Николай Иванович Босак не относился к разряду ярких личностей. Должен предупредить с самого начала, что он не принадлежал и к той обширной категории "маленьких" людей, которые, будучи по всем внешним параметрам совершенно неприметными, тем не менее, после пристального и длительного рассмотрения открываются каким-либо неожиданным талантом. Николай Иванович был удивительным образом неинтересен во всех отношениях, и собственно именно поэтому он меня и заинтересовал. Так тоже бывает. Кроме того, он был классическим занудой, и полюбить его можно было только из чувства протеста, что впрочем случается не так уж редко.

Николай Иванович жил под Москвой в поселке Черноголовка, в одной из тех характерных многоэтажных картонных коробок, про которые в свое время в Книгах Свершений была сделана историческая запись: "Пусть будет больше и лучше если с меньшими затратами" (где запятая была сознательно опущена). Дома в Черноголовке были сравнительно новыми и поэтому сделаны были из плотного качественного картона, а кроме того, снаружи они были покрыты лаком для защиты от дождя и выкрашены в разные цвета. Дом, в котором жил Босак, был голубой.

У Николая Ивановича никогда не было семьи, он не имел никаких тайных порочных пристрастий (как некоторые предполагали), и он не был болен. У него не было друзей, он избегал бурных пирушек и общества симпатичных женщин, он ничего не коллекционировал, ничего не сочинял и не увлекался рыбной ловлей. Босак жил самой нормальной жизнью - ездил через всю Москву на работу, ел три раза в день и читал газеты. В его комнате в коммунальной квартире стоял потертый скрипучий диван, простой деревянный стол, на стене возле дивана был прибит выцветший ковер с лебедями, в другом конце комнаты стоял перекошенный книжный шкаф, забитый книгами и пыльными газетами, под потолком висела лампочка без абажура, и на столе стояли настольная лампа, радиорепродуктор и ужасающей силы будильник, который ненавидели все соседи.

В действительности, у Николая Ивановича было одно тайное увлечение, о котором не знал никто, кроме меня. Он обожал смотреть свои сны. Его поразительные ночные видения как будто компенсировали неприметность его дневного существования: ему снились яркие цветы, далекие планеты, сочная трава на альпийских лугах, красивые женщины, величественные храмы, завораживающая музыка, запахи майской акации... Впрочем, по утрам он сразу же все забывал, и в его памяти оставалось лишь сладковатое чувство прикосновения к чему-то обворожительному и таинственному. А его сны сохранял я.

Его жизнь, разумеется, состояла не только из снов. В промежутках он добросовестно ездил на работу в Научно исследовательский институт тепловых процессов (НИИТП), где, несмотря ни на что, его отдел продолжал заниматься безнадежным конструированием твердотопливных ракетных двигателей, а по субботам он тайком от всех ходил смотреть мультфильмы в кинотеатр "Баррикады", что на Красной Пресне, где ему изредка удавалось увидеть ту единственную женщину по имени Марина, которую он любил.

В течение многих десятилетий его родной НИИТП существовал под вывеской НИИ сельскохозяйственного машиностроения, и про него родным и близким полагалось говорить только то, что он находится в районе метро Войковская. Все это время там создавались ракеты для нанесения сокрушительного удара по потенциальному агрессору. С наступлением новых времен агрессор сам собой куда-то рассосался, ракеты стали не в моде, и в Институте занялись конструированием овощерезок, перепродажей пива и картофеля. Одновременно с этим его рассекретили до такой степени, что на главной проходной появилась даже вывеска с его якобы истинным названием "НИИ Тепловых Процессов", хотя сигнальная проволока, вспаханная полоса и телекамеры за высоким забором остались на месте.

Традиционно, серьезным делом в Институте занимался только отдел жидкостных ракетных двигателей. Отдел ядерных двигателей создавал лишь какие-то чудовищные проекты, годные, разве что для транспортировки целых планет, а отдел твердотопливных двигателей перебивался всякой мелочевкой вроде ракет среднего и близкого радиуса действия. Когда же ракеты стали не нужны, первыми на новую ситуацию среагировали опять-таки в отделе жидкостных двигателей, и поэтому именно этот отдел получил престижный заказ на овощерезки. Отдел ядерных двигателей держался на плаву за счет перепродажи пива и, если повезет, батончиков с толстым-толстым слоем шоколада, а отдел твердотопливных двигателей, где работал Босак, так и не сумев перестроиться, продолжал упрямо возиться с никому не нужными ракетами, и поэтому, казалось, был обречен умереть мучительной голодной смертью.

Все это было бы скучно и неинтересно, однако, случилось так, или, как говорят боконисты, должно было так случиться, что все завершилось феерической драмой.

Весь этот бред, с которым часто сравнивают нашу жизнь, иногда приобретает совершенно конкретные формы. В один прекрасный день, в самый разгар борьбы с конверсией в Институт пришел совершенно неожиданный правительственный заказ на создание реактивного разбрызгивателя навоза. А поскольку только в отделе твердотопливных двигателей еще помнили чем отличается ракетное сопло от мясорубки, то заказ достался именно ему. Исполнителям предоставлялась полная свобода творчества - требовалось только, чтобы навоз распределялся сразу по большим площадям.

Истосковавшись по конкретному делу, весь отдел трудился над заказом денно и нощно. В кратчайшие сроки были изведены большие деньги, и, в конце концов, была создана действительно остроумная система. В качестве образца, как это часто делается, взяли хорошо отработанное "изделие", стоящее на вооружении. Идея состояла в том, чтобы для распределения навоза по заданным большим площадям использовать обычную ракету с разделяющимися боевыми частями индивидуального наведения. Нужно было лишь перерасчитать ее для очень короткого радиуса действия и заменить ядерные заряды дерьмом. У этого аппарата был только один недостаток - он был одноразового действия, однако, если бы его поставили на поток, то он мог бы оказаться бы не таким уж дорогим.

Тем не менее, работу пришлось проделать огромную. Нужно было создать совершенно новые двигатели, потребовалась просто таки ювелирная точность попадания, почти как при расчете на стрельбу по штабам потенциального агрессора. Группа, в которой работал Николай Иванович, занималась потоками через критическое сечение сопла и расчетом его профиля. Сам Николай Иванович изучал распределение вылетавших вместе с газами капель окислов металлов, которые добавлялись в горючее, чтобы контролировать температуру сгорания, а значит и общую тягу. Чем занимались другие, по заведенному обычаю, Николай Иванович не интересовался, но за проект болел всей душой.

Как положено, для исполнения заказа были отведены жесткие сроки, и поэтому в конце было несколько недель традиционной штурмовщины. А потом наступил день первого полевого испытания.

Утром в отделе царило праздничное возбуждение. Даже Николай Иванович вышел из своего обычного состояния маниакально-депрессивной созерцательности. А когда компактный и такой симпатичный контейнер с "изделием" - их выстраданное детище - стали грузить на транспортер, он даже рассмеялся и захлопал в ладоши.

Среди набившихся в ангар сотрудников заметно выделялась фигура начальника отдела Пархома Парамоновича Крышкина - крупного высокого толстяка неопределенного возраста в сером плаще и таком же сером берете. На фоне всеобщего оживления Пархом Парамонович был отрешенно печален и сух. Говорили, что все эти годы отдел не разгоняли исключительно благодаря умению вертеться этого человека.

У Крышкина была интересная особенность - что бы ему ни сказали, прежде чем как-либо отреагировать, он обязательно некоторое время переваривал услышанное. При этом глаза его на несколько секунд гасли, а в особо трудных случаях, говорили, что можно даже услышать тихое жужжание. Потом его глаза приобретали прежнюю прозрачность, и он выдавал ответ. Изредка случалось, что он просил ввести информацию повторно, и тогда он говорил: "Не понял". Поэтому непринужденно болтать с ним было трудно, но зато на деловых беседах он производил чрезвычайно внушительное впечатление - казалось, что он всякий раз просчитывает все варианты на несколько ходов вперед и учитывает все. Это, конечно, была неправда, но важно, что и сам Пархом Парамонович это хорошо знал.

Между прочим, когда несколько месяцев назад ему предложили спроектировать реактивный разбрызгиватель навоза, он повторил свое "не понял" два раза, чего с ним никогда до этого не случалось.

Теперь, стоя с отрешенным видом у стены ангара, он был единственным, кто не проявлял никакого оживления. Окружающие с уважением думали, что он сосредоточен, и что он очень волнуется, но на самом деле ему было просто грустно. Его нейронный компьютер уже сообщил ему какова вероятность удачного исхода этого испытания, а вдобавок еще и выдал риторический вопрос: "Куда ж ты денешься, Пархом?".

У Пархома Парамоновича были какие-то непонятные, специфические взаимоотношения с Николаем Ивановичем. У них не было ничего общего и они почти никогда не разговаривали, но каким-то образом Крышкин чувствовал, что Босак - это может быть единственный в этом мире человек, с которым можно не просчитывать наперед свои ходы. А Николая Иванович, кроме того, что он и так обладал каким-то китайским чувством уважения к любому начальнику, к Пархому Парамоновичу испытывал просто благоговение.

Николай Иванович этого не знал, но много лет назад своим поступлением на физтех он был обязан именно Крышкину. Экзамены он тогда сдал плохо и шансов не имел никаких, но на заключительном собеседовании, где принималось окончательное решение и где присутствовали представители всех базовых институтов, Крышкин его заметил и вопреки всякой логике и здравому смыслу взял в свою группу.

Тогда, на собеседовании, маленькому перепуганному Коле просто для проформы задали всего один вопрос, чем бы он хотел заниматься в науке и жизни. На это Коля разразился страстной пятнадцатиминутной речью о том, что он хотел бы конструировать ракеты, чтобы они улетали к другим планетам и звездам, чтобы исследовать неизведанное и рассказать об этом людям, и тогда перед лицом красоты Природы человечество станет добрее, а значит жизнь будет становиться радостнее и счастливее. Когда Коля замолк, в наступившей неловкой тишине вдруг раздался заинтересованный голос Крышкина: "Простите, не понял...".

Крышкин в те дни отчаянно сражался за проект крупной баллистической ракеты. И хотя было уже понятно, что он проиграл, Пархом Парамонович все еще продолжал отчаянно сопротивляться, кому-то что-то доказывать, на что-то надеяться. Там, на собеседовании, он просчитывал, какие еще можно было бы сделать ходы и поэтому прослушал первую часть Колиной речи про полеты к звездам. Он начал слушать, когда Коля заговорил про красоту Природы и счастье, и все силился понять, какое это имеет отношение к происходящему и к его баллистическим ракетам. Однако, на заинтересованную просьбу Пархома Парамоновича повторить, что же тут такое говорилось, его сосед, представитель кафедры стратегического земледелия, пообещал, что он потом сам все расскажет Крышкину, и Колю выпроводили. Так ему потом никто ничего и не объяснил, и может быть поэтому что-то такое засело в Пархоме Парамоновиче, что он сам не зная зачем, настоял, чтобы Колю взяли в его группу.

Наконец, контейнер с "изделием" погрузили на транспортер и укрыли пологом с крупной надписью "Сельхозмаштрансавто". И тут, заходя в автобус, предназначенный для тех, кто должен присутствовать на испытаниях, Пархом Парамонович вдруг увидел полный обожания взгляд Николая Ивановича. Не особенно суеверный человек, Крышкин в эти минуты как раз думал о том, какой бы такой взять талисман, или какую бы такую сделать глупость, чтобы ему сегодня вдруг взяло и повезло. Поэтому, увидев Николая Ивановича, он, к великому изумлению окружающих, махнул ему рукой и пригласил в автобус.

Когда-то давно, в трудные первые годы ракетостроения, в Книгах Свершений появилась фраза: "Просто так даже ракеты не взрываются". Думая о предстоящем испытании, Пархом Парамонович вдруг вспомнил это высказывание и подумал, что это пожалуй тот самый случай, когда причин для большого фейерверка так много, что это и будет "просто так". Большую часть систем так и не успели проверить на стендах. Двигатель - только что созданный совершенно новый маршевый двигатель! - так ни разу и не прошел стендовых испытаний! И ведь никто потом не станет разбираться, почему так вышло, что ангар с аэродинамической трубой оказался занят под склад для "видал-сосунов". Ни один расчет не был сделан хотя бы два раза... И чего мы столько карячились? - думал Пархом Парамонович. - Куда проще было бы свалить на поле кучу дерьма, сунуть в середину динамитную шашку и убежать подальше. И дешево было бы и красиво...

Кавалькада, которую возглавляла машина с мигалкой, выехала на кольцевую дорогу и двинулась на юг. Над Москвой висел моросящий дождь.

Напротив Крышкина в автобусе сидел высушенный долговязый мужчина в тяжелых затемненных очках, которые закрывали почти половину его острого лица. Это был главный консультант по общим вопросам - фактически самый влиятельный человек в Институте после генерального директора. Полное его имя было довольно замысловатым - Прострат Прокофьевич Пускаев - но за глаза все его звали просто Трипэ.

Прострат Прокофьевич обладал очень интересным биополем: при его появлении где бы то ни было, все окружающие начинали сразу же ощущать охоту к перемене мест и сильное желание немедленно выйти вон. Между тем, вот уже много лет как Трипэ никому не делал никаких гадостей, а просто спокойно, хотя и бдительно, наблюдал. Обычно, если он ничего не записывал в свой блокнот, то был задумчив и непременно держал свои руки за спиной, даже когда сидел в кресле. Окружающие, видя сидящего в кресле человека со сложенными сзади руками, томились от ощущения, как это должно быть ему неудобно но за всю жизнь Трипэ так никто и не решился спросить, зачем он это делает. И еще изредка он говорил короткие весомые фразы, причем все им сказанное было если и не абсолютной истиной, то по крайней мере чем-то очень к ней близким. И уж во всяком случае, прав он был всегда.

Там в автобусе под взглядом Трипэ Николай Иванович почувствовал себя так, как будто ему в глаза направили яркую лампу, поднимают за подбородок и требуют немедленно сообщить, что он делал двадцать лет назад в пятницу вечером от девяти до десяти.

Николай Иванович, наверное этого и не помнил, а между тем, двадцать лет назад в пятницу вечером от девяти до десяти он сидел на своей кровати в 317-й комнате третьего корпуса физтеховской общаги в Долгопрудном и плакал над прибитым черным котенком. И это был один из немногих поворотных моментов в его смешной жизни.

Первое, что его поразило, когда он прибыл в общежитие факультета аэрофизики и космических исследований (ФАКИ) была большая на всю стену фреска в фойе. На фреске был изображен сидящий полуголый человек, у которого вместо головы было что-то вроде кувшина, и этот кувшин как бы сваливался куда-то в бок, а на его место чья-то мощная рука двигала ярко горящий факел. В одной руке человек держал раскрытую книгу, а другой пытался подпирать падающую голову-кувшин. Фреска была свеженькой и яркой - видимо только что законченной.

Вторым потрясением для Коли оказался сухощавый человек в огромных очках, который со сложенными сзади руками, широко расставив ноги, стоял перед фреской и неторопливо перекатывался с пятки на носок и обратно.

- Что это? - решился обратиться к этому человеку Коля.

Не поворачиваясь и не изменяя ритма покачиваний, человек весомо сказал:

- Это наш общий лозунг.

После паузы длиной в три покачивания он разъяснил:

- Студент - это не сосуд, который нужно наполнить, а факел, который нужно зажечь.

- Как здорово, - сказал Коля. - А кто это сказал?

Прострат Прокофьевич, а это был именно он, перестал покачиваться, повернулся к Коле, внимательно на него посмотрел и весомо произнес:

- Здесь это сказал я.

Разговор, казалось, был исчерпан, однако Прострат Прокофьевич продолжал пристально рассматривать Колю, и тогда же впервые вызвал у него ощущение, будто в глаза ему направляют яркую лампу...

Потом жизнь еще много раз сталкивала Колю с Пускаевым, который в то время занимал должность общего координатора по особым вопросам ФАКИ. Так уж выходило, что учился Коля чрезвычайно плохо, просто, как говориться, на грани вылета. И страдал он от этого неимоверно. Дни и ночи он сидел над книгами и конспектами, которые, кстати, вел в высшей степени исправно, трудился изо всех сил и даже установил себе режим сна по четыре часа в сутки, однако результат это давало нулевой, если не сказать отрицательный. Бывает так - ну не мог он сам. Ему было легче выучить наизусть весь учебник (что он собственно и делал), чем самому вычислить, куда же полетит эта проклятая ракета, если ей немного изменить угол тангажа. А между тем, проваленный экзамен больше двух раз пересдавать не разрешалось - это мог разрешить только сам Прострат Прокофьевич.

И на этой почве у них начали происходить разговоры. Собственно говорил один Коля - в силу свои природных свойств Пускаев мог произносить лишь редкие весомые фразы - но слушал он очень внимательно. А Коля говорил и говорил. И так уж он был устроен, что начав говорить, он говорил обо всем и обо всех, и очень искренне. А Пускаев все это выслушивал, а потом вверенной ему властью разрешал пересдать экзамен.

Со временем Коля кое-как втянулся, и нужда в разрешениях на переэкзаменовку отпала, но так уж повелось, что Прострат Прокофьевич, по-прежнему, изредка вызывал к себе Колю и спрашивал у него, как дела. На этот ключевой вопрос Коля мог отвечать неограниченно долго и с радостью изливал свою душу, пока Пускаев его не останавливал. И жизнь продолжала идти мирно и спокойно, пока на физтехе не начали распостраняться сочинения Боконона.

Началось с того, что как-то вечером в 117-й аудитории на первом этаже Главного корпуса кто-то заиграл Лунную сонату. Это был старинный почти столетней давности инструмент прекрасного звучания, хотя и совершенно разваленный. Однако играть на нем можно было лишь получив на то специальное разрешение, а кто мог дать такое разрешение, никто не знал. Поэтому старший инвентизатор Главного корпуса отставной полковник Препаратов расценил звуки, исходящие из 117-й аудитории как форменное безобразие и сразу же взялся наводить порядок. За роялем сидел долговязый студент, который, играя эту грустную музыку, медленно раскачивался из стороны в сторону и мечтательно глядел в потолок.

- Кто вам разрешил это?! - гневно спросил старший инвентизатор.

Долгие годы до своей отставки полковник Препаратов возглавлял Долгопрудненский поголовный розыск и со всякими нарушителями порядка привык действовать решительно.

Студент немедленно прекратил музицировать, сделался невыразимо печальным и, обреченно растягивая звуки, спросил:

- Ну по-че-му?...

- Не положено! - топнул ногой старший инвентизатор. - Уходите из аудитории!

- Да... но ведь если душа просит... то, наверное, можно?... - печально протянул студент.

- Ах ты щенок!... - Препаратов стал багровать. - Я за тебя в войну кровь проливал!!! А ты... тут... мне...

На это возразить было трудно, и студент быстро ретировался. Тем более, что Препаратов, прослуживший войну в заградотрядах, действительно пролил много крови.

Информация об этом, казалось бы, ничтожном происшествии, тем не менее, очень быстро дошла до самого Ректора. Все дело было в этой странной фразе про душу, которая просит. Как раз накануне физтеховское начальство стало получать сигналы, что среди студентов стало распостраняться непонятное сочинение некоего Боконона под названием "Если нельзя, но душа просит, то можно". В списке разрешенных изданий таковая книга не значилась, а значит была вредной и подлежащей искоренению.

Тем не менее, поначалу, ни физтеховское начальство, ни даже полковник Препаратов, не придали этому мелкому случаю с "Лунной сонатой" особого значения. Сам Препаратов имел богатый опыт работы в органах поголовного розыска и прекрасно знал, что все эти поклонники душевных химер, так или иначе, очень быстро отправляются на Север, где они имеют все возможности испытать свои убеждения реальной жизнью. В Книгах Свершений было ясно сказано: "Чудес не бывает", и там, на Севере, каждый мог в этом убедиться.

Между прочим, тот студент, которого друзья прозвали Волченком, играл на рояле вовсе не только из душевных побуждений, и, кстати, про сочинения Боконона он тогда вообще еще ничего не слышал. В действительности, своим романтичным музицированием, он просто приманивал мечтательных девушек. Волченок прекрасно знал, что в час весеннего заката романтичные девушки слетаются на "Лунную" как бабочки на свечку.

Затем было зафиксировано еще несколько несанкционированных музыцирований в 117-й аудитории, однако теперь музыка прерывалась и Волченок исчезал еще до того как в аудиторию врывался полковник Препаратов. Каждый раз он заставал там лишь тающие лунные звуки и трогательный легкий запах духов.

В конце концов, старший инвентизатор подобрал к роялю ключ и закрыл его на замок. Для Волченка, впрочем, это уже не имело никакого значения - к тому времени его взаимоотношения с обретенной подружкой уже не требовали рояля.

Далее, однако, события стали приобретать тревожный оборот. Было замечено, что студенты вместо обычного "пока", сплошь и рядом стали говорить друг другу "прощай" - и все потому, что где-то у Боконона было написано, что "слова прощанья никогда не могут быть ошибкой". Затем стали поступать сигналы, что в те дни, когда проходят занятия по военной подготовке, некоторые студенты носят на рукавах черную траурную ленту - иначе чем зловредным влиянием Боконона объяснить это было невозможно.

Дальше - больше. При том, что держать какую-либо живность в общежитиях было строжайше запрещено, десятки студентов вдруг увлеклись разведением черных котов. Где-то у Боконона они вычитали: "Не можешь посмеяться сам - заведи черного кота - они все Чеширские". Это уже был открытый вызов властям.

Ну и наконец во время праздничного шествия народного экстаза на Первое мая произошел настоящий скандал, когда многие студенты вместо положеных им картонных плакатов с канонизированным изображением "счастливый студент" и "счастливая студентка" подняли большие фотографии своих собственных улыбающихся лиц. И все из-за того, что у Боконона сказано: "если уж улыбаться, то с человеческим лицом". А это уже был бунт.

Вскоре на особом совещании у ректора МФТИ академика Белотерковского было принято ставшее в последствии знаменитым постановление "К вопросу о боконистской заразе". Было решено разработать конкретные меры для борьбы с этим дезорганизующим явлением и были назначены ответственные лица. Ответственным по факультету аэрофизики и космических исследований был назначен Прострат Прокофьевич Пускаев.

Это был первый случай, когда Прострат Прокофьевич пытался активно беседовать с Колей и направлять его монолог на интересующую его, Пускаева, тему. Между тем, Коля говорил о чем угодно, только не о черных котах и боконизме. Он рассказывал о своей глупости, о том, что ему нужно работать еще больше, о том, какую задачу он решал всю прошлую ночь, какой умный его сосед по комнате Женя, который щелкает такие задачки в пять минут, о том, какие хорошие люди сидят в читалке и какие легкомысленные ребята у него на этаже...

- Стоп! - сказал Пускаев. - Почему легкомысленные?

Тогда Коля стал говорить, что многие ребята, которых он знает, почти не занимаются, хотя некоторые при этом учатся неплохо, и это, наверное, он, Коля, такой глупый...

-Стоп! - сказал Пускаев. - Чем они занимаются?

Тогда Колю понесло о том, как беззаботно некоторые тратят свои жизни, интересуются всякими глупостями, хотя чувствуют себя при этом совсем неплохо, хотя все это, конечно, очень плохо, а он, Коля, все время работает, но у него ничего не получается...

Прошел час, а он не назвал ни одной фамилии и ни одной глупости. В какой-то момент у Пускаева даже мелькнула мысль, что может Коля все эти годы его просто дурачил и продолжает дурачить сейчас, но он тут же эту мысль отбросил как совершенно невероятную. Однако нужно было делать дело, поэтому Пускаев остановил Колю и спросил напрямик, кто в общежитии распостраняет сочинения Боконона и разводит черных котов.

- Каких котов? - удивленно спросил Коля.

Истина состояла в том, что ни о Бокононе, ни о котах, которыми были заняты все вокруг, Коля даже не слышал.

- Боже мой! - ужаснулся про себя Прострат Прокофьевич. - С кем приходится работать!

Однако нужно было делать дело, и вот впервые Коля ушел от Пускаева не просто так, а с заданием узнать, кто из его знакомых разводит черных котов, и что об этом думают и говорят. И обязательно в письменном виде. Разумеется, Коля проникся убеждением, что все это для их же пользы.

К вечеру следующего дня на листке бумаги, вырванном из общей тетради, Коля написал следующий текст:

"В общежитии котов очень много и не только черных - есть несколько и в серую полосочку. Их все очень любят, потому что если их погладить, то они мурлычат, а черные еще и улыбаются. Их кормят кефиром с булочками. Н.И.Босак"

В тот вечер Пускаев впервые пришел к Коле в общежитие сам. Накануне у него состоялся очень нервозный разговор с академиком Белотерковским, во время которого Пускаеву, тоже впервые, пришлось довольно много говорить в очень не свойственном ему тоне. А Белотерковский, наоборот, говорил лишь короткие хотя и очень радикальные фразы, при произношении которых у него подергивалась щека. И вот из-за того немногого, что он услышал, а в особенности из-за той чертовой дергавшейся щеки, от которой у Пускаева передергивались все внутренности, Прострат Прокофьевич пошел в общежитие сам. Очевидцы говорили потом, что у Пускаева был такой вид, будто он убьет первого, кто попадется ему на глаза. Это видимо почувствовали не только коты, но и люди, потому что в коридорах ему никто не попался.

А Коля в это время умилялся черным котенком. Он обнаружил его, свернувшегося калачиком, на своей кровати, когда дописал свой донос. Это маленькое трогательное пушистое существо доверчиво терлось о Колю своей головкой, тихонько мурлыкало и иногда лизало Коле руки. Когда Коля поставил котенку блюдечко и потянулся за кефиром, в комнату вошел бледный Пускаев.

- Ну что? - сказал Пускаев и тут же безумным взглядом уставился на котенка, который обнюхивал пустое блюдечко.

Волею судьбы Коля оказался единственным на земле человеком, который был свидетелем того, как Прострат Прокофьевич орет. За несколько секунд Пускаев из бледного стал серым, а потом он вдруг издал визгливый вопль:

- А-а-а-а! Тварь!!!

Прострат Прокофьевич схватил котенка и с размаху шмякнул его головой о железную спинку кровати. Брезгливо отшвырнув черный пушистый комочек на пол, Пускаев повернулся к Коле и, немного переведя дух, сказал:

- Ну что, написал? Давай.

Коля с минуту изумленными глазами смотрел на неподвижное черное пушистое пятно на полу у своей кровати, а потом совершил то, чего я от него совершенно не ожидал. Он перевел свой изумленный взгляд на Пускаева и как завороженный отрицательно покачал головой. А потом тихо добавил:

- Не-е...

- Тьфу! - зло и досадливо бросил Прострат Прокофьевич. - Кретин! - и вышел из комнаты, хлопнув дверью.

После этого они больше никогда в жизни не разговаривали. И даже через двадцать лет, оказавшись рядом в автобусе, за три часа дороги они не сказали друг другу ни слова. Хотя к тому времени и тот и другой этот мелкий эпизод уже давно забыли. Не забыл его только я.

А с котами тогда покончили очень быстро и просто. По остроумному предложению Белотерковского на вахте в общежитиях стали держать собак. И это подействовало немедленно - коты сразу же разбежались.

Как-то Коле приснился длинный-длинный сон - такой длинный, что он снился ему несколько ночей подряд. В этом сне было много разных несущественных деталей, но самым главным было то, с чего он начался. А начался он с того, что когда Пускаев сказал: "Ну что, написал? Давай...", Коля не покачал отрицательно головой, а молча перевел свой изумленный взгляд на стол. И Пускаев увидел его бумажку взял ее и ушел. И дверью при этом не хлопнул. Правда потом, когда он прочитал Колин донос, он все равно назвал его кретином, но только про себя.

Вскоре он снова вызвал Колю к себе, и тот снова ходил по общежитию и смотрел по сторонам. В конце концов он принес-таки номера комнат и несколько фамилий, из чего, собственно, ничего страшного не произошло.

Однако привычка смотреть по сторонам укоренилась, и он стал кое-что видеть. Он стал, например, замечать, что ребята обсуждают какие-то книжки, в которых нет ни слова ни про объективное счастье, ни про ракеты. Что Вовочка частенько откуда-то возвращается только под утро - изрядно пьяненький, страшно усталый, но чрезвычайно довольный. Что его сосед по комнате Мишка все свободное время летает на планерах и мастерит с кем-то дельтаплан. Что над разными глупостями можно просто хохотать... Он постепенно стал замечать так много, что стал всем этим отвлекаться все больше и больше, и вот однажды он как-то взял и проспал до обеда. И вдруг обнаружил, что мир от этого не перевернулся.

А то, что он изредка сообщал Пускаеву, становилось все более осмысленным. И он замечал, что Пускаев им доволен. Только на душе от этого становилось почему-то гадко...

А один раз он заметил, как неприступная черноволосая красавица Галя целовалась в темной кухне с толстяком Виталиком, которого Коля до сих пор считал в высшей степени несерьезным человеком. После этого Коля почему-то не мог уснуть всю ночь.

Шло время, он видел все больше и больше, и вдруг увидел, что сам он просто нелеп. Он вдруг осознал, что его никто не принимает всерьез.

А потом ему приснилось, что после очередного разговора с Пускаевым, он вдруг почувствовал какое-то злорадное удовольствие.

А потом ему приснилось, что он напился и нес какую-то ерунду, а все вокруг были тоже вдрызг пьяными, смотрели на него с глумливым изумлением и хохотали.

А однажды вечером он пошел в клуб на первом этаже на танцы. А потом он попытался силой поцеловать Галю, за что она съездила его по физиономии и брезгливо назвала соплей.

Вскоре после этого, он как-то заперся в своей комнате с толстой веснушчатой Маней. И хотя она совсем не сопротивлялась, он суетился и вел себя как-то страшно глупо. Потом они оказались в постели, и он не знал как это делается, но она ему все показала. Правда, сначала у него все равно ничего не получалось, но потом она быстро как кошка забеременела, и они поженились.

Потом Коле снилось много всякой ерунды про то, как орало дите и негде было жить, и как Прострат Прокофьевич помог ему получить комнату в общежитии. И как он получил довольно неплохое распределение, а Сашка - тот самый Сашка, который когда-то давно держал в своей комнате черного кота, а недавно собственноручно сделал и запатентовал прибор для дистанционного измерения температуры в камере сгорания - он почему-то нет, и поэтому был вынужден уехать куда-то в тмутаракань.

После этого ему снилось что-то долгое и размеренное, где все шло как-то само собой и почти без его, Николая Ивановича, участия. В этой фазе сон стал каким-то смутным и неясным. Он куда-то постепенно продвигался, что-то добросовестно выполнял и жил не хуже чем все.

Лишь два раза что-то всколыхнуло Николая Ивановича. Один раз, когда его сынишка пришел из школы, посмотрел на папу невинными глазами и спросил: "Пап, а Павлик Морозов поступил правильно?". И другой раз, уже под самый конец, когда ему приснилось, что в детстве он был барабанщиком...

А потом ему приснилось, что он умер, и на этом сон кончился. И больше никогда-никогда не повторялся.

Испытание проводилось на территории бывшего колхоза а ныне АО "Большевик" на безбрежных полях у Оки. Когда кортеж подкатил к новенькой недавно забетонированной пусковой установке (ПУ) посреди только что убранного свекольного поля, там уже было все готово для приема контейнера. Эта часть подготовки экспериментального пуска не вызывала беспокойства у Крышкина. Все эти работы можно было проводить по хорошо отработанным схемам для обычных ПУ. Было даже проще, потому что не нужно было тянуть железнодорожную ветку и корчевать тайгу. Крышкин принял рапорт начальника вновь созданной сельскохозяйственной ПУ и вместе с другими членами комиссии стал наблюдать, как подъемник бережно опускает в шахту контейнер с ракетой.

Волновался перед испытанием не один Крышкин. Очень нервничал министр общесельхозмашстроя - заказчик проекта и главный инициатор всей этой затеи. Несколько лет назад, лишь заняв свой пост, он по молодости вдруг загорелся записанной некогда в Книги Свершений идеей "догнать и перегнать другие министерства по выпуску продукции на штатную единицу" и стал выдумывать радикальные нововведения. Теперь отступать было поздно, и он с ужасом понимал, что если эта кошмарная система перейдет в его ведение, то министерство вылетит в трубу за один сезон.

Немного волновался министр натуральных удобрений. Больших неприятностей он не ждал - просто впервые в его хозяйстве навозосборники, где будут наполняться боеголовки, придется перевести на режим секретности.

Весь мир был укутан мелким моросящим дождем...

Подготовка шла четко и слаженно. Буквально через несколько минут после доклада об установке контейнера в шахту, на ПУ прибыл эскорт, сопровождавший головную часть, в которой содержалось десять боеголовок с навозом. Пока ее устанавливали на ракету, пока шла рутинная проверка всех систем и в ракету вводилось полетное задание, члены комиссии снова сели в автобус и отправились к бункеру, построенному в километре от ПУ. В ходе испытания навозному удару должны были подвергнуться несколько специально обозначенных участков в радиусе десяти километров. И хотя сами взрывы должны были происходить на довольно большой высоте, бункер, на всякий случай, был построен в расчете на прямое попадание.

Перед тем, как нажать красную кнопку "Пуск", не особенно суеверный Крышкин все-таки дал слабину и подтащил к себе и так уже совершенно обалдевшего от обилия впечатлений Николая Ивановича.

После того как Крышкин нажал кнопку, от людей уже ничего не зависело - отсчет времени, все предстартовые операции начала осуществлять автоматика...

Все это происходило в то удивительное время, когда я еще был жив. Мир тогда был полон запахов и красок, но жизнь состояла из сплошных противоречий. В то фантастическое время цельный мир был раздроблен на великое множество Вселенных-людей, и эти маленькие Миры, смешиваясь, рождаясь и умирая, создавали в Природе удивительный колорит. Я тогда жил странными идеями - мне хотелось самому создавать свои маленькие Вселенные, а потом наблюдать как они любят и ненавидят, создают новые и устраняют, по их мнению, лишние.

Все это выглядело как тихое незаметное движение, которое постепенно из девственной чистоты небытия проявляло нечто такое, что даже находясь у последней черты, или наоборот, сидя у гаснущего камина в уютнейшем плетеном кресле, невозможно было просто представить, чтобы мысли, подобные, разве что, суетным метаниям беспокойного ума, будили бы целый рой столь же воображаемых, как и не менее реальных истин, которые имеют то несчастное обыкновение, один раз в жизни, скрутив в сумеречной комнате мягкими лучами оплывшей свечи, заставляют всматриваться в еще совсем недавно белый лист и побуждать доверчивых странников этого мира, видеть через него то, о чем писать просто немыслимо...

В то смутное время, когда я был жив, почти все маленькие Вселенные были устроены так запутанно, и поэтому совершенно не удивительно, что познакомившись с многотомными сочинениями Боконона, я в конце концов стал убежденным боконистом. Боконисты полагают, что все проблемы сущности бытия упираются лишь в то, чтобы каким-то образом помочь Господу Богу разобраться, зачем Он, собственно, существует. Более того, они убеждены, что Создатель все еще надеется понять смысл своего существования, и по каким-то причинам Он надеется сделать это с помощью людей. По этой причине боконисты считают своим долгом помогать не только своим ближним, но и самому Богу, дабы Тот не падал духом и не терял веры.

Возвращаясь к своему правдивому повествованию, хочу заметить, что вся эта история с Николаем Ивановичем стала серьезным испытанием для формулы моей веры. Тем более, что, как мы увидим далее, сам я здесь тоже оказался далеко не ангелом.

Мы познакомились с тогда еще студентом Колей много лет назад на физтехе вскоре после истории с черными котами. Коле тогда стало некому изливать свою душу, и он избрал меня, просто потому, что я оказался единственным, кто был способен его выслушивать больше пяти минут. Поначалу мне показалось, что, возможно, на какой-нибудь из первомайских демонстраций он подхватил СПУД - синдром приобретенного умственного дефицита - это тяжелое заболевание тогда еще было очень распространено, особенно в среде комсомольских активистов. Однако позже я понял, что это у него врожденное.

С тех пор я регулярно впитывал его длинные бессвязные монологи, и постоянно находился в курсе всех его горестей и печалей. Мне удавалось нести это тяжелый груз, наверное только потому, что я был боконистом. Ведь как гласит одна из основных формул Боконона: "Подумайте, а каково со всеми нами приходится Всевышнему?!".

Пархом Парамонович полагал, что он готов ко всему: что эта ракета вместе со всей пусковой установкой взлетит на воздух, что она полетит куда-нибудь не туда и взорвется в воздухе, что она, в конце концов, просто никуда не полетит, а лишь прошипит в шахте. Однако то, что произошло, все-таки поставило его на некоторое время в тупик. Ракета взлетела, как ей и полагалось - грациозно, ярко, красиво, а затем, вместо того, чтобы на заданной высоте отстрелить боеголовки, она по ровной вертикальной траектории, набирая скорость, просто улетела куда-то в небо и там пропала. Спустя некоторое время приборы сигнализировали, что где-то на черт знает какой высоте произошло разделение головных частей. И это была последняя информация от улетевшего в неизвестность прибора.

Хотя спустя несколько минут оцепенение в мыслях каждого присутствовавшего сменилось бурей, никто так и не произнес ни единого слова. Стараясь не смотреть друг другу в глаза, члены комиссии стали тоскливо топтаться в поисках одиночества. Каждый начал производить лихорадочные вычисления. Как показало недалекое будущее, удачнее всех провел свои вычисления Пархом Парамонович. Николай Иванович наоборот, еще очень долго находится в почти шоковом состоянии и вообще не был способен думать.

Из бункера выходили тоже молча. Когда все угрюмо подошли к автобусу, с неба заморосил мелкий дождик буроватого цвета. И лишь тогда Пархом Парамонович глубокомысленно произнес первое с момента нажатия красной кнопки слово. Он подставил дождику ладонь, потом, прищурившись, бесстрашно посмотрел вверх и, ни к кому не обращаясь, ласково сказал: "Дерьмо..."

Любопытно, что в самых древних сочинениях Боконона дождь из дерьма и гнев Божий обозначались одним словом. К сожалению, в то беспамятное время, когда я был жив, это слово было уже утрачено.

Выйдя в Москве из автобуса, Николай Иванович потерянно остановился. Он все еще плохо соображал, но где-то в глубине его дефективной Вселенной уже началась мощная саморазрушительная работа. Его размышления сводились к следующей логической цепочке: ракета улетела слишком высоко; двигатель оказался более мощным чем нужно; мощность контролируется концентрацией металлических примесей; металлические примеси рассчитывал он, Николай Иванович; он сделал ошибку; по его вине весь отдел постигла катастрофа. Между отдельными пунктами этой цепочки Николай Иванович усматривал железную логическую связь, и вследствие этого он зажмурился и схватился за голову.

Может быть впервые в жизни, Николай Иванович стоял и не знал не только, как ему жить дальше, но и что ему делать непосредственно сейчас. Случай с Николаем Ивановичем, конечно, особый, но вообще мы, боконисты, считаем, что с точки зрения Божьего промысла за Истиной, такие моменты необыкновенно полезны. Мы их называем состоянием перевала.

Это состояние привело Николая Ивановича к тому, что он подошел к ближайшему телефону-автомату и набрал несколько цифр. Спустя довольно долгое время из трубки отозвался мелодичный женский голос.

- Марина... Это ты? - подавляя комок в горле, спросил Николай Иванович.

- Да, Коля. Как твои дела?... - не очень искренне поинтересовался голос.

- Марина... Марина... - голос у Николая Ивановича стал дрожать. - Мне очень плохо, Марина. Тебя можно увидеть? Для меня это очень... очень важно.

Голос в трубке на некоторое время неловко замолчал.

- Знаешь, Коля, - сказала Марина немного растерянно, - ты меня извини, но я сейчас никак не могу. Давай завтра вечером.

- Завтра... вечером... - упавшим голосом пробормотал Николай Иванович и впервые познакомился с тем специфическим ощущением, которое боконисты называют изживательством - это когда неизбежно нужно зачем-то прожить еще один день.

Марина с ее мелодичным голосом, с ее большими карими глазами, с ее черными шелковистыми волосами и ее мягкой улыбкой, которая в том мире, где я был жив, кого угодно могла сделать счастливым, - это была большая тайна, которую Николай Иванович поведал только мне.

Женщину можно трактовать по-разному: ее можно боготворить, проклинать, делать вид, что она такая же как все, или наоборот - к ней можно относиться как угодно, но во всяком случае ее нужно принимать хотя бы как объективно существующую реальность, а Коля долгое время не делал и этого. Подобное отношение к женщине никому не проходит зря, и когда Коля, в конце концов, вдруг открыл для себя совершенно новую категорию природы, это привело к тому, что всякий раз он стал впадать в полушоковое немое состояние с вытаращенными глазами. Говорят, некоторым женщинам это нравится. Но не всем.

Свое великое открытие Коля сделал, когда еще был студентом, и произошло это не без моей помощи. Как и в любое другое время, когда я был жив, я тогда жил странными идеями - мне хотелось научиться летать - и в связи с этим, я тогда довольно часто встречался с двумя симпатичными ведьмочками. Одну из них звали Мария. У нее были длинные до пояса каштановые волосы и такие глаза, с помощью которых она из кого угодно могла сделать все, что угодно. Мария обожала летать и иногда брала с собой и меня. Другую ведьмочку звали Оська. При любой возможности она любила превращаться в совершенно очаровательную киску и либо забавлялась, тем, что к кому-нибудь ластилась, либо, чаще, с упоением лазила по черт знает каким верхотурам. У нее я брал уроки скалолазанья.

В тот вечер Коля, как обычно, убеждал меня, что ему нужно работать еще больше, хотя он и так спит по четыре часа в сутки и уже совершенно не способен соображать. Было уже за полночь, когда ко мне в комнату влетела Мария. Как обычно в это время суток, она была в длинном черном с блестками бальном платье с глубоким вырезом и в руках держала веер.

- Привет, чудо! Давай смотаемся к чертям собачьим! - запыхавшись выпалила она, а уже потом обратила внимание на Колю.

- А это что за чудо?

Она осторожно, как бы боясь вспугнуть, села на стул прямо перед Колей и стала с благожелательно-лукавым любопытством заглядывать ему в глаза то с одной, то с другой стороны. О, она это умела! Не знаю, этого ли она добивалась, но очень скоро Коля приоткрыл рот и перешел в полушоковое состояние с вытаращенными глазами.

- Это чудо зовут Коля. - сказал я.

- А что здесь делает это чудо-Коля? - растягивая слова спросила Мария и придвинулась к нему еще ближе.

- Он мне рассказывает, как у него дела.

- А-а-а-а... - мелодично протянула Мария, не отрывая глаз от Коли. - Ну и как у нас дела?

- Он спит по четыре часа в сутки и хочет спать еще меньше.

- А-а-а-а... - снова протянула Мария. - Ну что ж, сделаем... сделаем...

Бедный Коля все это время сидел выпрямившись, насколько позволяла спинка стула, и не смел даже моргнуть.

- Ну ладно, черт с ним. - Мария вдруг вскочила и повернулась ко мне.

- Так что, к чертям собачьим? - переспросил я.

- Ага! - уверенно сказала она.

И мы умотали. А Коля так и остался сидеть, выпрямившись по спинке стула. Правда, когда я вернулся к себе через три дня, его уже не было.

Прошло несколько дней, и Коля, как он полагал, совершенно случайно познакомился с Оськой. Было позднее воскресное утро, и Коля прохаживался по небольшой березовой роще неподалеку от общежития. Он мучительно думал, как объяснить, почему при торможении в верхних слоях атмосферы у аппарата, двигающегося по круговой орбите, скорость не уменьшается, а наоборот, увеличивается. Оська в это время с блаженной ленцой трусила через рощу к полуразрушенной церкви, на колокольню которой она любила забираться каждым воскресным утром.

Поравнявшись с Колей, Оська вдруг остановилась, внимательно на него посмотрела и вдруг, как бы что-то для себя решив, очень серьезно спросила:

- Привет. Ты кто?

С Колей случился рецидив - он стал таращить глаза, и его рот начал приоткрываться. Правда на этот раз приступ женостолбенения оказался уже немного легче, потому что в конце концов Коля сумел промямлить:

- Я... Я... Ко... Коля...

- Я вижу, что ты Коля, - немного рассерженно сказала Оська, - ну и что из этого?

Она подумала немного и добавила:

- Ладно, побежали со мной.

И она, как ни в чем ни бывало потрусила дальше. А обалдевший Коля, как это ни выглядело глупо, вынужден был побежать следом.

Несколько раз он ее нагонял, пытался задавать какие-то бестолковые вопросы, но его попутчица снизошла к нему лишь один раз. С таким видом, как будто это все объясняет, она сказала:

- Меня зовут Оська.

Возле церкви, не обращая внимания на продолжавшего таращиться Колю, Оська сделала небольшую разминку, одела калоши и полезла по щербатой стене на верхотуру. Коля стал поднимать за ней голову, и от этого рот у него опять открылся.

Забравшись на первый ярус, Оська остановилась.

- Ну чего ты там? Давай сюда! - нетерпеливо бросила она вниз и присела на карниз в трех метрах от земли.

Глядя на Оську как загипнотизированный, Коля, одетый в брюки и ботинки, начал скрестись по стене. Поднявшись кое-как на метр, он посмотрел вниз, охнул и тут же свалился на землю.

Через несколько секунд Оська была возле него.

- Ничего... - говорила она, заботливо отряхивая Колю со всех сторон. - Мы научимся. Мы сумеем...

Потом она критически осмотрела его со всех сторон и сказала так:

- Ну ладно! Сейчас ты все равно никуда не годишься, но в следующее воскресенье, чтобы одел спортивную форму и пришел сюда с калошами! Понял? - Ну пока!

Тут она первый раз ему улыбнулась, махнула рукой и полезла наверх. Через минуту она добралась до колокольни и там пропала. Коля проводил ее глазами, подождал еще некоторое время, а потом медленно потопал домой.

Всю неделю Коле казалось, что в нем бродят какие-то удивительные, то сладкие, то щемящие чувства. В то одинокое время, когда я был жив, даже многим искушенным людям подобные чувства казались чрезвычайно сложными и даже, отчасти, противоречивыми. На самом деле это очень простое и цельное чувство - это ощущение, которое испытывает бездомная дворняга, которую погладил случайный прохожий. У нас, боконистов, оно называется погладьеще.

Через неделю Коля, разумеется, был снова у церкви. Теперь он был одет в синее трико, на ногах у него были кеды, и в руках он держал пару блестящих черных калош с подвязками, в поисках которых он пробегал по магазинам несколько дней. Ему, правда, пришлось довольно долго прождать свою наставницу, ибо у него и у Оськи было различное представление о том, что такое утро. В конце концов Оська таки появилась, и Коля получил свой первый урок скалолазанья и кроме того впервые услышал что-то про Синие Горы.

Потом они встретились еще, потом еще. Потом Оська стала приводить Колю к себе в 217-ю комнату седьмого корпуса пить чай. И хотя она безжалостно пресекала любые разговоры про ракеты и учебу, оказалось, что с Колей в общем-то иногда можно разговаривать. В тех разговорах и родилась идея символического спора, сумеет ли Коля после месяца тренировок самостоятельно преодолеть ту первую трехметровую стенку на церкви. Приз победителю, как это было принято в те романтические физтеховские времена, формулировался очень просто: "Проси что хочешь".

Это был единственный месяц в Колиной жизни, когда он только делал вид, что трудится над учебой. Еще немного, и он бы увидел, что мир от этого совершенно не собирается переворачиваться. Однако случилось так, или, как говорим мы, боконисты, должно было так случиться, что Коля слишком быстро научился вылезать на ту стенку - все-таки он был очень настырный. А после этого наступил момент, когда нужно было предъявить свое желание, о котором, если честно, у Коли не было ни малейшего представления.

- Ну?... - тихо сказала Оська, глядя ему в глаза.

Они были одни в комнате. Был вечер, на накрытом газетами столе тускло светила настольная лампа, по черному окну, поблескивая, неторопливо скатывались капли дождя.

Оська стояла перед Колей вплотную, светлокудрая, такая красивая, такая таинственная. Она была очень серьезной в эту минуту и смотрела ему в глаза доверчиво и немного робко. Сердце бешено ухало, во рту пересохло. Нужно было сделать лишь небольшое движение навстречу...

- Ну?...

Их лица и глаза были напротив и совсем-совсем близко, так что можно было слышать теплое дыхание друг друга. Она стояла так близко, что, казалось, просто невозможно не взять ее за талию и не притянуть еще ближе. Лишь легкое движение навстречу...

- Ну?!...

Как-то много лет спустя Коле приснился фантастический сон. Ему приснилось, что тогда, давно, он не убежал из оськиной комнаты красный как рак, бормоча что-то про учебу и поздний час, а все-таки сделал едва-едва заметное движение навстречу и тут же ощутил на своих губах две мягкие теплые полоски, и его руки сами обняли ее за талию. Это продолжалось бесконечное мгновение, а потом Коля вдруг заметил, что он все-таки чуточку выше, чем она и обнаружил, что ее светлые кудри можно погладить и прижать к себе... Ужасное волнение и страх постепенно сменились ощущением силы и свободы, и ему стало сниться, что огромная свинцовая туча, подступившая вплотную, начала разваливаться на куски, и часть из них, подхваченная ветром, стала уноситься через седловину лежащего чуть ниже перевала в соседнее ущелье. Еще час назад там, внизу, можно было видеть огромное серо-голубое ледовое плато, похожее на застывшее море, покрытое легкой рябью небольших темных трещин. Гребень обрывался к нему крутым двухсотметровым откосом, и пока не пришла эта туча, можно было видеть все его пространство, охваченное справа цепью темных гор, а слева переходящее в светлые бугры вздымавшихся к Эльбрусу обширных ледовых полей.

Туча выползла откуда-то из далекой, едва видимой зеленой долины, куда разорванными ледопадами и тонкими струями десятков рек вытекало ледовое море, и, урча свинцовыми внутренностями, поползла к Горе. Сидя на гребне, можно было видеть ее всю как в разрезе, от клубящейся вверху ослепительно белой ваты, до пепельно-синей полосы дна. Туча разбухала и пожирала все вокруг. Пропал в ее чреве треугольный скальный пик, всегда стоявший как маяк на левом берегу моря, такой одинокий в этом безбрежном ледовом царстве, скрылись разломы ледопада, поднимавшегося к северным склонам Эльбруса, а потом растворился в серой пелене и похожий на кита профиль далекого лавового потока. И лишь белоснежная башня Горы по-прежнему ослепительно сияла в лучах заходящего солнца, недоступная никому, даже этой громадной туче.

Ветер замер. Проглотив все ледовое море, туча подползла к самому гребню, и вот когда, казалось, весь мир должен был с грохотом расколоться, туча не выдержала своей массы и стала разваливаться на части. Ее куски потянулись через седловину перевала куда-то вниз в темноту. Потом перевал захлебнулся этой серой массой, и туман стал подбираться все выше и выше по острому клину гребня. Белоснежный кудрявый верх тучи тоже развалился, и его мутные бесформенные куски стали быстро проноситься над той дальней частью гребня, где почти на самом острие рядом со вздыбленными голубыми волнами ледопада стояла палатка.

В густевших сумерках начался хаос. Рваные куски тумана метались во все стороны, и в этой свистопляске потонули горы и льды. Больше нельзя было понять, что где - и вверху и внизу плавали, кружились, сталкивались и рвались то белесые, то синие пятна, и лишь недоступная башня вершины еще изредка проглядывала сквозь разрывы, а потом пропала и она.

Больше ждать было нечего, и он полез в палатку. Дрожа всем корпусом, этот слабый домик держал ветер. При порывах, полог палатки начинал реветь как реактивный двигатель, а сама палатка напрягалась так, что казалась твердой. Потом к реву полога добавилось лопотание дождя. Все это повторялось каждый день, и поэтому не обращая внимания на ветер и дождь, он залез в спальный мешок и стал мирно засыпать.

Вот уже который день он был один на один с Горой, и вот уже который день Гора не пускала его к себе. В том, что Гора его так упорно останавливала, видимо был какой-то смысл - он это чувствовал, потому что привык относиться к Горе с почтением и уважал Ее мнение. Но на этот раз, он доложен был идти вперед, и Гора должна была, в конце концов, это понять.

Уже почти засыпая, он вдруг резко проснулся, потому что в природе неожиданно наступили тишина и оцепенение. А потом, начав с отдельных резких ударов, на палатку с нарастающей интенсивностью начали падать тяжелые капли. Не торопясь, но уверенно и ровно дождь и ветер начали наращивать темп, и уже через минуту все ревело и металось с бешеной силой. А потом где-то совсем рядом полыхнуло и хряснуло так, что он невольно втянул голову в плечи и на секунду оцепенел. Это было уже нечто новое.

Защитный полог оторвало сначала с одного конца, он немного потрепыхался и улетел куда-то в небытие. Палатка быстро наполнилась густой водяной пылью, ибо лупившие струи с легкостью пробивали ее насквозь. Почти ежесекундно кромешная тьма раскалывалась ослепительными вспышками, которые на мгновения выхватывали его из черноты в разных напряженных позах. Когда приступ, казалось, достиг наивысшего напряжения, порывы ветра вдруг прекратились, и он подул так ровно и с такой силой, что палатка просто застыла и напряглась как в последней предсмертной конвульсии. Ее затравленный обитатель рванулся было на помощь и стал изо всех сил держать стойку, но потом быстро осознал, что в этой схватке сильных его жалкие усилия не имеют ровно никакого значения. Он уже не мог повлиять на исход борьбы и вынужден был довольствоваться ролью пассивного, хотя и крайне заинтересованного наблюдателя.

Неизвестно, сколько прошло времени, и вдруг что-то опять изменилось. Дождь и ветер стали как-будто спокойнее, ровнее. Казалось, Гора собирает силы для последнего сокрушительного удара. Зловещее затишье тянулось минуту или две, и вдруг вся Вселенная вспыхнула таким бешеным светом, что за ним даже не было слышно жуткого треска разлетавшихся кусков. Это было уже не где-то рядом - это было везде, и в самой палатке, и внутри него самого. Прошла секунда или две после того ужасного мгновения, и лишь тогда он, наконец, расслышал свой собственный вопль: "Не-е-е-е-е-е-ет!!!", адресованный, как он сразу понял, не куда-то в природу, а непосредственно и лично Создателю.

Потянулись долгие мгновения. Он весь напрягся и ждал... И вдруг вся Вселенная и он сам - лично он! - опять взорвались бешеным светом и треском...

Он больше не кричал. Он просто лежал и переживал те потрясающие мгновения, которые боконисты называют ощущением всего себя, когда ты, лично ты, именно такой как ты есть, доподлинно знаешь, зачем ты может быть еще останешся жить на этом свете.

А потом он вдруг почувствовал, что все кончилось. Ветер стих, дождь сменился каким-то легким шорохом, и он сразу же уснул.

Проснулся он посреди какого-то полусумрака и жуткого холода. Приглядевшись, он обнаружил, что палатка смята, что потолок ее пригнулся почти к самому полу и лежит он в какой-то норе. С трудом расстегнув обледенелый выход, он увидел перед собой белую стену снега. Он быстро прорыл проход наверх и высунулся наружу.

Весь мир был ослепительно белым и новым. Не было больше ни голубых ледников, ни темных гор - вместо них была одна девственная белизна. А сверху не было ничего кроме глубокого синего неба. Сияющая, как и весь окружающий мир, Гора приветливо улыбалась. Она больше не сердилась - Она поняла, что ему нужно идти вперед.

От неожиданности он даже зажмурился. А когда он снова открыл глаза, то увидел над собой картонный потолок своей черноголовской комнаты, потом увидел забрызганное дождем окно, за которым что-то начинало светать, услышал тяжелое тиканье будильника, готового вот-вот взорваться звоном, и понял, что пора вставать и бежать на работу.

Да, я понимаю - это было ужасно. Но ведь это лишь в первое мгновение - потом он все равно немедленно все забыл.

Существует красивая легенда, будто поселок Черноголовка был основан потомками древних шумеров. Дело в том, что давным-давно, на рубеже третьего и четвертого тысячелетия до нашей эры, обитатели земель Шумера и Аккада называли себя черноголовыми (по шумерски санг-нгига), и именно это самоназвание они пронесли через тысячи лет, частью осев на Кавказе под видом сванов, а частью - на землях нынешней Черноголовки. Благодаря протекавшим здесь двум небольшим речкам они приняли это место за свое родное Междуречье, справедливо решив, что за тысячи лет великие реки Тигр и Евфрат вполне могли изрядно обмелеть, а их гнусная болотистая пустыня могла в конце концов зарасти красивым еловым лесом, тем более, что их родные болота при этом никуда не делись. Любопытно, что перевернутое название поселка, а именно, Головкачерная, в шумерском варианте звучало бы как нгига-санги, что в обратном переводе с шумерского означает "край непуганных идиотов", и именно так именовали Черноголовку в эпоху позднего застоя.

Так или иначе, но исторический период жизни Черноголовки, который можно с большой степенью надежности восстановить как археологически как, отчасти, и документально, начался с середины пятидесятых годов этого столетия. Этим временем датируется постройка таинственных ровных как стрелы бетонных полос в глубине так называемого Заколдованного леса на юг от поселка, а также появление в глубине этого леса многочисленных гигантских (метров по двадцать) воронок, которые, как полагают, возникли в результате испытаний сверхтяжелых взрывных устройств, назначение которых так до сих пор и не установлено. Кстати, эти таинственные взрывы, хотя и с меньшей интенсивностью, продолжались вплоть до самого конца эпохи застоя. Шумеры, вообще, любят пошуметь.

Расцвет Черноголовки начался в период раннего застоя. В это время было завершено строительство первых трех улиц поселка, которые в типично шумерском стиле были названы просто и незамысловато: Первая, Вторая и Третья. Примерно в этот же период зафиксированы самые первые эксперименты в архитектуре, венцом которых стало строительство знаменитой Колбасы - длинного слегка изогнутого четырехэтажного здания, практически перегородившего весь поселок на две части.

Период среднего застоя характеризуется бурным развитием ирригации. Оказалось, что богатый опыт рытья каналов, накопленный тысячи лет назад в пустынном Междуречье, передаваясь генетически из поколения в поколение, сохранился и, наконец, нашел свое применение снова, теперь уже в бассейне рек Черноголовка и Загребка. На совершенно ровном месте было вырыто красивое озеро Южное, а затем, несколько позднее, - огромное живописное озеро Восточное. Оба озера были соединены с речной системой сложной сетью каналов. Одновременно с появлением Южного озера на краю Заколдованного леса выросла огромная двуглавая песчаная гора, названная Эльбрусиком, на склонах которой вскоре появился горнолыжный подъемник.

В период среднего застоя было завершено строительство монументального архитектурного ансамбля красного кирпича, известного как Бастилия, в которой, ввиду невозможности более адекватного применения, были размещены гостиница и аспирантское общежитие. В это же время был построен относительно скромный Дом Ученых Мужей (ДУМ) и был заложен самый претенциозный черноголовский архитектурный монстр - колоссальных размеров Черноголовский Универсальный Магазин (ЧУМ), строительство которого с перерывами продолжалось вплоть до конца периода позднего застоя и так и не было завершено. ЧУМ, еще известный как Колизейчик, стал археологической гордостью Черноголовки, и между прочим, в то изобретательное время, когда я был жив, он стал источником немалых поступлений в поселковую казну благодаря бесчисленным туристам, приезжавшим со всего света взглянуть на его выдающиеся развалины.

В конце периода среднего застоя по Заколдованному лесу была проложена освещенная лыжная трасса, в самом начале которой, рядом с Южным озером был установлен знаменитый рубильник с надписью "Уходя, гасите свет!"

Период позднего застоя характеризуется нарастанием симптомов упадка. К торцу милой очаровательной Колбасы было пристроено уродливое псевдомодернистское строение из стекла и кирпича, в котором разместилось учреждение с сюрреалистичным названием Управление Эксплуатации. На обширной территории примыкающей к старому доброму ЧУМу вырос целый квартал ставших очень модными в то время разноцветных картонных девятиэтажек. С этим можно не соглашаться, но за картонным кварталом прочно закрепилось название Гетто. С наступлением эпохи смуты разрушительные процессы усилились. Величественные развалины ЧУМа стали ветшать, зарастать травой и деревьями. Картонные дома, за неимением средств, перестали покрывать лаком, и из-за постоянной сырости они начали набухать и коробиться. Постепенно все лампочки с освещенной трассы в Заколдованном лесу были похищены, а потом исчез и рубильник и даже плакат с надписью "Уходя, гасите свет!". В истории Черноголовки наступили темные времена.

Николай Иванович добрался к себе домой в Черноголовку, когда уже смеркалось. Весь день он бесцельно бродил по Москве и, не зная как ему теперь жить дальше, впервые в жизни внимательно осматривался по сторонам, надеясь увидеть что-нибудь ободряющее. Это было большой ошибкой с его стороны, потому что к концу своей прогулки ему стало ясно, что вся Москва - в дерьме. Самое печальное, что этот неприятный факт, уже давно ставший будничным для остальных жителей, Николай Иванович записал на свой личный счет. В довершение к этому, по приезде в Черноголовку он снова осмотрелся по сторонам и впервые в жизни заметил грандиозные развалины ЧУМа, которые, кстати, располагались всего лишь в двух сотнях метров от его вылинялого голубого дома. Поскольку по дороге с испытания было много разговоров о том, что не дай бог какие-нибудь из боеголовок долетят, не разорвавшись, до земли и причинят разрушения, впечатлительный Николай Иванович немедленно решил, что полуразрушенный ЧУМ - это тоже его рук дело.

Раздавленный чувством вины, Николай Иванович, не раздеваясь, весь мокрый и грязный сел за стол и стал тупо слушать будильник. Раскручивание его внутренней саморазрушительной работы привело к тому, что остававшиеся в его организме здоровые силы в качестве защитной меры просто выключили те блоки, которые могли что-либо анализировать.

За картонной стеной его сосед Сейфуль сидел перед телевизором и ел котлеты. Котлеты были только что изжаренные, с румяной корочкой, в них было много чеснока и зажаренного лука - Сейфуль знал толк в котлетах. Телевизор, тем временем, разными голосами громко дискутировал сам с собой, о том, что кроется за обращением депутата Казановы к Государственной Думе в срочном порядке принять закон о любви и на этом закончить свою работу навсегда. На кухне возилась Марфа, жена Сейфуля. Она жарила котлеты, мыла посуду, вытирала с подоконника пыль, поливала цветы, шинковала капусту, накручивала бигуди и мучительно размышляла о том, покупать или не покупать осенние сапоги, которые ей предложили на работе. Соседи сверху за толстым картонным потолком, как обычно, включили примус и стали громко ругаться. Когда-то давно в своей молодости они включали примус, чтобы никто не слышал, как они целуются. С тех пор прошло много лет, и целоваться они давно перестали, но вот привычка включать примус осталась.

Через некоторое время остававшиеся в Николае Ивановиче здоровые силы сделали очень мудрую вещь - они повернули в нем какой-то выключатель, в результате чего он, не раздеваясь, лег на кровать и уснул.

Ночью Николаю Ивановичу приснилось, что он идет в толпе людей к центру огромной асфальтированной площади к яркому факелу огня. В окружающем мире было совершенно темно, и этот негасимый огонь казался единственным источником света - чем-то вроде факела Истины, и люди стекались к нему как мухи на свечку.

Подойдя поближе, Николай Иванович увидел, что это огромный жаркий костер, а люди все сходились и сходились, сбиваясь вокруг в плотный комок. Сжатый со всех сторон, Николай Иванович вместе с толпой медленно двигался к центру - теперь от него уже ничего не зависело.

Перед тем как языки пламени заслонили все вокруг, он успел бросить взгляд вверх и вдруг увидел там тысячи звезд. Но подумать о том, что же они могли означать в окружающем мире, он не успел. В последнее мгновение перед ним открылся грандиозный костер из человеческих тел, и сразу же он сам оказался в огне.

Ужасающий жар охватил все его тело. Странным образом, он чувствовал, как горят и растворяются в огне его члены, как потрескивают его кости, как шипит и кипит его кровь. И еще он чувствовал, что превращается в дым, в ничто...

Он еще долго корчился на своей кровати, а потом, уже под утро, когда от него не осталось ничего кроме теплого дыма, ему приснилось, что его целует и обнимает Марина.

- Возьми меня... - шептала она ему на ухо и сладко щекотала своими шелковыми волосами. - Ты боишься? Возьми меня... Будет так сладко и хорошо... Возьми меня... Возьми меня... Возьми...

Он стонал и метался, потому что в действительности он был всего лишь растворявшимся в пространстве дымом, из которого уходило последнее тепло.

- Эх, Коленька, - слышал он угасавший голос, - дурачок... Ты просто кретин...

А он все растворялся и растворялся среди неживой природы, а потом пошел мелкий дождь и смыл остатки. Вокруг не осталось ничего кроме картонной комнаты с голой лампочкой под потолком.

Утром Николай Иванович почувствовал себя лучше. У него внутри даже затеплилось что-то вроде неясной надежды: "А может там еще как-нибудь и ничего?...". Его здоровые силы тоже почувствовали себя увереннее и поэтому позволили работать некоторым блокам, которые переваривали информацию. Будущее показало, что это была непростительная беспечность.

Репродуктор на столе начал сообщать утренние известия, а из-за стены послышалась характерная возня и недовольное сонное бормотание Сейфуля, которого Марфа будила тем, что сдирала с него одеяло. Короче, утро началось самым обычным образом.

Чтобы не углубляться в анализ предыдущего дня, Николай Иванович незаметно для себя разделся и сделал зарядку. Что бы ни происходило, он каждое утро совершал один и тот же оздоровительный ритуал, твердо веря в его полезность, ибо, как он точно знал, в Книгах Свершений имеется простая общедоступная рекомендация: "Разрабатывая мышцы (упражнениями) и начищая зубы (щеткой), ты готовишь себя к жизни в обществе".

Когда Николай Иванович варил себе на кухне два яйца, из комнаты соседей раздался обреченный вопль Сейфуля, и появилась Марфа, небрежно запахнутая в халат и пахнущая постелью. В руках она держала одеяло, которое ей таки удалось стащить со своего супруга. Полная тягостных раздумий о том, какая она все-таки дура, что размечталась вчера о сапогах, ибо денег все равно нет, Марфа механически кивнула своему соседу и начала быстро-быстро суетиться. Когда Николай Иванович покидал кухню, она уже жарила яичницу с ветчиной, присыпанную зеленым луком, подкрашивала на щеках румяна, собирала в сумку вязание, которым она занималась на работе и напевала "проснись и пой, попробуй в жизни хоть раз!...".

В своей комнате Николай Иванович, тщательно пережевывая, съел два яйца всмятку, про которые он точно знал, что они усваиваются стопроцентно, и запил их напитком, который, веря этикетке, он считал кофе.

Репродуктор, между тем сообщил кое-что утешительное. Самой радостной новостью было постановление министерства географии, согласно которому рассекречивалось существование ряда рек и горных хребтов далекого Севера, и разрешалось их внесение на карты, допущенные к открытой печати, вплоть до школьных учебников.

Употребив завтрак, Николай Иванович все убрал, вымыл посуду, затем одел белую рубашку, ярко-зеленый в розовую полосочку галстук и, наконец, свой знаменитый на весь Институт, похожий на старинное пианино черный костюм. Затем Николай Иванович выключил репродуктор, с минуту или две послушал уверенную целеустремленную работу своего будильника и отправился на работу с мыслью мужественно встретить суровый приговор общественности. Что будет потом, его мыслительные центры, работавшие в ограниченном режиме, предсказывать отказывались. Поэтому, едучи в своем 320-м автобусе, зажатый со всех сторон сонными бормочущими телами, он всю дорогу мечтал о том, как от будет разговаривать с Мариной.

Между прочим, в то скученное время, когда я был жив, в ползавших по Москве битком набитый желтых автобусах было принято петь хоровые песни. Эта традиция появилась в те далекие годы, когда в стране бушевала жестокая эпидемия СПУДа, и как следствие, в Книгах Свершений появилась инструкция: "Если собираются вместе более пяти человек, то это либо банда врагов, либо хор". С тех пор много чего изменилось, да и инструкция эта давно забыта, но вот автобусная привычка что-то хором бормотать сквозь сон, осталась.

Увы, слабые надежды просуществовали внутри Николая Ивановича лишь до того момента, когда он вошел в свою рабочую комнату. Там он сразу же узнал, что результаты испытания оказались еще ужаснее, чем кто-либо ожидал. Подлая, почему-то все еще работающая система ПВО съябедничала, что ракета вовсе не "улетела в неизвестном направлении", как то было первоначально доложено наверх заинтересованными лицами. Сильно отклонившись в северном направлении, ракета по кривой траектории поднялась на высоту около трех километров и успешно выполнила свое полетное задание прямо над Москвой.

Как ни странно, в отделе царило радостное возбуждение. Дело в том, что может быть впервые в жизни этим людям удалось что-то сделать. Говорили, сам Президент был разгневан - его тоже немножко окропило, прямо на территории Кремля.

На Николая Ивановича никто не обращал никакого внимания, а между тем, у него внутри снова раскрутилась мощная саморазрушительная работа. Застигнутые врасплох здоровые силы его организма не успели вовремя заблокировать мыслительные центры, и поэтому, наблюдая теперь за происходящим вокруг, он начал его интерпретировать исключительно с точки зрения собственной главной виновности. Сидя затравленно за своим столом в углу комнаты, он видел все новые и новые признаки презрительного отношения окружающих. Терпя ужасные муки, он просидел так до самого обеда, а потом, не вынеся всеобщего презрения, просто ушел с работы.

Если бы Николай Иванович задержался еще хотя бы на час, то он узнал бы то, что стало известно его коллегам от вернувшегося с какой-то высокой аудиенции Крышкина. А именно, что испытанное "изделие" после доработки станет многоцелевой ядерной миной, что на его доработку выделяются огромные деньги, и что в недалеком будущем их система должна быть развернута на территориях вероятной временной оккупации потенциальным противником. Почти никто в Институте даже не обратил на это внимания, а между тем, в тот же день табличка с надписью "НИИ Тепловых Процессов", несколько лет провисевшая у главного входа, была снята, и теперь, как в старые добрые времена, с улицы можно было видеть только большие лепные буквы под крышей главного корпуса за высоким зеленым забором с сигнализацией: "Научно Исследовательский Институт Сельскохозяйственного Машиностроения".

Дело в том, что времена овощерезок безвозвратно уходили в прошлое, и Крышкин оказался одним из тех немногих, кто краешком своей тренированной интуиции это почувствовал.

Боконистский канон, кроме сочинений самого Боконона, включает в себя также и Библию, и Коран, и Талмуд, и Веды, и книги Лао-Цзы, и сочинения Конфуция, и вообще все остальные книги, когда-либо написанные людьми. Ибо все это суть разные грани единой Истины, которую еще предстоит постигнуть. Однако боконистский канон включает в себя и другие книги. Эти книги - города, которые сочинил сам Бог и исполнил руками людей. В отличие от книг, написанных людьми, к ним нужно приходить самому, и их нельзя унести с собой. Книги-города бывают самые разные: веселые для забавы и поучительные, увлекательные для легкого чтения и романтические, есть книги-города с очень сложным сюжетом для любителей и города-импровизации. Есть также священные книги-города Лхаса, Иерусалим, которые были написаны, чтобы направить людей в их трудных поисках Истины.

А Москва - это обращенная к людям величественная скорбная драма, и поэтому каждый боконист для испытания своей веры хотя бы раз в жизни должен совершить сюда паломничество.

Случилось так, или как говорят боконисты, должно было так случиться, что отправившись бесцельно бродить по городу, Николай Иванович прошел через некоторые совершенно замечательные места, которые каждый боконист-паломник непременно должен увидеть, прочесть и прочувствовать.

Сначала он довольно долго слонялся по хаотическим кварталам так называемого Постылого Города, представляющего собой широкий пояс из замысловатого нагромождения заборов, стен и труб большого диаметра, разделяющего древний Внутренний Город и так называемый Бумажный Город картонных новостроек. В конце концов Николай Иванович выбрался на магистральную улицу Горемыки, которую в древности называли Тверской, и двинулся к центру. В своих передвижениях он, собственно, никуда не направлялся. Единственное, чего он хотел, это куда-нибудь деться от поголовно осуждавших его людей. Однако спрятаться от людей Николай Иванович конечно же не мог. Дело в том, что одной из особенностей Москвы - и это боконисты-паломники должны знать - является то, что в этом городе совершенно некуда деться.

Николай Иванович миновал площадь Поэта-Молотобойца, вошел во Внутренний Город, добрел до Пушкинской площади и здесь обессиленно опустился на скамейку.

Не все об этом знают, но среди великого множества московских площадей, боконисты особо выделяют именно Пушкинскую площадь - здесь они обычно отдыхают от трудного чтения. При всех своих отличиях каждая московская площадь содержит чей-либо памятник, и каждый такой памятник обязательно куда-нибудь устремлен. При этом все статуи устремлены в совершенно разные (но не случайные!) стороны, и это создает сильное эмоциональное напряжение. Бронзовый Поэт на Пушкинской площади - единственный, кто просто стоит, печально опустив голову. Кроме того, Пушкинская площадь - единственное место в Москве, где возле памятника и вокруг фонтана лежит асфальт розового цвета - пусть короткое, но все равно ободряющее напоминание, что жизнь в этом мире - не обязательно драма.

Николай Иванович растерянно огляделся по сторонам, увидел печальную задумчивость на лице бронзового Поэта и опять задался вопросом, как ему теперь жить дальше. Однако теперь эта проблема стала у него сводиться к простому вопросу, куда идти. А идти ему ему оставалось лишь к Марине. Милая любимая Марина была его последней надеждой. Правда существовал на свете еще один человек, который мог его выслушать, понять и, тем самым, дать какую-то надежду. Таким человеком, которому Николай Иванович доверял все свои смешные переживания и страдания, все свои тайны и даже грезы любви, был я. Однако в критические моменты жизни мужчина конечно же идет к женщине.

Теперь это уже не было состоянием перевала - это было обычным пикированием с заклинившим управлением, когда, впрочем, еще можно смотреть в окошки.

До вечера было еще долго, и чтобы как-то растянуть время, он решил отправиться пешком. Повернув от Тверской налево, Николай Иванович засеменил по аллеям Бульварной улицы. Небо здесь пряталось за густыми кронами деревьев, и от этого на душе у него стало почему-то спокойней. Лишь дойдя до конца, где бульвар упирался в какие-то незнакомые путаные кварталы старых обшарпанных домов, он понял, что зашел куда-то не туда. Николай Иванович скверно знал Москву, и поэтому ему пришлось довольно долго бродить по узким улочкам среди старинных двухэтажных домиков, выстроенных некогда из пепла древних пожарищ.

Это очень интересное место - таких в Москве осталось совсем немного. Существует красивая легенда, что когда-то давным-давно, во времена бесчисленных войн и междоусобиц, жители Москвы придумали простой способ спасти свои жилища от пожаров: они стали строить дома из пепла, ибо гореть может все что угодно, но только не пепел. Легенда гласит, что некогда вся древняя Москва была застроена такими домами, и в результате город перестал бояться вражеских набегов. Позже древняя Москва была почти полностью разрушена самими же ее жителями во времена жестокой эпидемии СПУДа, когда все поголовно потеряли разум.

В конце концов Николай Иванович выбрался из хитросплетения старинных пепельных переулков и вышел на огромное пространство, где среди необъятных асфальтовых полей на берегу реки стоит грандиозная серая химера шпилевого дворца, названного некогда красивым словом Иллюзион. Этот дворец - одно из семи схожих между собой чудес Москвы, особо почитаемых боконистами. Издали напоминающие величественные египетские пирамиды, а вблизи - серый первозданный хаос, они высятся в разных концах города, одинокие, безучастные к городской суете, рассказывая тем, кто умеет слышать, предания о бренности жизни. Однако никто, ни стекающиеся к ним со всего света паломники-боконисты, ни тем более, их нынешние обитатели, не в силах охватить, ни взором, ни разумом, громадность серого пространства, все эти строгие вертикальные ряды бесчисленных окон, напряженный рельеф циклопических стен и шпилевых взлетов, холодные узоры лепных фигур и цветов. Не в пример строителям древних храмов, которые в цемент добавляли лишь яичный желток, строители дворцов для особой прочности добавляли в постройку человеческую кровь, для сбора которой по всей стране тогда работали донорские пункты. Именно из-за этого все подобные сооружения имеют такой характерный серый цвет.

Спешащие по своим делам горожане, уже давно не замечают громадины дворца Иллюзион, потоки пешеходов и машин безразлично омывают его со всех сторон и катятся дальше по руслам улиц и набережных. Лишь паломники-боконисты с благоговением посматривают ввысь на далекие, теряющиеся в пелене дождя шпили и, согласно ритуалу, не спеша обходят дворец вокруг по часовой стрелке. Они идут вдоль всего периметра, держась руками холодных стен, изредка вздыхают, качают головами и бормочут свое боконистское: "дела, дела, дела...". Ибо они переживают свидетельство того, что великий хаос можно создать лишь целенаправленными усилиями тысяч людей.

Увидев перед собой обширные асфальтовые пространства, Николай Иванович остановился, с удивлением внимательно рассмотрел Иллюзион, буркнул про себя: "Надо же...", и заторопился вдоль набережной реки прочь от серой громадины. Опять не замечая ничего вокруг, он прошел вдоль зубчатых стен Кремля и уперся в еще одно асфальтовое поле.

Асфальтовые поля - это пожалуй самые трудно читаемые места города. Легенда гласит, что в катастрофическое время эпидемии происходили разрушительные градотрясения, в результате которых масса старых домов погибла. Поскольку тогда люди перестали понимать даже самые элементарные вещи, то о восстановлении погибших построек, конечно, не могло быть и речи. Поэтому, гласит легенда, развалины разбирали, а освободившиеся площади просто заливали асфальтом. Говорят именно тогда в Книгах Свершений появилось основополагающее утверждение: "Решение всегда есть".

Дальше Николай Иванович проследовал по какой-то небольшой улочке и вскоре вышел на открытое возвышенное место. Слева от улочки лежал необъятного размера провал. Это был известный каждому боконисту знаменитый Котлован.

Создание этого величайшего из памятников Дворцового периода связано с одним из самых дерзких проектов преобразования Москвы, разработанного в самом начале распространения эпидемии, когда болезнь протекала наиболее остро. Проект предусматривал строительство одного колоссального дома, в котором могли бы разместиться все жители города. Сведений о том, как происходило рытье Котлована сохранилось очень мало. Известно, что постепенно дно Котлована ушло значительно ниже уровня грунтовых вод, однако, несмотря на все трудности, работы в нем продолжались до самого конца Дворцового периода. Существует красивая легенда, будто именно на месте Котлована когда-то стоял Храм Спасителя - символ древней Москвы, - бесследно исчезнувший во время эпидемии. Так или иначе, но в то прагматичное время, когда я был жив, на дне Котлована устроили открытый бассейн, в котором совершали ритуальные омовения все приходившие в Москву паломники-боконисты. При входе в этот бассейн на большом фанерном щите было написано: "Спасение утопающих - дело рук самих утопающих". Говорят, эта фраза появилась в Книгах Свершений в то беззащитное время, когда нужно было объяснить, почему Москве больше не нужен Храм Спасителя.

Николай Иванович снова ненадолго пришел в себя, понял, что он опять зашел не туда и повернул назад. Вернувшись к асфальтовому полю, он повернул направо и по широкому каменному мосту перешел на другую сторону реки. Справа сразу за мостом стояла темно-серая многоэтажная громадина, известная как Дом-на-Набережной - один из самых замечательных памятников Раннедворцового периода.

Строгая хаотичность и массивность форм глубоко и бесстрастно передают характерные для того времени мотивы восприятия жизни, однако, из-за отсутствия шпиля эти мотивы здесь еще не достигают своего завершения, и поэтому Дом-на-Набережной лишь как бы подготавливает вдумчивого читателя к восприятию дворцов. Этот дом интересен еще и тем, что в нижней части он весь облеплен барельефами бывших его обитателей. Существует красивая легенда, будто во время эпидемии в этом доме время от времени бесследно исчезали люди, а все остальные немедленно о них забывали. Постепенно дом стал наполняться призраками бывших его обитателей, которые по ночам бродили по лестничным клеткам, стучали дверьми и всячески пытались напомнить о себе оставшимся в доме жильцам. Легенда гласит, что призрак успокаивался лишь после того, как на стене дома устанавливался его барельеф. Однако, в то беспамятное время, когда я был жив, дом все еще был полон призраков, и многим они по-прежнему мешали спать. К сожалению, запись, сделанная по этому поводу в Книгах Свершений: "Призраки - это форма несуществования белковых тел", говорят, помогает только днем, а ночью, оставшись один на один с призраками, уснуть все-таки трудно.

Николай Иванович вошел в квадратную арку Дома-на-Набережной и направился к подъезду в дальнем углу двора. Здесь, на четвертом этаже жила его Марина.

В то ностальгическое время, когда я был жив, в Москве на Красной Пресне существовал маленький кинотеатрик мультфильмов под названием Баррикады. Кинотеатрик стоял прямо у основания громадины шпилевого дворца, светившегося по вечерам тысячами окон. Рядом с ним даже трудно было различить небольшой двухэтажный домик, где в фойе вечерами играл небольшой джаз, щуплый улыбчивый старичок с трясущейся нижней губой вырезал ножницами из черной бумаги профили симпатичных девушек, а со стен смотрели куклы Чебурашек и картинки Винни-Пухов. Здесь каждый вечер толстая певица с ярко накрашенными губами ненавязчиво пела об ушедших днях, детишки и взрослые ели мороженое с вареньем, а потом все рассаживались перед потрепанным экраном и смотрели веселые истории о том, что куда-то "катится, катится голубой вагон".

И джаз, и старичок с ножницами, и многое другое сгинули еще при моей жизни, но в то время, когда постепенно тайком от себя и сослуживцев завсегдатаем Баррикад стал Николай Иванович, все это еще было. Он приходил сюда раз в неделю по субботам, съедал мороженое с клубничным вареньем, выпивал стакан яблочного сока, затем поднимался на второй этаж и там до начала сеанса с увлечением играл в шашки.

Проигрывая, Марина злилась, а Николай Иванович хохотал и подпрыгивал на стуле. А когда проигрывал он, они хохотали вместе, но Николай Иванович непременно настаивал сыграть еще раз. Из-за этого они иногда заходили в зал, когда было уже темно, и садились рядом на первые попавшие места, обычно в первом ряду. А потом они расходились, каждый своей дорогой.

Николай Иванович далеко не сразу заметил, что за своим черным с красными узорами платком Марина пыталась прятать рассыпчатые шелковистые волосы, что в ее глазах, задержавшись лишь на секунду, можно утонуть навсегда, и что ее маленькие нежные руки лишь делают вид, что двигают шашки - на самом деле они хотят одного - чтобы их целовали. Но в конце концов он все это заметил, и затем, разумеется уже не мог больше ни выигрывать в шашки, ни подпрыгивать на стуле. Другой на его месте попробовал бы разговаривать, делать комплименты, дарить цветы, казаться остроумным, или наоборот, таинственным. Но Николай Иванович остался нем - он лишь по-собачьи преданно смотрел Марине в глаза и с каждым разом все острее переживал чувство погладьеще.

Однажды Марина пришла очень печальной и после сеанса попросила Николая Ивановича проводить ее домой. Во время этой долгой ночной прогулки Николай Иванович покорил Марину тем, что за все время не произнес ни единого слова. Зато он добросовестно впитал в себя всю ее печальную исповедь о какой-то неясной жизни, которую он, разумеется понять был не в состоянии - однако этого от него и не требовалось. Нагрузив Николая Ивановича всеми своими тяжестями, Марина в конце прогулки повеселела. У своего подъезда она наградила Николая Ивановича рассуждениями о его чистоте, доброте и всепонимании, чмокнула его в щеку и упорхнула. А он еще долго стоял на месте, придавленный неясными тяжестями с пылающей от восторга щекой. Во время этой прогулки он впервые услышал от Марины о человеке по имени Волк.

Потом их прогулки стали происходить регулярно, и Марина стала иногда приводить Николая Ивановича к себе домой. А однажды ей даже удалось его разговорить, и он немного поведал ей о своих проблемах. Однако с тех пор, чтобы не разрушать очарования их общения, Марина больше не провоцировала его на монологи и вполне удовлетворялась краткими междометиями и восклицаниями.

В то циничное время, когда я был жив, многие не поверили бы, что такое вообще возможно, но тем не менее, Марина собрала в себе самое несчастное сочетание, какое только можно придумать для женщины: она была необыкновенно красивой, она была умной и получила прекрасное художественное образование, она была дочерью очень богатого и в прошлом весьма высокопоставленного чиновника с замечательной родословной и связями, и при всем этом она всю жизнь мечтала о любви. История ее жизни, хотя и не оригинальна, но все же достойна того, чтобы как-нибудь в другой раз рассказать о ней подробно - так уж получилось, что я узнал о ней намного больше Николая Ивановича. Самое поразительное, что у этой замечательной женщины хватило силы духа избежать трагического финала: она не стала наркоманкой, она не вскрывала себе вены, она даже не стала законченным циником. Единственное, что она себе позволяла, это раз в неделю цеплять на себя своеобразный наряд из широких розовых штанов (собственноручно выкроенных из простыни), брезентовой штормовки и черного платка с красными узорами, и в таком виде инкогнито отправляться смотреть мультфильмы в Баррикады, а потом еще по-долгу общаться с Николаем Ивановичем.

И их общение могло бы продолжаться еще очень долго, если бы не неудачный запуск навозной ракеты и если бы не человек по имени Волк. В тот вечер Николаю Ивановичу предстояло узнать, что происходит, когда бездомная дворняга, переполняемая чувством погладьеще, начинает не вовремя приставать к своему благодетелю, когда тот занят важными делами.

В то время, когда Николай Иванович пошел прочь от Котлована, в одной из комнат громадной квартиры на четвертом этаже Дома-на-Набережной Марина села в кресло и закурила сигарету. Волк стоял к ней спиной и смотрел в окно. Она сказала какую-то несущественную фразу. Он промолчал и повернулся к ней лицом. Она снова что-то сказала, потом еще, потом резче, чем нужно стряхнула пепел. На его лице промелькнула спокойная волчья улыбка, и он тоже сказал короткую фразу.

Сторонний наблюдатель мог бы подумать, что они беседуют о живописи, хотя на самом деле Волк просто заканчивал очень трудную, но красивую охоту, и жертва уже не сопротивлялась. Он задумчиво смотрел в пол и боковым зрением видел, что она не знает, где остановить свой взгляд, и как время от времени она бросает взгляд на него. В это время она еще помнила, как она его всегда ненавидела, она еще понимала, что он холодный спокойный охотник, но она уже чувствовала, что если он сейчас подойдет и возьмет ее за руки, то она их уже не отнимет. У него были магические руки - их прикосновение подчиняло ему все.

Он держал паузу и смотрел в пол. Он прекрасно знал, что она сейчас чувствует и, наблюдая боковым зрением, любовался ею. Истинный охотник всегда любит свою жертву.

Она докурила сигарету и ее руки стали беспомощно метаться, не находя нигде покоя. Они хотели только одного - чтобы их целовали. Она откинулась на спинку кресла и, наконец, остановила свой затравленный взгляд на его остром волчьем лице: "Ну?!".

Он выдержал несколько секунд, а потом ловко поймал ее взгляд, удержал, не дал ускользнуть. Через него он вошел к ней внутрь. Он с упоением выпил ненависть из ее глаз, и в них осталась лишь мольба.

Ее тело встало из кресла. Она сказала какую-то фразу и подошла к картине на стене. Она стояла к нему спиной; она больше ничего не помнила и не понимала - она ждала. А он все также стоял, опираясь на подоконник, всего лишь в двух шагах от нее и продолжал любоваться ею. Он знал, что это он заставил ее надеть это длинное вечернее платье и это жемчужное ожерелье со знаком тельца. Он гладил и ворошил ее распущенные шелковистые волосы, он обнимал и держал ее всю. Но он ждал. Ибо Волк никогда не охотится просто за телом - ему нужна душа, особенно если эта душа жаждет любви. И жертва должна придти к нему сама.

Наконец она резко повернулась. Она была божественно красивой в этот миг. Ее губы были приоткрыты, она смотрела ему в глаза уже без страха, без мольбы - в этот миг она себе уже не принадлежала. Она смотрела в его властные волчьи глаза и по этому лучу пошла к нему. Это были именно те мгновения, ради которых Волк выходит на охоту.

Она сделала шаг и в этот момент вдруг раздался звонок в дверь, который все разрушил. Марина беспомощно оглянулась, снова посмотрела на Волка - однако луч уже исчез. Тогда она вдруг вспомнила себя и, оглушенная тем, что с не происходило, пошла открывать.

В квартиру вошел мокрый Николай Иванович и сразу же стал бормотать что-то про то как ему плохо, про ракету с навозом... Марина растерянно спросила, почему он пришел так рано и осталась неловко стоять в прихожей. Однако Николаю Ивановичу было все равно, где разговаривать, и он разразился длинным трудновоспроизводимым монологом о собственной ничтожности и о его любви к ней, к Марине - такой чистой и непорочной.

Через некоторое время в коридор неслышно вышел Волк. Он немного послушал, о чем идет речь, потом, не торопясь, одел плащ, подошел к застывшей как статуэтка Марине и спокойно поцеловал ее в губы.

- Прощай, - ласково сказал он, накинул на голову капюшон и направился к двери.

Он видел, как вопили ее глаза, но он знал, что те мгновения больше никогда не повторятся. И он ушел. Потому что Волку подчинение не нужно - он охотится лишь за мгновениями победы.

Николай Иванович осекся на полуслове в момент поцелуя и после этого лишь таращил глаза. Щелкнула дверь. Марина распласталась по стене. Прошла целая вечность, а потом среди мертвой тишины Марина вдруг не выдержала и взорвалась:

-Да заткнись ты... кретин!

Она с трудом отлепилась от стены и ее шелковистые волосы рассыпались по лицу. А потом раздался еще один тихий щелчок двери, и она осталась одна в темноте.

Вот, собственно, и все. Да, я забыл представиться - некоторые люди называют меня Волком, но это уже совсем другая история, далекая от боконизма. Вообще, в любом человеке, даже в боконисте, добро и зло перемешало очень сложным образом, и так сразу все не объяснишь.

Что касается Николая Ивановича, то я, естественно, с ним больше не встречался. Слышал, будто он совсем выжил из ума. Говорили, будто съедаемый угрызениями совести и чувством личной вины за изгаженное состояние столицы, он стал ежедневно ездить в Москву с тазиком и тряпками и мыть тротуары, а вечерами, возвращаясь в Черноголовку, таскать кирпичи и восстанавливать разрушенный ЧУМ.

Но вот интересно, какие теперь ему снятся сны?...

1995 г.

---

Комментарии: 9, последний от 27/03/2024. © Copyright Дос Виктор (dotsenko@lptmc.jussieu.fr) Размещен: 30/06/2006, изменен: 30/06/2006. 93k. Статистика. Повесть: Проза

Ваша оценка: не читать очень плохо плохо посредственно терпимо не читал нормально хорошая книга отличная книга великолепно шедевр

---

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список