Аннотация: Внеконкурс "Фаворита Удачи". Отобран редакцией одноименного журнала для публикации
Весну Еремей Степанович не любил. Точнее, какую-нибудь абстрактную, далекую весну где-нибудь в Эквадоре или на Мадагаскаре он, может, и любил, но вот весну конкретную, в Мракобесовке, терпеть не мог. Весна в Мракобесовке - это жуткая смесь грязи, воды, снега и соли, заполнявшая собой, подобно булгаковским яйцам под действием луча жизни, все дороги, дорожки, тротуары и тропинки в городе. Весна в Мракобесовке - это аромат судорожно набухающих почек; аромат этот, смешиваясь с продуктами жизнедеятельности местного комбината по изготовлению пластмассовых изделий, образовывал самую настоящую гремучую смесь, которая не взрывалась исключительно потому, что воздуха в этой смеси вовсе не было. Весна в Мракобесовке - это пробудившиеся от зимней спячки в подъездах и воодушевленные наплывом гормонов стайки незолотой (наш герой, химик по образованию, называл ее "вольфрамовой"*) молодежи, чьи заветные "Дай позвонить" и "Есть сигарета?" снились Еремею Степановичу аккурат с марта по июнь чуть ли не каждую ночь. Летом вольфрамовая молодежь имела обыкновение оккупировать дачный кооператив; в городе становилось спокойней, а Еремею Степановичу снились сны все больше романтически-эпической направленности.
Думая эти грустные думы и крепко сжимая коробочку "Супрастина" в кармане, Еремей Степанович подошел к дому за номером восемь на улице Карла Маркса, в котором имел несчастие проживать последние шестнадцать лет. Огромная одинокая береза, раскинувшая свои ветви неподалеку от первого подъезда, оказалась окружена тремя задравшими вверх головы людьми и одной беззаботно оглядывающейся по сторонам кошкой. Подойдя поближе и присмотревшись получше, Еремей Степанович понял причину столпотворения.
Был в Мракобесовке один-единственный человек, который не любил весну еще больше, чем Еремей Степанович. Человек этот - Сенька Говорухин - каждую весну кончал жизнь самоубийством. Точнее, пытался. Первую попытку Сенька осуществил в возрасте шестнадцати лет, по традиции всех начинающих оконченцев перерезав себе вены туповатым кухонным ножом. Разумеется, неудачно. Через год Сенька бросился с моста в ручей, поскольку сколько-нибудь приличной речки или озера в Мракобесовке не наблюдалось. Сломал себе ногу, наглотался грязной воды и неделю беспрестанно прыгал на здоровой ноге в туалет, вызывая насмешливые перешептывания пациентов. О способе уйти из жизни, изобретенном Сенькой через два месяца после своего восемнадцатилетия, его мать, Лидия Ореховна Говорухина, рассказывала исключительно шепотом и "по страшной тайне". Выслушавшие рассказ обыкновенно делали большие глаза, так же шепотом спрашивали "Неужели вместе с болгаркой?" и с уважением качали головами.
Таким вот образом, экспериментируя с жизнью и смертью, оставляя идиотские предсмертные записки вроде "Мама не умеет печь пирогов. Прошу винить в моей смерти общество масонов" или "Джон Глин, если ты это читаешь, знай - ты дурак. На выборах я голосовал за Ерофеева", Сенька добрался до двадцатитрехлетнего возраста, сташестидесятисантиметрового роста и восьмидесятитрехкилограммового веса (очевидно, Лидия Ореховна все-таки умела печь пирожки). И сейчас этот неугомонный камикадзе восседал на самой верхушке березы, крепко охватив руками и ногами ее ствол и испуганно озираясь по сторонам.
- Опять-опять, - пожаловалась ему Марфа Игнатьевна, сердобольная старушка, проживавшая на пятом этаже, - сиганул, родимый, в окошко... Да в березку - хрясь! Сидит вот, болезный...Не слазит... Мать не слушает...
- А чего ее слушать-то, - встрял в разговор дворник Кузьма, - баба-дура, слушать ее...
Дворник Кузьма отличался завидной прямолинейностью и безграничной любовью к спиртным напиткам и дворовой кошке Мусе, которую он гонял метлой в трезвом виде и подкармливал молоком - в пьяном.
- Это я-то дура? Я? - накинулась на дворника Лидия Ореховна. Кузьма выпятил вперед нижнюю челюсть и метко понаддал метлой зазевавшейся Мусе. Сегодня он был трезв.
- Не обижайте Мусю! - донеслось сверху. Все, кроме кошки, разом подняли головы.
- Давно ли вы Бога боитесь, Марфа Игнатьевна? - ответили с березы, - года три, кажется?
Старушка, которая и в самом деле приобщилась к Храму Господню только после первого инсульта, возмущенно зашипела что-то неразборчивое.
- Сенечка, слезай, пожалуйста! Я супчик твой любимый приготовила, котлетки...
- Маменька, да сколько уже можно про ваши котлетки! Я человек, а не котлета!
Еремей Степанович хотел было заметить, что снизу Сенька как раз больше похож на котлету, чем на человека, но воздержался. Вместо этого он набрал в грудь воздуха и крикнул:
- Сеня, а ну слазь! Выпорю!
Отца у Сеньки не было, поэтому при случае Еремей Степанович галантно поддерживал Лидию Ореховну в ее родительских неурядицах.
- Еремей Степанович, вы хоть одно слово, кроме "выпорю", знаете? - послышалось сверху.
Еремей Степанович задумался. Марфа Игнатьевна и Лидия Ореховна с надеждой посмотрели на него; наконец наш герой задрал голову и прокричал ободряющую, по его мнению, фразу:
- Сеня, жизнь каждого человека на Земле наполнена смыслом! Надо только его найти!
Через минуту молчания последовал ответ:
- А вы сами-то знаете смысл? А, Еремей Степанович?
Еремей Степанович, к своему стыду, не знал. Он вообще не был силен в философских вопросах, предпочитая размышлять на более приземленные темы; лишь иногда, замерев вечером у окна и мечтательно глядя затуманенными глазами куда-то вдаль, наш герой глубоко вздыхал и произносил "Эээхххх...". На этом его философские изыскания обычно заканчивались.
- Вот сорванец, - пробормотал Еремей Степанович, виновато глядя на полное, похожее на блин, лицо Лидии Ореховны.
- Ой, и не говорите, Еремей Степанович, дорогой вы наш, - заигрывающим тоном ответила убитая горем мать, - Отец ему нужен, без мужчины в доме - никак... Полюбуйтесь вот, записочку написал...
Еремей Степанович, сделав, как обычно, вид, что не замечает игривых намеков Лидии Ореховны, уставился на записку.
"Птицы в клетке. Клетка в танке. Розовым танкам - решительное НЕТ!".
-Ааа, так вот откуда полет в окошко... - догадался Еремей Степанович, - а что за танки, кто-нибудь знает?
- А чего там, танки как танки... - с важным видом отозвался Кузьма.
- Ох, горе-горюшко... И куды ж они все сигают? У Кирилловны вот тоже внучка недавно... Еле откачали, непутевую... - запричитала Марфа Игнатьевна. Вдруг, вспомнив что-то важное, подняла голову и крикнула:
- Сенька, сорванец, слазь! Я милицию вызвала! Слезай, говорю!
Сверху послышался громкий и немного истеричный смех. Милицию Марфа Игнатьевна вызывала по несколько раз в неделю, обычно после программы "Время". В основном старушка подозревала своих соседей в подготовке террористических актов.
- Как увидела, так сразу вот позвонила и сюда побежала... Даже дверь не закрыла, - сообщила Марфа Игнатьевна, ни к кому конкретно не обращаясь, - как раз вот отобедать собралась, хлебушка, колбаски нарезала... И - на тебе, сиганул, Сенька-то, горюшко наше...
Муся, воодушевленная словами о незакрытой двери и нарезанной колбасе, исчезла в подъезде.
Подошел милиционер, скучающе взглянул наверх.
- Говорухин?
- Так точно, товарищ милиционер! Сидит, бестолочь, не слазит, - отрапортовала старушка.
Страж порядка махнул рукой и развернулся, чтобы уходить.
- Регистрация есть? - на всякий случай спросил он Кузьму.
- Нет, - с воинственным видом сказал Кузьма, который был зарегистрирован в этом доме с самого рождения.
- Почему? - нахмурил брови милиционер.
- Не знаю, - еще более воинственно ответил дворник.
Страж порядка не нашелся, что ответить, пробормотал "всего хорошего" и ретировался. Кузьма победоносно оглядел свидетелей своего триумфа.
- Нет, это невыносимо, - сказал Еремей Степанович.
- И точно, что невыносимо. Вот и я тоже думаю, что невыносимо, - поддержала его Марфа Игнатьевна, не особо, впрочем, уловившая, что имел в виду Еремей Степанович.
- Ну сделайте вы что-нибудь, вы же мужчина! - обиженно стрельнула глазками Лидия Ореховна.
Еремей Степанович, хоть и не любил заигрывания соседки, рефлекторно расправил плечи и втянул брюхо. Последнее, несмотря на холостяцкий образ жизни, давалось Еремею Степановичу с трудом.
- А с чего это мужчина-то... - презрительно отозвался дворник, размахивая метлой и крутя головой в поисках Муси.
- Сеня, - крикнул Еремей Степанович, - нам нужно поговорить по-мужски. Один на один. Жди меня, я сейчас поднимусь.
Лидия Ореховна радостно охнула, Марфа Игнатьевна перекрестилась, а дворник с сомнением посмотрел на кончик метлы и смачно сплюнул.
- Не смейте! - послышалось с березы.
Отдав Лидии Ореховне свой пиджак и пакетик с "Супрастином", Еремей Степанович молодецки закатал рукава рубашки и ухватился за нижнюю ветку березы, предварительно пару раз чихнув.
Однако чем выше поднимался наш герой, кряхтя и проклиная высококалорийный майонез и пшеничное пиво, тем меньше оставалось у него решительности и тем больше ее место занимала постыдная трусость. С каждым преодоленным метром ветки березы становились все тоньше, земля удалялась все дальше, а сила ветра, казалось, усиливалась с высотой в геометрической прогрессии. Поэтому когда Еремей Степанович достиг намертво вцепившегося в ствол Сеньку, он и сам представлял довольно жалкое зрелище: потный, бледный и трясущийся от страха.
- П...привет, - сказал он, осторожно глядя вниз.
- Здрасте, - буркнул Сенька.
Все решительные слова, которые крутились на языке Еремея Степановича перед штурмом березы, вдруг куда-то исчезли. Наступила тишина, нарушаемая лишь тихим свистом ветра, мягко ласкающего ветки с набухающими почками. Еремей Степанович с удивлением осознал, что чихать ему вовсе не хочется, а воздух на удивление чист и прозрачен. Он умиротворенно оглянулся, задержав взгляд на окне напротив.
- Смотри, - показал он Сеньке, - Муся...
Действительно, Муся уютно расположилась на столе Марфы Игнатьевны и с аппетитом уплетала обед старушки, точнее, ту его часть, что представляла собой нарезанную тоненькими кружками докторскую колбасу. Почувствовав на себе чужой взгляд, кошка оторвалась от кушанья и с изумлением уставилась на Еремея Игнатьевича с Сеней, восседавших практически в обнимку на верхушке березы прямо напротив окна; в ее широко распахнутых глазах можно было прочесть, что таких упитанных воробьев Муся отродясь не видывала.
Помахав рукой кошке, Еремей Степанович еще раз осмотрелся. Глянул вниз: сквозь пока еще голые ветви березы был немного виден двор, стоящие внизу люди, машины, продуктовый ларек. Кажется, снизу что-то кричали, но это уже было неважно. Неожиданно Еремей Степанович почувствовал легкость во всем теле и заряд какой-то тихой, спокойной уверенности в том, что все будет хорошо.
- Здорово-то как... - сказал он Сене ободряющим голосом. Тот страдальчески улыбнулся и посмотрел наверх, в чистое голубое небо:
- Ага. Улететь бы...
Еремей Степанович тоже задрал голову, зажмурился, медленно открыл глаза. Глубоко вздохнул. Взгляд его затуманился, приобрел некоторую мечтательность. Еще минута - и из груди Еремея Степановича вырвалось бы заветное "Эээхххх", но тут послышался громкий треск. Обитатели березы с изумлением посмотрели вниз.
Неуклюже продираясь сквозь ветви, постоянно оступаясь и утирая самоотверженные материнские слезы, к мужчинам приближался неумолимый рок в лице Лидии Ореховны Говорухиной. Остановившись для передышки пятью метрами ниже, она протянула руки к сыну и слезливым голосом запричитала:
- Сынок, родной, мама идет к тебе! Дорогой мой, сахарный, подожди свою маму, она спасет тебя! Пойдем домой, там супчик, котлетки...
Еремей Степанович тоскливо взглянул на небо, а затем трижды чихнул. Сенька зарыдал, уткнувшись в рубашку соседа.
Муся с сомнением посмотрела на карабкающуюся вверх Лидию Ореховну, протяжно зевнула и вернулась к трапезе. Похоже, этот сошедший с ума мир ее больше нисколько не волновал.