Я всё никак не мог понять одно писание из Бытия, что помышления сердца человеческого - зло от юности его.
Я не мог понять, что же это значит - "зло от юности "?
И вот я вспомнил один случай из своего детства, и мне, кажется, стало ясно, что имелось в виду в писании.
Мне было пять лет.
Мы поссорились с сестрой.
Она была меня старше на два года, и поэтому после всех ссор от родителей доставалось именно ей.
Вот и тогда так получилось.
В тот день мама обещала нас взять с собой на прогулку в новый торговый центр, но перед самым выходом из дома мы с сестрой поссорились.
Мама наказала только её, оставив дома одну.
Сестра расплакалась, она не могла себе и представить такое, что никуда не идёт, она даже в начале думала, что её просто так пугают, но всё было как раз наоборот - мы вдвоём вышли с мамой на улицу и направились в сторону автобусной остановки, а сестра осталась одна дома.
По дороге от дома до остановки я пытался завязать с мамой разговор, но она никак не реагировала на мои попытки заговорить, шла молча. Я не обижался. Самое главное, что я шёл рядом с ней, а не оставался дома, в наказание.
Так, в молчании, мы дошли до остановки, и тут, откуда не возьмись, появилась моя сестра - оказывается, она следила за мною и мамой от самого дома.
На остановке сестра подошла к нам и ещё раз попросила, что бы мы всё-таки взяли её с собой на прогулку в торговый центр, уж больно она ждала этой поездки и очень этого хотела. Сестра просила у мамы прощения, говорила, что больше никогда не будет со мной ссориться, плакала, но мама всё же настояла на своём. Она сказала сестре, чтобы та вытерла слёзы и немедленно возвращалась домой.
Подошёл автобус, мы залезли с мамой внутрь, а сестра перестала плакать и побрела в сторону дома.
Не успели закрыться двери автобуса, как я снова попытался завязать с мамой разговор, но она опять никак не реагировала на мои попытки заговорить. При этом теперь мама смотрела на меня очень строго и насквозь, словно изучала взглядом.
- Неужели тебе совсем не жалко твою сестру? - спросила она у меня, наконец, и таким тоном, что мне стало не по себе. После него я вдруг понял, что в чём-то очень сильно провинился, но только вот не понимал в чём?
А сестру мне действительно не было жалко. Я, кажется, вообще тогда не представлял, что это такое - жалость?
Жалость.
Как это ни странно, но одно из самых сильных чувств жалости, которое я испытал в своей жизни, и проявление, которого, я так отчётливо запомнил, была жалость к насекомому.
Этим насекомым был сверчок.
Помню, мне ни одну ночь приходилось слушать, лёжа в постели, его тонкий журчащий свист, который доносился из ванной комнаты.
Этот свист, и показался мне настолько печальным, исполненным грустью, что я почувствовал необычайно сильную жалость к сверчку.
Правда, иногда просыпаясь среди ночи, я думал, что это журчит вода в одной из ржавых труб водопровода, сочится внутри тонкой струйкой, но, прислушавшись, решал, что это всё же сверчок издаёт необычные для слуха звуки, теребя своими лапками, крыльями, подкрылками, или какими-то там ещё непонятными частями своего тела. К тому же, как я уже говорил, звуки были настолько печальными, что такие явно не мог издавать обычный водопровод.
Я лежал в постели и думал, от чего же там сверчку так грустно в ванной?
- Может быть, он заблудился, прискакал с улицы, а теперь дорогу назад найти не может? Наверное, сидит там один, скучает по своему дому, по своим родным. А может быть, он пытается призвать кого-нибудь на помощь, но никто кроме меня его не слышит?
И с каждыми такими новыми мыслями чувство моей жалости к сверчку только росло.
В какой-то момент я даже стал думать, что сверчок голодный и отсюда такой грустный.
- Он есть хочет, может быть, он даже сейчас умирает от голода. А что в ванной может быть из еды, среди холодного кафеля и окислившегося силумина, вода, да и только? А чем, интересно, вообще питаются сверчки? Наверное, какими-нибудь растениями. На одной воде ведь долго не продержишься.
И так продолжалось, неизвестно, сколько бы ещё времени.
Не помню, во сне это было или наяву, но одной ночью грустный звук сверчка перемешался в воздухе с голубым светом, проникающим в комнату через открытое окно. Свет отражался от луны - в ту ночь она была особенно близко, и от того в комнате было светлее обычного. Голубой свет и свист сверчка настолько тогда сочетались друг с другом, что казалось, это журчит, переливается в комнате сам воздух.
Мне всё это порядком надоело - странные явления, сказывающиеся не лучшим образом на моей психике.
Я укрылся одеялом с головой и заткнул уши.
Стало темно и тихо.
Я открывал и закрывал глаза. Вокруг ничего не менялось - под одеялом, и с открытыми, и с закрытыми глазами меня окружала одинаковая темнота.
И тишина.
Я подумал, а что если бы ещё и не чувствовать прикосновений - одеяла, простыни, подушки? Лежать, ничего не видеть, не слышать и не чувствовать - ни прикосновений, ни запахов, ни звуков. Что тогда станет с миром вокруг меня, что меня будет с ним связывать? Неужели только одни мои мысли?
Я вспомнил, как в институте на уроке анатомии профессор рассказывал нам про одну больную, лишённую всех видов чувствительности, кроме зрения одним глазом и осязания на небольшом участке руки. Когда больная закрывала глаза, и никто не прикасался к её руке, она засыпала. То есть, больная в тот момент не хотела спать, она не была уставшей, а засыпала вследствие того, что просто ничего не чувствовала.
Наступило утро.
Я пошёл умываться в ванную комнату.
Ослепил включённый свет.
Я посмотрел на себя в зеркало ослеплённого. Моё выражение лица при этом мне не понравилось, и я начал передразнивать его - стал надувать щёки, выдыхать громко через нос воздух. Мне, родившемуся в год обезьяны, нравилось кривляться перед зеркалом. Я частенько грешил этим по утрам с превеликим удовольствием, заряжая себя, таким образом, ещё и хорошим настроением на день.
Но теперь, было что-то не то. Какое-то чувство дискомфорта закралось внутрь - чувство предчувствия, которое никогда не обманывало. Оно заставило меня посмотреть вниз на белую раковину.
В ту же секунду я в ужасе отпрыгнул от неё.
Меня напугал сверчок, скользивший своими длинными мокрыми ногами по стенке раковины. Было в нём что-то уродливое, что-то больше напоминающее крупного таракана, а не то, как я представлял себе это насекомое. Мне казалось, оно должно было быть похожим на кузнечика, быть зелёным, ну никак не коричневым и не с такими мокрыми длиннющими лапами.
Реакция на всё увиденное оказалась молниеносной. Я открыл кран с горячей водой и утопил сверчка в кипятке. Только когда насекомое скрылось в сливном отверстии раковины, я успокоился.
Я выдавил пасту из тюбика и снова, уставившись на себя в зеркало, стал чистить зубы. Я думал сосредоточиться на этом процессе, но ничего не выходило. Почистив верхний ряд зубов, я вроде бы принимался за нижний, но тут же о чём-то задумывался, и снова начинал чистить верхний ряд, а нижний так и оставался нечищеным. В итоге я несколько раз ловил себя на этой невнимательности.
Меня это злило.
- Уж, слишком часто ты злишься! - думал я и качал при этом головой. - А головой, зачем качаешь? Ну, что ты за человек? - разговаривал я со своим отражением в зеркале.
И на фразе: "Ну, что ты за человек?", я опять замечал, что чищу всё тот же верхний ряд зубов, а снова не нижний.
25-ый день моего рождения.
25-ый день моего рождения застал меня на должности продавца-консультанта в магазине строительных материалов.
Я находился на своём рабочем месте в торговом зале магазина - весь день у меня в кармане звонил телефон.
Из трубки доносились поздравления от друзей и родственников. Мне даже в какой-то момент пришлось переключить входящий вызов на режим вибрации, когда напористость поздравляющих стала мешать работе.
И вот телефон уже вибрировал в кармане моей белой служебной рубашки.
К концу дня на него кто-то звонил с незнакомого номера.
Мне показалось это странным.
- Алло, - сказал я в трубку.
- Здравствуйте, это Подоляко Владимир Алексеевич?
- Да, - ответил я.
- С вами разговаривает майор ФСБ Никитин, я хотел бы с вами встретиться, могли бы вы подойти к нам завтра на улицу Горького?
Я закашлялся.
В голове пронеслось - Ого!
Такая уж у меня была жизнь, что я ни в чём не мог быть замешан, из-за чего сотрудник федеральной безопасности мог бы заинтересоваться моей персоной.
- А зачем встретиться? - смог лишь выговорить я в ответ.
- Узнаете позже. Так вы согласны?
"А я могу и отказаться?", - промелькнула в голове мысль. "А, может, он и не из ФСБ вовсе?".
- А разве, вы в таких случаях повестку не высылаете? - решился я спросить нерешительно.
- Так вы хотите, чтобы я вам повестку выслал?- ответил вопросом на вопрос человек в трубке, явно разозлившись.
- Нет, нет, но всё же, как я могу знать, что вы, это вы? А вдруг это розыгрыш?
- Это не розыгрыш. Вы можете позвонить в управление ФСБ и узнать, работает ли там майор Никитин! - всё больше раздражались по ту сторону провода.
- Хорошо, - сказал я.
- Позвоните мне завтра, как всё узнаете! Позвоните?
- Да.
В трубке раздались гудки.
Весь остаток дня я думал только об этом телефоном разговоре.
Сопоставив всё сказанное, я почему-то предположил, что, скорее всего, мне хотят предложить работу в ФСБ. К тому же я вспомнил, как кто-то из моих однокурсников, закончивших, так же как и я, педагогический институт, рассказывал мне, как ему однажды тоже вот так вот позвонили, и предложили работу в ФСБ. Однокурсник этот мне ещё тогда пояснил, что образование у нас, мол, такое, вот нами и интересуются.
Как бы то ни было, вечером, я позвонил в управление ФСБ, чтобы узнать, работает ли там майор Никитин. И представляете, оказалось, работает.
- А зачем это вам? - спросил меня дежурный, принявший звонок.
Я рассказал про случившееся, что, мол, звонили, предлагали встретиться. На что дежурный мне ответил, что, скорее всего, ошиблись.
Но я к тому времени уже был уверен, что не ошиблись. Более того, я был уверен, что мне хотят предложить работу в ФСБ. Когда же дежурный подтвердил мне по телефону, что работает у них этот майор Никитин, я уже видел себя работником ФСБ.
Ещё я представлял, как мне будут все завидовать, когда узнают, кем я в итоге стану.
Признаться честно, то, что происходило с моей самореализацией в жизни на момент того звонка, меня ну ни как его не устраивало - карьера моя совсем не двигалась, мне уже исполнилось 25, но выше продавца-консультанта по служебной лестнице подняться не удалось. А тут, такой шанс - заняться чем-то серьёзным!
Заснул я в тот день, вообще думая, что меня вполне смогут отправить работать тайным агентом за границу, ну не зря же я сначала в школе изучал английский, а потом окончил в педагогическом институте факультет иностранных языков.
Как и договаривались, на следующий день я перезвонил майору Никитину.
Сделал я это из служебного туалета, видимо, потому, что побоялся, что в самом магазине, меня смогут подслушать мои сослуживцы, а может, и потому, что уже вжился в роль тайного агента.
Единственное, что мне не давало покоя в туалете, так это смывочный бачок унитаза, который был не исправен, и оттого там стоял шум из-за не останавливающегося потока воды.
Несмотря на этот шум, я всё же набрал номер Никитина.
- Алло! Алло! Да, что там у вас шумит? Ничего не слышно! Перезвоните! - прокричал майор и бросил трубку.
Тогда я, чтобы в туалете стало хоть чуть-чуть тише, закрыл неисправный кран смывочного бачка унитаза рукой и перезвонил.
- Да!?
- Это я, Подоляко Владимир Алексеевич. Вы вчера звонили мне, хотели со мной встретиться.
- Так, мы с вами уже вчера всё решили, - ответил Никитин, но уже не тем вчерашним интересующимся тоном, а каким-то новым, равнодушным.
- Нет, вы просили сегодня меня перезвонить.
- Уже вчера всё решили, - как ни в чём не бывало, повторил ещё раз майор, как будто бы и не слышал, что я ему говорил.
- Это Подоляко Владимир Алексеевич, - сказал я снова, но по ту сторону провода уже никого не было. - Как же так? - подумал я и положил трубку.
Я оторвал руку от крана смывочного бачка унитаза, да так не аккуратно, что вода брызнула мне прямо в лицо.
Ещё я заметил, что вымазал весь рукав своей белой служебной рубашки в ржавчине.
- И как теперь на работу возвращаться в таком виде? - подумал с досады я.
Выжидания.
Когда я учился в начальных классах школы, то по утрам часто добирался на занятия на автобусе. Ехать то было всего ничего, и иди я до школы пешком, то, наверное, быстрее бы оказался на месте, да что, наверное, точно быстрее бы оказался. Автобус же приходилось всегда долго ждать, и иногда это растягивалось минут на двадцать, тридцать - пешком я добирался до школы за десять.
Но я не любил ходить пешком.
Почти каждое утро на остановке я встречал одного парня - старшеклассника из моей же школы. Он тоже приходил сюда, чтобы добираться на занятия на автобусе, видимо, тоже не любил ходить пешком.
Так мы с ним и познакомились на автобусной остановке. Ну, как познакомились, не совсем познакомились - мы знали, что учимся в одной школе, но при этом, никогда с ним не разговаривали, и даже не здоровались.
- Ну, какой старшеклассник будет здороваться с таким малышом, как я?
Я понимал это и не обижался.
Да к тому же не очень, то мне и хотелось с ним здороваться, и когда я, появившись с утра на остановке, ловил на себе его взгляд, то специально делал серьёзное лицо, давая тем самым понять, что не хочу я с ним здороваться.
Единственной чести, что я тогда удостаивался, так это его приветливая улыбка, которая, надо сказать, была весьма искренна. Я же не делал и этого, не улыбался, опять-таки был специально серьёзен.
Когда подходил автобус, я быстро залезали внутрь и вставал там, рядом с кабиной водителя, чтобы наблюдать за дорогой. Старшеклассник же чаще всего располагался у резиновой гармошки, соединяющей между собой два салона автобуса. Изредка я поглядывал на него, а тот в ответ опять-таки улыбался.
Должно быть, этот старшеклассник был и хороший человек и, возможно, он хотел здороваться со мной каждое утро на остановке, не будь я всегда таким специально серьёзным. А в будущем он обязательно подошёл бы ко мне, чтобы сказать - Здравствуйте! Уверен, что подошёл бы.
Но тут случилось следующее.
На одной из школьных перемен старшекласснику ударили кулаком по лицу, и я это видел, так как ударили его как раз в моём присутствии.
Ох, как он, наверное, хотел бы, чтобы вместо меня видел бы его в тот момент кто-нибудь другой, а не я, тот серьёзный малыш с автобусной остановки. За это, он, наверное, согласился бы и на десять таких ударов, лишь бы вместо меня видел бы его кто-нибудь другой.
Произошло всё в одном из школьных коридоров. Мальчишка, ударивший своего одноклассника, думал, что кроме них в помещении никого нет, но именно во время удара, туда вошёл я и всё увидел.
Вслед за мной в коридоре появился и мой классный руководитель, но ни он, ни я не заметили лица убегавшего хулигана, бившего своего одноклассника по лицу. Он так и остался безнаказанным, так как мой знакомый старшеклассник ничего никому не рассказал.
Он заплакал, но когда узнал меня, своего малыша с автобусной остановки, постарался успокоиться.
Мы с учителем помогли собрать его вещи, которые оказались разбросанными по всему коридору. Видимо во время удара старшеклассник выронил свой дипломат из рук, тот шлёпнулся об пол, и оттуда всё высыпалось.
Я подал ему яблоко, которое закатилось в пыльный угол под самую батарею. Он поблагодарил меня. Впервые, я услышал его подростковый ломающийся голос.
Не знаю, совпадением это было или нет, но с тех пор, после того происшествия на перемене, старшеклассник перестал ходить на автобусную остановку.
А я ждал его там каждое утро.
Я сам, первый, хотел подойти к нему и сказать - "Здравствуйте", и, возможно, услышать в ответ его подростковый ломающийся голос.
Но он туда так больше и не пришёл.
Потом на остановку перестал ходить и я сам - мой классный руководитель пожаловался моим родителям, что у меня участились опоздания, и причиной этого являются мои ежедневные выжидания автобуса, когда до школы подать рукой.
Слепые.
Моё детство прошло в той части города, где проживало много слепых - в этом районе располагалась фабрика, на которой многие из них работали: собирали в ручную электрические розетки, вилки, выключатели и другую подобного рода утварь. Когда я шел из школы домой, то проходил мимо этой фабрики, и слепые попадались мне на встречу на протяжении всего моего пути. Проходил я и мимо библиотеки для слепых и мимо их дома культуры.
Помню, как-то я совершенно случайно или из любопытства зашел в тот дом культуры и неожиданно для самого себя, стал свидетелем праздничного мероприятия - дискотеки для слепых, которая проводилась в тот вечер в здании. Я тогда притаился у входа в зал торжеств, где проходила дискотека, и наблюдал оттуда за танцующими слепыми людьми, хихикая про себя над ними.
В какой-то момент мое внимание привлекла одна молодая пара - слепые парень и девушка. Весь вечер они жались друг к дружке, ласкаясь нежными прикосновениями и объятиями.
Больше всего меня тогда поразили их лица. Они у них горели, сияли, переливались ни то счастьем, ни то капельками пота. И тут я понял, что это глубокое чувство любви, раскалило их лица до такой степени.
Парень и девушка были очень бедно одеты, видимо, на той фабрики для слепых, где они работали, много не зарабатывали. Ещё я очень удивился, когда обратил внимание на глаза парня и девушки. Они у них были косыми, но, что самое интересное, не уродливыми - словно любовь сделала их глаза красивыми.
В тот вечер я вышел из дома культуры на улицу и пошел, но совершенно не туда, куда мне было нужно. То есть не в сторону дома, а совершенно в другую противоположную сторону.
В итоге я очутился на одном из перекрестков, где громко пикал пешеходный сигнал светофора. Слепые переходили дорогу. Впервые я видел такой странный способ переходить дорогу, какой они выбрали. Каждый из них держал в левой руке палочку, а правою рукой опирался на плечо впереди идущего. Они все были одного роста и одинаково сгорблены. Со стороны смотрелось, что перекрёсток переходило не шесть человек, а одно живое целое на двенадцати ногах, не иначе, как гусеница переползала через дорогу.
Пикающий зеленый сменился немым красным, и теперь две зрячие женщины, не успевшие перейти дорогу, выбежали на перекрёсток, несмотря на запрет. Тут же их оглушил гудок подъезжающего на огромной скорости автомобиля. Под рёв двигателя, женщины, как два напуганных зверька, шарахнулись от машины в сторону, побросав на землю пакеты с продуктами. На асфальт посыпался чай, лук, макароны, орехи с изюмом.
- Ну, куда, прёшь? Не видишь что ли? - закричала одна из женщин на пожилого прохожего, идущего прямо на разбросанные по земле продукты, - Ну, иди, иди! - сказала она ему, узнав в нём слепого человека, и судя по орденам и медалям, висящим у того на заплатанном пиджаке - ветерана войны.
Ангел.
Марина рассказала мне про своего мужа алкоголика, которого она выгнала из его собственной квартиры, отправила жить назад к матери, а сама продолжила жить в его квартире с дочерью.
Это было всё очень странно...
Мы с Мариной были едва знакомы, однако именно со мной она решила поделиться своими переживаниями.
Но что было более всего странно, что и другие сотрудницы магазина, в котором я работал, любили делиться со мной своими переживаниями, не смотря на то, что с ними я тоже был едва знаком.
Так Виктория, например, рассказала мне про своего парня, который полгода назад уехал на заработки в Норвегию и ни разу ей оттуда не позвонил.
Ульяна рассказала о том, как боится признаться своему новому молодому человеку, о том, что у неё есть ребёнок от предыдущих отношений.
Тоня рассказала про своего мужа, с которым она развелась, что причиной развода стало то, что он не любил, когда она ужинала в кресле сидя перед экраном телевизора - муж её всегда ел за столом исключительно на кухне.
Тоня рассказала о том, как ей было тогда обидно, когда муж предложил развестись. Она даже слегла после этого с нервами в больницу, а муж тем временем ни разу не пришёл туда её навестить.
Тоня даже расплакалась, рассказывая мне об этом. Видимо нервы у неё всё ещё были не в порядке.
Но больше всех меня поразил рассказ Нины.
Она тоже в свою очередь рассказала мне про своего мужа, о том, что он болен раком, и что очень сильно ожесточился во время своей болезни.
Нина так спокойно обо всём этом говорила, что казалось, она смирилась с тем, что её супруг скоро умрёт, и вот этот её спокойный тон и заинтересовал-то меня тогда больше всего.
Нина поведала мне, что её муж в 90-е входил в состав одной организационной преступной группировки, которую все тогда боялись в городе. Когда он заболел, то думал, что это бог наказал его.
Потом муж её принял мусульманство и хотел в Мекку поехать - точно так же сделал один из его друзей, тоже участник той самой группировки, когда его жена долго не могла забеременеть.
Нина мне часто рассказывала и про своих детей, как она сильно переживает из-за них, что они её совсем не слушают, что муж их воспитывал.
Так Нина рассказала, как однажды сын пришёл заплаканный с улицы, так муж, как с цепи сорвался, когда его слёзы увидел, а потом взял из шкафа дочери платье и кинул сыну в лицо.
- Одевай! Девчонкам в платьях ходить положено! - кричал он на сына, а тот плакал ещё громче и прижимался к матери, лицо у мужа так и побагровело от злости. - И заставил всё же одеть!
Ещё Нина рассказывала, что подруга называет её дурой, потому что вот умрёт сейчас муж, а всё имущество его родителям достанется: квартира, машина, дача. Нина, как выяснилось, никогда о таких вещах заранее не думала. Да и зачем было думать, если и так всё было хорошо, жили и жили, а чья квартира, на кого записана, а машина? Оказалась, она даже документы на всё это ни разу в глаза не видела, бросилась искать, а их и дома то нету, начала расспрашивать у мужа, да не напрямую, намёками. Выяснилось, что тот, как заболел, снёс все документы, и на квартиру, и на машину, в дом своих родителей.
- Зачем ты мне всё это рассказываешь? - спросил я однажды у Нины.
- Ты на ангела похож, и так мило всегда меня слушаешь, стесняешься, краснеешь, и всё это от того, что ты врать не умеешь, - ответила мне она.
Моя чересчур впечатлительная натура была в восторге.
Во время рассказов Нины я смотрел ей прямо в лицо, и если в тот момент удавалось не обращать внимания на морщинки, то могло показаться, что разговариваешь с ребёнком. Голос же у неё был тёплый-мягкий, словно её розовый свитер с горлом.
Потом мужа Нины прооперировали. Ему нужен был постоянный уход, продолжать работать, как раньше, у неё уже не было никакой возможности, и она уволилась из магазина.
Прошло около полугода, как я её снова увидел - она торговала электротоварами на рынке. Я увидел её издалека, но не стал подходить ближе. Я даже не поздоровался с ней, а наоборот быстрее свернул в другую сторону, лишь бы только она меня самого там не увидела и не узнала.
После той случайной встречи на рынке я шел домой и вспоминал, как мы работали вместе с Ниной в магазине. Я вспоминал, как она мне обо всем там рассказывала, как говорила, что я на ангела похож.
Я вспоминал Нину, я вспоминал её детей, я вспоминал её мужа, который к тому времени уже умер, наверное.
Страхи.
Мне было восемь лет, когда я впервые побывал на похоронах.
Умер мой дядя, Лёня - муж тёти Маши, отец моего двоюродного брата, Лёнячки.
Помню, родители вернулись из больницы, где лечился дядя Лёня, и о чём-то долго спорили на кухне. Когда же их разговор закончился, папа позвал меня с сестрой из нашей комнаты и сообщил нам, что отец Лёнячки умер.
А спорили они с мамой о том, присутствовать ли нам с сестрой на похоронах или нет? Мама была против этого, но победило папино мнение.
В день похорон в доме покойного собралось много его бывших друзей, коллег и родственников. Тётя Маша рассказывала присутствующим, о том, как она ночью уснула в кресле у гроба мужа, и видела сон, как тот встал из этого самого гроба, взял покрывало в руку, которым был укрыт, и со всего размаху ударил этим покрывалом её, свою жену. Тут Тётя Маша и проснулась, смотрит - она всё в том же кресле, муж в гробу, и слышит: в дверь стучат среди ночи. Оказалось, это дяди Лёнина крёстная приехала на похороны, издалека, из деревни, совсем старенькая бабушка.
- То есть, понимаете, он встал из гроба и ударил меня покрывалом, чтобы разбудить, чтобы я открыла дверь его крёстной! - рассказывала тётя Маша свой сон присутствующим.
Гроб вынесли на улицу.
Там его поставили на табуретки, а потом подняли с них и понесли вдоль дома к автобусам. Мы с сестрой шли за гробом в первых рядах вместе с родителями. Заиграл похоронный марш, и одновременно с ним заплакала моя маленькая сестра. Я посмотрел на неё и тоже заплакал. Причём плакали мы очень громко. Мой двоюродный брат Лёнячка шёл рядом с нами. Ему стало настолько не по себе, от нашего плача, что он буквально потребовал от нашей мамы, чтобы она нас с сестрой немедленно успокоила. Сам Лёнячка не плакал все похороны, потому что был уже взрослый, он учился в старших классах школы. Не плакал он, кроме одного случая, когда вышел на кладбище к гробу, чтобы навсегда проститься с отцом. В тот момент я увидел и его слёзы. Они будто бы брызнули из Лёнячки в разные стороны, мимо щёк, хлёстко и тихо. Тут же к нему подскочила моя мама с валерьянкой, но Лёнячка с раздражением отказался, а тётя Маша закричала на маму: "Лида, Лида, ну зачем ты? Не нужна ему никакая валерьянка!". Тётя Маша будто была рада в тот момент, что её сын тоже, наконец, расплакался. Ей в тот день было, пожалуй, тяжелея всех. На поминках, держа стакан, наполовину наполненный водкой, она сказала про своего мужа, что двадцать лет совместной жизни прошли для неё, как один день.
Сложно это было представить - двадцать лет, как один день.
Я был ужасно напуган - людское горе, плач, человек в гробу, которого закапывают в землю: впечатления от всего увиденного, отозвались должным результатом в моей маленькой голове - я был ужасно напуган. Я стал всего бояться, и в первую очередь бояться того, что внезапно где-нибудь увижу или встречу своего умершего дядю Лёню.
Я шёл из школы домой и думал, что он сейчас появится, откуда не возьмись, из-за угла или из-за дерева. Подходя к подъезду своего дома, мне казалось, что дядя Лёня может прятаться там где-нибудь в проёме между дверьми. Когда же я набирался смелости и буквально влетал в подъезд мимо злосчастного проёма, то, уже, ожидая лифта, думал, что двери сейчас откроются, и оттуда выйдет мой умерший дядя Лёня.
А в квартире я ещё больше боялся встречи с ним, и где я только её не представлял. Мне казалось, что он может даже вывалиться из платяного шкафа, стоит мне только открыть его дверцу, чтобы достать пижаму перед сном.
И, конечно же, я боялся встречи с дядей Лёней ночью.
Когда я ложился спать, то всегда отворачивался на кровати к стене, и уже никогда не поворачивался обратно - лежал так, пока не усну, думая, если я повернусь, то обязательно увижу там своего дядю, стоящего у меня за спиной.
Но и просто лежать, отвернувшись к стене, я не мог. В темноте у меня начинались видения перед глазами. Я снова представлял себе похороны дяди Лёни, видел кладбище, его, лежащего в гробу, и никуда я не мог деться от этих своих видений и мыслей.
В итоге я не мог уснуть, не выключал свет, плакал среди ночи, просился в постель к моим родителям.
Отец начал расспрашивать у меня, в чём дело?
Я рассказал ему про свои страхи.
И тут отец впервые в жизни по-настоящему меня удивил.
Он предложил мне почитать перед сном молитву, пообещав, что страхи закончатся.
А удивился я так потому, что молитв никаких не знал, и в моей семье ни то, что вообще никто в бога не верил, а даже никогда не разговаривал о нём. Родители мои были настоящими советскими атеистами.
А тут молитву перед сном!
Как это?
- Ну, не молитву, не всю целиком, - оправдывался будто отец, осознавая моё удивление. - Просто скажи про себя перед тем, как уснуть: "Боже спаси и сохрани!". Этого будет достаточно.
Я не верил своим ушам, но сделал так, как просил отец.
- Спаси и сохрани, - бормотал я следующей ночью, лёжа в постели.
Бормотал с таким ощущением, которое бывает, когда пьёшь горькое лекарство от болезни.
Бормотал, чуть ли не морщился.
И страхи закончились...
Преследования.
В то время я читал роман Гончарова "Обрыв".
Соня напоминала мне героиню этого произведения.
У неё были длинные волосы. Похоже, что их не стригли, отращивали, бережно к ним относились. Это натолкнуло меня на мысль, что девушка, должно быть, была хорошо воспитана.
Соня была худа, невысокого роста. Походка у нее была тихой и безмятежной.
На ней, как правило, был надет строгий юбочный костюм: прямая юбка по колено, пиджак, под ним светлая блузка.
Я работал продавцом-консультантом в торговом зале магазина, Соня сидела в бухгалтерии - мы с ней практически не виделись. Единственным местом, где мы могли встретиться, была столовая магазина. Если мне вдруг удавалось её там застать во время обеденного перерыва, то это было одним из счастливейших для меня событий, произошедшим со мной за день.
Иногда, правда, Соня выходила из своего кабинета в торговый зал, и тогда я мог понаблюдать за ней со стороны, спрятавшись за какую-нибудь витрину. Бывало же, мы встречались и в коридорах служебных помещений, и тогда оба улыбались, приветствовали, таким образом, друг друга.
Несмотря на то, что мы так редко с ней виделись, я понял, что люблю Соню.
Позже я понял, что моя любовь к ней становится всё больше и больше.
При такой моей к ней любви, какой она становилась, меня уже не удовлетворяли эти редкие встречи в столовой, эти подглядывания из-за витрины, взаимные улыбки в коридорах.
Я должен был что-то поменять во всём этом, сдвинуть с места.
Тут же меня посещали мысли, что ничего поменять я не смогу.
- Ну, что я должен был сделать? Подойти к ней и сказать, что я её люблю? Мы же даже знакомы с ней не были! Соня бы первая приняла меня за сумасшедшего, посмеялась бы надо мной, да и только.
Я любил её, но ничего не мог с этим поделать.
Так с любовью в мою жизнь пришло уныние.
Тяжелее всего приходилось ночью, когда мысли о Соне налетали на меня, как комары, и кружили в темноте, жужжа над ухом.
Но хуже всего, я стал замечать отсутствие здравого разума в своих мыслях.
Так, например, я случайно узнал на работе дату рождения Сони, сопоставил её со своей, перемешал сложившиеся у меня в голове цифры, вывел из всего этого какую-то одному только мне понятную формулу, и убедил себя в том, что Соня была предназначена мне судьбой.
Со дня этого своего открытия я стал любить её ещё больше, но и уныние, от невозможности быть с ней, тут же, то же увеличилось.
В самые тяжёлые минуты уныния, а таковые случались опять-таки ночью, Соня мне даже мерещилась.
Один раз в темноте я смотрел на тени колыхающейся у открытого окна занавески, и готов биться об заклад, что среди движений теней я видел лицо Сони.
Оно было у неё очень красивое: худенькое, хрупкое, белое, как у куколки, подчёркнуто мелкими изысканными деталями в виде тонюсеньких бровей, острых ресничек, бусинок глаз, носика, щёчек, губок.
В итоге настал такой момент, когда моё уныние, из чего-то духовного переросло в нечто физическое, то, что можно было почувствовать: боль в груди, нытьё в сердце.
Я даже стал бояться всего этого - настолько мне казались непредсказуемыми последствия.
И я решил прекратить всё это.
Я решил, больше не видеть Соню или хотя бы постараться сделать так, чтобы видеть её, как можно реже.
Я перестал ходить обедать в столовую магазина, не подглядывал больше за ней из-за витрины, когда она появлялась в торговом зале, и старался избегать с ней встреч в коридорах служебных помещений.
В то время я читал роман Гончарова "Обрыв", и как раз дошёл до места, где главный герой, начинает специально избегать главную героиню романа - ситуация, как мне показалось, была схожая с моею. А дальше, в произведении говорилось, что когда начинаешь специально избегать какого-нибудь человека, то таким образом, наталкиваешь этого человека на мысль, что ты к нему как раз таки не равнодушен, ведь эти специальные избегания, как правило, очень заметны, и тем самым они автоматически превращаются в специальные преследования.
- Вот и со мной так!- подумал я. - Значит, я не избегаю Сони, а всего лишь на всего преследую её. А какое я имею на это право? Преследовать незнакомого мне человека, вмешиваться в его личную жизнь?
С этими мыслями я решил уволиться из магазина.
В мой последний рабочий день я снова встретил Соню.
Я шёл по одному из коридоров служебных помещений. Из бухгалтерии выбежал мальчик лет пяти и побежал в сторону туалета. Тут же из бухгалтерии вышла и Соня, и направилась за мальчиком следом, как выяснилось, это был её сын.
Я знал, что Соня была не замужем, но не знал, что у нее есть ребёнок.