Дубровская Жанна : другие произведения.

Мариам

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    ..Мой милый дневник, я знаю, что ты простишь мне мою слабость, а твои тонкие страницы великодушно укроют мой стыд; не знаю лишь, простила бы меня Винсента, узнай она о том, что за моим добрым обхождением скрывается мучительная зависть к её внешности, ибо в душе моей, помимо сестринских чувств всегда оставалось место для чувств иных, уходящих своими корнями глубоко в детство - во время, когда я впервые узнала о том, что некрасива..

  
  

МАРИАМ

СОДЕРЖАНИЕ:

  
   Глава 1. Детство
   Глава 2. Сон
   Глава 3. Письмо
   Глава 4. Снег
   Глава 5. Поездка в Л*
   Глава 6. Признание
   Глава 7. Письмо Лиззи
   Глава 8. Простуда
   Глава 9. Маскарад
   Глава 10. Продолжение болезни
   Глава 11. День рождения миссис Рембрук
   Глава 12. Ожидание любви
   Глава 13. Болезнь Эдварда
   Глава 14. Болезнь Мариам
   Глава 15. Уроки
   Глава 16. Влюблённость
   Глава 17. Любовь
   Глава 18. ?
   Глава 19. Мистер Беннет
   Глава 20. Сватовство Беннета
   Глава 21. Отчаяние
   Глава 22. Накануне признания
  

Глава 1. Детство

" 25 ноября 1846 года

   Когда-то время для меня проходило незаметно, и было жаль каждого ушедшего дня. Часами я могла прогуливаться по саду, вдыхая терпкий аромат, исходивший от розовых кустов, нежный - от цветущей яблони и жасмина.
   Сразу за садом, за оградой, шли луга, далее - лес. Мне нравилось бродить по лесу, собирать еловые ветки и устраивать "фейерверк" из шишек, нравилось открывать для себя новые, незнакомые места. Возвращаясь из леса, я часто набирала букет из полевых цветов. Мне было весело; иногда я прихватывала с собой нескольких дочерей служанок, и мы играли в волан, в прятки, на ходу придумывая новые правила и развлечения. Иногда мы помогали горничной собирать хворост для растопки замковых каминов, после чего, по возвращении домой, бывали награждены горячими, только из печи, пирожками.
   В ту пору я была веселым, шаловливым ребенком; каждое мгновение имело для меня особый смысл и заключало в себе тайну. Однако именно это обстоятельство заставляло меня большую часть времени проводить на кухне в обществе слуг, копоти и немытой посуды, поскольку ничто так не выводило из себя моих родителей, как детский смех или шумливая беготня.
   Моё общение было ограничено рамками нескольких подруг из числа дочерей прислуги. Среди них мне особенно близка по духу была дочь нашего садовника - белокурая Элизабет, или Лиззи, как я её обычно называла. Лиззи была моложе меня на год, но разницы в возрасте я не ощущала. Мы вместе шалили, вместе читали книжки, вместе бегали за хворостом, вместе мечтали о будущем, полном прекрасных вещей. Мы даже учились вместе.
   Родители мои не находили ничего возмутительного в подобной дружбе, вернее, им постоянно не хватало для меня времени. Они часто находились в разъездах, их практически невозможно было застать дома. Сами родители давали балы редко, предпочитая гостить у своих друзей или путешествовать. Они побывали в Северной Америке, посетили Ирландию, Шотландию, Уэльс и страны Пиренея, оставляя меня прозябать одну в огромном доме на попечении гувернанток.
   По словам мисс Гринпул, моей первой гувернантки, появившейся в доме после увольнения моей любимой нянюшки, так жили многие семьи, однако несчастье других детей со схожей с моей судьбой, не прибавляло радости. Я навсегда запомню эти тоскливые дни, полные ожидания приезда моих родителей, а по их приезде - столь же тоскливые дни, полные забвения или полузабвения, поскольку мама иногда вспоминала обо мне и звала к себе, открывая объятия. Однако хуже не было для меня подобной ласки. Со всей наивностью моего невеликого возраста я тянула руки к матери, а она, поцеловав и обняв меня мимоходом, забывала о моём существовании, в голове её был предстоящий бал у Грейнсфилдов или Макферсонов, а если бал давали родители, то - хлопоты по размещению гостей. И мне всегда было горько оттого, что я знала: после того, как меня приласкают, точно дворового щенка, меня опять отправят в свою комнату.
   Для моих родителей меня словно не существовало вовсе. Поделиться радостью или рассказать о своих детских бедах я всегда шла к своей единственной верной подруге Элизабет. Думаю, что если бы не было в моей жизни Лиззи, я была бы совсем одинока.
   Как я уже упоминала выше, сразу после увольнения нянюшки, моим воспитанием стала заниматься мисс Гринпул - женщина добрая, но не утончённая, наделённая к тому же недостатком, мало способствующим приобретению мною знаний : это было давнее пристрастие миссис Гринпул к портеру. Весьма странная симпатия, корнями уходящая в её молодость, когда ей довелось испытать несчастную любовь к лакею своей хозяйки. Это была печальная история, и миссис Гринпул плакала каждый раз, когда её рассказывала; плакала и я, мне было жаль, что прекрасной мечте двух молодых людей не суждено было сбыться.
   Поскольку родителей своих я видела очень редко и они не интересовались ни моей учёбой, ни моей жизнью, а их комнаты находились в левом крыле замка, вход в которое был для меня нежелателен, они в самую последнюю очередь узнали о провинности мисс Гринпул. Узнав от прислуги о преступных наклонностях моей воспитательницы, они тут же прогнали её прочь, не выплатив жалованья и не удостоив внимания её просьбы и мои слёзы. Таким образом, с моим дальнейшим воспитанием было покончено.
   Нет, конечно же, были и другие преподаватели, но одним не доставало душевной чуткости, другим педагогичности, третьи просто не выдерживали характера моей матери, которая почему-то вдруг заинтересовалась тем, как и кто воспитывает её дочь, но всем этим господам было невдомёк, что их воспитаннице одиноко в этом красивом, богатом, полном прислуги и гостей, доме.
   Часто, после невесёлого ужина, я спускалась в холл. Мне нравилось оживление, царившее в доме: служанки, смеясь и весело болтая о своём, спешили на кухню с пустыми подносами; горничные, протеревшие к этому часу все каминные полки и сменившие постельное бельё в жилых помещениях, торопились в людскую, где обычно ужинали; холёные борзые важно расхаживали по холлу и путались под ногами, напрашиваясь на оплеуху, которой, впрочем, благодаря природной хитрости и приобретённой изворотливости, им удавалось избегать - вся эта суета вдыхала в меня жизнь и вселяла какие-то смутные, неясные надежды в моё сердце. Я и сама не знала, что это были за надежды. Иногда, когда в замке останавливались родственники или знакомые моих родителей, и из гостиной доносились их весёлые голоса и чудесная, как мне казалось, музыка, я, забившись под лестницу, чтоб быть незаметной, вслушивалась в это праздничное многоголосие, и моё воображение, минуя толстые стены замка, дорисовывало то, чего я не могла видеть.
   Самым радостным, самым желанным и горячо ожидаемым днём был для меня день моего рождения. Помню, как, начиная с самого утра моё испуганное трепещущее сердечко замирало в ожидании чудесных перемен, которые лишь этот сказочный праздник мог принести с собою. В этот день жизнь моя волшебным образом преображалась: с утра я была окружена заботой и вниманием, и это наполняло моё существо желанием жить хотя бы ради подобных мгновений; мне дарили подарки - всего лишь недорогие безделушки, ибо все мои друзья были бедны, однако когда они по-очереди подходили ко мне и, поздравляя, протягивали свои дары, в глазах моих стояли слёзы. Я смотрела на просветлённые лица своих друзей и мысленно прощалась с ними, понимая, что вскоре дороги наши разойдутся, и каждый из нас пойдёт по своему пути, предначертанному ему свыше: мои верные друзья пополнят ряды прислуги, а я буду вынуждена выйти замуж за нелюбимого, но с высоким положением в обществе, мужчину. В необходимости этой не было для меня ничего удивительного, но и ничего отрадного для себя я в ней также не находила.
   На протяжении тринадцати лет я жила в замке на правах нежеланной гостьи. Я никогда и ни в чём не испытывала нужды, но ни самые красивые наряды, ни самые дорогие игрушки не могли заменить родительской любви и внимания. Имея всё самое лучшее, я в то же время была обделена тем, в чём не отказывают даже дворовому псу. Так случилось, что моё рождение не пробудило в сердцах родителей ответного чувства.
   Долгих тринадцать лет я жила ожиданием каких-либо перемен, питая себя призрачными иллюзиями. Со временем все мои надежды угасли, так и не разгоревшись. Раньше каждый новый день я встречала с тревогой, но моя тревога была сродни надежде; теперь, когда ждать было нечего, я уже не надеялась.
   Однако, как и всё на этом свете, время моего заточения подошло к концу. Очевидно, родители мои, устав от светских развлечений, решили, наконец, обратить своё внимание на странное существо, в течение долгих лет жившее рядом с ними и, предчувствуя наличие у дочери массы неприятных черт, подлежащих исправлению, думали извлечь из процесса перевоспитания много удовольствия. И вот, в день, когда мне должно было исполниться четырнадцать лет, передо мной распахнулись двери "изумрудной гостиной". Я никогда раньше не бывала в этой комнате, но несмотря на это она не показалась мне чем-то большим, нежели обыкновенной комнатой. В её обстановке не было ничего необычного, таинственного и тем более загадочного. Она лишь оправдывала название, которое носила. Все предметы, находящиеся в гостиной, за исключением камина, имели зелёный цвет, с тем только различием, что оттоманки и кресла были немного светлее по тону, нежели шторы.
   Однако все эти детали мало волновали моё воображение - взгляды мои притягивал круглый торт со свечами, ожидавший меня в гостиной. Этот шедевр кулинарного искусства, средоточие бисквита, крема и патоки, был для меня дороже всего золота мира. Но должна отметить при этом, с грустью отметить, что надежды мои оправдались лишь наполовину: вопреки всему, что произошло в тот памятный день, истинная правда заключалась в том, что моё существование было замечено, но не более того.
   Ещё во времена, когда мои перемещения по замку носили ограниченный характер, а скудные развлечения занимали меньшую часть моего свободного времени, я открыла для себя новый, и в отличие от других, постоянный источник радости - книги. День, когда я насторожённо переступила порог замковой библиотеки - обиталища пыльных томов с выцветшими буквами на переплётах, стал точкой отсчёта новой, более интересной жизни - жизни, в которой пересекались мечты и реальность.
   Я прочла несколько трагедий Шекспира, сопереживая то отверженному всеми Гамлету, то безнадёжно любящей Джульетте; случайно обнаружив томик немецких сказок среди прочих книг, я углубилась в чтение старинных преданий, главными персонажами которых были злобные карлики, охранявшие подземные сокровища и сказочные феи, обладавшие могуществом совершать чудеса. Я изучила несколько книг по астрономии, в основном это были утопические теории, и более поздние издания полностью опровергали написанное ранее. Чтобы не запутаться окончательно, я решила сменить научные романы на готические, благо большая часть нашей библиотеки состояла из книг подобного свойства, и вскоре я погрузилась в иные миры - миры, полные ужасающих подробностей и мистики.
   И теперь по вечерам, когда лунный свет проникал в комнаты меж неплотно сомкнутых штор, воскрешая к жизни мир причудливых образов и видений, среди самых обычных вещей мне являлись мрачные призраки - несомненный плод моего воображения. В комоде, среди белья и шкатулок, мне чудились останки замученных грешников, а в сумерках по замку бродили чудовищные по величине конечности, окутанные смертельной дымкой: то это была нога, бледная и холодная, точно айсберг, то - голова с расширенными зрачками и нечеловеческим взором.
   Дни напролёт я напряжённо всматривалась в черты лица одной из статуй, находящихся в парке, ожидая увидеть следы крови на её алебастрово-бледном челе. Во время вечерних прогулок, когда солнце, встречаясь с луной, уступало ей свой царственный трон, когда тени, отбрасываемые стволами деревьев, бывали таинственно искривлены, я воображала себя Эмилией, томящейся во владениях злодея Монтони.
   Прошло около трёх лет. В жизни нашей семьи произошли некоторые перемены, связанные с приездом моей кузины из Норфолка, Винсенты. До её приезда я жила почти затворницей, изредка выезжая на балы, жизнь вела скучную, избегала людских скоплений и всякого рода празднеств. Дни проходили за вышиванием, бесцельным хождением по комнате, горячими слезами в подушку, отчего наутро лицо становилось распухшим и отталкивающим, да за грёзами о несбыточном. Я избегала зеркал, так как мне казалось, что они знали и понимали меня лучше, чем я сама.
   Винсента обладала тремя наиболее важными, с моей точки зрения, достоинствами: она была умна, мила и хороша собою. Говоря об её уме, я провожу грань между начитанностью, которую подчас отождествляют с ним, но которая совершенно ему не тождественна, и умением выстраивать логические цепочки, иначе говоря - мыслить. Человек, обладающий природным умом, обогащённым знаниями, в моих глазах достоин уважения, не в пример тем людям, чьи голословные рассуждения основаны на обрывочных фразах, случайно услышанных или вычитанных.
   Что же касается остальных достоинств Винсенты, то, вероятнее всего, их число было гораздо более великим, поэтому я лишь для краткости ограничила их двумя наиболее очевидными.
   Винсента была любезна, предусмотрительна, всегда исключительно вежлива в повседневном общении со мной и моими близкими. Не знаю, была ли эта черта врождённой или же воспитывалась в ней годами терпеливых наставлений, знаю лишь, что то ненавязчивое участие, которое принимала Винсента в жизни моей семьи и в моей жизни, пришлось как нельзя более кстати. К моменту её появления в нашем доме, книги уже не могли полностью занять моих мыслей, мне необходимо было поговорить с кем-то, кто понял бы меня или попытался понять, я испытывала потребность в собеседнице - умной, образованной, деликатной, с которой мне интересно было бы общаться. Моя добрая Лиззи была далеко от меня. Проработав около шести лет горничной в нашем доме, она отважилась на смелый шаг и уехала в Манчестер, чтобы начать новую жизнь. Быть может, характеру Винсенты и не доставало некоторой прозорливости и душевной мягкости, свойственных Лиззи, но мне нравилось беседовать с ней, а требовать наличия у Винсенты всех существующих добродетелей я не могла, поскольку сама никогда не являлась эталоном.
   Мой милый дневник, я знаю, что ты простишь мне мою слабость, а твои тонкие страницы великодушно укроют мой стыд; не знаю лишь, простила бы меня Винсента, узнай она о том, что за моим добрым обхождением скрывается мучительная зависть к её внешности, ибо в душе моей, помимо сестринских чувств всегда оставалось место для чувств иных, уходящих своими корнями глубоко в детство - во время, когда я впервые узнала о том, что некрасива. Помню, как кто-то из родственников, гостивших в нашем доме, сказал моей матери об этом. Не думаю, что в его словах следует искать следы какого-то злого умысла, скорее всего роковые слова были сказаны вскользь, как бы между прочим, но необдуманной репликой своей этот человек ранил меня сильнее, чем можно было того ожидать.
   Не у каждого художника найдётся столько нежнейших оттенков розы и перламутра, могущих запечатлеть красоту Винсенты, а кузина моя была поистине прекрасна: тёмные пряди шелковистых волос, обрамляющие матовое лицо; чёрные миндалевидные глаза, сияющие и бездонные, точно ночной небосвод. Винсента была так же высока, как и я, её можно было назвать худой, хотя прелестная фигура и дивный стан нуждались в более изысканных сравнениях.
   Очень скоро мы стали подругами. Винсента без какого-либо стеснения делилась со мной подробностями своих триумфов на многочисленных балах, и с некоторой долей шутливости и юмором рассказывала о своих поклонниках. Внешне спокойная, в душе я жадно внимала её рассказам, запечатлевая в своём сердце мельчайшие детали столь разнообразной, весёлой и недоступной мне жизни. Не стоит, однако, думать, будто я никогда не имела возможности показать себя - нет, но теперь, с высоты своего печального опыта в этой области, я могу утверждать, что все мои попытки понравиться были заранее обречены на провал.
   Выезжать в свет я начала, будучи пятнадцатилетней. Уже в те годы я понимала, что ни один из ныне здравствующих эскулапов не в состоянии сотворить из меня красавицы, но верила, что наступит день, когда и я обрету счастье, буду любима и выйду замуж. Человек, которому не так давно исполнилось пятнадцать лет, не склонен всерьёз думать о своих недостатках слишком долго. Этому возрасту присуща ветреность в поступках и мыслях, и в свои пятнадцать лет я лелеяла надежды, как и все девушки моего возраста. Я читала и перечитывала чувствительные романы, написанные такими известными авторами, как Д. Остин и француз Санд, мечтала о любви и заглядывалась на молодых людей. Я посещала балы и вечеринки, восторгалась вечерними нарядами, сходила с ума от музыки и блеска драгоценностей. Я кокетничала изо всех сил и изо всех сил старалась нравиться. Я наряжалась в сумасбродного покроя платья, принадлежавшие ещё моей бабушке и отправлялась покорять. Я была безумна в то время. Жизнь начала приобретать для меня более зримые очертания. Неудачи не могли заставить меня задуматься над моим поведением; я равнодушно относилась к собственной некрасивости.
   Однако постепенно мой энтузиазм начал покидать меня: мужчины оставались холодны к моим чарам. И я, наконец, смирилась и избавила их от своего общества. Родители сочли мой отказ вести светскую жизнь за очередную причуду, но настаивать на возобновлении выездов не стали. Вероятно, они вконец отчаялись познакомиться с будущим зятем на одном из танцевальных вечеров и теперь рассчитывали заманить его в наш дом размерами приданого.
   Винсента, в своём чистосердечном стремлении разделить со мной прошлое и настоящее, неоднократно пыталась вызвать меня на откровенность, однако в ответ на её расспросы я предпочитала молчать, в душе умоляя её извинить меня за это молчание. Даже самой себе я боялась признаться в том, что мой дебют в роли светской красавицы не состоялся, и вряд ли когда-либо состоится.
   В конце-концов, Винсента оставила свои попытки разговорить меня, и наши беседы постепенно свелись к следующему: Винсента говорила, я слушала и иногда, в перерывах её повествования, вставляла несколько фраз, отражавших моё отношение к её словам. Всё остальное время я или слушала, или думала о чём-то своём, или любовалась на рассказчицу.
   В красоте Винсенты Вилляверде не было ничего отталкивающего, ничего подчёркнуто-южного, никаких резких штрихов, ничего вызывающего. Её красота была тихой, словно тихий осенний день и одновременно яркой и завораживающей. Возможно, в подобной, если можно так выразиться, нетипичности, было виновно её происхождение, поскольку мать Винсенты была сестрой моего отца и, следовательно, англичанкой, а отец кузины всю свою жизнь прожил в предместье Мадрида, лишь недавно семья переехала в Норфолк. Таким образом, горячая кровь уроженцев юга была несколько остужена холодом сурового английского севера. "Её милая улыбка", - думала я, глядя на Винсенту: "свела с ума не одного мужчину". При этой мысли я грустно улыбалась, но то была особенная грусть - грусть, смешанная с радостью за подругу.
   ...Время шло, оставляя позади себя горстку воспоминаний и бесконечное однообразие будней. Дни текли за нескончаемыми разговорами, чаепитиями и утренними прогулками верхом до соседнего имения и обратно.
   Винсента любила ездить верхом, у неё была грациозная посадка и опыт общения с лошадьми, причём, гораздо более норовистыми, нежели у нас в поместье. Мне, с детства приученной к седлу, не оставалось ничего другого, как, замирая от ужаса и восхищения, наблюдать её дерзкий полёт на одной из самых необузданных кобыл из конюшни моего отца. Боже, как хороша была Винсента в своей изумрудной амазонке, тёмные волосы то обвивали её бледное, взволнованное лицо, то рассыпались чёрным шёлком по плечам. В тот момент я ничего так страстно не желала, как быть хотя бы жалким её подобием, её тенью, только бы не быть самой собою.
   Винсента приехала осенью, в самом начале сентября, и целый месяц мы могли наслаждаться верховыми прогулками по нашему имению, а также путешествиями в экипаже до ближайшего городка. Однако уже в октябре вместо изучения ближайших окрестностей мы были вынуждены изучать убранство внутренних покоев замка, так как погода окончательно испортилась, зарядили дожди, а небо затянулось тучами. И если среди череды сумрачных дней вдруг выдавался солнечный денёк, и тёплый воздух разогревал землю и подсушивал лужи - к вечеру непременно налетал ливень и рушил все надежды, возлагаемые на утро следующего дня. Испытав несколько подобных разочарований, мы переключились на иные развлечения: посетили оранжерею, где полюбовались на экзотические растения и восхитились красотою белых роз - предмета особой гордости моих родителей. Затем в ход пошли альбомы гравюр, которые пролистывались по несколько раз и изучались до мельчайших деталей, а однажды, когда наше воображение истощилось и мы уже не знали чем ещё заняться, взгляды наши привлекла кипа нот, лежавшая на этажерке. Радости нашей не было предела.
   Сама я играю неважно, но люблю слушать, как играют другие. Мне приятно чувствовать, как звуки, вырываясь из-под молоточков рояля, рождают мелодию, которая затем трогает потаённые струны моего сердца, заставляя трепетать от восторга всё моё существо.
   Винсента всё делала с присущими ей изяществом и непосредственностью, и играла она тоже прекрасно, и её тонкие пальчики воспроизводили произведения Баха, Моцарта и Бетховена с мастерством, достойным восхищения. Её игра открывала слушателям мир прекрасных и величественных звуков и дарила самое сильное в природе наслаждение - радость от прикосновения к вечному.
   Мир устроен таким образом, что одни люди в момент рождения наделяются разнообразными талантами, и всё им даётся легко и без потерь, другие же вынуждены своим собственным трудом пробивать себе дорогу - этот не вполне справедливый баланс существовал ещё в стародавние времена, и с тех пор он не претерпел видимых изменений".
   Этими словами Мариам завершила свои записи, и, бегло просмотрев написанное, положила дневник в один из ящичков секретера. Всё ещё находясь под впечатлением от своих воспоминаний, она медленно, чисто механическим движением подняла крышку секретера и повернула ключ в замке. Так же машинально она опустила ключ в карман своего домашнего платья, поправила причёску; затем, взглянув на себя в настенное зеркало, висевшее над секретером, тяжело вздохнула. "Ещё один совершенно пустой и бесцельно прожитый день. Один из многих, таких же бесполезных и бездеятельных. Ах, сколько же их ещё впереди!" - Мариам встала и прошлась по комнате, затем подошла к окну.
   Сгущались сумерки. На горизонте белело солнце в тяжёлой рамке из свинцовых туч, небо вокруг имело мрачный, серый цвет. Однако Мариам волновали не блёклые краски осеннего заката - взгляд её был прикован к сиротливо стоявшему раскидистому дубу. Ещё совсем недавно он был полон сил и весело потряхивал листвой, радуясь и солнцу, и дождю, и беспокойному ветру. Теперь его ветви были голы, ствол почернел, а верхушку облюбовали скворцы для своих ежевечерних сборищ. Среди побуревших лугов, на сотни миль простиравшихся вокруг, его одинокий силуэт выглядел немного устрашающе в этот поздний час. Неяркая звезда, слабо мерцая на тёмном полотне осеннего неба, согревала старого вояку своим дружеским участием.
   Казалось, Мариам пытается увидеть что-то новое в очертаниях старого дуба, но ничто не изменилось с прошлого вечера: его ветви были по-прежнему голы, ствол чёрен и коряв, а бледная звезда всё так же сияла в ночи.
   Где-то глубоко в недрах дома зазвонил колокол: наступило время ужина. Мариам не хотела заставлять остальных ждать себя. Она задула свечи, оставив одну для того, чтобы в комнате не было слишком темно, и, в последний раз взглянув в окно и ничего не увидев во тьме, вышла.
   Узкий, тёмный коридор был пуст. Немногочисленные свечи в настенных канделябрах не только не освещали путь, но придавали галерее мрачный и таинственный вид. Мариам торопливо прошла по коридору, спустилась по дубовой лестнице и, миновав холл, вошла в столовую.

Глава 2. Сон.

   "30 ноября 1846 года
   Ужасный сон! Боже, когда я перестану просыпаться посреди ночи с этим ужасным ощущением, будто жизнь моя кончена, и ничто, кроме бед и несчастий, не ожидает меня впереди. Какой кошмарный сон! Вот уже двенадцать лет я вижу этот несуществующий замок, и каждый раз он выглядит по-разному, но всегда одинаково зловеще.
   Всё началось, когда мне исполнилось шесть лет. В то время я была глупенькой, настырной и любопытной маленькой девочкой, и меня безудержно влекло ко всему неизведанному. Как я уже говорила ранее, я обожала бродить по лесу и забредать в самую глушь. Владения моего отца были довольно обширны, и чтобы объехать их, не хватило бы, наверное, и половины суток, поэтому во время моих путешествий мне не приходилось скучать.
   Однажды, увлёкшись прогулкой и собиранием ягод, я не заметила, как достигла южной границы имения. До ограды оставалось всего около полумили, когда среди зелени кустов я увидела тёмные камни какой-то необычной постройки. Подойдя поближе, я рассмотрела здание: скорее всего, это были развалины некогда величественного и несокрушимого замка. Что стало с ним, как случилось, что этот исполинский, судя по величине обломков, дом был разрушен; были ли тому причиной происки огня или же злокозненные действия людей?
   Точно не помню что, но что-то испугало меня тогда и заставило долго бежать прочь от мрачного места. Быть может, старый филин, дремавший в нише узкого окна, громко вздохнул, потревоженный моим приходом, или затрепетали листья на осине, едва сердитый порыв ветра прикоснулся к ветвям, но с тех пор ужас, который я испытала при виде разрушенных стен, причудливо опутанных плющом, стал материализовываться в частых ночных кошмарах.
   В своих снах я видела огромные комнаты, залитые ярким светом, видела почерневшие от времени и дождя дымовые трубы, остроконечными стрелами смотревшие в небо. Цветные витражи загорались разноцветными огнями и гасли, погружая замок во мрак. Лес вокруг шумел и раскачивался, обуянный мощью шквалистого ветра, а на небе сверкали молнии под музыку неистовствующей природы.
   Эти видения могли не посещать меня около двух дней кряду, недели или нескольких месяцев, а затем в течение нескольких суток терзать меня по ночам.
   Однако сегодня мне приснился сон, не похожий на все мои предыдущие сновидения, ибо помимо неодушевлённых предметов, кочующих из одного видения в другое, в нём появилось новое действующее лицо- это был незнакомец, лица которого мне так и не удалось рассмотреть. На протяжении всего сна я отчаянно пыталась догнать незнакомца, но все мои попытки были тщетны. Иногда мне казалось, что ещё немного, и я его настигну, но в следующее мгновение корявые ветви деревьев преграждали мне путь, а незнакомец вдруг оказывался далеко впереди; когда же ценой неимоверных усилий мне удавалось расчистить дорогу: он исчезал вовсе. И тогда я останавливалась и, плача, молила Судьбу указать мне дорогу, ведущую к нему.
   Но вот ужас: вспышки молний озаряли не путь, ведущий к воссоединению с незнакомцем, а уже знакомые мне стены гигантской постройки. Стены замка, голубые в бледном свете луны, улыбались мне пустыми амбразурами, а деревья, раскачиваясь в такт громыхающей стихии, скрипели так протяжно и заунывно, что хотелось плакать.
   Внезапно в кустарник, росший неподалёку от места, где я стояла, ударила молния, и я увидела языки пламени, пожирающие сухие листья. И тут я проснулась".
   Мариам сидела в кресле возле окна, закутавшись в тёплую шаль, ноги её покоились на низкой скамейке, обитой бархатом. Дрожащей рукой она отложила перо в сторону и на мгновение сомкнула воспалённые веки, пытаясь совладать с непрошеными чувствами. Как знать, может быть, ночные призраки ожили и вскоре явятся к ней в комнату, чтобы, в конце концов, свести её с ума? При этой мысли Мариам вздрогнула и открыла глаза.
   На небе блестели одинокие звёздочки; луна была не видна - должно быть, она скрылась за плотными тучами, застлавшими небосвод. Ещё очень темно, но горизонт уже осветили первые лучи. Постепенно ночная мгла рассеется, и невесёлые мысли отступят до следующей ночи; воздух начнёт светлеть, и вскоре солнце, туманное сквозь пелену серебристого ковра из набегающих тучек, озарит землю своим неярким сиянием.
   Внезапно холодное ночное небо осветилось ярким пламенем неизвестно откуда налетевшей грозы; хлынул дождь. Огненные вспышки с диким грохотом выступали причудливыми изгибами на тёмном небосводе, дождь с силой барабанил по стеклу, а ветер выл в трубах, напевая свою мрачную колыбельную.
   Вместо того, чтобы поскорее укрыться под одеялом от неясных тревог, на протяжении ночи неутомимо её терзавших, Мариам пристально вглядывалась в темноту, обеспокоенная судьбой своего сурового товарища.
   "Как ему, должно быть, одиноко в такое ненастье. Ветер, несущийся с пустоши, не встречает на своём пути никакой преграды, круша всё и вся на своём пути".
   "Мой добрый друг", - проговорила Мариам, глядя на расплывчатый силуэт дуба, едва различимый сквозь ледяную завесу обложного дождя: "только бы твоё древнее тело выстояло в эту ужасную ночь, не переломился ствол и не поникли ветви, надломленные непогодой".
   Человеку постороннему слова Мариам показались бы весьма странными, услышь он их, что неудивительно, ибо в наш просвещённый девятнадцатый век не принято вести беседы с представителями флоры или фауны, однако человеку одинокому нетрудно понять эту странную привязанность.
   Гроза бушевала недолго: век этой запоздалой странницы оказался кратким, и с первыми лучами солнца она затихла; лишь прощальные отголоски её прогремели где-то вдалеке, рассыпались мелкими искорками с ветви разломившегося кедра и улетели прочь. Однако к этому времени Мариам уже спала, убаюканная незатейливыми напевами дождя.

Глава 3. Письмо

   "5 декабря 1846 года
   Как странно, ещё совсем недавно землю питали грозовые воды, и могучие раскаты грома сотрясали стены окрестных жилищ, а ныне её усталое тело уже сковали льды. Во всём этом есть что-то неотвратимое, ускользающее от моего понимания - что-то, чего невозможно избежать. Так проходит жизнь, сменяя времена года, события, проходит неумолимо и безвозвратно, день за днём.
   За последние дни я несколько раз подходила к окну и смотрела на сад. То, что я видела, наполняло мою душу какой-то необъяснимой, но отрадной печалью. Тёмные воды пруда скрылись под обледенелым снеговым панцирем, и словно стая белокрылых птиц парила над ним: это вьюга вздымала снежные толщи и кружила их в безумном вихре. Узкие дорожки парка были занесены снегом; деревья - сонные лесные стражи - оголили стыдливо тёмные ветви, лишь старый кедр да горделивые лавры стояли нетронутыми этой угрюмой печалью, но и они, похоже, загрустили, погрузившись в зимние грёзы. За парком, на холмах, лежал снег, кое-где перемежаемый островками мёрзлой земли.
   Трудно описать чувство, с которым я покидала замок и, отдавшись на волю холодным ветрам и непогоде, бродила по пустоши, вглядываясь вдаль - туда, где тёмная полоска леса сливалась с хмурыми тучами. Всё чаще в последнее время взор мой устремлялся к иным горизонтам, а душа всё неистовей мечтала об иной, нежели в замке, жизни. Мне, не слишком искушённой в вопросах счастья, та, другая жизнь, представлялась более радостной и щедрой на разнообразные события. Однако я не была настолько наивной, чтобы полагать, будто все люди, живущие за пределами наших владений, безоблачно счастливы - и до здешних мест доходили слухи о волнениях рабочих на мануфактурах, о выступлениях чартистов и тяжёлой жизни крестьян, о бездомных, обитавших в полузатопленных помещениях. В этом смысле я, наверное, должна была благодарить Судьбу за то, что не скитаюсь по планете в поисках убежища и пропитания, однако, как всякий мыслящий человек, я насущно нуждалась в общении с новыми людьми.
   И, наконец, и я свято в это верила, в далёких, неведомых краях жил и тот человек, образ которого являлся мне во сне. Я и не подозревала, что чтение Байрона и Шекспира окажет на меня столь магическое действие. Пора детства миновала, и юность ворвалась в моё жилище, подобно свежему порыву ветра. Теперь дни больше не казались мне такими сумрачными, а жизнь - беспросветной. Каждый вечер, не взирая на дождь, ветер или вьюгу, я отправлялась на прогулку и, наблюдая закаты, вела мысленные беседы с незримым спутником моих фантазий.
   Беседы с Винсентой и все те скудные события, на которые была "богата" жизнь в замке, отвлекали меня от моих фантазий, но ненадолго. И когда во время моих ежевечерних прогулок я пересекала ближайшую границу имения или гуляла по парку, наслаждаясь морозным воздухом и тишиной, и на меня накатывали грусть и щемящее чувство одиночества - какие-то смутные иллюзии, связанные с будущим, подобно вьюге кружили меня на крыльях надежды".
   В дверь постучали. Мариам поспешно захлопнула дневник и положила его в нижний ящик письменного стола. В этот момент часы с маятником, стоявшие на камине, пробили девять раз. Обычно в этот час служанка приносила воду для умывания. Стук повторился. "Да, Мэри, входи. И притвори за собою дверь". Последняя фраза кому-то может показаться несколько странной, однако подобное напоминание, на самом деле, было вполне оправданно. В замке постоянно гуляли сквозняки, и всё из-за того, что у прислуги в своё время сформировалась дурная привычка распахивать двери настежь.
   Мариам жалела, что её прервали, она боялась потерять нить повествования, поскольку знала как хрупко её вдохновение. Начатый дневник темнел из недр неплотно задвинутого ящика, призывая излить затаённые мысли и чувства на свои гладкие страницы. Дверь открылась; Мариам сидела спиной к двери и не стала оборачиваться, решив переждать приход горничной и продолжить записи.
   "Это не Мэри," - услышала Мариам знакомый голос подруги. - "Прости, но я взяла на себя смелость отослать девушку обратно. Надеюсь, что своим визитом я не слишком тебя потревожила," - произнесла Винсента, входя в комнату. Поставив на комод тазик с водой, который до этого держала в руках, она сопроводила свои слова неопределённым жестом, при желании его можно было расценить как примирительный - в том случае, если её визит пришёлся некстати или как желание остаться в комнате во что бы то ни стало. Мариам ни в коем случае не хотела огорчить подругу и потому решила на некоторое время позабыть о своих записях и выслушать Винсенту. Однако пока она собиралась с мыслями, чтобы на словах выказать своё расположение, Винсента прикрыла дверь и со словами: "Ты не будешь против, если мы немного поговорим" присела на софу. Затем, чувствуя себя вполне уютно в этой небольшой, с любовью и вкусом обставленной комнате, начала беседу первой, не дожидаясь ответа на свой вопрос. Мариам не считала подобную бесцеремонность за большой недостаток - конечно, в том случае, если она была вполне уместна, как, например, в отношениях двух сестёр и подруг. Бесцеремонность, которую порой позволяла себе Винсента в общении с Мариам, выражалась, главным образом, в лёгкости обращения и отсутствии ненужных условностей. Она никогда не позволяла себе опускаться до развязности и откровенной беззастенчивости, поскольку это было чуждо её натуре.
   Стоило Мариам взглянуть на подругу, как ей сразу же стало стыдно за недавнее эгоистическое желание остаться в одиночестве и предаться мечтам, свернувшись калачиком в кресле у камина, поскольку беспокойство и неуверенность, сквозившие в движениях Винсенты, мгновенно наводили на мысль, что произошло что-то ужасное.
  -- Мне совсем не хочется спать, - Винсента посмотрела в окно и вздохнула. - За окном весь вечер стонет ветер и кружит вьюга. Давно бы должна привыкнуть к северному климату, да не получается. Как мне не хватает сейчас зелёных лугов Испании и лучезарных дней, до краёв наполненных сияющим солнечным светом, лазури высоких небес и маяка, который так отчётливо виден из моей комнаты, - при этих словах в глазах Винсенты заблестели слёзы. Она попыталась улыбнуться, но после неудачной попытки вынуждена была отметить, что нынче она почему-то необычайно сентиментальна. Затем она замолчала и около минуты пристально рассматривала белый предмет, который держала в руках. Предмет внешними очертаниями напоминал письмо. Мариам в это время думала о том, что помимо тоски по родным краям, существовало также нечто, имеющее непосредственное отношение к письму, зажатому в руке Винсенты, и это нечто было гораздо важнее всех ностальгических чувств, таившихся в её сердце.
  -- Сегодня почтальон пришёл в дом как-то особенно рано. В его руках я увидела утренние газеты и несколько писем. Я, как обычно, спросила, не мне ли пришли все эти письма, будучи уверенной, что ни одно из них мне не предназначено. На мою шутку он ответил тем, что с видом торжественным и важным протянул мне это, - и Винсента взглядом указала на конверт, который по-прежнему держала в руках. - Это от мамы. Я понимаю твоё недоумение, понимаю также, что моё поведение кажется тебе несколько странным, и потому должна объясниться. Когда-то давно, и не спрашивай меня почему - я всё равно не смогу тебе ответить, мы с моей матерью, сеньорой Вилляверде, условились не отправлять писем, если только того не потребуют обстоятельства и не случится нечто слишком важное, чтобы о нём умалчивать. И вот - письмо получено. Весь день оно пролежало на моём столе, а я так и не решилась его распечатать. И мне страшно подумать, что в нём может таиться, какая страшная правда подстерегает меня за этой печатью, - и Винсента сделала попытку сломать печать, но последняя оказалась достаточно крепкой, а силы Винсенты были на исходе и таяли на глазах.
  -- И всё же я уверена, что в письме не содержится ничего такого, чего можно и должно было бы опасаться. А если и так, единственное, что мы можем сделать - это смириться и молить Господа, чтобы он помог нам преодолеть невзгоды и впредь охранял нас от них.
  -- Всё так. Я и сама любила повторять, что мы управляем своими судьбами лишь наполовину и что случайные события, из которых состоит наша жизнь, имеют чёткую последовательность и заключают в себе некий глубинный смысл, не подвластный человеческому пониманию. Но как легко мне было говорить о том, о чём я и понятия не имела. За всю свою жизнь я никогда не сталкивалась с настоящей опасностью, самое страшное, что со мною могло приключиться - была вероятность подхватить лёгкую простуду и провести несколько дней в постели, однако я и из этого незначительного события ухитрялась раздуть историю до небес. Небольшая головная боль - и я уже изнемогала, поминутно жаловалась на свою судьбу и укоряла всех и каждого за недостаточное, на мой взгляд, внимание к моей персоне. Какой же я была эгоисткой...
  -- Но у тебя ещё есть время, чтобы исправиться. И как знать, может быть, спустя какое-то время Англия, а именно - графство Норфолк, будет удостоено чести принять в свои крепкие объятия новую Винсенту. Не ту взбалмошную сеньориту с замашками барыни, но девушку скромную, рассудительную и во всех отношениях достойную, - Мариам пыталась ободрить подругу, переведя разговор на шутливые рельсы, и ей это отчасти удалось, поскольку глаза Винсенты вспыхнули и засветились озорством, а на устах затрепетала задорная и вместе с тем - ироничная улыбка.
  -- Клянусь, я заслужила подобную оплеуху, но какого же ты, оказывается, невысокого мнения о своей подруге. Вот так маленькая английская скромница... Предательница, и это перед ней я готова была вывернуть наизнанку свою душу. Однако вы опасны, мисс Мариам, и с вами шутки плохи, - бушевала Винсента. Однако очень скоро в её шутливом тоне зазвучали печальные нотки: - Мариам, я почти уверена, что в письме нет ни слова о любви и привязанности, и оно не содержит всех тех безыскусных напоминаний, на которые столь щедры любящие сердца, или я не знаю своих родителей. Моему отцу и матери чужда всякого рода сентиментальность. И если письмо написано, значит на то существует веская причина. И я подозреваю, что эта причина не из приятных. Скажи, Мариам, могу ли я рассчитывать на твою поддержку и участие вне зависимости от того, что написано в этом злосчастном письме? И не лишусь ли я твоего расположения, если вести окажутся ещё более ужасными, чем ты или я их себе представляем? - Винсента в отчаянии сжала руки, письмо выскользнуло и затерялось среди складок её пышной юбки.
  -- Винсента, пожалуйста, никогда не сомневайся в моей дружбе, или мы поссоримся, и ты действительно её потеряешь. Твои сомнения заставляют меня думать, что не каком-то отрезке наших отношений я допустила ошибку, которая теперь даёт тебе основание мне не верить и подвергать сомнению прочность дружеских уз, нас соединяющих.
  -- Прости, видимо это страх перед будущим отнял у меня способность рассуждать разумно. Он парализовал мою волю и торжествует победу. Я повержена, и если тотчас по получении письма сердце моё перестало биться, то теперь оно стучит и колотится так сильно, словно готово погибнуть само и заодно меня погубить.
   Можно убежать от страха, но не от судьбы. Время влеклось неторопливо, мгновение за мгновением, рождая новые сомнения и тревоги, и каждая истёкшая минута приближала момент развязки. Страх перед неизвестностью ещё боролся с любопытством, однако вскоре желание познать тайну, заключённую в письме, пересилило неуверенность: печать была сорвана, конверт распечатан, а письмо прочитано. Опасения Винсенты подтвердились - известие, заключавшееся в послании, не было похоже на освежающие капли живительного эликсира, исцеляющего сердца страждущих - оно способно было лишь ранить душу того, кому предназначалось, ибо лишало надежд, её питающих.
   Письмо было достаточно пространным, но весьма однообразным по содержанию. Текст письма мог быть условно поделён на три неравновеликие части.
   Большую часть занимали общие фразы, которые, как потом становилось ясно из содержания, имели своей целью подготовить адресата к печальным известиям, однако несмотря на старания сеньоры Вилляверде сгладить острые углы и тем самым свести к минимуму переживания дочери, все эти лирические отступления привели лишь к тому, что сверх меры взволновали и без того расстроенную девушку.
   Заключительная часть письма была выдержана в достаточно сухой манере, здесь сеньора сообщала дочери, что сходному по содержанию посланию суждено было лечь на стол её дядюшки, барона Рембрука, и что он, исходя из сложившейся ситуации, должен был решить судьбу её дальнейшего пребывания в замке. И хотя в данный момент не существовало никакой объективной необходимости в возвращении Винсенты в Норфолк, слово дяди в подобной щепетильной ситуации имело решающее значение.
   Мариам не знала испанского, и потому ей была неясна причина внезапной бледности Винсенты, однако когда последняя собралась с силами и, поборов дрожь в голосе, перевела ей текст послания, Мариам смогла вполне оценить коварство насмешницы-судьбы, что поначалу великодушно осыпает нас своими дарами, превращая в рабов собственного благополучия, а затем, натешившись вволю, ввергает в пропасть отчаяния, лишая всех привилегий.
   "Дочь моя, Винсента," - начиналось письмо: "пишу вопреки твоему желанию, однако слова, данного тебе перед твоим отъездом, не нарушаю. Причины, побудившие меня написать это письмо, весьма серьёзны и влекут за собой последствия, которые могут и тебя затронуть". Далее следовали общие и лишённые какого-либо смысла фразы; такими фразами обычно предваряют не слишком приятные известия.
   "Ты знаешь, что мы с твоим отцом жизнь положили на то, чтобы обеспечить твоё будущее. Ты знаешь также, что у отца твоего обширные владения на юго-востоке Аргентины, и что благодаря этому мы имеем то, что имеем, а также благодаря предприимчивости твоего отца и тому скромному вкладу, который внесло моё приданое. Винсента, дочка, ты, должно быть, слышала или прочла в одной из газет, выписываемых твоим дядей, что по восточной части этой благословенной страны прокатилась волна неудовольствия, и что работники, состоящие из негров и нищенствующих переселенцев, впервые за последние несколько лет решились пойти супротив своих нанимателей, владельцев и арендаторов плантаций. При помощи гвардейцев восстание удалось подавить, зачинщики были наказаны, однако ущерб был причинён огромный. Плантации горели... Отец твой, узнав о несчастье, первым же попутным рейсом отбыл в Америку. По прибытии, изучив состояние дел и посоветовавшись со своим управляющим, он написал мне письмо, в котором уведомлял о нанесённом уроне. Потери огромны, помимо потери большей части урожая и некоторых хозяйственных построек, плантация лишилась одной четверти работников, решивших искать лучшей доли на стороне. Спасаясь от правосудия, они на ветхом плоту вышли во время шторма в открытый океан и, не преодолев и сотни ярдов, разбились о прибрежные скалы.
   Дочь моя, не стану пугать тебя грозными последствиями, проистекающими из выше указанного происшествия, сообщу лишь, что мы с отцом твоим, сеньором Вилляверде, вынуждены будем урезать расходы, связанные с содержанием дома, а также - твоим пребыванием в доме моего брата. Если же в ближайшее время дела не выправятся и не будет найден способ, позволяющий восполнить имеющиеся потери - мы также вынуждены будем сократить размер приданого, за тобою закреплённого. Я, со своей стороны, надеюсь, что отцу твоему удастся благополучно разрешить возникшую проблему, и что до усечения приданого дело не дойдёт".
  -- Мне кажется, я сегодня вряд ли усну, - проговорила Винсента после нескольких минут тревожного и растерянного молчания, воцарившегося по прочтении письма.
  -- Но ведь лишиться части приданого - не означает потерять его вовсе. Вполне возможно, что дела у твоего отца вскоре пойдут в гору и проблема разрешится сама собой, без каких-либо последствий для тебя. В жизни происходит много вещей, пострашнее этой: люди в одночасье лишаются крова, родственников, теряют здоровье. Вот - подлинные несчастья, вот - истинная боль, так неужели из-за какой-то мелочи стоит терзать свою душу переживаниями? Тем более, что слёзы и уныние вряд ли сумеют помочь делу. Напротив, надежда и вера в свои собственные возможности должны окрылять нас, давая силы, необходимые для борьбы с невзгодами, - бодрый тон и уверенность, с которой Мариам произносила эти слова, подействовали на Винсенту успокаивающе. Лицо её утратило болезненную бледность, трагичная складочка, прорезавшая было её гладкий изящный лоб, разгладилась, а в глазах, которые всего несколько мгновений назад готовы были исторгнуть потоки горьких слёз, засветилась едва приметная улыбка. Сомнения всё ещё тревожили её ум, однако простые и ясные доводы Мариам уже достигли её сознания и оказали своё благотворное действие.
   Несмотря на то, что в некоторых вопросах, касающихся мужчин и развлечений, Винсента ощущала своё значительное превосходство над сестрой, отказать последней в рассудительности и осторожности она не могла, поскольку за месяцы, проведённые под одной крышей, она успела понять, что во многих других вопросах сестра гораздо мудрее её.
   Покинув берега Испании, Винсента очутилась в незнакомой стране, в которой царили неведомые ей законы и порядки, и помимо некоторого смущения, связанного с непривычностью местного говора, ей стоило немалых усилий проникнуться симпатией к новому месту - старому замку и к его обитателям. Едва ли не единственным человеком, с которым можно было пообщаться спокойно, без стеснения, была её кузина Мариам - странная, молчаливая девушка, неловкая и несмелая в суждениях и поступках. Но, как оказалось, такой она могла привидеться лишь незнакомому с ней человеку. По мере того, как сёстры сближались, Винсента не переставала изумляться удивительным переменам, происходившим с её подругой. Застенчивое и нелюдимое создание постепенно перерождалось, являя собой гордую, умную и талантливую девушку, в меру весёлую, в меру разговорчивую, в меру откровенную - до определённой черты, пути за которую не было.
  -- До сих пор жизнь виделась мне беспрерывным праздником и, казалось, конца ему не будет. Подходящая партия, замужество - все эти понятия казались мне столь далёкими, что необходимость выбирать себе мужа представлялась чьей-то неуместной шуткой. Целыми днями я развлекалась, выезжая на балы, и бывала довольною, если моё появление замечали. Семья моя никогда не нуждалась, и я шла по жизни с чувством собственного достоинства и сознанием того, что при желании и по наступлении определённого времени, я без малейшего труда найду себе мужа, состояние которого будет равно моему приданому. Однако я надеялась максимально отдалить момент счастья, ибо хотела дождаться человека, который не был бы мне противен. А теперь, - Винсента встала, сделала несколько шагов по направлению к двери, обернулась и, глядя куда-то поверх Мариам затуманенным взором, произнесла едва слышно, - что меня ждёт теперь?
  -- Там, где я выросла, - продолжала она, не слыша возражений Мариам, - замужество является неотъемлемой частью жизни любой уважающей себя девушки. Нарушить эту традицию - означает пойти против общества и подвергнуть себя насмешкам с его стороны.
  -- Но скажи, разве тебе не было бы обидно просыпаться и засыпать с мыслью, что с тобой живут и тебя терпят лишь из-за твоих денег? Видишь, я не говорю о любви, ибо, как говорится, где деньги есть - там нет любви. Разве сам факт существования подобной несправедливости не оскорбляет чувства любой уважающей себя девушки?
  -- Когда я слушаю тебя, я начинаю верить, что всё в этой жизни легко и просто. Однако едва ты перестаёшь говорить и умолкают последние отголоски, как реальность вновь предстаёт предо мной во всей своей неприглядности. Если бы можно было всю жизнь прожить в каком-нибудь заброшенном замке, никого не видя и ни с кем не разговаривая! Но мы с тобой живём в обществе, и чтобы не оказаться вне его, мы должны соблюдать законы, принятые в нём. Мариам, я старше тебя на 2 года, мне уже двадцать лет, но меня не беспокоил бы мой возраст, если бы на моей родине девушки не расставались со своей свободой, будучи гораздо меня моложе. И то, что я ещё свободна, в глазах моего народа свидетельствует не в мою пользу.
  -- Но теперь твоя родина - здесь.
  -- Да, но всё же все мои родные остались в Испании, и каждый год мы навещаем их. И я не хочу, чтобы на родине мне вслед неслись обидные слова. Тебе этого не понять...
  -- И всё же я считаю, что общество, толкающее женщину на вступление в брак, тем самым лишает её счастья и возможности самой выбирать свою судьбу. К сожалению, мы живём в такое время, когда человеку, едва появившемуся на свет, уже заказан путь, по которому он будет идти всю оставшуюся жизнь, никуда не сворачивая, дабы не обмануть надежд и чаяний родственников, заранее позаботившихся о его благополучии. Вот и я знаю, что вскоре вступлю в брак, и произойдёт это, скорее всего, не по моей воле и уж тем более не по любви. Мне было видение, и хотя я не слишком верю в чудеса и сверхъестественное, я готова сделать исключение из правил, поскольку всё говорит в пользу замужества - желание моих родителей, сон, предчувствие, с которым не могу бороться. Положа руку на сердце: ты хотела бы оказаться на моём месте?
  -- Я... я не знаю. Знаю только, что с детских лет я мечтала получить небольшое состояние, которое позволило бы мне иметь свой собственный выезд и дом, и быть независимой - настолько, насколько это вообще возможно. Согласись, что получить всё это я смогу лишь в случае своего замужества.
   Мариам промолчала. Она видела отчаяние Винсенты и разделяла её печаль; она понимала, что не может, не вправе оставаться нейтральной в сложившейся ситуации, однако продолжала безмолвствовать. Конечно, она могла бы ободрить подругу и, возможно, ей бы это удалось, поскольку ничто так не лечит душевные раны, как доброта и искреннее участие, но сказать, что ничто ещё не потеряно и что вероятность лишиться состояния слишком мала, чтобы можно было всерьёз об этом думать - значило покривить душой. И не потому, что Мариам сама в то не верила - нет, ради подруги она надеялась, что так оно и есть, а потому, что в том, в чём Винсента видела для себя бедствие и крушение всех надежд, Мариам видела своё спасение.
   Самая мысль о том, что в ближайшем будущем ей придётся разделить участь всех знатных наследниц, вступив в брак из соображений выгоды и внешней благопристойности, приводила Мариам в ужас. А сознание собственной беспомощности перед лицом неизбежности лишало её покоя.
   Будучи воспитанной в духе послушания и повиновения воле родителей, она не смогла бы пойти против их желания, поскольку знала, что шаг этот был бы абсолютно бесполезным и ровным счётом ничего бы не изменил. Её родители, властные и суровые в обращении с ней, никогда не казались Мариам способными разделить её мысли и чувства. И в этом она была права.
   Ах, если бы нашёлся человек, способный вызволить её из темницы - с какой радостью она бы покинула постылые стены, в которых была пленницей! Вечерами, перед сном, она бродила по галерее, смотрела на портреты и всё пыталась представить, как выглядит её спаситель. В эти редкие часы разум переставал довлеть над сердечными порывами, мысли Мариам обретали яркость летней палитры и свободу ветерка, и она, вопреки всем протестам своей кроткой души, начинала грезить о далёких мирах, полных загадок. Она уже привыкла к этим своеобразным поединкам воображения и рассудка, когда фантазия рисует заманчивые картины, а затем разум выбеливает полотна.
   Богатство может принести облегчение, вырвать из когтей нищеты и порока, полностью изменить мировоззрение человека и явиться благом, но людей слабых и скупых оно делает одержимыми.
   С малых лет мисс Луиза Уайтфилд мечтала о жизни, полной роскоши и всех тех удовольствий, которые даёт богатство. Её отец, Эдгар Уайтфилд, сквайр, один воспитывал дочерей, не жалея ни сил, ни денег на их образование и наряды. Люби он дочерей немного меньше, тех средств, которыми он располагал, хватило бы на долгие годы безбедной жизни, однако чрезмерная щедрость сквайра и отсутствие у него практической смётки привели к тому, что в один прекрасный день все источники дохода были исчерпаны, а сундуки и амбары - опустошены и заколочены.
   Таким образом, к восемнадцати годам у мисс Луизы не было иных сокровищ, кроме её красоты. Привлекательная внешность - вот единственное богатство, которым она обладала, и которое по достоинству оценил барон из Йоркшира, женившийся на ней и сделавший её полновластной хозяйкой прекрасного замка, расположенного в предместье*.
   Однако с первых же дней замужества, молодой баронессе начало казаться, что владения её мужа недостаточно обширны, и что она не имеет в обществе того влияния, о котором мечтала. Рождение дочери не прибавило её сердцу мягкости и явилось лишь досадною помехой, поскольку обрекло на долгие месяцы томительного бездействия. Дочь взрослела, и чем старше она становилась, тем всё более зрелой ощущала себя леди Рембрук. Баронесса была твёрдо убеждена в том, что наличие взрослой дочери старит её в глазах окружающих, и потому старалась реже вспоминать о существовании последней. Вспоминала она о дочери лишь в те мгновения, когда её умом овладевали честолюбивые помыслы: она надеялась посредством выгодного замужества Мариам реализовать свою давнюю мечту, связанную с переездом в столицу. Жизнь в деревне её не устраивала, её угнетала необходимость постоянно отбывать то в Лондон, то в * для участия в торжествах; визиты вежливости, изредка предпринимаемые соседскими помещиками, не могли удовлетворить её жажды к развлечениям. И хотя последние несколько месяцев баронесса чувствовала себя не вполне здоровой и большую часть времени проводила в постели, это не могло остановить её деятельную натуру, и стоило болезни отступить, как она уже нетерпеливо ожидала начала карнавального сезона.
   В прошлом знатная салонная красавица, а ныне - сорокалетняя полнеющая дама, ещё хранившая остатки былой привлекательности, леди Рембрук никак не могла смириться с тем, что молодость неумолимо ускользала от неё. Первые грозные признаки надвигающейся старости уже оставили отпечатки на её лице и теле, однако сдаваться было не в характере леди Луизы, тем более, что в её распоряжении имелись все последние достижения аптекарского искусства. И чтобы остановить время и хоть отчасти вернуть былое величие, леди Луиза ежедневно принимала водяные ванны с добавлением лаврового листа и фиалкового корня, а в целях придания лицу изысканной бледности, употребляла в пищу толчёный мел. Вполне естественно, что за выискиванием новых рецептов и их исполнением, воспоминания о дочери несколько тускнели, теряясь в рутине бесконечных процедур.
   Будучи крайне зависимой от мнения людей, её окружающих, леди Рембрук всю свою жизнь стремилась к достижению некой вершины благосостояния, которая позволила бы ей отказаться от старых знакомств и завести новые, более утончённые. Всего этого она рассчитывала достичь, подобрав дочери жениха на свой вкус. А поскольку все её помыслы и желания касались лишь одного, а именно - денег, Мариам необходимо было готовиться к самому худшему.
   ... Вечером, уже лёжа в постели, Мариам пыталась найти ответ на вопрос, что представляет собой человеческая жизнь, и что в этой жизни есть существенного, то есть такого, ради чего она, собственно, и продолжается.
   Собственная жизнь казалась ей скучной и бессмысленной, а будущее - слишком неопределённым, чтобы разглядеть цель, к которой следовало стремиться. Надеяться на чудо она не смела, а мечты, которые она себе позволяла, лишь на короткое время туманили её разум, а затем здравый смысл безжалостно теснил незваных гостий.
   Увы, никто не разубеждал девушку в её неправоте, никто не пытался поколебать её уверенность в своей непривлекательности. Её мать, слишком озабоченная своей собственной персоной, чтобы обратить внимание на кого-то ещё, интересовалась дочерью лишь с единственной позиции - с позиции тщеславного ростовщика, ждущего, когда его богатство прибавит в цене. Расчёт и жестокосердие - два ядовитых жала в сердце леди Луизы, опустошали душу её дочери, не давая возможности расцвести в ней прекрасным цветкам радости и надежды. Яд в душе Мариам не достиг смертельной концентрации, но боль была сильной. Сомнения и неуверенность, подобно сорным травам, пустили здесь свои длинные корни, парализовав волю к жизни и стремление к счастью.
   Прочитав несколько дешёвых романов, популярных в провинции, и получив из этих скудных источников весьма смутное представление о человеческой красоте в целом и о женской - в частности, Мариам, взглянув на себя в зеркало и сравнив с идеалом, сочла себя некрасивой. Конечно, фигура её была лишена излишне округлых очертаний и форм, воспетых Возрождением, а губы - изящных линий, глаза её не блистали синевой, а волосы не золотились на солнце, однако серые глаза и каштановые локоны шли её образу куда больше. Черты её лица, в целом правильные и гармоничные, дышали свежестью и источали обаяние. Назвать её красавицей в полном смысле этого слова было нельзя, поскольку Мариам не обладала ни яркой внешностью, ни желанием рождать восхищение в сердцах окружающих; так чиста бывает утренняя роса или бледная роза, расцветшая в тени ярких люпинов.
   Каким порой губительным бывает чужое мнение, и как жестоко оно лишает нас света, превращая нашу жизнь в повседневный ад.
   Располагая ложными сведениями и доверяя им как самой себе, Мариам добровольно лишила себя возможности иметь иллюзии. Вера в судьбу, о которой она упоминала в своих записях, появлялась лишь в те редкие мгновения, когда ей удавалось позабыть о собственном несовершенстве. Однако мечты, которые являло Мариам её воображение, лишь растравляли ей душу, поскольку на смену воздушным замкам, раскинувшимся по берегам её фантазии, неизменно приходили пустота и одиночество.
   "Что есть счастье и в чём смысл нашей жизни?" - часто спрашивала себя Мариам. Она давно поняла, что жизнь, посвящённая исключительно преодолению суетных неурядиц - пуста, поскольку служит только телу, в то время как душа безмолвствует. Для того же, чтобы тело и душа находились в гармонии друг с другом, необходимо, чтобы душа могла осуществить свою мечту. Всё человеческое отчаяние проистекает из невозможности подобного осуществления.
   Поиск смысла жизни - потребность и удел всякого разумного создания, ибо смысл этот отражает назначение каждой отдельно взятой жизни. Круг человеческих интересов широк и разнообразен, и посему понятие RAISON D' ETRE каждый трактует по-своему, с учётом собственных взглядов и устремлений: кто-то находит радость в вине и тонет в пучине духовного и телесного разврата; другой, прислушиваясь к голосу сердца, поднимается к вершинам самопознания и открывает для себя новые горизонты для совершенствования; третий - посвящает жизнь борьбе с несправедливостью во всех её проявлениях. Однако, как бы ни сложилась жизнь каждого из них, стремление обрести родственную душу всегда будет довлеть над остальными заботами и повседневной суетой, ибо подлинное назначение человеческой жизни состоит в том, чтобы среди тысяч незнакомых лиц отыскать черты ниспосланного судьбою избранника.
   Человек приходит на эту землю в одиночестве и в одиночестве её покидает. На протяжении всей своей жизни он пытается побороть свою судьбу: желая заполнить пустоту вокруг себя, он идёт на союз с другим человеком и создаёт семью; испытывая потребность в поддержке и одобрении, он находит их в кругу родных и друзей.
   Размышления о человеческих взаимоотношениях всегда ставили Мариам перед дилеммой: с одной стороны, она считала, что истинное назначение человека - жить в духовном единении со своим избранником, воспитывать детей и принимать деятельное участие во всех добрых начинаниях, идущих на пользу человечеству, с другой стороны, Мариам была почти уверена в том, что подобное единение есть ни что иное, как миф, выдумка и, следовательно, не может иметь место быть. "Наверное," - думала она: "истинное счастье и заключается в том, чтобы вопреки всем мрачным предположениям суметь воплотить мечту в жизнь". Она понимала жизнь глубже, чем её сверстницы, однако несмотря на весь свой скептицизм, была слишком искренней идеалисткой, чтобы принять реальность, и потому почти всегда в своих рассуждениях оказывалась где-то на полпути к истине.
   Так и не решив, что же является главным в её жизни, Мариам ощутила непреодолимое желание закрыть глаза и отдаться на волю сновидениям. Мысли её всё более путались, в памяти возникали и стремительно таяли обрывки дневных разговоров, полузабытые картины прошлых лет и смутная догадка, что существовало нечто, терзавшее Винсенту гораздо сильнее её предполагаемого разорения.

Глава 4. Снег.

   "12 декабря 1846 года
   Прошёл декабрь, миновали праздники. Ветка омелы увяла, осыпалась хвоя с рождественской ёлки, и одна им судьба теперь - быть брошенными в лесу и служить мимолётным напоминанием о прошедших днях случайному путнику.
   Зима в этом году выдалась необычайно холодная и снежная. Она сковала льдом окрестные водоёмы, одела в жемчуг леса, посеребрила холмы и испещрила окна гостиной затейливыми узорами. Морозная погода сочеталась с почти полным отсутствием ветра: целый день деревья стояли недвижные, лишь лёгкая зыбь касалась верхушек старых елей, и только к вечеру ветер усиливался и задувал во все щели, скрипя черепицей и рассохшимися створками.
   Если краски осени навевают на меня печаль, то зима обычно оставляет меня равнодушной, и бескрайние снежные пустыни, приходящие на смену цветущим лугам, не трогают воображения. Однако в этом году всё было иначе: прогулки при бледной декабрьской луне по заснеженным тропкам сада и предчувствие праздника таили в себе некое волшебство, и я жила, точно во сне, ожидая чего-то, что переменило бы всю мою жизнь.
   Надежды мои были отчасти обоснованными, ибо накануне Рождества нас посетила проездом сестра моей матери, миссис Уилкс. Приехала она не одна, а вместе со своими дочерьми. Старшая, Джиневра, мне сразу не понравилась, поскольку всем: и характером, и нравом, и внешним видом она оправдывала имя, которое носила - была столь же резкой, чёрствой и ограниченной. Бекки же, наоборот, сразу завоевала мои симпатии. На вид ей было лет десять, но она не была шумлива как её сверстницы, не говорила глупостей и не смеялась по любому незначительному поводу. Она была спокойным, в меру весёлым и любознательным ребёнком. Из слов девочки я поняла, что она очень любила чтение и предавалась любимому занятию всякий раз, когда выдавалась свободная минутка. Её суждения, ещё по-детски наивные, тем не менее, содержали в себе разумное зерно, и подчас я изумлялась той находчивости и прозорливости, с которыми Бекки отвечала на мои вопросы или подвергала анализу прочитанное. Бернс, Байрон и даже Мильтон раскрывали ей свои души, и она могла прочесть в них такие истины, о существовании которых я даже не подозревала. И всё же, больше остальных книг ей нравились издания сказок братьев Гримм. Детство, с его сказками и волшебством, ещё не покинуло её душу, и когда ночью, потревоженная шелестом ветра за окном, Бекки не могла уснуть, она просила меня почитать ей её любимые сказки, и под впечатлением от прочитанного я на короткое время вновь становилась маленькой девочкой, верящей в чудеса.
   Приезд родственников внёс долгожданное оживление в нашу жизнь и обозначил новые темы для наших с Винсентой бесед. Однако не он явился источником моего воодушевления - причиной моего хорошего настроения стала новость, которую по приезде сообщила нам миссис Уилкс. Эта новость явилась ответом на все мои сомнения и надежды и зажгла моё сердце восторгом ожидания: в доме нашей общей знакомой, леди Хелстоун, намечался карнавал, на который были приглашены и мы с Винсентой.
   Обычно карнавалы начинали проводить с осени, а карнавальная пора разгоралась к январю и сходила на нет к средним числам февраля. Каждый карнавал сопровождался маскарадом и фейерверками. Сама я ни разу не принимала участия в подобных празднествах, однако, слухи об их грандиозности и великолепии доходили и до меня.
   В нашей округе было две-три семьи, которые раз в год могли позволить себе роскошь принять и разместить у себя в доме сотню-другую гостей со всего Йорка и из соседних графств. К числу этих, безусловно, отважных людей, можно было смело отнести и леди Хелстоун, вдову виконта, оставившего жене немалое состояние и прекрасный дом с обширными владениями, и тем самым подарившего ей возможность устраивать шумные праздники, разговоры о размахе которых ходили далеко за пределами Йоркшира.
   Несмотря на то, что подобное поведение можно было расценить как проявление легкомыслия и даже как неуважение к памяти мужа, никто не порицал леди Хелстоун за то, что она делала, ибо всем было известно, что то была крайняя мера, имеющая своей целью устроить судьбу взрослой дочери, засидевшейся в девушках по причине известных обстоятельств, связанных со смертью отца, для которой подобные праздники были последней надеждой найти достойного мужа и обрести счастье.
   Когда-то леди Хелстоун была близкой подругой моей матери. Девочками они воспитывались в одном пансионе; окончив пансион, почти одновременно вышли замуж и волею судеб поселились сравнительно недалеко друг от друга и стали дружить домами. Однако после смерти мужа, леди Хелстоун несколько отдалилась от матери - оттого, очевидно, что та напоминала ей о счастливых днях, навсегда для неё утерянных, и, наоборот, сблизилась с Мэри, сестрой матери, с которой познакомилась в Бате, где обе поправляли здоровье. В Бате же меж ними возникли приятельские отношения, которые всё более крепли и сплачивали их самих и их семьи, и хотя миссис Уилкс с дочерьми жила в Суссексе, а леди Хелстоун - в восточном Йорке, это не мешало им раз в три месяца ездить друг к другу в гости, а на лето отправляться к источникам в Харроу-гейт или Клифтон.
   Вот и теперь тётя Мэри намеревалась погостить и встретить Рождество у своей подруги, и, пробыв у нас пару дней и, вручив приглашения, поспешила на восток, в поместье Хелстоунов. Перед отъездом она пообещала недели через две вернуться с тем, чтобы вместе с нами отправиться в Л* за необходимыми покупками.
   Однако две недели миновали, затем, вслед за ними отправилась и третья, а миссис Уилкс всё не ехала, да и немудрено: огромные сугробы и сильный ветер остановили бы любое движение. Перед лицом разгулявшейся стихии были одинаково равны и тяжеловесный почтовый дилижанс, и лёгкая карета миссис Уилкс.
   Целыми днями мы с Винсентой с тоскою глядели в окно, наблюдая за тем, как снегопад заметает обледенелые тропинки сада, и мечтали о том, чтобы снег стаял и дороги очистились. Но погода не менялась, дороги были всё так же занесены снегом, и о поездке в Л* за костюмами к предстоящему празднику не приходилось и мечтать. Мы были пленниками непогоды, и наши передвижения были ограничены покоями замка и внутренним двориком.
   Несмотря на то, что мне, как и Винсенте, было скучно, я всё же смогла приспособиться к положению узницы, поскольку тишина и уединение, гостившие в замке, были для меня не внове. Конечно, поначалу и я пала духом и погрузилась в утопические грёзы о прекрасном избавлении, но затем привыкла и даже полюбила своё вынужденное затворничество, ибо оно давало мне возможность подумать на досуге о том, что ждёт меня впереди. Иными словами, голова моя была занята мыслями о предстоящем маскараде.
   Постепенно я начала сожалеть о том, что не заняла себя чтением или вышивкой, потому что едва я представляла себе ярко освещённую залу, нарядных дам и мужчин в домино и масках, как меня охватывало неясное беспокойство. Я возлагала на предстоящий праздник слишком большие надежды, с ним были связаны все мои помыслы, и мне так не хотелось разочаровываться!
   Винсента не разделяла этих страхов: о существовании моих она не догадывалась, а своих собственных у неё не было.
   События, лишившие нас покоя накануне Рождества, канули в прошлое. Неурядицы разрешились неожиданно легко, словом, всё устроилось как нельзя лучше. Отец мой, ознакомившись с содержанием письма, посоветовал Винсенте не отчаиваться раньше времени и предложил ей свой кров до тех пор, пока ей самой не наскучит жизнь в деревне. Вскоре после этого пришло ещё одно письмо из Норфолка, в котором мы, к радости своей, обнаружили отрадное известие об устранении всех финансовых проблем. Благодаря бурной деятельности, которую развил отец Винсенты, кризис был преодолён.
   Итак, Винсента осталась. Все опасения рассеялись; неожиданные трудности, подвергшие испытаниям наше беззаботное счастье, отступили; душевное равновесие Винсенты постепенно восстановилось. Мрачные события были для неё в прошлом, в то время как её будущее рисовалось вполне безоблачным. Глядя на Винсенту, трудно было поверить, что ещё совсем недавно она столь остро нуждалась в участии. Приступ слабости, которому я была свидетельницей, прошёл, уступив место состоянию нетерпеливого ожидания.
   Дни нашего пребывания в замке проходили за нескончаемыми разговорами о предстоящем маскараде, обсуждением деталей наших будущих костюмов и воспоминаниями о счастливых событиях в нашей жизни. Мы поговорили о мужчинах и выяснили, что в чём-то наши представления о спутнике жизни совпадают, открыли друг другу свои заветные мечты, неотделимо связанные с ожидающимся торжеством, обсудили наряды и характеры моих кузин, и, сравнив их нравы, удивились той большой разнице, которая меж ними была. Надо сказать, что суждения наши не были вполне бесстрастными, ибо за время короткого визита родственниц Винсента довольно коротко сошлась с красавицей Джиневрой, так же как и я сдружилась с юной Бекки.
   У Джиневры с Винсентой в числе прочих, общим был интерес ко всякого рода балам и торжественным приёмам. Часами они могли беседовать о вещах, абсолютно меня не занимающих, но бесконечно привлекательных для них: то они предавались воспоминаниям, и с восторгом и гордостью живописали свои прошлые победы над сердцами их поклонников, то принимались грезить о будущих завоеваниях, заключая меж собой пари на предмет количества поверженных их неземным очарованием незнакомцев, причём каждая была уверена в собственном могуществе и не оставляла другой ни единого шанса. Объектами для увлекательных бесед поэтому становились все мало-мальски достойные молодые люди, проживающие в радиусе пятидесяти миль от поместья Хелстоунов, возможность появления которых на балу и маскараде была чрезвычайно высока.
   Обе брюнетки, они и внешне были чем-то похожи друг на друга: высокие, статные, темноглазые и смуглолицые, обе они были весьма своенравные, самоуверенные, однако резкость и заносчивость, присущие характеру Джиневры, у Винсенты были смягчены её природным нравом, и католическим воспитанием, которое дали ей её родители.
   Если кузины, за неимением лучшего, могли жить своими воспоминаниями, то нас с Бекки ожидали иные, более суровые и тернистые дороги. Да, бедная Бекки была умна не по годам, но совсем лишена привлекательности. Как жаль, что природа уготовала ей судьбу, подобную моей, ибо все знания мира не в состоянии заменить человеку счастья быть любимым. Возможно, именно из-за схожести наших судеб маленькая Бекки за тот недолгий срок, что я её знала, стала так дорога моему сердцу. И, быть может, именно в нашем расставании крылась истинная причина моей грусти, ибо в тяжёлые периоды своей жизни наиболее остро ощущаешь потребность в родственной душе, даже если это душа ребёнка.
   Живя различными интересами, мы с Винсентой сходились лишь в том, что нам обеим было скучно. За три недели томительного ожидания все сколько-нибудь значимые темы были нами перебраны, и всё чаще и чаще мне приходилось слышать из уст Винсенты сетования на судьбу, сводившиеся к тому, что у неё не было больше сил оставаться в замке, что замок мрачен, покои его напоминают клетки, а сама она как узница здесь, окна такие узкие, что в них не проникла бы и тень старого призрака, обитай он здесь; к тому же в некоторых комнатах окна зарешечены, и частые переплёты не дают пути солнечным лучам, и зимой даже в ясный полдень в комнатах темно.
   Моя привязанность к дому, в котором я выросла, и уважение к его истории не позволяли мне дать понять кузине как мне дороги его стены и объяснить, что дом не виноват в том, что его обитателям чужды любовь и дружеское тепло. Глядя на потемневшие ламбри в дубовой гостиной, на которых почти стёрлась резьба, или на старинные картины в галерее и холле, большую часть которых составляли портреты моих далёких предков, я вдруг впервые в жизни ощутила гордость от сознания того, что я принадлежу этому дому и сопричастна к его истории, и поняла, что всю свою жизнь я безотчётно любила и этот дом, и окружавший его сад, и эту землю, взрастившую на своих просторах не одно поколение Рембруков.
   Признаться Винсенте в том, что моё сердце навеки связано с замком, с лужайкой возле дома и даже с оградой из чугунных брусьев и резной калиткой, ведущей в парк, означало для меня в какой-то мере предать свою любовь, превратить её в нечто несерьёзное и даже постыдное. Поэтому я переводила разговор на другую тему и заговаривала о доме леди Хелстоун. К моей большой радости, Винсента мгновенно загоралась от одного упоминания имени нашей знакомой. Ей было интересно всё, в той или иной степени связанное с предстоящим маскарадом и, поддавшись её настойчивым просьбам рассказать поподробнее о величии парковых ассамблей и изяществе внутренних покоев особняка, я часами живописала подробности моих нечастых посещений родового гнезда Хелстоунов.
   Невзирая на то, что со времени моей последней поездки в имение Хелстоунов прошло более шести лет, я до мельчайших деталей помнила каждый свой день, проведённый в их доме. За всю свою жизнь я не бывала нигде далее Л*, и, хотя родители мои и изъездили половину земного шара, для меня пределом мечтаний и единственной отрадой всегда оставались посещения дома тёти Мэри.
   Особняк Хелстоунов, выдержанный в изысканном и величественном стиле, был выстроен из белого камня, что шло вразрез с архитектурными традициями, принятыми в Йоркшире. Парадное крыльцо по бокам украшали две мраморные колонны, поддерживающие изящный выступ в стене, используемый хозяевами как балкон. По периметру балкон был обнесён кованой решёткой с позолоченными птицами на прихотливом узоре. Широко поставленные оконные проёмы с фигурными переплётами придавали фасадам строгий и торжественный вид, а зелень, свешивающаяся с поручней террасы и яркий плющ, увивший стены от земли до окон нижнего этажа, вносили в этот образ немного романтики.
   К правому крылу дома прилегала оранжерея с множеством редких растений, вывезенных сэром Арчибальдом Хелстоуном из Индии и Южной Америки, а со стороны левого крыла располагались служебные постройки и конюшни. Чуть в отдалении от дома, под сенью дубов, находилась небольшая часовенка; иногда я заходила туда и долго стояла перед старинными образами.
   Со стороны террасы, через лужайку, лежал парк. Огромный и богато декорированный, он сохранился в том виде, в котором его задумал садовый архитектор ещё в прошлом веке. Парк изобиловал многочисленными каскадами, фонтанами и скульптурными ансамблями, выполненными из самых дорогих, самых изысканных материалов: десятки драконов, отлитых из бронзы и металла, извергали фейерверки струй из ощеренных ртов; нежные русалки, высеченные из белого мрамора, купались в фонтанах в окружении диковинных рыбок.
   Сообразно замыслу садового архитектора парк должен был сохранять привлекательный вид на протяжении всего года. Достигалось это за счёт подбора растений, имеющих различные периоды вегетации; разновременность цветения обеспечивала его непрерывность. Начитавшись книг по садоводству, теперь я могу выражаться почти профессиональным языком.
   Итак, в апреле зацветала шпалерная вишня, в мае и июне цвели боярышник и жимолость, акация, яблочный шиповник и розы. В июле сад был напоён благоуханием цветущей липы. В августе раскрывались георгины, и их цвет сливался с цветом опавшей листвы, разбросанной по парку. В хмурые дни поздней осени взгляд согревали жёлтые гентазалии.
   Возможно, и в зимнем саду была своя тихая прелесть, однако для меня по-настоящему красив он бывал только поздней весной и ранней осенью. В середине мая распускались пионы- белые, палевые, цвета утренней зари, в июне их сменяли люпины, которые своей рдяной окраской собирали всех окрестных мотыльков и бабочек. Ближе к сентябрю раскрывали колокольца своих соцветий стройные гладиолусы, подле них застенчивые рябины звонко потряхивали браслетами из рыжего янтаря. Возле многочисленных небольших водоёмов были разбросаны островки горного ландшафта- каменистые горки, поросшие флоксом, горечавкой и водосбором. Именно здесь ранней весной зацветали нежные примулы, провозвестницы солнечных дней.
   Через всю территорию парка пролегал глубокий овраг, по дну которого нёс свои неторопливые воды ручей. Склоны оврага поросли гигантским лопухом и папоротником, а на его дне высился, колыхаясь на ветру, тростник.
   Помню, как в свой последний приезд, кажется, это было в середине октября, я бродила по извилистым тропинкам парка, ведущим в никуда, поддевала остриём туфли клейкие листья и наслаждалась прохладой, исходившей от ледяной воды мутного ручья. Я добредала до горбатого дощатого мостика, переброшенного через овраг, и с его высоты наблюдала, как сверкают позолоченные статуи богов на фоне янтарных аллей парка. Солнце ещё ласкало своими лучами укутанную листвою землю, а западный ветер уже нёс на своих крыльях серые тучи, грозившие вскоре застлать собою всё небо и пролиться холодным осенним дождём. В такие мгновения на память невольно приходят строки из Шелли:
   Если тихий свет небес
   Озаряет дол и лес
   И выходит юный день,
   Как непуганый олень, -
   Ты смеёшься оттого,
   Что в пути их ждёт засада
   Из дождя, грозы и града.
  
   ...Винсента не разделяла моих восторгов по поводу ландшафтного разнообразия прилегающих местностей. Нельзя сказать, что величие видов и красота окрестных пейзажей её не трогали. В хорошую погоду и при хорошем расположении духа она способна была оценить многое из того, что волновало моё воображение. Однако, в слякоть и грязь она, подобно всем, кого я знала, заботилась лишь о чистоте своих туфель и платья, в то время как меня будоражила сила проливного дождя и мощь отчаянного ветра. Я любила наблюдать, как тёплые воздушные массы, отделяясь от земли, поднимались к небу, а ближайшие холмы терялись в синеватой дымке.
   Во время моего рассказа Винсента несколько раз перебивала меня, прося уточнить, сколько этюдов Констебля висит в гостиной леди Хелстоун, есть ли среди прочих картин морские виды Тёрнера, про которого она слышала, что он хорошо рисует. Также её заинтересовала коллекция морских раковин - предмета особой гордости покойного сэра Хелстоуна. Игнорируя описания парковых ассамблей, она заставила меня несколько раз перечислить предметы обстановки центральных комнат особняка, что я и сделала не без некоторого удовольствия, поскольку сама обожала всё, что было скрыто за стенами особняка. Некоторые вещи покоряли меня своей красотой и изяществом, однако, природа в её естестве и грации, казалась мне единственным совершенным творением Небес.
   Я не осуждала Винсенту за её невнимание к моим природоописаниям, поскольку, будь я на её месте, я, вероятно, вела бы себя точно так же. Однако именно потому, что мне вряд ли когда-либо выпадет возможность побывать на месте моей кузины, мне оставалось лишь восторгаться закатным солнцем, игрой теней, отбрасываемых исполинскими соснами в смежном с парком лесу и мечтать о романтической привязанности в тени садовых деревьев после захода солнца.
   В один из дней, когда даже обсуждение предстоящего праздника перестало нас развлекать, я рассказала Винсенте об обнаруженных мною развалинах старого замка. На её вполне резонный вопрос, не приснился ли мне этот замок, я ответила, что иногда мне кажется, что то был всего лишь сон, и замок - плод моей детской фантазии, однако бывают моменты, когда он кажется мне вполне реальным и существующим на самом деле. Винсента поинтересовалась, не повторяла ли я когда-либо маршрут столь памятной мне прогулки и, получив отрицательный ответ, пообещала, что когда сойдёт снег, мы непременно навестим это вместилище призраков.
   Винсента вновь выглядела весёлой. Мои описания дома Хелстоунов разожгли её любопытство, а рассказ о старом замке придал решимости отправиться на поиск новых ощущений. Однако я всё чаще замечала, как время от времени её воодушевление гасло, точно воспоминания тушили её счастье. Её природная весёлость и жизнерадостность наталкивались на нечто такое, что лишало её спокойствия. Не были ли эти перемены отголоском недавнего происшествия? Так или иначе, но я не решалась напомнить Винсенте о прошлом, не желая выглядеть нескромной или что ещё хуже - навязчивой в её глазах. Участие любезно лишь тогда, когда оно приходится кстати.
   Приезд тёти Мэри прервал цепочку моих размышлений. Суета и многоголосие, царившие в доме, мешали мне сосредоточиться, и я решила позабыть на время про свои догадки, отдавшись на волю текущим происшествиям и хлопотам, связанным с нашим отъездом."

Глава 5. Поездка в Л*

"19 января 1847 года

   Мы выехали затемно. Дорогу освещали прикреплённые к ветвям деревьев неяркие фонарики, зажжённые слугами. Луна ещё не покинула небосвод. Её бледный диск ещё белел над головою в окружении таких же бледных утренних звёзд, однако горизонт уже осветили первые лучи воспрявшего ото сна солнца.
   Вьюжило, дороги были занесены мягким снежком; карета, вместившая в себя четырёх путников и маленькую болонку - любимицу миссис Уилкс, неспешно катила, оставляя далеко позади себя покрытые тенью стены замка. Ночной туман всё ещё кружился в воздухе, когда мы миновали подъездную аллею, проехали главные ворота и выехали за пределы имения. Дорога шла под гору и, прежде чем поместье скрылось за холмом, который мы огибали, я обернулась и в последний раз взглянула на замок, ощутив при этом неодолимое желание вернуться.
   Сначала, взбодрённые морозным воздухом, мы с Винсентой оживлённо обсуждали наши будущие наряды, пытаясь представить себе, как они выглядят, в то время как миссис Уилкс и моя мать, сидевшие против нас, обменивались короткими фразами, смысла которых мы не могли уловить. Однако вскоре, когда воздух в карете немного согрелся, мы почувствовали, как приятное тепло разливается по телу, и ощутили желание откинуться на подушки и молчать как можно дольше. Обсуждать покрой и превосходство той или иной материи не имело смысла, поскольку из-за непогоды мы выехали на полторы недели позже запланированного, и у нас не оставалось иного выхода, кроме как приобрести уже готовые платья. Поэтому, выслушав несколько поучений со стороны миссис Уилкс относительно того, что бархат к лицу женщине зрелой, а молодую девушку более всего украсит лёгкий шёлк или муслин, мы замолчали и до конца путешествия не проронили ни единого слова.
   За неимением лучшего занятия я, кутаясь в шаль, наблюдала за тем, как сменялись за окном пейзажи, и думала, насколько мы разнимся с Винсентой. Мы точно вода и огонь, лёд и пламень, лёгкий бриз и бушующий ураган. С самого начала мы находились в неравном положении: Винсента до приезда в замок вела жизнь светскую и преуспела в тех вопросах, которые обычно обсуждаются в кругу молодых особ, когда рядом нет их папенек и маменек. Всем иным жизненным радостям она предпочитала пышные празднества, шумные компании и поклонение, я же любила вдумчивое существование, неторопливую размеренную жизнь.
   Несмотря на то, что внутри меня всегда жила неудержимая тяга к приключениям, с недавних пор моим самым заветным желанием стало отыскать заброшенный уголок, где ещё не была сметена паутина прошлых лет. Я хотела бы жить тихо, уединённо, вдали от всего мира и изучать жизнь и человеческие характеры по литературным источникам. Любимые книги и мечты были бы моими единственными друзьями. Эти буколические грёзы теперь спасали меня от приступов меланхолии.
   Стремление Винсенты как можно скорее и выгоднее выйти замуж, наш недавний разговор с ней, только подбросили сухих веток в уже пылавший костёр сомнений и укрепили меня в моей мечте. Я ужасно боялась своего будущего и не желала терять своей свободы в угоду честолюбивым намерениям моей матери.
   Возможно, от безрадостных мыслей меня смогло бы отвлечь общество дорогих мне людей, но так случилось, что за последний год я растеряла всех своих немногочисленных друзей, а что до знакомых семьи - в последние два года мы почти ни с кем не общались, к нам редко приезжали гости, и если бы не моя подруга Элизабет, дочь нашего садовника, я бы, наверное, была обречена на муки одиночества. Однако и она недавно покинула меня, отправившись на заработки в Манчестер, и теперь я с нетерпением ждала её писем. Одно я получила, в нём она сообщала, что благополучно добралась до Лондона, где жила её тётка, далее её путь лежал на северо-запад.
   Винсента, прибывшая в замок спустя какое-то время после отъезда Лиззи, отчасти заменила мне её общество, однако то, что я могла доверить лишь близкой подруге, я не могла доверить ей.
   Лиззи отнюдь не была блестяще образованной. То, что она знала или умела, она почерпнула из книг замковой библиотеки, куда я часто звала её с собой, или переняла у своего отца. Помню, как холодными осенними вечерами, мы увлечённо следили за развитием сюжета, сидя за одним столом и склонившись над книгой, точно родные сёстры.
   Однако слугам, как и их детям, не были даны такие же права, как мне. Именно поэтому Элизабет и уехала, покинув своего отца, дом и меня, своего единственного друга в этом доме, смягчив горечь от расставания обещанием присылать время от времени весточку о себе.
   Как видите, моих друзей можно было перечесть по пальцам: моя добрая Лиззи, нянюшка, кузина Винсента и старая миссис Моррис, жившая неподалёку от нас в старом коттедже.
   Миссис Моррис, милая бесхитростная старушка, жила от нас милях в шести. Я довольно часто навещала её, и она всегда встречала меня с удивительным радушием, а когда приехала Винсента, мы вместе совершили прогулку в коляске до дома миссис Моррис. Та угощала нас северными хлебцами - тонкими лепёшками, которые пекут у нас в Йоркшире, и рассказывала о своей жизни и о племяннике, который, по её словам, имел разнообразные таланты, компенсировавшие его происхождение - он был незаконнорожденным дитя её бедной сестры Марты и богатого фабриканта.
   Мистер Моррис, муж моей знакомой, был помощником управляющего на одной из прядильных фабрик в Манчестере и оставил жене после своей смерти небольшое состояние, на деньги из которого она приобрела и содержала старый коттедж и прилегавший к нему садик.
   Окна первого этажа коттеджа были затенены вьющимися растениями; облокотившись на зелёные ставни, цвела жимолость, а сквозь трещины каменного крыльца пробивалась упрямая трава.
   Летом на террасе стояли лёгкие стулья с ажурными гнутыми спинками, мраморный дог в ошейнике из потемневшей бронзы устремлял свой взор вглубь небольшого парка; весной на подоконниках в глиняных горшочках цвели крокусы. На лужайке перед домом росли маргаритки, кудрявилась пёстрая эшшольция. Обстановка и внутреннее убранство дома поражали своей простотой и непритязательностью, характеризуя свою хозяйку как человека рачительного, бережливого и разумного.
   Мне всегда доставляло удовольствие слушать рассказы миссис Моррис или просто смотреть на её изборождённое морщинами, но такое прекрасное лицо; от неё, казалось, исходили доброта и мудрость. На своём веку она повидала всякое, вынесла много невзгод и лишений, однако никогда я не слышала от неё ни единой жалобы.
   Свою дружескую привязанность к женщине, много меня старше, я могу объяснить только тем, что добрая миссис Моррис, сама того не подозревая, отчасти заменила мне мою любимую нянюшку, которую за ненадобностью уволили мои родители, посчитав необоснованными расходы на содержание состарившейся прислуги.
   ...Очнувшись от размышлений, я выглянула в окно. Вдоль дороги, по которой мы ехали, тянулись заросли вереска. Я люблю вересковые пустоши. В зависимости от времени года вереск окрашивает окрестности в разные цвета, придавая ландшафту разнообразный окрас: бурый - зимой, весной и ранним летом - изумрудный, в августе и до первых морозов - багряный.
   Изредка среди вересковых полей попадались одиноко стоявшие деревья. Поражённые летаргией, они широко простирали свои голые ветви, точно просили снисхождения у злого ветра, живущего меж бугристых холмов. Вскоре деревья стали образовывать группы, и мы въехали в небольшую рощицу. Дорога была узкая, а кусты шиповника и молодого орешника росли почти вплотную к ней, и порой их ветви хлестали по стёклам экипажа, пугая седоков. Мы ехали медленно, и я могла видеть, как алели меж ветвей ягоды боярышника, подобно пурпурным брызгам в серебряной росе.
   Но вот роща осталась позади, и невдалеке я увидела небольшое селение. Я видела, как в бледное небо поднимался дым из покрытых копотью дымовых труб, видела, как, освещая окна, горела в глубине дома, мимо которого мы проезжали, яркая лучина, и думала, как уютно, должно быть, сейчас дома, в замке, в час, когда этот угрюмый исполин, прибежище моих страхов и надежд, празднует зарождение нового дня. Я представляла, как весёлый дымок, отделяясь от островерхих шпилей, устремляется в бледное рассветное небо, а выхоложенные за ночь комнаты вновь наполняет тёплый воздух из жарко натопленных каминов, и ощущала всю правоту старой пословицы: "Куда бы ни шёл ты тропою своей, родные стены - навечно милей".
   Я умилялась, глядя на колючую изгородь из подрезанных кустов акации вдоль ограды, однако моё оцепенение было прервано лаем дворовых собак, почуявших перестук колёс. Одна лохматая морда протиснулась в лаз меж неплотно пригнанных досок и провожала нас тоскливым воем. Нам предстояло миновать ещё несколько таких же селений, и конец пути.
   По небу проносились, погоняемые ветром, снеговые тучки. По обе стороны дороги лежали, полные неги, холмы и равнины; тёмный пруд замер в ожидании очередных заморозков; небольшая речушка, одетая в снеговую броню, неторопливо струила свои студёные воды по извилистому руслу. Ещё совсем немного, и она выйдет из берегов и оросит прибрежные земли живительной влагой, и деревенские женщины из окрестных селений придут полоскать бельё в её водах.
   Казалось, всё вокруг было подёрнуто печалью: и эта речка, и нежная ива, одетая в жемчуг, понуро стоявшая у самой кромки льда, точно покинутая у алтаря невеста, и величавые дубы, широко распростёршие могучие ветви, на которых ещё дрожали последние листья. Серый рассвет, разогнавший ночную мглу, делал грустную иву ещё более одинокой, а дубы - ещё более жалкими и потерянными.
   Мысли о том, что я - чужая на этом празднике жизни, не давали мне покоя. В невесёлых раздумьях я не заметила, как зимние пейзажи за окном сменили виды провинциального городка. Очнулась я лишь от толчка остановившейся кареты и крика кучера "Приехали леди".
   Мы вышли из кареты и, пока моя мать и её сестра спорили, какой из магазинов следует посетить первым: салон готового платья мадам Прево на Сентрал-стрит, шляпницу миссис О?Доннел или магазин ювелирных изделий мосье Грегуара, я рассматривала грязь на своих ботинках и предавалась всё тем же мыслям, давая развиться самой нелепой идее.
   Окрестные виды меня не интересовали, для меня все провинциальные городки были на одно лицо: узкие, немытые улочки с грязноватыми лавчонками, притулившимися у стен домов, в которых в тёплое время года торговали провизией и недорогими безделушками, и вместе с тем - расположенные неподалёку роскошные салоны с золочёными вывесками, ярко контрастирующие с обликом города.
   Погружённая в размышления, я совсем не следила за дорогой. Помню, мы шли вдоль какого-то длинного здания с множеством вывесок и витрин, входили в низкую арку и снова шли через довольно грязный и узкий двор к отдельно стоявшему особняку с высоким крыльцом и красивой вывеской, сообщавшей о том, что за изящно подбитой дубовой дверью располагался салон мадам Прево, модистки и портнихи.
   На прилавке, выполненном под золото, лежали отрезы всевозможных расцветок и фактур. Тканей было так много, что глаза разбегались: "пекины фонтанж" - разноцветные букеты на жемчужном, голубом и изумрудном фонах, органди, муслины, шелка и королевский бархат. Были здесь и шёлковые шали, а также шали из тафты и кашемира - они лежали на соседнем прилавке. А чуть поодаль, на деревянных подставках, были размещены уже готовые платья, поражавшие многоцветием и удачным кроем; я невольно залюбовалась ими, и в нерешительности переходила от одного платья к другому, не будучи в силах остановить свой выбор на чём-нибудь конкретном.
   Наконец я выбрала одно: жемчужное с бледно-розовыми цветами, с кружевным воротничком и слегка заниженной талией. Его нежная расцветка будила во мне какие-то странные чувства; я не понимала что это было: воспоминания или смутные надежды, ещё гнездившиеся в моём сердце и время от времени накатывавшие на меня. Господи, почему я до сих пор не смогла от них избавиться! Что же мне делать, как мне освободиться от гнета бесполезных ожиданий, от иллюзий, изнуряющих меня своей несбыточностью.
   В то время, как моя мать договаривалась о цене, а миссис Уилкс восхищённо взирала на многоцветное великолепие, молодые помощницы учинили нам с Винсентой осмотр с пристрастием. И хотя я всё ещё была поглощена собственными мыслями, мне было немного не по себе под их пристальными взглядами. Ещё большее смущение я испытала, когда девицы принялись обсуждать достоинства наших фигур, даже не потрудившись понизить голос. Из их слов выходило, что Винсента сложена как богиня, я же худа и бледна, точно привидение. Затем они оставили меня в покое, и с удвоенным рвением принялись выискивать хоть какой-нибудь изъян во внешности Винсенты, однако единственное, что удалось им отыскать - это её чуть удлинённый нос, который, впрочем, делал её внешность ещё более изысканной.
   Нет слов, как обидно мне было выслушивать нападки на мою внешность со стороны простых портних - по существу, наёмной силы, призванной угождать своим клиенткам, к числу которых относилась и я. Едва выдержав примерку, я выбежала на улицу и, прислонившись к холодной стене особняка и вцепившись в перила так сильно, что посинели пальцы, тщетно спрашивала у морозного серого дня, настанет ли конец моим мучениям. В детстве я очень любила сказку о гадком утёнке, очень его жалела и плакала от радости, когда он, наконец, превращался в прекрасного лебедя, но стану ли я этим прекрасным лебедем? День был нем, ветер безмолвствовал, а хлопья снега с убийственным равнодушием ложились на одежду, оставляя на ней тёмные размытые пятна.
   В глазах моих всё ещё стоял образ прекрасной Винсенты, облачённой в изумительное фиалковое платье. Это платье приглянулось мне сразу же, оно висело напротив входа и дразнило моё воображение, однако фасон его был абсолютно неприемлем для моей фигуры. Глубокий вырез подчёркивал стройность лебединой шеи Винсенты, а узкий лиф делал всю фигуру удивительно лёгкой и хрупкой. Да, здесь было от чего впасть в уныние, однако я постаралась не дать отчаянию сразить себя и встретила своих спутниц счастливой улыбкой.
   Отдав коробки лакею и прикрывшись зонтиками, мы пропутешествовали до салона миссис О?Доннел, лучшей шляпницы городка; не забыли и про мосье Грегуара, и теперь я глаз не могла отвести от своей сумочки, где, как я знала, таился заветный футляр с позолотой, на бархатной подушечке которого лежало жемчужное ожерелье и такие же серьги, предназначенные для моего выхода "в свет".
   Было около полудня, когда мы отправились обратно. По дороге мы заехали в имение Локвудов, оно лежало на пути в замок. Миссис Локвуд была старинной приятельницей моей матери и миссис Уилкс ( слышали бы они меня сейчас, ведь каждая из них считает себя чуть старше по крайней мере меня или Винсенты), и знала сестёр ещё до их замужества, а посему встреча была особенно бурной. Долгим объятиям и радостным возгласам не было конца. Воспоминания о былой молодости сближали этих трёх женщин, прошлое казалось им прекрасным, настоящее - суровым, а будущее - слишком неопределённым. Присев в уголке на низкую софу и стараясь быть как можно неприметнее, я, предоставив Винсенту самой себе, погрузилась в размышления, однако и здесь меня настигал зычный голос миссис Локвуд, предававшейся волнительным воспоминаниям юности:
  -- Помнишь ли ты, Луиза, и ты, Мэри, как во время наших нечастых визитов в Лондон мы любовались на тёмные воды Темзы с высоты Ричмонда или гуляли по Трафальгар-сквер, влюблённые в Нельсона? Теперь я бываю в столице гораздо чаще, иногда подолгу гощу у сестры, однако для меня город навсегда лишился своей прелести, ибо мои иллюзии не живы более.
   Моя мать и миссис Уилкс с радостью соглашались с миссис Локвуд в том, что во времена их юности чувства были более возвышенными, нравы - более утончёнными, а мир - более прекрасным.
   Также из разговора давних подруг я узнала, что у миссис Локвуд с мужем было двое сыновей. В данное время сыновья вместе с отцом находились в отъезде, в Лондоне, где сообща отстаивали семейные интересы, однако их возвращения ожидали со дня на день. Всё это было бы мне безразлично, если бы не одна деталь - старшего из них, Эдмунда, прочили мне в мужья. Несмотря на то, что мистер Локвуд, отец Эдмунда, не носил титула баронета, а был всего лишь сквайром, эта партия в глазах моих родителей была выгодна во всех отношениях.
   Я видела Эдмунда Локвуда лишь однажды, мельком, во время нашего визита в их дом, и сохранила об этом визите самые неприятные воспоминания. В ту пору мне не было ещё и восьми лет, ему же как раз исполнилось одиннадцать. Он был замкнутым, невоспитанным и очень странным ребёнком. Наше знакомство он начал с того, что отнял у меня мою любимую куклу, с которой я никогда не расставалась, и пустил её плавать в небольшом пруду во дворе дома. Сегодня воспоминания о том дне вызывают у меня улыбку, однако в ту пору мне было не до смеха: тряпичная кукла разбухла, нарисованные глаза расплылись, а нитяные волосы сплелись в ком. Не думаю, что с тех пор Эдмунд сильно изменился, и потому, вслушиваясь в беседу, я ощущала, как покрывается испариной мой лоб, и в ужасе сжимается сердце.
   С каким непередаваемым облегчением покидала я стены дружественного дома и усаживалась в карету! Остаток пути, проделанный нами по покрытой неровностями дороге, показался мне раем после леденящих душу минут, проведённых в уютной гостиной Локвудов. За окном экипажа распогодилось, в разрывах туч появилось солнце: вначале серебристо-серое, а затем - огненно-жёлтое, оно преобразило унылые пейзажи, и весь оставшийся путь от дома Локвудов до замка оно ни на мгновение не покидало нас".

Глава 6. Признание.

   Тоскует птица о любви своей,
   Одна в лесу седом.
   Крадётся холод меж ветвей,
   Ручей затянут льдом.
   В полях живой травинки не найдёшь,
   Обнажены леса.
   И тишину колеблет только дрожь
   От мельничного колеса.
  
   Шелли.
   ...Рисую бледную звезду,
   Изгиб ввысь воспарившей птицы,
   И отблеск пламенной зарницы,
   И дождь, неровный на ветру...
   "28 января, 1847 год
   Удивительно, но в середине января начало припекать солнце, и не далее, как на прошлой неделе зима подарила нам чудесный уикенд. Снег стаял, оголив прошлогоднюю траву; пожухлая и влажная, она копила в себе соки, чтобы с первыми лучами мартовского солнца явить взгляду яркий изумруд молодых побегов.
   Две долгие недели, минувшие со времени нашей поездки в Л*, были полны обсуждений перспектив моего союза с Эдмундом Локвудом. Все в доме, начиная от прислуги и заканчивая Винсентой, судачили об этом, рисуя друг перед другом и передо мной заманчивые картины моего дальнейшего существования.
   Пытаясь укрыться от постоянных напоминаний о неприятном для меня предмете, я уединялась в тиши классной комнаты. Мне всегда нравилась эта строгая комната, с облицованными дубовыми панелями стенами, широким письменным столом, большими окнами и старым глобусом на позолоченной подставке. В короткие, бессолнечные дни я садилась поближе к окну и перечитывала Байрона, Шенье, Китса, грустила над Шелли.
   Из окон комнаты открывался волшебный вид на парк. Дом стоял на небольшом возвышении, и с высоты верхних этажей казалось, будто парк расстилался у его подножия. Иногда, прежде чем перевернуть очередную страницу книги, я поднимала глаза и смотрела в окно, наблюдая за тем, как серебрился иней на деревьях и голубые холмы, покрытые тенью, теряли свой снеговой наряд. Вечерами я усаживалась в широкой нише окна и следила за звёздами.
   В тёплые, погожие дни я предпочитала иное убежище - просторную залу в левом крыле замка, которая всегда пустовала. Сначала я облюбовала её для своих детских игр, затем - для вечерних грёз о таинственном принце. Единственным украшением залы служил огромный камин в полстены величиной, в котором когда-то жарко полыхали сучья и который теперь был пуст и запылён, с решёткой, почерневшей от долгих лет бездействия. Накинув тёплую шаль, я приходила в эту мрачную келью с узкими витражными окнами, лишавшими её света, и боролась с кипевшими в моём сердце чувствами или нарушала тишину чтением полюбившихся строчек.
   Однако, как и следовало того ожидать, моя вынужденная изоляция очень скоро начала меня тяготить. Лишившись общества, я порвала единственную нить, соединявшую меня с окружающим миром, реальным миром, миром, в котором мне предстояло жить. Искусство возвышает душу, заставляет трудиться ум и пробуждает чувства, однако оно никогда не заменит нам тепла человеческого участия, так же, как пыльные манускрипты никогда не заменят живого общения. Тяготясь необходимостью вести задушевные беседы с Винсентой, я тем не менее нуждалась в этих беседах, ибо они давали мне силы надеяться, а надежда давала силы жить.
   Наконец я, отрешившись от грёз и забвения, предалась более прозаичным занятиям, и первым шагом на пути к "выздоровлению", явилась наша с Винсентой Partie de Plaisir, предпринятая нами в начале недели.
   Среди всех моих увлечений мне особенно хотелось бы выделить мою страсть к рисованию. Из всех сортов грязи мне милы были лишь пятна краски на руках и одежде: всех цветов и оттенков, они подстёгивали моё вдохновение и торопили фантазию, а их названия звучали для меня музыкой. Конечно, я не могла похвалиться искусностью мастера или удивить техникой исполнения, однако кое-что мне всё же удавалось, и один из моих последних пейзажей ныне украшал мою комнату.
   В последние дни меня вновь какой-то неодолимой силой потянуло к холсту, поэтому во время наших прогулок с Винсентой я не теряла времени даром, и, натянув холст на подрамник и водрузив мольберт на плечо, шагала прочь из дома с твёрдым намерением не возвращаться обратно без зимнего этюда. Однако день сменялся новым днём, со времени первого мазка минуло около трёх дней, а пейзаж всё не желал мне подчиняться.
   На морозе краски быстро замерзали, руки стыли на ветру, а на холсте возникали причудливые формы, которые даже издали и со всем ко мне уважением трудно было назвать замком. Перед домом красовались корявые изгибы старого дуба, и от его силуэта веяло таким унынием и печалью, что у меня едва не опускались руки при виде моего творения. Изо дня в день я методично замазывала то неправдоподобно длинную ветвь, то покосившуюся башенку, пока однажды Винсента, устав наблюдать моё отчаяние, не сказала, что я нуждаюсь в услугах опытного наставника.
   Пока я рисовала, Винсента развлекала себя самостоятельно, бегая по заснеженным тропинкам наперегонки с Артушем, моим любимым спаниелем, и издали я слышала весёлый лай собаки и задорные выкрики красавицы-кузины.
   Длинные уши Артуша колыхались на ветру, когда он метался по снеговой пустыне, временами исчезая в снегу, если на пути попадался глубокий сугроб. Домой он возвращался грязным, с облепленными глиной ушами и мокрой, сбившейся в сосульки шерстью, счастливый тем, что был полезен своим обожаемым хозяйкам: одной - как важнейшая составляющая её пейзажа, другой - как развлечение.
   В те редкие часы, когда я не рисовала, я следила за дорогой. Чаще всего это было скучное времяпровождение, поскольку зимой дорога была пустынной, однако осенью по ней спешили многочисленные экипажи, ибо это была единственная дорога, соединявшая окрестные имения с Л* и столицей.
   И вот вчера мне, наконец, повезло и я услышала лёгкий шум, доносившийся из ближайшего леска. Я встала и всмотрелась в туманную даль. Шум становился всё отчётливее, и вскоре из леса показалась карета, запряжённая парой гнедых. Испытав одновременно испуг и любопытство, я благоразумно отступила назад и спряталась за мохнатой елью, рассчитывая на то, что в сгущающихся сумерках, за достаточно массивным деревом и на безопасном расстоянии меня не будет видно, сама же я всё буду видеть прекрасно.
   Карета всё приближалась и, спустя несколько мгновений, я смогла рассмотреть герб Хелстоунов на одной из её дверец. Заинтригованная увиденным, я, позабыв про осторожность, вышла из своего укрытия, не переставая задавать себе один и тот же вопрос: кто в такую пору может спешить к леди Эмилии? К маскараду, который состоится в первое воскресенье февраля, гости начнут съезжаться не ранее второй половины следующей недели, к тому же все приглашённые прибудут в собственных экипажах; тётя Мэри с дочерьми слишком тяжела на подъём для того, чтобы предпринимать столь дальние прогулки.
   Интерес мой возрастал, и с каждым мгновением мне всё больше хотелось увидеть лица седоков, тем более, что я вспомнила, что во время нашего визита к Локвудам, миссис Локвуд упоминала о неком мистере Хилвуде, художнике, вызванном леди Хелстоун из столицы дабы запечатлеть образ её единственной дочери Дианы.
   Прежде, чем скрыться из виду, карета должна была обогнуть небольшой лесной массив, и я, не раздумывая долго, решительно кинулась наперерез ей прямо через лес, благо он наполовину состоял из елей и кустов можжевельника, скрывавших меня от глаз путников.
   Запыхавшаяся, вся в снегу, с раскрасневшимся от встречного ветра лицом, я достигла просёлочной дороги одновременно с каретой. Карета пронеслась мимо, осыпав меня снежинками, но сквозь стекло и сгущающуюся мглу, я всё же успела разглядеть бледное мужское лицо.
   Всю дорогу к дому я корила себя за то, что проявила слабость, поддавшись коварному любопытству, однако дело было сделано, мои усилия были вознаграждены сторицей, ничто меня более не беспокоило, а назавтра меня ожидал привычный набор развлечений: беседы с Винсентой и долгие прогулки по заснеженным полянам парка.
   ...Не знаю, к радости или к огорчению, но моим прогнозам не суждено было сбыться. Природа опять спутала все карты; утром с востока ветер приволок огромную серую снежную тучу, и она осыпала землю мельчайшей белоснежной пылью. Высота сугробов превысила две трети фута, и о наших ежедневных моционах вновь следовало забыть на неопределённое время.
   После сытного обеда я, скрывшись от любопытных глаз и опеки, сидела в маленькой гостиной, которая располагалась в том же крыле здания, что и моя комната, лениво пролистывая Шекспира. Подле моих ног лежал, мирно посапывая, Артуш - годовалый спаниель серебристого, в чёрное яблоко, окраса.
   День тускло догорал, а вечер обещал быть скучным как обычно. Я уже, было, настроилась на то, что буду коротать этот вечер, сидя в одиночестве в обществе любимой собаки, когда мой покой был вероломно нарушен, и нарушила его Винсента, присевшая в кресло по-соседству и начавшая разговор о погоде. С погоды разговор плавно переметнулся на известные нам личности и, разумеется, речь зашла о мистере Эдмунде Локвуде:
  -- Если верить той миниатюре, что показывала нам миссис Локвуд, её сын в детстве был очень милым ребёнком, и есть все основания надеяться, что с тех пор он не сильно подурнел. Светлые волосы и глаза, а если сюда прибавить изысканные манеры и туго набитый кошелёк - получится неплохой портрет, достойный будущего мужа.
  -- Насколько я могу судить о манерах мистера Эдмунда Локвуда, они далеко не блестящи, во всяком случае, не были таковыми, когда я имела удовольствие быть ему представленной, - и я рассказала Винсенте историю своего знакомства с Эдмундом.
   Едва мой рассказ подошёл к концу, как гостиная огласилась раскатами смеха Винсенты, от которых проснулся мой бедный Артуш и, сладко потянувшись, потрусил прочь из гостиной. Спустя некоторое время, в течение которого Винсента боролась со своими эмоциями, он вернулся в комнату, волоча по полу метёлку для вытирания пыли, которую, очевидно, стащил у служанки, делавшей уборку нижних помещений. Приблизившись к креслу Винсенты, он положил метёлку возле её ног, ожидая одобрения и приглашая к игре. Однако пёс пришёл не по адресу, ибо в тот момент Винсента была очень далека от желания поиграть, её взволновала вероятность нашего скорого союза с Эдмундом и ей хотелось обсудить детали. Поэтому, выпроводив пса за порог и бросив ему вслед злополучную метёлку, она вернулась на своё место, собираясь продолжить беседу, начатую до ужина.
  -- Мариам, какая же ты счастливая, ты скоро выйдешь замуж за самого завидного жениха в округе. Только подумай: свой дом, независимость от родителей, регулярные выезды в свет в обществе блестящего мужа...И чего только ты одна сидишь кислая, когда вокруг тебя все рады и счастливы за тебя!
   Пытаясь избежать трудного для меня разговора, я опередила намерения Винсенты разговорить меня и попросила кузину поведать мне о годах, проведённых в пансионе во Франции. В течение какого-то времени Винсента колебалась, однако, решив, что впереди нас ожидает немало свободных часов и что поговорить об Эдмунде мы всегда успеем, благосклонно согласилась удовлетворить мою просьбу, начав свой рассказ следующими словами:
  -- Владелицу пансиона, в котором я воспитывалась, звали мадам Анаис Жанти. Это была сухая и прижимистая женщина, имеющая, к тому же, склонность к мизантропии, и пансионерки никогда не видели от неё ничего хорошего. За всё то время, что я провела в стенах пансиона, я ни разу не слышала от неё ни единого ласкового слова. Тем не менее, пансион мадам Жанти считался одним из лучших в столице и славился своими строгими порядками. От нас, своих воспитанниц, мадам Анаис требовала неукоснительного соблюдения всех неписаных законов заведения: нам запрещалось выходить за пределы границ пансиона, посещения нас близкими были строго ограничены и сведены к минимуму, за исключением каникулярных июля и августа, и Рождества, когда нам дозволялось покидать стены пансиона; строгий режим предписывал отходить ко сну не позже десяти вечера. Завтракали мы обычно в половине девятого, затем следовали уроки. Занятия, как правило, длились по шести часов кряду, после каждых двух часов следовал короткий перерыв, во время которого мы успевали наскоро выпить стакан пустого чая. После занятий полагался обед, а ужинали мы в семь часов вечера. Следующие часы были отданы нам в личное пользование и предназначались для прогулок по небольшому парку, окружавшему пансион по периметру. Но это летом, когда солнце долго не заходило за линию горизонта, а осенней порой и зимними вечерами мы грустили, сидя в тесной гостиной и развлекая друг друга рассказами о своей жизни вне пансиона.
   Затем Винсента рассказала мне несколько занятных историй, случившихся за те два года, что она провела в пансионе. После чего последовала пауза, которая меня удивила. Я взглянула на Винсенту, ожидая продолжения рассказа. Казалось, она раздумывала, следует ли ей остановиться или же продолжать своё повествование. До того, как рассказ был прерван, Винсента описывала мне красоты Венеции, в которой побывала по настоятельной просьбе её тётушки, Иоланды Вилляверде, сестры Рикардо Вилляверде, отца Винсенты.
   Прежде чем Винсента продолжила свой рассказ, она взяла с меня слово не разглашать её тайны, что и было ей обещано. И она возобновила повествование.
   Во время путешествия по Италии, затеянного тётушкой Винсенты, с моей кузиной произошло нечто такое, чего она по прошествии полутора лет так и не смогла забыть.
   Однажды, спросив дозволения у тёти, она в сопровождении служанки и подруги, дочери богатого судовладельца, отправилась к каналу, дабы издали полюбоваться красотой базилики Святого Марка и пококетничать с гондольерами. Однако гондольеров поблизости не оказалось, вместо них на берегу, с кистью и палитрой в руках стоял молодой мужчина весьма приятной наружности. Тёмный плащ развевался на ветру, образуя романтические складки, а широкополая шляпа на манер мексиканского сомбреро делала и без того привлекательное лицо ещё более привлекательным и мужественным. Так состоялось знакомство богатой наследницы из Андалусии и знатного молодого человека с берегов Луары, имени которого Винсента не желала раскрывать. Единственное, что смогла я узнать о нём - это то, что её возлюбленный был очень богат и экстравагантен и носил титул маркиза, живопись же была страстью всей его жизни. С момента первой встречи они несколько раз тайно виделись, в этом им помогала подруга Винсенты, которую моя кузина сделала своей наперсницей и которая впоследствии их и разлучила.
   Тем временем в доме судовладельца намечался бал, на который помимо Винсенты был приглашён и маркиз. На балу маркиз танцевал только с Винсентой, не уступая её другим танцорам, и вместе они смотрелись прекрасно, вызывая зависть и восхищение у всех присутствующих, в том числе и у подруги.
   На следующий день после бала, маркиз пригласил Винсенту к себе в дом, и был при этом столь экстравагантен, что забыл рассказать ей о том, что живёт один. Подруга предпочла остаться в скверике возле дома и любоваться фонтанами и чудесными цветами, кузина же, позабыв об осторожности, вошла в дом маркиза.
   Винсента с таким восхищением описывала внутреннее убранство дома, что и я прониклась этой атмосферой невиданной роскоши, и живо представила себе покои дворца, опираясь лишь на свою фантазию и описания Винсенты. Я видела, как сияли мраморные плиты в богато декорированной танцевальной зале, а расписной потолок опирался на монументальные колонны, увенчанные затейливой лепниной. Мне представлялись богато орнаментированные этрусские вазы и полотна итальянских живописцев, достойные украшать лучшие дворцы мира, а перед глазами вставал холл, увешанный старинными гравюрами на рыцарские и библейские сюжеты; от каменных полов веяло прохладой. В пылу я позабыла о самом главном, а именно - Винсента осталась один на один с молодым маркизом в большом пустом доме. И ещё меня очень поразило то, что во время своего рассказа Винсента ни разу не упрекнула маркиза за его молчаливость.
   - Когда я вышла из дома, а вышла я тотчас после того, как поняла, что в доме кроме нас нет ни души, моя подруга встретила меня как ни в чём не бывало, живо интересовалась подробностями нашей встречи с маркизом, а вечером следующего дня по простоте душевной поведала одной из своих знакомых нашу с ним историю. Та, в свою очередь, поведала следующей. Менее чем через неделю слух достиг ушей моей тётушки. Меня заперли на ключ, точно узницу, моими объяснениями пренебрегли, а когда, спустя три недели мне сообщили, что маркиз сочетался браком с англичанкой, и я пришла к его дому, все двери были заколочены.
   При последних словах в душе моей проснулось сострадание к беде Винсенты, и не
   отдавая себе отчёта в том, что делаю, я прочла вслух одно из самых печальных стихотворений Шелли:
   Разобьётся лампада,
   Не затеплится луч.
   Гаснут радуг аркады
   В ясных проблесках туч.
   Поломавшейся лютни
   Кратковременен шум.
   Верность слову минутней
   Наших клятв наобум...
   Читая последние строки, я увидела в глазах Винсенты слёзы и, поддавшись внезапному порыву, сжала её руку. В этот момент я вдруг ощутила огромное облегчение оттого, что у меня есть сестра - человек, которому можно довериться при необходимости. И вдруг Винсента заговорила о богатствах маркиза, о вилле близ Неаполя, об особняке в Малаге и виноградниках в Лотарингии, а также о потерянной возможности обрести материальное благополучие. И это после того, что между ними было. Такая любовь! Какая досадная оплошность!
   После этих слов сострадание моё уже готово было уснуть, убаюканное отповедью Винсенты, однако задержалось ненадолго, ожидая её дальнейших поступков. Боюсь, мне уже не было жаль ни этого господина, растоптавшего любовь юной девушки, ни Винсенту, в пылу обиды отрёкшуюся от своей любви. Но к чести сестры скажу, что маркиз затронул её душу гораздо более глубоко, нежели она хотела в этом признаться, если рана обманутого сердца кровоточила до сих пор.
   Я, как смогла, утешила Винсенту, но делала это с тяжестью в сердце, поскольку не испытывала прежнего сочувствия к её страданиям, ибо не признавала существования любви за деньги. Расчёт в любой форме был мне противен, а неискренность в отношениях - отвратительна. И тот факт, что Винсента, пусть и оскорблённая в своих лучших чувствах, сокрушалась о потерянных материальных благах и положении в обществе, неумолимо наполнял мою душу ледяным равнодушием, с каждым мгновением всё более меня тревожившим.
   Поэтому я почувствовала огромное облегчение, когда, наконец, смогла удалиться в свою комнату. Здесь мне не нужно было притворяться, не нужно было тяготиться своим неумением разделить чужую печаль. Здесь меня ждали знакомые вещи, мой старый письменный стол, в глубине ящиков которого обитали мои тайные мысли, здесь, наконец, меня ожидало письмо, которое мне хотелось поскорее распечатать, ибо оно было от моей доброй Лиззи - это была первая весточка от подруги со времени её отъезда из Лондона. Нынче днём отец вручил мне долгожданное письмо, пришедшее накануне, но по рассеянности забытое им среди прочих бумаг, и все часы, начиная с того момента, я предвкушала, как наступит блаженный час, когда я останусь одна и смогу его прочесть.
   Прощай, мой любимый дневник, мы расстаёмся с тобой ненадолго, чтобы очень скоро встретиться вновь и сказать друг другу "Здравствуй".

Глава 7. Письмо Лиззи.

   Беспечней вешнего луча

Была я до тех пор,

   Пока не встретила ткача -

Красавца парня с гор.

Р. Бернс

Песня "Любовь ткача"

   Утро застало Мариам сидящей в её любимом кресле, голова её и руки покоились на поверхности открытой дверцы секретера, к которому было придвинуто кресло. Вероятно, сон, приковавший Мариам к креслу, не был спокойным, и на протяжении ночи она пыталась освободиться от его пут, об этом, в частности, говорило письмо, соскользнувшее с секретера, однако несмотря на неудобную позу и каменные плиты, холодившие ноги, сон так и не был прерван, и даже серый рассвет, пришедший на смену ночной мгле, не разбудил спящую.
   За окном пробуждался новый день, похожий на многие другие. По-прежнему, дом был отрезан от всего мира толщами голубоватого снега, по-прежнему у подножия холма, приютившего особняк, расстилались голые сады, а за садами высились редкие холмы. Их очертания сегодня были чуть более расплывчаты, нежели обычно, когда они дремали, окружённые призрачной дымкой или затягивались тенью проплывавших облаков. На вершине одного из них всё так же вздыхала дубрава, всполошенная стремительным, по-весеннему свежим ветерком. И казалось почти неправдоподобным, что у их подножия зимовали нежные крокусы и пёстрые маргаритки, так неповторимо преображавшие окрестные пейзажи по весне.
   Это был обычный день, один из многих, и видимо поэтому Мариам не спешила просыпаться. Большую часть ночи она провела без сна, перечитывая и переосмысливая содержимое письма, а также события, происшедшие за день. Постепенно исчезло ощущение реальности, образы и события смешались и утомлённая, она склонила голову, перенесясь в царство грёз.
   Когда Мариам открыла глаза, было около восьми часов, её разбудил звук захлопнувшейся двери. Ежедневно, утром и вечером, служанка приносила в кувшине воду для умывания, и её утренние визиты нередко будили Мариам. Спустя две четверти часа служанка возвращалась и помогала ей одеться и уложить волосы. Правила дома Рембруков предписывали всем домочадцам спускаться к завтраку не позднее девяти часов.
   Несмотря на неудобную позу, Мариам чувствовала себя отдохнувшей и бодрой. Прохладная вода из глиняного кувшина прогнала остатки сна. До прихода служанки оставалось чуть более двадцати минут, и Мариам решила посвятить их записям в дневнике. Подобрав с полу письмо Лиззи, она ещё раз пробежала глазами по ровным строчкам и открыла дневник.

"29 января, 1847 год.

  
   Письмо Лиззи меня и взволновало, и тронуло одновременно, ибо было проникнуто истинной добротой и дружеским участием. Давно я так не отдыхала душой, но и давно я так не тревожилась за свою подругу. Будучи по натуре девушкой искренней и наивной, Лиззи всегда свято верила, что в мире нет места людям злым и недобрым. В каждом человеке она подмечала только прекрасные черты, не видя изъянов. Я долго спорила с ней, доказывая очевидное, но была вынуждена отступиться, осознав тщету своих попыток переменить её мнение. Поэтому я не без некоторого беспокойства стала читать её послание.
   В начале письма, после сердечных приветствий и сожалений о долгой разлуке, Лиззи описывала дом тёти, Миссис Браун, в котором гостила, пока жила в Лондоне. Тётя жила небогато, все её сбережения съедали расходы на содержание пяти сорванцов, старшему из которых не исполнилось и двенадцати. Муж миссис Браун работал клерком в небольшой конторе на окраине Лондона, и целыми днями она была предоставлена самой себе, лишь изредка её навещали приятельницы, в равной с ней степени обременённые заботами о доме и семье. Таким образом, в лице Лиззи тётя, изголодавшаяся по обществу и уставшая от забот, хотя и ненадолго, обрела помощницу по хозяйству, а также благодарную слушательницу.
   Затем в письме следовали описания красот Лондона, виденных Лиззи. Гайд-парк, пруды Серпентайн, живописные берега Темзы - образы, знакомые мне с детства по рассказам мисс Гринпул, в очередной раз всколыхнули моё воображение, но и только. Больше всего Лиззи поразила Трафальгарская площадь с её бронзовыми львами и обилие экипажей.
   "Помните ли вы, мисс Мариам," - писала она: "как будучи детьми мы любили выходить на дорогу и наблюдать за экипажами, спешившими в Л*? В Лондоне экипажи такие красивые и их так много, что и счесть нельзя. Манчестер после Лондона выглядит маленьким пыльным городком, лишённым всяческого блеска. Здесь нет того величия и роскоши особняков, которые я увидела в Лондоне. И я рада этому.
   Манчестер - город рабочих и фабрикантов. Здесь живут простые люди, живут неприхотливо, небогато. И несмотря на то, что я здесь меньше месяца, я чувствую, что город принял меня, а мне большего и не надо".
   Однако самые волнующие события заключались во второй части письма, где Лиззи повествовала о её теперешней жизни в Манчестере и о её новых знакомых.
   "Я ехала, дрожа от страха оказаться без денег и связей в чужом и незнакомом городе. Судьба проявила ко мне истинное милосердие, послав в лице одной из спутниц владелицу шляпного салона. Узнав, что мне негде остановиться, а запасов моего кошелька хватит лишь на одну неделю, она предложила пойти в услужение к ней в магазин.
   Моя добрая мисс Мариам, если б вы знали, как мне пригодились наши вечерние занятия. Моя нынешняя хозяйка, миссис Бэнкс, была удивлена моей начитанностью, обычно не свойственной девушке моего сословия. Китс оказался любимым её поэтом, и когда я по памяти прочла ей отрывок из моего любимого стихотворения:
   Тому, кто в городе был заточён,
   Такая радость - видеть над собою
   Открытый лик небес и на покое
   Дышать молитвой, тихой, точно сон,
   она, по её словам, была окончательно сражена. Господи, и бывают же на свете такие добрые люди! Найдя столь чудесным образом источник для пропитания, я хотела было поискать жильё по соседству с магазином, но миссис Бэнкс меня отговорила и предложила занять одну из комнат в её особняке за умеренную плату. Комната очень скромная, но в ней есть всё самое необходимое, и самое главное - теперь мне есть где укрыться от дождя и непогоды".
   Итак, жизнь моей подруги постепенно налаживалась. Она жила и работала среди хороших людей. К тому же, судя по тому, что она писала, обрела верного рыцаря и защитника в лице некого Роберта Уайта - рабочего с местной фабрики, наделённого Лиззи всеми романтическими чертами. Этот Роберт Уайт спас мою подругу от компании подгулявших лавочников, и тем завоевал её доверчивое сердце. Лиззи писала о нём с не меньшим, а пожалуй и с большим восхищением, чем о миссис Бэнкс: "Он чудесный человек - сильный, мужественный, а если бы ты слышала, с каким негодованием он говорил о тяжёлых условиях труда на фабрике, где он работает".
   Кажется, мою добрую подругу посетила любовь - чувство, о котором мы подолгу беседовали осенними вечерами, чувство, которое, как я считала, недоступно мне. Что меня ждёт впереди? Каждый раз, когда я прислушивалась к своим ощущениям, пытаясь предугадать будущее, я не чувствовала ничего, кроме неуверенности и страха. Однако эта неопределённость также давала мне силы надеяться на что-то более радостное и светлое, нежели жизнь с нелюбимым человеком, к которому не питаешь ни чувств, ни симпатии. И даже если ничего, кроме страданий, не ожидает меня в будущем, я не могу отказать себе в живительной надежде на лучшие времена. Поэтому, несмотря ни на что, я не хотела бы подобно Трисмегисту заглядывать в будущее - пусть будет то, что будет, и случится то, что случится. А я по-прежнему буду жить надеждами и верой.
   Теперь я должна прерваться - я слышу шаги горничной".

"Тот же день. Вечер.

   Случай, происшедший с Лиззи и повлёкший за собой возникновение обоюдной симпатии, казался мне просто невероятным. Мне трудно было представить, что обычный земной мужчина может пробудить во мне какие-либо чувства. До сих пор мужское общество было мне чуждо, и те редкие гости, которые посещали нас, не могли возмутить моё воображение и заставить сердце нарушить свой размеренный ход. И мне уже начинало казаться, что любовь - это некий анахронизм, пережиток средневековья, удел мечтательных особ, не имеющий ко мне никакого отношения.
   И всё же, если бы любовь существовала на этом свете, то для меня она означала бы самопожертвование, некий абсолют, когда взгляды красноречивее самых изысканных признаний и клятв, когда любые слова беспомощны описать наши чувства. Человек, полюбив однажды - любит навсегда, всю свою жизнь он предан своему избраннику. Другой любви я не принимаю.
   Однако, к сожалению, не все люди разделяли мои убеждения. И потому, кроме радости за подругу и ощущения сбывшейся мечты, я также испытывала тревогу за её будущее. Мне не хотелось думать о дурном, предполагая ужасные развязки, я надеялась, что Лиззи достанет осторожности и здравости не делать поспешных суждений относительно едва знакомых людей. А я вскорости напишу ей о том, с какой опаской следует подходить к новым знакомствам и как мало следует доверять незнакомым мужчинам.
   При упоминании о доверии, мне невольно вспоминалась вчерашняя исповедь Винсенты. Какое же чувство на самом деле связывало кузину и молодого маркиза, если достаточно было малейшего препятствия, чтобы оно раскололось на части?
   Было ли со стороны маркиза это увлечение очередным капризом избалованного сластолюбца, не привыкшего отвечать за свои поступки? Не потому ли он так скоро бежал из Венеции, едва обозначились первые признаки неудачи. И что стояло за его вопиющим легкомыслием, когда, пренебрегая правилами хорошего тона, осторожностью, наконец, рискуя репутацией Винсенты, он привёл её в свой дом? Неужели он не понимал, что поступает дурно, непростительно, обходится с моей кузиной, как с кокоткой. При мысли об этом всё во мне закипало от негодования.
   Нет, определённо, эта история слишком сложна и запутанна для меня. К тому же, мне известны далеко не все детали венецианской драмы. Однако в том, что во всей этой истории жертвой была Винсента, я не сомневалась. Я подозревала, что сожаления по поводу богатств маркиза - не более, чем вуаль, под которой скрывались разбитые надежды и порушенная вера в любимого человека. Боль от предательства не исчезает бесследно, согласно нашему желанию. Ничто, ни новые поклонники, ни оглушительный успех в обществе, не спасает от грустных воспоминаний и не дарит нам забвения.
   Теперь, наконец, мне стало понятным, почему Винсента каждый раз с таким непонятным мне воодушевлением заводила разговор о своих увлечениях - она просто пыталась доказать себе и окружающим, что избавилась от этой мучительной привязанности, любовного недуга, преследующего её на протяжении последних двух лет.
   Бедная кузина, она по-прежнему любила своего маркиза, причинившего ей столько страданий, растоптавшего её девичьи мечты о счастье, унизившего её чувства. Она любила его тайно, пытаясь забыть или хотя бы возненавидеть, чтобы не мучиться так сильно. Она, может быть, и в Йоркшир приехала только лишь потому, что надеялась встретить его на одном из светских раутов, ведь он сам ей рассказал, что владеет небольшим поместьем на северо-востоке Йоркшира. И я желаю ей встретить этого обманщика, но лишь тогда, когда сердце её освободится от болезни и наполнится новым чувством - исцеляющим, чистым и, конечно же, взаимным.
   А пока я считаю своим долгом исправить ошибку, допущенную накануне. Вчера я была неправа и поступила дурно, не разглядев истинной любви и усомнившись в чувствах сестры. Отныне я не стану более судить предвзято, тем более о людях, которые добры ко мне, если не хочу в конце-концов остаться одна.
   Я не без некоторого волнения постучала в дверь. Ответом мне была тишина. Однако я знала, что Винсента в комнате - из-под её двери пробивалась тонкая полоса света. Терзаемая сомнениями в правильности своего решения, я постучала вновь. Услышав приглашение войти, на которое уже не рассчитывала, я отворила дверь и шагнула в комнату. Винсента сидела возле трельяжа, распущенные волосы чёрным облаком закрывали её плечи. Увидев меня, она не выказала ни радости, ни неудовольствия и продолжала расчёсывать свои роскошные волосы, задумчиво перебирая их прядь за прядью, локон за локоном.
   Я растерялась. Никогда мне не доводилось видеть свою кузину столь рассеянной и неприветливой. Обычно она была рада моим приходам, но сегодня её точно подменили. Быть может, она уже пожалела о том, что накануне открылась мне. Однако я прогнала прочь эти мысли и, глубоко вздохнув, произнесла вслух то, о чём думала на протяжении сегодняшнего дня и писала в дневнике. Я сказала, что понимаю и разделяю её чувства, восхищаюсь её стойкостью и самообладанием и горжусь тем, что она моя сестра.
   Винсента молчала. Она положила гребень на колени и теперь сидела недвижно, глядя куда-то мимо меня отрешённым взглядом.
   Поняв, что дальнейшее моё присутствие неуместно, я, пожелав кузине спокойной ночи, направилась к двери. Уже взявшись за ручку, я совершенно отчётливо услышала ответ кузины, разом перечеркнувший все мои предыдущие сомнения: Винсента благодарила меня. Её слова вызвали слёзы на моих глазах, мне было и радостно, и горько одновременно: радостно - оттого, что я ошибалась, думая, будто сердце у Винсенты каменное, а горько - оттого, что моё заблуждение длилось слишком долго".

Глава 8. Простуда.

" 4 февраля, 1847 год.

   Сегодня я проснулась оттого, что солнце своими тёплыми ладонями гладило моё лицо. Я открыла глаза и увидела, как солнечный лучик, дрожа, пополз по стене. Скользнув по тёмному циферблату настенного маятника, он пробежался вверх по обоям и застыл на карнизе, погрузив лепную виноградную лозу в круг искрящегося света. Душа моя, полная блаженства и тихой радости, парила где-то рядом.
   Неделя, прошедшая со времени последней записи в дневнике, переменила многое. За эту неделю я обрела верного друга, любящую сестру, человека, которому доверяла.
   То, что произошло со мной и Винсентой в канун маскарада, иначе как чудом назвать было нельзя. Это было словно благословение свыше, ответ на наши молитвы, счастливый знак, перечеркнувший былое одиночество.
   Я чувствовала, как в моём сердце расцветает чудесный цветок, согревая и наполняя его светом. Холодное и одинокое, оно окрашивало мою жизнь в мрачные тона, но это было раньше, теперь же, обретя союзника, оно оттаяло и возродило меня к новой жизни - полной радости и откровений.
   Ошибочно полагая, что некоторым людям красота заменяет иные добродетели, я отказала кузине в доверии, посчитав её избалованной и претенциозной, лишённой собственных убеждений и не способной на искренние чувства.
   На самом же деле, надменность и холодность Винсенты были не что иное, как лицедейство, дымка, скрывающая её истинные порывы. За пять долгих месяцев, проведённых под одной крышей, я так и не поняла этого, не сумела заглянуть по маску, а ведь под ней скрывалось сокровище. Только теперь, спустя полгода после приезда Винсенты, я стала понимать это, только теперь преграда, стоявшая на пути к нашей дружбе, наконец рухнула, оставив под обломками былые недоверие и предвзятость.
   Мы носим маски, снимая их перед сном, но это не приносит нам радости. Мы прячем свои истинные чувства, скрываем их от самых близких нам людей, но как знать, быть может, будучи разделёнными, они бы так не терзали, не мучили нас.
   Отныне моя душа не противилась более сближению с кузиной. После нянюшки и Лиззи она стала самым дорогим в моей жизни человеком. Ей я доверила многие из своих тайн, поверила свои страхи быть не принятой обществом. Винсента не посмеялась ни одному моему страху. До конца не понимая меня, она тем не менее, дарила мне своё сочувствие и дружбу. Та плотина, которая стояла на пути к нашей дружбе, рухнула, открыв для неё новые просторы.
   Это было так ново для нас. Винсента приходила вечером, чтобы пожелать спокойной ночи, а я будила её по утрам, и мы подолгу беседовали на разные темы, интересные нам. И было приятно снова, как в детстве, быть самой собой, а не казаться кем-то другим, чужим и незнакомым. Приступы веселья и жизнелюбия, так раздражавшие меня в Винсенте вначале, ныне озаряли моё лицо радостной улыбкой. Теперь Винсента часто говорила о том, что она безмерно счастлива, что не уехала из замка, потому что именно здесь она обрела подругу и сестру в одном лице, которых у неё никогда не было и о которых она так долго мечтала".
   И ещё одна перемена произошла за последнюю неделю - я перестала считать себя никчемной дурнушкой. Не то, чтобы я забыла о своей внешности, но я перестала заострять на ней своё внимание и постоянно соотносить наши с Винсентой обличья. И эта перемена меня несказанно обрадовала, поскольку мне, наконец, удалось преодолеть в себе это стыдное чувство - зависть, обезображивающую всякого человека, подвластного ей. Я училась принимать себя такой, какая есть, я себя изучала. И то, что я видела в зеркале, не пугало меня. Надо сказать, что в целом, я не находила у себя ужасающих изъянов. Конечно, я не была красавицей, но и чудовищем я также не была. И если раньше Винсента виделась мне чудесной феей из волшебного мира, юной Гебой, а себе я представлялась злой Кассандрой, существом, которое не способно вызвать тёплых чувств, то теперь мои представления о себе стали более щадящими, однако я по-прежнему гнала все мечты и иллюзии прочь из своего сердца.
  

"5 февраля, 1847 год, раннее утро

   Что-то испугало меня, я проснулась и лежала в постели, пытаясь понять, во сне мне это привиделось или произошло наяву. Я отчётливо помнила свой сон, он был ясен и приветлив. Я носилась по цветистым лугам, а затем, подобно ласточке, взмывала ввысь и пролетала над старым нашим прудом, затянутым ряской и над парком, который вопреки всем земным законам и законам природы, переливался самыми яркими, самыми немыслимыми красками. Казалось, этот сон звал меня куда-то, нечто подобное я испытывала, внимая музыке Бетховена, она пьянила меня, будоражила моё воображение. Что же испугало меня? Я не находила ответа на этот вопрос.
   Мне не хватало воздуха, и, вспомнив о своей незаслуженно забытой традиции гулять перед сном я, надев домашнее платье и накинув шаль, спустилась по боковой лестнице и вышла на террасу. Я не рассчитывала задержаться там надолго и поэтому оделась легко. Однако, охваченная каким-то нервным возбуждением, я не чувствовала холода.
   Я вдыхала морозный воздух, подставляя порывам резкого ветра свои разгорячённые щёки. Какое-то необъяснимое предчувствие сводило меня с ума. Передо мной лежали сотни дорог, и какую из них мне предстояло выбрать, я не знала. Моя душа томилась в смятении, мысли были спутанны.
   Яркая полная луна с безразличием взирала на меня с высоты небес. На парковых тропинках серебрился тонкий слой снега, а мне казалось, это само небо бросилось мне под ноги и рассыпалось звёздами. И эти звёзды несказанно влекли меня к себе.
   Только на расстоянии полумили от дома я почувствовала, как сильно замёрзла. К тому же ледяная изморозь затушила пламя свечи и стало совсем темно, лишь далёкая луна слабо освещала долину. Её пугливая тень то мелькала на дороге, то снова скрывалась за тучами.
   Огни замка слабо мерцали вдали. Вокруг меня царила величественная тишина, которую не могли нарушить ни ветер, скользивший меж голых ветвей, ни белая позёмка, стелившаяся вдоль дороги, ни звук шагов запоздалого путника. Чтобы подбодрить себя, я стала повторять сложенные мною когда-то строки:
   "Они приходят по ночам,
   Когда весь мир уснул,
   И, пробежавшись по лугам,
   Зефир огонь задул.
  
   Они не видимы для глаз,
   Их лик подобен сну..."
   Я не успела дошептать стих до конца, как неподалёку раздался треск и тихое бурчание. Свеча выпала из моих рук и укатилась в сугроб, а я, подобрав юбки и не разбирая дороги, кинулась к замку.
   Утомлённый заботами и окрылённый предпраздничной суетой, спал дом, дремали кони в конюшне, назавтра им предстоял нелёгкий путь. Лишь фонари, подвешенные к ветвям деревьев вдоль подъездной аллеи, роняли свой слабый свет на голубоватую от снега дорогу, но и они, похоже, задремали, сонно мигая и постепенно гаснув.
   Только мне не спалось в эту лунную ночь. Напряжение последних дней и торопливые приготовления к предстоящим торжествам лишили меня сил, но и отняли сон".
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"