В школе, сразу после того, как научить грамоте, мне привили стойкое отвращение к чтению. Преподавание литературы сводилось к навязыванию устоявшегося мнения. Мнение тут же сплевывалось кусочком жёваной бумаги через трубочку в каждого из классиков, развешенных геометрическим порядком по стенам кабинета. Но привела моя нелюбовь к приучению к труду физическому, моему и моих родителей. Я драил класс, а мама оттирала на портретах бумажные плюшки вместо просмотра любимого сериала. Мама осталась очень недовольна, что выразила криком, а отец сделал внушение, оставившее красные полосы на заднице.
Читать всё же я начал, когда влюбился. Это произошло в классе пятом. Девочка, фотографию которой выделили мои губы из всего классного снимка, дала почитать книгу. Книга была толстенной, но утихомирила моё отвращение к печатному тексту.
Надо сказать, что на свидании с Мариной я чувствовал себя ящерицей. Грелся в лучах её облика и совершенно не мог говорить. Когда говорила она, у меня дрожали лапки, и создавалось ощущение, что отваливается хвост. Наверное, поэтому ОНА и одарила меня книгой. Умные считают, что при некоторых затратах нервных клеток научить читать можно не только осла, но и низшие существа.
Мало того, что книга была интересной, она была внешкольной, и была от НЕЁ. Её глаза смотрели на те же слова, пальцы прикасались к этим страницам. Книга понравилась ещё до прочтения.
Это была дверь в неизведанный мир наслаждений. С сожалением закрыв эту дверь, я увидел, что дверей тысячи, и в некоторые хотелось заходить и теряться не оставляя себе шанса на выход. Я читал всё, с усилием отрываясь на сон, приготовление уроков, на свидания - ящерицей быть довольно неприятно. А питался над книгами.
Метаясь от автора к автору, пересаживаясь с жанра на жанр, я и не заметил, как пересел на экспресс школьной программы.
Мама поинтересовалась:
- Что читаешь?
Я, не отрываясь от текста, предъявил обложку. Папа не разглядев названия, потянулся за ремнём.
- За классиков взялся? - удивилась мама, а папа почему-то успокоился и внушения делать не стал, хотя было видно, как по воспитательной работе чешутся его руки. "Не горбись! - только буркнул он. - И книгу держи подальше от глаз, зрение испортишь".
Зрение я потерял на Гоголе. Влюбился в его произведения. Читал вдоль и поперёк, наискосок и сверху вниз. Даже с торца страниц заглядывал, чтобы охватить сразу всё написанное. Такая зрительная гимнастика не прошла даром - мир стал мутным, но книги не потеряли своей яркости и привлекательности, даже если я и не надевал очки.
В техникуме начитанность моя не сыграла никакой роли. Многие мои сокурсники играли на гитарах, и знание литературы было менее ценным, чем частушки, сдобренные матом.
Добыв гитару, я выучил песню, за что был не одобрен родителями, да и однокурсниками тоже.
Выученная песня нисколько не походила на оригинал и звучала ужасно. Тогда я решил писать собственные песни. Так началось моё знакомство с поэзией. А читать бросил - зачем, ведь теперь сам пишу! Я боялся, что книги станут диктовать мне свою волю.
Свой велосипед хотел изобрести сам, а не пользоваться предложенными классическими моделями.
Первая попытка поссорить меня с классиками была предпринята мозгоправами. На собеседовании миловидная психологичка с холодными бешеными глазами спросила:
- Ваш любимый писатель?
- Гоголь, - не задумываясь, ответил я.
- А вы знаете, что он был некрофилом?
- А вы знаете, - парировал я, - наплевать, писал-то он хорошо.
А снова читать я начал, когда меня кинула любовь. Вернее, любовь осталась, но располовиненной, разорванной, с уходом предмета любви так случается. Тогда я вновь открыл двери книг и понял, что не одинок. А Саша Чёрный познакомил меня с иронией. Ведь без юмора и иронии реальность мутна, как болотная водица. Как окружающее плоховидящему.
Один из учителей моих в мастерстве стихосложения, признанный поэт, ведущий литературную студию, заметил: "Не надо вам писать стихи, проза у вас выходит лучше. А вообще читайте больше. Читайте Пушкина". Только моя ироническая усмешка погасила гнев.
Если Вы встретите человека утверждающего, что нужно писать, как Пушкин, плюньте ему в лицо и не слушайте более.
Ученик, чуть соображающий в поэзии, выявит огрехи стихотворений Солнца. Притягивать искусственно в двадцать первый век - век девятнадцатый, по меньшей мере, смешно. Даже Гоголь считал, что первый поэт (правда, после Пушкина) Языков, "и он не только не уступает самому Пушкину, но даже превосходит его иногда по силе, громкости и звучности стиха".
С грохотом, причинив боль и вселив разочарование, захлопнулись навсегда двери некоторых книг.
Я с ужасом ясно увидел идолопоклонников, которые при всяком случае в тему и просто упоминали имя поэта. А так как случалось это довольно часто, мне всё чаще приходилось покупать ватные палочки, дабы выковыривать такие разговоры, налипающие в ушных раковинах.
"Быть собой, оставаться собой", - твердил я и иронически улыбался.
И вот я читаю: "Жуковский не вполне ценил талант Гоголя. Я подозреваю в этом даже Пушкина. Оба они восхищались талантом Гоголя в изображении пошлости человеческой, его неподражаемым искусством схватывать вовсе незаметные черты и придавать им выпуклость и жизнь, восхищались его юмором, комизмом, - и только. Серьёзного значения, мне так кажется, они не придавали ему".
Я с такой силой стиснул зубы, что в течение нескольких дней пережёвывал отскочившую эмаль. Когда пережевал все осколки, боль немного утихла. Я пожаловался своему другу, питерскому писателю.
- Ты любишь Гоголя? - спросил он сочувственно. - А знаешь, что это единственный писатель, у которого не было женщин.
- И что? - не понял я.
- Он любил Пушкина, - сообщил он.
- Я тоже его любил, до некоторых пор, - парировал я.
- Он не только творчество любил.
Спасибо, друг! И как теперь с этим жить?!
Следующим этапом был Толстой Лев Николаевич. Я не был к нему особо привязан, слишком навязывали его в школе. Но захотелось перечитать. И та, с которой я хотел связать свою жизнь, говорит, увидев на титуле книги его портрет: "Какой харизматичный мужчина! Какая борода!"
"Нет! Нет! Только не это, не надо вспоминать ZZ Top!" - кричал я про себя.
- Он похож на Зизитопов, - тут же ляпнула она. - Секси-секси!
Я поник, книгу отложил, а записи команды стёр с компа.
И подумалось тогда, что лучше бы не иметь обратной связи с миром. Всё больше и больше боли отдаёт он мне. Может, это расплата? За неверные слова, за неправильные образы, за несовершенство слога? Я не хочу читать одни и те же строки с людьми неприятными, или строки, вызывающие цепочку ассоциаций, приводящую к неуравновешенности.
Редактор известного толстого журнала, женщина, имеющая на всё единственно верное мнение, что, собственно, и было отвратительным, спросила:
- Ваш любимый поэт?
- Саша Чёрный.
- Я его так люблю! - воскликнула она.
Дверь хлопнула так, что глаза мои чуть не лопнули. Саша, Саша... Спасать детей из горящего дома и быть любимым этой неприятной женщиной, не терпящей неповиновения...
И в тот же день на Интернет-ресурсе к моему новому рассказику посыпались рецензии. Люди, некоторые с фамилиями странными, а некоторые скрывающиеся под никами непонятными или эпатирующими, писали: "Великолепно!", "Здорово!", "Вы гений!", "Слог похож на чеховский", "Достоевский отдыхает", "Булгаков нервно курит в углу", "Салтыков-Щедрин завидует"...
Тут же принялись обсуждать мой портрет, предваряющий вход на страницу: "Он похож на Гоголя!", "И на Чехова!" - тут же следовал ответ.
И из классического под рассказом: "Вы - классик!!!"
Двадцать первый век - век автоматизации. Все двери захлопнулись разом. Как в метро. Как в электричке.
Пустите меня к моим писателям! Я просто хочу быть собой, хочу читать любимые произведения! Пустите!!!
Я представляю себя в огромном зале с тысячами дверей, и не в одну дверь не могу зайти. Брожу один по пустому помещению. Мне страшно. Даже ирония не помогает справиться с боязнью разочароваться...