Смутно он помнил минуты блаженства, когда уткнувшись мордочкой в тёплый мамкин животик, причмокивая, кушал вкусное молоко.
Смутно припоминал, как его шёрстку вылизывала, нежно мурлыча, мама-кошка. И он засыпал под эту песенку и ласки...
Теперь Мурзик считал себя взрослым.
Ещё вчера его кормили молочком из блюдечка и творожком из плошки, теперь-же ему давали и рыбу, пока варёную, и шкурки от мяса и колбасы.
А вот сегодня он впервые оказался на лестничной площадке. Один, в этом отдающемся эхом шагов пространстве. Мурзику было немножко жутко от одиночества и множества неизвестных ему запахов, среди которых особенно выделялся запах матёрого котяры. Но он считал себя уже достаточно взрослым, и ненасытное чувство любопытства удерживало его на холодном бетоне ступеньки.
Он то прятал головку, вжимая её по самые плечики, когда мимо проследовали тяжёлые шаги людей, то вытягивался в струнку, когда на лестнице всё затихало, и он хотел увидеть - а что там внизу, или наверху, куда вели ступени. Не найдя ничего интересного Мурзик прижался к пахнущей хозяйкой двери и приготовился ждать, когда дверь откроется и он юркнет в тепло родного жилища.
Так, в ожидании, он и сам не заметил, как задремал, видя во сне счастливые дни из своей будущей жизни.
Сильная затрещина вывела Мурзика из состояния забытья.
Счастливые картинки будущей жизни в миг пропали, а перед ним, с добродушной улыбкой, сидел на задних лапах тот, которым пахли все углы на лестничной площадке:
-Никак нашего полку прибыло? Ты из какой квартиры? И что это ты тут бездельничаешь? А ну-ка подымайся и айда за мной...
-Куда, дяденька? - поняв, что ему не желают зла пролепетал Мурзик.
-Куда, куда?... Тащить кобылу из пруда... Ты что не знаешь, что на улице март давно наступил? - Самое наше котярское время. Айда на крышу... Пофлиртуем. Ты как - не против?
Мурзик непроизвольно кивнул головёнкой, так до конца и не поняв, что ему предлагают и просеменил за котярой.
Вскоре они были на крыше.
А ещё через минуту в воздухе разнёсся душераздирающий кошачий вой. Затем такие же вопли разнеслись в другом конце крыши. Затем в другой стороне. Потом ещё и ещё...
Мурзик, прижавшись бочком к уже остывшей печной трубе, дрожал от холода мартовского ветра, страшных теней несущихся в вышине облаков, диких криков незнакомых тётенек, радостного завывания дяденьки приведшего его на крышу и жуть одиночества, заброшенности, приводили его в трепет.
Потом он вспомнил, зачем его сюда приглашали, и сказал сам себе: