Раньше друзья меня звали, к ним я всегда приезжал.
Ждали меня и встречали, ... а вот теперь я устал.
Только в окошке картины душу согреют во тьме,
Сколько из форточки видно тропок, дорог вдалеке -
Бездны глубин... но вот обидно, что я не нужен нигде.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Значит, пришла годовщина новое место искать.
Я всех прощаю безвинно... вдруг и меня все простят.
Наваждение
"У Волги снова я стою недвижно, хмурюсь и молчу.
И вспомнив молодость свою отдаться страстно ей хочу."
Я шёл по знакомой с юности степи. Всё было, как и раньше - много лет назад. Та же линия горизонта в необъятной дали, та же тишина окружающего пространства.
Только не было у тишины звона: нежного, жужжащего звона запомнившего на всю жизнь. Не было пения жаворонков разносившегося из-под небес, стрекота кузнечиков под ногами, ломкого шуршания иссушенной палящим солнцем травы. И солнца не было...
И небо было не лазуревое-голубым, а серо-свинцовым, давящим. И шёл я по асфальту, уложенному, сколько было видно взгляду, по всей степи.
Но радостный трепет во мне говорил о том, что ещё чуть-чуть и впереди будет встреча с тем, к чему шёл всю жизнь. Это произойдёт вскоре. Там, где степь, как бы проваливаясь, окончится береговой кручей. А горизонт, скакнув в ещё большую даль, сообщит, что она состоялась.
Я предвкушал её. Она была необходима. Всю жизнь стремился к ней и верил наперекор всему, что встреча состоится. Но вот, когда до неё оставалось всего несколько шагов, неимоверным усилием воли заставил себя не спешить. Намеренно замедлил шаг, позволяя себе только вглядываться вдаль.
Сам того не ожидая почувствовал, что в голове, в сознании стали рождаться слова ей посвящённые. Слова прирастали, друг к другу. Предложения, следуя чередой, формировались в осмысленное. Не сдерживаясь, позволил рождаться им ещё и ещё. И, выплывая из души, они формировали моё состояние:
Когда я, с возрастом седой, спускаюсь с волжской белой кручи,
Душа моя полна тобой - Родная Волга... В день везучий
Мне посчастливилось опять, с тобою встретится как раньше...
Хоть не вернуть мне воды спять, но знаю я, что в век ползучий
Вернётся юностью моей хоть нА день, а быть может дальше
Мечта о встрече в песнь зовущей.
Я вновь с тобой земли созданье. Я вновь с тобой моя душа.
Как хорошо мне в ожиданьях увидеть, как ты хороша.
Твой плеск волны о милый берег пронёс я через те года,
Что выпали мне жизнь измерив в разлуке, что нас развела.
Здесь я познал любви творенье. Здесь прозвучал мой сердца стих.
И жизнь казалась мне поэмой про то, как ты собою мир,
Познавши землю напоила премудростью седых веков.
Будь славна ты - река Богов! - что нарекли тебя Итилем.
Будь славна ты из века в век!..
Как много счастья человек находит у твоих брегов.
Очнувшись от сна, ощутил давящую тишину и непроглядную темень:
-Что это было? Что?! - Видение какое-то.
Сколько же времени оно будет преследовать меня?!
Пора! Уже давно пора успокоиться и перечеркнуть воспоминания связанные с тем временем.
Но они следуют за мной. Преследуют столько лет, не давая покоя.
Вот и сейчас, этой ночью...
Вроде бы и не пил накануне, и спать ложился в трезвой памяти...
А вот приснилось же...
В голове, в сознании, как написанные зафиксировались слова то ли стихотворения, то ли ещё чего. Тихонько, чтобы не разбудить жену, поднялся и прошёл в комнату именуемой кабинетом. Включив ночник, взяв чистый лист бумаги и быстренько, пока не ускользнуло из памяти, записал приснившиеся строчки.
Картошка по-мордовски
"Будто опять я безусый
Рядом с девчонкой стою.
Вместо кораллов на бусы
Гроздья рябины дарю."
Закончив писать пробрался на кухню. Залив в чашку кипятка приготовил кофе, закурил. За окном хмурое, затянутое извечными тучами июньское небо. В душе непрекращающийся стон от желания солнца, синего неба, перистых облаков родной Волги.
'Да, пропади оно всё пропадом! Ну, почему я должен каждый день выживать "как на фронте"? Почему должен думать, что сказать, как сказать, кому сказать, чтобы никого не обидеть?
Не хочу! Хочу на Волгу! Хочу глотка раскалённого воздуха её степей. Хочу радостных лиц сестёр, матери, ребят, с которыми учился в школе. Хочу деревенской непосредственности. Хочу простоты в общении: без двусмысленности, без тревоги за завтрашний день. Хочу быть своим среди своих'.
Проснулась жена. Зябко кутаясь в халат вышла на кухню:
- Что случилось? Что опять не так?
- Да, всё нормально, дорогая. Всё "так".
- А почему лицо "как перед казнью"? На работе что-то или...
- О Волге, Лиля, вспомнилось. Видать, тоска по ней навсегда со мной останется.
- Ну, знаешь?! Мне это надоело! Сколько можно терзать и себя, и меня. Бери отпуск и поезжай. Вернёшься, хоть человеческий вид обретёшь. А то маешься как в тюрьме. Езжай! Хватит об этом!
- А как же ты? Мы же с тобой в Молдавию собирались...
От Питера до Саратова полторы тысячи вёрст. Это если по спидометру. Дорога наезженная. Какой город, за каким известно без Атласа. Каждый поворот, каждый спуск-подъём зафиксирован памятью.
Главное к Москве подъехать в сумерках. Тогда кольцевая будет свободней. И проскочить её до поворота на Рязань за час можно будет.
Вот и Торжок проехали.
Сколько времени? - Нормально. Движемся "по графику". Теперь Калинин, Клин, Зеленоград и "ваши не пляшут" - Москва рядышком.
Скоро. Совсем скоро кончатся эти леса непролазные, болота придорожные и им на смену придут поля, поля, поля. Без конца и края. И я буду дома. Буду в Саратове.
Нет! Сперва в Хвалынск, в Возрождение. Саратов, сёстры подождут. С ними хоть раз в год, но удаётся по телефону поговорить. А Возрождение - это святое. Туда!
Туда в первую очередь.
Туда, где я родился вновь.
Город Ломов. ЧуднОй городишко. Все города кучно стоят, а этот растянулся на двадцать вёрст вдоль дороги. И не поймёшь - то ли город, то ли деревня такая. А ведь здесь спички делают для всей России-матушки.
Скоро Пенза и поворот направо. Это сколько же я за рулём?
Ого, вторые сутки пошли. Здоровый я мужик! Главное спать совсем не хочется. Хочется туда, вперёд, в простор степей и трель жаворонков.
Не доезжая Пензы родник должен быть. Не прозевать бы. Воды надо набрать. Да, и морду-лица сполоснуть. Что-то глаза стали "тяжёлыми".
А небо-то, небо-то какое голубое. Да, ребята-акробаты, это вам не Питер с вечными тучами и скулящими дождями в любое время года...
Самолёт летит. Наверняка из Саратова.
Эх, Саратов. Глушь ты моя ненаглядная.
Ага, мосток. За мостком - ручей вдоль дороги. Километра три отсюда. Там и родник. Точно! Эх, благодать-то какая! Здесь бы избёнку поставить и жить, красотой любуясь. Хотя, если "к носу прикинуть" - разве это жизнь? Существование одно.
А мосты строить, а жену "блюсти", сына "в люди" вывести... - кто всё это за меня сделает?... Чёрт-те-что поймёшь в этой жизни. И так хочется, и так надо. А как правильно?
Всё! Ни слова больше! Я в отпуске. Я отдыхаю. Я еду туда, куда душа моя рвётся. И больше ни о чём думать не хочу.
Так, Пензу проехали. Петровск позади остался. Ещё километров сто, сто двадцать.
Чёрт, и когда же они дорогу заасфальтируют. Плиты положили, а швы не заделали. Это всю "подвеску" размолотишь. Хотя, "больше газу - меньше ям". На "сотне" не так удары чувствуются.
Вот и зарево огней над Саратовом. Ещё километров двадцать - и можно будет сестрёнок увидеть. А может переночевать у них?... Ага, переночуешь, а утром уехать? Обидятся. Не поймут.
Сейчас если прямо, то как раз на проспект Строителей выйдешь. А если налево, то до Хвалынска триста вёрст и там ещё тридцать до Возрождения. И ночь впереди. И спать уже хочется. А если в машине поспать, да поутрянке рвануть, то в Возрождение только к вечеру приедешь.
Дорога здесь вертлявая - как бы в какой овраг "не забуриться". Обидно будет на "финишной прямой".
Всё, спать! Вон, в ту лесопосадку заеду и спать!
Дорога на Хвалынск, на Возрождение вдоль Волги стелется. Городов, деревень вдоль дороги нет. Они ближе к Волге прижались или теряются в глубине степи.
Трасса считается местного значения. Движения как такового нет. Местные только ездят. Ну, ещё автобусы междугородние.
Едется легко, спокойно. С радостью на душе. Полный ассортимент того, зачем из Питера сбежал.
Поворот на Вольск проехали. Хорошо. Значит, километров сто осталось. Скоро поворот на Хвалынск и "Здравствуйте, я ваша тётя!" - поворот на Возрождение.
А Волга-то, Волга - вот она, рядом. Только с кручи съехать.
К Возрождению асфальт так и не проложили. Но грунтовка без колдобин. Как будто её катком укатали. Метров шестьсот от поворота Второй городок раскинулся.
Да-а-а! Не раскинулся, а развалился. Как будто торнадо прошёл. Вот здесь братья Таюшевы жили. А вот здесь мы тогда в шестьдесят первом.
Даже стены и те обвалились. Лежат кучными рядами глинобитного мусора. Куда же народ подевался?
А вот и Зона, где когда-то отец работал. Но Зоны нет. Есть только не выкорчеванные бетонные столбы ограждения и всё. "Колючку" и ту сняли. Ни бараков, ни забора. Как будто бульдозером сравняли. А может и правду сравняли? "Чтобы не было в России лагерей" - как Высоцкий пел когда-то.
Посёлок ИТР живой кажись. Огороды прополоты. Картошка окучена. Во дворе, где Гордеевы жили, до сих пор георгины растут.
А в этом доме наша семья жила. И сейчас кто-то живёт. В окнах занавески виднеются. Сарай новый построен. Туалет ближе к дому перенесли. Ну и правильно. За этим углом дома снега зимой всегда было мало. Не надо коридоры откапывать, как мы с Ленкой когда-то.
Куда же податься? К Вовке или к Томке?
У Вовки семья большая. Сам, жена, да детей двое. Правда, взрослые уже. Томка одна живёт. И дом у неё не меньше. Поеду к Томке. Авось не выгонит.
- Здравствуй, Колыбасова! Можно к тебе?
- Здравствуйте, - промолвила Томка растягивая слово не понимая ещё кто это у калитки стоит.
- Так можно войти? Или как.
- А Вы к кому? Не ошиблись ли часом? - спросила Томка, вытирая руки передником от земли, прилипшей при прополке огорода.
- Ты, старая, сперва в дом впусти. Напои, накорми, баню истопи, а потом расспрашивать будешь.
- Ой! Женька!... Сам мудак старый. У меня аж сердце захолонуло, как ты меня окликнул. Чего стоишь, мнёшься? А ну, заходь сейчас же. Как ты тут оказался-то.
- Да вот, Тамара, не вынесла душа тоски по краям этим. Так припёрло, что бросил всё и приехал. Думаю хоть глазком взглянуть на всё, что было когда-то.
- Ну ты и дура-а-ак на букву "М". И не лень было за "тридевять земель" в наше захолустье переться? Ну, ладно. Проходь в дом. Чего, чего, а водой тебя напою. С водою проблем не будет... Как же ты изменился. Полысел и седой совсем... А я тебя всё молодым помню... Помню, что сиськи мои тебе покою не давали... Теперь-то угомонился хоть?
- Угомонился, угомонился. Не боись, непорочность твоя при тебе останется.
- Ну, ладно болтать. Кушать будешь?
- Ой, Томк, третьи сутки не жрамши. Всё водичкой пробавлялся. К тебе, родимой, спешил.
- Хоре трепаться. Я тебе уже не та Томка, что ты знал. Не люблю словоблядства этого. И ещё вот что тебе скажу: хлеб - есть, картоха - есть, лук, маргарин ещё с Советских времён завезённый. Ну и соль тоже. А больше и нет ничего. У нас магазин уже более года не работает. Так, ежели из Хвалынска что привезут. А в нём, в Хвалынске, магазины тоже все пустые. Так что не обессудь. Если с собой что привёз, на то и рассчитывай. А то вот хочешь, картоху сейчас сготовлю. Хочешь жарёную, хочешь варёную... А хочешь, и по-мордовски сварганю. Едал когда? Нет? Вот сейчас и попробуешь.
- Слушай, Томк. Я там с собой продуктов привёз. Колбасы, да консервов разных. Их бы прибрать куда. У тебя холодильник работает?
- Эка, хватился. Да, холодильник, как перестройка началась, отключённый стоит. Чего в него класть? Нечего. Держу как мебель. Я в нём шерстяные вещи, да валенки сложила. Чтобы моль не поела. А консерву мы в погреб спустим. Там хоть не холодно, но прохладно. Тащи, давай...
Солнце уже земли коснулось, когда мы с Томкой, так и не наговорившись, сготовили картошку по-мордовски. Но по порядку:
1. Берёшь прошлогоднюю картошку средней величины. Сколько? Сколько в пузо влезет. И чистишь как для варки.
2. Варишь до сыроварёного состояния.
3. Шинкуешь лук репчатый. Много лука.
5. Сыроварёную картошку сливаешь и пересыпаешь в чугунную утятницу. Присыпаешь луком. Сверху кладёшь пачку маргарина "Советский". (Маргарин развернуть).
6. Закрываешь утятницу крышкой и ставишь в духовку до полной готовности (минут 20-30). Перемешивая содержимое утятницы 2-3 раза.
Подаётся на стол в закрытом виде к нарезанному ломтями хлебу и водочке, которую надо предварительно остудить под струёй воды из-под крана, пока картошка по-мордовски на стол не подастся.
7. Снимаешь с утятницы крышку. А там...
Шкварчащая в растопленном маргарине, коричневатая, с утушенным луком, с обалденным запахом и вкусом пИща мордовских Богов.
Томка сказала, что такое только по праздникам готовится. И то не по всяким. Или если вот когда я приехал.
Вечер встречи
"Когда придёшь домой в конце пути,
Свои ладони в Волгу опусти..."
Темнота, укутавшая степь, принесла в посёлок тишину и покой. Ни переклички петухов, ни тарахтения мотоциклов поднимающих пыль на всё еще не асфальтированной улице, ни задорного смеха пацанвы пришедших на смену тем, кто когда-то будоражил этот покой. Будоражил не задумываясь о том, что будет потом - спустя годы, которые незаметно пролетят в их жизни.
На скамейке, врытой в землю посреди палисадника выходившем на улицу, рядом с домом недавно обложенного белым кирпичом, сидели двое. Когда-то они учились в одной школе находившейся в Рабочем посёлке, что километров в пяти от посёлка со странным названием ИТР. В нём проживали они четырнадцатилетними. Тогда их объединяла беззаботность времяпровождения, а сегодня...
Они и сами не понимали той общности, которая влекла их друг к другу. Скорее всего, это было одиночество, которое у каждого было своё.
- Давай я тебе погадаю, - сказала Тамара, нарушив затянувшееся молчание. - Когда-то у меня это здорово получалось.
- Это когда? Когда ты с цыганами по степям моталась? Вспоминаешь те времена?
- Ой, Женьк, оставь. Не вороши прошлого. И сегодня в дрожь бросает, как вспомнится из той жизни. Сегодня задумаешься о том, что всё под откос рухнуло после тех посиделок у костра. И, что я тебя не послушалась, когда ты меня домой звал?
Ну, давай руку. Мне самой любопытно узнать, что у тебя впереди будет.
Женька улыбнулся про себя и, оторвав ладонь от не струганной доски скамейки, протянул её той, которая помнила его молодым, бесшабашным, много лет назад.
Тамара взяла Женькину руку, приблизила ладонь к лицу, стараясь разглядеть в отсвете уличного фонаря излом линий, провела по ней пальцем и в недоумении вскрикнула:
- Женьк, да у тебя ладошка как у принцессы на выданьи: нежная, мягкая, мозолЕй нет совсем. Ты кем работаешь-то?
- Инженером в Дирекции строительства. Там тяжелее авторучки ничего не поднимают. Так что мозолЯм, как ты говоришь, взяться неоткуда.
- Ох, и важный ты, наверное, на работе? Не могу тебя представить в пиНджаке, при галстуке. Небось, окажись я рядом, ты бы со мной и не поздоровался?
- Брось юродствовать, Тамар. Если бы ты знала, как тоскует душа по степям, по посёлку нашему. Была бы моя воля, вмиг собрался и, не оглядываясь, примчался сюда.
- Врёшь ты всё. Не променяешь ты жизнь городскую на то, что тебя тут ждёт. Здесь, дорогой мой, чтобы в сытости какой-никакой жить надо летом хребет на огороде поломать. Не взрОстишь картоху, капусту, свёклУ - так зимой ноги протянешь. А ещё и мясца захочется. А где его взять, если у тебя в сарае с пяток ярок не блеют, кролики по клеткам не сидят, куры не квохчат. А где куры, там и гуси, и утки...
И за всеми уход нужен. А это труд. И труд физический. От него вмиг мазолИ на ладошках по выскакивают.
К труду этому, жизни деревенской, привычку иметь надобно. А у тебя её нет. Ты как уехал из Возрождения в шестнадцать лет, так и расстался с жизнью нашей. Хорошо, что края родные не забываешь. Но только знай наперёд, что каждый твой приезд, лично мне что "нож в сердце". Нет тебя, и жизня спокойно течёт. Пускай без всплесков, но и без тревог. А как ты объявишься, словно снег на голову, так посля твоего отъезда, не знай скока душа мается. Годы, когда мы молодыми были вспоминаются. Не приезжал бы ты лучше.
Такого откровения Женька не ожидал. Ему всё время казалось, что сверстники, которые и сегодня живут в посёлке, полны воспоминаниями о тех временах, когда их связывала дружба на долгие годы. И не задумывался он никогда над тем, что необходимость выживания в этом, удалённом от "шума городского", посёлке вытесняет из памяти друзей то, что Женька хранит "у сердца" до сего времени.
И хоть остались в ИТР из сверстников двое - Тамара Колыбасова, да Володька Петров, но Женька рад был общению и с ними. Конечно, хотелось бы повидать и Бориса Бакулина, и Виктора Непочатых, и Валентину Власову. Но один из них в Сызрани, другой в Хвалынске, а с этими городами его ничто не связывало.
Его, жившего в Возрождении, будоражили воспоминания о том, как он впервые оказался в этих краях. О том, что он увидал, ощутил здесь. А всего этого было столько, что никогда не повстречаешь в благоустроенной жизни города. И это потому, что город есть город, а посёлок есть посёлок и никогда им не пересечься. Как не пересекутся Восток со своей мудростью и Запад со своим равнодушием к окружающему миру. А Возрождение, словно Мекка для мусульман, является для проживавших в нём местом встречи тех, кто и сегодня хранит в памяти то, чего не вычеркнуть из жизни.
То, чего не вычеркнуть из жизни
"Развеселые цыгане по Молдавии гуляли
И в одном селе богатом ворона коня украли,
А еще они украли ..."
В тот день мы пилили дрова за сараем. Накануне отец привёз две машины берёзовых стволов для растопки. Топили-то печи углем. А для растопки берёзовые полешки - то, что надо. После очередного распиленного бревна закурили. Сели на поленьях и молча уставились в степь . Жара июльская и некоторая усталость к разговору не располагали.
- Кто бы это мог быть? - с некоторой ленцой промолвил Вовка. - Из наших ни вчера, ни сегодня из посёлка никто не отлучался.
Сориентировавшись по Вовкиному взгляду, прищурившись, я вгляделся в жаркое марево: - 'Точно. Идет кто-то. Но далеко, не разобрать'.
- Чего гадать. Через час видно будет. Давай ещё одно брёвнышко на "пяточки" порешим, и к следующему перекуру будем знать, кто это к нам направляется.
Взвалив бревно на "козлы", отдаваясь размеренному ритму звука пилы, мы "отчекрыживали" от него полено за поленом. Вжиг-вжиг, вжиг-вжиг, вжиг-вжиг - четыре, пять взмахов двухметровой "двуручки" - и полено катилось в сторону.
Вовка время от времени поглядывал в степь:
- Баба кажись. Несёт что-то в руках. Вроде ребятёнка...
Мне было не до "бабы". Вовка был пожилистей меня и, кажется, работа доставляла ему удовольствие. Я же стискивал зубы, чтобы поддерживать темп напарника.
Закончив "чекрыжить" пятое бревно, хлебнув перегретой на солнце воды, сели покурить. Воспользовавшись перекуром вгляделся в степь, стараясь разглядеть приближавшегося человека:
- 'Точно тётка. И точно с ребёнком на руках. Прихрамывает сильно. Таких у нас нет. До неё уже километра три осталось...'
Смутная тревога навалилась на меня:
- Вовк, а не Томка ли это часом? Точно она, Вовка. Глянь.
- Да, вроде похожа. Только уж год прошёл, как она сгинула. Да и повыше она была. А эта смотри как скукожилась. Чисто старушенция.
- Пойдём-ка, Вовка, ей навстречу. Её же качает из стороны в сторону. Еле идёт. Видно из последних сил ногами шевелит. Побежали...
Это были времена, когда на просторах необъятного Союза ещё можно было встретить кочующие в никуда цыганские таборы. Я видел их. Общался с ними у чуть тлеющего костра. Слушал приглушённый говор в ночной тиши степей, лёгкий, как ветерок, перебор гитарных струн, песни, плывущие за пределы освещённого костром круга в непроглядную темень ночи.
Мне было хорошо с ними. Легко, спокойно и немножко грустно. Хотелось быть для них своим. Хотелось знать, что с первыми лучами солнца подниму с земли холщовый мешок с невеликим скарбом бродячей жизни и, так же как они, молча, без крика и суеты, затоптав уснувшие головешки костра, не оглядываясь, пойду за скрипучей колёсами кибиткой со спящими детьми и женщинами.
И мечталось тогда, что одна из тех женщин будет моей женщиной. Той самой, которая на привале всегда подаст кружку с чаем, снимет с меня сапоги и, положив голову себе на колени, перебирая кудри, тихо споёт песню понятную только мне.
Тем летом цыгане дважды останавливались вблизи посёлка. Появлялись они незаметно, с сумерками. Вели себя тихо. В посёлок не заходили. А чуть только забрезжит рассветом небо над Волгой, их уже не было. И если бы не ночные бдения, вызванные желанием впитать в себя каждый летний день, мы бы их не увидели никогда. Но кто-то первым замечал шевеление в пустынном пространстве. Кто-то первым высказывал догадку - цыгане. И мы, с некоторой опаской, шли по засыпающей степи навстречу неизвестному, таинственному, тревожному.
В сам табор не входили. Располагались невдалеке и наблюдали за ними как в кино. Но проходила робость и по двое, по трое мы подходили к костру. Здоровались безответно. Садились среди них, не обращая на себя внимания, и молчали, наполняя души созерцанием неизвестности.
Томка Колыбасова училась классом ниже меня. Была она высокой, не по годам "вызревшей". Её низкий голос, бесшабашность, отчаянность в общении с мальчишками всегда вызывали во мне двоякие чувства. Я восхищался ею и отвергал одновременно. На мой взгляд, девчонка всегда должна была испытывать потребность в защите, бережении, внимании. Томке всего этого было не надо. Она спокойно, с чувством собственной правоты, могла врезать в ухо любому, кто осмеливался притронуться к её уже сформировавшейся груди. Она в достаточном объёме познала мужской лексикон и представить себе, что кто-то мог её обидеть, было невозможно. В компании пацанов она была на равных. И я не удивился, когда увидел её у костра, окучивающей прутиком головешки и заворожено смотрящей на блики пламени.
- Томк, пошли по домам. Уже поздно. Скоро светать начнёт.
- Идите, парни. Идите. Я ещё чуть посижу и приду. Не ждите меня.
Мы поднялись с земли и, шумно стряхивая брюки от прицепившейся травы, шагнули в темноту. Больше никто Томку не видел.
Её хватились только к вечеру.
Никто не голосил, не рвал на себе волосы, не причитал с подвываниями. По посёлку, как волна ветра, разбежался слух: - Томка пропала.
И жизнь, замерев на миг, тягуче полилась дальше.
Конечно же и в милицию, и солдатам охранявшим лагерь с заключёнными было сказано. Вдогонку за табором были высланы и машины, и мотоциклы, и конные разъезды. Но табора не нашли. Больше ни в одном из близлежащих посёлков, деревень цыгане не появлялись. Со временем поиски прекратились. Но Томку не забывали. Разговоры о ней всегда были на слуху. Особенно после начала занятий в школе. Девчонки рассказывали о случившемся с деланным ужасом. Пацаны - без комментариев, как о свершившейся неизбежности: - Сама виновата.
Чем примечательны саратовские степи - видать далеко. Стоит человеку оторваться от линии горизонта и его видать в любой точке докуда дотягивается взгляд.
Да, это была Томка. Она и не она. Обгоревшее до шелушения лицо. Выгоревшие до пепельного цвета когда-то чёрные волосы. Истрескавшиеся, в болячках губы. Мужской пиджак поверх красной майки. Залинявшая цветастая юбка. Израненные, покрытые коростой босые ноги... Увидев нас, она упала на колени, прижимая к себе ребёнка завёрнутого в коричневый в клетку платок.
- Дошла... Дошла...- шептали истерзанные губы, и обезумевший взгляд её прекрасных когда-то глаз, смотрел на нас, ничего не видя.
Только к сентябрю Томка оклемалась. Сперва её держали в Хвалынском лазарете. Потом домой привезли. Но из дома Томка не выходила. Так, ежели, по огороду что поделает, но за калитку, ни на шаг. Потом уж девчонки, прознав про её день рождения, сгоношили и нас к ней сходить. В тот вечер мы и узнали про её злоключения.
- Помню, чаем меня угостили. Потом ничего не помню. Сколько времени прошло - не знаю. То ли неделя, то ли две. Когда мне из кибитки разрешили выходить, то я понятия не имела - где нахожусь. Ещё через неделю меня замуж выдали. Только в жёнах я недолго была. Петь, плясать по-ихнему не умела. Да и вообще ничего не умела. Ни готовить по-ихнему, ни жить. Служанкой при таборе сделалась. Чуть что не так - кнутом секли, есть не давали. Я, ведь, ни гадать, ни воровать не обучена.
Однажды сбежала я. Это около Балаково было. Поймали. Избили люто. На левой ноге жилу перерезали. Теперь вот хромая на всю жизнь. А как забеременела, то вообще жизнь кошмарной стала. Повесилась бы, да не на чем было. Если на оглобле только - в степи ни деревцА.
А во второй раз повезло мне. Недалеко от железнодорожной станции мы постоем стали. Вот ночью в товарный вагон и влезла. Проснулась, а я на Волгоградской земле уже. В скиту местном приютилась. Там и родила. Но "сёстры" принять к себе не захотели. Утром вызвала меня настоятельница и благословила на путь-дорожку дальнюю. И хоть бы хлеба краюху с собою дала.
Да мир не без добрых людей. В деревнях по дворам ходила. Где покормят, где с собой дадут. Вот так и добралась до мамки с батькой. А как дальше жить буду - Бог подскажет...
Заканчивалось лето 1962-го года. Первого сентября Томка пошла в школу. Но теперь она училась на два класса ниже меня.
Все воспоминания, сохранившиеся с того времени, переплелись в такой ком, что будь я писателем, то можно было бы книгу написать. Но, чего Бог не дал, того не дал. Но, чтобы как-то сохранить пережитое, не дать ему затеряться во времени решил, не претендуя на мастерство, этакие записки воспроизвести. Возможно, что найдётся кто-то, кто напишет о нашем посёлке Возрождение объёмную книгу, а пока пусть будут эти записки. Пусть будут хотя бы потому, что живы ещё люди, которым воспоминания о том времени не безразличны. И доказательством тому является встреча, состоявшаяся на малой Родине тринадцатого августа сего, 2016-го, года.
Встреча друзей
"Жизнь - это самый серьёзный предмет.
Радость найдём, одолеем невзгоды..."
Так получилось, что после школы номер пять, в которой учился в Возрождении, пришлось сменить немало общеобразовательных заведений. Первой из них была ШРМ (школа рабочей молодёжи) в Ленинграде. И, вроде бы, учёба в новом коллективе увлекла меня, но чего-то не хватало душе. Занятия проходили как бы в 'обязательном порядке'. Человек без аттестата считался неучем и рассчитывать на успехи в жизни не мог.
Но жизнь сильно изменилась после возвращения в Ленинград в те далёкие шестидесятые годы. Меня влекли песни Александры Пахмутовой о комсомольских стройках, перемене мест, жизненных свершениях. И в песнях этих не упоминалось о том, что надо 'учиться, учиться и учиться'. Представлялось, что профессиональным рабочим можно стать и без образования. Нужно только с максимальной ответственностью относится к делу, которому решил себя посвятить. А на стройках народного хозяйства было масса всяческих профессий, которые увлекали. И чем больше профессий познаешь работая на всесоюзных стройках, чем активней ты будешь участвовать в жизни строительства, тем больше ты будешь ценен как гражданин. А как же хотелось быть по настоящему нужным для Отечества, коллектива рабочих с которыми, плечо к плечу, каждый день шёл на строительство очередного завода, электростанции, железной дороги.
Боже! Какими же наивными мы были!
Только в 1969-м году сознание моё дошло до того, что у меня на плечах есть голова и голова, очень даже, не глупая. Сознание это пришло вместе с мыслями о том, что я могу быть не только хорошим исполнителем порученных дел, но и воздействовать умом на течение событий проходивших на стройке. А для того, чтобы это стало возможным, оказывается, нужно называться специалистом, а не профессионалом. А специалистами становятся в институте, в который, чтобы окончить, нужно ещё поступить. А чтобы поступить, для этого надо закончить школу. Вот и пришлось мне навёрстывать потраченное на строительстве Коммунизма время. Садится за парту и вновь назваться школьником.
Здесь мне ужасно повезло: до аттестата я добрался за три месяца. И это благодаря тому, что получал его в стенах экспериментальной школы при Академии педагогических наук (АПН). Помнится, что трое из двадцати человек нас получало аттестаты в январе 1970 года. А затем подготовительные курсы в Институте железнодорожного транспорта и ...
Так я стал студентом. Затем инженером. Затем директором строительства мостов и гидротехнических сооружений. Затем...
Но это уже другая история.
Вернёмся к школам, в которых учился не ставя перед собой цели получить образование. Штук пять их было на жизненном пути после того, как закончилось обучение в школе посёлка Возрождение. И только она, эта школа, сохранилась в памяти с тихой, доброй грустью в которую возвращаюсь без сожаления. Школьный коллектив преподавателей, ребят с которыми учился, общался... Как же давно это было, но хранится в сердце дорогими воспоминаниями.
И когда узнал, что тринадцатого августа 2016-го года в стенах школы состоялась встреча бывших учащихся, стало до боли обидно, что не мог принять в ней участие.
Простите меня, друзья. Обстоятельства жизненные, вкупе с физическими возможностями не дали исполниться заветной мечте. Но память о нашем посёлке, о школе, которая свела нас на всю жизнь, всегда со мной.