Грошев-Дворкин Евгений Николаевич : другие произведения.

Бабушка из сказки

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    О том, что сохранилось в памяти на дороге жизни, которая ещё не кончилась

  
  
  
  Уже сегодня поколение младое знать не знает о жизни родителей своих. Не интересно ему это. А тем более не интересно знать о тех, кем были, как жили родители родителей.
  Чтобы заполнить пробел в памяти своего поколения, и написано это повествование. А дальше уже ваше дело - читать или не читать воспоминания автора. И начнёт он их с воспоминаний о бабушке Екатерине Матвеевне Шитовой.
  
  
  

Здравствуй, бабушка...

  
   Эта осень была для Егора последней осенью на гражданке. Предписание о явке на место встречи призывников 1946-го года рождения было получено. В строиельно-монтажном управлении по этому случаю, он получил полный расчёт и, как бы между прочим, поздравления от начальства. Посиделки с ребятами состоялись в кафе "Молодёжное". Здесь много пили, ели, разговаривали обо всём.
   Особенно запомнились слова Валентина Балабина - бригадира монтажников, в коллектив которых Егор влился в начале своей строительной деятельности:
   - Не сомневаюсь, Егор, что ты достойно отслужишь положенный срок. Свою добросовестность ты показал на стройке. Не могу забыть каким ты пришёл в бригаду птенчиком - ничего не умеющим, ничего не знающим. Сегодня ты соответствуешь высокому званию монтажника. И, чтобы не случилось с тобой за время службы, прошу тебя - возвращайся.
   Потом выпили. Выпили ещё. И как Егор добрался до общежития - не помнил.
  
   Утром, проснувшись и приведя себя в надлежащий вид, пошёл на колхозный рынок. Там, в столовой, сытно кормили. Прихватив по пути "малышку" заказал себе обед с двумя порциями второго. Опохмелившись и проглотив всё, что подала официантка, вышел на уже морозный воздух ноября. Вздохнул глубоко, закурил.
  - "Чем же занять три дня, представленные военкоматом? К Верке не пойду. Пускай помучается в одиночестве за то, что гундела весь вечер будто стал много пить. В общежитии скучно - ребята на работе... А не поехать ли мне в Саратов? Десять часов туда, да десять часов обратно. Прекрасно высплюсь на верхней полке вагонного купе. А в Саратове есть кого навестить напоследок. Решено - быть посему!". Остановив молодецким посвистом такси, впрыгнул в салон: - К вокзалу, шеф...
  
   Саратов, несмотря на вечерние сумерки, встретил Егора радушно. Медленно кружились первые снежинки под тёплым светом уличных фонарей. Люди неспешно шли по своим делам. И, главное, воздух, которым хотелось дышать и дышать. Так дышится только на Родине.
   Пешком, по памяти, дошёл до Мурманского проезда. Здесь живёт отец со своей семьёй. Как-то они встретят меня? Кто я им - родной или приблудный? Ладно, чего гадать, сейчас увидим. Главное - знают они, что могу жить без их опеки. Вполне самостоятельная, зрелая личность. Мне бы только сестрёнку повидать - Леночку. Вот кто любит меня без претензий к тому, какой я есть.
  
   Дома только старшая сестра и Светка - подружка школьная.
   - Ой, Егорка! Откуда? Какими судьбами? А родителей нет. Папа на работе задержался, мама в Бузулук уехала, Ленка в драмкружке. Должна скоро подойти. Раздевайся скоренько. Кушать будешь или папу дождёшься?
   - Дождусь, - сказал Егор, снимая светлый плащ и чёрную моднявую шляпу.
   - У вас водка есть, или бежать надо?
   - Водка? А надо ли?
   - Тебя не спрашивают. Если есть - ставь на стол. Если нет - то я мигом.
   - Сиди уж. Будет тебе водка.
   - Почему только мне? Ты меня, что - за алкоголика числишь? Меня, девки, - сообщил он обоим, - в армию призывают. Во флоте служить буду. Попрощаться приехал. На целых четыре года с гражданской жизнью расстаюсь. Поэтому, Тамара, подсуетись у стола, чтобы и водка, и закусь были. Поняла? Выполняй.
   Сестра ойкнула в, сердцах взмахнула руками и, вроде бы всхлипнув, кинулась доставать белую скатерть. Светка, громыхая, доставала из серванта праздничную посуду. Егор, на правах старшего в доме, уселся в отцовом кресле. Положив ногу на ногу, закурил, выпуская струю дыма под потолок, довольный как его встретили.
  
   Только на плите забурлыкало и зашкворчало, как за окном, на крыльце, послышался стук отцовских сапог. Отец всегда предпочитал носить "хромочи" с галифе, хотя мог бы ходить и в ботинках с брюками навыпуск. Дверь скрипнула и из темноты веранды показалась такая знакомая, но, так и не ставшая родной, фигура отца.
  Егор не знал, что с ним произошло - вскочил из кресла и плюхнулся в угол дивана. Отец, ничего не подозревая, вошёл в прихожую, снял фуражку, шинель, и, как был в сапогах, оказался в комнате:
   - Однако похолодало на улице, - были его первые слова. - Тамара, ты приготовь мне ушанку, а то голова уже стынет. Как там с ужином у тебя. Очень хочется супиком согреться.
   - Папа, Егор приехал, - принимая из рук отца китель, сказала сеструха.
   - Егор? Когда приехал? Где он? - близоруко щурясь, произнёс отец, оглядываясь по сторонам.
   Егор почувствовал, как оцепенение парализовало его, и продолжал сидеть в углу, куда чуть добирался свет от абажура.
  
   За столом он сидел напротив отца. Томка села с родителем потому, как отец никогда не позволял себе что-либо брать со стола, а ждал, когда ему положат, или нальют. Рядом с Егором стоял пустой стул, приготовленный для сестрёнки, которая должна была вот-вот подойти. Светка сидела сама по себе и в разговор не встревала. Время от времени она поднималась, чтобы принести с кухни что-нибудь вкусненькое.
   Иногда Егор ловил на себе её пристальный взгляд и это стало ему надоедать.
   - Ты сказать что-то хочешь? - спросил он.
   - Как ты себя чувствуешь? - озадачила она ответом.
   - Нормально. А что, у тебя есть какие-то подозрения?
   - Когда дядя Коля вошёл, то у тебя с лицом что-то сделалось. Мне показалось с тобой приступ случился.
   - Креститься надо, когда кажется, - ответил Егор на её опасения и, достав очередную папиросу, закурил.
   - Ты много куришь, - как бы между прочим заметил отец. - Бросать надо это пагубное занятие. Я вот бросил и прекрасно себя чувствую.
   - А ты когда курить начал?
   - На фронте. В сорок первом. Тогда табачок выручал в минуты роковые.
   - Вот и я, когда вернусь с флота, может быть брошу. А пока мне предстоит пройти что-то похожее на твою молодость.
   - Не дай Бог тебе что-то похожее испытать. По моим прикидкам войны в ближайшее время не будет. А ты как думаешь?
   - Вот давай за это, и выпьем, - предложил Егор отцу, наполняя рюмки, не желая продолжать размышления на тему о войне. - Я вообще запретил себе о чём-то задумываться. Жить как живётся представляется самым правильным в этом мире. Давно уже понял, что где бы не находился, чем бы ни занимался, в жизни этой от меня ничего не зависит. Так зачем, спрашивается, голову ломать?
  
   Что-то заставило Егора обернуться и посмотреть в окно, за которым сумерки превратились в непроглядную темень. На улице, прижавшись носиком к стеклу, стояла сестрёнка Леночка и улыбалась открытой улыбкой. Вскочив, поставив на место чуть не упавший стул, он кинулся на крыльцо. Сграбастал тоненькое тельце и внёс сестрёнку в дом. Если бы было можно, то он бы так и держал её на руках всё отпущенное ему жизнью, время. Но Ленка, дрыгая ногами, старалась вырваться и, оказавшись на полу, сказала:
   - Дай хоть раздеться, сумасшедший. Надолго к нам?
   Егор помог ей скинуть пальтишко, вязаную шапочку и она стояла перед ним вся такая смеющаяся, розовощёкая, единственная на свете, которая запала ему в душу. Взявшись за руки, они прошли в комнату. Сев за стол Егор положил в тарелку сестрёнке закуску и налив себе рюмку до краёв сказал:
   - Как хорошо, что ты у меня есть. За тебя, дорогая!
  
   В темноте большой комнаты они сидели рядом, держась за руки. Томка со Светкой убрали со стола и, помыв посуду, отправились в девчачью комнату. Некоторое время оттуда ещё раздавались голоса, однако ночь взяла своё, и они уснули. У отца была своя спальня, а Егору постелили на диване.
   В окна пробивался свет луны. В доме было таинственно, тепло, уютно. Спать не хотелось, и он наслаждался присутствием рядом той, ради которой и приехал к отцу. Им было радостно чувствовать друг друга, и они больше молчали, нежели разговаривали о жизни. Уже тогда он понимал, что у каждого из них она своя.
   Увидев, что сон вот-вот заберёт у него дорогое создание, отправил Ленку спать. Оставшись один он, уже в который раз, ощутил, что ему хорошо и тревожно в этом доме. Доме, из которого его никто не гнал и, в то же время, в котором он не мог жить. Что-то, посягающее на его свободу, его самостоятельность витало в нём. Он сидел в ночной тишине и, не переставая, вспоминал и вспоминал обо всём, что связывало его с этой семьёй. Их первую встречу, бескорыстное знакомство, прогулки по городу, катания по Волге, школу, друзей, с памятью о которых до сего времени не расстался.
  
   Чуть слышно отворилась дверь родительской спальни, и в комнату вошёл отец.
   - Ты, что - так и не ложился? Почему?
   - Не хотел спать. Сидел и думал о том, когда снова увижусь с тобой и по какому поводу. Вчера ты так и не рассказал, как у тебя на службе складывается. Может, сейчас расскажешь?
   - Нет, Егор. Времени совсем не осталось. Поставь чайник и приготовь чаю. Мне ещё побриться надо. Завтракать буду в управлении. А ты чем хочешь заняться?
   - Поеду к бабушке, Екатерине Матвеевне. Надо повидаться с ней. Дождётся ли она меня со службы.
  
   Ближе к обеду, распрощавшись с девчонками, Егор вышел на улицу и побрёл к железнодорожному вокзалу. Там, в стареньком бревенчатом доме, с довоенных времён, проживала когда-то та, которая помнила его грудным ребёнком. В послевоенное время, когда, как ему рассказывала бабушка, жить было голодно, она подкармливала внука овощами со своего огородика, когда заканчивались привезённые матерью продукты.
  Мать, как помнится, постоянно находилась в отлучке, работая в передвижном госпитале. Инвалидов с фронта вернулось больше, чем здоровых солдат. Но не каждый из них мог доехать до Саратова. Вот и моталась она по деревням и посёлкам, оказывая помощь покорёженным войной. В этих отлучках познакомилась она с отчимом Егора и, на какое-то время, уехала в Ленинград. Потом там оказался и он.
   И вот он снова в Саратове, идёт к бабушке, с которой они выживали в давно промелькнувшие годы. Какая она сейчас? Помнит ли его?
  
   Они сидели с бабушкой за кухонным столом и пили чай. Она с фруктовой карамелью, вприкуску, время от времени макая в стакан ванильный пряник. Егор, маленькими глоточками отпивал из чашки варёную водичку, решив про себя не прикасаться к сладостям, купленным им в магазине напротив. Бабушка была рада приходу внука, посетовав на то, что все её позабыли. А Егору хотелось просто побыть с ней наедине и переворошить в памяти годы детства, которые никогда не вернуться.
   - Как живёшь-то, внучек?
   - Хорошо живу, бабушка. Работаю в Куйбышеве на стройке. А сейчас в армию собираюсь. Приехал тебя проведать и попрощаться.
   - Это хорошо, что приехал. А много ли зарабатываешь? На жизнь хватает?
   - Хватает. Хватает, бабушка. Даже на водку остаётся.
   - Это хорошо, когда хватает. А у меня, вот, не хватает. Ты бы поделился со мной, если действительно остаётся. Водку, ведь, всю не выпьешь.
   Достав из кармана всю наличность, Егор отсчитал, сколько нужно на обратный билет, а остальное положил перед бабушкой.
   - Вот, возьми, пожалуйста. Купи себе что-нибудь.
  
   В тот же день, ночным поездом, Егор уезжал обратно. Стоя у окна купейного вагона, вглядывался в исчезающие огни Саратова, и ему казалось, что прощается с ним навсегда. Больше, таким как сейчас, город он не увидит. Так оно и случилось.
  
  Находясь на корабле, время от времени он писал в Саратов:
  - "Здравствуй, бабушка, Екатерина
  Матвеевна. Пишет тебе внук с Балтийского флота..."
  
  
  

Плоды несправедливости

  
  "Где нет справедливости, там нет счастья"
  (ЕвГений)
  
   Антонина Семёновна, лейтенант медицинской службы, закончила войну в Австрии.
   Было ей от роду двадцать пять лет, четыре года из которых она проколесила в эшелонах эвакогоспиталя. И вот настал день, когда прибыв в разрушенный Дорнбирн, земли Фо́рарльберг, за которой находилась ещё более разрушенная Германия, вывозить было некого. Эшелон был передан в одну из воинских частей Четвёртого Украинского фронта под вывод войск с нетерпением ждавших возвращение домой. Нужно было только закрасить красные кресты на вагонах и в путь.
  Но Антонине Семёновне возвращаться было некуда. В провинциальном Саратове её не ждали. У матери, Екатерины Матвеевны, и без неё было "семеро по лавкам" - три сестры, брат малолетка и, вернувшийся в сорок четвёртом, по случаю очередного ранения, отец. Отец, как отписала старшая сестра Шурка, "камнем повис на всех нас - дойти до отхожего ведра и то не может".
   "Зачем я им", - решила про себя Антонина и, с рапортом в кармане гимнастёрки, отправилась в комендатуру.
   "Прошу оставить меня на службе в комендатуре гор. Дорбирн." - без объяснения причин написала она на имя начальника, старшего лейтенанта - стройного, высокого, с шикарной шевелюрой и зовущими в неизведанные дали, глазами.
  
   Работы в покорённом городе было много:
  - провести медицинский осмотр всех зарегистрированных, находившихся на его территории;
  - отобрать и госпитализировать больных и немощных;
  - организовать медицинский надзор в приютах для обездоленных пожилых людей и оставшихся без родителей ребятишек;
  - проследить за санитарной обработкой подвалов домов, где во множестве расплодилось крыс и кровососущих паразитов. Да, мало ли ещё чего надо было переделать в перенаселённом беженцами городе, где напрочь отсутствовали места для проживания. Руины, руины, руины - куда не бросишь взгляд.
   Но наступала ночь, чарующая первой, в жизни Тоси, любовью. Рядом был самый дорогой, самый любимый человек на свете. Тот, с которым забывались неимоверная усталость и, страшная своей неопределённостью, будущность. Саратов, мать, отец инвалид, сёстры, которым самим пристало время обзаводиться семьями, брат пацанёнок - всё это ушло из жизни военврача. Забылось, казалось, безвозвратно.
  
   Егорка родился осенью сорок шестого. Родился на Украине освобождённой от оккупации три года назад. Николай, пользуясь полномочиями коменданта города в далёкой Австрии, отправил названную жену в Россию в купейном вагоне сборного эшелона, вывозившего из Германии контрибуцию железнодорожными составами. Но за Житомиром полномочия любимого человека кончались. Дальше надо было добираться самой. Из пустынного украинского городишки на Волгу, в город, в котором прошли детство и юность девчонки, на гимнастёрку которой теперь были прикреплены боевые медали и орден. Что-то ждёт её после пяти лет разлуки в бревенчатой сторожке в две комнаты, разделённых русской печкой с полатями под потолком. Этот дом, числящийся как "служебное строение", мать Антонины получила незадолго до войны. Получила после того, как была принята на работу сторожем на ипподром, которым так гордился город Саратов.
  
   Егорка жил в сторожке, стоящей за огроменным забором с такими же, огроменными, воротами. И забор и ворота отделяли его от внешнего мира. Бабушка - это все, кто у него был. Иногда приходил дядя Юра в новенькой форме суворовца, и Егорка, из-за дверного проёма наблюдал, как бабушка поила сына чаем.
   Ещё реже в доме появлялась тётенька, от которой противно пахло лекарствами. Она торопливо чмокала Егорку в щёку, выкладывала на стол продукты и также торопливо рассказывала бабушке о том, куда ездила с санитарным поездом и куда поедут в этот раз. Когда тётенька уходила, целуя Егорку на прощание, то бабушка говорила, что это приходила его мама. Но он не знал кто такая "мама". Она, давным-давно, оставив их наедине, стала ездить в другие города, чтобы лечить больных людей. В тех городах ещё не было докторов, а больные были. Вот тётенька и ездила к ним. О том, что у Егорки должен быть ещё и папа он тоже не знал. Даже слово такое - "папа" - ему было незнакомо.
   Друзей у Егорки также не было. Всё это - и мама, и папа, и друзья - оставались по ту сторону забора и были ему неизвестны. А выходить за него Егорка боялся. Он только с бабушкой ничего не боялся. С ней было всегда хорошо, спокойно, радостно.
  
   Но однажды вечером дверь отворилась, и в комнату вошёл человек в военной форме. Егорка в то время палочку строгал у печки. А поднял головку и увидел вошедшего дяденьку. Военный тот у дверей стоял. Фуражку снял и смотрел на Егорку пристально, молчаливо, чуть улыбаясь.
   Глянул Егорка в глаза дяденьки недоумённо и... как будто взорвалось в нём что-то:
   - Папа! Папочка! Папулечка! - вырвалось у него. И кинулся Егорка ему на шею.
   Обнял военный Егорку. Крепко прижал к себе. И запомнилось Егору на всю жизнь, что вкусно пахло от папулечки одеколоном и папиросами. Больше ничего Егор не помнил. Только обрывками из детской памяти приходили к нему видения пыхтящего паровоза везущего его с тётенькой в неведомые края. Теперь он знал, что у всех мальчиков бывают мамы и что тётенька эта и есть его мама.
   Потом был огромный автомобиль ЗиМ с откидными сидениями в салоне. И маленькая-маленькая комнатка в большом, не виданном Егоркой ранее, доме на проспекте Сталина. Так Егор начал жить в Ленинграде. И было это в далёком 1951 году.
   Квартира, в которой поселился Егор с родителями, была огроменной, как поле вокруг бабушкиной избушки. Там была и кухня с тремя печками. Ванная комната с титаном, где грелась от огня горячая вода. И, даже, туалет, где постоянно журчала водичка. Только пить эту водичку было нельзя. Почему? - это Егорке было непонятно.
   А ещё в квартире был длинный-предлинный коридор с множеством дверей. И за каждой из дверей жили тётеньки и дяди со своими детишками. Только ходить к ним было нельзя - считалось неприличным.
  
   В тот день мама ещё с утра сказала, что сегодня будет банный день. В этот день можно будет купаться в ванной, в горячей воде. Для этого она куда-то сходила и принесла охапку дров. Затопила титан и, пока вода согревалась, сказала:
   - Если хочешь, то можешь пойти погулять во дворе, Егор. Только далеко не уходи. Когда я тебя позову, ты придёшь, и мы будем мыться. Всё понял?
   Егор радостно кивнул, надел пальтишко, тюбетейку и стремглав побежал на улицу. Там было весело среди таких же, как он, мальчиков и девочек. Они, завидев Егорку, дружно позвали его играть в прятки. Эту игру он любил. Ему всегда удавалось спрятаться так, что его никто не находил. Вот и в этот раз...
   - Егор, Его-орка-а-а! - дружно, хором кричали ребятишки, отчаявшись найти последнего из своей компании.
   Егорка-а-а, тебя мама зовё-ё-ёт!
   Услышав об этом, он сразу вспомнил про "банный день" и быстро, соскочив с крыши дровяного сарая, побежал домой.
   Дома, в маленькой комнатушке, за столом сидела мама и горько плакала. Оказывается, их время мыться кончилось, и в ванной мылись соседи. Но Егорка этого не знал. Он подошёл к маме, чтобы узнать, почему она плачет. Но в этот миг боль ожгла его лицо и тётенька прокричала:
   - Все беды мои от тебя. Уж лучше бы я ещё грудным придушила тебя подушкой...
   Егор, стиснув зубы от нестерпимой боли, протиснулся в угол, где стоял чёрный чемодан. Сел на него и подумал:
   - "Наверное, так было бы лучше."
  
   Шли годы. Егор взрослел и с нетерпением ждал, когда наступит время, и он пойдёт в школу. А пока жизнь шла своим чередом. У него появился братик, но был он таким маленьким, что играть с ним было нельзя. И ещё папулечка, на работе, получил новую комнату, где они, всей семьёй, встретили Новый год. Комната была большая, почти огроменная и с балконом. Здесь Егорка любил сидеть на приступочке и наблюдать за проезжающими машинами. Наблюдая за ними, он мысленно представлял себя шофёром огромного грузовика.
   Незаметно подошло время и наступило первое сентября. Егорка пошёл в школу. В первый класс. Все ребята шли в школу в форме. У Егорки же был зелёный вельветовый костюм с короткими штанишками. Егорке формы просто не хватило. Он всё лето строил дачу, землю под которую папе дали на заводе.
  Утром Егорка просыпался под весёлые звуки цоканья топора, стук молотка или вжиканье пилы. Егорка знал, что это работает его папа. Ему было очень неловко от того, что папа работает без его помощи. Он вскакивал с лежанки в оборудованной землянке и босиком, в одних трусиках, выбегал на улицу, сжимая в руке топорик.
   И папа сразу находил ему работу: собрать в кучку щепки, убрать в сторону ветки, сбегать к ручью за водой с двумя бутылками. Но самое любимое занятие для Егорки было выпрямлять ранее вытащенные из старых досок кривые ржавые гвозди. Эти гвозди папа забивал в доски, брусья, брёвна и посередине лужайки, между воронками от бомб, постепенно появлялся их дом. Дом, в котором, совсем скоро, они будут жить.
   Но лето кончилось. И в последний выходной августа месяца они с папой отправились в город. Через лес, по тропинке вышли к железнодорожной станции и долго ехали в прокуренном вагоне, где ездили только настоящие дяденьки-мужики.
  
   От первого сентября в памяти Егорки сохранилось то, что после четвёртого урока, когда все первоклассники высыпали на школьный двор, его никто не встретил. Всех встречали мамы, бабушки или папы, а его никто. И он пошёл домой слегка огорчённый этим.
   Дома он спросил маму: - Почему его не встретили? И мама сказала, что считает Егорку уже взрослым и самостоятельным, способным прийти домой без провожатых. А те, кого сегодня встречали - "мамочкины детки".
   Гордый таким объяснением Егорка взялся сам помыть посуду. Посуду мыли на кухне, в общей раковине. Он усердно намыливал тряпочку мылом, тёр тарелку и ополаскивал всё водой из-под крана.
   В это время две соседки готовили еду и о чём-то разговаривали. Егорка прислушался. Прислушался, может быть, впервые в своей жизни. То, что он услышал, повергло его в смятение. Оказывается, его папа строит дачу на Егоркиных костях - "вон у них сын худющий какой".
   И, что форму ему не купили потому, что у его родителей денег нет. А вельветовые костюмы, в которых ещё год назад все ходили в школу, продавались "задаром".
   И что эти вкусные котлеты, которые он разогрел себе на обед, у соседки даже кошка не ест потому, что они магазинные.
   Сложив вымытую посуду стопочкой на столе, Егорка вошёл в комнату. Мама занималась братиком, который ползая по оттоманке, норовил соскользнуть на пол и убежать в дальний угол, смешно взмахивая ручонками. Егорка застелил обеденный стол газетой. Разложил тетради и учебники и стал старательно выписывать палочки и крючочки. Это было его домашним заданием.
   Закончив делать уроки и прибрав на столе, он подошёл к маме. Облокотившись на её колени спросил, глядя в лицо:
   - А это правда, что мы бедные?
   Мама помолчала немного и, погладив Егорку по голове, сказала:
   - Ничего, сынок. Скоро я пойду работать, и всё образуется. Но ты должен будешь мне помочь. В садике нет места для твоего братика и тебе придётся с ним посидеть. Я буду уходить на работу после того, как ты вернёшься из школы. А там и папа скоро придёт.
   К новогоднему празднику Егорке купили школьную форму и новые ботинки. Теперь он будет ходить в школу в гимнастёрке с подшитым белым воротничком. Чёрным ремнём с жёлтой пряжкой, на которой красовалась буква "Ш", и в брюках. Теперь никто не посмеет назвать Егора бедным. Жаль, что начались каникулы.
  
   Читать Егор научился быстро. Он, почти каждую неделю приходил в школьную библиотеку и, задрав голову, смотрел на тётю, которая выдавала книги из-за высокой перегородки. Когда она обращала на него внимание он просил почитать что-нибудь интересное.
   Однажды ему досталась книга - "Сказки" Шарля Перро. Там было много разных сказок, но особенно ему запомнилась "Мальчик с пальчик". Из неё он узнал, что не только его родители живут бедно. И что из этой бедности можно выбраться. Нужно только уйти из дома. Ещё можно забрать с собой братишку. Тогда родителям станет жить хорошо. Им всегда будет хватать денег. Даже на строительство дачи останется.
   А жить можно будет в лесу. Там, Егор сам это видел, ещё с войны осталось множество землянок, оборудованных и столами, и скамейками. А в некоторых, из железных бочек, были сделаны печки. Питаться можно грибами, ягодами, орехами. В сосновом бору шишек было видимо-невидимо. Но, что-то удерживало Егора от исполнения принятого решения. Что? - этого он не знал, а догадаться не мог. Помог случай.
  
   Костя Филатов жил в соседнем подъезде. Был он мальчиком аккуратным. Ходил в школьной форме потому, что его папа был начальником на заводе. А ещё у него было кино. Это такой аппарат, куда заправлялась лента с картинками. Картинка высвечивалась на простынь, которую вешали вместо экрана. Оставалось крутить колёсико и картинки на простыне менялись. Под ними были написаны слова и всегда было понятно что происходило в кинофильме. Это было так здорово!
   В тот день, после школы, Костя позвал Егора посмотреть фильмы. Егор с радостью согласился, забыв о том, что маме надо идти на работу. За просмотром они и не заметили, что на улице стало темно и что Егору давным-давно надо быть дома. Напомнили ему об этом Костины родители, которые с работы уже пришли. С радостными ощущениями он ворвался в комнату желая рассказать и маме и папе о том, какие фильмы он видел...
   Сильные руки скрутили Егора, и тот оказался скрюченным между ног папы. Мама, торопясь, протянула ему верёвку и...
   Егорка не плакал - нет! Он только подвывал, когда боль в спине была совсем нестерпимой. В конце концов, ему на глаза наваливалась темнота, и Егор не чувствовал ничего.
   - Хватит! Достаточно, Гриша! - издалека услышал он голос тётеньки, которую звал мамой.
   Папа ослабил ноги и Егор рухнул на пол не в силах пошевелиться.
   - Чего застыл? - раздалось сверху. - Марш в угол и на колени, щенок! Жрать сегодня не получишь.
  
   Перед сном папа всегда слушал по радио "Последние известия". Потом звучал Гимн Советского Союза, после которого строгий женский голос говорил: - Спокойной ночи, товарищи!
   Егор, стоя в углу на коленях, из последних сил старался не застонать. Боль в коленках, пальцах ног была настолько нестерпимой, что не было сил ждать, когда потушат свет и можно будет присесть, чтобы дать ногам отдохнуть.
  
   Разбудила его мама. Разбудила со словами: - Просыпайся, Егор. Пора собираться в школу.
   Превозмогая боль во всём теле он поднялся с паркета и, не имея сил разогнуться, проковылял в туалет и ванную комнату умываться.
   На завтрак была жидкая геркулесовая каша на сухом молоке, которое называли американским. Егор, не чувствуя вкуса, заглатывал её ложка за ложкой и всё никак не мог понять: - "Почему так болит голова? Вроде бы он нигде ею не ударялся".
   Провожая сына мама, свесившись над лестничным пролётом, сказала наставительно: - Веди себя хорошо. И не вздумай получить двойку. Получишь - домой можешь не возвращаться.
   Ну, а как же её можно было не получить, когда у него не было времени выполнить домашнее задание. В результате не одна, а две двойки появились у Егора в дневнике за невыполненные письменные работы по русскому языку и арифметике. Правда, среди них стояла пятёрка по чтению. Но, что делать с двойками?! Решено, пора уходить из дома. "Вот только схожу во двор, посмотрю, как играют ребята, и поеду в лес, в землянку". Только спичками Егор не запасся - как растопить печь? Но, подумав хорошенько, Егор решил, что особой беды в этом нет. Сейчас в лесу много снега навалило. Значит и землянку завалило большим сугробом. А в книжке он читал, что медведь потому не замерзает в любую стужу, потому как берлогу его снег утепляет. "Вот и в моей землянке будет тепло", - решил Егор и прибавил шагу, чтобы поиграть напоследок и попрощаться с товарищами.
  
   О том, что Егора выгнали из дома, было известно всем - и ребятам, и дворничихе. Весть о том, что Егор получил две двойки за один день, распространилась раньше, чем он оказался во дворе. Но тот, как ни в чём не бывало, подобрав на помойке подходящую палку, принялся играть в хоккей, гоняя консервную банку от ворот до ворот. Он даже не видел в кухонном окне своей квартиры лица матери, время от времени выглядывающей во двор.
   Всё кончилось в одночасье. Егор, решив просочиться к хоккейным воротам противника вдоль стены дома, в котором проживал, оказался загнанным в угол между деревянным гаражом и подъездом. В этот момент дворничиха тётя Нина накинулась на него, схватила, оторвала от асфальта и, подхватив другой рукой портфель, потащила, болтающего ногами Егора домой. Напрасно он вырывался и кричал, что мама сама его выгнала, что он "законно" теперь свободный от дома. Запыхавшаяся дворничиха, с трудом преодолевая последние ступени лестничного марша, кричала осипшим от перенапряжения голосом:
   - Тося, помогай, он сейчас вырвется!
   Вдвоём, за руки и за ноги, тётки втащили Егора в коридор квартиры, и тот рухнул на пол, со слезами на глазах, наблюдая, как закрывается дверь, за которой оставалась мечта, сделать свою семью обеспеченной.
  
   Шли годы. Егорка давно вышел из детского возраста. Превратился в статного симпатичного пацана. На него уже поглядывали девчонки и во дворе, и в школе. Но дружбы ни с кем не было. С ним запрещали дружить. Сгусток озлобленности и недоверия ко всему происходящему в жизни вселились в него, и он не желал с ним расставаться. Тяжёлый взгляд исподлобья, готовность ударить всякого вставшего на его пути, облить самыми грязными словами любого из взрослых были его защитной реакцией на всё окружающее.
   Откуда в нём это появилось - Егор не знал. Даже не задумывался над этим. От такого поведения он чувствовал себя свободным. А, именно этого чувства, ему не хватало.
   Закончилось всё судебным заседанием, невнятным последним словом Егора и короткой фразой народной судьи: - Приговор окончательный. После чего последовал отъезд в Саратов, Затерянный в саратовской степи лагерь для заключённых, где служил начальником отряда отец отторгнутого всеми четырнадцатилетнего пацана.
  
  
  

Последняя встреча

  
  Так Егор снова оказался в Саратове. И вновь он вспомнил о бабушке, с которой ему всегда было хорошо, спокойно, умиротворённо.
  
  Тот, кто хоть однажды приезжал в Саратов поездом, должен помнить, что, выйдя из здания вокзала, перед ним открывается большая круглая площадь. Наверное, все города России начинаются с привокзальных площадей. Саратов не стал исключением.
   Шумной, дымной, пронизанной сигналами машин и паровозных гудков запомнилась Егору эта площадь июня 1961 года. Года, когда он оказался в Саратове второй раз. Как он оказался в Саратове в первый раз Егор не помнил. Мать привезла его ещё малолеткой и в памяти ничего не сохранилось. Обрывками вспоминается и сейчас, что жили они в непосредственной близости от этой площади, на ипподроме. Это там, где сейчас стадион. А на ипподроме том, сторожем, служила его бабушка. И жили они в служебном, бревенчатом доме, которого уже тогда, в шестьдесят первом, и в помине не было.
   Но память о бабушке остаётся живой. Егор всегда видел её добрый, ласковый взгляд наполненный теплотой. К ней можно было подойти, уткнуться личиком ей в колени и тихо поплакать от нежданной тоски и беспричинного ощущения одиночества. Бабушка гладила внука по головке, говорила слова с умиротворяющими интонациями и он успокаивался. Плач затихал сам собой. Тяжело вздохнув, он утирал слёзы и видел её всегда доброе, улыбчивое лицо. И Егору было хорошо от того, что они были рядом.
  Помнил Егор и себя семенящего, ухватившегося за бабушкину широкую юбку. Они шли в самый конец ипподромного поля, где у бабушки был небольшой огород. Бабушка поливала грядки ковшиком из огромной бочки, где, почему-то, всегда была вода. Потом бабушка вырывала из грядки либо морковку, либо свёколку и они шли домой. Дома бабушка натирала овощ на тёрке, посыпала толчёным сахаром, и Егор ел эту вкуснятину, с благодарностью глядя на бабушку.
  
   Начиная с шестьдесят первого года, он часто навещал бабушку. И всегда она встречала его с любовью. Егор не помнил, чтобы кто-то из родственников отзывался о ней по-доброму. Но в её любви к себе он не сомневался. Уже тогда ему казалось, что он был для неё самым дорогим, самым желанным.
  А будучи взрослым, будучи отцом, он заехал к бабушке с сыном.
  Сколько же радости увидел тогда в её лице при встрече. Как же она была благодарна за то, что Егор привёз к ней правнука.
  Тот, как и отец в детстве, облокотился бабушке на колени и играл с машинкой. Бабушка, не переставая гладить его по головке, расспрашивала внука о житье-бытье.
   Егору тоже было интересно расспросить бабушку о многом, хотя и думать не думал, что видится с бабушкой в последний раз.
  
  
   Рассказ бабушки
  
   - Отец мой, как и мать, всю жизнь промыслом на Волге занимался. И летом и зимой сетями рыбу тягали. Жили мы безбедно. Имели свою коптильню на берегу Волги. Этим и жили.
  После революции, в гражданскую, отец в отряд атамана Антонова подался, где и сгинул на веки вечные. Больше я его не видала. Мать моя от тифа померла в гражданскую. Сестёр братьев раскидало по всей России-матушке. Кто, где? - я уже тогда не знала. Так и остались мы вдвоём - я и коптильня, которая уже тогда регулярно не работала. Но я жила при ней. Топила, когда у соседей улов был. Тем и кормилась, пока ко мне Семён не посватался.
  А Семён кормчим был на промысле. По тем временам главным человеком в артели. Вот мы и стали с ним жить. И всё у нас хорошо было. Пока советская власть к своим рукам не прибрала и промысел, и коптильню. А у Семёна, у дедушки твоего, артель уже под тысячу человек была. Они и ловили рыбу, и коптили, и вялили, и солили. К нам из загот-контор со всего края люди приезжали. И окромя него, да без его ведома, никто в наших краях промыслом рыбным заниматься не мог. А тут и ему власти запретили этим заниматься. Дед твой в охотничье хозяйство тогда подался. Дело не такое прибыльное, как рыба, но на прожитиё хватало.
  Потом война началась. С фронта Семён весь поранетый пришёл. Места на нём живого не было. Как будто его собаки на куски рвали. В сорок шестом он от ран и помер.
  Потом мать твоя с войны вернулась. Уж что она там, в Австрии, столько времени делала - я не ведаю. Но вернулась с тобой в подолЕ. Вот и стали мы жить втроём.
   Всё ничего, да вот пенсия у меня шибко маленькая была. Я ж на государевой службе и не состояла пока мне люди добрые не подмогли на ипподром сторожем устроиться. Туда-то вы с матерью и приехали. Я ведь всю войну так при ипподроме и прожила.
  
   - Бабушка, бабушка - прервал рассказ сынишка. - А ты и моя бабушка, и папина тоже?
  - Конечно же, правнучек. Конечно же, ягодка моя. И твоя бабушка тоже, - улыбнулась она своей обворожительной, доброй улыбкой и погладила сына по голове.
   - Интересно-то как получается, - рассмеялся сын и продолжил свои игры с машинкой.
   Егор, слегка тронув бабушку за руку, спросил: - А как же ты, бабушка, войну то пережила? Одна, без посторонней помощи?
  
   - Ой, внучек, - взмахнула рукой бабушка. - Это история и интересная, и тревожная. Видать сам Господь Бог подмогнул.
   - Как война началась, лошадей всех с ипподрома забрали. Пусто в конюшнях стало. Я уже тогда голодом страдала. Есть совсем нечего было. Решила по лошадиным стойлам пройтись. Овса да пшеницы насобирать, что в яслях, в щелях оставались. Пошла. И уже с кастрюлю насобирала зерна всякого. Дома, думаю, переберу. И вдруг вижу, у ветеринарного закутка бочонок стоит железный. Я его раньше и не видела никогда. Потому, что в конюшнях мне делать было нечего. Подошла. Толкнула. А он полный чем-то. Понюхала пробку, а от неё вином пахнет. Железкой какой-то пробку ту скрутила. А там спирт. Вот этим спиртом всю войну и прожила. И еду на него меняла, и дрова мне привозили - всё за спирт. Мне того бочонка как раз хватило до тех пор, как жизнь в Саратове налаживаться стала.
   Откуда тот бочонок появился, мне и сейчас неведомо. Но страх надо мной долго висел: - А вдруг кто спохватится, и придут за бочонком... Нет, не пришёл никто. А мне он жизнь спас. Такие вот дела, внучек.
  
   А тебе, зачем о том знать хочется? Уж не книгу решил написать? Не надо. Не пиши. Мы люди маленькие. Незачем про наше житьё-бытьё народу знать. Давай я лучше вас чаем напою. А торт свой ты назад забери. Нельзя мне сладкого. Диабет у меня.
  
   Егор ещё посидели у бабушки. Поговорил с ней о том, о сём и, спустя некоторое время, расстался. И в памяти его она осталась с добрым лицом и ласковым взглядом. Он, когда сыну сказки читал, всегда её, Екатерину Матвеевну, себе представлял. Всё казалось, что в жизнь его бабушка пришла как из сказки.
  
  
  

Егоровы воспоминания

  
   "Все мы родом из детства"
   (Г.Д. Головина)
  
   В год, когда Егорке исполнилось шесть лет, папулечка сказал: -Ты уже большой, Егор и я тебе верю. Побудь недолго дома один, а я за мамой съезжу. Если будешь себя хорошо вести, то мы привезём тебе братика. Договорились?
   У Егорки аж дыхание перехватило. О таком подарке он и мечтать не мог. Это надо же - у него будет братик! Его собственный, родной. Егорка зашёлся в благодарной улыбке и, глянув на папулечку, закивал головой. - Да! Конечно же! Он будет вести себя очень, очень хорошо! Он уже давно мечтает о братике.
  
   Папулечка ушёл, а Егорка залез под стол и стал перебирать игрушки.
   - Вот приедет братик, а у него все игрушки в полном порядке. И броневичок, и машинка, и крейсер "Аврора". Правда у мотоцикла колёсико болтается, но он скажет братику, чтобы тот поаккуратней его катал и тогда мотоциклом ещё можно будет поиграть.
  
   Покончив с игрушками, Егорка взобрался на стул и в раздумьях облокотился на стол. - А где же братик будет спать?
   Комната, в которой они жили, была совсем маленькой. Даже Егорка это понимал. Понимал потому, что возле кровати, где спали папа с мамой, стоял стол и два стула поставленные почти вплотную. В комнате оставался свободным только один угол, в котором, прямо на полу, расстилали постель для Егорки.
  - Ну, ничего. Егорка ляжет с краю, а братика положит к стенке. Тогда братик и не скатиться на пол, как это часто происходило с самим Егоркой. Потому, что во сне он всегда куда-то бежал, бежал или летал высоко, высоко.
  
   В коридоре послышались шаги. Так шагал только папулечка. Егорка всегда узнавал его шаги потому, что шаги эти сопровождались скрипом блестящих сапог, которых в их квартире никто из соседей больше не носил. Не успел Егорка выбраться из-за стола, как дверь отворилась, и в комнату вошли и мама, и папа. В руках у папулечки был какой-то свёрток.
   Егорка протиснулся между ног родителей и выглянул в коридор. В коридоре больше никого не было. -А где же братик? - с обидой подумалось Егорке. - Нету! Неужто я плохо себя вёл? Егор с обидой посмотрел на папулечку. Но и он, и мама, склонившись над кроватью, разворачивали непонятный свёрток, принесённый ими с улицы. Егор прислонился к дверному косяку и готов был заплакать от обиды. И тут... Сперва Егор ничего не понял - откуда это раздался ребятёночий плач? А плач раздавался из их комнаты, с кровати, вокруг которой стояли родители, не подпуская Егорку.
   Он сперва опешил: - Это что? Это новая игрушка такая? Но тут мама чуть отодвинулась и, глянув на Егорку, подпустила его к себе. - Вот, Егорушка, твой братик. Папа сказал, что ты хорошо себя вёл, пока меня не было, и мы купили тебе братика. Ведь ты же хотел иметь братика, правда? Егор посмотрел на розовенького человечка, задравшего ножки и кричащего широко открывая рот.
   - Какой же он маленький. Как же я с ним играть буду? У него даже глаза не открываются.
   - Он вырастет, Егор. Вырастет, и вот тогда вы будете вместе играть. Это он пока маленький.
   - А когда он вырастет? К завтрашнему дню, да?
   - Нет. К завтрашнему дню ещё нет. Вот пройдёт годик, или два - тогда и вырастет.
   Так у Егорки появился братик. Но появился как будто понарошку. Играть с ним было нельзя, и Егорка продолжал играть сам с собой, забравшись под стол, где у него хранились игрушки. Когда мама разворачивала братика, Егорка вылезал из-под стола чтобы посмотреть - вырос ли братик и на сколько. Братик же рос очень медленно, совсем незаметно. И Егорка, тяжело вздохнув, залезал под стол и снова играл в одиночестве.
  
   В тяжких ожиданиях тянулось время. И вот однажды Егорка увидел, что братик, заливаясь смехом, прыгает у мамы на коленках поддерживаемый руками с обеих сторон.
   - Тру-татушки, тру-тата, - смешно распевала мама. А братик под эти тру-татушки прыгал и смеялся так заразительно, что Егорке тоже стало весело.
   - Ну, что - он уже вырос? - спросил Егорка. - С ним уже можно играть?
   Егорка достал из-под стола свой любимый крейсер "Аврора" и показал его братику. Показывая он рассказывал, где у крейсера трубы, пушки, мачты. Но братик только бестолково протягивал ручонки, стараясь засунуть игрушку в рот, и пускал пузыри. - Нет, не вырос ещё братик, - догадался Егорка и мучительно продолжал ждать дальше.
  
   И вот, как-то вернувшись со двора, где Егорка вдоволь наигрался в пятнашки, он увидел братишку, идущего по полу судорожно уцепившись за мамины пальцы.
   - Мама, мама - братик уже вырос. - Он уже ножками идёт. Можно я его с собой под стол возьму?
   - Хорошо, возьми. Только смотри, чтобы он ничего в рот не тащил. А то братик заболеть может.
   Мама отпустила братика, и тот тут же шлёпнулся на попку, с любопытством уставившись на Егорку. Егорка лёг на пол рядом с братиком и потихоньку потянул его за ножки в своё подстольное царство. Скатерть, свисавшая со стола, затеняла Егоркину игровую. От этого под столом было и уютно, и таинственно. Егор очень любил проводить время в этой таинственности. А теперь, когда их стало двое, Егорка чувствовал себя еще счастливее.
   Так, незаметно кончилось лето.
  
   С приходом осени папулечка стал уезжать в лес за ягодами и грибами. Приезжал он вечером, когда на улице зажигались огни и во дворе уже никто не играл. Егорка всегда старался дождаться папу, хотя мама заставляла его укладываться спать. Но как только дверь открывалась и папа входил в комнату, Егорка выскакивал из-под одеяла и оказывался рядом с ним. От него всегда так вкусно пахло лесом, дымом от костра и папиросами. Папа доставал из кармана галифе скомканный свёрток, разворачивал его и протягивал Егорке кусочек булки с маслом и колбасой.
   - Это тебе лисичка прислала, - говорил папа улыбаясь.
   И Егорка верил, что в дремучем-дремучем лесу папуля встречался с лисичкой. Они садились на пенёк и долго разговаривали. А напоследок лисичка доставала из корзинки кусочек булочки и просила папу передать его для Егорки. За что Егорка был лисичке очень благодарен.
   Потом и мама, и папа до поздней ночи перебирали грибы, и комната наполнялась сказочным запахом леса. Егорка засыпал и ему снилось, что он тоже ходит по лесу. Встречает лисичку и та расспрашивает Егорку о братике. А напоследок достаёт из корзиночки кусочек булочки с маслом и колбасой и велит передать гостинец братику.
  
  
  

Егоркин Новый год

  
   Папулечка и в Ленинграде продолжал ходить в военной форме. Уходил он рано - Егорка ещё спал. Приходил поздно - Егорка уже спал. И хоть спал Егор на полу, но приходило воскресенье, и он радостный взбирался к родителям на кровать. Забирался в серединку, обнимая сразу обоих родных ему людей. В августе 1953-го папулечка "купил" Егорке братика, чтобы их было двое. И Егорка был несказанно рад этому подарку. Он настолько старался оберегать братика от всяческих возможных невзгод, что никогда не отходил от него. Видя это, Егоркина мама позволяла себе отлучаться по магазинам и по другим делам. И всегда она была уверенна, что с маленьким ничего не случится. Потому, что с ним всегда был Егорка, не оставлявший братика ни на миг.
  
   В конце 1953 года Егоркина семья переехала в новый, только что построенный, пятиэтажный дом на Васильевском острове. Этот дом работники завода, на котором работал папа, построили собственными руками, в свободное от работы время. Папулечка тоже принимал участие в строительстве дома. Поэтому он получил большущую, аж двадцать квадратных метров, комнату в коммунальной квартире. Все - и родственники, и другие незнакомые люди - хвалили папулечку и Егор был несказанно рад за него. Рад тому, что у него есть такой папочка, который построил огромный дом, в комнате которого Егорка теперь живёт.
  
   Однажды, за вечерним чаем, папулечка спросил у Егора - пойдёт ли тот с ним за ёлкой: - Скоро наступит Новый год и надо, чтобы в доме стояла ёлка, под которую Дед Мороз будет складывать подарки. Егорка радостно закивал головой в надежде на то, что они, вдвоём, поедут в лес и выберут там большую-большую ёлку. С этим и отправился спать. И всю ночь снилось ему, как преодолевая снежные сугробы, они входят в лес, где зайчики играют в догонялки, а серый волк, который был очень сердитым, под ёлкой пробегает. Но случилось всё не так.
   Утром, а может быть и ночью, папулечка разбудил Егорку и, одевшись потеплей, они вышли на улицу. Наверное это была ночь. Ни автобусы, ни трамваи ещё не ходили и они отправились пешком. Но не в лес, как думал Егор, а на Андреевский рынок, что находился в самом начале Васильевского острова. Шли они долго. Так долго, что подходя к рынку их догнал первый автобус, который должен развозить пассажиров. Но пассажиров не было. И вообще никого не было. Только на рынке собрались несколько дяденек в ожидании машины, которая должна привезти ёлки.
   Машина не заставила себя ждать. Приехала, когда папулечка ещё здоровался с дяденьками. У неё открыли задний борт и шофёр стал выдавать ёлки. Когда очередь дошла до папулечки с Егором, то им досталась самая красивая, самая пушистая из всех ёлок. Вот её-то они и понесли домой - папа спереди, а Егор сзади. Но, несмотря на то, что автобусы уже ходили и возили пассажиров, они шли до дома пешком. Потому, что с ёлкой в автобус не пускали. А Егору этого и не надо было. От ёлки так вкусно пахло, что обратный путь ему не показался таким длинным. А когда они пришли домой, то все соседи уже проснулись и каждый из них подходил и любовался Егоркиным приобретением.
   Так к новому, 1954 году в их комнате появилась ёлка, украшенная чудными игрушками. Так Егор узнал о празднике - Новый год. И это был первый Новый год в его жизни, который, оказывается, был праздником. До этого он об этом не знал. А в ночь, когда Новый год наступил, Дед Мороз положил под ёлку школьную форму, о которой Егор мечтал с первого дня, как пошёл в школу.
  
  
  

Хлеб послевоенный

  
   Ходить в гости Егорка не любил. Всякий раз, когда родители собирались к кому-то, мама наказывала Егорке, чтобы он себя хорошо вёл, не разговаривал с взрослыми, не крутился "под ногами", не лазучил... И вообще вёл себя достойно.
   - Чтобы нам за тебя было не стыдно - понял?
   Егорка удручённо кивал головой и шёл в гости всегда с испорченным настроением.
  
   В гостях у дяди Лёни было неинтересней всего. Дядя Лёня жил в большой квартире, на набережной реки Мойки. Про эту реку Егорка уже слышал. Слышал по радио. Там один дяденька читал как крокодил, который с Тотошей и Кокошей по аллее проходил, грозился одного мальчика окунуть в эту реку. Он так и сказал: - Прямо в Мойку с головою окуну...
   Дядя Лёня никогда не разговаривал с Егоркой. Он только с папулечкой разговаривал. Они были братьями. Ходили в одинаковых военных пинджаках. Только у папулечки без погон, а у дяди Лёни с золотыми погонами и двумя большими звёздочками на них.
  
   Они садились за стол, ели, пили водку и всё время разговаривали.
   А Егорку мама кормила на кухне. Здесь собирались все тётеньки и тоже разговаривали. А одна из тётенек стояла в дверях и носила в комнату еду. И уносила грязную посуду. И все они весь вечер проводили на кухне. Но на кухне даже поиграть было не во что.
  
   Ещё они ездили в гости к тёте Вале. Тётя Валя была папулечкина сестра. Она жила в двух комнатах, но таких маленьких, что для Егорки места не оставалось. Только на кровати, в проходной комнате, где они сидели вместе с Вовой.
   Вова был тёти Валин сын. Он был не жадным. Он всегда показывал Егорке свои игрушки. Особенно Егорке нравилась большая пожарная машина. У неё даже лестница поднималась если покрутить крючочек сбоку. Но играть в игрушки было негде. Сразу у кровати стояло пианино, и места больше не было.
   Но у пианино был замечательный стул, на котором можно было крутиться в разные стороны. Если крутиться в одну сторону, то стул тебя поднимал, а в другую - опускал. Ещё у пианино были педальки. Как у настоящей машины. Можно было нажимать на эти педали, и как будто ты едешь куда-то. Вот только жаль, что не было у пианино руля. Хотя бы игрушечного.
  
   Тётя Настя тоже была папулечкина сестра. Они жили на втором этаже немецкого дома. Немецкого потому, что этот дом, когда-то, строили пленные фашисты.
   Жила тётя Настя с дядей Федей. Дядя Федя был здоровским дяденькой. Он много разговаривал с Егоркой. Шутил и даже пел песни. Больше всего Егорке запомнилась песня, как при лужке конь гулял на воле. А какой-то дяденька поймал этого коня и завнуздал, и поскакал...
  
   Тётя Настя, вместе с мамой, ставила на стол всяческую еду, рюмки, стаканы.
   Дядя Федя в это время разговаривал с папулечкой и гладил Егорку по голове. А потом приподымался, брал из тарелки такой вкусный ломтик колбаски и угощал Егорку.
   Дядя Федя на войне был разведчиком. Он сам Егорке об этом рассказывал. Но, когда Егорка просил рассказать его про сражения с фашистами, дядя Федя смеялся и говорил, что разведчикам сражаться было не надо.
   Разведчики ползали по земле, прятались, искали фашистов и сообщали о них командирам. А у командиров были солдаты. Вот они с фашистами и сражались.
   Потом все взрослые садились за стол. Громко разговаривали, смеялись и пили водку.
   А ещё они пели песню про широкое море. Там, на корабле, один кочегар заболел и умер. А его дома ждала мама, которая была уже старушкой. Егорке всегда было жалко и кочегара, и маму-старушку. И жалко было, что на том корабле не было его мамы. Егоркина мама была доктором и могла бы вылечить бедного кочегара.
   Егорка сидел на коленях у дяди Феди и, уткнувшись ему в плечо, стискивал зубы, чтобы не заплакать.
  
   А однажды Егорка приехал к тёте Насте вдвоём с папулечкой. Мама куда-то уехала, а папулечке надо было ходить на работу. И Егорку не с кем было оставить. А тётя Настя не работала. Она только дома работала. Что-то шила и шила на швейной машинке. Машинка стояла у самого окна. Тётя Настя сидела за ней и быстро-быстро толкала ногами широкую подставку под ноги. И тогда машинка строчила как пулемёт. А тётя Настя, склонившись над машинкой, тянула руками материи, из которых получались платья для тётенек. Эти тётеньки приходили к тёте Насте по вечерам, надевали эти платья, смотрелись в зеркало и были всегда очень красивыми. Как мама. Только у мамы платьев таких не было.
   Временами Егорка выходил во двор, где была детская площадка. Там были и песочница, и качели. Не было только ребят, с которыми можно было бы поиграть. Егорка забирался на качели и старался раскачаться высоко-высоко. Но это у него никогда не получалось. Иногда, кто-нибудь из прохожих, останавливался, видя бесполезные Егоркины усилия и раскачивал Егорку. И ему было весело.
  
   Потом тётя Настя выходила на балкон и звала Егорку обедать. Егорка приходил, разувался, шёл на кухню и тётя Настя мыла Егорке и руки, и лицо, водя по лицу своей шершавой ладонью. Вытирался Егорка сам. И сам садился за стол. Правда, стол был очень высокий. Настолько высокий, что тарелка с супом стояла у него прямо перед лицом.
   Тётя Настя давала Егорке кусок хлеба, и он старался аккуратно, не разливая супа, донести ложку до рта, подставляя всякий раз этот кусок под ложку. Чтобы не капало.
   Наконец суп был съеден и Егорка просил разрешения выйти из-за стола. Тётя Настя вытирала полотенцем Егоркин рот и говорила: - Хлеб доешь.
   Егорка внимательно смотрел на стол в поисках недоеденного куска хлеба и не найдя ничего смотрел на тётю Настю непонимающим взглядом. Тётя Настя складывала три пальца щепоткой, собирала с клеёнки крошки и засовывала их Егорке в рот.
   - А теперь спать, - строго говорила тётя Настя, и он послушно шёл на диван. Тётя Настя накрывала Егорку большим коричневым платком и тот, спустя некоторое время, засыпал. А тётя Настя садилась за швейную машинку и начинала шить.
   И Егорке снилось сражение с фашистами. Он лежал за пулемётом и строчил-строчил туда, куда показывал ему дядя Федя. Потому, что дядя Федя был разведчиком и уже знал, где фашисты прятались.
  
   В последствии Егор женился и, по традиции тех времён, стал жить в доме жены. Вместе с её родителями.
   И вот, когда всей семьёй, они садились обедать, он стал ловить на себе недоуменные взгляды:
   - А скажи Егор, почему ты всякий раз, когда берёшь кусок хлеба, то стучишь им о край хлебницы? Это что за ритуал такой?
   - Это не ритуал. Если постучать куском хлеба о край хлебницы, то с куска слетят крошки. И на столе их не окажется. Ведь к хлебу надо относиться бережно, правда? Меня к этому в детстве приучили.
  
  

Егорка строит дачу

  
   Ближе к весне в Егоркиной семье появилось новое слово - "дача". Егорка не знал что это такое. Ему это было даже неинтересно, как неинтересны были всякие разговоры между взрослыми. Но слово "дача" всё чаще и чаще звучало в комнате и привлекло его внимание.
   Тогда-то Егорка и узнал, что дача - это такой дом в лесу. Где люди живут летом. Но дом этот надо ещё построить. И строить его будет Егорка вместе с папулечкой. Потому, что Егорка уже большой и будет ему помогать.
   У него даже появился маленький топорик, который очень не терпелось использовать по назначению. Егорка стал видеть сны о том, как он рубит и рубит огромное дерево, из которого появлялся дом, в котором вся семья будет жить на опушке леса.
  
   В самом конце апреля Егорка с папулечкой поехали строить этот дом. Мама и братик остались в городе. Потому, что мама - тётенька, а тётеньки домов не строят. А братик был ещё маленький. Он вообще ничего не умел. Он умел только спать и смешно чмокать губками во сне.
   Когда Егорка добрался до места, то был очень усталый. Сперва они долго ехали в поезде. В вагоне, где ехали только дяденьки. Дяденьки много курили и хвалили Егорку за то, что он уже большой и что из него получится хороший помощник.
   Потом Егорка долго шёл лесом по еле заметной тропинке. Так долго, что казалось на это ушёл весь оставшейся день.
   Потом тропинка кончилась, и они, с папой, очутились на большой лужайке. На лужайке были огромные ямы. И папочка сказал, что это не ямы, а воронки от фашистских бомб. И что в одной из этих воронок они будут жить.
  
   Папулечка достал из мешка хлеб, кусок колбасы и бутылку с водой. Хлеб Егорка поел, воды попил. А про колбасу сказал, что лучше её оставить птичкам. Колбаса была с круглым жиром, а его Егорка не любил. Папочка улыбнулся, глядя на Егорку, и завернул колбасу обратно.
   Потом он достал большой топор для себя и маленький для Егорки. Папуля стал валить деревья, велев Егору срубать с них ветки. Из этих деревьев папа наделал кольев и жердей, и соорудил над воронкой навес. Навес закидали ветками, и получилось жилище. Когда Егор вошёл в него, то жилище показалось ему таинственной пещерой.
   Потом в ход пошла лопата. И в пещере появились две земляные полки. Полки папа выстелил дёрном, поверх которого аккуратно выложил сосновый лапник.
   - Здесь мы будем с тобою спать, - сказал папа.
   Сама собой при входе в жилище появилась железная бочка с дверкой и трубой. А ещё через некоторое время в печке весело затрещал огонь, согревая алюминиевую кастрюлю в которой должен был свариться суп. Суп был горячий, с тушёнкой и макаронами. И был сказочно вкусный.
   Потом Егорка лежал на сосновых ветках, вдыхая их незабываемый запах. Папочка накрыл его своим ватником, а сам сел около печки. Курил, смотрел на огонь, и блики огненного света освещали его мужественное лицо в сгустившихся весенних сумерках. Где-то, совсем рядом, заливалась трелью лесная птица и Егор уснул.
  
  
  

Егоркин огород

  
   На первомайский праздник на даче собралось много народа. Это были все папины родственники и родственники этих родственников. Папа раздал каждому по лопате и все стали "поднимать целину". Что это такое Егорка не знал. Но когда праздник кончился, то вся лужайка была перекопана, а воронки засыпаны. Осталась одна, но в ней тогда жили папулечка с Егором.
   Проводив родственников, папа, положив руку на плечо Егора, сказал: - Здесь будет наш огород. Огород, это такое место, где растёт еда и много всего разного вкусного - клубника, смородина, крыжовник и, конечно, яблоки.
  
   После окончания первого класса Егорка с папой снова уехали на дачу. Нужно было достроить дом и ухаживать за огородом. На даче Егорка узнал, что у них есть соседи. Что у соседей есть свои дети. И с этими детьми он будет дружить.
   Однако дружбы не получалось. Каждый день Егорка убирал стружку, щепки, выпрямлял гвозди, ходил за водой, ухаживал за огородом. А папа строил дом. У папы был отпуск, и он спешил сделать в доме и окна, и дверь. Потому, как после его отпуска приедет мама с Алёшей, и папа будет приезжать только по воскресеньям. Папа и Егорка спешили, и всегда работали до позднего вечера.
   Иногда приходили ребята позвать Егорку на озеро или поиграть во что-нибудь. Но он был постоянно занят. А ему так хотелось поиграть с ребятами.
  
  
  

Цветочная клумба

  
  
   Ты можешь ответить, что мертвых
   Завидуешь сам ты судьбе,
   Что мертвые сраму не имут...
   (К.М. Симонов)
  
  
   Григорий Гаврилович никогда не страдал сентиментальностью. Лицо этого
  человека выражало спокойствие, чтобы не происходило у него на глазах. По
  малолетству я об этом не задумывался. А чуть повзрослев, когда сознание моё
  впитало идеологию героического прошлого страны, подарившей мне счастливое детство...
  
   Это произошло вскоре после окончания войны, которую в песне назовут священной.
  Весь советский народ работал, восстанавливая порушенное бомбёжками и
  артиллерийскими обстрелами. Люди жили бедно. Очень бедно. Но их объединяла радость
  жизни, ещё не прошедшее осознание победы.
   Страна советов, прекратив гонение на частную собственность, предоставила
  желающим возможность приобрести приусадебные участки на заброшенных земляных
  отрогах Ленинградской области. Это способствовало возможности пополнить рацион
  питания и отвлекало людей от разговоров о повальном дефиците.
   Григорий Гаврилович записался на участок первым. Первым выбирал место под
  строительство того, что вскорости назовут дачей. Первым приехал на земельный
  надел и принялся за обустройство. Рядом с ним находился и я.
  
  
  В тот год, когда у Егора были первые в его жизни летние каникулы, он вновь оказался на даче. Ему очень хотелось походить на папу - сильного, целеустремлённого. Чем мог он помогал ему в строительстве дома и благоустройстве участка. Для этого у него были маленький топорик и лопатка, которая носила героическое название - сапёрная. Этой лопаткой он закапывал огромЕнную воронку от фашистской бомбы. В ней папа оборудовал землянку где они жили, когда дома ещё не было. Воронка находилась в стороне от огорода, и на её месте надо было сделать клумбу под цветы. Вокруг воронки был бруствер. Рядом с бруствером, метрах в десяти, был какой-то холмик. Всё это надо было перекидать в яму. Егор с остервенением накинулся на порученную ему взрослую работу. Готов был копать с утра и до вечера без остановки.
  После того, как удалось срезать дёрн, работа пошла веселей. Лопата сама врезалась в податливую землю и Егор, гордый тем, что удавалось подхватить большущую кучу, сгибаясь под тяжестью, семенил к воронке и с остервенением кидал в её ненасытную глотку то, что было холмиком.
   Через некоторое время под лопатой что-то глухо стукнуло. Обкопав это место, Егор обнаружил каску. Нашу, красноармейскую. Каска была ржавая, но брезентовый ремешок с пряжкой сохранился. Обрадовавшись находке, он побежал к папе:
   - Папа, папа, смотри, что я откопал.
   - Не мешай, - ответил тот, сосредоточенно вытаскивая ржавые гвозди из старых досок. Из этих досок, Егор это уже знал, будет построен дом.
   Несколько обиженный невниманием, Егор ушёл за кусты разделявшие их. Вытряхнув из каски оставшуюся землю, сбежал с пригорка к болотине, где в торфяной яме скапливалась вода для полива нескольких грядок, которые уже были на участке. Тщательно, оттерев травой, отмыл свою находку и ещё влажную примерил её на голове. Он сразу почувствовал себя защитником. Если чего и не хватало, так это автомата.
   Играя в красноармейца, подполз к воронке и с криком "Ура-а-а!" бросился с откоса на чуть влажную землю.
   - Что это ты разорался? - послышался сверху голос папы.
   Егор поднялся с земли и, поправив сползшую на глаза каску, радостно сообщил, что воюет с фашистами.
   - А это что у тебя на голове? Сейчас же сними. Дай сюда.
   Сняв героический головной убор, протянул папе.
   - Откуда это?
   - В земле откопал. Вон там.
   Повертев каску в руках, он бросил её в воронку:
   - Подбираешь всякую гадость. Закопай её, - и, бросив следом окурок папиросы, развернулся и пошёл вытаскивать гвозди. Тяжело вздохнув, подобрав сапёрную лопатку, Егор принялся раскапывать холмик дальше. Было жалко расставаться со своей находкой, но... - Папу надо слушаться! - так учили его взрослые.
  
   Постепенно холмик становился всё меньше и меньше. Егор не старался скапывать его сразу на всю глубину. Слой за слоем он уменьшался по высоте и вот... Лопатка снова, уже без стука, упёрлась во что-то упругое. Стало жуть как интересно: - А что если там автомат? Вот здорово!
  Осторожно, руками, он принялся разгребать прохладную землю и увидел сапог. Настоящий сапог, в котором ходят солдаты. Правда, он сильно разбух под землёй, но формы своей не потерял. Взявшись за мысок, и то место где был каблук, с силой потянул на себя. Сперва сапог не поддавался. Потом мгновенно выскочил из земли, и Егор шлёпнулся на спину, держа в руках очередную находку.
   - "Подбираешь всякую гадость..." - вспомнились ему слова папы. - А я виноват, что сапог сам откопался?"
   Поднявшись с земли, подошёл к бровке воронки. Он хотел закинуть его в то место, где уже закопанной оказалась каска, но, при замахе, в сапоге что-то стукнуло и отдалось в руке. Заглянув в голенище, увидел какой-то мусор. Что это было, он не понял. Когда потряс сапогом, оттуда вывалилось, и заскользило по умятой траве то, что Егор видел на кухонном столе, когда мама разбирала студень.
   - "Кости... Человеческие..." - сообразил он. - Папе сказать?.. Опять будет ругаться, что мешаю... Надо копать дальше. Может там и весь человек обнаружится. А при нём наган или винтовка. Здесь, наверное, бои шли. Вот здорово!"
  
   За кустами, в другом конце участка, раздавались стук молотка и визг вытаскиваемых из досок гвоздей.
  "Пока папа занят мне никто не помешает" - решил Егор и, встав на коленки, руками, осторожно стал разгребать податливую землю. Мертвецов он не боялся. Это всё стариковские сказки про то, что они оживают. Он боялся только одного, что ему помешает папа и постоянно прислушивался к тому, как тот работает.
   Вскорости пальцы Егора наткнулись на что-то мягкое, податливое, как тряпка:
  - "Что это? Наверное, одежда солдата, которая успела сгнить и кусками оставалась у него в руках". Их он сразу отбрасывал в сторону.
  "Патроны, мне нужны патроны и винтовка. Я читал, что оружие всегда хоронят рядом с бойцом. Так делалось и у скифов, и у крестоносцев, а наши красноармейцы не хуже, чем древние воины".
  Но, ни винтовки, ни, даже, самого плохенького нагана Егору найти не удалось. Рядом с ним возвышалась кучка тёмно-коричневых костей от разных частей тела и череп полный зубов. И всё. Даже второго сапога не удалось найти. Горькая обида навалилась на детское сознание:
   - "Ну, почему мне так не везёт? Хоть бы нож армейский, или фляга для воды...".
   - Что ты опять откопал? - раздался за спиной грозный оклик папы.
   Вздрогнув от неожиданности, Егор поднялся с земли:
   - Вот, - указал он рукой на кучку костей. - Тут, наверное, солдат был захоронен.
   Выругавшись нехорошими словами, папа схватил Егора за рубашку и потряс:
   - Я тебе говорил не прикасаться ко всякой гадости?
   И больно стукнув его по спине, сбросил с развороченного холмика.
   - Пошёл вон отсюда! Иди, выпрямляй гвозди, что я повытаскивал.
   Низко наклонив голову, Егор побрёл туда, где ещё недавно слышны были стук молотка. - "Как же я прослушал, что он кончил работу?".
  
   Утром, после вкусно пахнущего горячего чая с колбасным бутербродом, Егор продолжил закапывать воронку. Кости найденные куда-то подевались, а больше ничего он в том холмике не нашёл. Если только чёрную пластмассовую фитюльку, похожую на колпачок от авторучки с шестигранной пробочкой на одном конце. Что это было, он не знал, а спрашивать у папы не хотел. Боялся, что он опять будет ругаться.
   Засунув штуковину в карман шаровар, продолжил закапывать воронку и, к концу недели, ни от холмика, ни от бруствера вокруг воронки, ничего не осталось. Воронка была засыпана. Осталось разровнять комья земли граблями, и можно было сеять цветы.
   В августе папины товарищи по садоводству, приходили смотреть, какие красивые настурции расцвели на том месте, где когда-то разорвалась фашистская бомба. А про закопанного в воронке солдата никто не знал. Папа не говорил, а Егору, он это точно знал, некультурно было приставать к взрослым со своими рассказами.
  
   Осенью, на уроке труда, зажав пластмассовый колпачок в тисках, Егор попробовал открутить шестигранную пробку пассатижами. Из этого у него ничего не получилось. Колпачок хрустнул и, треснув вдоль, развалился на части. Внутри находилась почерневшая бумажка, на которой просматривались буквы. Прочитать он ничего не сумел, и ему стало неинтересно. С некоторым сожалением он бросил остатки фитюльки в мусорное ведро и с радостным криков выскочил в коридор.
  Началась переменка.
  
  
  

Юность Егора

  
   Всё Егоркино детство прошло на даче, в трудах на участке. Уже был построен дом, но надо было построить и сарай, и туалет, и забор вокруг участка.
   Надо было ухаживать за огородом, который постоянно зарастал сорняком.
   Надо было заготавливать дрова для печки, на которой готовилась еда.
   Егорка рос, взрослел, и ему всё больше и больше хотелось общения со своими сверстниками, смех и гомон которых разносился на всю округу. Но что-то постоянно мешало исполнению его желаний.
  
   После восьмого класса Егор пошёл работать на завод. Теперь в их семье работали трое. Только брат Лёшка ещё учился в школе. Но странное дело, в семье постоянно говорилось о том, что денег хватает только до получки. Почему так? Егор не знал. Ему говорили, что это жизнь очень дорогая. Но у него всё было - и пальто, и костюм чёрный с галстуком. Не было остроносых туфель, но это и понятно. Туфли были новомодными, а значит дорогими. А на дорогие вещи денег в семье не хватало. И "дачурка" тоже нуждалась в деньгах. Старый дом пришёл в негодность, и пришлось строить новый. А ещё надо было построить зимний домик, чтобы не гноить дом летний. И баню надо было, и сарай... Много чего надо было. А для этого нужны были деньги.
  
   Нет, Егор не жаловался на стеснённость в средствах. Всякий раз, когда заходил разговор на эту тему, папа говорил об острой необходимости "дачурки". И Егор это понимал. Потому, что дача - это источник здоровья для всех. И для Егоровых детей тоже.
   Правда, Егор еще ни о чём таком не думал.
  
  

Любить себя

  
   Вот и наступило лето. Егорка, как и многие дети разных возрастов, закончил учебный год и посвятил себя каникулам. Хотя, что там говорить - посвятил. Его и не спрашивали. А в ближайший из выходных родители собрались и повезли и его, и братишку на дачу. Там Егорке и предстояло провести всё лето.
   Эта дача Егорке уже стала изрядно надоедать. Конечно, там было здоровски. Были и лес с таинственными зарослями. Были и озёра переполненные визгом плескающейся ребятни. Со временем были и ягоды смородины, крыжовника и, такой вкусной, клубники. Ещё были цветы, которые так изумительно пахли по вечерам. Но...
   Всё это надо было пропалывать, поливать... А ягоды можно было есть только с разрешения родителей. Потому, что раз в два-три дня приезжала тётя Настя и забирала ягоду на продажу. Потому как строить дачу ещё не закончили. А мама летом не работала - была на даче с Егоркой и братиком. Папа работал один и денежек, как всегда, не хватало. Поэтому тётя Настя продавала всё - и ягоды, и цветы, и, созревшие уже в августе, яблоки Белый налив.
   А Егорка, как и прошлое лето, полол постоянно растущую на грядках и клумбах траву. Каждый вечер поливал эти грядки водой из болотной ямы. И к вечеру так уставал, что засыпал, как только натягивал на себя одеяло, поудобней расположившись на раскладушке.
   Спал он без снов. Крепко спал. Он даже не слышал, как утром приходила молочница, у которой мама покупала каждый день молоко. Но утром он мог спать сколько угодно, пока сам не проснётся. Егорка бы и не просыпался, но... утром всегда хотелось писать и кушать. Егор просыпался со вздохом, вспоминая какую по счёту грядку ему нужно будет прополоть, вылезал из-под одеяла и бежал в угол участка, где стояла будка для туалета.
   Потом он умывался под рукомойником долго и тщательно. Вытирался повешенным на ветку берёзы полотенцем и шёл к столу вкопанному в землю рядом с летней кухней. Там, под газетой, его всегда ждала остывшая уже манная каша, булка и стакан молока.
   После завтрака Егор брал садовый совок, рыхлилку и шёл к очередной грядке. И так день за днём. Когда же грядки заканчивались, то самые первые уже зарастали травой, и их снова нужно было полоть.
  
   Но приходило воскресенье, и это был самый радостный день на даче. Приезжал папа и тогда Егорка освобождался от грядок. Папа всегда что-то пилил, строгал, приколачивал. Егорка стоял рядом и ждал, когда ему надо помочь. А надо было что-то поддержать, что-то подать, сбегать, принести. Работы хватало на весь день. Но это было намного интересней, чем ползать среди грядок на коленях и дёргать неподдающуюся траву.
   Мама же весь день проводила у плиты и, насколько Егорка помнит, всё готовила, готовила. И ей тоже надо было помогать - принести дров, воды, сбегать в дом за продуктами и принести к плите, рядом с которой стоял вколоченный в землю стол.
   Когда обед был готов, Егорку кормили и отправляли на участок. Наступала пора обедать взрослым. Взрослые - и тётя Настя, и дядя Федя, и родители - обедали, пили водку, пели песни. А потом ходили между грядок, громко разговаривали о работе или ещё о чём. Завидев Егорку его хвалили. Называли помощником, работягой, а дядя Федя ещё и агрономом. Егорке очень нравилось, когда его хвалили. Он даже на агронома не обижался. Хотя знал, что это тот, кто всё время ковыряется в земле.
  
   В тот воскресный вечер взрослые, как и всегда, быстро засобирались и поехали в город, на работу. Мама, при свете керосиновой лампы, мыла посуду накопившуюся за день, а Егорка, попив молока, ложился спать с сожалением думая - и почему выходной день такой короткий.
  
   Утром, рано-рано, он проснулся от громких голосов. В комнате стояли мама и молочница, и громко разговаривали. Впрочем, говорила только молочница. Говорила с причитаниями, подвывая как от зубной боли:
   - Тося, береги семью! Будет в твоей семье потеря безвозвратная. Кто-то сгинет и останетесь вы втроём. Вот видишь, как донышко от стопки отвалилось и откатилось далеко, далеко. Знать беда вокруг дома твоего ходит. И, неровён час, вскорости кого то заберёт из твоей семьи.
   Вишь - стопок четыре. И вас в семье тоже четверо. Все стопки целёхоньки, а у одной дно отвалилося. Точно тебе говорю - потеряешь ты кого то из своих. Смотри, глаз не спуская ни с кого. Особливо с дитёв. И себя тоже береги. Бог тебе весточку в дом прислал. А кого заберёт - не поведал. Может так статься, что и ты для семьи потерей окажешься. Так что и себя береги.
  
   Так с разговорами они вышли на улицу, а Егорка вскочил с раскладушки и подбежал к столу. На столе стояла вымытая с вечера посуда и четыре стопки вверх дном. Стопки все стояли рядом, а у одной, не понятно почему, ровнёхонько откололось донышко и откатилось на край стола. Вот про него-то молочница и говорила.
  
   Что было потом, Егорка не помнил. Он вновь забрался под одеяло и уснул крепким сном. Но проснувшись, время от времени, вспоминал слова молочницы и, никак не мог поверить, что такое возможно в его семье.
  
   Когда Егору исполнилось четырнадцать лет, он остался на второй год в седьмом классе. И не потому, что был дураком, а потому, что в его жизни наступили такие времена - ему всегда указывали и указывали на то, что он постоянно должен что-то делать. В результате ему всё это надоело и в него вселилось отвращение ко всему, что он, со слов взрослых, был должен. Получалось так, что должен был только он, а ему никто и ничего. Это отвращение перешло и на школу. И учиться Егору стало до жути не интересно, противно, отвратно.
   Кроме того он узнал, что его папа - папулечка, как он называл его в детстве - совсем ему не отец. А Егоркин отец живёт где-то в Саратове. И что он военный. И что он очень хочет, чтобы Егор приехал к нему. И чтобы Егор жил в его семье.
   И вот, в один прекрасный день, Егора посадили в поезд, который повёз его далеко, далеко. Егор сидел у окна, смотрел на проносившиеся мимо леса, поля и реки, и, невольно, вспоминал о причитаниях молочницы в теперь уже далёком для себя детстве.
   Чувство обязанности Егор носил в себе всю жизнь. Это чувство распространялось на всё, чем бы Егор ни занимался. Дома, на работе, в отношениях с друзьями, или просто с людьми - он всегда нёс внутри себя обязанность.
   И вот однажды он услышал слова, сказанные ему в спину:
   - Жизнь прожил, а любить себя так и не научился.
  
  

Взрослые годы Егора

  
   Годы шли. Егор отслужил в армии. Женился. Закончил институт. И всё это время ему было не до дачи. Но появились дети, и он был уверен, что лето они проведут на природе, на свежем воздухе.
   И каково же было его удивление, когда он узнал, что дачу начали сдавать пенсионерам. На всё лето и до поздней осени.
  
   Свои отпуска Егор старался проводить всей семьёй на Волге, в Прибалтике, на черноморском побережье. А дача оставалась в стороне от его жизни. Садовые урожаи тоже мимо него проходили - не уродилось. И наступило время, когда никто из его семьи, и он сам, на дачу ездить прекратили. И сегодня, когда не стало ни матери, ни отчима, которого он называл папулечкой, Егор иногда с тихой грустью вспоминает о пройденном детстве. Детстве, когда в нём жили гордость за человека, с которым он начинал строительство. О даче, о труде, вложенный им в здоровое детство своих детей, которые сегодня прекрасно обходятся без дачи и нисколько об этом не жалеют.
   Егор тоже не жалеет.
  
  
  

Б р а т

  
  
  Племяннице своей.
  Последней из Ивановых
  посвящается.
  
  
  

Неожиданная встреча

  
  Боже мой! Когда же это было?! В каком году, в каком столетии?
  Память возвращает меня в ту весну, которая больше не встречалась на жизненном пути. Она как мираж вспыхнула в воспоминаниях после встречи с той, которая, пропав на многие годы, произнесла: - Это я - Катя Иванова.
  
  Услышав молодой, слегка приглушённый динамиком домофона женский голос, сознание, поначалу, отказалось воспринять услышанное. С некоторой задержкой, после напряжения памяти, в мыслях возродился образ милой девчушки, небольшого росточка, со слегка опущенной головкой и взглядом исподлобья. Взглядом настороженного, недоверчивого человечка, готового в любой момент сделать шаг назад, исчезнуть и не объявляться ещё незнамо сколько времени.
   Второпях нажав кнопку ответчика, с некоторым запозданием произнёс: - Заходи, Катя Иванова - и вышел на лестничную площадку с чувством непонятной тревоги в душе. Навстречу мне поднималась женщина, молодо перебирая ногами ступени лестничного пролёта, держащая за руку девочку лет десяти. Увидев меня, она нисколько не изменилась в лице: ни смущения встречи, ни дежурной улыбки радости, ни тревоги, а тем более страха в глазах. Это было лицо вполне зрелой женщины, знающей зачем она здесь. Если только дочка чуть замедлила шаг, увидев перед собой незнакомого дяденьку.
   - Здравствуйте, мы ненадолго. Только убедиться в том, что это вы, что проживаете по этому адресу, что живы и здоровы. Столько лет прошло со дня последней нашей встречи. А тут мне пришла мысль, что и сама в возрасте. Что надо разыскать вас. Что у меня совсем не осталось родственников со стороны папы.
   - Так ты пройдёшь в дом?
   - Нет. Нас ждут на улице. Если у вас будет желание встретиться, то вот мой телефон.
   И Катя Иванова протянула мне глянцевую визитку с указаниями фирмы, должности и мобильного телефона.
   - Ну, хотя бы пару слов, Катя... Где живёшь?... Как папа?...
   Уже спустившись на несколько ступенек она полуобернулась и произнесла:
   - Живём мы всё там же - на Гаванской улице. А папу похоронили год назад... Извините, я действительно спешу. Давайте встретимся и тогда обо всём поговорим. Звоните.
  
   Тихо щёлкнула доводчиком входная дверь подъезда. Я стоял на пустой лестничной площадке и не мог понять: - "Что сейчас произошло? Да, и произошло ли?"
   Но в руке была визитка, оставленная мне женщиной, которая была, есть и остаётся дочерью моего брата. Брата, которого уже не было в живых.
   Она разыскала меня. Встретилась со мною, неся в себе надежду возобновления родственных уз. Тех самых уз, которыми во все времена были сильны семьи. Встретилась, когда люди, в большинстве своём, стараются отдалиться друг от друга, не задумываясь о родстве, будущности.
   Но будущего не бывает без прошлого. А прошлое, зачастую, так не хочется ворошить. Эта встреча с дочерью брата всколыхнула всё то, о чём хотелось забыть навсегда. Подняла такой пласт воспоминаний, который навалился на душу, не давая возможности вздохнуть полной грудью.
  
   Когда-то один человек обронил в разговоре:
   - Если душа не выносит переживаний, то поделись ими с ближним своим. Если нет таковых, то возьми чистый лист бумаги и доверь их строчкам. Только не носи переживания в себе, если не хочешь оказаться в психушке.
   Что ж, воспользуемся этим. И не судите меня строго те, кто, невзначай, прочитает то, что душа не в силах нести. От прошлого надо избавляться, если не хочешь, чтобы оно тебя раздавило.
  
  
  

Первая весна

  
   Это была первая весна, которую я встречал в Ленинграде после некоторой разлуки с этим городом.
   В январе, приехав навестить мать и отчима, неожиданно для себя остался в семье, о которой, даже напрягшись, не мог сказать ничего хорошего. Как так получилось - я знал. Теперь знал.
   Прожив полтора года с отцом, в семье для себя фактически чужой, научился думать, анализировать. Узнал, что есть любовь родительская к детям, и детей к родителям. Благодаря отцу, мачехе, сёстрам сумел взглянуть на себя со стороны и увидеть в себе всю мерзость восприятия окружающего мира. Я, как бы, переродился за те полтора года. Стал внимательным к себе и окружающим. Научился сопереживать, чувствовать чужую боль, быть добрым, отзывчивым. Во мне ничего не осталось от того цинизма, злости, хамства, которым был нафарширован до отъезда в далёкие саратовские степи. Степи, которые в купе с проживающими там людьми, возродили во мне человека.
   Но как я стал таким, что семья, в которой прожил четырнадцать лет из четырнадцати, вынуждена была отказаться от меня на полтора года, ещё не до конца разобрался. Мне ещё предстояло познать, что, не вернувшись к отцу, я вновь вступил в болото лжи, лицемерия, эгоизма с которыми расстался. Однако то, что было вложено в меня отцом, оказалось настолько крепким, что я сумел выкарабкаться из жижи обречённости. Сумел, хотя для этого пришлось порвать отношения и с матерью, и отчимом, и братом.
  
   Поначалу я и в мыслях не держал оставаться в Ленинграде. Был уверен, что закончатся зимние каникулы и поезд вернёт меня в места ставшие родными. Вернёт к отцу, который стал улыбаться придя со службы. К сестрёнкам, которые без стеснения повисали у меня на шее всякий раз, когда рассказывал им забавные истории. Эти истории я придумывал, но рассказывал так, как будто всё происходило на самом деле. Рассказывал так захватывающе, что девчонки, не замечая того, открывали рты очарованные услышанным. Вернёт к мачехе, которая сделала для меня столько добра, сколько не сделала и родная мать.
  
   Но в тот вечер, когда я сообщил о своём отъезде, с матерью случилась истерика. Не желая, чтобы её видели, она ушла на кухню и, лишившись сил, голосила как раненая волчица. Отчим, тогда, не выдержал и бросил как будто не ко мне обращаясь: - Иди, успокой мать.
   И я, со страхом непоправимого, которое навалилось на душу, вышел на кухню, прислонился лбом к мёрзлому оконному стеклу, произнёс: - Хорошо. Я остаюсь.
  
   Первое на чём я настоял, был вопрос с трудоустройством на заводе, на котором работал отчим. В памяти моей сохранились времена из недалёкого прошлого, когда в семье только и говорили о нехватке денег. Говорили всякий раз, когда возникала необходимость что-то купить по дому. Но никогда, если дело касалось покупки материалов для дачи. Дача была святыней для отчима. Всё свободное время он посвящал ей и только ей. Выходные, праздничные дни, отпуска он проводил на даче. И всегда гордился творением рук своих, когда удавалось что-то построить, посадить, вырастить.
  Порой казалось, что если бы не дача, то отчим перестал существовать. Как личность, как человек, у которого отняли цель в жизни.
  
   С малолетства я, чем мог, помогал отчиму: полол грядки, окапывал кусты смородины, крыжовника, поливал навозной жижей фруктовые деревья, ухаживал за цветами на клумбах и вдоль бетонных дорожек. Но со временем мне это обрыдло. Дача отнимала всё свободное время. Даже тогда, когда ко мне приходили соседские мальчишки и девчонки, звали поиграть или сходить на озеро покупаться, с сожалением отказывался, помня, что ещё многое не сделал из того, что отчим поручал, уезжая в воскресенье вечером в город, где его ждал завод.
  
   И вот, когда я взбунтовался, мне стало известно, что я "щенок", "ни к чему не пригоден". Часто мне было отказано в еде, за невыполненную работу на участке. Но я стоял на своём и всё больше и больше озлоблялся на всех за несправедливость по отношению к себе. Ведь меня никогда не хвалили когда был послушным, исполнительным, покладистым. Оказывается, что я всегда был нехорошим ребёнком, с которым "не было сладу" и, что кроме ремня, ничего не заслуживаю.
   Странное дело, но на брата Лёху требования "трудовой повинности" не распространялось. Тот всегда где-то носился со своими приятелями и на претензии с моуй стороны, слышал всегда один и тот же ответ: - Он ещё маленький.
   А мне и не надо, чтобы тот работал. Было достаточно того, чтобы братик был рядом, когда я дёргал неподдающуюся траву вокруг морковки, или обрезал "усики" у кустов клубники. Тогда бы я мог рассказывать Лёше разные истории из прочитанных ранее книг. Или из того, что придумывал сам.
   Но какая-то грань пролегла между нами ещё в те далёкие времена, когда мы, по сути своей, были ещё детьми. И проложили эту грань родители. Зачем? Об этом узнаю, когда родители станут настолько старые, что жизнь, за ненадобностью, отторгнет их.
   А сейчас была весна. Ранняя весна, за которой должно придти лето и принести с собой много хорошего. От этого хорошего возрадуется душа и станет славно, как когда-то в юности.
  
   Зима в Ленинграде неимоверно унылая пора. Весь город погружается в какую-то серую унылость, в сумерки жизни. И эти сумерки угнетали меня. Угнетало и то, что родители, по выходным, просыпались поздно и с непонятной для меня леностью проводили весь воскресный день. Я, проведя одну только зиму в саратовских степях, знал, что она может приносить много радостей, веселья, забав.
   Можно встать на лыжи и уехать на Волгу. А там, задержав дыхание, мчаться с береговой кручи до самой реки, сокрытой льдом и мягким слоем снега.
   Можно копать пещеры в снежных заносах оврага. Обустроить их, как жильё, и чувствовать себя владельцем снежных замков.
   Всего этого в Ленинграде не было. Я маялся бездельем, с тоской глядя в окно балкона, и никак не мог ответить себе на вопрос: - Что же делать?
  
   Как-то, в один из воскресных дней, отчим предложил съездить на дачу - проведать хозяйство. Я с радостью согласился - наконец-то выберусь из домашнего заточения.
   От железнодорожной станции "Осельки" шли пешком по протоптанной, незнамо кем, тропинке. Летний дом встретил нас лютой стужей. Отчим затопил "буржуйку" и стало теплей. Но тепло это было куцым, только рядом с печуркой. В шаге от неё холод чувствовался ещё сильней. Но меня это не огорчало. Оседлав табуретку я сидел напротив приоткрытой дверки, подставляя лицо обжигающему жару огня и, прихлёбывая, пил из стылой эмалированной кружки обжигающе горячий, крепко заваренный чай. И мне было хорошо. Так хорошо, как ни разу не было за все дни проживания в Ленинграде после возвращения из саратовских степей. Всё окружавшее напоминало отцовский дом под Саратовом и я, в который раз, задавался вопросом: - Правильно ли сделал, что остался в этом нудном городе?
  
   Возвращались в город, когда всё, что проносилось за окном электрички, погрузилось в темноту. В вагоне электрички было удивительно пусто, и я подумал: - "Не уж-то из всего Ленинграда никто не пожелал провести воскресенье за городом?"
  
   Но тут состав подъехал к платформе "Кавголово" и я увидал за окном толпы молодых людей. Двери вагона, открываясь, ещё не прекратили шипеть воздухом, а в вагон уже вломились те, кто ещё секунду назад находились на платформе. Это были ребята и девчата с разгорячёнными лицами, смеющиеся, розовощёкие. И я почувствовал в них тех, с кем можно быть таким же весёлым, жизнерадостным. Откуда мне было знать, что вся молодёжь, по воскресеньям, кучкуется и едет в Кавголово. Туда, где можно отлично провести время среди парней и девчат. Кататься на лыжах с гор богатых трамплинами. На санках нестись с круч, устраивая в конце спуска "кучу-малу". Или на самодельных "джеках" лавировать среди стволов деревьев растущих по склонам спусков. И кричать от восхищения, радоваться окружающему, демонстрировать отчаянность. А вечером, возвращаясь в город, петь смешные песни, стараясь перекричать тех, кто сидит рядом, а уж тем более звуки гитары, под аккомпанемент которой происходило веселье:
  
  По рюмочке, по маленькой
  налей, налей, налей,
  По рюмочке, по маленькой,
  чем поят лошадей!
   - А я не пью! - Врешь - пьешь!
   - Eй-богу, нет! - А бога нет!
  Так наливай студент студентке!
  Студентки тоже пьют вино,
  Непьющие студентки редки -
  Они все вымерли давно.
  
   В конце недели я подошёл к отчиму:
   - Позволь мне на дачу съездить после работы. Хочу лыжи забрать и в воскресенье в Кавголово смотаться. Надоело мне в выходной день дома сидеть и от безделья маяться.
   - Ехай, - сказал отчим. - Только в Кавголово горки крутые. Как бы ты лыжи не сломал.
   - Ну, а если сломаю, то новые купим. Что я не зарабатываю?
   Отчим хмыкнул про себя и достал из бумажника ключ от сарая, где лыжи стояли.
   - А от дома ключ? Мне надо будет хоть полчасика отдохнуть. Путь то не ближний.
   - Ненадобен тебе ключ от дома. Возьмёшь лыжи и сразу возвращайся. Нечего в доме делать.
   Ничего на это не сказав, мне, в очередной раз, пришла мысль:
   - Зря я остался в Ленинграде. Надо было возвращаться к отцу.
  
   В субботу, весь в предчувствии, что завтра поеду в Кавголово, прибежал с завода. Первым делом достал лыжи, чтобы отрегулировать крепления по ноге. За этим занятием меня и застал Лёха:
   - Ты куда это "лыжи навострил"?
   - Поеду завтра кататься. Айда со мной!
   Но тут в наш разговор встрял отчим:
   - Ещё чего? Не хватало, чтобы он там голову себе свернул.
   Оставалось вздохнуть, связать лыжи по концам, вставить между ними распорку и вынести в прихожую. Там, у входной двери, они никому не мешали.
  
   Утром, ни свет ни заря, оделся потеплей и прошёл на кухню чего ни будь куснуть на дорожку. Взять с собой пару бутербродов. Но от ужина ничего не осталось. А колбасу и хлеб, на что рассчитывал, Лешка съел за вечерним чаем, когда я уже спал.
   - "Не беда. Поем в Кавголово, в буфете. Там и позавтракаю, и пообедаю".
  
   Возвращался переполненный впечатлениями. Такого радостного времяпровождения давно не испытывал. С тех самых времён, когда проводил зиму в посёлке, где жил с отцом. Не усталый, а чуть утомлённый поднимался на третий этаж, где проживал отчим с семьёй. Но утомлённость эта была радостной. Огорчало одно: - "Как получилось, что не знал про Кавголово раньше?.. Всё! Решено! В следующий выходной обязательно поеду. Хоть один из дней в неделю, но будет мой."
  
   Но мечте моей не суждено было сбыться. Только вошёл в квартиру, в коридоре встретил отчима:
   - В следующее воскресенье поедем на дачу. Я удобрений подкупил для лета. Нужно будет отвезти. А чтобы тебе не скучно было, возьмём с собой Алексея. Надо и ему побывать за городом.
   - Так он же не пройдёт те пять километров, что от станции тянутся. Мал ещё для таких переходов по снегу.
   - Я его на санках повезу.
   - А удобрение на чём повезём? Санки у нас одни.
   - Удобрение в рюкзаке понесёшь. Думаю, что осилишь двадцать килограмм. Ты парень здоровый.
  
   Добравшись до дачи, очень захотелось в лес. Послушать тишину, шуршание голых веток, клёкот тетеревов в лесной чаще. Уставал я от города. Уставал от его серых домов, которые громоздились друг на дружку, от слякоти на тротуарах и проезжей части улиц, от непонятной суеты прохожих... Чувствовал себя в городе инородным телом и всё больше и больше тосковал по посёлку, в который не вернулся.
  
   Разгрузившись, передохнув с дороги, выпив горячего чая, заявил о своём решении пойти в лес и спросил брата: - Леша, пойдёшь со мной?
   Мне очень хотелось, чтобы этот несмышлёныш впитал в себя то, что одухотворяет на природе.
   - Мы недалеко. До Топкого озера и обратно. Там, кстати, горка хорошая есть. Можно, с ветерком, скатиться прямо на озеро. Знаешь как здорово!
   Не дав братику ответить, отчим встрял в разговор:
   - Прогуляться можете. Но на озеро - ни ногой. Сам можешь хоть "к чёрту на рога" скатиться. А Лёшу не понукай. Ещё провалится, невзначай.
   Странно было слышать такое опасение: - На улице февраль к концу подходит. Лёд на озёрах заматерел давно...
   Но промолчал и подождав брата, дожевывавшего что-то на ходу, направился к шоссе. Там, "за шошейкой", как говорили все в округе, начинался мир, без которого я не мог жить. Меня всё время тянуло в места, где можно было побыть самим собой и с самим с собой. В городе такого места не было.
  
   Перед нами раскинулся склон, спускавшийся к Топкому озеру. Если разогнаться посильней, то можно с ветерком выскочить на заснеженный лёд озера и там лихо развернуться, поднимая снежную пыль.
   - Лёша, айда! Быстро! Ничего не бойся! Верь мне и всё будет хорошо.
   Чуть прищурив глаза от встречного ветра, сделал то, что хотел. И каково же было моё удивление, когда, оглянувшись, не увидел брата. Он стоял на вершине спуска, облокотившегося на лыжные палки и не помышлял съезжать следом. За старшим братом, которому, как казалось, Лёха должен был верить безоговорочно. Но этого не произошло. И не произойдёт никогда.
  
   Зима кончилась. Наступила весна. Но снег ещё лежал на теневых склонах горок в пригороде Ленинграда. Небо, как и зимой, было извазюкано серым цветом. И это были не облака, нет! Это само небо было такое. И всё вокруг было либо чёрное - деревья, кустарники; либо серое от пожухшей с осени травы и неба.
   Я сидел на пенёчке, прислонившись к замшелому стволу ольхи, и ни о чём не думал. Меня вполне устраивало, что я один в тишине непробудившегося леса. Что птицы ещё не прилетели и не нарушают душевного покоя радостным щебетанием.
   Здесь, на пригорке, вглядываясь вдаль поверх деревьев, вспомнил друзей с Волги и ту, с которой было хорошо - Людку Токареву. Воспоминания эти успокаивали душу, вносили равновесие в нервическое состояние. Благодаря им убеждал себя, что нет ничего плохого в том, что остался в нелюбимом городе. И соглашаясь с этими мыслями, слышались слова песни, что ни так давно исполняли по радио:
  
   Пусть красивы городские -
   У неё глаза синей.
   Городские не такие,
   Коли сердце тянет к ней...
   Перед этим синим взором
   Я, как парус на волне.
   То ль её везти мне в город,
   То ль в тайге остаться мне?
  
   Мысленно перебирая мотив и слова этой песни, видел себя зрелым дяхоном в фуфайке, кирзовых сапогах, стоящим на верху таёжной сопки. А внизу, среди сосен, город, который строил собственными руками. Строил вместе с такими же, как и сам, парнями и девчатами. У города этого и названия ещё не было, но он был. В нём селились люди, которые рассчитывали жить счастливо. И город этот ни в какое сравнение не шёл с Гаврилкиной дачей, в которую тот вкладывал семейные средства.
   Сегодня, перебирая в памяти воспоминания навеянные приходом Кати Ивановой, гордился тем, что мне удалось построить такой город. Находится он в сорока минутах езды на электричке от Куйбышева. И назывался Соцгород. Но это уже другая история.
  
  

Первое лето

  
   Летом Ленинград просыпался. С улиц и дворов исчезали занудливость, серость, ползучая скукота, которые, казалось бы, не должны быть свойственны величественному городу. Но, я тогда ещё не знал, что Ленинград для беспричинного веселья, равно как и безделья, не предназначен. В городе масса училищ, техникумов, институтов. Есть и университет. Но информация эта проходила мимо меня.
   Нет, что-то такое я слышал, но с собой не связывал. Отчим настолько внушил мне мысль - "рабочий превыше всего", что получение специального образования было за пределами мышления. Никто - ни родители, ни родственники, ни разу не обмолвились о том, что можно было выучиться, получить специальность и стать грамотным специалистом.
  
   Учился я в ШРМ (школа рабочей молодёжи). Работал на заводе, выполняя и перевыполняя нормативы для присвоенной квалификации. Считал, что именно это мой удел на всю жизнь. Именно в этом видел своё предназначение.
   А ещё нравилось, когда обо мне говорили как о трудяге, работяге, ударнике труда. Портрет этого ударника иногда красовался на листах заводской многотиражки и два раза появлялся на доске почёта. Ещё немного и буду заслуженным рабочим.
  
   По вечерам, в дни аванса и получки, с отчимом, возвращаясь домой, заходили в гастроном и покупали 'маленькую' водки, бутылку пива и, обязательно, вкусно пахнущую копчёную селёдку слабой соли.
   Дома нас ждала мать, которая накрывала стол, в центре которого стояла кастрюля с отваренной картошечкой. В такие минуты чувствовал себя в родной семье. Чувство нежности наполняло меня, и я готов был вывернуться наизнанку, только бы родителям было хорошо.
   Меня радовало просветлённое лицо матери, которая, время от времени, подкладывала на тарелку то кусок хлеба, то очередную рассыпчатую картофелину. Я старался взглянуть в лицо отчима, который смотрел, как обычно, под стол и был молчалив. Он был лишён эмоций, к чему бы это не относилось. И казалось, что-то назревало в семье, но не искал причин. Считал, что виной всему являлся Лёха, которого ничто, кроме улицы, не интересовало.
  
   Учился он плохо. Авторитетом в школе не пользовался и находил себя только на задворках и улицах, среди таких же, как и он сам, беспутных пацанов. Несколько раз пробовал разговорить отчима на тему: - Что-то надо с Лёшей делать. Но тот отмалчивался, обронив однажды: - Не пороть же его.
  
   У меня всё было хорошо. Успешно заканчивал девятый класс, и с работой всё ладилось. Только, как и зимой, чувствовал себя одиноким. Не было ни друзей, ни подружек. С друзьями надо быть постоянно вместе, а с подружками... Не мог я забыть Людку Токареву, с которой учился в далёком посёлке. Она была и оставалась единственной. Поэтому я не очень огорчился, когда в квартире прозвучал телефонный звонок и девичий голос спросил: - Можно Женю?.
   На что мать, снявшая трубку, сказала: - Да он без порток ходит.
   Больше мне не звонили.
  
   Как-то, во время одной из вечерних посиделок, отдав матери причитавшуюся мне в зарплату, неожиданно для себя, услышал:
   - Чем собираешься летом заниматься. Учёба в школе в скорости закончится, надобно занятие, какое-никакое подыскивать.
   - Мне, вроде бы как, отпуск полагается. Как несовершеннолетнему, - слегка удивлённый таким вопросом, ответил отчиму. - Хочу на Волгу съездить. Ребят навестить, учителей. Соскучился по тем местам.
   Всё так же глядя под стол отчим, выдержав длительную паузу, произнёс вынашиваемую мысль:
   - Надобно зимний дом строить. Небольшой, в одну комнату. Чтобы диван, стол и пару стульев. При входе на участок. Печку в нём сложить и отдыхать по выходным. Негоже летний дом гноить. А зимой, сам знаешь, в городе делать нечего. Вот и будешь ездить, на лыжах кататься. Ты, ведь, это любишь.
   - Правильно говоришь. Такой дом можно за лето построить, если будет из чего. И Лёшку к этому делу приобщим. Пора его к труду приучать. А то вырастет шалопаем. Тебе же на заводе стыдно будет.
   - Ну, материал приобрести я уже знаю где. Правда опять придётся в долги залезать. А Алексея, думаю, в пионерский лагерь отправить надобно. Чтобы не болтался без дела и под ногами не путался. Так лучше будет.
   - Тебе виднее, - промолвил Егор. - Это твой сын. Только как бы не пожалеть о том, каким он станет после такого воспитания. Знаю, что только труд делает человека человеком. А он у тебя до сих пор к нему не приучен. Вспомни меня в малолетнюю бытность. Я в школу не ходил, а уже тогда старался с тобой рядом быть, когда дачу начинали строить.
   - То другие времена были. Ты потому рядом со мною был, что Лёша тогда 'грудничком' считался. И матери, на ноги потребно было его поставить. Вот я и забирал тебя с собой всякий раз, когда на дачу ездил.
   - А почему в пионерский лагерь меня не отправляли? Или с садиком на дачу?
   - Говорю же, что другие времена были. Не было у нас денег, чтобы отправить тебя отдыхать.
   - Если ты Алексея в лагерь не отправишь, то лишнюю охапку досок купить сможешь. И он при деле окажется. Тебе "спасибо" потом скажет. Или я не прав?
   - Прав! Как моё правое яйцо, - грубо повысив голос, произнёс отчим. - В следующую субботу, чтобы сразу после работы на дачу ехал. Начинай котлован копать под фундамент зимнего дома.
  
   На Волгу, для встречи с друзьями, удастся поехать через год.
   Но это была уже другая история.
  
  

Детство братьев

  
   Продолжая воспоминания о брате, не могу избавиться от мысли, что не следовало бы ворошить прошлое. Но, как говорится - из жизни слов не выкинешь. Что было, то было.
   Но, ни в коем случае не думай, Катя Иванова что всё, что просится на бумагу, пишется с укоризной. Нет! Не судья я брату своему. Пусть другие дадут оценку прожитой им жизни. Те, кому он был и остаётся близким человеком.
   С братом я расстался давно и навсегда. Расстался потому, что дальнейшие наши отношения начинали носить некоторую двойственность. А мне от брата ничего было не надо. Ни от него, ни от его родителей. К тому времени я чувствовал себя вполне самодостаточным и знал наверняка, что построение будущности будет делом рук моих и только моих. А помогли мне в том те, кто и сегодня рядом - жена и дети. Дети, которые хоть и разъехались по земному шарику, хоть и живут самостоятельной жизнью, но остаются плоть от плоти моей, взращёнными, воспитанными.
  
   Не помню, чтобы родители вели с братом задушевные разговоры. Не помню, чтобы его наказывали за непослушание, за деяния рук своих, проступки. Однажды такое случилось. Но не по инициативе родителей, а судебных органов. И было это накануне его совершеннолетия. А до этого...
   Сегодня напрягаю память и не могу вспомнить: - Покупали ли Лёше игрушки? Спросить не у кого, а память категорически отказывалась привести хоть один пример из того, чтобы у брата был свой уголок с машинками, совочками, плюшевыми мишками. И книжек Алексею не покупали. Почему? - ответить не могу.
   Мне книжки покупали. Некоторые из них и сегодня хранятся на полках. Стал хранить книги с тех пор, когда застал братца сидящим на полу, рисующим карандашом 'каляки-маляки' на страницах повести Аркадия Гайдара 'Школа'.
   Ещё Лёша любил грызть обложки книг.
   Как-то Костя Филатов дал почитать 'Таинственный остров' Жуль Верна. И вот, придя из школы, увидел растрёпанную, с обгрызенными углами книжку, валяющуюся на полу.
   - Мама! Мама, смотри, что Лёша наделал! - со слезами на глазах кинулся на кухню.
   Та, взяла книгу в руки, повертела её так и сяк, и вернула со словами:
   - Сам виноват. Не надо было оставлять книгу на столе.
   Лёша, в это время, сидел у мамы на свободной руке и счастливо улыбался.
   Может быть, тогда во мне зародилось негодование на брата?..
  
   В народе говорят, что если Льву постоянно говорить о том, что он Козёл, то, в конце концов, Лев заблеет по козлиному.
   А ты никогда не задумывалась над тем, если в жизни всё будет происходить наоборот: - Если Козлу внушать, что он Лев, что получится?
   Да, Катюня - Козёл возомнит, что он действительно Лев. И будет уверен в этом всю жизнь. И никакие напутствия не исправят в Козле этого мышления. Потому, что рядом с Козлом всегда будут находиться его родители. Родители, которые с младых ногтей, с молоком матери внушили Козлу его значимость. Значимость, которой и в помине не было.
  
   В бытность, когда мы жили на проспекте Сталина, моя мама работала в больнице Коняшина. Это не далеко от дома. Всё было хорошо. Одна проблема повисла над семьёй: - Куда девать меня?
   Мама быстро нашла выход из создавшегося положения. Договорившись в больнице, она пристроила меня на отделении, где сама и работала. Пристроила под видом больного.
   Но больница была для взрослых дяденек и тётенек, и меня положили в 'сестринскую'. Положили на большую, для взрослых, кровать и отгородили от помещения ширмой из двух простыней.
   Всё было замечательно - я мог видеть маму всякий день, когда она работала. А если не работала, то за мной ухаживали другие тётеньки. Многие из них угощали меня конфетками, или печешками, говорили ласковые слова. И это помимо того, что каждый день кормили три раза и давали на полдник стаканчик молока.
   Да! Всё было замечательно, если бы не какал. А какал, как все дети, в горшочек, что под кроватью стоял. И из этого горшочка пахло нехорошо. Тогда тётеньки приглашали нянечку и та горшочек выносила. Но запах всё равно оставался в кабинете, где тётеньки отдыхали, кушали, пили чай.
   Однажды они очень ругали маму. И я понимал, что ругают её из-за меня. Что ругают за то, что я 'сру'. Что больница не место для детей. Что... Вечером, когда мама закончила работать, она вошла в 'сестринскую' с сеткой-авоськой. В ней была одежда. Меня одели, и повели домой.
  
   Дома, за столом, сидел папулечка, курил папиросу и, как обычно, молчал. Я кинулся к нему и поцеловал в небритую щёку. Потому, что очень соскучился.
   Папа приобнял меня за плечи и сказал:
   - Что, поработал вместе с мамой? Теперь со мной на работу будешь ездить. Завтра подниму тебя рано, рано.
   - А если я не проснусь?
   - Тогда я тебя в охапку и понесу на работу спящего.
   - А я с тобой буду работать?
   - Нет. У тебя своя работа будет.
   - Так я же ничего не умею делать. Я и работать-то не научен.
   - Ничего. Там тебя научат. Справишься.
   Утром, на улице ещё темно было, меня разбудили, подняли, одели. Заставили выпить стакан чая с булкой и зевающего, до конца не проснувшегося, повели на улицу, где нас ждал автобус. В автобусе сидели дяденьки, которые мне очень обрадовались. Посадили рядом с окошком. Кто-то протянул пряник и, сказав 'спасибо', я стал смотреть, куда мы едем.
   Ехали долго. А остановились, оказывается, не у завода, где папа работал, а около детского садика. Там меня встретила тётенька и, сказав папе - не беспокойтесь, повела в старшую группу. Мне выделили шкафчик и велели раздеваться. Но это я уже умел. И, раздевшись, сел на скамеечку в ожидании: - Что дальше?
   Вечером, после работы, папулечка приехал за мной и мы, дважды пересаживаясь на трамваи, ехали домой, на проспект Сталина, который сегодня называется Московским проспектом.
  А дальше...
  
   Этот детский садик и сегодня стоит на пересечении улицы Остоумова и Малого проспекта. Правда, теперь в нём 'Банк Инкассации'. А так всё осталось по-прежнему. И пожарное депо напротив, с такими же красными машинами, как и раньше. И улицы всё так же называются. Но напротив детского садика стоит большой, в пять этажей, дом. В этом доме, вот уже скоро пятьдесят лет, живёт моя семья. Правда от семьи, на сегодня, остались я сам и жена. А дети разъехались кто-куда.
   А тогда, на месте этого дома, находилось 'трамвайное кольцо' пятого и двадцать шестого маршрутов. Других трамваев, в этом районе Гавани, не ходило. Лёша, когда мы всей семьёй переехали жить на Гаванскую улицу, тоже стал ходить в этот садик. Водил его я по уже проторенному пути. Утром - перед занятиями в школе и вечером - перед приходом родителей с работы.
   Всё было хорошо, но однажды...
  
   Дома зазвонил телефон. Будучи один в квартире, я снял трубку:
   - Алё! - сказал так же, как говорили взрослые.
   - Это квартира Ивановых? - спросил незнакомый женский голос.
   - Да! А что вам надо?
   - Передай родителям, что Лёша Иванов самостоятельно покинул садик и пропал. Мы его никак не можем найти.
   - Хорошо, - сказал я и как был в домашних тапках, закрыв на ключ квартиру, выбежал из дома.
   Бежал по Гаванской улице. Время от времени останавливался и спрашивал у взрослых: - Не видал ли кто маленького мальчика без родителей? Так продолжалось до тех пор, пока не натолкнулся на постового милиционера. - Дяденька! Дяденька, у меня братик пропал, - кинулся к тому, который всегда поможет. Так говорили взрослые.
   Дяденька остановился, склонился и стал расспрашивать о том, какой братик из себя. Когда я всё рассказал, милиционер улыбнулся и, взяв меня за руку, повёл в тридцать седьмое отделение милиции.
   Я кинулся к Лёше, и радости моей не было границ. Хотел, было, забрать братика и, сообщив в детском садике, что потеряшка нашлась, отвести его домой. Но строгий милиционер сказал, что никуда нас не отпускает, пока не придут родители.
  
   Мама прибежала вскорости. Ей сообщили о пропаже на работу, и она, как была в белом, медицинском халате, так и прибежала. Увидев сына, озиравшегося вокруг невинным взглядом, мама, лишившись сил, рухнула на стул и горько заплакала. Она ещё что-то говорила сквозь слёзы, но я не мог разобрать. Мне было жалко маму.
   - Всё, гражданка! Успокойтесь! Выпейте воды и успокойтесь, - сказал строгий милиционер, выйдя из-за стола. - Скажите, лучше, откуда у вашего сына оказались часы женские, марки 'Заря'. Это ваши часы?
   Прекратив пить воду из граненого стакана, мама, трясущимися руками поставил его на стол дежурного, и взглянула на часы.
   - Нет! Это не мои. Мои на мне.
   - А чьи тогда?
   Этот вопрос относился не столько к маме, сколько к братику. Тот улыбнулся и, глядя в сторону, сказал:
   - Это воспитательницы часы. Они на столе лежали.
  
   Из детского садика брата отчислили. Но мама, она тогда уже в КВД работала, пользуясь связями, перевела Лёшу в садик, который находился на Детской улице. А осенью он пошёл в школу.
   Но это была уже другая история.
  
  

Ш к о л а

  
   Со школой у меня самого отношения складывались не очень, чтобы 'очень'.
   Когда-то мечтал, что пойду в первый класс и буду отличником. И я им был. Был и в первом классе и во втором. Но что-то не так было в моих отношениях с учительницей и это не преминуло отразиться на успеваемости. Всё чаще и чаще тройки, а порой и двойки, стали появляться в дневнике и тетрадях. А в результате скатился в ученики никчемушные.
   Конечно, переживал за такое отношение к себе, но что-то подсказывало, что прав я, а не учительница. К такому выводу пришёл, подружившись со школьной библиотекаршей. Она всегда разговаривала со мной, когда приходил поменять прочитанную книгу на новую, ещё незнакомую. Спрашивала: - Как дела? Как с учёбой? С кем дружу? И я обо всём ей рассказывал. Рассказал, что очень хочу подружиться с сёстрами Виноградовыми. Потому, что они отличницы. А папа говорит: - Скажи, кто твой друг и я скажу кто ты. Из этого получалось, что если подружиться с сёстрами Виноградовыми, то и про меня станут говорить хорошо.
   Но тётенька из библиотеки сказала, что никогда бы не стала дружить с такими девочками потому, что они 'ни рыба, ни мясо'. И я продолжал дружить с теми ребятами, про которых хорошо не говорили. А вся вина их была в том, что они были весёлыми, и с ними было интересно.
  
   Но то, каким учеником пришёл в школу Лёша, вводило в стыд даже меня. Казалось, что он понятия не имел, что в школе - это не дома и не в детском садике. Что в школу приходят учиться, а не в ожидании пока родители находятся на работе.
   Лёша позволял себе на уроках такое, до чего не додумывались даже отчаянные двоечники. Такое поведение выводило учительницу из себя, но веселило учеников в классе. Лёша, всякий раз, когда ему удавалось сорвать урок, считал себя в авторитете. Том самом авторитете, который он пронёс в себе через всю жизнь. Не обладая знаниями, умением что-то делать, он всё равно был у всех на виду.
   Я не знал, какие разговоры вели учителя с матерью всякий раз, когда её вызывали в школу. Но точно помню, что в Лёше ничего не менялось. Ни в начальных классах, ни позже. Удивительной вседозволенностью пользовался он среди родителей. Если только мать, потеряв всяческое терпение, позволяла себе накричать на него, но не более. А, что 'более'?..
   'Более', это радикальные меры, которые необходимо было, применить к нему.
  
   Мне, за принесённые домой двойки, всегда доставалось. Я боялся их. Но они, без спроса, появлялись в дневнике и тетрадях. И вот однажды... Получив очередную двойку в дневник, решил её подтереть и исправить на тройку. Можно было бы и на четвёрку исправить, и на пятёрку, но я точно знал, что в такое родители не поверят, и удовлетворился тройкой.
   Дома, на вопрос: - Какие отметки принёс? - Сказал с равнодушным видом: - Тройку...
   - Показывай дневник, - повелительным тоном сказал папа.
   Тяжело вздохнув, достал из портфеля источник своих бед. Конечно же, подделку обнаружили, и я был нещадно бит брючным ремнём. Оставлен без обеда и, в довершении ко всему, час отстоял в углу на коленях.
   Лёшу подобные наказания миновали. Чем это было вызвано, я не понимал и находил одно объяснение: - Он ещё маленький. Но этот 'маленький', пользуясь своей вседозволенностью, чуть не лишил отца если не жизни, то свободы точно.
  
   Как-то ему в руки попался партийный билет родителя. Красная, блестящая книжица с красивыми орденами на внутренней стороне обложки привлекла его и он, взяв ножницы, стал их вырезать. Хорошо времена изменились и за порчу партийного билета уже не сажали и не расстреливали. А случись это в год рождения Алексея? - Не сносить бы родителю головы.
   И ничего. 'Проглотил' Гаврилка этот случАй, как будто ничего и не произошло. Схлопотал выговор по партийной линии, тем всё и закончилось.
   То же и с медалями, что родители с фронта принесли, произошло. Играл Лёша ими, как в бирюльки и задевались они незнамо куда.
  
   Вспоминая пережитое, прихожу к выводу, что всё, что с Лёшей было, не являлось его виной. Это было его бедой! И беда исходила от родителей, которые во всём ему потакали. Его даже хвалили за то, что никак похвалы не заслуживало. Про себя я так не думал. Уже тогда чувствовал, что нахожусь вне семьи. Чувствовал, но не осознавал этого до конца.
  
   У Ивановых было много родственников.
   Они проживали и в Харькове, и в Москве, и в Смоленске, и в Саратове. Но больше всего их собралось в Ленинграде: Мачуские, Беляковы, дядя Лёня - родной брат Гаврилки... Был ещё дядя Вася, живущий в доме на берегу Невы, но того плохо помню. Совсем не помню.
   У родственников были дети. И вот что удивительно: всякий раз, когда разговор заходил о них, то проходил он всегда в хвалебных интонациях. Чем это было вызвано? Из разговоров я понимал - тем, что дети эти учились. Учились в институтах, техникумах. А тётя Нюра, что из Смоленска, приехала поступать в 'Ремесленное училище'. Она даже жила на Гаванской улице до тех пор, пока ей не дали общежитие. Ходила тётя Нюра в чёрной шинели, чёрной шапке с молоточками, в чёрных кирзовых сапогах и, в довершении ко всему, подпоясывалась чёрным ремнём, на пряжке которого были буквы 'Р' и 'У'.
   В общем, учились все дети у всех родственников. И их за это хвалили. Хвалили не прилюдно, нет. Дома, на Гаванской, при случайно, или не случайно(?), заведённых разговорах. Только меня миновала чаша сия. Хвалить было не за что, а Лёша и так был хороший.
   Однажды, после окончания такого разговора, незнамо для чего заведённого, мать вздохнула тяжко и произнесла: - У всех дети на кого-то учатся. В техникумах учатся, в институтах. Что же вы у меня такие бестолковые?
   Ответа на свой вопрос она не получила и, вздохнув в очередной раз, пошла на кухню мыть посуду после завершения семейного обеда.
  
   Однако информация о том, что учиться на кого-то надо возымела действо. Первого это коснулось Лёшу. Тот окончательно 'забил болт' на учёбу в школе и родители были предупреждены, что до экзаменов, после окончания восьмого класса, Лёшу допустят. И свидетельство о получении неполного среднего образования ему выдадут. Но больше в школе держать не будут. Надоело с ним возится. Пусть катится на все четыре стороны.
   Так Лёша поступил в техникум при заводе, на котором, с послевоенных лет, трудился его отец. Тот самый отец, который во всём потакал сыну и считал его вполне перспективным человеком.
   Не помню, чтобы Лёша готовился к сдаче вступительных экзаменов. Возможно, что мимо меня это прошло. Но студенческий билет и зачётную книжку брат получил. Осталось только начать учиться.
  
   Весть о том, что Лёша поступил в техникум, разнеслась по всей округе и за её пределами. Григорий Гаврилович не уставал говорить об этом и дома, и на работе. Кто-то поздравлял Гаврилку, кто-то скептически усмехался, зная всю сущность новоявленного студента. Но факт оставался фактом - Лёша Иванов поступил в техникум и это хорошо!
   Вот только отучился он в техникуме один семестр. До экзаменов допущен не был по причине неуспеваемости и ... Папа повёл сына на завод.
   Но это была уже другая история.
  
  

З а в о д

  
   Завод п/я 822, на который Лёшу приняли учеником слесаря-инструментальщика, находился в конце Шкиперского протока. Недалеко от дома где проживали Ивановы.
   Шкиперский проток, или просто Шкиперка, это улица так называлась и называется до сих пор. Но жив ли сегодня тот завод - мне не ведомо. Если тебе, Катя, интересно, то разыщи Вовку Медведева, который ходил на этот завод и в девяностых годах. Именно тогда встретился я с Лёшкиным одноклассником. Встретил случайно, на берегу Галерной гавани. Вовка тогда возвращался с завода, получив свои дивиденды, как член акционерного общества, в которое превратился завод оборонного значения СССР.
   Был ли завод в довоенное время - не знаю. Но Иванов Григорий Гаврилович пришёл на него после всеобщей демобилизации, которая последовала после подписания гитлеровцами 'Акта о капитуляции'. Какое-то время он болтался по Саратову, но быстренько сообразил, что ловить в нём нечего и слинял в славный город Ленина. Здесь, в то время, проживали его брат - дядя Лёня, сестры - тётя Валя и тётя Настя. В общем, притулиться у Гаврилки было где - у дяди Лёни. Там и мы с матерью ночевали, когда приехали следом за ним из Саратова.
  
   Потом папулечке выделили комнату (бывшая кладовка) в доме на проспекте Сталина. Помню, что окно там было под самым потолком. А затем, это уже поклониться надо Гаврилке до самой земли, получили всей семьёй комнату на Гаванской улице. Для того, чтобы её получить папулечке приходилось работать на строительстве этого дома после основной работы и в выходные тоже. Так, что, Катя Иванова, живёте вы в комнате заработанной Гаврилкой 'кровью и потом'.
   Ну, а работал он на заводе в тринадцатом цехе. Работал слесарем-инструментальщиком. Потому, что весь цех назывался инструментальный и никак иначе. Очень гордился Гаврилка своей профессией. Ни каждому хватало умения и усидчивости быть не просто слесарем, а инструментальщиком. Почётная профессия была.
  
   Работали в цеху, в основном, Гаврилкины погодки. Все протопавшие по фронтовым дорогам и, непонятно как, оставшиеся живыми:
  
   - дядя Коля Веселов - токарь-инструментальщик;
   - дядя Костя Бабкин - слесарь-наладчик станков высокой точности;
   - дядя Саша Медведев - расточник высочайшей квалификации;
   - дядя Саша Кординалов - не помню кем;
   - дядя Саша Шутилов - модельщик.
   Это он изготавливал 'пилотные' детали, из которых потом получалось высокоточное оборудование для военных целей.
   - дядя Коля Дергунов - фрезеровщик;
   - дядя Витя Мортёсов - сборщик оборудования;
   - дядя Ваня Петрунин - мастер смены.
  
   В общем, не шушера собралась в цеху, а профессионалы.
   И вот в этот коллектив Гаврилка приводит за руку своего сына - Алексея Григорьевича. О чём он думал тогда - и сегодня не понятно. Наверно надеялся ещё, что облагоразумится недоросль в коллективе трудяг-работяг.
   Как бы ни так!
  
   Встретил как-то дядю Ваню Петрунина.
   - Ну, как там брательничек работу работает? - спрашиваю его.
   - Наконец-то нашёл ему занятие, - отвечает дядя Ваня. - Шлифовальщиком его поставил. Заготовки до блеска доводить. Ты же знаешь, что у нас каждая болванка, прежде чем в обработку попасть, должна выглядеть как 'Христово яичко'. Вот Лёшка их и обдирает на шлифовальном станке. Взгромоздит на магнитный стол, закрепит, станок включит 'на автомат' и сидит 'на жопе ровно'. Другой раз и поспать умудряется. Я ребятам говорю, чтобы не будили его, а только поглядывали и станок выключили, когда операция закончится.
   Никудышный парень. Удивляюсь, что ты не такой. Но, как говорится: - 'В семье не без урода!'. Правда, если подумать, то не понятно, как у такого отца, как Григорий Гаврилович, такой бездарь вырос.
  
   А Григорий Гаврилович, к тому времени перебрался работать в Мостоотряд, к Алексеенко Ивану. Получил в Мостоотряде квартиру отдельную, а ту, что на Гаванской - сыну завещал. Правда, не долго Алексей хозяином отцовского наследства был. Вскорости за отцом подался в отряд Мостостроительный, оставив комнату твоей матери. Это произошло после того, как разошлись они, "словно в море корабли".
   Но это была уже другая история.
  
  

Разлука

  
   Перелопачивая в памяти житиё брата, всё время ищу хоть какое оправдание её неказистой сущности. Ну, да - вседозволенность со стороны родителей сыграла с ним пагубную роль во времена становления. Но не учили они его всему тому плохому, что сформировалось в тупость беспросветную. Так, что же послужило причиной его падения?
  
   Пятидесятые годы прошлого столетия. По всему Союзу идёт повальная амнистия тех, кто сослан в "места не столь отдалённые". В основном это уголовники. Были и политические, но эти не заявляли о себе. А уголовнички, объявившиеся в городах, навязывали на улицах свои, лагерные, понятия. Коснулось это и Ленинграда.
   О бандах с Лиговки полномасштабно повествует Розенбаум в своих песнях. Об уголовных оттенках Гавани знал не понаслышке. Остров Голодай был рассадником бандитизма и в шестидесятых годах. А в Гавани стал жить и я с пятьдесят третьего года.
   Вся территория против дома семь, что на Гаванской улице, была застроена сараями. А они, в купе с доходными домами, что на углу с Большим проспектом, были рассадником если не бандитов, то шпаны. Вот с этой шпаной мы и дружили. Дружили и после нас. Драки с поножовщиной были обыденными во дворах. Участвовал в них и я. Участвовали в них пацаны и после нас. Среди них был и Алексей.
   А, что вы хотите от несмышлёнышей, родители которых проводили всё время на работах думая о том, как свести 'концы с концами'. В этом я видел благоприятную почву для падения Алексея как личности. В этом и ещё в том, что родители всячески ему потакали.
   Ты, Катя, спросишь: - Почему ты сам, дядька, не стал на ложный путь тщеславия?
   - Стал! - как не прискорбно в этом признаться. Но у меня был отец, который всю жизнь посвятил тому, чтобы 'давить смрадных гадов'. Вот к нему я и попал после судимости. Попал и жалею только о том, что не остался с ним в том далёком шестьдесят третьем году. Скольких жизненных мытарств удалось бы обойти, если вернулся тогда в поселок, где проживал отец с семьёй. В посёлок, где в лагере для заключённых служил тот, который сделал из меня человека.
  
   Алексей был лишён такой возможности. И поэтому судимость, которая повисла над ним на целый год, не пошла ему на пользу. Он всё скатывался и скатывался по наклонной плоскости в мир бездумного угара, который окружал его на Гаванской улице.
   Это случилось, когда Алексею уже шестнадцать лет было. Я пришёл на заседание суда и сразу узнал это двухэтажное здание. И эту лестницу, и этот зал, и эту скамью, где мы сидели с участковым. И, кажется, судья была та же самая. И слова - 'Именем Российской Советской...'. Лёхе дали один год лишения свободы. Но, учитывая его малолетство, сочли возможным отложить срок условно на год.
   Я стоял в зале, в стороне от толпы и смотрел, как хмурится отчим, сдерживая слёзы на краешках век. Как надменно улыбается Лёха, высоко задрав голову, как будто рассматривая собравшихся. Матери не было. Она не пришла, сославшись на здоровье.
  
   Во времена, когда с Алексеем произошло несчастье, победным маршем шествовала по стране практика передачи оступившихся на поруки сильных духом коллективам. Лёша был приписан к студенческому отряду из Университета им. А.А. Жданова. Летом, по разнарядке правоисполнительных органов, он поехал в Карелию - в Медвежегорск, Себежского района. Чем он там занимался мне не ведомо. Но то, что именно в то время он познакомился с Натальей Андреевой - твоей будующей мамой - это факт. Что получилось из этого знакомства, тебе, Катя Иванова, известно.
  
   Я в те времена так же был влюблён. Влюблён безумно, страстно, до глубины души. Звали её Надя. Работала она в мед-сан-части завода п/я 822. Осенью шестьдесят четвёртого года мы должны были пожениться. Уже и заявление в ЗАГС подали. Но вмешалась, Антонина Семёновна, и я, разбитый горем, уехал в город Куйбышев.
   Там жила и работала одноклассница - Токарева Людмила. Это она помогла мне в становлении в незнакомом городе. Потом она вышла замуж, уехала в Германию. А я осенью шестьдесят пятого был призван во флот. Учился в Кронштадте, служил в Ломоносове. Не отпускал меня Ленинград от себя далеко.
  
   Лёша, в то время увлёкся парусным спортом. Ходил на яхте 'Мир' в походы по Финскому заливу и всё, казалось бы, пришло в норму. Но, возвращаясь из очередного похода, яхта села на мель и больше Лёша флотскими делами не занимался. Виной тому послужил Гаврилка, запретив ему испытывать судьбу. А не случись этого, то, возможно, жизнь у Алексея было совсем другой - светлой, радостной, зовущей вперёд. Но вместо этого были завод, развод с Натальей, Красное село и тягучая от безысходности жизнь.
   Но это была уже другая история.
  
  

Красное Село

  
   Красное село примечательно тем, что в старину являлось посёлком сугубо военным.
   Если офицерА, будучи 'на зимних квартирах', жили в Петербурге, то нижние чины обустраивались в Красном селе и не только. В этом месте (Ижорская возвышенность) были деревеньки всяческие. Вот в них-то салдатушки и пребывали, отдыхая от дел ратных. Это потом здесь предприятия начали строиться.
   Первым (ещё в Петровские времена) Бумажную фабрику построили. Она, потом, стала называться 'Бум-комбинат'. Я туда в столовую обедать ходил, когда в Мостоотряде работал.
   Потом пятнадцатый цех ВНИИРА (что на Шкиперке находится) перевели. Он филиалом ВНИИРА назывался.
   Затем Геологоразвед-базу Горного института обосновали. От неё и улица Геологическая нашла своё место. В общем было где работать. Но градообразующим предприятием в Красном Селе стал 'Мостоотряд N-19'. Он тогда по ту сторону железной дороги находился, в избушке деревянной.
   Культурными центрами в Селе являлись кинотеатр, что в церкви располагался, и буфет на железнодорожной станции. Вот из этого буфета и полезли щупальцы Мостоотряда по всей округе тамошней.
   Мостоотряд, понятное дело, мосты строил на северах Союза Совейского. Там, где, для лесоразработок, дороги прокладывали. А кто на лесоразработках работал? Правильно! - заключённые. Эти заключённые и дороги, и мосты возводили. А посему, рабсила в Мостотряде сплошь из заключённых состояла. Всё бы ничего было, пока Алексеенко (нач. Мостоoтряда) на северах околачивался. Но Мостоотряд расширялся, матерел, как строительная организация, и удалось Алексеенко территорию под базу детища своего, в Красном Селе отхватить. А вместе с администрацией, с инженерно-техническим составом, в Красное Село освободившиеся, но не имевшие права нигде проживать, заключённые повалили.
   Сперва в Тайцах барачный городок построили для себя. Потом стали многоэтажные дома в Красном Селе возводить. Вселяться в эти дома, плодиться, размножаться. Оставаясь, по сути своей, всё теми же ЗК. Вот от них и пошла-поехала смрадность по всему Красному Селу. Сплошь с бандюганской подоплёкой. Даже сегодня скажи кому-то из красносёлов, что он не прав - в миг по мордам схлопочешь. Или 'перо в бок'.
   Столько в них самовеличия, столько осознания в правоте своей... Хотя, по сути, ничего этот народ из себя не представляет. Как был ЗК, так ЗК и остался. Только свободу почуяли зеки эти. Равными среди тех, кому удалось заключения избежать, себя почуяли. Однако аборигены красносельские профессии имели, специальности, образование какое-ни-какое. А у тех, кроме лагерных "университетов" ничего за душой не было.
   Вот в эту средУ и попал батянька твой, Катя Иванова. А был он человеком без 'устоев', без образования, без профессии. Потому очень скоро нашёл себя среди тех, кто 'права качал' на улицах Красного Села.
  
   Но и Гаврилка, и Алексеенко не теряли надежды направить на путь истинный Лёшу Иванова. Отправили его на сварщика учится. В 'Институт им. Патона', что на Украине находился. Через месяц, что ли, отчислили его с курсов с формулировкой 'пофнепригодность'.
   Но у Алексеенко не забалуешь: - Мне, в Красном Селе, лоботрясы не нужны. Либо ты на север едешь, либо катись к 'бениной матери'. Пришлось брательнику ехать строить мосты на полуостров Ямал. Но через пару месяцев вернулся он.
   - Холодно там, - рассказывал Гаврилке и мне, когда собрались по случаю его приезда. - Живёшь в вагончике, который не протопишь. Спать приходилось в ватнике, ватных брюках и в валенках...
  А ведь другие-то работали! Работали и на собственных машинах с северов приезжали...
  
   Ты, Катя Иванова, можешь спросить:
   - Что же, дядька, ты сам на севера не подался?
   Отвечаю: - Я тогда в ЛИИЖТе учился. А на севера попал после окончания института.
  
   В общем, предстал Лёша Иванов пред хмурые очи начальника мостоотряда Алексеенко, а тот и говорит: - Марш в Отдел кадров и чтобы я тебя в мостоотряде не видел.
   Вернулся сын к отцу и, со всей значимостью личности своей, заявляет: - Поеду на дачу. Буду там работать. За домом следить, за огородом...
   Только дом к тому времени у Гаврилки уже построен был. А от огорода шесть соток осталось, после того как он половину участка Алексеенко продал.
  
   Гаврилка, помимо денег за участок, получил допуск к строительным материалам, что в мостоотряде было не проблемой. И приступил он к строительству нового дома на старом фундаменте, что от дома, который мы с папулечкой строили в пятидесятых годах, остался. Правда, в строительстве нового дома я участия не принимал. В институте тогда учился. Вот тогда и сказано мне было, чтобы на дачу, как на наследство, я не рассчитывал. Сразу легче стало. Всё меня вопрос донимал: - Как мы с Лёшкой дачу делить будет. А оказывается всё просто - никак.
  
   После смерти Антонины Семёновны, дабы не опоздать, Гаврилка дачу на Алексея переписал. Перевёл целиком и полностью. Для себя ничего не оставил.
   И вот, тогда мы с женой уже машину купили, вёз я Гаврилку на дачу. Въехали на территорию 'Садоводство 'ДРУЖНОЕ', а папулечка и говорит: - Давай-ка прокатимся к председателю дачного кооператива. Вызывал чегой-то.
   Дом председательства тогда на взгорочке, что при въезде, находился. Подъехали. Вышли из машины. Зашли. Поздоровались. А председатель кооператива дачного и говорит: - Что это ты, Григорий Гаврилович, решил дачу продавать. Заявление от твоего наследника поступило. Так я, прежде чем этот вопрос на совет выносить, решил с тобой обсудить заявление сына твоего. Может ты о продаже не знаешь?
   У папулечки, от таких слов, именно тогда голова начала дёргаться. Только и сумел выдавить из себя: - Пока жив я, не смейте дачу продавать. А как помру, пусть делает, что хочет.
   Это, Катя Иванова, он твоего батяньку имел ввиду. Так, что судьба дачи, которая по всем законам к тебе и твоим дочкам должна перейти, свершилась задолго до того, как ему нанесли 'черепно-мозговую травму несовместимую с жизнью'.
  
   Вот и вся история про папу твоего. О дальнейшем, что происходило после смерти И.Г.Г., мне не известно. И отчим мой, и отец твой перестали для меня существовать сразу после кончины Антонины Семёновны. Она была единственным звеном как-то связывающим нас.
   Теперь, когда смерть воссоединила их, у них появилась возможность встретиться на "том" свете и в разговорах задушевных определить степень вины каждого в не сложившейся судьбе своей и душевной тяжести тех, кого оставили на этом свете.
   Печально такое узнать. И помнить об этом тяжко. Но ты, при нашей встрече сказала, что ничего не знаешь про папу своего. Теперь знаешь. Легче тебе стало?
   Если нет, то утешься тем, что это только моё восприятие человека по имени Алексей, отчеству Григорьвич, фамилии Иванов.
  
   А за откровенность не суди меня строго. Устал я носить в себе всё, о чём написал. И пусть всё написанное останется на бумаге, а не в твоей голове. Живи будущим, племяшка. И пусть будущее это всегда остаётся в твоих руках. Постарайся быть счастливой, Катя.
   Всегда рядом, твой дядька.
  
  
  

Три вектора жизни или о том,
  что безвыходных ситуаций не бывает

  
  Для того, чтобы не оказаться
  в подвешенном состоянии необходимо
  иметь несколько опорных точек на
  жизненном пути.
  
  

Выбор пути

  
   Школу я после армии заканчивал.
   Уж больно мне хотелось по свету поколесить. Мир посмотреть, себя показать. Вот и затянул со средним образованием. А когда школу закончил, то на распутье стоял - что дальше?
   Больше всего хотелось в моряки податься. Но не просто в моряки, а специалистом придти на флот. И только механиком. А для этого нужно было что-то заканчивать. Училище какое-нибудь.
  Из всех известных в Питере, Арктическое училище больше всех котировалось. Оно готовило специалистов командного состава для работы на судах ледового класса. Мне это подходило. И я, собрав надлежащие документы, решил с отчимом посоветоваться - что он скажет на столь важный для меня в жизни шаг.
   Скептически отчим отнёсся к моему выбору:
   - Что училище? Училище механиков на уровне техников готовит. В него и c незаконченным средним образованием поступать можно было. А у тебя аттестат зрелости на руках. С ним в высшее образовательное заведение поступать нужно, а не в училище.
   Задумался я над словами отчима. Лестно было, что он, хоть и не родной, а перспективы для меня шире видит.
  
   А в тот вечер я свободным оказался и решил к Лильке заглянуть. Мы с ней ещё в школе учились. Тому, считай, пять лет прошло. Девчонка она была ничего себе, но вредню-ю-ючая - жуть. Всё ей во мне не нравилось: и одеваюсь я не так, и думаю, и поступаю - как будто "правой рукой левое ухо чешу". В общем, хлебом не корми, а дай меня повоспитывать. Но была она девчонкой правильной - в школе отличницей слыла. А для меня это наипервейшим авторитетом было. Я и дружить то с ней стал потому, что у неё, в те времена, списать можно было. И по-немецки она "шпрехала", как я на русском.
   Как ни странно, Лилька отчима поддержала, хотя и недолюбливала его.
   - Что-то в нём, - говорила она, - противоестественное. Как будто он "со вторым дном" человек... Но тут на его стороне оказалась:
   - Конечно, в институт надо поступать. Училище от тебя не уйдёт никуда. "Срежешься" в институте - заберёшь документы и иди в своё училище. Туда тебя и с институтскими оценками примут.
   Задумался я. И решил в институт документы подавать. Благо они собраны были.
  
  

Разговор на кухне

  
   В те времена я с родителями уже раздельно жил. Мне от работы комнату в общежитии дали. А к родителям, если только, на выходные выбирался. Или когда по Лильке заскучаю.
   Вот и в те выходные я к Лильке приехал. Проболтались с ней по городу до поздней ночи. А потом её проводил и к себе, то есть к родителям, направился. Отчим не спал - хоккей по телеку досматривал. Открыл мне двери и бегом к экрану.
   Я же на кухню подался - куснуть чего нибудь. Ведь Лилька, поганка, даже из вежливости к себе не пригласила, хотя бы чаем напоить.
   По телеку перерыв объявили. Отчим на кухню покурить вышел:
   - На меня чай тоже заваривай. Пока тайм-аут похлебаю с тобой. Как дела? Документы в училище сдал?
   - Не-а. Решил с училищем погодить. Успею ещё. В институт документы подал. Hа подготовительные курсы. Думаю, что за четыре месяца математику с физикой осилю. А по русскому Лилька помочь обещала.
   - Не знаю, Егор, может и не прав я в чём-то - только так тебе скажу: - Сегодня инженерОв - как "собак не резанных". Рабочего квалифицированного встретить труднее, чем инженера паршивого. А из тебя бы хороший рабочий получился. Уверен в этом. Только тебе мыслить самостоятельно надо научиться.
   Вот и в институт ты документы сдал потому, как Лилька тебя надоумила. Смотри, окрутит она тебя. Ей уже двадцать пять скоро, а она не замужем. Знать, не нужна никому. А в тебе характера недостает, и она это знает. Точно тебе говорю - затащит она тебя "под венец".
   - Не-е-е, батя. Она девка грамотная, интеллигентная. Зачем я ей нужен без образования. Тут с её друзьями перезнакомился - всё художники, архитекторы. Я ей не пара. Найдёт себе и получше меня. А мне ещё в институт поступить надо. Да и потом пять лет в нём учиться. Что, она меня ждать будет? Не будет.
   - Так ведь дождалась тебя с флота.
   - Она, батя, не меня ждала. Она, пока я "палубы драил", институт закончить сумела. А его замужней не закончишь, сам знаешь.
   - Ну, смотри. Тебе видней. Только я бы, на твоём месте, от неё держался подальше. Тем более, что в институт решил поступать. Сам говоришь, что с семьёй на плечах в нём делать нечего.
  
  

Учение-мучение

  
   В институт я поступил. Не без Лилькиной помощи, конечно, но поступил. И закончил его за три года. Хотя и в срок. Почему так? А вот почему.
  
   Мы ведь с Лилякой поженились всё-таки. Ещё на первом курсе института. Я и второй курс закончить успел. А потом Вадимка появился. Лиляка моя с работы уволилась. Пришлось мне заботы о содержании семьи полностью на себя взять. Вот институт мой и "забуксовал".
   Сколько раз порывался его бросить - жена не давала. Так, сдавал в меру сил своих, кое-какие зачёты, но от группы отстал неимоверно. Только через два года, когда Вадимка подрос, и Лиляка на службу подалась, всё внимание на институт направил. Без отрыва от производства конечно.
   Я тогда для себя собственный режим дня выработал. Взял и сутки перевернул "с ног на голову". Или наоборот - не знаю.
  
   В общем, на занятия стал ходить, когда однокурсники мои на втором семестре пятого курса учились. Это уже одиннадцатый, кажется, семестр шёл. На лекциях впитывал в себя всё, словно губка. Домой прибегал и только чаю похлебаешь, с Лилякой разговаривая. А потом всех в койку загонишь. Cвет вырубишь. Двери позакрываешь, а сам на кухне. Стол на середину, чтобы лампочка правильно светила и за учебники, за курсовые работы, проекты. Пишешь, пишешь пока тебя не "заклинит" на чём-нибудь. А "заклинит" ежели - не расстраиваясь, вопросы в блокнотик выпишешь, и за другой предмет принимаешься, за другие темы. А вопросы все на вечер оставляешь, до института.
   Вечером, перед занятиями, по кафедрам пробежишься. Bопросы вывалишь преподавателям, каждому свой. (Ведь спросить проще, чем подумать.) И на занятия бежишь, зная, чем и как ночью заниматься будешь. А в перерыве между занятиями и "посиделками" на кухне, я на работу ходил.
   Работал в то время мотористом на плав-кране. Не инженером в проектном институте, не начальником железнодорожного участка на Балтийском заводе (это уже прошедшим этапом было), а на плав-кране. На нём моторист нужен, когда плав-кран нужен. А если плав-кран не нужен, то и я спать ложился. Спал даже тогда, когда плав-кран работал. Плевать мне на всё, если от меня "время убежало". Мне институт в намеченные сроки закончить надо. Так я, с февраля по май включительно, семнадцать курсовых проектов защитил. Последний, по клёпанным металлическим мостам, аж в августе месяце сдавал. Доценту кафедры Смирнову Владимиру Николаевичу. Вот вредный мужик попался. С третьего захода только "зачёт" поставил. Ему, видите ли, на чертеже нужно было, что бы у меня столько заклёпок отображено было, сколько я в расчёте определил. И это в пятидесятом масштабе.
   Я тогда, когда он меня в первый раз "срезал", со злостью в голосе спросил:
   - А блоху Вам подковать не требуется?
  
  

Выбор вектора

  
   Не жалею о том, что институт закончил. Жалею только, что не оправдал он надежд моих. После получения диплома как был не состоятельным, в материальном смысле, так им и остался. Да ещё гордыня моя несусветная мешала карьерному росту. А без карьеризма больших денег не заработаешь. Будь ты хоть "семи пядей во лбу". Помыкался, помыкался на инженерном поприще и послал всех куда подальше: - "Что бы я, здоровый, сильный, умный мужик, да не сумел семью материально обеспечить? А вот хрен вам в обе руки, товарищи коммунисты." Бросил это паскудное дело о чинах мечтать и пошёл в шоферА. Деньги на автобусе городском зарабатывать.
   Сразу моей семье жить легче стало. Я за баранкой автобуса, если всё нормально было, в пять раз больше зарабатывать стал. Через год с небольшим машину купили. Пошли в магазин на проспекте Энергетиков и купили. Как будто в гастрономе пачку "Беломора". Так до пенсии на автобусе и "дорулил".
   Сегодня одно обидно глядючи на проезжающие мимо ЛиАЗы - мы и мечтать о таких не могли. Всё здоровье, что с молодости в себе взрОстили, угробили на рухлядь, которая рассыпалась под тобой и пассажирами. А сейчас, чего бы на автобусе не работать - красота. Не то, что в наши времена - нажмёшь на педаль "газа" и ждёшь, когда автобус с места тронется.
  
   И вот, итожа жизненный путь, выяснил, что в трёх направлениях моя жизнь порывалась развиться: во флоте, мостостроении и в качестве водителя автобуса. И не от того что "летуном" я был, а в меру жизненного интереса совпадающего с жизненной необходимостью.
   Во флот попал потому как, задумавшись над грядущим призывом, решил специальность на корабле получить. Пошёл в военкомат и заявление написал - хочу, мол, служить во флоте. А во флоте без специального образования делать нечего. Вот и выучился на моториста надводных кораблей. И флотское дело познал настолько, что служба была не в тягость.
   Инженером в мостостроении стал по причине - доказать себе и всем, что "не Боги горшки обжигают". И нет в получении высшего образования ничего такого, что не доступно было бы любому и каждому его, образование, получить. Нужно только захотеть очень. И, конечно же, усердие приложить к этому хотению.
   А водителем автобуса работать стал потому, как вырубил для себя ещё одну "скрижаль" в дополнении к Моисеевым - ЕСЛИ ТЕБЕ МУЖЧИНА ИМЯ, ИМЯ КРЕПИ ДЕЛАМИ СВОИМИ. Не пристало мужику держать семью в нищенском положении. На то ты и мужик, чтобы в дом мясо приносить.
   А если кто со мной не согласен, то я и поспорить могу. В споре, говорят, истина рождается.
  
  
  

Однажды на Хопре

  
  Хопёр - большая река в Пензенской, Саратовской,
  Воронежской и Волгоградской областях России.
  Крупнейший левый приток Дона
  
  Помню...
  Помню мальчик я босой,
  В лодке колыхался над волнами.
  Девушка с распущенной косой,
  Мои губы трогала губами.
  (из песни)
  
  Летом одна тысяча девятьсот семидесятого года, в начале июня, должен был я вступительные экзамены в институт сдавать. Подготовительные курсы к тому времени работу закончили. Дальше, как на курсах сказали, сами готовьтесь. Пожелали удачи на абитуриентском поприще и по домам распустили.
  Я тогда в общежитии жил. В посёлке, который и сегодня носит название "Тайцы". Работал в строительном мотоотряде. От него и направление в институт получил для поступления на заочное отделение.
  Но в конце апреля почувствовал, что "клинить" меня начинает. Понял, что если вновь начну учебники штудировать, то в ступор войду, и экзамены не сдам. Передышка требовалась. А ещё лучше поменять место пребывания на пару недель.
  Тут об отце вспомнил, который вместе с женой и двумя сёстрёнками на Средней Волге проживал. К ним и отправился. Жили они в "частном секторе", в тупиковом переулке. Машины там не ходили, шума городского не было. Самое место отдохнуть душой и телом от передряг Ленинградских.
  И вот, с утречкА, перед самым Первомаем, открыл заветную калитку и предстал пред удивлёнными взорами родных. За столом, собранным по случаю моего приезда, поведал родственникам о причине посещения "блудного сына".
  - Отдыхай! - сказал отец. - Спасибо, что приехал. Рад, что вспомнил о нас.
  
  Первого мая, с сестрёнкой младшей, на демонстрацию сходили. И, глядя на народ веселящийся, вспомнил, как говорила она мне, приехав по случаю в Ленинград:
  - Всем хороший город, который именуют "культурной столицей". Но почему народ питерский так примитивно одевается? Не видно нарядности в одеждах. Ходят все в чёрном и сером. Словно после поминок на улицу вышли.
  Как вспомнил об этом, то впервые почувствовал, что радостно смотреть на женщин в нарядных платьях: с цветочками, розочками, в полоску, в клеточку, горошек разноцветный. Поясочками подпоясанными, рюшечками отороченными по воротничкам, рукавчикам, юбочкам. Таких красивых женщин если только на Украине встречал.
  
  До девятого мая успел в места своей юности смотаться. Там отец когда-то службу правил перевоспитывая заключённых в лагере. Там мы и познакомились в шестьдесят первом году. В школе учился. Друзьями настоящими обзавёлся, невестой одноклассницей. Куда всё подевалось?
  
  Все прошло, все умчалося в невозвратную даль,
  Ничего не осталося, лишь тоска да печаль.
  
  Девятое мая, по утрянке, сходили с отцом на кладбище. Положили цветочки у обелиска, что во главе могил погибших на фронтах стоит. Домой вернулись. Девчонки с матерью уже стол накрыли. Расселись все. По рюмашке за погибших выпили. Потом за победу. Потом...
  
  На поле танки грохотали,
  Солдаты шли в последний бой,
  А молодого командира...
  
  Ну, что вы не знаете как в семье бывает, когда все собираются по торжественным дням?
  
  На следующий день вся семья на службу разбежалась. Только за отцом "Волга" с гербами на дверях и проблесковыми огоньками подъехала.
  И отец, напевая:
  
  Наша служба и опасна и трудна,
  И на первый взгляд, как будто не видна...
  
  вышел из дома.
  
   Я же, поклевав то, что от завтрака осталось, похлебав чайку горячего, на диване убрякался, взяв с собой "Справочник по математике" В.Я. Выгодского. Но листать его, перечитывать не стал. Открыл там, где оглавление. Прочитаешь название темы, да подстрочник под ней и, прикрыв глаза, вспоминаешь все, о чём написано. И так это у меня здорово получалось, что остался собой доволен:
  - "Значит не дурака батька мой выродил. Что-то и мы в голове хранить умеем".
  
  А тут слышу, вроде бы как машина к калитке подъехала.
  Поднялся. К окошку подошёл.
  - "Ба-а-а! Батя, лёгок на помине, приехал. Но, что-то в неурочный час - раньше раньшего".
  В дом зашёл и говорит, чуть ли не приказным порядком:
   - Собирайся, сын. Поедешь со мной в командировку. С инспекцией негласной нагрянуть в пару лагерей. Чего-то они план производственный перестали перевыполнять.
  
  А надо вам сказать, что к тому времени, на базе ИТУ (исправительно-трудовых учреждений) стали заводы, фабрики организовываться. И на эти организации спускался план народного хозяйствования. А, если кто не помнит, то напоминаю, что:
  - "План - закон! Выполнение его - долг! Перевыполнение - честь!"
  И допустить обесчестить людей, хоть и за "решёткой", было никак не возможно. Вот и поехали мы с батей, и с прокурором узнать, куда честь у заключённых делась.
  
  Двести километров, что до города с лагерями пролегали, чуть ли не за час промчали. Если кто маячил перед нами, то сирену и маячки проблесковые включали. Все машины в стороны шарахались. А оказавшись на месте назначения, к зоне подъехали. Там все офицерА в шеренгу выстроились по стойке "смирно". Я первым из "волжанки" вышел. И не успел ещё дверцей хлопнуть, как офицерики животы подтянули, а старший по званию, майор, "под козырёк" руку подбросил. Но тут и прокурор, и батя из машины вышли. Подошли к строю побратимых, выслушали доклад по случаю встречи, начали здороваться и разговоры разговаривать. Я в сторонке стоял.
  Потом на завод подались. Он производством тракторных прицепов занимался. Которые грузоподъёмностью четыре тонны. Приходилось мне на них в уборочную страду поработать, там где юность моя прошла. А изготавливали их, оказывается, вот где. Но когда из цеха в цех переходили то, сдаётся мне, что только меня интересовали производственные процессы изготовления этих тележек. Все остальные о своём разговоры вели.
  
  После экскурсии по заводу на плац вышли. Где заключённые выстраиваются для переклички. Прозвучала сирена, и объявили по трансляции о всеобщем построении. Слово взял батяня мой. Никогда не слышал его публичных выступлений.
  Прозвучала команда "смирно!" и...
  - Вы что же, дешёвки позорные, творите?! По "орг-периоду" соскучАли? Я вам устрою "орг-период"! На всю жизнь запомните! От подъёма и до отбоя строем "смирно" ходить будете.
  Это надо, сучары позорные, на ноль целых, восемь десятых процента производственный план не перевыполнить. Бабы, что у вас за забором трудятся и те на два процента "подскочили", а эти бугаи, видите ли, лишних пять телег для тракторов собрать не смогли.
  Чтобы в мае месяце недостачу по перевыполнению плана перекрыли. И, сверх того, на полпроцента производительность повысили. Понятно вам, ублюдки?! Иначе ни каких УДО (условно досрочное освобождение)в течение года никому не видать. Отсюда и выводы делайте. Я всё сказал!
  А теперь слушай, что прокурор вам поведает.
  
  Прокурор был не многословен:
   - Я здесь пробуду ещё сутки. Жалобы, претензии на службу воспитательного состава, несогласия с содержанием - жду от вас в письменном виде до завтрашних семнадцати часов. Жалобы подавать по подчинённости. А мне их передаст начальник вверенного ему учреждения, в котором вы имеете честь отбывать срок.
  И, повернувшись к начальнику лагеря, закончил:
  - Если у вас есть, что сказать, то не возражаю. А так заключённых можно распускать по рабочим местам.
  
  Мы все: прокурор, отец, начальник лагеря, оперуполномоченный, и я спустились с трибуны и направились к КПП. Заключённые, слева по одному, колоннами, рысью проследовали в производственные цеха.
  Всего их пребывало в лагере около полутора тысяч человек.
  
  Лагерь заключённых женщин находился рядышком. Можно сказать, что за соседним забором с таким же козырьком из колючей проволоки. Между этими заборами, с расстоянием в сто, или около того, метров была разделительная полоса, густо заваленная пУтанкой из той же "колючки". Ехать никуда было не надо. Пешком дошли. Офицеры о чём-то разговаривали, совершенно выбросив из головы то, что произошло менее получаса назад. Время от времени среди них раздавался смех, и видно было по всему, что с инспекционной проверкой одного из лагерей было покончено. Впереди нас ожидало посещение ИТУ для женщин правонарушительниц.
  
  В женском лагере я был впервые. Как себя вести и что там делать было не ясно. И я плёлся позади толпы проверяющих, корёжиемый любопытством, некоторой брезгливость, желанием остаться и не видеть всё то, что предстоит. Однако отец шёл впереди, поддерживаемый под руку майором из мужского лагеря, и никаких вводных не давал.
  - "Значит надо идти", - подумал я и шагнул за порог КПП.
  
  При женском лагере находилась фабрИчка по производству ткани болонья. Эта ткань и сегодня пользуется спросом: не мнётся, отлично стирается, пригодна для пошива всяческой одежды для людей, которые, пока, "гуляют на свободе".
  При фабрИчке находились пошивочные мастерские, в которых шили всяческую верхнюю одежду "в ассортименте". Однако заключённые женщины ходили в чёрных х/б робах. И, что меня удивило, в брюках из того же материала, и такой же расцветки.
  Посещение производственных участков проходило "в темпе вальса". Грохот в цехах был ужасный - доводил до нервического состояния буквально через несколько минут. Как в таких условиях работали женщины не понятно и сегодня. Когда все вышли на улицу, то вздохнули с облегчением. И офицеры, и прокурор хранили горестное молчание. Только отец, набрав в грудь воздуха, произнёс:
  - Да-а-а!
  
  Перекурив, зашли в жилой барак, где справа и слева стояли двухъ ярусные койки. Возле каждой из нижних коек стояли табуретки. Всё идеально ровненько, под "ниточку". Чистота в помещении была идеальная, но запах...
  Не дай вам бог хоть раз услышать запах тюрьмы.
  
  Пройдясь из конца в конец, вышли из барака и каждый из присутствующих потянулся за сигаретами.
  Из фабрИчки, через открытую створку ворот, вышло человек двадцать женщин в сопровождении надзирательницы в звании старшины. Построив девчушек в колонну, направились в нашу сторону. Кто-то, по-моему майор из соседнего лагеря, открыл створку двери и девчата беспрепятственно проследовали в барак. Через пару минут, сопровождавшая группу надзирательница вышла на улицу и, вытянувшись по стойке "смирно", отрапортовала начальнику мужского лагеря:
  - Ваше приказание выполнено.
  - "Какое приказание? Когда и кому майор его передавал?" - мне было невдомёк. Но я быстро выбросил эти мысли из головы стараясь не задумываться о происходящем.
  
  То, что, в ответ на рапорт старшины, спросил офицер, повергло меня в очередное недоумение.
  - Шалашовок среди девок нет?
  - Никак нет! - также лихо, по армейски, ответила старшина. - Все передовики производства.
  - Ну, это ты мне брось, - погрозив пальцем надзирательнице, улыбаясь произнёс майор. - УДОшницы среди них имеются?
  - Все УДОшницы. Утверждены приказом по Управлению.
  - А с длительными срокАми, что - не нашлось? Эти и так через месяц другой мужиков увидят.
   - Есть и с длительными сроками, но те, пока, кочевряжатся. А эти "по согласию". Смотреть на их рожи будете?
  - Давай глянем. За "погляд" денег не просят.
  При входе в барак майор, обернувшись к присутствующим , с некоторой иронией, произнёс:
   - Лицезрейте, господа офицеры.
  
  "Господа офицеры" стаяли как на рабовладельческом рынке, выбирая себе наложниц. Молчали. Только прокурор, подойдя к одной блондинке с распушенными волосами, строго произнёс:
   - Форму одежды соблюдаете?
  - Так точно, гражданин начальник, - ответила девчушка не забыв упомянуть фамилию, статью приговора, срок отсидки. Было ей не больше двадцати лет.
  - Предъяви, - так же строго произнёс прокурор.
  Девушка расстегнула куртку, распахнулась и перед глазами всех присутствующих предстало девичье тело, одетое в солдатскую нательную рубаху. Потом, не торопливо расстегнула брюки, спустила их и осталась в мужских кальсонах на завязочках.
  Это было что-то ужасное! Оказывается зечки ходили в том же, что и заключённые мужики. Нижнего женского белья им не полагалось.
  - Молодец! - произнёс одобряюще прокурор. - Сразу видно, что срок тебе на пользу пошёл. Но впредь постарайся "на зону" не попадать. Тебе, красивой, и жить надлежит красиво. Помни об этом.
  
  Кто такие "шалашовки", спустя годы, я узнал читая Солженицына. Это те, кто в "сталинские времена", будучи "ударниками труда" на стойках народного хозяйства, получали разрешение забеременеть будучи в заключении. Они пользовались некоторой льготой в конце срока беременности и отпуском по "вскармливанию ребёнка" после родов. Для того, чтобы забеременеть приводился мужик, которому было уготовлено место для встречи с будущей матерью.
  Соитие происходило в бараке при всех кто в нём проживал. А чтобы не вводить "в раж" других "сиделок", чтобы не устраивать из "любви" комедию под комментарии окружающих, над койкой натягивалась верёвка и на ней развешивались одеяла и прочее тряпьё. Что-то на подобии шалаша. Отсюда и "шалашовка".
  Велик и могуч русский язык!
  
  Потом девушек увели. Нам подали "Икарус" с мягкими сидениями и занавешенными окнами. Вошли офицеры, прокурор. Я вошёл последним и устроился на задних рядах сидений. Что-то не позволяло находиться среди тех, кто сидел в салоне. Отец расположился на отдельном сидении для гида. Повернулся в салон лицом и о что-то говорил. Не увидев меня рядом привстал и громко произнёс:
  - Сынок, не надо там сидеть. То места для других пассажиров.
  Пришлось подчиниться и сесть рядом. Позади оперуполномоченного.
  Кто-то из офицеров залихватски свистнул и из дверей барака показались девчата. Переодетые в цивильные платья, с уложенными, наспех, причёсками, и пахнущие пряным парфюмом. Все они, устремив взгляд в пол, прошли в конец салона и расселись там, где только что сидел я.
  Автобус тронулся.
  
  Я не знал, что в Управлении, где правил службу мой папА, была база отдыха. Располагалась она на берегу Хопра , в лесочке. Состояла из хаотично разбросанных домиков с прихожей и комнатой на одну семью - четыре человека. Сколько было домиков, в памяти не сохранилось, но в каждом из них поселился офицер. Значит, всяко их было больше двадцати.
  
  Почему двадцати? Потому, что когда мы въехали на огороженную забором территорию, то нас встречали офицеры. Те, которым принадлежал лагерь для зечек. А я всё в толк взять не мог куда подевались "исправители" женского учреждения, которые, по идее, должны встречать проверяющих. Оказывается, они управлялись с благоустройством "мест обетованных". Конечно не сами. Всё делалось руками вольнонаёмных сотрудниц. По-моему их было пятеро. Но, как только мы въехали на территорию базы и, под радостные возгласы скучковались у длинного обеденного стола, находившегося под ветвистыми берёзами, сотрудницы быстренько попрыгали в автобус и уехали в неизвестном направлении. Остались только офицеры и "наложницы". Офицеры расселись за столом, приглашая к сообществу девушек. Вот тут среди мужчин начались трения. На некоторых из девчат "положили глаз" несколько офицеров. Но они побазарили слегка и решили разыграть тех на спичках.
  
   Всё это время я стоял на берегу Хопра и не переставал удивляться очарованию природы окружавшей меня. И река, и заросли ракитника по брегам, и близкий вечер, пение птиц, ласковый, по-весеннему свежий, ветерок приносил откуда-то запах сирени и я балдел от этих ощущений. Балдел до тех пор, пока не услышал за спиной женский голос:
  - Вас приглашают к столу.
  Оглянулся. Передо мной стояло нежное создание с распушенными волосами золотистого цвета. Стройная, с ещё девичьей грудью, к которой, наверняка, ещё не прикасалась ладонь мужчины. Она стояла и смотрела на меня с некоторым страхом. Боязнью, если позволите сказать.
  Душа моя наполнилась болью. Мне стало страшно от осознания, что эта девушка принадлежит мне. Что я, по неизвестно какому праву, могу сделать с ней что угодно.
  Так мы простояли с минуту. Я смотрел на юное очарование. Она смотрела мимо меня и, кажется, ни к чему не внимала. Только маленькая слезинка непроизвольно скатилась по юному личику и спряталась где-то под подбородком. И я понял, что не смогу прикоснуться к этому человеку. Не смогу!
  
  - Вы кушать хотите? - спросил я девушку.
  - Нет, - ответила она, чуть припоздав с ответом.
  - Ждите меня здесь, - решительным голосом произнёс на её "нет".
  Мне было известно, как кормят людей находившихся в заключении. Поэтому, не раздумывая, прошёл к столу и, высмотрев "своё" место и место моей "суженной", наложил в тарелку бутербродов, половину жареной курицы, две парниковые помидорины. Распихав по карманам пиджака пару бутылок с лимонадом, оставшиеся полбутылки с красочной этикеткой "Португальский портвейн", недопитую соседями по столу бутылку водки и два стакана. Стаканы пришлось запихать в карманы брюк. Другого свободного места во мне не оставалось, а руки были заняты закусем.
  Когда вернулся, девушка стояла в бездвижении там, где её оставил. Спустившись к кромке воды, установив тарелку на траве, достав всё из карманов. С улыбкой, с позой слуги, пригласил несчастную отведать "что бог послал". Та чуть улыбнулась, если только мне это не показалось и, спустившись, присела напротив.
  
  Мы проговорили с ней всю ночь. О чём? - Не помню. Но если бы вспомнил, то не стал бы пересказывать. Трагичной показалась мне жизнь этого юного существа. По сути ещё ребёнка, который не начал жить полной жизнью. Мне же хотелось вернуть ей веру в людей, веру в жизнь, которую она проживёт, освободившись из места заключения.
  По-моему мне это удалось. Во всяком случае, мы перешли на "ты" и она весело смеялась надо мной, когда рассказывал ей, как попадал в смешные истории до службы во флоте, во флоте и на "гражданке".
  
  Где-то часа в три ночи, из домов повыползали офицерА. Чуть позже появились их избранницы. Расселись за столом, вяло что-то пожевали после звона гранёных стаканов и пешком направились к выходу.
  К нам подошёл отец. Присел на корточки рядом и, улыбаясь чему-то своему, произнёс:
  - А всё-таки замечательная она штука - жизнь. Не правда ли, сын? Если бы только знал как я рад, что ты приехал.
  И чуть помолчав, продолжил:
  - Я вот что решил - остаёшься здесь, пока мы служивых по месту службы не развезём. У них в пять часов поверка личного состава. А за вами "Волгу" пришлю. На ней и доберётесь.
  А у тебя, моё милое создание, - обратился он к зечке, - сегодня выходной. Вернёшься в лагерь и отсыпайся. Я распоряжусь.
  В общем отдыхайте. Пока такая возможность есть.
  
  Отец ушёл. И как только он скрылся, девушка со смущением произнесла:
  - Я есть хочу.
  Мы поднялись и направились к столу, над которым всю ночь горела электрическая лампочка. В лАтке, стоящей в стороне от остатков пиршества, обнаружилась не тронутая жареная курица. Её мы по-родственному разделили. А недопитой водки, вина и не распечатанных бутылок лимонада было предостаточно, чтобы выпить с моей знакомой.
  
  Где-то в семь утра мы были у ворот женского лагеря. Выйдя из "волжанки" помог попутчице выбраться из салона и протянул, на прощание, руку.
  Дальше произошло то, чего никак не ожидал. Девушка бросилась мне на грудь и, обняв за шею, впилась в мои губы крепким поцелуем. Когда её стройная фигура скрылась за дверями КПП, мне подумалось:
  - А я бы мог целоваться с ней всю ночь.
  Об этом оставалось только сожалеть.
  
  Всю обратную дорогу я проспал. Проснулся когда подъехали к дому. В окнах горел свет. Нас ждали. Мать, сделав вид, что ни о чём таком не догадывается, всё внимание уделила мне. Младшая сестрёнка, взобравшись на стул с ногами, повисла у меня на шее и с интересом слушала рассказ о проведённом на Хопре времени. Только о девушке не посмел произнести ни слова.
  Томка, старшая сестра, поднявшись с кресла, не скрывая иронической улыбки, сказала:
  - Харе врать-то. Думаешь мы не знаем о срочных "инспекторских проверках". Скажи сколько с отцом водки выпили? Мать всё поймёт правильно. Поймёт и простит, поскольку редко появляешься в отчем доме. Не стыдно?
  
  В конце недели поезд на Ленинград возвращал меня в посёлок Тайцы. А ещё через пару недель, сдав вступительные экзамены на тройки, был зачислен студентом строительного факультета.
  Впереди у меня была ещё целая жизнь.
  
  
  

Случай на северах

  
  
   "А кто я есть? - советский парень,
   Простой, семейный человек,
   Живу как все в двадцатый век."
  
  
   Всё! Финиш! Институт позади. Диплом в кармане.
   Теперь я с инженерным образованием и не только. Вся профессура факультета пророчила мне большое будущее. Жалко, конечно же, что пришлось отказаться от НИИ Мостов. Темку я поднял очень даже перспективную. Её разработать и внедрить - так потом всю жизнь можно было бы "стричь купоны".
   Но цейтнот проклятый. Не отпустила мне жизнь времени для создания семейного бюджета. Кормить семью надо уже сегодня. Я и так во время учёбы на голодном пайке её держал. Теперь - "Полный вперёд!" - надо денежки зарабатывать. Вот только где?
   С вопросом "как?" - проблем не будет. Профессионализма достаточно. А вот "где?" - это подумать надо.
  
   1976 год. Разгар развитого Социализма. Ещё чуть-чуть и где-то "там за поворотом" коммунизм. Пора и мне поучаствовать в его построении. Решено - еду на "севера". Там и только там находится благосостояние родных мне людей. И пускай оклады ИТРовцев везде одинаковые, зато на "северах" накрутки увеличат его вдвое. И жизнь забьёт фонтаном изобилия. Таких денег в Питере не заработаешь.
  
   Трое суток добирался до Печоры. Отсюда грузовым составом до Микуни, а там ветка до объекта строительства моста.
   Боже мой, до чего же холодно. По всему городу ещё снег лежит. Подумать только... А в Питере черёмуха цветёт.    Где бы пообедать? Есть здесь хоть какая-нибудь харчевня? Двое суток перебивался чаем, что у проводницы. С того самого дня как в Вологде "отстегнули" вагон-ресторан.
   Ага. Вот и столовая. Барак по окна утонувший в снегу. Грязные, натоптанные дорожки в разные стороны. Но все сходятся у одной двери, из которой вместе с клубами пара время от времени выходят одиночные люди. Значит, мне сюда.
  
   - Четвёртым будешь? - раздаётся за спиной только я взялся за скобу обитой мешковиной двери.
   - Нет, - бросил мимоходом не вдаваясь где мне предложено быть "четвёртым".
  
   Грязное, пропахшее нечистотами помещение. Жидкая очередь за прилавком раздачи. Накурено до синевы. Единственная по центру зала лампочка еле освещала сидевших за столом небрежно одетых, нечёсаных и небритых мужиков с лицами не первой свежести.
   Меню нет. Ложек, вилок нет. Салатов тоже нет. Нет и подносов. А что же есть?... Есть борщ из консервированных овощей с горбушей. 'Ну-ка, ну-ка - что это такое?'
   - Мать, налей-ка мне борща со дна пожиже. Больше суток не емши... А что на второе?...
   - Сам выбирай. Хочешь, ещё борща насыплю, а хочешь вторую пайку хлеба бери. Хлеб пока есть и не так дорого, как борщец.
   - Со вторым ясно. Сколько с меня?
   - .............. .
   - Ого! А что так дорого-то?
   - Чай не в Европе, здесь всё так стоит. Пять рублей в залог беру. Вернёшь миску, ложку - отдам.
   - А не забудешь?
   - Иди жри. Добавки захочешь - без очереди подойдёшь.
  
   Немытый со дня изготовления, наверное, стол наподобие армейского. Осклизлая столешница, вмещавшая до десяти человек с каждой стороны. Газету, что ли, постелить?
   Постелил. Борщ, чувствуется, горячий. Уже хорошо. А как на вкус горбуша со свеклОй?... Ой, отрава! Ой, гадость какая! Он протухший что ли?...
   - Мать, да его же есть невозможно.
   - Не хочешь, не жри. Только не выливай. Я его другому кому продам, не такому привередливому.
   - А здесь ресторан или кафешка есть какая?
   - Сказано тебе, что не в Европе. Вон лабаз через дорогу. Только там окромя спирта и воблы отродясь ничего не бывало.
   ' Да-а-а. Что же делать?... Грузовой только вечером пойдёт. Этак я, не доехав до стройки, и с голоду помру. Придётся затолкать в себя эту отраву'.
   Закрыв глаза, непроизвольно отрыгивая после каждой ложки, принялся глотать содержимое алюминиевой миски. - 'А что - есть можно. Главное не держать этот борщ во рту, а сразу глотать'.
  
   Рядом и напротив торопливо бухнулись, разделившись на пары, четверо.
   У каждого в руках по четвертинке чёрного хлеба. На столе появляется матовый от грязи стакан. Один из сидящих принялся торопливо обстукивать залитое сургучом горлышко прозрачной бутылки. На этикетке мелькнуло - "Спирт питьевой. Крепость 95 градусов". Ага, вот почему им четвёртый понадобился. Это водку пьют "на троих". А спирт на четверых самое то - для сугреву и настроения.
  
   Грузовой состав растянулся чуть ли не на километр. Сзади и спереди по спаренному тепловозу. Посередине товарные вагоны, полувагоны, платформы. И все со стройматериалами. Впереди объект всесоюзного значения - железная дорога на Нарьяр-Мар которую надо построить. А ещё и несколько мостовых переходов через реки и речушки. И главный из них - мост через реку Усу. Одиннадцать по сто десять. Это вам не петух прокукарекал. Навесным способом собрать одиннадцать пролётов по сто десять метров длиной... После такой школы можно и в министры записываться.
  
   Нарьяр-Мар мой, Нарьяр-Мар.
   Городок не велик и не мал.
   У Печоры, у реки,
   Где живут оленеводы
   И рыбачaт рыбаки... - вспомнилась мне песня, распеваемая на сценах Питерской эстрады. Ладно, походим мы с женой и по концертам, и по операм. Сейчас главное внедриться в строительство и показать, что не пентюх сюда приехал, а знающий инженер с головой и руками.
   - Эй, ты что ли до Микуни собрался? - раздался за спиной юношеский голос. - Давай за мной. И поспешай. Нам в самое начало состава шлёпать, а он вот-вот тронется.
   Я и оглянуться не успел, как меня обогнал кто-то в стоптанных унтах, в ватном "костюме" и меховом колпаке на голове, который я видел ежели только в программе "Время", когда велись репортажи с крайнего севера.
   В самом начале состава, первым от тепловоза, прицеплен пассажирский вагон военных или начала пятидесятых годов. Мы, с моим попутчиком, помогая друг другу, взобрались на высоченные ступени вагонного тамбура. В вагоне в самой середине стояла вырезанная из бочки печка-буржуйка в которую я чуть не саданулся в кромешной темноте.
   - Осторожнее, чёрт. А то без тепла останемся, - раздалось у меня за спиной.
   Я остановился, боясь свернуть что-либо.
   Чиркнула спичка и через мгновение, постепенно раздвигая темень вагона, зажглось, разгораясь всё больше и больше, странное приспособление из медной закопчённой гильзы от снаряда.
   - Бля, прямо как на фронте, - промолвил мой попутчик. - Давай знакомиться. Меня Павлом звать.
   - Евгений, - представился я так и не сумев разглядеть в полумраке лица знакомца.
   - Вот и славно. Давай-ка, Евгений, сперва печку затопим. А то сейчас состав тронется, тогда околеем. Правда с ней тоже не жуть как жарко, но всё-таки повеселей если к ней вплотную прижаться.
   Через десять минут в теплушке разгораясь затрещали дрова и в лицо пахнуло едким дымом и кусочком блаженного тепла. "Катюша", по-моему так назывался осветительный прибор землянок во время войны, разгорелась уже во всю отвоевав у темноты тусклый круг света диаметром около трёх метров. Стали видны крашеные коричневой краской вагонные скамейки со стёртыми до дерева рейками сeдалища и спинок. На спинках в вытянутом по горизонтали ромбе буквы - НКВД.
   - Бог мой! - Это куда же я попал? - В какие времена?
  
   Громыхая сцепками, стуча колёсами, как будто они квадратные, раскачиваясь словно пьяный, вагон передвигался в ночи в неизвестном мне направлении. Я так и не понял спал или не спал этой ночью. Буржуйка, раскалившись до красна, обдавала жаром, но спина, ноги мёрзли неимоверно.
   Под утро чуть не свалившись с полена, на котором сидел вплотную к печке,я перестал издеваться над собой и прогнал остатки сна сделав несколько приседаний. Павел, засунув руки в рукава телогрейки, спал на вагонной скамейке и даже похрапывал.
   'Мне бы так, - завистливо подумал я и глянул на часы. - Скоро девять. В Питере уже рассвело, а здесь ещё только-только засерело за заиндевевшим окном вагона. Полярная ночь. Интересно - когда она кончится.'
  
   - Тебе к начальнику Мостоотряда надо, - говорил мне на ходу Павел. - Он тебя уже третьи сутки ждёт.
   - А где это? - спросил я Павла, еле поспевая за его гарцующей походкой.
   - Сейчас придём. Думаю он тебя вместо себя оставит пока сам в Ухту смотается. Сдам тебя с рук на руки как и велено. Это я тебя встречать мотался в Печору. Вот и встретил. А то бы ты чёрта с два добрался. Народец здесь лихой. Приезжих за версту чует. Нашли бы тебя в тайге по лету голенького, зверьём обкусанного.
   Да ты не боИсь. На стройке у нас мародёрства не наблюдается, хоть и работают здесь "зеки" с окрестных лагерей. Но всё равно - не ходи по закоулкам. Отработал смену и домой, в барак. Здесь ведь дОма культуры не предусмотрено. А поэтому смены здесь по двенадцать часов, чтобы ты без дела не болтался по тайге. Целей будешь.
   - А что - заключённых на ночь в лагерь не забирают?
   - Да здесь ближайшие лагеря под Печорой, откуда мы с тобой приехали. Что же, так их и возить туда-сюда? Здесь они живут. В бараках. Только бараки на отшибе и за забором из "колючки".
   - А не убегают? Побегов не было?
   - Бежать некуда. Впереди море Карское. Позади тундра, да тайга перелесками. А в местных поселениях все друг дружку наперечёт знают - не спрячешься. И рисковать никто не будет. Потому как за укрывательство беглых самому можно угодить под охрану краснопогонников. Но тогда пощады не жди. Можешь и "при попытке к бегству" схлопотать...
   Ну, вот и пришли.
  
   - Разрешите, Николай Иванович?
   - Ваше приказание выполнено. Привёз специалиста по мостам. Из самого Питера специалист, - то ли с иронией, то ли всерьёз доложился Павел.
   - Рот закрой, балагур. Присаживайтесь к столу. Разговор у меня к вам серьёзный будет. Паводок скоро. Не сегодня, завтра Уса вскроется. Лёд уже на два метра выше ординара поднялся... Давай знакомиться, - протянул мне руку мужчина средних лет, крепкого телосложения и первый, кого я здесь увидел, в костюме.
   - В общем, на период паводка все работы на строительстве приостанавливаются. Народ по домам, по квартирам постоянного места жительства, отправляется. Зеков в лагерь забирают. Я тоже который месяц семью не видел. Так что домой уеду, в Ухту. Поеду с тепловозом что пришёл. А вас здесь оставляю.
   - Тебя, Евгений, за старшего. Потому как ты у нас единственный при дипломе. Пашка - он мастер доморощенный. Bсё в округе уже облазил и знает где что лежит, стоит и так далее. Ваша задача в том заключается, чтобы никто здесь ничего не порушил, не побил, не пожёг.
   Дежурить по сменам будете. Как? - сами договаривайтесь.
   - В обход по стройке ходить с ружьём. Если кто заявится - в переговоры вступать запрещаю - стрелять без предупреждения. Будь то зверь какой или человек - разбираться потом будем. Нам здесь каждая единица техники важна, каждая доска, каждый мешок цемента. Так что я на вас очень надеюсь. Понял, балагур? Ты Евгению всё как есть покажи и расскажи. Паводок закончится, я его на тот берег начальником участка отправлю. И тебя вместе с ним. Мне, как из Питера пакет пришёл, хвалили его очень. Вот и посмотрим каких специалистов теперь в Питере готовят...
   - В общем, я за вас спокоен. Жаль, что связи у нас не будет. Телефон сюда тянуть без толку. А с рацией в Питере никак разрешение у КГБешников получить не могут.
   Ну, вот и всё обговорили. Кабинет запру - не нужен он вам. А вы в столовой располагайтесь. Спать, кушать там можете. Чтобы вам лишних печек не топить. Всё, родные мои. Смотрите, чтобы у вас всё хорошо было. А я поехал.
  
   Беда пришла откуда её не ждали.
   C утра, чуть рассвело, Пашка, подхватив подмышку двустволку, отправился на ближайшую сопку. B соснячок поохотиться.
   - Спал бы лучше, - бросил я ему вслед. - Тебе ночью дежурить, а ты в лес собралсЯ. До него добираться с полдня будешь. А потом обратно. Только к вечеру вернёшься.
   Но Пашки не было ни к вечеру, ни к ночи.
   Несколько раз я выходил на окраину строительного посёлка в надежде встретить его с минуты на минуту. Стрелял в воздух. Cтонущая тишина была ответом в окружившей всё вокруг непроглядной тьме.
   Чуть забрезжил рассвет отправился на поиски. Нашёл с трудом. Снег покрытый много сантиметровым настом совершенно не принимал следов. Я шёл держа ориентир на сопку километров в десяти от посёлка.
   Часа через два, очередной раз стрельнув в воздух, услышал на пределе слышимости ответный выстрел. Пошёл на звук. Выстрел повторился и я, заметив откуда он был, припустился бегом.
   Пашка провалился в шурф глубиной около трёх метров. Эти шурфы ещё геологи накопали в округе при изысканиях мостового перехода. Накопать накопали, а засыпать не стали. Кому это в тундре нужно?
   С трудом, связав два ремня вместе, вытащил Пашку из ямы. Обе ноги у него были сломаны и уже посинели от отсутствия кровотока. Пропустив ремни подмышками волоком потащил его домой. Время от времени Пашка стонал от боли, но это было тогда, когда он терял сознание.
   До столовки, где мы жили, добрались уже в сумерках. Всю ночь Пашка метался то в жару, то в ознобе. Что делать я не знал. Никаких лекарств оставлено не было и я, как мог, перебинтовал ему ноги разорвав на лоскуты майки свои и Пашкины. К утру он уже в себя не приходил. Надо было что то предпринимать. А что?...
  
   Нужно к людям идти. Без их помощи Пашка погибнет. Ноги уже совсем синюшние. А куда идти? Куда?!
   На миг тот очнулся. Попросил воды. Отхлёбывая маленькими глотками из эмалированной кружки он, после каждого глотка, порывался что-то сказать, но жажда, мучившая его, была сильнее.
   Закончив пить, Пашка откинулся на подушку и, как будто в бреду, прошептал:
   - На восток иди. На восток. Там, за второй грядой сопок, стойбище. Оленеводы там. У них рация есть. Сообщат куда надо. На восток, чтобы железная дорога у тебя всегда за спиной была.
   Видно эти слова совсем лишили Пашку сил. Он закинул голову и не подавал признаков жизни.
  
   О причудах природы в этих краях я уже слышал.
   Сопки, грядами немереной длины, тянулись с севера на юг параллельно Уральскому хребту. То ли они образовались во времена ледникового периода, то ли это были давно разрушенные и сглаженные временем отроги существовавших с незапамятных времён гор на подобии Уральских? Никто этим не интересовался. Кому она тундра нужна?
   Но общеизвестным фактом было то, что от одной гряды до другой было ровно тридцать километров. Итак до самого Урала за которым начиналась Западно-Сибирская низменность изъеденная болотами и марью рек и речушек.
   К ночи мы с Пашкой перевалили хребет сопок куда он два дня назад ходил охотиться.
   Я не рискнул оставлять его одного. Прихватив к полозьям саней для перевозки кислородных баллонов охотничьи лыжи, положив и закрепив сверху дощатый щит из-под противопожарного инвентаря, у меня получилась приличная повозка. Поверх щита уложил ватные матрасы, далее Пашку, укутанного во всё, что мог найти, закатав безжизненное тело в несколько байковых одеял. Закинув на плечи "сидор" с консервами и хлебом, и впрягшись в длинную, крепкую строповочную верёвку пошёл на восток. Как велел Пашка.
   Идти было легко. Сани сами катились по обледенелому насту, который выдерживал тяжесть моего тела. Временами удавалось перейти на бег. Но постепенно затянувшийся откос сопки лишил меня этой возможности и на гребень гряды я взбирался с трудом, из последних сил.
  
   Где-то там, в темноте, в тридцати километрах от нас, был следующий хребет сопок. За ним были люди, была рация, было наше спасение.
   Спускаться сейчас вниз по гряде было бессмысленно. Темень была такая вязкая, что не видно, даже, вытянутой руки.
   Спасаясь от постоянно дующего с севера ветра чуть спустился по откосу и в темноте уткнулся в ветки зарослей ивняка, растущего здесь наперекор полярным холодам. Закрепив в кустах сани, при свете карманного фонаря, открыл банку заледенелой тушёнки и тем же ножом откромсал кусок замёрзшего хлеба.
   Жевать было невозможно до тех пор, пока и мясо, и хлеб не оттаивали во рту.
   Отколупнув из банке льдинки мясного желе попробовал засунуть его Пашке в рот. Тот не реагировал ни на что. Только чуть заметное дыхание говорило, что он ещё жив.
   В какой-то полудрёме прошла ночь. Больше всего боялся заснуть и замёрзнуть. Поэтому, какая-то третья сила заставляла меня вздрагивать всякий раз когда проваливался в сон.
   Лишь только небо начало сереть тронулись в путь. Под горку сани катились сами. Но склон был так густо завален каменными разломами, что приходилось сдерживать и сани, и самого себя, чтобы не разбиться, врезавшись в торчащие из-под снега гранитные валуны.
   Километров через пять валуны стали появляться реже и реже, а потом и совсем пропали. Я рискнул пустить сани накатом примостившись у Пашки в ногах.
   Эх, вот так бы катиться и катиться до самого стойбища.
  
   На вершину очередной гряды, тянув из последних сил сани с Пашкой, поднимался в густых сумерках. Снова мы наверху. Снова нудный северный ветер дует нам в бок. Снова непроглядная темень окутывает нас оставляя наедине с тундрой.
   Впереди ночь. Последняя ночь перед встречей с людьми.
   Только бы дожить до рассвета.
  
   Отмучившись в ожидании рассвета снова тронулись в путь.
   Но, сколько я не вглядывался вдаль, стойбища было не видно.
   С пронизывающим лицо ветерком скатились в долину. Пусто. - Где же это стойбище?
   Пашка по-прежнему без сознания. У него, скорей всего, высокая температура. Лицо горячее, горячее, но бледное как у... .
   'Боже! Помоги нам! Помоги Пашке выкарабкаться. Я пить брошу. Брошу курить, только выручи нас с Пашкой... Где же это стойбище?...
   Вон какие- то жерди торчат из снега. Пойти посмотреть что ли'.
  
   Да. Здесь было стойбище. Может быть, всего неделю назад здесь стояли чумы, блеяли олени, суетились люди. Теперь их нет. Широкая тропа от тысяч оленьих копыт уходила к перевалу следующей гряды.
   Без сил, в страшном отчаянии, рухнул около саней и заплакал.
   От отчаянности, безысходности, от страшной, нечеловеческой усталости и одиночества слёзы сами катились по щекам чуть тёплой дорожкой.
   Эх, Пашка, Пашка. Что же ты натворил? За что мне это мучение с тобой?...
  
   В каком-то забытьи прошли ещё сутки.
   Уже не в силах нести мешок сбросил его с плеч не переставая смотреть на черневшие в дали точки.
   Меня здесь не было. Был кто-то другой, передвигавший автоматически ногами в направлении колыхавшей, как волны моря, непонятной пока массы каких-то животных.
   Ещё шаг. Ещё шаг. Ещё...
   Все представлялось как во сне когда ты бежишь от страха и чувствуешь, что ноги отказываются тебе подчиняться.
   Боль, острая боль ударила меня по лицу. Очнувшись, понял, что упал без сил, врезавшись со всего маха в ледовую корку наста.
   Не-е-ет! Ещё чуть, чу-у-уть... Осталось... совсем... немно-о-ого-о-о...
  
   Очнулся в жарко натопленном помещении похожем на какую-то нору.
   Поддерживая навесу мою голову, кто-то пытается влить мне в рот что-то горячее и кислое.
   - Пей! Пей, тебе говорят. Надо пить. Совсем плохой дядька, - услышал я голос над собой.
   Медленно сознание возвращалось ко мне. Я увидел человека в малице, почувствовал прикосновение его грубых рук к своему лицу и глубокие вздохи:
   - Вай, совсем лицо обморозил. Шкура будет слазить. Надо жиром мазать, чтобы кровь не шла.
   - Пашка где? - выдавил я из себя. - Что с Пашкой?...
   - Тут Пашка. Тут. Совсем больной Пашка. Сейчас вертолёт прилетит. Пашка в больницу надо. Тебя тоже повезут. Совсем плохой дядька. Тоже больной.
  
   Потом был вертолёт. Его стрекот я услышал в полусне и заставил себя подняться. Качаясь, на карачках, пролез через какой-то лаз и оказался на улице.
   Колкая позёмка от винтокрылой машины ударила в лицо. Пригибаясь от ветра, добрёл до толпы из десяти человек, которые так же согнулись, закрывали лица широкими рукавами меховых малиц, трепыхавшимися на ветру полами, доходившими до самого снега.
  
   Пашку на носилках загрузили в чрево вертолёта. Я лететь отказался.
   Узнав, что вертолёт летит в Ухту, попросил пилота разыскать в городе Климова Николая Ивановича, начальника Мостоотряда, и рассказать, какая беда приключилась с Пашкой.
   Вертолёт улетел.
  
   Возвращался в чум вместе с оленеводами. Они что-то обсуждали, разговаривая между собой на незнакомом языке. В чуме меня усадили около тлеющего костра и вставили в руки эмалированную кружку с разогретым оленьим молоком. Выпив молоко маленькими глотками я почувствовал в себе такую нечеловеческую усталость, что заснул раньше нежели упал навзничь тут же у костра на расстеленные по всему полу оленьи шкуры.
  
   Сколько проспал я так и не понял. Проснулся от неимоверной тишины в сумерках охваченного чумом помещения. Никого не было. Поднялся и, слегка покачиваясь от слабости, прополз на карачках к лазу, на улицу. Яркое весеннее солнце ударило по глазам. Тут же на корточках сидели двое и курили длинные маленькие трубки переговариваясь о чём-то вполголоса. Увидев меня они поднялись и улыбаясь стали рассматривать моё лицо.
   - Ладно. Совсем хорошо. Новый кожа лучше чем старый. И крови не было совсем. Теперь хорошо будет.
   - Я писать хочу. Где здесь можно сходить? - спросил чуть смущаясь.
   В ответ мои собеседники засмеялись и показали, что пописать можно и у чума, только сзади.
   Потом я вернулся неловко пробираясь сквозь занавешенный шкурами лаз.
   Над костром висел казан с каким-то варевом. В костре разгорался олений кизяк. Ещё с полчаса я пребывал, словно в дрёме пока меня не толкнули в бок. Один из коми протягивал мне большой кусок мяса. Принимая из его рук дымившийся кус обратил внимание, что руки эти были заскорузлыми, неестественно жёлтого цвета, с чёрными ободками ногтей. Но мне было всё равно. Я ужасно хотел есть и спать.
  
   На третьи сутки пребывания в стойбище у меня появились первые зачатки осмысления происходившего. Вместе с ними тревога за оставленный мне под охрану строительный посёлок.
   - Мне на стройку надо, - сказал я вечером за ужином своим хозяевам. - На Усу, где мост строят. Как туда попасть?
   Коми что-то залопотали между собой быстро-быстро и, придя к общему решению, сказали, что отвезут меня домой на олешках. Утром. Завтра утром.
  
   Выехали с молодым пастухом по имени Юлла.
   Выехали рано утром когда ночная темень, казалось, будет вечно прятать тундру от сглаза. Я лежал в нартах укутанный шкурами и, кажется, проспал всю дорогу. Очнулся ото сна только на подъезде к брошенному нами с Пашкой объекту строительства.
   Юлла тут же развернул упряжку из трёх оленей. Помахав мне на прощанье рукой, скрылся в сгустившейся ночной тьме.
   Зайдя в столовую растопил печь. Поставил разогреваться чайник. Принёс из сеней замёрзшие в кастрюле макароны с тушёнкой, приготовленные в день Пашкиной охоты, и тоже поставил на зашипевшую от кастрюли плиту. Поужинав и попив горячей воды из чайника, взял мощный аккумуляторный фонарь и пошёл оглядеть ближайшие к столовой окрестности. На первый взгляд всё было в порядке. Остальное досмотрю утром - решил я. Вернувшись в столовую пододвинул стол к самой печке, лег на столешнице и уснул, накрывшись двумя фуфайками.
  
   Начальник Мостоотряда Климов приехал на объект через четыре дня после нашей с Пашкой эпопеи. Приехал на мотодрезине. Хмурый, недовольный случившимся. Это и понятно.
   Я доложил, что других происшествий не было. Что всё в порядке, цело и невредимо. Климов после выпитого чая, предложенного мною, долго молчал. А потом вполголоса, как будто слова ему давались с трудом, рассказал, что Пашка теперь инвалид. Что одну ногу пришлось ампутировать, потому как гангрена её "съела", а другую удастся спасти. Время покажет.
   - Мне объяснительную писать как это всё произошло? - спросил я начальника.
   - Нет. Не надо, - ответил Климов. - Ты вот что - собирайся. Со мной поедешь.
   - А как же посёлок, объект?
   - Это тебя теперь пусть не тревожит. Тебе уезжать надо по-быстрому. Пока на тебя дело не завели. Я ведь, когда ты приехал, не оформил тебя на работу. Так что ты у нас не числишься. А значит - нет тебя. И несчастье с Пашкой тоже, вроде бы как, без тебя произошло.
   В прокуратуре сказал, что это зыряне Пашку вывезли. А с ними я договорился уже. Теперь тебя спасать нужно. Так что собирайся домой.
   Тебя бы благодарить надо за спасение друга, а мне вот прятать тебя приходится. Прокуратура она, брат, разбираться не будет. Ей бы только за факт ухватиться, что ЧП на стройке произошло. А вину на тебя, это "в ноль минут" повесить можно.
   Ничего не понимая сел на столовскую лавку глядя на начальника:
   - 'Он это серьёзно? И что же мне теперь делать? Как я домой-то заявлюсь? Что жене, детям расскажу?'
   - Всё! Собирайся скорей. Дрезина ждать не будет. Билет до Питера я тебе купил. В Микуни, у начальника станции заберёшь.
  
   Через трое суток оказался в Питере. Хорошо, что в кармане ключи от квартиры были. Открыв двери и войдя в прихожую вздохнул с облегчением - дома никого. Было время подумать о том как быть дальше.
  
  
  

Сын мой

  
  
   в назидание всем и,
   в первую очередь,
   молодым отцам
  
  
   Тебя пока не видно и не слышно,
   Но знаешь, я хочу тебе сказать:
   Малыш, я твоя мама, так уж вышло,
   И эту тайну трудно мне скрывать!
  
   Тебя поглажу нежно, осторожно,
   Спою тебе тихонечко во сне,
   А ты расти скорее, если можно,
   И удиви собою белый свет.
  
   **********************
  Наступит день и вместе с нашей мамой
  Войдём мы тихо в наш родимый дом.
  Ты, словно куколка, укутанный пижамой
  Откроешь глазки, будто в сказке гном.
  
  И взором ясным ты подаришь радость
  Нам, кто с тобою будет рядом жить.
  Расти, сынок, и не впускай усталость,
  Какой бы сложной не казалась жизнь!
  (Егорова & Дворкин)
  
  
   Бытует мнение, что мужчина, если он настоящий мужчина, должен построить дом, посадить дерево и вырастить сына. Только тогда он имеет право сказать, что прожил жизнь не зря.
   Сегодня, оборачиваясь на прожитое, говорю без лукавства, что домов этих построил незнамо сколько. Есть города, которые появились на пустом месте куда приезжал строить будучи молодым и полный сил.
   Деревьев, самых разных, так же посажено немало. Но гнетёт и сегодня мысль о том, что не догадался посадить дерево в необъятной саратовской степи. Степи, где прожил полтора года. Друг мой, Шура Карасёв, догадался, а я нет. Посадил он тогда несколько тоненьких берёзок. Столько, сколько было нас - пацанов, проживающих в той степи. Наверное, берёзы эти выросли до неимоверных размеров. Возможно и сейчас шелестят своими кронами, если не рухнули под тяжестью промчавшихся лет.
   А вот вырастить сына, с которым хотелось бы ощущать родство душ, не получилось. Время, которое прожили порознь, разделило нас. И всякий раз, когда он появляется под "крышей дома своего" душа наполняется радостью вперемешку с тревогой. И тревога эта не исчезает. Почему так?
  
   До того как создал семью, болтался словно "ромашка в проруби". Ничего особенного собой не представлял. Были, правда, позывы посвятить себя морю и его безбрежным просторам, но постоянно что-то мешало.
   Сперва отсутствие прописки в городе, где находится Арктическое училище.
   Потом недостаточность образования для поступления в это училище.
   Потом неурядицы с женой, которой обрыдло, что появлялся дома
   поздними вечерами, навёрстывая упущенное в юности образование.
   Потом неутолимое чувство свободы от сброшенных брачных уз.
  
   И вот, полупьяненький, с атестатом зрелости в кармане, вваливаюсь в дом к однокласснице. Той, с которой давным-давно сидел за одной партой.
  Узнав о моей приверженности к морской романтике она фыркнула и сказала слова, которые изменили ценности в моей жизни: - Мелко плаваешь. С аттестатом надо в институт поступать. Не поступишь, вот тогда иди в своё училище.
   И, что же? - Поступил я в институт. На "лихих тройках", но въехал в "храм науки". Правда, на заочное отделение, но с правом посещения лекций четыре раза в неделю. Лекции читались преподавателями кафедр и сугубо по программе заочников. Это было то, что нужно.
   Однако, говоря откровенно, если бы не одноклассница моя, то чёрта с два я оказался на старте получения высшего образования. Знаниями, в объёме средней школы, похвастаться никак не мог. Это она выдрессировала меня на стадии абитуриента.
   Это она, не считаясь со временем, прошла со мной весь курс предметов, по которым надо было сдавать вступительные экзамены. И это она радостно повисла у меня на шее, когда я вышел из института на улицу с улыбкой идиота: - Не уж-то поступил?
  
   Потом редкие встречи по вечерам. Командировка на северное Приуралье, где наша контора мосты строила.
   Потом ноябрьские праздники, которые провели вместе в Питере. И неимоверная тревога в груди от осознания, что прошла половина семестра, а у меня "конь не валялся" - ни одного сданного зачёта, ни одной зачтённой работы.
   Одноклассница снова взяла надо мной шефство. А мне пришлось отказаться от командировок, где я прилично зарабатывал. Работать стал автослесарем с оплатой "по тарифу". На прожитиё хватало, но для того, чтобы отблагодарить одноклассницу походом в кафешку - нЕчего было и думать.
   И вот, всем на удивление, а себе и подавно, полностью рассчитался с первым, в своей жизни, семестром. Сессию сдал прилично. По высшей математике четвёрка была, а в остальные строчки зачётной книжки были вписаны пятёрки.
   Если кто-то думает, что это я такой умный - чёрта с два! Это был результат труда моей одноклассницы. И жуть как хотелось, чтобы она была рядом. Чтобы всегда можно было обратиться по любому вопросу к той, которая знала всё. Но как это сделать?
   Предложить ей "руку и сердце"? - от лукавого. Не было у меня страстного влечения к этой женщине. От предыдущей женитьбы ещё не отошёл. Как вспомню, так, до сих пор из души воротит, что "купился" на смазливую мордашку. Да и "финансы мои пели романсы" когда с институтом жизнь связал. Зарабатывал - одному не хватало. А здесь семья!
   Пришлось прикинуться "веником". Будто меня, кроме учёбы, ничего не интересует. А нам, уже, по двадцать четыре годочка было. Ещё чуть-чуть и однокласснице моей двадцать пять стукнет. А это был возраст, как тогда говорили, "старой девы". Выйти замуж после двадцати пяти было проблематично. Я это знал, понимал, чувствовал. Но не мог ничего с собой поделать. Не мог примаком у жены состоять.
   Жила она "с матерью и батей", как у Высоцкого говорится. И жилая площадь, вроде бы как, позволяла мне прописаться. Но... У меня и у самого комната в общежитии была, живи - не хочу. Всё в деньги, чёрт бы их побрал, упиралось. Сам нищий, жену сделаю нищей, а там и ребятишек нищими по миру пущу? Не бывать этому!
   Однако, одноклассница и эти проблемы решила. И стали мы "жить поживать и добра наживать". Я, без отрыва от учёбы, устроился в автобусный парк, и вполне прилично стал зарабатывать. Мы тогда, после удачно сданной весенней сессии, даже круизом в Карелию смотались, о чём раньше не помышлял.
  
   Но "недолго музыка играла". Пошли как-то в институт прогуляться. Время к концу августа подходило, и надо было узнать, когда и с чего учебный год начнётся. Я у "витрины" с расписаниями стою. Женулька вдоль стенки ходит и объявления читает - куда нашего брата, студента, готовы на работу принять. Увидела одно и меня подзывает:
   - Посмотри. То, что тебе нужно. Пора тебе в проектную организацию перебираться. Работая в автобусном парке, ты инженером не станешь. Им постепенно становятся. Вот и иди на должность техника-конструктора. Пока институт закончишь до инженера дорастёшь.
   - А жить на что будем? Там, в проектном институте, зарплаты мизерные. От девчонок, что со мной учатся, знаю. А мне ребёночка хочется - мальчоночку. Я, пока он подрастёт, институт закончу, и поедем мы мосты строить, север осваивать.
   - А меня куда денете? Мне ваши мосты "сто лет не сдались". Лучше северный берег южного моря, чем южный берег северного океана. Так, что о мальчонке забудь пока. Выучишься, начнёшь зарабатывать, тогда и поговорим на эту тему.
  
   Но вернуться к этой теме пришлось гораздо раньше. Зимой, сразу после того, как сдал очередную сессию. Прихожу домой, а роднулька моя, задумавшись, на диване сидит.
   - Что случилось? - спрашиваю.
   А она в ответ: - Ничего. Может, показалось. Пойдём ужинать.
   Поужинали, покалякали и спать отправились. А спустя неделю, что ли, говорит она в тревожных чувствах:
   - Ты спрашивал, что случилось? Ребёночек у нас будет. Ближе к середине лета.
   - Так это здорово, дорогая! Завтра же увольняюсь из проектной конторы и иду в автобусный парк. Это единственное место, где ещё можно зарабатывать.
   - И не думай, даже! Если ты в автобусный парк пойдёшь, то не строить тебе мостов ни одному, ни с сыном. Работай, как работал, а там видать будет.
   Так появился мой сын.
  
   Помню, попросил тёщу с тестем отпустить меня одного встречать их дочку из родильного дома. Пригласил, только, подружку её. Та цветы принесла. Два букета. Маманьке новоявленной и той, которая сопровождала её до дверей в мир, что открывался перед моим сыном.
   Домой пришли, а та-а-ам: тесть, тёща, три тётки понаехали со всех концов города, и Ида Самуиловна со своим недорослем. В общем, как будто я не "я" и делать мне тут нечего.
   Сижу в комнате, за секретером, и думу думаю: - "Как теперь всё сложится? В какую сторону жизнь повернётся? Как жить будем, прежде чем наладится всё?"
   Со стороны, где мысли путались не находя ответа, пока было всё нормально. Беду, не беду, но тяжелейший дискомфорт испытал от того, что меня к сыну не подпускали. Не было мне места рядом с ним. Тётушки, во главе с тёщей, не отпускали его от себя. Только тогда, когда засыпал он, мог наблюдать чмокающую мордашку, в кроватке, стоящей рядом с секретером. А мне хотелось видеть его глаза, видеть выражение лица реагирующего на всё, что доставал он своим взглядом. Хотелось подержать на руках ощущая тепло тельца.
   Всё это проходило мимо меня.
  
   В начале августа меня на сельхоз работы направили. Каждый отдел проектного института должен был держать в подшефном совхозе одного из работников. Вот и настала моя очередь. Поехал с удовольствием - появилась возможность подзаработать на сельских угодьях. Ещё тешил себя надеждами, что родственники, за время моей отлучки, устанут сюсюкать над малышом и, по возвращению, что-то и мне достанется.
   Вернулся домой незадолго до начала занятий в институте. Прошёл в квартиру и поразился небывалой тишине. Вошёл в комнату - никого. В другую - роднулька на диванчике спит в любимом халатике. Уморилась, наверное. Глянул в кроватку, а там сын, всё так же чмокающий губками.
   Стараясь никого не разбудить, вышел на кухню. Всё прибрано, помыто.
   - А чтобы куснуть? - подумалось мне, и отворил холодильник. - Пусто. Как же так? Тёща всегда была запасливой тёткой.
   Закрывая холодильник дверца предательски хлопнула. И, следом за мысленным ругательством в её сторону, на кухне появилась женулька.
   - Приехал?.. Как и обещал?.. Отпустили?.. Кушать будешь?...
   - Не плохо бы, но в холодильнике нет ничего.
   - Я мясо с картошкой потушила. Под подушкой, завёрнутое одеялом, лежит. Накладывать?..
  
   За обедом, мы уже чай пили, в квартире раздался требовательный голос: - Эй!..
   И спустя некоторое время снова: - Эй!..
   - Кто это? - вздрогнув, спрашиваю у жены.
   - Мальпасик проснулся.
   - Кто, кто?
   - Малюпасик. Я сына так назвала, пока тебя не было.
   Женулька вышла из-за стола и направилась в спальню. Я следом.
   Достав крохотный свёрток из-за ограждения кроватки, положила на диван и стала разворачивать.
   - Обкакался. Не любит, когда пелёнки грязные. От того и кричит сквозь сон - "Эй!"
   Протянув мне испачканные причиндалы, сказала:
   - В ванную. Там тебя много этого добра дожидается. Родители в Прибалтику поехали, так что теперь это твоя обязанность - пелёнки стирать. И сразу возвращайся. Надо будет Малюпасика тёплой водой подмывать. Понесёшь его.
   Так, за добрыми хлопотами, прошёл вечер. Впоследствии, когда начались занятия в институте, обязанность стирать пелёнки полностью перешла ко мне. Я этим занимался после возвращения домой. Пил чай, отправлял маманьку спать, а сам в ванную и, порой, до двух часов ночи.
  
  
   Я и сегодня не знаю - люблю ли нашу маму. Любовь, какой она мне представлялась изначально, перегорела вместе с первой женитьбой.
   К той, которая и сегодня рядом со мной, у меня, кроме нежности, ничего не было, и нет. Ну, ещё острое чувство ответственности за её благосостояние. За благосостояние нашей семьи. И чувства эти на тебя распространились. Не мог себе представить, чтобы ты в чём-то нуждался. Нуждался находясь со мной.
   Уходил на службу, когда все спали. Одевался и, не завтракая, отправлялся к автобусной остановке. В то время "проезд без кондуктора" ввели. Это позволяло ехать бесплатно, экономя пять копеек. Пять копеек туда, да пять обратно - уже десять. Десять на службу, да десять в институт - уже двадцать. Завтракал в кафешке "три ступеньки вниз", что была недалеко от проектного института.
   Котлета - девять копеек, кусок хлеба - одна копейка, стакан консервированного кофе десять копеек. Так что завтрак мой на семейном бюджете не отражался.
   Обедал в студенческой столовой. Здесь первое, второе и компот, обходились копеек в двадцать пять. В общем с голоду не пухнул, но стройный был "как кипарис". Однако и эти двадцать пять - тридцать копеек надо было где-то взять. И я занялся приработком: писал курсовые проекты тем, кто способен был заплатить. Писал утром, на службе, до тех пор, пока звонок не оповещал о начале рабочего дня. И это было то, что сломало меня на третьем курсе, переведя в категорию отстающих. Страшного в этом не было - "академическая неуспеваемость" мне не грозила. Только времени для сдачи зачётов, коллоквиумов, лабораторных работ, защиты проектов, сдачи экзаменов - не оставалось. Приходилось отрывать время у семьи. Это было тем фактором, который разделял нас. Как же я переживал невозможность быть с тобой рядом. В результате стал приходящим дядькой. Ты не бежал навстречу, когда я входил в квартиру. Не ластился. Не шёл "на ручки". Для этого у тебя были мама и бабушка. Мне оставалось отчуждение, с которым необходимо было смирятся. Хлопоты о семье были важнее.
  
   Чуть-чуть "лёд тронулся" когда сменил работу. На территории Балтийского судостроительного завода, который протянулся вдоль Невы на несколько автобусных остановок, перевозки производились железнодорожным транспортом. Когда там узнали, что я учусь в железнодорожном институте, взяли меня на должность "Начальника смены железнодорожного участка". А мне всё равно было, "что белить, что к стенке становить", абы платили.
   Это произошло тогда, когда я на четвёртом курсе должен был учиться. Я и учился "не шатко и не валко". Избавлялся от "мелочных" предметов сдавая зачёты, на которые не требовалось много времени для подготовки.
   К тому времени в институте был уже не чужой. Многие знали меня. Многих я знал и, поэтому, не было сложности "протолкнуть" жену с сыном, тёщу и тестя на геодезическую базу. Там маманьку приняли, без "соискания на должность" лаборанта.
   Геобаза находилась в пригороде Ленинграда, на красивейшем берегу реки Оредеж. Моим подопечным выделили две комнаты в студенческом корпусе и... Впереди было лето в сосновом бору. Надо ли говорить, как я был рад. Отдежурив своё на заводе, приезжал и мог два дня проводить с тобой. Это были незабываемые дни.
   Помню, именно тогда у нас произошёл первый, в нашей жизни, "конфликт".
   Приехал. Было около десяти часов утра. Разыскал тебя среди студенток, которые благоговели к маленькому человечку, и мы пошли "искать маму". Чтобы быстрее найти её на весьма большой территории, предложил тебе звать её по имени. Звать громко, чтобы она могла услыхать.
   Первым начал я:
   - Мама Лиля моя-а-а-а! - закричал во весь голос.
   И каково же было моё удивление, когда ты остановился, взял меня за брючину и, тряся и топая ножкой, сказал с обидой в голосе:
   - Моя мама Лиля! Моя, а не твоя!
   - Хорошо, - сказал я. - Зови свою маму.
   И по всей территории, среди сосен и корпусов, раздался ребятёночий крик:
   - Мама Лиля моя-а-а-а!
   Забавно было смотреть на тебя. Однако капля обиды запала мне в душу от осознания, что ты, уже в том возрасте, не пожелал видеть равенства между нами. Если мама, то это твоя мама. А я, как бы, в стороне.
  
   Много времени прошло прежде, чем ты стал проявлять ко мне интерес. Этому способствовали наши прогулки по городу. Возможность большего времени, которое мог тебе уделять. Произошло это, когда я окончательно рассчитался с учёбой в институте.
   Было воскресенье, отличный летний день, каких мало в Питере. Мы приехали на набережную реки Невы, что напротив Академии художеств.
   Два сфинкса обрамляют спуск к воде. Ты долго смотришь на них, вылупив глазёнки. Стоишь молча, зачарованный - никогда не видел таких изваяний. Кто это - львы или люди? Если львы, то почему у них человеческие лица? А если люди, то зачем лапы и хвост?
   Я видел, что в тебе борются противоречия, но не спешил расставить всё по местам. Хотелось, чтобы спросил меня, увидел во мне необходимость помощи - ответить на недоразумения.
   Не спросил.
  
   По ступенькам спустились к самой воде. И тут пред тобой предстали львиные морды с крыльями на спине. Ты, было вздрогнул, но понял, что львы не живые. Подошёл. Несколько настороженно протянул к одному из них ручонку. Погладил, как бы ощупывая. И тут произошло то, чего я ждал с нетерпением столько лет. Ты повернул ко мне головёнку и спросил:
   - Это кто?
   - Львы, - ответил я присаживаясь на гранитный диван, подлокотники которого обрамляли непонятные для тебя изваяния.
   - А что они здесь делают?
   - Отдыхают.
   - А зачем им крылья.
   - Чтобы летать.
   - Они, что - летали, летали и устали?
   - Конечно, дорогой.
   - А зачем они летали?
   - Наверное, охотились.
   - На кого?
   - Наверное, на птичек.
   - Они, что - птичек кушают?
   - А больше в небе никто не летает. Только птички.
   - Но птички хорошие. Зачем львы их кушают?
   - Это они раньше их кушали. Потому, что были голодными. Но волшебник пожалел птичек и превратил львов в памятники. Теперь они тут находятся и не делают птичкам больно.
   Ты заулыбался. Тревога, смешанная с любопытством, исчезла из глаз и, посмотрев вверх, на сфинксов, спросил:
   - А это кто?
  
   Так начались наши отношения. Так я стал нужен. Теперь, где бы мы ни были, ты доставал меня вопросами. Я был счастлив этим. Счастлив, что для меня всё так хорошо сложилось. Одного мне не хватало - твоей нежности.
   Я не за то, чтобы мужики целовались. Меня коробит от этого. Отец, не зная как выразить свои добрые чувства, порой обнимал меня, великовозрастного, и целовал. Как же мне было неловко. Но я терпел.
   В отношениях с тобой негативные чувства от "поцелуйчиков" меня не покинули. И сейчас не могу себя пересилить и поцеловать тебя после длительной разлуки. Но я с завистью смотрел, как ты кидался мамочке на шею и чмокал её в щёчку всякий раз, когда она приходила с работы. Со мной ты себе этого не позволял. Это произошло только однажды.
  
   Совершенно случайно у меня в кармане оказались деньги и, совершенно случайно, я зашёл в спортивный магазин. Там, совершенно случайно, продавались складные велосипеды. Я и купил.
   Нет, ты никогда не просил велосипеда. Но я подумал:
   - Пусть будет. У многих ребят во дворе были складные велосипеды, а мой сын не хуже. А с женой, если она проявит недовольство по случаю непредвиденной покупки, постараюсь договориться.
   Когда вошёл в квартиру ты остолбенел.
   Когда до твоего сознания дошло, что этот велосипед принадлежит тебе, то недоверчивая улыбка появилась на лице. В следующий миг, взвизгнув от радости, ты повис у меня на шее, беспрестанно целуя в обе щёки. Как же ты был рад. Как же я был рад вместе с тобой. А когда пришла мама, то она была рада не меньше нашего.
   Больше такого не повторялось. Ни разу в жизни. Хотя многие покупки тебя радовали. Чем это объяснить? - не знаю. Искал ответ на этот вопрос и нашёл только одно объяснение: - Скорее всего, это потому, что мы с женой прилюдно никогда не целовались. Если, только, шутейно.
  
   Сегодня, рассуждая о том, что больше всего тревожит, прихожу к выводу, что это отчуждённость по отношению ко мне. Чем она вызвана - непонятно. Но должна быть причина? Не может быть, что виной всему является сегодняшняя отдалённость в проживании друг от друга, редкость встреч между нами.
   Ведь с матерью ты не такой. У тебя всегда есть о чём с ней поговорить по телефону и время для разговоров. А мне много не надо. Чтобы сообразил передавать привет. Спросил о самочувствии, чем занимаюсь. Сам могу оказаться многословным, поэтому на диалоги не покушаюсь. Но на такую малость должно у тебя хватить соображалки.
  
   Перелистывая прожитое, пробую найти первопричину отчуждения. Скорее всего, это обиды, которые наносил тебе. Наносил умышленно, чтобы заявить о своём величии. Подчинить силе, авторитету.
  
   Впервые это произошло, когда ты в детский садик ходил. В младшую, по-моему, группу. Тот садик дался нам тяжело. Не хватало этих учреждений в городе. А тут ремонт в доме, что недалеко от нас, закончился. И, вроде бы как, первый этаж под детский садик предназначался.
   Пошёл на разведку. Встретился с директором и спрашиваю "открытым текстом":
   - Возьмёте моего сына трёх лет?
   Та, выдержав паузу, говорит:
   - Возьму... Если вы лично поможете помещения для детей "до ума" довести. Окна утеплить, паркет отциклевать и лаком покрыть. Вешалки, где надо развесить. Ну и так далее.
   А что мне оставалось, хоть и понимал, что делать это придётся за счёт сессионного отпуска, который мне для сдачи экзаменов в институте положен. Согласился и... Стал ты, на законном основании, детский садик посещать.
   Рано утром, холодной зимой, брал тебя на руки и, прижав к себе, говорил:
   - Сынуля, спрячь личико в воротник моего пальто. А то холодный ветер тебе горлышко застудит.
   Ты прятался и мы, под песенку - "Мы едем, едем, едем в далёкие края. Весёлые соседи, хорошие друзья!" - входили в помещение. Здесь пахло манной кашей, какао и ещё чем-то очень вкусным. Раздевались, вешая верхнюю одежду в шкафчик с кроликом на дверке, и ты, постоянно оглядываясь в мою сторону, шёл к доктору. Та щупала лобик, проверяла носик и, при свете настольной лампы, проверяла малышам ротовую полость на предмет отсутствия стоматита. Если ребёнок претензий не вызывал, то он прощался с тем, кто его приводил и отправлялся в группу.
   Так было и в тот раз. Ничего не предвещало неожиданностей, но она пришла. У тебя обнаружили начальную стадию стоматита. Смазали рот раствором антибиотика, но отправили домой.
   Как же мне было обидно. Именно в тот день хотел отпроситься у начальника отдела и сдать в институте очередной зачёт вместе со студентами дневного отделения. А тут... Мама на работе. Дедушка на работе. Бабушка, той надо обед готовить на всю семью и она с утра отправилась по магазинам. И такая меня злость взяла на всё, что вокруг окружает. А тут ещё ты закапризничал, когда я кашу тебе в рот запихивал. Ну и надавал тебе по заднице. Переборщил. Потому как зашёлся ты в крике истеричном.
  Мне бы приласкать тебя, пожалеть, а я на принцип пошёл - молчу словно каменный: сынишка плачет, а его не жалеют. А он к этому не привык. Сложил на столе ручки, спрятался туда личиком и плачет, плачет. До сих пор не могу себе этого простить.
   А когда ты вышел из-за стола, пряча личико в ладошках, подошёл и, уткнулся мне в коленки, продолжая рыдать в горе своём безмерном, безутешном. Единственный родной человек - папа - и тот не пожалеет. Не выдержал я тогда. Погладил тебя по головке и, прижав к себе, не переставал повторять: - Успокойся, родненький. Успокойся, хороший мой. Папа тебя больше не обидит. Успокойся. Но, выждав, когда исчезли слёзки из глазиков, поцеловав в щёчку, продолжал гнуть своё: - Будешь кашку кушать? Ты вздохнул тяжело, проглотив слёзный всхлип, и кивнул послушно. Ел давясь. Видно было по всему, что она тебе в ротик не лезла.
  
   На следующий день, выйдя на работу, рассказал о случившемся знакомой сотруднице. Рассказывал без пощады к себе. Рассказывал, а боль в душе такая, что в пору самому расплакаться.
   - Не переживай, - сказала сотрудница. - Он уже всё позабыл. Дети не помнят обид на родителей.
   Возможно, что она была права. Но почему мне, до сего времени, не забыть этого? И это не все обиды, которые я нанёс тебе за время совместного проживания. Все их, словно мщение со стороны, хранит память. Как же я был жесток.
  
   И всё-таки, когда в очередной раз собрались по случаю твоего приезда, не сдержался. Ты, разговаривал с дядькой, и вы повернулись ко мне спиной. Гнев тут же вспыхнул в груди, и я наговорил тебе гадостей. Потом сидел на кухне, курил в расстроенных чувствах и рассуждал: - И чего я добился? Ни-че-го. Ты, скорее всего, даже не понял, что явилось причиной моего негодования. Только отчуждённость ещё больнее впилась в меня и боль эта не даёт покоя.
  
  
   А как славно мы жили, когда нас ничто не разлучало. Помню, как все восхищались тобой, когда я впервые привёз тебя в Саратов, к своим родителям. Как ты читал по памяти стихотворение - "Ехали медведи на велосипеде...". Это стихотворение тебе нравилось, да и память у тебя хорошая была.
   Ты читал с таким выражением, с таким перевоплощением при переходе от одного действующего зверюшки к другому. Как же таращил ты глазёнки, когда "из подворотни страшный великан, рыжий и усатый та-ра-кан" выползал. И всякий раз, когда сбивался, декламируя, ты смотрел в мою сторону веря, что я помогу тебе вспомнить нужное слово. И я подсказывал. И ты продолжал и продолжал читать стихотворение, хотя тебе говорили: - Достаточно! Устал, наверное? Но ты, упрямо качая головкой, продолжал рассказывать историю зверей и все слушали тебя раскрыв рты.
  
   Помню, как приехал отец "раньше-раньшего". Приехал на персональном автомобиле и мы поехали на набережную Волги, в ресторан "Волна". Поехали втроём - дедушка, я и ты. Три мужика, три друга. Дедушка заказал коньяку, закуски и к тебе обратился:
   - Вадик, что бы ты хотел?
   - Я не хочу кушать, - ответил ты.
   - Тогда вот тебе апельсины, дорогой, - и заказал тебе целую вазу.
   Ты взял один и крутил его в руках всё то время, пока отец, отдельно от своих домашних, наслаждался взаимностью наших отношений. Мы разговаривали обо всём, а ты сидел, молчал, болтал ногами и крутил в руках апельсин.
   Выйдя из ресторана он, разведя руки в стороны, удивлённо восхитился твоим поведением: - Это чудо, а не ребёнок. Ни разу не закапризничал. Не захныкал, что ему скучно, что домой хочет. Горжусь тем, что у меня такой внук!
  
   Помню твоё возвращение из школы в начальных классах. Как влетал ты в квартиру и с радостью сообщал: - А я сегодня двойку получил... У нас с маманькой это сообщение вызывает смех и сегодня. Но объяснить себе твои радостные интонации мы не могли, ни тогда, ни сейчас. Наверное, в них была убеждённость, что двойка - это ерунда. Сегодня двойка, завтра пятёрка - какая разница. А может быть это от того, что мы не наказывали тебя за промахи в учёбе? Спросить, так ты и сам, навряд ли, ответишь на этот вопрос.
  
   А сколько силы воли ты проявил, когда мы выехали с археологической экспедицией в Туву?
   Ты, со своими сверстниками, жил в отдельной палатке, недалеко от полевой кухни. И чего тебе, среди ночи, вздумалось к догорающему костру подойти? Споткнулся и угодил ладонью в горящие угли. Взвыл от боли неимоверной и к речке, к Чаохольке, бегом. Сунул руку в её холодную воду и сам себе шепчешь, стеная от боли: - Не плакать! Не плакать!
   Это нам сотрудница утром поведала, когда все проснулись. Она ночной экзотикой наслаждалась, сидя на берегу горной речки. Подошла к тебе и спрашивает : - Что случилось? А ты молчишь, стиснув зубы, и постанываешь.
   Сотрудница руку тебе перевязала, благо мазь противоожоговая была, дала сухого вина, вместо снотворного, и спать уложила.
   И это был ты - мой сын!
  
   Читал ты много. Читал с вниманием. Если наше присутствие мешало тебе сосредоточиться, то уходил в отдельную комнату, садился за стол и предавался чтению. Стоило зайти к тебе и ты, прежде чем отвлечься, приставлял пальчик к последнему, из прочитанного, слову и с вниманием слушал что говорят.
   Круг твоих интересов был разнообразен до тех пор, пока не сосредоточился на географии и геологии. А до этого читал журнал "Юный техник", который мы для тебя выписывали. Многое в нём ты сам осмысливал, а когда что-то было не ясно, то ко мне обращался. Но как обращался?!
   Я в то время водителем автобуса работал. Возвращался домой после двух часов ночи. Заходил на кухню, а там записка лежит:
   - "Папа, в журнале статья интересная. Прочитай обязательно. Хочу знать твоё мнение. Журнал в комнате, на столе. Статья закладкой заложена."
   И идёшь, и читаешь, несмотря на то, что глаза слипаются от усталости. И вердикт выносишь. Причём так, чтобы понял ты суть мною осмысленного. Вот такие были между нами отношения. Я был нужен тебе, ты - мне. Куда всё запропастилось? Неужто, не интересно стало со мной?
   А мне интересно, о чём ты читаешь сегодня. Интересно знать, что именно увлекает тебя в литературе. Не могу поверить, что перестал ею интересоваться. У нас всегда и все в семье много читали и продолжают читать. Значит и ты, наш сын, не без интереса берёшь книги в руки. О том, что ты начитан, ясно из твоих рассуждений, сформировавшихся мнений, когда удаётся с тобой поговорить. Но как же редко такое бывает! Почему?
   И, потом, если бы ты знал, как интересно мне твоё мнение о том, что и как пишу я. Ведь мои работы о том, что пережил, что прочувствовал. Порой, правда, автобиографичность перемежается с "художественным оформительством", но это не от фантазёрства, а от придания написанному литературного окраса. И мне очень хочется знать от тебя - получается ли это.
  
   Я понимаю - у тебя давно уже своя семья: жена, сыну девять лет. И жизнь у тебя не многим отличается от той, которой я жил в твоём возрасте. Мне было проще - с матерью я не дружил, отец ушёл из жизни рано. Так, что не довлели надо мной обязанности о родителях. Но я и не хочу, чтобы ты, относился ко мне по обязанности. Хочу, чтобы всё естественно было. А не получается. Почему? - нет ответа.
  
   А я мог бы кое-что подсказать. Есть в твоей сегодняшней жизни, что тревожит. Это то, что тобой не осознано, а мною пережито. То, как себя поставил в семье, не даёт покоя. Нельзя любить "на износ". Время от времени необходимо восстанавливать силы, чтобы их хватило до конца жизни.
   Наблюдая твою жизнь со стороны, не перестаю удивляться, как в ответ на "надутые губки" и просящее - "Ну, Ва-а-дик...", ты бросаешь все, и приступаешь к выполнению просьбы со стороны. Кажется, ничего предосудительного в этом нет. Но если муж занят, сосредоточен на своём, то можно переждать?
   Переключиться с одного на другое мимолётным кажется только со стороны. Внутри человека это сопряжено с некоторым насилием над собой. И когда насилия много, то оно выматывает. Накапливается, превращаясь в усталость, которую не замечаешь. Наступает момент, когда начинаешь ощущать некоторую заторможенность в мышлении, действиях. И никак не можешь взять в толк: - Что это?! А усталость внутренняя приводит к печальным последствиям.
  
  
   В тот вечер оказался свободным. Пришёл домой и предложил сходить на аттракционы, павильон для которых открылся рядом с домом. Пошли. Чувствовал себя вполне нормально. Только некоторая заторможенность ощущалась внутри.
   - "Ничего страшного, - подумал. - Вернёмся, и пораньше лягу спать. А сейчас есть возможность доставить сыну удовольствие - покататься на электрических машинках".
   Сколько же тебе было тогда? - Не вспомню. Был ты относительно "взрослый", но оставался малышом. Вот этого малыша и усадил рядом с собой. Надавил на педальку и... На повороте в нас врезался придурок, которому вздумалось ехать "по встречке". Удар, ты бьёшься лицом в "торпеду" и... кровь из носа, крик боли, слёзы. Подхватил тебя, вышел из автомобиля и...
   Дома не переставал думать - почему это произошло? Как получилось, что не среагировал вовремя? Не уберёг сына от удара?..
   Причиной оказалась моя внутренняя усталость. Находясь в таком состоянии невозможно предвидеть всё и избежать нежелательных последствий.
  
   Ты думаешь, у тебя не было такого? Было. Только ты не знал о предпосылках твоего столкновения с велосипедистом. И о предпосылках своей забывчивости ты не ведал, когда мы все поехали на соревнование внука по единоборству, а кимоно оставили дома.
   Если бы у тебя хватило соображалки проанализировать весь прожитый день, и сделать из этого выводы, ничего бы не произошло. Вспомни, с чего всё начиналось.
   - Только солнышко поднялось и ты на ногах. Физзарядка, душ, побриться. Хорошо, что я рядом, так водичку для кофе вскипятил.
   Внук спит. Жена спит. Ты их будишь, и: - Вадик, приготовь мне кофе с молоком.
   Внук за компьютером, чтобы не мешался, жена в ванной "пёрышки чистит".
   - Ийка, опаздываем, - торопишь её, одевая кроссовки.
   - Иду, - раздаётся голос из ванной и, выскакивая мухой, Ийка, в два глотка осушает чашку от приготовленного тобой кофе.
   Затем в машину, по газам и вы едете... к Ийке на работу. И это в "час пик".
   Там ты разворачиваешься и, мухой в Тель-Авив, на свою службу. И это в "час пик".
   Мухой на автостоянку, бегом к лифту и, пулей на свой этаж, на своё рабочее место.
   Взмыленный брякаешься за стол и включаешь комп.
  
   Затем восемь часов напряжённого умственного труда с перерывом на обед в ресторане, но без возможности "оттянуться в забытьи".
   Конец рабочего дня. Мухой на автостоянку. Пулей за Ийкой и домой.
   Засаживаете сына в авто и едете в Нетанию, на тренировку, к Якову
   Путь не ближний. "Час пик" ещё не рассосался.
   Вечером домой и, "здрасте, я ваша тётя" - надо ещё со мной пообщаться. А это всё на эмоциях, на которые уже не осталось сил.
   И так, каждый день. Каждый день утренняя спешка, работа и "вкрутую" заполненный вечер. Приходят выходные и, в обязательном порядке, поездка по "примечательным местам" страны проживания.
  
   Всё это здорово, но иногда надо отвлечься от всего и побыть наедине с самим собой. Чтобы никто тебя не дёргал. Чтобы ничто над тобой не довлело. Надо избавляться от азота в крови, давая мозгу напитаться кислородом. Тогда не будет внутренней усталости, которую невозможно заметить. Не будет забытых дома кимоно и "скользящих" недоразумений с велосипедистами. Задумайся над моими словами и сделай выводы. А если не хочешь, то "флаг тебе в руки". Я не обижусь. Всё пойму без слов.
   Именно потому, что понимаю, решил не обращаться к тебе с просьбами в этот раз. Хочу, чтобы, как бы ненароком, ты сам спросил:
   - Батя, чем могу помочь?
  
   Вспоминаю, как приехал к тебе в отпуск. Вы тогда на Шалом Алейхем жили. Труба у вас на кухне подтекала. Ты обратился за помощью. Я починил.
   В другой раз вы в Питер приехали. У нас раковина засорилась. Я обратился к тебе за помощью. Ты отказал.
   Почему? Ты можешь мне доходчиво объяснить?
   Может, ты считаешь себя выше по социальному статусу? Айпишнику не пристало заниматься сантехникой.
   Я рад за тебя, что живёте вы в прекрасной стране. Рад, что у вас всегда тепло и жизнь ваша среди цветов протекает. А, думаешь, нам не хочется испытать эту радость на себе? Но ты противишься этому. Почему?
   Куча вопросов и никаких вразумительных ответов. А когда ответов нет, то это настораживает.
  
   Ты не думай, долго в настороженном состоянии я жить не буду. Немного осталось. Меня вообще преследует мысль, что вскорости мы расстанемся. Я на тебя зла не держу. И не потому, что решаюсь обратиться с последней просьбой, а потому, что ты мой сын.
   Если случится, что расстанемся навсегда, то не приезжай провожать. Надеюсь, что будет кому это сделать. Лучше приезжай, когда свободным от дел окажешься. Возьми тот глиняный горшок, который будет моим пристанищем и отвези его на Волгу. Всё равно куда. Сядь на теплоходик и с кормы, чтобы не видел никто, опусти в воду реки, память о которой всегда была со мной.
   Не хочу никого обязывать своим уходом. И бурьяна на холмике не хочу. Не заслужил я этого.
  
  
  

Последняя встреча

  
  Для памяти сестёр, детей и внуков
  написано это повествование о
  последних годах жизни человека,
  которого я до конца так и не понял.
  
  
  Он так любил жизнь, что она отринула его,
  несмотря на клятвенные заверения в верности.
  Так бывает всегда, когда высказываешься
  о чувствах переполняющих душу.
  Чаще это бывает в отношениях с женщинами.
  Ещё чаще это случается, когда слишком поздно
  вспоминаешь о том, что кроме окружающего мира
  надо любить и себя.
  
  
  Я вошёл в спальню, последнее пристанище усопшего. У раскрытого окна, на кровати, лежал человек, который преодолевая мучения, молил о продлении жизненного пути. Теперь его нет. Есть только тело с бледным лицом, повёрнутым к стене и тишина, пришедшая на смену чуть слышным стонам, изредка доносившимся из-за полуоткрытой двери.
  
  
  В тот день, чуть забрезжил рассвет, мы с Колькой Старостиным отправились порыбачить на коренную Волгу. Здесь, под Саратовом, широкое её русло рассекалось несколькими островами густо поросшими деревьями и кустарником. Если знать протоки между островов, спрятанных в зарослях, то можно выбраться на простор водной глади. Сюда мы и направлялись рыбачить чуть ли не каждое утро. На глубине, и лещ брал крупнее, и, при случае, можно вытащить рыбу посерьёзней - судака, сомика, стерлядь. Часа полтора-два вполне хватало, чтобы пополнить запасы рыбы на день, и мы возвращались на остров, где располагалась база отдыха "Дубки". Здесь, в фанерных домиках, невдалеке от песчаного пляжа, мы проводили отпуск с семьями.
  В тот раз поклёвки не было. И само утро было каким-то тревожным, несмотря на полнейший штиль и ласковое течение реки чуть качающее наш баркас. Небо, в той части где всходило солнце, было затянуто хмарью. Где-то через час, истомившись в ожидании поклёвки, Колька огляделся окрест и с тревогой в голосе сказал:
  - Сматываемся, Женька. Шторм надвигается.
  - С чего взял? Тишина такая.
  - Ты на восход глянь - три солнца на небе. Быть беде. Сматываемся, пока не поздно.
  Быстренько выбрали якоря, которые фиксировали баркас поперёк течения. Николай, с пол-оборота, завёл движок и гулянка, чуть глиссируя, вспенивая водную гладь, помчалась назад. Дома нас не ждали. И жёны, и дети спали непробудным сном.
  Перед самым берегом Колька разогнал гулянку и на скорости выбросил баркас на песчаный пляж больше чем на половину корпуса.
  - Быстро буди своих. Сваливаем. До Затона около часа ходу. Должны успеть пока непогода не разгулялась.
  
  В Затоне мы расстались. Колька со своими пошёл на береговой взгорок, где ярусами, тут и там, стояли избы, в одной из которых жили его родители. Мы, дождавшись автобуса, поехали в Саратов.
  Дребезжащий дверьми и окнами автобус четвёртого маршрута довёз нас до Музейной площади. Отсюда на троллейбусе до Сенного рынка. А от рынка, если задворками, мимо высоченных заборов завода РТИ, на 6-й Мурманский проезд и мы дома - единственном кирпичном здании на этой улице.
  Чуть слышно скрипнула калитка палисадника. Дорожка с бегониями вдоль асфальта, две вишни с так и несобранными ягодами, скамейка на которой любил сидеть отец когда его не донимали боли... Обойдя верандочку увидел на крыльце семейство в полном сборе: мать, Томка с Ленкой, Изик, подперев голову, сидящий на ступеньке.
  - Здравствуйте, родные! Вот и мы приехали. Соскучились?
  Молчанье и скорбные взгляды были ответом. А чуть помедлив, мать произнесла обречённым голосом:
  - Женя, папа умер...
  Ахнула жена за спиной. Сын, уткнувшись ей в юбку, спрятался от того, что произошло. Племянник, пробежал через дворик уселся рядом с отцом, обняв за его плечи...
  
  Когда вошёл в спальню, последнее пристанище человека, которого уже не было, понял, что смерть вошла в дом не более часа назад. И мы расстались, так и не попрощавшись, не сказав друг другу всего.
  Как дальше жить?
  
  Встретились мы в июне 1961 года. В то время отец служил в посёлке Возрождение, Хвалынского района, Саратовской области. Встретились, ничего не зная друг о друге. До какого-то времени я вообще не имел представления ни о его существовании, ни о существовании его семьи - о том, что у меня есть сёстры.
  Наша встреча явилась как жизненная необходимость для меня. В свои четырнадцать лет я был переполнен городским негативом настолько, что мать уже не могла воздействовать на мои выходки. Пути было два - либо колония для несовершеннолетних, либо перевоспитание в "ежовых рукавицах" отца. Который, кстати, тем и занимался по службе, что направлял на "путь истинный" заключённых - людей, совершивших в своей жизни проступки несовместимые с советским общежитием.
  При встрече отец меня не впечатлил : среднего роста, худощавый, если не худой, не обременённый мужской мускулатурой. Если только форма военная, да погоны с капитанскими звёздочками. Но к тому времени я нагляделся на "ментов поганых" с засученными по локоть рукавами на волосатых руках. Интеллигентная внешность отца мне ни о чём не говорила.
  Ещё, что меня возмутило, нежели удивило, так это отношение к нему в семье - как будто к немощному. Отец никогда не обслуживал себя. Прямо, как дитё малое. За обедом ему всё подавали. А ближе к вечеру мать, поглядывая на часы, заранее накрывала ему стол, отправляя нас по комнатам или на улицу, чтобы не мешали отцу отдыхать.
  В такое время мне хотелось что-то отхохмить. Например, разбить поленом окно на кухне.
  
  Но это недолго продолжалось. Некоторое время спустя багаж моего разгильдяйства переполнил резерв терпения отца, и он вынужден был проводить со мной разъяснительные беседы, во время которых я должен стоять по стойке "смирно".
  Постепенно негатив моего поведения стал носить эпизодический характер. Но причиной тому были не душеспасительные нотации отца, а внутренняя необходимость завоевать доверие среди сверстников - деревенских пацанов. Умение жить в сельской местности здесь ценились выше, нежели мои приблатнённые, привезённые из города, замашки.
  В отношениях с отцом наступило время относительного затишья. Время от времени я срывался, преподнося ему очередной "сюрпризец", за которым следовал "месяц домашнего ареста" - из дома только по хозяйственным надобностям: принести воды, дров, угля, расчистить от снега дорожки к дому.
  Сегодня, вспоминая те времена, я почти уверен, что отцу чуть-чуть не хватило времени и сил, чтобы увидеть меня таким, каким ему хотелось. Его терпение, а скорее всего терпение всех домашних, было истощено. Поэтому моё желание съездить в Ленинград, повидаться с матерью, отчимом, братом, было воспринято согласием, но с условием - ни одной тройки за учебное полугодие.
  Всё так и произошло.
  
  Но в ленинградской семье уже отвыкли от моего присутствия. А возвращаться к отцу я не посмел, считая себя предателем - невозвращенцем. Так я оказался в Куйбышеве. Хоть и не Саратов, но на Волге. Потом армия, институт, женитьба. Своя жизнь, как говорится.
  Только после этого, с чистой совестью, я вновь предстал пред очи родителя и его семьи. Именно с этого времени я начал чувствовать необходимость в общении с ними. А до этого...
  Что теперь вспоминать. Умнеют не сразу, а постепенно.
  
  Наши отношения с отцом никогда не позволяли разузнать о его жизни: где он родился, жил, учился. Как и в качестве кого попал на фронт во время войны? Чем занимался после? Как попал на службу в МВД так ненавистную людьми, которых это ведомство коснулось?
  В малолетстве мне это было не интересно. Потом надо было строить свою жизнь. Потом было неудобно спрашивать. И вот наступило время, когда спрашивать стало некого. Отец ушёл.
  Но ещё был его брат - дядя Женя. Он, также правил службу в юстиции, но по прокурорской линии. Дома, во время семейных застолий, можно было услышать зловещую шутку от дядиной жены:
  - Один сажает, другой перевоспитывает. Чтобы вы делали, если бы преступников не было?
  - Здесь ты права, Полина, - говорил отец, слегка разгорячённый спиртным. - "Если бы мальчишки не били окон, то стекольщика не было работы". Диалектика. Но мальчишки, по глупости, не откажут себе в этом удовольствии, а посему мы с братом всегда будем при деле.
  На что тётя Маруся, жена отца, говорила:
  - Вы бы лучше преступникам другое развлечение придумали, нежели "окна бить".
  - Этим должно государство заниматься. А у него на всё рук не хватает. Вспомни, как резко сократилась преступность, когда народ целину начал осваивать. Сотни лагерей позакрывались. Тогда во всеуслышание было заявлено, что в Советском Союзе покончено с организованными преступлениями. А те, что сейчас сидят - то бытовики. И сроков своих они не заслужили. Но коли спущены на ИТУ планы народного хозяйства, то их выполнять надо. Вот мы с братом этим и занимаемся - он рабочую силу в лагеря поставляет, а мы эту силу в нужное русло направляем - страну поднимаем.
  - Так сколько её поднимать можно? Пятнадцать лет как война кончилась, а вы всё поднимаете и поднимаете. Может позакрывать тюрьмы и отдать всё народу, чтобы он сам решил - поднимать страну или перестраивать.
  - Это, Мария, дело партийное, а не народное. Именно через коммунистическую партию мы придём к светлому будущему - к коммунизму.
  - И когда придём?
  - Через двадцать лет. Так наш секретарь всему миру заявил. Правда, сдаётся мне, что коммунизм либеральными методами не построишь. Это строительство социализма показало. Трудармии нужны - как при Сталине. Тогда и заживём хорошо.
  - По-твоему рассуждать, - вставил свою реплику дядя Женя, - так получается, что одни будут работать, а другие деньги получать?
  Отец посмотрел на брата укоризненно и промолчал.
  - Все заживём хорошо? И трудармейцы тоже? Те, кто индустриализацию в стране внедрял, те уже давно не живые, - продолжила разговор тётя Маруся.
  - Сейчас времена другие. Второго Берии МВД не допустит. А вот Сталина не мешает нам иметь. За ним народ как за знаменем шёл. На любые свершения.
  Слушая утверждающие рассуждения отца мне многое было непонятно. От этого он представлялся мне мудрейшим, знающим, что и как надо сделать, чтобы всем на земле было хорошо.
  
  По прошествии времени многое изменилось в стране. Другими стали приоритеты, цели у народа. Но во мне уже жило недоверие ко всему происходящему. Однако давление социалистической пропаганды было настолько сильно, что недоверие это сидело как "мышка под веником".
  Развеять сомнения было некому, кроме отца. А отец уже служил в УВД города Саратова. Был доволен службой, званием, окладом со всеми надбавками. Порой мне казалось, что он счастлив жизнью ему отпущенной. И только однажды, за ужином по случаю моего приезда, он обронил:
  - Если бы только знал, сын, как мне всё это надоело...
  Что именно надоело так и осталось для меня тайной.
  
  Евгений Степанович, брат отца, был для меня более открытым. Жил с семьёй в Новгороде, который, со временем вернул себе титул "Великий". Близость нашего месторасположения друг с другом позволяла встречаться чаще, нежели с отцом. Во время этих встреч я узнал крохи того, что составляло историю жизни моих родственников.
  С дореволюционных времён жили они на псковщине, на одном из островов озера сравнимым с морем. Все жители этого острова занимались рыбным промыслом. Дед мой, из зажиточных, пользовался немалым авторитетом и был главой артели. Авторитет этот распространялся на всю семью, включая детей. Но схлынуло революционное время, отгремела гражданская война и деда, вместе со всей семьёй, переселили в Новгород, организовывать рыбный промысел на озере Ильмень.
  Мне неизвестно, что произошло в жизни деда, но что-то не поделили они с Советской властью. В результате дед был репрессирован, но вскорости отпущен домой. Вот именно после этого и отец, и его брат, Евгений Степанович, приобрели желание посвятить себя службе в карательных органах. Произошло это буквально перед войной. Отец, будучи офицером, попал на передовую командиром мотострелковой роты. Дед сгинул на просторах России, занимаясь эвакуацией заводов и других промышленных учреждений. Дядя Женя, в первые дни бомбёжки Новгорода, потерял ногу и чудом выжил в оккупации. Больше мне из истории своей родни ничего неизвестно. Правда, был ещё штрих из жизни, который мне неприятно вспоминать - встреча отца с моей матерью.
  Произошло это в Австрии, когда война уже закончилась. Отца назначили комендантом одного из городов, а мать, будучи медицинским работником, занималась обеспечением санитарных норм в этом городе. Но где это было и что свело этих двух, совершенно разных по характеру, людей - мне неизвестно. Скорее всего, причиной тому послужило то, что эти два молодых офицера были очень красивыми людьми.
  Вскорости появился я. Но что и почему послужило причиной развода родителей, меня никогда не интересовало. Почти уверен в том, что мать так и не сумела привыкнуть к категоричному характеру отца. А то, что категоричности в нём было с излишком, в этом я убедился, когда пришлось с ним пожить.
  Сегодня почти уверен, что именно категоричность характера явилась первопричиной его раннего ухода из жизни.
  
  Будучи в добрых отношениях с Евгением Степановичем (дядей Женей) однажды набрался смелости (или наглости?) и попросил у него письма отца, которые тот часто писал в последние два года перед кончиной. Дядя Женя без размышлений и сожаления выполнил мою просьбу. И вот в моём столе появилась пухлая пачка рукописных листов, которая требовала скрупулёзного изучения. Именно на письма я рассчитывал в познании внутренней сущности, характера человека, с которым мы были родными "по крови" и, в тоже время, далеки друг от друга.
  
  Письмо от 28-30.11.77.
  
  Семьдесят седьмой год. Ноябрь месяц. Мне исполнилось тридцать один год. За плечами институт. Дома жена, сын. Тёща и тесть ушли из жизни. Поддержки ждать не от кого. Однако всё не так уж и плохо - впереди целая жизнь. Но рассчитывать приходится только на себя.
  А в это время, в Саратове, необременённый недугом, живёт отец. У него своя семья - жена и две дочери. Как хорошо когда семья большая. Можно всегда поделиться тревогами, сомнениями, поговорить за жизнь, обменяться мнениями о прожитом дне.
  Отец ушёл на пенсию. А мне кажется - "ушёл в отставку". Ведь он военный, а значит служил. А со службы, как мне представляется, уходят в отставку. Однако он пишет, что приобрёл статус пенсионера. В конечном итоге это не столь важно. Главное, что он ушёл с работы, которая мне всегда была не по душе. Не знаю почему, но не люблю военных с малолетства. На отца это не распространялось, но некоторое отчуждение к нему, как к военному, присутствовало.
  Теперь нет и отца. Осталась только пачка писем написанных брату. Который для меня - дядя Женя. Он так же из органов, но ещё работает. И он моложе отца и у него нет того опыта работы, которым обладает отец. Отец, за свои двадцать два года службы в МВД прошёл "огни и воды". Вот только "медных труб" в его жизни не было. Так уж повелось в нашей стране, что военных "с передовой" замечают реже, чем тех, которые служат чиновниками.
  
  Дядя Женя работает в "Наблюдательной комиссии" (наблюдком, НК) по соблюдению прав осуждённых в Исправительно-трудовых лагерях. Иногда ему приходится рассматривать вопросы, связанные с условно-досрочным освобождением заключённых. Как я понимаю, что в этих делах очень важно не принять опрометчивого решения. Для того, чтобы этого не произошло он и обратился к отцу за разъяснениями по ряду вопросов. Отец написал ему пространное письмо, которое теперь у меня в руках. И мне кажется, что прочитав его, могу свободно распоряжаться судьбами обречённых на заключение. Как хорошо, что эта стезя меня миновала.
  А отец сам ушёл от этой деятельности. Добровольно. Видать достала его это поприще. Вот и хорошо. Теперь он будет ближе к нормальным людям - тем, которые действительно создают блага на земле, которые двигают жизнь.
  Из письма следует, что он не стал тянуть с этим - начал работать в СКБ Саратовского объединения "Геофизика". И как же удивительно, радостно, что он нашёл себе там и дело, и место, и встретил настоящих людей, занимающихся этим делом. Остаётся только удивляться, что он, военный, не обременённый никакими инженерными знаниями, нашёл себя там, где не всякий инженер сориентируется.
  Поистине отец не перестаёт оставаться загадкой.
  
  Письмо от 15-17.04.78.
  
  Начало начал. Первая информация о рецидиве язвенной болезни после 1964 года.
  Как же так? - мучает меня вопрос. - Я прошёл через язвенную болезнь "играючи", а отец вынужден был лишиться 4/5-х желудка. Есть во всём этом что-то неправильное.
  Достаточно было ограничить себя жёсткой диетой, принимать необходимые лекарства и болезнь должна самоликвидироваться. Как получилось, что в наше время, в окружении светил от медицины не нашлось другого метода лечения, кроме как операционного? Это может говорить только о запущенности язвы настолько, что кроме как со скальпелем от неё не избавишься.
  А почему язва оказалась запущенной? Ведь это надо претерпевать голодные боли в желудке уже на начальной стадии болезни. Она такая, которая не молчит. Постоянно напоминает о себе, как только образуется брешь в слизистой оболочке внутренней стенки желудка.
  Для того, чтобы язва достигла операбельного состояния необходимо сжечь слизистую, а это возможно сделать либо по незнанию, либо умышленно. Но отец не враг себе чтобы заглотить стакан уксусной эссенции. А его жена, Мария Георгиевна, врач с огромным опытом работы...
  Только один вывод напрашивается у меня - отец перетерпел и, в конечном итоге, привык к внутреннему дискомфорту организма, ошибочно полагая, что это нервические боли. А жаловаться на самочувствие он не привык - поболит и перестанет. В этом была его ошибка, приведшая к необратимости болезни. Именно поэтому, пройдя через мучения, он в каждом письме настоятельно рекомендует брату самым тщательным образом следить за своим здоровьем, перестать работать и посвятить оставшуюся жизнь себе, жене, детям, внукам.
  
  А по большому счёту, как я сегодня понимаю, все наши болезни от пренебрежения к состоянию здоровья, которое, как следствие, приходит к нам от полной безграмотности в это стороне нашей жизни.
  
  Письмо от 27.04.78.
  
  Весна в Саратове, это не весна в Ленинграде.
  В Саратове, уже в апреле, можно наблюдать оживление природы, а к маю погода устанавливается полностью - солнце, теплынь, распустившаяся сирень и нежная листва на деревьях. Весной, в Саратове, даже если что-то не так, но чувствуешь себя отлично.
  Вот и отец, с тихой радостью впитывает в себя весеннее благоденствие. На какое-то время забывает о своём недуге, строит планы на ближайшее будущее и сожалеет, что ещё не набрал сил для работы, хотя бы, на участке вокруг дома:
  - "Я счастлив сообщить вам, что всё страшное у меня миновало и мне эта наступившая весна принесла огромнейшую радость здоровья и веру дальнейшее благополучие.
  Погода хорошая с t+20. Открылась навигация, завершается сев. Расцветают яблони и груши (вишни), - настроение отличное, весеннее, многообещающее...".
  
  Письмо от 30.04.78.
  
  Прошло два дня, а отец снова пишет брату в ответ на поздравительную телеграмму. Как же мало ему нужно для того, чтобы чувствовать себя счастливым человеком - телеграмма в несколько слов с пожеланием благополучия и с планами на встречу, которую он очень ждёт.
  В письме несколько слов благодарности и три страницы с мечтой о поездке этим летом в Новгород, Псков, Ленинград, Москву. Не надолго, всего "по 4-5 дней в каждом городе". Но обязательно "побывать на островах Залит и Белов, и взять с собой Женю и Вадика из Л-да. Вот такие предварительные соображения о предстоящих наших встреча в лето-78."
  Милый отец, какими же наивными кажутся твои пожелания из далёкого для тебя 2014-го года.
  И твоё твёрдое решение выйти на работу в СКБ объединения "не позднее 15 мая", поскольку ты "сильно устал от вынужденного времяпровождения. Особенно сейчас, когда особенно чувствую, что возмужал и стал уверенно ходить - два раза был в поликлинике УВД, что на Ленинском проспекте; правда оба раза меня сопровождала Мария."
  И твои сожаления, "что по болезни не могу быть завтра на демонстрации, на которой я не был уже 37 лет. Сколько потерял положительных эмоций и очень жаль!"
  Всему этому не суждено сбыться, но никто из нас об этом ещё не знает.
  
  Письмо от 08.05.78.
  
  Видя, сколь часто отец пишет письма брату, сам собой напрашивается вывод, что ему не хватает общения на стороне, вне дома. Действительно, сколько и о чём можно беседовать с домашними, пребывая постоянно "глаза в глаза". Душа просит некоторого другого, того, что напрямую с семьёй не связано. И как же славно, что у отца есть брат.
  Это ничего, что не всё они воспринимают однозначно. Возможно это основное, что побуждает отца взяться за перо и, в который раз, высказать ему своё "ФИ" на чрезмерную отдачу себя работе, командировкам, общественным нагрузкам, которые отец считает вредными для здоровья пятидесятипятилетнего инвалида войны.
  Я тоже так считал, но дядя Женя всегда отшучивался на мои высказывания.
  После этой, неоднократно затрагиваемой, темы письмо вдруг явно меняет "окрас". От поучительно-назидательного к чрезвычайно радостному. Это, в 17-10 московского времени, отцу принесли телеграмму из Новгорода. Под поздравительным, с Днём Победы, текстом череда подписей. Есть там и моя подпись. На тот праздник я приехал к дяде Жене велопробегом Ленинград-Новгород. Славные были времена, когда за плечами всего тридцать один год.
  
  Интересно, а чем занимался отец, когда ему было тридцать один? Нет сейчас никого, кто бы мог ответить на этот вопрос. Но хочется верить, что чуть-чуть, но счастье жизни улыбалось и ему. А пока слава Б, что у него хорошее самочувствие после очередной операции, радостное настроение от виртуального общения с братом и приятные ожидания нашей с ним встречи, которая должна состояться летом.
  И эта встреча состоялась. Именно в июне, как и было запланировано. Но осадок от моего пребывания у отца, гнетет меня и сегодня. В Саратове я оказался проездом на Чёрное море, где мне было поручено провести отпуск с сыном. И отъезд состоялся именно в тот момент, когда папа почувствовал себя плохо и, взяв под руку жену, они пешком направились в больницу. Так мы и простились у калитки к дому-23 по 6-му Мурманскому проезду.
  Следующая наша встреча состоялась через год.
  
  P.S. Совершенно случайно сохранился черновик текста телеграммы, которую мы коллективно отправляли и Новгорода:
  
  - "Письма получили. Читали все. Благодарим. Поздравляем Победой.
  Желаем скорейшего полного выздоровления.
  Нетерпением ждём встречи указанное время в Москве, Ленинграде, Пскове, Новгороде.
  Уважением Евгений, Полина, Женя, Игорь, Ольга Ивановна."
  
  Письмо от 12.05.78.
  
  Хорошее письмо. Спокойное, без переживаний о том, что будет. Полное рассудительности, планов на будущее.
  Первое письмо, где не вскользь, а предметно отец вспоминает о дочерях. Это говорит о том, что в мышлении его произошли подвижки направленные на внимание к тем, кто находится непосредственно рядом с ним. И произошло это, скорее всего, потому, что осознал, что общение с ближними это очень и очень хорошо:
  - " ... Завтра Тамаре 31 год, а мне кажется совсем недавно ей было два года ... Однако прошло уже 29 лет! Сейчас мы оба с ней не то, что были раньше!
  Правда, объективность требует отметить, что и у меня и у неё это время израсходовано не без пользы для жизни, а это, пожалуй, что-нибудь да значит и потому переживать сильно не следует."
  Далее следуют несколько строчек о Лене, которые мне совершенно не понравились:
  - "... Лена на 4 года младше Тамары, и мы будем полностью и окончательно счастливы, если к своему 30-летию у неё сложится такая же хорошая, семейная жизнь, как она складывается у старшей сестры.
  Если это не произойдёт, то виноват в этом буду я, т.к. у неё мой сложный характер со всеми вытекающими отсюда последствиями..."
  Отец ещё вернётся к теме о дочерях и со всей откровенностью выскажется в их адрес. Но высказывания эти мне кажутся совершенно неправильными. Не правильными потому, что он находит объяснение всему в характере человека. Но характер не должен управлять человеческой жизнью. Характером можно объяснить мировоззрение, а мировоззрение - это способность воспринимать жизнь так, или иначе. Но строиться жизнь должна на логическом мышлении исходящих из желаний человека.
  - "Я так хочу!" - является отправной точкой в достижении желаемого. Это желание проходит через мировоззрение. А вот дальше, при достижении цели, и берётся на вооружение характер как инструмент. При твёрдом (сильном, целеустремлённом, подлом - выбирайте любое определение) характере человек достигает желаемого. Если характер слабенький, или его нет, то цели не достигнешь.
  
  Письмо от 16.05.78.
  
  Все письма отца начинаются с одних и тех же слов:
  - "Здравствуйте, наши дорогие и горячо любимые..."
  Что это - словесный штамп или откровенность? Нет ответа на этот вопрос, слишком мало я знаю отца. Скорее всего, это раз и навсегда выбранная форма обращения. Так он и мне писал. Но никогда не писал первым, только ответом на полученное письмо от меня.
   Что я освещал в своих письмах? Сейчас и не вспомню. Уверен, что ничего серьёзного. Так, если только из норм приличия сядешь ч.л. написать, стараясь подыграть, в его ожиданиях услышать от меня что-то разумное. А вот сейчас, когда стал на тридцать пять лет старше отца, я бы ему написал. Написал о том, что повторил его жизненный путь. Что всю дорогу этой не простой жизни, стремился чего-то достичь, но никогда не достигал. Хотя до желаемого оставался "один шаг". Почему так получалось? Сегодня мне кажется потому, что мы жили порознь. Шёл я теми же тропами, что и отец о которых он мог бы поведать и оградить меня от пути неправильного, ведущего в тупик.
  Отец и раньше много читал. Такие были времена, что до всего приходилось домысливать самому. Не было тогда источника информации, который позволил рассуждать о том, что в жизни так, а что не так. Истину он искал в книгах. А с приходом болезни он стал читать ещё больше. Причём классиков. Но никак не ожидал я, что он увлечётся ВиктОром Гюго, писателем, на мой взгляд, тягомотным.
  - "А мой любимый писатель Виктор Гюго (из зарубежных) сказал: - Сорок лет - старость юности, пятьдесят лет - юность старости."
  А чуть выше:
  - "На ленинградском в 1962г. и международном в 1963г. симпозиумах по вопросам геронтологии была принята рабочая классификация возрастных периодов человека. Согласно этой классификации считается: от 45 до 59 лет - средний возраст; от 60 до 74 - пожилой; от 75 до 89 - старческий; от 90 лет и старше - долгожители."
  Зачем он пишет об этом? Отец ничего не делал просто так. В каждом слове, действе его заключался смысл. А здесь смысл в чём?
  Скорее всего, он примерял эту градацию на себя. Это позволяло ему думать, что он далеко не старик, пребывает в среднем возрасте и поэтому может рассчитывать на будущее даже в том его положении, в котором он пребывает:
  - "Хотя прошло много времени после операции, но я по-прежнему быстро утомляюсь и легко подвергаюсь осложнениям";
  - "... телепередачи ... стоили мне нежелательного нервного напряжения и неожиданного переутомления".
  И всё же он мечтает о поездке в Новгород, о встрече с братом, одноклассниками 39-41 годов. Такое ощущение, что он пребывает в одиночестве. И это в то время, когда окружён вниманием жены, дочерей... Почему? Они, за всю совместную жизнь, так и не заменили ему давно ушедшего окружения?
  Я бы попробовал ответить на эти вопросы для себя лично, но моя откровенность может нехорошо быть воспринятой сёстрами, единственно кто остался в этой жизни после того, когда родители ушли. Наших детей в расчёт не беру, уверен, что они никогда не станут всего этого читать.
  Заканчивается письмо брату словами:
  - "Она (наша встреча) состоится во чтобы-то ни стало и будет очень желанной, а пока до скорого свидания."
  
  Письмо от 24.05.78.
  
  Нельзя сказать, что это письмо написано растерявшимся человеком. Оно, скорее всего, написано с сожалением, от невозможности воздействовать на события так, как человеку бы хотелось. Столько желаний, надежд, планов на недалёкое будущее - и всё тщетно.
  
  Опять ухудшение самочувствия, вызванное недавней операцией. Головокружения, тошнота, боли...
  Когда же это прекратиться? Как хочется работать. Если не работать, то хоть что-нибудь делать, оставаться значимым, востребованным, нужным.
  Как хочется встретиться с братом. Поехать в Новгород, пройтись по его тенистым улицам, выйти к Кремлю, потом направо, по улице Черняховского, к дому, где он живёт. Войти в квартиру и сказать:
  - Здравствуй, брат! Это я приехал. Приехал, как и обещал. Извини, что задержался.
  Неужто этого никогда не случится? Неужто я навсегда прикован к постели, к дому, к Саратову.
  Это хорошо, что у меня есть жена Мария, внимательные ко мне дочери, но как хочется смены обстановки...
  Проклятая болезнь! Сколько она будет мучать меня?
  Хоть бы письмо кто написал... Почему никто не пишет - ни брат, ни сын, ни Игорь?
  Сколько можно пребывать в одиночестве, с ощущением брошенности, ненужности?
  
  Именно такие ощущения посетили меня после прочтения этого письма.
  А что я?.. Работал в тот год мастером на стройке. Оклад мизерный, перспектив никаких... Постоянное ощущение своей несостоятельности обеспечить семью и поэтому полная зависимость от жены. Только её стараниями мы можем существовать, не обращаясь ни к кому за материальной помощью. И, несмотря на это, она сумела скопить за зиму необходимую сумму денег, чтобы в июне мне поехать на Чёрное море, где Вадик должен набраться здоровья.
  Пусть так, но я обязан был приехать в Саратов навестить отца, увидеться с матерью, с сёстрами. Приехать ненадолго. Хотя бы на несколько дней. И я сделал это!
  Но при расставании было очень стыдно от осознания, что я уезжаю на черноморское побережье, а отец направляется в больницу. А мне так и не будет известно насколько чревато наступившее осложнение его болезни.
  
  Письмо от 28.05.78.
  
  Письмо человека даже не обиженного, а осознавшего всю тщетность своих помыслов на полноценную жизнь во время его написания:
  - "Моё письмо от 24.05. вас, конечно, расстроило и обеспокоило, но, к величайшему сожалению, факты упрямая вешь, их нельзя заменить другими. Могу только добавить одно: когда окончательно поправлюсь, то только тогда буду точно и полностью знать как идёт и какие имеет осложнения процесс выздоровления у таких людей, как я, после операции язвы.
  А пока никто не сказал об этом, приходится самому искать пути к достижению поставленной цели - вот поэтому и обжигаюсь иногда..."
  После 19 мая состояние здоровья у отца ухудшилось. И ухудшилось настолько, что он вынужден отказаться от мысли встретится с братом в Новгороде, в июне-июле этого года.
  Однако желание его остаётся незыблемым. Он не отказывается от задуманного, а переносит встречу на сентябрь.
  - "Следы болезни останутся у меня и в сентябре, но тогда я буду действовать более смело, безопасно и безбоязненно."
  И, не смотря на обострение, отец и думать не желает о том, чтобы исключить себя из коллектива СКБ в которое надеется вернуться. Вернуться хоть когда-нибудь, хоть на четыре часа в день, но быть среди людей объединённых одними производственными задачами. Как же ему не хватает ощущения чувствовать себя частицей трудового коллектива:
  - "Работая в СКБ, я чувствую себя полезным для коллектива человеком. Это помогает мне психологически и морально, т.к. в какой-то мере я живу интересами коллектива, притом настолько интеллектуального, в котором никогда не работал."
  И это рядом с домом, в котором он живёт - всего в нескольких шагах. Не надо ездить в Елшанку, где находится ИТУ-31. Не надо встречаться с людьми в погонах в УВД Саратова, где офицеры, как пауки в банке, готовы выслужиться за счёт малейшего промаха своего сослуживца...
   Как же это выматывает ! Мне это известно по работе в Дирекции строительства.
  Бедный отец, это жизнь отомстила тебе за то, что ты пошёл наперекор предначертанного тебе в жизни - быть человеком, а не офицером.
  
  Письмо от 2-3.06.78.
  
  Странно. Письмо написано в июне, операцию отцу сделали в марте, а подробно о ней он пишет только что. В предыдущих письмах описываются ощущения, как последствия от операции и о планах на будущее, желаниях настоящего. Почему так? Скорее всего потому, что отцу неприятно было вспоминать о том, что привело его к тяжёлому физическому состоянию. А теперь, когда состояние его здоровья улучшилось, подтвердились пророчества врачей на выздоровление, он воспрянул духом и решил рассказать о предоперационном периоде подробно. Рассказать как о прошедшей неизбежности, которая уже не вернётся.
  В тот год, накануне первого за шесть лет отпуска, я побывал у дяди Жени в Новгороде на праздновании Дня победы. Там познакомился с одноклассником отца, некто Игорем. Этот Игорь, после нашей встречи написал письмо, которому отец был рад. Рад тому, что я не затерялся в отдалении от родственников и, более того, оказался его приемником в общении с другом юности.
  К тому времени я уже точно знал, что буду в Саратове проездом. Так оно всё и произошло.
  
  Письмо от 09.10.78.
  
  Наверное, это самое откровенное письмо из тех, которое отец написал брату после возвращения из госпиталя. Для меня и сегодня неясно, что послужило причиной его болезни. Причём болезни мучительной, изматывающей болью настолько, что и физически более крепкий человек не справится с таким состоянием.
  Отец склонен к переживаниям. Болезненно переносит всё, если что-то в жизни было не так, как мыслилось ему. Нервы у него были "ни к чёрту" и причиной тому, как мне представляется, послужила его служба в ИТУ. Как он попал в эту "колею" мне неизвестно. Эта тайна ушла вместе с ним. Но то, что болезнь проросла на его психологически неуравновешенном состоянии, которое он от всех скрывал, мне представляется, в доказательстве не нуждается.
  В результате:
  - "... перенести три сложные операции и получить три грозные осложнения такие как тромбофлебит, непроходимость и перитонит, и всё это в течении четырёх месяцев...".
  Как же он всё это выдержал? Он и здоровый, что дитя малое, не способен был себя обслужить, а здесь...
  - "Марии ... пришлось много пережить и переволноваться за меня! Если бы не забота её, я не поднялся бы с больничной койки. Я всю жизнь перед ней в долгу и не знаю достаточно ли оставлено мне времени, чтобы полностью отблагодарить её!..".
  Вот такая это была семья - отец, Мария Георгиевна и две дочери - Тамара и Лена - совсем молодые, только начинавшие жить.
  
  Письмо от 18.10.78.
  
  Сколько помню, отец всегда старался быть в центре событий происходящих как вокруг него, так и в стране, и в мире. Много читал журналов, газет. Видел в прочитанном то, что окружающим его людям, порой, было невдомёк. Да оно и понятно, если учесть, что проживал он с семьёй в сельских местностях, информация до которых доходила с большим опозданием и не всегда в полном объёме. Поэтому он считал своим долгом оповестить окружающих о том, что узнавал сам. Часто выступал с докладами на злободневные темы дня. А уж к всякого рода торжественным праздникам страны, кроме него не было в посёлке человека, которого с таким вожделением слушали и сотрудники ИТУ, и заключённые, и местные жители.
  Отец привык к вниманию и, даже, в простых, задушевных беседах концентрировал его на своём мнении о сути затронутой в разговорах темы. Он и в разговорах со мной вёл беседы так, как будто информировал о "текущем моменте".
  Это письмо, с первых строк, напомнило мне о черте его характера. Принять назидательно-информативный тон беседы при разговоре с ним было очень трудно, но ему никто не перечил. По-видимому, и брат его, Евгений Степанович, смирился с этим, но обладал способность увидеть за строчками письма человека, на долю которого выпало несчастье оказаться больным на вершине своих профессиональных способностей как офицера МВД.
  И всё-таки обидно сознавать, что за делами, за долгом перед своим положение, делом которому он служил, отец так отдалился от внутренней необходимости быть просто человеком, просто отцом, просто мужиком. Единственно кого не коснулась эта сторона его характера, так это, наверное, жену и, в какой-то мере, его младшую дочь - Лену.
  Возможно, что он осознавал недостаток в невысказанных чувствах, которые в нём присутствовали. Сюсюканья за ним не наблюдалось, но чувства просились из него и находили место в письмах к самым близким, одним из которых был брат:
  - "Здравствуйте, наши дорогие и горячо любимые Женя и Поля!" - так начинается каждое из прочитанных мною писем.
  
  Письмо от 28.10.78.
  
  Октябрь в Саратове помнится мне одним из паскудных месяцев осени. Дожди, хмарь на улице, непролазная грязь на 6-м Мурманском проезде. Добравшись до дома, очистив обувь от налипшей грязи, входишь в тепло комнат, и никуда не хочется выходить. Хорошо если есть чем заняться: чтиво интересное, или поговорить о чём, пока не стемнеет за окнами. Тишина, покой, уют - что ещё надо человеку для отдыха душой и телом.
  Именно таким мне запомнилось посещение отца в 1965-м году. Помнится, что тогда ещё Светка Непомнящая приехала из Энгельса. Мать уехала куда-то. Отец на работе был. А мы сидели втроём поперёк кровати и болтали обо всём.
  Потом Ленка пришла от подружек. Томка, глянув на часы и со словами: - Скоро папа придёт, - кинулась на кухню. В доме вкусно запахло щами и чем-то жаренным на сковороде.
  Ходики в комнате прокуковал семь раз и не крыльце послышался топот сапог - вернулся отец. Томка выбежала в прихожую навстречу открывающейся двери.
  - Тамара, приготовь мне шапку, а то в фуражке уже холодно - голова стынет, - сказал отец, стряхивая с плеч шинель на руки дочери.
  Томка понятливо кивнула и произнесла с некоторой тревогой в голосе:
  - Папа, Женя приехал...
  Расстались мы поздно вечером. Поезд в Куйбышев отправлялся сразу после полуночи.
  
  Читая письмо отца, всё это пронеслось в памяти, и я представил сумерек за кухонным окном, сидящего за столом отца пишущим брату:
  - "Здравствуйте, наши дорогие и горячо любимые Женя и Поля!
  От всей души сердечно поздравляем вас праздником Великого Октября и горячо желаем вам самого наилучшего здоровья, отличного настроения и всех благ, успехов, радости и счастья в жизни на долгие и многие годы!".
  Настроение у отца прекрасное - получил письмо от брата. Есть необходимость ответить, поделится планами на сегодня, завтра и на "долгие и многие годы" в будущем.
  Операция прошла успешно. Донимают сшивные нитки на брюшине, но это "семечки" против тех болей, что были ранее. Хочется жить, трудиться, написать то, о чём раньше никто не писал: - "Жизнь, портрет, характер Л.Н. Толстого".
  Хочется научиться фотографировать. Хочется переиграть все партии А. Карпова в Багио. Хочется много чего, но самое главное - жить.
  Для этого необходимо иметь крепкое здоровье. И это отлично, что брат только что вернулся из санатория, где получил полное обследование...
  Значит, будем жить!
  
  Письмо от 21-22.11.78.
  
  Cсумбурное письмо. Всегда воспринимал отца как человека с целенаправленным мышлением и вдруг это письмо. Как объяснить хаотичность мыслей нагромождённых на двух листах писчей бумаги чётким, убористым почерком?
  Отец всегда имел собственное мнение о том, что происходит вокруг него. Но это только в том случае, если окружающее его как-то затрагивает. Порой он мог не видеть явного. Но если кто-то, или что-то задерживает его внимание над происходящим, и эта задержка ему нежелательна, то реакция последует. Однако будет она как бы вымученная, лишённая логики построения повествования. Именно такое наблюдается в этом письме. И вызвано это письмом брата, суть которого неизвестна, но, как представляется, кажется отцу не отвечающей злободневности.
  Отец болен. Очень переживает невозможность воздействовать на состояние своего здоровья - выздороветь в одночасье, стать полноценным человеком, коим считал себя всю жизнь... и вдруг такое.
  Он пробует найти собственный ответ на происходящее с ним. Анализирует своё видение происходящего с ним накануне:
  - "Иногда случается, что мы (я и врач) оба заблуждаемся из благородных побуждений... Я не хотел операции, когда ещё был способен ходить... Не хочу сказать, что у меня были плохие врачи. Плохим практиком и теоретиком оказался я... Даже когда один из врачей сказал, что у меня признаки непроходимости и хотел взять меня в больницу, я не согласился с ним и отказался ехать.
  Это была моя серьёзная ошибка, за которую я чуть не расплатился жизнью...
  Теперь, правда, я весьма осторожен в прогнозах и не могу утверждать, что не ведаю и что не знаю."
  Болезнь, бездействие гнетут отца. Он, это видно из всех его писем, пробует анализировать прожитое теперь уже со стороны. Пробует найти оправдание действиям не сочетающимися с поведением окружающих людей с которыми сводила его жизнь. Теперь он не всегда видит в этих действиях логичность, объяснимую правомерность. А найти оправдание своему восприятию, окружающего его когда-то, надо. И он находит. Не оправдание - нет, но схожесть своего мировоззрения с мировоззрением классика жизни - писателя Л.Н. Толстого:
  - "Его жизнь и деятельность стараюсь познать основательно в плане меня интересующих вопросов. Этими вопросами являются: портрет, характер, мировоззрение, противоречия, семья Толстого и почему ушёл он из Ясной Поляны, толстовщина и её вред, утопия Толстого и его общественная и литературная, педагогическая и философская деятельность, взаимоотношения Толстого с писателями, художниками, музыкантами и его единомышленниками."
  Очень похоже, что отец видит в Толстом некоторую схожесть с собой. Ему это приятно осознавать. Ему это интересно. Он видит в Толстом себя как в зеркале и ищет, ищет то, чем можно объяснить свою неординарность, своё мировоззрение, характер восприятия всего, что окружает.
  Нет, он не сравнивает себя с великим мыслителем. Он знает, что таких вершин в мышлении ему не достичь. Но вся жизнь его базировалась на принятии решений после осмысления, а ни как не на инстинктах. Теперь он хочет знать: - А правильно ли он мыслил? Почему его не всегда понимали окружающие? Как получалось, что даже в кругу семьи ему, порой, было дискомфортно со своими мыслями?
  Ответы на эти вопросы он находит, изучая жизнь писателя.
  
  Письмо от 7-8.12.78.
  
  Письмо, наполненное множеством событий произошедших в жизни отца за столь короткое время.
  В основном события, доставившие ему радость. Слово "удовлетворение" как-то не вяжется с тем его физическим состоянием, в котором он пребывает - только радость. Он радуется снегу, выпавшему на улице. С радостью вспоминает о том времени, когда с удовольствием разгребал тропинку к дому, вдыхая морозный воздух.
  Радуется книге присланной ему братом из Новгорода:
  - "Большое спасибо за книгу А. Карпова! Уверен, что разбор его избранных партий принесёт мне огромное моральное удовлетворение...".
  На фоне этой радости он, даже, позволяет себе критически отнестись к своей способности передвигать фигуры на шахматной доске:
  - "Мой достойный противник, это внук Женя, который подаёт значимые надежды как шахматный стратег".
  Продолжая работать над изучением жизненной деятельности писателя Толстого, он радуется, что может 2-3 часа уделять этому своему занятию:
  - "Приспосабливаюсь читать и писать в кресле, положив доску на подлокотники; вот так, как сейчас пишу письмо; так меньше приходит усталость, и я реже прикладываюсь на постель... Я счастлив, что в этом году успешно выдерживаю испытание на верность жизни..."
  Читая эти строки, мозг не покидает осознание того, что отцу исполнилось всего пятьдесят шесть лет. Как же рано он стал радоваться тому, чего раньше не замечал - повседневного течения, происходившего рядом с ним. А может быть поздно? Может быть, познай он всю прелесть прожитых дней раньше, это остановило бы его от изнурительной службы в органах. Здесь можно домысливать разное. Но другой жизни он не знал. Не знал и не догадывался о ней до тех пор, пока, не без помощи Тамары, не попал на службу СКБ производственного объединения.
  Именно здесь он увидел и ощутил всю прелесть свободного от воинской повинности человека. И мысль эта:
  - "Я с благодарностью вспоминаю тот день и час, когда пришла эта мысль мне в голову, несмотря на то, что появилась она у меня в больнице в то тревожное и трудное время, когда физически я был надломлен и настолько слаб, что не в состоянии был читать, писать, сидеть, ходить и даже мечтать, но верил в жизнь и хотел жить. Сейчас эта вера и желания проявляются больше - они даже имеют некоторый опыт и обоснование".
  
  Страшно подумать о том, что я, как-то, проскочил свои пятьдесят шесть прожитых в этой жизни. Как не вспоминаю - радости в прожитом не помню. Помню постоянную утомлённость и ощущение коня, ходящего по кругу, качающего живительную воду. Но писать об этом совершенно не хочется.
  
  Письмо от 21.12.78.
  
  Предновогоднее письмо, написанное в ожидании грядущих свершений, которые должны принести только хорошее. Отец готов забыть всё, что произошло с ним в году минувшем: боли, операции, страшное недомогание на стадии восстановительного периода. И хотя он по-прежнему прикован к дому, креслу, к рабочему столу, где продолжает исследовательское творчество жизни и деятельности Л.Н. Толстого, но в мечтаниях своих видит, что всё это уйдёт как кошмарный сон в году наступающем.
  Хочется отметить, что вынужденное бездействие пошло ему на пользу. Он, наконец-то стал замечать то, что происходит рядом с ним, в доме, котором живёт. Вскользь о старшей дочери, которая уже строит свою семейную жизнь. Немного о сыне, который, наконец-то, остепенился и, женившись, попав под благоприятное влияние жены, стал набираться мудрости. Пространные рассуждения о младшей дочери, судьба которой вызывает тревогу, не желая следовать традиционному, накатанному человечеством, жизненному пути - найти друга жизни, связать с ним свою судьбу, создать семью и тем самым успокоить души своих родителей.
  Наряду со всеми домашними мечтаниями отец продолжает мечтать. Мечтать о том, что во второй половине 1979-го он обретёт все качества здорового человека и сможет с полноценной отдачей быть задействованным и СКБ производственного объединения, и продолжить экскурсы в шахматный мир, и встретиться с братом на новгородской земле.
  Радостно читать такое письмо, где человек верит в будущее, не ожидая ничего страшного в нём.
  
  Письмо от 14.01.79.
  
  Первое письмо в наступившем 1979-м году.
  Следуя традициям, отец подводит черту под годом минувшим и повествует о том, что должно произойти в году наступившем. Подводя итоги, вскользь касается неприятной ему теме о своей болезни. Так, несколько строчек об улучшении здоровья, как о само собой разумеющемся. В основном о грядущем:
  - брату исполняется 55 лет. "Хороший возраст, если его правильно использовать...";
  - "... а нам с Марией - 30 лет семейной жизни, тоже большое событие, если эту жизнь мы прожили правильно";
  - "Знаменательным 79 будет и потому, что это год - 100-летия со дня рождения И.В. Сталина. Я жду его с большим нетерпением";
  - "Однако, возможно главным событием этого гола будет долгожданное, давно всеми желаемое, моё полное выздоровление, которого терпеливо жду 12 месяцев...".
  Далее несколько слов о праздновании Нового года в кругу семьи и пожелание брату здоровья.
  Вот и всё. Короткое, ничем не обременённое письмо человека у которого всё впереди.
  
  Письмо от 23.01.79.
  
  Январь 79-го. Что было со мной в то время?
  Разглядев во мне деловые качества, руководство повысило меня до ставшего мастера и перевело руководить комплексной бригадой. До меня никто из мастеров не мог с ними сработаться. Работяги были неуправляемыми, каждый второй после отсидки сроков заключения. И как же мне пригодилось общение с отцом, для которого такие люди секретов не представляли. Главное не бояться и быть твёрдым в принятых решениях. Но прежде чем решение принять, необходимо хорошенько подумать. Не давать им возможности загнать себя в "ловушку".
  
  А в это время отец ждал от меня письма. Он питал себя надеждами на общение со мной. Я же так уставал на работе, что приходил домой никакой...
  
  Помню, что ещё дядя Женя звонил из Новгорода и просил встретить его и помочь добраться до госпиталя для инвалидов войны.
  Помню, что зима 79-го года была ужасно морозная, а я со своими архаровцами строил мост в пригороде Ленинграда, в чистом поле, где не было ни электричества, ни дров для того чтобы обогреться самим и не заморозить бетон опор моста. Но мы построили тот мост в спущенные руководством сроки и меня повысили до прораба. Существенно подрос и мой должностной оклад. Жить стало несколько легче.
  
  А в это время, в Саратове, отец пишет брату о том, как ему всё надоело: и болезнь чёртова, и постоянные боли - "как будто меня отстегали крапивой или атаковали ежи", и приходы врачей на дом с постоянными заверениями, что всё хорошо, нужно терпеть и ждать улучшения самочувствия.
  Когда же оно улучшится, чёрт побери?
  И отец пишет брату о своём сожалении, что не ушёл на пенсию в 73-м году. Что только неуёмное желание поработать ещё и ещё привели его столь печальному положению в жизни:
  - "... все неприятности, посетившие меня в 78-м году, я приобрёл в работе с преступниками и их родственниками. Большим напряжением воли мне удавалось несколько сдерживать свои нервы, издёрганные не только операциями, но и работой на износ в МВД".
  И вновь, оставаясь верным себе, он обращается к брату с просьбой, чтобы тот как можно внимательней относился к себе, следил за самочувствием, берёг здоровье и, как можно быстрее прекращал всяческую деятельность, возлагающую на него обязательства перед обществом.
  
  Письмо от (дата утеряна)
  
  Опять пожелания любви, взаимности, веры в хорошее будущее, доброго настроения, крепкого здоровья. Отец пережил ещё одну операцию. Самочувствие хорошее и от того письмо переполнено оптимизмом. Вот и славно.
  Обрадовало в письме то, что совпали наши мнения относительно его сослуживцев и военных вообще: - "... все мои прихлебатели из ИТУ ползучие гады и корыстные бляди...".
  К этому времени отец ушёл в отставку "по выслуге лет", но для близких ему людей было ясно, что это "по здоровью". Однако не работать совсем он не мог психологически. Ему было пятьдесят пять лет и всё его сознание требовало востребованности в жизни. Не без помощи старшей дочери - Тамары, он попадает в БРИЗ Саратовского института "Геофизика". Для меня это и сегодня кажется странным, но он нашёл себя на этом поприще, в коллективе конструкторского бюро. Этому остаётся только удивляться: отец никогда не был близок к научным разработкам. Скорее всего, в нём что-то сидело изначально, ещё со школьной скамьи и пробудилось именно в этом институте.
  Что насторожило в письме, так это:
  - "Точный диагноз болезни моей при поступлении мне и по сей день не установили. Терапевт, невропатолог и хирург признали, что боли в пояснице и на спине произошли как результат перенесённых операций и перегрузки нервной системы, однако, может быть это было и отложение солей в позвоночнике, что наблюдалось у меня в 77 г. в ногах".
  - Как же так? - свербит меня мысль. - Человеку делают операцию на желудке, причём уже не в первый раз, а ТОЧНОГО ДИАГНОЗА НЕТ и год, и два.. Такое возможно только в совейской медицине.
  Одно утешает: - " ... в этот раз я приятно и полезно провёл в ней (больнице) время, чему всем нам, и особенно Марии и моим дочерям, это заметно и радостно, что я возвращаюсь, кажется, к нормальной, полнокровной жизни...".
  
  Ну, что же... Будем надеяться, что обошла его лихоманка.
  
  Письмо от 7-8.02.79.
  
  Я как-то не думал об этом, а дяде Жене (Евгению Степановичу) в феврале семьдесят девятого исполнилось пятьдесят пять лет. Значит он ненамного младше своего брата, а моего отца. Тогда понятно, почему отец пишет ему без назиданий. Он просто высказывает ему свои мысли и призывает не совершать ошибок, которые осознал, будучи прикованным к дому, отлучённым от повседневной деятельности работоспособного человека.
  Вот и это письмо написано после осмысления жизненного пути, который, на поверку, оказался никчемушным. Для того, чтобы понять это, нужно знать с каким самоотвержением отец посвящал себя службе в органах МВД.
  И вдруг это письмо, которое подводит черту в неправильности прожитого:
  
  - "Дорогие Женя и Поля, от всей глубины души искренне и сердечно поздравляем и приветствуем тебя с большим знаменательным событием в твоей жизни, Женя, - 55-летием со дня рождения...
  От всего сердца желаю вам исполнения всех надежд в творческой жизни, если вы возьмёте от неё сейчас то, что мы и наше поколение не смогли взять в своё время по известной всем причине. (повидимому отец упоминает о войне) Если бы только мы своевременно сознавали в каком долгу каждый из нас остаётся по сей день перед жизнью в том, что мы крайне односторонне и поверхностно знаем её, что мы так мало стремились познать её со стороны эстетической, что мы вообще относились к ней равнодушно и халатно, то обязательно, хотя бы на склоне лет, дорожили более всего здоровьем и свободным временем, чтобы разумно использовать их и сколько можно наверстать упущенное.
  К великому сожалению, эту истину многие из нас не понимают и понять не желают, да и теория наша отстаёт от практики, как никогда раньше.
  Нашей молодёжи мы, или большинство из нас, можем (и должны!) дать пример самоотверженного труда на благо Родины, но кто и чем поднимет нашу молодёж познать чувство прекрасного, правильно понимать и любить истинную красоту, получать эстетическое удовольствие и научиться эстетически переживать нашу практическую жизнь. Кто и когда это может сделать?
  ВУЗы, школы, техникумы, ПТУ этого не делают - там готовят специалистов для народного хозяйства. А где и кто готовит человека для нравственной жизни? Кто и где и думают и практически развивают нашу молодёжь, чтобы она не прожигала жизнь, а повышала свою культуру, проявляла любознательность и стремилась познать величавшие творения человечества, жизнь и деятельность замечательных людей нашей страны и других стран мира?
  Эти вопросы у меня возникают потому, что мы сами, отцы и деды, прожили десятки драгоценных лет жизни настолько глупо и бессмысленно, что страшно печально сознавать, как эта прекрасная жизнь прошла мимо нас или мы преступно прошли мимо её гениальных творений. А почему?
  Нам не хватало ума и времени думать о том, что кроме работы и всяких должностей, которыми мы иногда гордились и к которым ради корысти стремились, есть ещё прекрасное - духовная жизнь человека, которой мы пренебрегали, т.к. не знали её, и нас никто и нигде к ней не призывал, а сами мы, не имея программы и примера, которые нас поднимали бы до лучших творений человечества в литературе, живописи, музыке, эстетике и этике и других творческих достижений, сами мы были безразличны к этому, т.к. впрягались всеми силами, физическими и моральными, в упряжку, имя которой "план" или "беззаветное служение".
  Появились, к счастью, у нас дети, внуки, а что мы, отцы и деды, можем сказать им, кроме того, что была война, разруха, целина и т.д., а главное, радостное, незабываемое в детстве каждого, которое навсегда осталось бы в памяти каждого ребёнка, как светлое, прекрасное, вечное. Что наш современный взрослый человек, призванный своим словом, делом и личным примером воспитывать подрастающее поколение, может сказать, если его "служение" привело к сужению моральных и интеллектуальных его запросов и потребностей?
  
  Прочитав это письмо, удивился такому повороту в осмыслении отцом жизненной необходимости ставить духовную составляющую человека над его практической деятельностью. Ему, который никогда не позволял себе лишний раз улыбнуться, пошутить, критически отнестись к "политике партии и правительства" диктуемой всем и каждому в те времена, пришли в голову такие мысли, которые я перечеркнул в себе благодаря тому, что пожил с ним некоторое время своей жизни.
  Ну почему он не написал мне такого письма в том далёком 1979 году? Возможно, что мне удалось бы сохранить себя для потомства в более комфортной и целостной форме. А сегодня, когда хочется быть с детьми, внуками, ощущение немощности вселилось в сознание и не отпускает, несмотря на призывы к сыну быть рядом.
  Да, отец, ты вновь оказался прав - как же поздно до нас доходит истинный смысл жизни.
  
  Письмо от 14-15.03.79.
  
  И снова больничная койка, и снова операция.
  Однако и в этот раз отцу не занимать оптимизма и надежды жить много лет. Операция принесла некоторое улучшение здоровью, а отец уже измучился от болей. При выписке из больницы, 12 марта, врачи обнадёжили, что всё будет хорошо. Надо только верить и ждать улучшения самочувствия. И отец верит. Верит и надеется, что придёт время, и он сможет выйти на работу в СКБ, съездить в Псков, Новгород, зачем-то в Ленинград. Верит, что допишет книгу о великом мыслителе Л.Н. Толстом. Верит в празднование своей "Золотой свадьбы" в 2001-м году.
  Что это - самообман? Нет! Это действительно страстное желание жить, наслаждаться жизнью, пить её осторожно, маленькими глоточками, чтобы, не дай Б., не растревожить себя болями.
  Читая такое письмо, ловлю себя на мысли, что такого страстного желания жить не испытывал никогда. Даже когда умирал во время сердечного приступа, то одна только мысль "скворчонком стучала в висках" - потерпи немного, скоро всё закончится.
  
  Письмо от 17-18.03.79.
  
  Интересное письмо. Перекликается с моими мыслями о том времени. Только не было кому эти мысли поведать. При обилии родственников не нашлось ни одного, кому бы я мог довериться.
  В этом плане отцу было легче уже тем, что у него был младший брат, над которым он назначил себя "указующим перстом" будучи уверенным в своих рассуждениях. Эти рассуждения он доводит до человека, который ещё не вынырнул из идеологической мути, в которую его погрузило государство под названием Советский Союз. Одно мне непонятно: - Почему отец отказывался говорить со мной на тему несостоятельности социалистической идеологии? Ведь мыслили мы с ним одинаково. Разница была только в том, что он уже подвёл черту под своими умозаключениями, а я пребывал в сомнениях - правильные тезисы, выдвинутые передо мной как членом советского общества, и несоблюдение их в жизни общества вселяли в мою душу раздрай.
  Вот что пишет отец, который посвятил большую часть своей жизни именно созданию советского человека:
  - "... я ещё раз, и в последний раз, вынужден писать тебе об этом порядке продолжения предыдущего письма, в котором, как и раньше, просил тебя от всего чистого сердца как можно быстрее освободить себя от обязанностей, которые сейчас никому никогда ничего не приносит, кроме дополнительных переживаний и страданий, ибо теперь каждый опытный, трезвый человек нашего возраста, способный и желающий открыто, а не через розовые очки, смотреть на нашу реальную текущую общественную жизнь давно уже понимает и принимает её такой, какой она есть на самом деле - формальной и пассивной, мало или совсем не затрагивающей ум и сердце простого человека.
  Люди стали жить богаче и вольготнее, но это приводит их к обособленности и стяжательству, к роскоши и пьянству и другим порокам...
  Чтобы бороться с этим страшным и беспощадным злом, совершенно не достаточно быть активным общественником, если нет решительного и последовательного беспокойства об этом наших центральных и местных руководящих органов, которые сосредоточили своё внимание только на выполнении пятилетних планов. У нас вошло в традицию создавать трудности, чтобы их преодолевать...
  Теперь ты можешь сколько угодно отдавать свои силы и здоровье, но в твоей группе или комиссии ты не добьёшься того, что всей душой желаешь, к чему всем сердцем стремишься.
  Так зачем обманывать себя, для чего выдавать желаемое за действительное, почему надо жить иллюзиями, ради чего брать на плечи непосильный груз, когда результаты только отрицательные, - ведь пропаганда это не спорт, а общественная жизнь - это не цирк; цели, законы и традиции здесь другие. Правда, спорт и цирк имеют неоспоримое преимущество перед политикой и пропагандой в том, что там добровольно и своевременно покидают арену или стадион, а здесь каждый деятель может вершить политику страны пока болтается у него язык (Мао, Тито, Черчиль, Аденауэр и др.)
  Ты радуешься проведённым двум заседаниям наблюдкома и приёмом осужденных по личным вопросам, когда администрация ИТУ бездельничает и бездействует; пытаешься уже 10 лет вытащить облпрокурора на завод, чтобы он выступил перед коллективом, но он не желает и не будет выступать...
  Мне страшно обидно за тебя, что ты уже многие годы безропотно соглашаешься работать в комиссии и, как свойственно тебе, отдаёшь ей столько много времени, сил, здоровья и нервов, однако до сих пор не увидел или не хочешь видеть, что эта комиссия, призванная осуществлять контроль советской общественности за деятельностью ИТУ, абсолютно ничего не изменила в практической работе администрации ИТУ, ибо она - эта комиссия не что иное, как ещё одна надстройка, выдуманная для того, чтобы показать мнимое, воображаемое участие представителей общественности в осуществлении ИТП.
  Мне особенно неприятно говорить об этом потому, что ты сам не хуже меня это знаешь, однако позволяешь так долго использовать себя в роли манекенщицы - работницы ателье, демонстрирующей на себе платья новых фасонов, например, миниюбки и пр.
  Общественность у нас - большая сила, но слабость её в том, что все большие и малые вопросы общественной жизни практически решаются без неё и за неё с сохранением видимости её участия в этой работе. ... Ибо фасоны уже утверждены, их надо только продемонстрировать.
  В нашей жизни есть много интересной, увлекательной, приятной и полезной, значительно более чистой работы, чем работа юриста какой бы специализации она не была: адвоката, прокурора, судьи, юрисконсульта и т.п. и т.д.
  Я с отвращением вспоминаю и с болью в сердце от негодования вижу во сне свою работу в ИТУ. Если бы мне пришлось жизнь начать сначала, я бы обходил ИТУ стороной на расстоянии не ближе 10 км"..
  
  И это написано тридцать пять лет назад. Когда народ ещё и не помышлял о перестройке, новом мышлении. Написано во времена "развитого социализма", который трактовался народу как очередное достижение коммунистической партии.
  Мне представляется, что если бы отец дожил до перестроечных времён, то выступал бы с той же самой трибуны, что и А.А. Собчак.
  Но, слава Б, что он не видел всей той мрази через которую прошла и продолжает идти Россия.
  
  Письмо от 02.04.79.
  
  Bсе письма отца к брату, начало их, написаны как под копирку - слова о пожелании здоровья, счастья, благополучия, радости, надежд и ещё многого, чем, по его мнению, необходимо обзавестись дяде Жене, его жене Полине и, иногда, вспоминаются мои двоюродные брат Степан и сестра Людмила. Отец, на протяжении своей жизни, был освобождён от забот за маленькими детьми. Он всю свою деятельность направлял только на служебную деятельность. Во имя чего? - этого сказать не могу. Но, однако, не припомню, чтобы в доме, в котором и я прожил полтора года, когда-то говорили о деньгах, их достатке, или недостатке. Значит, не в денежном благополучии находил отец утешение, тратя большую часть суток на службу в ИТУ, а впоследствии и Саратовском УВД. Здесь надо отдать должное тому, что отец не щадил себя пропадая днями в учреждении на проспекте Ленина-17.
  Но это была не только служба, но и общественная работа, как в Управлении, так и в структурах Советской власти города. А ещё, как мне помнится, отец много писал всяческих периодических статей, наставлений, рекомендаций по работе с заключёнными. Всему этому он отдавал себя без остатка. Т.ч. для семейного общения у него времени не оставалось.
  Всё это, я почти уверен в том, сказалось на его нервной системе и, как следствие, привело его к язве желудка ещё в 1964-м году, когда он ещё работал в ИТУ. Правда, я тогда уже был в Ленинграде.
  И вот, читая очередное письмо, вдруг, обнаруживаю строки, где он назидательно сообщает брату о вредности для здоровья и вообще никчемности работать, будучи на пенсии. Евгений Степанович к тому времени так же находился на пенсии, но тащил "целый воз и маленькую тележку" всяческих обязанностей платных и общественных. Вот это-то отца и возмутило.
  Очень мне понравилась фраза из письма:
   - "Мы - ветераны войны и труда должны своевременно и правдиво учитывать запас наших сил и возможностей и не должны мешать продвижению молодых кадров".
  Боже мой! Как же противно сегодня вспоминать, что для возможности получать необходимый для обеспечения семьи оклад, требовалось занять соответствующую должность. А для того, чтобы её занять необходимо дождаться, чтобы тот, кто её занимал - умер.
  Такие были времена.
  
  Письмо от 21.04.79.
  
  Отец всегда представлялся мне "не от мира сего" - волевым, бескомпромиссным, не способным потакать, кому бы то ни было. Даже если линия жизни оппонента лежала в той же плоскости, что и мировоззрение отца. Я не помню, чтобы он когда-либо признавал свои ошибки. По-моему он их не совершал. Это позволяло ему никогда и ни у кого не просить извинения.
  И вот это письмо. Сколько в нём "сглаживания углов", уступчивости, перемен в восприятии происходящего. Особенно удивило меня то, что отец признаётся в неправильности категоричности, которую в себе воспитал. Это осознание пришло к нему тогда, когда Евгений Степанович переслал ему фото ихнего отца:
  - "У меня действительно не было ни одного его портрета и вот теперь это маленькое фото будет чаще напоминать мне о нём, о наших родителях, которые отдали нам всё, что могли отдать, и мы, их дети можем и должны следовать этому примеру".
  Как же поздно пришло к нему это осознание. Дети уже выросли, обрели мировоззрение, мышление, которое в большей мере разнится с восприятием окружающего мира отца.
  Мне кажется, что отец, не осознавая того, приближал собственную кончину на протяжении всего своего жизненного пути. Этот вывод напрашивается непроизвольно, если знать как много, отрешённо от всего и всех, он работал. Работал так, как будто хотел "объять необъятное".
  О человеке отвлечённом можно сказать, что с прекращением производственной деятельности утешением ему будут плоды труда. Кто-то посадил дерево, кто-то построил дом... Отец, выйдя в отставку, не увидел вокруг себя результатов своей деятельности. Правда были распечатанные в специфичных журналах труды по юриспруденции, но кто их теперь читает? Оказались ли они кому-то полезными? Благодарности за свой труд он не сыскал. Он был яростным служакой, из тех, на которых держится вся система МВД. Но как же мало получил он взамен. Как мало!
  Чувство этой малости навалилось на него, вызвав в нём отчаянность никчемности прожитой жизни. А ему так хотелось быть если не в центре внимания, то ощущать его хотя бы немножко. Жена, дочери делали многое для этого, но почему же так лениво идёт переписка с братом, с другими родственниками? Может всему виной его категоричный характер? Если: - Да!, то надо срочно его менять. Быть снисходительней с теми, кого призываешь к общению.
  Вот такие размышления снизошли на меня от прочитанного письма. Но я не уверяю, что прав. Это только моё восприятие.
  
  Письмо от 03.05.79.
  
  Прочитав это коротенькое письмо, наполненное радостью и оптимизмом, вспомнил своё короткое пребывание в доме отца в мае 70-го года. Приехал перед вступительными экзаменами в институт, чтобы как-то развеяться от учебников, содержанием которых был переполнен. В тот раз впервые испытал непонятные мне чувства от присутствия в доме, где проживала семья, к которой осознание родства во мне только просыпались. Было приятно видеть улыбки матери, сестёр и несколько скрытную радость отца от нашей встречи.
  Что было тому причиной? Скорее всего, ощущение весны в городе к которому меня влечёт и сегодня. Но прошли годы и осознание того, что мне больше не бывать на Волге окончательно вселилось в меня. Возраст, недуги мои и сестёр не позволят нам больше встретиться. Как не позволили встретиться отцу с братом и другими родственниками, общение с которыми ему так не хватало. Это очень печально, когда душой стремишься к обновлению, а реальность удерживает тебя на месте.
  Об этом образно сказал отец в своём письме:
  - "Чувствую себя в основном удовлетворительно, серьёзных жалоб не имею, если не считать, что через три недели будет год как я почувствовал себя плохо после наступившего осложнения в результате первой операции, ввиду чего уже 8 месяцев хожу как КОТ УЧЁНЫЙ на цепи вокруг дома, однако счастлив, что хоть так хожу!".
  Отец, поверь - если бы было сегодня куда написать, то я бы обязательно поздравил всех вас с Днём Победы. Спи спокойно.
  
  Письмо от 11.05.79.
  
  Спокойное, уравновешенное письмо человека смирившегося со своим положением в окружающем мире.
  В нём присутствует удовлетворённость хотя бы тем, что он ещё может ходить "с тросточкой, т.к. более уверенно себя чувствую. Однако 9 мая отдать почести братским могилам войнам ВОВ сил не хватило, а переутомляться боюсь и не хочу".
  На фоне праздника День Победы он вспоминает о том, что "участвовал в освобождении Польши, был на Сандомирском плацдарме, а после войны в Кракове". Этими воспоминаниями он делится с братом, который намеревается в этом году посетить ПНР.
  Брат занимает особое место в жизни отца во время болезни. Нельзя сказать, что он обделён вниманием со стороны близких - жены, дочерей, зятя. Но общение с братом это особенное общение. С ним можно предаться воспоминаниям о былом - юности, школьных годах, совместных друзьях и товарищах, фронтовых годах. Можно играть в шахматы.
  К шахматам отец испытывает чувство сравнимое с любовью. Готов играть, разбирать игровые моменты, анализировать стратегию игры до бесконечности. Ничто не увлекает его так, как именно эта игра. Почему?
  Отец аналитик по складу своего характера. Чем бы он ни занимался, ничто не делает спонтанно. Всякое начатое им дело видит с перспективой на то, что последует за тем, или иным шагом ведущим его к завершению начатого. Заведомо знает результат своей деятельности и идёт именно к тому завершению, которое для себя замыслил в ходе анализа.
  Игра в шахматы непредсказуема. Здесь никогда не знаешь, как может сыграть ответным ходом противник. И цель отца, методом анализа игровой ситуации, которая может меняться во времени, подчинить тактику соперника своей стратегии мышления. Как правило, ему это удавалось, и партия заканчивалась в его пользу. Это приносило отцу огромное удовлетворение - не позволить событиям подчинить себя.
  Я вообще не могу представить отца в роли проигравшего человека. Ему проще было проанализировать грядущую ситуацию и, если финал проглядывался не в его пользу, он в эту ситуацию не ввязывался.
  Тем более непонятно мне и сегодня: зачем ему понадобилось вытаскивать меня с "края пропасти", на которой я оказался, будучи в Ленинграде. Ведь, как я сегодня понимаю, отец проиграл ситуацию сложившуюся вокруг наших отношений. Не хватило у него убеждённости в задуманное - сделать из меня человека правильного. Он только посеял сомнения в моём разуме от той действительности, в которой я пребывал. На большее ему не хватило желания. Возможно, что он считал достаточным и этого. Поэтому, наверное, он тогда, в декабре 1962 года, отпустил меня к матери?
  
  Письмо от 14.06.79.
  
  Коротенькое письмецо и вроде бы как ни о чём. Но всматриваясь в глубину ушедшего времени, видится человек прикованный к дому болезнью, про которую ещё не знает насколько она предрешила его жизнь. Не знает её трагического конца.
  Возобновились боли, от которых нет спасения. Но больше, нежели боль, тягостно переносить одиночество от невостребованности. Молчит брат, с которым хочется пообщаться перепиской, а не только короткими открытками с очередным ходом в шахматной партии. Молчат другие родственники, друзья...
  Молчал и я, и нет мне прощения в этом. Но чтобы я мог поведать отцу в то время? Про болезнь его у меня было представление смутное, а сам я находился в жизненной прострации - шёл по жизни, передвигал ногами, но куда и зачем неизвестно. Как я понимаю сегодня - шёл в пустоту.
  
  Письмо от 17.06.79.
  
  Помнится, отец сказал как-то на наши с ним отношения:
  - Сделай мне хорошо и я сделаю тебе в сто раз лучше.
  Фраза эта запомнилась мне на всю жизнь, но ни разу я не сумел ею воспользоваться в отношениях с людьми меня окружающими. Даже ни с женой, ни с сыном. Чаше приходилось подлаживаться под те отношения, которые вокруг меня складывались.
  Отец не такой. Он не терпел к себе потустороннего отношения. Отношения как будто "между прочим". Пусть не будут ни каких отношений, но не считаться с собой он не позволял никому. Даже брату.
  Коротенькое письмо на двух страничках одного листа. Начало всё тоже - любвеобильное, но всего в одну строчку. Даже восклицательного знака на стоит в конце предложения.
  Далее идёт разбор шахматных ходов в партии, которая играется "по переписке". Здесь подробный анализ с комментариями. И как гром среди ясного неба:
  - "... удивлён и опечален твоим предложением прекратить нашу игру... Неужели тебе трудно представить какую радость испытываю я, получая открытку с твоим очередным ходом? И ты, не задумываясь на этим, причиняешь мне моральную боль, отлично зная, что физической, телесной болью я уже полтора года награждён не по заслугам больше, чем достаточно.
  Впрочем, если ты не можешь найти время, чтобы отвечать мне на письма, я согласен временно прекратить нашу переписку до тех пор, пока она из обязанностей и утомительного долга не превратиться в жизненную потребность и необходимость родственных уз."
  Таков был отец - либо всё, либо ничего. Он не представлял себя на обочине отношений с кем бы то нибыло.
  
  Письмо от 19.06.79.
  
  Опираясь на сегодняшнее мировоззрение, прихожу к выводу - насколько разными людьми были отец и его брат. Отец не чувствовал этого. Полагал, что через письма можно обратить того в свою веру. В искренности его писем сомневаться не приходится - перед братом он не лукавил. От того письма его читаются как назидание, как руководство к действиям.
  Евгений Степанович несмел перечить отцу. Отвечал всегда в том контексте, который позволял предполагать в нём единомышленника. Но как же это не соответствовало действительности. Остаётся только восхищаться дипломатичностью дяди Жени. Он знал, чего хочет от него отец, всячески старался не разрушить видение жизни братом, но шёл своим путём, к своим целям, обозначенным своими приоритетами.
  Примером тому может служить то, что отец никогда не желал касаться материальных сторон семейной жизни. Этим занималась его жена - Мария Георгиевна. А вот Евгений Степанович до последнего осознавал себя добытчиком.
  Из прочитанного письма явствует, что отец, наконец-то, почувствовал, какая пропасть лежит между ними.
  
  Письмо от 26.06.79.
  
  Боже мой, сколько слащавости в тексте. А может это не слащавость? Может это потребность наверстать человеческую разговорную речь, упущенную во времена его службы? Что видел отец в своей жизни? Что окружало его повседневно? - Заключённые, нижние чины из охраны, офицеры, которые "каждый сам за себя"? Стремление должностного роста, подразумевающее, что "над тобой" будет меньше, чем "под тобой"?..
  Никогда не любил военных. Считал и считаю их прихлебателями, пользующими благами, создаваемыми трудовым народом. Людьми, которые не способны ни на что созидательное, умышленно уходящих от того, за что ратуют на политзанятиях, вещают всем, кто ниже по званию, нелюбящих свой народ, готовых предать в трудную минуту их мирную жизнь. Предать ради апломба своей значимости.
  И вот когда офицер достигает осознанных для себя вершин, он начинает понимать всю бесцельность прожитой жизни. Бывает, что и не понимает - иначе, откуда в России столько генералов готовых посылать "на бой кровавый" пацанов с автоматами. А где "точечные удары" по противнику? Где превентивные удары наших ракет? Почему в "горячих точках" гибнут мирные жители?..
  
  Некоторая самокритичность письма говорит о том, что в 1979 году отец уже осознавал никчемность прожитого, отданного во имя идеалов, которые он себе когда-то определил. Он говорит о чуткости, заботливости, внимательности к ближнему, укоряя себя в том, что в меру своего характера не оказался способен на такие чувства.
  Интересный "панцирь" отец себе придумал, прикрываясь под ним от всего, что неудобно по жизни - характер. Именно на него идут ссылки, когда требуется объяснить его категоричность, грубость, нетерпимость, безразличие в восприятии окружающего его мира родственников и просто людей. А характер, как научила меня жизнь, это всё равно, что подштанники - иметь необходимо, но выставлять на обозрение негоже.
  К этой "сицилийской защите" я ещё вернусь, когда разговор пойдёт о сёстрах. А пока хочется заметить, что в июне 79-го, меньше чем за два месяца до своей кончины, отец пишет:
   - "Самочувствие моё улучшается..." и " по сравнению с тем, что было год назад отличается как небо и земля". Это настораживает, вызывая сомнения:
   - А так уж откровенен отец в своём письме?
  
  Письмо от 01-02.07.79.
  
  Упускаю доброту порывов отца описанных в начальных строчках письма. В какой-то степени она повторяется в каждом из прочитанных. Не буду останавливаться и на аналитических шахматных рассуждениях очередной партии, которую он играет с братом по переписке. Делая предварительное заключение прочитанного предполагаю, что отцу очень одиноко в том его состоянии, котором он находится.
  Сложная операция на желудке, несовершенство медикаментозных средств в то время, сомнительное соответствие званию КМН у хирурга и лечащего врача вызывает тревогу у меня сегодняшнего, прошедшего через те же недуги, что и отец. Он находился в недоумении от того, что его лечат уже столько времени, а ему становится только хуже. Именно этим, как мне думается, и вызвано его психологическое состояние, стремящееся к паническому.
  
  Вдруг выясняется, что все те, с кем ты служил, трудился, ушли в своём движении вперёд, оставив тебя в забвении. Осознание этого больно ранит душу. Начинаешь чувствовать себя одиноким. Ищешь выход из создавшегося вакуума и приходишь к выводу, что ближе, чем родные для тебя люди, никого нет. А это жена, дочери, родной брат и, где-то в стороне, сын, которому мало что известно о состоянии отца, его здоровье. Ну и пусть не знает. Он ещё молод, только начал строить свою семейную жизнь. Зачем ему лишние тревоги? Для этого есть брат, с которым можно быть откровенным. Только почему же он так редко пишет? Не уж-то не понимает, как важны мне его письма, его словестная поддержка, его заинтересованность в шахматных партиях, которые мы с ним играем?
  - "Мне остаётся только верить и терпеливо ждать улучшения здоровья, и в этом положении письма твои, если они хорошие, меня могут и должны морально поддержать" - пишет отец в начале письма. И тут же: - "... тебе не надо обижаться, когда отвечая на них (письма) я иногда не выбираю мягких выражений".
  Отец остаётся верен себе даже в этом его состоянии. Категоричность во всём стало частицей его сущности. Почему же другие не имеют права высказываться так же безапелляционно? - Они не имеют на это права? А вот почему?
  Буду искать ответ на этот вопрос в следующих письмах. Но, признаюсь, мне совершенно не хочется найти оправдание, которое отец для себя вывел.
  
  Письмо от 02.08.79.
  
  Отец ушёл из жизни 24 августа 1979 года. Т.ч., по-видимому, это его последнее письмо брату. Именно в нём он пишет слова поразившие меня:
  - "Не знаю чем и когда всё это кончится, но пока жив думаю о жизни и страстно хочу жить".
  Два года мучительных болей. Два года нервного напряжения от невозможности воздействовать на жизненные процессы так, как привык. Два года несбывшихся надежд на продолжение трудиться в коллективе, где впервые в жизни нашёл себя. Два года желаний о встрече с братом и родственниками, общения с которыми так недоставало в жизни.
  Недоигранные партии в шахматы, недоведённые до конца беседы с сыном...
  И в конце: - "Будьте здоровы - значит, счастливы!".
  
  Вот и все письма отца к брату. Сегодня и дяди Жени нет с нами. Он ушёл из жизни в феврале 2014-го года, пережив отца, как и все мы, на тридцать пять лет. Сегодня от них остались эти письма и несколько почтовых открыток с очередными ходами шахматных фигур в тех партиях, которые они играли в этой, а не той, жизни, где, хочется верить, они исполнят то, что им не удалось сделать на земле - встретится, обняться и улыбаясь сказать: - Здравствуй, брат!
  
  Я много думал когда перебирал письма отца. Вглядываясь в его твёрдый, не изменённый даже болезнью, почерк: - То, что отец так и не узнал истинной причины своей смерти, в этом я, почти, уверен. Он мог только смутно догадываться. Он верил врачам, верил жене, бывшей с ним до последнего часа. А знала ли мать причину его кончины?
  
  И вот передо мной письмо, написанное знакомым, неразборчивым почерком. Написано так, как будто наспех, второпях уйти от слов правды:
  
  "Дорогие Женя и Поля!
  С волнением вы всегда получаете мои письма, но это письмо действительно
  тревожное.Колю из б-цы выписывая сказали, что надежды уже нет никакой.
  Сколько ему было положено прожить после 3-х операций, он прожил,
  метастаза в печени, (слово не разборчивое), и т.д.
  Он, конечно, удивлён, что плохо чувствует себя, а его выписывают,
  но Кудряшов сказал вот в сентябре посмотрим ещё.
  Завтра я его привожу домой. Чувствует он себя плохо. Боли в животе
  не проходят. Кушает совсем мало. Встаёт только в туалет. Спит очень
  плохо, ну а дома это всё будет хуже. Там он хоть чувствовал, что в б-це.
  Как долго он будет ещё мучатся - мы не знаем, но нам кажется, что мало.
  У него же кишечник. Мы все переживаем очень, жаль же смотреть на его
  страдания.
  3-го приезжает Женя с семьёй из Л-да, но он пока не знает ничего.
  Мы писали, что похуже стал чувствовать себя. Но рады, что застанет
  отца живым.
  Женя, а вам не знаю, что написать. Смотрите дорогие. Вам виднее.
  Дважды тяжело приезжать, да и за твоё здоровье беспокоимся.
  В общем, смотрите и решайте сами.
  А пока до свидания.
  Целуем мы все.
  
  P.S. Будешь писать, не пиши ничего такого, а то письмо может
  сразу ему попадёт в руки. Минуя нас, дети могут принести.
  
  P.S. Не отправила ещё письмо, как сегодня привезла Колю домой.
  Врач сказал самое большое если он проживёт месяц- полтора.
  
  В тот год мы, с семьёй, действительно приехали в Саратов в начале августа. Радость близких была беспредельна. Особенно рад был отец. Он, даже, поднялся с постели и мы просидели с ним на садовой скамейке, вкопанной между двумя вишнями, и говорили до тех пор, пока не пришла Лена и не позвала нас к столу. Отец сидел в центре стола, я напротив. Справа от меня мать, сёстры, зять. Слева жена и ребятня, которая постоянно срывалась по каким-то своим делам, прибегала снова и снова убегала.
  Помнится, привезли мы тогда литровую бутылку экспортной водки "Столичная". Водка была настолько вкусная, что пили все, кроме отца. Мать несколько раз просила его хотя бы пригубить - отец улыбался и отказывался.
  Незаметно наступил вечер. Мать ушла к соседям, и мы с отцом слышали из темноты, как она говорила:
  - Вы представить себе не можете насколько вкусную водочку я сейчас пила. Сын привёз из Ленинграда.
  Девчонки расположились на крыльце и щебетали о своём. А мы с отцом сидели на заветной скамеечке и молчали. Я чувствовал, что он рад нашей встрече, но некоторое чувство тревоги за него у меня было.
  - Может, ты отдохнуть хочешь? - спросил я его.
  - Да, сын, пойду ка в постель. Что-то притомился нынче.
  Проводив отца в спальню вышел на крыльцо, и неповторимое чувство родства окутало меня при виде сестёр, жены и пацанвы играющей в свои игры в свете из окна спальни, где отец читал что-то из Толстого.
  Утром, за завтраком, мама с радостным удивлением сказала:
  - Не знаю чем и объяснить, но отец за всю ночь ни разу не проснулся. Спал спокойно и даже боли в животе его не мучили.
  
  Вот так всё было в том далёком, уже, августе 1979-го года.
  
  Санкт Петербург 2019
  
  
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"