Сборник рассказов, представленных на суд читателя, многослоен.
Начало начал исходит из Ленинграда. Потом гор. Куйбышев (ныне Самара),
в котором история продолжилась. А чем закончилась?..
Не будем торопить события. Начнём с того, что послужило причиной отъезда
будущего матроса с берегов Балтики.
Как он попал в Куйбышев и что из этого получилось.
Женька
"Мне так порою не хватает,
Лишь только вечер настаёт,
Горячих губ твоих лобзанья
И тихих песен небосвод."
Женька любил. Любил беззаветно. Любил до боли в груди, до сумашествия. Любил настолько, что перестал ходить на вечеринки, где предавался безумному веселью с Юркой и девчонками из гастронома напротив. Веселью под водку, под звуки новомодных пластинок, сдобренных хорошей дозой анаши.
Собственно он и познакомился с Надюхой изрядно обкурившись. Пришёл на работу. Перенял у сменщика задание на вечер и включил свой ДиП-200. Патрон станка кружился завараживающе. Стружка из-под резца ложилась в поддон аккуратными колбасками...
Что там дальше произошло - Женька не помнил. Страшная боль в левой руке и темнота.
- Женя! Женечка, очнись родимый, - откуда то из темноты звучал умоляющий женский голос. И жуткая резь в глазах. И тошнотворный запах нашатыря. И её лицо перед глазами, как в испорченом телевизоре - расплывчатое, без контуров и всё же красивое.
И Юркин смеющийся голос:
- Кайфуешь, сынок?
Очнувшись, Женька увидел вокруг себя толпу людей, всё так же смеющегося Юрку и плачущую врачиху из санчасти завода.
С месяц после этого Женька ходил к ней на перевязки. И не было для него минут счастливей, чем в эти встречи. Он ещё не знал, что это и есть любовь. Ему было хорошо с этой врачихой. Он терял разум от прикосновения её рук, от близости её лица, от её запахов. Он даже не смел дышать рядом с ней.
Прошло больше года как они были вместе, а он никак не мог осознать естества её взаимности. Она была старше его на шесть лет. Была начитана и образована - медицинский закончила. Была взрослой и по детски непорочной. Была внимательной к Женьке и, по девичьи, наивной в их отношениях. Приходя с работы, он первым делом обнимал её и, вот так прижавшись к родному телу, мог стоять часами, вдыхая запах её волос, ощущая тепло её губ, испытывая нежность.
Пожениться они решили сразу после испонения Женьке восемнадцатилетия. За месяц подали заявление в ЗАГС, а вечером пришли к Женькиным родителям. Отчим сбегал в гастроном, маманька сварганила на стол. Посидели, покалякали и, как бы обвенчанные, начали собираться домой. И не знал тогда Женька, что беда - вот она, рядом.
- Женя, сынок. Теперь-то уже всё решено, - со слезами в голосе запричитала мать. - Поженитесь - уйдёшь от нас. А этот-то месяц поживи с родителями. Дай хоть наглядеться на тебя.
Женька не любил мать. Не любил за то, что та всегда вмешивалась в его жизнь, желая подчинить своей воле. И если бы не Надюха, то никакие слёзы не заставили бы его остаться. Но Надюха поддержала будуюшую свекровь, и он остался. Остался, сделав над собой нечеловеческое усилие.
Остался, хотя неясное предчувствие надвигающейся беды не покидала его.
Женька, с малолетства изучивший мать, знал, что та страдает професиональным синдромом сотрудника органов ГБ, которой она посвятила всю свою жизнь. Что мать, ради своих, впитанных в кровь и сознание постулатов, пройдёт через всё , только бы настоять на своём. И сегодняшний, так хорошо проведённый вечер не лишил Женьку иллюзий. Что та смирилась и позволит Женьке жениться, пожелав им простого, человеческого счастья.
В себе Женька был уверен. Он боялся за Надюху - как бы мать не сломала её. А она превосходно умела ломать людей и Женька это знал.
В тот вечер Женька пришёл с работы всё в том же разбитом состоянии. Разлука угнетала его. Но ослушаться Надюхи он не смел и стоически переносил первое в жизни испытание.
Принял душ, побрился, одел белую рубашку, костюм и повязывая галстук, думая о Надежде, заскрипел зубами от злости, от обречённости, от невозможности видеть её вот уже почти три недели.
Телефон зазвенел настолько неожиданно, что Женька вздрогнул:
- "Кто бы это мог быть? Наверное, мать проверяет - дома ли я..."
Однако это была Надежда. Да, это была его Надюха. Родной, любимый, чуть тревожный голос сказал, что хочет видеть его.
Как он оказался на пятом этаже её дома, Женька не помнил. Он только ступил на лестничную площадку, как дверь открылась и появилась она. Единственная, неповторимая во всём мире.
Глянув на неё, Женька замер - красное, бархатное платье облегало фигуру, большой белый воротник прикрывал плечи. Бледное лицо и огромные чёрные глазищи, которые, почему-то, смотрели тревожно и, даже, испуганно. Что-то кольнуло в груди у Женьки.
Но это была она. Женька кинулся к ней. Прижал к себе и знал, что теперь не отпустит её никогда.
С мягким усилием она освободилась от его объятий и, взяв за руку, провела в комнату. На накрытом белой скатертью столе стояла бутылка коньяка три звездочки - самый любимый Женькин выпивон. Рядом стояли шпроты в масле и рассыпчатая варёная картошка - то, что Женька обожал. Сев за стол они выпили, не переставая смотреть друг на друга. Женькиному счастью не было конца. Он взял её за руку и целовал каждый пальчик, каждый ноготок.
- Подожди, Женя. Подожди. Мне сказать тебе надо важное.
Женька поднял голову и, не выпуская руки, посмотрел на Надюху, удивлённый её голосом. Какая то скорбь исходила от неё.
- Я, Женя, телеграмму вчера получила. Ты никогда не спрашивал, я и не говорила. А я ведь замужем. Вот и телеграмма от мужа пришла. Можешь прочитать и достала из-под скатерти аккуратно сложенный типографский бланк.
Телеграмма была из Северодвинска:
- "Надюша, милая жена моя. Закончился срок моей службы. Скоро буду. Целую, твой муж - Женя."
Наверное, это была истерика. В ту же ночь Женька уехал из Питера. Купил билет на первый отходивший поезд и уехал.
Всё рухнуло.
Нет - не всё. Рухнули только мир, только жизнь.
Остались тупая, давящая боль в груди и пустота.
Люська
Вот и всё. Я звоню вам с вокзала.
Я спешу. Извините меня.
Женька ехал в поезде. Куда, зачем? Он и сам не знал. Только бы подальше от проклятого города. Ехал, уронив голову на руки, стараясь унять нестерпимую боль в груди.
- "Эх, сейчас бы стакан залудить, да анаши покурить... Хорошо, что в купе нет ни кого. Некому приставать с разговорами."
Под утро, одурев от бессонницы, он узнал от проводницы, что поезд идёт до Куйбышева. И, что билет у него взят до Куйбышева. И, что через час они будут на месте.
- "Ну, что ж, пускай будет Куйбышев" - обречённо подумал Женька и забылся в полудрёме в купе.
На перроне вокзала долго стоял, не зная, что дальше. Народ уже схлынул. Поезд ушёл. А он стоял, прислонившись к фонарю, и с облегчением ощущал, что боль в груди куда-то уходит.
- "Пойти посмотреть, что-ли, что это за град такой - Куйбышев. Да и пожрать где-то надо. Неплохо бы с водочкой. Да, где её взять - магазины ещё закрыты".
- Женя! Женя - разнеслось в гулком зале вокзала.
Женька оглянулся: - "Не уж-то его?"
- Бог ты мой - Люська! Откуда? Как ты здесь?...
- Ну, я то маму встречаю - ответила Люська. - А вот ты, что здесь делаешь?.
- Я? Я, Люся, к тебе приехал, - соврал Женька, сам того не желая.
- Ой, а что не написал ничего, не сообщил? Ну, подожди - сейчас мама Сызраньским приедет и поедем все вместе ко мне в общежитие.
Люська ещё что-то тараторила, вся светясь от радостей жизни. А он смотрел на неё и думал: -
- "До чего же мир тесен. Надо же встретить здесь, сейчас, свою одноклассницу. С которой учился в одной школе. С которой целовался на переменках, спрятавшись в пустом классе. С которой пекли картошку в костре. С которой расстались, как тогда думалось, навсегда."
Так Женька стал жителем города Куйбышева. Люська вовсю взяла над ним шефство: помогла устроиться с работой, в общежитие, с деньгами до первой получки. Жила Люська в общежитии напротив. И каждый вечер была с ним. Женька знал, что она его любит. Но обходился с ней жёстко, даже жестоко. Он стал ненавидеть женщин. И Люську терпел только потому, что боялся остаться один.
Так прошли и осень, и зима... А на первомайские они решили навестить Люськиных родителей. Надо же где-то три дня провести.
Договорились ехать вечером - после работы. И каково же было его недоумение, когда собравшись в дорогу и зайдя за Люськой в общежитие, он узнал, что та уехала. Уехала с каким-то военным. Что она, два дня назад, вышла замуж и просила девчонок ему ничего не говорить.
Прошло пятнадцать лет.
Уже в конце рабочего дня жена сказала по телефону, что звонит какая-то Людмила. Что она проездом из Германии. Что хотела бы увидеть его. И ждёт на Финляндском вокзале, в зале ожидания.
Ничего не понимая он поехал на вокзал сразу после работы. Недоумение его развеялось как только увидел её - всё такая же белокурая, всё так же в голубом.
- Бог мой, Людмила, - восхищённо вскричал он, беря её за руки. - Как ты здесь? Почему?
- А я уж думала ты не приедешь, - сказала Людмила. - Думала, что не передаст тебе жена о моём звонке.
- Ну, это ты брось. У меня жена без предрассудков. А ты то, что здесь делаешь?
- Так вот, - вздохнула Людмила, - переезжаем мы из Германии. В Сартаваллу. Назначение получили в тамошний гарнизон.
- Ты, что военная? - удивлённо спросил он.
- И я, и муж. Сейчас войска из Германии начали выводить. Вот мы и попали под раздачу.
- Да-а-а, - промолвил Женька. - А помнишь, как тогда, в Куйбышеве, мы так же встретились, на вокзале?
- Что теперь вспоминать. То всё в прошлом, - ответила она.
И тут же улыбнувшись, сказала:
- А это дети мои. Сынки - Алеша и Серёжа.
- Красивые у тебя дети, Людмила, - сказал Женька, здороваясь с каждым. - И большие уже.
- А могли бы быть ещё больше и красивей, - промолвила Людмила. - Могли бы, если бы ты тогда, в Куйбышеве, меня хоть раз поцеловал...
Больше они никогда не встречались
Невостребованная юность
(дневниковые записи)
Там, где вьётся маломощная речонка,
Там, где в парке ты гулял за кругом круг,
Ждёт тебя девчонка...
Та девчонка вышивает что-то вечером и вдруг...
Вдруг дорогу дальнюю измерит,
Вдруг увидит всё, что будет впереди
И уедет, и фамилию изменит -
Выйдет замуж, и пойди её найди.
ПРОВОДЫ
Уходят башенки вокзала
И удаляется причал.
Как важно то, что ты сказала
И что в ответ я прокричал.
Время растеряло первые страницы этих записей.
В памяти, как обрывки сна, остались морозный вечер второй половины ноября 1965 года, гул голосов, смех, причитания, плясовая гармошек, толпы народа, заполнившего все помещения вокзала. Генка Елышев, Нина Ивановна - воспитатель в общежитии, Шурочка с отделочного, кто-то ещё... И та, которая считалась моей невестой. Тамара - студентка педагогического института. И я - теперь уже почти военнослужащий, среди сотен тех, кому через некоторое время предстоит расстаться со всем этим.
Еще было построение. Была перекличка, во время которой мы сдали паспорта и получили краснокожие военные билеты.
Перестук вагонных сцепок, визг замёрзших рельс, уплывающий в прошлое вокзал и лица людей, которых больше не увижу.
Где-то дёрнули стоп-кран. Зачем? Минутная остановка не принесёт никаких изменений. Состав тронулся снова и уже в последний раз я увидел её глаза.
Всё увеличивая и увеличивая скорость, удалялась Самара. Прощай Волга, прощай Куйбышев, прощай всё, что я успел полюбить с 1961 года.
В НАЧАЛЕ НЕИЗВЕСТНОГО ПУТИ
Сапоги - ну куда от них денешься,
Да зелёные крылья погон...
Перестук колёс электрички и непроглядная темень за окном.
Мы с Иваном сидим в углу вагона на двухместной скамье. Напротив нас капитан Белоглазов. Это тот, который сопровождает нашу 120-ю команду призывников. Иван, положив голову на руки, старается заснуть. Это не удаётся. Я знаю, что сейчас он думает о своей Римме. Извини Иван, но ничем не могу тебе помочь. Правда, кажется, что я легче переношу разлуку с друзьями, товарищами, но нет-нет и подойдёт комок к горлу.
А, чёрт! Пропади всё пропадом! Служить, так служить.
Только под утро удалось заснуть. Разбудил меня Иван и сообщил, что всё - приехали. Вышли из вагонов, построились и пошли в неизвестность. Через 15-20 минут подошли к сборно-призывному пункту, огороженному высоким дощатым забором с тремя рядами "колючки" поверху. Открылись ворота, и мы вошли. Ворота закрылись.
Построили на плацу и приказ открыть чемоданы, вещмешки. Проверяли наличие спиртного. Мне было проще всех. Не было у меня ни чемодана, ни мешка. Подошедший Белоглазов пристально, с недоверием, посмотрел на меня и, не сказав ни слова, занялся соседом справа.
Затем завели в казарму - одноэтажный барак с встроенными, от начала и до конца огромного помещения, нарами. Велели располагаться.
Расположиться не успели. Только забрались на второй ярус, собираясь поспать, как объявили построение на медицинский осмотр. После медосмотра - мандатная комиссия, где меня отчислили в ВМФ, а Ивана в cвязисты.
Первым увезли Ивана. По слухам за Урал.
Распрощались с ним 18 ноября 1965 года.
Меня зачислили в 463 команду, в первый взвод. Повезут 19.11. в сторону Балтики. Как ни хотелось попасть на Тихий, а придётся на Балтику. Но, говорят, что там долго не задержат. Будем надеяться.
НОВЫЕ РАССТАВАНИЯ
На перроне Рижского вокзала
Разъезжаясь пели моряки
Итак, я зачислен в ВМФ.
После распределения нам отвели отдельную казарму. Но в ней, в самом углу, на грубо сколоченных нарах, уже расположились пограничники. Их увезут ночью. А пока мы сидим напротив друг друга, присматриваясь.
Наступил вечер. Ребята разложили пожитки и стали ужинать. Неизвестно откуда (ведь проверяли по прибытии всех дотошно) появилась водка. Выпив и закусив осмелевшие, ещё не матросня, стали перебрасываться с ещё не пограничниками всевозможными остротами, сдобренными матюгами.
Пограничники, не оставшись в долгу, "выстреливали" шутками-прибаутками.
Что тут началось... Проще говоря, это было "сражение" двух родов войск в похабных остротах. Каждая понравившаяся острота сопровождалась дружными аплодисментами, криком, свистом, выкриком - "Вот и ни х....!".
В конце концов, обе команды заключили перемирие и, постепенно затихая, погрузились в сон. Заснул и я.
Разбудил меня Иван - пришёл прощаться.
Их построили и повели к открытым воротам.
Ушли. Ворота закрылись. Я стоял один на заснеженном плацу. Какая-то пустота навалилась на меня всего. Было тошно, противно, тоскливо. В чёрном небе светили холодные звёзды. Луны не было. Были только леденящий ветер, гудящий в рядах колючей проволоки, и я, на пороге новой, незнакомой жизни.
Как обречённый на эшафот побрёл в казарму. Ребята начали просыпаться. У многих болела голова после вчерашнего. Все лежали и не знали, куда себя деть.
Где-то, через полчаса, началось построение у пограничников. В казарме оживление - желали друг другу счастливой службы. Хотя каждый из нас понимал, что счастье и служба понятия несовместимые.
ПЕРВЫЕ ИСПЫТАНИЯ НА ПРОЧНОСТЬ
Он драит палубу и свято верит...
А в восемь часов пришли за нами.
Сержант-сухопутник повёл драить котлы походных кухонь. Всё происходило в чистом поле. Рядом с железнодорожной насыпью. Котлов было шесть штук. Они были новенькие, ещё в консервации. Покрытые, снаружи и внутри, толстым слоем "пушечной смазки". Скоблить их было нечем и поэтому смазку с поверхностей котлов пришлось снимать ладошками. И это при двадцатиградусном морозе.
Работали по очереди. Каждому досталось по двести ладошек смазки, которую соскабливали c рук и бросали в костёр, разведённый по соседству. У костра и отогревали закоченевшие руки.
Потом догадались растопить топки самих кухонь, и работа пошла веселей. С нагревшихся стенок котлов смазка стекала вниз, и её оставалось только вычерпывать и заливать в топки. К концу "расконсервации" все извозились в этой самой консервации, которую соскабливали с себя перочинными ножами.
К обеденному времени привезли неполную машину ломаных досок.
Оставалось наполнить котлы снегом и, растопив его, вскипятить воду. Ни лопат, ни совков, ни вёдер не было. Снег пришлось носить в пригоршнях. А он такой рассыпчатый, такой белый - жалко было кидать в котлы.
В тот день впервые убедился в идиотизме наших командиров и в том, что толпой можно сделать всё, даже наполнить сто двадцатилитровый котёл походной кухни пригоршнями снега.
Поздним вечером попали в казарму. Нет слов, как мы устали и намёрзлись. Но есть хотелось ещё больше. Я достал из кармана последние пятьдесят копеек и, без какого-либо оптимизма, побрёл в столовую.
Я ещё в Куйбышеве решил не обременять себя поклажей и в этом проиграл тем, у кого было припасено с собой из дома и харчи, и выпивка.
Мои мрачные предположения о столовой оправдались. Она хоть и считалась круглосуточной, но с едой здесь было крайне напряжённо - её просто не было. Толстая, недоспатая тётка навалила мне в алюминиевую миску холодных, сваренных когда-то, макарон без подливы и каких-либо "прелестей". Макароны слипались прямо во рту, но я заставлял себя глотать эту массу, чтобы хоть как-то заглушить голодную боль желудка.
ПОДГОТОВКА К ТРАНСПОРТИРОВКЕ
Служба, она, брат, научит свободу любить...
В столовой немного отогрелся и, выйдя на улицу, остро почувствовал пронизывающий холод ноябрьского мороза.
Трусцой, скукожившись и клацая зубами, прибежал в казарму. На моё несчастье все лежачие места верхнего яруса, где значительно теплее, были заняты. При свете синей лампы, понял, что спать мне негде и приткнулся в одном из углов нижнего яруса нар. От пола сильно несло холодом. Это чувствовалось даже в полуметре от него. Я так и не понял, спал я или нет. Усталость закрывала глаза, а озноб во всём теле не давал забыться в спасительном сне. Уткнувшись лицом в грудь, дыша открытым ртом, старался хоть как-то согреться. В конце концов, забылся в полудрёме, и вдруг...
Яркий свет резанул по глазам. В проходах, между нар, носились проклятые сержанты-сухопутники и, зычно покрикивая на зашевелившуюся толпу прижавшихся к друг другу пацанов, командовали "подъём". На меня никто не обращал внимания. Меня просто не видели. Мелькнула мысль затихариться и не вставать. Что-то, наверное страх оказаться вне толпы, заставили вылезти и встать в ряды скомканного строя.
Поступил приказ загрузить эшелон продуктами питания. Этим же эшелоном, днём, мы должны будем уехать.
Снова построение на плацу. Снова перекличка под пронизывающим холодом ветром. Снова марш-бросок в открытое поле, где уже стояли, светя фарами, грузовые машины.
В течение двух часов, встав конвейером в три ряда к каждому из вагонов, закончили с загрузкой. Всего вагонов было три.
Снова построение, перекличка и колонной по трое - в родную, уже, казарму.
Однако, до казармы мы не дошли. Нас повели к бараку с красным крестом на фанерном щите. Запускали в барак по пятьдесят человек. Оставшиеся ждали на улице. Вошедшие раздевались догола, связывали одежду выданными верёвками, а тюки кидали в вошебойку. Сами же проходили в конец помещения. Здесь поджидали тётки в белых халатах, одетых поверх фуфаек, держа в руках ручные машинками для стрижки волос .
До чего же жалкое зрелище мы представляли в тот момент! Синюшные от холода, покрытые цыплячьей кожей, сразу же ставшие и тощими, и немощными, подходили к тёткам, которые умудрялись несколькими взмахами одной руки лишить нас последнего достоинства - прически. Я попал в первую десятку и был острижен под общий хохот стоящих напротив пацанов. Это было всё, что нам ещё оставалось - смеяться над самими собой.
Затем была общая душевая с чуть-чуть тёплой водой и ящиком песка вместо мыла. Быстро, быстро - пропустить через санитарную обработку надо было чуть ли не пятьсот человек - обмылись и в после банное помещение. Здесь у стенки кучей валялись тюки нашей одежды. Это было самое сложное - найти свою одежду, развязать запёкшуюся верёвку и надеть на себя ещё сырую от пара одежду.
И всё же - всё когда-нибудь кончается. Закончились и мучения этой ночи.
ПЕРЕД ПЕРЕСЫЛКОЙ
Шаг вправо, шаг влево - попытка к бегству.
Прыжок на месте - провокация.
Из санитарной обработки вернулись уже под утро.
Завалились на верхний ярус нар. Ребята разделились на группы. Каждый достал из чемоданов всё, что осталось от вчерашней пьянки. У меня же не было ни чемодана, ни жрачки и, сам не знаю почему, но я не попал ни в одну из компашек. Сел на перегородку, разделявшую нары вдоль изголовий и стал наблюдать, как едят другие. Вдоволь насмотревшись, решил предаться сну. Однако это было проблематично. Лежал я на одинарной доске шириной около тридцати сантиметров. Со всех сторон неслось яростное чавканье жующих товарищей. И всё же я уснул. Это помогло мне перенести голод и обильное слюноотделение.
Проснулся часов в восемь.
Ужасно затекли мышцы правого бока, но сменить позу не наступив на чью-либо голову, было невозможно. Однако, осторожничать не пришлось. В казарме объявились сержанты-сухопутники и, громыхая матюгами, скомандовали подъём и построение. В этот день нам выдали деньги, по 2 рубля 10 копеек на каждого. Я успел сбегать в магазин, где купил блокнотик для записей, шариковую авторучку и на оставшиеся деньги пресных печешек. Прибежал в казарму тик-в-тик к построению. Мы должны немедля прибыть на станцию, загрузиться в эшелон и "отбыть к месту назначения".
Вот уже два часа, как скученным строем стоим на плацу. Информации никакой, кроме той, что наши места в казарме уже заняты командой вновь прибывших призывников. Ужасный мороз пронизал насквозь. Хорошо, что ещё не было ветра. Над нами было чистое, белое-белое небо с ярким, ещё более белым, солнцем. Вокруг ни души. И вдруг...
Из скученной толпы пацанвы выскочил парень. Скинул наземь драную шапку, обнажив стриженую ночью голову, бросил рядом просаленную кухонной консервацией фуфайку, рванул на себе рубаху так, что пуговицы разлетелись в разные стороны, обнажив тощую, синюшную грудь до самого живота и, отплясывая шейк, запел во всё горло:
Солнцу я ладони протяну,
Ветру озорному подмигну
И в глаза твои я загляну...
Хорошо-о-о-о!...
И столько было удали в этом парне, столько бесшабашности, столько "плевать на мороз", на долю нашу собачью, на нашу заброшенность - что все мы хором поддержали его, взревев охрипшими от мороза глотками:
- Хорошо-о-о-о!
Тут же, ниоткуда, появились до взвода сержантов-сухопутников с автоматами в руках, оцепивших колонну. Крики:
- Становись! Стройся! Прекратить пение!.
И щелканье затворов автоматов.
Из толпы призывников раздались матюги:
- Что, зассали, служивые?. Сколько ещё морозить будете?. ОфицерOв давай! А то бучу подымим!
Трусцой, вприпрыжку, появился офицер, дожёвывающий что-то на ходу. Давясь непролезающим в глотку куском, попробовал что-то скомандовать. Что у него, под дружный хохот пацанвы, не получилось. Но кусок был победно проглочен и...
- Стро-о-ойся!
- Уже два часа как построились.
- Р-р-разговорчики в строю. Равняйсь! Смирно! Начинаем перекличку...
Через пятнадцать минут колонна, развернувшись направо, вышла за ворота. А еще через полчаса нас загрузили по плацкартным вагонам, где, слава Богу, было натоплено.