Агитатор

У музея Ленина всегда можно встретить словоохотливого старичка по фамилии Адушкин, зовут его Стален Семёнович. При нём всегда библия, он любит побеседовать с праздношатающимися людьми, в особенности с молодёжью. Как-то раз, не скажу что случайно, именно намеренно, был я свидетелем его беседы с молодым человеком которого можно охарактеризовать, как стоящего на развилке жизненных дорог.

- Главные враги человечества, милый мой, - внушал ему Адушкин, - это верующие в Бога и капиталисты. Вот ношу с собой я библию, читаю разделы про Иисуса Христа, пытаюсь вникнуть, понять, что там на самом деле произошло, в то стародавнее время. Сам я бывший прокурор и недоумеваю, если правда то, что в этой книге написано, тогда каких ещё улик евреям было нужно. Тут чёрным по белому в разделе "Евангелие от Марка" написано, что при свидетелях среди бела дня он угробил стадо свиней. Что это такое? Хулиганка? Нет. Чистая 69-я. Вредительство. Бесспорно, эти свиньи государственными были, и он нанёс урон в особо крупном размере. В том стаде две тысячи голов было. Каждая свинья, беру по минимуму, пусть килограммов по сто пятьдесят. Это я по минимуму, потому что знаю, забивали у нас свиней и по два и по три центнера. Сто пятьдесят помножить на две тысячи, сколько ж это будет. Что-то сразу и не соображу. Постой, сделаем так, умножим триста на тысячу, будет полегче. Триста на тысячу, это будет... Это будет...

- Будет триста тысяч, - подсказал молодой человек.

- Погоди, не сбивай. Да, ну? Не врёшь? Триста тысяч килограммов свинины. Вот это - да! Триста тысяч килограммов, не гнилой, не перемороженной, а парной свинины. Это я брал ещё по минимуму, а там все шестьсот тысяч, конечно, были. При свидетелях, среди бела дня, угробил такую гору свежего мяса. Оставил город на месяц без белка, посадил тысячи честных тружеников на голодный паёк. Да разве за ним только это. Пальцев не хватит загибать. Бегство за границу, бродяжничество, агитация и пропаганда, незаконное врачевание, загрязнение водоёмов, незаконный промысел, массовые беспорядки, клевета, воспрепятствование осуществлению религиозных обрядов, паразитический образ жизни, попрошайничество, групповщина, покушение на разрушение сооружений. Не понимаю! Какие им ещё нужны были улики для того, что бы схватить его и судить? А ещё говорят евреи умные люди, такой простой арифметики не поняли. Нужно было не разбираться, а сделать так, как в тридцать седьмом. Решением тройки по обвинению в вышеперечисленном назначить высшую меру социальной защиты и в тот же день в подвалах Иерусалима привести приговор в исполнение. Надо было его, во чтобы то ни стало, уничтожить. И уничтожить так, что бы ни славы, ни мифа, ни книг не осталось. Я, милый мой, просто убеждён в том, что если бы не было этих книг, то наша ленинская коммунистическая партия правила бы вечно. Вот я штудирую эту библию, читаю внимательно, стараюсь найти, выискать что-то хорошее. То, что помогло бы повернуть колесо истории вспять. Ведь не всё ещё потеряно, идея не исчерпала себя. Ведь, как хорошо можно было бы жить. Есть, есть у нас перспективы, есть возможность взять реванш. Почему развалилась страна? Почему всё пропало? Потому что коммунизм - это идея действия. Надо было действовать, а не спать! А мы сидели, сопли жевали, вот и разложились, провоняли. А представь себе нашу армию под руководством решительного Центрального Комитета возглавляемого энергичным Генеральным Секретарём. Ведь это что же мы могли бы наделать? Мы бы весь мир смогли перевернуть! Для начала бы запустили руку в мировой карман. Для этого сто десантных дивизий, ночью, в половине третьего, высадились бы в Швейцарии. А за сутки до этого дать приказ диверсантам, что бы сделали там взрывы, обесточили телефоны, телеграфы, а главное компьютерную их электронику. Что бы ни одной копейки, ни одного американского цента не смогли за границу в филиалы перевести. Десант захватывает банки и аэродромы, и пока в транспортные грузовые самолёты солдаты переносят золото, наша страна в лице умного и красивого Генерального Секретаря объявляет всему миру ультиматум: "Швейцария является сферой нашего интереса. Так что всем сидеть тихо и не рыпаться. Знаете, сколько в нашем арсенале атомных и водородных бомб? Ах, не знаете? Так можете узнать. Они у нас и в шахтах подземных, и на подводных кораблях, и даже на самолётах. Хватит всем. Мы кого хочешь достанем, кто своё жало из подворотни покажет. Но мы не агрессоры, нам чужая земля не нужна". За три дня грузим всё золото, все валюты, все долговые расписки и уходим домой. Всё! Больше нам ничего и не надо. Строим вокруг своей страны китайскую стену и живём себе припеваючи. Оружие у нас есть, нас боятся, к нам не сунутся. И деньги есть. А чего ещё нужно для счастия? Все богаты, все рады, страна процветает. Наёмные, жадные до денег американские рабочие за ихние же жалкие доллары строят нашим людям просторные и светлые дома, пекут хлеб, чистят унитазы, а мы только ходим, да подсолнухи поплёвываем.

От подобных перспектив глаза у молодого человека заблестели, он стал улыбаться, просто засиял. Обрадовался такой реакции на свои слова и Стален Семёнович.

- Погоди, - лоснясь от выступившего пота, как масляный блин, продолжал Адушкин, - то ли ещё будет. Ведь капиталисты, они хуже вокзальных проституток, они за деньги на всё готовы. Заплати им и они, будь-то президент США или Английская королева, тебе всё, даже самое позорное сделают. А денег-то у нас будет вагон и маленькая тележка, то есть сто тысяч вагонов и сто миллионов маленьких тележек. Все их деньги будут у нас, а за них они и петь и плясать и пятки лизать нам будут. А ещё... Ещё тёплое море у самой Москвы сделаем. С пальмами, с мартышками, чтобы не хуже чем в Сочи было. Американцы за кольцевой под море котлован выроют, а мы напустим тёплой воды туда. За деньги сделаем повсюду обогреватели, под землю тоже обогреватели вроем, и станет в Москве тепло зимой, как летом. Летом обогреватели можно отключать и так тепло, а чуть дело к заморозкам, включаем питание и лето продолжается. Не жизнь будет, а малина! Ну, чем тебе не Рай? И без всяких библий и Богов. Понимаешь, коммунизм - это когда всем хорошо, когда каждому даётся всё то, что душа пожелает.

- А, что дальше будет? - искренне поинтересовался молодой человек.

- Дальше? А на чём я остановился?

- Пойдёшь за кольцевую, а там море и пальмы с бананами.

- Да. Пальмы, бананы, хочешь, лазай, хочешь, ешь. Свистнул мартышке, она тебе оторвала тот, что поспелее, а они, мартышки, учёные будут, за деньги дрессировщиков наймём, они их научат всему. Снимет она хороший банан и тебе, нате, кушайте, дорогой товарищ. Не обманет, как в магазине. Гнильё продают и говорят: "Это специальный сорт бананов - леопардовые". Мартышка не обманет. Ты ещё не успеешь его сжевать, а тебе уже наш бывший враг, бывший агрессор, а теперь попросту холуй и шестёрка, стакан холодной водки подаёт. И по-своему "плиз" говорит, что по-русски означает "на здоровье". За деньги купим всех, научим водку остужать, заставим улыбаться. Подаёт он тебе, значит, водку, а с ней в комплекте бутерброд с осетровой зернистой икрой. Не плохо? Так-то! Ты всё это значит, "за воротник". Ага. Уже хорошо тебе, а впереди программа ещё лучше. Трутся, как кошки, специально привезённые для тебя из Парижу девчонки фигурные, без всяких там спидов и болезней. Ведь зачем, подумай, нам китайская стена нужна? Кстати, можно её и не строить, а купить у китайцев и на их же горбу к нам домой привезти. Для того, чтобы не тащили к нам спидов, наркотиков и всякой другой дряни. А девчонки, те, что на пляже, они уже согласные, тебе на них затрудняться не надо. Щёлкнул пальцем или там подмигнул со значением, и она с себя верхнюю защиту снимает. Щёлкнул ещё раз пальцем или там подмигнул другим глазом, и она с себя значит всё остальное, того, сбрасывает. Щёлкнул ты пальцем в третий раз или там зажмурился, к примеру, так, чтоб через щёлки меж глаз всё видно было, и она сама за тебя всё сделает, доставит, так сказать, тебе удовлетворение и ещё сама же спасибо скажет. Вот это и есть коммунизм. Каждому - по потребностям, то о чём так много говорил Ленин. А при капитализме что? Ничего хорошего. Пока молодой давай думай, размышляй, как тебе дальше жить. Что лучше, жить и наслаждаться или горбатится на дядю Сэма.

- Коммунизм победит, - убеждённо сказал молодой человек.

4.09.1997 г.

Аникуша

С первого дня моего рождения мама мне говорила: "Аня, кушай! Аня, кушай!". Так и прозвали Аникушей. Папа говорит, что, когда вырасту, меня все будут называть Анной. А бабушка, когда была жива, обращаясь ко мне, называла меня Нюрой.

Дома из друзей у меня только Чита, она умеет слушать. Она меня понимает. Всем остальным не до меня. Чита - это мягкая игрушка-инвалид. У нее нет ног. Говорят, что когда я была маленькой, я ей ноги повыдергивала. Дергала-дергала и повыдергала. Ноги у Читы есть. Они лежат в нижнем ящике папиного письменного стола и время от времени пришиваются, но нитки тонкие и быстро рвутся, и вдоволь походить на своих ногах у Читы не получается. Тонких ниток надолго не хватает.

Бабушка, пока не умерла, говорила, что это все пустая затея и напрасный труд - пришивание ног Чите простыми нитками и простой иглой. И нужна игла цыганская, а нитки - суровые. Так ее и не послушали. Так она и умерла, не увидев Читу твердо стоящей на своих ногах.

Да, бабушка умерла. Все старые люди должны умирать, так как молодым нужно освобождать место. Бабушка сама так говорила.

Чита моя лучшая подруга, но помощница из нее плохая. Я могу ей доверить все свои тайны. Могу ей рассказывать обо всем, и она будет молча слушать, не перебьет, не скажет, как мама: "Твоя трескотня надоела", не скажет, как папа: "Я думаю. Ты мне мешаешь", не скажет, как говорила бабушка: "Говори, деточка. Я сейчас прилягу, засну, а ты говори". Чита будет сидеть и внимательно слушать, но вот помощи от нее не дождешься.

А ведь у меня столько дел. Мне нужно столько помощников. Потому, что у нас много врагов. Первый враг - Чернильник. Он печатает только черное, плохое, и то, что с "душком", то есть что плохо пахнет. А пуще всего любит ложь.

А у папы все светлое, хорошее, и больше всего папа любит правду. То есть все то, что Чернильнику не подходит. У Чернильника мечта, чтобы над землей взошло черное солнце. Чтобы света белого никто невзвидел. А у папы совсем другие мечты, прямо противоположные. Он хочет, чтобы никто не голодал и чтобы люди в тюрьмах не сидели. Чтобы у каждого был свой дом, сад и любимая работа.

Второй враг - ювелир. Он увел маму. Он думает, что все за золото можно купить. Он ошибается. Он сделал кольцо, чтобы отнять маму. А мама у меня слабая, доверчивая, верит негодяям, но я ее люблю. Я ее верну и буду о ней заботиться.

Третий враг - Розяевы. Они хозяева квартиры. Они хотят выгнать нас с папой на улицу, так как мы "жильцы беспокойные".

Папа с врагами бороться не хочет, говорит, что это враги временные и не главные, а главные и постоянные - это вечная нищета, равнодушие окружающих, которое помогает плодиться злу, человеческая беспечность и человеческая же рассеянность. "Теряют люди жемчуг драгоценной любви. Забывают юношеские клятвы. Сбиваются с верного пути. Надо спасать людей! Пропадут люди, если их не спасти!" - так говорит папа. А бабушка перед смертью говорила, что спасется только тот, кто сделается ребенком. А как мне спасти родителей? Как сделать их детьми, если их так испортила, так запутала взрослая жизнь? Они меня не послушаются, не услышат. У них нет времени на детские глупости. Им нужно спешить, торопиться, они постоянно опаздывают. Их ждут "завистники", "предатели", "враги", "которые годами не звонят, не зовут к себе в гости", которые называются "бывшие друзья".

А еще я вижу то, чего никто не видит. Я об этом никому не говорю, так как все меня считают выдумщицей и ни одному моему слову не верят. А если и делают вид, что слушают, то только для того, чтобы меня не обидеть. Притворяются, одним словом.

Со слов мамы знаю, что заговорила я ровно в год. То есть, как только годик мне исполнился, так сразу же и заговорила. Все смеялись, глядя на меня. Я еще не твердо стояла на ногах, а говорила уже так, как это делает профессор с кафедры, то есть смело, уверенно, тщательно проговаривая все слова. Говорила чисто, правильно и не междометиями, как сверстники, и даже не отдельными словами, а целыми, законченными, осмысленными предложениями. Задавала уйму вопросов, мне на них отвечали всегда одно: "Вырастешь - узнаешь".

В тупик я ставила родителей своей любознательностью, неуемной энергией и желанием жить. Находясь в моем обществе, они комплексовали, ругались и очень скоро разошлись. Я осталась с папой, а мама ушла к ювелиру. А еще до ювелира и до папы у нее была "первая школьная" любовь. Мама любила настоящего пожарника. Он был героем, ездил по городу в красной машине с выдвижной лестницей, доставал людей из горящих домов, а больше всего он любил маму. Пожарник огня не боялся, он смело входил в огонь и говорил волшебные слова: "Огонь, огонь, не ешь меня". И огонь его не трогал. А потом он взял и сгорел. Сгорел из-за любви к своей соседке. Забыл маму, забыл волшебные слова и сгорел.

И тогда уже мама нашла себе другого. Нашла моего папу. Папа курил, пил, но имел идеалы. Сейчас папа подрастерял идеалы, но он все еще верен себе. А это, по словам папы, для писателя самое главное, если писатель хочет оставаться писателем. А мой папа писатель, и он очень хочет остаться писателем. А пока он мало пишет и много пьет. Пьет, а потом плачет и говорит, что это от стыда. И все время просит у меня прощения. Я у него спросила: "Папа, это такая игра?". Я думала, что прощения просят для того, чтобы больше не делать такого, за что тебе потом будет стыдно.

У взрослых, оказывается, все иначе. Папа неудачный писатель, но человек он очень хороший. Добрый, и меня любит "больше жизни". Я папу тоже люблю, но жизнь все же люблю больше. В жизни столько интересного, столько удивительного, столько всего. В жизни у меня и папа, и мама, и умершая бабушка, и сосед Андрюшка, хозяин огромной овчарки, и Чита, и дождь, и солнце, и даже враги. А как это так, всю эту огромную жизнь сделать меньше меня? У папы это получалось.

Жизнь у него действительно, была малоинтересная. Жил он на те деньги, которые мама ему давала на мое содержание. Как только она уходила, он делил деньги на две половинки и говорил: "Эта часть нам с тобой на еду, а эта часть мне на пропой". Я с ним не спорила. К еде я всегда относилась равнодушно, я могу неделями ничего не есть и буду сыта. Такая у меня "конституция", как говорит папа. А он все мечтал написать "настоящую книгу" и разбогатеть. Он говорил, что такая книга пишется лет пять-шесть, то есть столько, сколько я живу на свете. Это мне еще одну такую жизнь нужно было бы прожить, чтобы дождаться его "настоящей книги".

Я сказала ему:

- Пиши сказки. Сказки всем всегда нужны, с ними скорее станешь богатым и знаменитым.

- Нет. Сказка мне не по силам, - возразил папа. - Чтобы сказки писать... Проще солнце с неба достать.

Я поняла, что ему сочинять их трудно. А мне не трудно, я бы сочиняла и сочиняла. Сначала сочинила бы сказку о том, как мы папу излечили от пьянства. "Посадили его в стиральную машину и крутили три дня и три ночи, пока он не стал, как новенький. Затем вместе с ним в пещере у гномов достали самый красивый алмаз, а у рудокопов золото. И сделали такое красивое кольцо для мамы, что никакому ювелиру не снилось. И мама сразу от ювелира ушла и вернулась к папе. И мы втроем, вместе с Читой поехали на пароходе в путешествие вокруг Земли. А путешествие длилось круглый год, и на пароходе всегда было лето. Зима гналась за нами, а мы от нее убегали. А когда вернулись домой, то и дома уже было лето. И стали мы жить счастливо". Вот какие сказки сочиняю я каждый день, но никто об этом не знает.

Скоро я пойду в школу, и начнется для меня бессрочная каторга. Десять самых лучших лет будут выброшены из жизни. Так жила бы себе и жила беззаботно. И кто это только придумал, что человеку обязательно нужно ходить в школу и учиться? Тот, кто учится в школе, ни умнее, ни лучше не становится. А считать и писать можно выучиться и без уроков. В школе веселых и добрых детей превращают в умных и злых взрослых. Там кругом обман. Учителя говорят ученикам: "Не надо быть веселым и добрым - это в жизни не пригодится, а надо слушать учителей и все за ними повторять. И заставляют зубрить учебники. Говорят, что это принесет счастье. Но это счастья не приносит. Я это точно знаю. Не видела я ни одного школьника счастливым.

Папа говорит, что учатся для того, чтобы стать взрослыми. А если я не желаю быть взрослой? Среди взрослых я тоже счастливых не видела. Кто кричит, кто плачет, кто пьет водку и ходит потом по улицам, качается. Все мучаются. А зачем они стали взрослыми? Ведь от этого же все беды. Женятся, разводятся. Сами мучаются и мучают меня.

Мама, когда жила с нами, говорила, что пить и курить плохо, что курят и пьют только плохие, опустившиеся люди. Куда эти люди опустились, она не уточняла. На вид они были похожи на других и ходили по улицам, как и все нормальные. Сама же она вышла замуж за моего папу, который пил и курил. И когда я у нее спросила, зачем она вышла замуж за опустившегося, то она сначала разозлилась и сказала: "Посмотрю, какой у тебя будет", а потом сообразила, что говорит с "ребенком", который ничего не понимает и сказала: "У него тогда были идеалы, были достоинства, которые перевешивали табак и алкоголь".

Вскоре после этого разговора ювелир подарил маме кольцо с самоцветом, и в нашем доме был скандал. Папа кричал, плакал, пил водку, курил, а мама взяла чемоданы и ушла к ювелиру.

Меня ни о чем не спросили и даже слушать не захотели. Дети никому из взрослых не нужны. Взрослые заводят детей только для того, чтобы под старость было кому стакан воды подать. А зачем им под старость стакан воды? Я не замечала, чтобы бабушка в старости пила воду. Все больше чай с молоком, да кефир. А простую воду - нет, не пила.

Если говорить правду, то и взрослые никому из детей не нужны. От них только одно беспокойство. Без них, надо признать, ни в зоопарк, ни в кино не пускают. Да и в магазине без взрослых ничего не продадут. А так они не нужны. Лучше всего мне тогда, когда в квартире остаюсь одна. Я бегаю, играю, придумываю себе разную необыкновенную жизнь. И мне хорошо, весело, словами этого не передать.

А больше всего, как говорит папа, "сильнее жизни", я люблю смеяться. Смеюсь всегда. Иногда вслух, иногда про себя. У меня легко и просто это получается. И всем, кроме мамы и папы мой смех нравится, не кажется дурацким. Они, наверное, думают, что я смеюсь над ними. Над тем, что они на жизнь свою махнули рукой. А зачем махнули? И почему над этим смеяться неприлично? Я думаю, что, если смешно, то можно смеяться. Если радостно, то нужно радоваться. А то стану, как папа и мама и их "бывшие друзья". Они не смеются даже тогда, когда очень смешно. Они разучились радоваться.

У меня своя жизнь. Я пока на нее не махнула рукой. А если говорить всю правду до конца, то я ребенком себя не считаю. Скорее, мои родители являются капризными, плаксивыми и беспомощными детьми. Они не знают, зачем живут и зачем им стоит жить. Через слово об этом говорят. А я знаю, зачем живу и зачем мне стоит жить. Знаю, но им не говорю, чтобы не раздражать. И никогда при них я не называю себя взрослой, чтобы не насмешить до смерти. Хотят считать меня неразумным ребенком, пусть считают. Так спокойнее и им, и мне. А как оно на самом деле, вы знаете.

24. 12. 2008 г.

Афанасий Пузин

Я, Афанасий Пузин, простой, средний человек, без ярко выраженных индивидуальностей. Но, у меня есть собственное мнение и свой особый взгляд на всё. К вопросам брака и семьи я отношусь осторожно. Мне думается, что молодые, помимо чувств, не всё же им парить в эмпиреях, должны уметь твёрдо стоять на ногах. Должны уметь, в хорошем смысле слова, щёлкать пальцами на счётах. Это не то, что бы думать: "А сколько там, в кармане у мужа или жены?". Здесь смысл другой. Не в карман предлагаю заглядывать, а в мысли и в душу. И, прежде всего, в свою

Каждый должен искать свою дорогу в браке, в союзе с избранным человеком. Постоянно размышлять. А, удобно ли будет жене идти рядом со мной? Чем я могу ей помочь? И сможем ли вообще куда-либо идти, спустившись на землю с небес?

Думается мне, что такие вопросы влюблённые постоянно должны задавать друг другу. Мне видится, что несчастные браки, все, или почти что все, были заключены наспех. Не думали люди о том, о чём я сказал. Конечно, когда в руке её рука и тепло, растекается по телу, трудно соображать, но оставшись наедине с самим собой, это сделать можно.

И ещё хочу дать совет - не читайте книг. Вот говорят, чтение развивает. Не верьте. Соседка читала с шести лет, испортила зрение. Прочла тысячи книг, а всё равно осталась тёмной, неразговорчивой, глупой. Вот тебе и развитие. А я книг не читал, до всего дошёл своим умом и обо всём на свете умею рассуждать.

Вот для чего, к примеру, нужны сексологи? Всякие, понимаешь, сексопатологи? Знаете? Нет, не знаете. Они нужны для того, что бы учить людей жить с нелюбимыми и как-то, хоть как-то, вести с ними интимную, говоря по - научному, половую жизнь.

И все их таблетки, микстуры, то бишь, средства для потенции, всё для тех же неблаговидных целей. Что бы как-то с нелюбимыми устраиваться. Вот вы знаете, к примеру, что в году одно лето, одна весна, одна осень и две зимы? Одна зима в начале, а другая в конце года. Какого? А ведь это ж открытие! До этого же додуматься надо. Никто не придёт и не скажет. В каких книгах об этом прочтёте? Да, ни в каких. Только своим умом дойти до этого можно.

А про соседей, моих, в каких книгах узнаете? О теперешних соседях веду речь. Тех, с кем делю коммуналку. Детей у них нет, живут что называется, для себя. Но, как живут? Вот это - да! Жить ведь тоже можно по - разному.

Он, как услышит слово "золото", сразу начинает крутить головой по сторонам и кричать: "Где? Где?". Он на золоте помешан. Если золото увидит, то всеми правдами - неправдами старается им завладеть. Или купить, или выменять, или украсть. Толстый, маленький, на глазах очки-линзы, плюс четырнадцать, дальше носа даже в этих очках не видит, но машину имеет, катается на ней со скоростью двадцать км/час.

Жена у него такая же толстая, глупая и жадная, только без очков и на машине не ездит, боится. Эта врёт всем всегда, по нужде и без нужды. По радио скажут: "Московское время восемнадцать часов", переспросишь: "Сколько?". Скажет "восемь" и тут же сама с собой вслух рассуждает: "Магазин до семи, сейчас шесть, если поторопиться, то успею".

Жрёт, всё подряд, как поросёнок. При мне смешала грибной суп с прокисшим молочным и, не разогревая эту смесь, съела. Лопала холодный свиной жир без хлеба и запивала водой из-под крана. Не подумайте, что от бедности. У них не комната, а склад. Ковры, скрученные, в углах стоят. Вдоль стен ящики и коробки с нераспакованной новой мебелью и посудой. Всё про запас.

Сами спят на подстилках, как бобики.

Поживёшь с такими, затужишь. А вы говорите - книги. Где, в каких книгах, про таких написано? Там всё о высоком, далёком, возвышенном.

А жизнь - она не небеса. И мы в нашей жизни - не птицы. Мы - люди, человеки. Нам что-нибудь земное подавай.

1995 г.

Бабушка-старушка

Пошёл я в заводскую поликлинику, к терапевту. Попросил врача прописать матушке уколы. Церебролизин, если не ошибаюсь. Терапевт, приятная женщина, объяснила, что такие лекарства - прерогатива невропатолога. В заводской невропатолог болел, она меня направила в районную.

Встал я утром следующего дня, пошёл в районную поликлинику. К восьми часам, к открытию. Оказалось, зря так рано встал, невропатолог принимал с двух. Вернулся домой, поспал, а к двум часам поплёлся туда снова.

Вошёл, разделся в гардеробе, узнал в регистратуре, что к чему и иду к лестнице, чтобы подниматься. А у лифта, прямо на первом этаже, стоит старушка. Я ей улыбнулся.

- Мужчина, подождите. - Остановила она меня. - Со мной не подниметесь на третий?

- А вы одна боитесь?

- Я лёгкая, он меня не везёт.

- Неужели вы весите меньше двадцати пяти килограмм? - Спросил я, входя вместе с ней в лифт.

Старушка ничего не ответила. Так, в молчании, до третьего этажа и доехали. Вскоре выяснилось, что и она к невропатологу. Пока сидели, дожидались очереди, она рассказала случай из своей жизни.

- Хоть плачь, хоть смейся, - говорила старушка, - такая история со мной произошла. Поехала я к подруге в Ногинск. Было мне тогда сорок лет и не очень с мужчинами везло. А тут, иду мимо поля, стемнело уже, выходят из-за кустов двое и прямо мне нож показывают. Жить хочешь, говорят, иди с нами. Думаю, зарежут ещё, испугалась.

Повели в кусты. Один дежурить остался, смотреть, чтоб не шёл никто, а другой, что с ножом был, говорит: "Если жить хочешь, снимай штаны". Я не знаю, шутит или нет, а вдруг нет. Слушаюсь. Жить то хочется. Он тоже разобрался, навалился на меня и засопел.

Может минута, может, другая прошла, я о страхе забыла. И так, знаете, стало мне хорошо, что обняла я мерзавца обеими руками и стала его целовать. Прижимаю к себе, осыпаю лицо поцелуями, а он испугался. Стал визжать, как резаный поросёнок, кричать благим матом.

Плачет, умоляет: "Тётенька, отпусти. Честное слово больше не буду!". Тот, что в сторонке стоял, дежурил, как услышал крики, так пустился наутёк. Прямо по полю, по колдобинам. Боюсь, бедняжка в темноте ноги себе переломал. И тот, что с ножом, ухажёр мой сладкий, тоже поднялся и бежать, как ошпаренный.

А я полежала, помечтала, думаю вот ведь ребята какие пугливые. Встала, отряхнулась и пошла своей дорогой. Как говорится, хочешь плачь, а хочешь смейся.

Старушку слушал я внимательно, её сказка мне понравилась. Но про себя решил, что в лифте с ней больше не поеду.

1995 г.

Баловство

В деревенский дом старика Алфимова прибежал сосед, Владлен Локотков. Постучался и тот час вошёл, хозяин не успел даже сказать "входите". Этот Локотков всю сознательную жизнь, если точнее, шестьдесят восемь лет, прожил в городе и, вдруг, разом бросив всё, перебрался на постоянное место жительства в деревню.

Поселился в доме, купленном у Выходцевых, жил отшельником, ни с кем не знался. Зимой и летом ходил в кедах. Всё хозяйство - радиоприемник.

- Ой, сосед, горе какое, - заголосил Владлен с порога, - у Джорджа Клуни, американского актёра, умер поросенок! Как услышал, у меня чуть сердце не остановилось. Чуть было удар не хватил.

- И в самом деле, беда. Как же он его прозевал? Почему вовремя не заколол? Он у него что, хворал? Больной был?

- Что ты такое говоришь? Поросенок от старости умер, в восемнадцать лет. Это для людей, всё одно, что девяносто девять. Они с поросёнком жили вместе, душа в душу, а тут он, возьми, да и умри. Я в последний раз так убивался, когда погибла принцесса Диана.

- Это понятно. Не понятно одно. В слона, что ли, твой Луня, поросенка откормить хотел? Или на племя берёг? Зачем восемнадцать лет нужно было на борова добро переводить?

- С кем говорю! Поросёнок - другом ему был, а не куском мяса. Джордж спал с ним в одной постели, делился переживаниями. Кому я это говорю!

Владлен закрыл лицо руками и горько заплакал.

- Что ж это, у него ни детей, ни семьи не было? - Стараясь, как то, утешить соседа спросил хозяин дома, и тут же, словно опомнившись, прибавил в сердцах, - хотя какие дети, если не с бабой, а с поросенком спал.

- Да, ты пойми... Ну, как тебе объяснить? - Завопил, уязвлённый человеческой глупостью и человеческим же жестокосердием, Локотков. - Поросёнок был для него дороже отца с матерью! Дороже всех на свете!

Алфимов от этих слов, расхохотался так, как это делал только в молодости. И хохотал долго, чуть ли ни с минуту. Успокоившись, благодарный Будимиру за то, что он сумел его так рассмешить, тихо и ласково, сказал:

- Этого ты мне объяснить никогда не сможешь. Даже не пытайся. Мы живём по-другому. Для нас поросёнок - кормилец. Забьём его, живём целый год с мясом, а когда околеет внезапно, свалится от хворобы, тогда кукуй. Сиди весь год на картошке с капустой. Вот и весь сказ. А то, что задницу поросятам в Америке целуют, об этом я слышал. Хоть и в глухой деревне живу, но и до нас слухи доходят. Ну, чего хорошего в этом, Владлен? Признайся. Баловство одно.

6.12.2006 г.

Беседы в женской бане

Раскрасневшись, разомлев после парилки, женщины отдыхали в просторном предбаннике. Одни сидели, обернувшись простынёй, другие, накинув на плечи полотенце. Некоторые, отдыхая, предпочитали оставаться нагими. Пили чай из термоса, молоко из пакета, пиво и даже кое-что покрепче.

Между ними происходил неспешный, совсем не обязательный, но очень доверительный разговор.

- Хотелось ходить в шляпках с вуалью, в кружевах, спать на шелковых простынях, иметь украшения из золота и драгоценных камней. - говорила женщина "Из бывших". - Мечтала встретить настоящего мужчину. Остроумного, веселого. Чтобы в нем была бездна, неиссякаемый источник юмора. Пусть он даже был бы в преклонном возрасте. Это даже было б предпочтительней. Он бы подошел ко мне и сказал: "Станьте опорой моей старости, разделите со мной радости и огорчения жизни". Понимаете, покоя хочется, эдакого спокойного старичка. Уж слишком натерпелась я от молодых, да беспокойных.

Влюбчивая была. Влюбилась в игрока. Был он человеком азартным, неспокойным. Карты, бега, лотерея, страсть, ревность, долги, преступления. Все он куда-то спешил, куда-то торопился. Пешком не ходил даже в туалет, все время бегом. Бегал по улицам, по квартирам, по постелям, по головам. Я понять не могла, куда он торопится? А, оказывается, он спешил на тот свет.

В детстве я была необыкновенно красива. В нашем рабочем посёлке меня так и звали - Принцесса. А как только чуть-чуть подросла, что вокруг меня началось! Появилось много поклонников. Со мной стали говорить по-другому, не так, как со всеми. На меня стали смотреть по-другому, не так, как на всех. Мне стали дарить цветы. За мной стали ухаживать. Ухаживали молодые и старые, красавцы и уроды, принцы и нищие. Какие комплименты я слышала! Герои посвящали мне свои подвиги, подонки и негодяи - свои предательства и мерзости. Музыканты играли на скрипках, филателисты дарили мне редкие марки.

Каждый хотел услужить. Сосед-инвалид, будучи хромым и одноруким, выращивал для меня на своем подоконнике алую розу. Сочинял наивные, но при этом замечательные, искренние стихи. Появились первые женихи. Молодой, красивый, военный. Ухаживая, все втолковывал мне о том, что отвечает за людей, а те в армию приходят с гражданки слабые, неподготовленные. Говорил, что будет верным мужем. Я бы за него пошла, ей-богу, пошла бы, да уехал он на неделю в командировку, по своим военным делам, а там его и убили.

После военного руку и сердце предлагал профессор физик. От него узнала, что скорость света, представляете, триста тысяч километров в секунду, и, по словам Эйнштейна, она была конечна, но ученые в Принстоне, пропустив через сверхохлажденный цезий лазерный луч, достигли такой скорости, которая была быстрее скорости света, что противоречит второму постулату теории относительности Эйнштейна.

Я смеялась над ним, говорила: "Хотите понять устройство мироздания, читайте Библию". Не слушал. По поводу второго постулата объяснил, что полторы тысячи лет, если совсем точно, то тысячу шестьсот лет мы жили по понятиям о вселенной, открытым Птолемеем, затем триста лет жили по системе, рассчитанной Ньютоном, а с 1905 года живем по научной системе Эйнштейна, по теории относительности. Вообще-то их две. Это мне тоже он рассказал. Я бы своим умом не додумалась. Две. Общая и специальная. Общая, как ни странно, сложнее специальной и позволяет строить модели вселенной. От него же. Не от Эйнштейна, а от профессора своего я узнала, что в 1920 году Сан Саныч Фридман рассчитал и доказал, что пространство и время, то есть наша вселенная, возникла из точки максимальной плотности. Она взорвалась и распалась на элементарные частицы. Стала потихоньку остывать, складываться в молекулы и атомы, создавая, таким образом, наш многообразный мир. Что, скучно? Вот и я все слушала, слушала, и решила, что мне скучно. Профессор меня любил, но еще сильнее любил он свою науку. И я сказала ему, чтобы ехал он в свой Принстон, там искал своего счастья.

Затем ко мне посватался певец контр-тенор. Пел фальцетом, исполнял женские партии в шутливых спектаклях. Обладал всеми теми качествами, которые я ненавижу в мужчинах. Когда наступили "лихие года", то певца из театра выгнали, и бандиты назначили его директором магазина по продаже кожаных изделий. У него история развития кожаных изделий начиналась со слов Бытия: "И сделал Господь Бог Адаму и жене его одежды кожаные и одел их". То есть подразумевалось, что коль скоро из Рая, понимай, из театра, выгнали, то ходить надо только в кожаных изделиях. "Ходить в коже, жить широко, щедро, - повторял он чужую глупость, как самые мудрые слова, - это на данный момент правильный тон, высокие манеры".

Бывало, как выйдешь во двор, у подъезда его машина стоит, и он рядом. Зазывает в ресторан. Обещал подарить колечко с бриллиантом. Говорил, что уже купил. Да, все никак, во время встреч, колечка с ним не оказывалось. Так и не передал. Застрелили его прямо в машине, а вместе с ним и девушку, сидевшую рядом. Я тогда подумала: "А ведь на ее месте могла бы оказаться я". И стало страшно.

Красота - беспокойная штука. Брат родной, играясь, покоя не давал. Под видом борьбы, тискал. Подглядывал за мной, когда мылась. Да, и отец проявлял нездоровый интерес. Мать ревновала, устраивала скандалы, закатывала истерики. Таким образом организовала время моего обучения и досуга, что дома я практически не появлялась. Тем внимательнее становились их взгляды, тем сильнее увивались они вокруг меня, в те короткие отрезки времени, когда мы встречались. Отец с матерью развёлся из за любви ко мне. На прощание завёз в березовую рощу, где сквозь листья зелененькие пробивалось лучами слепящее солнце. Я, как мертвая, подставляла свое бесчувственное лицо, под его холодные, прощальные поцелуи. Он уехал далеко на север, бежал. Но, напоследок, все же попросил у меня в той роще: "Разденься. Дай, на прощание, я на тебя полюбуюсь.".Я сказала: " А не ослепнешь?". Он извинился, уехал, и с тех пор ни весточки.

Не знаю, жив ли, нет ли. Я тогда училась в математической школе. Там настолько любили цифры, что даже классы отличали не по буквам, а по цифрам. Не первый "А", а первый "Первый". Не первый "Б", а первый "Второй". Тяжело в этой школе математической было, но лучше, чем в той, что до нее. В так называемой "средней". Там училось много детворы, было пять первых классов, пять вторых, и так далее. Учиться приходилось в две смены. Зимой хорошо по утрам, можно выспаться, но вот учиться зимой, во вторую-третью смену просто невмоготу. На улице тьма кромешная, а ты только в школу идешь.

- Я видела сегодня сон. Саму себя танцующую с бутербродом в руках. - Перебила её "Обезжиренная", худощавая женщина с длинным носом. - Звучала настоящая музыка. Повторяю, настоящая, а не какая-нибудь там инструментальная истерика. И я одна в пустом зале кружусь в вальсе, с бутербродом в руках. И счастливее меня не было никого. Бутерброды во сне мне заменяли кавалеров. Они были огромные, с человеческий рост, с руками, с ногами, они улыбались, они со мной разговаривали. Кавалер сменял кавалера. Бутерброд с бужениной сменял бутерброд с колбасой... С салом, с сыром, с красной икрой. У меня от этих танцев кружилась голова. От них исходили такие ароматы, они так влекли к себе, что я каждому признавалась в любви. Я от них ничего не скрывала. Я говорила, что готова съесть каждого, но они позволяли себя только целовать. О, что это был за бал! Как жаль, что такое бывает только во сне.

- А я счастье нашла буквально под ногами, на дороге лежало. - Заговорила женщина "Практичная". - Все проходят мимо, никто не замечает. Например, книги я не покупаю. Зайду в магазин, и читаю, какая понравится. В зоомагазин забегу, посмотрю на зверюшек. И не надо дома держать, кормить, ухаживать. В переходе музыкантов послушаю, и не надо платить за концерт. А потом куплю себе легонького вина, конфет, белую розу, приду домой и мечтаю. А что еще человеку нужно для счастья? Я счастливая.

Так жила я, купаясь в счастье своем до тех пор, пока не пустила к себе жильца. Попутал лукавый, захотелось легких денег, сдала свободную комнату старому чёрту. Он жизнь мою превратил в ад. Думала, общаться будем, беседовать за чаем. Какой там, он со мной не разговаривает. Позавтракает и на бульвар. В шахматы там на деньги дуется. А поздно вечером придет и на выигранные деньги купит водку и кефир. Выпьет и спать. И если бы спал, так нет же. Поверите, нет ли, но понравилась ему моя грудь. И этот старый ловелас каждую ночь, пользуясь тем, что комната, в которой я сплю, не запирается, приходит и трогает меня за грудь, думая, что я сплю. А я, во-первых, не сплю, как тут можно заснуть, а во-вторых, послушайте, как все это происходит. Он крадется ко мне на цыпочках, боясь разбудить, и я боюсь пошевелиться, показать, что не сплю. А потом, мысли же всякие в голову лезут: а может, он с бритвой в руках идет, или идет душить или насиловать? Я же одинокая, беззащитная, со мной можно сделать в такой ситуации всё что угодно. Но он только грудь трогает, и то одним пальцем, тихонько, чтобы не разбудить, а потом в обратный путь, так же, на цыпочках. Я с ним не высыпаюсь, и не знаю, как прекратить все это безобразие.

Смотрела свой альбом со старыми фотографиями и прожила с ним вместе жизнь заново. От колыбели, первой влюбленности до настоящих дней. В нем только последней фотографии не хватает, но ее вклеят уже без меня. Не догадываетесь? Да. Не хватает фотографии могильной плиты.

- Не знаю, как у вас, но у меня очень много достоинств. - Вступила в разговор "Старушка". - Я, например, знаю, как можно дешево похоронить. Спрашивайте о чем угодно - отвечу, так как хочу принести пользу, ибо помышления сердец человеческих для меня открыты. Я и внучку свою учила, говорила ей: "Когда тебя целуют, не стой соленым столбом. Одной рукой обними мужичка за шею, прижми к себе, а другой снизу, за "бубеньчики" легонько тронь, и зазвенит твой любезный, зажжется".

- А я, когда ходила со своей бабушкой в Парк культуры и отдыха, то каталась на колесе обозрения. - Заговорила "Внучка". - Его почему-то называют "чертовым". Я еще подумала, если у черта на велосипеде такие большие колеса, то какой же он сам должен быть. Я не папина и не мамина, я бабушкина. Она меня с пеленок растила, и сорок лет за мной ходила, как за инвалидом. Готовила, убиралась за мной. Насилу я от нее замуж вышла. А как вышла, бабушка сразу отдала Богу душу.

Пошла я в Храм, чтобы панихиду заказать, и удивительно хороший день выдался. Хотя погода была неважная, дождь противный моросил, люди хмурые бегали, а на душе было легко, благостно. Шла по переходу и остановилась, засмотрелась на то, как лепестки от роз заметают веником. Метут, как мусор. Продавщица цветочного магазинчика, находящегося в переходе, мела. Что-то в этом было трогательное. Продавщица бросила убираться, поинтересовалась, не нужно ли мне цветов. Потом посмотрела на меня, на гору лепестков и сказала: "Хотите, возьмите себе". Я поблагодарила и пошла своей дорогой.

Зашла в Храм, там ко мне сразу подошла девочка, дочка церковной служки, пожаловалась на то, что стержня нет в ручке, положенной для написания записочек. Скучно ей было одной в полупустом храме. Я дала ей шариковую ручку, и она тотчас принялась на чистом листке рисовать цветок. Как ни странно, тоже розу. Стол был для нее высок, ей приходилось стоять на цыпочках. Она мне на это пожаловалась. "Не беда, - постаралась я ее успокоить, - скоро вырастешь, так еще наклоняться придется". "Да. Вырасту и наклоняться придется", - сама себя утешая и уговаривая, повторяла девочка. Так в этот день я панихиду и не заказала. Развлекла меня девочка, развеяла грустные мысли.

- Беспокойное наследство досталось мне от родителей. - Перебила её "Завистница". - Кому в наследство достается дом, кому квартира, кому - капитал. А мне по наследству передалась от родителей зависть. Странное наследство. Сколько помню себя, всем всегда завидовала. Мать, и отец завидовали другим - я над ними смеялась, а сама за собой не замечая, так же завидовала. Говорят, у завидущих людей нет друзей. Наоборот. Весь мир - мои друзья. Нас абсолютное большинство, больше, чем индусов и китайцев, вместе взятых. Мы - та сила, которая двигает саму жизнь, прогресс, науку. Без нас земля бы не вращалась.

- Послушайте, - сказала "Поэтесса", - какие я стихи сочинила:

"Вот и кончился мой бабий век,

Сорок лет - одинокая баба.

Где же ты, мой родной человек,

Мой принц золотой, моя награда?

Я ждала тебя ночью и днем,

Нету веры, любви. Есть усталость.

Или так:

Выла, плакала, пела, смеялась

Вот:

Где же ты, мой родной человек?

Лишь надежда на чудо осталась.

Правда, здорово? Да? Нет? Не здорово? У меня на самом деле все есть. И семья, и дети, и дом - полная чаша. И даже принц золотой. По-моему, даже не один. Спросите: зачем мне это? Сама не знаю. Хочется пострадать. Пожалеть иной раз себя очень хочется.

- А я с семьей своей, с дочкой и мамкой, живу в одной комнате, в коммуналке. - Сказала "Распутница", засмеявшись. - По выходным, раз в неделю, привожу к себе мужика. Мать с дочкой выпроваживаю из комнаты, пока мужик моется, стелю постель. А у нас из ванной выходят два окна, на кухню и в уборную. Ванная комната получается, как бы проходной для дневного света. Вот в эти окна дочь из туалета, а мать с кухни, за мужиком и наблюдают. Подглядывают. Бывало, мужик заметит, что на него изо всех окон смотрят, и с криком убегает. Но чаще привожу таких, как бы точнее охарактеризовать, - не нервных. Таких, которым повышенное внимание к их скромной персоне нравится.

Приходят в комнату, со смехом об этом рассказывают. Я матери с дочкой ничего не говорю, не ругаю. Во-первых, бессмысленно, во-вторых, должны же они получить хоть какую-нибудь компенсацию за неудобства, связанные с изгнанием из собственной комнаты. Бывает, неделю другую никого не приводишь, они уже скучают. Интересы то у них какие? Мать уже старенькая, ей все время спать хочется, дочь на улице пропадает и днем и ночью, неизвестно, чем занимается.

Так и живём, песни поем, надеемся на лучшее, ждем хороших новостей.

2008 г.

Болгарочка

Ваня Иванова, черноглазый бесенок из Варны. Сама была, как мальчишка и научила меня играть в игру под названием "Сорванец". Это игра в кости. Играют две белые и одна черная, после броска из суммы белых костей вычитается число, выпавшее в черной кости. Мне кажется, она сама придумала эту игру. Большая была выдумщица. С ней было забавно.

Когда в первый раз я ее раздевал, она на нервной почве говорила мне такие слова: "Срамная баба кричала мне вслед, задирала свои юбки и звала меня в канаву". Уверяла, что сие творчество принадлежит перу русского поэта Александра Блока.

Солнечные зайчики наполняли ее маленькую комнату беспокойным светом. Нам было хорошо вдвоем.

А еще у нее все было расшито бисером - и кошелек, и сумочка, и даже нижнее белье. Научила меня древнему искусству счета на пальцах. Это не то, чтоб досчитать до десяти. На пальцах я теперь умею и девять тысяч показать. Другое дело, что вы не поймете, да и мне в быту ни к чему такая мудрость. Это тоже была игра. Одна из многочисленных любовных игр, которыми она владела.

Была она большой любительницей всего индийского. Песен, танцев. Иной раз сама надевала и носила сари. Готовила пряные индийские кушанья. Неугомонная была. Сразу, как только познакомились, дала мне задание подыскать ей квартиру с высокими потолками в центре города.

По профессии Ваня была танцовщицей. Чтобы не поправляться, вместо сахара в чай все какие-то таблетки бросала.

Танцевала для меня в неглиже умирающего лебедя. Понял я в ту ночь бессмертную музыку Чайковского. Понял и полюбил. А, с Ваней Ивановой из города Варны, так и неподыскавшей себе квартиры в центре Москвы, вскоре расстался. Уехала, Ваня домой.

2000 г.

Болтушка

Ксения Бусько была умная, богатая, красивая, но при всем притом, глубоко несчастная в личной жизни женщина. Какое-то время мы вместе работали и даже жили. Жили так, как живут соседи в коммунальной квартире - была общая кухня.

По утрам Ксюша была сама собой, естественной, томной, приятно было смотреть на нее, не защищённую косметикой и нарядами. И потом, по утрам она была молчалива. Молча, сварит кофе, сделает бутерброд и уйдет. А по вечерам, словно бес в нее вселялся, болтала, не умолкая. Принималась рассказывать о своих женихах.

То, это преследующий ее везде и всюду моторист со спецкатера премьер-министра, где она была в качестве приглашенной переводчицы и познакомилась с ним. Будто этот моторист ей звонит, поджидает на улице, а она уже, что только не перепробовала, чтобы он от нее отстал. Говорила, что замужем, что дети есть - не помогло. Просила брата позвонить мотористу, тот звонил, разговаривал с ним, все напрасно. Она уже и с психологом своим о мотористе беседовала.

Слушал я Ксюшу, а про себя думал: "Либо все это выдумка, либо ты сама сумасшедшая. Ведь к здоровым людям психи не пристают. Психи ищут таких же ненормальных".

То, это какой-то владелец приисков, который настолько богат, что его не интересует сколько, что стоит в цифрах. Требует, чтобы с помощью пальцев ему показали толщину денежной стопки. Тоже, на мой взгляд, выдумка.

Итак, слетая с ее языка, проходили передо мной бесконечной чередой тысячи Ксюшиных знакомых. И все приговаривала при этом: "Ты только не подумай. У меня с ними ни с кем ничего не было".

Говорила:

- Мы с тобой друзья, - и тут же поясняла, - но если будешь себя хорошо вести, то со временем...

И не договаривала. Дескать, додумайся сам. И я додумался: "Хорошо себя вести" - это у Ксюши означало - домогаться.

Я, конечно, все видел, понимал ее переживания, связанные с тем, что я к ней "не лезу". Понимал, но предпочитал придерживаться проверенной тактики, то есть держаться на расстоянии от коллег по работе. А в быту мы были добрыми соседями, хорошими друзьями. А если быть предельно откровенным, скажу так. Поменьше бы болтала про бесчисленные знакомства, глядишь, давно бы получила, чего хотела. А то рассказывает:

- Подруга шла ночью по городу, подъехал пьяный милиционер на "козлике", предложил подвезти ее. А у подруги пять лет никого не было, и в ту же ночь она милиционеру отдалась. И вот с тех пор подруга всячески подкупает милиционера, за уши тянет под венец. А тот упирается. Обещала, если он к ней приедет, на Новый год подарить ему новую стереосистему. Не приехал. Так теперь у нее в квартире стоят две стереосистемы. Покупала ему однокомнатную квартиру, не польстился, соблазняет теперь трехкомнатной.

Удивлялся я в этом Ксюшином рассказе двум вещам. Во-первых, тому, насколько же глупой должна была быть ее подруга, предлагая все эти "коврижки" за то, чего, в принципе ни покупать, ни продавать нельзя. А во-вторых, тому, какие, оказывается, есть у нас капризные и привередливые милиционеры.

И от всех этих ее бесконечных басен у меня шла кругом голова. Я не хотел, не желал ничего подобного слушать, а она все рассказывала и рассказывала мне о своих похождениях и о похождениях подруг.

- Пора рожать, - как-то сказала мне Ксюша, - и совсем необязательно при этом замуж идти.

- Да, - говорю, - но чаще всего интересным положением и приневоливают к женитьбе.

- Не очень-то вас, мужиков, этим приневолишь.

Я подумал и согласился с ней. В этом, возможно, была она права.

Все у Ксении было: красота, богатство, положение в обществе, интеллект, даже чувство юмора. В ее арсенале имелась тысяча басен и столько же побасенок, но, к сожалению, не было ни одной душевной истории, за которую можно было бы ее полюбить.

А так бы я сдался. Даже с удовольствием.

2000 г.

Будем радоваться

К художнику Золотокопытину подошёл сосед Карпов и, краснея, сообщил:

- Антон Анисимович, ваша жена, Катерина Васильевна, вам изменяет. Кавалера её зовут Сергей Любомудров, молодой парень, наш новый водопроводчик.

- Молодец, - пожимая руку доносчику, сказал художник.

- Да, я по дружески, по соседски, - с соболезнованием в голосе, зашептал Карпов.

- Я говорю, какой молодец этот Любомудров. Мою работу делает. Я конечно перед женой виноват. Весь в работе, в замыслах. Да, ещё и подхалтурить надо, денежку заработать, что бы семью содержать. А на Катеньку ни сил, ни времени не остаётся. И какая же она умница. Чтобы не скандалить, не трепать мне нервы нашла выход из положения. Насладилась с водопроводчиком, и должно быть уснула после этого сладким сном. Проказница.

- Да, вы что? Глумитесь?

- Ничуть. Вот вы, Олег Андреевич, и сами жену не ласкаете и строго следите за тем, чтобы её со стороны никто не приласкал. Поэтому у вас в семье бесконечные ссоры. Жизнь друг другу омрачаете. Но, вернёмся к моей семье. Конечно случившееся не норма, а исключение. Но относиться к этому надо философски. У нас, у мужчин, великие замыслы, мечтаем мир спасти, никак не меньше. За реализацией этих замыслов частенько забываем жену поцеловать. А ведь это смысл жизни любой женщины - быть целованной. Она и вам, ручаюсь, не раз приглашения делала. Вот почему вы так возмущены? Отчего с таким трепетом о измене моей жены сообщаете? Вы, наверное, и сами были бы не против оказаться на месте Сергея Любомудрова. Совесть помешала. Передо мной неудобно. Да, и перед своей женой стыдно. Жизнь, милейший Олег Андреевич, так сложна, из таких противоречий соткана. А семейная в особенности. Так, что я давно для себя решил. Чтобы ни случилось, буду всё встречать с пониманием. Всё прощать. Запрещать-то всё одно бессмысленно. Злиться, кричать - глупо. Только людей смешить. Так, что будем радоваться. И за жену, и за водопроводчика Любомудрова, и за себя, совестливых и находчивых.

Золотокопытин приобнял на прощание Карпова и отправился к семье.

- Как то это не по-русски, - Сказал Олег Андреевич ему в след. - Мир меняется, и люди становятся непредсказуемыми.

2012 г.

Бунтарь

Днем я спал, ночью бодрствовал. В будни отдыхал, в праздники работал. Зимой ходил в летней одежде, а летом в зимней. Ненавидел любую власть и презирал все мыслимые и немыслимые законы.

Моей любви искали умные, богатые, красивые женщины. Но я, всем наперекор, женился на нищей, уродливой дуре. С ней было невозможно прожить и одного дня. Я же заставил себя жить с ней в течение десяти лет. До тех пор, пока сама меня не бросила.

Все всегда я делал наперекор. Черное называл белым, белое черным. За добро платил злом, а за зло, чтоб не быть последовательным, и чтобы враги не смогли понять моей логики, еще большим злом.

И теперь я задаю себе только один вопрос. Зачем так глупо, так бездарно я прожил свою жизнь? Почему все делал шиворот навыворот? Нет, идея, конечно, красивая, быть революционером. Но зачем мне, все это было нужно? На что, потратил я лучшие годы свои? Мечтал прокричать на весь мир: "Бунтуйтесь!". Все это глупо. Но, годы уже не вернуть.

1995 г.

Бытовуха

Участковый Кондрашин разбирал дело соседей, подавших друг на друга жалобу. Опрашивал одного из потерпевших.

- Как было дело, Сергей? - Спросил он Гусева.

- Ко мне пришел Прошкин и стал звать на улицу. Якобы машину помочь ремонтировать, а на самом деле водки хлебнуть. А моя с ним сцепилась. Говорит, у Сергея и дома дел хватает, никуда его не пущу. И тут произошло интересное. Слушаю я, как они спорят, и вдруг вижу, на моих глазах, они превращаются в чертей. То есть самым натуральным образом. На голове рога растут, говорят на своем, лукавом языке.

- Опустим мистику. Из-за чего вышел спор, перешедший в драку?

- То-то и оно. Сосед говорит моей жене: "Я погублю этого праведника". А она ему: "Нет. Я погублю". И на меня смотрят. Ну, и чего мне было ждать? Схватил сковороду, что под руку попалось, и кинулся, жизнь спасать. Помирать - кому ж охота?

- Чего вы только, алкоголики, не придумаете.

- Истинный Бог, Сергей Сергеич, так все и было.

1995 г.

Валентины

В моей молодой бесшабашной жизни, оставили след три Валентины.

В Вале Тихомировой было что-то от годов пятидесятых. И лицо, и тело, и манера одеваться. Может мать пародировала, может бабку. Но ей это шло. Лицо было простое, без прикрас. И лоб, и нос, и губы - всё обыкновенное. А вот глаза! В них находилось то самое ретро. Сам взгляд был приветом из тех времён. Ну, и конечно причёска. Две косички без лент, спадающие на лацканы пиджака, очень напоминающего мужской, перелицованный. И юбочка строгая, и туфельки строгие. Самые обычные. И говорила просто, без затей. И жила бесхитростно. Без двойного дна, вся, как на ладони. Ясная.

Дома фикус, огромный, в кадушке. Листья блестящие, словно маслом растительным натёртые. Сантиметров по двадцать каждый. Круглый стол, матерчатая скатерть, пол дощатый. Обычные широкие доски, выкрашенные в жёлто-оранжево-коричневый цвет. На стене фотографии родни. Стулья деревянные старинные. Но, прочные, сто лет ещё прослужат.

С ней было просто. Всё просто. Она была, как воздух, к которому привыкаешь и перестаёшь замечать. К ней всегда, в любое время, в любом виде можно было прийти. И приютит, и накормит, и денег на дорогу даст. Бессловесная была. Жилы не тянула, признания не вымогала. Не говорила: "А, помнишь? Ах, не помнишь! Так, я тебе напомню". Умница. На таких стояла и стоит Россия.

Пришёл к ней как-то, а она беременная.

- Мой? - С испугом и тайным трепетом, спросил я.

- Ну, тебя же не было, - как-то кротко ответила она.

И я успокоился, повеселел. Выпил, покушал, переночевал и ушёл не прощаясь. Больше к ней не ходил.

И было ещё две Вали. Причём встречался с ними одновременно.

Валентина Владимировна Мах, когда-то была моей учительницей химии. Страстная была до безумия, искала меня повсюду и, как ни странно, находила.

И Валя Колесникова, так же со школой связанная. Ученица выпускного класса. Я к ней долго не прикасался, держал на расстоянии. Она мне по этому поводу даже истерики закатывала. Дескать: "Не любишь".

Знакомство с Колесниковой было романтическим. Я в тот день был сильно пьян и как там в сказке? На больного льва даже шакал нападает? Так вот, шакал был не один. Шакалов было много. Обычная шпана, подвыпили, раздухарились, а тут навстречу я - "тепленький". Ну, и слово за слово. Понеслось. Руки у меня ватные, ноги ватные, свалили с ног и били. Тут и появилась моя спасительница - вступилась.

Шпана оценила девичий порыв. А, может сами испугались того, что делают. В общем, отстали. Помогла мне Валя встать, дойти до дома. Помогла помыться, покормила. Помню, все лицо зеленкой измазала, раны прижигала. После этого с неделю носа на улицу не мог показать. Зеленый был, как Фантомас.

Хорошее было время, приятно вспоминать.

2002 г.

Великан

- Говоришь, делать добрые дела. А с чего начать?

- С мысли. Сначала подумай о том, что хочешь помочь. Не для выгоды. Не для славы. Не себе - вот главные слова. И Бог даст силы сделать доброе дело.

- Помыслить? Не глупо. Но как ты к этому пришёл? Когда?

- В юности. Сон видел. Чёрная пустыня бескрайняя, холод, ветер и на всём этом пространстве, как тени, толпы мечущихся людей. Напуганные, в лохмотьях. Один из них подбегает ко мне и говорит: "Надо бежать. Тьма сгущается. Это не туча. Это летит огромная чёрная птица, которая склёвывает всё, что движется". Я рассмеялся. "Наоборот, - говорю, - надо стоять на своём месте". "Как не бежать? Страшно." - твердит он своё. "Так склюёт же? - Недоумеваю я. - Ты же это знаешь!". "Все это знают. Но невыносимо. Понимая, что глупо, все пытаются скрыться бегством. Для того, чтобы выстоять, нужно иметь стержень. А у оказавшихся здесь стержня нет. Поэтому бегаем и нас склёвывают". "Бедные, - подумал я, - надо, за них заступиться. Помочь". И только так подумал, стал расти и, прямо на глазах, превращаться в великана. И зловещая птица из монстра превратилась в безобидного воробушка, испугавшегося взмаха моей руки. Стоило только подумать о том, что сделаю доброе дело, как оно уже сделалось. Так и в жизни всё происходит. С Божьей помощью всё просто.

2010 г.

Взросление

В ранней юности была у меня любовь, звали Агния. Я, конечно, все больше тогда в киноактрис влюблялся, но они небожители, были далеко, а эта рядом. Работала мастером в парикмахерской. Я ходил подстригаться только к ней и втайне мечтал о взаимности. Работала она, то вечером, то утром, то с двух, то с девяти.

Меня уже знали. Пришел как-то утром, говорят: "Твоя после двух". Пришел вечером, говорят: "Раздевайся, садись, сейчас подойдет". А сами между собой щебечут о ней, о моей возлюбленной.

"Сходи, позови Агнию, - говорит одна другой, - стоит на ветру, в такую холодину и все болтает. Да, было б с кем, с Илюшкой".

Так в тот день она ко мне и не подошла, стричь стала другая. Я сказал, чтобы сняли немного. А через неделю опять в парикмахерскую прибежал, к своей.

Застрекотали ножницы над моей макушкой, сердце колотится, сижу, ни жив, ни мертв. Никого нет, только мы вдвоем. Я и она. Ну, думаю, сейчас объяснюсь, приглашу на свидание.

И вдруг приходит парень. Не раздеваясь, садится в свободное кресло и просит у нее денег. Да так, будто право на это имеет. Машина у него сломалась, а ему на ней надо в институт. Моим присутствием не смущаются, ни он, ни она.

А далее и вовсе, взял, да и вынес, искреннему чувству моему, смертельный приговор. Спросил:

- Может, у Кольки взять? До вечера. Вечером отдам.

- Сам ему и звони, - ответила Агния.

- Да, как же ты не понимаешь, - закричал на нее парень, - я с мужем твоим не могу говорить.

"Вот, - думаю, - и вся любовь".

Она подстригла, я расплатился и скорее на воздух.

Казалось, свет белый для меня померк. Последний день живу. Ан, ничего, прошло, зарубцевалось. Она и не узнала о моей любви. А я повзрослел.

2000 г.

Влияния

- Охо-хо, - произнес Огольцов.

- Что такое? - поинтересовался Щукин.

- Со мной происходит что-то ужасное. Одновременно возникло несколько проблем. От которых не уйти, не спрятаться.

- Все не вовремя, ни к месту? Руки опускаются? Это влияние Плутона.

- А может, кризис среднего возраста? Мне вчера стукнуло сорок лет.

- Тогда это влияние Урана! Точно, точно. Планета долго копит обиду на человека, не понимающего ее проявлений и, естественно, жестоко наказывает его. Причем, делает это всегда внезапно, используя свои, уранистические, механизмы.

- Ох уж эти, иронистические, механизмы. Но ничего, ирония иронией, но смеется хорошо только тот, кто свои сорок лет переживет. Правильно?

- Правильно. В сорок лет человек должен или более активно использовать накопленный опыт, либо совершенно отказаться от всего привычного и кардинально изменить свою жизнь.

- Человек ни в сорок, ни в шестьдесят, ни в восемьдесят - никому, кроме Господа Бога, ничего не должен.

- Я, собственно, об этом и говорю. Все беды в нас, и не стоит убегать в никому неведомые миры, сотворенные чьим-то больным воображением. Все в порядке. Солнце - греет, Луна - светит, а что еще человеку надо? Прорвемся.

1996 г.

Внук и дедушка

Пятидесятилетний внук беседовал со своим девяностолетним дедушкой, вернувшимся из длительной эмиграции на Родину. Не зная, с чего начать, он решил поговорить на отвлеченные темы.

- А вот скажи, дедушка, - спросил внук, - что, на твой взгляд, служит лучшим украшением для молодежи?

- Думаю, набожность, - нисколько не смущаясь вопросом, ответил дедушка, - она удерживает молодые сердца в невинности, предохраняет от нехороших мыслей, прогоняет грех, душе сообщает спокойствие, здоровью - крепость и, вместе с тем, приобретает честь у людей.

- Я, собственно, не об этом хотел говорить. Ну, допустим. Пусть - набожность. А что кроме, что после набожности?

- После набожности лучшим украшением для молодежи служит любознательность. Она состоит в том, чтобы как можно больше получить полезных знаний. Знание - это добро, которое не горит, не тонет, которое ни вор не украдет, ни червь не подточит.

- Очень интересно рассуждаешь, дедушка. Можно заслушаться. А на третьем месте что?

- И на третье место, что-нибудь найдем. Третьим украшением, для молодежи, будет - благопристойность.

- Расшифруйте, дедушка, для меня, убогого, искалеченного материализмом.

- Я говорю о том, что прежде чем сказать что-либо или сделать какое-нибудь дело, молодой человек должен подумать, обдумать хорошо ли то слово или дело. Чтобы потом не пришлось стыдиться за него.

- А если проще? Попроще.

- Молодой человек должен взять за правило не употреблять никогда нечистых и скверных слов.

- Ну, это в наши дни невозможно. Как говорится, "поезд ушел". Упустили "синюю птицу". Ты, дедушка, что попроще скажи, для теперешнего времени. Не с луны же свалился. Хоть и в эмиграции жил, но на земле. Помилосердствуй.

- Пожалуйста. Трудолюбие! Для себя ли, для другого, за деньги ли, или даром, по обязанности или добровольно - нужно работать усердно.

- То есть на чужого дядю, как на себя? Это мы проходили.

- На кого бы ни работал - все равно. Работа твоя должна быть честной и тогда она принесет тебе честь. А ленивцам - позор и осуждение.

- Это не нашему народу наставление. Русский работник - плохой работник.

- Плохо думаешь о своем народе, о себе, о сыне своем. С этого начни, то есть с себя. Отец учил тебя с раннего детства отдавать честь всякому, никогда не осуждать никого, кроме себя. Да видно, не в коня корм. Жаль, мой сын, твой отец, рано умер. И себя виню, что все эти годы с вами в разлуке был. Развратили вас, обезбожили. Стану молиться за вас, чем смогу, помогу.

2008 г.

Воровка

Был я молод и счастлив, жил по принципу "Если плохо тебе, то найди того, кому еще хуже и помоги. Станет легче и ему, и тебе". И я искал тех, кому хуже и находил, но помочь не всегда получалось. Отчего становилось хуже и тому, кому пробовал помогать и мне самому. Одного желания помочь, как оказывается, мало, а терпения в молодые годы у счастливых людей и того меньше.

Была у меня знакомая Таисия Скороходова, профессорская дочка. Ее отец, профессор, умер, когда она еще не родилась. Был он старенький, папка ее. Зачал Таю на восемьдесят третьем году жизни, а полюбоваться на ребенка уже не довелось.

Матушка Таисии была младше мужа почти, что на шестьдесят лет. Семнадцатилетней девчонкой, прямо из детского дома повел он ее под венец. Нарожала она ему пятерых детей, и осталась вдовой. Четверых детишек отдала в детский дом, а с Таисией, последним ребёнком, "мучилась, но растила".

Управы на Таю не было никакой, воровала на рынках, в магазинах. Меня обворовала при первом знакомстве, когда оставил ее на ночлег.

Познакомился я с Таисией в городе, представилась защитницей Белого дома. Сказала, что разругалась с матерью и ей негде ночевать. Я ей поверил, пустил в свой дом. Так, что же сделала? Обворовала и ушла, оставив записку.

Текст был такой:

"Обратишься в ментовку, засажу за совращение малолетней".

В голове возникло сразу несколько вопросов: "Зачем? Зачем она украла какие-то "копейки" из кошелька, которые я и сам бы ей отдал, если бы попросила? Зачем стащила пакет молока? Зачем ушла в моей старой курточке? Разве, что старый японский магнитофон прихватила?".

Но, и в этом я не видел не только большой, но и никакой потери.

Обворовала глупо, бездарно, только для того, чтобы казаться воровкой. Ничего существенного, из дома не пропало. Еще бы хомяка украла из клетки. Все это выглядело нелепо. Поступок ее казался детским.

Но, вот насчет растления малолетней, это она перегнула. Сама же показывала паспорт, а точнее, фотографию в паспорте. Я читать умею, зрение хорошее. Дата рождения, располагавшаяся чуть правее фотографии, говорила о том, что Таисии Скороходовой полных девятнадцать лет. Другое дело, что выглядела она молодо и этим, как я понял, пользовалась.

Раз уж заговорил о совращении, то скажу, что и в мыслях ничего подобного не было. "Девочке негде ночевать, бедная, голодная", - так все это я понял. Я накормил ее, постелил ей постель, сам лег спать в другой комнате. Вот и все. Если это считать совращением, то тогда - совратил. Правда, Таисия, в течение ночи раз восемь ко мне приходила. Будила под всяческими надуманными предлогами, но у меня и в мыслях не было к ней приставать. Она это видела, чувствовала и поэтому сама ко мне не лезла. Тем обиднее было читать записку. Эту гадость, написанную ее рукой на листке из моего блокнота.

Сначала я себя успокаивал, говорил:

- Глупое дитё. Хоть и дылда здоровая, но, дура дурой. Обыкновенная воровка. Плюнь и разотри. Выбрось из головы. Забудь.

Но, что-то не позволяло мне ее забыть. Мой принцип не позволял.

- А что, если ей плохо? - Разговаривал я сам с собой. - А, что, если действительно, попала в беду? Ну, стащила молоко. Сытый человек никогда бы не взял. Значит, голодает. А записку написала из страха. Боится наказания, как дитё малое.

Вспомнив, что она рекомендовала себя, как защитницу Белого дома, я отправился на Краснопресненскую набережную, где и встретил ее в толпе зевак.

Тая неспешно прогуливалась с открытым пакетом молока, батоном белого хлеба и моим магнитофоном, висевшим у нее через плечо на тесемочке, как у солдата висит автомат. Я поймал на себе ее настороженный взгляд, рассмеялся и, махнув рукой, пошел восвояси. Но, не тут-то было. Она пристала ко мне, как банный лист. Больше всего удивила Таю та быстрота, с которой я ее нашел.

- Ты откуда здесь взялся? Ты уже заявил на меня в милицию? Я отдам тебе деньги, у меня сейчас просто с матерью нелады.

- Пусти, - сказал я, - дай, пройду.

- Куда пойдешь? Я тебя никуда не пущу. Ты, что, в ментовку собрался? Я же сказала, все отдам. У меня сейчас нелады со всем миром.

Я и не рад был тому, что стал ее искать, а хуже того, что нашел. А главное, говорила она со мной так, как будто у нас с ней и в самом деле что-то было. Какой-то роман. Интим, страсть, бурная ночь.

Сказал, чтобы ко мне ни под каким предлогом не приходила. Но, это для нее было все одно, что "приходи поскорей". Мало того, что сама зачастила, стали приходить и ее дружки. Угрожали:

"Ты, чего это Таисией брезгуешь? Она хорошая, она исправится, женись на ней".

Что на это можно было ответить? Я помалкивал и наблюдал, как дальше станут развиваться события. В конце концов, все само собой утряслось и встало на свои места.

Таисия Скороходова была эдакой атаманшей у подростков. За ней ходили толпы молодых людей, дрались между собой постоянно. Я помню, в детстве своем наблюдал нечто подобное.

В наш подъезд, по обмену из другого района, переехала семья из четырех человек. Отец - горький пьяница, мать - труженица, сынок - лоботряс, мой сверстник, и дочка, только что закончившая школу.

За ней, с прежних мест проживания, потянулся шлейф старых знакомств. В нашем подъезде на всех этажах, с утра до вечера стояли толпы подростков. Это были ее друзья - ухажеры. Ходили они всегда кодлой, никто никогда по одному не приходил. И с Таей Скороходовой было точно так же.

- Это мои друзья, - коротко и ясно объяснила мне Тая.

И друзей не смутило бы, если б я с ней "любился" (ее словцо). А вот тот факт, что уличив в краже, я гнал Таисию от себя, это их задевало. Как это так? Пренебрегают их королевой. Человеком, за которого они готовы жизнь отдать. Ручаюсь, никто из них с ней не был близок физически. Она просто умела выслушивать их сумбурные, сбивчивые объяснения в любви. Умела, ничего не обещая, затеплить огонек надежды в каждом озябшем от неверия сердце. Была подростковым психотерапевтом. Ребята рассказывали ей все. Рассказывали о своих проблемах в семье, о том, как с друзьями ссорились. Им было приятно, что она - "свой парень". Что она, хоть и девчонка, но понимает их "мужские проблемы".

Ребята физически были развиты, а интеллект, знания, практические навыки - всё это полностью отсутствовало. И психика была расшатана. И становилось ясно, что каждый из них, ни сегодня завтра натворит что-то страшное. И, в лучшем случае, окажется в колонии или в психушке, а в худшем - на кладбище.

Им бы цель высокую. Работу тяжелую, но продуктивную. Нужную не только им, но и стране, и всему человечеству. Но, не было ни целей, ни дела, ни работы, сказали - живите, как хотите. А это для молодых, здоровых, полных сил, все одно, что сказать: "не живите". Ощущение ненужности, незаинтересованности в тебе, когда хочешь быть нужным, полезным и готов горы свернуть - это беда.

Конец века всех этих ребят в своих жерновах перемолол в муку. И я к ним не лез, ничем не мог, да и не пытался, помочь. Мне Таисии Скороходовой хватило.

2001 г.

Воспитание действием

Один друг звонил другому, по телефону.

- Кто это мешает нам разговаривать? - Спросил Гомонов. - У тебя что, ребенок кричит? Если бы мои так кричали, я бы их давно ремешком угостил. Знаешь, на них иной раз нападет блажь и, пока хорошенько не отлупишь, эта блажь не отпускает. Ремень - лучшее лекарство от капризов. Я и собаку так лечу, и жену, и тещу.

- Молодец, - хвалил Ледящев, - просто молодец. Другого слова не подберу. А у меня все руки не доходят.

- Знаешь, я иной раз бью их, даже когда молчат. Так сказать, для профилактики.

- Правильно, очень правильно поступаешь. Я просто восхищаюсь тобой. Жаль, что нет во мне твоей силы духа. Домашние заметили во мне эту слабость и сели на голову.

- Вот ты понимаешь, что без порки нельзя, а мои не смиряются. Отказываются принимать необходимое. Ой, прости. Жена с тещей, участкового привели. Придется идти в милицию.

- Зачем?

- Объяснительную писать.

- Объяснительную?

- Да. В лучшем случае. Но, чую одним местом, опять на пятнадцать суток закроют. Вернусь, продолжим разговор.

1995 г.

Восточная красавица

Гульнара, восточная красавица моя. Был бы поэтом, так бы о ней сказал: "Голос - чудесная музыка, глаза - драгоценные камни".

Гуля появилась в моей жизни, как легкое перышко, опустившееся с неба на ладонь, и так же, как перышко, влекомое дуновением ветра, исчезла. Угощала пловом с курагой и изюмом, спали с ней на перинах, расшитых золотом.

И, что она нашла во мне? Ни денег, ни славы, ни имени. Был бы красавцем, или дамским угодником, умеющим рассыпаться бисером у женских ног. Так, нет же. Ничего этого не было. Разве молодость? Я тогда только со службы пришел. Служил в Морфлоте. Расхаживал вразвалочку и ни одну юбку не пропускал, за каждой волочился. Все мысли были только об одном. Но, при всём при этом, был разборчив.

Гульнара была замечательной девушкой, но с ней случилась беда. Иначе это никак не назовешь. Словно кто-то околдовал ее. Сознание у нее помутилось. Взяла, отрезала свои длинные волосы, подрезала юбку, стала демонстративно пить и курить. И был у нас с ней последний разговор. Гуля в основном говорила, а я слушал.

- Я боюсь счастья, - говорила она, - боюсь быть счастливой. Так живешь себе тихо-спокойно и не думаешь о смерти, она где-то далеко. Так далеко, что, кажется, ее не существует. А когда я счастлива, то она рядом, стоит за спиной, и я затылком ощущаю ее холодное дыхание.

Конечно, и жизнь в моменты счастья в сто раз прекраснее и интереснее. И дни летят незаметно, как минуты, и минуты растягиваются в блаженную вечность. И, очень страшно все это потерять. А где страх, там всегда поблизости смерть.

Смерть, как гиена, ходит за тобой тенью и поджидает своего часа. Смерть знает, что люди, способные воспарить, решиться на высокий полет, рано или поздно должны упасть и разбиться. Да. Да. Это так. Я это чувствую. Поэтому я больше не стану кидаться в твои объятия, и стану отталкивать от себя. Счастье не для меня. Мне нужна тихая радость.

- Ты рассуждаешь, как старушка.

- А может, я и есть старушка.

- В твои двадцать лет?

- А, душа? Она же без возраста. И опыт у нее свой. Я, может, столько за двадцать лет выстрадала, что другой бы на девяносто хватило.

- Да. Наверное, ты права. Иди, своей дорогой, а я, "наивный", еще полетать попробую.

Так и пошли, и "полетели", каждый в свою сторону. С тех пор я Гульнару ни разу не встречал.

2001 г.

Врушка

Познакомился я с Женькой в ресторане. Когда спросил, кем работает, ответила:

- Моя профессия начинается на букву "б", а заканчивается на мягкий знак.

Говоря все это, она положила ногу на ногу и многозначительно мне подмигнула. И тут же рассмеялась, весело спросила:

- За кого вы меня приняли? Я библиотекарь.

Шутка мне не понравилась, но я не подал вида.

Знакомство наше началось с шутки, продолжилось враньем. Представилась Евой Валевской и довольно-таки продолжительное время в этом образе пребывала. Я, обращаясь к ней, называл ее Евой, столик в ресторане на следующее воскресенье заказала на это имя. А, потом все же призналась, что зовут ее Женей, по паспорту Евгения, но Евгенией просила не называть.

"Отец - Евгений, мать - Евгения, да и меня еще так станете величать". Такое вот было пояснение к просьбе не называть ее полным именем. Я почему-то уже тогда подумал: "Хлебнешь ты с этой барышней горя", но тут же успокоил себя, уверил в том, что все это эпатаж, желание показаться особенной, удивить оригинальностью.

Ох, как же она лгала! Вранье было ее второй натурой. Я теперь думаю, что Женьку нужно было бы занести в книгу рекордов Гиннеса. Все сказочники мира, со всеми своими небылицами не смогли бы сравниться с ней. С теми ее "правдивыми" историями, которые рассказывала она мне.

Я ей говорил:

- Когда бы был такой журнал - "Ложь" или газета "Кривда", то ты, без сомнения, была бы там главным редактором и самым печатающимся автором одновременно.

Особенное мое негодование вызывало то, что жила эта врушка - побрехушка на улице Правды. Я много с ней об этом говорил, грозил в шутку, что напишу на нее донос, так как не имеет она право жить на этой улице. Но угроза ее не исправила.

Сначала я думал, что это такая защита, в моем обществе чувствует себя неуютно, и из-за этого лжёт. Но оказалось, что это не так. Она лгала и родителям, и прохожим. И близким, и дальним, и своим, и чужим.

Ну, как можно было жить с таким человеком? Ее нужно было лечить. Лечить серьезно. А я с ней игрался, шутил. Как-то раз, в наказание за очередное вранье (вспомнив ее же жалобы на то, что, дескать, мало пороли), я попробовал дать ей несколько раз ремнем по заднему месту - не помогло.

-Ой-ёй-ёй, ты меня убьешь! Я не вынесу! Сердце лопается от боли!- кричала она истошным голосом в тот момент, когда я ее порол.

И тут же, когда я ремень в испуге бросил, стала смеяться, скакать, напевать:

- Ну, а мне не больно, курица довольна.

Да, было в ней много детскости, и вранье ее было тоже какое-то детское, не злое. Из-за этого, быть может, я с ней два года вместе и прожил. Хотя, что это за годы были, надо отдельно рассказывать.

2000 г.

Вызвали врача

Женщина-врач пришла по вызову к Светиной маме. Света, открыла ей дверь.

- Врача вызывали?

- Да. Проходите.

- Номер вашего дома? - Не входя, и как-то подозрительно насторожившись, спросила женщина.

- Проходите, всё правильно. - Постаралась Света её успокоить.

- Я спросила, номер дома? - Не успокаивалась женщина.

- Четырнадцатый.

- Корпус? Какой корпус? - Продолжала женщина свой допрос.

- Вы, правильно пришли. Входите.

- Я спрашиваю, какой корпус?

- Корпуса нет.

- Значит всё правильно.

Женщина вошла, разделась в прихожей и спросила, куда ей идти. Света указала на комнату, где в постели лежала мама.

Заметив, что девушка сильно простужена, женщина-врач поинтересовалась:

- К кому вызывали?

- К маме. - Сказала Света.

Мама, по своей наивности, стала просить человека в белом халате, что бы она и дочку послушала. Хотя бы затем, что бы знать, нет ли хрипов в лёгких. Бюллетень, был не нужен.

- Это невозможно. - Отрезала женщина-врач. - Вызов был один, я буду осматривать только одного больного.

У Светиной мамы было высокое давление, она просилась в больницу, на что женщина-врач рассказала историю о том, как "одна ходила своими ногами", но легла в больницу и умерла. Как выразилась женщина-врач "Ускорилась".

- Сама себя ускорила. Так бы жила потихоньку, ходила бы своими ногами, а то.. Только сама себя ускорила. Нет, не советую ложиться в больницу. Не советую.

Женщина побыла ещё какое-то время, выпила предложенное кофе, съела четыре бутерброда с колбасой, рассказала уйму страшных сплетен с летальными исходами, ничего не выписала, оделась и ушла.

1995 г.

Выручил

Летом, в июле, в период отпусков, я познакомился с Дашей. Заметил ее на Симферопольском вокзале. Она медленно спускалась по ступенькам в обществе старенького дяденьки. Я почему-то с первого взгляда понял, что это не дедушка, не дядя и не папа с ней. Дяденька был в шортах, вид имел отвратительный, ноги худые, кривые, в каком-то розовом пуху. Все подхихикивал. Видно было, что девушка им управляет.

На площади к дяденьке подошел наглый, хулиганистого вида паренек и, обращаясь к нему, спросил:

- Отец, как твою дочку зовут? Познакомь меня с ней.

- Я ей не отец, - растерянно ответил дяденька и, часто заморгав белесыми ресницами, беспомощно посмотрел на девушку.

- Это мой муж, - гордо заявила Даша

- Что? - переспросил парень, - Муж?

Он так громко и чистосердечно засмеялся, что дяденька смутился, скукожился и сник.

- Он тебе не муж, - вынес свой вердикт отсмеявшийся наглец и, сплюнув дяденьке под ноги, развернулся и ушел.

Парень ушел, а я остался. Даша заметила мой интерес к своей персоне и поздоровалась, как бы приглашая к общению. Ей бы, откровенно говоря, учитывая молодость лет, того забияку-парня загорелого. Но, вышло так, что стала встречаться со мной.

Я к ним подошел, успокоил дяденьку, сказав:

- Не обращайте внимания, здесь полно хулиганья. Давайте, я вам помогу.

- Помогите, - сказала Даша, опередив тем самым дяденькин отрицательный ответ. И я помог. Помог не только с багажом, и не единожды.

По окончании отпуска дяденька на прощание крепко жал мою руку, а Даша, не стесняясь условностями, прямо у вагона долго мусолила мои губы в страстном поцелуе.

По "молодоженам" было видно, что их отпуск удался. Оставили адрес, но я не писал.

2002 г.

Выход найден

"Вошь ли я дрожащая или право имею?". "Пролетариату нечего терять кроме собственных цепей". Нет, всё не то. Зачем я виню и ругаю во всех своих бедах других? Затем, чтобы не ругать себя, замечательного живописца Аркадия Рафаелова. Потому что привык лгать и обманывать.

Но почему я лгу? Зачем себя-то обманываю? Потому, что пью и не могу не пить, а как выпью, сразу же находятся виновные во всех моих бедах. Начинаю их ругать, и снова рука тянется к бутылке, чтобы успокоиться. И опять всё по кругу.

Выход есть. Не пить, не лгать и не ругать никого, кроме себя. Выход хороший. Но смогу ли я разрешить эти три задачи? Не уверен.

Допустим, брошу пить. Что тут начнётся. Сразу же налетят со всех сторон друзья и доброжелатели, поднимут такой вой, что чертям в аду тошно станет. Станут тащить на вечеринки, на утренники, на всяческие застолья. Те, что сегодня называют алкоголиком и яко бы пекутся о моём здоровье, будут первыми уговаривать сделать хотя бы глоток. Всё это мы уже проходили.

Допустим, всё это преодолимо. Что дальше? Вот я не пью. Молодец. За это - награда. Награда обязательно. Потому, как с моей привычкой к винопитию, сделавшейся зависимостью, с моими пьющими друзьями, чтобы сдержать себя, надо быть непременно героем. И пока мне отливают золотую звезду, давай-ка посмотрим, что дальше.

А дальше ещё страшнее. Не лгать, не ругать. Ложь, ругань - это корни всех зол. За тем, что бы люди лгали и бранились, не черти следят с кочерёжками и даже не бесы, а сам враг Господа Нашего. И тут уж борьба предстоит не шуточная. В пору имя менять, на Гавриила и браться за копьё.

Попробуй-ка без лжи, без вранья, без осуждения близких, прожить хотя бы день. В лучшем случае, ожидает больничная койка, а если не обманываться - тюрьма или сумасшедший дом. Вот и задумаешься. Тяжело, не возможно без вранья, без осуждения. Люди к ним настолько привыкли, настолько требовательны к отправлениям этих нужд, что лучше не шутить. Не хочу даже думать об этом.

Да, чего на людей валить, сам же первый завою. Не в лесу живу, не в пустыне. Трудно будет с лукавым бороться, слабосильный я. От этого и стану плясать. Поэтому буду ругать других, не себя же, в самом-то деле, буду лгать и пить отраву. Получается всё тот же, порочный круг.

А может решиться? Стать трижды героем? Не пить, не лгать, не ругать! И тогда другие, глядя на меня, пойдут вслед, высоко подняв головы. А хотя бы и не пойдут. Что мне до них, себя бы спасти. Сказал святой: сам спасись - вокруг тебя тысячи спасутся. Почему бы и не попробовать? Попробую. С нами Крестная Сила и Небесная Рать. Вперёд, на лукавого! Господи, благослови. Дай мне силы дойти до конца и выстоять.

2.04.2000 г.

Генеральша

Елена работала генеральным директором в автосалоне. Сейчас куда ни плюнь, повсюду салоны и генеральные директора. Работники за глаза называли Елену генеральшей. "Генеральша приехала", "генеральша уезжает". Она это за ними подслушала, и уж очень ей это понравилось.

Купила в палатке на Арбате генеральский китель и фуражку (если совсем быть точным, то китель вице-адмирала), и в эдаком наряде, надетом на голое тело, щеголяла, разгуливая по квартире передо мной.

Елена постоянно курила, дымила, как паровоз и матом ругалась страшно. А на вид была субтильной барышней, так что и не подумаешь. И все-то были у нее какие-то дела, какие-то "деньги". То ей должны какие-то "сволочи" какую-то "кругленькую" сумму. То она "кругленькую" сумму должна каким-то "сволочам". При этом постоянные, непрекращающиеся суды, постоянные разговоры со следователями, с адвокатами, с людьми, занимающимися опасной и противоправной деятельностью.

Сошелся я с Еленой, пожил месячишко. Думаю: "Мне все это ни к чему". И тут же драпанул от нее, не прощаясь.

2001 г.

Герой

С Аллой я познакомился осенью, в начале сентября. Погода стояла чудесная, двадцать четыре градуса. Но, на асфальте уже лежали опавшие листья, красные и желтые. Дождик время от времени моросил, но не сильно, как бы в виде тренировки перед предстоящим сезоном дождей.

Возвращался я через парк, во втором часу ночи. Смотрю, идет наперерез девушка. Я даже приостановился. Как-то выглядело всё подозрительно: ночь, девушка, стоящий в сторонке мужчину, странно поглядывающий на нее.

Девушка прошла мимо меня, очень бойко прошла, я посмотрел в том направлении, куда она шла, и решил, что направляется красавица в ночной магазин. Но она, как оказалось, шла к почтовому ящику. Опустила письмо. "Что может заставить девушку, - думал я, шагая своей дорогой, - среди ночи идти в чащу? Только неразделенная любовь".

Я невольно остановился и оглянулся. Захотелось еще раз, пусть мельком, взглянуть на нее. Она возвращалась той же дорогой, которой пришла. Навстречу ей неспешной походкой шагал тот самый странный мужчина. Я даже подумал, что это ее знакомый, провожатый. Ну, не одной же, в самом-то деле, среди ночи гулять.

Ошибся. Послышалась возня и мужской голос, бормотавший угрозы. Это был, если можно так выразиться, громкий шепот. Но, в два часа ночи, осенью, в парке все хорошо слышно. Затем раздался сдавленный девичий крик: "Помогите!". Я побежал на крик. Видеть их, я на тот момент не мог, мешал высокий кустарник.

Насильник меня не испугался. Да, и то сказать, на вид я не очень крупный. А про то, что когда-то был чемпионом Москвы по боксу, он об этом, конечно же, знать не мог. Мужчина был очень уверен в себе, держал одной рукой девушку за талию, другой пытался закрыть ей рот. Она вырывалась, кусала его руку.

- Вали, куда шел, - сказал он мне тоном, не терпящим возражений, - а не то башку оторву.

Я засмеялся, увидев перед собой настоящего, живого, насильника.

Если было бы можно, посредством машины времени, вернуться назад, туда, в ту ночь. Я бы с наслаждением сломал ему челюсть, и рёбра. Но, тогда вышло все само собой.

Он перехватил девушку, не выпуская ее. Стал держать за руку. И тут же ударил мне с правой, а точнее, намеревался ударить правой рукой мне по лицу. Я поднырнул под его руку и со всей праведной ненавистью, провёл "двоечку". Левой по печени, правой в челюсть. Он, видимо, был не готов к такому сопротивлению, бросил девушку, упал и замер. Алла вцепилась в меня. Так и познакомились. Стал для нее героем.

Приятно это, надо заметить. Будьте героями, не будьте негодяями. Их судьба - позор.

2000 г.

Главная роль

1

История эта произошла в конце двадцатого столетия с актером одного из московских театров, Глебом Хлебовым.

В понедельник утром Глеб вышел на кухню напиться холодной воды из-под крана, да так и остолбенел: на раковине, у самого крана, стоял на задних лапках таракан и, как Глебу померещилось, подмигивал ему левым глазом.

Казалось бы, чему удивляться, дом старый, а тараканы, они и в новых домах не редкость. Но за все сорок лет, что Глеб здесь прожил, тараканы в их доме не водились. Во всех окружающих строениях - поликлинике, школе, детском саду, не говоря уж о магазинах и помойках, тараканы жили, а в их доме - нет. Даже когда на лестничных площадках стояли баки для сбора пищевых отходов. Мыши, клопы, муравьи жили, а тараканов не было. А теперь, судя по этому рыжему бесстрашному наглецу, появились.

Глеб сразу сообразил, что виноваты новые соседи, жильцы, вселившиеся накануне в четырнадцатиметровую комнату, освободившуюся после смерти старичка Козырева.

Не успел Глеб подумать о соседях, как тотчас на кухню вышли и они собственной персоной. Муж и жена, очень похожие друг на друга, карикатурно полные, видимо, только что проснувшиеся. Муж был в одних трусах, так сказать, по-домашнему, жена с распущенными нечесаными волосами и в одной ночной рубашке.

Поначалу мелькнувшая в голове у Хлебова мысль извиниться за свой затрапезный вид, - он был в спортивных штанах и майке, - как-то сразу за ненужностью исчезла.

- Давайте знакомиться, - сказал скрипучим сиплым голосом новый сосед и протянул для рукопожатия огромную лапу. - Крошкины. Густав и Глафира.

- Хлебов, - представился Глеб, пожимая вялую липкую руку и, заметив вдруг гору грязной посуды, в раковине, уточнил:

- Как? Как вас зовут? Простите, не расслышал.

- Глафира, - игриво отозвалась Крошкина. - Помните фильм "Свинарка и пастух"?

- Да-да. Свинарка! - пожимая зачем-то и ей руку, сказал Глеб и поспешил к себе в комнату.

2

Далее все пошло-поехало как по накатанной. Позвонила Грета Сергеевна, заведующая постановочной частью театра, в котором он служил, и сообщила, что пришел новый режиссер и объявлен общий сбор труппы. А ведь у Хлебова сегодня был выходной, и Глеб собирался сходить с Евой в зоопарк, по настоятельной просьбе последней.

Нового очередного режиссера звали Фридрихом Фридриховичем Прусаковым. Этот человек был очень странно одет и, если можно так выразиться, походил на какого-то отрицательного персонажа из сказочного спектакля для детей. Нелепый вид удачно дополняли выстриженные под ёжик и выкрашенные хной волосы. Острые рыжие брови далеко выдававшиеся за пределы лица, и бледно-зеленые, выпученные, болезненно воспаленные глаза. Рыжие усищи под длинным носом, как две сабли, огнем горящие в лучах солнца, так же, как и брови, торчали в разные стороны, того и гляди, обрежешься об них. Сказочный злодей, ни дать, ни взять. И одет был соответственно. Не по росту длинный пиджак ржавого цвета, в черную полосочку. Черная жилетка, вплотную облегающая брюшко, черные коротковатые брюки со стрелками, облегающие жирные ляжки, носки болотного цвета и остроносые коричневые туфли на высоких каблуках. Одним словом, натуральный клоун в гриме и реквизите перед выходом на арену, а не театральный режиссер.

Кто он? Что поставил? Откуда? Никто ничего не знал. А сам он об этом предусмотрительно помалкивал, сохраняя интерес к своей персоне и загадочность. Зато сразу же сообщил о том, что намерен ставить произведение Франца Кафки "Превращение". И на главную роль назначил Глеба Хлебова, который "засиделся на скамейке запасных", "изнывает на вторых ролях" и прочее, прочее.

Все это походило на кошмарный сон. Утром, только проснулся, на кухне встретил его таракан. Пришел в театр, тут другой таракан, в человеческом обличье предлагает ему самому сыграть, "попробовать свои силы" в роли насекомого, жука, собственно говоря, того же таракана.

После того, как Прусаков объявил, что к репетиции они приступают немедленно, Хлебов понял, что ненавидит Прусакова, ненавидит Кафку и ненавидит таракана, которого ему придется играть. "Он явно из тех недалеких людей, - думал Хлебов о Фридрихе Фридриховиче, - что нахватались поверхностных знаний и ничего из себя толком не представляют. Не являясь по сути своей режиссером, он только играет роль режиссера, но делать нечего, главная роль, надо терпеть".

Мучения начались с того, что все участвующие в постановке лица прочли текст. Прусаков возбуждённо бегал перед актерской группой, усы и брови его стояли дыбом. Он рассказывал о том, какое это гениальное произведение, что оно о культуре двадцатого века, о культуре разложения, о предощущении грядущей войны, о том, что действие гениально продумано.

Актеры слушали, поддакивали: "Да, да! Гениально!", а Хлебов думал: "Какой урод. И чем мне в течение трех месяцев заниматься? Пойди, скажи Прусакову, что он кретин. Нет. Это может сказать "народный" или премьерша Ведмицкая, жена директора театра, да и то всегда это кончается драматически, режиссер всегда побеждает".

Победил режиссер и на этот раз, всех отпустил, кроме Хлебова. Оставил его одного в огромном зале. Глеб грустно посмотрел в окно, предчувствуя, что сейчас начнется какая-то гадость. Прусаков, потирая руки, сказал:

- Теперь сыграем этюд.

Это было самое страшное.

Актер всегда цепляется за текст. Когда текст выучен, тогда вроде как что-то понятно. До того, как Прусаков предложил сыграть этюд, Хлебов посмотрел рассказ и увидел, что он громадный, в нём дикое количество диалогов, а у него главная роль и ни одного слова. То есть он должен лежать или сидеть и что-то показывать. А для любого актера это самое страшное. Текст для актера самое главное. За текстом он спасается, прячется, а тут не было текста, не за что было спрятаться, спасения не предвиделось.

Когда актеру на сцене делать нечего, он начинает закуривать. Прусаков дал установку не закуривать, не садиться.

Хлебов посмотрел на Прусакова со страхом и, справившись с внезапно накинувшимся на него кашлем, голосом, исполненным трагизма и обреченности, спросил:

- Так. Что играть?

- Ну, как что? Вот. Жука, - возмутился Прусаков. - Сейчас Вам просто сыграть нужно.

- Это понятно.

- Ну, так играйте. Попробуйте. Попробуйте представить себе. Перевоплотитесь, подвигайтесь, посуществуйте вот здесь, в этом пространстве. У Вас дома есть тараканы?

- Да, появились. А откуда Вы знаете?

- Это не важно. Вы их помните визуально? Попробуйте изобразить.

Хлебов почувствовал себя голым.

- Ну что же Вы? - капризно поинтересовался Прусаков. - Хорошо. Лягте на спину. Там есть такая мизансцена, когда герой падает с кровати на пол на спину и не может перевернуться.

Хлебов со вздохом лег на спину.

- Там есть фраза, - продолжал Прусаков, - "насекомое падает на спину и пытается перевернуться, махая лапками". Вот, написано: "махая восемью лапками". Ну-ка, Глеб, давайте попробуем.

Бедный Хлебов, кряхтя и тужась, принялся махать руками и ногами.

- Нет. Стоп, Глеб, - почти закричал Прусаков, восприняв движения рук и ног актера как личную обиду. - Не надо дурачиться! Я смотрю и вижу, что у тебя их всего четыре. Четыре конечности. Причем, две руки и две ноги.

- Да, конечно четыре. Откуда...

- Нет. Ты должен так махать руками и ногами, чтобы я увидел, что у тебя не четыре, а восемь конечностей. Понимаешь?

- Мне это нужно представить?

- Представить. Прежде всего, представить, а потом уже и сделать так, чтобы я их мог увидеть. Сейчас у тебя их четыре. Длинные, красивые, но это не то. Они, во-первых, должны стать короткими. Ты меня понимаешь?

Двухметровый артист Хлебов стал изощряться. Прусаков его опять остановил.

- Нет, Глеб. Понимаешь.... Как бы.... А ну-ка, пошевели пальцами на руках и на ногах.

Хлебов пробовал шевелить, но у него ничего не получалось, и вдруг Глеб вспомнил жуткого рыжего таракана, которого он раздавил сегодня утром, как тот лежал беспомощно на спине и дрыгал лапками.

- Вот, вот, вот, вот. Что-то начало получаться, - залепетал Прусаков.

- Нет, - завопил Глеб и вскочил на ноги,- не могу!

- Почему?

- Я не понимаю, - стал лукавить и защищаться актер, - не чувствую зерна роли.

- Ничего, - успокоил его Прусаков, - нам спешить некуда. Главный режиссер нам разрешил репетировать три месяца, потом отпуск. Во время отпуска мы с Вами тоже встречаться будем. Ведь мы будем, Глеб, с Вами встречаться?

- Будем, - обречённо пообещал Хлебов, понимая, что у него нет выбора.

3

После репетиции Хлебов зашел в специализированный магазин и купил средство против тараканов. Продавец его инструктировал:

- Насыплешь этот порошок за плиту, за холодильник, под мойку, в вытяжку положи, под коврик при входе тоже не забудь, - это излюбленные места тараканов. Через день, когда сожрут, они одуреют от этой отравы и все вылезут на потолок. С потолка ты их пылесосом уберешь, и все дела. Самое универсальное средство. Избавит от тараканов без лишнего труда.

Вечером того же дня Хлебов сидел дома у своей невесты Евы Войцеховской. Она была актрисой того же театра, где служил Глеб. Он рассказывал ей, отсутствовавшей на общем сборе труппы, о новом режиссере и прошедшей репетиции.

Глеб смеялся с Евой над новым режиссером.

- А усы, - говорил Хлебов, - как у Сальвадора Дали. И пиджак о жилетку трется, издавая противный звук, как будто у него под пиджаком спрятаны чешуйчатые крылышки.

- Не верю, - смеялась Ева.

- Давай-давай, "Станиславский"! Придешь - сама увидишь: настоящий таракан.

4

Глеб провел весь комплекс мер по уничтожению тараканов, но положительными результатами травли порадоваться ему не пришлось. Утром следующего дня на глаза ему попались живые их представители. Причем совсем не одуревшие и на потолок лезть, как обещал продавец отравы, не собирающиеся. Один прогуливался у хлебницы, другой в наглую, среди бела дня сидел на краю раковины и убежал только тогда, когда увидел актера. Бежал он лениво, медленно, но вовсе не болезненно, не на последнем издыхании. И тот, что прохаживался у хлебницы, театрально шевеля усами, демонстрировал не только хорошее здоровье, но и как показалось Хлебову, превосходнейшее настроение.

Вред от всей этой дезинфекции, похоже, достался ему одному. А тут и вовсе произошло нечто вызывающее. Устав напоминать Крошкиным, чтобы не складывали свою грязную посуду в общую раковину, он решил взять да и помыть их тарелки, с целью пристыдить. Глеб открыл воду, взял губку с раковины, а на ней, на этой губке, как на сходке воровской, двадцать тараканов. Он отшвырнул губку на пол, и все они неспешно разбежались, можно сказать, разошлись. Хлебов так расстроился, что передумал мыть посуду. Завернул кран с водой и пошел к себе в комнату.

Собственно, сами по себе тараканы не мучили бы его так, если бы ни одно обстоятельство. Дело в том, что как раз накануне их появления он решил начать новую жизнь, в которой не будет места злу. Решил жить ни на кого не ожесточаясь. И свято уверовал в то, что может добиться огромных результатов в вопросе самосовершенствования. И тут вдруг эти тараканы! И теперь даже не стояло вопроса: "Убивать их или нет?". Он при одном только виде этих насекомых мгновенно свирепел, лицо становилось свекольного цвета и уже ни о какой любви, ни о каком смирении не могло быть и речи.

Вот эти терзания, эти внутренние противоречия очень сильно его огорчали. Казалось бы, только он приготовился к тому, чтобы любить весь мир, всю живность, всех пташек, всех малых жучков-паучков, как вдруг - тараканы. И отвратительнее всего было то, что буквально за три дня до появления тараканов, а в театре Прусакова, одержимого идеей сделать из него каракатицу, он, выпивая с актером Смаковым, учил последнего, что всякая крошечная мошка - суть творение Божье и что в многообразии жизней и заключается любовь Всевышнего к своим созданиям. Учил Смакова тому, что каждую мошку нужно любить и только тогда с миром станешь един и обретешь покой, умиротворение и благодать.

Правильные слова Глеб говорил, и даже Смаков не спорил, задумался (до этого он ел жуков из бравады и этим хвастался: "что тебе чернослив в шоколаде"), а уже через три дня на голову Хлебова свалились такие беды, такие испытания: тараканы, Крошкины, Прусаков и ненавистная роль насекомого.

- Неужели и этих подлых тварей тоже создал Господь Бог? - спрашивал себя Хлебов и все более стал склоняться к теории Дарвина и его варианту появления человека на земле. Очень скоро стал ненавидеть не только тараканов, но и всех окружающих, как произошедших из тараканов путем эволюции. О чем, собственно, красноречиво свидетельствовал режиссер Прусаков. Фридрих Фридрихович был зримым воплощением таракана в человеческом обличье. В этом Хлебов уже и не сомневался.

Однако нельзя было сидеть, сложа руки, нужно было бороться. Не откладывая в дальний ящик намерение раз и навсегда разделаться с тараканами, Хлебов решил им устроить Варфоломеевскую ночь. Завел будильник на три часа ночи, встал по звонку, выскочил на кухню и, включив свет, открыл свою кровавую охоту.

Убил штук шесть маленьких тараканов, двух больших, очень хитрых и ловких, причем бил их и доской, на которой резал колбасу и ершиком, которым мыл банки изнутри и пальцами давил и топтал ногами. То есть в ход шли все силы и все подручные средства.

Покойные тараканы показали перед смертью чудеса изворотливости и жизнелюбия. Опять же в смекалке нельзя было им отказать. Они бежали, петляя по открытому пространству, затаиваясь за ножками табурета, прячась в щель между стеной и плинтусом, прыгали, крутились и вертелись, как волчки.

Это были совсем не такие насекомые, представителя которых Хлебов должен был воплотить на сцене. Это были хитрые, наглые, безжалостные твари и убивать их совсем было не жалко. Из щели актер их выжигал пламенем зажженной спички, дул на разгоревшееся пламя, а далее выскочивших из укрытия тараканов бил всем вышеперечисленным подручным инструментом до тех пор, пока тараканы не переставали показывать пусть даже малейшие признаки жизни. "Если лапа дергается, значит, еще жив".

Уже под утро повезло ему напасть на неуклюжую, здоровую тараканью самку, тащившую в себе огромное яйцо с потомством. Он глазам своим не поверил. Казалось, совсем легкая добыча. Но Глебу не повезло. То ли оттого, что от радости руки дрожали, то ли оттого, что после ночи бессонной под утро уже глаза не так хорошо стали видеть, но все его удары не имели успеха.

Самка таракана спряталась за плинтус и уползла за громоздкий кухонный стол Крошкиных, - знала, где прятаться. Актер высматривал ее, стерег. Из-под стола Крошкиных вынул мешочек с алебастром и металлический гнущийся шланг для прочистки водопровода. "Приобрели, видимо, для того, чтобы не зависеть от слесарей, - решил Глеб, - должно быть, Густав купил. Надо будет все же им, "чистюлям", посуду помыть". И все смотрел под стол и сторожил.

Следил за ней даже тогда, когда мыл Крошкиным посуду. " А вдруг? - думал Глеб, складывая чистые тарелки в стопку, - а вдруг у них совесть появится? Вдруг подумают о том, что не одни живут и нельзя общественную раковину захламлять своей грязной посудой".

И еще раз появилась тараканья самка. Глеб не поверил своему счастью. Бил в нее, бил по ней, громил изо всех орудий, но опять мимо. Природа охраняет и бережет матерей во всех проявлениях.

Спать Глебов лег в шесть утра. В семь разбудил его стук в дверь, стучала соседка.

- Спасибо Вам, что посуду помыли, - говорила Глафира, - вот, возьмите. Вчера с мужем в гостях были, с собой нам дали "селедку под шубой", она слегка с кислинкой, надо было бы сразу в холодильник поставить, а я недодумалась. Но ничего, есть можно. Приятного аппетита.

- Ну, что Вы, спасибо. Спасибо большое, - притворно-вежливо поблагодарил Хлебов и скрылся в своей комнате. Селедку тут же вместе с шубой завернул в тройную газету и положил в мешок с мусором. "Да, у кого совести нет, - подумал он, - у того она не проснётся. Придется все время за ними посуду мыть".

Глеб вошел в ванную комнату умыться, но увидел, что его там ждет сюрприз - пустое тараканье яйцо.

- Все-таки сбросила бомбу на Хиросиму, - со злобой сказал он и стал глазами по углам искать мамашу. И все не мог простить себе, что упустил тараканью самку. Когда брился, порезался.

С тех пор актер Хлебов взял себе за правило каждый день убивать хотя бы по одному таракану. Их присутствие делало Хлебова совершенно больным. Все свободное время он тратил на то, чтобы заглядывать в щели, сидя на репетиции, думал о том, что они плодятся и что неплохо бы их теперь убивать, а не тратить время попусту.

У служебного входа его ждали поклонники, говорили о своей любви к его творчеству, а он слушал их в полуха и в это время думал о том таракане, который убежал от его горящей спички и спрятался под раковиной.

Все мысли Хлебова были теперь о тараканах, он ходил в читальный зал районной библиотеки, интересовался специальной литературой о тараканах, покупал дорогие отравы и ловушки всех видов и сортов. Ночью спать не мог, ставил будильник на час, на два часа ночи, с целью застать тараканов врасплох, просыпался по звонку будильника, выскакивал на кухню и бился с ними всеми средствами и изо всех сил.

Но все было тщетно. Уничтожить их до конца он не мог. При этом и сам нес заметные потери, получал ранения на фронте борьбы с тараканами. Ночью приготовил кипяток, чтобы ошпарить тараканов, кастрюлю поставил рядом с кроватью, прилег на пять минут, чтобы тараканы успокоились на кухне, и он мог воспользоваться фактором внезапности. Вскочил через пять минут и угодил ногой в кастрюлю с кипятком, обварился.

В борьбе был союзник, паук, живший на кухне. Как-то бросил он ему в паутину живого, но раненого таракана, паук его скрутил, спеленал и утащил к себе в закрома. Затем Глеб бросил ему мертвого, паук его не тронул, но ночью тоже утащил, спрятал.

И тут случилось следующее. Хлебов в очередной раз не выдержал, психанул и стал опрыскивать из баллончика дихлофосом все стены, все окна, все двери. После того, как успокоился, тронул пальцем паутину, но паук не отозвался, не выбежал, как это делал обыкновенно. Даже носа не высунул из укрытия своего. Не то погиб в "газовой атаке", не то эмигрировал. Остался Хлебов один на один с проклятым рыжим воинством.

5

А в театре его ждал ад не лучше домашнего. Там режиссер делал таракана из него, из Хлебова. Помимо репетиций, читая пространные лекции о системе Станиславского, о "вживании в образ" и растолковывая Хлебову смысл термина Константина Сергеевича "магическое "если бы".

Самому отказаться от главной роли у Хлебова не хватало сил. Видимо, такова актерская сущность, что даже от неприятной, невыносимой роли, от работы с антипатичным, ненавистным режиссером он отказаться не может. Хлебов решил попросить помощи у Молодова, главного режиссера их театра, сидевшего дома на больничном. Решил пойти к нему и попросить Эразма Эльпидифоровича об этой услуге, то есть, чтобы он своим волевым решением снял его, актера Хлебова с роли насекомого. Хлебову казалось, что Молодову легче будет переговорить об этом с Прусаковым, чем ему самому.

Эразму Эльпидифоровичу Молодову было девяносто три года, и он давно уже был лишь формальным руководителем театра, но все же власть, какая-никакая у него была. Именно на эти остатки власти и рассчитывал шагающий к нему Хлебов.

Молодов жил в однокомнатной квартире с внучкой и правнуком. Открыл дверь сам, и тут же, приставив палец к губам, и пояснив, что правнук спит, а мать его ушла в магазин, проводил Хлебова на кухню, прибавив к сказанному, что там им никто не помешает. Угостив Хлебова коньячком, Молодов тут же заговорил о наболевшем.

- Тоже мне, открыватели, - говорил главреж, - открыли новую теорию возникновения конфликта "Отцы и дети". А я всегда знал, что люди заводят семьи инстинктивно! Я это с пеленок знал. Сто лет прошло, а они для себя это только открыли. Каково? Рожают детей, будучи уже сложившимися, законченными эгоистами, а дети, они с рождения эгоисты и в результате этого существует постоянный и непрекращающийся конфликт между "отцами и детьми". Что в свою очередь является насущной необходимостью, непременным условием для развития детей, цивилизации, и для нормальной жизни тех же брюзжащих и брызгающихся слюною отцов. Без конфликта, без трения душами одну о другую нет жизни, нет движения, только смерть и болото. Ты, наверное, похвастаться пришел? Слышал-слышал, поздравляю. От чистого сердца поздравляю тебя с назначением на главную роль. Ну, что же ты? Давай не молчи, давай хвастайся.

- Да я, собственно, совсем и не рад этому назначению, - робко начал Хлебов. - Я не хвастаться, а жаловаться пришел. И отец мой, и мама моя очень сильно переживали из-за того, что я у них в такого "урода" превратился, в актеры пошел. Они никак не могли понять, что это за профессия. Отец говорил: "Ты взрослый, здоровый мужик, а наряжаешься в чужие платья, пудришь лицо, кривляешься, а они ведь тебе за это даже денег не платят". Родители очень переживали, хотели видеть меня инженером, приличным мужем, семьянином. У меня до сих пор сердце болит от одной мысли, что я им принес столько горя. Я всерьез считаю, что загнал их в могилу гораздо ранее того срока, который им был отпущен Господом Богом. Переживали они из-за меня очень сильно, не понимали меня. Положа руку на сердце, я и сам себя иногда спрашиваю: "Кто я? Зачем живу? Чем занимаюсь?". Постойте, так это Кафка почти что обо мне написал свое "Превращение". Кажется, я нашел зерно роли. Дело-то не в том, что он превратился в жука, а в том, что он больше не может быть инженером, а родители в другом качестве его не воспринимают. Я стал актером, а для них - насекомым. Ужасным, отвратительным, непонятным, к которому кроме брезгливости, ничего нельзя испытывать. Постойте, погодите, надо будет просто объяснить Прусакову, что не следует из меня делать каракатицу, у которой восемь лап. Для этой трагедии вполне достаточно двух рук и двух ног. Не внешнее сходство здесь нужно играть, а внутреннее. Будь я режиссером, я бы решил постановку иначе. Я бы сделал так. Все сначала ходят в лохмотьях и на четвереньках, у меня, то есть у главного героя, портфель в зубах. Он так же, как все, передвигается на четвереньках, на четвереньках ходит в контору. А когда с ним происходит превращение, он встает на ноги, надевает свежее белье, накрахмаленную белую сорочку, шикарный фрак, берет в руки трубу, играет на ней, великолепно танцует при этом. За спиной у него могут быть белые крылья, которые окружающие воспринимают, как панцирные крылышки насекомого. И все в ужасе. Не похож на них. И они мучают героя своей ненавистью, своим непониманием, в лучшем случае - своей жалостью. И успокаиваются только тогда, когда убивают его. Эту сказку нужно ставить, как быль, как вопль талантливого, гениального человека, погибающего от сострадания к своим близким. Я должен был умереть, видя страдания матери и отца, но я, как это в вашей древней теории про отцов и детей правильно сказано, был эгоистом и свел их в могилу.

- Ты об этом с Прусаковым своим говори, - огрызнулся Молодов.

- Ситуация складывается комическая, - продолжал Глеб. - Еще на первом курсе ГИТИСа я показывал этюд. Очень смешной, всем нравился. Этюд такой. Я возвращаюсь домой уставший, медленно снимаю с себя плащ, хочу почистить ботинки, беру из обувного стеллажа щетку, а из-под нее выскакивают тараканы. Я с ними героически борюсь, плююсь на них, топчу. Ну, то есть, мне кажется, что я победил, раздавил таракана, снимаю с себя ботинок, переворачиваю, смотрю на подошву, а таракан, оказывается, не на подошве, как я того ожидал, а убежал. Затем с ботинком в руке, вместо шпаги, я, как фехтовальщик, его преследовал, нанося удары. Все хохотали. Чуть погодя, уже на втором курсе, я эту придумку взял в свой отрывок по Чехову с названием "Цирюльня". И вот теперь на самом деле в квартире моей завелись "прусаки", а режиссер Прусаков на своих репетициях делает из меня таракана.

- Ему, ему все это говори, - зло повторил Молодов. - Что ты здесь передо мной каешься?

Так беседовали между собой актер Хлебов и режиссер Молодов, как вдруг дверь распахнулась, и на кухне появился проснувшийся ребенок. Ребенок, долго не думая и зря не мешкая, тотчас кинулся к кухонному столу и, открыв его, стал вынимать из него пакеты с крупами и мукой, и все содержимое пакетов высыпать на пол, в одну большую кучу.

Молодов спокойно наблюдал за происходящим, а потом предложил:

- Пойдем в комнату. Сейчас его мамка из магазина вернется, ребенка бить будет.

Сказал он все это привычно, даже как бы буднично.

- Зачем же бить? Надо бы отвлечь, приласкать, - сказал Глеб, вставая и отправляясь в комнату, следом за Молодовым.

- Да ведь сил у нее нет на это. На работе устает очень.

- Получается, на то, чтобы бить, сил хватает, а на то, чтобы полюбить, никаких сил не остается?

- Да. Так уж получается. Так выходит. У тебя-то дети есть?

- Пока нет.

- Вот. А когда будут, посмотрю я на тебя, "полюбить, приласкать". Поверь человеку с опытом. Тут задача другая - не убить. Не прибить, когда бить станешь.

- Я, пожалуй, пойду.

- Погоди. Ты что, обиделся? Заходи. Мы еще повоюем. Мы еще победим. Мы так просто врагам не сдадимся. А я-то думал, что Вы только и ждете моей смерти. Я и тебя, Глебушка, недооценивал. Ну, ничего, сейчас закончу курс лечения, доберусь до театра и мы поставим что-нибудь настоящее. "Молодую гвардию" или "Овода". И мне кажется, Глеб, Вы неплохо сыграли бы Олега Кошевого. Или нет, погоди, что я говорю? На носу двадцать первый век. Какая теперь к черту лысому, "Молодая гвардия".

- Да уж, - подтвердил Хлебов, и в душе его затеплилась надежда.

- Не до Олега Кошевого теперь, - назидательно и твердо заговорил Молодов, - будем ставить "Как закалялась сталь" Николая Островского. Присмотрись к роли Павки Корчагина.

6

- Старый идиот, выживший из ума маразматик, - говорил вслух Хлебов, шагая от Молодова. - И зачем я к нему поперся? Чего хотел? На что рассчитывал? Все плюют на него и правильно делают. Из театра выперли на "больничный" и забыли. Забыли, пока живет, а точнее, доживает. Все смерти его ждут. Как умрет, все тут же засуетятся, забегают. Станут кричать: "Молодов - совесть нации! Последний романтик уходящей эпохи! Вместе с ним мы прощаемся с традиционным, классическим театром!". Как все это противно. И как я умудрился в клещи такие попасть? Прусаков хочет превратить в насекомое, Молодов хочет реанимировать издохший, ненавистный мне мир, с высосанными из пальца, фальшивыми идеалами. И как тут не запить, не уйти в запой? Придешь домой, там встретят Крошкины, раковина с их грязной посудой и тараканы, ставшие хозяевами в моем доме.

Хлебов купил торт, цветы, бутылку шампанского и отправился в гости к Еве Войцеховской.

Съели торт, выпили шампанское, поцеловались и Глеб, как старший товарищ и, в конце концов, как жених, стал рассказывать молодой актрисе про театр, про светлые и темные стороны закулисной жизни.

- Театр - волшебная, прелестная штука, - говорил Хлебов, - но при этом зачастую он бывает двурушным и в нем случаются абсолютно гадские театральные ситуации. Да, бывают такие ситуации. И, если честно говорить, то в театре они бывают почти всегда. Когда репетируют - то все в восторге от режиссера, от истории, от репетиционного процесса, а в результате выходит дерьмо. Премьеру сыграли, зрителей полный зал. Сыграли второй, третий спектакль - и конец. И нет, не случилось, не получилось разговора с Богом. И зритель сидит тихо, а потом с пятого спектакля уходить начинает. А бывает наоборот. Когда актеры репетируют и ненавидят режиссера, считают его идиотом, подонком, и с великим трудом выпускают спектакль. Спектакль еле-еле проходит сдачу, его с трудом принимают, а потом он после пятого, после шестого показа начинает расти и актеры начинают играть и ловить при этом кайф необыкновенный. И спектакль живет очень долго и как бы существует уже самостоятельно, не как мертворожденное дитя, а как рожденное в муках, кесаревым сечением, рожденное в язвах и миазмах, но.... Потом этот ребенок растет и превращается в настоящего богатыря или в удивительно красивую женщину. Спектакли - они тоже разнополые. Есть спектакли-мужчины, есть спектакли-женщины. Бывают спектакли среднего рода. И у меня ощущение такое, что я теперь в таком вот занят. Ненавижу.

- Почему же не откажешься? - спросила Ева, испытывая легкое недоверие ко всему услышанному.

- По той причине, о которой сказал. В театре всегда существует эта обманка. Всегда актер обманывается. И на это все попадаются. Вот почему театр изначально ложная вещь. Более-менее опытный актер, репетируя с никчёмным режиссером, всегда думает: "Вот было же точно так. Тоже приходил похожий на Прусакова режиссёр, всё было хреново, гадко, а потом - бац, и получился хороший спектакль. А репетировали с главным, с Молодовым, "Ромео и Джульетту", и все на репетициях порхали, смеялись, ловили кайф, а спектакль получился провальным.

Ева с трудом дослушала Глеба и решила переменить тему разговора. Ее в данный момент более занимала мистика, параллельные миры, путешествия во времени, волшебные зеркала профессора Козырева.

- Знаешь, - перебил ее Глеб, - а со мной ведь тоже в одной квартире жил сосед старичок, не профессор, конечно, но у него тоже было огромное зеркало, с которым он постоянно разговаривал, и его тоже звали Козырев.

- И где оно теперь?

- У меня. Я после его смерти зеркало взял себе, теперь оно стоит в моей комнате, на полу. Зеркало старинное, двухметровое, и часы с боем, должно быть, еще царских времен, напольные. Я и их к себе затащил. Козырев как умер, без пяти двенадцать, так его часы сразу же остановились. Приду, надо будет завести, пусть ходят. Это я про часы с боем.

- Я поняла. А знаешь, почему зеркала завешивают, когда человек умирает?

- Из глупости. Все это предрассудки. Ну, хорошо, традиция такая, все поступают так испокон веков. Я, к примеру, когда Козырев умер, этого не делал.

- А вот и зря. Зеркало является очень хорошей запоминающей средой, оно запоминает все, что видело. Зеркала завешивают затем, чтобы астральное тело, вышедшее после смерти из грубого физического тела в него не спряталось. А если спрячется, то будет потом приходить из неведомых миров зазеркалья и беспокоить.

- Не рассказывай на ночь всякие гадости, а то я не засну.

- Да. А еще, - не унималась Ева, - разбитое зеркало нельзя держать дома и смотреться нельзя в осколки, когда их собираешь. И выбрасывать осколки нужно только в проточную воду.

- Надо же, как интересно. Смотрю, ты про зеркала все на свете знаешь.

- Да. Знаю. Зеркала способны усиливать мысль. При определенных навыках в зеркале можно увидеть прошлое и будущее. С помощью зеркала можно заглянуть вперед и назад. А еще зеркала отражают негативную энергию. Если будешь носить с собой зеркальце в нагрудном кармане, то все колдуны и ведьмаки станут обходить тебя стороной. Скажи только зеркальцу, чтобы оно отражало все завистливые и злобные взгляды и все будет тип-топ.

7

"Оно и неплохо бы, чтобы все колдуны и все ведьмаки обходили меня стороной", - думал Глеб, заводя напольные часы.

- Без пяти двенадцать, - отметил он, сказав это вслух и решил, что надо будет поставить настоящее время, но не поставил. Вместо этого он подошел к зеркалу, доставшемуся ему после смерти соседа и стал вглядываться в свое отражение.

Вспоминая рассказанное Евой, он посмеялся про себя над всеми этими потусторонними глупостями. Глеб точно знал, что если на белом свете что-то из разряда непознанного даже и встречается, то случается это лишь с теми людьми, которые во всю эту мистику верят. Верят и боятся ее.

Часы пробили полночь, Глеб вздрогнул. Уж очень громко в ночной тишине звучал бой старинных часов. Глеб посмотрелся снова в зеркало, но своего отражения там не увидел.

- Что такое? - тихо сказал он.

Через зеркало, как через открытую дверь, вошёл в его комнату покойный сосед Козырев.

"Свет горит. Часы тикают. Я не сплю, не пьян. Что же это такое?" - мелькали в голове Хлебова беспокойные мысли.

- Не пугайся, - сказал старичок Козырев спокойным голосом, - ты не сошел с ума и это не белая горячка.

- Что ж это тогда такое?

- Долго объяснять, да тебе и не к чему. Расскажи лучше, как твои дела.

- Кому? Привидению, живущему в зеркале? Мне не до разговоров, мне страшно.

- А ты не бойся. Какое же я привидение? Видишь, такой же, как был. Твой сосед.

- Ну да. Ну да. Как дела, спрашиваешь? Плохи, плохи дела, сосед. И все же страшно. Давай договоримся так. Поговорим о делах, и ты уйдешь, а я.... А ты...Вобщем, уйдешь и больше приходить ко мне не будешь. Договорились? Ты пойми, я против тебя ничего не имею, но живым людям такие визиты неприятны. Ты же мертвый, в конце концов.

- Ну, какой же я мертвый? Ты же видишь - я живой. Ты же вот со мной разговариваешь.

- Ну да, Ну да. Разговариваю. Вижу. Рад за тебя. Но ты только больше ко мне не приходи. А я расскажу.... Расскажу тебе о своих делах, а ты уж, давай, держи свое слово. Больше не приходи.

- Если так страшно, то я могу и сейчас уйти. Хочешь?

- Да. Если честно, то - да. Сам понимаешь, умер, так умер. А мне еще жить да жить, а как мне жить с этим. Это же травма на всю жизнь, заворот мозгов.

Фантом старичка Козырева усмехнулся и направился к зеркалу.

- Только без обид, без обид. Хорошо, сосед? - лепетал Хлебов, не зная, что предпринять в подобной ситуации. Свет включить? Так он включен. Проснуться? Так он и не спит.

- Постой. Не уходи, - вдруг неожиданно для самого себя сказал Глеб. - Раз уж пришел по-соседски и не пугаешь, то, пожалуй, оставайся. Но больше, как договорились, не приходи. Поговорить с тобой можно?

- Можно, - возвращаясь из зеркала в комнату, сказал фантом Козырева. - А о чем ты хочешь поговорить?

- О том, что будет, хочу узнать, - робко сказал Хлебов.

- Ой, ли? - не поверил ему фантом бывшего соседа, - Это не тайна, скоро узнаешь. А мне, откровенно говоря, хочется простого разговора. Так называемых, приземлённых, новостей дня. Ты же обещал мне рассказать о себе, о своих делах. Расскажи.

- А ты откуда знаешь, что я жаловаться хочу? Да, действительно, придется жаловаться и скулить.

- Давай, давай, не стесняйся.

- Да понимаешь, тараканы у нас завелись, вот главная беда, - стал жаловаться Хлебов. - Разве мог я подумать, что обычный рыжий таракан станет моим проклятьем.

- Что ж ты хочешь, - оживленно включаясь в разговор, заговорил фантом Козырева. - Человек вздрючил природу, и она ему за это мстит. Таракан появился на земле на десять миллионов лет раньше человека и все эти десять миллионов лет он чем-то занимался, что-то делал, совершенствовался. Пока человека не было, они жили природной жизнью, совершенно замечательной. Им человек не мешал. Земля была их планетой. Потому, что вымерли динозавры, ихтиозавры, бронтозавры, а тараканы не вымерли и даже не очень изменились. Был мезозой, палеозой, а тараканы, как вода сквозь сито прошли через эти толщи времен и остались самими собой - хозяевами. И потом, когда появился на планете малоприспособленный к жизни на ней род млекопитающих, человеки, и размножился, заселив их пространство, тараканам ничего не оставалось делать, как просто окультурить эту породу. Грубо говоря, из дикорастущего картофеля, под названием человек, сделать его своей домашней штучкой, скотинкой, удобной для того, чтобы тараканье племя множилось и продолжалось.

- Выходит, тараканы побеждают людей? - вопрошал Хлебов, успокоившись и совершенно уже примирившись с тем фактом, что он беседует с фантомом.

- В каком смысле побеждают? Они их уже победили. Они их победили, поскольку тараканам же не нужно, чтобы люди исчезли. Они, наоборот, заинтересованы в том, чтобы люди как можно больше плодились и размножались. Причем для тараканов выгодно, чтобы человек был грязен, необразован, глуп и распущен. Им не нужны схимники, постники, люди, которые мало едят, которые чисто за собой моют. Им этого не нужно. Стремление таракана, идеал его существования - это грязный человек, который пожрал очень обильно и при этом оставил после себя очень много жирных объедков. Такой человек, который наваливал бы себе столько, сколько не в состоянии съесть, и потом он был бы очень неопрятен. Он должен непременно в тарелке оставлять. Это праздник для тараканов, это их идеал. И вот этого человека они будут пестовать, холить и искусственно выращивать. То есть тараканы будут вести войну против опрятных, умных, чистых, за неопрятных, глупых, суеверных. И они ведут эту войну, и они в этой войне побеждают. Оглянись. Посмотри вокруг себя. Людей-то порядочных все меньше и меньше. А почему? Тараканы их уничтожают.

- Но надо же что-то делать, сопротивляться. Искать средства. Есть же средства против тараканов, - робко говорил Хлебов.

- Да, есть, - соглашался фантом Козырева, - но даже эти средства против тараканов придумали сами тараканы. Они-то знают по большому счету идеальное лекарство от них самих, но они специально направляют человечество по ложному пути. По пути применения химикатов, электрозвука. Какой бы химикат ни придумали, человек им отравится. Честный, порядочный. Грязнуля не станет травить тараканов, ему все равно. Так вот, человек отравится от химикатов, а таракан через два поколения станет еще здоровей, страшнее и отвратительнее. Тараканы же плодятся очень быстро. Самка яйцо, как контейнер, выбросила, и их уже сто тысяч.

- Ты прав, сосед! - крикнул Хлебов. - В нашем доме никогда тараканов не было, а когда приехали Крошкины....

- Это иллюзия, Глеб, они были.

- Нет. Их не было. Неужели ты забыл?

- Они были. Были, но только их держали в узде. Пока не приехали неряшливые жильцы. Их побеждал моральный тонус. Они были, но не смели высовываться. Они не чувствовали себя хозяевами в нашем доме. В нашем доме энергетический плюс, людей порядочных побеждал. И вот приехали ублюдки, и в доме изменилась энергетическая ситуация. Быдла в подъезде стало жить больше, тараканы почувствовали себя хозяевами. Они же чувствуют то, что люди не чувствуют. И они просто осмелели. "Ну, кто такой актер Хлебов, когда мы в такой силе?". Они же безбашенные, им совершенно на все наплевать. Они обладают коллективным сознанием. Для них гибель одной особи совершенно ничего не значит. Для них важно, чтобы популяция, тот самый тараканий муравейник, который они создают на энергетической грязи человека, чтобы он день ото дня возрастал. И где-то внутри есть матка. Тараканья матка, которая всеми управляет и всех направляет. Абсолютное зло.

- Да, да. Ты прав, сосед, - сказал Хлебов, - я даже догадываюсь, кто эта матка.

Ошарашенный своей догадкой, Глеб лег в постель и мгновенно заснул, а когда проснулся, то так и не смог себе точно ответить, сон ли это был или все случилось наяву.

Старинные часы ходили и за ночь били, должно быть, не раз, вот только боя он их не слышал. Возможно, так крепко спал. На всякий случай, занавесив зеркало старым покрывалом, он стал собираться в театр на репетицию.

8

Прусаков на репетиции был в ударе. Репетировали на сцене. В помощь себе и Хлебову, Фридрих Фридрихович позвал приму их театра Веронику Ведмицкую. Жену директора театра Ариэля Зингера, глядя на которую Глеб всегда дрожал от благоговения. Она не была задействована в спектакле, но Прусаков, попросив помочь, заставил ее делать такое, что у Хлебова, от увиденного, волосы встали дыбом. Прусаков обладал над ней какой-то загадочной, какой-то даже мистической властью. Репетиция проходила за гранью дозволенного. Всем наблюдавшим было неловко. Стало неловко и самой Веронике. Она покраснела, чего с ней никогда не случалось, и попросилась в гримуборную.

- Спасибо за помощь, - сказал Фридрих Фридрихович в спину уходящей со сцены Ведмицкой и, обращаясь к Хлебову, спросил:

- Ну, как?

- Что "как"? - растерянно, вопросом на вопрос, ответил Глеб.

- Я говорю, хороша стерва?

- А-а, это. Да. Хороша.

- Не успел с ней еще переспать?

- Нет. Что Вы, как можно.

- А вот я уже успел, - во всеуслышание заявил Прусаков.

Хлебов молчал, не зная, что на это ответить, как вести себя в данной ситуации. То ли хвалить, восхищаться успехами Прусакова, то ли предупредить, что всех счастливых обладателей прекрасного тела Вероники ее муж, взашей, с позором изгонял из театра.

Возникшую неловкую тишину нарушил Фридрих Фридрихович.

- Что ты, Глеб, меня все на "Вы" да на "Вы". Надо будет нам с тобой на брудершафт выпить. Постой, а что если прямо сегодня. Ты как? У тебя сегодня вечером есть спектакль?

- Нет.

- Заметано. Не будем откладывать, я тебя приглашаю.

- Куда?

- Да хотя бы в кафе напротив. Ну, в то, что через дорогу.

- Там дорого.

- Я угощаю.

В кафе и Хлебов и Прусаков очень сильно напились. Говорили о театре, о пьесе, о Веронике Ведмицкой.

- Эх, сейчас бы завалиться куда-нибудь, - стал мечтать Прусаков.

- Да-а, - рассеянно поддержал его в этом Глеб.

- Постой. Я из другого города и в театре вашем человек новый, никого не знаю. Но ты же.... Давай, сообрази, к кому бы можно было бы сейчас зайти посидеть. Просто посидеть, поговорить, так сказать, продолжить. Лучше, чтобы знакомым была какая-нибудь нимфа. Сам понимаешь.

- Можно к Еве Войцеховской зайти. Она совсем рядом живет, - предложил Глеб, и Прусаков согласился.

Купили конфет, бутылку шампанского, бутылку водки и "завалились" к Еве.

Ева не ожидала столь позднего визита, но очень скоро собрала на стол, включила музыку, переоделась, причепурилась, и "праздник" продолжился.

- Ты меня, Глеб, недолюбливаешь, - сказал за столом Фридрих Фридрихович, - а без взаимной любви ничего хорошего не получится. Нам надо друг друга любить. Давай выпьем.

И выпили. После этого, не зная, что Ева является невестой Глеба, Прусаков стал вести себя с ней очень свободно. То есть ухаживать. И, к удивлению Глеба, Ева позволяла Прусакову это делать, то есть ухаживания, как ему казалось, принимались с благосклонностью. Глеб понял, что тараканизм побеждает, побеждает везде, на всех фронтах. И в быту, и на службе, и даже в личной жизни.

Прусаков тем временем разошелся. Он вспомнил, что он режиссер и стал с Евой разыгрывать этюд. Так сказать, стал помогать ей по работе.

- Давайте, Ева, прямо здесь и сейчас, прямо за столом, сыграем что-нибудь. Вот, все бросьте, отложите свою вилку в сторону и не улыбайтесь, дело серьезное.

Ева вопросительно смотрела то на Прусакова, то на Хлебова. Фридрих Фридрихович напирал на нее своими предложениями "порепетировать", а Глеб сидел и угрюмо молчал.

- Нет, я серьезно, Ева, - говорил Прусаков, - сыграйте мне, пожалуйста, огурец. Ну, пожалуйста. Ну, представьте себя... Вы же актриса, вы профессиональный человек. Я же не требую немедленного результата. Я говорю, Евочка, я не хочу, чтобы сразу что-то получилось. Не хочу. Главное, чтобы ты почувствовала себя огурцом. В первый раз не получится, просто попробуй. Нет, нет, нет, нет, Ева. Вот Вы сейчас руку за голову закинули. Вы выпендриваетесь. Вот Вы закройте глаза и представьте себе солнце. Вы на грядке. Нет, закройте, закройте глаза, расслабьтесь. О-о-о, Вам очень хорошо. Вы в своей искусственной среде, Вы прекрасны, Вы замечательны, Вы зеленая, пупырчатая. Вокруг Вас такие же, но Вы лучше всех. У вас есть центр. Вот отсюда, - Прусаков дотронулся до Евиной макушки, - растет.... Как его? Как называется?

- Хвостик, - сказал Глеб и громко икнул.

- Глеб, ты очень сильно пьян, - сказала Войцеховская, - Иди домой, проспись. Завтра поговорим.

- Вот оно как! - вырвалось у Хлебова.

- Да, именно так. А чего ты хотел? - говорила Ева совершенно незнакомым, чужим голосом. - Иди. Иди домой, выспись.

И Глеб пошел домой, про себя повторяя одну и ту же фразу: "Действительно. А чего я хотел?".

9

Дома Хлебова ждали тараканы, раковина с грязной посудой соседей Крошкиных и разговор с фантомом покойного Козырева.

Но все по порядку.

Тараканы на кухне были повсюду, и их было больше прежнего. Отрава их не брала, купленные и расставленные повсюду ловушки свои функции не выполняли. Глеб давил их спокойно, как будто выполняя привычную, рутинную работу. Раздавить удалось много. Возможно, тараканы были сонные, или все же отрава как-то на их здоровье повлияла, ходили они медленно, как пьяные.

На этой кровавой, убийственной ниве Глеб потрудился так, что устал, как после разгрузки вагона угля. Думал, что заснет сразу же, как только доберется до постели, но лег и не смог заснуть. Встал, включил свет и стоя у зеркала стал звать к себе в гости соседа Козырева. Фантом соседа Козырева без промедления явился.

- Знаешь, сосед, у меня горе, - начал Глеб без предисловий. - Когда с женщиной складываются товарищеские, дружеские отношения, то даже лежа с ней в одной койке, не обязательно делать это. Ну, ты понимаешь. Если ты женщину любишь, то просто даже рядом полежать или поспать - и то большое наслаждение. А сегодня я вдруг понял, что ей не нужно любви. Ей нужны те самые безобразия, на которые такой большой мастак Прусаков. Жаль, ты не видел, что он с Вероникой Ведмицкой сегодня на сцене выделывал. А я ведь разгадал Еву не сразу и все не мог понять, чего же ей нужно. Ведь она тонкий, целомудренный человек. Обожала детей, обожала меня и вдруг такое. Я просто нахожусь в растерянности. Мой мир, мой человеческий мир стремительно исчезает. Просто тает на глазах, гаснет. Мне сегодня наглядно дали понять, что ничто человеческое уже не имеет ценности, что тараканьи штучки, они все одно, будут круче. Ну, что ты молчишь, ответь мне, скажи. Почему это так? Почему мир тараканий побеждает?

- Потому, что мир тараканий более приспособлен к существованию на земле, - сказал Козырев.

- Но ведь Прусакову же не тараканьи самки нужны, ему нужны люди. Ему нужны самки человеческие. Сейчас, после разговора с тобой, я отчетливо понял одно. Если я не убью Прусакова, то тараканы завоюют весь мир. Что мне делать, скажи?

- Делай, что знаешь, - сказал фантом и скрылся в своем зазеркалье.

Одевшись и захватив с собой молоток и баллончик дихлофоса, доведенный до психопатии актер побежал среди ночи в театр. Но перед этим разбил молотком зеркало и перебил все тем же молотком посуду Крошкиных, которую те складировали в раковине.

"Не мыть же мне ее постоянно за ними, в конце-то концов" - хохоча болезненным, сатанинским смехом, подумал Глеб.

В театре ночью оставался только пожарник. Всего в штате пожарников было трое: Амельченко, Ефимов и Горелов; они работали сутками, дежурили посменно. С первыми двумя у Глеба как-то отношения не сложились, они были вредные, малообщительные. А вот с Колей Гореловым он был на "короткой ноге", даже иногда выпивали вместе, и тот ему частенько позволял оставаться в театре, ночевать в репетиционном зале.

На его счастье в эту ночь в театре дежурил Горелов и, опять же на его счастье, не один. То есть в театр ночевать его Коля пустил, но к себе не позвал и в репетиционный зал не велел подниматься, сказал, чтобы спать Глеб шел на сцену.

Послонявшись по пустой сцене, походив по ней из конца в конец, Хлебов зашел в "правый карман" и уснул там на старом занавесе. Ему снились кошмары.

Сначала во сне все шло как в жизни. Так же поссорился с Евой. Так да не так. В кошмарном сне Ева давно уже была его любовницей и принимала его не каждый день. Глеб знал, что он у нее главный, но так как жениться на ней не хотел, приходилось мириться и с другими ее ухажерами. А ухажеров у нее, во сне, было трое. Прусаков, какой-то ему неизвестный далекий от театра и театральных дел "технарь" и, как ни странно, пожарник Коля Горелов. И так же, как в жизни идти ему, Глебу, было некуда - дома тараканы, у Евы - Прусаков. Или ночевать на вокзале, или, если разрешит пожарник, в театре, в репетиционном зале.

И он в своем кошмаре идет в театр и так же, как в жизни, Коля Горелов его впускает, но в репетиционный зал подниматься запрещает, направляет на сцену. А на сцене стоит фантом Козырева. Тот, да не тот. Весь прозрачный, стеклянный, как бы склеенный из крупных и мелких неровных кусочков, которые взад-вперед самопроизвольно двигались. И вот эта плохо склеенная и непонятно на чем державшаяся статуэтка в рост человеческий пыталась сказать Хлебову что-то важное.

- Учти, Глеб, запомни, - с трудом говорил разбитый вдребезги и плохо склеенный фантом, - в борьбе с тараканами нужны союзники. Учти, у тараканов есть только один настоящий соперник - крысы. Вот с кем у них настоящие разборки. Вот кого они по-настоящему ненавидят.

Договорив с трудом последнее слово, фантом Козырева тотчас рассыпался, превратившись в мелкие осколки. И осколки покатились по сцене и превратились в тараканов. Эти тараканы стали бегать туда-сюда, но не успел Глеб даже испугаться, как из-за кулисы выскочила заведующая постановочной частью, толстозадая, пожилая Грета Сергеевна и принялась бегать на карачках по сцене и зубами ловить тараканов.

"И это правильно. Так и надо, - думал Хлебов в своем кошмаре, глядя на Грету Сергеевну, - потому что у людей тоже есть сила сопротивления. Люди не хуже крыс. Они тоже сопротивляются. Только это, должно быть, настолько секретная, настолько законспирированная организация, в которую совсем не каждого принимают. А меня-то и вовсе не примут, поскольку в их глазах, благодаря стараниям Прусакова, я наполовину таракан".

Кошмар продолжался. На сцену дали свет, и вышел Прусаков. Хлебов сжался в комок и с ужасом понял, что его сейчас снова станут погружать в бездну ада. Что все еще впереди, что это не конец мукам, а только их начало. От горя и отчаяния Хлебов закричал:

- Отойдите от меня, я не буду репетировать!

- Почему? - спросил Прусаков.

- Кругом одни тараканы. Я не могу в такой обстановке работать. Или отменяйте спектакль, или увольняйте меня.

- Ну, что ты, Глеб, - сказал Прусаков, - ведь роль почти что уже сделана. Конечно, мы вытравим всех тараканов. Ну, что ты.

Тут Хлебов стал напряженно соображать, думать, в чём подвох. "Да, - мелькали мысли одна за другой, - Прусаков - замаскированный таракан, сверхприспособленный к жизни. Он съест нас всех. Он не может так дешево проколоться - быть против травли тараканов. Он будет первым. Он возглавит дезинфекцию. Как мог я это не предвидеть?".

И действительно, как это бывает только во сне, дезинфекция уже полным ходом проходила в театре, и вдруг выяснилось, что одному из санитаров, занимавшемуся уничтожением тараканов, в кулисах отгрызли голову. Причем обнаруженные на шее покойного следы были от человеческих зубов. И подозрение пало на Грету Сергеевну, которая якобы сошла с ума, надышавшись дезинфекционной дрянью. Дезинфекцию свернули, а ее забрали. Об этом Хлебову сообщил Прусаков.

- Ты же сам, Глеб, видел, что она сумасшедшая, - говорил Фридрих Фридрихович, у которого и на губах и на подбородке была свежая кровь, он даже не удосужился ее стереть, - зубами хватала тараканов. Подлечат, отпустят.

Воспользовавшись тем, что Прусаков отвел глаза в сторону, Хлебов убежал от него в кулисы, в правый карман, зарылся в старый занавес, затаился. Но от Прусакова так просто не скрыться, и уже слышны его шаги, слышно, как он подходит, он рядом, он разворачивает занавес и трясет Хлебова за плечо.

В этот момент Хлебов проснулся и действительно увидел, что он за кулисами, в правом кармане, на старом занавесе, и что над ним склонился Прусаков, который тормошит его за плечо. Но следов крови на губах и подбородке уже нет, видимо, стер. Хлебова затрясло крупной дрожью, как после тяжелого похмелья.

- Давай, давай, вставай, Глеб, - улыбаясь, говорил Прусаков, - пора репетировать.

На сцене было много актеров, декораторов и рабочих сцены. Глеб поискал и не нашел молоток, взял в руки баллончик с дихлофосом и, поднявшись, прыснул из него отравой Прусакову в нос и глаза.

Фридрих Фридрихович закричал от неожиданности и выбежал на сцену. Хлебов сразу же последовал за ним. Выхватив у находившейся на сцене уборщицы швабру с мокрой тряпкой, он стал наотмашь бить ею Прусакова по голове, в запале приговаривая:

- Запомни раз и навсегда. Я не таракан! Я человек! И тебе, тараканья матка, из меня таракана не сделать!

Хлебов гонял Прусакова по всему театру, охаживая его мокрой половой тряпкой и брызгая дихлофосом из баллончика, пока Фридрих Фридрихович, наконец, не догадался спрятаться от него в туалете. Причем Хлебову делать это никто не мешал, и происходящее, похоже, даже не вызвало большого удивления.

10

После случившегося актер Хлебов целую неделю пил горькую. Пил и лежал на диване, не выходя не только на улицу, но даже и на кухню. Весь пол в его комнате был усыпан осколками разбитого зеркала. Он ходил по ним в ботинках, не имея сил даже прибраться. Телефон молчал, Глеб был в полной уверенности, что с роли снят, и Прусаков репетирует с другим актером, постепенно погружая того, другого, в состояние восьмилапости. О Еве Войцеховской и думать не хотелось после всего случившегося, но отчего-то думалось.

Нужно было идти в театр, а для этого, прежде всего, надлежало встать с кровати и привести себя в порядок. Взяв мыло, зубную щетку, бритву и банное полотенце Глеб направился в ванную комнату.

Включая на кухне газовую колонку, он с удивлением обнаружил, что раковина не такая, как прежде. Она была не только свободна от грязных тарелок, но еще и до блеска вымыта.

Принимая ванну, Глеб с удивлением, именно с удивлением, а не с испугом, заметил, что вместе с ним плавает крыса. Она вела себя не агрессивно, и Хлебов не испугался ее и, крыса, судя по всему, его не боялась. И была даже симпатичная. Крыса поплавала, выбралась на досточку и не убежала, а стала маленькими розовыми лапками очень смешно расчесывать свою мокрую шерстку. Возможно, Глебу только показалось, но он отчетливо увидел, как крыса, глядя на него, ему подмигнула.

Как только он вышел из ванной, к нему навстречу кинулась незнакомая женщина. Как вскоре выяснилось, новая соседка, поселившаяся в четырнадцатиметровую комнату Козырева, вместо Крошкиных. Оказалось это жена покойного старичка, имеющая на комнату все права. Звали ее Лариса Борисовна. Она сразу же поинтересовалась у Хлебова:

- Не видели ли Вы Марусю? Это крыса моя ручная. Она купаться очень любит, и я почему-то решила, что она забралась к Вам в ванну.

- Да. Так оно и было, - весело сказал Глеб, - мы с Марусей вместе поплавали. Вон она на досточке сидит, прихорашивается.

Перед тем, как идти в театр, Хлебов зашел в мужской монастырь, что на Пролетарской. Долго стоял под высокой колокольней, смотрел на нее снизу вверх. Казалось, она на него заваливается. Но не завалилась.

В театре были большие перемены. Заведующая постановочной частью, Грета Сергеевна, Хлебову сообщила:

- Как? Ты не знал? Да. Прусакова выгнали. Выгнали с позором. Он же с женой Ариэля спутался. Причем, связь была скандальная, демонстративная. Этого Зингер стерпеть не мог. Он даже за мелкие интрижки со своей женой никого не прощает, а тут такое. Да и ты, молодец, помог ему в этом. Прусакова обвинили в пьяном дебоше, в том, что он драку затеял в театре. В-общем, все одно к одному. У нас, кстати, новый очередной режиссер. Опанас Тарасович Пасюк. Собирается ставить в духе времени мюзикл "Мышиный король".

- "Щелкунчик и Мышиный король"? - попробовал поправить Хлебов.

- Нет, - загадочно улыбаясь, настояла на своем Грета Сергеевна, - "Мышиного короля", без всякого там Щелкунчика. Но это еще не точно. Возможно, замахнется на Бартоломео Франконти "Из жизни крыс". Но пока об этом говорить рано.

Тут к Хлебову подошла Ева.

- Ты, конечно, герой. В театре только о тебе и говорят, - сказала она, волнуясь и часто моргая. - Ты только не думай обо мне плохо. У меня с Прусаковым ничего не было. И зачем ты его приводил? Я его прогнала. А ты... Ты, наверное, подумал...

- Не важно, - перебил ее Глеб, - не хочу ничего слышать о Прусакове.

- Да. Знаешь, - восхищенно сказала Ева, - я сегодня в театре огромную крысу видела. Сама серая, животик беленький, лапки розовые. Прямо на меня бежала.

- А ты случайно не знаешь надёжного средства от крыс? - поинтересовался у неё Хлебов и, взяв Еву за руку, повёл к выходу.

23.08.2008 г

Голубка

В раннем детстве была у меня нянечка баба Лиза. Родители с утра до ночи, в три смены, работали на заводе, а она за скромное вознаграждение приглядывала за мной. И рассказала баба Лиза мне сказку про кота и голубку, которую я запомнил на всю жизнь.

Сказка такая:

"Под вечер, отбившись от стаи, чистая голубка прибилась к сизарям и вместе с ними оказалась на помойке. А там всем заправлял кот. И, прибрал он голубку в свои лапы. Сначала хотел съесть, а затем передумал, решил на ней жениться, чтобы коты с других помоек завидовали. Всю ночь он рассказывал голубке про свою помоечную жизнь, о том, сколько грязи видел. Всю ночь голубка слушала кота, дрожа от страха за свою собственную. А утром, как только взошло солнышко, увидела она в высоком небе своих белых собратьев. Расправила крылья, вспорхнула и улетела к ним. И остался кот ни с чем".

Такую сказку в раннем детстве баба Лиза рассказала. Я тогда, у нее спросил: "Надо было съесть голубку?". Она улыбнулась, погладила меня по голове и ответила: "Вырастешь, станешь взрослым, найдешь свою голубку, вспомни эту сказку".

Дескать, сам решишь, что с ней делать, есть или отпустить.

И как-то так получилось, что всю юность, всю раннюю молодость, несмотря на то, что не считал себя "котом помойным", искал я везде и всюду "чистую голубку". И нашел. Звали ее Машей, была она родом из города Воронежа, училась в Московском Государственном Университете, на филолога. Шесть иностранных языков изучала, два или три из которых называла "мертвыми". Из этих двух или трех "мертвецов" я только латинский запомнил. На этих "мертвых" языках ей нужно было говорить, писать, читать книги, сдавать по ним зачеты и экзамены.

Познакомился я с Машей летом, в Пицунде. Там, у самого моря, их лагерь университетский располагался, под названием "Солнечный". На танцплощадке и познакомились.

Одержим был идеей, жениться на умной, образованной девушке. Думал так. Если учится в Университете, то значит, и добра, и хозяйственна, и детей любит. И обладает всеми другими превосходными качествами.

Жила Маша в университетском общежитии на проспекте Вернадского. Туда я ей сумки с продуктами и возил. Не знаю, как сейчас, но тогда студенты сильно голодали. Тараканов в университетском общежитии не было. Возможно, это было единственное общежитие, где не жили "пруссаки". Тараканов не было не потому, что их травили химикатами, а потому, что студенты не оставляли им на пропитание ни единой крошечки. Все подъедали сами.

Ездил я на проспект Вернадского два года, кормил Машу и ее подруг, привозя с собой раз в неделю две огромные сумки с продуктами. Когда я приходил, вместо того, чтобы оставить влюбленных наедине, в ее маленькую общежитскую комнатёнку сбегались студенты со всего этажа. Голод не знает ни стыда, ни совести, ни элементарных правил приличия. "Кормилец пришел", - слышал я клич, разносившийся эхом в коридорах общежития.

А как закончила Маша Университет и как предложили работу в Париже, понимай "как увидела в высоком небе белых голубей", так сразу же "расправила крылья, вспорхнула и улетела". И остался я, как тот кот помойный, ни с чем. А ведь я с нее пылинки сдувал, прикоснуться боялся, хотел девственность ее сохранить, сберечь до свадьбы, чтобы все было торжественно, при свечах, чтобы запомнилась ей ее первая брачная ночь. Подумывал о венчании.

И так стало жалко мне себя, горемычного, так тяжело, что вспомнил я детство, бабу Лизу и, говоря с ней, как с живой, стоящей напротив, спросил: "Баба Лиза, ответь мне. Правильно ли я сделал, что отпустил ее? Или нужно было съесть, мою голубку?".

И подул ветер, и почувствовал я на своей голове теплую руку моей милой и доброй нянечки. Руку, приглаживающую мои густые, непослушные волосы. И услышал я ее тихий голос.

- Умничка, - сказала она.

И поднял я голову в небо, интуитивно ища в нем Машу в образе птицы. И представьте, увидел в высоком синем небе белого голубя. И сразу стало тихо, умиротворенно у меня на душе. Я успокоился.

2001 г.

Город дембельской мечты

Когда призывник приходит на службу в армию, то первое время живет воспоминаниями о доме. Прослужив полгода, с головой погружается в армейские будни. Когда же срок службы подходит к концу, солдат начинает задумываться о том, кто встретит его на гражданке.

Поздней ночью в казарме беседовали старослужащие. Пили кофе и каждый расхваливал свой город, рассказывал о том, как сладко ему будет житься после демобилизации.

Мимо них проходил командировочный с другой части, определённый в роту на ночлег. Услышав, о чем они говорят, он тихо сказал:

- А у нас в городе, если девчонка приходит на танцы в трусах, с ней никто не танцует.

Сказал и прошел мимо. Должно быть, разделся и лег спать на отведенную ему койку.

Его никто не остановил, не поинтересовался, что это за город. Все сразу замолчали.

Каждый представил себе свой город с такой танцплощадкой и, конечно, себя на ней. Всем захотелось на танцы. Каждый ощутил, чего был лишен последние два года, и к чему предстояло вернуться. В мечтах своих они уже кружились, о чем красноречиво говорили их затуманенные взоры, направленные внутрь себя.

Да. Подарил командировочный им сладкие грезы.

2001 г.

Грёзы Азы Кисловой

Качаясь в гамаке и находясь в состоянии, между сном и бодрствованием, Аза Кислова вслух рассуждала:

- Что за удивительные люди, все эти мошенники, воры, убийцы, грабители, разбойники, шпионы, дезертиры, членовредители, хулиганы, расхитители государственной собственности, фальшивомонетчики, террористы, скупщики краденного, симулянты и спекулянты разных мастей. Сводники, самоубийцы, рецидивисты, растратчики, проститутки, отравители, порнографисты, пособники и подстрекатели, посредники и попрошайки.

Лица мужеского и женского пола, осуществляющие подлоги, подкупы, поджоги, подделку документов, погромы, оговоры, обвешивание и обмеривание.

Как прекрасно и весело должно быть живут насильники, наркоманы, многожёнцы, мародёры, лжесвидетели, контрабандисты, конвоиры и извращенцы.

Как хорошо клеветникам, калымщикам, и кобелям всех стран и континентов. Истязателям, изменникам, вымогателям, вредителям, бродягам, бандитам и алкоголикам.

Как интересно, должно быть, живут все эти люди, какая богатая впечатлениями, насыщенная у них жизнь.

А я, несчастная, вынуждена изучать этику, эстетику, живопись, архитектуру, литературу, музыку, языки, совершать конные прогулки, заниматься теннисом, художественной гимнастикой, менять наряды по три раза на дню.

Не оторваться бы от жизни настоящей.

5.02.2003 г.

Достойно подражания

Коля Налимов утешал соседа Малькова, похоронившего мать на девяностом году. Тот не хотел утешаться.

- Понимаешь, - объяснял Мальков, своё нежелание, - мать конечно жалко, но она хоть пожила. А мне теперь в пятьдесят лет, что делать? Не смогу уже ни семьи завести, ни наследника родить.

- Нездоров? - поинтересовался Налимов.

- Здоров. Ещё, как здоров. А, что толку? Время-то упущено.

- Всё от тебя зависит. Люди и в девяносто лет сыновей делают. У казахов таким детям дают прозвище Токсанбай.

- Да. Может и у девяностолетнего дедушки родиться сын. Но только в том случае, если у него двадцатилетний сосед. Я привык своему опыту доверять, а рассказов за свои пятьдесят лет, знаешь сколько наслушался. У тебя, кстати, тоже отец старый. Тебе двадцать, ему шестьдесят. Если он лет двадцать ещё проживёт, то ты окажешься на моём месте. Вспомнишь тогда, как соседа морочил пустыми россказнями.

- Ты имеешь ввиду Гошу?

- Ну, да. Георгия Ивановича.

- Он мне не отец, а родной брат. Я ведь не Николай Георгиевич, а Николай Иванович. А отец наш, Иван Мелентиевич, умер восемнадцать лет назад, когда мне всего два годика было. А родил в девяносто. Так, что по казахски я Токсанбай.

- Не верю.

- Спроси Гошу, брата моего, которого за отца принял. История и в самом деле удивительная. И Гоша, возможно, постесняется рассказать. Да, и я бы умолчал, но коль скоро у тебя такое горе, а что хуже того, безверие в себя, слушай. Сначала на моей матери, Татьяне Горностаевой, женился брат, Георгий Иванович. Было ему тридцать девять, а ей двадцать пять. Отцу нашему было уже девяносто. Он носил длинную бороду, рубашку на выпуск, подпоясанную ремешком. Писатель Толстой, один в один. Да, к тому времени он слёг, ждал смерть с минуты на минуту и ни о чём другом, как о душе своей, рассуждать не хотел. Снохе свёкр очень понравился, она, как только увидела его беззастенчиво сказала: "Интересный вы мужчина, Иван Мелентьевич, рано вам о душе думать у вас ещё и земные дела не закончены." И случилось чудо. Отец выздоровел, состриг бороду и сделал матери предложение руки и сердца. Решил увести жену не у чужого дяди, а у родного сына. И, что забавнее всего, получилось. Смех - смехом, шутки - шутками, но она вскоре от Ивана Мелентиевича забеременела. Меня вынашивала. Гоша запил, развёлся с ней, а отец записался. Прожили они душа в душу два года, мать при повторных родах умерла. Родила девочку, ребёнок месяц прожил и за ней отправился. Не смогли спасти. Вот после всего пережитого умер и отец на девяносто втором году, оставив меня на попечение старшему сыну. Гоша для меня няню нашёл, а потом на ней женился. Такая вот, почти неправдоподобная история. А ты в пятьдесят лет руки опустил. Ноешь, как баба: "Не успею пожить. Время упущено". Пока жив человек, у него всегда на всё есть время. Бери пример с отца моего.

2012 г.

Москва

Дошутился

- Сколько людей, столько и мнений, - говорил Василий Шутников своей жене. - По Гурджиеву, Луна - молодая планета и мы, то есть Земля, снабжаем ее своей энергией. Кормим ее и когда живем, и когда умираем. По Рериху, Луна - отжившая планета, и все то, что на Луне было растением, преобразившись после смерти, на Земле уже стало животным. А животные с Луны на Земле сделались людьми. Люди - ангелами и богами.

Я не Гурджиеву, а Рериху верю.

Зинка, не обижайся, но ты точно на Луне собакой была. В лучшем понимании этого слова. Ну, сама на себя посмотри. Превратили тебя в человека, поселили на такую хорошую планету, как Земля. Дали превосходного спутника жизни, а лаять так и не отучили.

- Шут гороховый, - огрызнулась Зинаида. - Не зря свою фамилию носишь.

- Как это интересно. Из минерала - в растение. Из растения - в животное. Из животного - в человека. Из человека - в бога. Эволюция!

Постой. Если есть эволюция, то должен быть и обратный процесс. То есть моя собака, сучка Нэнси, возможно, деградировавший человек с другой планеты? А может, даже с нашей? И я даже начинаю догадываться, что это был за человек.

- Ты мою маму, даже после ее смерти, не можешь в покое оставить. А что она тебе плохого сделала?

- Да, это я так. Не сердись. Вот, хотел пошутить, сказать: "Тебя родила". Да, ты ведь шутки не поймешь. Не оценишь. Неужели думаешь, что если бы и в самом деле я так полагал, то говорил бы об этом вслух. К тому же тебе. Я люблю и тебя, и тещу покойницу. В церкви её поминаю.

- Побольше в Храме поминай, поменьше всуе.

- О! О! Прямо, как Господа Бога Нашего. Да-а, поговорили. Постой. Если допустить, что теща, перевоплотившись, стала собакой, то кем бы, интересно, я мог бы стать? Только не говори "свиньей". Это банально и пошло.

- Попугаем.

- Попугаем? Почему?

- Только и знаешь, что за другими повторять. Это главная твоя черта. Можно сказать твоя натура. Так что готовься к жизни в клетке.

- Типун тебе... Сплюнь.

- А, я пошутила. Да, ты, я вижу, тоже шуток не понимаешь.

- И понимать не хочу. Сгинь.

- Ва-а-ся. Вася хо-ро-ший, - говорила Зинаида, подражая птице.

- Ведьма.

Василий хлопнул дверью и побежал в магазин за пивом.

06.01.2009. г.

Женское коварство

Денис Кругликов не старый человек, но когда, обращаясь к нему, употребляют слово "дед", он не вздрагивает, не раздражается. Привык к такому обращению. Ему нет и сорока, а выглядит на семьдесят. Живет на деньги, вырученные от сбора и сдачи пустой посуды.

Случилась с ним история.

Прохаживаясь, как обычно, вдоль реки в поисках бутылок, заметил он человека, собиравшегося наложить на себя руки и пригласившего в союзники двух помощников: сучок, что потолще и веревочку, что покрепче. Денис, увидев такое дело, очень испугался. Не помня как, добежал до охраняемой территории и перелез через высокий деревянный забор. Ни собак, ни охранников не обнаружил, но было нечто, словами неописуемое.

Взору предстала Жар-птица Царь-девица. Светилась, как солнце, а прекрасна была настолько, что померкли все самые смелые его мечты о женской красоте.

Кругликов собрался оправдываться, поведать об увиденном, но, онемев, стоял, как завороженный и, наслаждался процессом созерцания.

Это ещё не история, а предыстория, история будет впереди.

Заметил Денис, что красавица смотрит на него влюблёнными глазами, от чего всё в нем перевернулось и захотелось по маленькому.

Той же дорогой, через забор, только в обратную сторону, возвращался Кругликов домой. "Нет, померещиться не могло, - думал он, - смотрела на меня. Смотрела долго, любовно".

Находясь под защитой сладостных грёз, он не испугался даже повесившегося. Машинально снял с его руки часы, пошарил по карманам и помочился под деревом, на котором несчастный висел.

"Чего же особенного она во мне увидела? Что разглядела? - Размышлял Денис, разглядывая себя дома в треснутое зеркало. - Конечно, глаза. Они ей всё сказали. Они - единственное, что осталось. По ним всё прочла. Увидела в них, красивого и гордого сокола, предводителя окрестной шпаны. Короля, находящегося в зените славы, которым я был двадцать лет назад.

Конечно! И, как я сразу не догадался. Она хочет меня возродить. Хочет помочь мне встать на ноги. Должно быть, уже дала на этот счет распоряжения и ее люди расспрашивают местных ханыг. Скоро разыщут.

Даст денег, оденусь, наемся. Может, выйдет за меня замуж, богачки своенравны. Возможно, она мечтала обо мне с самого детства. Не исключено, что я ей помог двадцать лет назад, и сам того не заметил. А она запомнила, решила отблагодарить. Чувствую, что встреча не случайна. Не зря же я полез через забор, чего никогда не делал. И не странно ли, что охраны не было, а она была. Нет, случайного ничего не бывает. Это судьба.

Постой, что ж это я? Она спросит, чего хочу, а я до сих пор не определился. Надо хорошенько подумать, а лучше записать все свои желания. Мне кажется, она миллионерша. Теперь их много. Те дети, которые двадцать лет назад утирали грязными ручонками зеленые сопли, теперь все богаты.

Попрошу у нее трехкомнатную квартиру, да чтобы ванну в ней новую поставили, с кислородными пузырями для массажа. Машину с водителем. Дом, в сосновом бору, чтобы речка была под горой, а людей вокруг не было. Только звери ручные.

Все! Больше ничего не надо. Буду жить припеваючи. А вдруг она скажет: "Вот все я выполнила, что ты захотел. Но, могу я задать нескромный вопрос? Вот, все у тебя есть. Все, что только душа твоя пожелала. Но, допустим, сказала бы, откажись от всего этого за один мой поцелуй? Ты б отказался? Потерял бы все за один поцелуй?".

Тут я, конечно, ответил бы: "Ты сама знаешь, сколько я страдал, сколько натерпелся от злых людей. Мечтал вдоволь пить, есть и жить в сосновом бору с ручными зверями. Хотел мыться в ванной с кислородными пузырями и все же, готов от всего отказаться за один твой поцелуй".

Она подойдет ко мне, счастливая, посмотрит ласково, и я ее поцелую. А что же потом? Опять ходи, собирай посуду, стой рядом с пьющими пиво, жди, пока допьют, чтобы кто другой не умыкнул бутылку? Опять стой у магазина, проси мелочь у сосунков. У тех сосунков, чьи отцы мне двадцать лет назад пятки целовали?

Нет, все же лучше уклонюсь от поцелуя. Лучше возьму деньги, дом в сосновом бору с ручными белками, трехкомнатную квартиру с ванной на кислородных пузырях.

А, ведь и поцеловать плутовку хочется. Не знаю, что делать. Пойду, завтра к ней, там видно будет".

На следующий день он опять перелез через забор, и опять ни собак, ни охранников не было, а Царь-девица была. И смотрела она так же ласково, как накануне. Кругликов подошел и стал говорить:

- Простите меня. Поцелуй - это лестно. Но, променять на него кукушку. Дятла. Прозрачный воздух. Высокие сосны, верхушками, уходящие в небо. Заячью капусту. Ландыши. Бревенчатый дом. Мягкую и ласковую ручную белку. Машину с шофером. Квартиру с ванной...

По мере перечисления благ, которые, в совокупности, по мнению Кругликова, перевешивали любой поцелуй, он сбился на шепот, а затем и вовсе стал произносить слова про себя, при этом шевеля губами.

Стараясь войти в положение старого человека, который второй день подряд зачем-то перелезал через забор, молодая хозяйка дома наклонила к Денису голову и подставила ушко прямо к шевелящимся губам.

"Вот же бабы, коварные сволочи, - мелькнула в голове Круглова воспаленная гневом мысль. - Говоришь, хочу ванну с пузырями, новые зубы, счет на сберкнижке. А она, как будто не слышит. Подставляется - на-ка, целуй. Ой, святые угодники, как от нее вкусно пахнет, как соблазнительно гладка кожа. Ладно, шкура, твоя взяла. Пропадай дом в сосновом бору, машина с шофёром. Не жили богато, не стоит и начинать. Вот только поцелуем в щечку не отделаешься. Ишь, подлая, совсем совесть потеряла. Я с таким богатством прощаюсь, а она рожу воротит".

Кругликов взялся обеими руками за прелестную головку, развернул её лицом к себе и поцеловал женщину взасос. Прямо в алые, нежные, губы.

Но насладиться поцелуем, не удалось. Женщина не оценила его жертвы, не ответила взаимностью. Стала вырываться и, как только освободилась, плюнула Денису в лицо.

Вслед за плевком Кругликов был повергнут наземь, и получил несколько сильных ударов кулаком по лицу. Это появились, наконец, отсутствующие охранники.

Они бы изувечили, но женщина вступилась за него и велела просто вывести вон.

Кругликов шел домой и горько плакал. Не столько от боли, сколько от обиды, что по слабости к женской красоте утратил столько жизненных благ.

3.08.2001 г.

Загадка

Я приехал поступать в Московский институт и, по поручению отца, зашёл к его старинному приятелю. Валерий Павлович принял, как родного.

- Серёжка, сколько лет, сколько зим! Милый, как ты быстро вырос. В высшую школу? Поможем, поможем. Проходи в комнату. Если б ты только знал, как я тебе рад.

В комнате, находилась миловидная женщина лет тридцати. Стол, за которым она сидела, был по-праздничному сервирован.

- Мне, Серёженька, сегодня стукнуло сорок восемь. Если не торопишься, раздели этот вечер с нами. И Татьяна Александровна тебя об этом попросит. Правда, Танечка?

-Да, Серёжа. Мне можно вас так называть? Побудьте этот вечер с нами. Он очень важен, для меня и Валеры. Валерия Павловича.

- У меня на сегодня никаких планов, - с лёгкостью отозвался я на столь радушное приглашение.

Не успел усесться и положить в отведённую мне тарелку снеди, как зазвенел звонок. Хозяева молча переглянулись и Валерий Павлович, пожав плечами, пошёл открывать. Оказалось, пришли из института. Сработала важная сигнализация, отключить которую мог только он. Сказав, что это дело на полчаса, именинник извинился и оставил нас.

Буквально через пять минут в дверь снова позвонили. Татьяна Александровна открыла, и вскоре за столом оказался новый гость.

- Я родной брат Валеры, Василий, - представился он.

На вид это был приятный, благовоспитанный юноша, обладавший, не по возрасту, сильным магнетизмом. К нему так и притягивалось внимание. Он за собой, видимо, знал это свойство и, выждав определённую паузу, заговорил:

- Вы так пристально смотрите на меня, словно ждёте, что выдам какую-нибудь семейную тайну. Ну, что ж, люди вы брату не чужие, и, в конце концов, это ваше гражданское право. А вы, Татьяна, просто обязаны лучше узнать человека, с которым собираетесь связать свою жизнь. Ведь, если не ошибаюсь, он уже сделал вам предложение?

- Нет. Пока нет, но всё к этому идёт, - зардевшись, стала оправдываться Татьяна Александровна. - Быть может, это случится очень скоро. Возможно, сегодня вечером. Валерий Павлович мне дал это понять.

- Вот, - многозначительно сказал Василий и погрузился в себя.

Мы смотрели на него, как заворожённые и ждали пояснений этому "вот".

- Я понимаю, что вы хотите от меня не панегирика, ибо с парадной стороны брата знаете. Ожидаете, что перед самым ответственным в жизни каждого человека моментом я расскажу такое, о чём Валера, предпочёл умолчать, - пояснил нам Василий мотивы нашего напряжённого молчания.

- Он женат? - взволнованно спросила Татьяна Александровна.

- О, нет. Успокойтесь. В этом смысле всё хорошо. То есть, с вашей точки зрения. Холост и был холост всегда. По мне, будь я женщина, предпочтительнее было бы, что бы хоть раз был женатым. За полвека-то прожитых. Меньше было бы кривотолков, и подозрений.

- О чём это вы? - спросила, задетая намёками, Татьяна Александровна.

- Да, как вам.. Если уж рассказывать, то с самого детства. Смотрите, не пожалейте. Не пожалеете?

- Надеюсь, ничего нового вы мне о Валере не скажите, - как-то даже с вызовом парировала этот бестактный вопрос, возмущённая женщина.

- Как знать, как знать, - медленно начал Василий. - Когда я родился на белый свет, отца уже не было. Брату было семнадцать. Мать его родила в восемнадцать, меня в тридцать шесть. Когда я начал что - то соображать и задавать вопросы, меня научили, что Валера мой родной брат и я должен называть его братом. При том, что вёл себя он дома, как отец, и фактически являлся для нашей общей матери супругом.

- Какая гадость, вы всё лжёте! - Закричала Татьяна Александровна. - Перестаньте немедленно! Слышите! Вы не смеете!

- Мне говорили это с самого детства, - продолжал Василий. - Ты не смеешь. Не смеешь об этом расспрашивать и рассуждать. И я действительно молчал, как рыба. Но, всему приходит свой срок. Не входи вы в нашу семью, я бы и не позволил себе об этом заикнуться. Поймите меня правильно. Связывая свою судьбу с судьбой брата, вы просто обязаны знать о нём то, о чём он вам по той или иной причине не захотел или не смог сказать. Да, был, как и все, озорной. На службе в армии, мыл ноги в кастрюле с компотом. Но ведь это не криминал?

- Да, - согласилась растерянная невеста, - но, по-моему, Валера в армии не служил.

- Ну, не в армии, на офицерских сборах. Какая, в сущности, разница. Брат мой очень хороший человек. Мне грех на него жаловаться. Многому научил, что в жизни потом пригодилось. Хотя воровать я не стал, как он этого ни хотел. Приходилось брату одному отдуваться. Ну, нет во мне этой жилки, не смог я этим Валеру порадовать.

- Вы что ж, утверждаете, что Валерий Павлович воровал? - вступил я в разговор.

- Воровал - мягко сказано. Мёл всё подряд, что только на глаза попадалось. А за что же его, по-вашему, из института три раза выгоняли? Был хуже сороки-воровки. Его лечили, есть документ, от всем известной болезни - клептомании.

- А-а, так он просто был болен, - успокоилась Татьяна Александровна.

Реакция Василия на эти её слова была бурной и продолжительной, он чуть со стула не упал от взрыва гомерического смеха.

- Конечно, болен. А, как же иначе его можно было от тюрьмы спасти, единственного кормильца и надёжу. Ему же пятнашка светила за кражу государственной собственности в особо крупных размерах.

- Он, что же, ограбил банк? - поинтересовалась Татьяна Александровна.

- Нет. За банк, в те времена, сразу б голову сняли. Законы были суровые. Всё было гораздо проще. Он с подельником с завода станок украл и погрузчик. Собственно на погрузчике станок с территории завода и вывез.

Его схватили, судили, но адвокатам мы заплатили, и эти свиньи всё подтвердили. Как то, что часто его ловили за воровством. Дескать, сорок раз был пойман в институтской раздевалке при выворачивании карманов. Представили в суд справки написанные задним числом, что были с ним припадки и приступы. И всё. Над братом смилостивились. А его подельнику дали девять лет строгача.

Да, трудные тогда времена для нашей семьи настали. Брата выгнали из института, никуда не брали, чудом за взятки и по протекции удалось ему устроиться помощником машиниста электропоезда. Собственно дядя Юра, за него хлопотавший, его к себе в бригаду и взял. И чего он только о брате потом не рассказывал.

Говорил: "Идёт мужик по путям, я хочу гудок дать, пугануть, а Валерка шепчет, - не надо, мы сейчас, его голубчика, толкнём. А что б вы знали, тормозной путь электропоезда с вагонами - восемьсот метров. Сбили паренька, пополам разрезали, у него ещё руки ноги дёргаются, а Валерка спрыгивает с электровоза и по карманам у него шарит".

Брат злым тогда был, весь мир ненавидел. Дядя Юра рассказывал, сбили они ночью кого-то, послал он Валерку смотреть, в кабине один остался. Кругом лес, ночь, тишина. Жутко ему стало. Слышит, кто-то лезет. Он весь сжался от страха. Дверь открылась и через открытую щель человеческая голова закатывается. Он от страха так подскочил, что аж к потолку прилип. Следом за головой залезает Валера. "Вот всё, что от мужика осталось". Дядя Юра ему: "выбрось", а тот взял голову за волосы, да на километровый столбик поставил.

- Ужасы какие-то рассказываете, - выдавила из себя Татьяна Александровна.

- Это жизнь, - продолжал наставлять её Василий. - Вот вам, наверное, хочется узнать, почему мой брат, прожив полвека, всё ещё холостым ходит? Могу открыть секрет. Так сказать приподнять завесу семейной тайны. После суда, после того, как озлобился он на весь мир, приключилась с ним ещё одна беда. Не за столом будь сказано, стал по ночам ходить под себя.

- Как? - вскрикнув от услышанного, спросила Татьяна Александровна.

- Так. Самым естественным образом. Всё это случалось с ним во время сна. Сам спит, а процесс идёт. Поэтому-то с ним более одной ночи никакая женщина и не выдерживала. Очень хорошо помню то время. Повсюду сохнущие матрацы и простыни. Сам стал побаиваться, как бы всё это не оказалось наследственным.

- Вы говорите не одна женщина... Но до этого сказали, что у Валерия был роман с мамой?

- Да. Был. Но, мать к тому времени умерла. Вот он и таскал всяких. Вокзальных, площадных. Надеялся на снисхождение. Но, и те после "мокрой ночи" сбегали, как ошпаренные. Потом, и того хуже. Додумался, стал ко мне приставать, хотел сделать своим любовником. Насилу отбился. Почему, вы думаете, мы раздельно живём? Я через суд добился разъезда. Пригрозил, что сообщу об истинных мотивах, и он не препятствовал. Но своих пагубных пристрастий Валера не оставил. Видел я его с семилетними мальчиками. Катал их на своей машине. Бьюсь об заклад, что и вас, Сергей, мой брат уже обхаживал.

- Зачем вы пришли? - со слезами на глазах, спросила Татьяна Александровна, - Что бы очернить Валеру? Опозорить его?

- Нет. Ни в коем разе. Пришёл поздравить. Я, видите ли, убеждён, что брат брата должен прощать и принимать его таким, какой он есть.

Не успел Василий закончить последнюю фразу, как входная дверь распахнулась, и в квартиру вошёл вернувшийся из института Валерий Павлович.

Разуваясь в коридоре, ещё не видя нас, он со смехом стал рассказывать, что это была за сигнализация. " Ничего страшного, просто подчинённым захотелось поздравить шефа. Я с ними завтра планировал посидеть, но им неймётся, на сегодня переиначили. Хочешь, не хочешь, а рюмку-другую пришлось опрокинуть".

Говоря всё это, он вошёл в комнату и, увидев брата, остолбенел. Замер так, как должно быть, замирает кролик, встретившись взглядом с удавом.

- Не пугайся. Я поздравить тебя пришёл, - по-свойски сказал Василий.

- Что? - настороженно переспросил Валерий Павлович.

- Говорю, пришёл поздравить с днём рождения.

- Пришёл, так сиди. Это мой родной брат, - с плохо скрываемой неприязнью, сказал Валерий Павлович.

За столом воцарилась гнетущая тишина.

- Василий нам рассказывал, как ты машинистом... - выдавила из себя Татьяна Александровна фразу, которую закончить так и не смогла.

Её голос задрожал и пресёкся.

- Машинистом? Конечно. Я предполагал. О чём же ещё мог он поведать, - добродушно ответил Валерий Павлович, накладывая себе салат.

И вдруг, схватив брата за грудки, он стал его бить кулаком по лицу. Наотмашь, сильно, озверело. Татьяна Александровна попыталась его остановить, но он обозвал её скверным словом и велел убираться. Она хотела ослушаться, но он настоял и не успокоился, до тех пор, пока за ней не захлопнулась дверь.

- Поздравить пришёл? Салатика поесть? Кушай! - кричал Валерий Павлович, избивая лежащего брата.

Сказав последние слова, он схватился за скатерть, сгрёб все угощения и обрушил их на Василия.

- Пусть отмечает моё сорока-восьмилетие, - сказал он, обращаясь ко мне, - а мы, Серёжа, давай пойдём из этого дома. Тут уже ничего не исправить.

Влекомый властной рукой Валерия Павловича, я вскоре оказался на улице. Мне предстояло слушать оправдательную речь старшего из братьев, столь же душевную и доверительную.

- Не поверите, - заговорил он, обращаться ко мне на "Вы". - Покойная мать, царствие ей небесное, аборт хотела сделать. Ну, куда говорит в тридцать шесть рожать, люди засмеют. Да и устала она, не в силах была за ребёнком маленьким ходить. Я настоял. Сказал, рожай мама, все заботы возьму на себя. Выращу. И растил. Бывало, встанешь среди ночи, говорит "писать хочу", и идёшь, горшок несёшь. Пописает, говорит: "хочу кофе сладенького". Попьёт кофе, сказку читай. Делать нечего, время полчетвёртого, а я книгу беру и сказку читаю. А с утра работа, институт.

Это только мне одному известно, с какими трудами я его вырастил. И вот благодарность. Наверное, не те сказки читал. Пять невест у меня было, и всех отвадил. Со всеми разлучил. Как ни следи, не уследишь. Прознает, где я живу, подгадает момент, ворвётся и всем сказку про белого бычка расскажет. Брат спал с матерью, воровал, ходил под себя, убивал людей, работая машинистом, менял сексуальную ориентацию и прочее, прочее. Я уж и квартиру разменял, и свой адрес хранил в секрете, переезжая с места на место раз десять. Всё зря. Каким-то невообразимым образом меня находит и пакостничает.

- Через адресное бюро, - уверенно сказал я.

Заговорил я собственно для того, чтобы как-то успокоить дядю Валеру, показать своё расположение. Убедить, что клевете не поверил.

- Зря вы, Валерий Павлович, с Татьяной Александровной так грубо обошлись, - высказал я то, что более всего меня задело.

- Милый Серёженька, голубчик вы мой, золотое сердце, - начал он витиевато, - так ведь не отмыться же. Не оправдаться за всю жизнь. Как там Геббельс говорил, чем страшнее ложь, тем больше вероятность того, что хоть что-нибудь после неё останется.

Женская, да возможно и общечеловеческая природа такова и никуда от этого не деться. Поэтому Татьяну Александровну я и прогнал. Уже не склеить, не вернуть того, что было. Наша семейная жизнь после напутствий брата, просто обречена. Я пробовал, живя с другими, "загладить, искупить". Увы, всё тщетно.

Гуляя по городу, мы подошли вдруг к железнодорожному полотну. Совсем рядом маленький маневровый тепловоз тащил за собой огромную платформу с щебнем. Поравнявшись с нами, из кабины тепловоза высунулась круглая, чумазая, физиономия и, окликнув Валерия Павловича, сказала:

- Ей, извращенец, поехали людей давить. По карманам опять будешь шарить.

- Некогда, - крикнул в ответ дядя Валера.

- Ты, смотрю, опять за своё. Ничего, смазливый мальчишка!

Физиономия скрылась, а мой спутник, смеясь, стал объяснять смысл произошедшего.

- Это тот самый дядя Юра и есть, с которым я, якобы, работал в бригаде помощником.

- Понял, - согласно кивнул я, а сам задумался: "кому верить?".

15.07.1999 г.

Заждалась

Обычно муж приходил с работы в восемь, а тут на часах одиннадцать, а его всё нет. Молодая жена заплакала, утешать её пришли родные.

Мать сказала: "Хвали его почаще, мужчины это любят".

Отец сказал: "Не в похвалах дело, живи его интересами".

Бабушка, выставила родителей из внучкиной комнаты и, стала её расспрашивать:

- Ты, не плачь, не горюй, моё солнышко. Расскажи, что стряслось?

- Любимого мужа нет. Что-то случилось. Я замечала, в последнее время, он слушает меня, а сам мыслями далеко. Не завёл ли другую?

- А, ты возьми жирку медвежьего, да помажь ему на теле, и он навсегда забудет изменять. Или корень травки одной, "Кукушкины слёзки", я тебе принесу, будешь понемногу добавлять ему в чай, в суп.

- Бабушка, откуда это всё?

- Не волнуйся, не переживай, это средства испытанные.

- Не хочу я средства твои. - Снова заплакала молодая жена.

- Не плачь, солнышко, есть и другие.

- Какие ещё?

- Возьми его носовой платок, поплачь в него от души, высуши от слёз и затем сожги на церковной свече. Пепел оставшийся будешь понемногу подсыпать изменнику в пищу.

- Не буду я ему ничего подсыпать. Что за советы, бабушка?

- Ну, последний. Не понравится, я умолкаю. Подстриги своего неверного, возьми три его волоска и три своих, скрути их, в жгутик, и приговаривая: "Господи, сожги огнём Духа Святаго наше сердце и наши почки", жги этот жгутик на свече. И увидишь, твой, ни на шаг от тебя не отойдёт.

Вскоре приехал муж и объяснил задержку. Всё встало на свои места. Лёжа в постели, и целуя супругу руки, молодая жена каялась.

- Знаешь, как намучалась, настрадалась за те три часа, что тебя не было? И чего только родные не советовали. Бабушка учила ворожить, мать учила хвалить, отец говорил, что надо жить твоими интересами. А я их слушала, а про себя думала. Если он не чувствует моей любви, не понимает, что он для меня - всё, то что ещё мне может помочь.

Муж, целуя жену, с нежностью в голосе, отвечал:

- Я чувствую твою любовь. Но, положа руку на сердце, скажу, родные давали хорошие советы. Тебе так не кажется?

- Кажется. Буду жить твоими интересами, хвалить. Но, не для того, что бы сильнее привязать к себе, а только потому, что люблю тебя. Не задерживайся, пожалуйста. Помни, что я волнуюсь.

1997 г.

Здесь и сейчас

В темную подворотню, с целью облегчиться, забежали два приятеля. Расстегивая штаны, один другому говорил:

- Запомни, Филькин, настоящего не существует. Есть только прошлое и будущее. Точка.

Он так и не успел до конца справиться с пуговицами, когда почувствовал нож, приставленный к горлу. Стоявший за его спиной грабитель, с интонацией школьного учителя, ему на это заметил:

- Точку ставить пока воздержимся. Если будете вести себя смирно, ограничимся запятой.

Приятель Филькина почувствовал, как чьи-то проворные руки чистят его карманы. Он непроизвольно испортил воздух.

- То-то же, - засмеялся грабитель. - Действительность любого фантазера заставит себя уважать. От Настоящего еще никто никогда не уходил. Стой, как стоишь. Одно неосторожное движение, и ни прошлого, ни будущего у тебя не будет.

Когда грабители убежали, приятель Филькина смог выдавить из себя только одно:

- Кажется, я обмочился.

2009 г.

Знакомая

Попал я как-то в новую компанию, и подошла ко мне для знакомства очередная парочка, муж с женой.

- Будем знакомы, - сказал муж и представил себя и супругу. - Меня зовут Геннадий, а это Валерия, моя вторая половина. Не самая лучшая, надо заметить, а если уж говорить, не лукавя, то это та самая свинья, которая всегда грязь найдет.

- Это он про мой веселый нрав, - спокойно пояснила Валерия и тут же, при муже и гостях, недвусмысленно мне подмигнула.

Я смутился.

- Не церемоньтесь, - успокоил меня ее муж, - она все равно в штаны к вам залезет. Здесь нет ни одного смертного, с кем бы она не переспала.

- Ох, Генка, не предвосхищай событий, а вдруг товарищ бессмертный, - шутила Валерия, все больше и больше смущая меня своей развязностью и кокетством.

- Это в смысле "Кощей"? - хохотнул Геннадий и, заметив приятеля, оставил нас.

Я стоял в оцепенении и не знал, как на все это реагировать. К подобной свободе в общении с малознакомыми людьми я не привык.

Пророчества Геннадия стали сбываться уже за столом, а то, что я не "бессмертный", она мне объяснила той же ночью.

Затем встречались еще пару раз; она просила, чтобы я отвел ее в Храм. Грехи замаливать намеревалась. Но поход в церковь, начавшийся с милостыни нищим, закончился покупкой свечей и водружением их перед иконами. На большее ее не хватило. Ни исповедаться, ни службу отстоять она не захотела.

Сказала: "Как-нибудь в другой раз".

И мы поехали развратничать ко мне на квартиру.

- Мой муж милиционер, а я бывшая валютная проститутка, теперь домохозяйка, - говорила Валерия, когда мы гуляли с ней по Ботаническому саду.

- Сотрудники, как правило, на учителях или на врачах женятся, - сказал я.

- Да. Точно. Нижние чины, а мой-то давно уже не "мальчик". По молодости лет и у него была жена "дохтурша", ходила в белом халате не только на работе, но и дома.

И постоянно его пичкала таблетками. Да, и то сказать, ты прав, по образованию я - учительница. Педагогический, в свое время заканчивала. Ну, а потом понеслось. А сказать точнее, понеслась Валерка по "кочкам".

Генка тогда меня спас, из трясины вытащил. Я за это ему всегда, по гроб жизни буду верна и благодарна. Он потому так легко и относится к моим интрижкам, что знает - в душе, в сердце своем, я всегда с ним. Ведь он же у меня единственный.

"Ну, - думаю, - и живи с мужем, раз у вас такая идиллия".

Перестал с ней встречаться, а потом узнал от общих знакомых, что и у "единственного" запас терпения кончается. Стрелял Геннадий в нее из своего табельного оружия, лежит Валерия в реанимации. В нее стрелял и в очередного "смертного". Жену покалечил, "смертного" убил.

А ведь и я мог оказаться на месте последнего.

2000 г.

Издержки профессии

Гинеколог Сергей Ксенофонтович Лобков приехал в родное село хоронить отца. Избежать неприятных разговоров с односельчанами не удалось.

На поминках он напился, вышел посидеть, покурить на скамеечку у дома и к нему подсел сосед, Кузьма Иванович, давний друг отца. У них завязался разговор.

- Ксенофонт говорил мне, что у тебя специальность бесстыжая, - начал дядя Кузьма. - Бабам под юбки заглядаешь, да с них же за это деньжищу дерёшь.

- Стыдно Вам, Кузьма Иванович, такие вещи говорить. - стал оправдываться Лобков. - Начнём с того, что деньжищ не платят, в пору нищенствовать идти.

- Знать, тебе и деньги не важны, лишь бы только под юбку заглянуть?

- Да, зачем мне под юбки заглядывать? Честное слово. Юбки снимаются и женщины, конечно только в медицинском аспекте, показывают то, о чём вы с таким вожделением говорите.

- Да, что ты? Не брешешь? Вот бабы. Ни стыда, ни совести. А я ведь всегда знал, что город до добра не доведёт.

- Вы, наверное, не понимаете, что я врач, что есть женские болезни. Я не от большого удовольствия этим занимаюсь.

- Ну, хоть не врёшь.

- В каком смысле?

- В прямом. Признался, что хоть и не большое удовольствие, но получаешь.

- Да, у Вас какая-то склонность, дядя Кузьма, всё шиворот на выворот переиначивать.

- Ладно, ты только на меня не сердись. Давай, объясни мне свою работу по- своему.

Забыв о том, что перед ним сидит семидесятилетний дед, который всю сознательную жизнь пахал и сеял, Лобков стал ему толковать про эрозию шейки матки, про непроходимость фаллопиевых труб. Кузьма Иванович слушал его и дивился.

- Это значит, у бабы там трубы?

- Да. Две.

- Скажи, пожалуйста. Жизнь прожил и не знал. И эти трубы значит, подвержены каррозии. Они что же, железные, что ли?

- Да, нет. Всё намного сложней.

- Знаешь, Сергунька, ты умника из себя не строй. Понял я тебя насквозь. Ты, значит, эти сказки рассказываешь бабам, дескать, у вас там две трубы и они проржавели, засорились, вот у вас и непроходимость. Давайте-ка, задирайте юбку повыше, сейчас я эти засоры прочищу. Сначала одну трубу хорошенько прочищу, затем другую, а по-нашему, по-простому, говоря - два захода сделаю. Ведь так, Сергуня? И не верти ты хвостом перед односельчанами.

- Если бы, Кузьма Иванович, Вы не состояли с отцом в крепчайшей дружбе...

- Ну, не сердись. Я об этом, то есть о том, что раскусил тебя, ни единой душе не скажу. Ты, вот послушай-ка, мои собственные наблюдения. Они тебе в твоей работе огромную службу сослужат. Как, это по-городскому? Помощь, значит, великую окажут. Я, например, сделал такое наблюдение. Если, баба курит, то значит она и сосит. Твоя жена как? Курит?

- Так... Ведь... Это... Как Вам сказать?

- Ну, что ты всё "Вы" да "Вы". Давай-ка, на "Ты". Тебе сколько годков?

- Пятьдесят пять.

- А выглядишь на все девяносто. Так, что давай, по-простому, без городского притворства. Я ещё оченно не уважаю, когда бабы жвачку жуют. Еле сдерживаюсь, чтоб не ударить и придумал для себя утешение. Смотрю на которую, что жвачку жуёт и представляю, что это она, значит, у меня сосит. И знаеш, сразу на душе хорошо делается, куда только злоба деётся.

- У меня, сомнение насчёт сигарет.

- Это ты даже не спорь со мной. Это точно. Той бабе, что курит, всё равно, что сосить. Фильтер у сигареты или "лакомку". А вообще, я тебе открою по секрету. Это страшная болезнь и называется она "минет". Хотя, что я тебе говорю ты же сам по этому делу доктор. Ой, какой же разврат из этого города пошёл, всё село испакостилось. Как вы это по-учёному говорите - возвратилось. Возвратилось, как я это, значит, понимаю, к обезьяньему образу жизни. Это, что же, Сергунь, получается? Как в обезьяньей стае, с кем хочу, значит, с тем и трусь? Ужас, что такое. Ты анекдот этот знаешь?

- Какой?

- Брат, значит, родной сестре, говорит: "А ты в постели лучше матери". А она ему, значит, коза, отвечает: "Я знаю, мне и отец об этом говорил". Раньше над этим смеялись, а теперь так вот жить стали. Стыдобища.

- Ну, до этого, наверное, ещё не дошли.

- Дошли, Серёженька, дошли. Прямо-таки дорвались. Переселилась к нам из города семейка одна, голышом на речке загорают. Так эти наверняка такой жизнью живут.

- Откуда такая уверенность, дядя Кузьма?

- Да, я к ним подлёг на берегу и подслушал. Равно, как в анекдотце, брат сестре говорил: "Это у тебя даже лучше, чем у матери получается". Так и сказал.

- Может, он имел в виду что-то другое? Корову доить, или суп варить?

- Да? Ты думаешь? Голые люди лежат на берегу и говорят о том, как лучше корову доить?

- А многие теперь загорают голышом. Поветрие такое. Нудистами зовутся.

- Ой, точно. Правильно ты подметил. Они и есть. Ты только знаешь, Сергунь, так громко матом не ругайся. Здесь слышимость хорошая. У вас, у городских, конечно, свои законы. Но, всё же похороны, такой день, надо уважение иметь.

Тут из избы вышла жена гинеколога Кира Владимировна и, подходя к скамейке, где секретничали её муж и дядя Кузьма, закурила. Кузьма Иванович посмотрел на неё, а затем, как-то странно и ехидно улыбаясь, на Сергея Ксенофонтовича.

- А ну, немедленно погаси сигарету, - не помня себя от ярости, закричал на неё врач.

Кира Владимировна, на которую муж за всю их совместную жизнь ни разу не повысил голоса, поняла, что нарушила какие то неписаные законы и тут же послушно потушила сигарету. После чего достала и стала жевать мятную жвачку, конечно, только из тех соображений, чтобы, вернувшись в дом, от неё не исходило табачного духа.

Кузьма Иванович смотрел на неё своими похотливыми глазками, и Сергею Ксенофонтовичу было ясно, что тот себе воображает. Кира Владимировна так нервно и так страстно мусолила жвачку, что в помутившемся от водки и глупых разговоров, рассудке врача стали клубиться подозрительные мысли.

"Она слышала, о чём мы говорили, - решил он, - да и как не слышать, лавочка у дома, в двух шагах. Сколько помню, никогда не жевала жвачку. Это она старику намёки подаёт. Вон, как смотрит на него. А старик на неё. А я, говорит, на девяносто лет выгляжу. Может оно и так, но ведь она же мне пока ещё жена. Зачем же так явно и бесстыдно изменять".

Необъяснимая злоба овладела гинекологом. Неожиданно для всех и, прежде всего для самого себя, он встал и с размаху отвесил жене оплеуху.

На следующее утро, проснувшись до зари, Сергей Ксенофонтович понял, что ему как можно скорее нужно бежать из села. Жена, с синяком под глазом, давно уже сидела одетая, и не понимая в чём её вина, послушно ждала пробуждения мужа. Не завтракая, ни с кем не прощаясь, они спешно покинули отчий дом.

Через месяц Сергей Ксенофонтович получил от матери письмо. Из письма узнал, что Кузьма Иванович распустил по селу слух о том, что жена его, Кира Владимировна, больна неизлечимой болезнью под названием "минет". И, что сам он, врач и светило науки, не в силах спасти её от этого страшного недуга.

Увидев мужа позеленевшим, Кира Владимировна поинтересовалась, в чём дело, о чём пишет мать.

- Издержки профессии, - обречённо сказал Сергей Ксенофонтович, разрывая письмо и понимая, что в отчий дом ему дорога заказана.

2001 г

Интрижка

- Как здорово, что мы от всех убежали, - сказала студентка Воробьёва, взволнованно дыша.

- Да. Здорово, что вы меня от них увели, - согласился профессор Миланов, поглядывая на ее алые губки.

- Увела? Сами влюбили в себя, а теперь я во всем виновата.

- Влюбил? А, сам того и не заметил.

- Это всегда происходит незаметно. Кажется, ничего особенного нет, а потом вдруг - бах, и влюбилась.

- И часто у вас это "бах" бывало?

- Вы не подумайте, что я ветреная, легкомысленная. Просто я молода, а жизнь одна. Хочется счастья, любви. Вот и тянешься, как бабочка, к огню.

- И, обжигаешься?

- Обжигаешься. Ну, что ж с того? Кто не любил, тот и не жил на свете. Жизнь промелькнет кометой на полуночном небе, и в старости я буду вспоминать о днях прекрасной юности своей.

- Любите стихи. И конечно, сочиняете.

- И конечно, сочиняю. Но, вам читать не стану.

- Не надо. Догадываюсь, о чем они. Несчастная любовь. Я устала от жизни. Мысли о самоубийстве с любимым на пару. О чем еще может писать молодая, пышущая здоровьем девушка?

- Как вульгарно вы выразились - "пышущая здоровьем". О человеке сказали, как о печке. И потом, не такая я молодая. Мне уже двадцать второй.

- Беру свои слова обратно.

- Хорошо все же мы сделали, что убежали. Этот Максимка... А кстати, почему его все зовут Максимкой? Ему, если не ошибаюсь, уже восьмой десяток. А ведёт себя, как паренёк. Ёк-йок.

- Не знаю. При знакомстве представился Максимкой, а на другие обращения демонстративно не отзывается. Вот и зовут, как маленького мальчика. Кстати, "йок" по-татарски "нет".

- В переводе с татарского на русский, вы хотели сказать?

- Ну, само собой разумеется. Вы же прекрасно меня поняли. Беда все же с вами, с молодыми, да ранними, пытающимися вслух строить здание собственного "я".

- Не поняла. О чем Вы?

- Все у вас вслух. И переживания, и мысли. Это понятно. Так надо. Но, уж очень, подчас, раздражает.

- Вас?

- Всех. Не все об этом говорят, но ручаюсь, раздражает всех. Вы, наверное, не замечаете. Но, что бы вы ни делали - это комментируете. Не смущайтесь. Это нормально. Идет процесс самоиндификации личности во времени и пространстве. Процесс осмысления своих поступков и поступков окружающих. Взрослеете, одним словом.

- Не люблю заумные речи. Вы, когда так со мной говорите, должно быть думаете, что самый умный. Но со стороны выглядите, доложу я вам, как дурак.

- Вот и объяснились друг другу в любви. Чего смеетесь?

- Да, вспомнила, как сегодня за завтраком полковник Ушков кричал на Васильевну.

- Я завтрак проспал. Расскажите.

- Ну, как же? Все знают, что Ушков с Васильевной с самого заезда сошлись. И под ручку гуляли, как муж и жена. А тут он взял, да и выкинул фортель. Изменил ей с Пузиной, бывшей пассией шеф-повара. И утром, как ни в чем не бывало, уже с ней за одним столиком сидел. Вместе завтракали. Васильевна смотрела, смотрела на них, и не выдержала. Подошла и давай на Пузину кричать: "Чего ты мужика моего отбиваешь?".

И это при всех. Пузина покраснела, опустила голову, молчит. Не знает, что ответить. И тут полковник за нее вступился. Ушков встал, и на всю столовую командным голосом: "Ты чего орешь? Чего пристаешь к ней? Мы как познакомились, ты мне бутылку поставила? Нет. А она, поставила". Все так и попадали от смеха со стульев. Да, здесь, на базе отдыха своя атмосфера, своя мораль. И можно то, чего в Москве нельзя.

- Це ж курорт.

- Что?

- Я говорю, обычная курортная мораль.

- Да. Мораль. Курортная.

Миланов обнял Воробьёву, привлек к себе, и они с жаром, всласть, поцеловались.

25.12.2008 г.

Истинное чувство

Олег Струнников сидел с невестой в маленьком уютном ресторане. Ласковый свет, тихая музыка не мешающая говорить и вкушать, никаких песен и шумных танцев. Ресторанчик был довольно дорогой, но даже и с деньгами туда не просто было попасть и, несмотря на своё тесное знакомство с хозяином ресторана, столик на этот день Олегу пришлось заказывать заранее.

Его невесту звали Елизаветой, ей исполнялось восемнадцать, собственно ради такого случая он в ресторан её и пригласил. Училась Елизавета в Университете, не то по финансовой, не то по юридической части, Олега это мало занимало. Интересовало его в ней, во-первых, богатство, её отец был известным на всю страну воротилой, а во-вторых, её молодость и красота.

"Лиза, - думал он, - чистая, прелестная девушка. Юная, наивная душа. Но я не люблю её. Не люблю, но женюсь. Возможно, будь победнее, я бы её любил. Любил бы, но меня не тянуло бы к ней так сильно, как тянет теперь. Да, хочешь не хочешь - тридцать лет. Пожил на авось, поголодал, похолодал - хватит. Хочу тепла, уюта и покоя. Устал.".

В том, что Елизавета его любит, Олег не сомневался. Как впрочем, не сомневался и в том, что она с удовольствием поменяла бы этот тихий ресторан на шумную танцплощадку.

Олег познакомился с Лизой полгода назад на вернисаже, с тех пор встречался с ней в неделю раз. Водил на художественные выставки, в театры, в кино, сидел с ней за шампанским в ресторанах. Прогуливал по бульварам и набережным, и как-то незаметно свыкся с мыслью, что стал для неё женихом, а она, стало быть, для него невестой. Впрочем, ответственных, главных слов ещё сказано не было. Собственно, в день её восемнадцатилетия он и намеревался сделать предложение, но в самый последний момент вдруг заколебался. Нет, в положительном исходе дела у него сомнений не было, сомнения были другого характера.

"А нужно ли мне всё это? - Думал он. - Нужна ли мне сама Лиза, этот брак с ней и всё прочее?".

Эта мысль угнетала, и поэтому он оттягивал минуту признания. Он оттягивал, а Елизавета наоборот, как ему казалось, этой минуты ждала и как бы всеми силами души вымогала из него признание. Наступил критический момент, о пустяках говорить не хотелось, оба сидели и молчали. Вдруг Елизавета спросила:

- А, что, было в твоей жизни истинное чувство?

- Что? - Вздрогнул Струнников.

Ему почему-то захотелось вскочить и бежать, без оглядки. Он даже удивился такой реакции на в общем-то детский вопрос. И тут, словно его прорвало, он неожиданно стал делиться своими сокровенными воспоминаниями. И знал ведь из опыта, что подобные откровения ничем хорошим не заканчиваются, да уж было поздно, не мог остановиться.

- Говоришь, настоящая любовь? Была, была такая штука сентиментальная. Я с детства знал, что это непременно со мной произойдёт и что случится всё именно так, как случилось. Мы сразу узнали друг друга. Не помню, чья это была квартира, кто меня туда привёл, и что именно там должно было произойти. Не помню оттого, что мы сразу оттуда ушли. Ушли, не сговариваясь, просто взялись за руки и пошли. Любовь - это удивительная страна! Кто хоть однажды в этой стране побывал, тот никогда не забудет её парки, аллеи и бульвары. Людей, спешащих куда-то, мчащиеся мимо сигналящие автомобили и даже каплю дождя, упавшую за воротник. Не забудет, потому что всё это вызывает ликование, заставляет сердце петь. Мы ходили, взявшись за руки, смеялись по любому пустяку, и всякий встречный поперечный был счастлив нам служить. Скупая торговка мороженным, тётя Клава, становилась вдруг щедрой и, протягивая нам "Эскимо", шептала: "Бесплатно ребятки, бесплатно". А мы смеялись, брали сладкие подарки, как будто так положено и шли дальше. Матершинник дядя Слава, подметавший тротуар, злословивший всякого мимохожего, заметив нас, подбирался и, глупо улыбаясь, пробовал читать стихи. Мы шли с ней рядом. В одной руке я держал мороженое, а в другой её ладошку, такую живую и горячую что за спиной вырастали крылья. И я уже не шёл, а парил над землёй. Глаза её смеялись и блестели, она кормила меня мороженым, которое держала в своей руке, а я её мороженым из руки своей. И оба были молоды, и впереди была жизнь размерами в вечность. И мне хотелось взять её на руки и нести, а точнее подбросить до самых небес и лететь самому вслед за ней, благо крылья за спиной тогда были. А потом она стала проситься домой, говорить, что уже второй час ночи и родители волнуются. А я стал говорить, что разлуки не перенесу и пойду с ней, а родителям всё объясню. "Родители должны понять, поверить и разрешить, - убеждал я её, - а я буду сидеть у изголовья твоей кровати и смотреть на тебя спящую, а большего мне и не надо". Мы медленно поднимались по лестнице вверх, на каждой ступеньке останавливались, о чём-то шептались, итогом чему непременно был смех. В прихожей действительно встретили удивлённых родителей, которые не ругались. Немного погодя я сидел в кресле посреди её комнаты и пил чай, а она мне рассказывала о себе. О том, как подруги над ней смеялись и называли ненормальной, говорили, что принц из сказки не придёт, что надо любить деньги и учиться обманывать. Она их не слушала, верила родителям, верила собственному сердцу и не ошиблась - ждала и дождалась. Она говорила, что я - её принц, что она меня знала с самого детства, что я являлся ей во снах, а теперь вот пришёл наяву, что можно спокойно умирать, так как всё самое необыкновенное в её жизни уже произошло. Я уверял, что умирать не надо, что даже слово такое надо забыть, что не будет теперь в её жизни бед, не будет даже светлой грусти, будет только радость и свет, свет великой любви. Я вытирал с её щек слёзы, слёзы благодарности и счастья, а она всё не могла понять и спрашивала, отчего другие влюблённые всё обнимаются и целуются, а ей и так хорошо. "Я так счастлива, что о поцелуях и объятиях смешно даже думать. Ты только не обижайся на вздорную девчонку, ведь никуда от нас и это не уйдёт, ну а пока...". Я ей согласно отвечал, кивая головой. Вошли её родители, смеялись, показывали на часы, говорили, что уже поздно, или наоборот, слишком рано. Рассказывали о том, как сами были молоды, как негде было жить и нечего поесть. Затем сознались, что проголодались и накрыли царский стол. Открыли бутылку шампанского, закусывали, выпивали, и тосты были все за любовь, да за счастье.

Елизавета слушала раскрыв рот и смотрела на Струнникова с восхищением. Олег тем временем достал из лежащей на столе пачки сигарету, закурил её, налил себе в рюмку водки и выпил, при этом смотрел на Елизавету почти враждебно. Дескать, что, получила, чего хотела? Довольна или ещё добавить? Не замечая его враждебности, Елизавета спросила:

- А целовались? Ну, это... Потом-то целовались?

- Поцелуи? Да, были и поцелуи. Катались зимой на коньках, она неудачно упала и прикусила губу. Я, как верный пёс, зализал языком эту рану. Весной пошли в кино на последние деньги, ехали без билетов в автобусе и бегали от кондуктора, а потом... Потом она не пошла домой, а родителям сказала, что из-за дождя, который шёл, вынуждена была всю ночь простоять в телефонной будке.

- А потом? Что было потом?

- Потом она улетела с родителями в Америку, на один год, а я её провожал.

- А дальше?

- Куда уж дальше. Дальше жил как мог и ждал от неё писем, мои же письма почему-то до неё не доходили. Она написала мне двадцать, и в каждом было "Любимый, почему молчишь?". А я не молчал. Я на каждое её письмо писал по пять, по семь своих. Затем наступили совсем невесёлые дни. Она сообщила, что остаётся там навсегда, и письма приходить перестали. Тогда-то я и поумнел, решил не играть больше с огнём, ни в кого не влюбляться. Пытался зачем-то покончить с собой, после неудачной попытки лечился. Мне до сих пор нельзя ни пить, ни курить, можно только вести до безобразия правильный образ жизни. Вот и вся любовь. А кто дослушал - молодец.

Струнников понимал, что многое из того, что сказал, говорить бы не следовало, но уж слишком сильно были задеты самые живые струны души. Невозможно было хитрить и на ходу подбирать слова. Он выпил ещё, взвесил все "За" и "Против" и, наконец, собравшись духом, предложил Елизавете стать его женой. Елизавета озорно покачала головой и не без злорадства в голосе сказала:

- Не-а. Я тоже хочу такой вот любви. Хочу настоящего, истинного чувства.

10.11.1995 г

Каникулы

После окончания девятого класса поехал на лето к дядьке в деревню. Думал, отдохну, побездельничаю, помечтаю, глядя на высокое небо, которого в городе из-за домов и проводов не видно. Собирался через год поступать в Университет, взял конспекты, книги для занятий. Хотел, напиться вдоволь, парного молока. А вышел отдых, как говорит моя мама, своеобразный. Вместо книг и покоя - каторжная работа, вместо парного молока - водка с перцем.

Дядька мой, Семён Платонович, работал в леспромхозе. Что он там делал, чем занимался, не ведомо. Знаю только, что был первоклассным плотником и приказом начальника на всё лето был откомандирован на строительство дач. Меня дядька, совершенно не задумываясь, взял с собой, так как представление об отдыхе имел своё.

Строил дома он быстро, а главное, с гарантией качества. За что ценился. Умел работать, создавал вокруг себя рабочее настроение. Если бы ещё и пил меньше, то цены бы ему не было.

Топор у дядьки был острый, огромный, по сравнению с ним он казался лилипутом. Но стоило Семёну Платоновичу начать работать, как топор в его руках уменьшался, а дядька вырастал на глазах и становился великаном. Уверен, что его жена, красавица тётя Ира, влюбилась в дядьку и предпочла Семёна Платоновича другим соискателям её сердца лишь тогда, когда увидела моего родственника за работой.

Рубил он с плеча, сильно и точно. В движениях была уверенность и красота, невозможно было глаз отвести. Все инструменты у дядьки были особенные, сделанные на кузнеце по специальному заказу. Ни у помощников, ни у кого другого ничего подобного не наблюдалось.

Помощников было двое. Одного звали Самовар, а другого Гвоздь. Сами так представились.

Самовару было под сорок. Имел большой живот, а заднее место, в смысле упитанности, практически отсутствовало. Ноги короткие, руки длинные. Лицо красного цвета, нос и щёки пронизаны тоненькими сине-красными жилками. Зубы искусственные, из металла жёлтого цвета, имевшего едкий зеленоватый оттенок, уверял, что золотые.

Когда Олег, так назвали его мама с папой, стоял, уперев руки в бока, выставив живот, и широко улыбался - действительно, глядя на него, можно было смело сказать: "Да. Ни дать, ни взять - самовар".

Серёге было годиков тридцать, и он очень был похож на оживший гвоздь. Худой, длинный. Бёдра, плечи и грудь - узкие. Заднее место, как и у Самовара, полностью отсутствовало. Голова маленькая, руки и ноги длинные. Ходил так, будто лом проглотил, не гнулся. Работая, гнулся. Гнулся, как говорится, но не ломался. В общем, как представился Гвоздём, так я сразу ему и поверил, и готов был в этом образе воспринимать. Гвоздь, так Гвоздь, Самовар, так Самовар. Какая мне, в сущности, разница, как их называть? Люди они, как выяснилось, были хорошие, а ведь на самом деле только это и важно.

Олег с Серёгой обладали, в отличие от меня, тем самым волшебным качеством, которое не купишь ни за какие деньги. Они использовали каждую минуту своей жизни с максимальной пользой. То есть, у них всегда на всё хватало времени. Только что работали, смотришь, а они уже из леса грибы несут, не успеешь оглянуться, волокут рыбу с речки.

Успеют и рыбу наловить и искупаться, да ещё и одежду свою постирать. Главное, совсем не уставали и всё делали со смехом, с весельем, с радостью какой-то внутренней.

И за меня взялись, приучили, стал вместе с ними ходить на речку. Сначала пройдёмся с бредешком, а затем уже моемся и стираем одежду.

Намылив вспотевшее за день тело, я опускался под воду и, смывая грязь, получал удовольствие, которого раньше не испытывал. Вместе с грязью смывалась усталость и к утомлённому телу возвращалась свежесть и лёгкость.

Ночи были тёплые, одежда за ночь высыхала полностью и пахла рекой и кувшинками. Именно там и именно тогда научился я радоваться жизни, каждому прожитому дню. Научился перед сном смотреть на звёздное небо, на его лазурный западный край. Всё это было, но было не сразу. И реку, и звёзды, стал замечать лишь на строительстве третьего дома. А до этого были два предыдущих, неимоверный по тяжести труд и сложности с привыканием.

Угнетало всё. Даже рабочий язык, круто замешанный на "матушке", был непонятен и раздражал. Когда просили пойти и взглянуть, прямо ли стоит столб или доска, которую забивали, или, как они выражались, "зашивали", то непременно говорили: "Пойди, стрельни". Если собирались пилить доску вдоль на рейки, говорили "надо эту досочку распустить". Надо было забивать, говорили "зашивай, шей". Если нужно было отпилить у доски неровный конец, говорили: "отторцуй". Сучки и всякого рода выступы именовались "горбами" или "пупами".

Дядька учил меня выставлять топорище, разводить пилу, учил рубить и пилить. Показал, как отбивается, как точится коса. Научил косить. В плотницком деле, как оказалось, столько премудростей, столько науки и техники, что хорошего плотника я бы без преувеличения сравнил с академиком. Семён Платонович, дядька мой, был именно таким. То есть, академиком плотницкого дела. Да и не только плотницкого. Был и электриком и каменщиком, мог сделать всю проводку в доме, сложить камин и печь. Помню, как из ничего, из листа жести, на моих глазах он сделал изумительную трубу с крышей. Сделал так быстро, так искусно, что я потом смотрел на неё и всё не верил, как это так, из помоев, образно говоря, компот получился.

Сначала сильно уставал. Ныли руки и ноги, и самому хотелось ныть. На ладонях натёр столько мозолей, что невозможно было сосчитать, все кровоточили и болели нестерпимо. Никому их не показывал и никому о них не говорил. Теперь этим горжусь. В первые дни работы дядьку ненавидел. Казалось жить хуже, чем я живу, нельзя. Казалось, дядька слишком много заставляет меня работать. Сейчас, оглядываясь назад, понимаю, что это было не так, и ненависть была плодом усталости. Никакой лишней работы я не выполнял, дядька строго следил за этим. Как-то Гвоздь протянул мне молоток и сказал: "На, Коля. Зашить сможешь?". Дядька побагровел, затрясся, и со злобой вместо меня ответил: "Он может анонимку на тебя в КГБ написать, а это сделаешь сам. Что бы было надёжно".

К тому времени он известил уже своих подручных о том, что его племянник писатель. Дело в том, что лет пять назад до описываемого лета, не то в "Костре", не то в "Мурзилке", печатались мои детские стишки. Журнал с моими стихами послали, разумеется, дядьке и с тех пор в деревне меня называли не иначе, как писателем и всерьёз прочили эту карьеру.

Услышав про анонимку и КГБ, я сразу же принялся оправдываться и убеждать, что не такой и на это не способен. Меня не слушали. Теперь я понимаю, что никто меня в этом и не подозревал, просто дядька давал понять, что если и понадобится племянника чему-нибудь учить, то этим будет заниматься лично он и чтобы не смели совать мне в руки пилу или молоток. Всё понимается со временем, а тогда до меня не доходило.

На первых порах, к строящемуся дому, я и не подходил. Бегал за водой к колодцу, готовил несложную еду. Варил картошку, яйца. До меня всем этим заведовал Гвоздь. Завтрак он так и продолжал готовить, так как я не мог рано вставать, всё же меня жалели. Затем стали постепенно приобщать к плотницкой работе, стали доверять выпрямление гвоздей и доставание их гвоздодёром из досок, разрешили подавать брёвна, доски и все сопутствующие материалы. Затем доверили эти самые брёвна и доски торцевать. Так помаленьку и ввели меня в курс дела, научив практически всему. Дошло до того, что не боялись доверять циркулярку, на которой я один, без надсмотра, распиливал доски на рейки.

Отец мой, специалист по радиотехнике, не мог забить в стену гвоздя и мне, тогда уже познавшему кое-какие секреты, и съевшему на забивании гвоздей собаку, всё это казалось смешным и нелепым. Я гордился собой, а отца презирал. Воистину, кто не был глуп, тот не был молод.

Первый дом был для меня открытием. Открытием во всём. Даже дядя предстал с неизвестной, наивной и трогательной своей стороны. Его в щёку укусил комар, простой, обыкновенный, каких тьма. Дядя стал чесать укус, а затем вдруг, обращаясь ко мне, сказал: "Ну-ка, Николай, выдави". Я стал отговаривать, уверять, что зуд через минуту пройдёт. Он посмотрел на меня с разочарованием и тихо, еле слышно признался: "Чешется сильно, не могу терпеть. По-моему, она мне яйца туда отложила". Услышав такое от деревенского жителя, я чуть не засмеялся, по-моему, улыбку всё же скрыть не удалось. Комариный укус дядька расковырял до крови и только после этого успокоился.

Основная работа, то есть тяжёлая, началась для меня со второго дома. Это там я заработал все мыслимые и не мыслимые мозоли. О мозолях вспоминаю лишь к тому, чтобы лишний раз похвалить Самовара и Гвоздя. Они видели мои мозоли, доброжелательно улыбались, подбадривали, говорили "здоровей будешь". Им нравилось, что я не скулил. Мозоли, действительно, болели только тогда, когда я себя жалел, когда спал или работал, то их словно и не было, про них забывал.

Сначала болели и мышцы, и кости, и жилы - всё, что только могло болеть. Болела голова, я не высыпался. Ложился спать и долго не мог заснуть. Перед глазами плыли брёвна, которые я корил, снимал кору, доски которые торцевал и подавал, инструмент, кривые гвозди, циркулярка. Всё это шло как в калейдоскопе, кадр за кадром. Пока всё увиденное за день и запечатлённое памятью не промелькнёт перед глазами - не засыпал.

А бывало наоборот. Только коснёшься головой телогреечки, которая заменяла подушку, и сразу сон. Даже не сон, а мгновенный провал в забытье, короткий и сладостный. Кажется, не успел ещё, как следует веки сомкнуть, а ночь уже прошла, будят, говорят: "Вставай Коля, что-то заспался, завтрак остыл".

Признаюсь, второй дом для меня был всё одно, что Сталинград для фашиста. Точно так же попал в окружение, из которого невозможно было выбраться, потерял все силы и собирался сдаваться. Рубашка на мне не просыхала, хотелось пить, спать, одолевали комары и слепни. Много работали. С семи утра и до двенадцати ночи включительно. Хозяевам не мешали, ибо они не жили на стройке, приезжали два раза в неделю на час, другой, давали указания и уезжали. Если заказчика что-то не устраивало, то всё без нареканий исправлялось.

Как я уже говорил, дядька не только строил дома, он ещё, по желанию заказчика, тянул в них проводку. Помню, сидел Семён Платонович на крыльце и прутиком рисовал на земле какой-то, только ему одному понятный, чертёж. " Это генератор, это нагрузка... Ну, всё правильно. Нет, погоди, - говорил он сам себе, стирая рисунок и принимаясь за другой. - Это у меня сила, это у меня ноль. Отсюда провод идёт на эту клемму, отсюда на эту. Ну, правильно".

Он встал, энергично отшвырнул прутик и вошёл в дом. Это был последний день на втором строительном объекте. Дядька подвёл провода к счётчику, запер дверь на ключ, а ключ отдал хозяину. Не денежного расчёта, не распитой бутылки по поводу окончания строительства, ничего не последовало. Видимо обе стороны были заранее предуведомлены, да и скорее всего, заказчики рассчитывались и пили с начальником леспромхоза, а насчёт строителей была строгая директива - не угощать.

Да оно было и к лучшему, что без спиртного, ведь уже в тот же день мы вели подготовительные работы на новом месте.

Новое место, третье по счёту, стало, если можно так выразится, кульминацией моего "отдыха". Строительство велось в деревне, два первых дома возводили на дачных участках, от воды далеко и с едой плохо. А тут - раздолье. Парное молоко, свежие яйца, огород, лес, река и сам дом на горе - красотища. В общем, всё по -другому, иначе.

Сначала спали в хозяйском доме, а затем перешли в тот дом, который сами же и строили. Сделали двухэтажные нары, временные конечно, на них и расположились. Надо сказать, что строительство началось с того, что хозяин попросил сделать в старом доме террасу, затем, оценив работу, долго не думая, заказал и новый дом.

Звали хозяина Антонасом Антонасовичем. Впоследствии от жены его узнал, что соседи дразнили бедолагу, называя то Фантомасом Фантомасовичем, то Сатаною Сатонасовичем. Дядя называл его Анатолием и хозяин не обижался.

Жену его, Регину, в первый раз увидел в тот день, когда закончив террасу, мы были приглашены на ужин. До сих пор не могу себе объяснить свинского поведения Антанаса Антанасовича за столом. Возможно, он думал, что мы так едим и хотел показать, что такой же. То есть, хотел подмазаться к рабочему классу, или нервничал из-за того, что я смотрел на его жену. Затрудняюсь объяснить, но то, как он ел, как вёл себя, с брезгливым отвращением я вспоминал ещё долго.

Он лез со своим надкушенным блином в общую тарелку со сметаной. Обмокнёт блин, откусит, и снова обмакнёт, не прожевав ещё то, что откусил. Пока жевал, сметана с блина текла на руку, на манжет рубашки, на рукав пиджака, капала на брюки и на скатерть. Указательным пальцем другой руки он вытирал её, а точнее, старался собрать и со стола, и с брюк и с запястья, и отправлял всё это в жующий рот. Было противно на него смотреть.

Зато дядя, Самовар и Гвоздь порадовали, ели чинно и аккуратно. Да они и всегда так ели и им не было нужды притворяться.

Жена у "Анатолия" была молодая и красивая. Как потом я узнал, Антанас Антанасович был её институтским преподавателем, ставил ей двойки, а потом развёлся с женой и женился на, отстающей, ученице.

Когда пристраивали к старому дому террасу, заморосил мелкий дождь. Дядька велел работы не прекращать. Дождь усилился. Под дождём я работал впервые и, надо признаться, занятие не из приятных. К тому же из дома доносилась музыка и звонкий, беззаботный смех молодой хозяйки. Тогда я её ещё не видел, но по смеху догадался, что должна быть красива. Помню, посмотрев тогда на моё недовольное лицо, дядька подмигнул и сказал: "Ничего Коля, всё будет нормально".

И был прав, что не позволил прохлаждаться. Несмотря на дождь, мы в тот день поставили каркас, рамы, навели крышу, на следующий день стелили пол, оббивали террасу вагонкой.

Всё бы ничего, если бы я не раскис. Я не собирался болеть, но так получилось. Случилось непредвиденное. Утром, встал с чугунной головой, стал чихать, кашлять, из носа потекло. Одним словом - простыл.

Работа была сделана, дождь не помешал, но этот дождь не прошёл для меня даром. Заболеть посреди лета! Разве не обидно? Конечно, меня в тот день щадили, не то что лишний раз, но даже тогда когда было необходимо, старались не тревожить. Я этого тогда не замечал, было не до того, потом, задним числом, вспомнил.

Именно в тот день, закончив террасу, мы были приглашены хозяином за стол. "Анатолий", похвалил, сказал, что доволен работой. Признался, что не ожидал такой скорости и такого качества. Уезжая в город, он давал ужин мастерам, которые в его отсутствие должны будут построить новый дом. После возведённой террасы он уже не колебался и не хотел искать других строителей. А до этого помышлял литовских пригласить.

За ужином о чём-то говорили, ели, пили. И я ел вместе со всеми, разве что не пил и не говорил. Дядька взялся меня лечить и, не вставая из-за стола, изготовил микстуру. Налил в стограммовый стакан водки, насыпал туда гору перца и всё это ложкой размешал. " Выпей до дна вместе с перцем, - сказал он, - и всё пройдёт".

Я выпил водку, и Регина подала мне маринованный помидор. Хотелось проглотить его целиком, но вместо этого, пересилив себя, я прежде сказал ей шёпотом "спасибо", а уж после этого, надкусив кожуру, стал сосать из помидора соки. Выступили слёзы, всё вокруг затуманилось.

Гвоздь рассказывал, что после этого я бесстыдно, весь вечер, смотрел на хозяйку. После водки с перцем, насморк сняло как рукой. А может, подействовала не водка, а помидор поданный Региной и то, что сама она сидела рядом. Не берусь судить. Помню, хозяин то и дело спрашивал:

- Что Коля, красивая у меня жена?

- Да, - отвечал я, - очень красивая.

- Подожди, заработаешь денег, выстроишь дом, заведёшь такую же.

На следующий день Антонас Антонасович уехал в город, а Регина осталась за старшего.

Это было замечательное время, прекрасные деньки. Вошёл в ритм работы, ощутил вкус преодоления усталости, вкус отдыха, вкус настоящей жизни. И работал, и чувствовал себя, хорошо. Твёрдо решил, что в Университет поступать не буду, а буду строить дома, что бы жили в них люди, радовались, да и меня бы добрым словом поминали.

Физическую усталость к тому времени не ощущал. Бицепсы и трицепсы росли на глазах, когда никто не видел, ими поигрывал. О мозолях и грязном теле тоже не приходилось вспоминать, кожа на ладонях загрубела, а от пота и грязи была под горой река.

С реки всё и началось. Никогда не купался голым, трусы, и те стирал на себе. А тут, как нарочно, снял, постирал, повесил на сучёк ольхи, росшей прямо у воды, и стал плавать. Из воды выходил и вдруг Регина. От стыда, от самого факта, что она видела меня голым - чуть сквозь землю не провалился.

Регина пришла на речку окунуться. Забегая вперёд, скажу, что искупаться не решилась. От дяди она узнала, что мои стихи печатались в журнале, и как "профессионала в поэзии" пригласила вечером к себе, что бы почитать мне свои.

С дядиного разрешения я ходил, и она действительно читала свои стихи и стихи подруги. Стихи были средние, но читала их Регина хорошо. А потом пили чай, молчали.

Было неловко, думал, ребята будут сердиться. Они-то работали, а я сидел в гостях. Но ребята наоборот, когда вернулся, смотрели добродушно и поощрительно усмехались.

С самого начала следующего рабочего дня, с семи утра, Регина стала наблюдать за строительством, смотреть на то, как я работаю, и во взгляде было что-то тёплое, ласковое.

Через день попросила, что бы кто-нибудь поменял дверные петли у неё в спальне. Дядька криво улыбнулся и сказал, что с этим и Колька справится. Но она, услышав моё имя, взбрыкнула:

- Нет, Колю не надо. Он ещё не очень хороший мастер.

Но только дядька хотел отправить к ней Гвоздя, как она, с излишней торопливостью, изменила мнение:

- Хотя, работа несложная, думаю, и Николаю по силам.

Говорила дрожащим от страсти голосом и, едва договорив, повернулась и ушла в дом.

- Конечно, несложная, - сказал дядька, подмигивая Самовару, - должен справиться. Не имеет права не справиться. Иди, Микола, трудись.

Открыв в широкой, бесстыжей, улыбке все свои, ещё крепкие, зубы и слегка ударив меня рукой ниже живота, от чего я конфузливо вздрогнул, он шепнул:

- Смотри, стамеску не сломай.

Я взял инструменты и направился к дому, споткнувшись на крыльце, за спиной услышал:

- Не торопись, пись, пись. Приободрись, дрись, дрись.

Регина проводила в спальню, на второй этаж, была словно не в себе. Я стоял и ничего не предпринимал. Тогда она, опомнившись, предложила:

- Хочешь, покажу картину моего друга, художника?

Я кивнул. Она достала холст с изображением голой женщины, лежащей на диване. В одной руке женщина держала яблоко, а другой гладила кота сидевшего на полу, рядом с диваном.

- Нравится? - Спросила она.

- Да, - без энтузиазма ответил я.

- С меня писали. Правда, он многое исказил, испортил. У меня ведь большая, красивая грудь, а он намалевал, прыщи какие-то.

С этими словами расстегнула рубашку, которая была на кнопках. Не расстегнула, а разорвала пополам, и взору предстали действительно достаточно большие груди.

- Красивые? - Поинтересовалась Регина.

- Да, - спокойно ответил я.

- Хочешь погладить? - Спросила она, глядя в сторону.

Я вспомнил, что на картине вместе с Региной был нарисован кот и стал смотреть по сторонам, вместе с ней, в поисках последнего. Регина засмеялась, но не своим звонким и свободным, а каким-то визгливым, вымученным смехом.

- Да, не кота, а груди.

- Зачем? - Не понял я.

- Посмотришь, какая мягкая кожа, - пояснила она, пристально всматриваясь, пытаясь понять, не валяю ли я "Ваньку".

Осторожно, одним пальцем, дотронулся я до груди и сразу же руку убрал.

- Да, гладкая, - сказал я, как бы отвечая на вопросительный взгляд Регины.

- Ты всей рукой, - тяжело дыша, пояснила она.

Я положил ладонь на грудь и слегка её погладил.

- Помни, посмотри, какая мягкая.

Помял, действительно оказалась мягкой, а вместе с тем и упругой.

- Там молоко? - Поинтересовался я.

- Ага, коровье, - не выдержав, огрызнулась Регина. Она уже не сомневалась в том, что я над ней издеваюсь, знала бы какой телок перед ней.

- Почему коровье? - Удивился я.

- Ну, почти такое же, как коровье, - что-то уже придумав, сказала Регина, - по вкусу почти не отличимое. Хочешь попробовать?

Она задала вопрос и, не дожидаясь ответа, подняла ладонью грудь и предложила мне. Я припал губами к соску и стал ждать, когда же, наконец, в рот польётся молоко.

- Думаешь, само потечёт? Надо с силой сжимать грудь и в помощь, хотя бы для начала, подсасывать.

Я стал потихоньку, как музыкант, играющий на флейте, надавливать пальцами на белую плоть груди и при этом мусолить губами сосок. Регина вздрогнула, у неё при этом вырвалось, что-то похожее на стон. "Ассс", - прошипела она, и после этого стояла некоторое время, замерев, с открытым ртом и закрытыми глазами.

Я бросил грудь, стоял и смотрел на неё.

Открыв глаза, она спросила:

- Никак? Наверное, закупорилась. Попробуй другую.

Подсунула вторую грудь. Со второй была та же история, молока не дала, а хозяйка, точно так же болезненно-сладостно простонав, сказала, что молока два дня не пили, вот и застоялось. Попросила более интенсивно размять груди, для чего легла на диван, перед этим сняв джинсы и оставшись в одних трусиках.

Я стал массировать её груди, сначала одну двумя руками, затем другую.

- Не так, - стала учить Регина, - одной рукой одну, а другой другую, и одновременно.

Я слушался. Когда Регина легла, груди не выглядели большими. Казалось, молоко растеклось по телу и его не собрать. Думал: "Зря легла", но ей ничего не говорил, добросовестно разминал. Правда, массировать пришлось недолго.

- Бог в помощь, молодой человек, - услышал я за спиной голос Антанаса Антанасовича. - Вам, смотрю, самую тяжёлую работёнку подкинули.

- Ерунда, - радушно отозвался я, продолжая массаж, что называется, на совесть. - С приездом.

Услышав мой ответ и видя, как при этом я добросовестно наминаю груди его жене, Антанас Антанасович разразился таким гомерическим хохотом, каким сдержанные литовцы, должно быть, не смеются. Да и я, глядя на него, оставил своё занятие и тоже стал смеяться.

В тот же день Регину Антанас Антанасович отправил в город, а нас прогнал. Видимо решил, что литовцы будут строить лучше. Ну, что ж, как говорится, хозяин - барин.

Встретил я зимой того же года их на Невском, Антанаса Антанасовича и Регину. Прохаживались, гуляя под ручку, улыбались друг дружке, меня отказались узнавать и в ответ на приветствие промолчали.

Однако надо рассказать, каким образом закончилась моя плотницкая карьера, так называемый, отдых в деревне.

Строили мы дом двум скромным пожилым людям, с первого дня и началось. Хозяйка, седая старушка, сварила хороший суп из белых грибов. Сидели мы в их старом доме, ели суп, всё было тихо и мирно. Гвоздь первым съел свою порцию, облизал ложку снаружи и изнутри, никогда так себя не вёл, и сказал:

- Вот что, мамаша, работа у нас тяжёлая, нам надо, чтобы каждый день в супе мясо было.

Тут и началось. Дядька, чуть было, прямо за столом, Гвоздя не убил. Сцепились, еле разняли. Дядька выгнал Гвоздя из бригады, но на этом беды не кончились. Я как-то сразу почувствовал, что моя плотницкая эпопея подходит к финалу.

Хозяева сами помогли. Они, как выяснилось, заготовили, для рабочих, десять бутылок самогона и шестнадцать литров браги. То есть спиртное полилось рекой. Ну, а у дядьки и Самовара просто не было сил бороться с искушением, тем более что всё было по-домашнему.

Хозяева к ним с радушием, как к родным, так что стесняться было нечего. Главная ошибка хозяев заключалась в том, что выставили, напоказ, весь арсенал. Тут-то дядька с Самоваром и сошли с ума. Стали пить, хвалить хлебосольных хозяев, ругать своего нерадивого товарища и, снова пить. В результате напились до чёртиков.

Когда ещё не потеряли облик, то о чём-то говорили, что-то рассказывали. Дядька учил не бояться лося в лесу. Говорил, что надо подпрыгнуть к нему под брюхо и это брюхо распороть. Вся требуха из лося вывалится, и он не сможет забодать. Такое рассказывал. Помню, пели пьяными голосами народные русские песни.

Домик у стариков был маленький, они дали нам кое-какие вещи, дядьке дали даже перину и мы пошли в сарай, где, растеребив тюк пакли, устроились на ночлег. Ночь прошла без приключений, утром, как только встали, сразу же пошли опохмеляться. И тут снова хозяева поразили хлебосольством. На работу бригада опять не вышла.

Завтрак перешёл в обед, обед в ужин. Снова дядька с Самоваром упились до чёртиков, пели песни. Снова, чтобы лось не забодал, дядька учил старика со старухой прыгать к нему под брюхо. Представляю старушку, кидающуюся под брюхо к сохатому с грибным ножом. Такая картина ждёт своего художника.

Как я уже сказал, работники, за моим исключением, напились до чёртиков. Да ещё добрые хозяева дали им с собой в сарай трёхлитровую банку с брагой. Дядька с Самоваром колобродили всю ночь. Отопьют браги и тут же мочатся, не выходя из сарая, чуть ли не туда, откуда встали и куда опять ложились. Я забился в угол и смотрел на них с ужасом. Вели себя, как скоты, я им об этом говорил, но они не слушали, даже не замечали меня.

Утром дядька имел со стариками разговор. Просил отпустить нас на пару дней домой, "сходить в баньку, постираться, привести себя в порядок". Старички отпускали и даже по стаканчику самогона налили на дорожку. Дядька с Самоваром выпили и пошли. Я хотел забрать инструмент, но дядька сердито прикрикнул:

- Зачем брать? Через двое суток назад придём.

Я инструмент оставил. Выйдя за деревню, не сговариваясь, дядька пошёл в одну сторону, Самовар в другую. Я кричал Самовару, звал, но он не откликался, да и дядька хитро подмигивал и говорил:

- Не зови, пусть идёт.

Остались с дядькой вдвоём, шли по направлению к автобусной остановке. Дядька шёл и под нос себе что-то бормотал, кому-то грозил кулаком, какому-то врагу невидимому. Несколько раз терял равновесие и падал. Он хоть и выпил утром всего один стакан, но после двух суток непрерывного пьянства, был как в дыму, не видел, не различал вокруг себя ничего. Поддерживать себя категорически запрещал. Иногда правда хватался за мою руку и держался за неё до тех пор, пока не находил равновесие. Ну и намаялся же я с ним в тот день.

Идём, уже остановка видна, и вдруг поворачивает назад, и опять бредём к гостеприимному дому. Говорит, за инструментом, дескать, жалко оставлять. А как придём, снова просит стаканчик и на меня кричит:

- Не трожь инструмент, мы же скоро вернёмся.

И мы действительно, поплутав по распаханным полям, по тухлым лужам, похожим на болота, хоть и нескоро, но возвращались. И возвращались не за инструментом, как дядька клялся на дороге, чтобы меня обмануть, а за очередным стаканом.

Когда пришли в третий раз, старичок не выдержал, налил дядьке стакан браги, а остальное прямо на его глазах вылил в крапиву. Быть может, это повлияло на то, что мы с четвёртой попытки, все в грязи и репейнике, всё-таки дошли до остановки.

Кое-как на позднем автобусе доехали до железнодорожной станции. Там дядьку, как пьяного и невменяемого схватили стражи порядка. Но схватили не сразу, успел и на станции дел понаделать. Украл чью-то сумку с тряпьём, с какой-то никому не нужной ветошью, спрятал её под перроном, завалив сорванными лопухами, и всё шептал на ухо, чтоб я запомнил место.

С кем-то поругался, с кем-то сцепился, тут его и взяли.

Не вступился я за дядьку потому, что всё одно, ничем бы ему не помог. Да, и устал я от него за последние три дня. Осточертел, он мне, физически стал противен. Да и потом, думал я, не в тюрьму же забирают, не на пятнадцать суток, просто протрезвиться. Что ж плохого? Сел на электричку и не заезжая в деревню за книгами поехал домой, в Ленинград.

На вопрос матери:

- Как отдохнул?

Я ответил:

- Не помню.

Дядька всё же получил пятнадцать суток, которые отработал на химическом заводе в городе Калинине, в цеху, где невыносимо пахло тухлым яйцом. О чём сам, впоследствии, рассказывал.

Со временем, плотницкие навыки мои стали забываться. И теперь я, как отец, ни гвоздя в стену забить не могу, ни что-либо ровно отпилить не умею.

5.01.1996 г.

Москва.

Карамболь

К Соне Сойкиной приехала сестра Вика из столицы и первым делом спросила:

- Как, с женихом?

- Костя думает.

- Ах, он думает. Похвально. Нет ничего прекраснее думающего мужчины. А ты знаешь, сестренка, что такое карамболь?

- Танец? Паук ядовитый?

- Твой Костя - ядовитый паук. А если без шуток, то паук называется каракуртом, а танец - румба. Карамболь - это удар в бильярде, после которого шар, отскочив от другого, попадает рикошетом в третий. И эту тактику мы применим в твоей личной жизни. Помнишь, Софью Михайловну, соседку мою? У нее муж умер.

- Дядя Петя? Горе-то, какое.

- Повторяю. Умер муж. Пожалуйста, не перебивай. Но, она-то не умерла. Тут, как тут, нарисовался завидный жених. Положительный, но такой же, как Костя твой, размышляющий. Все, говорит, в ней хорошо, но что-то суховата, мрачновата, старовата для меня. Так мы, что сделали? Мы ее нарядили, причесали и в ресторан с женихом раздумчивым пригласили. С ребятами своими познакомили. Она закусила, выпила, да и давай отплясывать. Оказывается, в пятьдесят лет жизни не заканчивается, а только начинается. Сосунки со всего ресторана набежали, вьются вокруг нее вьюнами. Увидел все это "раздумчивый" наш и тотчас дозрел. В тот же вечер сделал Софье Михайловне предложение руки и сердца. Так она его еще и промурыжила. Сказала: "Все это несерьезно. Это вы под воздействием шампанского". Так, уже на следующее утро, он в костюме, выбритый, с букетом, стоял у ее двери, как стойкий оловянный солдатик в сказке Андерсена. И в трезвом уме повторил свое предложение, как зазубренное. Как отличник таблицу умножения. Она и второй раз думала отказать, но смилостивилась. И женился он на ней, с превеликой радостью, с милой душой. А то рожу кривил, то не так, это не эдак. С мужиками надо проще. Операция "Карамболь" и будешь окольцованная.

Сестры весело рассмеялись.

2010 г.

Ивантеевка

Карьера доктора Мямлина

- В хорошее время живём, в интересные дни, - говорил доктор Мямлин. - Вот, говорят, старикам трудно жить.... Всё это ложь. Не люблю нытиков. Сынулька мой приёмный возглавлял завод военный, бомбы делал атомные, привык к почёту, привык в президиумах сидеть. А тут изменение курса, бомбы в таком количестве стали не нужны, деньги платить перестали, в президиумы приглашать перестали. Его - хвать - и ударил паралич. Не смог приспособиться к новым условиям. Зять, тот тоже талантливым был, в семнадцать работал простым чертёжником, в тридцать пять стал главным инженером Научно Исследовательского Института и молод, и энергичен, а вот пришло новое время, ему бы в президенты, а он взял, да и сломался. Потерял жену, себя, живёт на моём иждивении. А мне семьдесят пять - и я не сник, и даже наоборот, как выражаются мои подчинённые, "поднялся". И поднялся за короткое время, что называется, просто в струю попал. Ведь в жизни что главное? Держать нос по ветру. Если ты способен чувствовать конъюнктуру, то ты не в жизь не пропадёшь. Вот я, старик с меня песок сыплется. А у этого, старика миллион долларов в швейцарском банке, охрана, любовницы, дорогие машины, дома - всё то, что только придумать можно, а главное признательность народа. Ну, что заинтриговал? Не терпится узнать, кто я такой, кем работаю, откуда деньги беру? Пожалуйста, у меня секретов нет. Всё о себе расскажу, со всеми поделюсь, подражайте старику, богатейте на здоровье.

Начну с того, что по образованию я врач. В своё время давал клятву не то Гиппократу, не то Герострату, но сознаюсь честно, что не учился и не любил эту профессию, душа к ней не лежала. За всё время врачебной практики только один укол и сделал. Проколол больному вену насквозь, у меня шприц отняли и с тех пор к уколам не подпускали.

Да, я и сам не особенно рвался, велика нужда людям вены дырявить. Я тогда уже, с юных лет был экспериментатором и изобретателем, хотел сделать в медицине что-то своё, ни на что не похожее, хотел открыть свой метод лечения.

Решил, что буду лечить не уколами, не таблетками, а психологическим воздействием, то есть настраивая человека не болеть. Тогда уже мечтал лечить словом.

Помню, приходит ко мне пациент, жалуется. Доктор, тут болит, там болит, высокая температура. А я ему посмотрю в глаза пристально, пожму руку крепенько и скажу, эдак, со значением: "Будьте здоровы". И это действовало получше таблеток. Бывало, после этих слов больной в слёзы, в мольбы кидался, но я был непреклонен. Поплачет, поумоляет, встанет и уйдёт. Так всю свою жизнь, до самой пенсии и проработал.

А как на пенсию ушёл, так сразу новые времена начались, тут пошло поехало. Врачам, как и пенсионерам, деньги платить перестали. Перестали платить в самом прямом и ужасном смысле, а шарлатаны и проходимцы, смотрю, расцвели. Смотрю, дипломированным врачам народ перестал доверять, а к самозванцам идёт с распростёртыми объятиями. Ну, думаю, настало твоё время, Мямлин. Честь, совесть, всё это понятия эфемерные, у меня сотни коллег, хирургов, все они резали людей и подтверждают, что есть печень, есть желудок, есть мочевой пузырь, но никто из них чести и совести не видел, а значит, их и не существует. А значит, когда стыдят меня, говоря "нет у Вас ни чести, ни совести", я спокойно улыбаюсь, потому что убеждён в том, что их нет ни у кого.

Я отвлёкся. А говорил о том, что шарлатанам все стали доверять. Думаю, стану-ка и я одним из них. Тем более что шарлатан я с большим стажем. Пошёл в банк, попросил кредит. Многие просили и политиканы, и фермеры, и изобретатели, среди них многие известные люди, но никому не дали. А меня выслушали, сказали "этот вернёт", и дали беспроцентный. Рассказал им всё прямо, как есть, что буду ворожить, буду колдовать, нужна охрана, помещение с железными дверями, нужна всякая полынь трава, хрустальный шар, чалма как у факира, телескоп, чтобы следить за звёздами и прочий реквизит. Далее - дело техники.

Снял подходящие апартаменты, дал рекламу и пошли люди, как овцы. Только успевай шерсть с них стриги, то бишь, вытряхивай карманы. А рецепты простые. Голодай и холодай... Не помогло - значит, наоборот: посытнее кушай, да потеплее кутайся. Если и это не помогает, то пей мочу и мажься калом. Ещё хуже стало? Значит, чаще мойся, а после ванны сто грамм и кружку пива. Если зима на дворе - походи босиком по снегу, если лето - по траве, если весна или осень - шпарь по лужам.

Как это ни смешно, многим эти советы помогали, а тех, кому не помогли, не боюсь. Как уже упоминал, у меня и охрана, и двери из железа, и никаких обязательств. Я неподсуден. А захотят взяться всерьёз, откуплюсь.

Я ведь пока не стал шарлатаном, негодовал на них, письма писал во все инстанции, предлагал всех их сжечь на кострах. Ну, а коли не прислушались, думаю, значит, государство само в их существовании заинтересовано. С тех пор и ловлю я наш легковерный народ на все возможные и невозможные крючки.

Таким образом, и превратился я из дипломированного врача без зарплаты, из заслуженного пенсионера, обречённого на голодную смерть в миллионера, целителя и благодетеля. Да, а как же, без благодеяний нельзя. Куплю для детского дома одного плюшевого зайца, а затем об этом трублю целый год. Это то же, своего рода обманка, дескать, деньги, что хапаю, все на благотворительность пускаю. Кому же хочется налоги платить? Вот и все мои секреты.

Если есть деньги, а мозгов нет, приходите лечиться.

2003 г.

Клиент

Каких только встреч в моей жизни не было. Но самая странная случилась всё в том же девяносто втором году. Мне было тридцать лет, работал в шведско-российско-австрийской фирме. Только что похоронил жену.

В поисках укромного места, свернул с Тверской, а там, в закоулке, целая ватага молодых девиц. Да все разодетые, нарядные.

Я остановился и невольно заинтересовался происходящим. Во дворик медленно въехал серебристый "Мерседес", и тут же, как по команде, перед ним выстроились мои красавицы. Их было с десяток. Из автомобиля вышли молодые люди и стали выбирать подруг на вечер.

Ко мне подошел сутенер.

- Чего, земеля, смотришь? Завидно? А ты не жмись, себе тоже возьми. Девки хорошие. Если приплатишь, то и с поперечной тебе найду. Улыбаться будет, так сказать, на всех уровнях. Не шучу. Бери, пока подешевели. Они до семнадцатого сотню баксов стоили, а сейчас всего шестьдесят.

- Ну, что вы, они мне и даром не нужны, - сказал я, и вдруг сердце моё дрогнуло. Один из "мерседесовских" выбрал ту, которую отдать ему я никак не мог.

- Уговорили. Мне нужна та, в синем платьице.

- Проснулся, - присвистнул сутенер, - ее уже взяли. Выбирай, брат, другую. Вон их сколько еще осталось.

- Я не шестьдесят, а двести долларов заплачу.

- Чего? А ну, покажь.

Я достал и показал деньги. Сутенер тут же, не мешкая, молнией метнулся к "мерседесовским" и стал их уговаривать выбрать другую.

- Братаны, оставьте эту шкуру, у нее сегодня проблемный день. Намаетесь, проклянете все на свете. Возьмите самую лучшую, от себя отрываю.

Он жестом подозвал к себе высокую, которая в общем строю не стояла, пряталась в подъезде.

- Она такое умеет, - расхваливал он ее, пока та подбегала.

- А мы и лучшую возьмем и проблемную, - смеялись "мерседесовские", - проблемную посадим за руль, и она повезет нас через "роттердам" в "попенгаген". Поведёт в шоколадные цеха свои, на экскурсию.

- Вопросов нет, - согласился с ними сутенер и, получив с ребят деньги за двоих, неспешно подошел к Тимуру. Было заметно, как на скулах у него ходили желваки.

- Тю-тю, земеля, увезли твою Забаву Путятишну. Она тебе кто? Сестра? Жена? - устало поинтересовался он. - Чего ты уперся? Ну, это быдло можно понять, они себе уши накачали и думают, им все позволено. Но ты-то интеллигентный человек, ты же должен уметь с любой ладить. Ну, что, зёма, уговорил?

- Меня Тимуром зовут, - зачем-то соврал я.

- Очень приятно. Роман. Ну, не смотри ты на меня так. Хорошо. К тем двум еще сотню накинешь, и я тебе предоставлю её в целости и сохранности. - Сутенер рассмеялся. - Ишь, сказанул. В целости они уже давно не наблюдаются. Короче. Три бумаги, и она твоя.

Я кивнул, и Роман тут же достал из-за пазухи мобильный телефон и, не глядя, набрав номер, сказал:

- Серебристый "мерин", в нем четверо. Номер...

Он продиктовал номер. Через пятнадцать минут в арку двора въехал знакомый уже серебристый Мерседес. Из него вышли все те же молодые люди. Они были сильно раздражены.

- Что за дела, в натуре? - обратились они к сутенеру. - Мы только выехали, нас тут же менты повязали. Документы проверили, шкур отобрали.

- Вот шакалы! - закричал Роман, матерно ругаясь, - им и башляешь, и девок даешь, они еще и клиентов грабят. Ну, менты, они и есть менты - сучье племя. Но, с другой стороны - это судьба. Ей богу, намаялись бы. Выбирайте других, они все у меня вкусные. А выезжайте не там, где ехали, а в эту арку и по дорожке налево.

- Смотри, в натуре! - не унимались ребята.

- А я... А моя в чем вина? Я ведь тоже мог бы засомневаться. Кто знает, может, вы их уже отымели, выкинули и за другими приехали, или к корешам пересадили. В нашем деле без доверия нельзя. Я же вам верю. Верьте и вы мне.

- Много говоришь, - огрызнулись ребята.

Они выбрали двух других, сели с ними в машину и уехали по указанной сутенером дорожке.

Как только Мерседес скрылся за поворотом, Роман открыл дверь своего авто и сказал:

- Садись, Тимур, поехали в ментуру.

У Романа был нервный тик, дергались щека и глаз, да и говорил он, на нервной почве, заикаясь.

Когда ехали в "ментуру", глядя на его дергающуюся щеку, я спросил:

- Тяжелая, наверно, работенка? Никогда не хотелось сменить?

- Сменить? А на что? В ОМОНе я был два года, в "личке", личной охране, год проторчал. Надоело. Ушел. Живешь чужой жизнью, ни выходных тебе, ни проходных. А тут чего? Бандюки свои, менты свои, бобла немерено. Работка не пыльная. От добра добра не ищут. А что еще нужно? Бывает, заезжают отморозки. Одни приехали, взялись права качать. Я повалил одного на землю, стал душить, он аж посинел. Заскочил в машину, только их и видели. Случается, приезжают и дикие менты, но и с ними тоже вопросы решаем. Жить можно. Я здесь родился и вырос, сам себе хозяин. Всех знаю, все меня знают. Отец был заместителем начальника отделения милиции. Туда, кстати, едем. На этой территории, если я даже кого и убью, мне ничего не будет. Вот и приехали.

В помещение отделения милиции Роман, действительно, вошел, как к себе домой. Со всеми радушно поздоровался, в особенности с одним пожилым капитаном, с которым о девушках разговор и завел:

- Где, Палыч, мои курочки?

- Как полагается, в курятнике.

Девушки сидели в железной клетке для задержанных.

- Не трогали?

- Обижаешь, Роман. Мы люди дисциплинированные. Только по взаимному согласию или с разрешения... - Он так и недоговорил, с чьего разрешения, рассмеялся. Смеялся недолго, перестав смеяться, Палыч вдруг поинтересовался:

- Как, эти верблюды двугорбые не воняли?

- Да, не особо. Я им такую пургу там нагнал. Они кричат: "Менты козлы!", и я кричу: "Менты козлы!". Поверили.

Палыч улыбался, слушая Романа, но затем улыбаться перестал и стал его наставлять.

- Вообще-то нельзя допускать, чтобы голос на тебя повышали. Я считаю, за это надо обязательно наказывать. И потом объясни ты мне, старому, что это за слово такое "менты"? Я смысла не пойму.

- У нас, когда я был в ОМОНе, оно расшифровывалось так: "место нашей тревоги", - растерянно пояснил Роман, явно не ожидавший подобной реакции на свои слова.

- Не понимаю. Эти слова: "мусор", "легавый" - они для меня ясны. Я их даже за оскорбление не воспринимаю. МУСР - это аббревиатура Московского уголовно-сыскного розыска. Так было даже при батюшке царе. После революции слово "сыскной" убрали, остался МУР. А легавыми называли из-за значка на отвороте пиджака. Там был у сотрудников приколот кругленький значок с изображением морды охотничьей собаки, легавой. Мол, не уйдете, все одно, достанем. Из-за этого "легавыми" звали. А что за "мент"? Да, еще употребляют в ругательном смысле. Хоть убей, в толк не возьму.

- А я и сам, Палыч, другого смысла не знаю. Знаю "место нашей тревоги". Но как это в ругательном смысле можно? Не знаю. Я тебе, помнится, должен был. Вот сотня баксов, мы в расчете. Давай мне курочек моих, а то им здесь, смотрю, понравилось. Пригрелись на жердочке, не хотят уходить.

- А что? У нас, как дома. Оставил бы, Роман, одну, для дела. Она бы нам задание сделать помогла. Длинноногую не прошу, понимаю. А вот эту бы, страшненькую.

- А что, может, оставим? - обратился Роман ко мне с издевательским вопросом.

У меня чуть было ноги не подкосились. Я от неожиданности даже рот открыл, хотел выматериться.

- Шучу я, успокойся. Видишь, Палыч, этих никак нельзя. Сейчас для задания других пришлю. Враг будет повержен.

- Смотри, Ромка, не обмани, - смеясь и в то же время заискивая, говорил Палыч. И вдруг, ни с того ни с сего, он треснул кулаком по зубам мужичка сидевшего в клетке вместе с девушками и успевшего уже задремать.

А прокомментировал своё действие так:

- Ты что же думаешь, Воропаев, можно безнаказанно жену обижать? Думаешь, управы на тебя не найдем?

Чтобы не видеть все это безобразие, я развернулся, пошел на выход, но заблудился в коридорах. Забрёл в грязную и вонючую комнату, где на полу, прямо в форме милиции, лежал пьяный сотрудник. Его приятель, так же еле державшийся на ногах, увидев меня, стал кричать:

- Чего? Куда? Куда лезешь?

Тут, на моё счастье, объявился Роман и вывел из смрада на свежий воздух.

Пока шагали к выходу, он говорил:

- Беги скорей отсюда, а то насмотришься, будет уже не до чего.

Получив свои триста долларов и усадив меня с девушкой в такси, Роман на прощанье сказал:

- Заглядывай, Тимур-завоеватель, буду тебе рад. А с этой делай чего хочешь, только, не убивай.

С этими словами дверцу и захлопнул.

В такси, по дороге ко мне домой, ехали молча. Девушка заметно нервничала, грызла ногти. Поднимаясь по лестнице, остановилась на освещенной площадке и попросила сигарету.

- Не курю, - сказал ей я.

- Вообще-то я тоже, - затараторила она, пристально всматриваясь в мои глаза и стараясь понять, что я за человек. - Даже представить себе не могу, как это другие курят. У нас только и слышу: "Привыкла, не могу бросить". Что значит "привыкла"? Да, от этого дыма кони дохнут. К наркоте, говорят, привычка большая, если уколоться. Не знаю. Сомневаюсь. Я и простых-то уколов с детства боялась, а тут коли в себя всякую дрянь мерзкую затем, чтобы пьяной потом ходить. Иди, купи себе бутылку и напейся. Зачем иголкой вены сверлить? У нас девчонка по имени Зулейка. Вообще-то она Людка, а Зулейкой зовется просто так, для шарма, для красоты. Клиенты любят яркие имена. Меня же тоже не Анжелой, а Аллой зовут, но дело не в том. Вот эта Людка-Зулейка не может жить без кофе. Когда свободна, за сутки может выпить сто чашек кофе. Организмы у всех разные, по всякому люди живут. Я и одной чашки кофе выпить не смогу. Вот семечки - это да. Это моя страсть. Семечки если раз попробуешь, то уже не сможешь оторваться. Хочешь?

Алла достала из кармана пригоршню семечек.

- Что у тебя за семечки? - стал приглядываться к ним я.

- Обычные, от подсолнуха. Хочешь? Возьми.

- Только немного.

Войдя в холостяцкую мою квартиру, Алла все не могла успокоиться, всему удивлялась.

- Какой большой коридор! Какая большая комната! Какая большая кухня!

Я поставил на плиту чайник и спросил:

- Есть хочешь?

- Нет. Есть ничего не хочу, худею. Сегодня я уже поела. Съела банку сгущенки и выпила таблетку слабительного.

- Слабительного? Может, в уборную хочешь?

- Нет. Все нормально. Шампанского хочу или водки, немного.

- У меня нет спиртного.

- Сходи, купи. Трезвая в постель не лягу.

- Я не собираюсь заставлять тебя спать со мной.

В глазах у девушки появился ужас.

- А что же тогда ты со мной будешь делать? - еле слышно спросила она.

Алла побледнела, спала с лица и уже совсем другим, не похожим на свой, голосом, жалобно залепетала:

- Вы обо мне плохо не думайте. Я вас смогу удовлетворить. Я умею все. Могу "госпожой", могу "рабыней". Я обычно прошу клиента рассказать о своей службе в армии. Если он начинает рассказывать, как над ним издевались старослужащие, я его начинаю лупить чем попало, вхожу в образ госпожи. А если с упоением рассказывает, как сам издевался, то я тогда играю роль рабыни. Об одном прошу, не убивайте меня, пожалуйста. Я еще совсем молодая, жить хочется.

Алла заплакала.

- Да, что ты! Что ты! И пальцем не дотронусь, - стал утешать ее я. - Объясни, почему ты меня так боишься?

- Сама не знаю. Боюсь, а объяснить почему, не могу.

- Ну, успокойся. Слушай, ты можешь мне суп сварить? Какой-нибудь домашний, настоящий?

- Спрашиваете, - всхлипывая и утирая слезы, говорила Алла. - А можно нескромный вопрос задать?

- Любой. Какой угодно.

- Если нельзя говорить, то не говорите. Я всегда из-за своего любопытства страдаю. Кто вы по профессии?

- Учился в МЭИСе, Московском электротехническом институте связи. После института работал в ЦКБ, центральном конструкторском бюро при Министерстве связи. Шесть лет я там проработал, до девяностого года и перешёл в шведско-российско-австрийскую фирму, которая разрабатывает различную аппаратуру. Я специалист по разводке печатных плат. Чтобы было понятнее: разводка - это конструирование. А печатная плата - это стеклотекстолит, на котором установлены микросхемы, резисторы, конденсаторы. И их выводы соединены металлическими, металлизированными дорожками на печатной плате. Это уже тот продукт, который имеется в любой аппаратуре.

- Ой, у нас Любка-Кулебяка тоже училась в институте, но только не на связиста, а на юриста. Она, дура, на руке себе большую татуировку сделала. Кольцом через все предплечье колючую проволоку наколола. Вот судья или прокурор из нее бы вышел, с такой-то татуировочкой. Неужели, правда, связист?

- Чистая правда. Инженер - конструктор.

- Ой! Поклянитесь, что не опер и не мент.

- Клясться не буду. Даю тебе честное слово.

- У-у-у. Прямо камень с души. Я их терпеть не могу.

- Неужели хуже бандитов?

- Ха. Бандиты, что. Вот ОМОНовцы, опера. Вот это настоящие беспредельщики. Любку, ту, что с татуировкой, о которой рассказывала, высунули в окно с четырнадцатого этажа и держали одной рукой за ногу. Сама рассказывала. Хорошо, что не бросили, а могли бы и бросить. Про них столько наслышана. Это такие же бандиты, только с погонами и ущемленным самолюбием. Они вроде и власть, но им не дают вдоволь украсть. Понимаешь?

- С трудом. Чем тебе милиция не хороша?

- Всем. Ментов знать надо. Шакалы они самые настоящие. Трусливые, шакалы. Если стрельба, разбой, кого-то убивают, грабят, там их нет. Будут рядом, убегут, ни за что не вступятся. Они там, где можно, что-нибудь безнаказанно поиметь или пьяного обворовать после получки. Тут они первые. Хуже всего то, что именно такие менты всем и нужны, всех устраивают. А иначе как объяснить, что такая у нас милиция.

- Не все же такие. Нет, я с тобой не согласен.

- Ты с ними еще не сталкивался. Столкнешься, вспомнишь меня. А я почему-то просто уверена была, что ты какой-нибудь убийца. Бывший Ромкин сослуживец, вернувшийся откуда-нибудь из "горячей точки". Они там все отморозки без крыши. Мозги у них там закипают, в этих "горячих точках".

- Нет. Я простой инженер.

- А почему тебя Ромка назвал завоевателем?

- Наверное, он имел в виду того древнего Тимура, что из человеческих черепов горы выстраивал. В Третьяковской галерее была? Там картина такая есть.

- Нигде я не была. Москву только из окон такси и видела. Все койки, кавалеры да квартиры. Так тебя на самом деле Тимуром зовут, или есть еще другое, настоящее имя?

- Да, есть. На самом деле меня зовут Михаилом

- Я услышала и не поверила. Клиенты себе часто имена придумывают. По сути своей такие же проститутки, даже хуже. Разве что деньги у них есть, а у нас нет. Морального же превосходства никакого. Зачем же ты, Тимур - Миша, такие деньги платил? Суп я тебе, конечно, приготовлю, но уж слишком он дорогой выйдет.

- Не хотел, чтобы мерзавцам досталась.

- Всего-навсего? Странный ты какой-то. Мне, признаться, везет на дурачков. То цыган, назвавшийся Будулаем, всю ночь на гитаре играл, пел свои песни. То был еще очкарик, профессор, тот все истории рассказывал.

- Какие истории?

- Разные. Про поезд, который зашел в туннель и пропал, растворился в толще времен. Пропал до революции, а появился в наши дни, да так и ходит, курсируя, по железным дорогам, пугая честных тружеников. О том, что у погибшей Медузы Горгоны осталось две сестры, которые до сих пор людей превращают в камни. О людях-саламандрах, способных жить в огне без ущерба для здоровья. На которых даже одежда не сгорает. Домашним, видимо, надоел, а я сидела всю ночь, слушала. И она остался доволен, нашел, наконец-то свободные уши.

- Ты на жену мою покойную похожа. Я ее любил.

Я достал из шкафа и показал Алле несколько Ритиных фотографий.

- Да. Поразительное сходство, - удивилась Алла, - а отчего она...?

- Врачи ей запрещали рожать, но она не представляла себе семейную жизнь без ребенка.

- Почему?

- Потому, что любила меня и считала, что семья без продолжения не семья.

- Взяли бы в детском доме ребеночка.

- Как ты не понимаешь. Она хотела сама родить и родить от меня. Это же так понятно, так просто.

- Просто, - передразнила Алла. - Вот и умерла.

- Да. Умерла.

- Зачем же ты ей не запретил? Почему?

- Не знаю. Наверно потому, что я тоже любил ее и, так же, как и она, мечтал о малышке. Я так же, как все мы, надеялся на авось. Думал, все будет хорошо. Думал, что все обойдется.

- Не обошлось?

- Не обошлось.

- А родители? Родители что говорили?

- О-о, родители. Родители не то, что против родов, они против самого нашего брака были. И мои, и ее. Как, собственно, и все родители на свете. Родители не хотят, чтобы их дети женились и выходили замуж, они хотят, чтобы дети всегда оставались маленькими, и всегда были при них. Наверно так устроены все люди. Меняют гнев на милость лишь тогда, когда уже ничего не исправить.

- А ребенок жив остался?

- Да. Девочка. Назвал Аннушкой. Она сейчас у матери, то есть у тещи. Завтра у меня выходной, поведу в зоопарк. На улице уже светло. Ты, Алла, давай, ступай потихоньку. Я перед тем, как за дочкой ехать, хоть часочек-другой вздремну. Не обижайся на меня, что выгоняю. Как в песне поется? "Мы странно встретились"?

- И странно разойдемся, - грустно закончила Алла. - А суп я вам так и не сварила.

- Не страшно. Я научился сам себе готовить. На, возьми деньги на такси. Прощай, не помни зла.

- Я ей завидую, - закрывая за собой входную дверь, сказала Алла.

2008 г.

Копилка

В школьные годы я играл в "трясучку" и просто влюблён был в монеты. Изучил до мельчайших подробностей и лицевую, и оборотную сторону каждой. Фаворитами были монеты достоинством в двадцать копеек, за ними шли десятикопеечные, а уж на третьем, утешительном, месте теснились пятнадцатикопеечные.

Любовь к монетам доходила до того, что я раскладывал их перед собой по годам выпуска и по степени изношенности, можно сказать, строил парадные ряды. Самые замаранные оттирал при помощи соды, зубного порошка и щётки.

Деньги снились мне, это было серьёзно. Они обладали силой, властью и в свою очередь подчинялись мне. Я был их властелином, хозяином. Ближе и дороже денег для меня ничего не было. Тогда же я принял решение никому не давать взаймы. Я превратился в скупого. Попросил у отца сделать на заводе копилку, куда с недетской аккуратностью стал опускать монеты.

Опускал только серебро, медь в счёт не шла, я её презирал. Известно, что любовь не просит, но это была не любовь, а страсть, и она не просила, требовала. Я стал воровать. Забирался в кошелёк отца, в кошелёк матери. Воровал не для себя, не для того, что бы испытать при этом новые ощущения. Я воровал ради неё, ради моей копилки и лишь за тем это делал, что бы опустить в неё две-три очередные монетки.

Опуская монетки в узенькое выпиленное отверстие, через которое обратно их невозможно было достать, на душе становилось спокойно.

Я играл в "трясучку" с самого утра, начиная задолго до первого урока, а заканчивал тогда, когда педагог, ответственный за группу продлённого дня, говорил своим подопечным: "Пять часов вечера, идите домой". Я был удачлив. С десяти копеек, за этот своеобразный рабочий день, я наигрывал до трёх рублей. Надо признаться, это был каторжный труд, требовавший концентрации всех сил. Труд, несравнимый, ни с чем.

Я трудился, уставал, кормил копилку. Закончилось всё в один день. На все, скопленные и выигранные, деньги я купил государственную лотерею. Одним махом мои накопления превратились в ворох бесполезных бумажек. Государство обошлось со мной немилосердно, оно не знало, и знать не хотело, какими трудами мне всё это досталось. А ведь играя на переменах в "трясучку", я чуть с ума не сошёл. Возвращаясь из школы домой, в ответ на приветствие старушек сидевших у подъезда, я машинально отвечал: "Стоп, орлы".

И неизвестно, чтобы со мною стало, куда бы завела эта пагубная страсть, если бы государство не отрезвило.

Давно это было. Обо всём этом я успел забыть, и не вспомнил бы никогда, если бы совершенно случайно не подслушал разговор двух подруг. Не услышал бы объяснение в любви к монете, доносящееся из уст одной из них.

"Влюблённая", видимо, ругая сына, говорила:

- Деньги, они ведь живые. Имеют чувства. Любят, когда их берегут. А, тот, кто их тратит, им ненавистен. Они от такого бегут, прячутся.

Я сразу вспомнил школьные годы и улыбнулся.

6.02.1996 г.

Кошачий воспитатель

Родители у меня люди ученые, в том смысле, что кандидаты в доктора. А таким, поверьте, не до детей. Хотели определить меня в интернат. Я уперся. Дело в том, что мы дрались с интернатскими, я знал их, как озлобленных на весь мир недоумков. Сейчас, с возрастом, своё мнение переменил, но тогда все они казались одной сплошной серой массой, которая, подобно трясине, засосёт и погубит.

Упёрся изо всех сил, говорю родителям:

- Не пойду в интернат, лучше сразу убейте, чтобы не мучился.

Они свою линию давай гнуть:

- Ты взрослый. Сам видишь, в какой семье родился. Папа гвоздя не может забить, мама не умеет ни постирать, ни приготовить. Одна наука на уме, не до тебя. Если не пойдешь в интернат, действительно, придётся убить. Не предавать же высокой идеи спасения человечества, которую мы хотим реализовать посредством написания докторской.

Говорили они всё это шутя, но я понимал, что всё сказанное - чистая правда.

В утешение мне говорилось:

- Вырастешь, станешь академиком, поймёшь нас.

Даже не прибавляли "простишь" или "поймёшь и простишь", так как не считали себя виноватыми в том, что им было наплевать на судьбу собственного ребёнка.

- Ладно, изверги, - мать сама себя так называла, так как родила, извергнула меня из лона семимесячным. - Отдавайте на заклание, - говорил я, - но только знайте. Как стану академиком, лишу вас всех ваших степеней и наград и свою служебную машину в гору толкать заставлю.

Я уже приготовился к смерти долгой и мучительной в застенках интерната, как случилось чудо. Объявился вдруг дядя Яша, старый еврей, дамский портной, добрейшей души человек, который согласился меня взять к себе. Обещал предоставить ночлег и пропитание. Взамен его ласковости и сговорчивости я должен был покупать ему свежий хлеб и кефир, мыть и сдавать бутылки из-под кефира, а так же заниматься в двух девчоночьих кружках - "Мягкой игрушки" и "Кройки и шитья", у его ученицы Розы Либерман.

Собственно, шить и кроить он меня мог бы научить и сам, но в том Творческом Центре, который я был вынужден посещать, подрабатывала та самая Роза. Она вела кружки и получала за это зарплату. В кружки никто не ходил, и их в любой момент могли закрыть, а её лишить пусть и небольших, но таких необходимых для молодой девушки денег.

И я ходил в эти кружки, не обращая внимания на колкие шутки друзей и приятелей. До сих пор у меня осталась прихватка для сковороды, сделанная в виде кошачьей мордочки. И, собственно, сам кот в сапогах, мягкая игрушка. Излишне говорить, что всё это сделала Роза, хотя выдавалось это как продукция учеников.

И кот, и прихватка, с моим именем, долгие месяцы пылились на стенде-витрине наших кружков, зазывая новых членов. А потом, когда стали делать ремонт в помещении Творческого Центра, то Роза отдала их мне в безвозмездное пользование. Так они и сохранились.

Роза любила кошек. Кружка у неё была с изображением котят. Дома у неё жил кот Михаил, огромный, ленивый. Роза шерсть с него ежедневно счёсывала пуходёркой. Я потому это так хорошо знаю, что какое-то время жил у неё.

Дядю Яшу положили в больницу, я денёк-другой переночевал в его огромной квартире и попросился пожить к Розе. Роза, не считая кота, жила одна. Там-то я и получил своё прозвище "кошачий воспитатель".

Я научил ленивого кота Михаила ходить на задних лапах, на передних подтягиваться. Оказалось, с ним просто никто не занимался. Он был хоть и старый, но резвый и сильный. Научился уклоняться от моих подзатыльников и, как заправский боксёр, отвечать ударом на удар.

Это я фильм, про боксеров, посмотрел и кота стал готовить к соревнованиям. Роза сначала ругала, но, заметив, что кот, как привязанный, повсюду ходит за мной, успокоилась.

Кот даже спал вместе со мной под одеялом. Накрою его, он улыбается и спит.

Коту, как всякому живому существу нужна была любовь и ласка, нужно было внимание. А Роза даст ему поесть-попить, уберётся за ним и всё, не приставай. Ну, пуходёркой почешет. Не до кота ей было, надо было личную жизнь устраивать. А я пришёлся, как нельзя кстати - "кошачий воспитатель". Так она меня до сих пор и зовёт, когда встречаемся.

1995 год.

Кошка в шапочке

Ехал я как-то в метро. День был пасмурный, за окном шёл дождь. Маленького мальчика, предварительно протерев ему подошвы, поставили на сидение лицом к окну. И сказали:

- Смотри Саша, что там за окном? Не спи, сейчас домой приедем.

Ребёнок не хотел смотреть в окно, хотел спать. Постоял одно мгновение, силясь исполнить желание матери, а затем закрыл глаза, опустил голову и поддерживаемый со спины заботливой родительской рукой, стал сползать по спинке сидения вниз. Его встряхнули, разбудили, снова поставили.

- Тебя, брат, как часового на пост. - Сказал наблюдавший за этим, небритый мужчина. - Спать нельзя, курить нельзя.

Ребёнок оживился, заинтересовался небритым дядькой.

Сидевшая рядом с ребёнком женщина, решила помочь молодой маме и развлечь малыша.

- А, ну-ка скажи, маленький, что ты там видишь? Что в окошке?

- Вижу кошку в шапочке.

Мальчик сказал это так чистосердечно, что спрашивавшая его тётя невольно сама повернулась и стала смотреть в окно. Пощупав жадным взором серый унылый пейзаж, она опомнилась и сказала:

- Это только в сказках бывают кошки в шапочках, а в жизни такого не бывает.

Мальчик посмотрел на неё, долгим, недетским взглядом, а потом с назиданием в голосе пояснил:

- Я же понарошку.

- А-а, понарошку бывают. - Созналась тётенька и отвернулась обиженная тем, что была уличена в некомпетентности.

- Одинокие дамы и в жизни наряжают собак и кошек. - Как бы в продолжение прервавшегося разговора, сказал небритый мужчина, но так как его не поддержали, то и он замолчал.

1995 г.

Критик

Журналист Буквоедов был не в духе, не спал всю ночь. Вчера, в телевизионной студии Останкино, один косматый исполнитель своих песен, при всех, обозвал его журналюгой.

"Тварь безголосая.- Думал он, шагая по улице. - Кто дал ему право? Я сотрудник уважаемой газеты, честный и принципиальный человек. Не будь он другом главного редактора, я б ему так ответил".

Буквоедов шёл на спецзадание, путь его лежал в драматический театр. Редактор попросил написать хорошую рецензию на только что вышедший спектакль. Видимо, были у редактора на то свои тайные планы, но Буквоедов угождать ему более не собирался.

Пришёл аккурат перед самым началом и со злорадством отметил, что зал полупустой, а те немногочисленные зрители, которые пришли на премьеру, процентов на девяносто состоят из школьников да курсантов. То есть людей подневольных, по чьей - то указке, как скот кнутом, на спектакль этот пригнанных.

"Ну, что ж, поглядим. - Потирая руки и ощущая в себе ретивый дух бунтарства, размышлял Буквоедов. - Сначала поглядим, а затем пригвоздим. Так раскатаю, что у редактора и его косматого дружка на голове волосы дыбом встанут. Посмотрим, кто из нас журналюга, а у кого ещё принципы остались, коими не торгую".

Спектакль долго не начинался, наконец, актёр в гриме показался из-за кулис и, махая рукой кому-то невидимому, прокричал:

- Гасите! Гасите свет!

Свет в зале погас.

- Ну, вот, тоже мне столичный театр. - Раздражённо прошипел журналист. - Начинают, как в Вышнем Волочке.

Всё ему в этом театре не нравилось, начиная с низких писсуаров в туалете, безропотного зрителя и заканчивая постановкой, которая со скрипом шла на подмостках. Картонные декорации казались отвратительными, игра актёров безобразной, возмущало и то, что освещение сцены менялось по особым просьбам героев спектакля:"Сделайте ночь! Включите луну!.. А теперь у нас день! Включите, пожалуйста, солнце!". Что не являлось режиссёрским изыском, а было следствием халатного отношения к работе со стороны осветителей. Более же всего не давал покоя мужчина, сидевший рядом, от которого разило перегаром.

"И как их, пьяных, в театр пускают? - Мысленно возмущался он. - А, впрочем, кто за ними будет следить. Билетёрша книгами торгует. И какими? "Как уклониться от воинской службы". "Сто сочинений в помощь поступающим". Страна дураков! Нет у людей никаких принципов".

Запах перегара потому так нервировал журналиста, что он третий день не пил. Воздерживался, крепился, стараясь не впасть в очередной запой. Что можно было смело прировнять к подвигу, который не каждому пьющему человеку под силу. А, тут, под боком, такой аромат.

На перерыв Буквоедов вышел, желчно пережёвывая баранку, чудом завалявшуюся в кармане пиджака.

- Я этот позор театральной Москвы так пропишу, - ворчал он, - будет вам, господин приятель косматых певцов, хорошая рецензия.

Мотивы редакторской просьбы стали ему сразу же ясны, как только он увидел молоденькую смазливую актрису, игравшую главную роль.

"Переспать с ней хочет, седой кобель, но я ему не сутенёр. Так и напишу: спектакль - дрянь, актриса - бездарь. И пусть попробует возразить".

Прогуливаясь по фойе, он как-то само собой подошёл к стойке буфета.

- Девушка, там у вас коньяк в коробках, или это пустые коробки из-под коньяка? - поинтересовался он.

- Коробки, - покраснев, ответила буфетчица.

- Ну, а выпить есть что-нибудь?

- Джин с тоником в банках, а в разлив - Мартини - бианка.

- Джими и Толик - братья на век, - передразнил журналист, недовольно морща лоб, - это не хорошо. Налейте мне, милая девушка, мартини. Два по двести. И дайте-ка один бутерброд с колбаской.

Выпив "Мартини" и, мысленно обругав этот напиток, он с бутербродом в руке направился в зал. И тут, вдруг, словно что-то щёлкнуло у него над головой и всё преобразилось. Ненавистные курсанты и школьники стали любимыми. "Это же наши защитники, надежда и опора". Картонные декорации показались теперь верхом совершенства, чуть ли не лучшим из того, что он видел в театрах. Актёры, вышедшие после антракта и игравшие на сцене, стали блистать талантом и красотой.

"Воистину вино нас примиряет с действительностью". - Подумал Буквоедов и, крикнув "Браво!", в ответ на очередную реплику героини, предложил мужчине, сидевшему рядом, проследовать с ним в буфет. Мужчина не отказался.

Затем Буквоедов угощал актёров в забегаловке на углу, обещая им фантастическую похвалу. После этого пил с прохожими в подворотне, с отъезжающими на вокзале. И с кем только не пил, пока добрался до дома.

Дома Буквоедов вышел на балкон и ему померещилось, что перед собой он видит редактора. Редактор был прозрачным, невесомым, как воздушный шар, и при этом задавал вопросы.

- Кто ты такой? - спрашивал редактор.

- Я - Солнце Российской журналистики! - Остервенело, кричал Буквоедов, отвечая, как ему казалось, на очевидное.

- Где положительная рецензия?

- Я хотел её написать, но не смог, случайно ушёл в запой, - оправдывалось "Солнце".

- Всё же хотел? - Злорадствовал редактор. - А, где же твои принципы, ведь ты не собирался?

- Мой принцип - беспринципность! - Орал Буквоедов, и швырял в "редактора", в этот фантом, цветы в горшках, стоявшие на подоконнике.

Закончилось всё хорошо. Не смотря на административные взыскания со стороны правоохранительных органов, штраф, и диагноз "белая горячка", Буквоедов остался сотрудником уважаемого издания.

Работает журналист, служит не лёгкому делу и мечтает стать первым в газете, а если повезёт, то и в профессии.

19.02.2000 г.

Кумир

Я бывал у Цветковых каждый день. Приходил с раннего утра и засиживался до полуночи. Это было неприлично, но на приличия я внимания не обращал. Находиться в её доме, рядом с ней - вот что было для меня главное. Я был влюблён, надо мной подсмеивались, но, возможно, из-за этого и не прогоняли.

С обожанием я рассматривал её руки, глаза, волосы. Следил за тем, как говорит, как жестикулирует. Её смех был самой желанной музыкой. Всё это завораживало и не давало покоя ни днём, ни ночью. Пока имел возможность её видеть, был спокоен. Но, как только мне намекали на поздний час, охватывала тревога. Казалось, что я её больше никогда не увижу.

Домой я всегда возвращался с тревогой на сердце, зато каждое утреннее пробуждение было праздником. Я наскоро умывался, одевался и бежал к Цветковым.

Пока они спали, сидел на веранде, слушал птиц, смотрел, как растут цветы, мечтал. Постепенно их дом пробуждался. Бабушка Гавриловна ставила самовар и поила меня чаем.

- Верка, поднимайся! - Кричала Гавриловна в доме. - Ухажёр твой давно пришёл. Смотри, разлюбит. Кавалеры не охочи до лежебок.

Вера вставала не сразу, а когда вставала, ещё долго ходила по комнатам, ахала, зевала, капризно ругалась с бабушкой, мамой, дядей Мишей, и лишь после этого, прихорашиваясь на ходу, выходила ко мне на веранду.

- Какой ты смешной. - Говорила она добродушно. - И откуда в таком крошечном тельце такие взрослые чувства? Тебе варенье положить?

Я кивал головой.

- Ты, Игорёк, ещё маленький и во взрослых барышень тебе влюбляться нельзя.

- Почему? - Удивлялся я.

- Потому, что я не смогу, даже если захочу, стать твоей женой. Я выйду замуж за сверстника, а скорее всего за человека, который будет гораздо старше. И если ты меня не разлюбишь, для тебя это станет трагедией. Будешь страдать. Только поэтому.

- Вера...

- Что, влюблённый мой? - Смеялась она.

- Если ты можешь стать женой человека, который гораздо старше тебя, то почему бы не попробовать стать женой человека, который тебя гораздо младше?

Вера в ответ на этот, для меня предельно серьёзный вопрос, хохотала до слёз и говорила, что её скорее в тюрьму или в сумасшедший дом посадят, чем разрешат выйти замуж за ребёнка.

Прошли годы, я встретил Веру Цветкову. Она поблекла. Шла под ручку с третьим мужем, который был её гораздо младше. Вспомнили прошлое, дачные деньки, мою безответную любовь и прослезились.

Молодой её муж отошёл с брезгливой гримасой в сторону.

28.01.1996 г.

Лентяй

Семён Жиганов проснулся от звонка будильника. На циферблате было шесть часов. Превозмогая головную боль, отправился умываться. Побрившись, почистив зубы, стал одеваться и настраиваться на предстоящий рабочий день. Точнее, на сутки. Так, как работал охранником на мясокомбинате, и работа была суточная.

- Не смогу. Сломаюсь, - обречённо сказал он вслух и лёг в не заправленную ещё, постель.

Спасительная мысль пришла тот час.

"Вызову участкового терапевта Костина, подмажу, и побиллютеню смены две. В себя приду".

Поставив золочёную стрелку будильника напротив цифры десять, он стал погружаться в сон.

" Вызов до двенадцати. Всё успею", - бормотал он перед тем, как заснуть.

В десять часов, на его просьбу вызвать врача на дом, неприятный женский голос сказал, что вызов закончен, и ему придётся прийти самому.

Проклиная Минздрав и грязно ругаясь, Жиганов поплёлся в районную поликлинику.

- Скажите пожалуйста, в каком кабинете принимает Костин? - Спросил Семён в окошке регистрации, сообщив предварительно адрес.

- Костин не принимает, ходит по вызовам. Ваш участковый Шоколадникова. Она сегодня будет работать во второй половине дня. Даже, чуть позже. Не с четырнадцати, а с шестнадцати. Триста двадцать пятый кабинет.

- Это невозможно. До четырёх её ждать я не смогу, - стал умолять Жиганов о помощи. - Направьте к другому терапевту. Я сильно болен, у меня температура.

- Идите к заведующему в триста двадцать четвёртый.

В кабинет к заведующему тоже была очередь. Не большая, состоящая из трёх человек.

Жиганов даже спрашивать не стал кто последний, просто стоял и ждал. Тут случилось непредвиденное. Подошла женщина в белом халате, годов сорока пяти и, обращаясь ко всем, сразу, стала выговаривать:

- Какие же вы подлые, бесстыжие, люди, Ни стыда у вас нет, ни совести. На вид все взрослые, солидные. А ведёте себя хуже некуда.

- В чём дело? - спросил Жиганов, у которого от её нытья зазвенело в голове.

Оказалось, что вчера кто-то нагадил, на запасной лестнице.

- По-моему, это сделал мужчина, - поспешила с вердиктом пожилая пациентка, - женщина в любом случае дошла бы до туалета.

- А вот и нет. Не мужчина. Потому, что там гигиеническая тряпочка лежала. Но вы-то каковы. Нет бы пристыдить, так наоборот. Кто-то ей бумагу через лестницу просунул. Где же ваша совесть? Сказали бы, знаешь, милая, иди-ка в туалет.

Жиганову стало ясно, что для женщины в белом халате все пациенты безлики и представляют собой единое неистребимое зло. Те, что были вчера, будут и сегодня и завтра и послезавтра. И цель у пациентов только одна - мучить врачей. Вчера между вторым и третьим навалили кучу, сегодня, с утра, собрались у кабинета заведующего и что-то ещё нехорошее замышляют.

Семёна это возмутило. В поликлинике полно врачей, медсестёр, уборщиц, а виноваты больные люди, пришедшие в поликлинику на следующий день после случившегося. И ведь начни объяснять, что в этом виновата, прежде всего, она и винить должна только себя - не поймёт.

Еле сдерживаясь, чтобы не накричать на врача, Жиганов направился к выходу и тут - нечаянная радость, сюрприз, награда за терпение. По лестнице поднимался Костин.

- Пал Андреич, здравствуйте, - засуетился Семён, рабски кланяясь. - Тут такое дело, заболел. Дочка с женой гриппуют, лезут целоваться. Не оттолкнёшь, вот и заразили. Хотел вас на дом вызвать, да опоздал.

- Пойдёмте, - устало пригласил врач.

Они вошли в триста двадцать пятый кабинет. Костин достал из своей сумочки кипу синих больничных листов и выписал Жиганову "отпуск". Вместо положенных трёх дней, целую неделю. Благодарный Жиганов сунул Павлу Андреевичу десять рублей, тот посмотрел на них равнодушно и убрал в карман.

- Лекарства выписать? - Спросил доктор.

- Нет. Спасибо, - заторопился Жиганов, - я народными средствами. Молоком, мёдом.

Одно дело было сделано. Оставалось главное, где-то найти, отданные Костину, и опохмелиться.

"Сказал, что жена и дочка болеют, он же знает, что это не так, - казнил себя Семён, по дороге домой. - Соврал, что лезут целоваться. Зачем? Привычка. Самозащита. Пал Андреич простит. Враньё, без корысти - это не враньё. Это артистизм, желание обогатить событиями нашу скудную жизнь. И всегда-то с похмелья меня на философию тянет. А жена с дочкой в доме отдыха. Звонили весёлые, счастливые. Из-за этого, может быть, я и взял вчера лишнего. Думаю, закрутила там с кем-нибудь стерва ненасытная".

Не успел Жиганов прийти домой, позвонил начальник. Решил узнать что случилось, почему он не вышел. И Жиганов ему про грипп, про то, что жена с дочкой, целуя, заразили.

Говорит, а про себя думает: "И откуда такое враньё на ум приходит? Ни жена, ни дочка никогда не целовали. Сам лезешь и то отворачиваются".

После начальника неожиданно позвонила любовница.

- Ты то, чего всполошилась? Я же на работе сегодня должен быть.

- Проверяю. Значит, совсем, на работу забил?

- Дура. Я заболел.

- Серьёзно?

- Понарошку.

- И не звонишь.

- Вот только, что хотел. Поговорил с начальником, а тут и ты.

- Приедешь?

- Не сегодня. Я для чего больничный взял? Сейчас поеду к брату, он работу предлагает. Может, буду, как он, театральным барышником. По несколько сотен в день обещает.

- Ты же в другую охрану собирался переходить, где больше платят? Если в барышники пойдёшь, зачем тогда лицензию делал, такие деньги платил?

- Не тараторь, Тараторкина. Я найду охрану, сутки трое, а в свободные дни буду билеты продавать.

- Только обещаешь. "От жены уйду, на другую работу устроюсь". Не от кого ты не уйдёшь, и никуда не устроишься.

- Ну, это ты не права.

- И знаешь, почему?

- Почему?

- Потому, что ты - лентяй!

Любовница бросила трубку. Последние слова были сказаны срывающимся голосом. Это были даже не слова, а отчаянный крик женщины, разочаровавшейся в избраннике.

Слово "лентяй", сказанное ей в запале, задело Семёна за живое. Дело в том, что точно так же, "лентяем", жена называла соседа по коммунальной квартире, учёного Андрюшу. Тут, даже мысли про опохмелку, и те отошли на второй план. Воображение рисовало одну картину безобразнее другой, возбуждая бешенную ревность.

"А, что если они сейчас вместе в доме отдыха? Гуляют. И дочка с ними. Всё знает и скрывает".

Он заорал во всё горло "Убью!", выскочил в коридор и с силой толкнул соседскую дверь. Дверь легко поддалась и раскрылась настежь.

- Что с вами? - спросил Андрюша, недоумённо глядя на Жиганова поверх очков.

Сосед мирно сидел за круглым столом и пил чай.

- Да, так. Дай, думаю, зайду, - переводя дыхание, стал объяснять Жиганов. - Скучно стало одному.

- Чаю хотите?

- Чаю? А может, покрепче что есть?

- Только чай. Сам спиртное не переношу и других травить, не намерен, - с чувством и убеждением сказал Андрюша.

Так сказал, что Семёну стало стыдно за свою просьбу.

- Чай, так чай, - согласился он, - только, если можно, одной заварки.

Сосед взял дорогую фарфоровую чашку, вся внутренняя часть которой была позолочена, и налил в неё то, что просил Жиганов.

- А ты что же, зашит, закодирован?

- Не понял?

- Ну, говоришь, "дрянь", "травить никого не намерен". Значит, знаешь, о чём говоришь?

- Знаю. Столько горя от этой водки. Столько вдов, сирот, погубленных жизней.

- Сам-то пробовал?

- Не пробовал и, надеюсь, не придётся.

- Может, и не куришь?

- Не курю.

- Почему?

- Не сделал привычки. Привычка дурная, пользы от неё никакой. Вред один и курильщику и окружающим.

- Ага! Ясно. То есть, я хотел сказать другое. Ты, Андрюша, хоть и учёный, но не самый умный. Не обижайся. Я так говорю не потому, что хочу обидеть. Просто были и есть люди поучёнее тебя. Они пьют, курят, понимая, как ты говоришь, что это вред сплошной. Почему это так?

- Это надо спрашивать у них. У тех, кто пьёт и курит. А действительно, Семён, скажите, почему вы пьёте и курите?

- Почему? Хе-хе-хе. Да, от жизни собачьей. Тут ты прав. Как прижмёт, клянусь, что больше ни-ни, ни одной капли. А, как отпустит, так опять за своё. Про курево и не говорю. Как-то бросил, целый год не курил. Не поверишь, каждую ночь сон снился, что прячусь, кого-то боюсь, и втихоря, в кулачёк, покуриваю. Это пытка страшнее Освенцима. Вот почему я пью, курю и матом ругаюсь. Всё потому, что нет любви хорошей у меня. Это шутка. Слова из песни. Не обращай внимания. А тебе ещё можно вопрос задать?

- Пожалуйста. Какие угодно.

- Тебе, Андрюша, тридцать лет, чего не женишься? Не моё это, конечно, дело, но ты и баб к себе не водишь. Вот, что подозрительно. Вроде нормальный мужик. Умный, образованный, не извращенец. А, живёшь, прости за сравнение, - Жиганов посмотрел на старинные иконы, стоявшие в углу под потолком, и с отвращением сказал, - как монах какой-то.

- До монаха мне далеко, - стал спокойно отвечать Андрюша, - а случайные связи, я считаю, не меньший вред душе и телу приносят, нежели табак и спиртное. Я в данный момент себя полностью посвятил науке. Понимаете, если будешь распыляться, то на результат можешь не рассчитывать. Серьёзные учёные, как правило, женятся уже, чего-то добившись. Но, зарекаться не стану, если встречу ту, единственную, что для меня предназначена, сразу же сделаю предложение. Создам семью, родятся дети, буду воспитывать. Так я понимаю правильную жизнь.

- А-а, понятно. Правильно жить хочешь?

- А кто же не хочет? Вот, вы сами говорили, что и курить бросали, и выпивать сколько раз зарекались. Значит тоже, правильно жить хотели. Хотели, но.

- Не сумели? Так, что ли? Я не сумел, а ты сумел. Выходит я плохой, а ты хороший?

- Какой уж я хороший? Не мне судить людей. Сам, в грехах, как в шелках.

Услышав это, Жиганова прорвало.

- Какие у тебя грехи, Андрей? Противно слушать! Ты, здоровый мужик, не пьёшь, не куришь, с женщинами не спишь. А тебе между прочим тридцать лет. Зачем ты заживо себе могилу вырыл? Я бы, на твоём месте, поставил посреди комнаты койку, с ржавыми скрипучими пружинами, и таскал бы с улицы каждую встречную. У меня бы пружины и женщины визжали так, что вся Москва и область слюнями поисходили. Ты в Бога, вижу, веришь. В церковь, наверное, ходишь. Тогда объясни мне такую вещь. Ты, взрослый мужик, пусть и не знавший женщин, неужели ты можешь допустить и всерьёз верить в то, что может быть непорочное зачатие?

- Отчего именно это вас так занимает?

- Да, оттого, что чушь какая-то. Дева Мария, непорочное зачатие. Я в это всё не верю.

- Это не чушь. Даже в современной медицине довольно часто встречается непорочное зачатие. Я, к сожалению, не могу привести статистику, но поверьте мне, это так. Даже термин такой существует "Случай Богородицы". Но всё это к истинной вере, к Деве Марии родившей Христа, никакого отношения не имеет. Для меня, как для человека верующего, нет сомнения в том, что Дева Мария зачала от Духа Святого.

- Значит, от голубя. - произнёс Жиганов в задумчивости, и с чрезмерным откровением, заговорил. - Сколько у меня их было, этих женщин. И, все говорили одно и то же. Начинают с того, что у них была "задержка" и при этом смотрят на твою реакцию. А потом спрашивают: "Что будем делать?". А у меня ответ один: "Что хочешь, то и делай".

В поликлинику сегодня ходил мимо школы. Вспомнил молодые годы, деньки весенние перед каникулами. Во дворе жгли старые, рваные учебники, исписанные тетради. Повсюду летал пепел похожий на чёрный снег. Остатки, чьих-то радостей и горестей. За школой стояли поставленные друг на друге в четыре яруса, пошкрябанные дверными ключами, исчерченные ручками, старые парты. А впереди было целое лето. Три месяца беззаботного отдыха. И ботинки не жали и ни что не беспокоило. Разве мог я предполагать, что буду работать охранником на мясокомбинате. Будь проклята навеки моя дурная жизнь.

Эх, Андрюша, чего я там только не видел. Телёнка трёхмесячного гнали забойщики, из трёхмесячных телят делают особо вкусную колбасу. Убежал он от них, быть может, через загородку перескочил, скорее в щель какую-нибудь вынырнул. Эти телячьи глаза надо было видеть! Он же понимает, что его на бойню гонят, сопротивляется, как может, а они его окружили с палками.

Захотелось подобрать арматуру да отходить их всех до полусмерти. Все думают, что мясокомбинат это деликатесы, колбаса, деньги. Думают, не работа, а курорт. Завидуют. А, того и не знают, что там на самом деле. А там самый смрад, там неумолкаемый вопль везомых на казнь животных, загоны с десятками тысяч обречённых глаз смотрящих на тебя с надеждой. Там вокруг цехов горы переломанных кровавых костей. Горы кровавых коровьих шкур. Миллионы крыс, бегающих то туда, то сюда, стучащих коготками лапок своих по гранитным ступеням забойных цехов. Мимо ходят эти нелюди, забойщики. У них в руках окровавленные полуметровые ножи. На ногах сапоги резиновые, чтобы ноги в крови не замочить.

Забивают, конечно, не ножами, электрическим током. Но, случается, что током не убьёт, тогда в ход идут ножи. А ты спрашиваешь, почему Семён курит и пьёт и ни с кем в койке успокоения не находит. Там смрад! Удушающий запах гниения, падали и мочи. Везде по периметру бешеные сторожевые псы. Коллеги - охранники, все сплошь хронические алкаши. Но хуже всего то, что работа бессмысленная и беспощадная. Вот, что убивает.

Ты прости меня, Андрюша, за лирику и за то, что я на тебя накричал. Чай у тебя превосходный, но мне пора в аптеку бежать. Я ж заболел, сосед. Врач целый ворох лекарств выписал. Боюсь, денег не хватит. Не одолжишь мне до завтра тридцать рублей? Если сомневаешься, вот, посмотри больничный. Всем на три дня дают, а мне на целую неделю выписали.

Андрюша отсчитал ему тридцать рублей.

Жиганов купил на эти деньги четвертинку водки и полулитровую бутылку пива. Водку выпил одним махом, прямо у ларька. А пиво стал пить медленно, растягивая сладостные минуты. При этом удивлялся и негодовал:

- Вот, уж лентяй, всем лентяям лентяй. Не курит, не пьёт, с бабами не трётся. Живут же на свете такие. Сейчас поеду к Тараторкиной. Расскажу, всё, как есть, что бы не ругала меня почём зря.

12.01.2000 г.

Любимчик

Ее полное имя - Элеонора Генриховна Кривоколенцева. Но, все её звали попросту - Норой, так как не только фамилия кривая с коленцами, но и имя под стать, пока выговоришь, язык в узел завяжется. Её матушка, Татьяна Николаевна, назвала дочку в честь Элеоноры Беляевой, которая вела в бытность свою телевизионную передачу "Музыкальный киоск".

Отца Нора не знала. Он зачал ребенка, можно сказать, отметился, и был таков. На этом его отцовство закончилось. Узнав, что Татьяна Николаевна беременна, он сбежал, не оставив ни только алиментов, но даже и фамилии. С мужчинами такое случается. К тому же Татьяне Николаевне на тот момент было пятьдесят два, а ему всего двадцать.

Татьяну Николаевну все отговаривали, но она родила Нору и растила ее одна. Ни сестры, которых было восемь, ни взрослые дочери ей не помогали.

Когда я с Норой познакомился, то как-то сразу отметил, что очень старенькой была ее матушка. Но, Татьяна Николаевна на этот счет не комплексовала.

- Пусть я старуха, - говорила она, - зато смотрите, доцка у меня какая. Сколько любимциков у нее.

Это любовников Татьяна Николаевна называла любимчиками, а так как букву "ч" не выговаривала, то получалось "любимцики".

Одним из таких "любимциков" Норы, был я. И учитывая то, что любил ее нелицемерно, хотел быть единственным, и, подобно Одиссею Гомера, всех других соискателей руки и сердца мечтал перебить. Но, ничего не получилось. Нора не позволила. Все же у Одиссея была другая ситуация. Пенелопе он был законным мужем, а я у Норы одним из женихов. И прав, какие были у Одиссея на Пенелопу я не имел.

Да, "любимциков" у Норы, действительно, было много. Гормоны играли, девица была в самом соку. Бывало, идешь с ней по улице, и все мужчины оглядываются. Смотрят на нее с восхищением, а на меня с нескрываемой завистью. Да, и не только мужчины восхищались Норой, любовались и женщины. Многие, те, что были в возрасте, подходили и говорили:

- Вы очень красивы и должны это знать. Смотрите, распорядитесь красотой правильно. Это дар Божий, он дается единицам для того, чтобы миллионы могли любоваться и стремиться стать лучше.

Нора, благосклонно выслушивала подобные объяснения, не смеялась, знала себе цену. Надо отметить, она умело пользовалась красотой. Пока человек был ей хоть чем-то интересен, она смотрела на него широко раскрытыми глазами, слушала раскрыв рот. Позволяла до себя дотрагиваться. Но, как только человек утрачивал в её глазах свою изюминку, то, главное, в чем заключался интерес к его персоне, то он и сам утрачивался. Нора переставала его замечать.

Тянулись к ней многие, единицы дотягивались. Еще меньше было тех, кто дотянувшись, мог удержаться на той высоте, которую Нора им задавала. Падали, и разбивались.

Миллиардеров превращала сначала в миллионеров, а затем в людей без определенного места жительства. И это в лучшем случае. Случались и трагедии.

Собственно, Нора не ставила перед собой задачу пустить кого-то по миру. Несчастные сами кидали к её ногам миллионы, пытаясь привлечь внимание. Удержать ее интерес к своей персоне.

Со стороны могло показаться, что Нора настоящая акула, пожирающая и толстых карасей и премудрых пескарей, но на деле все было не так. Я, например, золотых приисков не имел, но, как выражалась ее матушка, Татьяна Николаевна: "Смог влезть к доцке в душу". А все потому, что любил ее. Любил, повторюсь, нелицемерно.

Любовь, что ни говори, творит чудеса. При мне один "миллионщик", ползая перед Норой на коленях, рыдал и кричал дурным голосом:

- Ну, что ты нашла в этом голодранце? У него же нет ни гроша за душой. Ты с ним не сможешь быть счастливой.

- Смогу быть любимой, - отвечала ему Нора. - Ты же не можешь мне этого дать. Не сможешь любить меня так, как он любит. Ты деньги любишь, ну, так и живи с ними.

- А если я от всего откажусь? - Кричал "миллионщик", в горячке. - От денег откажусь, буду жить тобой?

- Деньги измены не простят. Отомстят жестоко. Да, и я такой жертвы не готова принять. По той причине, что не люблю тебя.

- Люблю, не люблю. Все это детство, глупость какая-то! Нет ее, никакой любви! Нет, и не может быть! - Вопил, "миллионщик" и безутешно плакал.

Он был не прав. Общаясь с Норой, я понял, что любовь не только существует, но и сама по себе есть величина всеобъемлющая. И тот, кто имеет в себе любовь, воистину всесилен. Любящему человеку все подвластно. Жаль, что меня, как сосуд, который любовь выбрала, в котором поселилась и жила какое-то время, она все же оставила.

Оставила, но понятие о себе, знание своей силы, своего величия дала.

Своим крылом и Нору любовь коснулась. Нора так же знала цену любви и не хотела менять "золото" на "медь". Ей смешны были люди, принявшие черепки за целое, о "миллионщиках" говорю, пытающиеся сбить её с истинного пути, своими заблуждениями. Она играла с ними, как кошка с мышками, а затем съедала.

Любил я Нору, думал, что буду любить всегда. Но, как-то вдруг, взял, да и разлюбил. Проснулся однажды в своей постели и понял, что больше ее не люблю. На мой взгляд, без видимых причин это случилось. А там, как знать, отчего, почему.

Я даже не стал ничего объяснять. Увидев меня, сама все поняла. Заплакала.

Что с ней сейчас, не знаю, но мне кажется, она не пропадет. Элеонора хорошо разбирается в людях, а главное, любит людей, и люди платят ей той же монетой.

Я желаю тебе счастья, Элеонора.

2001 г.

Месть

Подходя к остановке, Геннадий Горохов знал, что народу будет тьма. Это обстоятельство не сильно печалило, у него была своя тактика, как в обход толпы пробраться к дверям и войти в числе первых. Он останавливался чуть поодаль, не доходя до остановки шагов десяти. Оттуда и вёл наблюдение. Когда автобус подходил, бежал, как помешанный, рядом с задними дверями, кричал не своим голосом и пихал локтём всякого, кто попадался на пути. Таким образом, впереди всех и оказывался.

Но на этот раз не суждено ему было уехать на автобусе. Поздно заметил, не успел принять образ зверя, и оттеснили. Он и знал, что не пробиться, не залезть, но продолжал работать локтями, кричать: "Пропустите мамашу с ребёнком". В результате в автобус не сел, сцепился с громилой и чуть не получил по зубам.

После того, как автобус ушёл, Геннадий отошёл в сторонку. Во-первых, надо было занимать новый старт, чтобы на этот раз не промахнуться, выйти прямо к задним дверям. А во-вторых, хоть у громилы, сразу после отхода автобуса, пылу и поубавилось, но его подстрекал к драке беззубый старичок. Дедок на случившуюся потасовку отреагировал с опозданием и стоя теперь рядом с соперником Горохова, облизывая губы, приговаривал:

- Что вы, ребятки, ругаетесь? У вас что, кулаков нет?

"Только драки не хватало", - подумал Геннадий.

И тут, в самый притык к бордюру, на котором, подражая канатоходцу, он балансировал, подкатил белый "жигулёнок". Из открывшегося пассажирского окошка выглянула женщина. Сняв с глаз солнцезащитные очки, она спросила:

- Не узнаёте? Меня Яной зовут. Вспомнили?

- Да, - неуверенно произнёс Горохов.

Солгал. Не помнил он никого с таким именем. Тут к остановке стал подходить автобус, сигналя стоявшему на пути "жигулёнку". Горохов занервничал. Янна поняла суть его переживаний и предложила:

- Садитесь, Геннадий, я подвезу.

Горохов ушам не поверил, успокаивало лишь то, что незнакомка знала его имя.

- Давайте, давайте. Мне по пути. - Приглашала она, подталкивая к действиям.

И, под сигналы нетерпеливого водителя автобуса, под гул негодующей толпы, он схватился за ручку дверцы.

Вскоре и гул, и толпа, и то беспокойство, которое было - всё осталось позади. В Горохове проснулся внутренний голос, который годами молчал. Этот голос сказал: "Ехал бы, на автобусе. Зачем тебе всё это?"

Он даже спорить с ним не стал. "Какая разница, на автобусе приеду домой или на машине? Хотя жена может караулить на остановке. Если заметит, устроит скандал. В последнее время совсем спятила, цепляется за каждую мелочь, а тут такой подарок. Надо будет попросить, что бы высадила, не доезжая до остановки". - Так успокаивал себя Горохов. А Яна говорила:

- Вижу, Геннадий, Вы меня совершенно не помните. А ведь было время, я в вас по уши была влюблена.

- Да? - Удивился Горохов.

- Да. - Подтвердила Яна, глядя на него тепло и ласково, от чего Геннадий вдруг взял, да и зажмурился.

Далее всё происходило так, как бывает только во сне, когда руками и ногами двигаешь, способен соображать, но собой не владеешь. Твоя воля, как бы парализована и ты действуешь по чужому произволению.

До остановки действительно не доехали, хотя он её об этом и не просил. Остановились у ресторана. Был столик, официант, выпивка и закуска. Яна не заметно, под столиком, совала Горохову деньги, чтобы тот, как это и подобает кавалеру, мог расплатиться.

Затем поехали к ней за зонтиком, который у Яны оставила его сестра. "Она и сестру мою знает",- думал Геннадий, не переставая удивляться.

Не стал удивляться лишь тому, что когда приехали и вошли в квартиру, Яна о зонтике уже не вспоминала.

Снова выпивали, закусывали. Яна смеялась, говорила о каких-то пустяках и не двусмысленно дала понять, что он может остаться. Горохов забыл и про жену, и про то, что мастер грозил уволить, если тот ещё хоть раз опоздает. Сидел и как заворожённый смотрел на красавицу, взявшуюся неведомо откуда и озарившую тёмную жизнь его.

Захотелось пожаловаться. Он стал рассказывать о том, что руководство завода отменило два перекура по десять минут, во время которых можно было хоть в туалет сходить и заставляет всех гнать план, не разгибаясь.

- Как же так? - Удивлялась Яна. - И в мужскую комнату совсем нельзя отойти?

- Можно. - Охотно пояснял Геннадий. - Но заметят, спросят, где был. В туалете? А может, не в туалете? Может, просто шатаешься, не хочешь работать? Смотри. С "Серпа и Молота" люди пришли. Им, платим меньше чем вам, но они не ропщут. На "Серпе и Молоте" им платили совсем крохи, да и выплату задерживали на три месяца. Ты ходи, скажут, Горохов в туалет. Ходи, но помни, что они тебе в спину дышат. И план спускают большой, с утра до вечера работаешь, как проклятый.

Яна посочувствовала и рассказала о себе. Говорила до четырёх утра, а затем постелила ему отдельную постель. Горохов нервничал, дрожал и, несмотря на не свежее бельё и на большое количество выпитого, вспомнив былую удаль, стал умолять Яну о близости. Яна улыбалась, гладила его по темечку, начинавшему лысеть, утирала ему пьяные слёзы, но на уступки не пошла.

Разбитый, не выспавшийся, не удовлетворённый, брёл Геннадий, с утра пораньше, к себе домой. О том, что бы идти на завод, не могло быть и речи. Пусть уволят - ему было всё равно. С женой не хотелось ругаться. Хотелось лечь в постель и уснуть.

Повезло. Скандала не было по той причине, что не было жены. На столе лежала записка, начинавшаяся словами: "Долго я терпела". Он читать её не стал, сел с наслажденьем на диван, готовый завалиться, отшвырнул в сторону цветастый дамский зонтик, данный ему Яной и якобы принадлежащий его сестре и вдруг, как ужаленный, вскрикнул:

- Янка! Да, неужели же это она? Точно! День рождения сестры!

Горохов всё вспомнил.

Десять лет назад, он, тогда ещё студент Университета, факультета журналистики, отмечал тридцатилетие сестры.

Было много гостей, много вина, много дорогих и хороших закусок. До окончания Университета оставалось меньше года. Он тогда уже пил за троих и всем жаловался. Его не понимали, отказывались слушать. Жалобы воспринимались, как кокетство.

Вот в таком настроении он и прибывал на дне рождения сестры. Сидел пьяный за столом, бубнил что-то, себе под нос, никого вокруг не замечая. Затем встал и, с трудом передвигаясь, направился в другую комнату, где играла музыка и танцевали гости.

Там, прислонясь к стене, стояла юная девушка. Даже в темноте Горохову было видно, что она хорошо воспитана и о мужчинах серьёзно ещё не помышляет. Это-то Геннадию в ней и не понравилось. Нужна была прожжённая, с которой можно было бы и ночь провести и утром не мучиться от угрызений совести.

Он давно приметил такую, среди гостей. Следил за ней, навёл у сестры справки. Прожжённая работала врачом патологоанатомом. Она поглядывала на него бесстыжими, похотливыми глазками. Впрочем, она поглядывала так на всех мужчин, и её надо было стеречь. А он засиделся за столом, упустил прожжённую из вида, оставалось теперь только руками разводить.

Делать было нечего, не стоять же истуканом в проходе, пригласил на танец юную, хорошо воспитанную, но такую при этом не нужную. Девушка отозвалась на его приглашение с готовностью, но только стали они танцевать - музыка закончилась.

Он пригласил её за стол. Очень уж хотелось ему, в тот вечер, жаловаться. Она спиртное не пила, но нытьё его слушала терпеливо и вдумчиво. Из чего он заключил, что она совсем ещё ребёнок и ей что не говори, всё будет молча и покорно принимать.

Он разозлился и умолк. Так и сидели какое-то время в гнетущем молчании. В комнату заглянул гость и окликнул её по имени. Тогда-то он и услышал впервые имя Яна.

Гость звал в ту комнату, из которой Горохов её увёл.

- Пойдём танцевать? - Предложила ему девушка.

- А это кто? - Недовольно осведомился Геннадий.

- Мой родной брат. Он вместе с вашей сестрой работает. - Пояснила Яна.

- Не люблю танцевать. - Отрезал Горохов. - А ты иди, повихляйся.

- Я немного потанцую и вернусь. - Сказала Яна и скрылась с гостем.

Оставшись в одиночестве, Геннадий выпил ещё пару рюмок и принялся разыскивать женщину-патологоанатома.

Он искал среди танцующих. Искал на кухне, в ванной, в туалете, на лестничной площадке и даже у соседей. Поиски ни к чему не привели. Сестра, после долгих расспросов и дознаний, повинилась в том, что сознательно спровадила прожжённую домой. А в сопровождение даме дала кобелину ей под стать. Очень уж опасалась того, что её брат с ней подружится.

Разочарованный Горохов вернулся к столу, что бы продолжить пьянку и оторопел от увиденного. В самом тёмном углу комнаты сидел гость, которого Яна представила, как родного брата. А у него на коленях Яна. Причём брат страстно, взасос, целовал сестру в губы.

"Вот тебе юная и чистая, - подумал Геннадий, - а мне сразу показалось странным, что с братом на вечер пришла".

Его, как кто взял и встряхнул. Весь хмель из головы вылетел. Он кинулся в прихожую, схватил свой плащ и, не прощаясь с сестрой, ушёл. Точнее убежал. Только на улице вспомнил, что у Яны чёрные волосы, а у той, которую целовал её брат, были белые.

Хотел вернуться, но передумал, гордыня не позволила. Но на следующее же утро прибежал к сестре, заставил звонить коллеге по работе и узнавать у него телефон Яны.

Брат Яны жил отдельно, о чём Горохов узнал от сестры.

Коллега охотно продиктовал телефон и он вечером того же дня звонил Яне. Она, по-детски непосредственно, обрадовалась его звонку и согласилась встретиться. На встречу пришла вовремя, не заставляя себя ждать. Но, пришла сама на себя не похожая.

Губы были ярко-красные, крашенные, ногти такие же, сапоги надела мамины, голенища были широки, ноги в них болтались, как палки в проруби, на голове то же было непонятно что надето. У Горохова сразу же пропал к ней интерес. Он и понимал, что она хотела сделать всё как лучше, чтобы понравиться, но не смог побороть в себе отвращения.

Осмотрев Яну с головы до ног, он извинился, солгал, что появилась срочная работа и ушёл. Ей, наверное, было обидно, но он не хотел думать об этом.

Разве мог он предположить, что когда-нибудь с ней ещё встретится. С тех пор много воды утекло. Он бросил Университет. Можно было бы взять академический отпуск, не захотел. С тех пор кем только не работал. Много пил, лечили, снова пил.

"Эх, Яна, Янка. - Думал Горохов. - Кто бы мог подумать, что такой красавицей станет. И зачем ей была нужна эта ночь со мной? Потешить самолюбие? Захотела унизить? Сомнительно. Ведь ни словечком не обмолвилась о прошлом. Но, отомстила. Отомстила".

1995 г.

Методы лечения

За утренним чаем, листая газету, Хохлов обратил внимание на объявление красовавшееся на последней странице. Оно состояло из двух частей. Первая часть была посвящена борьбе с алкоголизмом и звучала так: "Новая методика прерывания запоя. Снятие физической алкогольной зависимости, по методу профессора Кощеева. Дорого. Эффективно. Конфиденциально". Вторая часть посвящалась борьбе с ожирением. Она гласила: "Однажды становится очевидным - необходимо похудеть. За последние восемь лет огромное количество страдавших ожирением избавилось от "родных" килограммов благодаря психотерапевтическому воздействию профессора Кощеева. Значит метод действенен." Далее шли две фотографии. Полной девушки весом в сто тридцать килограммов и той же девушки похудевшей до семидесяти пяти.

Хохлову показалась эта девушка знакомой и он вспомнил, как она приходила к его однокласснику Сморкачёву, жившему тогда уже за городом и мечтавшему разбогатеть занимаясь не традиционным лечением.

- Представляешь, Максим, - делился Сморкачёв своими соображениями, - набрать группу, из обжор и пьяниц человек в двадцать. Запереть их в холодный подвал, предварительно отняв одежду и средства связи. И кормить одной водой в течении месяца. Да, но сначала желающие похудеть и излечиться от алкоголизма, должны будут подписать бумаги, что заранее отказываются от претензий к методу лечения в пользу обещанного, стопроцентного, результата. Для этого надо будет походить перед ними в чёрном шёлковом халате, накинув капюшон на голову, и представиться каким-нибудь профессором Кощеевым. Люди склонны к мистике и любят авторитеты. И конечно пугать каждый день, в течении этого месяца смертью лютою. А по истечении срока, можно будет объяснить им, что это модель Ада в который они непременно попадут, только во сто крат облегчённая. И ручаюсь, люди не только перестанут пить и обжираться, но и вообще чем-либо злоупотреблять. Спасибо мне потом скажут.

Неужели Сморкачёв решился? - Глядя на фотографию девушки, вслух сказал Хохлов. - Бога не боится.

2002 г.

Москва

Молодость

- Это было в семидесятом году. Восьмого мая, накануне дня Победы, - рассказывал Сергей Леонтьевич. - Холодно было, но мы поехали на дачу. А тут дружок, Андрюша, привязался. "Я с вами", - говорит. Пошел, купил двух синих куриц. Сели в машину, поехали к знакомой продавщице в кулинарию. Хотели прикупить кое-чего для стола. А у этой продавщицы, Нинки, грудь - девятый номер. Андрюша, как увидел ее титьки, говорит: "А можно взять ее с собой?". Спрашиваю: "Нинок, поедешь?". "Поеду". И взяла с собой торт, размером в поднос.

Сели в машину, она и спрашивает: "А музыка у вас там есть?". "Нет". "Ой, а давайте, заедем к подруге, у нее магнитофон. Ей ничего не надо, ей только музыку послушать, похохмить". Короче, взяли и Ленку с магнитофоном.

Приезжаем, а на даче гости гуляют, человек пятнадцать. Эта Ленка поддала, с дядей Васей взасос целоваться стала. А ему шестьдесят три, жена его психанула, ушла. Но, это так, частности.

Андрюша все рядом с Нинкой вился и все гладил ее по плечу, да по титьке сбоку. Ну, пока она трезвая была, все это терпела. А, как выпила, да вышла покурить, там ее сорвало. Андрюша-то на террасу следом за ней побежал. Он тогда не пил, не курил, но он с ней за компанию, рядом постоять. И все крался, гладил. Она к тому моменту контроль за собой потеряла, говорит: "Ну, что ты все гладишь, да гладишь. Ну, на". И взяла, вывалила груди. А там, такие дыни, больше чем у ребенка голова. Народ, как увидел, так попадал с крыльца от смеха.

Смотрю, и Ленка ужралась, и Нинка. А они заранее предупредили: "Завтра День победы, нам в Парке надо за столиками стоять, поскольку мы буфетчицы". Спрашиваю: "Как завтра торговать будете?". "Просто. Инвалиды налево, ветераны направо. Вот и вся наука".

Пили, ели, веселились, как угомонились, Нинка легла с Андрюшей, а в соседней комнате Ленка с нинкиной дочкой. Только Андрюша на Нинку залазит, Ленка ребенка за зад ущипнет, та орать. Нинка кричит из-за стены: "Лен, ну угомони ее". Та вроде как успокоит. Только они соберутся, Ленка опять за свое. И так раза три. Нинка рассердилась, плюнула, ушла от Андрюши к дочери, говорит Ленке: "Иди, добилась своего". Та, пошла к Андрюше.

А утром просыпаюсь, я же человек ответственный, будто мне больше всех надо. Смотрю - уже половина десятого, а они-то просили в девять разбудить. То есть вру. Они сказали, что им к девяти надо быть у ресторана. Я будить их скорее. Повскакали, одеваться, а Ленка ни трусов, ни лифчика найти не может. Искали, искали, - плюнули, поехали так. Подвожу их к ресторану, директор на крыльце стоит, все глаза проглядел, торговать-то некому. Вышли из машины, подошли к нему. Он, как глянул и говорит:

- Лена, что такое? Вы без бюстгальтера.

- А у меня и там ничего нет, - говорит ему Ленка и, смеясь, задирает юбку.

Ну, мы хохотали тогда до слез. Что же ты хочешь - молодость.

1995 г.

Московские картинки

Утром, выйдя из дома, поднял голову, хотел взглянуть на небо. Прямо надо мной летела ворона с прорехой в крыле, не хватало нескольких больших перьев. Я стал следить за ней, попутно размышляя, кто бы ей эти перья мог выдрать. Мальчишки? Кошка? А может каким-то образом сама себе?

- О чём я думаю. - Произнёс я вслух, продолжая следить за вороной.

Ворона скрылась за крышами домов и я, наконец, обратил свой взгляд на небо. Небо было высокое, ясное, синее. Без единого облачка.

- Так и жизнь пройдёт. - Бросило меня в философию. - Вместо того, что бы небом любоваться, всё на ворон гляжу.

Шёл по городу, смотрю, женщина несёт на руках ребёнка. Думаю, что-то не то, а что именно, понять не могу. Ребёнок, размышляю, большой, мог бы и сам ходить, но это не главное. А, что же главное? Посмотрел на лицо и ахнул, оказалось, что не ребёнка несёт, а обезьяну.

У здания Моссовета сердобольные старушки устроили настоящую столовую для бродячих кошек. Мурок и Барсиков собралось десятка два. Они были настолько перекормленные и ленивые, что даже сизари отбирали у них колбасу. Смотреть на это не привычно и смешно.

Спустился в метро, вошёл в вагон, в котором не было света. Только отъехали от станции, стало совсем темно. Стоящие рядом со мной парень и девушка принялись целоваться. Я вспомнил, что, входя в вагон, обратил внимание на их томные лица. Возможно, катались часами, благо поезд идёт по кольцу.

На улице солдаты попросили закурить:

- Мужик, сигаретки не будет?

- Нет, ребята, не курю. - Ответил я.

- Не куришь? Ты, что, баба?

Они обиделись. Обиделись не потому, что не курю и не угостил. Обиделись на то, что я сопляк, их сверстник, к которому они почтительно обратились, назвав мужиком, обозвал их ребятами.

К вечеру пошёл сказочный снег. С неба медленно падали белые хлопья. Бездомные собаки смешили прохожих тем, что подпрыгивали и очень забавно, на лету, хватали зубами этот снежный десант.

Поужинать зашёл в ресторан. Когда заканчивал трапезу, за мой столик села девица. Отпила вино из моего бокала, оставляя на стеклянной его стенке жирный след помады, и причмокнув язычком, сказала "вкуснятина". Я вопросительно посмотрел на неё, ожидая, что ещё она выкинет, и вспомнил ворону с прорехой в крыле, чем-то девица на неё походила. Мой взгляд девице не нравился, но она продолжала молчать. Подозвав официанта, я рассчитался и ушёл.

Домой возвращался, воспользовавшись метрополитеном. В вагоне напротив меня сидела толстенькая, некрасивая женщина с чёрными усиками, а рядом с ней потешный на вид старичок. Он объяснялся ей в любви, говорил, что одинок и что она ему очень нравится. Женщине были приятны его признания, видимо не так часто приходилось выслушивать. Немного смущало её то, что они делались прилюдно, но вскоре она перестала обращать на это внимание.

Старичок прямо в вагоне, попросил у неё руку и сердце.

У меня сложная ситуация, - сопротивлялась женщина, - у меня ребёнок, муж.

- А сколько ребёнку?

- Двенадцать.

- Сколько? Два? - Льстил старичок.

- Двенадцать.

- Так он уже взрослый. Да, вы не думайте, я помогу вам его воспитать.

Сообщение о муже полностью игнорировалось. Старичок и руку у женщины целовал и достал бумажник, показал крупную сумму денег. Он даже стал плакаться, дескать, денег много, а скоро в могилу. Намекал на то, что бы она помогла их растратить. Женщина колебалась. Я вышел на своей станции, так и не узнав, чем дело кончилось.

1995 г.

Моя деревня

1

Август. Жара тридцать градусов. Ласточки высоко в небе гоняются стаей за соколом. Мама в который раз говорит, чтобы шёл собирать смородину. Я согласно киваю, но никуда не иду. Пью чай с баранками, читаю словарь малопонятных слов из православного молитвослова, а так же слушаю всё то, что говорит мой приёмник, включённый в сеть.

К окнам нашего дома подъехал соседский мальчик Кирюшка на своём велосипеде. Ему одиннадцать лет, все его сверстники уже в городе, готовятся к школе, и я для него остался, пусть старшим, но, как выяснилось, единственным приятелем во всей деревне. Конечно, ему скучно, поэтому каждый день приезжает в гости. В дом не заходит, стесняется матушкиных расспросов, встанет под окнами и свистит. Вот и теперь. Стоит рядом с велосипедом и с надеждой смотрит, не выгляну ли.

Стёкла на окнах со стороны улицы, как зеркала, он меня не видит. Я его вижу, но не хочу выходить. Кирюшка всегда приезжает не вовремя. Тем не менее выхожу, он зовёт купаться. На речке, ребята с дачного посёлка, и он хочет с ними познакомиться, но стесняется.

Заметил я этих дачных ребят раньше Кирюшки. Брат с сестрой, годков десяти, гордые и заносчивые. Играют во взрослых и, несмотря на то, что ростом чуть выше метра, на всех смотрят свысока. Пришлось пойти с Кириллом на речку. Купаться я не собирался, так как речушка очень мелкая, а вот постоять на берегу в качестве группы поддержки согласился.

Брат с сестрой, эти гордые дети, были серьёзны и с презрением смотрели на нас. Не то, что с Кириллом, даже со мной не стали разговаривать, что не могло не вызвать во мне приступа смеха. Очень вжились они в роль взрослых, серьёзных людей. Должно быть, копировали родителей, но с такими детскими румяными личиками невозможно всерьёз играть роли желчных стариков. Смех мой, однако, не растопил лёд их сердец, передо мной стояли Кай и Герда, заколдованные Снежной Королевой.

Объяснив своему маленькому соседу, что с этими детьми у него дружбы не выйдет, предложил ему, не теряя времени, взять да искупаться.

После купания Кирилл перевернул свой велосипед колёсами вверх и стал крутить педаль, демонстрируя, с какой скоростью способно вращаться заднее колесо. Так бывало всякий раз, он заводил разговор о своём велосипеде, переходил на мечты о мотоцикле, а заканчивал просьбой пойти ко мне в сад за яблоками.

Я привык к такой последовательности и, не форсируя события, всякий раз терпеливо выслушивал его. Разумеется, мы шли в сад и Кирилл, забираясь на антоновку, обрывал зелёные, ещё незрелые плоды. При этом характерно озирался, так как знал, что матушка моя не слишком одобряет сыновье попустительство.

Но на этот раз он, вопреки установившейся традиции, не заговорил о яблоках. Одевшись, стал прощаться. Видя разочарование и печаль в его глазах, я решил Кирюшку приободрить. Сказал, что сейчас мне некогда, надо собирать смородину, а вечером, вместе, пойдём за молоком в соседнюю деревню.

Кирюшке такие походы нравились. Я, иной раз, на прямой просёлочной дороге, где две колеи, бегал с ним наперегонки. То есть я-то, конечно, бежал, а он ехал на велосипеде. Ну и потом, добравшись до соседней деревни, мы пили с ним тёпленькое, парное молоко, прямо не отходя от коровы. Затем, довольные, с трёхлитровыми банками в сумке, неторопливо шли домой, беседуя обо всём на свете.

Но в тот день не пришлось нам попить молочка. Прямо у реки Кирилл сообщил такую новость, что я еле удержался на ногах. У тёти Гали, у той самой, что держала корову и поила нас молоком, случилось несчастье, беда непоправимая. Её младший сын, мой сверстник, Женька, погиб в Москве, попал под поезд метрополитена. Вся деревня, оказывается, уже об этом знала, не знали только мы с матушкой.

У матушки больное сердце, её не хотели беспокоить рассказами о таком страшном горе. Ну, а меня не поставили в известность всё по той же причине, то есть, чтобы как-нибудь ненароком не сболтнул ей о случившемся.

Женька, как выяснилось, находился в отпуске. Жена думала, что он у матери в деревне, мать думала, что у жены в Москве. Когда созвонились и поняли, что что-то случилось, стали искать, объявили розыск и нашли.

Тело было сильно изувечено, но старший брат опознал его по огромному родимому пятну на плече. Каким образом это могло случиться? Как мог он попасть под поезд в метро? На эти вопросы никогда не получим ответа. И зачем понадобилась Женьке эта Москва? Жил бы припеваючи в деревне, тут бы точно под поезд не попал. За молоком, в тот день, с Кирюшкой мы не ходили.

2

Наша первая встреча с Фаиной состоялась в конце июля. Я жил в деревне, вместе с матушкой, и с успехом продавал дачникам всё то, что созревало в огромном моём саду. Она пришла с подругой, с мамой и тётей, а так же с соседями и их многочисленными детьми. Я сразу выделил её из многоликой толпы, но виду старался не показывать, хотя смущения скрыть не смог. Она всё поняла и, как мне показалось, осталась довольна произведённым эффектом.

Я был в тот день особенно взволнован и сразу же повёл пришедших дачников на плантации. Именно на плантации, так как другого слова для определения того, что и как произрастало в моём саду просто не подобрать. Благодаря стараниям покойного родителя, Царство Небесное моему батюшке, смородина росла у нас в несколько рядов и этот, довольно-таки обширный участок, более всего походил на имущество совхоза-миллионера, нежели на частное владение.

Все дачники, за редким исключением, при первой встрече с этими бесконечными рядами, если и не теряли рассудок и не становились на колени, то непременно заходились в длинных речах, сутью которых был восторг и преклонение. И, конечно, все просили, чтобы по осени им дал черенки.

На этот раз всё было точно так же. Сначала восторгались, затем умилялись, в конце концов, дошла очередь и до рассады. И только когда пообещал каждой, да ещё и из собственных рук, немножко успокоились, отпустили меня, и стали собирать смородину.

У нас покупатели собирают смородину сами. За это отдаю им её в полцены. За это разрешаю, есть её вдоволь. Ибо, как птицы не помогают в уборке, а всё одно, сохнет ягода на ветвях, и ни одного года ещё не прошло, чтобы урожай был убран без потерь.

Поэтому спокоен я душой, и щедрость моя не имеет границ. Инной раз не успеешь предупредить, чтобы ели вдоволь, не озираясь, неожиданно появишься в саду, а кто-нибудь как раз в этот момент горсть ягод в рот отправляет. Увидит меня, сожмётся, кашляет, давится. А мне каково в такие положения попадать? Так, что во время уборочной страды, во-первых, стараюсь лишний раз в саду не показываться, а во-вторых, поставил себе за правило без предварительного инструктажа никого в сад не пускать.

Инструктаж такой. Говорю: ешьте вдоволь, кто сколько хочет. Ягоду отпускаю в полцены, с большим походом. У кого не хватит денег, занесёт, когда будут. Если денег не будет и не предвидятся, то считайте смородину подарком. Собственно, и весь инструктаж.

Всем такое, можно сказать, братское отношение нравится. Тем более, что всё это правда и говорю я от чистого сердца. Ведь тут ещё, как посмотреть, кто для кого спасение, я ли для них или они для меня? Всё одно, такую прорву смородины на рынок везти, не навозишься, а смотреть, как гибнет ягода, сохнет на ветвях, сил нет, сердце кровью обливается. Поэтому готов в ножки кланяться покупателям.

Мы с матушкой, для облегчения их труда, специальное приспособление сделали. А именно, пустые бумажные пакеты из-под молока на верёвочке. Верхняя часть пакета отрезается, и получается лёгкая сумочка-короб, которая преспокойненько висит на шее, освобождая обе руки для сбора ягод. Как эта сумочка-короб наполнится, так её высыпают в корзинку или в другую заранее приготовленную ёмкость, а так бы гнуться и гнуться бедным сборщикам.

Я сам через всё это прошёл и хорошо знаю, как устаёт спина от эдакой постоянной и принудительной гимнастики. Детям пакеты очень нравятся, они их надевают с удовольствием, верёвочку только сделаешь им покороче, для чего просто-напросто завязывается на верёвочке узелок.

Возвращаясь к Фаине. Оставил я её с мамой, тёткой и прочей свитой в маленьком садике и пошёл за пакетами. У меня два сада, маленький и большой, в обоих смородина.

Пришедшие за ягодой и понятия не имели, что труд на моих плантациях модернизирован и автоматизирован, принялись было по старинке собирать ягоду прямо в эмалированные вёдра, которые принесли с собой. Увидев чудо прогресса, все кинулись ко мне и стали толкаться, требуя сумочку-короб прежде всего себе. Излишне, думаю, говорить, что первый, самый лучший, самый новый, самый красивый, пакет я хотел дать Фаине. Но по известному всем закону, именно ей-то пакета и не досталось.

Сначала налетели дети, им отказать нельзя, за ними старики, известное дело, те же капризы, а там и взрослые подоспели, с криками ликования, смехом и шутками. Последний пакет взяла её подруга, девица не очень красивая, но сразу в меня влюбившаяся. Надо заметить, последнее обстоятельство меня нисколько не обрадовало.

Фаина, оставшись без пакета, осмотрелась по сторонам и скрестила руки на груди. Сделала это таким образом, словно с неё сорвали платье и она, стыдясь наготы, хотела спрятаться от алчных, похотливых взглядов, а заодно и согреться. Нет, мне не показалось, на неё в разгар жаркого и душного летнего дня напал озноб.

У неё даже зубы стучали, как в январскую стужу. Я понял, что всему виной моя глупость и моя застенчивость. Нужно было сказать громогласно, что я эту девушку люблю и самый лучший пакет для неё. А уж там, пусть бы шутили, журили и прочее. Главное, не случилось бы того, что случилось. А случилось то, что самый дорогой для меня человек стоял передо мной, и его трясла нервная лихорадка.

Я понял, что если сию же секунду не предпринять каких то решительных мер, то может случится что-то страшное и непоправимое. Я сказал Фаине "сей момент" и стремглав помчался в дом. Трясущимися от волнения руками я резал пустую молочную коробку, протыкал в ней ножницами дырки, завязывал тесёмку. Тесёмки мне не нравились. Такую, какие были на готовых коробах вставлять не хотелось. Это была или суровая нитка, или жгут, которым на почте завязывают бандероли. Я достал бинт, скатал его и завязал по краям коробки.

Померил, потёр бинтом шею, и только убедившись, что мягкость и комфортность моего приспособления отвечает всем требованиям международного стандарта, побежал в сад отдавать коробку Фаине.

Каково же было моё разочарование, когда я увидел, что меня опередили. Её матушка, сухая беловолосая дама в соломенной шляпке и длинном льняном платье отдала ей свой пакет, а сама, согнувшись в три погибели, собирала смородину в эмалированное ведро. Так, что моя комфортабельная коробочка досталась не тому, кому предназначалась.

Но на этом разочарования не закончились. Глядя на мою кислую физиономию и, чувствуя себя в этом отчасти виноватой, матушка Фаины, дабы развлечь и сделать, по её мнению, что-то приятное, стала интересоваться, отчего на листьях смородины появляется красный налёт. Я сказал, что налёт появляется и на наших кустах, но потом незаметно, без ущерба для растения и урожая проходит. Женщина не унималась, завела длинный и беспредметный разговор о садоводстве, видимо пологая, что меня это интересует. Подошла вплотную и стала просить, чтобы я к кустам прислушивался. Я тут же ей это пообещал.

Когда взвешивал собранную ягоду, Фаина с каким - то неподдельным интересом, рассматривала мои руки. Когда ловил её взгляд, опускала глаза или отводила их в сторону. Её матушка, расхваливая меня , обещала на следующий день прислать Фаину с подругой.

Я был этому рад, весь следующий день просидел на крыльце, ожидая её. Но она не пришла, пришла её подруга с тётками, соседками, да малыми детьми. Её подруга, в тот день, меня совершенно замучила. По сто раз приходила и спрашивала, на самом ли деле можно есть ягоду и как, и когда я ей дам черенки.

К тому же собирала ягоду в разные пакеты, себе и родне, и всё боялась перебрать, поминутно приходила взвешивать, затем отправлялась почему-то помогать тем, кто с нею вместе пришёл на сбор и, наконец, просто подошла и спросила, где уборная, а то домов много, и она не может отыскать.

Домов действительно было много, старый и новый, а так же сараи, но спутать их с маленьким, в полтора квадратных метра полезной площади, одиноко стоящим домиком, не смог бы даже слепой. Ей, конечно, прежде всего нужно было общение и другого вопроса, для того что бы достучаться до моего каменного сердца, в её копилке просто не нашлось. Я проводил и показал ей то, что её интересовало. Как же обидно быть нелюбимой, но что мог поделать, она мне не нравилась. Сам много раз испытывал горечь неразделённой любви.

Проводив покупателей, я совсем потерял надежду встретиться с Фаиной, увидеть её. И признаться, нашёл в этом много положительного. "У меня работа, писательство. - Думал я. - Не ко времени. Не до любви". Постарался забыть о ней, и у меня почти получилось.

Уезжал на две недели в Москву, вернулся, и совершенно неожиданно встретился с Фаиной во второй раз. Встреча произошла днём. Она пришла в длинном платье с тётками и застала меня, месившим глину.

Дело в том, что накануне одна из лип, посаженных ещё отцом, сломалась пополам. Матушка сказала, что дул сильный северный ветер, который и погубил деревце. Вспомнил я, что в своё время не замазал появившееся в дереве дупло, которое и разъело его изнутри. Так, что получалось - я виноват.

Сломанное деревце я спилил, убрал, и тут же решил замесить глину, замазать все прорехи в липах и яблонях. За этим, малопривлекательным, с эстетической стороны занятием, Фаина меня и застала. Она стала ещё красивее.

Пришедшие, само собой, хотели купить смородины. Тётки, как конвоиры, следили за каждым шагом Фаины и за каждым моим взглядом. Видимо взгляды были очень красноречивы.

Хотелось с Фаиной поговорить, но это было невозможно. Её не оставляли наедине. Я показал хороший куст, и они стали собирать ягоду. Фаина, видимо чувствуя, что я хочу ей одной что-то сказать, поинтересовалась, не осталось ли ягоды в маленьком саду. Там, где они собирали её с матушкой.

Я повёл Фаину в маленький сад, а тётки кричали нам вслед: "Фаина вернись! А, вы, смотрите, не дотрагивайтесь до неё. Она ещё маленькая и очень скоро на совсем уезжает из нашей страны".

В маленьком садике Фаина посмотрела на пустые, обобранные, кусты и вернулась к тёткам, но я успел ей сказать то, что хотел. Сказал, что хочу поговорить наедине. Просил прийти вечером. Просьбу мотивировал тем, что она уезжает насовсем, а я намерен жить безвыездно, стало быть, никогда не встретимся.

Она молча выслушала, и ничего не ответила. Вернувшись к тёткам, стала собирать ягоду вместе с ними.

Затем Фаина смело разгуливала по саду, пробовала, ягоды облепихи, которые мы не продавали. Наблюдая за ней, я понял, что свободы у неё достаточно и она вольна поступать так, как хочет. И тётки, хотя внешне и командуют ей, на деле являются не командирами, а скорее, подчинёнными.

Подойдя к чуть начавшей темнеть и совсем ещё не зрелой чёрной рябине. К кусту, который матушка пятый год просила выкорчевать. Фаина спросила: "Скажите, это винная ягода?". "Винная ягода - это виноград", - томным голосом пояснил я. - "А это чёрная рябина, причём незрелая".

Фаина не поверила, сорвала одну ягоду и попробовала на вкус, тут же сморщилась и выплюнула. Она попросила угостить её крыжовником и я, как попка, ничего своего не придумав, бездумно повторил слова матушки, сказанные ею местному жителю, "пионеры съели". На деле же было иначе, съели не пионеры, съели маленькие дети, которые приходили с родителями и бегали по саду.

В Фаине тоже было много детского, ну и, конечно, женского. При ослепительной, можно сказать, чарующей, колдовской красоте в ней совершенно не было кокетства. Была естественна.

Фаина задавала много вопросов. Зачем глина? Когда созреют яблоки? Я подвёл её к грушовке и сорвал для неё несколько яблок. Намеренно положил их в пакет из-под молока, чтобы у неё был повод прийти ко мне, возвращая его. Но тётки тут, же пересыпали яблоки в эмалированное ведро, а пакет из-под молока, вместе с моими надеждами, вернули мне.

Я благодарил за покупки, прощался, а сам не смог удержаться, чтобы не заплакать. "И действительно. Что же происходит? - Думал я. - Какие-то старые, злые ведьмы, как личная охрана, постоянно при ней. И не скажи при них искреннего слова, не объяснись. Вот приходила она второй раз, а я опять всё проворонил. Ворона, я ворона. Настоящая, серенькая. Так ли ведут себя соколы".

Замазав глиной, растрескавшиеся, деревья я помыл руки и вышел на террасу с книгой.

В половине десятого, созерцал сизое небо и бледно-розовую луну. Через час картина изменилась, небо стало тёмно-серым, а луна приобрела едко-жёлтый цвет. Оставив чтение, вышел во двор полюбоваться звёздами, не оставляя надежды на то, что случиться чудо, и придёт Фаина. Надеялся, несмотря на то, что всё это было наивно. Её поход, ночью, одной, к молодому человеку, был бы сравни безумию. Я понимал всю тщетность своих надежд, и в то же время, веря в чудеса, продолжал надеяться. И чудо произошло.

Оторвав глаза от звёзд, увидел её. Она стояла рядом, обхватив себя руками, и ласково смотрела на меня. В её взгляде не было страсти, какого-то страшного для дальнейшей судьбы решения. Глаза светились покоем.

Я пригласил её на террасу, обещал чай, варенье. Но, она попросила, что бы я показал ей сад.

В саду было темно, яблони различались лишь по светлым пятнам яблок, висящих на ветвях. Нас окружала жаркая августовская ночь, тишину которой нарушали лишь кузнечики своим стрекотанием. Очень громко в ночной тишине падали яблоки. Ударяясь о землю, они подпрыгивали, как резиновые мячики, и падали не по одному, а сразу по два по три. Происходило это с завидной периодичностью.

И всякий раз, когда срывались они с веток и падали, Фаина хваталась за меня, и это не было игрой или каким - то девичьим притворством. В этих срывах и падениях действительно было что-то жуткое, зловещее. Быть может, думала о том, что сама похожа на яблоко, оторвавшееся от ветки.

Я рассказал ей о том, как отец сад закладывал, сколько сил на него тратил, сознался, что сам, как ни стараюсь, поддерживать всё это сокровище на надлежащем уровне, ничего из этого не получается, так как не имею того запаса любви, которым обладал отец. А сад, как ребёнок, существо живое, зависимое, и без любви и усилий, которые требуется на него затрачивать, жить и нормально развиваться, не способен.

Показал Фаине старый, маленький домик, в котором жили когда-то, до постройки нового. В домике стояли бутыли с домашним вином, банки с вареньем нового урожая и практически повсюду лежали яблоки, и на полу, и на печке, и на подоконниках, и даже на кроватях. Дух, исходящий от яблок, делал этот домик похожим на уголок Рая.

Фаина попросила разрешения присесть, а так как ни стульев ни табуреток в домике не было, я снял какое-то количество яблок с одной из кроватей и очистил от таких же яблок ей тропинку на полу. Фаина присела на освобождённое для неё место. Матрас продавился и с кровати на пол покатились яблоки.

Падающие яблоки просто преследовали её. Она посмотрела на меня умоляющим взором. Я осторожно снял с кровати все остававшиеся, положил их тихонько на пол, а ей, для успокоения, налил домашнего вина.

Вино она пить не стала, а вместо этого прижалась ко мне, как ребёнок прижимается к матери, и тихо заплакала. Плакала долго, я ей не мешал. Сидел, не шевелясь, стараясь не напугать ни словом, ни жестом, ни каким-либо другим неосторожным движением.

Через два часа провожал её к дачным участкам, в ту волшебную страну, в которой домик стоит на домике, и все одной крышей укрываются. Кроме глубоких ям, ничего у них на участочках не было. Каждый вырыл себе собственный колодец - воды ни у кого не оказалось.

Не доходя до своего дома, Фаина сильно обняла меня, сладко поцеловала и сказала:

- Теперь я сама. Возвращайся.

Даже в кромешной темноте я увидел, как по щекам у неё ручьями текут слёзы. Удерживаясь, чтобы и самому не заплакать, я быстро отвернулся и зашагал в сторону деревни.

Вернувшись, бездумно сидел на террасе, уставившись в одну точку. Спать не хотелось. Не помню, сколько так просидел, но когда взглянул на часы, было четыре утра. "За водой сходить, что ли? - Думал я. - Да, нет. Куда? Ночь на дворе, увидят, засмеют".

Я встал и вышел на улицу. Когда провожал Фаину, было темно, хоть глаз коли, а теперь, вдруг, на небе появилась луна, висела над самой головой, и свет от неё исходил не простой, а какой-то особенный, была ярче обычного. И звёзды сияли в ту ночь так ярко, как потом уже никогда не сияли. На мгновение в голове мелькнула мысль - поехать вслед за ней, что бы воссоединившись, в чужой стране, жить вместе. Но, тут же, я улыбнулся. "Нет, - думал я, - мне воздуха там не хватит. Привык к просторам. Поживу в России, в саду своём".

3

Сосед строился, рыл котлован под фундамент нового дома. Для чего, предварительно оплатив, из близлежащего города выписал экскаватор. Экскаваторщик, силами железного друга, быстро справился с поставленной задачей и, выпив за обедом лишнего, рассказывал историю своей жизни. Начал издалека, с того момента, как в детстве его лягнула лошадь. Дёрнул он её за хвост, а она возьми, и копытом в живот.

- С тех пор стал я сохнуть, - говорил он, - к воде подойду близко, тошнит. Съем чего-нибудь, вырвет. Делали операции, всё зря. Что-то вырезали, что-то зашивали, не помогало. Всё ходил, ёжился, за живот держался. Мать куда только не возила. В Москве по врачам ходили, ничего они не находили, ничем помочь не могли. Так я до девятого класса и дожил, всё за живот держался. А тут, старший брат подрался, я полез разнимать, да сам ввязался.

В общем, посадили нас с братом. Ему, дали пять лет, а мне три года. И как говорится, нет худа без добра. В тюрьме сделали операцию, врач хороший попался. Сказал, что у меня весь желудок был заросщий хрящами. Он их удалил, желудок почистил и стал я здоровей здорового.

Только вот на смену прошлой новая беда пришла. Стал есть за четверых, за раз съедал по четыре миски супа. Думаю, как же я, с таким аппетитом, на воле-то жить буду? Какая же баба за меня пойдёт, за такого прожорливого?

Но, ничего, освободился, взял в жёны девушку, родила она мне дочь и сына. Сама медицинской сестрой в больнице работала, а я ведь работящий, и печки класть и плитку, и всё-всё-всё умею. Свиней держал, кур, телёнка, за всем сам следил. А жена в больнице с одним туберкулёзником сошлась, да и убежала с ним, оставила детей на меня. Ни записки, ничего не оставила.

Подал в розыск, три месяца её искали, а на суд пришла, смеялась, мол, ну и что? После этого дети сказали, что будут жить только со мной, и её лишили родительских прав. Как говорится, жить нужно дальше, стал жить без жены. Приводил женщин, а они ленивые, работать не хотят, на детей не смотрят. Нет, думаю, такие не подойдут. И вспомнил я тогда о женщине, с которой работал на стройке.

Замужем она никогда не была, но у неё тоже двое детей. Пошёл, поговорил, и поладили. Стали жить вместе. Она встаёт рано - в пять, даже в половине пятого и меня будит. Я ей сам сказал, что бы будила рано. Встаём, всё по дому делаем, дети нам помогают, всё у меня теперь хорошо.

Жена сына родила, теперь пятеро детей у меня. И есть, и пить всё мне можно, нельзя только сладкого и молока. И дети замечательные, вот только сын её младший, слегка на голову слабоват, в школе отстаёт от других. А так, я ему скажу, Мишь, сходи, принеси воды или там сделай что, он идёт, несёт, делает. С этим всё в порядке, а вот в школе учителя на него жалуются.

Ну и что, говорю, вон племянник мой, Колька, тоже плохо учился, а теперь возьмёт в руки приёмник, разберёт, соберёт и снова разберёт и часы тоже может отремонтировать и что хошь тебе. Я говорю, это не показатель, нельзя за то ругать, что человек плохо учится.

Много он в тот день говорил, всего не перескажешь. А я подумал о том, какие же разные, интересные у людей судьбы.

27. 04. 2003г

Мужские проблемы

Накануне крещения жена все уши прожужжала. "Неси святую воду. Только раз в году дают". В тот же день, восемнадцатого, звонил дружку, Веньке Забелину, он живёт в трёх шагах от Храма, дал задание налить пятилитровочку.

Девятнадцатого, в пятницу, я приехать к Забелину не смог. Отмечали крещение и понятное дело - до беспамятства. Но перед тем, как потерять дар речи, я Вениамину телефонировал.

- Привет, бугай! - Поздоровался я. - Все углы моей водой окропил?

- Какие углы? Зачем?

- Это шутка. Вода святая у тебя?

- Ой, прости, Максим, забегался. Ты же знаешь, у меня рядом. В субботу зайду и налью.

Двадцать первого, в воскресение, я взял две трёхлитровые банки под святую воду, брата Феликса и поехали мы в Храм, что стоит у дома Забелина.

Думаю, что на Веньку полагаться, сам зайду и налью. Вышли из метро, купили у старушки воблу. Хотели взять бутылочного пива, поправиться. Смотрим, несут разливное.

- Мужики, хорошее? - Спросил брат.

- Да, что вы не местные? С Останкинского завода, неразбавленное, свежее. Вон палатка, идите, берите скорей.

- Ну, что? - Спрашивает Феликс. - Возьмём?

- Во что?

- Да, в твои банки. Твой же, корешь, должен был взять. Куда тебе столько святой воды?

Думаю, Забелин хоть и трепло, но не мог же не пройти три шага. Решил, в последний раз, ему поверить. Согласился с братом.

Налили в банки пива, шагаем к Вениамину. Перед нами по дороге идёт священник.

Я брату говорю:

- Надо в церковь всё же зайти, узнать наливают там ещё воду или нет.

Вдруг, поворачивается батюшка, я решил, что он услушал наш разговор и хочет ответить, а он сам с вопросом:

- Не подскажите, как к гостинице "Байкал" пройти?

Мы, подсказали, объяснили.

А, когда он ушёл, Феликс и говорит:

- Вот тебе загадка. По дороге к Храму идёт священник и два негодяя, с пивом в сумке. Кому из них в церковь, а кому в гостиницу?

- Да-а, - удивился я, - всякое в жизни бывает.

Зашли в церковь, спросили воды крещенской. Нам сказали: "На Крещение и нужно было приходить. Роздали всю".

Пришли к Забелину, он тоже не ходил.

- Ну, хочешь, убей меня. - Плакал Веня. - Ноги отнялись. Не то, что за водой в церковь, в магазин за пивом сходить не мог. Чуть ночью не умер, сердце останавливалось.

Ну, что тут поделаешь? Нет, так нет. Подлечили мы Веню. Пиво из банок выпили, а туда, налили воду из-под крана.

Пришёл домой, жена весёлая. Только что от соседа вернулась, ещё позёвывала.

- Опять пьяный? Ну, хоть воду принёс. - Миролюбиво сказала она, вынимая банки из сумки.

Через неделю вода протухла.

- Ну, вот, - ругалась жена, - а уверяли, стоит вечно.

Мне было стыдно, хотел открыться. Но, передумал. Что, бабе, говорить? Разве войдёт в положение? Разве поймёт мужские проблемы? Я промолчал.

Прости меня, Господи, грешного раба твоего.

1995 г.

На посту

Ночью, на дежурстве, два инспектора ГИБДД вели беседу.

- Сергунь, ты бы лег, поспал, чего зря маешься, - говорил молодому сотруднику старший товарищ.

- Да не могу, на душе тошно. Как похолодало. Смотри, ведь только начало августа, а ощущение такое, будто завтра октябрь.

- Избаловала жара, разнежились, забыли, что в Москве живем, а не в Сочах.

- Коль, а ты заметил, когда жарко было, то по улицам одни красавицы ходили, а как похолодало - ни одной. Словно все они с птицами на юг улетели. Остались одни кривые, горбатые и старые.

- Так ты из-за этого кручинишься?

- Нет. Другое печалит.

- Ну, расскажи. Отведи душу, полегче станет.

- Да, парень хороший девчонку любил, жениться на ней хотел, а тут вдруг нашелся другой, у которого хрен по колено, и она парня бросила. Ушла с другим, с тем, кто ей до гландов достать может.

- Этот парень, он что, дружок твой или родственник?

- Да, нет. Совершенно незнакомый парень. Просто, Коль, обидно, что столько зла на земле. Вот живешь с женой душа в душу, а придет тот, у кого хрен по колено, и она тебя бросит. - Сергей вдруг горько и безутешно заплакал.

Николай принялся товарища утешать.

- Да, с чего бы ей тебя бросить? - Говорил он. - У тебя что, очень уж маленький?

- Да, нет, не очень, - утирая слезы и всхлипывая, отвечал Сергей, - я линейкой замерял, двадцать сантиметров.

Николай засмеялся.

- Тебе, Сергунь, бояться нечего. Если и уйдет к другому, то не по этой причине.

- За другое я спокоен, а вот насчет этого пункта неувязочка. Конечно, у меня не самый маленький, есть люди, у которых еще меньше. Но, все же у меня не по колено. А придет тот, у которого по колено, и жена с ним уйдет. Я же вижу, что у нее гланды чешутся, а мой до гландов не достает.

- А, ты подкати с другого крыльца, тогда точно до гландов достанешь. Может успокоится?

- Николай... Ты, честное слово... Ты, такие вещи говоришь. Если бы не был ты старшим товарищем, я бы тебе за такие слова...

- Ну, тогда и не знаю, что тебе посоветовать, как успокоить. Скажу лишь одно. Живу на свете сорок два года, повидал немало, но ни разу не видел мужика, у которого хрен был бы по колено. Так что можешь спать спокойно.

- Ты не видел, а Любка Сидорова, подруга жены, видела. Точнее слышала. Она на хлебзаводе работает, и у них там какой-то Ваня Людоведов или Людоедов трудится. Так вот, мужики там смеются над ним, говорят, что он даже под душем трусов с себя не снимает, опасаясь насмешек. Жена, как услышала про этого Людоведова - Людоедова, все к Любке и пристает: "Познакомь меня с ним". И вот, сейчас я на дежурстве, а она, глядишь, с этим Ваней чешется. А уж после такого Вани, какой я ей муж? Одна эмблема, одно название.

- Ну, тут я и не знаю, что тебе сказать. Одна надежда на то, что к нему уже очередь выстроилась. Да, на совесть твоей жены, которая, может быть, просто и не захочет тебе подлянку устроить.

- Она, может и не захотеть сделать подлянку, и винить себя всю жизнь потом будет, но в какую-то минуту может не выдержать, и бабья сущность, похотливая, возьмет верх над совестью. Вот чего я боюсь. А потом-то ей, конечно, понравится, и она скажет сама себе: "Зачем совесть, верность, этот Серега?".

- А у меня, Сергунь, сказать по совести, в стоячем состоянии всего лишь восемь сантиметров, и я не боюсь никакого Вани Людоведова. Потому, что если жене только это и нужно, пусть она тогда берет швабру и засовывает себе промежду ног. Пусть тогда с этой шваброй всю жизнь и живет. А я найду себе такую, которой я, как человек, буду нужен и интересен.

- И то, правда. - Заулыбался Сергей. - Вернусь домой, так жене и скажу.

3.08.2001 г.

Наивный

Душно летом в Москве. Все, у кого появляется свободная минута, стараются искупаться. Окунуть разомлевшее на жаре тело в прохладную воду.

Так встретились на берегу Москва - реки три холостяка, Иван, Пётр и Василий. Искупались, выпили, а затем, как-то само собой, затеялся разговор. Из тех, что зовётся беседой по душам. О чём в таких случаях говорят мужчины? О женщинах.

- Если бы я поймал золотую рыбку, как дурак-Емеля из сказки, - стал говорить, захмелевший Иван. - Я бы щуке так и сказал: хочу сам себе выбрать жену, работу, и смерть.

Сделаешь, по-моему, отпущу. Не сделаешь, переломлю хребет и в уху. Она бы, думаю, согласилась. Какая ей, в сущности, разница.

И попросил бы я жену в возрасте, опытную. Умеющую, в постели, всё. Что бы даже за меня могла мою работу выполнять. Умеющую готовить, хорошо и разнообразно. Разбирающуюся в кухнях, всех стран. Захотелось, например, закусить мексиканским блюдом - пожалуйста.

А ещё хочу, чтобы рукодельницей была. Свитер зимний и вязанные шерстяные носки нужны. И, чтобы стирала, посуду мыла, пол подметала. И всё это делала с песнями.

За детишками чтобы смотрела, но, прежде всего, разумеется, чтобы меня, мужа своего, ублажала. Хочу, например, выпить. Она почувствовала это, и бегом в магазин, без лишних вопросов.

Весёлую хочу и, чтобы много родни было. Люблю шумные семейные застолья: то у брата свадьба, то у дядьки похороны. Нет ничего приятнее, чем сидеть за столом в семейном кругу. Да, да. Главное, чтобы весёлая была. Красивая, не нужна, с лица воду не пить. К любой красавице привыкнешь и красоту замечать перестанешь. Верность её мне тоже не к чему. Понравился, кто на стороне - иди, гуляй, сворачивай "налево". С тем условием, чтобы не знал.

Само собой, должна иметь квартиру, машину, много денег для моего содержания, тёплый гараж с погребом, и конечно дачу с садовым участком на берегу широкой реки. Чтобы выйти, так вот, позагорать, поговорить с мужиками.

На этом мои требования по первому, женскому, вопросу заканчиваются. Вторым пунктом. Следующим, жизнеобеспечивающим для щуки, условием, является моё трудоустройство. Она должна будет предоставить работу, какую я скажу. А саказ будет такой. По щучьему велению по моему хотению сделай щука так, чтобы на любом производстве, где бы не работал, ко мне не приставали. Пусть платят мало, пусть ничего не платят, но чтоб не лезли с претензиями.

У меня жена всё умеет, все делает. В конце концов, она богата, а это значит - всё будет хорошо. И теперь третий пункт. Самый важный и ответственный. Да. Это - смерть. Умереть хочу на миру. Будет не так страшно. Такую же смерть хочу, как у Степана Разина.

- Так его же четвертовали, - не выдержав, влез Пётр. - Отрубили руки, ноги, голову.

- Да? Это ж боль, какая адская. Тогда не надо четвертовать. Слышишь, щука, - сказал Иван, глядя в сторону реки, - я последнее пожелание переиграю. Хочу лечь, уснуть - и всё. Темнота, пустота. Уснуть и не проснуться, по-русски говоря.

Вот все мои желания. Не нужно берегов кисельных и рек молочных. Родина - с тобой навеки! Теперь вы узнали, что я за птица. Давайте, ваша очередь рассказывать философию своей жизни.

- Если можно было бы выбирать жену, работу и смерть, - вступил в разговор Пётр, - то я сделал бы свой выбор. И был бы мой выбор отличным от вашего. Женился бы на молодой, бедной сироте. Возраст, опытность, конечно, имеют свои преимущества, но молодость, свежесть. Они настолько притягательны. За что мы любим молодых?

- Я не люблю, - огрызнулся Иван.

- Простите, не точно выразился, - поправился Пётр. - Хотел сказать, за что мне они дороги. Да, за то, что из их глаз ещё не выветрилась сумасшедшая жажда жизни. За то, что жив ещё интерес ко всему окружающему. Рядом с ними и самому полнокровно жить хочется, становишься легче и моложе. И пусть не умеет готовить, это было бы даже забавно. Ведь какое удовольствие обучать юную, неопытную жену варить борщ. Сколько в этом прелести. Это не говоря обо всём другом, во сто крат более приятном. Разве есть в природе взаимоотношений полов что-то большее, нежели возможность стать для юной, входящей во взрослую жизнь девушки, первым мужчиной. Как стал этим первым мужчиной Адам для Евы.

- Давай не так высокопарно, - поправил Иван.

- Сбили вы меня с высокой ноты. Не знаю, что теперь и говорить.

- Вот я и не пойму. Какие, могут быть высокие ноты, раз ты на бедной сироте жениться хочешь?

- А-а, это я охотно объясню. Понимаете, бедная во всём от вас зависима. А, это на самом деле, очень большой плюс в семейной жизни. Может быть она и хотела бы взбрыкнуть, показать по молодости характер, а вы ограничите в средствах, и это её сразу охладит. Хорошая плеть всегда необходима резвой кобылке.

Сиротство вас задело? Ну, что же я и это поясню. Сироте, понимаете ли, надеяться не на кого. После брака стану ей и мужем и родителями в одном лице. Случись что, не побежит плакаться - не к кому. И ещё такой момент. Смотришь, иной раз, стоят рядом мамаша и дочь, похожие как две капли воды. Только то их и отличает, что дочь юная, цветущая, а мать седая и в морщинах. И тут волей неволей переносишь на юное лицо дочери морщины матери. Мысли сами в голову лезут: "А ведь и она такой дряхлой станет. Пусть через двадцать лет, а вдруг через два года - как знать". И сразу к такой девушке, как бы ни была хороша, интерес пропадает.

А сирота, она и есть сирота. Её не с кем сравнивать - одна на земле, одинёшенька. Что может быть прекраснее юной, бедной, красивой жены? Это предел мечтаний! С лица говорите воды не пить. Очень может быть, что вы правы, но я предпочёл бы вести рядом с собой красавицу, а не корягу какую - ни будь.

А работа пусть будет любая. Пусть даже самая грязная и тяжёлая, лишь бы хорошо за неё платили. Конечно, была бы щука из сказки, что, к сожалению не реально. Попросил бы у неё такую, чтобы время и силы не отнимала, и в то же время была бы высокооплачиваемой. Всё из тех же, всем понятных, соображений. То есть для того, что бы все силы и всё своё свободное время тратить на молодую жену.

Умирать - не хочу. Ни на людях, ни во сне. Хотел бы жить вечно. Но, коль скоро вечно невозможно, хочу жить годиков до ста. Буду цепляться за жизнь из последних сил, а отрадой мне в старости и болезнях будут внуки и правнуки. Красивые, молодые, полные сил.

Пришла очередь говорить Василию, он был краток.

- Смерти - нет. Я это знаю. Работу мне желать нечего. Лучше той, что имею - не найти. А жениться хочу по любви. А богатая или бедная, красивая или не слишком, юная или опытная - всё это второстепенно.

Иван с Петром подняли Василия на смех.

- Наивный! - Кричали они. - Любовь только в книгах бывает. Работаешь кем?

- Пишу эти книги, - тихо ответил Василий.

30.06.1999 г.

Настоящий мужик

Хотите, расскажу историю о настоящей, нелицемерной, любви? Слушайте.

Это было давно, когда водка была личным врагом, стоявшем на пороге во взрослую жизнь. С врагом, как известно, необходимо бороться. Водку надо было пить.

Да, да. Именно, надо. Надо было её побеждать. Она казалась отравой, чем-то средним между цианистым калием и серной кислотой, но всё моё окружение, настоящие мужики, её потребляли. А следовательно, тот, кто хотел, что бы его считали товарищем, а не изгоем, должен был соответствовать.

И я её пил. Выпью, через силу, чуть-чуть, так что бы только был запах, и скорее бегу к приятелям, хвастаться: "Простите, выпил с мужиками. Так как в общем-то, и сам мужик и почему бы нам, мужикам, не выпить".

И очень старался, при этом, дышать на собеседников. Что бы те, учуяв спиртные пары, зауважали. Так поступал не я один, то же самое делали все мои сверстники.

Все, кроме Сашки Парфёнова. С удивлением замечал я, что он никогда не хвалился, когда выпивал. И, даже наоборот, всячески старался это скрывать. Что бы сбить запах, заедал водку жаренными семечками, зажёвывал лавровым листом, холодком, просил понюхать не ощущается ли душёк.

Его, не характерное, для сверстника, поведение меня настораживало.

"Дурак, что ты делаешь? - думал я, - ведь если от тебя товарищи услышат запашок, ты только поднимешься в их глазах".

Его, как оказалось, это менее всего занимало. Теперь-то, по прошествии многих лет, я понимаю, что он был влюблён. Не притворно, как я, бегавший да похвалявшийся всем: "Я выпил! Смотрите на меня!", а по-настоящему. Когда о чувствах помалкивают.

Чувства, со временем перешли в привязанность. Привязанность в болезнь. В данный момент, Сашка опустившийся тип. Алкоголик, с синим опухшим лицом, который стоит у магазина и просит мелочь. Приятели, сумевшие завязать, из тех, что остались в живых, стараются побыстрее откупиться и пройти мимо.

А тогда, в юности, всё было иначе. Тогда я считал его, самым что ни на есть, настоящим мужиком. Чуть ли не чемпионом мира.

1995 г.

Неопределившийся

На паперти Храма Вознесения, что у Никитских ворот, стоял лженищий и просил милостыню.

- Подайте, копеечку, на пропитание, - обратился он к спешащему прохожему, мужчине приблизительно его лет.

Прохожий остановился, и с интересом стал разглядывать просящего.

Лженищий тотчас решил отрекомендоваться, объяснить, как дошел до жизни такой.

- Когда-то ощущал присутствие Бога живаго. Руководствовался принципами совести, - начал он, привычно, поставленным голосом. - Недолго это продолжалось. Пал, согрешив. Потерял благодать. Утратил ориентиры. Перестал различать, где белое, где черное. Но жить как-то надо. Стал придерживаться законов общества, по которым жило государство. А тут, сами знаете, трах, бах, и в один миг не стало государства. Не стало общества, законы перестали существовать. Как жить человеку, за какую щепку хвататься, попав в стремнину? Решил держаться за родственников. Все же кровные узы, и прочее. А пожил так, смотрю, каждый тянет одеяло на себя, всем на семью плевать. Сделался и я таким. Во главе угла поставил корысть, стал жить ради наслаждений. А ведь когда-то ангелов видел. В данный момент живу, как скотина, животной жизнью. Ко всему безразличный, опустившийся. Иной раз даже впадаю в отчаяние, посещают плохие мысли.

- Ну, что ж. Смешно, - сказал, терпеливо и внимательно выслушавший его, прохожий.

- В каком смысле?

- В прямом. Смешно отвергать Бога, человеку, видевшему ангелов. Ты золотой, который у тебя был, не оценил. Разменял на серебро и стал считать его ценнее утраченного золота. Но и на этом не остановился. Ты, и серебро не смог удержать в руках, разменял на медяки. Опять же уверяя себя в том, что они ценнее утраченного серебра. И как же не смеяться? Послушай себя. Весь мир перед тобой виноват. Впрочем, так устроены все люди, что живут без Бога в душе, без царя в голове. Ничего не поделаешь.

- Но, почему? За, что? Я столько хорошего сделал людям. Так - помогите. Верните мне хотя бы частицу того, что я отдал вам. Сделайте это по закону справедливости. Все должны возвращать долги.

- О каких законах ты говоришь? Жалуешься на невозвращённые долги? Но кому их возвращать? Кто ты?

- А, кто я?

- Не знаю. Мне не жалко ни копейки, ни рубля, но не могу я давать их пустому месту. Сначала определись, кто ты такой, а потом уже проси милостыню.

2003 г.

Непонимание

Взявшись за новое произведение, литератор Николай Наседкин решил, что для большей достоверности, ему необходимо посмотреть на те апартаменты, в которых его персонаж станет существовать.

Герой романа в начале повествования, должен был ютиться в общежитии, а затем, по мере развития сюжета, перебраться в жильё с приставкой "Люкс".

Нужно было освежить в памяти быт общежития, в которых пьянствовал неоднократно, а так же найти квартиру экстра-класса, в которых бывать не приходилось.

Проблем ни с тем, ни с другим не должно было быть. Через Нинку Набатову, печатавшую первый роман, он узнал, что её подруга, бывшая сокурсница, а теперь аспирантка, всё ещё живёт в общежитии. Звали подругу Надежда, и Наседкин, когда-то на дне рождения Набатовой, был ей представлен, а точнее, она была представлена ему.

Знакомство было шапочным, состоялось давно, но, по словам Нинки, Надя его помнила и, узнав о его желании прийти в общежитие с рабочим визитом, с удовольствием приглашала в гости.

С квартирой экстра-класса было ещё проще. Позвонил бывшей однокласснице, Наташке Новоструевой, отец которой занимал видный пост, отчего проживали они теперь как раз в таком доме, и объяснил суть дела. Сказал прямо, что пишет новый роман и хотел бы поселить вымышленного героя в её реальную квартиру. Для чего, если это возможно, в удобный для неё момент, ему будет нужно взглянуть на квартиру. Наташка покашляла в трубку и сказала:

- Всё это можно будет устроить, но не раньше чем через неделю, так как в данный момент болею. Выздоровлю, придёшь, попьём кофейку, поболтаем, заодно и посмотришь квартиру.

Наташка осталась "своей в доску", высокий пост отца её не испортил. Встретившись, месяц назад в фойе Старого цирка, Наседкин не смог с ней ни о чём поговорить, была с ревнивым кавалером, лишь обменялись телефонами. Когда же позвонил, дня через три после встречи, проговорили четыре часа и всё не могли наговориться.

Всё шло на лад, даже сосед по коммунальной квартире, Нил Нифонтович Неделькин, которого Николай не переваривал, уезжал на месяц в деревню к сестре, где собирался провести отпуск.

Однако надо было спешить, работа не двигалась. Нужно было назначить день визита к Надежде, а связь с ней осуществлялась только через Нинку. Та же всё тянула, да откладывала. Сама собиралась рожать, целиком была погружена в ребёнка готового в ближайшие дни появиться на свет, а о нём, о Наседкине, совсем не думала. От неё невозможно было добиться ничего вразумительного.

- Я звонила Наде. - Говорила Нинка. - Она приглашала в гости.

- Когда?

- Не знаю. Завтра в общежитии её не будет, послезавтра я не могу.

Так визит, день за днём и откладывался. К тому же, звоня Нинке, по голосу мужа чувствовалось, что ему не нравится настойчивый мужской голос, требующий к трубке его жену. В таких случаях все объяснения жены только усугубляют подозрительность.

Казалось бы, простое дело и вдруг превратилось в сложное, неразрешимое.

Прошла неделя, позвонил Наташке Новоструевой, надеясь до общежития побывать у неё, но та продолжала кашлять и, ссылаясь на простуду, откладывала приглашение ещё на неделю.

Вдруг позвонила Нинка и, как бы между прочим, сообщила, что гуляла с мужем по городу, и они зашли к Надежде в гости. Пили чай, беседовали, говорили о нём.

Николай принялся было ругать беременную машинистку, почему с мужем, а не с ним, но та его успокоила:

- Надя просила передать, что можешь прийти в любой день, - у Наседкина отлегло от сердца, но радость была преждевременной, - только предварительно надо договориться, что бы она была дома.

- Постой! Как договориться? Что же ты не договорилась? Я в любой день готов.

- А я откуда знать могла, что у тебя всякий день свободный. Думала, наоборот.

- Как откуда! Я каждый день звоню и всё об этом одном талдычу!

- Не кричи на меня.

- Как не кричать...

Нинка или муж, стоящий рядом и подслушивавший разговор - кто-то нажал на рычажки, и в трубке запищали короткие гудки.

- Дура! Набитая дура! - Крикнул литератор, что бы как-то облегчить душу и стал думать о том, как договориться с Надеждой.

"Надо звонить Набатовой, узнать телефон вахты, - размышлял он, - узнать фамилию Нади и номер комнаты, в которой живёт".

Набрав Нинкин номер, получил ещё один сюрприз. Оказывается, молодые только что вышли и не просто пошли гулять, а поехали к тётке, поближе к родильному дому, где до самых родов и предполагали жить. Тёткиного телефона родители, конечно, не знали, а, скорее всего, наученные зятем, не соблаговолили передать.

Ситуация всё более усложнялась.

"В конце концов, не чужой", - решил Николай, выпил для храбрости, и вечером пошёл в общежитие. На вахте, остановили.

- Из какой комнаты? Как фамилия? - Интересовался вахтёр.

Наседкин не мог на это ничего ответить. Он знал имя, то, что учится она в аспирантуре и то, что у неё коса до пояса. Этого было недостаточно. Вахтёр уверял, что аспиранты в общежитии не живут. Стал издеваться, задавая нескромные вопросы.

Пришлось прибегнуть к помощи входивших в общежитие студентов. Они, по его просьбе, нашли аспирантку Надю, подругу Набатовой Нины и передали ей, что к ней гость по фамилии Наседкин, которого не пропускает вахтёр.

О том, что её нашли, студенты пришли, сообщили особо. Доложили, что одевается и сейчас спустится.

Наседкин ждал тихую, скромную, слегка сутуловатую девушку с длинной русой косой и робким взглядом. К нему вышла прямая, как стрела, уверенная в себе женщина с распущенными волосами и взглядом победительницы. Писатель смотрел и не узнавал. Женщина улыбнулась и сказала:

- Здравствуйте.

- Надя, это ты? - Возбуждённо заговорил Николай. - Как ты изменилась. Я ждал девочку с косой. А ты настоящая невеста, царевна.

Наседкин, в порыве отеческой нежности, обнял её и поцеловал в щёку. Направился было мимо вахтёра, но страж не дремал.

- Куда? Паспорт?

Паспорта, с собой, не оказалось.

Надежда принесла свой. Замученный строгим вахтёром, литератор дрожал, думал, не подойдёт, но паспорт приняли. Оказывается, всё это делалось лишь для того, чтобы гость не засиживался дольше одиннадцати. Если засидится, придут в комнату и выгонят. А если, вдруг, гость откажется уходить, чтобы выгнать потом из общежития Надежду, как нарушительницу режима проживания. Обо всём этом она ему и рассказала.

Пришли в её комнату, сели за стол, Наседкин всё не мог привыкнуть к тому, что перед ним совсем другой человек. Ему необходимо было посмотреть общую кухню, систему расположения комнат, душевую и туалет. Но ничего не посмотрел, проговорил с Надеждой. Успокаивал себя тем, что всё одно надо будет приходить днём, смотреть, что из окон видно, запомнить, как смотрятся через стёкла окружающие общежитие деревья и дома. Решил, тогда же, заодно, осмотреть и интерьер.

Спрашивал, есть ли жених, сколько ей лет, что думает о будущем, где отдыхала летом. Обо всём она подробно и обстоятельно рассказывала. Засидевшись, не заметил, как часовая стрелка подбежала к одиннадцати. Надежда пошла его проводить, а за одно, и на вахту, взять паспорт.

Прощаясь, Наседкин объяснил, зачем ему нужно было прийти ещё раз. Записал фамилию Нади, номер комнаты и телефон вахты. Запомнил порядок передачи информации: " Звонок на вахту, фамилия, номер комнаты, передать, чтобы позвонили по такому-то телефону", - а уж дежурный вахтёр передаст.

Огорчало то, что Надежда не могла знать, когда будет дома днём, просила звонить, уточнять, зато отпадала необходимость в посредниках. Теперь всегда мог договориться напрямую.

Утро следующего дня Наседкин начал с того, что позвонил в экстра-класс. Наташка выздоровела, но с походом в гости просила подождать, так как за время вынужденного бездействия скопилось много дел, не терпящих отлагательств. Литератор согласился ждать. Что ещё оставалось? Положив трубку, тут же поднял и набрал номер общежития, продиктовал вахтёру записку, в которой просил Надежду позвонить. Звонка не последовало. Позвонил ей на следующий день и оставил другую записку, затем третью, четвёртую, пятую. Наконец, рассердился, и звонить перестал.

Через неделю она сама позвонила.

- Надя, в чём дело? Что произошло? - Спрашивал Наседкин, пытаясь понять причину недельного молчания. - Может, попросил что-то непристойное? Может, был чересчур пьян и смотрел нескромно?

- Да, от тебя попахивало. А надо тебе знать, что я пьяных на дух не переношу, и если человек ко мне пришёл под градусом, то я с ним не общаюсь. Для тебя сделала исключение.

- Постой. - Обиделся Наседкин. - Спасибо за исключение, но я же не в женихи набиваюсь, мне бы только на общежитие взглянуть. Не можешь днём, не надо. Хотя бы вечером, как в прошлый раз. Пятнадцать минут - и всё! По-моему, не сверхъестественная просьба. Но если находишь в ней что-то неприличное, то так и скажи. Если нельзя, то нельзя. За водку выпитую прошу прощения, беременная Нина всё тянула, а потом и вовсе пропала, вот я для смелости. В конце концов, не мог же я знать, что у тебя такие строгости. Прошу прощения ещё раз. Теперь, если разрешишь прийти, то капли в рот не возьму.

- Забудем. Я давно тебя простила. Помнишь, что при институте у нас драмкружок?

- Помню.

- Хочешь посмотреть спектакль с моим участием?

- Хочу.

- Тогда жду тебя завтра в семь вечера. Назовёшь мою фамилию, и пропустят.

- Обязательно приду.

Николай пообещал прийти, а сам подумал: "Зачем мне какой-то спектакль, драмкружок? Общежитие давай. Нет, водит вокруг да около".

Пошёл на спектакль. Играли слабо, Надежда была героиней. После спектакля шли под ручку, беседовали. Николай решил, что осмотрит общежитие этим вечером, откладывать не имело смысла. Плёвое, на его взгляд, дело превращалось в проблему, не имеющую разрешения. Но у Надежды, планы были другие.

После спектакля, всё ещё ощущая себя героиней, она взялась играть роль невесты, ему, разумеется, в этой комедии навязывая роль жениха. Смеялась, кокетничала, Наседкин против воли подыгрывал, испытывая при этом нехорошее желание отпихнуть её от себя. Она, как и положено невесте прогуливающейся с женихом, медлила, он, памятуя, что одиннадцать часов не за горами, её подгонял.

Наконец, не выдержав, прямо сказал, что хотел бы сегодня осмотреть общежитие и поэтому им надо торопиться.

- А я в общежитии больше не живу. - Улыбаясь, ответила Надя. - Снимаю квартиру.

- Конечно, - сказал вслух Наседкин, а про себя подумал:

"Просьбу мою восприняла, как повод встретиться, не обратила на неё внимания. Простила запах спиртного, хотя жених не должен пить. Нарядилась, показала себя на сцене. Сняла отдельную квартиру. Что ж, молодец. И как только всё это раньше до меня не дошло".

Не став Надежду провожать, не став объясняться, он помахал ей рукой, она отвернулась, не ответила.

Придя домой, позвонил Новоструевой. Наташка была навеселе. Поговорив для приличия о том, о сём, спросил о главном, когда можно будет взглянуть на квартиру.

- А ты знаешь, что это неприлично? - С откровением пьяного человека, заявила "своя в доску". - Ты же писатель, наблюдаешь за людьми, должен быть психологом, а лезешь напролом. Нельзя ли квартирку посмотреть? Ты мог бы сделать всё это поделикатнее. Сказал бы, что соскучился и хочешь прийти выпить чашечку кофе. Я бы тебе, конечно, отказала. Отказала бы раз, два, а на третий бы пригласила. Мы бы посидели, поболтали, вспомнили школу. Ты бы заодно посмотрел и квартиру. Так это у воспитанных людей делается, а то сразу начал с корыстных интересов, какая жилплощадь. Нельзя же так.

"Что ей сказать? Как объяснить? - Думал Наседкин, слушая. - Считая меня мерзавцем, отпетым проходимцем, который прежде чем жениться, намерен оценить квартиру, она продолжает говорить, любезничает, шутит. В глубине души прощает мне эту гадость и учит маскироваться. А, казалось бы, говорил понятным языком, подишь ты куда завернула".

Какое-то время он ещё поддерживал разговор, отшучивался, а затем, сославшись на то, что отсутствовавшему соседу якобы срочно надо куда-то звонить, распрощался и положил трубку.

На следующий день вернулся из деревни Неделькин. Отдохнувший, загорелый, стал допытываться, отчего писатель такой мрачный. Приняв любопытство за живой интерес и желание сострадать, Николай всё ему рассказал. Когда же стал сетовать на человеческую глупость, сосед погрозил ему пальцем и сказал:

- Мне-то лапшу не вешай. Я же знаю тебя, как облупленного. Девчонки правильно тебя поняли. А то, придумал, для романа. Для постели они нужны тебе были, а не для романа.

Нил Нифонтович зашёлся в хриплом смехе. Наседкин смотрел на него, молчал, а про себя думал: "О чём говорить с человеком, который тебя не понимает?".

1995 г.

Нерасторопный

Изольда. Изольда Лукова. Лично для меня это имя стало нарицательным. Символом упущенных возможностей.

Когда она родилась, отец решил назвать ее Зосимой. Такая вдруг в его голову поразительная мысль пришла. Поразило, собственно, его то, что одно имя вмещало в себя два. И он, когда бы того захотел, мог называть дочку то Зосей, то Симой.

Мать у Изольды работала в райкоме, состояла в рядах коммунистической партии, то есть бала идеологически подкованной. Знала, что имя Зосима, во -первых, мужское, а во-вторых, почти что сугубо церковное, то есть для истинного члена коммунистической партии чуждое и враждебное. Она предложила назвать дочку Галиной, в честь жены первого секретаря их райкома Галины Бесфамильной. Тут уж взъерепенился отец. Пришла его очередь возражать.

- И, что из этого выйдет? - Говорил он. - Галя Лукова? Все одно, что "горе луковое".

После долгих споров и препирательств решили назвать девочку Изольдой в честь любимой киноактрисы Изольды Извицкой.

На Тверском бульваре было когда-то кафе "Тверь", там впервые я Изольду и увидел. Собственно, с таким названием было там два кафе. Одно самообслуживания, а другое кафе-ресторан. Речь идет о последнем.

В этом кафе-ресторане всегда были свободные места, всегда было безлюдно. Так, как обслуживание отвратительное, водка не подавалась, а коньяк был плохой и стоил дорого. Угрюмые официанты, наряженные в рваные и грязные косоворотки, бесцельно слонялись по залу, или сбившись в кучку и насупившись, сидели в углу, разглядывая редких и до крайности раздраженных посетителей.

А раздражало посетителей чудовищное несоответствие цен и предоставляемых за эти цены услуг. Это несоответствие не находило никакого объяснения и поэтому вызывало вполне обоснованную злобу.

В те дни, когда я не хотел себе готовить, я заходил в "Тверь". Сидел и пережевывал не прожаренное, но подгоревшее мясо в этой атмосфере обоснованной злобы. Всякий раз уверял себя, что этот раз последний. Но, так уж получалось, что питался в этом кафе частенько.

Изольда пришла в кафе с кавалером, как я потом узнал, со своим непосредственным начальником. Начальник был немолод, но молодился. Волосы с затылка зачесал на темечко, надел джинсы, на которые предварительно утюгом, как это делается на брюках, навел стрелки.

Выглядел смешно, нелепо, понимал это, из-за чего чувствовал себя, как не в своей тарелке. Он, видимо, в тот вечер решил шикануть, сводить молодую сотрудницу в ресторан. Выбрал для этой цели тот, который, как ему казалось, был поскромней. Знал бы он, о заоблачных ценах.

Но он не знал. И вел себя сначала по-хозяйски. Крикнул официанту: "Голубчик! А ну-ка, принеси чего-нибудь, и закусить". Вальяжно расселся, закурил, стал развлекать Изольду анекдотами.

Официант, зная наперед, чем все закончится, вместо того, чтобы бежать, исполнять приказ, лениво подал меню с расценками. Начальник глянул на цены и подавился дымом от сигареты. А, когда прокашлялся, то попытался театрально присвистнуть, но даже это от смущения у него не получилось.

Начальник с Изольдой встали и направились к выходу. Ушли, не прощаясь. Но, мы с Изольдой друг дружку заметили, поздоровались глазами.

На следующий день я увидел Изольду, шагающей по улице Малая Бронная. Подошел и спросил разрешения идти рядом. Так молча и шли, ни о чем не говоря, не знакомясь. И, представьте, разошлись так же молча. Она по своим, я по своим делам.

Третья встреча была самая интересная, она шла из аптеки в хлебный магазин, все по той же Малой Бронной. Я ее догнал, поравнялся и пошел рядом, уже не спрашивая на то разрешения.

Опять шли молча, а как стали проходить мимо школы, то к нам навстречу устремились выбежавшие после уроков ученики младших классов. Все, как один, стали дружно здороваться со мной.

- Вы что, директор школы? - Поинтересовалась Изольда.

- Нет, - ответил я.

- Учитель?

- Нет. Просто я их всякий раз конфетами угощаю. Вот они со мной и здороваются.

- Хорошо.

- Что хорошо?

-Что хоть что-то выяснилось.

-Что, например?

- Узнала, что живете где-то здесь или работаете. А, то такая загадочная личность, молчите все. Ну, ничего невозможно узнать.

- А, вы спрашивайте. Я вам все о себе расскажу, - смеясь, сказал я.

И рассказал. И она мне о себе рассказала.

И ведь не хватило ни ума, ни сообразительности спросить у нее телефон или узнать адрес. На, что я надеялся? На то, что так же всякий раз будем встречаться, то в кафе, то на улице. Боже, как это все наивно и глупо. Как говорится, понадеялся на авось. И Изольда пропала, исчезла из жизни моей.

Три счастливых дня, как в песне, было у меня. И все. Улетела жар-птица куда-то за далекие моря, за высокие леса, оставив в полном недоумении. А может, мне, такому нерасторопному, так и надо. Но, я, все же, продолжаю надеяться, что мы с ней встретимся.

Изольда, где ты? Откликнись, отзовись.

2001 г.

Никакой

Неспешно гуляя по Тверскому бульвару, мужчина и женщина беседовали.

- Влюбляются в носителей сверхзадач, сверхидей, - говорила женщина. - В тех, кто способен нести в себе нечто божественное или дьявольское. А как можно влюбиться в такое ничтожество, как вы, Фролкин? Сами-то, как думаете?

- Еще как можно, Катерина Витальевна, - ничуть не смущаясь колкими словами собеседницы, отвечал мужчина. - Женщинам свойственно влюбляться. И когда она созревает для любви, то ей все равно, кого любить, в кого влюбляться. Она может влюбиться в дверную ручку, в ножку от табурета. Прошу прощения, даже в унитаз.

- Согласна. Но продолжаю все-таки настаивать на своем. Что в такое ничтожество, как вы, женщина не сможет влюбиться даже тогда, когда будет находиться в том самом состоянии, о котором вы говорите. В обостренном, или я бы даже уточнила, в болезненно обостренном желании кого-то или чего-то полюбить.

- Неужели я так безнадёжен и плох?

- Нет. Плохих, как я уже сказала, тоже любят. И, в них так же легко влюбляются, как и в хороших. Вы - никакой! Ни плохой, ни хороший. Вас нет. Фролкин, где Вы? Я вас не вижу. Ау!

- Да, схвати ты её, помни в своих объятиях, - подсказал Фролкину пожилой прохожий, шагающий при помощи трости. - Она же играет, готова на всё.

Фролкин проигнорировал подсказку, лепетал, что-то пустое, видимо из прочитанного и заранее заготовленного.

- А, ведь и в самом деле пустышка, - сказал прохожий, и в сердцах огрел Фролкина тростью по спине.

2000 г.

Нина

У кафе "Шоколадница", что на Октябрьской, я познакомился с Ниной Огоньковой. Она спросила, как пройти к французскому посольству, и, разговорились.

- В Париж собираетесь? - Спросил я, провожая Нину к бывшему особняку купца Абрикосова, в котором располагалось французское посольство.

- Нет. На бесплатные языковые курсы иду записываться. Хочу узнать, что для этого нужно.

- Откуда такая тяга к французскому?

- Как вам объяснить. В театральное училище поступила, а с учителем французского не повезло. Не нашли общего языка. А экзамены сдавать надо. Вот и ищу, где бы помогли.

- А в вашем училище нет английского? Я бы помог.

- Нет. Только французский. Приходится учить с нуля. В школе я тоже английский изучала.

Так, за разговорами, подошли к посольству. Объяснили вышедшему навстречу милиционеру, что нужно. О курсах французского при посольстве он ничего не знал, и знать не хотел. У него была своя работа, никого из посторонних на территорию посольства не пускать. С этой задачей он справлялся, любые другие вопросы, не связанные с пропускным режимом, его раздражали. Мы это поняли и долго его не мучили.

Забегая вперед, скажу, что никакие курсы французского Нинке не понадобились. Вскоре, после описываемых мною событий, в училище пришел новый педагог и все у нее наладилось.

В тот же день, а точнее, вечером того дня, Нина пригласила меня в театр оперы и балета имени Станиславского и Немировича-Данченко. Давали оперу "Кармен" Жоржа Бизе. Вместе с нами в театр пошла Нинкина сестра, которую звали Астра. Но, она, после первого акта, ничего не объясняя, ушла. Нинка смеялась.

- Ты чего? - Спросил я.

- Да, Астра, как и Кармен, тоже на табачной фабрике работает. Только, тут за Кармен офицер приударяет, а у Астры в жизни все наоборот. Она за офицером бегает. Вот и ушла.

Я забыл сказать, что и Нинка, и ее сестра Астра Огонькова были цыганками. Семья у Нинки была большая, пять сестер и два брата. Все очень музыкальные. Я вместе с Нинкой, отмечал в их семье Новый год. Жили они в Нарофоминске. За столом, не подумав, я сказал тост:

- Отцов бывает много, а мать, всегда одна.

У меня, кроме отца, было еще два отчима. Меня вежливо поправили. Как оказалось, в их семье было все наоборот. Отец был один, общий для всех, а матери разные.

За тем новогодним столом цыгане своим пением сотворили чудо. Они не только разогнали мою грусть-печаль, в которую впадал я тогда частенько, они душу мою окрылили, заставили летать. Слушал их песни, и душа парила над всем бренным и суетным. Я влюбился и в Нинку, и в ее семью, и во всех цыган на свете.

После Нового года предложил Нинке выйти за меня замуж. Она отшутилась, не дала прямого ответа. Говорила, что я еще маленький, а ей нужно учиться.

Не доучилась. Весной вышла замуж за цыгана по имени Божко, и уехала жить к мужу на родину, в город Ужгород.

2001 г.

Ночной звонок

В половине второго ночи зазвенел телефон.

- Григорий Германович? - Спросили в трубке.

- Ну?

- Здравствуйте.

На приветствие я неприязненно промолчал. Сообразил, что сработала сигнализация и придётся ехать в магазин. Третий раз за неделю, и всё среди ночи.

Так и есть, слышу, на том конце провода говорят о сигнализации.

Я слушаю в пол уха их бред, спросонья что-то гундосю, поддакиваю, соглашаюсь приехать и тут, окончательно проснувшись, кричу:

- Как приехать? Да, что вы с ума сошли, на чём я вам в три часа ночи приеду!

Извинились и сказали, что пришлют за мной машину. Я наспех оделся и вышел раньше их возможного приезда, что бы встретить у подъезда. Дело в том, что они три раза переспрашивали какой подъезд, да так видимо и не поняли. Объяснял, что если считать с того угла, с которого они заезжают, он второй, а если считать подъезды по порядку, слева направо, то он третий. Вот и вышел заранее, что бы их опередить.

Вышел, смотрю, стоит милицейская машина у соседнего дома. Хотел туда пойти, но передумал. Адрес у них есть, что я буду бегать, подъедут. Дёрнулся в их сторону и замер. Стою, как стоял. Милиционер, находившийся у той машины, заметил мои волнения, и уже собрался подойти, проверить документы. Но, тут, ко мне такая же подкатила, да и выходят, козыряют, а я, не отвечая на приветствие, молча сажусь в машину. Милиционер сразу успокоился, а то за жулика принял.

Едем в машине, они переговариваются по рации, всё номерами называются:

- Первый, первый, я второй, везём хозяина.

Все, сколько их не приезжало за мной, хозяином называли, видимо жаргон у них такой.

Едем, один у другого попросил закурить, тот ему отвечает:

- Последняя осталась. Последнюю, даже вор не берёт.

- Давай, давай, доставай. - Не отстаёт проситель. - Это вор последнюю не берёт, а мент берёт.

Ничего себе, думаю, обращение. Сами себя ментами называют. И закурили они зря. И так дышать в машине нечем, да ещё двое курят рядом, это почище газовой камеры. Чуть не задохнулся.

К магазину подъехали, они и выходить из машины не стали. Те, что раньше привозили, входили первыми в магазин, да с пистолетами в руках, а уж я за ними следом. И в самом деле, а вдруг ограбление? А этим и дела нет. Я вышел из машины один, пошёл перезакрывать, когда выходил из магазина слышал два хлопка.

Смотрю, у магазина стоят четыре милицейские машины, а из них выскочило человек десять сотрудников и чего-то все отворачиваются, шинелями закрывают лица. Я сначала не понял. Вдруг, что-то в носу защипало, насморк сразу схватил, и глаза резать стало.

Они, как оказалось, из газового пистолета стреляли. Ну, думаю, спасибо. Подняли в два часа ночи, обкурили, ослепили, да к тому же ещё и подвергли опасности возможного нападения.

Когда отвозили домой, остановились у перекрёстка на красный свет. Прямо у самого светофора по земле ползал пьяный мужичок.

- Чего ищешь? - Не без ехидства спросил один из милиционеров.

- Друга потерял. - С трудом ответил пьяный и своим ответом вызвал смех.

- Ну, ищи, ищи. Может, найдёшь. - Пожелали они ему и поехали дальше.

1995 г.

Няня

Случилось так, что жена отправлялась в командировку, а я был занят писанием диссертации. Ребёнку нужна была няня. И в этот момент, как нельзя, кстати, приехала тётя Клава, дальняя родственница моей жены.

Узнав о нашей проблеме, она вызвалась присмотреть за Никитой. Жена с лёгким сердцем на это пошла. Её можно понять, она командировку ждала целый год. А я, признаться, тёте Клаве не поверил, и вместо того, что бы заниматься делом, сидел, подслушивал, что там у них в детской происходит.

- Мать, Никитушка, значит уехала? - Говорила тётя Клава. - Ну, что ж, молодая, пусть себе гуляет. А муж, он не стенка, можно и отодвинуть.

- Мама любит папу. - Пробовал заступиться за меня сын.

- Ты ещё мал, не понимаешь. В семье, как говорится, сильно мил не будешь. На стороне оно всегда слаще.

Эти речи меня насторожили. Я вспомнил, как тётя Клава, сразу по приезду, рассказывая жене что-то секретное, на весь дом кричала: "А я ему отвечаю, и слава Богу, что сексуально озабоченная! Это счастье моё, что мне шестьдесят лет, а я всё ещё сексуально озабоченная!". Становилось ясно, отчего тётю Клаву несло в одну сторону.

В этот момент Никита, видимо, ударил её молотком по голове.

Не настоящим, игрушечным, при ударах которого раздавался характерный музыкальный звук. Именно такой звук я за стеной и услышал. И сразу же вслед за ним, послышался обиженный голос тёти Клавы, пытавшейся взять вышедшую из-под контроля ситуацию в свои руки.

- Ой, Никита, как говорил кот Базилио, ребята, давайте жить дружно.

- Этих слов кот Базилио не говорил. - Тоном знатока заметил сын. - Эти слова говорил кот Леопольд.

- Да? Разве? Не один ли чёрт? Всё одно не русский.

- Бабушка Клава, расскажите мне сказку про Сивку-Бурку Вещую Каурку.

- Э-эх, милый, укатали сивку крутые горки. Не помню я этой сказки.

- Тогда про зайца и лису. - Не отставал Никита.

- Про лису и зайца? А тебе можно такие сказки слушать?

- Можно. Мне папа и мама по книжке читают и так, без книжки, рассказывают.

- Такое в книжках теперь печатают? Ну, хорошо, слушай. Встречаются, значит, в лесу на опушке, "косой" с лисицей. И заяц у неё спрашивает: "Кума, а кума, как бы нам с тобой поладить?". "А в чём дело, - лиса ему отвечает, - подари мне сапожки со скрипом, и мы поладим".

Пошёл заяц в деревню, залез в чужой огород, нарвал там целый мешок капусты и снова к лисе возвращается. "Вот тебе лиса, что просила, да не одни, а сразу десять пар". А капуста же твёрдая и скрипит, поверила ему лиса. Легла, раскинулась, как лягушка. Мешок под голову положила, чтобы не стащили.

Заяц делает своё дело, знай старается, а она лежит счастливая, улыбается. И такую песню поёт: "Ты тряси меня, зайчишка, скоро буду щеголять". А заяц ей подпевает: "Ты давай, крутись-вертись, такая-сякая, скоро будешь щи хлебать".

Надо признаться, что я, увлечённый сюжетом сказки, совсем забыл о том, кому её рассказывали. Представил себе лису, лежащую на мешке с капустой, зайца получающего своё и то, как они об этом поют. Вообразил находчивых, современных, людей, которые с удовольствием поставят такую оперетку на сцене академического театра и улыбнулся.

Тётя Клава, тем временем рассказывала о том, как она, будучи юной, полюбила строителя.

- Он Братск строил. Братскую ГЭС, - говорила она. - Автослесарем в колонне работал, шестнадцать лет ему было. Он по малолетству четыре часа работал и в вечерней школе учился. За год два класса заканчивал шестой и седьмой. Я жила по соседству, на год старше была. Забегу к нему и кричу с порога: "Славка, пойдём на танцы в Постоянное?". Посёлок там был такой, так назывался. Там всё кругом одни посёлки были: Братск - 9, Братск - 3, Братск - 5. А потом, как расстроили - стал просто город Братск.

А в Постоянное надо идти было через мост. А мост этот, смех один, над водой только на пять сантиметров и возвышался. Вода прибывала и пока мы до него дошли, он уже под водой оказался. Делать нечего, Славка ботинки снял, брюки засучил до колен, меня на руки взял и пошёл через мост. Мост прошёл, давай меня снимать, а я в шею ему вцепилась и ни в какую. Он сразу сообразил, в чём дело, видать, в голове мысль прошла.

А там, за мостиком, крутая насыпь с одной стороны, а с другой стороны дорога и за ней брусничник. Он меня понёс, положил на бруснику, я и заплакала.

- Сразу заплакали? - спросил Никита.

- Ну, конечно не сразу, потом. Что ты такие вопросы задаёшь, как маленький.

- А почему вы заплакали?

- Не знаю. С юностью, наверное, прощалась. - Смеясь, заметила тётя Клава. - Жалко мне его было, он замуж меня звал, а я уехала из Братска и не вернулась.

В этот момент в детскую вошёл ваш покорный слуга, поблагодарил словоохотливую няню за помощь, и в тот же вечер отвёз сына к своей матери, на что ранее, не смотря на все её просьбы, не решался.

Матушку мою Никита любит, но думаю такую няню, как тётя Клава, он запомнит на всю жизнь. Так, по-взрослому, с ним никто ещё не разговаривал, а дети это ценят.

11.09.1996 г.

Обманул

С Дуняшей Фиалкиной, я легко познакомился. Сказал: "Давайте, будем дружить. Если дружба перейдет во что-то более возвышенное и романтическое, я не буду этому препятствовать, не перейдет - останемся друзьями". Она согласилась, и захотела покаяться в грехах своих. Говорю: "Не надо".

- Дуня, Дуся, душенька, - говорил я ей, - у кого их не было? Все прощаю. С тем условием, однако, что впредь того, за что сейчас стыдно, делать не станете. Договорились?

- Договорились. - Ответила благодарная Дуняша, и кинулась мне на шею.

И жили мы с Фиалкиной душа в душу долгие три дня, а потом она опять совершила то, за что ей стало стыдно. Она опять захотела покаяться. Затем снова и снова.

Я понял, что это у нее такая форма общения с противоположным полом. Сначала покается, изольет душу, наплачется вдоволь. А после этого кидается в жаркие объятия, осыпает поцелуями, наслаждается минутой прощения.

На десятом "покаянии" я не выдержал, сказал ей следующее:

- Знаете, Евдокия, а ведь получается так, что я вас обманул.

Она решила, что я ей подыгрываю и в свою очередь так же стану лить слезы и каяться, как это всякий раз проделывала она. Но, все же, насторожилась.

- Я предложил вам дружбу, - продолжал я начатую речь, - в надежде на то, что со временем эта дружба перерастет в любовь, а наши отношения станут серьезными. Так вот. Вынужден констатировать, что отношения никогда серьезными не станут. В любовь дружба не переросла. Да, и дружбу, которую я обещал сохранить в любом случае, ее основы, так сказать, вы всячески разрушили. Вот и выходит, что не остаться нам с вами даже друзьями.

- Ты меня так и не понял, - сказала Евдокия. - А намерения у меня были хорошие.

- По делам о человеке судят, а не по намерениям. Намерения, возможно, и были хорошие, а поступки - самые отвратительные. И рискну предположить, что намерения, раз от раза становились все лучше и лучше, потому что поступки все гаже и страшнее. Боюсь, что если станем продолжать встречаться, то однажды услышу: "Прости меня, я человека убила".

Конечно, это я виноват, что бурная река наших взаимоотношений нашла для себя такое русло. Я проморгал момент, когда вино сделалось уксусом. Поэтому именно я, все это и должен остановить, прервав отношения раз и навсегда. Знаю точно, что это пойдет на пользу, как мне, так и вам.

Так и расстались.

2001 г.

Обнимающая дерева

Я подошёл к миловидной девушке, обнимающей дерево, и спросил:

- Как звать тебя?

- Люба Кофейникова, родом с Иванова. Ткачихой была, вышла замуж в Москву.

- А где муж твой?

- Я с двадцати двух лет вдова.

- Муж погиб?

- Зачем погиб? Сам повесился. Я как узнала, перекрестилась от радости.

- Он, что? Обижал тебя? Бил?

- Я сама его обижала.

- Не любила, значит?

- А, кто ж по любви замуж идет? Только дуры одни.

- Ты, хоть ешь что-нибудь? Тебя в обнимку с деревьями только и вижу. И утром, и днем, и вечером.

- Я готовить умею, но не люблю.

- Тебе, может, жить негде?

- Есть где. Не переживай. Бабка рядом тут живет. Только у нее грязь, и я лучше на асфальте буду спать, чем у нее.

Складывалось впечатление, что Люба даже и на асфальте не спала. А спала стоя, как это делают лошади и слоны.

Спала, обнимая деревья во дворе. Не было во дворе дерева, в обнимку с которым я бы ее не видел. Иногда она их целовала, гладила. Случалось, прижималась к ним со страстью, что-то нашептывая. Они, должно быть, с ней разговаривали.

Интересная была девушка. Своеобразная.

1999 г.

Обращение

Широк путь зде и угодный сласти

творити, но горько будет в последний

день, егда душа от тела разлучатися

будет: блюдися от сих, человече,

Царствия ради Божия.

(Канон покаянный ко Господу

Нашему. Глас 6, песня 4.)

История эта произошла в 1991 году, в то переломное время, когда коммунистическая партия теряла могущество и из-под ног её бессменных руководителей уходила земля. В эти, самые грозные для партии, дни пришёл в органы внутренних дел молодой человек, который сразу же изъявил желание вступить в КПСС. Не смотря на рекомендации старших товарищей, коммунистов (бюрократия была и будет всегда), первичная партийная организация запросила на молодого человека характеристику с прежнего места работы. Прежним же местом работы оказался мужской монастырь. Именно в нём жил и трудился в должности послушника Сурков Вениамин Владимирович. Раз без характеристики не обойтись - делать нечего, пошёл молодой милиционер в монастырь и таковую спросил.

На следующий день она была в руках у замполита.

"Раб Божий Вениамин Сурков, сын Суркова Владимира, - читал вслух майор Остапчук, - потеряв страх Божий, усомнился в святых догматах Веры Православной. Отчаявшись в Божием милосердии, забыл о служении и молитвах и перестал посещать церковные богослужения. Позабыв о главном, о приготовлении к вечности и ответу пред Богом, предавался суете, лени, беспечности и удовольствиям. Позабыв о том, что на первом месте должен быть Бог, занимался собиранием денег, приобретением имущества, стремился обращать на себя внимание, играть первую роль. Ведя обыкновенные житейские разговоры, Раб Божий Вениамин Сурков, сын Суркова Владимира, без благоговения и с легкомысленностью, употреблял имя Божие, и что ещё хуже, обращал святыню в шутку. В припадке ожесточения, злобы и отчаяния позволял себе дерзко роптать на Бога и хулить требования Матери - Церкви. Вместо праздничных богослужений проводил время на каком-либо увеселении, где нет речи о Боге, где нет молитвы, коей надлежит встречать праздничный день. Нарушал святые посты, упивался спиртными напитками, отвлекал людей от посещения церкви. Сожительствовал с лицом другого пола, находясь с ним в плотских отношениях без церковного брака. Осквернялся, допуская себе предаваться нечистым и развратным мыслям и вожделениям, рассуждая об оных вслух. Присваивал чужую собственность прямым и косвенным образом (обманом, хитростями, комбинациями). Клеветал на ближних, осуждал других, злословил, поносил их как за действительные пороки, так и за кажущиеся. Любил слушать о ком-либо дурную молву, а потом охотно разносил её, увлекаясь сплетнями, пересудами, празднословием..."

Оторвавшись от чтения характеристики, замполит ободряюще подмигнул, упавшему духом, Суркову и сказал:

- Считай, что ты уже одной ногой в нашей, ленинской, партии. Ну-ка, глянем, чего там ещё про тебя попы понасочиняли.

Остапчук продолжил чтение.

"Раб Божий Вениамин Сурков, сын Суркова Владимира, прибегал ко лжи, неправде. Завидовал другим, забыв о том, что это чувство может довести его до какого - либо тяжкого преступления, подобно тому, как злобная зависть книжников и фарисеев возвела на крест Самого Сына Божия, пришедшего на землю спасти людей. Завидовал, забыв о том, что это чувство всегда приводит к злобе и ненависти и способно довести до самых безумных поступков, вплоть до убийства. Самая же опасная черта Раба Божьего Вениамина Суркова, сына Суркова Владимира - это гордость. Гордость в том или ином виде присуща всем нам, она стоит над всеми грехами и является начальницей и родительницей всех греховных страстей. Гордость, тщеславие, более всего и мешают нам видеть свои грехи, сознавать их и исповедовать. Современные молодые люди, к коим в полной мере относится Раб Божий Вениамин Сурков, сын Суркова Владимира, не хотят каяться в грехах своих именно потому, что они гордо и надменно считают себя всегда и во всём правыми или, по крайней мере, желают, чтобы другие их считали таковыми.

Молись, Раб Божий Вениамин, Господу Богу, чтобы открыл Он грехи твоей души и чистосердечно их исповедуй. Молись и спасёшься с помощью Божией".

Дочитав характеристику до конца, майор Остапчук призадумался, загрустил и попросил Суркова, чтобы тот ему принёс церковную литературу, рассказал подробнее о том, как исповедоваться, причащаться, и как следует вести себя на богослужении. Наконец обозвав Суркова "дураком", приглушив голос, посоветовал ему хорошенько подумать, перед тем как менять православный крест и свою совесть на кусок картона. Он говорил о том, что Сурков ещё молод и впереди у него целая жизнь, что платье беречь нужно с нову, а честь с молоду. Говорил о том, что в сложившейся ситуации, когда свобода совести уже не за горами, нет смысла лезть в ряды КПСС, что раньше просто выбора не было, и он сделал это ради карьерного роста, а так же из страха за собственную шкуру (всё же стая, что случись, не выдаст).

Заметив, что Сурков его не слушает, что он где-то далеко в мыслях своих, побагровев от злости, Остапчук сказал:

- С такой характеристикой, милый мой, ни о каком вступлении в партию не может быть и речи. Тебе со всеми твоими преступлениями ни в органах работать, а на нарах сидеть. Пиши прямо сейчас заявление по собственному, на имя начальника отделения милиции, и чтобы духу твоего тут больше не было.

Приправив выход Суркова из кабинета крепкими выражениями и облегчённо вздохнув, Остапчук неожиданно для себя выкрикнул: "Не хотят каяться в грехах своих, Господи!".

27.07. 1999 г

Обыватель

Я простой человек, живу не задумываясь. Ем, не задумываясь, читаю, не задумываясь, женился и разводился, не задумываясь. И поэтому мне хорошо. Сам себе кумир, идол, предмет для поклонения. Бывшие жёны ненавидели за это. Обзывали бесхребетным, беспозвоночным. Последняя, молодая, называла овощем. Это их главное молодёжное обзывательство - овощ. Не понимала, что говорит, но ей было приятно называть мужа овощем. Сама Аляску с Камчаткой путала, вместо слова "кабель" писала "кобель", а всё туда же. Да. Я медлительный, нерешительный человек, что с того? Да. Жилище моё - кунсткамера. Но меня всё это устраивает. И не делаю из этого драму. Не драматизирую. Для этого есть театры и актёры. Так я говорю? До сих пор я уверен в том, что на балет люди ходят лишь затем, чтобы на балерин полюбоваться. Хотя и тощие они все, как одна. Были бы в теле, с хорошими бюстами, народ бы валом на балет валил. Я это так понимаю.

Вообще-то всё воспитание идёт от семьи, от отца сын получает понятия о жизни. А у меня-то был отчим. Вот какая штука. Разбудит в три, в четыре часа ночи и говорит:

- Понимаешь, когда ты влюблён, то неважно взаимно это или нет. Ты скажешь, "разве это возможно - любовь без взаимности?". Для тебя не знаю, для меня возможно. Ну, спи, спи. Тебе завтра в школу вставать.

И что я должен был думать? Он меня как-то в гости к себе пригласил. Войдя к нему в комнату я чуть было в обморок не упал. Оконные стёкла заклеены газетой, занавесок нет. Мебель отсутствует. В углу койка с панцирной сеткой, табуретка, тумбочка. На стене, вместо ковра, знамя спортивного клуба "Спартак". Всё. Шаром кати. Стола, на котором водку пить, селёдку резать - и того нет. Я только и нашёлся, что спросил откуда знамя. Оказалось в Лужниках когда-то сантехником работал, спёр. Я тогда ещё подумал, какого лешего он матери нужен? Но жила с ним пять лет, всё детство моё. Он мне душу и искалечил.

После отчима был у матери дядя Ричард. Его звали, как английского короля, имевшего прозвище Львиное сердце. Он мне всё про этого короля рассказывал. Как возглавил тот крестоносцев. Как взял две неприступные крепости. Как отказался от мечты своей, взятия Святого города Иерусалима, хотя тот уже лежал у его ног. Умнее, красивее, благороднее человека я в жизни своей не знал. Но матери он чем-то не угодил, а моего мнения никто не спрашивал. А он бы вывел меня в люди. У него было желание мне помогать, мною заниматься. Да, что теперь об этом говорить. Всё это упущенные возможности, которых не вернуть, не поправить.

Из курьёзов своей жизни подметил я одну особенность. Все мои рабочие специальности начинаются на букву "О". Работал я обвальщиком мяса, обивщиком мебели, облицовщиком, то есть плиточником. Затем обувщиком, обувь ремонтировал. Официантом, оформителем, теперь вот охранником. По мне любая работа хороша, если человека не портит. А такого, как я не сломать. Не зря же, жёны, называли бесхребетным.

2000 г.

Осечка

Лектор общества "Знание", Жора Рыжаков, беседовал с секретарем комсомольской организации курса, Ларой Грищенко. А, что еще делать молодым людям, оказавшимся ранней осенью в Подмосковье, на уборке картофеля.

Подопечные трудятся, руководство общается.

- У тебя, Ларка, - говорил Жора, облизываясь, - вместо Бога - Карл Маркс, жизненная цель - коммунизм. А у меня вместо Бога - Иерархия Светлых Сил Космоса. Жизненная цель - развитие психической энергии.

Понимаешь, всякая причина производит свое следствие, которое становится причиной для следующего следствия. Участие человека в вечном круговороте жизни состоит в том, что по мере продвижения эволюции великое назначение человека, как сотрудника Космоса в поддержании космической жизни будет становиться все более и более очевидным.

Миры зарождаются и умирают, тогда как человек, трансмутировавший на огне духа все свои чувствования, преображается в сверхчеловека, занимает место среди Высших Духов и живет в вечности. Высочайшие Духи являются сотрудниками Великого Зодчего и Матери Природы, Строителями миров и Руководителями народов. В Гималайских горах обитают таинственные Существа. Старшие Братья человечества. Эта заповедная область называется: Обитель Белого Братства. Они руководят эволюцией человечества.

- Неинтересно. Танцевать хочу, - сказала комсомолка.

- Тебе неинтересно, а между тем, положение очень серьезное. На весах Немезиды взвешивается Судьба нашей планеты. Чаша весов сильно наклонена в сторону гибели Земли.

- Даже там обвес идет. Ну, и что?

- В наших с тобой руках судьба планеты.

- Не поняла?

- В нашей власти не только выровнять весы, но и наклонить чаши весов в сторону спасения Земли.

- Каким же это образом?

- Залезай на сеновал. Я сейчас тебе подробно все объясню.

Через полчаса бесполезных попыток "спасти Землю" заговорила Лара Грищенко.

- Ты, Жора, ничтожество, - говорила она, - не удавшееся творение, которое пойдет, выражаясь твоей терминологией, в Космическую переработку. А я-то почти поверила, что ты - представитель Высочайших Духов, или человек, приближающийся к этой ступени. Тот, кто опередил в своем развитии остальное человечество.

- Постой, ты чего так озлилась? - интересовался Жора. - Из-за того, что я перенервничал, и у нас не получилось? Да, мы с тобой едва знакомы. И потом. Ты называешь меня ничтожеством, хотя сама не знаешь, что это такое.

- Я дам тебе определение этому понятию, опять же, адаптированное для таких, как ты. Ничтожество образуется от неосознания сил, присущих человеку.

- Погоди. Может, я согреюсь и еще осознаю свои силы. У меня просто случилась осечка. Все наверстаю. Слово даю.

- Отойди. Ничтожество заразительно.

- Оскорбляешь?

- Оскорбить можно того, у кого есть собственное достоинство. У тебя в этом месте - тряпка.

- Неправда. Я еще себя покажу, - сказал Жора и красный, как рак, зашагал восвояси.

09.01.2009 г.

Отвергнутый соискатель

Впервые, за полтора года, я побывал в гостях у Вари. Она жила в доме, над которым каждые полчаса пролетал самолет. Шли на посадку, на аэродром Внуково. Слыша гул над головой, я постоянно вздрагивал.

Ее отец был летчиком на пенсии, не мог удержаться, чтобы не комментировать:

- "Ил" шестьдесят второй пошел.

- Неужели к этому можно привыкнуть? - спросил я Варю.

- Конечно, нельзя. Ненавижу, - отвечала она. - Что ты глупые вопросы задаешь? Выбирать же не приходится.

А отцу ее нравилось. Он пояснял:

- Двенадцать километров до аэродрома. Над нашим домом так низко пролетая, самолёт попадает прямо на полосу. Если на полминуты ошибется, то уже на полосу не попадет.

- Или на полметра, - зло пошутила Варя.

А, познакомился я с ней так. Ехал в автобусе. Смотрю, девушка письмо читает.

Спрашиваю:

- Ну, что? Как ему служится, с кем ему дружится?

- А, как вы узнали, что от него?

-Догадлив. Вас, как зовут?

- Варя. Варвара.

- А куда, Варвара, едете?

- В автомагазин.

- На работу наниматься?

- Да. С биржи труда направили. Я бухгалтер. С прежней работы рассчитали, пошла на биржу, там в этот магазин и направили. Но, в магазине уже место занято. Я просто штемпель поставлю, для биржи, и назад. Магазин этот найти еще надо.

- Я помогу. Вот только сумку с продуктами занесу домой и тотчас отведу вас туда, куда надо.

Забежал я в квартиру, из ванной вынес на балкон таз с замоченными неделю назад и уже закисшими, носками. Кое-как, прибрался в комнате, и к ней.

Дошли до магазина, поставила она там штемпель. А, потом я пригласил ее зайти, чайку попить. Откровенно говоря, думал, откажется. Но, она согласилась.

Полтора года безмятежно с ней жили, а теперь вдруг, под гул самолётов, сообщает, что со службы возвращается друг. Он, значит, друг, а я, выходит, не друг. Недруг, враг, которого надо отогнать от своих пределов. Да так, чтобы и в мыслях у него не было приближаться к "воротам" крепости. "Крепость" отныне стала недоступной.

В качестве утешения сказала:

- Как мы с ним распишемся, так я сразу тебе позвоню.

- Ты, - говорю, - перепутала. Я же не мать, не отец, чтобы подобным сообщением меня радовать. Я отвергнутый соискатель.

- Когда бы на самом деле соискал, то не был бы отвергнутым.

На том и распрощались.

2000 г.

Папина дочка

Яну Прутикову рожали в воду. "Водные роды" проходили дома, в ванной. Отец, Роберт Эмильевич, был инициатором и принимал в них самое действенное участие. Держал роженицу подмышки. Она должна была не лежать, не сидеть, но стоять.

Он первым прикоснулся к родившейся дочери, что по его убеждению должно было направить жизнь новорожденной в лучшую сторону. Именно с момента прикосновения отца к ребенку все должно было пойти правильно, по-другому, не так, как у всех.

Подразумевалось, что у всех неправильно.

Как только Яна подросла, Роберт Эмильевич определил ее в музыкальную школу. Записал на бальные танцы. Стал водить на каток, обучать фигурному катанию. Вершиной отцовской заботы о ребенке, стал детский хор.

На счет хора, у Роберта Эмильевича, была своя, особая идея.

- Каждый человек, - повторял он ежедневно Яне, - для того, чтобы стать личностью, должен петь в хоре. Без этого никак. Без этого невозможно.

К слову, себя он считал высоконравственной, высокоинтеллектуальной личностью, но в хоре никогда не пел и петь не стремился.

Роберт Эмильевич возил Яну на фестиваль бардовской песни. Ходил с ней в Большой театр и, не забывал ругать за неуспеваемость. И за то, что та вдруг стала грызть ногти.

А у Яны был обыкновенный невроз, за неврозом последовала неврастения, за ней психозы и психопатия, вылившаяся в попытку свести счеты с жизнью. Только после того, как Яну увезли в больницу, Роберт Эмильевич от нее на время отстал.

Без дочери он не находил себе места. Некого было жизни учить, кроме Яны, его никто не слушал. За семнадцать лет, с момента ее рождения, он ни дня, ни ночи, ни часа, ни минуты не мог прожить без нее. Его трясло крупной дрожью, он впервые за сорок лет выпил водки.

Все то время, пока Яна лежала в больнице, он пил. А как только ее выписали, он кинулся к ней и не узнал своего ребенка. Он хотел было взяться за нее с удвоенной силой, но не получилось. Дочка из больницы вышла другой. Это была не девочка Яна, которую он знал, а созревшая и закалившаяся в страданиях женщина.

Когда Роберт Эмильевич, отбросив бутылку в сторону, подошел к ней с набором привычных отмычек, то сначала даже и не разобрал того, что она ему сказала.

После того, как Яна повторила сказанное и подтвердила ему это словами: "Ты не ослышался", Роберт Эмильевич, находясь в замешательстве, смог произнести только одно:

- Вы ругаетесь, как грузчик.

Затем были вопли:

-Они испортили мне ребенка! Это не Яночка, это Иуда в юбке! Это предатель! Это помойка!

И много других, подобных слов выкрикивал Роберт Эмильевич на территории больницы.

То, что Яна давно уже была не ребенком, этого он и знать не хотел. Не хотел он признавать очевидного, что Яна росла, развивалась, умнела. На самом деле дочка ему не как личность была нужна, а как кукла - марионетка, которой можно было бы постоянно управлять, дергая за ниточки.

Но ниточки истлели, а он этого не заметил. И пошел, как говорят спортсмены и ракетчики, "обратный отсчет". Пришла очередь самому Роберту Эмильевичу испытать на своей шкуре, что такое невроз, неврастения, психозы и психбольница.

После выписки был хор в самодеятельности, где он пел фальцетом, и ванна с водой, та самая, в которой он принимал роды.

И даже то, что до него, ушедшего в жизнь вечную, первой дотронулась дочка, было очень символично, так как это ставило жирную точку в их весьма непростых и противоречивых взаимоотношениях.

В самоубийстве отца Яна винила только себя, я ее не разубеждал. Она совершенно не помнила того, что по его вине, перед тем, как попасть в больницу резала себе вены.

Однако воспитание Роберта Эмильевича не прошло даром. Как-то зайдя к Яне в гости, я увидел на стене плакат. Надпись на плакате гласила: "Я, Яна Робертовна Прутикова - самый плохой человек на свете". Эти слова, как заклинание, она повторяла по утрам, как только просыпалась и по вечерам, перед тем, как лечь спать.

- Зачем ты это делаешь? - Поинтересовался я.

- Не спорь со мной, - опустив глаза, затараторила Яна. - Я, видимо, на самом деле, очень плохой человек. Да, да, да, да.

- Хорошо, пусть так. Но, с чего такая убеждённость?

- С того, что вокруг одни подлецы, негодяи, воры да мошенники. Я все это вижу, понимаю и осознаю. Сама же себя со стороны я наблюдать не могу. Значит, точно такая же, если не хуже.

- Если задумываешься об этом, то не так все плохо, - смеясь, ответил я.

Яна оживилась, подняла глаза и стала со мной говорить нормальным языком, а не скороговоркой.

- На самом деле я повесила этот плакат по причине возросшего во мне самомнения. Чтобы не возгордиться. И повторяю все это каждый день только для смирения. Мне сейчас нужно смириться. До этого у меня самооценка была низкая, и на месте этого плаката висел другой. Там было написано: "Я, Яна Робертовна Прутикова, самая умная, самая красивая, самая обаятельная, самая привлекательная". Вот. Как только самооценка поднялась, плакат сняла. Но, я с самовнушением переборщила. Самомнение во мне стало зашкаливать. Вот и сделала новую мантру.

- А без этих словесных костылей ты передвигаться уже разучилась? Не можешь двигаться, без подобной помощи?

- Так других же помощников нет. На тебя же нельзя понадеяться.

- И не надо. Не надо на кого-то или на что-то надеяться, кроме себя самой. Сама себе не поможешь, никто не поможет. Запомни это, - сказал я.

И Яна это, видимо, запомнила, так как обо мне совершенно забыла. Я на нее не сержусь. Всего ей хорошего.

2001 г.

Пари

Историю свою начну с конца.

Приехал я к матушке и стал жаловаться:

- Строил планы, - говорил я, - имел идеалы, а сейчас ничего. Ничего не хочется.

- Выпей водки, - улыбаясь, сказала мама.

- И водки не хочется. Не вижу смысла.

- Смысл, все же ищешь? Значит, не совсем пропащий. Помучаешься, поплаваешь в океане страстей, и выберешься на берег.

Так утешала матушка.

А началось все со спора, который должен был показать, у кого из нас с Ульяной, больше силы воли. Кто будет в доме хозяин. Собственно, Ульяна сама всю эту кашу заварила. Устав от моей четырехмесячной пьянки, сказала:

- Любимый, хватит пить. Ты склонен к алкоголизму.

- А тебе, любимая, - сказал я, - хватит говорить с подругами по телефону. Ты склонна к болтливости. Сможешь удержаться, не болтать часами, слово даю, и капли в рот не возьму.

- И сколько удерживаться?

- Всего одну неделю. Позвони подругам, объясни. Скажи: "Недельку потерпите. Любимый зарекается навсегда бросить пить". Подруги, надеюсь, поймут.

- Не хочу никаких "слово даю", потому что все это несерьезно. Ведь на самом же деле не выдержишь.

- Ты, сплетнезависимая, бесхарактерная, - закричал я в исступлении, - обвиняешь меня в том, что у меня нет силы воли? Давай! Давай, испытаем друг друга. Возьмем отпуск на месяц, закупим продуктов, запремся и посмотрим, чья возьмет. Тебе будет можно все, кроме разговоров по телефону. А мне нельзя будет пить. Ни водки, ни пива, ни кваса. Давай поспорим! Давай заключим пари!

- Ты законченный алкоголик, - закричала, не выдержав, Уля. - Ты и одного дня не выдержишь. У тебя же интоксикация начнется. Понос, рвота, пятое-десятое.

- Тебе же лучше, выиграешь пари. С меня, проигравшего, норковая шуба.

- У меня есть норковая шуба.

- Тогда соболья. А если проиграешь, то получишь ремнем по мягкому месту и пойдешь сама, купишь мне ящик водки. И станешь слушаться беспрекословно. Но, ты же не проиграешь. Чего тебе бояться?

И ударили по рукам. Заключили пари, забыв о том, что главная опасность не в самих идеях, а в их искажении. Идея была хорошая. Через соперничество, побороть в себе пагубные привычки. Мне - изжить то, что Ульяну раздражало. А Ульяне - справиться с тем, что меня доводило до белого каления.

Оставлю за скобками описание нашей жизни в течение этого месяца. Скажу только, что и я, и Ульяна оказались людьми с поразительной силой воли. Можно было бы сказать, "победила дружба", или "никто не победил, остались при своих". Но, это не так.

"При своих" не остались. За этот месяц изменились и я, и она. А о "дружбе", даже простой, человеческой, - и речи идти не могло, какая уж тут "победа".

Не победили мы, а проиграли. Вместо того, чтобы поборов в себе все плохое, стать лучше, стать желаннее друг для друга, - стали врагами. Из "любимых" сделались "сожителями", тихо ненавидящими друг друга. Вот, до чего все эти "принципы", эти споры доводят.

2001 г

Певица

Галина Красина, она же Галка, Галчонок, была певицей Москонцерта. Постоянно что-то напевала. Пела и на сцене, и в д?ше, и, когда ела и, не поверите, даже, когда спала.

Мы с ней познакомились двадцать девятого марта. С неба падал мокрый снег, затем пошел дождь. Дул ветер, под ногами была грязная жижа, лужи. То и дело приходилось шарахаться от машин, чтобы не окатили грязью из-под колес. Улицы были пустынны, а мы с ней гуляли. Я Галке показывал спектакль на пальцах, говорил, меняя голоса, за вымышленных, тут же на ходу придуманных героев, и она заливалась чистым девичьим смехом. Казалось, часами этот спектакль смотреть могла.

Промокли до нитки, замерзли, но были счастливы. Удивительный, прекрасный был день. Шапка моя меховая, отяжелела, весить стала, должно быть, килограмм двадцать, вид у меня был смешной и нелепый.

Любили друг друга, нам хорошо было вместе. А, потом, как это бывает, поссорились из-за какой-то мелочи, уже и не вспомню, из-за чего. И понеслось: "Предатель!", "Враг!", " Иуда!". А ведь до этого говорила и такую фразу: "Если тебе понадобится когда-нибудь моя жизнь, то приди и возьми ее".

Поссориться-то мы с ней поссорились, а вот оторваться друг от друга долго еще не могли. И, конечно же, всякий раз после бурных объятий мы начинали выяснять отношения, докапываться, кто из нас больше виноват.

- Послушай, - говорил я, - не ты меня с женщиной, а я тебя застал с мужчиной в нашей постели. Да, ты же мне еще и претензии какие-то предъявляешь.

- Вот именно - застал. Я свою связь не демонстрировала. Да, лучше бы и сам спал с кем-то втихаря, а между нами было б так, как было.

После ссоры она уже не заботилась о том, чтобы в моих глазах выглядеть честной и верной. Мы с ее сожителем поменялись местами. Я из жениха сделался "залеткой", с которым можно не церемонясь обсуждать все и говорить обо всем, включая женские болезни, а сожитель стал претендентом на замужество, женихом. Она с ним осторожничала, маскировалась, уверяла его в том, что верна только ему, а со мной покончено. Я в прошлом.

А на деле же было не так. Безобразничали за его спиной. И зеркальная случилась ситуация. Он заходит с цветами, с шампанским, не исключено, что уже и обручальные кольца купил, хотел сказать "главное" слово. А, мы с ней в постели, в костюмах Адама и Евы.

Кто виноват? Что делать? Оставил я их разбираться, и больше Гальке не звонил. И она не беспокоила. Так, что даже и не знаю, чем у них все кончилось.

Знаю точно, что поет.

2001 г.

Первое декабря

Он так много мечтал о ней, а случилось всё буднично. Лежал с ней рядом и не мог заснуть. Она проснулась, посмотрела сонными глазами, и сказала:

- Спи, будешь завтра носом клевать.

И снова заснула.

"Это конец любви. - Подумал он. - Ни что уже не вернёт её поэзию и красоту".

Лежать рядом становилось нестерпимо. Он приподнялся на локтях, и потянулся за вещами.

"Почему всё так нелепо закончилось? - Терзал он себя и приговаривал. - Грустно терять самое дорогое".

Он рассматривал дверь, обои, потолок. Смотрел в сторону окна, на свои руки в темноте - всё было другим. И сам он теперь был другим.

Подходя к окну, поёжился и решил, что уйдёт через пару минут, не прощаясь, воспользовавшись тем, что хозяйка дома спит.

Но, не ушёл. Простоял всю оставшуюся ночь у окна. Утром прилетели снегири, толстые, холёные, с красными грудками и сидели на голых ветках гордые, самоуверенные. Городские воробьи поглядывали на них с растерянностью.

- Сегодня первое декабря. - Сказала она, подходя и, прижимаясь к его спине.

- Ну, и что?

- Девушка любит, и любовь даёт ей право на дерзость. Глядя на супруга, мирно засыпает она, но сон у неё чуткий. Чего хотела она? Хотела принадлежать ему. А ещё, что бы он принадлежал ей. Что бы был общий дом, общий стол и общее ложе. Что бы лобзал он её лобзанием уст своих.

- Хочешь замуж?

- Как всякая смертная.

- Зачем?

- Супруга имеет право на честь.

- Предпочитаешь быть чтимой, но не любимой?

- А, хотя бы и так.

- Великое дело любовь. Хорошо, когда кроме чести называться женой у супруги есть любовь мужа.

- Кто ж спорит. - Грустно сказала она и заплакала.

1.12. 1996 г.

Первый учитель

Я рано стал интересоваться тем, каким образом дети появляются на свет. Не было сестрёнки, и вдруг появилась. Как? Откуда?

Спросил отца, он ответил: "подрастёшь, узнаешь". У него на все мои важные вопросы была одна и та же отговорка. Спросил об этом у тётки, она улыбнулась, и уклонилась от ответа. К матери я так пристал, что оставить меня без ответа она просто не могла. И она всё подробно рассказала.

В тот же день я, как профессор студентам, рассказывал дворовой ребятне о том, каким образом дети появляются на свет. Меня слушали с открытыми ртами. Я говорил:

- Когда взрослые хотят завести ребёнка, они идут к врачу, и врач даёт им семечку. Если хотят сына, то врач даёт им семечку синего цвета, а если хотят дочь, красного. Эту семечку мама проглатывает и ждёт, пока у неё в животе вырастет ребёнок. Когда ребёнок вырастает, мама идёт к врачу и говорит: "Пора вам принимать роды". Врач моет руки (начинал я на ходу сочинять подробности), надевает белые резиновые перчатки, разрезает маме живот, достаёт ребёнка, а живот зашивает. Так дети на свет и появляются.

Рассказывая такие важные взрослые тайны, я ни как не ожидал, что буду поднят на смех. Сверстники, сидевшие на скамейке с открытыми ртами, конечно, не смеялись. Смеялась соседка, Зинка Шалункова, незаметно подкравшаяся ко мне со спины, и всё слышавшая.

Зинка была разбитной девчонкой с носом, усыпанным конопушками и рыжими, как огонь, волосами. Она была старше меня на пять лет, но у неё под кроватью всё ещё стоял детский ночной горшок. На мой прямой вопрос: "Зачем тебе горшок?". Она, не смущаясь, ответила: "Если ночью проснусь, чтобы не бегать в туалет. Далеко и страшно".

Я по ночам спал, и ни в туалет, ни, тем более, в горшок не ходил. Но, подумав, согласился с тем, что коль скоро она по ночам встаёт, то ей, возможно, без горшка не обойтись. Хотя применительно к себе это казалось непонятным и позорным. Мне стукнуло уже пять лет, и я совсем забыл то время, когда пользовался горшком. Казалось, это было давным-давно, и не со мной. А тут, такая кобыла, ходит уже не первый год в школу, а всё ведёт себя, как маленькая.

Эта Зинка, поднявшая на смех мою версию с семечкой, долго объясняла, что даже в белых резиновых перчатках резать живот человеку нельзя, что у него там желудок, кишки (я думал, пустое место), и что дети появляются на свет совершенно иначе.

Она популярно объяснила мне и всем присутствующим, откуда на свет выходят дети и каким образом зарождаются. Много спорного, нелепого и неприличного было в её рассказе. Мы отказывались ей верить.

Уверяла, что мой отец и моя мама, для того, что бы я появился на свет, занимались такими глупостями, за которые в нашем детском саду им непременно бы натёрли мылом глаза и поставили бы без трусов на подоконник. Так воспитатели у нас наказывали непослушных.

Слушая Зинку, я краснел, плевался и после того, как она закончила своё выступление, решил, что не буду ей верить, а буду придерживаться версии с семечкой.

Родителям о новой гипотезе ничего не сказал. Я тогда уже знал, что можно говорить, а что нет. Соседку, так и запомнил, как первого учителя.

1997г.

Перекрёсток

В одной из тюремных камер, на пересылке, чудесным образом сошлись пути, форточника, Степки Скокова, юноши восемнадцати лет, попавшегося в руки правосудия впервые и пятидесятилетнего вора в законе Харлампия Харитоновича Матыгина, который практически всю свою сознательную жизнь провёл за решёткой. Между ними состоялся разговор.

- Извините, за дерзость, Харлампий Харитонович, - еле слышно начал Стёпка. - Я не решился бы к вам лезть, но, боюсь, разойдутся вскоре наши дорожки, а если и сведёт судьба, то вокруг вас будет свита. Запросто не подойдёшь. Я же, сколько живу на свете, не видел человека умнее и справедливее, чем вы.

- Не тяни, - перебил Матыгин.

- Хочу задать принципиальный вопрос.

- Задавай.

- Разрешите мои недоумения. Сегодня ночью приснился сон, что попал я в далёкое будущее. Там, узнав о моей статье, сказали, что ни судов, ни приговоров не будет. И, направили в санаторий. Уверяли, что воровство не является преступлением и что их науке будущего давным давно известна эта болезнь. Обещали сделать укол, после которого мне не захочется воровать. Какой-то профессор в очках, с огромной седой бородой, рассказывал о своей диссертации. Пытался втолковать, что крадут только те люди, у которых имеются нарушения на генетическом уровне. Не то слишком много хромосом, не то слишком мало ритроцитов.

- Эритроцитов, - поправил Матыгин. - Чего задумался? Говори, я слушаю.

- Я не понял профессора и не поверил ему. Но, как только они мне сделали укол, я сразу же внутренне переменился. Появилась какая-то неутолимая жажда к созидательному труду. Захотелось встать к токарному станку и точить болванку, наблюдая за тем, как вьётся радужными кольцами стружка, и появляется деталь. И они поставили меня к станку. Я работал и испытывал наслаждение от своего труда. От того, что делаю общественно-полезную работу, являюсь одним из миллионов честных тружеников. Был горд сознанием того, что вношу свой вклад, свою частичку в то общее большое дело, которому и названия нет, но ради которого я готов работать день и ночь. Готов умереть.

- Смотрю, после этого кошмара, у тебя до сих пор голова трухой набита, - раздражённо сказал вор. - Ну, и что ты хотел спросить?

- Вот, проснулся и стал думать о том, для чего мне всё это снилось? И возможно ли это?

- Что именно?

- Ну, что делают укол и перестаёшь воровать. Ведь я во время кражи испытываю такие острые ощущения, такое наслаждение, какое не испытываю ни от чего другого. Однако ж, сосед мой, Толя - алкоголик, испытывал примерно то же самое от спиртного, а вот лечили же его и вылечили. Теперь не пьёт. Может, в будущем, действительно изобретут что-то такое, что будет лишать меня этого наслаждения, а точнее этой потребности его испытывать и наоборот, будет пробуждать во мне, как в этом сне, гражданское чувство причастности к общему делу. Тягу к общественно-полезному труду, на благо других. А? Как вы считаете, Харлампий Харитонович, может такое быть?

- Не может. И мой тебе совет. Никому никогда ни здесь, ни на зоне не рассказывай свои бредовые сны. Запомни раз и навсегда. Воровство - это не болезнь. Строгого определения тому, что есть такое, на самом деле, воровство, просто не существует. Для нашего народа, на данный момент, это просто образ жизни. Условия необходимые для выживания. Коммунисты семьдесят лет делали людям уколы и ставили их к станку, научили нести с трибун тот самый бред про общественно-полезный труд, точить болванки, но воровать они людей так и не отучили. Возьмём Сталина, тот расстреливал миллионами, но человека изменить и ему не удалось. Потребность воровать у человека в крови. Она есть в каждом. Но, у большинства всё это в зачаточном состоянии, совершенно не развито, заглушено сказками о совести, страхом понести наказание. Как только объявят, что за воровство человек не несёт уголовное наказание, люди разворуют не то что землю, но и вселенную. И, никакие уколы не помогут. Так, что не верь, Степан, кошмарным снам.

- Так всё же, что такое воровство?

- В нашем с тобой случае, Стёпа, это профессия. Осознанная необходимость. Даже более, чем просто профессия, это идеология. Ты пойми, идёт постоянная война между государством и личностью, и в свою очередь война между этими самыми личностями. Тут, кто кого. Каждый за себя. Есть, конечно, в этой жизни и настоящие друзья, не те хлебные, которые, как ты правильно подметил, станут окружать меня на зоне ради своей выгоды, а такие что готовы жизнь за тебя отдать. Вот они-то и составляют то настоящее воровское братство, ради которого можно и нужно жить. Хорошенько запомни одно. Вор - это аристократ, это король уголовного мира. Не смей и думать о том, чтобы встать к станку. Там, где ты будешь сидеть, за тебя будут работать другие. Нас слишком мало, чтобы разбрасываться. Я пошлю с этапом весточку и тебя повсюду, куда б не пригнали, примут как своего. И запомни ещё вот что. У тебя богатый внутренний мир, наивная и чистая душа. Спрячь всё это, затаись, не показывай на зоне никому этих сокровищ. Не поймут. Самые лучшие движения души примут за слабость. И не сомневайся в идее, в том что принадлежишь к высшей касте. Ведь только подумай, какую смелость, какое мужество надо иметь, чтобы бросить вызов общественному мнению. А ты наплевал на них. Ты им бросил в лицо перчатку. Этим гордись. Ну? Что опять голову повесил?

- Да, меня эта мысль поразила. Неужели же, Харлампий Харитонович, в душе каждый вор?

- Наивный ты, Степан, человек. Кто-то крадёт чужую жену, кто-то деньги доверчивых вкладчиков, кто-то чужую рукопись. Все люди - воры. Нет такого, который хоть раз да не украл. Конечно, вор вору рознь. Есть такие, что с жиру бесятся, из баловства крадут у нищей слепой старухи последнюю копейку из кошелька. По мне, так их ворами считать нельзя - обыкновенная крыса. Таким надо в ту же секунду головы отрывать. Только так. Настоящий, уважающий себя вор, выбирает себе, как правило, достойного противника. Жизнь интересна лишь тогда, когда на карту поставлено всё. Вот тогда весело.

Говорил Матыгин громко, с пафосом, явно рассчитывая на публику. И сидевшие в камере воры, слышавшие то, о чём он говорит, как бы поддерживая его, согласно кивали головами.

Ночью Скокову не спалось, он мысленно продолжал диалог с Харлампием Харитоновичем.

"Но если подумать. - рассуждал Скоков. - Никто не станет работать, сеять хлеб, затем его убирать, выпекать булки, все будут воровать. Умрём с голоду. Скажешь ему, а у него на всё ответ готов. Скажет: не умрём. Изучай классику. Что Пушкин писал в своих маленьких трагедиях? Что там Моцарт у него говорит? "Нас мало избранных, счастливцев праздных". Скажешь, что смущает тюрьма. Что я в ней задыхаюсь. Ответит: в тюрьме сидели все лучшие люди земли и даже Иисус Христос. Кто не был в тюрьме, тот зря прожил жизнь, тот не знает её изнанки, не может ни о чём судить правильно. Тюрьма - школа жизни. Надо просто научиться философски относиться к ней".

За размышлениями Скоков не заметил, как с ним заговорил не вымышленный, а что ни на есть настоящий Матыгин, которому в эту ночь тоже не спалось.

- Чем я от тебя отличаюсь? - тихо спросил он.

- Вы, Харлампий Харитонович, авторитетный вор, а я молодой, начинающий, - испуганный столь неожиданным появлением своего давешнего собеседника, ответил Скоков.

- Нет, Стёпка, я не об этом. Говоришь, что любишь воровать? Это не хорошо. Действительно, похоже на болезнь. Смотри, не стань в лагере крысой. У тебя и так всё будет, но ты из-за этой болезненной привычки можешь начать лазить по тумбочкам. За это сразу лопатой голову отрубят. Это тебе моё предостережение. Я же от тебя, как раз, тем и отличаюсь, что воровать не любил, не хотел и более того, мне делать это было противно. А воровать стал из-за нужды, да и окружение заставило, не оставив выбора. Родился я в тюрьме, за колючкой, и рос среди воров. Мать замёрзла на этапе, отец погиб в сучьей войне. Жизнь была тяжёлая, послевоенная, очистки картофельные и те за счастье было поесть. Я потом в лагерях многого насмотрелся, ели при мне от голода и мышей живьём и тараканов, но всё одно с той нуждой, с тем голодом послевоенным ничто не сравниться. Тётка в очереди за хлебом стояла, а дома, у меня на руках, брат от голода умирал и всё просил "хлебушка". Я побежал, сказал, что он доходит, тётку без очереди пропустили карточки отоварить, но не успела. Так и не дождался он нас, братишка Юра. Так-то вот. Ты, Степан, как отсидишь свой срок, давай, больше не воруй. Иди, лечись, устраивайся на завод и обязательно женись. Пойдёшь в церковь, помолишься, покаешься, и Бог тебя простит. Даст сладкие слёзы раскаяния, и станешь ты жить счастливо. Жить так, как живут сотни тысяч других, трудом рук своих, поливая потом святую русскую землю. А мне уже всё, поздно. Жизнь зря прошла. Пропала жизнь впустую. Родятся дети, ты их не бей, не кричи на них. Воспитывай в любви. Жене помогай. А за меня, как выйдешь, если не забудешь, в Храме свечку поставь.

Долго в ту ночь не мог заснуть Скоков, ворочался с боку на бок, обдумывая последние слова сказанные Харлампием Харитоновичем. Не спал и Матыгин, нервно куря одну папиросу за другой, вспоминая юность, того старого вора на пересылке, который предостерегал его, Харламку, от соблазнов жизни воровской.

Солгал он сегодня Степану, что не было выбора. Всегда, сколько помнил себя, стоял он на перекрёстке двух дорог и всегда-то, по привычке ли или по слабости сворачивал на знакомую, проторенную. Хотел, очень хотел, но не получалось начать новую, честную жизнь, не смог завязать. Какая она будет, жизнь у Стёпки, те ли слова он нашёл для убеждения, да и мог ли он, всей своей жизнью утверждавший обратное, наставить мальчишку на праведный путь. Вот что мучило воровского авторитета на заре нарождающегося дня. И, пока эти терзания не оставляли его, он верил, он надеялся на то, что представится и ему ещё одна возможность для выбора, которую - то он не упустит.

25.02. 2000г.

Поезд мечты

Летом, ближе к отпуску, все поезда идут на Юг. Согласитесь, хорошо куда-нибудь ехать на поезде. Ещё лучше если не куда-нибудь, а в тёплые края. В вагоне суета, кто-то ест курицу, кто-то ходит по вагону. Продают газеты и шоколад. Взволнованная проводница разносит чай, держа по пять стаканов в подстаканниках, в каждой руке.

И прекрасная попутчица по имени Галя смотрит ласково. Ей весело, ей интересно жить. Мы молоды, нам нет преград ни в море, ни на суше. Мы улыбаемся, глядя на отягощённых заботами людей, впереди у нас приключения.

За окнами проносятся полустанки. На станциях, где поезд останавливается, предлагают варёных раков и кукурузу. И много новых запахов, людей, ощущений.

Совсем недавно мы были с Галей незнакомы. А теперь я сижу рядом, пью пиво, ем раков и слушаю её. А она, отламывая маленькие кусочки от шоколадки, подаренной мной, рассказывает интимные подробности своей жизни.

Никакому духовнику не исповедуются с такой охотой, как незнакомому человеку, попутчику. При других обстоятельствах я бы встречался с ней месяц и вынужден был бы водить её в театры и рестораны, прежде чем она позволила бы взять себя за руку, но в дороге, в поезде, всё происходит стремительно.

Не прошло и часа, как заплакала она на моём плече в тамбуре, куда мы вышли покурить. Стала уверять, что мечтала обо мне, нескладном, нелепом, но уже таком дорогом. И чувства её были искренни. Как это объяснить? Чем? Не возьмусь, не в силах.

Пусть учёные умы, психологи, чей мозг затвердел от перечтений Юнга и Фрейда, ломают над этим головы. А мы целовались, не обращая внимания на шмыгающих туда-сюда пассажиров, и не было в ту минуту на земле никого счастливее нас.

Что это за прелесть, железные дороги! Кто их выдумал? Был бы я поэт, какие бы я строки посвятил перестуку колёс, чайной ложечке дребезжащей в пустом стакане, прелестной попутчице. Это колдовство! Это магия!

И не надо продолжения. Продолжение всё испортит. На тёплом Юге будут новые встречи, новые страсти, новая любовь. Вернёшься в Москву, встретит скверный дождь или же снег, величественно падающий хлопьями - всё уже не то. Закружат дела, замучают заботы, не останется времени даже для того чтобы улыбнуться. Тем более на то, чтобы заводить романы. Нет, Москва осенью не для романов, не для нежных чувств. На каждом шагу суета, колкий взгляд, гримаса усталости.

Только Юг с его неспешностью, мягкостью, сладким ветром, подлечивает раненую душу. Только там уставшее, закрепощённое тело отдохнёт и расслабится. Не жалейте денег на отдых! Весь год в холодных московских квартирах вас будут согревать тёплые воспоминания.

И не только вас, но и ваших друзей, мечтающих, страдающих, но так и не получивших того, что получили вы.

Их "Поезд мечты" безвозвратно ушёл, а у вас всё впереди.

До следующего лета

7.09.2000 г.

Показалось

Весной это было. Зашёл Михаил Обиходов в Зоологический музей. Походил у касс, посмотрел картину, на которой два белых медведя рычали над умерщвленным ими же морским котиком. Окинул взглядом гардероб, скамейки стоящие у стен - и всё не мог сообразить, за каким лешим его туда занесло.

В музее было много детей. Они бегали, кричали, смеялись, вели себя так, точно пришли на новогоднюю ёлку. Обиходову захотелось вместе с ними бродить по залам, смеяться, кричать, но он вовремя вспомнил, что под курткой, которую придётся сдавать в гардероб, не свежая рубашка, с разводами от пота. Ему бы выйти из музея и идти своей дорогой. Туда, куда он шёл, на Тверской бульвар, фланировать после обеда. Он же всё слонялся по предбаннику Зоологического музея, словно на что-то надеясь и чего-то ожидая.

Ждал и дождался. Заметил сидевшую на скамейке девушку с инвалидной палочкой в руках. Поймав на себе его пристальный взгляд, девушка покраснела. Михаил тотчас влюбился. Представил её тяжёлую жизнь, страдания и муки. Принял решение подойти, познакомиться, а если получится, то сразу же и объясниться. Решил всё это сделать сразу же, как только оденутся и отойдут маячившие перед ней люди.

"Сейчас подойду и представлюсь, - размышлял он, - или лучше извинюсь и присяду. С чего бы начать? Как заговорить с такой молодой, но уже так много пострадавшей?". Он терялся в догадках. "Необыкновенная! Любимая!" - Кричало сердце из груди. Но, вдруг... Что это? Девушка встала и отдала инвалидную палочку старушке. "А-а, понял, - твердил про себя Обиходов, - стесняется, хорошая моя, хочет понравиться, а у самой больные ножки. Без палки то, наверное, как тяжело".

Он рассматривал её ноги и всё более убеждал себя в том, что они хоть и молодые, стройные, но непременно больные. Однако девушка на больных ногах ходила очень бойко. Старушка же, принявшая от неё палочку, напротив, еле передвигалась, из чего выходило, что больные ноги, конечно, у неё.

Михаил отказывался верить собственным глазам. Он не желал такого простого разрешения своей любовной страсти. Здоровую отчего-то любить не хотелось. Здоровая, не заслуживала его страстной любви.

Сомнений быть не могло, девушка взяла бабушкину палку на время, пока та надевала пальто и сделала это конечно произвольно и никак не умышленно.

- Вот тебе и - на! - Сказал Обиходов, выходя из музея, и направляясь в сторону Тверского бульвара. - Как, однако ж, быстро любовь проходит.

1995 г.

Помог

Муж с женой Смекалкины, собираясь в гости, толкались в прихожей.

- Его, не сегодня-завтра, отчислят, - кричала Нина Васильевна, впопыхах накидывая на себя плащ. - С таким трудом его в этот математический лицей устроила. А у него уже четыре двойки по главному предмету. В лучшем случае разрешат перевестись, а то просто вышвырнут с позором.

- Выгонят, пойдет в другую школу, - спокойно отвечал ей муж. - Поторапливайся. Мы уже прилично опаздываем. Дед с внуком позанимается и "хвостов" не будет. Правильно я говорю, Василь Игнатьевич?

- Идите. Начальство ждать не любит, - выпроваживая зятя за дверь, сказал "дед".

- Хвосты, хвосты, - поправляя кончиком мизинца заломившуюся ресницу, мурлыкала Нина Васильевна. - Учти, оболтус, еще один "лебедь" и поплывешь вместе с ним к тем, по кому колония плачет. Пойдешь к наркоманам в обычную школу. Убьют тебя там. Плакать не стану.

- Еще как станешь, - приглушенно процедил лицеист, закрывая дверь за матерью и, обернувшись к деду, дал волю эмоциям. - Училка - дура, говорит, прими на веру. А я ей: "Вы советскую власть на веру приняли, а теперь историк уверяет, что она - порождение дьявола. Если вы настоящий учитель, то объясните, своему ученику. Я пойму. На всю жизнь запомню. Да, и вас добрым словом вспоминать буду". Сама ничего толком объяснить не может. Как на веру принимать математику? Это же не Господь Бог. Правильно рассуждаю?

- Давай, успокойся. Принц скорби. Расскажи без эмоций, что учительница не смогла или не захотела тебе объяснить.

- Она уверяет, что минус, помноженный на минус, в результате дает плюс. А разве такое возможно? Я понимаю так. Если плохое умножается, то хорошего не жди. Хорошо от этого может стать только мерзавцу, да и то, если он за всем этим наблюдает со стороны. Разве я не прав? Если плохое умножать на плохое, то уж хорошего из этого точно не получится.

- У тебя, Василек, гуманитарный склад ума. У Пушкина в "Маленьких трагедиях" поверяли алгеброй гармонию. Что же, нелегкая у меня задача. Придется при помощи гармонии объяснить тебе законы математики. Лет эдак, сорок назад работал я в одном научно-исследовательском институте и был у нас там директор - Галактион Андреевич Рубль. Да, да. Такая фамилия была. Среди нас, молодых специалистов, он пользовался исключительно дурной славой. Поговаривали, что в молодости у него была безумная взаимная любовь, которую он предал ради карьеры. С тех пор достиг заоблачных чиновничьих высот, но печать предательства своего истинного чувства раз и навсегда закрыла ему двери в храм высоких отношений с женщинами. Я не слишком высокопарно говорю? И поэтому житья от него, упыря, никакого не было. В особенности доставалось женатым и замужним. Ненавидел. Придирался. Житья не давал в самом прямом смысле этих слов. Вычеркивал семейных из очереди на жилплощадь и вписывал на их место холостых. Считая, что семья и наука вещи несовместимые. И была в институте младшая научная сотрудница Полина Полушкина. В молодости болела, врачи и родные были уверены, что умрет, но выздоровела и сразу после школы пришла в институт. Работала лаборанткой, затем... Но, все это не важно. Важно то, как себя вела, а также и то, что между нами, сотрудниками, сложилось твердое убеждение на ее счет, что лучше бы она... Таво-с. Ну, ты меня понял. Настолько вредная была барышня, что словами не передать. В институте, таким образом, образовалось два центра зла. Два абсолютных минуса. Галактион Андреевич и Полина. Два демона, два монстра, которые рано или поздно должны были встретиться в смертельной схватке, только затем, чтобы перегрызть друг другу глотку. Тут необходимо уточнить, что друг друга они ненавидели больше, чем всех остальных институтских. Дело в том, что у Полины отец был начальником отдела. Эдакий современный Кулибин. Внешне неповоротливый, медлительный, но имел на плечах золотую голову и, конечно, не мог не раздражать завистников. С него все и началось. Он-то и сделался камнем преткновения. Чтобы не забивать тебе голову ненужными подробностями, поясню просто. Изобрел он "Важную вещь". Все это сразу поняли и захотели примазаться. Когда не получилось, решили попросту оттеснить, а эту "Важную вещь" выдать за свою. И у них почти получилось. "Кулибин" от схватки самоустранился. Как с гениями это часто бывает, вся энергия ушла на открытие, на то, чтобы бороться с подлецами, не осталось сил. И вот, тут на авансцену вышла его доченька. Уже известная тебе Полина. Полагаю, ей просто причина была нужна для скандала, а уж о правах отца она в последнюю очередь думала. Как бы там ни было, это был поступок. Возможно, первое и единственное в ее тогдашней жизни доброе дело. Ворвалась она в директорский кабинет, как Советская армия в Вену, и давай бушевать и скандалить. Замечу, что с Галактионом Андреевичем и тихо разговаривать в институте никто не смел. Все только указания получали и безропотно, беспрекословно их исполняли. А тут такое! Все слышавшие, что в директорском кабинете творилось, думали, убивают друг друга. Ор стоял такой, что стекла в рамах дрожали. Блокадница баба Маня бросила тряпку с ведром, убежала, спряталась, вспомнила бомбежки. Долго кричали, а потом затихли. И все. Все в институте изменилось. Все произошло молчком. Догадываться стали после того, как ИРЧ, так мы сокращенно звали нашего Галактиона, Изверг Рода Человеческого, разрешил Полушкину свои идеи воплощать. И Полина как-то подозрительно стала потише, помягче себя вести. И ИРЧ утратил свой "взгляд Василиска", которым всеобязательно сверкал на подчинённых при общении. И только тогда наши недоумения разрешились окончательно, когда они объявили о своей свадьбе. Все это более походило на сюжет для романа, нежели на правду. А что касательно нас, институтских, то просто радуга появилась над ратным полем. В начале никто не поверил, а когда поверили, уже и не знали, радоваться этому событию или горевать. Ей двадцать восемь, ему семьдесят два. Вместе - сотня. И тут угадал Рубль, ничего не скажешь. Полина вскоре родила ребенка. Материнство пошло ей на пользу. Совершенно переменилась. Сияющие любовью глаза, улыбка, которую невозможно спрятать. Счастливый смех. И "наш" опростел. Джинсы на нем увидели, курточку с футболочкой веселого цвета. Виноватая, но от этого не мене счастливая улыбка. Ни дать, ни взять, ковбой Клинт Иствуд, получивший Оскара. И ребенок - куколка, загляденье. Бывают же такие чудеса. А ты говоришь: "Не верю". Вот! Сама жизнь показывает. Жили порознь два злодея, два "абсолютных минуса", а соединившись, преумножившись, стали стопроцентно положительной парой. Хорошими, добрыми людьми. Не знаю, помог я тебе или нет, но других примеров не припомню.

На следующий день Василий Смекалкин оставил математический лицей и перевелся в лицей с гуманитарным уклоном.

9. 10. 2010 г.

Ивантеевка

Помощница

Была в моей жизни такая женщина - Александра Теплякова, с которой постоянно, в течение трех лет играл в шашки.

В шашки я играл хорошо, всех обыгрывал. Играть научил меня отец, он относительно неплохо играл. К десяти годам я стал его обыгрывать. Обыгрывал всех во дворе, в пионерлагере. В четырнадцать лет записался во дворец пионеров на Ленинских горах. Преподавал мне Носков Анатолий Алексеевич, который на чемпионатах мира постоянно занимал второе место. Ему тогда было двадцать семь лет. Он мне казался старым дядей. В три часа дня я туда приезжал, в девять вечера возвращался домой. Я сознательно уезжал со двора, чтобы не нарываться.

К тому времени я уже состоял на учете в детской комнате милиции, колонией пугали. Раза два мне нос разбивали, я кому-то что-то разбивал. И всегда это заканчивалось милицией. У других как-то обходилось, а я как вмешаюсь в драку, так закончу день в отделении. Маму вызывали, в школу бумагу отправляли. Так что шашки для меня стали спасением.

Чем мы там занимались? Сидели и играли в шашки. Нам рассказывали теорию, показывали комбинации, разъясняли законы шашек. В шашки я проиграл с четырнадцати до шестнадцати лет.

Жизнь, она как шашечная партия. Мой тренер по шашкам говорил: "Чтобы правильно сыграть партию, надо правильно начать". Он прав. Надо правильно сыграть дебют, развить наступление, все подготовить. И вот в конце, когда у тебя правильная позиция, правильно расставлены шашки, ты делаешь блестящий эндшпиль и выигрываешь партию.

И вся прелесть игры проявляется только тогда, когда у тебя сильный соперник. Если слабый, не сможешь показать красоту игры. Раз, и - все. Раздавил, выиграл. А если сильный, такой же, как и ты, то это уже танец, красота, полет мысли.

Ты развертываешь наступление своё, он своё. Вы понимаете друг друга. Идет противостояние. Думаете, оно заканчивается блестящей победой? Нет, ничьей. В девяносто девяти случаях из ста - всегда ничья. Да. Но, зато удовольствие получили и вы, и противник. Потому что главное в шашках это не победа, а наслаждение от высокой игры. Точнее сказать, когда есть хорошая игра, то не важна даже победа.

Каждую субботу, ровно в семь часов вечера к Сане приезжал и ровно в десять часов утра, в воскресенье, я от нее уходил.

Утром завтракал один, она любила в выходные поспать до полудня. Сознаюсь, в шашки играли на деньги. Тут надо пояснить, что и игру и денежные выигрыши и весь дальнейший распорядок наших с ней взаимоотношений - все придумала она. Я не противился.

В шашки я Сашку постоянно обыгрывал. Она от этого получала немыслимое удовольствие. Деньги проигрывала по юношеским меркам большие, и чем больше проигрывала, тем сильнее радовалась. Возможно, таким образом пыталась помочь, поддержать.

Уехала в Германию. Там вышла замуж. Я вспоминаю её с благодарностью.

2001 г.

Поэзия и проза

Как все чудесно, Таня, в этом мире устроено. Ты младше меня на девять месяцев и могла бы быть моей младшей сестрой, но как хорошо, что ты мне не сестра и я смело могу любить тебя и мечтать о том, что у нас будут дети. Непременно хочу, чтобы был и мальчик, и девочка. Чтобы росли они, как и мы, в деревне, чтобы восхищались дети наши полями в цветах, высоким небом в ватных облаках, сладким воздухом, ласковым ветром и пением жаворонка.

Помнишь, как детьми мы ходили собирать на лесных опушках землянику? Ты ягоды собирала в кружечку, а я ползал по полянке на четвереньках и обирал ягоды губами? Помнишь, как разыгрывал тебя? Говорил, что заяц вышел из леса на задних ногах, ты искала, высматривала его, а я тем временем отправлял всю собранную тобой землянику к себе в рот? Ты на меня не сердилась. Ты звонко смеялась, глядя на меня, на то, как у меня раздулись щеки. Как можно было не влюбиться в тебя?

Помнишь, возвращались из леса и заметили огромного шмелика в полосатой маечке. Я тогда сказал: "Смотри, он сейчас влюбится в какой-нибудь цветок, подлетит, обнимет и поцелует". И шмелик обнял и поцеловал самый красивый цветок. И поцелуй был такой крепкий, такой долгий, что стебель склонился до самой земли.

А потом что было, помнишь? Я попросил разрешения тебя поцеловать. Ты зажмурилась так сильно, что губы расползлись, и в результате я поцеловал твои зубы. А помнишь, как после дождя вышли на улицу, встали под рябину и хорошенько тряханули ее? На нас посыпались огромные, холодные капли. А потом подошли и тряханули яблоню, и вместе с каплями на голову посыпались яблоки. А помнишь, как листьями осоки стреляли, кто дальше?

Помнишь, как спасли слепых котят, которых закопала тетя Катя? В детстве все это кажется диким, непонятным. Она с такой любовью кормила беременную кошку, приговаривала: "Кушай, милая, тебе теперь за семерых питаться надо, ты теперь не одна". А потом взяла и с легкостью новорожденных котят закопала. Необъяснимая жестокость, особенно в глазах маленьких детей.

А помнишь, зимой, мы лежали на снегу, и нам на лицо падали снежинки? Тихо падали, медленно. И таяли. Каждое время года - настоящее чудо! Летом зелень, яркое солнце, осенью красная и желтая листва. Помнишь, любили гулять под дождем, шлепая по лужам. Следили за прозрачными извивающимися змейками на оконных стёклах. Чья быстрее скатится. Даже спорили, чья капля победит. А вспомни зиму. Горки снежные, снеговиков, лед на озере. Как сначала палки швыряли, чтобы проверить, крепок ли лед, а затем потихоньку выходили на него кататься. Весною сосульки, капель, прозрачный воздух. Кровь бродит, ходишь, как пьяный. Ручьи журчат и полная вера в неизбежность немедленного счастья. Вот-вот, оно рядом, обязательно будет. И было. Ты мое счастье, Танька.

А помнишь, как мы били Славку Никишина за то, что он надул лягушку, и она, как пузырь, плавала по озеру и не могла нырнуть, попасть к своим детям. Я держал ему руки за спиной, а ты пробивала щелбаны ему в нос и лоб. Он сначала грозил нам, а потом плакал и умолял, но мы, пока сто щелбанов не пробили, не отпустили. Неприятный тип, этот Славка. Одни гадости у него на уме. Прости, что в таком дорогом для меня письме упомянул о нем, что-то вспомнился.

Я хотел сказать тебе главное. Ты - моя надежда и свет мой. Ты нужна мне сейчас, как воздух. Я люблю тебя сильнее матери, сильнее всех. Ты у меня единственная.

До встречи через три месяца, самый дорогой мой человек.

Прочитав письмо, Славка Никишин отдал его беременной жене.

- Ну, и зачем ты дала его мне прочитать? - Спросил он.

- Затем. Надо было год назад написать, дескать, вышла замуж. Прости. Не мучай ни себя, ни меня.

- А, что как после такого известия он там руки на себя наложит? Греха-то не боишься? Пусть воротится, а тут уж все решим.

- Ну, коли ума нет, пусть накладывает. Я ему не нянька, - ответила мужу Татьяна, топившая, в ведре с водой, слепых котят.

22.01.2001 г.

Пределы

Была у меня Жанна по фамилии Школьник, не готовила, не стирала, не убиралась - все делал я. Она просила подать, принести, я выполнял ее просьбы. "Дай вилку, подай телефон". Делала это не для того, чтобы как-то унизить, а просто потому, что была так воспитана. Она не умела иначе.

Уезжая в командировку, я варил ей огромную кастрюлю щей, и она их ела. Тарелки не мыла. Я приезжал и находил в раковине гору грязной посуды. Жанна, тем временем, сидела в комнате, укутавшись в одеяло, и мечтала. И это не вызывало раздражения, только смех или улыбку, в зависимости от степени усталости, с которой я возвращался.

Такой уж она была. Мы говорили с ней о браке. Я хотел на ней жениться, мечтал о детях.

- Куда мне рожать? - Отвечала Жанна. - Я сама еще ребенок. И потом, размножаться должен тот, кто умеет хотя бы себя обслуживать. А я видишь, какая?

От разговоров о браке и вовсе уклонялась под любым предлогом.

Не поверите, но я стирал за ней даже нижнее белье. Случалось, что и её саму купал, как малого ребенка. Ничего не хотела делать. Но, как, ни странно, не только ее, но и меня всё это устраивало.

Жанна задавала тысячу вопросов, широко раскрывала глаза, удивляясь самым обыкновенным вещам, а главное, была тихая, спокойная. Мне с ней было уютно. По мне бы, так и жил с ней сто лет, даже не имея детей, не расписываясь. Готовя, стирая и убираясь. Но, видимо, всему есть свой срок, всему в нашей жизни земной поставлен предел.

Она сама от меня ушла, и, когда просилась назад, я сказал ей "нет".

А ушла оттого, что я готовил, убирался и все делал по дому. Был немужественным, как ей казалось. Не курил, пил в меру, грязно не ругался, ее не бил. Ее старшие сестры жаловались ей по телефону на своих мужей, а ей в свою очередь нечего было рассказать. Она завидовала им.

Лучшую ее подругу муж, находящийся в приступе белой горячки, загнал на балкон и, приставив столовый нож к горлу, спрашивал: "Ну, что, сама прыгнешь, или тебе помочь?".

- Представляешь, какие эмоции она испытала? - Говорила мне Жанна, с глазами, горящими от восторга и зависти. - Разбежаться, что ли и нам в стороны? Пожить, какое-то время, в состоянии неопределенности? Все-таки, что-то новое.

Так она при мне рассуждала. И "разбежались".

Недолго она "бегала", запросилась назад. Недели две звонила через каждые пять минут, на работу ко мне приезжала. Ну, кто еще так, как я, стал бы готовить ей, мыть посуду, убираться? Кто стал бы слушать ее вздор, не забывая при этом зарабатывать на жизнь, то есть на тряпки и житье-бытье? Никто. Не нашла такого.

Она была, конечно, миленькая, непосредственная и мне очень нравилась. Влекло меня к ней физически. Ну, да и она отвечала взаимностью. Был у нее вкус, то есть знала, как вести себя с мужчиной. Вот, чего-чего, а это умела.

Умела без притворства краснеть, стесняться. Умела приоткрыть тайные двери и, не дав насытиться, тот час захлопнуть. Всегда оставляла полуголодным, с тем, чтобы не надоела, не приелась, чтобы оставаться желанной. В этом заключена большая женская мудрость. Этим Жанна владела. А больше ничем.

Не за плотские утехи я ей все прощал, а за ее наивность, открытость, детскость. Да, и что значит прощал? Встретились, полюбили друг друга, стали жить. Так и жили. И ее, и меня какое-то время такая жизнь устраивала. А, что случилось потом - вы знаете.

После Жанны по фамилии Школьник, по странному стечению обстоятельств, я познакомился и жил с Жанной по фамилии Учитель. От Жанны Школьника ушел, к Жанне Учителю прибился.

С ней ситуация была прямо противоположная. Все делала она. И готовила, и убиралась, и даже в стену гвозди забивала. Я, в кратчайшее время, так обленился, что, снимая с себя рубашку, был не в состоянии повесить ее на вешалку, кидал на пол. Жанна подбирала, ни слова не говоря, и несла стирать.

За четыре месяца такой жизни я поправился на двадцать килограмм. У меня появилась одышка.

Сейчас противно вспоминать себя того, но это было. И чтобы полностью не деградировать и не разложиться, я от Жанны Учителя ушел. Она говорила: "Готовь, стирай, забивай". Но, я не мог. Был, как парализованный. Страшная апатия ко всему была, опускались руки. Ничего не хотел делать из того, что раньше делал, и главное, делать любил. Стал настоящим паразитом, трутнем. Даже на работу ходить перестал.

Простились мы с Жанной Учителем по-доброму. Остались хорошими друзьями.

2001 г.

Привычка

Накануне собственной свадьбы, Аркадий Петраков, встретил девушку своей мечты. Тот час помчался к другу, брату невесты, и упал перед ним на колени.

- Серёжа, - плакал он, - можешь считать меня негодяем. Но, свадьбы не будет. Встретил настоящую любовь, свою вторую половинку. Ударь. Ты, имеешь на это право. Поскольку я нанёс тебе и сестре твоей величайшее оскорбление. Мне и самому станет легче.

- Как это случилось? - Поинтересовался друг.

- Самым естественным образом. Поехал к портному за свадебным костюмом и увидел в метро, на станции. Подошёл. Объяснился. Сказал: "Не знаю кто вы, да это и не важно. Чувствую, что дышать без вас не могу. Жизнь моя в ваших руках, распоряжайтесь ею". Рассказал о себе всё. И о том, что завтра свадьба, и то, что свадьбы не будет. Учится в первом меде, на фармаколога. Не из Москвы. Поехала домой, к маме. Пригласила, в сентябре, к себе в институт. Сказала: "Если намерения у вас серьёзные - то увидимся. Я вас тоже сразу заметила".

Она славная! Сердце моё поёт. Теперь дни, часы, минуты буду считать до первого месяца осени. Порхаю, как мотылёк. Ну не смотри ты на меня так. С твоей сестрой у нас была любовь с первого класса. Первая, детская, на смену к которой неизбежно приходит настоящее зрелое чувство. Влюблённого судить нельзя. Я не виноват, что любовь случилась за день до свадьбы. Хорошо ещё, что так, накануне. Поверь, всем будет лучше, честнее. Родственникам всё сам объясню и надеюсь, поймут правильно. Осуждаешь? Имеешь на это право.

- Завидую. Я бы никогда не решился. Ты, Аркаша, молодец. Мужик. Личность. Но, вопрос. Где гарантия, что через год не встретишь другую любимую, затем третью?

- Хоть миллион. Жить без любви подло. Я не буду жить так, как отец с матерью. Не стану мучиться в постылом браке, заставляя страдать жену и детей.

- Прав. Не красиво уходить от невесты накануне свадьбы, но и жениться на человеке, которого не любишь, просто безумие. Я не сержусь, горжусь тобой. Пусть это и странно тебе слышать от брата покинутой девушки, но это так.

В тот же день невеста Аркадия Петракова, ещё не зная, что покинута, встретилась с подругой и отправилась с ней в ресторан. А поскольку столик в ресторане достался четырёхместный то, волевым решением метрдотеля, к ним были подсажены два молодых человека.

Сначала такой порядок не понравился, хотелось поговорить о своём, девичьем, но коль скоро выбора не оставили, то они смирились с существующим положением и уже через несколько минут их прекрасные плечики подрагивали от непрекращающегося смеха.

Один, из молодых людей, был очень весёлым и разговорчивым, весь вечер корчил рожицы, вышучивал и передразнивал людей сидящих за соседними столиками, рассказывал не совсем приличные анекдоты и декламировал непристойные стихи. После застолья вызвался проводить до дома подругу нашей героини.

Второй, молчаливый, пошёл провожать покинутую невесту. И на беду пристали хулиганы. То ли внешность кавалера не понравилась, то ли спутница его приглянулась. В общем, прицепились, как в народе говорят. Да так, что слов не слушали, на просьбы не реагировали, угроз не боялись.

Стало ясно, без драки не обойтись. А как драться, когда трое на одного? Но, молчаливый провожатый, вдруг, так профессионально с ними разделался, что теперь уже не скоро хулиганы смогут встать с больничных коек и приставать к прохожим. Досталось им на орехи.

После драки молчаливый молодой человек словно ожил, стал рассказывать о себе. И с каждым новым словом, покинутая невеста всё сильнее понимала, что любит его так, как не любила никогда и никого. Что вся предыдущая жизнь была лишь ожиданием этой встречи.

От станции метро Октябрьская, они пешком дошли до станции метро Парк Культуры. Затем, так же незаметно, за разговорами, дошли до станции метро Спортивная. Дмитрий, так звали молчуна, жил у этой станции. Из окна кухни видна была станция метро. Обои в комнате были смешные, детские, клоуны на парашютах. Когда-то у Дмитрия была семья, теперь жил один.

Верочке, так звали покинутую невесту, всё нравилось. И Дмитрий, и его рассказы о службе, и клоуны на парашютах, и то что он был женат, и что теперь разведён, и даже необычный свисток в носике у чайника, тоже нравился.

И тут, вдруг, вспомнила, что завтра выходит замуж, что у неё свадьба. В четыре часа ночи она сняла телефонную трубку и набрала номер брата.

- Сержик, прости, что разбудила, - залепетала она, - я должна сказать тебе важную вещь. Знаю Аркадий твой лучший друг, но... Но, истина дороже. Не знаю, как это лучше выразить? Я не хочу ему говорить неправду, то есть лгать. Это будет подло с моей стороны, поэтому я решилась. Решилась, но чего мне это стоило, даже не догадываешься.

- Так ты уже говорила с ним? - Сонным голосом спросил брат.

- Ради Бога молчи и слушай, не перебивай, а то спутаюсь и ничего не смогу объяснить, а объяснить обязательно нужно. Так вот, начала я о своих чувствах.

Человеческие чувства сравнивают с природой, например, вулкан, когда только "просыпается", не опасен, но когда начинает извергать лаву, он на своём пути никого не жалеет и не щадит. Так и моё чувство, сначала просыпалось и, наконец, захватило меня всю, и бьёт ключом. Извини, что так подробно говорю. Хотела сказать, что свадьбы завтра не будет.

Я полюбила другого человека. Можешь презирать меня, обзывать грязными словами. Возможно, в твоих глазах, я такой на данный момент и выгляжу. Только прошу об одном, сейчас ничего не говори. Пойми, это просто выше моих сил. Это стихия, река, которая как щепку подхватила меня и несёт. И я очень счастлива, быть щепкой, и рада нестись по течению к неведомым берегам.

Аркашка, замечательный человек, преданный друг. Уверенна, что и мужем для какой-нибудь девушки будет превосходным. Для какой-то, но только, не для меня.

Сегодня я поняла, что совершенно его не люблю. Да, скорее всего, никогда и не любила. Суди меня, как подсказывает тебе совесть, но я не хочу губить жизнь с молода, живя с человеком к которому не испытываю тех самых чувств, без которых семья не семья, а бессрочная каторга. До свидания.

- Не вешай трубку, - взмолился брат, - я не осуждаю. Не переживай. Я, горжусь тобой. Повторяю, не переживай. Всё уладится самым наилучшим образом.

- Ты так убеждённо всё это говоришь, что мне уже и самой верится, что всё будет хорошо. Передашь? Скажешь, что свадьбы не будет?

- Нет. Сама скажи. Увидишь, он воспримет спокойно. Пойми, такие вещи нельзя передоверять кому-то, даже ближайшей родне. Успехов в настоящей любви.

На следующий день играли свадьбу. Ресторан был шикарный, большое количество гостей. Аркадий Петраков сочетался законным браком с Верочкой.

Вспоминая прошедшую ночь, в особенности драку, из которой Дмитрий вышел победителем, Верочка подумала: "А мой бы, тряпка, не защитил. Под юбку бы спрятался". Встала, подняла бокал шампанского, выше головы, и сказала:

- Я знаю Аркадия с первого класса. С того самого дня, как сели первого сентября за одну парту. Как сели рядом, так потом ни на один день и не расставались. Он носил мой портфель в школу и из школы, мальчишки одноклассники дразнили, подсмеивались, но он тогда уже был выше этого, был настоящей личностью. И сегодня мне выпала честь стать его женой. Прошу всех поднять бокалы и выпить за моего мужа. Самого, дорогого для меня человека. И, самого замечательного.

Выпивая бокал за себя замечательного, Аркадий подумал о том, насколько жена проигрывает девушке, что встретилась вчера. "Просто обезьяна какая-то".

Испугавшись этой мысли, он встал с бокалом шампанского и так же, подняв его выше головы, сказал:

- Прошу всех выпить за мою жену, самую красивую девушку на свете!

Много было тостов, гости выпивали, веселились. Лишь свидетель жениха, он же брат невесты, сидел печален и трезвёхонек. Пьяные гости стыдили его за это и понуждали сказать тост. Он всё отнекивался. А тут, вдруг, встал и сказал:

- Предлагаю выпить за Пушкина Александра Сергеевича. За его бессмертные строки: "Привычка свыше нам дана, замена счастию она".

Свидетеля толкали в спину и подсказывали:

- Скажи "горько". Какого лешего нам Пушкин твой.

- Да, да, - соглашался свидетель - Если б только знали вы, как горько мне.

Жених с невестой, вместо ожидаемого всеми поцелуя, вдруг не сговариваясь, навзрыд заплакали. Он о своей, а она о своём.

- Меньше пить нужно было, - говорили родители, - позорите перед роднёй.

22.09.2002 г.

Прилежный ученик

Субботним утром Арона Моисеевича разбудил стук в дверь. Стучали кулаками, да с такой силой, что было ясно, промедли он с открытием ещё несколько мгновений, и в ход пойдёт кувалда. В том, что это ломятся сотрудники милиции с внезапным обыском, сомнений быть не могло, поэтому хозяин квартиры очень удивился, увидев на пороге не бравого ОМОНовца, наряженного в сферу (специальная каска из свинца) и бронежилет, а тщедушного молодого человека с переломанным носом, одетого в костюм, выдававший глухую его провинциальность.

- Вы из прокуратуры? - Машинально спросил Арон Моисеевич и тут же поинтересовался. - Чем могу служить?

- Нет. Я не из прокуратуры. Я сынок ваш, Илюша Кагалов. - Медленно, с расстановкой, ответил нежданный гость. - Вы с моей мамой, Зинаидой Владимировной Артемьевой, вместе в Университете учились. Потом Вы нас бросили, и мы уехали в Сибирь к её родителям. А неделю назад, когда исполнилось мне тридцать, мама сказала: "Езжай в Москву, посмотри на отца. Может, нуждается в чём, помоги".

- Заходите в квартиру. - Холодно пригласил Арон Моисеевич человека отрекомендовавшегося его сыном. - Проходите на кухню.

Неловко ступая, гость прошёл на кухню. Поставил на стол сумку с банками, закатанными собственноручно, в которых было варенье и консервированные овощи.

- В следующий раз не стучите, звоните. Рядом с дверью, розовый звонок. - Не зная, о чём говорить, сказал Арон Моисеевич и, отводя глаза в сторону, спросил. - У вас паспорт есть?

- А как же. Здесь. Во внутреннем кармане.

Гость похлопал себя по груди.

- Покажите, пожалуйста.

Досадуя на недогадливость гостя, Арон Моисеевич взял в руки паспорт, машинально достал из него фотографию, чтобы она не мешала проверке личности и вдруг вскрикнул:

- Что это?

- Фотография. - Спокойно ответил гость.

- Ясно, что не утюг. На ней кто?

- Вы вместе с мамой на Ленинских горах.

Арон Моисеевич и без подсказок знал, что это он, но боялся, что всё это ему только кажется и от страха перед этой, возвращающейся к нему, давно забытой жизнью, требовал подтверждения, очевидным вещам. Попросту, поддержки.

Он поднёс фотографию близко к глазам и увидел рядом с собой, молодым, ту самую, несмышлёную девочку, которой овладел когда-то в главном здании Университета, в секторе "Г", на пятом этаже, прямо в телефонной будке.

Сразу вспомнилось всё. Словно, не тридцать лет прошло, а три дня. Вернулось то лето, Воробьёвы горы (тогда Ленинские), травянистый пляж реки Москва, купания, обжимания, сладкие поцелуи. Катание на речном трамвайчике и дырявые карманы, в которых не было ни гроша.

"Да. Время, было другое. - Думал он, разглядывая фотографию. - Ходили мы с этой наивной девочкой воровать яблоки в Университетский сад. Затем шалили. Кидались огрызками в прохожих, а сами прятались в кустарнике. Было смешно и страшно. Какое же это было блаженство. И жизнь казалась лёгкой, простой. А главное, понятной на века. А что теперь?".

Неожиданно, для себя самого, Арон Моисеевич грязно выматерил вслух действующего президента, политический курс и все те демократические перемены, которые стали возможны только при новом укладе жизни.

- Правителя ругать нельзя. - Убеждённо сказал гость.

- Кто тебе сказал? Теперь у нас всё можно. Демократия.

- Всякая власть от Бога.

- Ты ещё мне Гитлера в пример приведи. Так ты у нас, значит, верующий? Веришь в Бога, в бессмертие. Конечно, за реформы. А ты видел, что за окном творится? Как сейчас люди живут? Когда твоя мать забеременела, у меня и мысли не возникло послать её на аборт или ещё куда подальше. Сказать: "Живи, как знаешь. Меня не трожь". Я, как честный человек и законопослушный гражданин, пошёл с ней в ЗАГС и оформил отношения. И никакой поп, никакой раввин меня этому не учил. Для того, что бы быть порядочным, не обязательно называть себя верующим. Это моё глубочайшее убеждение и даже ничего мне на это не говори. А про бессмертие я тебе расскажу. Жил я когда-то в самой лучшей на свете стране. Учился, в самом лучшем на свете Университете. Строил, светлое будущее для всех людей на земле. Сомнения меня не терзали. Я был по-настоящему счастлив. И вот тогда, все мы, считали себя совершенно искренне бессмертными. Бессмертными, в своих делах. Бессмертными, в идее всеобщего равенства и братства. А, что теперь? Теперь мне говорят: "Ты еврей, убирайся в Израиль или прибивайся к еврейской общине". А я спрашиваю себя, зачем? Зачем мне всё это? Все эти общины, Синагоги. Другой подходит и учит: "Иди, окрестись, Богу не важно, эллин ты или иудей.". Спрашиваю: зачем? Ничего вразумительного ответить не может. Всё так же, как ты, бормочет затверженные фразы: "Всякая власть от Бога. Ругать её нельзя". Да как же мне её не ругать, если она мне всю жизнь испоганила. Знаешь девиз новой власти? Воруйте, убивайте, насилуйте! Точно говорю, не улыбайся. Сейчас, куда ни глянь, все воруют, все друг друга ненавидят, хотят убить. И скажи, кому при этой власти стало лучше? Никому. Все проиграли. Да, ты мне можешь возразить. Имеешь полное право сказать, женится-то ты женился, но через год развёлся, фактически нас бросил. Что тебе на это ответить? Ты сам мужчина и должен понимать, что в жизни зачастую обстоятельства сильнее нас. Влюбился, думал, нашёл то, что искал. Но, ошибся. Так бывает. Ты меня пойми. Я пять раз был женат, а ребёнок только один. Ты, у меня, единственный сын.

Арон Моисеевич произнёс слово "сын" и вздрогнул, словно обжёгся. Замолчал и стал разглядывать лицо стоящего перед ним молодого человека, в надежде отыскать что-то своё, родное.

Сын ему не нравился. Был простоват, совершенно на него не похож и что отвратительнее всего, через всё лицо, через кривой переломанный нос, проходил огромный, уродующий внешность, шрам.

- Это у тебя откуда? - Спросил Арон Моисеевич, не в силах скрыть брезгливой гримасы.

- Дерево упало на голову, во время лесоповала.

- Был в заключении?

- Зачем? Просто работал в Леспромхозе. Валил лес, зазевался, дерево меня зацепило. Сотрясение мозга было, швы накладывали.

- Ну, ты даёшь. Тебя, наверное, куда ни пошли, всё будешь делать. И дерьмо черпать и что ещё похуже.

- А куда деваться? Работы нет. - Без лукавства ответил Илья Аронович.

Умилённый искренностью молодого человека, а главное, всё же тем, что это его единственный сын, которого он не видел тридцать лет, Арон Моисеевич достал из запасов бутылку коллекционного вина и велел своей молодой жене Анжеле, собрать на стол изысканные закуски. Отец захотел блеснуть, удивить. Показать сыну, что такое настоящая жизнь.

Сидя за столом, Арон Моисеевич кокетливо улыбнулся и спросил:

- Ты знаешь, сынок, сколько стоит это вино? Не морщи лоб, всё равно не угадаешь. За эту бутылку я отдал тысячу долларов.

- Ух, ты! Зачем же мы её пьём? Выгоднее продать и купить на вырученные деньги несколько ящиков водки. По-моему, на этот раз я прав.

- Глупец. Ты, конечно, прав, со своей, с далёкой, с сибирской стороны. Но я, как человек, обладающий изысканным вкусом и наконец, как твой отец, скажу, что нельзя жить примитивно. Надо стремиться к изящной, возвышенной жизни. Поверь мне, мы этого стоим. Я покажу тебе настоящую жизнь, а уж ты сравнишь её со своей тюремнокаторжанской, которую только и видел. И коей раболепно подчинялся, даже без предписания суда. Подумать только, человек десять лет в тайге валил лес и думал, что так надо.

После домашнего застолья Арон Моисеевич взял такси и повёз сына в центр столицы. Показал дорогие магазины, в которых торговали костюмами прославленных мировых мастеров. Ему нравилось наблюдать за Ильёй, всякий раз впадавшего в состояние шока, после того как ему объявлялись их цены. Он чувствовал себя генералиссимусом, наблюдавшим с мавзолея за парадом победы.

Они гуляли по Арбату, курили гаванские сигары, всю ночь провели в дорогом ресторане, где худощавые длинноногие существа, отдалённо напоминающие женщин, прямо на сцене снимали с себя нижнее бельё. Домой вернулись под утро. Выспавшись, Арон Моисеевич посадил сына в свою машину, и они поехали на "охоту". Охотой называлось смотреть, где что в городе плохо лежит. Надо же было учить сына уму разуму, а то, ишь ты, " Может отец нуждается в чём, помоги".

Они медленно объезжали улицы и переулки, внимательно глядели по сторонам.

- Смотри! - Говорил Арон Моисеевич. - Это же труба из нержавейки! Как стемнеет, мы её заберём. Пригодится на даче. И эту бочку железную загрузим. И это бельё, что сохнет, тоже возьмём. Пустим на ветошь. Ты куда смотришь?

- Да, вон. На бабу, что с сумками идёт.

- Сначала дело сделаем, а затем, постараемся уговорить и бабу. Не получится уговорить, купим с потрохами. Они все, продажные, до одной. Гляди, словно почувствовала, что о ней говорим. К нам кормой повернулась. Демонстрирует свой товар, суконка.

Они долго ездили по городу и всё, что попадалось на глаза, Арон Моисеевич записывал в своё имущество. Сын подумал, что отец только этим и живёт, но тот признался, что имеет сеть магазинов, торгующих бытовой химией, приличный капитал и очень скоро намерен сменить несовершенную Москву на Калифорнию с пляжами и уютом.

Вечером пили водку. Арон Моисеевич сделал сыну подарок, купил целый ящик. Напившись пьяным, Кагалов старший запел:

- Дорога, дорога, ты знаешь так много о жизни моей непростой.

Сын прослезился и, спросил у отца:

- Почему люди сочиняют песни и поют их? И почему от этого так хорошо?

- А потому, что всё это наслаждение. И сочинять, и петь, и слушать. Человек, он вообще только ради наслаждений и живёт. И всё то, что мешает ему получать наслаждение должно быть сметено. Если ты силён, умён, богат и энергичен, то всегда будешь прав и добьёшься своего. Вот я свою молодую жену отбил у грузина. Он её очень любил, плакал, просил вернуть, предлагал мне пять тысяч долларов. Но, по-моему, блефовал. Откуда у него такие деньги? Они, эти грузины, до эффектов охочи. Так он назад и не получил её. А почему? Потому что это - моё! Я - хозяин! Я - господин! А он не смог, не сумел её взнуздать. Пусть торгует теперь своею фасолью на Даниловском рынке и утирает слюньку.

- Неужели было бы хорошо, если бы я отбил у Вас вашу жену? Разве это правильно?

- А как же. Это было бы и хорошо и правильно. Вся беда только в том, что ума и силёнок у тебя для этого не хватит. А ещё, прости за прямоту, рожей ты не вышел. Тебе сначала надо миллион долларов накопить на пластическую операцию, а затем помышлять об этом. А мораль?

- Мораль? Это, что за птица? Кто её видел? Покажи мне её. Всё это глупость. Нет ни морали, ни Бога. Всё это сказочки твоей тёмной матушки. Она обманывала тебя для того, чтобы держать при себе. Держать, в повиновении. Для того, чтобы сковать твою волю, твой энергетический потенциал. Чтобы ты до тридцати лет горбился на лесоповале и даже писку не издавал. А вот если бы ты не слушал её, за это время мог бы стать и генералом и банкиром и кем угодно. С деньгами, с девками, с положением в обществе. А кто ты сейчас? Кто ты, на данный момент? Ты жалкий уродец. Человек, без имени и без судьбы. Человек в костюме прошлого века, без средств к существованию. Кому ты нужен такой? Никому. Поэтому, чтобы эти сказки о Боге, милосердии и прочей... Чтобы всего этого в моём доме не звучало! Хочешь жить, как король? Я тебя научу.

Сын сидел, раскрыв рот и растерянно моргал глазами.

- Я тебя ещё раз спрашиваю. Хочешь жить по человечески?

Илья Аронович кивнул.

- Вот. Слушай тогда меня, отца своего. Слушай и мотай на ус. Убивай. Воруй. Спи с жёнами, с дочками, с мамками, с папками. С самим ближним, наконец. И тогда станешь тем, к чьему мнению станут прислушиваться. Потому, что о тебе скажут: человек видел виды и знает что почём.

- Что значит, убивай? Брать нож и идти на улицу, резать?

- Зачем. Вот тебе, к примеру, понравилась моя жена, а силёнок на то, чтобы меня отодвинуть маловато. Что тогда делаешь? Берёшь такое средство (Арон Моисеевич достал из внутреннего кармана пиджака пузырёк с изображением черепа и буквами ЯД) и капаешь две капли сопернику в стакан. Он этот стакан выпивает, и на утро врачи констатируют у него обширный инфаркт. Дорога свободна. Никаких ножей, судов и присяжных. Ты не забывай, сынок, что у нас двадцать первый век на носу и про то, что наука на службе у человека.

У Кагалова младшего от всего услышанного даже хмель из головы выветрился. Когда все заснули, он лежал с открытыми глазами и обдумывал то, что говорил отец. В конце концов, разволновался до того, что не в состоянии был даже лежать, встал и пошёл курить на кухню.

Под утро, в коротенькой ночной рубашке, на кухню заявилась Анжела.

- У мужа в горле пересохло. Просит холодненькой водички. - Объяснила она своё появление. - А тебе, если не спится на новом месте, могу снотворное предложить.

- Я слишком уродлив? - Спросил, неожиданно для себя самого, Илья.

Анжела подошла к нему, поцеловала его в губы, и шёпотом сказала:

- Ты самый красивый из всех мужчин, которых я знала.

Утром, проснувшись в десять часов, Арон Моисеевич почувствовал себя очень плохо. Его тошнило, голова кружилась, руки и ноги онемели, не слушались.

- Плохо мне, сынок, вызови неотложку. - Сказал он Илье Ароновичу, стоящему у кровати в модном, дорогом костюме.

- Нет, батя, подыхай. Умей проигрывать. - Неожиданно циничным тоном ответил ему сын.

- Что? Что, ты сказал? Откуда у тебя этот костюм?

- Купил в том магазине, в который ты водил.

- На что ты мог его купить?

- На твои гроши.

- Я тебе денег не давал.

- Пришлось взять самому.

- Зачем, ты это сделал?

- Чтобы жену твою покорить. На кой чёрт я ей рваный, да нищий. Спасибо, подсказал. У меня глаза открылись.

- Ты же вор. Как, ты этого не понимаешь. Ты не взял, ты украл мои деньги.

- До вчерашнего разговора я сказал бы так. Мне отец тридцать лет недоплачивал, и я взял только то, что причитается. А после вчерашнего разговора я вот что скажу. Да, я вор. Деньги украл и буду этим гордиться.

- Ладно. Оставим. Где жена?

- Она со мной.

- Анжела тебе отдалась?

- Со всей страстью и искренностью.

- Врёшь.

В соседней комнате заплакала жена Арона Моисеевича.

- Зачем ты выдал меня, это подло. Он теперь меня вышвырнет на улицу. Знал бы, как тяжело в мороз на рынке стоять. - Причитала она, плача.

- Не вышвырнет. Его песенка спета. Я ему в стакан с водой утром яду налил. Долго не протянет.

- Какой же ты гад, сынулька. - Прошептал Арон Моисеевич и от бессилия закрыл глаза.

- Какой учитель, таков и ученик.

Услышав о том, что Илья отравил мужа, Анжела, не медля, вызвала реанимационную машину и наряд милиции. Вопреки традициям, они приехали очень скоро. Кагалова старшего увезли в больницу, а Кагалова младшего в участок.

Уже через неделю Арон Моисеевич был дома, побаливала печень, почки, но в целом состояние было удовлетворительное. Заплатив оговоренную сумму милицейским чиновникам, он без суда и следствия вызволил сына из-за решётки.

Провожать Илью Ароновича, на вокзал, пошёл один, без жены. Посадив сына в фирменный поезд с цветастыми табличками "Сибирь", он с перрона его напутствовал:

- Плохой из тебя ученик, Илюша. Если уж встал ты на эту дорожку, то нужно было ни перед чем не останавливаться. Надо было и жену травить. Ведь я же их, дешёвок, знаю. Думаешь, меня пожалела? Обо мне беспокоилась? За себя испугалась. Я нарочно составил завещание так, что бы ей ничего не досталось, если умру, случайно, раньше семидесяти. Не впрок тебе пошла моя наука.

Поезд тронулся, сын многозначительно подмигнул отцу и крикнул:

- Ещё вернусь!

8.07.2000 г.

Принципиальный разговор

Только с третьей попытки ключ Бориса Перепелкина попал в замочную скважину. В прихожей его встретила визжащая от счастья собачонка. Встав на колени и поцеловав ее слюнявую мордочку, Перепелкин сказал:

- Алиса, хорошая моя, успокойся. Дождалась, своего папочку.

- Меня даже в щечку не целуешь, а собаку в грязные зубы готов лобызать. - Проворчала жена, появившаяся в прихожей.

- Ишь, приревновала! - Возмутился Борис. - Ты же не встречаешь меня так, как она. Все ругаешься: "Пьяница, сволочь". А Алиске я в любом виде дорог. Вот за это ее и люблю.

- Была бы Алиса твоей женой, посмотрела бы...

- Я бы тоже хотел посмотреть, какой ты была б на ее месте. Но, увы, невозможно. Ругаться хочешь? Пожалуйста. Давай.

- Кушать будешь?

- Все свое, на сегодня, я уже выкушал. Иду спать.

- Как спать? Ты же обещал Андрюшке сделать выволочку. На сынулю, нашего ненаглядного, жалуются все учителя. Того и гляди из школы попрут. А ты второй месяц не можешь выделить каких-то жалких пятнадцать минут, чтобы с ним по-отцовски строго поговорить.

- Что значит "выволочку"? Выражай свои мысли яснее. Ты хочешь, чтобы я его выпорол? Не буду. Не стану бить кровиночку свою, своего наследника. Сама во всем виновата. Сама разбирайся. Это плоды твоего воспитания.

Перепелкин, заметно качаясь, прошел в свою комнату, с большим трудом снял с себя брюки и прямо в рубашке и пиджаке бухнулся на диван. В голове появилось приятное гудение. Это было похоже на работу двигателя самолета, готовившегося лететь в страну грез. Да, без всяких сомнений, это был тот самый, такой желанный в этот момент, самолет. И вот они уже выруливают на взлетную полосу, слышатся слова стюардессы, которая просит пристегнуть ремни и вдруг происходит что-то неладное, неправильное. Стюардесса, вместо того, чтобы, мило улыбаясь, пожелать приятного полета, противным голосом его жены говорит:

- Борис, ну я прошу тебя, поговори с сыном. Андрея выгонят из школы, если он не исправится.

Ой, как не вовремя стюардесса все это сказала. Двигатель у самолета мгновенно заглох и на смену приятным ощущениям пришла та самая гнетущая тоска, которая всякий раз посещала Перепелкина по утрам в первый день рабочей недели. С трудом сдерживая матерную брань, он приподнял голову и знаком дал понять супруге, чтобы та вела их нерадивого отпрыска на "выволочку". Через мгновение, гордо ступая, в комнату вошел десятилетний Андрей. Не желая, чтобы мать слышала, как его отчитывают, сын демонстративно закрыл дверь прямо перед ее носом.

- Ну, что там у тебя в школе? - Миролюбиво спросил Перепелкин старший, не открывая глаз. - Рассказывай суть конфликта.

- Наша классная руководительница Тигра Львовна, то есть Таисия Львовна, сказала перед всем классом, что я подлец, лжец и трус. Я ответил, что до ее лжи, трусости и подлости мне еще расти и расти. Она обиделась, выгнала из класса и на свои уроки не пускает.

- Понятно. А чего ты ее так? - Продолжал допрос отец, не открывая глаз.

- За дело. Пришла она к нам в школу год назад, в конце второго полугодия и невзлюбила Балалайкину из десятого "А". В последней четверти, по своему предмету, три двойки к ряду ей поставила. У Балалайкиной нервный срыв. Заболела. Слегла. И провалялась в постели два месяца. Так и не оклемавшись, с хрипами в груди и кашлем, пришла на заключительный урок. А за тот срок, пока болела, с Таисией Львовной поработали. Директор провел разъяснительную беседу, завуч. Сказали: "Что ты, вытворяешь? Отец Балалайкиной - крупная шишка. Столько пользы для школы сделал, столько денег на нас потратил, а ты хочешь, чтобы дочка его золотой медали лишилась?". И Таисия Львовна образумилась.

Весь десятый "А" собрался, чтобы понаблюдать за этим спектаклем. Ведь на этом, заключительном, уроке учительница должна была объявить оценку за последнюю четверть и итоговую, за год. Балалайкину, вызвали к доске, та, разумеется, готовилась, но от волнения так и не смогла ничего сказать. Таисия Львовна сама за нее урок ответила, и говорит: " Балалайкиной ставлю "пять", за четверть у нее выходит "четвёрка", а за год, суммируя оценки всех четвертей, Танечка получает "пятерку".

Весь десятый "А" так и взревел от негодования.

А поставь она еще одну двойку Балалайкиной, если уж ты принципиальная и готова идти до конца. Скажи себе и классу: "Да, меня ломали, уговаривали поставить ей отличную оценку, но как я могу на такое пойти у вас на глазах. Ведь вы же видите, что она дура". Её бы зауважали.

Конечно, классным руководителем, после такого поступка, она бы уже не была. Возможно и на всей педагогической карьере пришлось бы поставить крест. Но, сколько бы сердец зажгла, огнем правды и справедливости. Сколько бы юных душ спасла от цинизма и неверия.

Подростки потянулись бы к ней. Молодежь уверовала бы, что не все в этом мире продается и покупается. Что есть по-настоящему взрослые и по-настоящему смелые люди, готовые подлецу сказать - подлец, предателю - предатель. Да, была у нее великая и единственная возможность стать кумиром учащихся нашей школы, а там, глядишь, и всего района, а может быть, и целого поколения. Ведь известно, слухами земля полнится. Ну, что теперь из пустого в порожнее переливать, не случилось, не произошло. Не смогла она подняться выше кучи дерьма, в которой все вы, умные и расчетливые, так называемые, взрослые люди, как жуки навозные, копошитесь. А жаль.

Была бы она пустышкой, фальшивкой, как прочие, разве б я спрашивал с нее что-то? Разве ругался бы с ней? Она же другая, не такая, как все остальные наши учителя. Вот что обидно, вот, собственно, за что я ее презираю. Да и она все это прекрасно понимает. Если бы чувствовала свою правоту, разве выгнала бы из класса?

- Красиво излагаешь. - Сказал Перепелкин старший, вставая с дивана и надевая брюки. - Одного понять не могу. Какое тебе дело до Балалайкиной, которая даже в школе уже не учится? Или это первая любовь?

- Все ты прекрасно понял. Просто хитришь, как обычно, и виляешь. Я тебе о человеческой подлости рассказал, о взлетах и падениях духа, а ты хочешь свести все к пошленькой интрижке, к симпатиям и антипатиям ученика младших классов.

- Симпатии, антипатии, я не пойму, в чем твои претензии? Что ты хочешь от этой... Как ее... Смешно ты, которую тигрой..? За урок поставила пять, за четверть четыре. Чем ты недоволен? Может, так положено.

- Да, нет. Если даже всю моральную сторону оставить в стороне. Ну, что незаслуженно пятерку получила. Допустим, что заслуженно... Мы с Колькой Алферовым, еще до того, как я поругался с Таисией, подошли к директору и поинтересовались. Что выйдет за четверть, если ты получил три двойки, а затем одну пятерку. Выйдет ли четверка?

- Очень интересно, что же вам ответили?

- В том-то и дело, что директор про случай с Балалайкиной уже забыл, да и, наверное, представить себе не мог, что учащиеся четвертого класса всё об этом в подробностях знают. Нет, говорит, никогда четверки при таких оценках не будет. Будет двойка, в лучшем случае, если учитель очень сжалится, то может поставить и троечку. Так, что когда я говорил нашей классной руководительнице, что она труслива, лжива и подловата, то знал, о чем и кому говорю.

- Да, она по-своему, конечно, виновата. Но ты не прав. И знаешь, почему? Во-первых, потому, что ты еще сосунок, и не тебе судить поступки взрослых людей, так как просто можешь не знать всех мотивов, толкнувших ее на это. А во-вторых, и в главных, ты не прав потому, что пока что, на сегодняшний день, ты полностью от нее зависишь. Твоей любимой Балалайкиной, после трех двоек она вывела пятерку, а тебе, после трех пятерок выведет двойку, и ничего не поделаешь, никто не спасет, не поможет, не выручит. Так устроен наш мир, в котором кошка всегда съедает мышку и никогда наоборот. Понятно?

- По-твоему получается, что человек должен лизать интимные, плохо пахнущие места всем тем, от кого он зависит?

- Это не по-моему, а по-общечеловечески.

- То есть, я правильно понял? Ты говоришь мне: "Я - алкаш, лицемер, блудливая сволочь, плохой муж, плохой отец, но я тебя кормлю, мой мальчик, ты от меня зависишь и поэтому должен держать язык за зубами". Правильно?

- Я б и сам лучше не сформулировал.

- А если мне все это противно? Если я не хочу так жить?

- Заставят, Андрюша. Заставят. Поверь, сначала сломают, а затем...

- И ты мне поверь. Тот, кто думает, что заставит, сам сто раз потом об этом пожалеет.

- Это что же, угрозы пошли?

- Нет. Это та самая правда, которую все вы боитесь.

- Кто это все?

- Все - это учительница Таисия Львовна, мать, ты.

- Так и знал, что начнешь с учительницы, а закончишь родным отцом.

- Конечно, ты знал, а иначе зачем бы ты кинулся ее оправдывать и защищать? Ты не ее, ты себя защищал. Ведь вы же с ней схожи, как два ужа, рожденные только ползать. Все то, что я ей на уроке высказал, все это и тебе подходит.

- В чем же моя трусость, ложь и подлость?

- Ну, во-первых, в том, что мать не любишь, а говоришь "люблю". Вот тебе и ложь, и подлость, и трусость вместе взятые. Во-вторых...

Борис Перепелкин не дал сыну договорить. Сильным ударом кулака он сбил его с ног и стал жестоко избивать. Его давно уже трясло от сыновьих нравоучений, но он старался сдерживаться. Он слушал сына и не верил ушам своим. Позвал для того, чтобы устроить выволочку, а тот пришел и как совесть, явившаяся в человеческом облике, стал выворачивать душу наизнанку.

Утром, проснувшись с больной головой, Перепелкин старший ужаснулся, вспомнив, что вчера натворил. На дрожащих, подгибающихся, ногах он засеменил в комнату сына.

- Какая Тигра Львовна? Какая Балалайкина? - Андрей никак не мог понять, что от него хочет отец, про кого спрашивает. - Пап, дай поспать.

- Так значит, мы вчера не говорили? - Все не унимался глава семейства, с нездоровым любопытством щупая и осматривая лицо и тело Андрея.

- Я не виноват. Ты, как пришел, сразу в кровать бухнулся. Хочешь, сегодня поговорим.

- Нет-нет, что ты. Мне вчерашнего разговора на всю жизнь хватит, - смеясь, сказал Перепелкин, заботливо укрывая сына.

7.03.2003 г.

Приятели

В кафе, за чаем с бисквитами, сидели два приятеля, Баракин и Щербатов.

- Уверяю тебя, - говорил Баракин, - за деньги, даже самый безобразный, купит самую прекрасную. Возьмём двух претендентов на сердце красавицы, Любимого и Постылого. У Постылого деньги, у Любимого ветер в карманах. Посмотрим, кто победит.

Вижу, как наяву, что будет происходить. Постылый, станет дарить букеты, влюблённые над ним подсмеиваться. Но у Любимого, со временем, в сердце зашевелится змейка. Ведь и он был бы не прочь дарить цветы. Красавица, почувствовав печаль, станет успокаивать, уверять, что сам факт его существования для неё наилучший подарок. Ей удастся, на какое-то время, отвлечь желанного от грустных мыслей, убедить избранника, что ей ничего не надо, кроме его любви. И снова воцарится мир и спокойствие.

Но, Постылый, меняет тактику. Говорит влюбленным о том, что глядя на их гармонию, перестает искать своего и отступается. Более того, покупает молодой паре квартиру, за свой счет её меблирует. Девушке дарит свадебное платье немыслимой красоты, счастливому сопернику - костюм и автомобиль. Но, и это не всё. Жертвует, крупные суммы во все мыслимые и немыслимые благотворительные фонды, во имя их великой любви. Влюблённым открывает счёт в банке. Как говорится, живи да радуйся.

Но, у Любимого свой взгляд на подарки, он от всего отказывается. Не желает жить в подаренной квартире, не хочет, чтобы его краса ненаглядная носила изумительной красоты платье. Не хочет, чтобы во имя их великой любви, какое-то третье лицо, жертвовало сумасшедшие деньги вдовам и сиротам.

И тут, в девичьем сердце, появляются первые признаки недовольства Любимым, не способным, как ей это видится, оценить чужое благородство. Но в угоду избраннику, ради мира и спокойствия, допустим невозможное, отказывается от всего, и они продолжают жить, как жили, то есть в любви и согласии. Любимый и Любимая.

Живут, время проходит, и вдруг оба понимают, что жизнь безнадёжно омрачена. Говорить об этом, копаться в причинах, ни ей, ни ему не хочется. Он начинает прикладываться к рюмочке, она его пытается лечить. Нуждается в средствах. И тут, Постылый наносит, последний, сокрушительный удар. За которым полная победа. Предлагает.. Нет. Ни деньги, а лечение в хорошей клинике. И в тот момент, когда алкоголику в больнице, ставя капельницу ржавой иглой продырявят вену. Поверь мне, Любимый с Постылым, в сознании девушки, поменяются местами.

Прижимаясь в постельке к расчетливому проходимцу, красавица с негодованием в голосе, скажет о прежнем: "Сопляк! Сам во всём виноват".

И попробуй мне возразить.

Щербатов не ответил. Пил чай, ел бисквит, и с состраданием смотрел на Баракина.

2008 г.

Приятная беседа

Брезгунов с братом, сидя за бутылочкой на кухне, обсуждали начальника жены.

- Говоришь и фамилия кошачья? - Интересовался брат.

- Собачья. - Смеясь, отвечал Брезгунов. - Тузиков.

- Постой. Уже и не собачья, а это... Как его? Литературная. Для юмористов, что хохмы пишут.

- Нет. Они бы не взяли. Там другие нужны. Тузиков, Мурзиков - мелковато. Это даже для жизни позорно, а тем более для литературы. Хуже всего то, что человеку с такой фамилией невозможно мечтать о знакомстве с красивой девушкой.

Ну, как это взять и представиться Тузиковым? Да, какая ж вытерпит, что б не улыбнуться, а, где насмешка, там презрение и отвращение. Ты уж мне поверь, если отношения начинаются с улыбки, то они непременно заканчиваются слезами.

Ну, был бы я Тузиков, разве смог бы познакомиться с женой? Да, ни когда и ни за что.

- Значит, в мире существует несправедливость? - Подмигнул брат, и ловко опрокинул внеочередную рюмку.

- Существует. Вот ты, к примеру, уже вторую пьёшь без меня. - Сделал Брезгунов замечание и, задумавшись, повторил. - Да. Несправедливость существует.

- Если ты про водку? Наливай и пей, я пропущу.

- Я, о Тузикове. И почему, действительно, так происходит. У одних фамилии Барсов, Тузов, а у других Барсиков, Тузиков. Нет, не хочу об этом больше говорить. Меня убей, но никогда бы Тузиковым не был. А человек, ты только представь себе, живёт с такой фамилией и ничего. Будто, так и надо.

И ещё долго Брезгунов с братом поминали Тузикова, так и эдак, разливая водку по рюмкам.

А его жена, мывшая плиту и всё это время находившаяся на кухне, думала о своём.

"Само собой ты Тузиковым не был, и быть им не мог, - как бы отвечала она Брезгунову. - Он делом занят, а ты только и знаешь, что водку пить, да людей за глаза ругать. Сказать или не сказать, что я второй год живу с Тузиковым, а в понедельник ухожу к нему навсегда?".

Она хорошенько подумала, и решила промолчать. Не портить себе воскресного вечера, а мужу приятной беседы

1995 г.

Прокурор в юбке

Слыша это женское имя, Дагмара. Вспоминаю не принцессу датскую, невесту нашего царя-миротворца, а слова мудреца: "Вкус пищи знает тот, кто ест", "Давать совет глупцу, только злить его", "Беспричинная ссора - признак глупости". Все это любимые изречения Дагмары Васильевны Хромовой, которые она, однажды зазубрив, бездумно повторяла по любому поводу.

Работала она, или как правильно сказать? Служила городским прокурором. Городок был небольшой, да и сама она была "не большая". В том смысле, что лет немного. Молодая была. Только из института. Вся мужская часть выпуска пошла в адвокатуру, а вся женская в прокуратуру.

На предплечье сделала себе татуировку - скрученная колючая проволока. Я этим уже и не смущался. Повальное увлечение татуировками - примета времени.

Имя у нее, как мне казалось, было неудобное. Язык ломался пополам, когда его произносил. Как-то попробовал заговорить я с прокурором Хромовой на эту тему.

- Дагмара Васильевна, разрешите обратиться, - сказал я вкрадчивым интимным шепотом, - позвольте называть вас просто Марой.

Размякшая в моих руках, убаюканная сладкоголосым обращением, как же она в один миг взбесилась. Отпихнула от себя, побагровела, стала кричать:

- Так только ворье на малинах называет своих шлюх. Марами, Шмарами, Марухами.

- Успокойся, - говорю, - понятно.

- Что тебе понятно?

- Что надо или вором стать, или так тебя не называть.

Ох, и намаялся же я с Дагмарой. Все-то искала для себя каких-то идолов, какие-то догмы. Не было в ней ничего живого, человеческого.

- Если женщина встречается с любимым и встречается законно, - говорила она, - то совесть ее чиста и поутру женщина хорошеет, выглядит на пять лет моложе. Если же встречается с нелюбимым, да еще и незаконно, так сказать, просто для здоровья, то такая женщина утром очень плохо выглядит. Выглядит на пять лет старше своего возраста.

- А если с любимым, но незаконно? - Спросил я.

Я за язык её не тянул, сама меня называла любимым. В браке с ней не состоял, - именно это она имела в виду, называя "беззаконием" во взаимоотношении полов.

-А если с любимым, но незаконно, - начинала Дагмара придумывать, - то в таком случае женщина начинает меняться на глазах. Вспомнит, что была с любимым, улыбнется, расцветет. Вспомнит, что их взаимоотношения юридически не оформлены и проходят украдкой, урывками и из-под тишка, и тут же нахмурится. Станет вялой, растерянной.

Я не стал ее мучить, спрашивать, какой результат в данном случае получится: плюс пять лет или минус пять. Посчитала бы за издевательство.

Все учила какой-то немыслимой книжной правде, а сама была при этом неискренна. В сущности ребенок, вчерашняя школьница, а ей доверили судьбы людей. И она старалась. Запрашивала самые максимальные сроки из тех, что позволяла статья Уголовного Кодекса. Считала, больше станут уважать. Ведь она государственный обвинитель, а обвинитель должен обвинять.

Не о человеке думала, чья судьба решалась, а о том, чтобы в чужих глазах выглядеть взрослой, строгой и серьезной. На бумаге пять, десять, обычные цифры. А, что это не просто цифры, а годы заключения, об этом и знать не хотела. Не ей же, в конце концов, за колючей проволокой сидеть. У нее "колючка" в виде модной татуировки на предплечье была - и совсем не страшная. "Повышает сексуальный настрой партнера", - как сама она говорила.

И вспомнил я слова друга.

- У тебя такой характер, - говорил он мне, - что ты с любой уживешься. И со змеей, и с голубем.

Уживался какое-то время и с прокурором в юбке, а потом устал. Надоела.

2001 г.

Пророчество цыганки

Глеб Григорьевич Папирусов был когда-то молод и холост и был у него в те времена друг, Костя Никифоров. Гуляли они как-то по рынку, и Костя окликнул цыганку.

- Как теперь её вижу, - говорил мне Глеб Григорьевич, - веришь ли, прямо перед глазами стоит. Настоящей красавицей была. Высокая, стройная, породистая. Костя, подошёл к ней и говорит: "Погадай, чернявая".

Блеснула она глазами. "Этим не занимаюсь. Но, если хочешь знать будущее. Давай, скажу". Костя, видным парнем был, может, через то и пропал. Спрашивает: "Что тебе давать? Какую руку, правую или левую?".

Он к ней, видишь, сразу в наступление, а цыганка своё: "Рука не нужна, всё по глазам скажу".

Спокойно так говорила, уверенно, и в самые глаза его смотрела. Тут, надо признаться, я оробел. Ну, думаю, добра не жди. А она смотрит ему в глаза и говорит: "Если хочешь, красивый, подари три рубля". Дословно запомнил. А глядит, проклятая, так, словно воду с глаз пьёт.

"Нет. Не дам я тебе три рубля, - отвечает Костя. - Мы на них лучше бутылочку купим. Да, пойдём в лес, соловья послушаем. Если увидела что, говори даром".

И она сказала.

Говорит: "Ладно. Скажу главное. Умрёшь ты в тот день, когда у тебя сын родится. Твой первый и единственный".

Сказала эти страшные слова и словно туман напустила. Мы и не заметили, как ушла. Опомнились, а её, как говорится, уже и след простыл. Тут-то Костя и призадумался. Даже, помниться, стал жалеть, что три рубля не отдал. Я, конечно, утешать, успокаивать. Напомнил, что жениться мы не собираемся, и что с нашими подругами он смерти себе не наживёт.

Чистую правду говорил. С такими встречались, которых озолоти, рожать не станут. Он взвесил все мои резоны, успокоился. Стал улыбаться, даже повеселел. Предложил выпить за его счёт. Я согласился.

Затем пили и за мой. Был и лес, и соловей. После чего все цыганские угрозы стали казаться чем-то далёким, несуществующим - как болезни, перенесённые в детстве.

Родители тебе рассказывают о скарлатине и, слушая их, кажется, что действительно были какие-то недомогания, и даже начинаешь припоминать неприятные ощущения, с болезнью этой связанные, но проходит минута, другая, и ты себе говоришь: "Всё это блажь. Не болел я никогда никакой скарлатиной. Всё это придумали родители для того, чтобы лишний раз показать, как они обо мне заботились".

Точно так же, под водочку и соловьёв, померкли в лесу пророчества цыганки. Всё, снова пошло на лад.

Но как же мы просчитались. Не прошло и года, как Костя познакомился с девушкой, не похожей на наших подруг. Милая, свежая, с чистыми помыслами. Доверилась она Косте, и очень скоро под сердцем своим, стала носить плод их взаимной любви.

И тут, надо отдать должное её упорству. От преждевременных хирургических вмешательств отказалась наотрез. Как ни любила друга моего, об этом, и слушать не хотела. А, может, именно потому и не хотела слушать, что любила.

В осенний, хмурый, день ей выпал срок рожать. Костя мой впал в безумие. Напившись пьяным, полез по водосточной трубе на второй этаж родильного дома. Сорвался, упал и сломал себе шею. Погиб в тот самый день, когда у него родился сын. Первый и единственный.

1994г.

Проститутка

Впервые я услышал это слово в семь лет. Учился в первом классе и, как-то в воскресенье, пошёл в кинотеатр на фильм "Три мушкетёра".

Для того, чтобы на девятичасовой сеанс купить билет, встал пораньше и был у касс за полтора часа до открытия. Очереди, как ни странно, не было. Был сверстник, первоклашка Серёжа, в разговорах с ним время и скоротал.

Билеты купили первыми, места оказались рядом. Он этот фильм уже смотрел, и когда на экране появилась Миледи, Серёжа склонился над моим ухом и шепнул: "Миледи проститутка". Переспрашивать, что это значит, я не стал. Выходило, что сверстник умнее меня и знает больше. Но, слово запомнил и решил опробовать его в школе на соседке по парте. Когда в очередной раз мы с ней поругались, а ругались мы постоянно. В ответ на её претензии, я тихо сказал: "ты - проститутка". Одноклассница заплакала и убежала в туалет. Ей, как оказалось, было известно значение этого слова. Лишь я оставался в неведении.

Во дворе, у третьего подъезда, стояла длинная удобная скамейка, на которой собиралась наша молодёжь. Был и я в тот день среди них. Кто пел, кто галдел, кто говорил о всякой всячине и вдруг, все, как по команде, замолчали. Я сначала не понял причины, стал крутить головой по сторонам. Смотрю, идёт Галя, молодая красивая женщина из третьего подъезда, и кто-то из старших ребят, проводив её жадным взглядом, вдохновенно сообщил, что она проститутка. Тут уж я не выдержал и спросил, что означает это слово. Меня подняли на смех, но потом растолковали, как смогли.

Учился я всё ещё в первом классе. Со сверстниками играл в фантики, в подъезде на подоконнике. Вдруг слышим, входная дверь хлопнула, и кто-то поднимается на лестничную площадку. Мы быстро свернули игру и встали к подоконнику спиной. Дело в том, что нас гоняли. Не разрешали собираться и играть, даже не смотря на то, что я в этом подъезде жил.

Увидев Сашку Королёва, все облегчённо вздохнули и заулыбались. Это был мой сосед по коммунальной квартире, он хорошо ко мне относился, не задирал нос, хотя и был совсем взрослый. Мама ему как-то сказала: "Саша, у тебя глаза, как у вора". Он рассвирепел и ответил: "Никогда больше так не говори".

Это был, пожалуй, единственный раз, когда я видел его сердитым, всегда в любое время он был весёлым и ласковым. Впоследствии за ним пришли трое МУРовцев, одетых для маскарада в телогрейки, и увели его навсегда. Он, как оказалось, действительно был вором.

Тогда же, на лестничной площадке, он предстал перед нами в новеньком чёрном костюме, в белой рубашке, в лакированных чёрных туфельках и не один, а с подругой. Молодая женщина, стоявшая рядом с ним, была очень весёлая. Сашка, заметив нас, к каждому подошёл, с каждым, как со взрослым, поздоровался за руку. Что-то озорное задумал, улыбнулся и сказал, обращаясь к спутнице: "Покажи им".

Женщина засмеялась и задрала юбку. Мы, все, сколько нас было, не сговариваясь, с криками и хохотом кинулись бегом на выход. Поскорее прочь из подъезда.

Отдышавшись, друг другу рассказывали в красках, кто чего успел рассмотреть. Я ничего не успел заметить, ужаса своего ни понять, ни объяснить не мог. И тогда, как эксперт, суммируя все разрозненные детали, я своим товарищам сказал:

"Знаете, а ведь это была проститутка". Товарищи мои пораскрывали рты и стали спрашивать, что это такое. Оказалось, не я один был отсталым в этом вопросе.

И я, с видом знатока, припоминая о том, что говорилось мне взрослыми ребятами на скамейке, стал их просвещать.

3.02.1996 г. Москва

Психотерапия

Москва большая. Авенир Николаевич Русанов, не уезжая из города, умудрился отсутствовать в районе, где родился и вырос, четырнадцать лет. Все до неузнаваемости изменилось. Он стоял напротив здания, в котором, на его памяти одновременно располагались: аптека, сосисочная, и зубоврачебный кабинет. Теперь это помещение занимал ресторан "Корабль". Неоновая реклама. У входа пират в замызганном бушлате и треуголке. С повязкой на здоровом глазу и грязной птицей, отдаленно напоминавшей попугая, сидящей на покатом плече.

"Должно быть, заведение третьего сорта", - подумал Авенир Николаевич, вздыхая.

Сказать, что Русанов не любил рестораны. Ничего не сказать. Ненавидел. Терпеть не мог. Не посещал. Но, в последние два дня, с тех пор, как получил известие о смерти отца, он совершал такие поступки, которых прежде никогда не делал.

"Завтра похороны, - размышлял он. - Зачем приехал сегодня? Деньги сестре привез? Это, не к спеху. И, что я буду делать у нее ночью? Спать? Не смогу. С мужем ее водку пить? Не желаю".

Страшно было Авениру Николаевичу. Очень страшно. Ему было сорок девять лет. Полтинник без одного года, но это ничего не меняло, он чувствовал себя сиротой. Маленьким беззащитным ребенком, оставшимся без опеки в чужом злобном мире. А главное, об этом страхе нельзя было рассказать ни жене, ни детям, ни сестре. Состояние ужаснейшее. Он сходил с ума.

Авенир Николаевич был уверен, что и сам умрет в ближайшее время. А если и не умрет, то с ним непременно случится что-то страшное, непоправимое. И негде было от всего этого спрятаться, спастись. Страхи не оставляли ни на мгновение, он места себе не находил.

С таким настроением, оставив за спиной человека с птицей на плече, он вошел в двери ресторана.

Ветром с моря в заведении не пахло, стоял запах перегара и чего-то пригоревшего на кухне. При ресторане был бар. Туда-то Авенир Николаевич и направил стопы свои. Забрался на крутящийся табурет, стоящий в ряду подобных у стойки, и у бармена, наряженного в тельняшку и бандану, спросил коньяка.

Справа от него, на таких же крутящихся табуретах, сидели два пьяных мужика, слева две подвыпившие женщины. Каждая компания, мужская и женская, о чем-то своем тихо беседовала и, как это бывает только в сказке, когда поваренок, съев кусочек рыбьего хвоста, начинал слышать и понимать о чем говорят звери и птицы, так и Авенир Николаевич, после выпитого спиртного, стал очень хорошо разбирать то, о чем шептались соседи. Их шепот сделался неприлично громким, и он тотчас превратился в невольного слушателя чужих секретов.

- Хорошо в Тайланде, - говорил сухощавый смуглый дядька, сидевший с приятелем по правую руку, - взял рикшу, поехал к гейше. А у нас что? Где культура проведения выходного дня?

- Я за культуру отвечал, - признался его собеседник, маленький, толстенький, лысенький. Я же был депутатом. Такая хорошая профессия была. А, я ее просморкал.

- Так ты - сморкач?

- Да. Я сморкач.

Авенир Николаевич отвернулся от приятелей в другую сторону, там беседовали женщины. Нервная, истеричная дама говорила подруге:

- Мой сейчас на речном трамвайчике калымит. По городской реке возит пьяниц и гуляк. Они его корыто арендуют. Будут всю ночь кутить, веселиться. Ну, и ему с барского стола перепадет. Блюда за ними долизывает, рюмки допивает. Сыт, пьян, а главное, доволен. А меня воротит от такой жизни.

Приняла его за принца в свое время. Я девочка была с идеалами, хотелось чего-то настоящего. Думала, вот-вот и станет королем, а я при нем королевой. Но он вместо короны выбрал колпак, а вместо трона должность шута. Решил, что объедки на заднем дворе вкуснее, чем изысканные блюда на пиру во дворце. Сплетничать о жизни других ему интереснее, чем жить самому.

Отдал предпочтение скотской жизни, решил, что она спокойнее и удобнее жизни героя. На реке ни штормов, ни айсбергов, и при этом всем можно лгать, что ты капитан трансатлантического лайнера. К тому же вымышленный океан рядом с домом и жена под присмотром. А я прямо тебе говорю, изменяю ему назло. Я бы по полгода, по году его ждала, терпела бы и голод и лишения. А вот теперь - назло. Если говорит: "Отправляюсь в кругосветку", значит, их арендовали на сутки. Он в "кругосветку", я в ресторан. Так и живем. Откувыркаюсь ночку с чужим мужичком и на какое-то время успокоюсь. А про себя приговариваю: "Чтобы знал, что за все надо платить. Предал свою высокую мечту, за которую тебя полюбила. Так, и я предам тебя. Обманул мои надежды, так и я твою веру в меня обману". А как же иначе?

- Иначе никак, - поддержала подругу дама в рыжем парике. - Я и дочке своей всегда об этом говорю. Не слушает. В дом чужого человека привела. Зять-то пришел, гол как сокол. С собой принес старого кота по имени Мохнаткин. Имя на фамилию похоже, но у котов же не бывает фамилий. Так, перво-наперво коту постелил постельку, а потом уже стал с нами знакомиться.

Сказал: "Вижу, вы люди простые, добрые, значит, будем жить дружно, в мире и согласии". В тот же день напился, и бить нас принялся. Когда стали защищаться, заорал: "Да, вы на кого руку подняли? Вы, что, рамсы попутали?". А утром плачет: "Ничего не помню, был куклой в руках сатаны. Служу". Спрашиваю: "Где?". "Не где, а кому. Сатане лукавому". Все, говорю, ему служим, это не оправдание тому, чтобы бить жену и ее родителей. Если уж невмоготу и кулаки чешутся, бей своего кота Мохнаткина. "Да, что вы за люди такие? Разве это мыслимо?". Кота, стало быть, жалко, а жену и родителей ее не жалко.

Авенир Николаевич крутанулся, соскочил с табурета и пошел в зал ресторана.

Белый кот, с отрубленным хвостом, медленно прохаживающийся по дубовому паркету, картинки с изображением фрегатов и корветов, развешенные по стенам, по углам зала пальмы в кадках, высокий потолок с массивной люстрой под хрусталь, белые матерчатые скатерти.

Атмосфера, в целом, была располагающая. Были свободные столики.

Не успел он сесть за один из них, тотчас подбежал официант в тельняшке.

- Что прикажете? - Театрально спросил он, льстиво улыбаясь.

- Куриную котлету, салат и водки хорошей грамм полкило, - выпалил Авенир Николаевич фразу из какого-то плохого фильма.

- Только ром. За нарушение морских законов нашего брата немедленно отправляют за борт. Котлету не советую, попробуйте солянку.

- Несите солянку и ром. Тысяча чертей!

"Морячок" быстро убежал и столь же быстро вернулся. Был очень проворным.

Не успел Авенир Николаевич выпить и закусить, как к его столику подошел невысокий плотный мужчина приятной наружности. Темные волосы, зачесанные назад, одесские усики, белая рубашка с отложным воротничком, костюм с иголочки, туфли по последней моде, ласковый взгляд, бархатный голос.

- Позволите ли присесть за ваш столик? - Вежливо поинтересовался он.

Авенир Николаевич беглым взглядом окинул зал, свободных мест не было. Приходилось мириться с соседством.

Импозантному молодому человеку, наплевав на морские законы, тот же самый официант принес и водку, и закуску, о которой можно было только мечтать, и зажженную свечу в бронзовом подсвечнике.

Когда официант ушел, сотрапезник представился:

- Роман Амуров. Я здесь завсегдатай. Не удивляйтесь, если обращаясь ко мне, станут называть Рамоном, Альваресом, Мартинесом или Ларго. Это все мои псевдонимы. Разрешите вас угостить. Не побрезгуйте.

Амуров угостил Авенира Николаевича явствами, выпили за знакомство, а далее как-то вполне обыденно, естественно, Роман стал рассказывать о своих женщинах.

Авенир Николаевич поймал себя на мысли, что при всем том, что альфонсов и ловеласов терпеть не мог, откровения Амурова слушал с интересом и воспринимал услышанное с благосклонностью.

- Вспоминая раннее детство свое, - говорил Амуров, - тот период жизни, когда при помощи кусочка золотца и осколка стеклышка я делал "секрет", спрашиваю себя: "Неужели уже тогда, в том нежном возрасте, я был обречен на беспокойную, неуютную "матросскую" жизнь?". "Матросскую" в смысле "поматросил и бросил". Конечно, не всегда было так, что я бросал, случалось, бросали и меня. И чаще всего со мной расставались именно тогда, когда я начинал заговаривать о браке.

Говорят, что каждая женщина втайне мечтает выйти замуж. Слышал и такое: "Сначала женись, а потом уже все остальное". Дескать, так они говорят ухажерам. Не знаю. Возможно, тридцать лет назад так оно и было, а сейчас, поверьте, все обстоит иначе. Говорят: "Все, что хочешь, со мной делай и как хочешь, но только о браке не заговаривай, - и, как бы в оправдание, добавляют, - мне об этом думать еще рано. Жизнь проходит, нужно торопиться жить". То есть замужество для них, все одно, что могила.

Жизнь, она, как известно, проходит, дни мелькаю, бегут года. И я, представьте, в последнее время все чаще стал задавать себе одни и те же проклятые вопросы: "Кто я такой? Кто мы такие? Являемся ли мы представителями касты вечных женихов и вечных невест, живущих только ради плотских утех и сомнительного рода удовольствия?". И, подумав, всякий раз отвечаю себе: "Да. Это так".

Горько признаваться, но этот заколдованный круг был и есть круг моего общения, так сказать, среда моего обитания. И мне уже не разорвать его, из него не вырваться.

Они выпили ещё по одной, и Амуров продолжил.

Этот Рамон Альварес Мартинес Ларго рассказал Авениру Николаевичу всю свою биографию, через призму своих взаимоотношений с женщинами. С ранних лет и юных дев, до настоящего времени и опытных вдовушек включительно.

В его увлекательные истории Русанов погружался с головой. Смеялся и плакал над рекордами и курьёзами, не замечал, как пил, и как обновлялся стол. Опомнился, услышав слова Амурова:

- Здесь бы поставить точку и попрощаться, но хочу сказать еще пару слов. Поверьте, меня никогда не прельщала слава Казановы или Дон Жуана. В ранней юности такие "гусары", как я, которые, как вошь лобковая, скачут с одной на другую, кажутся героями, счастливчиками, победителями. Но это обман. Никакой я не счастливчик и не герой. Я слабый человек и именно поэтому так много женщин было в моей жизни. Было много, да ни одна не стала моей. И мне ни одной не удалось удержать, чем-то заинтересовать. Не победитель я, а проигравший.

С этими словами Роман встал из-за стола, откланялся и, обняв за талию рыжеволосую подвыпившую женщину, давно уже вертевшуюся у их столика, пошел с ней на выход.

"Психотерапевт! - закричал в Русанове внутренний голос, - настоящая психотерапия! И все это его вранье, все эти выдуманные, а, может быть, и всамделишные бабы спасли меня! Я был, как тот официант сказал: "выброшенным за борт, в открытое море", и что же случилось, что произошло? В открытом море меня подобрал корабль. И Рома-морячок со своими баснями, и кот бесхвостый, может быть, Мохнаткин, и официант - прохвост, и Одиссей с речного трамвайчика, о котором подруге говорила в баре ресторана блудливая жена. Они, все вместе, сделали невозможное. Они совершили великое божеское дело - вернули к жизни".

Авенир Николаевич совершенно уже излечившийся от недавних страхов, не твердой, но уверенной походкой замаршировал к выходу, вслед за Рамоном Альваресом Мартинесом Ларго. Он теперь точно знал, что со смертью отца собственная жизнь не заканчивается, что впереди еще много интересного и увлекательного.

Хотелось только двух вещей. Приобрести как можно скорее тельняшку и во весь голос крикнуть: "Полундра!". Если же с ним что и случится, то на этот случай всегда есть корабль, тот, что обязательно подберет, есть спасательный круг в лице приятного собеседника, который не даст утонуть, захлебнуться горем.

Авенир Николаевич Русанов вновь обрел самого себя.

10.10.2010 г.

Расстроили

В тихом омуте черти водятся. Сказано про Таню Орешкину. Была у меня такая невеста. И умница, и хозяйка хорошая, и сама по себе добрейшей души человек. Тихая, кроткая, никогда никому грубого слова не скажет, никогда ни на кого голоса не повысит.

А услышит грубое слово в свой адрес - смолчит, стерпит, или тихо заплачет. И все. Все! Вот какая она была. Конечно, я хотел на такой жениться. Все меня устраивало в Тане Орешкиной. Не стану скрывать, что мы с ней сошлись, и какое-то время уже жили вместе. Все разговоры были только о предстоящей свадьбе, о свадебном путешествии, о том, кто какой себе подарок на свадьбу хочет получить. Самые наиприятнейшие беседы вели. В самом безоблачном, в самом благодушном, настроении пребывали.

Омрачало одно. Сволочь и подлец, её начальник. Таня его ненавидела, но вынуждена была терпеть, так как не истек срок заключенного ею контракта. Я предлагал ей разорвать контракт и бросить постылую работу. Всей душой, всем сердцем своим она к этому решению склонялась, но до окончания срока, оговоренного в контракте, оставался всего один месяц. Она решила потерпеть. "Месяц май отмаюсь и уйду", - говорила Таня. Я был этому безумно рад. Не ходил, а летал. Был счастлив.

И тут, на девятое мая, я приехал к ней ночевать. Хотел сделать сюрприз. Приехал, а Тани дома нет. Перед этим звонил ей от друзей, сказал, что заночую у них, в их загородном доме. Ну, думаю, празднует с сослуживцами. Ключи от квартиры у меня были. С Таней жили то у нее, то у меня, то порознь. Порознь жили не потому, что ругались, а по работе, по делам.

Я вошел, принял душ, погасил свет и лег в постель. Лежу, жду хозяйку. Ожидаю ее уставшей, замученной. И вдруг входная дверь с грохотом раскрывается, слышится громкий пьяный смех. Я даже не сразу догадался, что это смех Тани. При мне она никогда так громко, так развязно не смеялась. Затем мужской фальшивый гогот, чмоканье, звук влажного страстного поцелуя и, словно в насмешку надо мной, Танины слова:

- А я в тебя с первого взгляда влюбилась, начальничек мой. Как только пришла устраиваться на работу, как только увидела тебя, так сразу же голову и потеряла.

- А я это заметил, - говорил самодовольный мужской голос.

И снова чмоканье, возня. Я от такой наглости, от такого неожиданного признания просто стал хохотать. И хохот был такой сильный, что ему мог бы позавидовать оперный бас, исполняющий арию Мефистофеля в опере "Фауст".

Хозяйка и гость сразу притихли, да так и остались стоять в прихожей, не решаясь войти в комнату.

Я включил свет, оделся и, не глядя на них, ушел.

Я современный человек, всё понимаю. Но, всему есть предел. Вела бы сразу такой образ жизни, я бы к закидонам относился спокойно. Так заявила же себя совершенно другой. Я на другой хотел жениться. Не на такой. Уже настроился, а тут...Расстроили.

С Таней я расстался.

2000 г.

Рассуждения

- Странная штука жизнь, - говорил мне Ефрем, - дети рождаются и вынуждены жить среди тех, с кем, может быть, и жить не желают. Лично я с самого детства испытывал неловкость оттого, что мне называться следует именем Ефрем, а фамилией - Горюнов. Все это мне казалось неестественным.

Не ощущал я себя ни Ефремом, ни Горюновым. И потом такая ситуация. Тебе говорят. Это твои братья, дяди и тети. Все люди неприятные, чужие и непонятно, за что они от меня требовали любви. И почему я их, мне неприятных, чужих, должен был любить. "Ближе них у тебя нет никого, - втолковывала мать, - подрастешь, поймешь".

Чего мне подрастать, если я и так вижу, что они мне чужие? Ну, и подрос, все подтвердилось так, как это я еще в раннем детстве понимал. Что к братьям, дядькам, теткам? Я и к родителям любви не имел. Впрочем, родители любви не требовали.

Лет в пять я серьезно стал задумываться о том, почему мои родители именно эти, а не другие? И мог бы я родиться в другой семье, с другим именем и фамилией?

В детстве много мыслей, много вопросов. Подрастая, человек ни на один из главнейших вопросов ответов не находит. Он просто перестает их себе и другим задавать. Это называется - поумнел. Называется - пришла мудрость. А ведь все неясно, буквально все. Почему в детстве время летит медленнее, почему больше пространства вокруг тебя?

Мудрец скажет: "Потому, что ты был маленьким, вот тебе и казалось, что все вокруг большое, а время бесконечное". Нет, я не могу принять такой ответ. А ответь мне, что там, за гробом? Откуда мы приходим и куда уходим? Почему миримся с тем, с чем мириться нельзя, и в то же время мирно жить не умеем? Почему живем хуже скотов бессловесных, ненавидя друг друга?

Ну, что я мог ему на все это ответить? Что один дурак может задать столько вопросов, что и сто мудрецов не ответят? Обидится. Я молчал. Я сам на многое не нахожу ответа. И так же, как Ефрем, все еще продолжаю себе и другим задавать вопросы.

2001 год

Реализованный шанс

Молодой продавец разговорился с, задержавшейся у витрины, юной покупательницей. Обнаружив взаимную симпатию, незаметно переходя на "Ты", он спросил:

- Хочешь историю о том, как мой отец стал директором этого магазина?

- А что? Давай, - подумав, ответила покупательница, и представилась, - Меня Таней зовут.

- Очень приятно. Богдан. Понимаешь, отец мой честный человек. Собственно, только поэтому его директором и назначили.

- За честность и порядочность? - Рассмеялась Таня. - Нет. Такого не бывает.

- Слушай. Это стопроцентная сказка, со счастливым концом. Хозяина магазина зовут Черноусом. Он в семье самый младший. Их, в семье, три брата. Когда его отец умер, оставив огромное состояние, то старшие братья всё забрали себе, с ним не поделились. На бедность, кинули этот магазин. Он сейчас, как новенький, а лежал в руинах, как после бомбёжки.

Черноус стал магазин восстанавливать, братья на бирже играть. Ни копейки на ремонт, ни какой поддержки. Он в долги залез, проценты платил огромные, но магазин поднял из руин. А, они проигрались в пух и прах. Остались ни с чем. Пошли на поклон к младшему брату. Попросились на должность содиректоров, в его магазине.

Не на улице же их оставлять. Всё же братья родные. Хоть и обошлись с ним по скотски, решил дать им, как говорят в американских фильмах "Ещё один шанс".

В это время учителям в школах зарплату платить перестали. Чтобы как-то кормить семью, решил мой отец устроиться продавцом. Но он сразу предупредил, что врать и воровать не умеет. Братья Черноуса над ним посмеялись и поставили торговать гнилым мясом.

Подошла старушка, спросила:

- Мясо свежее?

- Нет. Не свежее. С душком, - сказал отец.

- Спасибо, миленький, - похвалила старушка, но мясо покупать не стала. А кошелек, вместе с пенсией, на прилавке забыла.

Братья Черноуса кошелек взяли. Отцу сказали, что найдут ее и кошелек отдадут. А тут старушка сама возвращается. Спрашивает у отца, не видал ли. Он и показал на братьев. Пришлось им вернуть находку, но, после этого они на отца окончательно разозлились.

Сказали:

- Что, не мог промолчать, или сказать "не знаю"?

- Я же, устраиваясь на работу, вас предупреждал, что врать и воровать не умею.

- Ну, тогда так. Доторгуешь этот день до конца, и чтобы духу твоего в магазине не было. Нам с тобой не сработаться, вместе не ужиться. Или мы, или ты. Понял?

- Понял.

- Запомнил?

- Запомнил.

- Ну, а если запомнил, то выполняй. Наше слово нерушимо, - смеясь, сказали братья, и пошли в свой кабинет водку пить.

Подошел к отцу другой покупатель, спросил:

- Мясо свежее?

- Нет. Не свежее, - ответил отец.

- А почему свежее не продаете? - Поинтересовался покупатель. - Я же видел, как утром привезли целую машину свежего мяса.

- Братья-директора велели доторговывать.

- Что значит "доторговывать"?

- Сначала продать тухлое, затем подтухшее, а затем уже свежее. Так что за свежим приходите через три дня.

- Но оно же пропадет, за три дня. Морозильник не рассчитан на хранение такого количества.

- Я не директор. У меня директора братья Черноуса. К ним обращайтесь.

И покупатель к ним обратился. Оказывается, это и был сам Черноус. Братья его уверяли, что продавец лентяй, и что тухлое мясо в России всегда можно продать.

- Ну, так и вставайте на его место. Покажите мастерство, - сказал Черноус, - а он с сегодняшнего дня будет директором магазина вместо вас.

И тотчас, заручившись согласием родителя, оформил его на должность директора. Сказал, что судьбу братьев отдает на его усмотрение. Как тот скажет, так и будет. Оставит продавцами - останутся. Прогонит, значит, так тому и быть. И тогда отец передал Черноусу слова его братьев, которые он запомнил: "Или мы, или ты".

Черноус сказал:

- Так тому и быть. Ты теперь директор. Увольняй.

И отец их уволил. Даже грузчиками не оставил.

Им на пользу пошло, бросили пить, на завод вернулись, к забытым станкам. Такая история.

Отец до сих пор директорствует, а я на его месте, торгую свежим мясом. Но, мечтаю учительствовать.

- Всё у тебя получится, - светло улыбаясь, сказала Таня.

2008 г.

Ругатель

Приехал я смотреть жилплощадь, комнату в квартире, которую хотел взять внаем. На пороге встретил хозяин и прежде показа комнаты, стал знакомить со своим семейством:

- Рекомендую, главный свинарь, мой тестюшка.

- На свиноферме работаете? - Робко поинтересовался я.

- Да нет, - ответил за тестя зять. - Я его так величаю за то, что мусорит, где ни попадя. Ну, натуральный свинарь, другого слова не подберешь. А это Клавдия Васильевна, чистюля. Эта наоборот, свихнулась на чистоте, попробуй у нее нож не на свое место положи, или тюбик зубной пасты не закрути, все мозги закрутит, с белого света сживет.

Это жена моя, первая ленивица города, такую еще поискать. Будет умирать с голоду, но не встанет, куска хлеба себе не отрежет. Дочь наша - "пустое место", с ней можно год в одной квартире прожить, да так и не заметить ее присутствия. Сынулька - "полное ничтожество". Ничего не хочет, ничего ему не надо, только б книги читать. Уткнется носом и читает, и днем и ночью. Сколько электричества сжег, одному Богу известно.

- Понятно, - робко сказал я. - Ну, а вас как звать? Вы же не представились.

- Ругатель! - В один голос сказало семейство и прибавило. - Ругатель всего и вся.

Взять комнату внаём, после такой рекомендации, я не решился.

2001 г.

Рукодельница

Ольга Изюмова была из Новомосковска. Как-то шли мы, прогуливаясь по праздничной Москве, и заметили на асфальте детские рисунки.

- Смотри, какие разноцветные шары дети нарисовали. - Сказал я. - Все с умом, с расстановкой, по-взрослому.

- Да. Красиво, - с грустью в голосе сказала Оля. - Когда есть в наличии радужные мелки, с ними немудрено праздник нарисовать. А у нас на шахте был только черный уголь. Им и печки топили, им и картины рисовали. Черными были рисованные люди, рисованные шарики. И сами праздники были черные, как уголь.

- Не беда, - попытался я как-то приободрить ее, - хуже от этого ты не стала. У нас, в моем детстве, тоже не было разноцветных мелков. Да, и белый-то был не у всех. Девчонки нарисуют квадратики, чтобы в классики играть и тут же спрячут мелок в карман. Так, что битым кирпичом рисовали. Не здорово, зато фантазия работала. Что-то постоянно придумывали, мечтали. У современных детей все есть. Им нечего хотеть, не о чем мечтать. Так, что не себя, а их жалеть нужно. Черный уголек заставил тебя думать, человеком сделал. Рукодельницей.

- Да, - согласилась Ольга, раскрасневшись от моей похвалы.

Оля и в самом деле была рукодельница. Сама себе шила. Вышивала и гладью, и крестиком, и по-всякому. Куклы делала своими руками, мастерила игрушечных зверей. Только дома у нее их было больше сотни, больших и маленьких. И цыплята, и котята, и мышата, и такие, что названия не подберешь. Меня всего обшила, обвязала.

И все бы хорошо, но была у нее одна незаживающая рана, - ее брак. Счастья, в котором не познала. Единственная попытка создать семью с треском провалилась. После чего о замужестве и слышать не хотела. Боялась повторения пройденного.

Бывший муж, на протяжении всей их совместной жизни, упрекал Олю за то, что взял ее "не честной", то есть не девственницей. Каждую минуту, по поводу и без повода, повторял: "Тебе не привыкать". Я Олю успокаивал, говорил, что муж ее плохо был воспитан и будь я на его месте, никогда бы подобного себе не позволил.

Муж был страшным человеком. А страшные люди страшно ревнивы. Временами его ревность проявлялась в самых безумных поступках. Например, однажды Оля проснулась и увидела, что прямо на нее летит кресло. Не стул, не табуретка, а целое кресло. Она еле успела закрыться руками.

А однажды муж, также из-за необоснованных подозрений и безумной ревности, самым настоящим образом топил ее в реке. Всю свою жизнь она в одно мгновение увидела так, как это должно быть, только перед смертью бывает. После этого ее два часа тошнило и рвало тиной, илом и водорослями. Ее отец, как узнал об этом, не разобравшись, не спросив дочь родную о том, виновата она или нет (только на одно ума и хватило), сказал: "Правильно делаешь, дочка, изменяй ему".

Последней каплей стал Новый год, когда она у больного отца заночевала. Муж знал, что тесть при смерти, но решил, что это очень удобная уловка и снова приревновал. Он избил Ольгу так сильно, что все ее лицо превратилось в один сплошной синяк. Оля заявила в милицию, его взяли, подержали два дня в отделении и отпустили. И только тогда подала на развод. А, так все терпела.

Немудрено, что после такой жизни в законном браке она ни с кем не торопилась регистрироваться. А я, наоборот, очень хотел узаконить наши отношения. Только по этой причине мы и расстались. На память подарила мне Ольга Изюмова куклу, в которой я без труда смог опознать самого себя. Так и сидит теперь "двойник" у меня на диване, стережет квартиру, когда никого нет дома. Ольгу Изюмову всегда вспоминаю, как самую добрую, самую кроткую, самую прелестную женщину.

2001 г.

Русалка

Это история о том, как я не женился, хотя и любил.

Русалка Ивановна Аникеева - таким было полное имя моей возлюбленной.

Познакомился я с Русочкой на дне рождения двоюродного брата. Он пригласил к себе весь курс, были даже педагоги. Я задержался, пришел с опозданием. Веселье было в полном разгаре, но из-за стола ещё никто не вставал, до танцев дело не дошло.

- Даже и не знаю, как тебя представить, - сказал брат, подводя меня к "пьяному" столу.

- Представь таким, какой есть, - сказал я и пошутил, - человеком с отталкивающими и отрицательными свойствами.

- В толковом словаре, - сказала Русочка, приятным грудным голосом, - под такое определение подходит слово "ублюдок". Во втором значении.

- У блюда и посадите, - продолжал я свою игру. - Скромность. Врожденная скромность не позволила сразу отрекомендоваться этим именем.

Меня посадили рядом с ней. У нее была толстенная русая коса, розовые щеки с ямочками и синие бездонные глаза, в которых резвились бесенята.

Сразу после нашего знакомства она сказала мне:

- Зови меня Русочкой. Русью зови.

Красивая, пышущая здоровьем, сразу же мелькнула мысль, что если доведется спать с ней в одной постели, то буду представлять, что сплю с самой Россией, с прообразом Ее. Аж, дух тогда перехватило.

Склонившийся надо мной брат спрашивал:

- Шашлычка поедим?

- Из убоинки? - Продолжал я, по инерции, шутить.

- Из мяса убитого скота, - подыграл он мне.

- Какая прелесть. Не откажусь.

Брат ушел, а на другом конце стола затянули: "Ой, мороз, мороз".

- Моя любимая песня, - сказала Русочка, - она была первой в моем песеннике.

- У вас есть песенник?

- Был. Хороший, красивый, еще со школьных времен. Я его украшала, разрисовывала.

- А посмотреть песенник можно будет?

- К сожалению, нельзя. Его папаня отдал кому-то за бутылку водки.

- Папаня - алкоголик?

- Он фантазер. Как выпьет, все мечтает: "Куплю ружье, пойду в лес, убью медведя, сниму шкуру, сошью шубу. В шубе женюсь на богатой. На ее деньги куплю тройку вороных, красивые сапоги и гармонь двухрядку. Заживу широко, на всю Ивановскую".

- Не обижайтесь, - говорю, - не унывайте.

- Нет, что Вы. Обижаются и унывают люди слабые, ипохондрики. По-русски говоря - нытики. Я не из таких.

- Вы с моим братом в университете учитесь?

- Да. Мы на одном курсе.

- И чему вас учат?

- Медведя к столбу привязывать.

- Это еще к чему? Что за наука?

- Вы, сами шутить любите, но шуток не понимаете.

Вечером, наевшись, напившись и натанцевавшись, пошли купаться на Москву-реку, где я чуть было не утонул. Нахлебался воды речной, пресной. Спасла меня Русалка. Оказывается, русалки не только топят, но и спасают.

Русочкин отец, Иван Силантьевич, оказался не только фантазером и мечтателем, но и крупным руководителем. Он, как это и присуще людям, занимающим высокий пост, не стал рассусоливать, взял сразу быка за рога. Под "быком" себя разумею.

Он сказал:

- Чего ты кочевряжишься? Другой такой в мире не найдешь. Женись. Получите отдельную квартиру. А, тебе лично, я подарю последнюю модель "Жигулей".

Я покраснел и, не подумав, ответил:

- Я люблю ее. Я очень ее люблю. Мне не нужны "Жигули". Купите "Волгу", тогда женюсь.

Он посмотрел на меня с интересом, усмехнулся и согласился.

Тут уж и я, хорошенько подумал, извинился и отказался. Отказался от слов и от Русалочки.

Молод был, хотелось все же самому как-то на ноги встать. Самому, заработать на машину. Чтобы все было честно, без торга. Тем более, что я ее любил. А если проще, Русалочка торопилась замуж, а я тогда жениться не спешил. Разные были устремления, жизненные установки. Так бывает. Люди любят друг друга, а жизненные установки не совпадают. И приходится им расставаться.

И мы с Русалочкой расстались.

2001 г.

Рыбачка

У Леонида Утесова, в популярной песне о Косте-моряке была рыбачка Соня. А у меня, в моей жизни, далекой от песни, была знакомая - рыбачка Катя. Катерина Судакова. Баркасами, как это делала в песне Соня, она управлять не умела, а вот на удочку и спиннинг рыбку ловила с большим искусством. И то сказать, постоянная практика с семи лет, когда отец впервые взял ее с собой на речку и дал в руки удочку. Пятнадцать лет непрерывного рыбачьего стажа.

Так и подмывает соврать, сказать, что и познакомились на рыбалке, но - нет, лгать не стану. Познакомились мы с ней в магазине. Катя там работала продавцом, а я в магазин пришел за покупками. И разговорились.

- Дайте хлеба черного буханочку, - сказал я, не глядя на Катю, глазами бегая по полкам с мыслью о том, чего бы еще купить. Это, видимо, ее сильнее всего и задело, то есть, что я на нее никакого внимания не обращал.

- Дать не дам, - зло ответила она, - могу продать.

- Ну... Так... Это и имелось ввиду, - стал оправдываться я, - неужели не понятно?

- Нет. Представьте, - нет. Я поняла вас так, что корочку хлебушка за Христа ради просите. Тот, кто хочет купить, говорит: "Продайте".

- Интересная вы девушка.

- Девушку Екатериной Судаковой зовут. Можно просто - Катя.

- Да, Катя. С вашим языком и темпераментом здесь долго не задержитесь.

- А я и не намерена держаться за работу. Пусть работа держится за меня.

- Вы холостая? - Сам, не зная, зачем, поинтересовался я.

- Холостыми бывают патроны, а девушки незамужними. Если вас это интересует, я не замужем, - ответила Катя и, тут же предложила поехать с ней на рыбалку.

Ее предложение было настолько неожиданным, казалось таким неправдоподобным, что я согласился. И, надо сказать, не пожалел. Смущало одно обстоятельство. Мужчины, как правило, тянут женщин с собой на хоккей, на футбол, на рыбалку, а в нашем случае инициатором подобных походов была она. И это не было притворством, желанием угодить, это был ее образ жизни.

Мне только наказы давала, что из съестного купить, чем запастись. До сих пор список "продуктовой корзины рыбака" помню наизусть. Проверяйте: два окорочка, буханка черного хлеба, соль, пшено - одна пачка (для ухи), чай - одна пачка, вермишель мелкая - одна упаковка, две банки тушенки, зелень, лук, чеснок, килограмм картошки (тоже для ухи), специи, помидоры, огурцы, полкило сухофруктов, килограмм сахарного песка и четыре бутылки водки.

Помню, в первый раз, когда услышал о таком количестве водки, забеспокоился, стал роптать.

- Не много ли? - Говорю. - Не станут нас после четырех бутылок потом с собаками искать?

- Не много, - спокойно, со знанием дела, ответила Катя, - на три дня не много. Мы же в пятницу едем и только вечером в воскресенье вернемся.

И как в воду глядела - водки нам не хватило. У костра, на свежем воздухе, под уху, под песни (Катя сочиняла удивительные стихи и, аккомпанируя себе на гитаре, их пела для меня), выпили за два дня и не заметили.

В другой раз взяли пять бутылок и ни одной не выпили, не до этого было, провалялись все три дня в палатке. И, такое бывало. Назад водку не повезли, закопали в укромном месте, через неделю предполагая туда вернуться. До сих пор, наверное, там лежат. На то место больше не ездили. Зато поездили по другим, мыслимым и немыслимым рыбачьим местам. После чего у меня появилось подозрение, что Катя родная сестра Карлсона, тоже имеет в себе вделанный моторчик. С той лишь разницей, что у сказочного обжоры и любителя варенья он располагался на спине выше пояса, а у Кати, чуточку ниже.

Ну, не сиделось ей на месте, слишком была беспокойная. Как я ее ни успокаивал, так до конца успокоить и не смог. Из медицинского института выгнали, из магазина, как я и предрекал, тоже попросили по-хорошему. Как ни позвонишь, или на рыбалке (одна ездила, я часто ездить не мог), или на футболе-хоккее, в зависимости от сезона (тоже мне увлечение для девушки), или взяла велосипед и "десятку" с подругами накручивает.

"Десять километров раз в неделю - это святое", - такие слышал я от Кати слова. Как-то, узнав про очередную велосипедную прогулку, я не выдержал и закричал в телефонную трубку:

- Ты скоро превратишься в павиана. У тебя от этого велосипеда скоро зад сделается огненно-красным, как у этой обезьяны.

Не обиделась, только рассмеялась, любила меня.

И все же страсть к рыбалке у нее была на первом месте. Была в крови. Ничего подобного, женщину-рыбака имею в виду, ни до, ни после Катерины я не встречал. Из-за этой чертовой рыбалки мы с ней, в сущности, и расстались.

Говорю, учись, готовься к пересдаче экзаменов, какой там, "червяков копать надо". Ну, думаю, и копайся и ищи в земле своих червяков. Того и гляди, скоро сама червяком станешь. Склюет какой-нибудь вороненок всю без остатка, вместе с моторчиком.

Прошу понять. Для меня рыбалка хороша исключительно как отдых, и то, в дозированных, ограниченных количествах. А, для нее рыбалка - это не отдых, не страсть и даже не любовь, а сама жизнь. "Если мой котенок рыбу не ловит, значит, мой котенок не живет", - говорил о Катерине ее отец и был прав.

Каких только чудес не бывает на белом свете. Для меня Катя Судакова - восьмое чудо света. И пусть у нее ловится рыбка большая и маленькая, пусть поплавок уходит под воду и колокольчик на "донке" звенит без умолку. А мы, чтобы ей не мешать, пойдем своей дорогой. Не хочу. Нет никакого желания, на Катю-рыбака смотреть даже издалека.

2001 г.

С носом

Диана работала в зоомагазине. Я часто заходил в этот магазин, покупал рыбкам корм, заговаривал с продавщицами. То есть и с Дианой долгое время отношения были сугубо деловые: "Заплатите в кассу, и я вам взвешу мотыля". Она продавец, я покупатель, "здравствуйте, до свидания". И все.

А затем я встретил ее в нашем парке, на празднике, во время народных гуляний. Диана шла с подругой. Наряженная в модное пальто, в газовой косынке на шее, в сапожках на высоких каблуках, совсем другое дело. Я ее увидел не просто в солнечном свете, я ее увидел в "другом свете" и, наконец, рассмотрел. Оказывается, и ей ничто человеческое было не чуждо. Ей так же, как всем, хотелось нравиться, влюбляться и жить полнокровно. А то, что временно она торговала червяками, так это было не призвание, а наказание для нее. Ее каторга.

Разговорились, и познакомились вторично. Уже не как покупатель с продавцом, а как молодой человек с милой девушкой. Её подруга, умница, под вымышленным предлогом нас покинула. А мы, купив и надев поролоновые клоунские носы на резинках, гуляли, смотрели представления, общались. Потихоньку притирались душами, если можно так выразиться. И притерлись. Стали вскоре тереться телами.

Я стал заходить в зоомагазин, каждый день.

Не только продавцы, но и звери, томящиеся в клетках, стали мне, как родные. Особенно понравился мне молодой попугай какаду, белый с желтым хохолком. По имени Федя. Но, он дорого стоил. Всякий раз, заметив меня у своей клетки, он жалобно кричал: "Забери меня отсюда". Не человеческими словами просил, говорил по-своему, по-птичьи, но я его понимал. Понимал, но ничем помочь не мог. В конце концов нашелся какой-то богатый "пират", купил его в свою личную собственность, хватило "пиастров" разбойнику.

Так получилось, что вскоре забрали из магазина и Диану. Возможно, тот же "пират", который купил попугая. Он устроил ее к себе секретарем, а потом и женился на ней. Я остался с носом. С поролоновым носом, который с Дианой купили в парке, под шум и веселье народных гуляний.

2002 г.

Саломея

* * *

С Саломеей я познакомился благодаря Яше Перцелю. Он попросил занести своей знакомой книгу "Архип Куинджи, репродукции с комментариями специалистов". Сокурсник мой куда-то торопился или просто делал вид, что торопится, он умолял меня ему не отказать. Я только потом узнал, что с этим возвратом книги все было гораздо сложнее или проще, с какой стороны смотреть.

Яша взял книгу на один день и не возвращал ее полгода. Затем стал приходить к Саломее с одной и той же отговоркой: "Нес тебе книгу, а точнее, думал, что несу, а на самом деле забыл ее дома. Пока шел, замерз, на улице холодно, чайком не угостишь?". Он пил чаек, что-то рассказывал, и с вожделением поглядывал на Саломею. Вся его трагедия состояла в том, что Саломея ему нравилась, а он ей был безразличен.

Утопающий, как известно, хватается за соломинку, понимая, что шансы на взаимность не велики, и что книга является единственным поводом бывать в столь приятном обществе, Яша с возвратом не торопился. Но вечера, наполненные негой, посиделки и переглядки, очень скоро закончились. Дошло до того, что Саломея просто перестала пускать Яшу в свой дом. Спросит через приоткрытую дверь, не забыл ли он книгу. "Ах, забыл, ну, так иди, сходи за ней. Вернешься с книгой, будем чаи распивать". Яша уходил за книгой и не возвращался. Затем звонил, придумывал всяческие причины, которые помешали ему явиться с книгой. Так это все и тянулось. Наконец, Саломея сказала Перцелю, что дарит ему книгу, единственно с тем условием, чтобы он никогда не показывался ей на глаза. Это подействовало на Яшу отрезвляюще. Он решился все же книгу вернуть, но вернуть самому не хватало духа, и он попросил это сделать меня.

Я, ничего не подозревая, всей этой подноготной не зная, не ведая даже, какую книгу несу, так как была она завернута в двойную газету, направился по указанному адресу.

Далее все происходило так. Я вошел в шикарный дом старинной постройки (парадное было просто царское), отыскал нужную мне квартиру и нажал на кнопку звонка. За дверью стояла мертвая тишина. Я довольно долго прислушивался, но все зря. Тишину никто не нарушал. Второй раз я не звоню, довольствуюсь всегда одним звонком. Только собрался уходить, как вдруг послышались звуки шаркающих об пол и видимо, спадавших с ног тапочек. После лязганья замка и звяканья массивной цепочки, дверь отворилась и из темноты прихожей кто-то сонным голосом сказал:

-Заходите.

Я шагнул за порог, захлопнулась дверь, и я оказался не то, чтобы в темном пространстве, а просто в какой-то тьме тьмущей, в царстве мертвых, где несть света и несть надежд грешным душам. Меня мгновенно объял ужас, темноту я с детства боюсь, и страх этот пронес с собой через годы. Я готов был уже разреветься от своего бессилия, как тот негодяй, который сначала открыл дверь ловушки (иначе назвать это было нельзя), а затем захлопнул ее, сказал мне, чтобы я не разувался и следовал за ним.

В полном мраке, на ощупь, следуя за шаркающими звуками спадавших с ног тапочек, я куда-то брел по бесконечному кривому коридору и, наконец, оказался на кухне, в которую меня и вели.

Кухня была большая, похожая на комнату, в ней было светло. Щурясь от яркого света, я разглядел своего поводыря. Это была довольно красивая молодая девушка с длинными вьющимися волосами огненно-рыжего цвета. Одета она была в салатовый свитер и болотного цвета джинсы. Она стояла у плиты и терла кулачками глаза.

-Я задремала, извините, - сказала она, зевая, и предложила мне садиться на диван. Сама же удалилась в темноту, из которой мы вышли.

Я сел на теплый, нагретый ее телом диван и, позавидовав ему, задумался о нелепой роли своей. Я-то полагал, что, не заходя, отдам книгу и уйду, а тут сиди и жди неизвестно чего. "Куда же она запропастилась? - думал я. - Умывается так долго, что ли? Какая красавица! Кем, интересно, она приходится тому человеку, которому я книгу принес?". Я же не знал, что книга ее. Яша сказал: "Отдашь книгу хозяину".

Девушка, действительно, умылась, как я и предполагал, но чего уж я совершенно не ожидал, так это того, что она меня станет кормить. Надо признаться, что к еде у меня отношение особенное. Я не брезглив, но разборчив. Есть люблю и, когда появляется такая возможность, люблю есть много. По этой понятной, я думаю, многим причине, я в незнакомых домах от употребления пищи всегда отказываюсь, если на что и соглашаюсь, так только на чай, но и от оного изо всех сил пытаюсь уклониться, так как знаю, стану пить и не удержусь, опростаю стаканов восемь, что впоследствии будет мучить не столько физически, сколько морально. Но в этот раз все получилось как-то само собой, без вопросов и уговоров, очень естественно.

Девушка поставила на стол глубокие тарелки, налила куриный суп, нарезала хлеб и, сев за стол напротив меня, стала молча есть. Тут уж встать и сказать: "Простите, мне пора" было просто немыслимо, тем более. Что она сказала: "Чего вы не едите?". До этого вопроса у меня еще были сомнения в том, что эта тарелка для меня. Все казалось, войдет сейчас какой-нибудь молодой человек и скажет: "А-а, принес книгу от Перцеля. Спасибо. А мы тут с женой обедаем". Но вот ничего подобного не произошло, тарелка, как оказалось, была поставлена для меня и суп предназначался мне.

-Как вам Москва? - спросила девушка.

-А что, по мне очень заметно, что я не москвич? - поинтересовался я вместо ответа.

-Да нет. Но меня же о вас предуведомили.

-А-а, - имея в виду Перцеля, согласился я и, не ответив на главный вопрос, принялся кушать суп.

Как вскоре выяснилось, Саломея приняла меня за другого человека. Ее дядя, по материнской линии, Матвей Пепельной, звонил ей утром и просил накормить обедом внезапно свалившегося на его голову Архангельского родственника. Этот родственник в Москве был беспомощен и дядя Матвей, зная, что тот в столовую не зайдет, упросил Саломею его накормить. Уж очень боялся, что тот умрет с голоду в промежутке между завтраком и ужином. Между делом дядя предупредил Саломею о том, что у родственника хороший аппетит.

Видимо, поэтому после съеденного мной куриного супа, последовало второе блюдо, состоящее из картофеля пюре, котлет и овощного салата. Я посмотрел на девушку вопросительно, она в ответ закивала головой, что означать могло только одно: "Все это вам, ешьте, не переживайте".

Я, ничего не зная про родственника, с удовольствием принялся за второе. Аппетит у меня тоже был хороший и я привык, все то, что мне дают, съедать без остатка. После картошки, котлет и салата, я пил абрикосовый напиток, а чуть погодя чай с тортом. Все это я ел молча, украдкой поглядывая на хлебосольную хозяйку. В душе своей я ее боготворил.

Конечно, любой нормальный человек, оказавшись на моем месте, насторожился бы, заподозрил неладное. Наконец, просто поинтересовался, с чего бы это так вкусно и обильно кормят? Или, по крайней мере, хотя бы книгу отдал. Я же ничего из вышеперечисленного не предпринял. Видимо, не зря в психбольнице держали и не решились доверить оружие. Мне все происходящее казалось нормальным, естественным ходом вещей. Ставя себя на ее место, я понимал, что поступил бы точно так же. Вследствие чего и не нервничал, уплетая котлеты и запивая их абрикосовым компотом.

За все время обеда, после ее вопроса, так и оставшегося без ответа, мы не сказали друг другу ни слова, как бы на практике демонстрируя поговорку-инструкцию: "Когда я ем, я глух и нем".

После того, как я закончил с тортом, девушка сказала:

-Посуду я помою, уберу сама. А вы как-нибудь еще заходите.

Я понял, что меня выпроваживают. Я, не торопясь, выбрался из-за стола, и мы, продолжая игру в молчанку, направились к выходу. Я шагал счастливый (так всегда со мной бывает, когда я вкусно и сытно поем), и только выйдя на лестничную площадку, опомнившись, я протянул Саломее книгу и томным ленивым голосом сказал:

-Перцель просил передать.

-Что? Какой Перцель? - непонимающе переспросила она, принимая из рук моих книгу. - Постойте, постойте... Откуда вы его знаете? А вы... Разве вы?...

Она стала всматриваться в осоловевшие глазки мои и, звонко рассмеявшись, взяла меня за руку и снова привела на кухню. Она смеялась, не переставая где-то с минуту. Я тоже, глядя на нее, смеялся, но не в полную силу. Во-первых, потому, что настоящей причины не знал (что произошла какая-то путаница, я уже понял), а во-вторых, смеяться от души мешал набитый живот.

Саломея хохотала, совершенно не стесняясь моим присутствием, иногда, когда хватало воздуха, даже приговаривала:

-Не надо... Не надо так шутить... Я больше не могу.

Отсмеявшись, она подробно рассказала об Архангельском родственнике, о дяде, и о просьбе последнего хорошо северянина накормить.

-Интересный вы человек, - сказала она, - если вы не он, то почему не отказались от слоновьей порции? Отчего ничему не удивлялись? Тут я, на радостях, что ничего страшного не натворил, сказал Саломее о том. что во-первых, молчал потому, что все было очень вкусно, а во-вторых, по той причине, что она красавица и я в нее с первого же взгляда влюбился.

После этих моих слов она засмеялась громче прежнего, сказала, что с девушками нельзя так говорить, что она мне не верит, что я хитрый и искусный ловелас.

-Хотя, нет. На ловеласа вы не похожи, - тут же поправилась она. - Давайте, оставим все эти разговоры и лучше будем пить чай с тортом.

-Давайте, - согласился я, не думая о том, куда бы этот торт с чаем мог бы поместиться.

Она подумала за меня, а точнее, вспомнила, что я только что уплел сытный обед и половину того самого торта, которым она намеревалась меня удивить. Вспомнила и вновь разразилась приступом чистого, звонкого, девичьего хохота.

Таким образом мы с ней и познакомились; когда я уже уходил, Саломея окликнула меня и сказала:

-Оставили бы телефон, несносный вы человек. А то съели суп, уничтожили котлеты и поминай, как звали?

Я смущенно заморгал глазами и признался, что живу в общежитии, и телефон у нас только на вахте, так сказать, общий для всех.

-Тогда мой запишите. И звоните, непременно звоните.

Саломея торопилась. Дело в том, что пришел настоящий родственник, предуведомленный о том, что его хорошенько накормят, и сидел на кухне с ложкой в руке, угрюмо ожидая котлет и тортов, съеденных мной. Саломее нужно было срочно ему что-то приготовить, как-то выходить из сложившейся ситуации.

Я записал ее телефон, и тотчас же запомнил его на всю жизнь. Шел по улице и повторял эти цифры, как какой-то волшебный код, суливший мне счастье безбрежное и полеты во сне и наяву. Но не люблю я телефоны и не доверяю им. Когда вся твоя жизнь висит на проволочке и ты зависишь от капризов такой ненадежной, такой уязвимой техники, как можно спокойно говорить с человеком, который тебе дорог. Да к тому же в первый раз. И за мою нелюбовь, за мое недоверие телефон отомстил мне. Я позвонил, Саломея, узнав меня по голосу, обрадовалась, но зачем-то попросила перезвонить ей через пять минут. Я перезвонил. И что же? Трубку поднял какой-то алкаш.

-Саломею позовите, пожалуйста, - попросил его я неуверенным голосом.

-Она ушла, - рявкнул он и повесил трубку. Тут волей-неволей придет на ум всякое. "А вдруг ограбление? А вдруг ее связали? Откуда в ее доме такой пропитой, противный голос? Да нет, я просто не туда попал". Я перезвонил, трубку снова поднял обладатель противного голоса. Я продиктовал ему номер, поинтересовался, правильно ли звоню, он сказал: "Правильно", а еще сказал, чтобы я больше не звонил. Я послушался его совета и звонить не стал.

Когда через два месяца на показе отрывков в ГИТИСе с Саломеей снова встретились (она специально звонила Перцелю, узнавала, когда этот показ состоится) и я, в ответ на ее: "Почему не звоните?" рассказал всю эту историю, то она посмотрела на меня подозрительно, но ничего не сказала. Конечно, не поверила, решила, что я обидчивый и до крайности самолюбивый человек.

-Звоните хотя бы теперь, и если попадете на сказочника, владельца нетрезвого голоса, то не верьте ему. Мы сейчас с мамой живем вдвоем, так что только она еще может подойти к телефону. Отец в данный момент за границей, но уверяю, что это не он тогда с вами пошутил.

Вторая попытка оказалась удачной, я дозвонился, разговорился и договорился. Мы стали встречаться. В ясные дни гуляли по улицам, в ненастные встречались в Зоологическом музее и гуляли по его залам.

В один из таких ясных дней, когда гуляли по улицам города, Саломея остановилась у дома Рябушинского, более известного, как дом, в котором вернувшись из Италии, жил Горький.

-Какой стиль? - спросила она.

-Не знаю, - откровенно сказал я.

-Стиль модерн. Посмотри, все окна в доме разные, нет ни одного похожего. Хорошо жить в таком доме, можно показать свое окно и его не спутают с другими, оно будет единственное в своем роде. Правда, здорово?

Я согласился. Она стала объяснять, чем отличается один стиль от другого, рассказывать всю ту чепуху, которой ее пичкали в Архитектурном институте. А я все это с живейшим интересом слушал и тут же забывал. Сам думал о том, что и из тысячи совершенно одинаковых окон я бы без труда запомнил и узнавал бы ее окно, так как оно всегда бы было для меня тем самым, единственным, на другие непохожим.

О чем же мы с ней говорили? Я все больше о своем институте, о той профессии, которую выбрал, о своих сомнениях, переживаниях, надеждах. Наконец, о том, что замечал вокруг себя, что казалось мне интересным и достойным ее внимания. Саломее мои наблюдения нравились, она не считала их пустыми.

Я тогда был очень осторожен на улице, боялся попасть под случайный автобус или машину, ибо был слишком уж счастлив.

Возвращаясь в общежитие после одной из встреч с Саломеей, я стоял на перроне станции Проспект Мира и ждал поезда в сторону Рижской. Душу рапирало, хотелось петь, но я изо всех сил себя сдерживал, уговаривал: "Осталось проехать одну остановку, выйдешь на Рижской, бегом по эскалатору на улицу, и пой себе на здоровье". Тут вдруг подошел к станции поезд, шедший в противоположном направлении. Из него вышла компания, которая, не обращая внимания на звенящую, почти что тревожную тишину, затянула песню и долго еще шла и пела, никого не стесняясь. Это послужило толчком, последней каплей. Я хотел осмотреться, как бы в последний раз оценить обстановку, но вместо этого просто запел. Затянул свою любимую песню. Стоявшие рядом со мной люди шарахнулись в стороны, кто-то отбежал, кто-то тихо отошел. Мне было хорошо. В голову лезли нескромные мысли: "А что, если когда-нибудь эта красивая и необыкновенная девушка станет моей женой? Мы будем с ней гулять по городу не как теперь, а как муж и жена, держась за руку, или прохаживаясь под ручку. И я покажу ей, москвичке, свою Москву. Познакомлю ее, будущего архитектора, со своими любимыми домами, с любимыми улицами, с любимыми проспектами. Повезу под сень тех тополей и лип, которые мне особенно дороги. Расскажу ей о том, как я с ними знакомился, о чем разговаривал. Как часами бродил по бульварному кольцу и мечтал о такой, как она. Я тогда уже предчувствовал, что моя невеста, моя избранница будет такой: "чистой, красивой и гордой. С ясным разумом, с добрым сердцем и милостивой душой".

Как любил я те дни, когда из-за дождя или из-за метели, мы вынуждены были встречаться в Зоологическом музее и гулять по его залам. Как любил я входную дверь этого музея, массивную, дубовую дверь. Я любил ее скрип, знал на ней каждую царапинку, каждую выбоинку, каждую выщерблинку, каждый миллиметр ее пространства был для меня родным. Я чувствовал дверь, воспринимал ее, как живое существо, так как была она моей подругой, моей помощницей, а один раз даже выступила в роли моего врача.

Расскажу чудесный, почти что сказочный случай. Дело было в декабре, я заболел, а точнее, только начинал заболевать и это начало ничего хорошего мне не сулило, ориентировало, как минимум, на недельное пребывание в постели. Настолько сильно я простыл.

Предчувствуя долгую разлуку, я позвонил Саломее. Позвонил только затем, чтобы об этом ее предупредить. Но случилось следующее. Трубку долго никто не поднимал, я хотел уже и свою положить, но вдруг на другом конце провода я услышал знакомый голос. Узнав меня, хоть я из-за насморка и гундосил, она обрадовалась и, сообщив, что моется и на звонок выскочила из ванной, быстренько назначила мне час встречи "у зверюшек" и положила трубку. Я даже не успел ей объяснить причину своего звонка. Денег для повторного звонка у меня не было, да и смысла не было второй раз звонить. Я знал за Саломеей привычку, если она договорилась о встрече, то к телефону уже не подходила. А коль скоро на мой звонок выскочила из ванной, значит, кроме нее никого в квартире не было. Приходилось, несмотря на свое болезненное состояние, идти в музей. И что же?

Стоило потянуть на себя заветную дверь, и случилось чудо. Болезнь моя разом кончилась. Кончилась так, словно ее и не было. Температура исчезла, перестало першить в горле, не стали слезиться глаза, и сопли, которые беспрерывно текли, как-то сами собой ликвидировались. Я не шучу и не разыгрываю, произошло настоящее чудо. Я выздоровел и выздоровел настолько, что даже стал смеяться. Смех происходил от переизбытка сил и эмоций, он был бы, на посторонний взгляд, совершенно беспричинен, поэтому, чтобы не приняли меня за сумасшедшего, я старался его сдерживать. Смеялся тихо, себе под нос. Таким вот здоровым и жизнерадостным Саломея меня и встретила.

С того момента, как мы познакомились, небольшой отрезок времени прошел, но произошли большие перемены. В семье Зотовых я сделался совершенно своим человеком. Частенько обедал у них, обеды были царские. Конечно, по шесть котлет я уже не ел, ел по две, по три, но Саломея всегда смеялась, когда я отказывался от очередной предложенной. Смеялась и приговаривала:

-А тогда ты не отказывался.

Вот за одним таким обедом, ближе к лету, Саломея и пригласила меня на отдых к дядьке в деревню. Дядька приходился родным братом отцу, а деревня была под Москвой.

-Не отказывайся, - говорила она. - Будем гулять по усеянным сосновыми иглами тропам, подышишь воздухом соснового бора, отдохнешь.

Леонид меня звал в Крым, Толя под Ленинград, на озера. Из дома писали: "Ждем, не дождемся". А я взял, да и поехал в деревню к Андрею Сергеевичу. Так звали старшего брата ее отца. Да и куда я мог поехать, если с первой минуты нашего знакомства я постоянно испытывал к Саломее обостренное нежное чувство?

* * *

К моменту моего приезда Саломея уже с неделю жила у дяди и в назначенный день пришла на станцию встречать меня. Вышел я из электрички и был приятно удивлен. Совершенно не узнал ее. Вроде она, а вроде и не она. Посвежела, похорошела на свежем воздухе, лицо обветрилось, появилось в нем что-то новое, незнакомое. Саломея была одета по дачному, в ситцевое цветастое платье-сарафан и какие-то особенные, похожие на те, что носили в фильмах древние греки и римляне сандалии. Я с удивлением отметил тот факт, что ногти на ногах у нее были накрашены лаком. Я стоял на перроне, не говорил ни слова, бесцеремонно разглядывал ее. Она стеснялась моего пристального взгляда, прятала за спину свои голые руки. Ну, а когда я стал, не отдавая себе отчета в том. что делаю, рассматривать ее ноги, Саломея нервно засмеялась и сказала:

-Ну, хватит смущать. Имейте же совесть.

Хочу объяснить насчет педикюра. Не то, чтобы был я совершенно темен, я, конечно, видел накрашенные ногти и на других ногах. Видел, но как это бывает, просто не придавал этому значения, попросту не замечал. А Саломея меня интересовала, вот и эта, скрытая в городе от меня деталь, чуть ли потрясла все установившиеся взгляды о ней. "Такая умная, серьезная, - думал я, - и зачем ей это нужно?". Так я подумал, но от замечания на этот счет удержался. Что-то подсказывало мне, что об этом с ней говорить не стоит. Хочу заметить, что Саломея совершенно не пользовалась косметикой. Она попросту не нуждалась в ней. И на руках ногти не красила, а тут вдруг бац, и ногти на ногах в перламутре. Потом я заметил, что и на руках блестела "русалочья чешуя". Впрочем, все это меня не долго интересовало и нисколько не огорчило, и наверное, лишнее так много об этом рассуждать. Другие себе красят ногти, отчего же ей нельзя? Правда, на ней весь этот перламутр, как и на детях, которые, балуясь, красят себе ногти маминым лаком, выглядел излишним и неестественным.

Дом, в котором мне предстояло жить, стоял на окраине села. Когда-то в его стенах размещался сельский клуб. Это была обыкновенная изба, только чуть длиннее, чуть шире и чуть выше обычной. Сразу же за домом начинался яблоневый сад. Когда-то колхозный, кормивший село и должно быть, приносивший немалую прибыль, теперь же совершенно заброшенный никем не охраняемый, никому не нужный. Молодежь из села убежала в Москву и даже на лето не приезжала. Старикам было не до сада, да и за годы подневольного труда этот сад стал настолько ненавистен местным жителям, что приходить туда за яблоками никому не хотелось. Яблоки зрели, падали на землю, сгнивали, даже для поросят не собирали их. Я к окончанию своего отдыха дошел примерно до такого же безразличия к чудесным плодам. А сначала удивлялся и недоумевал. Стоит сад с яблоками, без охраны и ни души.

Расскажу подробнее о доме. Для хозяев дом был излишне большой. Имелось много комнат, в которые они совершенно не заглядывали. Ярким примером тому служил второй этаж. Был он совершенно не обустроен и состоял из одной просторной комнаты, не имевшей даже потолка. То есть крыша, конечно, была, она же и выполняла роль потолка. И, судя по наличию множества тазов, стеклянных банок, и даже двадцатипятилитрового бидона, на одну треть заполненного водой, она во время дождя протекала. На этой чердачной комнате хочу остановиться особенно и описать ее интерьер подробно, по причинам, которые вам станут ясны из дальнейшего повествования.

Собственно, мебели никакой в ней не было, одна лишь железная койка с панцирной сеткой, стоящая прямо у двери. На койке лежал скрученный матрас и подушки от пчелиных ульев. Вся комната была приспособлена под хозяйственные нужды. И, что по-своему замечательно, в этой комнате была своя пасека. Стояло три действующих улья. От койки они находились на приличном расстоянии. Стояли у противоположной стены, а из них вылетали пчелы. Андрей Сергеевич сделал очень удобные приспособления для того, чтобы пчелы с наименьшей затратой сил вылетали и залетали внутрь этой чердачной комнаты.

Между досками щели были расширены и к самым щелям подводились и крепились специальные площадочки, так сказать, промежуточные аэродромы. Пчела, вылетевшая из улья, пролетев полтора метра, садилась на эту площадочку (площадочек было шесть, на двух уровнях, пониже и повыше) и, пройдясь пешочком через щелочку, оказывалась уже на улице, на другой площадочке. Площадки были прибиты к доскам, как изнутри, так и снаружи. Сделав второй старт, она преспокойно летела собирать нектар и пыльцу. Возвращалась тем же путем. Садилась на площадочку, проходя, оказывалась в помещении и, сделав короткий полутораметровый перелет, у летка родного улья. От полетов этих пчелиных, непрерывных, в комнате стоял приятный гул.

Рабочих ульев, с пчелами, как я уже сказал, было три. За ними стояли два, совершенно новые, даже не распакованные, опоясанные металлическими лентами. Был тут же маленький временный улей, предназначенный для того, чтобы отсаживать пчел во время роения. Стояла огромная, не раз уже использованная металлическая медогонка. Лежали журналы кипами, в основном, "Пчеловодство" и "Садоводство". И различные специальные приспособления, необходимые для процесса медоотбора, как то: пускатели дыма, специальные ножички для вырезания сот с медом из рамок. Особенно смешно выглядели защитные шляпы с сетками. Они были ярких расцветок и все в цветочках.

Я столь подробно рассказал о пасеке еще и потому, что придя со станции, мы с Саломеей стали есть мед, специально отобранный у пчел для меня. Мы жевали мягкие вкусные соты, мед поглощали, а воск выплевывали. Мед был необыкновенный, совершенно не густой и не приторный, какой-то жидкий и с кислинкой. Такого меда можно съесть много, мы его много и съели. Потом он прямо на глазах загустевал и становился приторно-сладким, таким, каким все его знают.

Сразу же хочу пояснить, на какой стадии развития находились мои с Саломеей отношения на тот момент. Лучшей к тому иллюстрацией, я думаю, послужит разговор, который произошел между нами, сразу же после вкушения меда.

Мы сидели с ней на одной скамейке, но не рядом, а на расстоянии друг от друга. Сидели и разговаривали:

-Ты необыкновенная, - говорил я Саломее, ощущая во рту вкус меда. - Я всю жизнь искал такую, как ты. Можно я буду твоим другом? Твоим лучшим другом?

Она засмеялась и спросила:

-Как это понимать?

-Я хотел сказать... - замялся я и вдруг, неожиданно свернув на другую, опасную дорожку, спросил: - Можно тебя поцеловать?

Саломея, лукаво улыбнулась и поинтересовалась:

-Зачем?

-Не знаю, - смутился я. - Наверное, затем, что ты мне очень нравишься.

-А ты не разочаруешься во мне, если я тебе разрешу? - спросила она очень серьезно и с неподдельным интересом посмотрела на меня.

-Не разочаруюсь. Честное слово. Я столько об этом... - и тут за моей спиной дико вскрикнула кошка, так, будто ей в живот с размаху ударили ногой, обутой в сапог. Я оглянулся, отвлекся на мгновение и потерял нить разговора. - О чем это я? Что я хотел сказать?

-Хотел поцеловать, - напомнила Саломея.

-Да? - удивился я своей смелости и тут же вспомнил, что это правда и что даже уже получено косвенное разрешение. - Да-да, поцеловать. Так ты разрешаешь или нет? Можно?

-Я уже несколько раз намекнула, что можно, а ты все сидишь и разговариваешь. Да и делается это без спроса.

-Как же без спроса? Ведь мы так далеко друг от друга сидим.

-Так подвинься. Честное слово, как маленький.

Я подсел поближе, потянулся губами, но тотчас уточнил:

-Так я целую? Да?

-Нет. Не целуешь. Сидишь и болтаешь.

Наконец я решился. Закрыл глаза, сделал вторую попытку, но лишь только губы мои коснулись ее губ, как она сразу же отстранилась и засмеялась.

-Чего? - испугался я.

-Прости. Мне сделалось очень смешно. У тебя такие красные губы и потом ты так взволнованно дышишь. Мне стало щекотно. Давай, не будем пока целоваться, а займемся чем-нибудь другим.

-Это чем же, например?

-Будем дружить. Ведь ты же сам сказал, что хочешь быть моим другом.

-Да, - без особого энтузиазма согласился я, надеясь все же на то, что строгости эти временные.

Пришло время рассказать о ее дяде, который при первой встрече произвел на меня ужасающее впечатление. Глаза у Андрея Сергеевича были выпученные, как у жабы, гримаса, застывшая на лице, выражала крайнюю степень злобы, эдакую бешеную злобу.

-Ты на его внешность внимания не обращай, это у него болезнь какая-то, - говорила мне Саломея, когда мы вышли прогуляться в яблоневый сад, - это только с виду он страшный, а на самом деле он спокойный и наидобрейший человек. Самый человечный человек.

-Да. Очень трудно отделаться от сложившихся стереотипов. В Голливуде он мог бы с успехом играть злодеев, маньяков, серийных убийц. Есть такое понятие - типаж.... Значит, точно, на меня не набросится? - пробовал я шутить.

-Нет. Не набросится, - серьезно уверяла Саломея, - он добрый. Верь мне.

-Тебе поверю, - поставил точку я на этой теме, а про себя подумал: "Как странно устроен мир. Саломея - писаная красавица, а родной дядя - страшилище. Как-то это неприятно и бросает тень на ее идеальный образ".

Мы гуляли по заросшему заброшенному саду, картина была живописная и одновременно ужасающая. Вся земля вокруг, насколько хватало взгляда, была усыпана упавшими плодами, и никто не собирал, не убирал их. Одни лишь осы, ежи, да мыши питались всем этим фруктовым изобилием. Птицы клевали только те яблоки, которые висели на ветвях, да к тому же до них не тронутые пернатыми собратьями. На ветвях яблок оставалось немало, но участь они имели незавидную, то есть так же валяться на земле, сгнивать, удобряя собой землю.

Я сорвал розовое яблоко, которое просто светилось изнутри налившимися соками и протянул его Саломее. Она взяла его, но есть не стала. Сказала, что сначала напишет с него натюрморт красками на холсте, а уж потом только съест. На самом же деле они ей надоели. Она их не то, что увековечивать, видеть не могла. А я, как ни хотел сорвать еще одно яблоко, для того, чтобы тотчас же съесть, как-то не решился, не осмелился, показалось неприличным.

Саломея рассказала мне о том, что идем мы к тому месту, где во время войны упал сбитый немецкий юнкерс. Упал вместе со всеми своими бомбами, оставив после себя огромную воронку.

Теперь на месте воронки был настоящий пруд с ряской на водной глади, осокой по бережку, квакающими лягушками, и крохотными рыбешками, плавающими у самой поверхности. Эти рыбешки, как оказалось, не ради любопытства плавали, они ловили крохотных мошек, кружащихся над водой. Я вспомнил, что на Измайловских прудах рыбки вели себя точно так же, но только там на них охотились чайки. Этим же рыбкам бояться было некого, они не пугались даже тогда, когда я до них дотрагивался пальцем. Была в этом пруду и еще одна достопримечательность. Плавало осиновое полено, все сплошь поросшее зелеными ростками молодняка. Плавало, являясь символом, живым воплощением надежд на лучшее. Предназначенное и приготовленное для сжигания в печи, для превращения в пепел и дым, оно продолжало жить и давать жизнь новой зеленой поросли, радующей глаз своей нежной листвой.

Саломея призналась, что любит приходить на этот пруд в любую погоду, особенно в дождь: "Стоишь и смотришь, как капли ударяются о водную гладь, а затем расходятся кругами, - говорила она. - Во время дождя я испытываю странное ощущение. Мне кажется, что я на земле совершенно одна. Может, только ради этого, я в дождь сюда и прихожу. Хочется, пусть ненадолго, побыть совершенно одной, на всей необъятной планете. Тебе не кажется такое желание странным?

-Нет. Я тебя понимаю. Я сам два года прожил в казарме, затем в одном общежитии, теперь вот в другом...

-Я, наверное, кажусь тебе очень сильной, уверенной, но это не так. На самом деле я совершенно другая. За все переживаю, страдаю, и не могу с собой ничего поделать, закрыться, заслониться от зла не могу. Вот мелочь.... Ремонтировал дядя второй этаж, использовал для этого еловые доски. Я поднималась туда, ходила мимо ульев, вдыхала запах свежей еловой смолы и плакала. Да, плакала. Настолько жалко было погубленного леса, спиленных деревьев. Ты не поверишь, но я испытывала просто физическую муку, у меня что-то кололо в сердце, сводило руки, давило на виски так, словно голову сжимали в железных тисках. Опыт человечества, да и мой собственный, невеликий личный опыт подсказывает, что нельзя быть такой ранимой, нельзя так раскисать. Но в подобных ситуациях я бываю просто бессильна, ничего с собой поделать не могу.

-Необходимы ежедневные физические нагрузки, и белок в большом количестве. Мяса надо есть побольше, черную икру, по возможности, поглощать.

Саломея от моих слов так и съежилась.

-Вот ты сказал, что нужно мясо есть. А как я могу его есть, если это трупы убитых животных? Я помню, как соседка наша, тетя Паша, корову свою сдавала на убой, какие у коровы были глаза. Да я только выражение этих глаз вспомню и сразу плачу. Вот, видишь, и теперь... - она осторожно смахнула с ресницы слезу. - Они смотрят на тебя, как дети, а их, таких невинных, с такими живыми, добрыми, любящими глазами, под нож. Нет, этого я никогда не пойму. Конечно, у бифштекса с луком нет этих скорбных глаз, есть яичница-глазунья...

Тут я живо представил себе жаркое, невольно проглотил слюну и испугался, что Саломея, заметив это, обидится, но она не заметила, слишком увлечена была рассказом о себе и соседской корове.

-...И можно ни о чем не думать, но, видимо, такой я уродилась, что не способна питаться трупами. Возможно, тебе это покажется глупостью, блажью, но ведь это же правда. Ведь это же все так и есть, но со мной никто не хочет соглашаться. Объясни мне, пожалуйста, почему? Я же никого не заставляю отказываться от мяса, просто сама не ем. А это уже воспринимается, как бунт. Не понимаю. Это не каприз, не игра, нет в этом никакого желания показаться оригинальной. Это просто естественный выбор. Я думала, что это будет воспринято с пониманием, а тут весь мир пошел против меня войной. Я оказалась виновной чуть ли не во всех мировых ужасах и катастрофах, стала самой гадкой, самой скверной.

-Ты чудесная, необыкновенная. Я тоже хочу отказаться от мяса, - восторженно сказал я и, не спрашивая разрешения, привлек к себе Саломею и поцеловал.

Она на этот раз не смеялась и не сопротивлялась.

За ужином я публично отказался от предложенной свинины. Андрей Сергеевич и жена его Татьяна Николаевна, конечно, сообразили, что это проделки Саломеи, но не подали вида.

От предложенной водки я так же наотрез отказался. Да и куда мне было пить, сидя рядом с Саломеей, которую в первый раз поцеловал; я находился, пребывал, так сказать, в эдаком приятном полуобморочном состоянии. Все окружавшее меня укрупнялось и становилось значительным. Скорлупа от яйца, с пленочкой внутри, тарелки, ложки, кружки, волокна древесины у досок, из которых был сделан стол, - все казалось особенным. Наиболее поражали волокна древесины. Ранее мной незамеченные, теперь приобрели очертания совершенного и прекрасного в своей завершенности узора. И от одной той мысли, что я мог пропустить, не заметить такую красоту, мне становилось страшно. Как будто в данный момент ничего важнее и не существовало, но стоило Саломее встать из-за стола, - вся эта волшебная сила из узора улетучилась, и яичная скорлупа сразу же поблекла, затерялась между тарелками, утратив свою привлекательность. Я, конечно, с большей бы охотой не на скорлупу смотрел, а на Саломею, но боялся смотреть, опасаясь выдать свою любовь.

После ужина мы играли с Андреем Сергеевичем в карты, в подкидного дурака. Дядька Саломеи имел в этой области несомненный талант. Я постоянно с позором проигрывал. Саломея сидела рядом со мной, смотрела мои карты и болела за меня. Играть она не умела и даже не пыталась подсказывать. Андрей Сергеевич вешал мне "погоны", начинал с шестерок и заканчивал тузами. Наблюдавшая за игрой Татьяна Николаевна, так же державшая мою сторону, настояла на том, чтобы мы играли не в подкидного, а в переводного. Она надеялась на то, что ветер фортуны переменится и я смогу победить. Но все ее и мои усилия были напрасны. Глянув на свирепое лицо соперника и проигрывая, разумеется, в очередной раз, в голове мелькнуло: "Уж не на жизнь ли мои играем?". Сердце сжалось от ужаса. Но это было лишь мгновение, я тотчас пришел в себя. Все же внешность человека очень много значит. Андрей Сергеевич оставался непобедимым и все так же продолжал меня с позором обыгрывать. Да, я терпел одно поражение за другим, но мне было хорошо. Рядом со мной сидела Саломея, переживавшая за меня и блаженная улыбка не сходила с моего лица.

Мне выделили отдельную комнату с персональной печкой. Всю ночь я лежал с открытыми глазами и мечтал. Нет ничего слаще, лежа в чистой постели, в бревенчатом доме, купаться в радужных фантазиях своих. Я был самым счастливым человеком в ту ночь. Все у меня было впереди. Замечательные постановки в Замечательно Устроенном Театре, прекрасная личная жизнь с любимой девушкой; даже померещилось, что в этом году не будет зимы в нашей средней полосе, до того хорошо было лето. Мне сразу все понравилось в доме Андрея Сергеевича и Татьяны Николаевны, я просто отдыхал душой. Даже страшная гримаса хозяина дома представлялась эдаким прекрасным посланием венецианского карнавала. Я так и не заметил, как уснул. Спал сладко. Сон был легким и безмятежным, совсем как в детстве.

Утром следующего дня, после завтрака, Саломея предложила мне прокатиться на велосипедах по лесным тропам. Я с радостью согласился. До леса шла дорога через поле, это были две параллельно идущие колеи, судя по всему, оставшихся после ездивших туда-сюда грузовиков. По этим колеям мы и ехали рядом, друг с дружкой. Затем, съехав с дороги, мы, преодолев лесок, забрались на довольно-таки высокий обрыв, прямо под которым блестело и играло на солнце своей водной гладью, озеро. К озеру имелся спуск. Я предложил Саломее искупаться, но она отказалась и изъявила желание развести на обрыве костер. Саломея на этот случай предусмотрительно запаслась спичками. Я собрал сухие сучья, шишки, и вскоре мы уже сидели у костра.

Подбрасывая в огонь для собственного удовольствия сосновые иглы, я рассказывал Саломее о своем детстве, о своих институтских друзьях, о Толе Коптеве, о Леониде. Саломея меня внимательно слушала.

-Эх, хорошо бы по этому бору не на велосипедах, а на лошадках прокатиться, - высказал я, вдруг внезапно поразившую меня мысль.

Саломея моего восторга насчет лошадок не поддержала, даже, как мне показалось, посмотрела на меня строго. Про себя я решил, что сочла неблагодарным, дескать, вместо того, чтобы за велосипеды поблагодарить, о лошадках мечтает, топал бы пешим ходом.

Но хмурила брови она недолго, снова атмосфера за костерком сделалась спокойной и дружественной. Саломея, выглядевшая в волнах теплого воздуха, поднимавшегося от костра, такой легкой, воздушной, что невозможно было не улыбаться, глядя на нее, говорила о том, что мечтает строить белые каменные города у самого моря, города, в которых будут жить веселые, добрые люди. Эти добрые люди будут ходить в светлых, свободных одеждах, в широкополых соломенных шляпах, а питаться будут исключительно растительной пищей. Она много еще рассказывала о том, какой это будет великолепный город, какие там будут жить замечательные люди, но я, как только сообразил, что в этом городе мне не жить, так сразу же вникать в смысл сказанных ею слов перестал.

У костра мы сидели довольно долго, я готов был сидеть до самого темна, но Саломея сказала, что у Татьяны Николаевны сегодня день рождения и нам неплохо бы вернуться домой пораньше.

Обед мы, конечно, прозевали, но как я понял, его и не готовили, все силы были брошены на приготовление праздничного стола. Вместо обеда предполагался ранний ужин. Надо признаться, что я был зверски голоден. Я объяснял это тем, что один к одному, сложились сразу несколько неприятных факторов: вчера за ужином отказался от мяса, поддавшись пропаганде, сегодня за завтраком, который был скуден, постеснялся попросить добавки, и отложенный обед так же играл свою отрицательную роль в этом замкнутом кругу невезения для голодного молодого организма. Да к тому же, от свежего воздуха, разыгрался бы аппетит даже у сытого, а я, повторюсь, был очень далеко от сытости.

Ввиду всего вышеперечисленного я твердо решил, что не стану больше лицемерить. Не ест Саломея мяса, низкий поклон ей за это, выстроит город у моря, станет там жить, в свободных одеждах и соломенной шляпе. Я же не достиг еще такой степени совершенства и поэтому могу просто протянуть ноги от недополученных килокалорий. И стало беспокоить только одно. А что, как хлебосольные хозяева, напуганные моим вчерашним безобразным поведением, отказом от мяса, возьмут да и накроют постный стол. По-моему, эту мысль и этот ужас в моих глазах разглядела и разгадала Саломея, отчего до сих пор меня мучает стыд. Надо все-таки уметь себя сдерживать. Страхи мои были напрасны. Мясо присутствовало и в виде котлет, и в виде сала, и в виде нарезанного телячьего языка. На столе, так же, стройными рядами стояли разноцветные настойки собственного завода.

Садясь за стол и собираясь поздравить хозяйку немудреными застольными стишками, которые сходу сочинил, я решил, что буду есть мясо, а от спиртного откажусь. Тут же сообразил, что в день рождения неприлично будет ни рюмочки не выпить. Но как быть, не знал. Недоумения мои разрешила Саломея. Она сама налила мне настойку, и положила в тарелку сало, котлеты и куски языка. Накладывая котлеты, она, смеясь, спросила:

-Шесть, как всегда?

Я остановился на двух. Благодарность моя не имела границ. Я готов был встать на колени и читать стихи ей, а не имениннице. Насилу сдержался. Мне, действительно, было необходимо сытно поесть, и я поел. В тот вечер особенно. И поел, и попил. Не знаю, насколько именинница, но Андрей Сергеевич, "монстр", как я его про себя называл, остался мной очень доволен. Мы с ним перепробовали все настойки и все закуски. Я, как артист, рассказал все известные мне анекдоты. Андрей Сергеевич повествовал о саде своем, о том. как во время войны, будучи ребенком, нашел в поле винтовку и стрелял из нее по самолетам, и по немецким, и по нашим. "А с земли разве поймешь, наш или немец, палил по всем подряд". А после того, как Саломея ушла спать, стал жаловаться на брата, отца Саломеи. Последнее, что мне запомнилось, был рассказ Татьяны Николаевны про домового. Она учила, как надо вести себя, если тот придет. Какие вопросы ему задавать. Все было очень интересно.

Проснувшись на следующий день, я совершенно не мог понять, отчего это все тело мое в ссадинах и царапинах. Почему так нестерпимо ноют мышцы рук, ног, спины. Я вышел на улицу, умылся, обошел дом и увидел Саломею, сидящую за мольбертом. Она, как мне показалось, была не в духе. По всему двору, в беспорядке валялись поленья дров, на что я особого внимания не обратил. Ну, лежат и пусть лежат, может быть, сушатся таким образом. Я подошел поближе к Саломее, взял в руки одну из ее кисточек и спросил:

-Она из колонка?

Я заранее знал, что не из колонка, просто хотелось отвлечь Саломею от картины, сделать так, чтобы она обратила внимание на меня.

-Нет. Из ушного волоса, - сердито ответила она, даже не посмотрев в мою сторону.

-У кого же в ушах такие волосы растут? - не унимался я, пробуя шутить.

-Не знаю, - все так же строго отвечала она, продолжая работать.

Я от нее отстал. Заметив Андрея Сергеевича, вышедшего во двор и собиравшего поленья, я стал ему помогать. Собирая дрова, он тяжело кряхтел, но был со мной поразговорчивее, нежели его племянница.

-Да-а, - сказал он нараспев, недовольно поглядывая на меня. - Наломал ты вчера дров.

-Наломал? - не понял я.

-Али забыл?

-Забыл, - сознался я.

-Ну, не беда. Со мной тоже такое бывало.

Андрей Сергеевич сложил поленья и не спеша, кряхтя и охая, ушел. Я подбежал к Саломее.

-Я что-нибудь вчера натворил?

-Дрова всю ночь колол, - сказала Саломея, - завалил поленницу, забор сломал. А больше, кажется, ничего.

Я стоял, разинув рот, не зная, верить ее словам или нет. И обманывать она не могла, а с другой стороны, почему я всего этого не помнил? Заныли спинные мышцы, как бы подтверждая правоту ее слов.

-Что же теперь будет? - поинтересовался я.

-Да ты сильно не переживай. Забор давно уже сгнил и держался только на подпорках. Его мог свалить, случайно задев, любой прохожий. Даже слабый ветерок мог свалить. А дрова? Дрова - вещь необходимая, но согласись, не ночью же их колоть. Ночью нормальные люди спать должны. Да что с тобой? На тебе лица нет. Я сама точно не знаю, но говорят, пьющему человеку утром надо обязательно опохмелиться, а то он может даже умереть, если утром водки не выпьет. Пойдем, я тебе налью.

Саломея оставила мольберт и, взяв меня за руку, повела в дом. Там, оказывается, ждал меня завтрак, которого я, выходя, не заметил. Каша, творог, хлеб и горячий самовар. Саломея поставила рядом со мной вместительную рюмочку и графинчик с настойкой.

-Выпей, выпей, тебе легче станет, - упрашивала она.

-Что же теперь будет? - спросил я низким, трагическим голосом.

Саломея посмотрела на меня внимательно и ласковым, почти что любовным голосом сказала:

-Наверное, казнят.

-Правда? - обрадовался я. - А мне показалось, что уже ничего не исправить.

- Хочешь, поедем опять на обрыв. Будем купаться.

-Да, обязательно. Очень хочу. Но сначала подниму забор. А потом поедем. Неудобно-то как получилось.

-Перед тем, как поднимать забор, не забудь позавтракать.

Саломея оставила меня в доме, а сама пошла заканчивать картину.

-Эх, была не была, - сказал я вслух и налил настойку в рюмочку, походившую на небольшой стаканчик.

Закусить решил творожком. Выпил, стал закусывать, и в этот момент услышал за своей спиной голос Андрея Сергеевича:

-Дмитро, что же ты без меня? Мне ведь тоже поправиться надо.

Он поставил передо мной свой стаканчик и положил в тарелку с творогом полдюжины соленых огурцов. Я налил в его стаканчик настойку, а в свою рюмку хотел не наливать.

-Давай, давай, - в приказном тоне сказал он. - Мне одному это все не осилить. Хозяйка и так житья не дает. Еще и ты меня будешь спаивать. Пополам, оно вроде и не так много.

Я засмеялся и сказал очень твердо, что в любом случае пью последнюю, но следом за "последней" выпил еще две. Андрей Сергеевич убрал пустой графин и поставил на стол полный. В этот момент появилась Татьяна Николаевна.

-Хватит тебе, черт рыжий, - сказал она мужу, - можешь ты остановиться или нет?

-Да мы с Димой хотели по одной. Ну, надо же опохмелиться после вчерашнего, - властно заявил свои права хозяин дома.

-Кабы по одной. Ведь пока дно не увидишь, не успокоишься.

-А мне совсем не надо, - сказал я.

-Нет. почему же, - забеспокоилась хозяйка, - одну-другую рюмочку обязательно выпей. Или не понравилась?

-Понравилась, понравилась, - говорил я, наблюдая за тем, как Татьяна Николаевна собирает на стол закуску.

Хозяйка выпила с нами, затем еще и еще. Когда Саломея вошла в дом, с готовой картиной, то застала нас поющими в три голоса красивую русскую песню.

-Дмитрий, - сказала Саломея, - вам пора идти, колоть дрова.

-Да? Сейчас, - мигом подчинился я и стал выбираться из-за стола. Ноги меня не слушались.

-Сиди. Да сиди ж ты, - говорил мне Андрей Сергеевич, - это она издевается.

-Совесть у тебя есть? - прикрикнула на Саломею Татьяна Николаевна. - Мы только распелись.

-Да не только распелись, как я погляжу, - сказала Саломея и, хлопнув дверью, вышла на улицу.

Я хотел бежать за ней, но вместо этого подхватил поющих своих собутыльников и голос мой залетел в такие выси и зазвучал так сильно, так пронзительно, так звонко, что без сомнения, выбежавшая из дома Саломея просто не могла его не услышать.

Мы не только спевали, но и мило беседовали. Андрей Сергеевич рассказывал в красках вчерашнюю историю.

-Я во время войны был подростком, нашел на поле винтовку с патронами и стрелял из нее по самолетам.

Получалось нечто вроде игры, он, как и вчера, умолк и ждал вопроса, и я, подыграв, задал ему этот вопрос:

-По немецким?

-А что, с земли разберешь, что ли, немецкий он или советский? По всем подряд. Мне в то лето и немцы, и наши, все надоели. Пять раз, поочередно, брали деревню. Выстрелы только затихнут, мать кричит: "Иди, корову паси". Только выведу, стрельба начинается. Я корову опять в хлев прятать. За себя не так боялся, как за корову. Она нас всех кормила. Я и теперешней своей коровой больше жизни дорожу. Она у меня, как в Индии, - священное животное.

Напившись хорошенько, Андрей Сергеевич стал жаловаться на брата, все по вчерашней программе:

-Бывало, ждешь Серегу в пятницу вечером и лисенок ждет. А он приедет только в субботу утром. Понятно, где ночь ночевал. Приедет и просит: "Андрюша, скажи моим, что приехал в пятницу, но очень поздно. А зачем мне это нужно, врать? И семью жалко. Скандалы-то, кому нужны? Вот и берешь грех на душу. Обманываешь лисенка, говоришь, что папка приехал поздно и не разрешил будить. Обманываешь его жену. И что ж выходит? Они чистые и хорошие, а мы грязные и плохие. Жена его брезгует, ко мне не ездит, все по морям, да по курортам. А Сергуня... Сергуня недавно водкой угощал, ихней, заморской. "Виськи из пиписьки" называется. Какая-то приторная, да и изжога после нее мучила. Отравленная, что ли была? Я так и не допил и допивать не стану, нехорошо от нее. Отец у меня был бандит, скотина, как напьется, все руки выкручивал. Теперь братишка Сергуня руки выкручивает. Научился у отца? Видел, что ли? Да ему всего два года было, когда тот погиб. А туда же, сволота, как выпьет, все руки за спину, давай крутить. Ну, что ты будешь делать?

-Это Сергей Сергеевич?

-А кто же? Он у меня один.

Мы сидели за столом часа четыре и в основном, конечно, пели песни. Пели до тех пор, пока гром не грянул. А как грянул, и за окном заморосил сначала мелкий, а затем все более значительный дождь, мы песни петь перестали. Конечно, в меньшей степени из-за того, что устали. Мы могли бы петь и до вечера, главным образом, из-за того, что всех нас тревожила одна и та же мысль: "Где же Саломея?".

-Схожу к воронке, посмотрю, - сказал я, вставая.

-Сходи, сходи, - поддержала меня Татьяна Николаевна. - Да зонт с собой возьми, что ж она без него-то там мокнет?

Я надел сапоги, раскрыл зонт и пошел через яблоневый сад к воронке.

Страшно в саду во время грозы. Ветер сбивает дыхание, душит изо всех сил, дождь мочит, ветви стегают, листья шумят. Яблони кидаются яблоками.

Я шагал, не глядя под ноги. Невольно наступая на плоды, подскальзывался, ужасаясь содеянному, так как ощущение такое, что давишь что-то живое. Искал равновесие, искал на тропинке свободное место и бежал дальше. И снова наступал, давил, ужасался. Все это повторялось, как в кошмарном сне. Наконец, добрался я до воронки, ставшей прудом. Вся поверхность этого пруда пузырилась от больших и частых капель, падавших с небес. Саломеи не было. Я даже не стал обходить пруд кругом, побежал назад к дому. Зонт, выданный мне Татьяной Николаевной, только мешал. В саду он цеплялся за ветки, на открытом пространстве выворачивался в другую сторону, вел себя, как парашют, то есть тащил меня прочь от дорожки. И уж само собой, от дождя не защищал. Сообразив все это, я его сложил и бежал под дождем совершенно без укрытия. Прибежав в дом, я уже знал. Где она и что мне необходимо делать. Велосипеда ее на месте не оказалось, что только утвердило меня в мысли, что следует искать ее на обрыве. Оседлав тот велосипед, который в предыдущий раз был закреплен за мной, я, не слушая отговоров, стал крутить педали.

Какие же страшные грозы бывают в средней полосе России! Особенно страшно сделалось, когда оказался я в поле, а вокруг - ни души. Раскаты грома были такой силы, что закладывало уши. Невозможно было не то, что ехать, но даже стоять в полный рост. Приходилось всякий раз затыкать уши пальцами и садиться на корточки. А молнии? Они хоть и объяснены наукой и укрощены в лабораториях, но от этого не легче. В особенности, когда нет поблизости громоотводов и они, как ножи краюху, начинают полосовать небо у тебя над головой. Тут невольно тобой овладевает страх. И страх, доложу я вам, почти что нестерпимый. Представьте себя на моем месте, вы один в поле воин, в вас мечут, как копья, молнии с небес, гром гремит ужасный, так и кажется, что земля после очередного раската треснет пополам, в глаза, за шиворот, течет вода и надо ехать на металлическом велосипеде, считай, верхом на громоотводе, молниеуловителе. Каких же нервных и физических затрат стоила та поездка, каких трудов. Дорога стала скользкой, велосипед заносило то влево, то вправо. Грязь налипала на шины и затрудняла движение. Несколько раз, теряя равновесие, я падал с велосипеда. Весь вымок, выпачкался, изнемог и уже идя к обрыву, велосипед даже не вез, а тащил волоком. Там, на обрыве, со мной произошел еще один забавный случай. Я поставил велосипед у дерева, чтобы не таскаться с ним, не мучаться и пошел искать если и не Саломею, которой нигде видно не было, то хотя бы какие-то следы ее пребывания. Нового костра я не нашел и, не зная, что подумать, где еще ее искать, стал возвращаться к велосипеду. Вот тут-то все и началось. Велосипеда на месте не оказалось. Он пропал самым настоящим образом. Дерево я узнал, а велосипеда возле него не было. Удивительнее всего то, что и красть велосипед в лесу, под ливнем и молниями, было некому. Однако, сначала я этой пропаже даже обрадовался. Я закричал:

-Саломея, брось эти шутки, поедем домой!

Но на мой крик Саломея не отозвалась; тогда я, немного струхнув, крикнул уже другое:

-Чего ты, морда, прячешься? Я тебя вижу! Отдай велосипед и иди своей дорогой!

На это тоже никто ничего не ответил.

"Какая Саломея, какие воры, кто кроме меня может гулять в такую погоду по лесу, - мелькнула в голове здравая мысль. - Давай, ищи хорошенько, вспомни точно, у какого дерева оставил".

Я вернулся к дороге, снова пошел от нее к обрыву и нашел железного коня. Велосипед стоял, как мне показалось, облокотясь на то же самое дерево, у которого я пять минут назад его не обнаружил. Ну, что тут скажешь, может, у него были свои дела, так сказать, надобности, по которым он отлучался.

Я не стал его ругать, воровато оглянулся, нет ли какого подвоха и, схватив велосипед за раму, потянул его к дороге. Дорогу к дому я преодолел более успешно. Нежели путь к обрыву. Уже не так часто падал, хотя, надо признаться, разок поваляться в грязи пришлось. Но я уж этим сильно не смущался. Прокатавшись под ливнем около двух часов, я, наконец, оказался под крышей. И кто же меня первым встретил? Конечно, это была Саломея, которая, если судить по внешнему виду, никуда из дома и не отлучалась. У меня мелькнула мысль еще у пруда, что она, может быть, на чердаке и по возвращении из сада я хотел подняться, проверить, но как-то в один миг показалось мне несомненным то, что она на обрыве и про второй этаж, любимый ею, я уже не вспоминал. И утвердило меня в этой мысли отсутствие ее велосипеда, который, как потом выяснилось, она отдала для дела соседке.

Я, наверное, выглядел очень жалким, когда вошел с улицы в дом. Все просто ахнули и стояли какое-то время в оцепенении, ничего не предпринимая. Просто стояли и разглядывали. Я тоже стоял и смотрел на них. Ощущение было такое, что я сплю и все окружающее мне видится во сне.

Мне было не тепло, в этой теплой светелке, но я знал, я просто уверен был в том, что они непременно сейчас что-то предпримут, что-то сделают для того, чтобы это тепло пришло ко мне. И я не ошибся. Меня заставили раздеться, снять с себя всю мокрую и грязную одежду, растерли полотенцами. Тут же, пока Саломея растирала меня, Татьяна Николаевна подала стакан горячего чая. Горячий чай, в такие минуты совершает настоящее чудо. Снимает озноб, колотье, прогоняет из жилок стужу. Выпив чая, я перестал стучать зубами и дрожать. Далее было вот что. Саломея взяла у дядьки бутылку американского виски, той самой "водки", от которой изжога, и стала растирать меня содержимым бутылки. Растерла практически всего. Растерла мне грудь и спину, растерла руки и ноги. На бедрах, вместо промокших от дождя трусов, у меня было сухое полотенце. Бедра растирать она мне не стала, но предложила это сделать самому, для чего повела по ступенькам вверх, на чердак. Рука ее в тот момент была очень горячая. Я это как-то особенно отметил. Вспомнилось еще и то, что хозяева на нас смотрели очень странно, растерянно, но промолчали, не сказали ничего. Саломея сама, как мне показалось, дрожала, увлекая меня на второй этаж. С излишней трагичностью она ухаживала за мной. Сама стаскивала сапоги, снимала носки. Мои мокрые ноги, которые от влаги были бело-синие, я имею в виду ступни, стиснула несколько раз в своих ладонях, чтобы дать крови ход, как-то согреть. Конечно, она чувствовала себя виноватой, но не до такой же степени.

Ухаживая за мной, она просто пришла в какое-то исступление. Когда вела меня на второй этаж, приговаривала:

-Ведь ты не сердишься, правда? Я глупая, а ты... Ты должен простить. Пойдем к воздуху, пойдем скорее, мне нечем дышать.

Поднявшись в пустынную знакомую залу, мы с ней остановились у самой койки. Несмотря на различные звуки, исходящие от капель, падавших с крыши в подставленные под них посудины; слышимость была поразительная. Даже тихий шепот, отражаясь от стен и потолка, многократно повторялся эхом. Было в этом, несомненно, что-то мистическое.

-Ну, что же ты? - шептала мне Саломея. - сними с себя полотенце и хорошенько разотрись. Не стесняйся меня. Хочешь, я тоже разденусь? Вот видишь, я же не стесняюсь тебя. Ты замерз, ты можешь заболеть, это я виновата во всем. Я знала, что ты собираешься ехать в лес, хотела спуститься, но раскапризничалась. Это моя вина, это я виновата во всем. Но я согрею тебя, согрею.

Я медлил, Саломея, наоборот, торопилась. Она сняла с себя одежду и обращалась ко мне с все более нарастающим жаром:

-Ты меня теперь ненавидишь? Ответь мне. Да?

-За что? Нет, конечно же.

-Ты добрый. Ты прощал убийц, - имелся в виду Леонид, - жалел воров.

Был разговор. Я как-то обмолвился, что воры - это или больные или несчастные люди, в любом случае достойные жалости, а не осуждения.

-... И, конечно, простишь меня, дрянную девчонку. Ведь ты уже не сердишься на меня? Не станешь стесняться?

С этими словами она стащила с меня полотенце и мы обнялись. В том месте, где горным хребтом должен был выступать позвоночник, у Саломеи была ложбинка. Это, пожалуй, единственное, что я отметил сознательно, как факт, поразивший меня своей неожиданностью. Это единственное, что запомнилось отдельно, от общего ощущения ее, как женщины.

После ночи объятий и поцелуев наступило утро. Свистели птицы, шумели листья. Саломея ходила по просторной мансарде совершенно голая, прогуливалась между посудинами, в которые все еще продолжала изредка капать вода и получала от этого видимое наслаждение. И я получал громадное наслаждение от созерцания ее нагого тела. И были мы как в Раю до грехопадения. Состояние было именно райское, неземное, никакого вожделения, никаких страстей. Были наги, но не стеснялись своей наготы.

Саломея ходила, словно летала, словно парила, кидала на меня взгляды, полные радости и благодарности и смех у нее был тихий, счастливый.

-Ты худой, как Кощей Бессмертный, - говорила она, смеясь, любовно разглядывая мои руки.

-А ты прекрасна, как сказочная Василиса, - вторил я ей таким же ласковым и счастливым голосом.

Саломея смеялась до слез и лезла ко мне "под крылышко". Отсмеявшись, она спросила:

-Правда, хорошо то, что было?

Я согласно кивнул головой.

-Давай, это не будет у нас слишком часто, а то... А то исчезнет... В общем, праздник станет буднями. Мне бы этого не хотелось. А тебе?

Я снова кивнул в знак согласия. Когда Саломея оделась, то принялась поднимать поочередно ноги, поднимала высоко, то одну, то другую и удивлялась новым возможностям, появившимся у нее.

-А раньше я так не могла, - восторженно сообщала она.

Однако и мне, вставая с постели, нужно было что-то на себя надевать. А одежда моя к тому времени была даже не стирана, ее только замочили. Спустившись и достав из шкафа разное старое тряпье, Саломея отобрала для меня то, что по ее мнению, мне могло бы подойти. Несомненным и единственным достоинством принесенных ею вещей была сухость, но для того, чтобы носить их на себе перед любимой девушкой, одного этого было мало. Я капризничал и принесенные ею вещи не надевал.

-Это же брюки отца. Надень, пока твои в негодном состоянии. Не пойму, что тебя в них не устраивает.

-Не могу.

-Почему?

-Там у них, на самом красивом месте, слишком много пуговиц. Пока застегнешь, руки отвалятся, а расстегнуть даже и не старайся. Сколько их там? Тридцать или сорок?

-Не сорок и не тридцать, а семь, ну пусть восемь. Хочешь, я сама тебе их застегну и расстегну, когда понадобится?

-Это единственное утешение. И как я не взял ничего про запас? - ругал я себя вслух, рассматривая брюки Сергея Сергеевича со всех сторон. Я стеснялся их надевать, не хотелось выглядеть нелепым, но потом, когда примерил, вынужден был признать, что брюки сидели на мне, как родные, были лучше моих, Саломея, так просто пришла в восторг, ей отцовские брюки на мне очень понравились.

После шедшего всю ночь дождя на электрических проводах висели прозрачные капли, готовые сорваться и упасть, но отчего-то не срывавшиеся и не падавшие. Свежо, хорошо было после дождя, светило солнце, вовсю распевали птицы.

Когда я умывался во дворе, пришла Саломея с полотенцем и сама меня вытерла им. Вытерла нежно лицо, шею, грудь, руки, а затем это полотенце взяла да поцеловала. Все это походило на какой-то обряд, мне это и нравилось, а в то же время и настораживало. Смешно я, однако же, выглядел на отражении в зеркале. Был совершенно не похож на себя. Взгляд имел виноватый, как у собаки, стащившей со стола хозяйский кусок мяса. Щеки были свекольного цвета, такие, каких не было отродясь. А все из-за нее.

Саломея тем временем в дом не торопилась. Держа полотенце в одной руке, она другой рукой обняла мокрый ствол липы и, покружившись вокруг него, стала рассматривать свою ладонь, на которой остались частички слетевшей коры. При этом она стала задавать вопросы, исподволь бросая на меня короткие внимательные взгляды. Она расспрашивала о своих предшественницах, говорила, что ей, конечно, все равно, но все же интересно.

-Ведь мы теперь ближе, чем родные, - говорила она, - и я хочу узнать о тебе как можно больше. Если возможно, то практически все.

Я как-то совсем не ожидал такого разговора и не был готов к нему. Мне бы следовало пропустить кое-какие страницы из своей личной жизни, но я, растроганный ее словами, рассказал, конечно, все. И о прыжке с подоконника, и про баню, и про то, что было после нее и конечно, про Хильду, включая и то, как Леонид с Антоном, сами того не зная, поглумились над моим чувством.

-Ты очень страдал?

-Страдал? Да я жить не мог, умирал.

-Однако, живешь, - упрекнула она, - и на вид очень счастлив. Все проходит, все забывается. Как это не хорошо. А этого твоего Леонида я видела в институте. Видела мельком, один только раз, но запомнила хорошо, - Саломея говорила с нескрываемой ненавистью, будто бы мстя за меня. - Какой отвратительный, холодный и неподвижный взгляд у него, взгляд пресмыкающегося.

Понимая, что, говоря таким тоном, она заступается за меня, я, испытывая благодарность, рассмеялся.

-Правда, правда, - не унималась она, - я у ящериц и змей в террариуме такой взгляд видела.

Саломея называла Леонида негодяем и циником, говорила, что ему будет трудно на ком-либо жениться, так как он являет собой тип законченного эгоиста. Говорила, что заочно жалеет ту несчастную, что решится связать свою жизнь с ним, ибо с ним никакой жизни не будет, а будут лишь сплошные мучения. Я защищал его, говорил, что Леонид другой, что у него есть масса достоинств, но Саломея стояла на своем и отказывалась мне верить.

Ни Андрея Сергеевича, ни Татьяны Николаевны дома не было. Как впоследствии выяснилось, ходили в магазин за продуктами, а, возможно, магазин был только предлогом, чтобы не мешать молодым. Мы завтракали с Саломеей вдвоем.

Саломея пила молоко, и у нее на верхней губе остался еле заметный молочный след.

-У тебя усы, - сказал я, имея в виду, разумеется, этот самый след. Но она поняла меня по-своему. Тут же встала, подошла к зеркалу и стала рассматривать свои бесцветные крохотные волоски, скорее, пушок, росший на верхней губе. Она настолько этим увлеклась, что не сразу заметила и сообразила, что именно имел я в виду. Когда же сообразила, стерла след носовым платком, взглянула еще раз на свое отражение и отошла от зеркала.

-А если бы у меня действительно были усы, ты любил бы меня? - спросила она, подходя к столу.

-Конечно, - ответил я и прибавил, - только тебе пришлось бы по утрам бриться вместе со мной, что не всегда приятно.

-А я бы не брилась, - совершенно оставив серьезный тон и почти что смеясь, говорила Саломея, - я бы отпустила усы попышней, да бороду подлинней, как у Карабаса Барабаса. И ты, театральный человечек, меня бы боялся. Боишься? - она с ногами забралась ко мне на колени и притворно схватила за горло.

-Боюсь, боюсь, уже боюсь, - смеялся я, - и даже трепещу.

Саломея склонила ко мне голову и тихо сказала на ушко:

-Пойдем в твою комнату. Я тебе семейный альбом покажу.

Мы пошли в отведенную мне комнату, в ней было прохладно. Я собрался затопить печь, но уж слишком много было пепла и в самой печи и в поддувале. Растворив настежь две дверки, я выбрал совком золу. Набралось целое ведро. Набив печь сухими дровами и запихнув под них две пригоршни мелких стружек, я зажег огонь. Прикрыв большую дверцу, я хотел уже было подняться с корточек, но внимание мое привлек небольшой костерок. Он горел на сером от пепла дне поддувала. Это были мелкие стружки, провалившиеся через колосники. В печи огонь тем временем разгорался, было слышно, как трещали сухие дрова (дрова хранились прямо в доме, поэтому оставались сухими) под напором охватившего их пламени, а этот маленький костерок горел беззвучно, ласково, и у меня не хватало сил оторвать от него глаз.

-Прикрой и поддувало, - послышался голос Саломеи. - Если дверца настежь, то тяги не будет.

Тяга была даже очень хорошая, но я спорить с Саломеей не стал. Любоваться этим костерком в то время, когда на тебя смотрят, тебя ждут, не представлялось возможным.

Отойдя от печи и сев рядом с Саломеей, я стал думать о том, что часто в жизни своей ловил со стороны неодушевленных предметов направленный на меня влюбленный взгляд. Со стороны леса, озера, поляны. Я не мог ошибаться. Я физически ощущал поток любви, эту светлую благодатную силу. И сейчас, после костерка, я понял очень простую и естественную вещь. И лес, и озеро, и поляна, - все имеет свою душу. И даже этот маленький костерок, он тоже живой, и пока живет, то есть горит, - любит. Как интересен, как непостижимо прекрасен мир вокруг нас и как мудр, добр и любвеобилен должен быть его создатель.

Саломея тем временем листала альбом и показывала мне фотографии. На них были Андрей Сергеевич, Татьяна Николаевна, и кое-где отец Саломеи - Сергей Сергеевич. Вот они у реки, на травянистом пляже играют в волейбол. А вот уже на огороде, убирают картошку. Вот на Красной площади стоят, одетые по тогдашней моде. Сергей Сергеевич на фотографиях моложе меня, практически еще мальчик. Андрей Сергеевич в военной форме, в галифе, подтянутый. Его просто не узнать. Нет на лице этой страшной гримасы. Все молодые, красивые, полные сил и надежд.

Глядя на озаренные лица людей из прошлого, мне всегда хотелось поинтересоваться у опустившихся нынешних, куда все ушло? Я имею в виду не молодость, а стремления, порыв. Все грезили открытиями, свершениями, подвигами. Намеревались открывать Америки, изобретать вечные двигатели, сочинять стихи и музыку. Верили в то, что им под силу мир перевернуть. А в результате, словно по какому-то тайному сговору, все согласились обменять высоких дум полет на привычное, земное. На миску, койку и удобства (у кого во дворе, у кого в квартире). Или в самом деле существует такой закон, по которому Высшие силы заинтересованы в людях, как в однородной безвольной массе, как в "углеродных поленьях" для отапливания вселенной? Нет, не верю, не может такого быть. Не удобрять собой землю приходит человек, а приходит возделывать ее. И не энергией, исходящей по смерти, согреет он вселенную, а своей любовью преобразит он ее, энергией жизни. Только так, а иначе нет смысла ни в вере в Бога, ни в любви к ближнему.

Следом за альбомами с фотографиями мы смотрели книги с иллюстрациями Босха и Брейгеля. Саломея мне рассказывала о них, о их работах, а я слушал мелодию ее голоса и млел. Даже на уродцев, изображенных кистью Босха, на их воспаленные, тяжелые взгляды, как две капли воды, схожие со взглядом Андрея Сергеевича смотрел с умилением. Мне-то ближе был Репин, Суриков, тот же Куинджи, познакомивший нас, но я делал вид, что и эти художники мне очень близки и интересны.

Когда в комнате стало достаточно тепло, Саломея отложила книги в сторону и сняла с себя платье. Она хоть и говорила "давай это не будет у нас часто", но на самом деле только этим одним и занимались. Упражнялись и днем и ночью. Я окончательно исхудал, под глазами появились заметные тени, стал "прозрачным", как совершенно справедливо подметила Татьяна Николаевна. Но Саломея не желала этого замечать, и продолжала соблазнять меня. В отличие от меня ей вся эта "эксплуатация человеком человека" шла только на пользу. Она становилась все прекраснее, выглядела все здоровее. Никаких теней под глазами, никакой прозрачности.

Незаметно пролетели две недели. Мы с Саломеей вернулись в Москву.

Забор Андрею Сергеевичу я починил, поленницу подправил, даже скворечник соорудил и повесил. Сделал еще массу полезных и нужных дел, а что не успел, обещал доделать в августе. Хозяева меня очень полюбили и звали к себе в конце лета. Я обещал приехать.

* * *

Наступило двадцать восьмое августа, дрожащей от волнения рукой набрал я телефонный номер Саломеи. Мы договорились с ней встретиться на Тверском бульваре у памятника Тимирязеву, "борцу и мыслителю".

Я приехал задолго до назначенного срока, денек был хороший, солнечный. По бульвару прогуливалась маленькая девочка, рядом с ней бежал щенок. Этот щенок очень смешно себя вел. Если катился по земле гонимый ветром сухой лист, то он кидался на него и хватал его зубами. Терзал, истязал лист до тех пор, пока не замечал нового беглеца. Не пропускал ни одного. Но вдруг подул сильный ветер и по всему пространству бульвара пронеслись и покатились тысячи листьев. Они катились, ползли, взлетали и снова падали, и снова катились, подпрыгивая. Щенок хотел что-то предпринять, позывы были и к борьбе и к бегству, но он тут же сел, раскрыв свой маленький рот, отдавшись полностью на милость стихии. Он наблюдал все это нашествие и, возможно, думал: "Нет, это уже не игра, это форменное безобразие".

Я прогуливался по бульвару из конца в конец от Тимирязева к Пушкину и обратно и все думал о том, какой будет встреча. Подходя в очередной раз к памятнику Тимирязеву, я неожиданно для себя увидел Саломею. Почему неожиданно? Да потому, что до назначенного срока было еще добрых полчаса. Я стремительно к ней подбежал (в руках у меня была роза). Саломея смотрела на меня и улыбалась.

-А я только что совершила преступление, - были первые ее слова.

У меня сразу же замерло сердце. Мы, не сговариваясь, медленно пошли в сторону ее дома. По дороге она стала рассказывать о своем преступлении:

-Стояла я у памятника, ждала тебя, подошел ко мне подозрительный тип, весьма уцененной наружности, и стал мне рассказывать длинную историю о том, что в метро, на эскалаторе, за ним ехали мальчишки и плевались друг в друга. И он отчего-то решил, что и ему на спину плюнули. Вышел он из метро, и все шел с этой мыслью по улице, все думал, кого бы попросить взглянуть. Решил попросить о таком одолжении девушек, сидящих на скамейке, но не успел он к ним приблизиться, как из близлежащих кустов, застегивая молнии на штанах, выскочили их женихи и стали кричать ему: "Иди, мужик, мимо, эти тетки заняты". Он пошел дальше и нашел меня. Рассказав мне всю эту историю, которую я представила тебе в сокращении, он повернулся ко мне спиной и попросил: "Взгляни, красавица (это он так сказал, не придумываю), нет ли у меня плевка на спине?". Я вдруг, ни с того, ни с сего взяла да и плюнула ему на спину, а когда он повернулся, сказала: "Не переживайте, у вас там все так, как и должно быть". Ну, как тебе это нравится? Мне, наверное, надо лечиться. Надо к психиатру срочно сходить. Разве человек в здравом уме способен на такое? В детстве со сверстниками шалила, кидалась в прохожих репейником, но ведь и стыдилась потом всю жизнь этих детских шалостей, а тут такое выкинула и спокойна. Кажется, что так оно и надо. Даже угрызений совести никаких не испытываю. Это ненормально. Как, на твой взгляд, плачет по мне психушка?

Я ей не ответил. Я находился под властью новых своих ощущений. Саломея была так нарядно одета, что не только я, но и все прохожие, попадавшиеся нам на пути, забывая о своем, просто пожирали ее жадными взорами. Белые облегающие лосины, сапоги-ботфорты из белой кожи с золочеными пряжечками. Белый свитер, белая кепка, салатовый шифоновый шарф. В руке салатовый зонт с золоченой ручкой, на плече салатовая дамская сумочка, с золоченым замком. И эти, ее необыкновенные, огненно-рыжие волосы, подобных которым не сыскать на всем белом свете. Я шел рядом с ней и слышал, как шагавшие за нами следом мужики говорили:

-О-о, это фламинго! Шея и ноги в полете вытянуты. Не нам, слесарям промасленным, чета. Она хоть и ходит по одним с нами улицам, но живет в другом мире. В субтропиках Старого и Нового света.

Я шагал рядом с ней, слышал все это и мне было лестно, что они не чета такой, а я чета. "Если я с королевой, то значит, я - король", - такие были мысли.

Саломея рассказывала мне про Италию. Про Венецию, про Флоренцию, про Пизанскую башню, про Рим, про то, как их профессор, обливаясь слезами, целовал плиты в соборе Святого Петра и приговаривал: "Всю жизнь преподавал то, что довелось увидеть лишь на старости лет". Как каталась она на гондоле, и гондольеро одной рукой управлял лодкой, а другой играл на мандолине, подвязанной подмышкой и при этом пел. Много она интересного рассказывала, мало я запомнил. Я шагал с ней рядом и не смел поднять глаз, млел от всех этих нарядов, от ее красоты, от ее голоса, от того. что была она со мной.

Саломея за столь короткий срок переменилась не только внешне, но и внутренне, словно повзрослела. Изменились и ее гастрономические привычки. От прежних принципов не осталось и следа. Когда мы, придя домой, сели за стол, то в тарелке у бывшей вегетарианки оказался кусок мяса, да не простой, а специальный, с кровью. Но на этом она не остановилась, с мясом она стала пить сухое красное вино, которое предложила попробовать и мне. Мне вино не понравилось.

Ухаживая за мной, она положила два больших, хорошо прожаренных куска и в очередной раз вспомнила нашу первую встречу. На мое "хватит, хватит" Саломея сказала:

-Теперь скромничаешь? Но я-то знаю, что ты кашалот.

Сидевшая вместе с нами за столом Эсфира Арнольдовна так и вздрогнула:

-Дочка, что ты такое говоришь?

-Постой, постой, мам. Сколько котлет ты тогда съел за один присест? Восемнадцать или тридцать пять?

-Девятнадцать, - подыграл я.

Саломея засмеялась, матушка ее осуждающе посмотрела на дочь, а затем с интересом на меня.

Попивая красное вино, Саломея пожаловалась на то, что их, хоть уже и не положено, отправляют опять в колхоз, помогать собирать картофель. Тот самый слезливый профессор, который не смог, а возможно, и не захотел отстоять своих любимых студентов, дал им такой совет: "А вы не работайте там на полях. Берите с собой мольберты и делайте наброски с натуры".

-Какой негодяй, - сказал я, захмелев. - Умыл, значит, руки.

-Как хорошо вы разбираетесь в людях, - с испугу похвалила меня Эсфира Арнольдовна.

Саломея после этих слов моих резко замолчала, призадумалась, стала соображать. Она-то в профессора верила, как в мессию, а оказалось, что он предатель, приспособленец. Мои слова стали для нее настоящим откровением. Она словно прозрела. Мне показалось странным, что она, такая умная (знала три языка - английский, немецкий, французский), не разбиралась в таких элементарных вещах. Ведь была же на уборке картофеля, знала. Что не позволят там никому не то, что мольберт раскрыть, но даже и обмолвиться об этом.

После застолья Саломея попросила матушку показать мне семейные фотографии, сама же, переодевшись в махровый халат, скрылась в ванной. Мне это не понравилось. Она вела себя так, будто мы законные супруги и в браке живем уже не первый год. Меня стесняли эти ее свободные приготовления.

Эсфира Арнольдовна, тем временем, показывала мне семейные фотографии, а если еще точнее, то фотографии своей молодости. Какая юная и красивая она была на этих снимках! Особенно приглянулась мне фотография, на которой была она в наряде балерины. Откровенные снимки в открытых купальниках тогда не практиковались, приходили на помощь такие вот безобидные хитрости, как переодевание в танцовщицу. Ничего общего с теперешней Эсфирой Арнольдовной у фотоснимков не было. В молодости она была легкой, подвижной, озорной, с пылающим огнем в клокочущей груди, теперь же была грузная, уставшая. От былого огня остались лишь теплые, тлеющие головешки.

Выйдя из ванной, Саломея сказала мне:

-Дормидонт, пожалуйте мыться. Полотенец, шлепанцы и халат ждут вас, не дождутся. Зубная щетка синяя в полосочку. Я бы вам помогла, но у меня дела, работа, - стелить постельку кашалоту.

А "постельку" постелила Саломея царскую. Белье было шелковое и кровать была у нее новая, огромная, с высокой никелированной спинкой, стилизованная под тридцатые, пятидесятые годы, но при этом удобная, мягкая и, можно сказать, немая, без скрипа и визга пружин, то, о чем можно только мечтать молодоженам. Появилась в ее комнате и еще одна новинка, - огромное зеркало на стене, прямо у кровати, а вот рыбка золотая исчезла. Саломея пояснила: у рыбки стала отлетать чешуя, а сом, "огромная скотина", все за больные места ее щипал, вот и умерла.

Когда легли на это царственное ложе, Саломея прижалась ко мне и шепнула:

-Совсем отвыкла от тебя.

Мне это не понравилось. "Это как же понимать? - мелькнуло в голове, - если от меня отвыкла, значит, к кому-то привыкла?".

Как бы читая мои мысли и ощущая нарастающую во мне тревогу, она призналась. Что ухаживал за ней в Италии один летчик, "чего-то все хотел", но она его своей неприступностью разочаровала. Я этим на время успокоился, но потом все казалось, что под знойным пиренейским солнцем она не сразу сказала "нет" назойливому летчику. Я ревновал.

Саломея за прошедший в разлуке месяц очень сильно переменилась. Стала более свободной в постели, более страстной, мне даже показалось, что она не до конца поняла, с кем именно находилась, так как меня, как личность, совершенно не замечала. Говоря "как личность", имею в виду, - не замечала Дмитрия Крестникова, с его глазами, руками, душой, наконец. Казалось, что в тот момент ей нужен был просто мужчина, а я это буду или кто-то другой, совершенно неважно. Скажу еще точнее, даже целый мужчина ей был не нужен, лишь самая необходимая, самая малая его толика. В подобной интимной ситуации ершик для мойки бутылок из-под кефира дал бы фору в сто очков самому мужественному представителю планеты. Возможно, я многое и преувеличил, но мне показалось, что все было именно так.

Лежа в постели, Саломея взяла мою руку, чтобы поцеловать и нащупала бородавки.

-Когда они у тебя появились? - с удивлением поинтересовалась она.

-Они были всегда. С первого дня нашего знакомства, - стесняясь, ответил я.

-Да-а? Я никогда их у тебя не замечала. Их надо с головой в мешок и за борт. Надо вывести, - смеясь, сказала она, - некрасиво жить вместе с бородавками.

Я согласился. Рассказал, что лечил их ляписным карандашом, отчего бородавки стали черными и страшными, как проказа, но так и не сошли. Мы договорились, что вместе съездим в институт красоты и подвергнем их там современным технологиям уничтожения, эффективным и совершенно безболезненным.

Вечером, в доме у Зотовых, собрались гости за праздничным столом. Были друзья и знакомые Сергей Сергеевича, родственники его жены, и нас с Саломеей, разумеется, позвали. На столе всего было вдоволь.

Я положил себе холодной телятины и, глядя на то. как аппетитно все едят жареное мясо с красным соусом, попросил Сергей Сергеевича и мне передать соус.

-Какой тебе? - весело откликнулся он, мельком глянул на мою тарелку и подал белый.

Я хотел его поправить, но Саломея, догадавшись о моем желании, вежливо толкнула меня в бок локотком и прошептала:

-Красный с отварной телятиной не едят, попробуй тот. Что дал отец.

Мне стало стыдно, что не знаю, что с чем следует вкушать, да к тому же показалось, что ее замечание услышали все присутствующие и в тайне надо мной подсмеиваются. У меня покраснели уши, я это знал наверняка, так как они просто горели от обильного и молниеносного прилива крови. Белый соус, действительно, очень хорошо сочетался с вареным мясом, лежащим в моей тарелке. Но я, хоть убей, не мог понять, отчего такие строгости, почему нельзя было этот кусок полить соусом красным.

От мрачных мыслей отвлек меня двоюродный брат Эсфиры Арнольдовны, Матвей Пепельной. Он был уроженцем литовского города Каунас (к нему отвезли бабушку), сидел со мной рядом и я ему явно приглянулся. Он стал рассказывать про свою жизнь, о том, как не легко теперь ему с матушкой, а затем он достал из бокового кармана пиджака книгу сказок, показал одну из них, под названием "Матюша Пепельной" и сказал:

-В душе я русский человек и не понимаю, за что меня травят всю жизнь, называя жидом.

Он был светловолос, курнос, голубоглаз, да к тому же имел на руках такой документ, как русские народные сказки, где его полный тезка был героем. "И за что его, действительно, могли не любить? - подумал я с состраданием, глядя на Матвея, - может, пожадничал, его и назвали жадиной, жадом? А он так близко принял это к сердцу?".

Тут Сергей Сергеевич встал из-за стола и спросил:

-Вы новую кровать дочуркину видели? Ну, понятно, что молодой человек видел. Пойдемте, похвастаюсь, а вы заодно разомнетесь.

Все повалили в комнату к Саломее. И я пошел вместе со всеми, чтобы еще раз взглянуть на чудесное царское ложе. И ужас! Мы, оказывается, как встали с постели, так и пошли, а все безобразие, то бишь, простынь, одеяло, подушки, были так измяты, так перекручены, переворочены, что, если дать задание десятерым вертеть, крутить, топтать все это, и тогда такого беспорядка не получится. И все, конечно, улыбнулись, увидев это поле боя не убранным, не заправленным, но ничего не сказали и не торопились на выход, а наоборот, затеяли спор:

-А то я не знаю, как делается, - говорил Матюша Пепельной. - Опускают спинку кровати в бассейн с жидким никелем и она покрывается блеском. Никель при этом должен быть в расплавленном, кипящем виде.

-А цвета какого такой никель? - поинтересовался Сергей Сергеевич.

-Что за детские вопросы, Сережа? - возмутился Матвей, - конечно же цвета блестящего серебра.

-Ну, допустим. А хром?

-Ты что, хромированного покрытия ни разу не видел? Такой же, как никель, тоже серебристого цвета.

-Нет, ты не прав, - спокойно стал объяснять Сергей Сергеевич. - Хром коричневый, как йод, а никель имеет зеленый, изумрудный цвет. Я говорю про сернокислый никель, который и используется при химической обработке. Есть и гальванический никель, он с током работает. Катоды-аноды. Детали, как катоды, а раствор - анод. Никель или хром при подаче тока осаживаются на металл, но в гальванике он тоже не серебристый, так что ты не прав.

-Я не про гальванику тебе говорил.

-Так вот, в химическом процессе, о котором ты, судя по всему, говорил, так как упомянул о кипении, сначала в ванне разводится аммонит, на двухсотлитровую ванну четырнадцать килограмм аммония идет, восемь килограмм сернокислого никеля, гипофосфата семь с половиной килограмм. Это самый главный компонент, он создает реакцию, активирует среду; далее идет восемь литров уксусной кислоты и семь литров аммиака. Уксусная кислота ускоряет, аммиак плотность раствора создает (раствор может действовать как на корректировку, так и на истощение) и температура, - это самое главное, должна быть от восьмидесяти пяти градусов по Цельсию до девяносто трех градусов по Цельсию, не выше. Кипения, милый Матюша, никак нельзя допускать.

Уличенный во лжи и некомпетентности, Матвей свирепел и наливался кровью, а Сергей Сергеевич будто и не замечая этого, продолжал его уничтожать:

-На свежем растворе покрытие в шесть микрон происходит за тридцать минут, двенадцать микрон, соответственно, за час. У хрома процесс покрытия дешевле, но под хром весь металл очень гладко полируется, поверхность должна быть очень чистая, не дай Бог, раковина или царапина...

-Да пошел ты со своей царапиной, - заорал Матвей и, развернувшись, резко вышел из комнаты.

Все остальные гости с дружным хохотом повалили следом за ним. Вернулись к столу, за исключением нас с Саломеей. Она осталась убирать постель, а я с ней, за компанию. Тут я ей и передал по горячим следам жалобы Пепельного, высказанные за столом мне на ушко.

-Да ну его, - раздраженно ответила мне Саломея, - тут совсем другие причины. Все-то он знает, все умеет. Шесть тысяч языков способен за год выучить, то есть все, что есть на земле. Тебе говорит, что он русский, а сидел бы на твоем месте Перцель, он бы ему сказал, что всю родню свою поименно знает, начиная еще с тех времен, когда Тиберий с сыном во главе десятого римского легиона осадили Иерусалим. Ты ему не верь, не слушай его, он зануда.

-Странно, мне он показался очень хорошим человеком. В Каунас, в гости к себе приглашал.

-У тебя все люди хорошие, - сказала Саломея и, томно посмотрев на меня, попросила взглядом поцелуя.

Я ее поцеловал.

* * *

На день города мы ходили с Саломеей в Парк Победы, там совершенно неожиданно встретили Гришу Галустяна. Он, вместе с земляками (конечно, получив разрешение московских властей), раскинув целый шатер, жарил шашлыки. У них был буфет, столики и стулья из пластика. Гриша усадил нас, угостил шампанским, шашлыками, пригласил к себе на день рождения.

Там же, на празднике, я встретил Машу, актрису кукольного театра из Специализированного института искусств. Маша сидела в креслах, ее вез молодой человек, тоже студент специнститута, помогавший ей изготавливать куклы и игравший с ней вместе в спектаклях.

Я очень обрадовался этой встрече, и Машенька искренне была рада. Мы с ней от души расцеловались. Я представил Маше Саломею, а Саломее Машу. Мы долго беседовать не стали, я пообещал Маше, что на днях приеду к ним в гости. Саломея приревновала. Некоторое время мы шли с ней молча, затем я что-то стал говорить, рассказывать и почувствовал, что Саломея меня не слушает, а занята тем, что напряженно размышляет о чем-то своем. И тут ее прорвало.

-Парень несчастный везет ее, надрывается, а она тебе свои ласки расточает. "Ну, надо же, какая радость! Я Диму встретила! Расскажу, не поверят!". Ты и в институте так со всеми девочками целуешься?

-Ну, это же, как рукопожатие. Такая традиция.

-Плохая традиция. Все вы, мужики, одинаковые. У всех у вас только одно на уме.

-Хочешь, вместе пойдем к ним в институт? Там замечательные люди учатся.

Саломея посмотрела на меня с недоверием.

-Нет, - ответила она, - я слишком близко принимаю к сердцу человеческие страдания. Туда ходить могут только такие черствые люди, как ты.

Я, чтобы хоть как-то разрядить обстановку, стал рассказывать о том, как мы с Зуриком в Судаке познакомились с Леной и Наташей. О том, как Лена выиграла миллион и, вместо миллиона, у нее на память осталась одна лишь газета.

Об этом выигрыше я рассказал Саломее, как о занимательном эпизоде из жизни наших людей и никак не ожидал того, что она с таким живейшим интересом примется обсуждать этот случай.

-Да как же она могла так сглупить? - чуть ли не со слезами в голосе вырвались у Саломеи слова, - нужно было получить выигрыш и остаться в Америке. Это же очень большие деньги!

Я, решив, что она шутит, засмеялся. Мы с Зуриком, например, совершенно спокойно восприняли то, что она не пошла получать этот приз.

-Ну, это же измена? - постарался я напомнить Саломее, какой путь Лена должна была бы пройти из-за этих денег. - Да и как жить на чужбине вдали от родных и близких, будучи проклятой своей страной? Ведь Родины, в таком случае, больше не увидишь. А без Родины человек, как ребенок без материнской любви, без мамкиной титьки, сохнет, мучается и в конце концов погибает. Про ностальгию слышала?

-Какая ностальгия? Этого я не понимаю. По знакомым, возможно, первое время и будешь скучать, но по стране этой вряд ли.

Представив себя на чужбине далекой с миллионом в руках, я сказал:

-Нет. Я думаю, будешь скучать. По хлебу, по воде, по небу, по земле. А главное, по языку родному, по людям. Таких добрых, прекрасных людей, как у нас, нигде не найти.

Саломея посмотрела на меня вопросительно - испытующе, стараясь понять, дурачусь я или и в самом деле так думаю. Тяжело вздохнула и предложила сменить тему разговора. Развитие этой темы ей явно было не по душе.

Потом уже я вспомнил, что именно наши люди ее более всего и раздражали. А я ей, образно говоря, наступил на больной мозоль, причем искренне, со всей душой.

К Грише Галустяну мы были приглашены в следующее воскресенье, а в это воскресенье, чтобы как-то загладить, искупить "плохое" свое поведение, я с утра пораньше решил съездить на Птичий рынок и купить Саломее вместо умершей золотой рыбки живую.

Ну, купил бы и подарил в виде сюрприза, но у меня же язык без костей. Позвонил с Птичьего рынка и сообщил, что везу "замену" и наслаждался, слушая ее троекратное "Ура!". Саломея ликовала от счастья, радовалась, как ребенок. Стояла у окна и ждала меня, ждала рыбку, как манну небесную, а я по дороге взял, да и отдал рыбку в чужие руки. Каково?

Вот вам загадка, подумайте. Кому можно отдать рыбку, которую везешь своей любимой девушке, и о которой та уже извещена и видит ее в своем аквариуме? Вы скажете: "Другой любимой девушке". Нет. Вы так не скажете, так как знаете, что другой любимой девушки у меня нет. Вы скажете: "Никому нельзя отдать". И, конечно, будете правы. Я с такой же уверенностью садился в вагон метрополитена. Рядом со мной сидел мальчик, обыкновенный мальчик, годов семи. Я сейчас даже лица его не вспомню. А прямо перед ним стояла его мать, обычная женщина, каких мы видим, не замечая, сотнями на улицах. В которых подчас и не предполагаем наличие ума, души, собственной судьбы. Которых воспринимаем, как декорацию. Вот им я золотую рыбку и отдал. Рыбка плавала в банке с водой и находилась у меня за пазухой.

Случилось все это как-то само собой. Заговорил со мной мальчик и с первого слова, с первого звука, взял меня целиком, тепленького в свои детские руки. Заполонил, подчинил себе полностью.

-Я скоро умру, - сказал он мне.

Произнес эти слова ни грустно, ни весело, а самым естественным образом. Ясно было, что он много думал об этом и не боится смерти. Меня же после таких его слов просто всего заколотило. Он сидел и говорил, разговаривал со мной, с прохожим, сделавшимся на три коротких пролета между станциями его слушателем. И я слушал. Слушал, даже не пытаясь возражать, успокаивать. Это было ни к чему. Со мной говорил много повидавший, много пострадавший маленький "старичок".

-Я скоро умру, - говорил он, - два раза была у меня уже клиническая смерть, но врачи помогали, возвращали с того света. Я сейчас из больницы. Жил там на втором этаже, нас в палате шесть человек было, а потом один выбросился из окна, стали жить впятером. После того, как он выбросился, решетки на окна поставили. Дома у меня собака живет, птица- щегол живет, красивая, мама меня любит, ни в чем не отказывает. Попрошу мороженое, купит мороженое, попрошу конфет шоколадных, купит конфет. Она меня успокаивает, говорит, что я в детстве всеми болезнями переболею, а потом уже буду жить до ста лет, не хворая. Мне не надо до ста, мне бы в мой день рождения в больницу опять не попасть. Я бы в гости позвал друзей. У меня настоящие, надежные друзья, они меня очень любят, очень за меня переживают. Где бы только взять золотую рыбку, чтобы это желание исполнилось?

Вот, слово в слово, что я услышал и покажите мне после этого человека, который рыбку бы ему не отдал. Да я не то, что рыбку, я готов был сердце из груди вынуть и ему отдать. Но достал не сердце из груди, а всего лишь навсего банку из-за пазухи и со словами "Она постарается исполнить твое желание", передал рыбку мальчику.

Я отдал банку и вышел из вагона, была как раз моя станция. Но перед тем, как выйти, мы молча посмотрели друг другу в глаза и мне этого взгляда детского не заменит ни что на свете, никакая другая благодарность. Я понял, что поступил правильно. Я счастлив был, как никогда. Я летал, поднимаясь на крыльях радости выше седьмого неба, я благодарил того, кто дал мне возможность сделать это, пусть маленькое, но такое доброе дело.

Я ни секунды не сомневался в том, что Саломея меня поймет и подождет свою рыбку еще неделю. Она выслушала меня внимательно, даже прослезилась, но не поверила ни единому слову. Смеясь, сказала, что я хороший сочинитель и талантливый актер, но таких серьезных мальчиков в семь лет не бывает. Дала понять, что трагедии из отсутствия золотой рыбки делать не собирается и готова подождать не только неделю, но даже месяц. На самом же деле обиделась. Я знал ее достаточно хорошо и почувствовал это.

Признаюсь, о мальчике я совершенно не вспоминал, не хотелось думать, что такая замечательная детская жизнь может прерваться. Он мне потом приснился через три года, но об этом в свое время.

* * *

Через неделю привез я и Саломее золотую рыбку и она совершенно утешилась. Скалярии приняли ее враждебно (сом, находящийся под корягой, тот просто сверлил ее глазами, полными ненависти); она плавала в одной стороне аквариума, а скалярии, словно составляя между собой заговор, плавали в другой. Но вскоре подружились.

Саломея мою рыбку полюбила, и рыбка отвечала ей взаимностью. Рыбка была совершенно ручная. Саломея при мне ее гладила, щекотала пальчиком, они жили с ней душа в душу.

-Это твой посол любви, - говорила Саломея высокие слова, - когда тебя рядом нет, она напоминает о тебе. Как хорошо, что у меня есть ты, и есть она, я самая счастливая.

Какое наслаждение, доложу я вам, слышать влюбленному от любимой такие слова. Самые счастливые те влюбленные, у которых отношения развиваются постепенно. Сначала взгляды, затем разговоры, касание руки, первый поцелуй, второй поцелуй, третий, а там "сплетенье рук, сплетенье ног, судьбы сплетенье". А те, что начинаются с последнего, обкрадывают сами себя. Это все одно, что выйти из материнской утробы премудрым стариком с остеохондрозом. Одним словом, неестественное нарушение естественных законов.

* * *

Я часто и подолгу говорил с Леонидом о своей любви к Саломее. Говорил бы и с Толей, но тот недолюбливал ее за происхождение и считал мое знакомство с ней ошибкой.

-Тебе что, русских мало? - говорил Толя.

-Сердцу не прикажешь, оно паспорта не спрашивает.

-Оно не спрашивает, а ты должен спрашивать.

-Я же не милиционер, я влюбленный.

-Любовь тебе застилает глаза, а как спадет пелена, узнаешь, что я был прав. Она тебе не нужна. Жениться на ней хочешь? Сразу разучивай песню:

"Пропала, пропала невеста моя,

С другими сбежала в чужие края".

Такое на тот момент у Толи было мировоззрение, поэтому, находясь в его обществе, я о Саломее помалкивал, а вот с Леонидом охотно делился своей радостью. Потребность говорить о своей любви, о своем чувстве возникла спонтанно, сама собой, и Леонид всегда слушал меня с неподдельным вниманием и величайшим терпением. Слушал, не перебивал.

На этой почве с нами произошел один комический случай.

Мы вошли с Леонидом в его подъезд, я, захлебываясь говорил о своей любви. В парадном кто-то был, я не обратил особого внимания. Леонид остановился, и я остановился. Остановился, но говорить не перестал. Тот человек, что находился в подъезде, хотел пройти мимо нас и выйти, но Леонид его дружески остановил и, обняв, привлек к себе. Я чувствовал, что у них какое-то важное дело, но меня несло и я не мог остановиться, все рассказывал и рассказывал. И Леонид с приятелем терпеливо слушали меня, не осмеливаясь перебить или остановить. Сообразив через какое-то время, что о деле поговорить ему с приятелем не удастся, Леонид его отпустил и направился вместе со мной к лифту. Уже в квартире он мне объяснил, что в подъезде постоянно мерзавцы гадят и ему никак не удавалось выяснить, кто этим занимается, не удавалось поймать с поличным и вот, наконец, застал негодяя на месте преступления, но бить его при мне не решился, не хотелось портить такой романтической исповеди.

-Да-а? - растерянно сказал я, - а я думал, это друг твой. Он с таким вниманием меня слушал.

-Да ты, когда о своей говоришь, на себя со стороны посмотри. Убийца с занесенным над жертвой ножом, человек, доведенный до отчаяния, стоящий на краю крыши, готовый сделать свой последний шаг, любой заслушается и забудет о своем. Ты очень эмоционально рассказываешь. Глаза блестят, щеки горят, хоть бери, да снимай на камеру в этот момент. Тебе в кино сниматься надо.

Купаясь в своей любви, как в ласковом море, я, конечно, не мог не замечать тех перемен, которые произошли с Саломеей после ее возвращения из Италии. В Италии накупила целую гору нижнего белья, совершенно нескромного, и наряжалась в него всякий раз при наших встречах. Наряжалась с излишним, на мой взгляд, шиком. Создавалось впечатление, что только на него и надеялась, только им и могла поразить, то есть белье, в ее глазах, играло роль козырной карты. Смотрела, какое впечатление оно на меня произведет, упаду ли я в обморок немедленно или чуть погодя. Мне от этого всего становилось грустно. В наземном транспорте и метро мы ездить перестали, только на машинах. На таксомоторах или на частниках. В подземные переходы спускатся Саломее стало лень (а может, считала ниже своего достоинства?), стала переходить автодороги поверху. Ну и я, разумеется, за ней, как хвостик, рискуя жизнью и выслушивая брань, направленную исключительно в мою сторону. С ней никто не ругался, шутили, улыбались водители, Саломее это нравилось (нравилось быть заметной, постоянно быть на виду), прямо на улице подходили какие-то темные личности, мошенники, я их отгонял, а Саломея с ними заигрывала, кокетничала. Все это раздражало. По музеям и выставкам уже не ходили, ходили по магазинам. По дорогим магазинам. Бывало на главных, центральных улицах ни одного магазина не пропустим. И ко всему Саломея приценивалась, если что-то покупала, то это все я за ней таскал, как носильщик. Деньги за покупки не платил, их просто у меня не было. Как-то раз ей не хватило денег, и она вслух принялась сетовать. Я в ответ на ее сетования сказал:

-Извини, я ничем не могу помочь.

И тут она опомнилась, смутилась, поняла, что постоянно, косвенно, даже не задумываясь об этом, унижала меня. Впрочем, эту неловкость она очень скоро преодолела.

Произошли и другие, на первый взгляд, приятные и нужные события, но при тщательном рассмотрении, совершенно необязательные и просто излишние. Зная три языка, - немецкий, английский, французский, Саломея поступила в Сорбонну при Московском Государственном Университете, там обучение происходило на французском языке, училась она на юриста. Кроме этого, регулярные походы в бассейн, большой теннис на закрытых кортах, конные прогулки (купили ей лошадь; лошадь жила на московском ипподроме, там ее кормили и выгуливали за деньги), стала точь-в-точь, как героиня - автор статьи "Серая мышь". Да и обучение в Архитектурном, конечно же, никто не отменял. Я все это перечислил к тому, что видеться стали редко.

В колхоз на уборку картофеля она, конечно, не поехала, мама ей сделала справку, не зря же в поликлинике работала, но от этого, как вы уже поняли, мы чаще видеться не стали. Я звоню - ее нет дома или уже спит. А то однажды Эсфира Арнольдовна подняла трубку и говорит:

-Дочка на яхте поехала кататься. А вы ей что хотели предложить?

-Ну, что тут можно еще предложить? - смеясь, ответил я и, не прощаясь, положил трубку.

Признаюсь, я тогда рассердился на Эсфиру Арнольдовну и решил, что это она мутит воду и строит козни против меня. И причину такой перемены ко мне с ее стороны отыскал мгновенно. У них на кухне, прямо на подоконнике, стояли два больших алюминиевых чайника с деревянными ручками. Точь-в-точь, какие я видел в школе, когда вел там драмкружок. Как-то, оставив меня одного на кухне, Саломея сказала:

-Пей чай.

Я взялся за чайник, по весу определил, что он полный и поставил его на огонь. Когда он достаточно уже нагрелся и готов был вот-вот закипеть, я приподнял крышку (а сделал это для того, чтобы визуально проконтролировать кипение воды, так как чайник, судя по всему, был под завязку и дожидаться струи пара из носика не имело смысла). Приподнял я крышку, и что же увидел? Увидел, что там не вода, а чай, да и не свежий, а какой-то уже стоялый, с пленкой в палец толщиной, с плесенью, плавающей по поверхности. Я не стал доводить его до кипения, снял с плиты и поставил на место. Что-то подсказывало мне, что это не то, что нужно.

Пришла Саломея, я ей тут же повинился. Она рассмеялась и включила пластмассовый электрический. Тогда такие электрочайники были редкостью и на них смотрели, как на чудо.

-Ты эти не трогай, - пояснила Саломея, - это даже не чай, а помои. Всю оставшуюся заварку туда сливаем. Этими помоями мама цветы поливает, полагая, что пользы больше, чем от обычной воды. Дядя и папа, те тоже попадались не раз. Выйдут на кухню ночью или утром, жаждой томимые, и давай прямо из носиков грязную воду пить, а потом кричат, ругаются. Хотя их предупреждали.

Мы сидели, пили чай, когда на кухню пришла Эсфира Арнольдовна. Она скоренько поздоровалась со мной, взяла подогретый, доведенный почти что до кипения чайник и стала из него поливать цветы. Причем не сразу обратила внимание на то, что из носика льется горячая вода. На четвертом горшке она заподозрила недоброе. Ни я, ни Саломея не успели ее остановить. Спохватились, когда уже было поздно. Цветы, получившие вместо живительной влаги парилку, конечно, погибли. Саломея взяла всю вину на себя, но Эсфира Арнольдовна, конечно же, поняла, кто на самом деле во всем этом виноват. Из чего я вывел, что она на меня сердита и, отлучая меня от Саломеи, таким образом, мстит мне. Не то, что встречаться, но и просто поговорить с Саломеей по телефону стало для меня редкой удачей. А тут вдруг, она мне назначила встречу, и я, как на грех, опоздал. Но она дождалась, не упрекнула, сказала:

-Пока тебя ждала, вспомнила свое детство. Детский сад, тот самый момент, когда дети ждут своих родителей, а родители не приходят. Дети ждут, и с завистью смотрят на тех, кого забирают. Я пока тебя дожидалась, на моих глазах четыре пары влюбленных встретились.

-Извини, - принялся я было оправдываться, но она не стала даже и слушать.

-Тут такое дело, - заговорила она. - У меня к тебе просьба. Помнишь того архангельского родственника, чью порцию ты съел? Он опять в Москве и мне велено с ним сходить в консерваторию и в обсерваторию. Сходишь за меня?

Что мне оставалось? Вот и получалось, что шел я на встречу с любимой девушкой, а вечер должен был проводить с человеком, считавшим меня своим лютым врагом. Звали этого молодого человека Сашей Постниковым. Предуведомленный о том, что я год назад истребил его законную порцию, он в отместку за это всю дорогу перечислял мне блюда, которые он когда-то ел. Я чуть слюной не захлебнулся.

-Харчо. Шурпа. Бозбаш. Рассольник. Грибной борщ с черносливом. Мясо жареное в сметане с луком. Котлеты, битки, тефтели в томате, рулет с макаронами, шницель рубленый, пельмени по-сибирски, паровые цыплята, кролик в белом соусе, заяц тушеный, солянка грибная.

Я жизнь прожил, ничего из вышеперечисленного не пробовал, слышал, конечно, как о висячих садах Семирамиды, как о сфинксах, охраняющих пирамиды. Что-то, конечно, доходило и, возможно, не только названия, но и запах. При всем при том и близко не стоял, не то, чтоб столовой ложкой, да в горловину. А этот архангельский мужичок, этот Саша Постников (фамилию в насмешку кто-то дал, не иначе), он уверял, что все это ел и грозился рассказать обо всех своих вкусовых ощущениях в деталях. Пока же шли мы к консерватории, он продолжал сыпать названиями блюд, будто нес с собой поварскую книгу и вычитывал их оттуда:

-Суп-пюре из шампиньонов. Осетрина паровая. Судак в белом вине. Крабы, запеченные в молочном соусе. Артишоки отварные. Плов гурийский. Омлет со шпинатом. Чечевица тушеная с копченой грудинкой. Гречневая каша с мозгами.

Даже гречневую кашу и ту, мерзавец, без мозгов не ел. Вот какой был человек.

Но на этом мое терпение лопнуло, и я его предупредил, что если он немедленно не заткнется, то его собственные мозги окажутся даже не в гречневой каше, нет, а прямо у нас под ногами, на асфальте. Он, видимо, решил, что рассчитался со мной за прошлогоднюю выходку и замолчал.

Я сфотографировал его у памятника Чайковскому. Причем в удивительно двусмысленной композиции "Мальчик с бананом". Он зачем-то очистил данный ему банан до половины и держал этот банан перед собой, как влюбленные держат цветы. И улыбался при этом нездоровой улыбкой кулинара, бросившего яд в готовящееся для меня блюдо.

В концертном зале консерватории я был второй раз. В первый раз дошел до женщины, отрывавшей контрольные корешки и был ею отправлен восвояси. Так как был нетрезв, а билет получил от Леонида, который в тот день вообще не мог подняться с дивана, все по той же причине чрезмерного возлияния.

С Постниковым мы слушали оперу Танеева. Сюжет у этой оперы оказался ужасный. Один заморский царь решил мириться с другим заморским царем и пригласил его на пир, а в качестве угощения взял да и приготовил детей приглашенного царя и, по-моему, тот их съел. Видимо, так хорошо приготовил. Опять главенствовала кулинарная тематика, будь она неладна. Вот об этом и не только об этом поочередно пели солисты, поддерживаемые хором.

По одну сторону от меня сидел архангелогородец, а по другую сторону женщина-концертмейстер того самого хора, что выступал на сцене. Она отвечала на мои вопросы, и я узнал много нового. Она показала, где первые скрипки, где вторые; их оказалось много. Я думал их две - первая и вторая, а там их было не меньше сорока. Оказалось, что на контрабасе играют и смычком, я же почему-то был убежден, что только за струны дергая, из него извлекают музыку.

Послушали мы с Сашей Танеева (у меня сложилось такое мнение, что все то, что слышали, передавалось с магнитофона по ретрансляторам, а сидящие на сцене музыканты и хористы просто притворялись играющими и поющими). Попоил я его в буфете сладкой водой "Саяны" и на тот день культурная программа у нас закончилась.

На следующий день пошли мы с ним в обсерваторию. Группа двадцать человек. Гуськом по винтовой лестнице на башню. Хозяйка обсерватории, взявшая с нас деньги, все переживала, что мы рано пришли, дескать, светло, луна еще на небе не появилась и принялась читать лекцию. Наконец в зоопарке, находящемся рядом, завыли и заорали все звери (не позавидуешь живущим рядом). Я намекнул ей на то, что это звери луну увидели, и что нам так же неплохо бы на нее посмотреть хоть одним глазком. Я не мог дождаться той минуты, когда закончится сеанс, а Сане было интересно. Я, несмотря на свое отрицательное отношение к такому времяпрепровождению, так же узнал много нового и интересного. Лекторша нас просвещала:

-Сегодня мы будем смотреть на Юпитер, Сатурн, другие яркие планеты и на Луну, разумеется. Смотреть будем через этот, самый большой в Москве телескоп. "Телескоп" дословно переводится "далеко смотрю". Этот телескоп изготовлен на заводе "Карл Цейс Йена" и способен увеличивать изучаемый предмет (а точнее, приближать его к нам) в четыреста пятьдесят раз. Его длина пять метров, диаметр окуляра триста миллиметров. Существуют огромные телескопы, зеркальные, с диаметром зеркала десять метров. С их помощью можно видеть галактики, удаленные от земли на расстояние двенадцать миллиардов световых лет, то есть с их помощью можно заглянуть в прошлое. В самое начало Вселенной, я придерживаюсь теории, что когда-то Вселенная наша была точкой. Затем произошел взрыв, произошло расширение Вселенной и с тех пор она только и делает, что расширяется. Конечно, за границей двенадцати миллиардов световых лет существует так же какая-то жизнь, только средств наблюдать ее пока что не имеется. Когда мы смотрим на небо, то видим прошлое. Даже тогда, когда смотрим на Луну, мы видим ее такой, какой она была секунду назад. Свет от Луны до Земли идет ровно одну секунду. Когда смотрим на Юпитер, то видим его таким, каким он был сорок минут назад, свет от Солнца до Земли долетает за восемь минут, свет от Сатурна за час двадцать, от Плутона за шесть часов. Альфа-Центавра, ближайшая к Солнцу звезда, до нее лететь если со скоростью света, четыре года четыре месяца.

"В полете можно ГИТИС заочно окончить", - подумал я, представляя себя астронавтом.

-А если лететь с той скоростью, с которой летают современные ракеты, - вернула лекторша меня с небес на землю, - то только через сто тысяч лет до нее долететь будет возможно. До Полярной звезды нужно лететь шестьсот пятьдесят световых лет, до Сириуса девять лет. Самые дальние звезды - это Млечный Путь. Это не дымка, это звезды. Из тех, разумеется, какие мы видим. Без телескопа человек с нормальным зрением в ясную погоду видит на ночном небе три тысячи звезд. С телескопом, конечно же, возможности его увеличиваются. Первый телескоп сделал Галилей в 1610 году. Самая близкая галактика - Галактика Андромеды, в ней насчитывается двести миллиардов звезд. В нашей галактике сто пятьдесят миллиардов звезд. Вот, посмотрите, - она показала картину. - Эта галактика называется "Водоворот". Не правда ли, похоже? Галактик на самом деле сотни тысяч.

Тут она вводную часть закончила. Я, слушая ее стрекотанье, признаться, смирился уж было с мыслью, что сказками все и ограничится. При помощи нехитрой техники (нажатием кнопки) раскрыла купол у крыши и развернула его в нужном направлении. Двигался и купол крыши и телескоп, так что смотреть можно было во все стороны. После того, как настроила телескоп, пригласила по очереди подходить и смотреть на Юпитер, увеличенный в сто двадцать раз. "А то он уходит, прячется".

-У Юпитера шестнадцать спутников, он золотистого цвета, - поясняла она. - Вот, смотрите в окуляр, должно быть видно большой Юпитер и четыре спутника, но пока что я вижу только три. Юпитер в одиннадцать раз больше Земли.

Присутствующие стали толкаться и рваться к окуляру, но она убедила их в том, что если они займут очередь, то все посмотрят, то есть успеют увидеть Юпитер до того, как он спрячется.

"Куда ему на небе прятаться?" - подумал я, но не стал задавать этого вопроса.

Рвались к окуляру действительно так, будто должны были увидеть не планету, а как минимум, дорогу в Рай или же свое будущее, а никак не прошлое, в чем уверяла их женщина-лектор. И Санька рвался сильнее других. Все видели, что он со мной и поглядывали осуждающе, в том смысле, "что же не одернешь своего друга?".

Все проходило нудно, медленно, темная комната, люди, выстроившиеся в очередь к телескопу с каким-то нездоровым любопытством. Страх не увидеть, не успеть, короткие перебранки. Я даже в очередь не вставал, сидел на деревянных обшарпанных стульях, стоявших вдоль стенки и терпеливо ждал, когда же эта каторга закончится. А каторга тянулась и не собиралась заканчиваться. Сначала к телескопу пустили детей, они смотрели долго, не желая отрываться, отходить (Саня так же долго смотрел), затем пошли взрослые, которые вели себя не лучше детей. Я, разумеется, самый последний. Я бы не смотрел, но меня подтолкнуло любопытство и то, что Саня вместо меня хотел припасть к окуляру во второй раз.

Что же такого они там увидели? Ничего особенного не было видно. Крохотный кружок оранжевого цвета и по обе стороны от него две крохотные звездочки. Мне хватило одной секунды, чтобы утолить интерес и свое безграничное любопытство. Ну, и справедливости ради замечу, что все мои мысли и чаяния были очень далеко от Юпитера.

Женщина-лектор сделала очередные манипуляции с перемещением купола, направила телескоп на Луну и сказала, что и ее мы будем рассматривать с увеличением в сто двадцать раз. Саня мой не выдержал:

-Вы же говорили, что телескоп увеличивает в четыреста пятьдесят раз? - заорал он на всю обсерваторию. - Так нельзя ли за свои кровные посмотреть Луну в полную мощность? А то я смотрел на Юпитер и удовлетворения не испытал.

-Хорошо, - согласилась женщина. - Глядя на Луну, надеетесь испытать удовлетворение?

-Очень бы хотелось.

Женщина настраивала телескоп и приговаривала:

-Луна слишком яркая, завтра полнолуние. Вот стеклышко вам, фильтр, через него смотрите. Луну лучше всего наблюдать в первую и вторую четверть ее роста.

-А как, по-вашему, - вдруг спросил Саня, - Луна уже мертвая, отжившая планета или совсем юная, молодая, на которой вся жизнь еще впереди?

-Считалось, что мертвая, но сейчас зафиксировано извержение газов на ней. Значит, какие-то процессы там идут.

-Процесс переваривания пищи, - послышалось в темноте, - пучит Луну, значит, живая.

-А по Гурджиеву, Луна питается человеческими жертвами. Она молодая планета и впоследствии станет, как земля, а Земля станет, как Солнце, - не унимался Саня.

-Читайте лучше Успенского Петра Демьяновича, - посоветовала лекторша. - У него есть хорошие книги: "Четвертое измерение", "Терцинум органум", а начните с книги "В поисках чудесного", - и, обращаясь ко всем, продолжила программу. - Луна в четыре раза меньше Земли, а ее масса меньше в восемьдесят один раз. На ней мы увидим так называемые моря: Море дождей, Море нектара, Море спокойствия, Море ясности, Море изобилия, Море кризиса, Океан бурь, кратер Альфонс, а вот кратер, у которого высадились американские астронавты. Телескоп переворачивает изображение, так что мы видим Луну вверх ногами. Кто желает, может даже зрительно полетать вокруг нее. Для этого необходимо двумя руками вращать эти два колесика.

Саня, конечно, "летал" и смотрел в окуляр телескопа так долго, что его в конце концов от него оттащили силой.

И вдруг лекторша, тянувшая кота за хвост, с такой ленцой подходившая к осмотру неба, вдруг заявила, что время сеанса закончено, и она просит всех проследовать на выход. Ни тебе Сатурнов, Сириусов, Марсов и Венер. Получилось так, что я и Луну не посмотрел, не увидел Моря спокойствия и Моря изобилия. И, конечно, когда шли к метро, я был зол на Саню и за это, но главное, конечно, за то, что вместо того, чтобы встречаться с Саломеей, вынужден был проводить свое драгоценное время с ним. А тут он еще стал мне жаловаться:

-Левый глаз болит, наверное, ослепну.

-Не надо было столько смотреть.

-А там и смотреть было не на что, она обещала Сатурн показать и не показала. Все шутками отделывалась: "Приготовьтесь, сейчас у нас опять крыша поедет".

Я молчал, вспомнил, как Саня доставал бедную женщину своими вопросами:

-А где учат на астронома?

-В университете, на факультете физики готовят в том числе и астрономов. Это единственное место.

-А по окончании курса колпак со звездами выдадут?

-Зря иронизируете. Колпак, как выяснилось, очень полезная вещь.

Я проводил Саню до самого подъезда. Он жил у Бориса Пепельного, родного брата Матвея.

Возвращаясь в общежитие, я поймал себя на мысли, что не могу отделаться от непонятного ощущения, которое было связано не с Саней, а с недавней перепалкой Леонида с дядей. Савелий Трифонович убеждал племянника:

-В годы моей юности все было иначе. И, если бы тогда мне кто-то сказал, что допустим, твой друг Дмитрий женится лишь только для того, чтобы уклониться от распределения во Владивосток, чтобы зацепиться за Москву, не поверил бы. Конечно, все это было и тогда, тем паче, что вопрос квартирный, вопрос прописки стоял острее. Но цинизм не был нормой. Скрывались, стыдились, а теперь и не скрываются, и не стыдятся. Теперь, если кто-нибудь, не имеющий московской прописки женится на москвичке, всем очевидно, что это не брак, а фикция, и ни о какой там любви не может идти и речи. Конечно, встречаются исключения из этого правила, но вы живете другими нормами морали и права. Нормами пошлыми, если не сказать, подлыми.

Я принял эти его рассуждения на свой счет. Ведь это же я, не имея московской прописки, собирался жениться на Саломее.

* * *

Я звонил Саломее и все не заставал ее дома, такого раньше не бывало. Я нервничал, переживал, терял живую связь с ней, отчего подчас говорил в телефонную трубку настоящие глупости. Мне говорят: "Ее нет", а я в ответ: "Хорошо". Положу трубку и думаю: "Что сказал? Чего уж тут хорошего?". И так бывало не раз, и сколько не старался себя контролировать, постоянно какая-нибудь глупость да сорвется с языка. А то заладил, как попка-дурак, все одно и то же: "Нет ее? Очень хорошо". То есть уже и сам спрашиваю и сам себе отвечаю, что ее нет, и сам себя утешаю. И тут же над собой иронизирую: "Да уж, куда лучше-то". Один раз, услышав знакомое: "Ее нет", я ответил: "Ничего страшного". А на самом деле мне было не по себе. "Занятия занятиями, - рассуждал я, - учеба учебой, но надо же и о товарищах не забывать, тем более о таком, которого называла любимым".

Так получилось, что мы с ней встретились, специально не сговариваясь. Случилось это так. Шел дождь, я шел к станции метро. Смотрел под ноги, чтобы не наступить в лужу и вдруг, словно что-то почувствовав, поднимаю голову и вижу знакомую фигуру. Саломея шла без зонта, без головного убора, в плаще без капюшона. Шла почти что вровень со мной, мокла, прыгала через лужи, меня не замечая и не чувствуя.

-Идите, девушка, ко мне под зонт, - окликнул ее я.

Она остановилась, сделала какой-то жест рукой, означающий то, что она глазам своим не верит и нырнула под укрытие.

-Что ты в такую погоду и без зонта? - спрашивал я на ходу. - Промокнешь, заболеешь. А потом не будешь знать, отчего зубы болят.

(Она как-то отговорилась от встречи, мотивируя это тем, что зубы болят).

-Они и сейчас болят. Не могу с тобой говорить.

-Может, в зубе дупло, надо просто залечить?

-Нет, на вид все зубы хорошие. А болят, вся челюсть болит, тянет аж до самого уха. Ходила к врачу, рентген делали, никто ничего сказать не может. А без зонта потому, что так получилось, у подруги ночевала. А вчера небо было ясное. Не предполагала, что под дождь попаду.

-Надо было у подруги зонт попросить, - поучал ее я, не желая замечать того, что она не в настроении и разговор ей этот не нравится.

-Ну, не будь занудой, - зло сказала она. - Ты же не дядя Мотя. Что поделаешь, раз так вышло.

Мы прошли через турникет и, спустившись, оказались на перроне.

-Ты в институт, до Арбатской? - спросила она.

-Да.

-Понятненько.

Две остановки мы ехали молча, она отводила в сторону глаза и я почему-то боялся поинтересоваться, куда она едет. Предложил ей свой зонт, она отказалась. Я не настаивал.

Весь вагон, в противоположность нам, был набит веселыми людьми. Если совсем быть точным, то пожилыми веселыми людьми. Все они были нарядно одеты и слегка подвыпившие. Из разговоров стало ясно, что с утра уже отметили круглую годовщину своего предприятия. Никого не стесняясь, находясь как бы в своем праве, они в полный голос пели песни послевоенных лет. Подростки-хулиганье были до ужаса напуганы, так как ситуация была уж очень нестандартная. Обычно они являлись нарушителями дисциплины, а тут это делали те, кто их постоянно одергивал. Похоже, известие об атомной бомбардировке не напугало бы их так, как подобное поведение взрослых солидных пожилых людей.

В битком набитом вагоне человек семьдесят в полный голос пели:

"Мне теперь все равно, я тебя не ревную,

Мне теперь все равно, что ты любишь другую".

Через неделю, в такой же дождливый день я снова столкнулся с Саломеей в метро. Она была с зонтом, который держала на небольшом отдалении от себя, чтобы капли, стекавшие с зонта, не попадали на плащ и сапожки. Рядом с ней было свободное место. Она, как и в прошлый раз, была вся в своих девичьих мыслях и совершенно меня не замечала. Хотя стоял я от нее на расстоянии вытянутой руки.

-Рядом с вами можно присесть? - поинтересовался я притворно чужим голосом.

-Да. Пожалуйста... Ой, это ты! Садись.

-Мы теперь встречаемся только в дождь и только в метро, - посетовал я.

-Что поделаешь. Учеба, занятия...Голова от всех этих ученостей болит. Да-а...

Разговор не клеился, где-то с минуту провели в гнетущей тишине, затем посмотрели друг на друга и рассмеялись.

-Погляди, как на тебя индусы смотрят, - сказал я только для того, чтобы после смеха опять не впасть в молчание

-Да-а, - согласилась она.

Индусы, сидевшие напротив, действительно, как уставились на нее, так глаз и не сводили. Я чувствовал, что что-то не так, что между нами вырастает стена отчуждения. Преодолевая стыд и неловкость, я спросил:

-Может, я чем-нибудь тебя обидел? Если так, то прости. Если ты считаешь себя в чем-то передо мной виноватой, то я тебя заранее прощаю.

-Да нет, что ты. Все нормально, - сказала она прохладным тоном.

Но на холодность тона я тогда внимания не обратил. Я уцепился за слова. Если говорит "Все нормально", значит, так и есть. "Ну, нельзя же, в самом деле, быть таким мнительным, - ругал себя я, - могут же у девушки быть свои дела".

Понимая причины, побудившие меня задавать подобные вопросы, она, помолчав, сказала:

-Вот, устроился бы дворником к нам во двор, мог бы постоянно меня контролировать, а я бы могла тебя каждый день в окно наблюдать. Да и квартиру служебную дали бы.

"Неужели, - думаю, - и она считает, что мне главнее всего прописка и квартира?". И эти ее слова задели меня очень сильно. А, главное, я открыто не мог с ней говорить о своей любви, и это было тяжелее всего.

* * *

Я звонил, продолжал звонить. Саломеи по-прежнему не бывало дома. Леонид так же был занят, если и заставал его дома, то говорили по телефону недолго. Как правило, был всегда с прекрасной дамой. "Звони поздно-поздно, я с "зулейкой". Поздно-поздно я не звонил. Хоть за него душа перестала болеть, после Крыма он постоянно проводил время с Бландиной и, по-моему, дело шло к свадьбе.

Только подумал я о Бландине, и в ту же ночь мне приснился сон. В этом сне я с Бландиной оказался в постели, развратничал, как только мог. И сон был какой-то особенный, все ощущения, все мысли, все, как в жизни. Даже во сне, понимая, что совершилось непоправимое, я горевал и вопрошал у Бландины: "Что же мы Лехе-то скажем?". И она, будучи совершенно невозмутимой, со знанием дела меня поучала: "Будем все отрицать. В самой постели он нас никогда не застанет, а в остальных случаях всегда можно оправдаться".

Сон был очень яркий, подробный. Проснувшись, я долгое время находился в уверенности, что это все произошло наяву. Странное состояние. И знаю, что сон, но в то же время не могу отнестись к случившемуся, как к тому, что это приснилось. Я ощущал себя мерзавцем, подлецом, я не знал, как буду смотреть Леониду в глаза. И не знал, как от этих гадостных ощущений отделаться. Рассказать о том, что снилось Леониду накануне его свадьбы с Бландиной я не мог, хотя, казалось бы, между нами и не существовало тайн и запретных тем. Вот только по одному этому можете судить, насколько потряс меня этот сон. А рассказать, очиститься, покаяться хотелось. Мне бы в церковь сходить, в Храм, но я тогда еще от этого был далек. И я решил рассказать о своем сне Толе.

Толя выслушал меня и упрекнул:

-Ты это зачем мне такие сны рассказываешь? Не надо. Больше не рассказывай.

Но на мою просьбу не передавать услышанное Леониду, поклялся молчать.

Вскоре ко мне подошел Леонид и на полном серьезе, так сказать, от чистого сердца, предложил рандеву с Бландиной.

-Что ты, как можно, - покраснел я и, отвернувшись, ушел прочь. А дальше, приготовьтесь, начинается сентиментальность, сопливо-слезные дела. Ушел я прочь, чтобы не расплакаться. Конечно, на такое благородство, на такой поступок, решиться мог только Леонид.

Я ставил себя на его место и рассуждал, будучи Леонидом, так: "Я сделал Димке много зла, пусть непреднамеренного, но все же... Я никогда не прощу себя за то. что разлучил его с Хильдой, что растоптал его любовь. Да, я люблю Бландину, люблю ее сильнее жизни, и у нас уже назначен день свадьбы, но ради Димки, ради друга, я согласен отступиться от своего счастья. Быть может, это станет маленьким извинением за то большое зло, в котором перед ним я виноват".

Так или почти что так должен был рассуждать Леонид, услышавший от Толи о моем сне и решивший предложить мне свою невесту, чуть ли не накануне свадьбы (о том, что к свадьбе они готовятся, доходили слухи и от Фелицаты Трифоновны и от Азаруева). Да и Толя, с которого я брал клятву о молчании, понял все по-своему, то есть, что сна не было, но я через него хочу передать Леониду о том, что страсть моя не прошла, и я до сих пор очень люблю Бландину. И, говоря "Нашел, кому такие сны рассказывать", он подразумевал: "Нашел, кого в таких делах выбирать поверенным. Того, кто от женщины отказался сознательно, выбрав высшую форму существования".

Убежав от Леонида, я зашел в музыкальную школу, находящуюся прямо за зданием ГИТИСа, ходил по сгоревшим ее коридорам и думал в тишине о том, какой я на самом деле жалкий и ничтожный, и какие у меня благородные, жертвенные друзья. Мне хотелось рассказать обо всем этом Саломее, но я почему-то боялся, что она меня теперь до конца не поймет. Там, в деревне, летом, она бы поняла, а теперь такой уверенности во мне не было. И все же я решил, что верну прошедший июль, верну те отношения, какие были. За свою любовь надо бороться. Обязательно надо бороться, а не находиться в роли постороннего наблюдателя.

В тот же день в институте, я узнал, что Леонид женится, и позвонил, чтобы поздравить.

-Рад за тебя. Женитьба, как сказал Толстой, по своему значению в жизни человека самый важный шаг после смерти. Но так как смерть не в человеческой власти, следовательно, на первое место выходит женитьба. Поздравляю тебя от всего сердца. Поцелуй за меня невесту, за глупый сон прости. Любите друг друга и будьте счастливы.

-Димон... Ты не перестаешь меня удивлять. Ты либо святой... Я-то думал, ты меня убьешь, возненавидишь... Постой. Ты, наверное, думаешь, что я на Бландине женюсь?

-А на ком же? Неужели на Спиридоновой?

-Нет. Не на Спиридоновой. Мою невесту зовут Саломеей. Саломеей Сергеевной Зотовой.

Слова его прозвучали глухо и безнадежно, как приговор чрезвычайки: "Привести в исполнение сразу же по прочтении". Я осторожно положил трубку на рычажки, затем мне показалось, что Леонид еще что-то говорит, я поднял ее снова, но там уже были гудки. "Как? Каким образом? - задавался я этим вопросом, - Они же впервые увиделись на дне рождения Гриши Галустяна. Впрочем, этого следовало ожидать. Она изменилась после Италии, стала совершенно другой. Там, на чердаке, пахнущем свежими еловыми досками, под шум дождя все было иначе. Там мы купались в озерах наших глаз, переполненных светом любви, и как единая душа, летали над горами и равнинами наших тел. Это было то самое остановившееся мгновение, которое сравнивают с вечностью, тот волшебный мир, в котором на глазах растут и распускаются цветы, в котором птицы поют даже зимой, а солнце светит даже ночью, так как ни ночей, ни зим в том мире нет, и ангелы спускаются с небес взглянуть на смертных, уподобившихся им, поднявшихся над мелочным, житейским и плавающих в океане света людей.

И уехала она вся сияющая и писала письма (на почтамт "до востребования"), что все удивляются, глядя на нее и говорят: "Счастливая". А я улыбаюсь, не в силах скрывать свои чувства и все думаю: "Почему именно я? Почему именно мне так повезло?". Да, такой она уехала, такой она там была. Из Италии вернулась уже чужая, словно ее там подменили. Стала еще привлекательнее, все смотрели, все заглядывались на нее. Но это была уже не она. Не та, к которой я привык, чей светлый образ носил в своем сердце. Стала ходить по дорогим магазинам.

-Я поругалась с мамой. Она узнала цену кофточки и говорит, что могла купить точно такую, но на порядок дешевле. Как она не поймет, что у меня совершенно другой статус, что я вышла на более высокий уровень? А она все тянет назад, в "совок".

Ну, и конечно, я рядом с такой "жар-птицей" выглядел просто оборванцем. Я стеснялся сам себя, гримасы мои были жалкими, раболепными, я всем видом своим просил у нее пощады, просил не водить меня по этим дорогим магазинам, просил не позорить меня. Я ощущал себя тем самым архангельским родственником, которого мы таскали за собой из милости. Пришла моя очередь занять его место. И дома она вела себя безобразно. При матери стелить постель и в ванную в одном халате. А что творилось там, на новой кровати, застеленной шелковым бельем! Все старалась смотреть не в глаза, а в зеркало, как выглядим со стороны. Была уже не моя, а чужая. Была уже где-то далеко, а не со мной. Предлагала эксперименты, мази, якобы усиливающие чувствительность тела, средства, удесятеряющие желание. А я страдал, неужели, думаю, не видит, не чувствует, что она мне дорога и желанна и без всякой этой шелухи в коробочках и баночках. Не видела, не чувствовала уже. "Отвыкла от тебя", - вырвалось у нее, как только наши тела соприкоснулись. Стала отворачиваться в тот момент, когда я искал ее губы своими. А когда я задал ей, как казалось, риторический вопрос: "Скажи, я тебе нравлюсь?" последовал довольно искренний ответ: "Не знаю". У меня внутри так все и оборвалось. Я, задавая ей этот вопрос, внутренне объяснялся в любви. Любой, самый черствый и глухой человек, услышал бы мое "Я люблю", а она не услышала. Она в ответ на мое "люблю" сказала "А я тебя не люблю". Но я пропустил это мимо ушей, не придал значения, слишком велико было желание насладиться телом. Столь прекрасным и доступным для меня на тот момент. Мне бы тогда уже остановиться, сообразить, понять. Но все продолжалось, словно по накатанной стезе. Мы, как нанятые проститутки, выполняли то, что от нас требовали наши невидимые наниматели, наблюдавшие за нами в глазки, вделанные в стены. Наверное, поэтому мне было плохо после той нашей встречи. Потом я забыл о дурных ощущениях и плохом впечатлении, жил воспоминаниями и надеждами тех деревенских дней. Но вот оно все разрешилось, выплыло.

Летом следующего года обещал я Андрею Сергеевичу с Саломеей в гости приехать, обещал Матвею приехать в Каунас, к Постникову Сане грозился в Архангельск нагрянуть. Саня, собственно, не столько к себе звал, как в Маселгу, посмотреть на торжество рук человеческих. Там, в этой деревне, восемь рубленых храмов. Я увидел фотографии и загорелся. У нас Кижи превозносят до небес, а там восемь таких Кижи. И адрес наизусть запомнил:

Архангельская область

Каргопольский район

Деревня Маселга

С Ярославского вокзала до станции Няндома, от Няндомы до Каргополя, там до деревни Лёкшмозеро, а уж оттуда и до Маселги рукой подать.

Теперь Леонид туда поедет.

Признаюсь, что после первого шока я даже испытал какое-то облегчение, тут много причин. Сам я, конечно, от нее никогда бы не смог отказаться, был бы как раб, послушен ей во всем. Я хоть и не Иоанн Креститель, а Дмитрий Крестников, но надо мной довлели все эти библейские картины, образы, где отсеченную голову на блюде Саломея матери своей передает, а та на полотне у Кипренского сидит и равнодушно смотрит на эту голову. Называйте мнительным, называйте, кем хотите, но и это было, как пресс.

Потом, конечно, мы из разных социальных сред, слоев, ниш, как угодно. Она выросла в другой обстановке, и это заметно сказывалось на отношениях. Мне тянуться туда не хотелось, и дорога у меня была своя, совершенно в другую сторону направленная. И на самом деле я часто думал о том, что Саломее хорошо бы выйти замуж за Леонида, а Леониду жениться на Саломее. Так и вышло, словно кто-то подслушал и тайные мысли мои воплотил в жизнь. Им вдвоем будет хорошо, они вдвоем непременно должны быть счастливы.

Леонид, конечно, очень переживал, поэтому-то Бландину мне и хотел предложить. И Саломея, наверное, очень сильно переживает. Надо будет позвонить, успокоить их, снять камень с их сердец. Так думал я, так размышлял.

Я позвонил Леониду, Савелий Трифонович сказал, что он у невесты. Я позвонил Саломее, она, наверное, впервые за месяц подняла телефонную трубку сама.

Еще до того, как я смог ей что-то сказать или попросить к телефону Леонида, она тихо и умиротворенно сказала:

-Димка, помнишь ту встречу в городе у метро? Я была без зонта. Ты прости меня, я тебя обманула. Я тогда ночевала не у подруги.

Все внутри у меня так и похолодело. Сердце остановилось. Вместо того, чтобы сказать ей и Леониду те успокоительные слова, которые сказать намеревался, я самым постыдным образом, в голос подскуливая, стал плакать и при этом не клал трубку, как могло бы показаться, именно для того, чтобы этот плач мой и скулеж слышали на другом конце провода и страдали.

Саломея, услышав мой позорный плач, стала судорожно что-то говорить о том, что я навсегда останусь в ее памяти, как первая любовь, как первый мужчина, как самый верный и преданный друг.

Я, наконец, нашел силы повесить трубку. Все оказалось гораздо серьезнее до того, что просто физически сделалось плохо. Схватившись за телефонный аппарат, я какое-то время стоял, качаясь, приходя в себя, после чего опустился на корточки. А звонил из телефонной будки, где просидел не знамо сколько, не то три минуты, не то три часа. Люди, желавшие позвонить, открывали дверцу, говорили мне что-то, я их слышал, но понимать не понимал, то есть ясно было, что они желают воспользоваться телефоном, но идти им навстречу, освобождать помещение телефонной будки я не собирался.

Оказывается, я привык к той мысли, что Саломея - моя невеста, что я - ее жених. Оказывается, привык я к ее родне, к ее квартире, к кровати, к зеркалу на стене, к шелковому постельному белью и, как это ни подло, привык к мысли о том, что будет у меня московская прописка. Все это стало частью меня. И вот эту мою часть, живой кусок плоти из меня взяли да вырвали. И рана, разумеется, кровоточила. Я искал причины случившегося, спрашивал себя: "В чем моя вина? Неужели обиделась на усы? Нет, не может быть, это была даже не шутка, а недоразумение. И все же, зачем я не берег свою любовь? Зачем так необдуманно говорил?".

Я припомнил слова, сказанные у нас за спиной: "Это фламинго, не нам, слесарям промасленным, чета". И подумал: "А ведь она действительно из другого мира". Спит всегда на свежих простынях, на одну и ту же два раза к ряду не ляжет. Каждый день на ней новый наряд. А я рваные носки в общественном туалете меняю (был такой эпизод, пригласила к себе, а на мне носки рваные, в кармане новые, зашел в туалет, поменял), не знаю, с каким соусом какое мясо есть. Да, я был слесарем, слесарем и остался. Я подсмеивался над Перцелем, считая, что она и Яша принадлежат к разным социальным группам. Как же я в этот момент был самонадеян. Ведь я же в той самой социальной группе, что и Яша. На что же я надеялся? На свой немыслимый талант, на любовь? Талант я свой зарыл в землю ради нее, думал, оценит такую жертву. Она не только не оценила, но даже поставила мне это в вину. А любовь? Любовь нас не только не уровняла, а наоборот, только увеличила пропасть между нами, показала всю абсурдность, всю невозможность этой затеи находиться рядом.

Снился мне как-то, еще задолго до этого известия сон. Сон-кошмар. Сон бедного человека, влюбленного в богатую девушку. Пришли мы в этом сне с Саломеей в ресторан. Сели за столик. Я и во сне не забывал про то, что бедный, заказал официанту два крохотных бутерброда (в том ресторане, в зависимости от размера бутерброда варьировалась и цена) и все. Сидели мы, слушали музыку, музыка звучала легкая, красивая, как раз для медленного танца. Мы скушали крохотные бутербродики и я пригласил Саломею танцевать. И тут появился официант и протянул мне счет. А на этом крохотном листочке, предъявленном к оплате, чего только нет, а точнее, бутербродов только и не было, а всего остального было в избытке. Было десять бутылок шампанского, и икра, и устрицы, и жареный фазан. И астрономическая сумма, разумеется. У меня от стыда, обиды, беспомощности слезы просто градом посыпались. Я, попирая все правила приличия, стал кричать и ругаться матом. Казалось, все видели, что мы съели только два микроскопических бутерброда, но официант был невозмутим. Он чувствовал себя правым, подозвал метрдотеля, тот, в свою очередь пригласил к себе на помощь каких-то крепких ребят, которые взяли меня за руки и за ноги и потащили прочь из ресторана. Я оглянулся, посмотрел на Саломею. Она уже с кем-то танцевала и не замечала, а быть может, и не желала замечать того, что меня вышвыривают. Казалось бы, надо только радоваться, что она не стала свидетелем моего позора, но мне отчего-то такая концовка сна показалась более горькой и более обидной. Целый день после этого сна я в себя прийти не мог и уж конечно, не стал пересказывать сон Саломее. Точно так все в жизни и случилось.

* * *

После того, как с неразгибающимися ногами я, все же выбрался из телефонной будки, пошел к Толе Коптеву. Хорошо, когда есть к кому пойти, кто выслушает, посочувствует. Ведь в наших жизненных ситуациях человеку самое главное выговориться, прожить какое-то время в новом качестве, привыкнуть к мысли, что началась новая полоса в жизни.

Толя мне обрадовался. Заварил свежего чая и в тот момент, когда я размешивал ложечкой сахар в стакане, он, без всяких предисловий огорошил:

-А ты знаешь, что Леонид добился Саломеи заговором колдовским?

Рука моя дернулась и я чуть было не опрокинул стакан с кипятком на себя.

-Он приходил ко мне, - стал объяснять Толя, - жаловался на Бландину, говорил, что хочет порвать с ней навсегда, но не находит сил. Сжалился я над ним, дал книжку с инструкциями, как отворотить от себя человека. Там же, в той самой книжке и приворотные заговоры были. Я почти уверен в том, что он ими воспользовался. Чарами взял он зазнобу твою!

Я Толе не очень-то верил, но на всякий случай поддакивал. Он повел меня в дальнюю комнату, где хозяин квартиры выращивал розы в деревянных ящиках-горшках, и, дав мне в руки листок с заговором, заставил читать его вслух. Я повиновался:

-"Во имя Отца и Сына и Святаго Духа. Аминь! В печи огонь горит, калит и пышет и тлит дрова: так бы и тлело, горело сердце у рабы божьей Саломеи по рабу божьему Дмитрию во весь день, во всяк час, всегда, ныне и присно и во веки веков. Аминь".

Вместо Саломеи и Дмитрия в тексте заговора было написано слово "имя", взятое в скобочки, я по ходу чтения сориентировался.

После этого читал и другие заговоры, из которых теперь ни слова припомнить не смогу. И как только Толя заметил, что интерес к этим заговорам у меня иссякает, он предложил свой новый взгляд на происшедшее со мной:

-А что, если тебя сглазили? Давай-ка тебя проверим.

Я, хоть и без энтузиазма, но согласился. Толя энергично взялся за новое дело. Достал две маленькие иконки, заставил меня встать к ним лицом и сказал три раза: "Господи, помилуй раба божьего Дмитрия". После чего попросил три раза перекреститься и сходить на кухню, налить в стакан воды. Я послушно все исполнял. В принесенную мной воду Толя добавил чуть-чуть святой, из бутылочки, которая хранилась у него в шкафу. Сыпанул в стакан щепотку соли и велел зажечь три спички. Когда спички сгорели, он приказал стряхнуть головешки на воду, объяснив потом, что если бы хоть одна головешка потонула, то это означало бы, что на мне лежит порча, то есть что меня сглазили. Думаю, он рассказал мне все это потому, что мои головешки с легкостью плавали на поверхности. Убедившись в том, что сглаза у меня никакого нет и даже немного разочаровавшись в этом, так как нечего было "снимать", а заклинание от сглаза у него уже было приготовлено, Толя решил проверить себя самого. Сделал все точно так, как делал я, зажег три спички, подождал, пока они прогорят, стряхнул головешки на водную гладь и... неожиданно, прежде всего для него самого эти головешки потонули. Трудно передать то выражение, которое появилось на его лице. Это было что-то среднее между ужасом и смятением. Он смотрел на стакан и не верил своим глазам. Долго мы так молча глазели, затем он пришел в себя, собрался с духом и сказал:

-Поторопился. Спичкам не дал хорошенько прогореть, оттого головешки и потонули.

Засуетился, забегал, принялся повторять эксперимент. Подготовку, так сказать, для чистоты эксперимента провел всю с самого начала. Принес воду, долил святой (причем, святой налил больше, чем водопроводной), далее соль, спички. На этот раз он жег их долго, пока не обжег пальцы. И только после того, как увидел, что все три головешки плавают, перевел дыхание и успокоился.

Стали мы понемногу уходить в разговоре от всей этой мистики, занялись обсуждением своих работ и работ сокурсников, как вдруг Толя взял в руки заговор и, не обращая внимания на меня, стал судорожно читать его вслух, спасаясь таким образом от сглаза:

-Божья матушка, Пресвятая Богородица, Иисуса Христа сохраняла, сохрани и помилуй Анатолия ото всех глазов, ото всяких шуток, подшуток...

Толя предлагал мне остаться на ночлег. Я отказался. На прощанье он пообещал мне переписать заговоры от беды, от тоски, звал к себе во всякий час дня и ночи.

Вскоре я узнал, что Саломея с Леонидом ездили в Каунас, как раз к тому самому Матвею Пепельному, который в гости звал меня и которого сама она величала занудой. Впрочем, что ж с того? Она и Леонида называла циником, законченным эгоистом, а теперь вот собралась за него замуж.

Сборы были недолгими. Сразу же, как вернулись из Каунаса, так и сыграли свадебку.

* * *

Когда Саломея перестала со мной встречаться и принялась отговариваться от встреч, оправдываясь различными предлогами, со мной случилась комическая сценка в духе великого Чарли.

Заметил я на переходе станции метро девушку, похожую на Саломею и побежал за ней. Причем побежал наверх по спускающемуся эскалатору. Хорошо, эскалатор был небольшой; а затем, увидев, что эта девушка спускается, стал бежать вниз по эскалатору, который поднимал людей. Совсем как великий немой в своих бессмертных комедиях. Разница была лишь в том, что я людей смешить не намеревался, но насмешил.

Девушка же, которую я все же догнал, при ближайшем рассмотрении оказалась на Саломею совсем не похожа. То есть внешнее сходство было, но на этом все сходство и исчерпывалось. Когда я ей, извинившись при этом, стал говорить, что она, "как две капли воды" и прочее, то она меня бесцеремонно оборвала и сказала:

-Отъе...сь. Мог бы придумать что-нибудь и получше. Этот дежурный подъезд оставь малолеткам.

Между тем, она-то и была "малолетка", старающаяся играть роль "взрослой девицы".

-Зачем ты ругаешься? - сказал я разочарованным голосом. - У тебя зубы выпадут.

-Да пошел ты..., - чуть не крикнула она в мою сторону и забежала в вагон, двери которого ее хлопнули по плечам. Не то подбадривая: "Так и поступай", не то предупреждая о чем-то страшном и серьезном, ожидающем ее впереди.

А что касается зубов, я не придумал. Это действительно так. Человек, который ругается, во-первых, не растет, а во-вторых, у него выпадают зубы. Так что есть повод задуматься ругателям и хулителям всего сущего.

* * *

После свадьбы Саломеи и Леонида, после этого двойного предательства, последовавшего от друга и любимой женщины, повстречавшийся со мной Савелий Трифонович, улыбаясь, сказал:

-Не грусти. Это была не твоя жена, твоя мимо тебя не пройдет. Жизнь, как бурное море, побросает твой кораблик из стороны в сторону, солено-горькой водой напоит, но не погубит. Шторм утихнет, волны улягутся и все будет хорошо. Вспомнишь тогда эти слова мои.

Я посмотрел на него, как на выжившего из ума старика. Он ободряюще похлопал меня по спине и рассказал подробности прошедшей свадьбы.

Будучи уже наряженной в дорогое и пышное белое платье по дороге во Дворец бракосочетания Саломея попросила остановить машину и пошла в магазин. Леонид и все остальные, разумеется, за ней. Она стала в очередь у прилавка и стала стоять. Люди, находившиеся в магазине, смотрели на нее, улыбаясь.Те, что стояли в очереди перед ней, предложили ей отовариться без очереди. Она стала отказываться, очередь - настаивать. Тогда она подошла к продавцу и стала спрашивать у него все подряд.

-Мы завтра придем и все это купим, - говорил Леонид.

-Нет. Сегодня. Сейчас. Это не каприз. Мне это все необходимо.

Магазин был хозяйственный, а приценивалась она к лопатам, вилам и прочим подобного рода изделиям. Леонид извинился перед продавцом и, взяв Саломею за руку, силой увел ее от прилавка.

-Отпусти меня! Я тебе еще не жена, - капризно закричала Саломея и, обращаясь ко всем, находящимся в магазине, истерично добавила, - вот, полюбуйтесь на моего избранника, хорош? Правда, хорош собой? А ведь замуж за него я идти не собираюсь.

С этими словами она вырвалась, нырнула в дверь, ведущую в подсобку и, пробежав по коридору до конца, исчезла в кабинете директора.

-Миленькая, хорошая, - обращалась она к директору хозяйственного магазина, - немедленно закройте дверь на ключ и никого не пускайте, я вас прошу, просто умоляю.

Директором хозяйственного магазина была немолодая полная женщина, пользовавшаяся на рабочем месте медицинским препаратом "берегите уши", в просторечии называемым берушами. Она совершенно не удивилась, увидев перед собой девушку в свадебном платье, - давно уже ничему не удивлялась и ни во что не верила и, уж конечно, выполнять ее просьбу она не поторопилась.

Вслед за беглянкой в кабинет вошли ее родители и только после этого директриса заперла дверь на ключ. Неизвестно, о чем они там говорили, но через пятнадцать минут Саломея вышла, готовая к церемонии бракосочетания. Она молча села в машину, молча приехала во Дворец бракосочетания и молча, кивком головы дала ответ чиновнице ЗАГСа, спрашивавшей, согласна ли она стать женой Москалева Леонида Леонидовича. Ее кивок, сказав "согласна", за нее озвучила мать. Эсфира Арнольдовна, предчувствуя подобное, предуведомила чиновницу, так что та не раздражала Саломею более пристрастным дознанием клещами из нее словесное согласие не тянула.

Свадьба проходила в дорогом центральном ресторане, при входе в который молодым поднесли хлеб да соль и заставили выпить по бокалу шампанского. После того, как шампанское было выпито, эти хрустальные бокалы следовало расколошматить на счастье.

Леонид посмотрел на обслуживающий персонал, стоявший с заранее приготовленными совками и вениками в руках, размахнулся и шарахнул бокал об пол. Но тот, вместо того, чтобы разлететься вдребезги, остался цел-целехонек. Сломалась часть ножки, на которой он стоял. Второй попытки Леониду сделать не дали, подбежали, замели осколки от бокала Саломеи и его "подранка".

Далее было все так, как бывает на других свадьбах, пили за молодых, за их родителей. Играл инструментальный ансамбль. Через пару-тройку часов, подвыпив, Леонид отобрал у вокалиста микрофон и спел для всех арию Мистера Икса из оперетты "Принцесса цирка":

-Цветы роняют лепестки на песок,

Никто не знает, как мой путь одинок,

Сквозь дождь и ветер мне идти суждено,

Нигде не светит мне родное окно.

Устал я греться у чужого огня,

Но где же сердце, что полюбит меня,

Живу без маски, боль свою затая,

Всегда быть в маске - судьба моя.

После ресторана молодые поехали в свою новую квартиру.

В конце ноября Леонид с Саломеей ездили в Париж на праздник вина Божоле. Пили там вино нового урожая, закусывая его гусиной печенкой и французским сыром. А уже в начале декабря произошло следующее.

* * *

Сидел я на койке в общежитии, читал книгу и вдруг ко мне пришли, позвали к телефону. Звонила Саломея. Сказала, что находится в больнице, что ей должны будут делать операцию и просила продиктовать молитву об исцелении телесных недугов. Неудобно было спрашивать, что с ней случилось, я почему-то сразу решил, что ей предстоит перенести операцию на сердце. И представьте себе такую картину (я сбегал за молитвословом и стал диктовать ей молитву). Стою я на вахте, в общежитии, тут же входят и выходят с сальными шуточками проживающие и их гости, - у меня под боком люди рассматривают почту, к тому же, как любил повторять Скорый-старший, "Идеологию марксизма-ленинизма еще никто не отменял". И я стою, диктую молитву об исцелении болящего. Причем, Саломея звонила из больницы, где телефон, после двух минут разговора автоматически отключался. Она была вынуждена то и дело подбрасывать монеты. Пищали предупреждающие сигналы: "Вот-вот прервется связь, брось монетку ко мне в пасть". И писала она на стене, медленно, то есть все это, по моим ощущениям, длилось целую вечность.

Всю ночь я не спал, мне почему-то казалось, что Саломея не выживет, и что я ее больше никогда не увижу. Но по иронии судьбы увидел уже на следующий день. В институте отыскал меня Леонид, дал в руки сумку и попросил отнести ее Саломее в больницу. Сказал, что она делает аборт и что в сумке туалетная бумага, тапочки, различные вещи, фрукты, гостинцы, что сам он отнести сумку не может, а передоверить кроме меня некому.

Да, жизнь преподносит такие сюрпризы, что только держись. Никогда бы не поверил, что Саломея будет делать аборт, а я ей понесу сумку с гостинцами и туалетной бумагой. Я до сих пор не могу понять, как я на это согласился. Я оказался в шкуре Шурика из фильма Гайдая "Кавказская пленница", которому дядя героини, мерзавец, сказал: "Нина хотела, чтобы этим джигитом были именно вы" и тот пошел ее красть. И я точно так же пошел в больницу.

В больнице пришлось заплатить за пакеты, на обувь надеваемые, так как необходима была сменная обувь, а ее у меня не было. Надел я пакеты, пошел по указанному маршруту. Пошел и заблудился. Лукавый водил меня по лабиринтам больничного подземелья. А затем врач, смотревший на меня странно, указал дорогу.

А там, куда пришел, я стал свидетелем такому! Такое увидел! Все началось с курилки; площадки на лестнице между этажами. Женская курилка, в воздухе хоть топор вешай. Стоят, курят двадцать женщин и у всех удивительно похожий, воспаленно-блудливый взгляд. А в отделении на этаже воздух просто дрожал и переливался, как от жара в пустыне, дрожит и переливается. Но в отделении он дрожал и переливался не от избытка раскаленного песка, а от переизбытка низменной похотливой энергии. Было много посетителей. И никто никого не стеснялся. Пока я шагал по коридору к палате, невольно насмотрелся всякого. Я проходил мимо сидевших и стоявших парочек, которые разве что только не совокуплялись. Я невольно оказался свидетелем самой настоящей оргии, узаконенной, официальной. Одни мужчины, запустив руки под халаты, тискали и лапали своих жен, секретарш, любовниц, а может, и медсестер заодно (многие были в белых халатах). Кто их разберет? С целью ободрить и настроить их на операцию, другие утешали и клялись в преданности прооперированным. Души убиенных младенцев, казалось, так же не торопились в Рай, а жили в этих стенах, в этом коридоре и взирали на всех этих убийц с немым укором.

Мне стало так плохо, что я, шагая по коридору, стал вилять из стороны в сторону, как пьяный и чуть было не упал.

Насилу разыскал палату Саломеи, прямо на пороге передал ей сумку и стремглав помчался оттуда прочь. И выйдя на улицу, так радовался, как должно быть, радуется только узник, освободившийся из тюрьмы после долгого заключения.

* * *

"И все же, как же так? - В голове моей не укладывалось. - Молодая семья. Зачем вступать в брак, жениться, выходить замуж, если сразу же делать аборт, уничтожать плод совместной любви?". Мне было этого не понять. Возможно, Леонид ревновал и думал, что это мой ребенок? Разве что только этим можно было бы хоть как-то объяснить такое его решение. Но если это так, то... Боже мой, моего ребенка убьют, уничтожат, а я не в силах этому помешать, не вправе. Как же в этом случае быть? Что делать? Сидеть, сложа руки и страдать? Да, это единственное, что оставалось. Но глупо страдать, придумывая для себя причину страдания. Надо бы знать точно. А как узнать? Как спросить об этом? Да и зачем? Зачем?

Предположения мои косвенно подтвердились на дне рождения Леонида, на которое я был приглашен. Гуляли на новой квартире, Саломея подняла за меня тост:

-Я хочу выпить за Дмитрия. Если бы не он, я бы не познакомилась со своим идеальным мужем. Спасибо тебе, Дима, надеюсь, ты понял меня правильно. Я считаю тебя не сводником, а настоящим другом Леонида. Надеюсь, и моим. Хочу, чтобы все выпили за Дмитрия.

Услышав слова "идеальный муж", я невольно вздрогнул и покосился н а Леонида, но он, как ни странно, эти слова воспринял спокойно и совершенно серьезно, так как будто никак иначе Саломея о нем и не могла сказать.

Говоря тост, Саломея вдруг стала похожа на свою мать, такие же ужимки, полуулыбки. Такие же интонации, такой же прищур глаз. Ни один профессиональный пародист не передразнил бы так умело Эсфиру Арнольдовну, как это сделала родная дочь. Результат был поразительный и, по-моему, кроме меня, никем не замеченный, разве что еще Леонидом. Он поморщился и тут же встал и сказал:

-А на свадьбе обращаются к теще, поздравляют ее. А она делает вид, что задумалась, не отвечает. Как писал Толстой: "Ее мучила зависть к счастью своей дочери".

И тут произошло то, что натолкнуло меня на мысль, что отцом погубленного ребенка был я. Оказывается, и Леонид, и Саломея очень хотели ребенка. Возможно, об этом наедине часами говорили, так как тема эта как-то сама собой выплыла и на пьяном застолье.

-Я буду присутствовать на родах обязательно, - заговорил вдруг Леонид. - Это никакое не нововведение. Еще французские королевы рожали в присутствии близких родственников, всех принцев и принцесс крови. И министр юстиции сидел в ногах, удостоверял пол ребенка и своим присутствием подтверждал законность появившегося наследника.

Мне казалось, что это был совершенно неуместный разговор, так как после аборта Саломеи не прошло еще и недели, и травмировать мать, уничтожившую своего ребенка надеждами на другого было кощунством, на мой взгляд. Я постарался переменить тему, спросил о том, как поживает Андрей Сергеевич, к которому, я знал, Саломея с Леонидом ездили.

-В психушке он лежит, - смеясь, сказал Леонид.

-Как же, это?..

-Да. Сейчас все расскажу. Собрал он охотников, сказал, что пойдет на медведя. Сидят охотники у него в доме, пьют, готовятся идти в лес. А Андрей твой Сергеевич сообщает им одну историю страшней другой. В подробностях рассказывает о том, какой свирепый зверь медведь, и как он жестоко с охотниками расправляется. Какого-то разорвал на мелкие части, с другого скальп снял, и так далее. Слушающие дрожат уже от страха, а за окном светает, время топать в лес, к берлоге. Чувствует Андрей Сергеевич, что и сам от товарищей своих страхом заразился. Понимает, что в таком состоянии на медведя не ходят. А слово не воробей, коли пообещал, надо идти. Сам же всех подбил, сам же всех на медведя идти уговаривал. Вышли они из избы, а ноги в лес не идут. Ходят они по двору, мнутся, за калитку выйти боятся. Тут он, чтобы как-то их развлечь, завел в сарай, похвастаться скотиной. И в сарае у охотников сдали нервы, и первым пример показал хозяин. Он зарядил ружье и принялся палить по курам, по корове, по поросенку. За ним и все остальные стали стрелять. Опомнились, образумились только тогда, когда весь свой боезапас поизрасходовали. Вот, чтобы он всю скотину в деревне не перебил, положили его в психушку. Там теперь про медведя рассказывает.

* * *

У Саломеи после аборта возникли осложнения по женской части. Врачи сказали, что она не сможет иметь детей. Леонид возил ее в МОНИИАГ (Московский областной научно-исследовательский институт акушерства и гинекологии), возил в Центр репродукции человека, возил к бабкам и дедкам, к добрым волшебникам и злым колдунам. Много денег и сил потратил, но своего не добился. Рожать Саломея не могла. Чтобы как-то загладить вину, купил ей автомобиль. Автомобиль купил, а учить ее вождению было некогда. Обучение доверил боксеру, Аркаше Бокову. И он ее научил, любитель подслушивать чужие разговоры. Они стали любовниками. Да и особенно не прятались. Дошло до того, что Леониду пришлось взять ситуацию в свои руки. Аркаша слов не понимал.

-Я ему по-хорошему говорю, - рассказывал Леонид, - перестань встречаться с моей женой. "Нет, - говорит, - не перестану". Я объясняю: "Это может плохо кончиться". Не понимает, говорит: "Пусть будет, что будет". "Вот что будет, - говорю, - пойдем, наглядно покажу". Спускаемся к машинам. Я беру у дворника, коловшего лед во дворе лом и говорю: "Видишь ее машину? Новая, дорогая". И давай ломом ее рехтовать. "То же самое сделаю и с твоей машиной и с тобой. Вот что будет. Теперь понял?". "Теперь, - говорит, - понял. Я словно спал, теперь проснулся и вижу, что не в свои сани сел. Прости. Этого больше не повторится". А до разговора они в ЗАГС ездили, боксер уговорил ее заявление на развод подать. Я прознал и туда бегом. ЗАГС закрыт. Я у работников спрашиваю: "Куда перевели?". Объясняю, что жена с дружком расписаться тайно хочет. Они смеются надо мной, прямо в глаза, но мне не до них, дали другой адрес. Я туда бегом. Бегу по подземному переходу, машу руками, кричу: "Расступись". Микроинфаркт получил тогда, а следом и ребра переломал. Напился пьяным о порожек споткнулся и упал грудью на унитаз. Как Александр Матросов. Грудью своей закрыл амбразуру. Я, как ребра сломал, инфаркт прошел; организм, оказывается, универсален, если насморк - прими слабительное и насморк пройдет. Серьезно.

Леонид с радостью сообщил мне, что подаренная мной Саломее золотая рыбка заболела и сом ее съел.

-Мы ее нигде не нашли, а по сытым глазам усатого, блестящим из-под коряги, я понял, что это его рук дело.

Толя так же почему-то обрадовался, что сом съел золотую рыбку, какая-то личностная радость была. Я так и не понял, чему они радовались.

Леонид в открытую жаловался на Саломею:

-Ко всему у нее апатия. Ничего не хочет, ничего не делает, не готовит, не убирается, посуду не моет. Проснется, встанет, да так и ходит нечесанная, немытая. А то вдруг засвербит, станет убирать все. Мыть, чистить, но так же с каким-то нехорошим чувством. Пристанет: "Отодвинь шкаф, я за ним вымету". До скандала каждый раз доводит. Что-то нехорошее с ней происходит, надо бы врачам ее показать. Совместная жизнь уже стала невозможной.

Фелицата Трифоновна вторила сыну:

-Она большую ошибку делает, не создавая в доме уюта. Готовить не умеет и не хочет учиться. Спит днем и ночью. Лишний раз посуду не помоет, веником не махнет. - Фелицата Трифоновна, приблизившись ко мне и приглушив голос, сказала, - не надо было на еврейке жениться.

Но не найдя во мне сочувствия и понимания, стала продолжать разговор, перейдя на другую тему.

Встретил Эсфиру Арнольдовну (забыл сказать, что работала она врачом, решала, кому давать пенсию по инвалидности, кому не давать. Скользкое было место, все время несли ей подарки и деньги, те, кому отказывала, грозились убийством), она мне стала жаловаться на зятя:

-Вы знаете, Дмитрий, нет ничего хуже циничного взгляда на мир. как с ним люди живут, я имею в виду Леонида, просто не знаю. А главное, эта зараза очень прилипчива. Муж мой никогда в жизни матом не ругался и слов плохих не говорил, а теперь, знаете, слышу... - она достала платок и высморкалась. - Слышу, играют они с Леонидом в шахматы, и вдруг зять говорит мужу: " Не пора ли тебе, голубчик..." - это он уважаемому человеку такие слова, но это не главное, слушайте дальше. "...Принять випросал!". Понимаете? Ви - проссал! И говорит с тем циничным выражением, которое свойственно только ему. Я сначала не поняла, в чем вся соль, но он тут же это слово произнес так, что никаких сомнений у меня не осталось. Ведь випросал - это мазь? А он: "Давай, давай, запихивай випроссальчик себе под язык, не кочевряжься". Это название лекарства звучит в его устах, как бранное слово.

Она так мастерски спародировала интонацию Леонида, и с ее-то внешностью и с таким солидным обликом! Я не выдержал и хохотнул, правда, тут же смутился и закрыл рот рукой. Она сделала вид. Что не заметила и продолжала свой рассказ:

-И представьте себе, Дмитрий, ситуацию. Вчера пришел к нам в гости старинный друг мужа. Конечно, был стол, конечно, беседы, немного спиртного и что же? Стали играть в шахматы и вдруг я слышу, мой муж... Вы же знакомы с Сергей Сергеевичем, с тем же цинизмом, с которым накануне к нему обращался зять, говорит Захару Мелентьевичу, что тому, "засранцу", пора принимать випроссал. И тот тоже хохочет и говорит: "Погоди, Сережа, я тебе сам это снадобье выпишу". Понимаете? Понимаете, какая это липучая гадость, все эти словечки зятя моего. А то увидел меня в магазине и кричит через головы людские: "Ну что, "унижали" сегодня?". Я смущаюсь, киваю головой, думаю, поймет, что это неприлично, такие вопросы задавать, да еще при людях. Какой там! Кричит: "Сухими или бутылкой с конфетами?". Говорю: "По-всякому", а сама красная, как рак, хочется под землю провалиться. И ведь что самое страшное, - ни ему, ни дочери сказать об этом нельзя. Посмотрят, как на ненормальную: "Чего ты к нам лезешь?".

Я почти уверен, что женись я на ее дочери и встреть она Леонида, ситуация была бы схожая. Так же стала бы жаловаться на зятя. Все повторилось бы, за исключением деталей. Поэтому слушал я ее в пол-уха.

Кончилось все разводом. Брак Саломеи с Леонидом распался.

* * *

Прошло четыре года, я жил и работал в родном городе. И вот судьба распорядилась так, что я снова вернулся в Москву.

В Москве произошла неожиданная встреча. На станции "Киевская" Арбатско-Покровской линии встретил Саломею. Я поднимался по каменным ступеням, шагая на переход, и вдруг заметил ее, разгуливавшую по перрону в ожидании поезда. Глаза наши встретились. Я ей жестами показал, что сейчас спущусь, она закивала головой. Мы сели на деревянную скамейку, заговорили.

-Странно, - сказал она, - никогда не смотрю туда, а сегодня как кто взгляд направил.

Говорить особенно было не о чем, все личные темы были под негласным запретом. Я спросил про дядю и тетю.

-Татьяне Николаевне врачи отняли ногу, она теперь у нас, в городе живет. А Андрей Сергеевич умер.

-Как умер? - ужаснулся я такому известию. - Хотя болезнь жены его, наверное, доконала. Весь уклад жизни сразу поменялся.

Саломея посмотрела на меня внимательно, как бы соображая про себя, шучу я или и впрямь так думаю. Когда уверилась в том, что не шучу, сказала:

-О каком горе ты говоришь? Как только Татьяну Николаевну положили в больницу, он сразу же на все село песни запел. Ему говорили: "Ты бы хоть так явно не радовался". Он думал, что она вот-вот умрет, и тогда он захолостякует, женщину себе заведет. А вон оно как получилось. Тете ногу отняли, но осталась жива. А у него рак желудка, и он из здорового стокилограммового бугая за три месяца высох в щепку и умер. Невеселые, в общем, новости.

Саломея очень изменилась и, к сожалению, далеко не в лучшую сторону. О чем бы я с ней не заговаривал, она совершенно меня не понимала. Обиделась на сказанное ей "Вы", сказанное более для артистизма и разнообразия речи, нежели как серьезное обращение. Это был совершенно чужой человек. Я не мог с ней сойтись даже в мелочах. Точнее сказать, как раз к любой мелочи и придиралась. Все мои попытки хоть как-то поддержать беседу обрубала на корню. Разговор не клеился. Каким-то невообразимым образом из людей, когда-то умевших читать мысли друг друга, мы превратились в полнецших антиподов.

Очень скоро я стал ощущать глубокую душевную подавленность и в этом состоянии на вопрос "Изменилась я? Постарела?" я, со всем своим простодушием бухнул: "Да".

Что же после этого началось! Она стала оправдываться, говорить, что совсем недавно болела, и с тех пор еще не пришла в себя. Полезла в сумочку, достала тушь для ресниц, тени, пудру, помаду, стала при мне краситься, пудриться. Все это делала быстро, судорожно, с каким-то страхом не успеть, опоздать. Как будто должно было с ней случиться что-то страшное, если она за эти двадцать секунд не успеет привести себя в порядок.

Тут, в ее хозяйственной сумке некстати звякнули бутылки. Она от этого звука как-то болезненно сжалась и принялась оправдываться, говорить, что это не спиртное. Полезла в сумку, достала, показала мне бутылку с кефиром. Затем снова вернулась к прежнему своему занятию, то бишь стала краситься, пудриться.

Зря она старалась. Я, конечно, этого ей не сказал, но того, что в ней пропало, невозможне было вернуть никакими помадами, тенями и красками.

-А теперь? Как теперь? Лучше? - беспокойно спрашивала она.

-Лучше, - солгал я.

Она поверила и успокоилась. Принялась рассказывать о том, что всерьез увлеклась психологией, психоанализом, изучает труды Юнга и Фрейда. Я посидел с ней еще какое-то время для приличия, послушал ее, а потом извинился, сказал, что меня ждут и ушел.

Она в своей путанной и сбивчивой речи, несколько раз упоминала о том, что "теперь, после разговора с Тарасом, ты меня, конечно, понял и простил". Что я должен был понять? Что простить? Она повторяла эти слова, как заклинание, но обратил я на них внимание лишь тогда, когда с ней расстался.

Я не поехал домой, как предполагал, а поехал к Тарасу. Мы собирались к нему с Тамаркой завтра-послезавтра, но встреча с Саломеей изменила мои планы.

Тараса я нашел в добром здравии. Одет он был в шелковую рубашку цвета молодой зелени, расшитую золотой нитью. Жил он теперь не один, а с женой, которая встретила меня, как родного, радушно и весело. В их семействе ожидалось скорое прибавление, жена была в положении. Была она необыкновенно приятной и, если позволительно так будет выразиться, уютной женщиной. Одним присутствием своим вносила покой и умиротворение. В руках у нее все спорилось и делала она все спокойно, без суеты и лишних хлопот.

Я порадовался за Тараса, именно такая жена ему и была нужна. А ведь совсем еще недавно я получил от него такое письмо: "Я боюсь влюбиться, боюсь жениться. Знаю, точно знаю, что без любви жениться не смогу, а женившись по любви, не смогу ни о чем, кроме как о жене, думать. Перестану писать, а это для меня равносильно смерти. Нет. Не хочу ни любви, ни свадьбы. Хочу писать и только писать.

-Ты знаешь, она внимательная, - как бы оправдывался Тарас за свое последнее письмо. - Зимой простынь горячим утюгом гладит, чтобы теплая была. следит за мной, за моим здоровьем.

Я помогал накрывать Калещукам на стол и тарелки расставил на равном удалении друг от друга. Равно, как и стулья.

Сели за стол. Жена Тараса посмотрела на мужа, хотела его о чем-то спросить, но не решилась. Он понял мотивы такого ее поведения и сказал:

-Конечно. Иди, садись рядом.

Она тут же придвинулась к нему почти что вплотную. Он ее обнял и поцеловал в щеку. Они сидели рядом, светились счастьем, я был искренно рад за них.

Тарасу она писать не мешала, хватало мудрости понять, что для него работа всегда на первом месте. Конечно, временами в жизни мужа занимала первое место и она, но этим не злоупотребляла, не пользовалась, не старалась такое положение вещей закрепить навсегда. Была добрая и чуткая. К тому же унаследовала огромное состояние.

-Хорошо, что ты богата, - говорил, смеясь, Тарас. - А не было бы денег, на что бы жили? Зарабатывать я не умею.

-Ничего, деньги кончатся, научишься, - отвечала она тем же шутливым тоном, находясь в полной уверенности, что состояние ее прожить невозможно.

Я хотел спросить о Саломее, но вдруг, неожиданно для себя, поинтересовался Леонидом.

-Леонид? - засмеялся Тарас. - Ленька чуть было пожар в московской квартире не устроил. Мне об этом Фелицата Трифоновна поведала. Предыстория такая. Как-то за ужином адмирал вспомнил отца, деревню и соседа, которому снились черти. И будто бы эти черти соседу во сне говорили: "Мы к Скоковым не ходим, у них ладаном пахнет". И действительно, пояснял адмирал, сидя за столом, дед перед каждым праздником вокруг дома обходил, ладаном каждый угол обкуривал, да делал все это с животворящим крестом да молитвой. Леонид, присутствовавший за ужином, и как могло показаться, невнимательно слушавший дядю, на следующее утро купил в Храме ладана, специальных, бездымных угольков к нему и стал обкуривать квартиру. Дело в том, что по его же уверению, он чертей не только во сне, но и наяву давно видел. От уголька-то чуть пожар и не случился. Поначалу Леонид уголек отверг, слишком уж он пачкался. Да и боялся Леонид, что все же будет он дымить, заглушая собой запах ладана. Он положил несколько кусочков ладана на столовую ложку, которую предварительно накалил над огнем, и смола (ладан) стала таять, источая при этом аромат и благовоние. Леонид побежал с ложкой к себе в комнату, где видел чертей чаще всего, но вскоре ложка остыла, и испарение благовония прекратилось. Того количества благовония, что из расплавленных комочков смолы выделилось, было явно недостаточно для изгнания нечистой силы. Сообразив это, Леня пошел на кухню, зажег там свечку, специально приобретенную в Храме и, вернувшись в комнату, стал пламенем свечи подогревать ложку. На руку капал воск, ложка снизу вся почернела, вместе с благовонием, появившимся вновь, распространялся странный запах. То ли ложку он положил в жир, и теперь жир под огнем горел и вонял, то ли это был запах копоти, исходящий от свечи. Лене это не понравилось, он решил все же поверить старушкам и применить уголек. Но поджечь ему этот уголек очень долго не удавалось. Он принес с кухни рассекатель пламени, - эдакий железный блин с множеством отверстий, который Фелицата Трифоновна использовала при варке каши, когда имелась необходимость в слабом пламени, распределенном равномерно. Этот дырявый блин подкладывался под дно кастрюли и приносил свои результаты. Так вот, Леня положил его на подоконник, выдвинув при этом край. На край рассекателя положил уголек, который был в виде таблетки, только размером поболее и с углублением по центру для ладана и стал его снизу жечь спичками. Получалось хоть и не ахти как, но один край все же занялся. Но уголек не горел, а тлел и одного края было мало. Леонид, выйдя из себя, пошел на кухню, положил уголек на сковородку и стал сковороду нагревать на газу. Это тоже ему не понравилось. Наконец, взяв уголек двумя вилками и подержав его над огнем, он добился того, что зажег, а точнее, довел уголек докрасна. Затем сделал тоже самое и с другими угольками. Положив угольки снова на сковородку, а в их углубления кусочки ладана, он побежал со сковородкой в комнату. Сковородка была раскаленная, и он нес ее при помощи тряпки. Кусочки ладана таяли и расточали благовоние. Леонид злорадно посмеивался, представляя, как чертям это не нравится, и как они бегут теперь из его комнаты, прячутся в других местах. Он стал обкуривать каждый угол, махать сковородкой вверх, вниз, влево, вправо, делал это в виде креста. При этом, вместо чтения молитвы, он просто приговаривал: "Что, не нравится? А ну, пошли отсюда! Погодите, я на вас еще и попа натравлю". В трех углах операция "Окуривание" прошла успешно. Оставался четвертый угол, тот, к которому мешал подобраться разложенный диван. Леонид сбросил тапки и поднялся на это грешное ложе. Попинал ногой, отодвигая в сторону, одеяло, подушки, и стал делать в четвертом углу уже ставшие привычными манипуляции. Снова принялся запугивать чертей священнослужителем, и вот тут-то случилось неожиданное. То ли чертей в этом углу слишком много скопилось, и им стало тесно, то ли их вывели из себя угрозы Леонида. А скорее всего, Леонид увлекся и сильнее, чем следовало, махнул сковородкой. В любом случае, произошло следующее. Сковорода вырвалась из рук, перевернулась и упала на диван, накрыв собой раздутые докрасна угольки. Леонид попытался соковроду поднять, но обжегся. Сковорода была еще достаточно горяча. Прошло какое-то время, когда он ее, наконец, подцепил при помощи тряпки и перевернул. Из-под сковороды полыхнуло пламя, как из огнемета. Угольков видно не было, но зато все вокруг горело, - и одеяло, и подушки, и сам диван. Горело все это так дружно, словно перед этим было полито бензином. Леонид в панике бросился на кухню, там на плите стояла кастрюля со щами. Он притащил ее в комнату и вылил щи в эпицентр пожара. Но щи мало помогли, Тогда, как в сказке, в ход пошло все; тушил "пирогами и блинами". Бегал, кричал благим матом, звал на помощь. Причем, помня что-то смутное о том, что в случае обнаружения воров надо кричать "Пожар! Помогите!" он, высунувшись в окно, кричал: "Спасите! Воры!". На его счастье в квартире оказались мать и дядя, которые совместными усилиями и справились с огнем.

Кроме истории с "пожаром" Тарас о Леониде слышал многое, но передавать услышанного не хотел. Так как все это было невесело. Я рассказал о своей встрече с Саломеей. Тарас встал из-за стола и, покопавшись в своих бумагах, дал мне несколько тетрадных листков, исписанных убористым знакомым почерком.

-Это Саломея попросила передать тебе, - пояснил Калещук. - Она ко мне месяц назад приходила.

Листки были не что иное, как дневниковые записи. Не в силах терпеть, я стал их читать прямо за столом. Конечно, про себя.

"Кроме стечения обстоятельств, способствовавших случившемуся, я не могу не признаться себе в том, что подсознательно давно уже шла к этой ночи с Леонидом. Я не рассуждала подобным образом: "Пробуй все, выбирай лучшее", но мысли, роящиеся в голове, чем-то напоминали это высказывание. Москалев давно меня смущал, и я, наконец, решилась на этот страшный опыт. Решилась раз и навсегда убедиться в том, в чем, собственно, и не сомневалась. А именно в том, что Москалев плохой, а Димочка хороший. Действительно, так оно и вышло. Москалев груб, нечуток, человеческого в нем мало. Со мной вел себя, как невнимательное, грубое, самодовольное животное. После ночи, проведенной с ним, чувство отвращения к нему только усилилось, равно как и усилилась любовь к Димочке. Но странно. Случилось необъяснимое. После этой проклятой ночи я не то, чтобы обниматься, но и просто видеться с ним не могу. Все это стало невозможным. И, наоборот, за мерзкого, отвратительного Москалева (в его оценке ни ошибки, ни заблуждения у меня никогда не было) мне хотелось держаться теперь обеими руками. Меня охватил какой-то мистический страх. Я стала бояться, что если теперь потеряю и Леонида (в том, что раз и навсегда, как рай для грешницы, Димочка потерян, я не сомневаюсь), то произойдет что-то ужасное. Быть может, у всех на глазах накинутся и растерзают бездомные собаки, или еще что-то похожее произойдет. Мне именно что-то подобное мерещится. И, поэтому, унижаясь и заискивая, я первая заговорила с Леонидом о свадьбе. Стала просить, чтобы он меня не оставлял. Москалев меня не любит, о жалости ко мне, с его стороны не может быть и речи, но все же почему-то он пообещал на мне жениться и, в конце концов, слово свое сдержал. Я не пошла бы на этот опыт сЛеонидом, будь я замужем. Будучи же свободной, я решила, что такое возможно. Я хотела убедиться, что Димочка самый лучший, а Москалев самый худший. И убедилась. Видеться же с Димочкой не могу, не потому, что он меня разлюбил, или я его разлюбила, нет. Я знаю, что он меня любит, и сама я стала любить его еще сильней. Дело в другом. То, что случилось, раз и навсегда закрыло мне дорогу к Димочке. Вот в чем главная причина. Я не сомневаюсь в том, что расскажи я ему обо всем, он бы меня простил. Он бы меня простил, но я-то простить себя не смогу. И странно, я это очень ясно понимаю, люби я Димочку чуть меньше, я бы смогла ему все рассказать, смогла бы попросить прощения, но, чем сильнее расцветало чувство, тем невозможнее становилось открыться перед ним, рассказать о случившемся. После этого опыта, после ужасной ночи с Мокалевым все то хорошее, что было в моей жизни, как-то разом рухнуло, растаяло, пропало. Наступила для меня тоскливая жизнь, похожая на долгую полярную ночь, где не будет ни света, ни солнца. Остался ненавистный Москалев, холод и пустота. И надо было держаться за него, чтобы совсем не пропасть, надо было притворяться любящей, чтобы он ничего не заподозрил и не отпихнул. Надо было улыбаться и казаться веселой.

Когда-то я жила, ничего не боясь. Я не заботилась о том, есть ли женихи или нет, останусь я одна или нет. Теперь же всего боюсь. Пуще же всего боюсь того, что Москалев на мне не женится. А если не женится он, то уж, конечно, не женится на мне и никто другой. Потому, что он самый плохой, самый никчемный, самый ненужный.

И опять, в который раз, я возвращаюсь к своему "опыту", к своим мыслям "до" и "после" него. Ведь мне казалось, что пока есть возможность, пока я не замужем, можно на это пойти. Пойти, чтобы окончательно убедиться в том, что сделала правильный выбор. И убедилась. Мир перевернулся, изменился самым неузнаваемым образом. Словно взяли и поставили с ног на голову. Жизнь моя из светлой и радостной стала темной и ужасной, полной страдания и мерзости. Я только теперь отчетливо поняла, что значит жить и что значит выживать. Раньше я жила, песни распевала, а теперь подушка, мокрая от слез - лучшая подружка. Вою, как пришибленная шавка, и изо всех сил карабкаюсь, выживаю. Соблазнительно было то, что нельзя. Именно нельзя! Я чувствовала, что нельзя, и сама у себя в то же время спрашивала: "А почему нельзя? Я еще ничего не решила и пока еще свободная, незамужняя женщина. Человек в своем собственном праве. Я свободна и в желаниях, и в выборе". Подталкивал и интерес. А что будет после того, как я перешагну это нельзя? Не умру же, в самом-то деле, не стану другой. Зубы и волосы не выпадут, при всем при том Леонид к себе притягивал. Притягивал, как что-то неведомое, страшное, настолько непонятное, но при этом цельное и само по себе существующее, что все эти отговорки и самообманы ни в какое сравнение не шли с той тягой к нему, которая однажды появившись, все более и более нарастала. И когда же еще узнать его, если не теперь, пока свободна и не замужем. Потом просто возможности такой не будет, не изменять же мужу, такому трепетному и святому, как Димочка, который самый хороший, самый преданный, самый-самый. Димочку я очень хорошо понимаю, чувствую его, мне понятны все движения его души и, как мне кажется, самые сокровенные его мысли. Все в нем мне нравится, даже то, что для других, возможно, было бы и не хорошо. Другое дело Москалев. Я совершенно его не понимаю. Это настолько загадочное для меня существо, что мне неясно, как он вообще может жить. С другой стороны, за ним угадывается какая-то цельность взглядов, своя жизненная система и свое пространство, в котором можно существовать. Именно так, как о какой-то разумной машине думала я о нем.

Как же это случилось? Я услышала, как ему открыли дверь, как он вошел, направился к моей комнате. Он посмотрел на меня и сразу все понял. А как только понял, так сразу же, немедля, к делу и приступил. Я опомниться не успела, а его рука была уже под юбкой. Я успела только подумать: "Да неужели же все это возможно?". И тут же провалилась во мрак, в темноту, в пропасть. Одно слово с поразительной четкостью звенело в ушах. Звенело так, как будто я сама себе это слово в самые уши и кричу. "Пропала!" - звенело в ушах. "Пропала!" - отдавалось в голове. "Пропала!" - кололо в сердце. "Пропала!" - кричала каждая моя клеточка".

Прочитав все это и припомнив встречу в метро, я понял причину, понял, из-за чего так нервничала Саломея. Она думала, что я эти листки уже читал, и не понял, не простил. Саломея напрасно переживала, я ее давно уже простил, если и было за что. И эти дневниковые записи, в сущности, ничего мне нового не сказали. Я догадывался, что было не все так просто, как казалось на первый взгляд. Чувствовались эти тайные невидимые глазу течения. Конечно, и эта встреча в метро, и эти листки дневника были необходимы, как какой-то своеобразный итог наших с ней взаимоотношений. Такая же необходимая для спокойствия души точка, как встреча с Таней у родильного дома в Уфе.

Обо всем этом спокойно поразмыслив, я протянул листки Тарасу.

2006 г.

Сватовство

Старая мать все уши прожужжала: "Тридцать лет, а ты все холостой, сидишь дома сиднем, как Илья Муромец. Хочу внуков нянчить, давай, женись". На работе от сослуживцев прохода нет. Майор Долгов, не скрывая зла, говорит: "Жаль, что сейчас не прежние времена. Тебя бы, Бобылев, за то, что ты холостой, обязательно б из органов поперли. Кто тебя знает, может ты извращенной ориентации".

Да, помню я те времена. Капитан Коровин развестись не мог, жена его пугала, что пожалуется замполиту, и его выгонят из партии. Само собой, на карьере крест пришлось бы ставить. Сама при этом гуляла направо и налево. Дошло до того, что он из табельного оружия сначала ее застрели, а потом и себя.

"Врёшь Долгов, - говорю ему я. - Моя ориентация, хорошо тебе известна. А злишься ты потому, что я здоров и с женщинами хоть раз в год, но встречаюсь. Ты же, к жене своей, уж лет десять почитай не прикасаешься. А точнее сказать, только и прикасаешься, так как на большее не способен.". Я на его оскорбления еще и не так, мог бы ответить. Но зачем? Не в моих это правилах огорчать товарищей по службе.

Признаюсь, жениться мне советовали не только мать с Долговым, но и все Управление. Однако советы эти были беспредметны и носили, так сказать, рекомендательный характер. Исключением стала беседа с Афанасьевым. Он у нас считался пенсионером, год назад схоронил жену и вдруг, неожиданно для всех, женился на молоденькой. В Управлении его так теперь и величали: "молодожен". Он не обижался.

Услышав, как Долгов надо мной подтрунивает, он отвел меня в сторону и тихо сказал:

- Ты, Александр, действительно женись, многие проблемы сразу же решатся. Одним выстрелом, считай, двух преступников застрелишь.

- Да, кто же против, - замямлил я, - мне и мама... Где ее взять?

- Об этом я и хотел поговорить, - спокойно и ласково сказал Афанасьев. - Знакомься, Саша, по объявлениям. Самый верный способ. Ты не морщи нос, не брезгуй, не думай, что там отпетые. В газетных объявлениях теперь весь цвет. Все самые лучшие. Подумай сам, куда сейчас пойдёт скромная женщина? Некуда им идти. Все по домам сидят. Подбирай подходящую, звони, знакомься и женись. Объявлений теперь много, всего-то и трудов снять трубку, да набрать номер.

Сознаюсь, не сразу я послушался старшего товарища, сначала отнесся к его совету с предубеждением. Вспомнил об этом разговоре лишь тогда, когда, покупая в киоске "Союзпечать" "Футбольное обозрение" мне попалась на глаза фотография женщины, с пухлыми капризными губками и челкой, закрывавшей смеющиеся глаза.

Это была газета объявлений. А женщина, так понравившаяся мне, оказалась соискательницей порядочного мужа. Купив эту газету я помчался домой. На бегу посмотрел адрес. Город Красногорск. Ну, думаю, или из военного городка, или из госпиталя. Самым же приятным штрихом в ее образе была подпись под фотографией: "Звонить только тем, кто на самом деле хочет создать здоровую семью".

"Ну, - думаю, - ты-то мне и нужна, других претенденток рассматривать не буду". Позвонил, занято. "Ну, - думаю, - еще бы. К такой теперь не дозвонишься, наверное, у подъезда очередь их женихов стоит, надо было прямо с улицы от киоска звонить. Пропало теперь счастье мое". Набрал номер еще раз и слышу длинные гудки, сердце так и забарабанило марш Мендельсона.

Поднимает трубку Она, я ее по голосу сразу узнал. Так и представлял, что у нее такой голосок должен быть. Говорю: "Я по объявлению, мне необходимо с вами срочно переспать". Так и сказал. А она, вместо того, чтобы трубку бросить, засмеялась и сказала: "Я же в объявлении указала, чтобы интим не предлагали".

К тому времени я уже отошел от шока, собрался с мыслями, стал извиняться, говорить, что совсем не это имел в виду, а как раз обратное, то есть сначала свадьба-женитьба, и только потом все остальное. Сказал, что сотрудник милиции, что зовут меня Сашей, что фамилия Бобылев. Меня внимательно слушая, она ни на мгновение не переставала смеяться и закончила разговор тем, что пригасила в гости. Спрашиваю:

- В Красногорск?

- Нет, приезжайте в Кузьминки. Я тут у брата. - И продиктовала адрес.

Долго не думая, я приоделся и поехал к ней.

Приезжаю, - дом-хрущевка, стол накрыт, и она сидит за столом наряженная и причепуренная. Стол, как я успел заметить, сервирован по последней западной моде. Крохотные бутербродики все на тоненьких шпилечках, чтобы, закусывая, руки не марать. Я тоже не с пустыми руками явился, привез водку, шампанское, торт и цветы. Афанасьев научил, я хотел с одними цветами ехать.

Сели за стол, все честь по чести. Пьет, смотрю, немного, ну и я не жадничаю. Выпью рюмочку, и сижу, о себе рассказываю, а она облизывает своими пухленькими губками ту самую шпилечку, что от микробутерброда осталась и внимательно меня слушает.

А я, как заведенный, все, что было со мной, ей выкладываю. Как в детстве на пчелу босой ногой наступил, как бежал в одних трусах по тропинке и в крапиву упал, как стреляли в меня бандиты, как мама прожужжала все уши "женись".

Она сидит, молчит и слушает, а за окном темнеет, водка нагревается, закуска киснет. Я уже стал волноваться, и вдруг она спрашивает:

- Вот Вы по телефону сказали, что Вам со мной необходимо срочно переспать. Почему такая срочность и такая необходимость?

- Да, нет, - снова стал я оправдываться. - Я имел в виду другое.

А она, знай, свое:

- Вижу, Вы человек серьезный, не ветреный, скажу откровенно, вы мне симпатичны, и я готова на все ваши условия даже до регистрации.

Тут у меня опять сердце заколотилось. Только на этот раз не марш Мендельсона зазвучал, а забарабанила дробь, как перед казнью. Не ожидал, что все быстро так сладится. А с другой стороны, она меня устраивает, и я ей приглянулся, чего время терять.

Я не успел еще привыкнуть к мысли, что без пяти минут женатый человек, пришлось привыкать к новому обращению. Она, обращаясь ко мне, называла меня не иначе, как "милый". Возможно, надеялась, что и я ей отвечу тем же, но я по-другому воспитан и, надо сознаться, не такой скорый. А далее началось.

Говорит:

- Милый, ты разве не примешь ванну вместе со мной?

Говорю:

- Иди. Я за тобой, следом.

Смеется:

- Нет. Мы вместе поместимся. Пойдем, не бойся.

Берёт меня за руку и в ванную комнату тащит. Смотрю, а на ней уже кроме нижнего белья, практически ничего и не осталось. Я же, как был в костюме, так при полном параде в ванну и поперся. Хорошо, хоть пиджак с документами снял, на крюк повесил, а то бы страшно и представить, что было.

Она меня в одежде, к себе под душ, и все в миг намокло. Обнимает, целует. Страсть в ней проснулась. Удовольствие, скажу прямо, ниже среднего. Я не о поцелуях с объятиями, а про душ, который пришлось принимать в одежде. Тогда я еще ни о чем плохом и не помышлял. Но, неприятности не заставили себя долго ждать.

Смотрю, из окошка в стене, соединяющей ванную с туалетом, за нами наблюдает чья-то рожа. Я сказал об этом невесте, а она успокаивает, говорит, что это её больной брат и его не следует стесняться. Я потряс в направлении рожи кулаком, брат спрятался, а она принялась меня ругать: "Как тебе не стыдно. Он такой восприимчивый, такой беззащитный. Одним словом, человек без кожи.". Попросила, чтобы я был к нему снисходителен. Смотрю, больного братца в окошке не видать, может, думаю, и впрямь спрятался. Дал ей слово не обижать родственника.

Только легли, только дошло до самого главного, входит ее братец голый и к нам. А если еще точнее, то ко мне стал лезть. Целует, чего-то сюсюкает о моей мужественности. У меня в голове тогда чудовищная мысль промелькнула. Я решил, что вся эта безобразная сцена записывается на видеопленку спрятавшимся в шкафу Долговым. Все для того, чтобы из органов меня поперли.

Не долго мне братец ее в любви объяснялся, шарахнул я ему кулаком по зубам, да так, что тот упал, ударившись затылком об пол. Хорошо, ковер был постелен, а то, неровен час, убился бы насмерть. Но он ничего, даже не заплакал, поднялся и ушел.

Ну, думаю, все, любовь не состоится. Но она его на этот раз не сильно защищала. Может, меня мало зная, боялась сама по зубам получить? Сказала только, что он очень влюбчивый, во всех с первого взгляда влюбляется и очень часто от этого страдает. Сказала, что и сама на него похожа, уж сколько раз обжигалась, а все не перестает доверять людям.

Только мы с ней помирились, только дело дошло до главного, свет зажигается, и в комнату заходят пожилые люди. Три старичка и древняя старушка. И давай мне про тридцать седьмой, про сорок восьмой год рассказывать, про то, как их мучили при Сталине в концентрационных лагерях. Суть их претензий сводилась к следующему: "Твои предшественники в лагерях нас гноили, а вы теперь нам пенсию не платите".

Оказывается, больной её братец, увидел на моем плече татуировку Дзержинского (Я срочную служил в войсках Госбезопасности, перед дембелем все мы кололи на плече Железного Феликса), и после того как я подправил ему резцы, побежал и сказал об этом бывшим узникам, засидевшимся в соседней квартире. Представил дело так, будто бы сестра его спуталась с лубянским надзирателем.

Пойманный в момент совокупления, возлежащий с прекрасной женщиной, что я мог им на это сказать? Только одно: "Примите извинения за причиненные моими предшественниками страдания. В качестве посильной компенсации, не побрезгуйте принять сто рублей. Возьмите их из внутреннего кармана моего пиджака, висящего на крючке в ванной комнате.". Сказано, конечно, всё было короче и с нецензурной бранью. Но, ответных нареканий не последовало. Завладев сторублёвкой, все оказались удовлетворены и ретировались с многочисленными извинениями.

Не унимался только её больной братец. Через четвертьчаса он привел её мужа, который предусмотрительно явился не один, а в сопровождении двух сотрудников милиции.

Муж немногословно заявил:

- За своей пришёл.

При этом красноречиво показал штамп в раскрытом паспорте.

Моя невеста, не утруждая себя объяснениями, стала одеваться. Хорошо, что удостоверение было с собой и не пришлось унижаться.

Так, в мокрых штанах домой и поплелся.

4.04.2000 г.

Сектантка

Наталья Хлыстова. Впервые я увидел её у Дома книги. Она сама подошла ко мне и спросила:

- Вам можно задать вопрос?

- Задавайте, - великодушно позволил я.

- Как вы относитесь к добрачным половым связям между партнерами? Хорошо это, на ваш взгляд или плохо?

- Плохо, - ответил я, с грустью в голосе.

Хотел подробно разъяснить свою позицию, но Наталья Хлыстова в этом не нуждалась. Она поблагодарила за ответ и достала альбом с открытками и тряпицу с приколотыми на нее значками.

Попросила что-нибудь приобрести или пожертвовать какую-нибудь сумму в фонд помощи детям, больным СПИДом. Мне жалко было больных детей, но я знал, что ни копейки из пожертвований они не увидят. Я отказал, но Наталья не обиделась. Мы разговорились. Она открыто заявила, что состоит в секте, которой руководят американские друзья.

- Квартиру свою уже записала на них? - Зло спросил я.

- Что квартиру? Я душу им свою отписала, - не то в шутку, не то всерьез ответила Наталья и, оставив меня в раздумье, кинулась к другим прохожим задавать свой фальшивый вопрос и предлагать для покупки значки с открытками.

На том тогда с ней и расстались. Встретил Наталью я уже на следующий день в безлюдном лесу Измайловского парка. Она стояла на тропинке, по которой я шел, и улыбалась мне, как старому приятелю. Я гулял по парку не один, был с приятелем. Объяснив ему, кто такая Наталья, предложил подойти к ней и поговорить. Но, поговорить с ней не дали.

Из-за деревьев, как из засады, навстречу вышло двадцать молодых людей. Они окружили нас плотным кольцом. "Ну, - думаю, - переломают руки и ноги. Судя по рожам угрюмым, не ограничатся простым грабежом. Тут и бокс мой ничем не поможет".

Когда вокруг нас кольцо замкнулось, один из молодых людей стал говорить. Сказал, что они "члены общины Иисусовой", и предложил нам добровольно сделаться сектантами, то есть уподобиться им, горемычным.

Никогда ничему я сильнее не радовался, как тому известию, что ребята, оказывается, не разбойники, не грабители, а всего лишь на всего "члены общины". Я готов был их расцеловать. Пришел в неописуемый восторг.

- Конечно! - Кричал я. - С величайшей радостью мы запишемся в ваше общество. Пишите...

Я представился чужим именем. Приятель не стал рисковать, возможно, боялся, что проверят паспорт и назвал свое. Когда дело дошло до телефонов, то тут у меня случилась осечка.

Дело в том, что я продиктовал сектанту наспех выдуманный номер и тут же напрочь забыл все цифры, из которых номер состоял. А сектант, не успев за мной записать, а возможно, проверяя меня, взял да и переспросил. И тут снова струйка холодного пота пробежала вдоль позвоночника по всей спине.

"Все же побьют", - мелькнула мысль. Но я нашелся, сказал, что по телефону лучше мне не звонить, пусть скажут адрес секты, и мы туда сами послушно придем и официально в нее запишемся.

Нам написали адрес на листке блокнота и отстали.

Казалось, отстали навсегда, но не тут-то было.

Через день пошел я в Центральный дом художника, что на Крымском валу, хотел полюбоваться на живописные работы и только вошел, снова нос к носу столкнулся с Натальей. Она была еще прекраснее, чем у Дома книги и в лесу. В отличие от меня не картины живописные пришла она смотреть в Дом художника. Пришла участвовать в представлении своей секты.

И как же нужно было влюбиться в девушку, чтобы позволить ей завлечь себя на сектантскую оргию.

"Ну, - думаю, - авось не убьют, не отравят. Схожу один разок, для интереса".

И было на что посмотреть. На сцену маленького киноконцертного зала, освещенную разноцветными огнями, выбежал молодой паренек, наряженный в оранжевый костюм с чужого плеча, и стал выкрикивать следующее:

"Иисус, Иисус, - ты клевый чувак!

Ты такой же, как мы!

Ты один из нас!".

При этом он прихлопывал в ладони и, топая ногами, раскачивался из стороны в сторону. Просил, чтобы и зрители делали что-то похожее. Но в зале, в основной зрительской массе, были такие же зеваки, как я, которым было совершенно наплевать на его просьбы, а костяк секты на этом выездном представлении отсутствовал.

Человек десять, видимо, из недавно обращенных, находящихся в зале, поднялись с кресел и попытались так же ломаться, повторяя вслед за кукловодом эту чепуху, но вскоре и они смолкли и уселись.

Заводила же, кривлявшийся на сцене, не унимался:

"Иисус! Иисус - ты клевый чувак!

Я хотел бы прокатиться с тобой на Харлее Дэвидсоне - вот так!".

Наконец и у него запал кончился. Далее всех попросили встать, взять в руки листки бумаги с напечатанным стихотворным текстом, что выдавались каждому при входе в зал, и зазвучала музыка. Подразумевалось общее пение. Но, не случилось. На этом представление и закончилось.

Я, направился к Наталье, но тут, как по написанному, меня снова окружили плотным кольцом молодые люди. Не те, что в лесу, другие, среди них были и девушки.

Все они искренно улыбались, вели себя радушно. Стали пожимать мои руки, похлопывать товарищески по плечам, трепать за щеки. Со мной обращались, как с космическим пришельцем. Душили в объятиях. Стали знакомиться со мной наперебой.

Все это было и приятно и неожиданно, а главное, как-то чересчур. Да, и не к месту, и не вовремя. Не привык я к такому радушию, проявляемому незнакомыми людьми.

- Очень рад за вас, ребята, - говорил я, стараясь протиснуться уже и не к Наталье, а к выходу. - Ну, а меня пустите. Разрешите, пойду.

- Как? Куда? Подождите! - Раздалось сразу со всех сторон несколько голосов. - Мы вас любим! Вы один из нас! Мы вас никуда не отпустим!

Их замечательные своей искренностью просветленные лица, из радостных и улыбающихся, вмиг сделались напуганными и сердитыми. Пока одни удерживали меня расспросами, другие сбегали и привели старшего.

Увидев старшего, все те, что оставались со мной, как дети малые, стали показывать на меня пальцем, и ябедничать:

- Он говорил "пойду". Да-да, говорил "пойду". Говорил, "пустите".

Было смешно и в то же время грустно на них смотреть. Ведь им было по восемнадцать-двадцать лет. Чем могли их опоить? Как смогли довести до такого состояния? Это были уже не люди, а какие-то биологические машины, отдаленно похожие на людей, не имеющие ни собственной воли, ни собственной мысли.

Старший, отличался от них хитростью, циничностью и наличием воли. А также пристрастием к словоблудию. Этот старший привычной монотонной скороговоркой стал уговаривать меня посещать их собрания. Предлагая какие-то льготы и выгоды. Я слушал его невнимательно.

Единственным желанием, на тот момент, было вырваться из их "дружеских" объятий, уклониться от бессмысленного и навязчивого общения.

Не отпускали. Повели к самому главному "мерзавцу и мошеннику", как я про себя его окрестил.

Главным "мерзавцем и мошенником" оказался негр, совсем не преклонных годов. Появился он из-за кулисы, видимо, тайно оттуда за всем наблюдал. У него были вороватые глазки. С первого взгляда на него стало ясно, попался на краже и ему предложили выбор. Либо федеральная тюрьма, либо миссионерство в "новой", не окрепшей после правления коммунистов, России.

Негр знал, что такое федеральная тюрьма, а что такое Россия еще не знал, поэтому выбрал второе.

Он ни слова не знал по-русски, но, выслушав меня через переводчика (я говорил, что православный и просился на волю), улыбнулся, и велел меня отпустить.

Вышел я из киноконцертного зала, ставшего для меня тюрьмой, и не глядя на картины, ради которых пришел в ЦДХ, бросился наутек.

На всю жизнь зарекся посещать сектантские собрания, даже ради интереса, и влюбляться в девушек- сектанток.

2001 г.

Сирота

Тоня Лысакова. Жила в пригороде, замучался к ней ездить. Жила вместе с дедом родным в собственном доме. Дом, громко сказано, не дом, а хибарка, качался от ветра. Родителей не было, не то погибли, не то отказались от нее еще во младенчестве. Это был для Тони больной вопрос. Сколько раз ни спрашивал, в ответ только плакала.

Бедная была. Сумочку воры на рынке порезали, так она зашила ее, заклеила и все ходила с ней. Верила в Бога, все говорила: "Не обмани".

Запомнилась последняя встреча, наш разговор.

- Ехал к тебе, радугу видел. - Сказал я, - Представляешь, в виде подковы.

- Первый раз видел? - Удивилась Тоня.

- Третий. - Солгал я.

- Ты три раза радугу видел, - смеясь, говорила она, - а я ее видела сто раз и все время полукругом. От земли и до земли.

- Да? - разозлился я. - Что ты говоришь? Ты видела радугу полукругом, а я видел круглую, как баранка. В середине отверстие, а сама разноцветная. И не семь в ней цветов, а девять было.

- Ну, ты врешь, - примиряющим тоном, поглаживая меня ладонью по груди, заговорила Тоня. - А я так действительно видела полукругом. У нас в деревне все радуги подковой. Дед вчера, говоря про деревню, такую морковь в огороде вырыл. Ну, прямо, ни дать, ни взять нижняя часть мужского тела. Две ноги и маленький отросток, в том месте, где они соединяются. Вот смеху-то было.

- Знаю. Я такие морковки тысячу раз находил.

- Ну, вот. Радугу видел всего три раза, а похабные морковки аж тысячу.

- И, что это значит?

- То, значит. Тебе, мой друг, почаще на небо надо смотреть, ...

- А не в навозе копаться. Это хотела сказать?

- Нет. Не хотела я так сказать. Это ты так подумал.

И не ссорились, не ругались. Но, после этого разговора почему-то больше ни разу не встречались.

1999 г.

Сказочник

Сорокалетний мужчина пожаловался мне, что его не берут на работу.

- Представляете, даже грузчиком. Всем не нравится характеристика, или, как бишь её, биография.

- Вы что, вор, убийца?

- Да, что вы. Боже упаси.

- Что же там такого страшного, в вашей биографии?

- А я и сам не знаю. Как стану излагать - так все. Никому не нужен.

- Изложите мне. Может, чем помогу, в смысле, что подскажу.

- Да, простая у меня биография. Как белый день. Родился в любящей семье, рос в неге и заботе. Как и все дети, любил пошалить. Катался на дверях, прыгал с гардероба на пружинную кровать, любил лазить по деревьям. Мне и сейчас все это нравится, но годы не позволяют предаваться развлечениям.

Как и все дети, коллекционировал марки, ходил в школу, делал вид, что очень интересно учиться. А на самом деле, было скучно. Я и теперь считаю, что школьные годы - самые скучные в моей жизни. Вместо того, чтобы смотреть на птиц, радоваться жизни, я должен был заглядывать в рот учителям, которые прожили свой век в тоске и обмане.

Ну, разве это правильно? Мне сейчас сорок лет, но я чувствую себя совершенным ребенком. В том смысле, что мне никто не нужен. Ни жена, ни любовница, ни родители, ни дети. Я - самодостаточен. Могу взаперти, без еды, без воды, не включая света, когда стемнеет, просидеть трое суток. Буду мечтать, фантазировать, радоваться тому, что я есть, что живу.

Посмотрите вокруг, много ли таких, как я. Тех, кто доволен своей жизнью. Тех, кто радуется ей каждую секунду. Все живут так, словно воз неподъемный в гору тащат. Ну, разве это правильно? Ну, разве можно жить и ненавидеть жизнь? Не любить, не ценить каждого прожитого часа? Жизнь ведь и так коротка. Нет. Не то я сказал. Коротка ли, длинна, она твоя, другой не будет. Так цени же ее, наслаждайся возможностью видеть этот прекрасный мир, людей, животных, рыб и птиц. Слушать и слышать его. Но не чудо ли все, что вокруг нас и внутри нас? Почему мы так слепы, что не видим, не желаем замечать прекрасного?

Да, считают меня ненормальным. Говорят, в сорок лет, если ты не монах, ты должен жить не один, а с женщиной. Должен днем и ночью думать о том, как бы денег заработать. Почему? Кому я все это должен? Я чувствую, что это неправильно, зачем же я буду это делать? Не буду. Не хочу и не буду.

Вы считаете, что деньги вас сделают счастливыми? Я считаю, совсем наоборот. Что они только горе приносят. Особенно лишние. Особенно, когда их много. Человеку уже не до природы, окружающей его, не до себя. Он только о них и думает. Как бы не украли, как бы не ограбили. А нет денег, и переживать не о чем. Живи в свое удовольствие и наслаждайся течением времени.

С женой - тоже самое. Ну, зачем мне жена, если мне и без нее превосходно?

- Зачем тогда работа, если вы и без нее великолепно обходитесь?

- Нет. Какая никакая работа все же нужна. Хоть маленький, хоть черствый кусочек хлеба, но в рот положить хочется.

- Кормитесь подаянием. На хлеб, всегда подадут.

- Ну, вот и вы туда же. И почему все в крайности кидаются? Не хочу я на паперти стоять. Не хочу просить милостыню. Хочу трудиться ровно столько, чтобы жить независимо. Чтобы не быть рабом той работы, которую мне дадут.

- Теперь я, наконец, понял, почему вас грузчиком не взяли. Со всем вами сказанным, я согласен. Но, чем помочь, не знаю. Попробуйте найти работу сказочника. Мне кажется, преуспеете. Должна же быть такая работа - сказки рассказывать.

2000 г.

Скрипачка

Аврору я звал "кораблик мой" и всегда поздравлял с Днем революции. Она для своего удовольствия заставляла меня есть лепестки цветов, но это не самое страшное. Она никогда не смотрела в глаза. Вся комната у нее была в зеркалах. Зеркальный потолок, зеркальные стены, и она ходила по комнате и говорила со мной, глядя на меня только через зеркало. Вела себя со мной, как с Медузой Горгоной. Боялась, что пробью ее энергетическое поле. Я относился к этому спокойно. Медуза - так Медуза. Она и в постели, будучи повернутой ко мне лицом, или закрывала глаза, или смотрела на меня через отражение в зеркале.

Разденется в углу, аккуратно сложит одежду, и идёт ко мне опустив глаза. Правой рукой прикрывая подбородок, (ей казалось, что он был великоват, стеснялась), словно капли воды вытирая, а левой прикрывая низ живота. Нагие женщины, как правило прикрывают бюст. Но, Аврора делала хитрее. Она раздевалась не полностью, оставляла на себе бюстгальтер. Такая была у неё странность.

Одевалась старомодно, но мне нравилось. Носила шляпки, бусы из фальшивого жемчуга, для шарма курила папиросы - всё это ей шло. И, конечно, длинные закрытые платья, до самых пят.

Когда находилась в одежде, обнимать себя не разрешала. Говорила: "Не дети". Возможно, боялась платье помять. Они были дорогие. А может безудержной страсти.

С другими, при встрече, я обнимался жарко и страстно. Какое-то время стоял с ними так, тесно прижавшись. А эта не подпускала. Всегда выставляла перед собой обе руки, и если я преодолевал эту преграду, то упиралась в грудь головой. Оставляя между собой и мной расстояние. Это так же казалось мне странным.

Знаю, был у нее в столице Австрии, один гусь, любитель пива. Видел его фотографию. Дед, за шестьдесят, в местной зелёной шляпе с кружечкой в руке. Я её к нему не ревновал.

Два слова о тараканах в голове. К деду венскому я был равнодушен, а вот к поэту Маяковскому, я Аврору ревновал. Даже требовал, что бы портреты со стен сняла. Теперь и самому всё это смешно, но было, что тут говорить.

Дед, родной её, дошёл до Берлина и расписался на Рейхстаге. У неё была фотография, сам момент запечатлён. Молодой солдатик, встав на цыпочки, что-то выводит. И не так много подписей вокруг, как на снимках знакомых всем. Она этой фотографией гордилась, и правильно делала. Показывала ли австрияку? Должно быть показывала. Может, с помощью фотографии и сошлись.

Случалось, кидало Аврору в ретро-стиль очень сильно. Наряжалась, как огородное пугало. До того через чур и излишне, что даже мне, человеку привычному, становилось неловко с ней рядом идти.

А, ещё стояли у неё в комнате те самые весы, на которых нас в пионерском лагере взвешивали. Она любила такие вещи. Взвешивала меня, себя по несколько раз на дню. Ей доставлял удовольствие сам процесс передвижения гирьки, нравилось "ловить граммы".

Боялась Бога, но своеобразно. Греха боялась, а грешила. Много говорила об этом. Слишком много. Не в ладах была с собственной совестью.

А ещё дурачилась. Был у неё череп, пособие медицинское. Возьмёт его и разговаривает с ним. Если мне хочет, что-то важное или неприятное сказать, то только таким манером. При посредничестве "черепушечки", как она ласково его называла. Я от этого в бешенство приходил. Тоже мне Гамлет, принц Датский, "Бедный Йорик".

Были у неё, такие же странные, как и она, две подруги. Все играли на музыкальных инструментах. Аврора на скрипке, белокурая Альбина на валторне, изогнутой трубе. Астра, которую подруги называли "горожанкой", на трубе с выдвижной штуковиной. Видок был у троицы потешный, но играли они хорошо. Всё, что угодно могли сыграть.

Подруги были одинокие, из тех которым никто не нужен. Так мне казалось. Они и на меня смотрели, как на декорацию. Отношение у них ко мне было нейтральное. "Ну, есть такой, и ладно. Не было бы - не заметили", - примерно это читалось в их глазах.

У Авроры была фотография, на которой они нагие, со своими инструментами. Эта фотография не вызвала у меня никакой эротической реакции. Её подруги, что одетые, что голые, были для меня - никакими. И, что Аврору с ними связывало? То, что вместе учились в музыкальной школе?

От отца у Авроры осталось только отчество и открытка. Отчество - Алимпиевна. Аврора Алимпиевна Ачкасова. Фамилию ей мамка свою дала. И открытка замечательная. Портрет в кружочке, сверху самолёт рисованный, снизу паровоз с вагонами, с клубами дыма. С боку надпись: "Жди меня, и я вернусь". Но, обманул - не вернулся.

Аврора звала меня к бабке в деревню. Там у неё козы жили. Молочком козьим соблазняла. А я его пробовал, как-то, мне оно не глянулось. Похоже на коровье в котором шерсть овечью постирали. Такое же, но с душком, с запахом. Не стал я его приверженцем, хоть и говорят, что полезнее коровьего.

Аврора, не смотря на революционный флёр своего имени, чем-то напоминала жену царя Александра Третьего, матушку Николая Второго. Только высокая. Выше принцессы датской Дагмары, на три головы.

Меня она считала похожим на Маяковского, а себя на Лилю Брик.

Как-то стояли в самом углу ее зеркальной комнаты, и она что-то спросила. Я стал отвечать по привычке, глядя на отражение, да смотрю, отвечаю не тому, она с другой стены на меня смотрела.

Нет, думаю, поживешь с ней и сам отражением станешь. Надо сматывать удочки.

И смотал. Даже не сказав: "Жди".

2000 г.

Случай на участке

В кабинет к участковому инспектору, капитану Бахметьеву, вошёл очередной посетитель. Стоя у двери, он пристально всматривался хозяину кабинета в глаза и, наконец, произнёс:

- Оградите.

- В смысле? - Поинтересовался капитан.

- Валерка Братищев, сосед мой, комнату сдал сексуальным маньякам, а у меня дети малые. За стеной по ночам такое твориться, что даже у нас с женой волосы дыбом встают.

- Разберёмся. - Пообещал участковый. - А с каких пор... Отставить. Хотел узнать, с какого часа, эта самая, вакханалия начинается?

- Ровно в полночь. - Таинственным голосом объявил посетитель.

- Не переживайте э-э-э... Как вас по батюшке?

- Евсеич. Егор Евсеевич.

- Не переживайте, Егор Евсеевич, сегодня же устроим в вашей квартире засаду и всех маньяков прижмём к ногтю. Отобьём им почки... То есть, я хотел сказать, всякую охоту издеваться над честными тружениками.

- Хорошо бы к ногтю. Одна надежда на вас и осталась.

Посетитель оставил заявление, всхлипнул и исчез.

Собираясь в засаду, Бахметьев решил никого с собой не брать и ничего не докладывать руководству. Если сообщение о маньяках выдумка, плод воспалённого воображения, жалобщик был странноватым, то поднимут на смех и до пенсии потом прохода не дадут. Если же маньяки на самом деле существуют, то лучше их обезвредить самому. Дойдёт до начальства, что у него на участке филиал Содома и Гаморы, по головке не погладят.

Закончив приём посетителей, вооружившись газовым баллончиком и огромной отвёрткой, он направился по указанному адресу.

Отужинав у гостеприимных хозяев, Бахметьев и сам не заметил, как часы пробили полночь, и вакханалия началась. Кто-то бегал по соседской комнате и истошно кричал, кого-то били головой об стену, понуждая выделывать немыслимые по разврату действия. Очень трудно было разобраться в том, что на самом деле происходит за стеной, но что действия людей снявших комнату у Валерия Братищева противоправны, в этом у Бахметьева сомнений не было.

- Вашу регистрацию. - Гаркнул кто-то за стеной.

Ему в ответ женский голос что-то жалобно залепетал.

- Меня твои проблемы не касаются. - Напирал просивший регистрацию. - Собирай товар и следуй за мной.

Женские мольбы, доносившиеся из-за стены, усилились плачем.

- Хорошо. На первый раз прощаю. Заходи за палатку и только попробуй подпушить, сразу череп раскрою.

От услышанного по телу Бахметьева пробежал мороз, пожалел, что не взял с собой табельное оружие и братишку Диму, мастера спорта по рукопашному бою.

Сообразив, что медлить нельзя и настал решающий момент, участковый выскочил из комнаты Егора Евсеевича и ногой ударил в соседскую дверь. Когда дверь слетела с петель, взору предстала такая картина.

Прямо перед ним стоял его непосредственный начальник, заместитель начальника отделения по службе, то есть тот, кто руководил участковыми инспекторами, в обнимку со своей женой. Они были голые.

- Всем стоять! Стоять - бояться! Оставаться на местах! - По инерции крикнул Бахметьев и тут же перешёл на шёпот. - Денис Гордеевич, это Вы? Понимаете, сигнал получил, что орудует маньяк. Извините.

- Не переживайте так. Проходите. - Стала успокаивать Бахметьева жена начальника. - Мы конечно виноваты, точнее я. Присаживайтесь. Попейте чаю. Муж всё объяснит.

Жена начальника накинула халат, взяла чайник и ушла на кухню, а сам Денис Гордеевич, поморщившись, принялся прояснять ситуацию.

- Понимаешь, капитан, мы с женой, люди уже не молодые и семейная жизнь, стала давать трещину. Пошли за консультациями к специалисту, он и вразумил. Сказал, что мы с ней слишком скованы, а интимные взаимоотношения наши чересчур традиционны. Объяснил, что надо давать волю фантазиям, включать в сексуальную жизнь элементы игры. Вот я и предложил супружнице роль торговки. А для того, что бы чувствовать себя спокойнее и увереннее снял комнатёнку. И знаешь, жизнь наладилась. Врачи, хоть мы их и ругаем, всё же знают своё дело. Веришь ли, впервые за последние пять лет себя снова мужчиной почувствовал. Кто же знал, что помешаем соседям. Этого меньше всего хотелось.

- Ясно, понятно, - скороговоркой соглашался Бахметьев, - с соседями поработаю. Они, по-моему, самогоночку гонят, так что жалоб не будет.

- Ну, и всё, капитан. - Сказал Денис Гордеевич, вставая и тем самым давая понять, что беседа закончена. - Какие-нибудь вопросы?

- Что Вы. Разве...?

- Не стесняйся. - Великодушно позволил начальник.

- Может быть, вопрос покажется дерзким. Что значит, Денис Гордеевич, "подпушить"?

- Не понял?

- Ну, вы кричали: "заходи за палатку и только попробуй мне подпушить".

- А-а-а, ты об этом. - Начальник добродушно рассмеялся. - Это термин. Врач научил, будь он не ладен. Понимаешь, когда с партнёршей занимаешься анальным сексом и вдруг, в этот момент, она решает избавиться от накопившихся газов. Решает тебе подпушить.

- Что вы говорите. Теперь всё ясно. - Сказал Бахметьев, густо краснея, и не зная, как скрыть своё конфузливое состояние, уходя, добавил. - Врачи это сила!

Вскоре капитану Бахметьеву присвоили звание майора и перевели на другую должность. Стал старшим участковым инспектором.

Ни с того, ни с сего что-то запил, и когда в пивной продавщица Зоя наливала ему пиво, кричал: "Только попробуй, подпуши. Череп надвое расколю".

Зоя понимала эти слова по своему, и после отстоя пены всегда осуществляла долив. Чего, для других, никогда не делала.

15.06.1999 г.

Случайный свидетель

Ничего придумывать не буду, расскажу всё, как было.

Ночью, после уборной, зашёл на кухню. Прислушался. За стеной, на соседской кухне, Андрюшкина жена, Наталья, ему свои кошмары рассказывала. Подробно, откровенно, как возможно рассказывать только мужу. Эпизод за эпизодом, как в кино. Я заслушался. Утром вышел на пробежку, на встречу Андрей. Он оказывается, три дня рыбачил.

Так и узнаются те тайны, о которых никто не должен знать. Наташка, оказывается, не мужу кошмары рассказывала, а свёкру. А Андрей ищет измену на стороне.

Говорил мне: "Знаю, что изменяет, но никак поймать не могу. Всегда под присмотром. Или со мной, или с отцом".

Что было делать? Сказать, что отец не только присматривает, но и выслушивает предельно откровенные сны? Как-то язык не повернулся. Опять же, всё это на уровне интуиции. Был бы следователем, сказал бы: интуицию к делу не пришьёшь.

Но от женщин ничего не утаишь. Стоило с Наташкой только поздороваться, как она уже поняла, что я посвящён в её тайну.

Сказала: "Я на всё согласна, только мужу ничего не говори".

И зачем мне эти интриги, эти секреты блочного дома? Что, своих забот у меня нет? Из опыта прожитой жизни знаю, что в любом случае всё это ничем хорошим не кончится. И при любом исходе дела, буду я виноват.

2000 г.

Случилось

Было мне тридцать лет, работал я в шведско-российско-австрийской фирме. Жил в самом центре Москвы, на Солянке. Занимал комнату в коммунальной квартире. А квартира располагалась в старинном домике о двух этажах. Арочка, дворик, на лестнице деревянные ступени. Я не про девятнадцатый, а про конец двадцатого века рассказываю.

До того, как туда вселился, там жила моя бабушка, я был только прописан. Как стала она сдавать, родители взяли её к нам, а меня отправили жить по месту прописки. Время было "Переходное", чтобы соблазнов занять жилплощадь ни у кого не появилось.

Домик и сейчас стоит, как там теперь, имею ввиду квартиру, не знаю. В тысяча девятьсот девяносто втором году, не считая меня, там проживало пять человек.

Помню коллекционера. У него кроме шкафа в комнате ничего не было. Спал на полу, ел на кухне. Но шкаф был замечательный. Высокий, до самого потолка, и из нескольких отсеков состоял. В шкафу, за стеклянными, пыльными дверцами, как на витрине, стояла диковинная рухлядь. Фаянсовая супница, старинный утюг с деревянной ручкой, который в своё время разогревался углями и дымил, как паровоз. Огромная, перламутровая, морская раковина. Глубокая глиняная тарелка. Это был невысокий отсек шкафа. А в высоком стояли три самовара, два жёлтого металла, один белого. Но не золотые и не серебряный. Керосиновая лампа. Фонарик обходчика с четырьмя окошками, в который ставилась зажжённая свеча. И примус. В двух других отсеках стояли бутыли. Не наши, не современные. Это были старинные склянки, стекла - синие и малиновые. Были бутылки с кривыми горлышками. Чего только не придумывали делавшие их мастера.

У коллекционера было прозвище Змей. То ли из-за фамилии Гарничев, то ли из-за того, что был он худой, узкоплечий и длинный. Пади разберись, за что дают прозвище. Этот Гарничев - Змей, судя по его рассказам, в армии голодал. И ему на службе приснился сон, что он за один присест съел целого поросёнка. С тех пор в голове у него, что-то сдвинулось, он себя и всех окружающих стал уверять, что способен разом заглотить кабанчика. Мне смешны были его уверения, но кое-кого из соседей они доводили до бешенства.

- Что значит "трепло"? Это не конструктивно. - Отвечал на возмущенья Гарничев. - Вы мне купите поросёнка, а уж я его сам запеку и целиком, с костями и копытцами, съем на ваших глазах. Да, я этим бравирую. Но я имею на это право, пока не доказано обратное.

- Сволочь, Генка! Ну, не съешь же, гад! - Кричал печатник Володя. - Ведь ясно же, что порося в тебя не залезет. Признайся!

- Это не разговор. Ты купи, я приготовлю...

- Ну, гнида, сгоношимся, купим свинью. И тогда - убью. Убью на смерть, слово даю!

- Всегда к твоим услугам.

Володя - печатник, трудился по ночам в типографии на Добрынинской. Жена его, Клавдия, работала в той же типографии, в отделе кадров. Как муж в ночную, так дверь её открыта. А он всегда в ночную, и по её словам от свинца с которым постоянно работал, Володя совершенно утратил возможность интересоваться женщинами.

Четвёртой соседкой была, странная девушка по имени Флора. Постоянно и зимой и летом, ходила по квартире в одной и той же сине-зеленой майке изрисованной ужасными рожицами. Всегда стриженная, как после тифа, губы сжаты, словно бриллиант во рту держит. Возможно передние зубы были выбиты, не берусь утверждать. Глаза вроде карие, но такие странные, что при свете электрической лампочки казались красными. Нос был длинный, толстый с неприличной бородавкой на конце. И всегда эта Флора находилась где-то далеко в своих мыслях. На кухню могла выйти в одной майке и трусах. А трусы носила чёрные, плавками, и как бывало, садит на табурет лицом к тебе, всегда вздрагиваешь. Такая особа.

К Флоре, с нескрываемым интересом к её жилплощади, приходили женихи. Причём все сразу. Их было трое. Прыщавый студент с впалой грудью и привычкой грызть ногти. Тот старался всегда встать в угол и оттуда, как из укрытия, осматривал жилплощадь, соседей и соперников.

Спортсмен, закончивший карьеру. Эдакий Иванушка-дурачёк из самого начала сказки. То есть глуп, ленив, предмет насмешек старших братьев. Этот постоянно поигрывал бицепсами, видимо на них всю надежду и пологая.

Третьим был старик. Совершенный, настоящий. На вид годков восьмидесяти. Звали его Григорий Григориевич. Был очень уверен в себе. В насмешливом взгляде, которым окидывал соперников, читалось: "Сосунки. Таких я х. перешибу". Григорий Григориевич в первую очередь посмотрел паспорт Флоры, раздел "Прописка", и тот час заявил, что готов к серьёзным отношениям.

Что значит жилплощадь в центре Москвы. Мне, за мою комнатёнку, люди с "размазанными чертами лица" предлогали двухкомнатную на Багратионовской. Объясню почему так охарактеризовал их лица. Это были именно люди с размазанными чертами лица. Примета того времени. Настолько размазанными, что не возможно было разобрать, где у них нос, где глаза, где подбородок. "Пластилиновые" лица. Ребёнок смешивает разные, по цвету, куски пластилина в один ком. Затем оторвёт кусок из этого кома, покатает его ладошкой по столу, и этот колобок у него называется головой. Он даже не утруждает себя тем, что бы нос сформировать, глаза наметить. Так и говорит: "Это голова". Вот, точь в точь, с такими головами, подходили ко мне люди и таким же, вылепленным из этого же куска разноцветного пластилина, голосом, говорили о "двушке" на станции метро, носящей имя прославленного генерала. Мы к ним ещё вернёмся.

Я всё хожу вокруг, да около, не решаясь начать. Однако пора переходить к изложению случившегося со мной в воскресение вечером.

А началось всё с того, что пятый по счёту, сосед мой, дядя Миша Покровский, возвращаясь с горячим чайником, с кухни к себе в комнату, наступил мне на ногу.

О дяде Мише ничего дурного сказать не могу. С приходом "Новых времён" он безвылазно сидел дома, считая, что на улице творится беззаконие. Разве, что от живого человека, в зависимости от его настроения, состояния и тысячи других причин, всегда по-разному пахнет. Не сказать, что я такой уж нюхач, но всё же подмечаю. А от него всегда пахло одинаково. Это ни хорошо, ни плохо, но как - то подозрительно. Гоголь, помнится, этим свойством наградил одного из своих героев в пьесе "Ревизор". Тот, куда не придёт с собой приносил свой запах. А в остальном дядя Миша был - золото.

Всё это, конечно, словесная мишура, но что сказать о соседе если он не сволочь? Только, как о покойнике: или хорошо, или ничего.

Так вот, в тот воскресный вечер, о котором всё пытаюсь рассказать, я собрался с девушкой в театр. Нарядился, начистил туфли. И вдруг, хороший человек дядя Миша, намеренно наступает мне на ногу, извиняется так, что непонятно прощения просит, или хочет оскорбить, и, оставив меня в полном недоумении, скрывается за дверью.

Я тогда уже почувствовал, что вечер не задался, но всё ещё пытался противостоять судьбе. Начистил туфли вторично, вышел из подъезда и вместо того, что бы идти в театр, подошёл к киоску. Раздался звук, словно кто-то пальцами над самым ухом щёлкнул. Я повернулся на звук и тут - плюх. Мне на грудь "медаль". Поднял голову, на ветке сидела ворона, не улетала, смотрела на меня.

Ветка, на которой она сидела, была так низко, что казалось подпрыгни и можно будет её ударить. Но не подпрыгнул и не ударил, ударили меня. Но перед этим, был ещё один трагикомический момент. Когда я смотрел вороне в её бесстыжие глаза, стараясь мысленно спросить: "Зачем она мне гадость сделала?". Почувствовал нелады с ногой. Глянул на свою левую ногу, обутую в блестящую туфельку, и глазам не поверил. На ногу гадил "Волчок", дворовая псина. Та собака, которая прежде и подходить-то ко мне боялась. Я ей, как-то кусок колбасы протянул, так даже не подошла. Прежде такое я только в кино видел, чтобы собака от колбасы отказывалась, и то считал трюком, хорошей дрессурой. Но всё это цветочки по сравнению с тем, что дальше началось.

Ни с того, ни с сего, без вопросов, без видимых причин, люди стоявшие впереди и сзади, стали меня бить. Это случилось настолько неожиданно, что я не сразу понял, что происходит. Всеми мыслями и устремлениями был уже где-то там, в театральном буфете.

Успел поймать чесночный запах, бьющего по лицу кулака и на какое-то мгновение испытал приятное состояние схожее с состоянием сна, полёта. Но это было лишь мгновение. А затем тупая с привкусом металла боль, осознание того, что лежу в луже. Мимо меня катятся апельсины, слышится чей-то смех.

Час спустя, сидя в ванной, я мысленно разбирался в причинах случившегося. Вспоминал дядю Мишу, ворону, собаку, удар, запахи, апельсины, смех. И всё же пришёл к тому мнению, что это случай не из серии "Улица полна неожиданностей". Видимо животные прежде, чем я почувствовали исходящий от меня запах жертвы и просто поторопились посоучаствовать. А всё произошедшее дело рук "Пластилиномордовой" квартирной мафии.

Накануне, в беседе с её представителем, "Пластилиновым" человечком, на все его аргументы в пользу моего переезда, я привёл свой контраргумент. Сказал, что спокойную жизнь в квартире и окрестностях, не заменят никакие квадратные метры. И они постарались это исправить.

В театр я не попал, с девушкой не встретился, был полон отчаяния. Утешала меня в тот воскресный вечер жена полиграфиста. Её муж, Володя, к тому времени ушёл в ночную, запустил свой печатный станок. А Клавдия принялась угощать меня сливовым варением, собственного изготовления. У них была дача в Подмосковье. Я в благодарность за это слушал её исповедь.

Отвлекусь для того, что бы рассказать, как в этот воскресный день Клава мужа провожала на работу.

Печатник Володя сидел на кухне за столом и скулил, глядя на стремительно пустеющую бутылку водки:

- Как жить? Как мне жить? Как деньжат мне сгоношить?

- Чего ты ноешь? - Спросил Гарничев, не претендуя на остатки. Змей, так же, как и сосед, давно предпочитал пить в одиночку, ни с кем не делясь.

- Вот, думаю, как денег заработать.

- Чего тут думать. Иди в ментуру, пока не поздно. Будешь карманы алкашам выворачивать. Или лучше возьми Уголовный кодекс. В нём, сколько статей, столько же вариантов для обогащения. Вот тебе. На память цитирую. Статья двести двадцать пятая. "Посев, или выращивание запрещённых к возделыванию культур, содержащих наркотические вещества".

- Где брать семена? Где грядки делать? На даче же не посадишь. Да и время на выращивание необходимо. Это не по мне. Потом, я наркоманов терпеть не могу.

- О! Нашёл аргумент. Так их все наркоторговцы ненавидят. Поэтому то с чистым сердцем и продают им эту смерть. Давай, займись, попробуй. Увидишь, это твоё.

- Будешь? - Спросил печатник приподнимая бутылку с остатками, на сто процентов уверенный, что Змей откажется.

- Нет. Допивай. Спасибо. Тебе там одному на полглотка. Я собственно к жене твоей пришёл.

- Зачем тебе моя жена?

- Ну, не за этим же, - обиделся Гарничев.

- А, хоть бы и за этим, - успокоившись и устыдившись своей ревности и чрезмерной подозрительности, сказал Володя. - Я только порадуюсь за неё.

- Порадуешься, - подхватила жена, выходя из кухни, - рога вырастут, так даже посмеёшься.

Она только что съела тарелку борща, всё ещё разжёвывала хрящи и одновременно с этим выковыривала ногтем застрявшее в зубах мясо. Змей засеменил следом за ней. У коллекционера было ещё одно прозвище - "Пятачок". Когда он хотел попросить взаймы, он стыдливо просил пятачок. Не изменил своей привычке и в "Новые времена", когда, казалось бы и сама память о пятикопеечной монете была утрачена.

Клава внимательно посмотрела Гарничеву в глаза, точно ли он за деньгами, нет ли и в самом деле тут какого-нибудь амурного подтекста. Но, не обнаружив в мутных глазах просителя и намёка на похоть, ответила отказом.

- Мне своего алкаша хватает, - сказала она. - Был бы ты мне полюбовником, или хотя бы раз в месяц подкидывал. Другое дело. А чего мне пьянь плодить? Иди, без тебя тошно.

И вот, совершенно потерявшая надежду на досуг, Клавдия, получила в свои руки меня, избитого, расслабленного. Она привела меня к себе и в её похотливом сердце с новой силой вспыхнула страсть и уверенность в том, что воскресение не пройдёт в пустую.

На свободной от ковра стене, в их с Володей маленькой комнате, висел плакат.

Мэрилин Монро протягивала вам бокал шампанского. А подпись на плакате гласила: "НЕ ПРОЕ..И ВЫХОДНЫЕ". Видимо Володя понимал наказ в прямую, то есть Мэрилин Монро для него не существовало, был лишь бокал и воззвание. А Клавдия по-своему. Если ей в выходные не удавалось "отдохнуть", то это была беда не только для мужа, но и для всей квартиры. Орала на всех благим матом, скандалила. Но я отвлёкся.

Клава расчёсывала свои волосы у зеркала и, глядя на своё отражение, говорила:

- Смотрю на себя, слёзы наворачиваются. За что? Почему? За какие грехи такие? Никогда ни кому зла не сделала. Птицу не спугнула напрасно, червяка не раздавила. За что?

Она достала из шкафа альбом, села рядом и стала показывать фотографии. Показывала снимки первого мужа, о существовании которого я даже не подозревал.

- Смотри, - говорила Клава, - это мой первый муж, совсем ещё ребёнок.

На фотографии был напуганный малыш с жестяным барабаном. Он бил в него деревянными палочками и смотрел прямо в объектив. Клава комментировала:

- Согласись, какой не детский, уверенный взгляд. Какое чистое лицо. Просто свет от него исходит.

На другой фотографии, этот же малыш, наряженный в рубашонку, короткие штанишки и штиблеты, стоял у виноградного куста. На тыльной стороне ладони держал улитку с рожками, смеялся.

Детские фотографии смотреть тяжело, своё детство вспомнилось. И куда что уходит? Я перелистнул сразу с десяток страниц альбома и остановил свой взор на фотографии огромной, старинной кровати.

- Что это? - Спросил я.

- Это фотография нашей семейной кровати, на которую падают косые лучи утреннего света. Видишь, постель разворочена. Это наш секрет. В этот момент я пошла в душ, а Славик, муж мой, взял и сфотографировал поле боя нашей страсти. Всякий, кто ни посмотрит, обязательно спросит. А ответ знаем только мы. Теперь, конечно же, я одна. Когда - то над этим вопросом мы не сговариваясь смеялись. Объяснять? Как? Да, и зачем? Это была наша тайна. Находились такие гости, что обижались.

- Дураки, - сказал я первое, что пришло на ум, что бы поддержать разговор.

- Да. Я тоже так считаю. А знаешь, мы с мужем хотели обвенчаться. Нарядились, собрались и пошли к Храму. А оттуда, нам на встречу, выходят "молодожёны". Древний старик, старше Григория Григориевича, что к Флоре ходит, и молоденькая девчонка. И желание пропало. Теперь-то я понимаю, что это глупо. Что я не права. Как знать, может старик с девчонкой живёт душа в душу и просто моё собственное несовершенство не позволило мне принять этот брак. Но мы тогда, развернулись и больше о венчании я с мужем не заговаривала.

Просто поветрие какое-то было, все стали креститься, венчаться. Ну, как же, столько лет запрещали и вдруг стало можно. Со Славиком я и без венчания жила хорошо. Велосипедные прогулки делали, по десять километров наматывали. Вокруг нас какой-то необъяснимо чудесный мир был. Во двор заходишь, на качелях старушка древняя качается, в нарядном платочке зелёненьком. С праздником Святой Троицы поздравляет. Ей уже лет под сто. Её подруги на скамейке шепчутся, а она смеётся и качается бесстрашно. Высоко, под самую планку. Сейчас рассказываю и сама в это уже не верю, а ведь было всё именно так. И всё радовало. Во всём проглядывались, какие-то положительные знаки, сулившие в будущем радость и счастье.

Вот сейчас все вспоминают жизнь при коммунистах и говорят: "Жизнь была серого цвета. Серые дома, одежда, люди, небо. А из цветного - одни кумачи". А я, почему-то оглядываясь, в своих воспоминаниях вижу только радужные краски. Светло было всегда: днём и ночью. И спокойно. Птички беспечно щебетали, детки, позёвывая, шли в детский сад. Держа папу или маму за указательный палец. И всё было хорошо. Тепло и уютно. И очень долго я жила в этом ощущении уюта и тепла. Была молода, хороша собой. Так хороша, что не могла спокойно даже по улице пройти. Все на меня оглядывались, и присвистывали вслед.

Во дворе, на первом этаже, жил ветеран войны, дядя Серёжа. Он меня глазами так пожирал, что мимо его окна я на своих восьмисантиметровых шпильках бегом бежала. А у мужа было пальто кожаное. Регланом, новенькое. Такого не было ни у кого. Оно ему от отца досталось, и очень ему шло. Он был в нём красив, как Бог. Мне все девчонки завидовали. Уж слишком хорошим он был. Слишком правильным. Во всём, даже в мелочах был принципиален. Не то, что пить, он тогда, даже, не курил. Помню, пошли к подруге в гости, а у неё во дворе местные мужики сидят с трёхлитровой банкой самогона и одним стаканом на всех. По очереди пьют, первомай отмечают. Славка не сдержался. Сказал: "Это не люди, а твари бесхребетные. Они для меня хуже собак". А когда только ещё женихался, он меня провожал. И, помню, как в первый раз прощаясь, поцеловал. Это было у подъезда. Он просунул руки мне подмышки. Поднял, как пёрышко. Я тогда не такая полная была. И поцеловал. Ух! Ноги земли не касались, я без ума была от счастья. Как вспоминаю, до сих пор голова кружится. У нас со Славкой был очень бурный роман.

Как только записались, очень хотели детей. Говорю без всякого преувеличения, в течении года, еженощно над этим работали. Через год пошли к врачу, он успокоил, сказал, что мы здоровы и посоветовал не слишком усердствовать.

Оказывается, если не отдыхать, не делать перерывов, то даже у здоровых родителей детей не будет. Стали с мужем спать отдельно. И тут я почувствовала, что произошло, что-то непоправимое. Стало зябко. Ощущение схожее с тем, когда, кто-то из близких у тебя на глазах утонул. Вот, только что он купался со всеми, шалил, смеялся. Все завидовали его силе, красоте, здоровью. Делили вместе с ним его весёлость. И вот он нырнул, и не всплывает. Все смотрят на то место, улыбаются, ждут, что он вот-вот вынырнет. И не просто вынырнет, а непременно с золотой рыбкой в руке, в качестве объяснения и извинения. Потому что нельзя так долго держать в напряжении любящих людей. И вот начинается. Кое-кто уже перестаёт улыбаться, предчувствуя недоброе. За ним перестают улыбаться и все остальные. Ветерок прошёлся по верхушкам деревьев, где-то вдали колесо у машины лопнуло. Кто-то из стоящих рядом пошутил, но никто не засмеялся. И становится зябко.

Вот и в нашей личной жизни со Славиком, что-то подобное произошло. Мы ещё улыбались друг другу по утрам, но мне уже стало ясно, что нырнувший не всплывёт и не будет золотой рыбки. Но я продолжала надеяться.

Чуда не случилось. Муж заговорил о карьере, о том, что с ребёнком следует повременить. А я, как раз забеременела, хотела обрадовать. И началось. То он говорит, сделай аборт, а я ни в какую. То я решусь уже было совсем, он кричит, домой не пущу. Если погубишь ребёнка, убью и тебя и себя. И я с ним, то соглашаюсь, то свою песню пою. Начались шатания, рыдания, одним словом нервотрёпка. Поругались в очередной раз, я пошла прогуляться. И как-то со всей отчётливостью поняла, что беременность моя, в любом случае ничем хорошим не закончится. И подоспел, помог случай. Попала в аварию. Был выкидыш, долго лечилась. Да. Так, вот.

А, Славик, муж мой, ты не поверишь, был одарённым, я бы даже сказала, гениальным учёным. Но не в своё время родился. Вот примерно такие были у нас с ним разговоры:

- Ты у меня гений, - говорила я ему.

- Брось, - смущался он.

- Точно тебе говорю. Но, гений второго ранга.

- Почему не первого? - терялся мой.

- Первого ранга - это Коперник, поставивший в центр вселенной Солнце вместо Земли. Колумб, открывший Америку. Наконец, Лобачевский Николай Иванович. Одним словом первооткрыватели. Но ты не должен комплексовать. Гений второго ранга - это очень высокое звание.

- Унизила, - смеялся Славка. - Похвалила, но втоптала.

- Клевета, - смеялась и я вместе с ним. - Никакого унижения.

Такие вели разговоры.

Слава мой, если говорить без обиняков, работал под руководством одного чёрта. Помогал ему камни в хлеба превращать.

Этот чёрт, его начальник, был в гостях у нас. Не церемонясь распространялся о своей методике соблазнения слабого пола. Интересовали его только недоступные, а если уж совсем расставлять все точки над "И", то только сам процесс их падения, капитуляция.

По его методе у каждой женщины есть свои "слабые дни", то есть такое состояние, когда их можно брать голыми руками. Он всех "недотрог" обзванивал регулярно, стараясь в разговоре, по голосу определить не его ли сегодня день. Если муж, у какой захромал, запил, он тут как тут. А, как добьётся своего, ославит. Да. Похвастаться любил. И поминай, как звали. Он и меня измучил. Узнал, что я беременная и прохода не давал. Мужу советовал настаивать на аборте, а меня убеждал в том, что ребёнка надо сохранить. Умолял, чтобы к нему ушла. Попил тогда кровушки. Раз по сорок звонил на дню. Даже ночью не оставлял в покое, чёрт вонючий.

Муж рядом, в одной постели со мной, спит, а я шёпотом с ним разговариваю. Трубку не бросишь, перезванивать станет. Говорить, чтобы отстал, бесполезно. Сто раз говорила, да он и слушать не хотел. А, как случился выкидыш, и муж, и начальник его, тот час успокоились. И с подчинёнными этот чёрт вёл себя точно так же. Пока мог у них, что-то украсть. Пока могли они быть ему, чем-то полезны, он всё им прощал. Был с ними добрым и ласковым. А, как только выжимал из них всё, до последней капли, то тот час выгонял. Без жалости, без сострадания. Лишал брони, служебных квартир. Казнил со спокойной душой. Хотя, какая там душа у чёрта? Пятно мазута. А вместо сердца - кусок угля. И даже не антрацит, а шлак, не годный ни на что.

Ведь сколько муж у него работал, он всё это время мне названивал. Слава, для него камни в хлеба превращал, докторскую ему писал. А он в это время разговорами прощупывал его жену, не готова ли она выполнять роль наложницы, в его гареме. Но, как только понял, что не добиться своего, терпенье лопнуло. Стал кричать, что муж мой ничтожество, и что если я живу с ним и не желаю этого замечать, то значит и сама не лучше.

Уверял, что Славу терпел, только из-за глубокой симпатии ко мне. И действительно, вскоре муж лишился всего. Закрыли тему, над которой он пять лет работал, отняли лабораторию, лишили финансирования. А, что страшнее всего, он как-то спокойно воспринял случившееся. Словно этого и ждал. Я этого простить ему не могла. То, что руки опустил, сдался. То есть стал себя вести именно так, как того и хотелось начальнику. Получалось, что тот был прав и жила я с ничтожеством, которому хватило одного щелчка по носу, что бы поджать хвост и беспомощно поднять лапки. А что было бы, если б я родила? Об этом страшно даже подумать.

Но это только в книгах и фильмах, прозрение наступает мгновенно, и решения принимаются тот час, безотлагательно. А в жизни всё по-другому. Я ещё долго с ним жила. Да, и до сих пор продолжала бы жить, наверное. Если бы не узнала о его предательстве. А так, прогнали, ничего, переживём. Муж стал пить пиво, отращивать живот, и лежать на диване сутками напролёт. Смотреть по телевизору всё подряд, чтобы не показывали. Я не знала, что делать, как вывести его из этого состояния. Придумала обидное прозвище "диван". Но он и на это был согласен, лишь бы не трогали.

А меня, в то злосчастное время, наоборот, и на работе, и на улице трогали все. Без комплемента не давали шагу ступить. Все лезли с подарками, с ласками. Да, тут ещё Слава откровенничать стал. Признался, что ради карьеры, приходилось таскаться за "калекой", дочкой начальника. Отпрыском того самого чёрта. "Ненавидел её, но хотел повышения". И это он мне в подробностях, как в пьяной компании собутыльнику. То есть всё прямым текстом.

Но и после этого я сразу не ушла. Страдала, но вскоре утешилась. Завела любовника по имени Валентин. А тот не лучше мужа. Молод, глуп, ревнив. И, что самое страшное, я от него забеременела. Появилась вторая возможность стать матерью. Но как? Честное слово, жила бы одна, было бы проще. А так, на моей шее два мельничных жернова, две ноши неподъёмные. И муж, и любовник, как было и прежде, принялись каждый по своему терзать меня. Просили оставить ребёнка. Но это всё одно, как дети малые. Увидят на улице брошенного щенка и умоляют мать взять домой. Они-то о нём наигравшись забудут, а ей с щенком потом мучайся. Не сказать, чтобы легко мне это решение далось, но я решила сделать аборт. Муж запил, словно только того и ждал. Любовник стал жилы из меня тянуть, кровь сосать с удвоенной силой. Кое-как, со слезами, с долгими разговорами, с бесконечными уходами - возвращениями, но я и от Валентина отделалась, освободилась. А муж висел, как гиря на ноге. С ним помаялась. Лечила от алкоголя, побои терпела, сама рукоприкладствовать научилась. Тонны навоза за ним выгребла, а потом вспомнила ему "калеку", дочь начальника и сказала: "Иди к ней, мои силы кончились".

Что ж ты думаешь? Пошёл. С ней теперь живёт, как ни в чём не бывало. И что мне эта спасительная мысль раньше в голову не пришла? Сколько бы сил и нервов сохранила. Потом поменяла квартиру, работу. Устроилась в типографию, в отдел кадров, там с Володей познакомилась. Погуляли с ним четыре месяца и записались. Как-то всё по инерции. Без чувств, без толку. Теперь вот маюсь. Глупо жизнь проходит. Бессмысленно. Со Славой, с первым мужем, тяжко было в последние годы, подчас просто невыносимо, но было ощущение жизни. Я знала, что живу, что я ещё живая. Сейчас такого ощущения нет.

И практически не меняя тона, захлопнув альбом, который я всё одно не смотрел, Клава сказала:

- Проведи эту ночь со мной.

- За этой ночью наступит другая, как я Володьке в глаза посмотрю? - говорил я, стараясь как-то сопротивляться её нарастающей похоти. Она меня не слушала. Шарила своими горячими руками у меня под рубашкой и её влажные губы мешали мне дышать и говорить.

Случилось.

4. 09. 2010 г.

Ивантеевка

Смотрины

В ресторане, за свадебным столом, моим соседом оказался помятый блондин годов сорока. Представился Никитой Шинкарёвым, и рассказал целую историю.

Началось всё с того, что он поинтересовался, моим семейным положением. Я ответил, что молод, и всё ещё у меня впереди. В свою очередь и я ему задал такой же вопрос. Никита хотел не отвечать, буркнул "щекотливое дело", но всё же признался, что холост и, тут, вдруг, его понесло.

- Мне уже поздновато, надо было в твоём возрасте семью заводить. А, я тогда пил безбожно. Была у меня одна фабричная, Ася Хрумкина. Пришёл к ней однажды в гости.

Всё честь по чести. Пришёл, как жених на смотрины к родителям. Сели с ней и её мамашей за стол, стали обедать. Ася жила в коммунальной квартире, из трёх комнат. Одна комната была опечатана, что-то там по казённой части. А, в другой старуха подселенка жила, больная сахарным диабетом. Уколы сама себе делала.

Если бы старуха умерла, то её комнату отдали бы Асе. А так, в одной комнате с родителями, да братом ютилась. В общем, были перспективы тогда ещё.

Сидим значит, всё честь по чести, обедаем. Сказал, что не пью и - не пью. А, бутылку шампанского ради приличия принёс. Ну, для того, что бы всё как у людей. Что бы было на стол что поставить.

Сидим, обедаем, я не пью, а невеста с мамашей настаивают. Дескать, в виду случая, по бокалу шампанского можно. А я, могу совсем не пить, но если выпью хоть немножко, то невозможно остановить. Перед невестой я всегда ходил трезвый, она этой пагубной привычки моей не знала. Что характерно, сами хозяева настояли. Как говорится, дамы просят - нельзя отказать.

Выпили за знакомство, за то, за сё. Ну, а потом понеслось. Достали ещё одну бутылку шампанского, за разговорами выпили и её. Я, когда выпью, люблю поговорить. Ну, просто клапан во мне открывается. Не сказать, что талант рассказчика появляется, но, по-видимому, из-за того, что повествование веду эмоционально, на живой ноте, всем интересно слушать.

Вот и тогда. Не заметил, как под рассказ опорожнил неизвестно откуда взявшуюся на столе бутылку водки. Оказывается, мать невесты поставила её на стол в расчёте на мужа и сына, которые вот-вот должны были вернуться с работы. Поставила, пошла за рюмочками, а я её тут как тут, в бокал из-под шампанского и в два приёма.

Ведь она же говорила и о муже и о сыне, что надо их подождать, да только есть у меня отвратительная черта. Как начинаю пить, так сразу забываю о том, что говорят, и себя не контролирую. Водку выпил, смотрю, а её мать рюмки на стол ставит. Ну, думаю, заводная старуха. И ведь невдомёк, что рюмки эти для той водки, которую я уже выпил.

Ну, думаю, хватит наглеть. Надо теперь самому выставлять. А денег нет. Решил пойти, взять взаймы у соседки. А, чтобы не беспокоить, а то знаешь, скажут, сиди сами займём. Сказал, что на минутку выйду по нужде.

Вышел. Толкнул соседскую дверь, а в комнате никого. Смотрю, на подоконнике стограммовый пузырёк со спиртом. На нём написано "наружное". Ну, понятно, для уколов, шприц протирать, дезинфицировать. Я, долго не думая, этот пузырёк в карман и из комнаты ходу. Никто ничего не заметил. Вернулся я, сел за стол и водички из под крана себе попросил. Яко бы в горле у меня запершило.

Мне подали стакан лимонада. Я половину отпил, а в оставшийся вылил спирт из пузырька. При этом, снова о чём-то рассказывал. Рассказываю, но смотрю, меня уже не слишком внимательно слушают. А, главное, у обеих какие-то настороженные лица.

Ну, думаю, пора и честь знать. Надоел, засиделся. Выпил лимонад со спиртом, его бы остудить, он тёплый, противный. Короче, выпил и ходу.

Подхожу к уборной. Дёрг, за ручку - дверь заперта изнутри. Думаю, или у соседки запор и она сидит там с тех пор, как я спирт у неё шуровал, либо тогда была на кухне и только что забралась. И так, и эдак, не хорошо. Я в дверь стучать - молчок. За ручку дёргаю, заперто. Ну, что прикажешь делать? А мне то нужно. Уже невтерпёжь. Не выйдешь же из квартиры на лестницу поливать. Соседи могли заметить, те же отец и брат её должны были с работы вернуться. Так я тогда рассуждал. Хотя, теперь понимаю, что лучше бы было в подъезде.

Я ручку дёргаю, дверь заперта. Стучусь, спрашиваю "Бабушка, ты здесь?", в ответ молчание. Ну, думаю, старая, за спирт мстишь, измором взять хочешь. Не выйдет. И шасть в ванную. Уже невмоготу было. Забыл и свет включить и запереться, щеколду задвинуть.

Нащупал раковину, а в ней как скрученная змея, лежит гибкий шланг от душа и сам душ. Я повернулся к ванне и давай туда поливать. Слышу, что-то не то. Звук какой-то непривычный. Зажигается свет, гляжу, в ванной полно замоченного белья. А, я на это бельё поливаю. И, главное, никак остановиться не могу. Вслед за светом другая "радость" - в ванную заходит моя невеста. Вошла и, еще не разобравшись в том, что происходит, что, собственно, я делаю, спрашивает:

- Тебе плохо?

- Нет, - говорю, - хорошо.

И давай хохотать во весь голос.

И не пью ведь с тех пор, а с невестами не везёт. Видно, время ушло.

Женись, парень, молодым, и не злоупотребляй перед этим.

1995 г.

Советчики

Слава Федотов, будучи юношей семнадцати лет, влюбился в одноклассницу. И решил спросить у родственников совета, как завоевать ему сердце красавицы.

Дядя Кузьма сказал:

- Надо брать на жалость. Первую жену я взял, пожаловавшись на отца. Говорил, пьёт, житья с ним нет, а мне нужна забота, уют. Пожалела, взяла в свой дом. Второй, жаловался на себя. Говорил, пью, житья никакого нет, а мне нужна забота, уют. Пожалела, пустила жить. Третьей, пожаловался на собственного сына. Сказал, пьёт, житья с ним нет.

- Она пожалела и взяла к себе домой? - Догадался Слава.

- Нет. - Грустно заметил дядя Кузьма. - Она у меня окружной прокурор. Сына выписала из квартиры и упрятала в колонию, а сама прописалась на мою жилплощадь.

Дядя Миша сказал:

- Надо брать её на смех. Первую жену я рассказами об отце завоевал. Такое о нём рассказывал, что она от смеха с дивана валилась, и сама не заметила, как оказалась замужем. Вторую, рассказами о себе покорил. Она так надо мной хохотала, что с тахты падала и не заметила, как я ей на безымянный палец обручальное кольцо надел. Третья жена дала согласие на брак только после того, как я ей про сынулю своего смешные истории нашептывал.

- Она, наверное, так смеялась, что с кровати упала?

- Нет. Не упала. Сынок её крепко в объятиях держал. Они не ждали меня. Я из командировки вернулся на день раньше. Вот, смеху-то было. - Грустно закончил дядя Миша.

Дядя Толя сказал:

- Надо брать её на деньги. Самый верный способ. Первую я умаслил тем, что рассказал ей о богатстве отца. Вторую, вертихвостку, тем, что целый час перечислял ей названия банков, в которых у меня открыты счета.

- Третью умаслили, тем, что рассказали ей о накоплениях сына?

- Какой ты нетерпеливый. - Заметил Славе дядя Толя. - Нет. Сердце третьей стало безраздельно принадлежать мне только после того, как она узнала, что сыну ничего не достанется. Она была его невестой, но с лёгким сердцем вышла замуж за меня.

Отец Славы Федотова, послушал все советы и сказал:

- Сынок, девушка не рыбка, чтобы её удить, меняя наживку. Только на бескорыстную любовь она ответит взаимностью. В противном случае, не поможет ни жалость, ни смех, ни деньги. Дедушка женился по любви и прожил с бабушкой долгую счастливую жизнь. Почему? Потому что любили друг друга. Я женился на твоей маме по любви, и мы живём душа в душу. И не нужна тебе, я думаю, ни вторая, ни третья мама. Как и мне, другие жёны не нужны. А теперь думай. Решай сам, как жить, как поступать, как ухаживать.

- Мне кажется, я уже знаю. - Сказал Слава и обнял отца.

7.04. 2000 г.

Соседка

Белла - импозантная женщина со строгим аристократическим вкусом. Мы были соседями по лестничной площадке, квартиры рядом.

Помню, с каким осуждением смотрела Белла на тех девушек, которых я водил в гости. С ее мужем, профессором медицины Яковом Ароновичем Зильберманом, мы были хорошими знакомыми, почти что друзьями. С известной оговоркой, конечно же. Так, как был он старше меня на четверть века. Да, и дочь имел от первого брака мою сверстницу.

Естественно, что на его жену, я с амурно-практической стороны и не смотрел. Но, однажды весной встретился с Беллой на лестничной площадке. Говорить о чем-то надо, пока из кармана ключи достаешь. Спросил, как муж поживает, почему не видно. А она мне: "Мужа нет. Прогнала, за шкодливость. Пусть теперь у лаборантки своей живет". "Ну, раз так, - выпалил я от неожиданности, - заходите за солью, за сахаром. По-соседски заходите, за всем, что понадобится".

Белла хохотнула и отшутилась: "Я старая. Тебе нужна помоложе". "Вы, - говорю, - им сто очков вперед дадите". "Да? Не обманываешь?" - переспросила она. И в тот же вечер пришла. Позвонили в дверь, я открыл. Стоит Белла в домашнем шелковом халате, с пустой солонкой. Говорит: "Ты как в воду глядел".

А вскоре и Яков Аронович объявился. Заметил меня, когда я выходил из магазина, поздоровался, предложил пройтись, прогуляться. Шагая по дороге и шаркая при этом подошвами об асфальт, он как-то тихо, еле слышно спросил: "Ну, что, есть кто-нибудь у моей?".

Мне стало стыдно. Тогда же поклялся в сердцах, что ни с кем никогда, из ближайшего окружения, шуры-муры водить не буду.

Ближе к осени Зильберманы сошлись. Белла простила мужа, Яков Аронович ее. Они обменяли квартиру. Съехали. Остались только воспоминания.

2000 г.

Старинный случай

Достоверно знаю, был такой случай. В лесу, через который шла дорога от деревни Костерки до села Пичугино, промышляла шайка разбойников. А, тут, вдруг, влюблённому студенту захотелось к невесте. И пошёл он среди ночи, к ней в соседнее село.

Было это на Троицу. Полная луна. Светло, как днём. Идёт он по лесной дорожке, сияет от любви. О страхе и не думает, напевает, насвистывает. Зашёл в самую чащу, где братья Хапугины с дружками притаились. Прямо к ним в лапы попал.

Обступили его злодеи и вместо того, чтобы крутить жертве руки и ломать белые косточки, разомлели, заулыбались. А студент, как увидел людей среди леса, обрадовался, стал рассказывать, какая красавица у него невеста и как счастливы они вместе.

Звал злодеев с собой, не понимая, конечно, что это злодеи. И разбойники, что-то мямлили, говорили в ответ, что поздно, что пойдут к ней в другой раз. Дали денег на подарок, острый нож для всякого случая, да ещё и прошлись вместе с ним по дороге, проводили. И всё то время, пока шли рядом, с разбойничьих лиц не сходила умильная улыбка.

В ту же ночь поймали они ростовщика и сказали ему:

- Деньги заберём, но убивать тебя не станем. Не желаем портить хорошего настроения. Встретили мы человека, который одарил нас наградой, которая дороже золота. Давай, нам слово, что не выдашь и проваливай с глаз долой.

Поклялся ростовщик и промолчал бы, из-за страха за собственную шкуру, да взяли верх зависть и любопытство. "Что за человек? Что за награда? Почему разбойники такие милостивые?".

Пошёл и донёс. Вызвали из города два взвода солдат, прочесали лес и шайку арестовали.

На допросе, следователь недоумевал:

- Скажите, Елизар Демьянович, - спрашивал он у Хапугина старшего, - как вы, с вашим опытом, да так оплошали. Отпустили живьём свидетеля, зная, что он донесёт?

И тогда атаман разбойников рассказал про студента. Следователь оказался человеком сердечным, проникся, прочувствовал всю остроту момента и отвлечённых вопросов более не задавал.

На суде Елизар Демьянович раскаялся в грехах и уверял присутствующих в том, что и разбойником стал только лишь потому, что не верил в светлые чувства.

Вот какие чудесные превращения даже с самыми закоренелыми душегубами производит любовь.

1996 год.

Старший по подъезду

Докладываю обстоятельно и по существу. Не подъезд, а филиал цирка шапито помноженного на сумасшедший дом.

Начнём с первого этажа. Двадцать девятая квартира. Проживает "Вечная мать" Люба Горобец. Восемнадцать детей, старшие уже своих имеют, а она всё рожает, никак не остановится.

Тридцатая. Нелли Зефирова. "Бабушка-ветер", олицетворение вечной весны. Женщине девяносто семь, а всё строит планы на будущее.

В тридцать первой живёт Зоя Кузьмина, за глаза я её называю "крыса". Женщина зажиточная. Увлекается восточными верованиями. Крысой обзываю за её любимую сказку. Дескать, когда Будда давал животным своё благословение, именно крыса первая его получила, путём проворства и хитрости. Ухватилась за хвост быка, бежавшего к Будде, и когда бык склонил голову, для благословения, крыса пробежавшись по его спине, сиганула прямо в руки к Будде.

А ещё у неё есть фигурка "крыса на венике". Говорит: символ достатка, благополучия и душевной чистоты.

Скажу, как есть, с последним, с чистой душой, у Зои большие проблемы. Пьяниц, наших, называла - Сёдзё. Думал обзывательство такое, а потом узнал, что это мифическое существо полуобезьяна-получеловек, имеющее большое пристрастие к вину и веселью. С последним, так же, промашка. Наши Сёдзё к вину пристрастились, но про веселье давно забыли. Мрачные, угрюмые, от человека в них всё меньше, а от обезьяны всё больше.

Сам я, как пять лет назад бросил пить, так с тех пор в рот капли не беру. Даже вспоминать противно.

В тридцать второй я, собственной персоной, проживаю. Марк Антонов. Не Марк Антоний, а именно так, как сказал.

В тридцать третьей Бедарева. Старуха зловредная. Любит дурачить, морочить голову.

В тридцать четвёртой "Человек с фонарём". Михалыча называют так, потому что всегда что-то ищет. Денег много у старика. Завидую ему чёрной завистью и не считаю нужным это скрывать.

В тридцать пятой Смирнов проживает, борец с чертями. Сел на "белого коня", бегал по двору нагишом, гонялся за бесами.

В тридцать шестой - Профессор. Владелец тонкого вкуса. Способен наслаждаться изысканными вещами, пением соловья, поэзией. Ганушкина по нему плачет.

В тридцать седьмой - Галя. Спасает от бед и напасти. Все к ней идут за помощью и всем помогает. Меня спасла, пять лет назад. Всё это в прошлом.

Соседа её, из тридцать восьмой, зову "ушастый". Не серьёзный человек, ловкач.

В тридцать девятой живёт Самсонов. Мастер церемоний. Пьёт мало, ест много. Наши алкоголики за это его не любят. Им бы хлопнуть поскорей, а он готовку начинает на весь день. Церемониймейстер.

В сороковой Собакин. Этот герой, в момент чудовищного запоя, посетил "обитель бессмертия". Чудом вернулся с того света. Только тем теперь и занимается, что ходит рассказывает об этом.

В сорок второй живут, с соседями, Оля с Колей Темновы. Постоянно в прятки играют друг с дружкой. То он её ищет, то она его. То он с кем-то где-то, то она где-то с кем-то. Постоянно находятся в поиске "гармонического совокупления". Оля детей родила неизвестно от кого, только не от Коли. За то все бабы во дворе, детей рожают исключительно от Николая. Такие люди.

Соседи у них: Олесь из Полесья, чуть трава зазеленеет корзину в руки и по грибы, да матрос. Тот вместо слов "пока", "до свидания", всем всегда говорит "попутного ветра". Всегда с удочкой. Не исключаю, что и спит с ней.

Но, всё это мелюзга, рассказ мой о человеке, который живёт в квартире сорок один.

Зовут Семёном, во дворе кличут синьором. Знаете, почему? Он нервный, волнуется и заикается. И имя своё, заикаясь, как-то произнес, как "Синьор". Вот наши шутники и подхватили. Странный, а странных не любят. Как-то подошёл ко мне и, ни с того ни с сего, спрашивает: "Вы обращаетесь ко мне на "ты", чего добиваетесь?". Я говорю: "Сам-то понял, что сказал?". Собственно, так и закорешились. Теперь, как видит меня, не упускает возможности поговорить.

Вынашивает идеи вселенского масштаба. Ему неинтересно, сколько булка стоит. Вчера поймал у подъезда, спрашивает:

- Что не интересуешься, как живу?

- Как оно твоё ничего? - Спрашиваю.

- Лучше всех. Живу в ожидании космических пришельцев. В двенадцатом годе обещались нагрянуть. Космонавт Георгий Гречко об этом всему миру по телевизору поведал. Он с ними на Луне беседу имел.

- Он не был на Луне.

- Он знает, что говорит. Все же космонавт, уважаемый человек, зря языком болтать не станет. На своей груди вместо креста их, пришельцев, космический корабль носит. Конечно, уменьшенных размеров, но зато из чистого золота. Это о чем-нибудь да говорит?

- О чем-нибудь говорит.

- Правда, он точно не знает, навсегда прилетят, с чемоданами, или на время, чтобы только ременя дать за то, что с планетой мы сделали. Сам понимаешь, нефть, газ из недров сосят, сжигают. А там же может случиться пустота. Всю основу выберут, и станет Земля лёгкой, как воздушный шарик.

Полетим, ветром гонимые, со всеми нашими свалками, ненавистями, да прямо в бездушное, безвоздушное пространство. И передохнем все, как мухи. А если и не передохнем, то жить придётся по космическим законам, то есть все сами по себе. А где там куска хлеба найдешь? Все незнакомое, чужое.

Поселят на неведомую планету, а там, быть может, только-только эти ящеры зубастые обжились размером с дом пятиэтажный, хищные, голодные. И что тогда? Будем бегать от них, как от нас тараканы по кухне бегают, а эти чудовища станут нас ловить и как подсолнухи лузгать. Письмо, что ли, написать в Объединенные Нации, чтобы образумились? Пусть собираются и решают вопрос, пока не поздно. Не хочется к ящерам на закуску.

Такие замахи у Семёна. А то вдруг, постоял, подумал, да и предложил из тюрем всех выпустить.

- В тюрьмах, - говорит, - сидят дети неразумные. Разве взрослому, нормальному, человеку придёт в голову мысль воровать или убивать? Только недоразвитому подростку с не оформившемся мышлением.

- Тогда, - говорю, - получается, все правительства, всех стран мира - подростки неразумные. Потому что у всех, только это одно в голове и есть. Если и не свой народ, то чужой, обязательно, хотят ограбить и уничтожить.

- Согласен, - говорит, - такие же дети малые. Их надо бы хорошенько ременем.

- Сечь-то кто будет?

- Всё те же инопланетяне. В двенадцатом годе прилетят, соберут всех и высекут. Станут пороть и приговаривать: "Не делайте плохо!".

- Поймут?

- Увидят небо в цепеллинах блестящих и летающих тарелках, размерами по шесть километров в диаметре, - обязательно поймут. Сами с себя штаны снимут.

- Будем ждать, - говорю, - двенадцатого года. Одна надежда на пришельцев. Самим-то точно не справиться.

8.10. 2010 г

Страсть

Зоя была младшей сестрой Славки Алферова. Моего школьного друга, разбившегося на мотоцикле. В свое время я был частым гостем в их доме. И тогда уже как-то стал замечать, что слепленные мной из пластилина "уродцы", которые у меня бы в доме не дожили и до следующего дня, хранились у Зои в шкафу годами. Мои рисунки, сделанные впопыхах, убирались в рамки за стекло и вывешивались на стену. Мои слова, сказанные на ветер, самые, на мой взгляд, пустяшные, ничего не значащие, запоминались ею, а то и записывались. Хранились в особых тетрадях.

Зоя меня любила и не пыталась этого скрывать, что, впрочем, не помешало ей выйти замуж за старого приятеля ее отца. Старого в прямом смысле этого слова. Муж был старше жены на сорок восемь лет.

Впрочем, планов я тогда никаких не строил, да и откровенно говоря, только после ее замужества обратил внимание на Зою, как на женщину. До этого все считал ее малым ребенком, "младшей сестрой школьного друга". К своему удивлению, я обнаружил, что после года семейной жизни Зоя все еще оставалась девственницей. Старый муж так и не смог отомкнуть ее двери своим ключом. А может, и не собирался, кто знает. Я с ней на эту тему бесед не вел, дознаний не проводил.

Хотя, лукавлю, было. Один раз спрашивал:

- Как муж, не ревнует?

- Нет. Он мне верит, - серьезно ответила Зоя и тут же, заливаясь заразительным девичьим смехом, добавила, - а что ему еще остается?

Муж Зою не ревновал, ему можно было только позавидовать, в моем же сердце кипела огненная лава. Я, в отличие от него, хотя формально и прав-то на это никаких не имел, ревновал ее очень сильно. Ревновал ко всем и ко всему, ревновал к покойным поэтам, стихи которых она знала наизусть, к ее увлечению гитарой. Которую, в конце концов не выдержав, разбил вдребезги. Даже к тем вещам, которые она носила. Запрещал ей наряжаться, краситься, подозревал во всех существующих и не существующих пороках.

Это была уже не любовь, не страсть, а настоящее сумасшествие. Я шпионил за ней, подслушивал, подсматривал, проверял содержимое ее сумочки, рылся в ее карманах, копался в ее белье. И, как венец всему этому несуразному, безобразному и отвратительному, случилось то, что случилось. Я ее двоюродному брату сломал челюсть. Слава Богу, не убил.

А случилось это так. Проследив за её мужем, уехавшем на служебной машине. За ним каждый день, в десять часов утра, заезжала персональная "Волга". Я поднялся к ней и позвонил в дверь. Она открыла одетая, готовая к выходу, а рядом с ней стоял красивый самоуверенный франт с усиками, глазки его блестели. Он вызывающе смотрел на меня.

- Ничего не подумай, это мой брат! - крикнула Зоя, видя мои наливающиеся кровью глаза. Только это и успела сказать. В голове моей что-то замкнулось.

- Ты, забыла, что я знал твоего брата, - сказал я скороговоркой и тут же ударил обладателя усов с правой в челюсть.

Он, как стоял, так в полный рост и упал, ударившись при этом затылком о дубовый паркет. Хорошо, не умер. Сотрясение мозга и перелом нижней челюсти в двух местах констатировали приехавшие по вызову медики.

- Дурак, что ты наделал! Ты же его убил, - кричала Зоя до их приезда, - это же двоюродный брат из Пятигорска. Он первый раз в Москве, хотел посмотреть город.

Поставили ее брату в больнице скобы на челюсть, поездка в Москву, я думаю, запомнилась ему надолго.

Да, я тогда дурил. Еще каких-то глупостей подобных натворил, а потом сказал себе "хватит". Коль скоро я, находясь с ней, становлюсь зверем бездумным, то самое время задуматься, почему это так, и нужно ли это? "Совершенно не нужно", - был мой ответ себе самому, - так и до тюрьмы, и до смертоубийства недалеко".

Зоя меня за подобные поступки хоть и ругала, но сама же на них и провоцировала. Совестно все это вспоминать. Ведь я же и мужа ее законного хотел поколотить. Думал об этом серьезно. Вот до чего доходило. До чего доводила своими рассказами, какой он у нее умный, добрый, хороший.

Расстался я с Зоей, и как-то сразу успокоился. На сердце стало легко, так, как будто заново родился.

2000 г.

Судите, если можете

Научи дурака Богу молиться,

Он себе и лоб расшибёт.

Зинаида Чвакова, рассказывала тётке, приехавшей погостить, последние новости.

- Тимофей, муж мой, - говорила она, утирая слёзы, - на шестом десятке вспомнил, что крещёный. Стал называть себя верующим. Отобрал у меня "Полный православный молитвослов" - и началось. Через месяц совместной жизни с таким, с позволения сказать, "верующим", я от него ушла. Рассудите, тётя Нюра. Всё расскажу, как на духу.

Против веры я никогда не шла. И то, что мой пьяница к Богу решил прийти - только приветствовала. Но он, какой-то странный путь выбрал. В церковь не ходит, священников не признаёт. Сделался, прости Господи, хуже сектанта.

Вот пример. Говорю, сходи, Тимоша, купи хлеба. Берёт в руки молитвослов, и начинает читать молитвы:

"Отче наш", "Богородицу", затем молитву "Перед началом всякого дела", следом "Против антихриста" и, наконец, молитву "Перед выходом из дома". Только после этого берёт сумку, деньги и идёт в магазин.

Вернётся из магазина, опять: "Отче наш", "Богородицу", "Против антихриста", "По окончании всякого дела". Купленный хлеб кропит святой водой и читает молитву "На освящение всякой вещи". Садимся за стол, опять: "Отче наш", "Богородицу", "Перед вкушением пищи". Поели - молитву "После вкушения пищи".

Я ему - не надо так усердно. Так он, как в отместку, подряд: "Молитву за неверующих", понимай, за меня, "Просьбу защиты от обидчика", "Молитву о примирении враждующих", "Об укрощении людского гнева", "О умирении вражды между ближними". И в завершении молитву "От укушения гада". Гадом, надо понимать, я являюсь.

На работу ходить перестал, сидит и читает молитвы: "При обуревании души неверием", "В отчаянии", "О даровании покаяния", "От гордыни и самомнения", "От сребролюбия".

Последнюю особенно часто читал, когда я про работу напоминала.

Читает и вместо того, чтобы креститься при этом, мне кулаком грозит. Как женщину меня перестал замечать, не прикасался. Я ему и так, и эдак. Опять, к молитвослову, и читать молитвы: "Во время брани плотской", "От мысленных бесовских искушений", "При обуревании плотской страстью", молитву "Для защиты от нечистой силы".

Думала, с недельку поюродствует и в себя придет. Какой там. Чем дальше, тем хуже. И за хлебом уже некогда сходить. Взял за правило по три раза на дню читать молитвы перед иконами Пресвятой Богородицы. А их в книге двадцать восемь. Начиная с "Неопалимой купины" и заканчивая "Успением" Киево-Печерской.

Само собой, читались молитвы Архангелам на каждый день недели: Михаилу, Гавриилу, Рафаилу, Уриилу, Селафиилу, Иегудиилу, Варахиилу.

Ежедневные молитвы за отечество, за воинов, за болящих, даже о заключенных не забывал молиться. О, всех помнил, кроме жены. Не всякая, подобное и сутки вытерпит, а я сносила издевательства целый месяц. Всё же, без малого, двадцать лет вместе прожили.

Дошла до того, что привела Отца Михаила из Храма, чтобы вразумил. Какой там. Кричит на священника: "Отойди, сатана. Не стану слушать. Послушаюсь лишь того, кто Альфа и Омега".

Свекровь приходила, подговаривала сдать в сумасшедший дом. Я делать этого не стала, сама из дома ушла.

И тут, куда что подевалось, есть захотел. Прибежал, кричит: "Ты жена или не жена мне? Пойдём домой, приготовишь борщ с мясом".

Не знаю, может грех мне за это будет. Только вспомнила я его лицемерие, то, как целый месяц нервы мотал. Всё разом вспомнила и говорю:

- Окстись, Тима, какой борщ? С каким мясом? На дворе страстная неделя. Возьми засохший хлеб, размочи и кушай. А чтобы силы были с "бесовскими стреляниями" бороться, усиленно молись.

Так и не вернулась.

2006 г.

Такая любовь

- Было мне семнадцать лет, - говорил попутчик, представившейся Толей, - жил в Москве, в общежитии. Ехал к матери в Тульскую область, поселок Правда. В электричке ее и увидел. Нет, не в электричке. Электричка ходила до Ожерелья, а там поезд - дизель, вез еще часа два до дома, до станции "Разъезд 193 км". В этом поезде встретил. Сидела возле окна.

Увидел, и влюбился. Какой-то свет от нее исходил. На ней костюм был с розами, юбка и пиджачок. У пиджачка один край завернулся, самый угол. Я подсел, сказал: "Девушка, у вас краешек завернулся".

Она его развернула, а следом развернула и душу свою. На скамейке сидела одна, разговорились. Рассказала, мне всё. И, что к бабушке едет, и, где бабушка живет. Пять километров от поселка Правда.

Я к ней туда ходил. Мы с ней сидели на дровах. Пытался поцеловать. Не разрешила.

Даже не один раз я был в той деревне, брата пятилетнего с собой таскал. Потом, так много и сильно с ней целовались, что губы были синие. Странное дело, но я это запомнил. Там, на дровах, она и пригласила меня в Тулу.

"Как же, - говорю, - а мама с папой?". "А их не будет. Они будут в деревне".

Ну, и приехал. Днем гуляли по городу, осень была. У меня был плащ болоньевый, а вечером снова целовались, обнимались и стали голыми лежать в постели. Но, я ее берег, не трогал. А, мог бы сделать, что хотел. Она не упиралась. Раздвигаешь ноги, раздвигает, и трусы снимала, не кокетничала. Любовные игры у нас продолжались до пяти утра.

Раза два, я приезжал, когда не было родителей. А потом и при родителях стал бывать. Родители встречали меня, сопляка, как дорогого гостя. Меня это удивляло. Кто я есть? А вот, пожалуйста, торжественная встреча. Вино, закуски разные, родители ее богато жили. Отец работал мастером на оружейном заводе, получал триста двадцать рублей, а мать триста пятьдесят рублей. Также работала на том же заводе. Дом был полная чаша. Трехкомнатная квартира в пятиэтажном доме на трех человек. Это по тем временам, шестьдесят девятый год, когда все жили в коммуналках.

Алла говорила: "Бросай Москву, переезжай к нам, родители машину купят, будем здесь жить".

А размолвка случилась вот из-за чего. Поехал я к ней на октябрьские, с настроением ехал, и вдруг облом. На вокзале в Туле никто не встретил. Я глазам не поверил, как оглушенный стоял. Ну, думаю, может быть, у трамвая. И там никого. И потом, у нас же был уговор, договорились, что на перроне встретит.

И тут мысли в голову разные полезли. А может, думаю, никому и не нужен? К дому подхожу, тоже никого. Думаю, что же делать? Подошел к квартире, и мне кажется смех из-за двери, приглушенный. И, как кто плетью стеганул. Думаю, позвоню, откроет сейчас незнакомый мужик и скажет: "Уходи. Зачем ты здесь?".

Телефонов тогда не было, ни у них, ни у меня. Я в общаге жил. Писем не писали, договаривались на неделю вперед.

Что делать? Пошел вниз, так и не позвонив. Голоса услышал, побоялся беспокоить. Время ночь-полночь, куда идти? И тут шаги, бежит Алла, в руках туфли несет, в гостях была, переобувалась. Меня увидела, стала говорить: "Извини, из-за стола не выпускали".

Отговорка была ничтожная, и у меня сразу состояние разочарования. Думаю, кто бы мог меня удержать, даже и мысли такой в голове возникнуть не могло. После этого всё настроение сразу исчезло. Она: "Пойдем, пойдем".

А я стою и не знаю, как поступить. Я бы ушел, если бы было куда уйти.

Взяла за руку и повела, как бычка за веревочку, я и пошел за ней. Помню, новая пластинка у нее была, кто-то пел песню на стихи Есенина. "Я не буду больше молодым". Песня как раз в тон моему настроению.

Поели, пошли к ней в комнату, и тут такое состояние обреченности появилось, на все плевать, возвышенное чувство исчезло. Если до этого я ее берег, она была моя любимая, моя ненаглядная, моя единственная, то тут уже стала обычной бабой, и мне было все равно, с кем я. С Аллой или с тетей Ниной, беззубой уборщицей общежития, которая давала каждому за рубль с полтиной. В ту ночь я на Аллу залез, сломал ей целку, порезвился с ней до утра и попался. Все из-за того, что было все равно.

Раньше-то я себя контролировал, уходил в другую комнату, а тут плевать на все стало. Она меня гнала:

"Иди, иди, сейчас родители встанут".

А я лежу и - попался. Слышу, мать ее подошла, дверь в комнату открыла, просунула голову. И шепчет:

"Что это такое?".

Алла первая в себя пришла, сказала:

"Мам, ну выйди".

Мать вышла, я вскочил, начал одеваться, еле успел трусы натянуть, мама назад заходит. Говорит:

"Как же так, я тебе доверяла. Что же мы папе скажем?".

Я стал что-то мямлить, а потом выпрямился и сказал:

- Я люблю вашу дочь и женюсь на ней.

Говорил от души, не обманывал, но сказал без обязательств, без точного числа.

Перемен в отношениях никаких не наступило. Разочарование на время отошло в сторону. Гуляли по городу, ходили в парк. К ее родственникам ездили, чай пили. Потом я уехал. Вскоре она прислала письмо. "Приеду в Москву на Новый год, с отцом".

Приезжали двадцать седьмого числа. Перед тем, как их встретить, я снова воспрял духом. Может, думаю, ошибся, и любовь жива? Нафантазировал себе всего хорошего. В общаге у себя все перемыл, все перестирал, хоть совсем и не рассчитывал, что она туда заглянет. Просто был необычайный подъем сил, время нужно было чем-то убить. Не терпелось, не знал, как ее дождаться.

Поехал встречать. Встретил. Все нормально. Папа без претензий. Заехали в гастроном, на Кутузовский проспект, папа накупил грудинок, кореек, он был на этот счет любитель. Да, и средства позволяли. Это я был нищ и бос.

Ждал их, а как дождался, так мысль одна в голове была, скорее бы от них отделаться.

На Алле был надет берет, так меня аж воротило, глядя наго. Конечно, не головной убор был виноват, просто вся злоба на нём концентрировалась. Там, на Кутузовском, у них родственники жили, и мы пошли к ним в гости. Нас напоили, накормили, а я голодный был и сразу захмелел. Вышли с ней на лестничную клетку, посидели на подоконнике, поцеловались, а потом похоть во мне взыграла, стал тянуть ее на этаж выше. Она стала упираться, и тут дверь открылась, ее позвали. Не удалось даже потрогать. Договорились созвониться и встретиться, пока она в Москве.

И началось. Она звонит мне в общагу, а я трубку не беру, к телефону не подхожу. И в душе такое противоречивое чувство. Понимаешь, я ее видеть не мог, и не хотел ей об этом говорить, и обмануть не мог. В общем, запутался. И тут друг мне позвонил, говорит, в деревню уезжает. Ну, и я с ним увязался, лишь бы забыться.

Новый год был плохой. Весь день шел дождь, слякоть, и на душе тоска. Так с тех пор с ней больше не встречался. Обиделась, наверное. Ведь она на Новый год ко мне приехала, а я взял, да от нее удрал. А кто бы тут не обиделся? Вот и она обиделась. Такая любовь.

1995 г.

Такая штука

Да, что ты говоришь, душа моя? Какая справедливость? Слышала историю, как из Харьковского цирка медведь сбежал, да с собой мотоцикл прихватил? Что-то слышала.

Так я тебе сейчас во всех подробностях расскажу. Этот медведь, он же не просто уехал, он человека убил. Дрессировщика своего. Тот его в лесу сиротой подобрал. Из соски поил, вырастил. Цирковое образование дал. Ошейник золочёный с камнями разноцветными ему купил. Живи, радуйся.

Но медведь, что волк - в лес смотрит. Им на воле милей. В цирке режим, репетиции, выступления. Лишний часок на боку не поваляешься. А в лесу спи сколько хочешь, опять же малина, грибы. Особенно летом в лес медведю хотелось. К лету он и подгадал. Сказали, яко бы не понравился медведю запах перегара исходивший изо рта у дрессировщика.

Ну, так зачем же было убивать? Отпихнул - и всё. Или совсем из клетки не вылазь. Нет. У медведя всё было спланировано. Даже, говорят, с особой жестокостью поступил. Разодрал дрессировщику грудь и сожрал у него ещё бьющееся, горячее сердце.

Поступил хуже колдуна из племени Майя. После этого завёл дорогой мотоцикл, сел на него и уехал в лес. Там на просеке мотоцикл бросил, снял с себя ошейник и ищи его теперь свищи. От других медведей не отличишь, к ответственности не привлечёшь.

Что говорю. Даже ошейник снимать не стал. Кого ему в своём лесу бояться. Только суньтесь. К тому же в городе жил, знает, что в Красную книгу занесён, застрелишь посадят. Вот и ходит теперь по лесу на задних ногах, щеголяет ошейником, рассказывает медведицам, какое оно на вкус человеческое сердце.

А вдова дрессировщика, мужа не вернёшь, пошла просить компенсацию. Думала, хоть на гроб дадут, останки-то хоронить всё же надо. А ей говорят: "Ничего не знаем, он сам виноват. Потерял авторитет в глазах зверя". Словно не в цирк, а в тюрьму уголовную пришла. Авторитет, видишь ли, потерял! На гроб денег не дали, сделали встречное предложение. Уступить всё то, что от мужа осталось, цирку за символическую плату - три бутылки водки.

Им же других зверей чем-то кормить надо. Так объяснили. Одну она выпила сразу, вторую с цирковыми, всё же мужа помянуть надо. Третью с соседями, они на неё и донесли. Сказали в милиции, что останки от мужа скормила зверям. Это ведь не положено. Не по закону. И её ещё шесть месяцев пытали - мучили, вызывали по выходным, давать показания.

Такая штука, душа моя.

2000 г.

Тульская

Инна Гатина, из Тулы. При знакомстве пояснила, что ее фамилия происходит от слова "гать". Стыдилась фамилии. Это была фамилия ее матери.

- Чего же отцовскую не взяла? - Спросил как-то я.

- Отца моего зовут Сергей Уборный. Что же мне быть Уборной?

- А, что в этом плохого?

- Ты шутишь? Я с сестрой отца, с тетей Пашей, ходила в милицию, она там бессрочный паспорт получала, так целый спектакль театра "Сатиры и Юмора" получился. Спросили фамилию и пошло-поехало. Так что фамилию сменю только тогда, когда замуж выйду.

Говоря это, Инна пристально посмотрела на меня. Я ответил ей подмигиванием, и промолчал.

И расстались.

Она вышла замуж за военного, уехала, но фамилию так и не сменила. У военного мужа была фамилия Клячкин. Очень распространенная фамилия, со мной в школе учился Андрей Клячкин. Но, ей фамилия мужа не понравилась.

Значит, и по сей день при знакомстве всем дает пояснения, что не от слова "гад", а от слова "гать", то есть "топь", "болото", произошла ее фамилия. А может, уже и не объясняет. Другие дела, другие заботы.

Записалась бы Тульскою, и горя не знала.

2001 г.

Урок

Историк, Борис Сергеевич Мудрый, ничего не придумал лучше, как назвать свою дочь Ярослава. Любитель русской старины, он это имя готовил, для сына. Но, коль скоро родилась дочь, а других детей супруга Бориса Сергеевича рожать не хотела, то и имя досталось тому, кому досталось.

Отца своего Ярослава называла "батей" или "питатель", меня, в шутку, "господин мой". Еще та была затейница. Училась в Университете на биолога. А может на зоолога? Не важно. Отдать бы их всех, биологов и зоологов, на забодание дикому быку. Лягушек с удаленным головным мозгом за лапы пинцетом щипала, сам видел, фиксировала реакцию. Отдернет лягушка ногу или нет? В кислоту погружала лягушачью лапу. А та, бедная, дергалась, хотя головы уже небыло. Оттяпали, немилосердные люди, прикрываясь наукой, которая требует жертв.

Жила Ярослава в высотке, в доме на Площади Восстания. Таскала меня в зоопарк, который находился рядом с ее домом. В кинотеатр "Баррикады", где показывали только мультфильмы. После мультфильмов гуляли мы вокруг высотки, до самой полуночи. Пока родители не угомонятся. Прохаживались туда-сюда, грызли черствые миндальные пирожные, по своей форме напоминавшие ржаные коржи, и Ярослава меня экзаменовала.

- Знаешь, - спрашивала она, в антрактах между поцелуями, - сколько весит мозг у млекопитающих?

- Не знаю, и знать не хочу, - отвечал я и лез к ней под кофточку.

- А ты послушай, интересно. У мышки-норушки всего полграмма. У кошки тридцать грамм.

- Пропустила свою любимую лягушку-квакушку. Хотя я и забыл. Голову-то вы ей топориком, как бунтовщику.

- Нет. По другой причине пропустила. Она не млекопитающая.

- Это, что же получается? - картинно возмущался я. - Как лапы в кислоту окунать и брюхо вспарывать, она, значит, годится. А, как мозг взвешивать, так увольте, цветом кожи не вышла, молока не пила в нежном возрасте. А кто ей предлагал? Хорошо. Давай дальше.

- У собаки сто тридцать грамм.

- На сто грамм больше, чем у кошки, а поймать ее не может.

- У шимпанзе грамм триста-четыреста.

- Я всегда так говорю продавщице, когда сыр покупаю: "Взвесьте грамм триста-четыреста". Теперь или от сыра откажусь, или всякий раз шимпанзе вспоминать при этом буду.

- У лошади шестьсот. У слона пять килограммов, а у человека полтора. Это средние цифры.

- Ну, надо же, как интересно!

- Не смейся. Знаешь, сколько у человека хромосом?

- Не знаю.

- Двадцать три пары.

- Ты про хромосомы, как про обувь. На нашем складе осталось двадцать три пары. Всего, значит, в человеке сорок шесть?

- Нет. Не сорок шесть. А двадцать три. Хромосомы не обувь, но держатся парами. Всего двадцать три пары.

- Как же это интересно!

- Не паясничай.

- А ты вот мне на такой вопрос ответь. Почему, как только начнут мышей и кошек перебирать, то обязательно до человека доберутся? Это что, родственники наши дальние? А может, ближние?

- Потому, что человек по систематике шведского натуралиста и естествоиспытателя Линнея, включен в класс млекопитающих, отряд приматов. А вот почему ученый определил человеку такое место в системе органического мира, ответишь ты.

- Потому, что безбожник и дарвинист.

- Нет. Дай другой ответ и свой ответ обоснуй.

- Вот, как выучишься на учителя, тогда и будешь меня мучить, спрашивать.

- Ну, пожалуйста. Ну, еще пару вопросов. Сейчас родители уснут, и мы пойдем домой.

- Хорошо. Только задавай нормальные вопросы.

- О чем свидетельствует сходство человека с животными?

- О том, что он такая же скотина, но только в одежде и с паспортом за пазухой.

- Каково положение современного человека, как биологического вида, в системе животного мира?

- Изгнан. Отовсюду с позором, и загнан слабостью своей и нерадением в резервации под названием города. В которых жизни нет, где только вонь, асфальт и камень. Где даже неба не видно. Да. Это так. Не способен человек жить в системе животного мира. Ему теплая уборная нужна. Просто необходима. Унитаз современному человеку дороже родины, матери и отца. Дороже живого и неживого мира. Человек душу дьяволу продаст за толчок.

- О себе говоришь?

- А о ком же? О себе в первую очередь. Хотя все мы такие - современные человеки. О, горе нам!

- Успокойся. Держи кружок миндальный.

И шутки у Ярославы тоже все были биологические.

- Ты катался когда-нибудь на нильской лошадке? - серьезно спрашивала она. - Говорят, очень резвая.

- На разных катался, - отвечал я, не подозревая подвоха. - Возможно, что и на нильской.

Ярослава хохотала.

- Это бегемот. Гиппопотама называют нильской лошадкой.

- А чего ты смеешься? Возможно, и на бегемоте катался. Не помню.

Я к тому так долго и нудно про ее биологию - зоологию, что в конце концов надоела. И ее биология с зоологией, и сама Ярослава.

Я вам вскользь, вкратце описал только одну нашу прогулку, один вечер. А представьте себя на моем месте и весь этот животный мир, всех этих лягушек с удаленным мозгом, преследовавших меня изо дня в день, в течении целого года. Стало тошно. Себя почувствовал лягушкой, которую препарировали, опустили в кислоту и дергают за лапы.

Эта биология - зоология, вытеснила из меня не только любовь к Ярославе, но и физиологию, то есть примитивное влечение мужчины к женщине. Грубо говоря, опостылела.

А как все хорошо начиналось.

2001 г.

Утешения

В общежитии швейной фабрики были поминки. Сорокалетняя, бездетная, Антонина Кобелева, в расцвете лет осталась вдовой.

Когда все разошлись, и она на кухне перемывала посуду, нервы не выдержали. Тоня стала голосить:

- Что же, девки, мне делать? Как же мне теперь жить? Где найти мужика в мои годы? Помогите. Найдите мужика. Одна пропаду, зачахну без ласки. Мой-то не пил, в дом друзей не водил, все силы мне отдавал. Избаловал интимностью. Ой, пропаду я, засохну.

- Не стони, Тонька. Стоном делу не поможещь, - возвысила голос кладовщица Степановна. - Пойдешь завтреть с утра в мястком, скажешь, так, мол и так. Постле эдакого встресса, схоронить живого мужа, я нуждаюсь поправить здоровье лечением. Дайте бесплатную путевку в дом отдыха, а не то и в санаторию курортного типа.

- Кой черт мне санатория?

- Не вой, говорю. Возьмешь путевку за смерть мужа, платье новое в чемоданы и тудысь. А там энтова добра, мужиков ахочих, хоть пруд пруди. Наташа Козырева прошлым годом ездила, так чего только не рассказывала. На ней, на голой, мужики в карты играли, и забавляли, как только могли. Говорит, четверо одновременно веселили.

- Это, как же? - удивилась Кобелева.

- Ужо, и позабыла. Мне-то на что? На то тебе и дома отдыха, чтобы подобными вещами заниматься. Только и запомнила, что "вертолетом" называлась эта забава. Наташка вернулась шибко довольная. Отдохнула, говорит, за семерых. И тебя там утешат. Уж, чего-чего, может, лекарствов нет, может, кормить будут плохо, но по линии мужеской ласки, не переживай. Этим добром наешься.

- Да, что ты, Степановна, городишь, - возмутилась женщина по фамилии Гробарь. - Ей сейчас о девятинах думать надо, а там и сорок дней не за горами. Ей в Храм ходить надо, молиться, а не на пупе в доме отдыха вертеться. Это Антонина, у тебя нервное. Это пройдет. Ты на сон валерьянки выпей. Удумали, мужа в могилу, а сама в курорт.

Да, что она проститутка что ль, какая, Наташке Козыревой чета? Той и без домов отдыха проходу нет. К той и в дверь и в окна ухажеры лазают, тут не то совсем. Не поняли вы ее. Тоня, не о том совсем говорила, ей внимания мужского надо, человека рядом с собой. Понимающего, пожилого. Время пройдет, я тебя познакомлю с одним. У него жена умерла по болезни, он хоть и в возрасте, но обеспеченный, пропишет к себе, поможет. За ним будешь, как за каменной стеной.

- Пусть в монастырь идет, - не унималась Степановна. - Ведь ей мужик нужен? Пусть в мужской монастырь и идет. Я слыхала, там одни насильники живут. Они тебя снасильничают, ты на время и успокоишься.

- Не насильники, а насельники, - поправила Гробарь.

- Какая разница?

- Существенная. Того, чего ты хочешь для нее, там не дадут. Насильники - в тюрьме, а в монастыре - насельники, монахи.

- Ну, уж и не знаю, как утешать.

- Утешится. Со временем утешится.

2001 г.

Философ

- Веня Ерофеев написал: "Все, о чем вы говорите, все, что повседневно вас занимает, - мне бесконечно постороннее. Да. А о том, что меня занимает, - об этом никогда и никому не скажу ни слова". А я скажу, - уверял меня сосед по фамилии, Водяной, - и скажу не одно, а много слов. И именно по той же причине, что болит душа.

Вы когда-нибудь наблюдали за дерущимися людьми? Нет, это не праздный вопрос. Припомните. Со стороны, пожалуй, что даже и смешно. А, как присмотришься, да призадумаешься - станет страшно. И так все в нашей жизни устроено. К чему ни присмотришься, о чем всерьез ни задумаешься - итог один. Неразрешимые задачи. Одно лекарство - притворство и обман.

Вот станешь, как все, ни о чём не думать. Ни о предстоящей смерти, ни о смысле бытия. Ни о том, зачем живешь на этой загадочной планете. Будет легче. А, как посыпятся вопросы. Зачем люди воюют? Зачем дерутся? Зачем ненавидят друг друга? То, хоть закрывай глаза, затыкай уши, садись задом на землю, и кричи дурнинушкой.

Я не спрашиваю о том, почему у кошки хвост. Всем ясно, раз вырос, то, следовательно, нужен. Но почему, ответь мне, нужно оскорблять, увечить, истреблять друг друга? Какая от этого может быть польза? Не понимаю. И ведь библиотеки работают, институты обучают, в церквях службы идут, а смягчения нравов все нет. И, чем дальше, тем хуже. И нет никаких лекарств, никаких заклятий от этих войн, драк и оскорблений. В чем секрет? Где тайна? Как добраться до самого корня раздоров, вытащив который на белый свет, разом можно было бы все это прекратить?

Я страдаю из-за этого чрезвычайно. А надо мной смеются. Ты, говорят, душевно больной. Да, действительно, душа болит. И я искренне не понимаю, почему у окружающих это вызывает улыбку. Жалко мне людей. Жаль того, что все их помыслы направлены только на то, чтобы съесть что-нибудь, благополучно съеденное переварить, и без проблем избавиться от того, что после переваривания осталось.

Ни о чем другом серьезно не думают. Чем тогда мы лучше червей, которые точно так же, ни о чем не размышляя, удобряют землю?

Дети, зачинаются, вынашиваются и появляются на свет, между делом. То есть, в промежутках между принятием пищи и отправлением остатков от оной.

Мы начинаем их бить и мучить с самого рождения. Затем эти дети, вырастая, бьют и мучают нас, так как другого обращения не знают. И опуская нас в землю, рожают своих, и ведут себя с ними точно так же.

Да, душа болит. Что ж здесь смешного? Как можно смеяться над человеком, который, понимая всю вашу мелочность, страдает за вас, испытывает боли в голове, в суставах, в сердце? Жилы, которого натягиваются и от перенапряжения готовы порваться? Вам это - смех? Несправедливо.

Но, я не жалуюсь, не ропщу. Преклоняюсь пред волей Создателя. Стало быть, так и должно быть. Чтобы были ругань, драки, войны - это, как хвост у кошки. Просто свойственно хотеть покоя, мира, тишины. Вот и хочу.

Хотя и то правда, что не все же на земле войны, драки, да оскорбления. Есть и хорошее, доброе, вечное.

Дети, сколько не бьют их, все же находят время и силы, чтобы смеяться, пускать в ручейки кораблики из тетрадных листков. Гладить бездомных собак, кормить голубей, любоваться воздушным змеем, парящим в небе.

Есть же такое чудо, как конфеты, без которых пропало бы человечество. Есть цветы, женщины, поцелуи.

Знатоки уверяют, что поощрительная улыбка делает женщину прекраснее. Улыбайтесь. Улыбайтесь девушкам, детям, и не надо смеяться над людьми, у которых душа болит.

2001 г.

Хозяйка

Хозяйку трехкомнатной квартиры в панельном доме на станции метро Шаболовская, звали Ириной Южик. Мать троих детей, двух девочек семи и шести лет и мальчика четырех лет.

Одну из трех комнат, самую большую, окнами, выходящую на южную сторону, Ирина постоянно сдавала внаем. Для того, чтобы "как-то, на что-то жить". Сдавала исключительно одиноким холостым мужчинам, с тем расчетом, как я полагаю, чтобы по возможности устроить и личную жизнь.

Ирина была умна, красива, молода. Ей было под тридцать. Замужем не была, все дети от разных отцов. О прежних жильцах рассказывала так, как женщины обычно рассказывают о бывших мужьях.

- Виталий Геннадиевич, - говорила Ирина, - помог сделать ремонт. Заменил сантехнику, поменял краны, в ванной и на кухне. Максим подарил двухкамерный холодильник. Валерка полы отциклевал, покрыл их бесцветным польским лаком. Смирнов застеклил лоджию.

А обо мне, наверное, скажет:

- Жил такой парень, только шарики детям дарил.

На второй день, как только я у Ирины поселился, принес ее детям шарики, которые умели летать. Дети сначала радовались, смеялись, дергая за ниточки. А, когда шарики улетели, по их беспечности и моему недосмотру, то для них это стало настоящим горем. Они стали плакать так горько и безутешно, что я сначала пожалел о том, что сделал такой подарок, а затем стремглав помчался в парк за другими. Но, как в подобных случаях всегда и бывает, торговля ими, была уже прекращена.

Получалось так, что подарив шарики детям, я принёс в свой новый дом, смех и слезы, радость и горе.

Неделю я прожил у Ирины, а потом съехал. Решил подыскать себе другое место для жилья. Не из-за шариков, конечно. Случилось нечто иное, эдакий конфуз, глубинный смысл которого, возможно, многие и не поймут. Я вступил в конфликт с собственной совестью. Опишу видимую часть, а там решайте сами, кто и в чем виноват и виноват ли.

Комнату я занимал самую большую, была она с лоджией. Вечером, в субботу, Ирина затеяла большую стирку и спросила у меня разрешения на то, чтобы часть постиранного белья вывесить сохнуть на воздух. На кухне и в ванной все не помещалось.

А, на "моем" лоджии сохли только мягкие игрушки. Подвешенные кто за ухо, кто за крыло, кто за хвост, на натянутых по всей длине лоджии лесках, сушились: розовый кролик, белая ворона и синий лев.

- Сегодня у игрушек банный день, - смеясь, сказала Ирина, вышедшая на лоджию в одном халате, - а медведь будет у нас купаться завтра.

Заметив на улице сына, бросившего свой пластмассовый трактор и отбиравшего у соседского мальчика трехколесный велосипед, она, обращаясь ко мне, сказала:

- Подойдите, посмотрите, что он делает, - и, тут же развернувшись к сыну, крикнула, - Андрей! А ну, не смей приставать к Коле, а то сейчас домой пойдешь. Бери свой трактор и иди, играй с девочками.

Я вышел на лоджию, встал за ее спиной и прижался. Ира продолжала разговор с сыном так, как будто ничего и не произошло.

- Андрей! Я тебя сейчас накажу. Спущусь и накажу! - кричала она громко, но уже не так строго.

Я расплатился и съехал. Съехал от греха подальше. Ира мне нравилась, но взваливать на свои неокрепшие плечи такую ношу мне тогда казалось выше сил. А поступать так, как поступали Смирновы, Валерки, Максимы и Витали Геннадиевичи, откупаясь, заглушая угрызения совести, ремонтами и подарками - это было не по мне.

- Зря ты так. Ведь мне от тебя ничего не нужно, - сказала в момент прощания Ира. При этом еле сдерживалась, чтобы не разрыдаться, слезы капали на грудь.

"Нет. Не зря, - глядя на нее, думал я. - Как раз наоборот. Тебе, от меня нужно все, включая меня самого. И мне тебя нужно всю, но я не готов. Поэтому и бегу".

И бежал.

2001 г.

Хоровод

С Люськой Озёркиной я познакомился в районной поликлинике. Пришёл за страховым полисом, заглянул в окошко, где полисы выдают - пусто. Я в регистратуру, в окошко, где к врачу записывают. Женщина сказала "подождите" и ушла к стеллажам искать чью-то карточку.

Жду, через окошко вижу девушку в белом халате, сидящую за столом и разговаривающую по телефону. Я ей подмигнул. Беседовала с каким-то Юрием Карловичем.

- С Олешей разговариваете? - Поинтересовался я.

- Да. - Огрызнулась девушка и положила трубку.

- А серьёзно?

- С дядей родным.

- Ну, надо же. А мне показалось с любовником. - Сболтнул я, и сам того не желая, попал в точку. Впоследствии узнал, что это был её педагог, вступивший со своей студенткой в непозволительно близкие отношения.

- Что вам от меня нужно? - Меняясь в лице, спросила девушка.

- Мне нужен полюс.

- Северный или южный?

- Страховой.

- Страховой называется полисом. Идите к другому окошку.

- Там нет никого.

- Сейчас подойду.

Так с Люськой и познакомился.

Книг Озёркина не читала, писателей не знала. О книгах и писателях к тому, что при знакомстве, услышав, что говорит с Юрием Карловичем, ради шутки спросил: "Не с Олешей ли?". Люська писателя Юрия Карловича Олешу не знала. Ей послышалось: "Не с Алёшей ли?". Я предстал перед ней в образе странного молодого человека, ревнующего всех знакомых и не знакомых девушек к какому-то ненавистному Алёше. Именно, своей ревностью, я ей и приглянулся.

Такие странные бывают симпатии. Странностей у неё хватало. Помню, целый час рассказывала о своей сестре, которую не взяли в фигурное катание из-за большого бюста. Я слушал, а сам думал: "Зачем? С какой стати она мне всё это рассказывает?". Оказалось, затем, что у самой, грудь была невелика и она стеснялась.

Напрасно переживала. Признаюсь, только потом разглядел частности, был в плену у целого. Очарован был ею, как женщиной, а не как владелицей груди и ног.

А её Юрия Карловича я имел возможность лицезреть. Более того, наблюдал за ним в такой ситуации, которая сразу же дала мне возможность понять этого человека, что называется, изнутри. Произошла эта нечаянная встреча в кафе. Юрий Карлович пришёл с приятелем. Люську, сидевшую со мной, не заметил, а может, не захотел замечать.

Они сели с приятелем за соседний столик, и я имел возможность не только наблюдать, но и слышать всё то, о чём они говорили.

- Ты хохол и не можешь принять до конца русской идеи. - Говорил Юрий Карлович другу.

- Почему хохол? По крови действительно наполовину хохол, на половину мордвин. Но в душе я русский. - Нежно поправил его друг и, вдумавшись в слова Юрия Карловича, улыбнулся.

- Чего скалишься?

- Да, вот, смотрю на тебя и думаю. Какой же ты, Юра, русский?

- Чистокровный. Из обрусевших немцев. - С гордостью заявил Карлович.

- Я тебе, не верю. Русский человек добр, красив, весел, здоров и всеми любим. А ты на себя посмотри. Желчный, тщедушный, ненавидящий людей и, прежде всего, себя. Ты меня обманываешь.

Приятель Юрия Карловича говорил всё это ласково, с любовью в голосе. Нравился мне этот человек. Как, я узнал от Люськи, их доцент. Побольше бы таких.

- Вот с кем нужно было тебе спать, - шепнул я Озёркиной, - а не с этим грибом поганым.

- У него красивая жена. - Ответила Люська и посмотрела на меня с презрением.

- Я говорю о принципе, к кому нужно тянуться, что бы нормально расти и развиваться. - Принялся я оправдываться.

Мне частенько приходилось оправдываться. Люська не понимала, не чувствовала меня. Ревновала по любому поводу из-за всякого мизерного, ничего не значащего, пустяка.

Пришла как-то ко мне домой нашла на подушке длинный волос белого цвета и давай реветь. Честно говоря, я и сам не могу понять откуда взялся этот волос, но нельзя же совсем не чувствовать человека. Я же встречался с ней изо дня в день, всё моё расписание знала на зубок и вдруг такие речи. Откуда могла бы взяться в моей жизни эта мифическая блондинка, и так, что бы сразу оставлять волосы на подушке? Об этом она не думала.

А то, ещё был случай, нашла у меня на письменном столе бумажку с телефоном, на которой было написано Клавдия Гавриловна. Взяла, разорвала её на мелкие кусочки и выбросила. Захожу с кухни в комнату, смотрю, как-то подозрительно улыбается.

- Ты меня не будешь ругать? - Спрашивает. - Я телефон тут у тебя нашла и порвала.

- Ты чего? - Опешил я. - Это же из жилконторы.

И таких случаев миллион.

Она нравилась мне, но я знал, что жениться на ней нельзя. В то же время не видел возможности сказать ей об этом и прервать отношения. Наш роман затянулся, стал походить на постылую семейную жизнь, а мы на несчастных супругов.

Вместе ходили в театры, в парк культуры и отдыха, в магазины. Посещали её и моих друзей, отмечали праздники. Вместе ели, вместе пили, вместе делали вид, что веселимся, но при этом и я, и она, знали, что будущего у наших отношений нет.

Осенью, перед тем как идти ко мне, мы задержались во дворе. Была сухая, тёплая погода. На асфальте, прямо передо мной, кружился хоровод из опавших сухих листьев. И ветра не было, а листья у моих ног бегали по кругу. Бегали нехотя, как уставшие, взявшиеся за руки, пьяные танцоры. Удивительное было зрелище. Я стоял, смотрел на хоровод, Люська сидела на скамейке, молчала.

- Знаешь, кто мы? - Вдруг сказала она. - Мы с тобой каторжники. Рабы свободной любви. Не надо было нам и начинать.

Я понял, что если не порву с ней теперь же, то не порву никогда. Всё так и будет тянуться до скончания века. Одним словом, другой такой возможности не представится.

- Нет, ты не права. - Сказал я дрожащим голосом.

Люська с надеждой посмотрела на меня, но тут же надежда из глаз её исчезла, поняла, что намерен не клеить, а рвать.

- У нас с тобой всё иначе. - Говорил я всё более увереннее. - Действительно, есть рабство, но нет, ни свободы, ни любви. Мы рабы привычки и самообмана. И ты, и я, мы оба хотели счастья, но вот живём, а счастья нет. Ты не чувствуешь меня, подозреваешь во всех смертных грехах, считаешь совсем другим человеком. Звонишь в ночь-полночь, проверяешь, на месте ли я, ходишь, разыскиваешь по тем квартирам, где меня и быть не может. Со своей стороны, ты мне лжёшь, изменяешь почти, что в открытую. Ну, подумай, скажи, кому это понравится?

- Тебе нужна свобода? - Спросила Люська, и губы у неё задрожали.

Так хотелось сказать "да", но я смотрел на неё, на эти дрожащие её губы и сказать это "да" не мог.

Подошёл, стал вытирать слёзы с её покрасневших щёк, и говорить привычное:

- Ты опять меня не правильно поняла.

1997 г

Циркачка

На станции "Площадь Революции" в вагон вошла девушка, на которую я обратил внимание. Белые волосы, белый плащ, в руке плитка белого шоколада.

Вагон был набит битком. Ей не за что было держаться. А так как стояла она рядом, я, скорее из вежливости, нежели с дальним прицелом, предложил держаться за меня. Имелась в виду свободная рука. Она же пренебрегла рукой и обняла за талию, как мужа или близкого друга. Так мы и ехали.

Даже тогда, когда в вагоне стало просторно, и можно было взяться за поручень, она, находясь как бы в задумчивости, этого не сделала. И ей, и мне было приятно прижиматься телами. В пролете между станциями "Измайловская" и "Измайловский парк" все и случилось. Я имею в виду, конечно, знакомство.

Машинист вел поезд медленно, плавно. Я выбрал подходящий момент и спросил, как девушку зовут.

- По паспорту Верджиния, - ответила девушка.

Я вспыхнул. Настолько это имя не соответствовало ее миловидной, светлой внешности, ее образу, сложившемуся во мне, что я не смог сдержаться.

- Обычно так называют проституток. А если точнее, то они сами придумывают себе подобные цветастые имена: Анжела, Лолита, Верджиния.

- Да. Есть такое, - засмеялась девушка, не обращая внимания на мой злобный тон. - А еще, некоторые, отцы-художники так называют своих дочерей.

- Извините, - придя в себя, сказал я, - но это имя вам не идет. Можно я буду называть вас Верой?

- Можно, - сказала Верджиния. - Меня все, кроме отца, так и зовут. И себя я больше ощущаю Верой, нежели той, что в паспорте записана.

Вера была циркачкой, училась в ГУЦИИ, в цирке работала воздушной гимнасткой. Пренебрегала страховкой и, в конце концов, разбилась.

Накануне случившегося был у нас с ней разговор. Она спросила, как я понимаю счастье. Я смутился, стал бормотать что-то невнятное, а потом подумал и ответил:

- Дом, семья, дети.

Вера вспыхнула, почти так же, как я в метро, узнав паспортное ее имя, и сказала:

- Твои понятия о счастье мелки и глупы.

- Ну, и что? - поглаживая тыльной стороной ладони ее по щеке, и таким образом стараясь успокоить, говорил я. - Все равно хочу счастья. Пусть мелкого, глупого. Но, чтобы непременно своего.

Вера успокоилась, сказала:

- Ты, наверное, меня ненавидишь. Ведь эти слова должна была бы говорить я.

- Ну, что ты. Я люблю тебя.

А на следующий день случилось то, что случилось.

2000 г.

Человеческая драма

Своего дядю я видел всего четыре раза, но каждая встреча была в своём роде замечательна, и в памяти оставила неизгладимый след. До того, как увидеть, я много слышал о нём от матушки. Так много, что в глубине детской души совсем уже было решил, что если дядя и не тот, что создал небо и землю, то, по меньшей мере, кто-то из его окружения.

Надо заметить, что моя матушка, находясь далеко не в детском возрасте, относилась к единоутробному братцу своему примерно так же. Попробую объяснить почему. Жила она в коммунальной квартире, одна воспитывала сына и дочь, работала на фабрике в вечернюю смену. Возвращаясь с работы в час ночи знала, что сын не спит, ждёт.. Нет. Не её, а коржик с маком, который она для него покупала на работе. Дочь спала, ей коржика не полагалось.

Как же в это время жил её брат? Он, нужды ни в чём не знал. Занимая высокий пост, заседая в Верховном Совете Российской Федерации, за счёт государства летал на самолётах, плавал на пароходах, ездил на поездах. По городу катался в служебном автомобиле, имел персонального шофёра, в квартире прислугу, на даче садовника.

О посещении его квартиры матушка рассказывала так, как будто побывала в царствии небесном: "Кругом свет, красота и улыбки". Ну, и как же при такой разнице жизненных условий она могла не восхищаться?

Дядя, вдвоём с женой, жил в огромной трёхкомнатной квартире, где потолки четыре сорок, да с лепниной, да с хрустальными люстрами, да паркет покрытый лаком так, что как в зеркало можно смотреться. Мебель, как во дворцах, на стенах картины, как в Третьяковской галерее. А в её четырнадцатиметровой комнатёнке обои от стен отстают, руки не доходят подклеить, пол из крашеных досок, обшарпанный, потолок высотой два пятнадцать с осыпавшейся штукатуркой, с подтёками. И все прелести коммунального общежития.

Жил дядя хорошо, летал высоко, нас, ходивших по бренной земле, не замечал. Всё же мы были ему не чужие: родная сестра, племянница, племянник. Матушка на брата за невнимание не обижалась. Она, трепетала перед его величием, гордилась им.

Не вспоминал он о нас долго, до самой свадьбы родной племянницы. Понятия не имею, что в жизни его изменилось, какие ветры подули - пожаловал. Возможно, начальство, просматривая анкету перед новым назначением, пожурило: "У тебя, оказывается, родная сестра есть, а ты о ней нам ни слова. Что она? Как живёт?". А в ответ тишина. Дядя её десять лет не видел. А может, не было с начальством разговора, сам, по доброй воле, захотел взглянуть на сестру, на детей её. Не знаю, не спрашивал. Послали ему приглашение на свадьбу, как это положено, так сказать на всякий случай, уверены были, что не примет во внимание, а он вдруг приехал. И приехал не один, с красавицей женой. Тогда-то я его в первый раз и увидел.

Это был красавец мужчина сорока с лишним лет, похожий на всех отечественных и зарубежных киногероев сразу. Одет был в серый костюм, идеально на нём сидевший, белую рубашку, галстук, переливавшийся всеми цветами радуги, и туфли, отражавшие в себе все эти цвета. Из нагрудного кармана пиджака торчал уголок платка, такой же блестящий, как и сам галстук. Дядя был аккуратно подстрижен, источал аромат дорогой туалетной воды.

О его жене не стану даже и говорить. Она была ослепительна и затмевала собой белый свет. При виде таких гостей все немного стушевались. Матушка не знала, куда родного брата посадить, чем угостить. Переволновавшись, она предложила ему с женой занять место молодожёнов, сесть во главе стола. Чем вызвала смех гостей и снисходительное, нежное, слово брата:

- Ты, Машенька, пожалуйста, не беспокойся. Мы с Ларой на одну минутку. Зашли поздравить молодых, пожелать им любви и счастья.

Красавица, дядина жена, поднесла матушке цветы, а молодожёнам конверт с деньгами.

- Ну, как же это? Не поев, не выпив? - Недоумевала мама.

- Машенька, не переживай. Мы только что из гостей, сытые. Прости родная, нас внизу машина ждёт.

- Ну, хоть рюмочку выпей, Володя, не обижай. - Уговаривала матушка, находясь в совершенной растерянности.

- Вот это: никогда! Вино скотинит ум, разлучает с семьёй и друзьями.

Несмотря на все уговоры, дядя Вова был непреклонен. На помощь к нему пришла его жена. Она выпила рюмку водки и сказала: "Горько!". Все закричали, что и им горько. Молодые стали целоваться, а дядя, тем временем, взял жену за руку и не прощаясь, так сказать, по-английски, ушёл.

Таким было первое знакомство. Я сказал "знакомство" и не оговорился. Я об этом не упомянул, но мама подводила меня к дяде и представила. Он окинул своего племянника скорым, но внимательным взглядом, удивился моему высокому росту и, сказав: "Какой гренадёр!", крепко пожал мне руку.

Про гренадёра я к тому, что второй раз мне выпала честь лицезреть дядю Володю на собственных проводах в армию. На этот раз он пришёл без приглашения, забыли позвонить, за что в вежливой форме он сделал матушке выговор.

Был он один, без жены, и не такой блестящий, как в прошлый раз. Не было запаха дорогой туалетной воды, не было костюма. Он был в брюках и свитере. Вёл себя дядя Вова свободно, был более доступен для общения. Ел вместе со всеми всё то, что подавалось. В особенности понравилась ему варёная картошка, обжаренная в сливочном масле. Много говорил о возможной гражданской войне, о предателях. Был очень задумчив, запомнилась грустинка в его глазах.

Главной же новостью было то, что Владимир Иванович вместе со всеми пьёт. Ещё памятны были его слова о том, что вино скотинит и разлучает, то, как матушка после стремительного его ухода и отказа поднять тост в качестве оправдания, выдвинула гипотезу, что брат её не здоров. А тут, рюмка за рюмкой. Выходила неувязочка.

Мама стала не столько переживать за меня, за сына, уходящего на два года, быть может под пули, как за брата. После очередной рюмки Владимиром Ивановичем выпитой она не выдержала и сказала:

- Володечка, не повредил бы себе. То тебе нельзя было, а то, ты вдруг стал пить.

Эти слова задели депутата Верховного Совета, он стал оправдываться:

- Я же не говорил, что совсем нельзя. Нужна культура пития. Десертное вино с фруктами, рюмка водки перед обедом. Кто же против? Не надо злоупотреблять, терять человеческий облик, ставить бутылку в красный угол и молиться на неё. Надо знать меру, помнить, что ты хозяин бутылки, а не раб её. А если ты, Маша, переживаешь за моё здоровье, то спешу тебя успокоить. Я совершенно здоров.

В доказательство своих слов он назвал матушке число эритроцитов и лейкоцитов в своей крови. После столь исчерпывающего ответа матушка успокоилась.

В армии, на первом году службы, я, вместе с сослуживцам, смотрел по телевизору ту незабываемую трансляцию, которая обошла телеканалы всего мира. Горел Белый Дом на Краснопресненской набережной, место, где заседал мой дядя депутат. Очень скоро я получил от матушки письмо. Она сообщала, что дядя лишился работы, что от него ушла жена, а точнее он ушёл, оставив ей всё нажитое, и живёт теперь рядом с нашим районным военкоматом.

Я не осмелился, он сам мне написал. Странные были письма. Вот, от корки до корки, содержание первого письма: "Врачи, Костя, установили, что алкоголики умирают чаще всего от цирроза печени и почти никогда от инсульта и инфаркта. Из чего вывели, что если перед сном принимать по столовой ложке водки, то не будет ни инсульта, ни инфаркта, ни цирроза печени. В ограниченных количествах, драгоценный мой, и яд выполняет функции лекарства".

Таким было первое письмо, не "здравствуй", не "до свидания". Письмо - совет. Я ему не ответил. На что было отвечать? Вскоре пришло второе письмо: "Костя, если хочешь, что бы весь твой организм очистился от шлаков и радиации, в ядерный век живём, от неё никто не спрячется, пей зелёный чай и по стакану сухого красного вина ежедневно.

N. B. Костя, как мне сказала твоя мама, моя родная сестра, ты служишь в ракетных войсках. Возможно, ты подвергаешься воздействию радиации. Знай, что тебе необходимо пить красное сухое вино "Каберне". Оно выводит из организма радионуклиды. Пей стакан утром и два вечером".

Я опять не ответил. Писать, что зелёный чай ещё куда ни шло, но со спиртным у нас строго? Что не разрешают пить стаканами сухое вино и даже за столовую ложку водки перед сном можно лишиться в лучшем случае этого самого сна, столь желанного на службе отдыха, а в худшем случае заработать гауптвахту? Я думаю, это было бы ему не интересно. А самому мне беспокоиться не было причин, служил я не в ракетных войсках, матушка не могла ему такое сказать, а связистом, от радиации был далеко.

Дядины рецепты были полезнее ему самому. Мне кажется, он сам себе их и выписывал, но почему-то через меня. Возможно, ему так было удобнее. Вскоре от дяди атеиста я получил третье, мистическое, письмо: "Бесы, Костя, подносят человеку спиртное повсюду и радуются, когда он спивается. Им от этого весело, ещё одна душа в Ад попадёт. Но я им не потворствую. Напиваться грех, но два стакана водки в день это не грех. Два стакана водки в день это от Бога".

На это письмо я дяде тоже ничего не ответил. Полемизировать о Боге и бесах в то время, когда твои письма читает военный цензор, а в кармане у тебя комсомольский билет, скажем прямо, не совсем удобно. Да и не ждал, я думаю, дядя на это письмо ответа, как и на два предыдущие. Оно писалось неровным почерком, и всё было в водяных подтёках, то ли от капель дождя, то ли от пьяных слёз. Более писем от дяди на службу не приходило.

В третий раз увиделся я с дядей Вовой, когда демобилизовался и ходил в военкомат за паспортом. Был я, как положено, в военной форме, хотел зайти после военкомата в обувной магазин, купить себе новые туфли. Вдруг, неожиданно для себя самого, взял да и зашёл к дяде. Думал, что пробуду с четверть часа, покажусь во всей красе, попью чайку и откланяюсь. Но вышло иначе.

- О, кого я вижу, гвардии сержант! - Встретил меня дядя с неожиданным радушием. - Ты в отпуск или насовсем?

- Демобилизовался.

- Смотри, как быстро годы пролетели. Ну, поздравляю. Это надо отметить. Ты не куришь?

- Нет.

- Ах, да, я и позабыл. Куда же сигареты подевались?

Он прошёл на кухню, посмотрел в ящиках стола, в буфете, отыскал в горшке с засохшим цветком, вся земля в котором была утыкана окурками, не совсем искуренную. Прикурил её от огня, горящей газовой камфорки, и мы отправились в магазин.

Дядя был не брит, отпустил себе длинные волосы, которые не мыл не расчёсывал. Был он в своём, когда-то выходном костюме, в коем блистал на свадьбе у моей сестры, который от бессменной носки утратил величественные формы и нуждался кое-где в мелком, незначительном, а кое-где и в серьёзном ремонте.

К моему удивлению выходя из дома, дядя рубашку не надел. Получалось, что под пиджаком была у него обычная майка с лямками, предмет нижнего белья. В ответ на моё замечание, он сослался на то, что рубашки грязные, да и дескать, было бы о чём говорить. Магазин рядом, скоро вернёмся.

Когда вошли в винный отдел, дядя вежливо, но твёрдо сказал:

- Товарищи, прошу прощения. Но, защитникам родины, оберегающим наш с вами сон, дано право приобретать всё без очереди.

- Ты-то не солдат. - Резонно заметили ему из очереди.

- А я и не претендую. Проходи, Костя, вперёд. Сигарет купи, помираю без курева.

Спросить у дяди деньги я не решился и рассудил так. Раз он собирается пить за мой счёт, значит, будет пить то, что куплю. Я решил купить дяде сигарет, спичек побольше, чтобы не жёг он газ ночью и днём, а за встречу бутылку шампанского. Когда я оказался у прилавка, за спиной, голосом дяди, были мне выкрикнуты дополнительные инструкции:

- Костя, племянничек мой дорогой, бери четыре бутылки водки и бутылку портвейна.

Деньги на новые туфли лежали в кармане, было чем заплатить. Я купил сигареты, спички, бутылку шампанского и всё то, что дядя попросил явно не для себя. За что его друзья, как я полагал всё это заказавшие, со мною тотчас расплатятся. Вопреки своим предположениям я рядом с дядей никого не обнаружил. За то сам он сиял и светился ярче солнца.

- Ну, племяш! Ну, уважил! Ты мне что, "Яву" купил?

Дядя достал сигарету из пачки и хотел закурить её прямо в магазине, но его пристыдили, и он, распихав бутылки с водкой по карманам, две в брюки, две в боковые карманы пиджака, взяв в руки портвейн, вышел на улицу.

Как я смотрел с недоумением на весь этот портвейноводочный заказ, дескать, это чьё-то, не наше. Так и Владимир Иванович рассматривал купленную мной бутылку шампанского с отчуждением, видимо полагая, что это угощение, предназначенно для матери и сестры, но никак не для предстящего застолья.

Я очень рассчитывал на то, что дядя вернёт мне потраченные деньги, хотя теперь, кажется, хватило бы одного только пристального взгляда на его облик, чтобы сразу перестать так думать. Но тогда я ещё плохо ориентировался в гражданской жизни.

Часть пути от магазина к дому прошли в молчании, дядя шёл улыбаясь чему-то своему, да и я смотрел по сторонам, на прохожих, на автобусы, всё ещё не веря, что демобилизованный, вольный человек. Заговорил дядя, когда вошли в подъезд.

- Мы так просто пить не будем. - Сказал он. - Сейчас зайдём к соседке, капустки квашенной возьмём, холодца с горчицей. Она портниха, у неё подруги директора магазинов. Дусей её зовут. Ей сорок пять, но на вид не дашь больше двадцати. Увидишь, она тебе понравится.

Услышав о холодце и капусте, я понял, что водка куплена не кому бы то ни было, а именно нам. Понял это и как-то очень легко с этим смирился. Ни с тем, что водку придётся пить, пить я её не собирался, а с тем, что денег уже не вернуть.

Перед тем, как нас впустить, Дуся выпроводила из своей комнаты уже, "тёпленького" мужичка. Был он так же, как дядя, не брит и, что удивительно, в таком же, как у дяди, когда-то дорогом и очень приличном, но на данный момент ужасно заношенном, костюме.

На сорок пять Дуся действительно не выглядела, ей было на вид не менее шестидесяти. За столом, надеясь услышать свои заветные двадцать, она спросила, сколько, на мой взгляд, ей лет. Я сказал восемнадцать и дядя, тут же, искренне подтвердил мои слова. Дуся поверила, открыла мне настоящий свой возраст, я сделал притворно удивлённое лицо. Дескать, никак не дашь. Довольная произведённым эффектом, она стала хвастаться клиентками, вспоминать и рассказывать, кому, когда что шила. Вдруг, заплакав, стала просить прощение у дяди за то, что от неё вышел мужчина. Уверяла, что у неё ничего с ним не было.

Видимо, у дяди были с ней более близкие отношения, нежели просто соседские.

Капусты квашенной не было и холодцом с горчицей тоже не пахло, в качестве закуски предлагался один чеснок. Впрочем, ни дядю, ни хозяйку это обстоятельство не огорчало. У меня оставались деньги, и я предложил свои услуги. Хотел сходить в магазин купить хотя бы хлеба и колбасы. Услышав о том, что я не всё потратил, дядя вызвался сам идти и деньги у меня забрал.

Пока я спорил с бывшим депутатом открывать или нет шампанское, дядя был категорически против, просил отнести его матери и сестре, Дуся, не теряя время, налила три полных стакана водки.

- За твоё возвращение. - Сказал дядя и опрокинул свой.

Я глазам не поверил. С той же лёгкостью выпила Дуся.

- Не могу по столько. - Стал отказываться я.

- Что это за сержант, который стакан осилить не может. - Давил Владимир Иванович на моё самолюбие. - Поднеси к губам, она сама побежит.

Я поднёс. Не помню как, каким образом я допил стакан до конца, помню, что стоял в ванной комнате над раковиной и меня тошнило. Когда вышел из ванной наткнулся на дядю, наконец-таки собравшегося в магазин.

- Сейчас вернусь. Одна нога там, другая здесь. - Крикнул он мне, открывая квартирную дверь и вдруг шёпотом, подмигнув при этом, сказал. - А хочешь, бери её себе.

- Чего? - Не понял я.

- Не чего, а кого. - Передразнил он меня. - Евдокию конечно.

Настроение у него, в отличие от меня, было приподнятое. Он смеялся, шутил.

- Нет. - Твёрдо заявил я.

- Ну, как знаешь. Такие вещи два раза не предлагают.

Он убежал. Я же, перейдя порог комнаты, еле добрался до дивана и не сел на него, а лёг, слегка придавив лежавшую на диване кошечку.

Дуся сама стала ко мне приставать, что-то шептала на ухо, щекотала кончиком своей жидкой косы похожей на крысиный хвост, пробовала целовать. Я всему этому сопротивлялся.

Услышав, что дядя вернулся, она отсела от меня на порядочное расстояние и встретила пришедшего возгласами приветствия. Как будто ждала, маялась и наконец, дождалась.

Дядя закуску не купил. На деньги, которые я дал ему на хлеб и колбасу он купил водку, вино и две головки чеснока. Я снова слушал оскорбления в свой адрес, снова с трудом осилил стакан и оказался в ванной комнате.

- Ты больше ему не наливай. - Слышал я, уходя, слова Дуси, обращённые к дяде. - Только водку, молокосос, переводит.

Выйдя из ванной, я заметил, что на кухне стоит пожилая женщина, которая манит меня к себе. Я к ней подошёл. Женщина оказалась коммунальной соседкой.

- Молодой человек, что ж вы делаете? - Обратилась она ко мне. - Зачем гробите свой организм? Я не только соседка Евдокии Мироновны, но и невольная свидетельница всех её пьянок. Четыре месяца изо дня в день пьют. Сами себя губят, да ещё и других втягивают. Уходите. Бегите отсюда.

Я к этим мудрым словам прислушался. Как дядя ушёл со свадьбы сестры, не прощаясь, так и я скрылся, не заходя в комнату к Дусе. Думаю, на меня не обиделись.

Денег с дяди я не получил, туфли купил чуть позже, когда вышел на работу. Всё это время в солдатских ходил. Ни матушке, ни сестре о том, в каком виде лицезрел дядю, не сказал. Не сказал и о том, что пил с ним. А напрасно смолчал, возможно, избежал бы четвёртой с ним встречи.

Дело в том, что дядя, как оказалось, взял у матушки все её сбережения, включая деньги, заблаговременно отложенные на похороны, и в дополнение к этому занял кругленькую сумму через сестру. Им неудобно было, напоминать о возврате долга, послали меня.

Идти к нему не хотелось, но я пошёл. Дядя, занимая деньги, говорил, что устраивается на работу и ему нужен новый костюм. Пришёл я к нему, и сразу же имел возможность полюбоваться этим самым его новым нарядом.

Ноги и низ живота прикрывали выцветшие, тонкие, как паутина, тренировочные штаны с пузырями в области колен и ягодиц. Грудь и верх живота закрывала коротенькая рваная майка в масляных пятнах, центр живота (живот вырос, как у беременной) был гол. На бритой под ноль голове была летняя ситцевая кепка с мятым козырьком, на босых ногах рваные сандалеты, в которых, видимо, проходил и зиму.

А дело-то было ранней весной, третьего марта. Дул сильный ветер, на улице для того, что бы сделать вдох, взять в лёгкие воздух, необходимо было поворачиваться к ветру спиной. Этот ветер, как говорили знающие жизнь люди, гнал зиму, от него оставшийся снег таял. Вот в такую пору дядя предстал предо мной в описанном выше наряде.

Мне не удивился. Поздоровался прохладно, как с соседом, которого встречаешь по два раза на дню. Попросил помощи. Дело в том, что я встретил дядю в тот момент, когда он выходил из подъезда. Одет он был чрезвычайно легко, если не сказать легкомысленно, о чём я уже упоминал, и нёс в руках две огромные сетки с пустыми бутылками.

- Поможешь? - Попросил меня он. - Здесь не далеко, приёмный пункт сразу за магазином.

Разумеется, помог.

Когда подошли к пункту приёма стеклопосуды, дядя взял у меня сетку и, не обращая внимания на огромную озлобленную очередь, направился прямо к окошку, где собственно сам приём стеклотары и осуществлялся. Очередь загалдела.

- Куда прёшь, козёл! - Заорал на дядю мужик с багровым лицом. - Иди в задницу.

Дядю стали отталкивать, не хотели пропускать, но он, видимо, поднаторевший в разговорах с подобными очередями, заорал благим матом, кого-то даже укусил и всё же к окошку пролез. Уже сдавая пустые бутылки, он всё не мог успокоиться и, поворачивая лысую в кепке голову, грозил обозвавшему его "козлом" мужчине:

- Ты, у меня, сука, хвост подожмёшь! Ты, у меня, падла, по земле ходить не будешь. Я тебя закопаю!

Краснощёкий, видя, что дядя не один, а главное что время упущено, помалкивал, в дискуссию не вступал.

Я наблюдал за всем этим и думал: "Вот тебе и столовая ложка перед сном, стакан "Каберне". Хотел уберечься от инфарктов и инсультов, а того и гляди, убьют в пьяной драке".

Я, конечно, по первому взгляду на дядю понял, что ни на какую работу он не устроился. Пьёт, как прежде, и не кредитоспособен. Казалось, надо бы развернуться и уйти, но что-то меня удерживало.

Когда Владимир Иванович купил бутылку водки, и мы вернулись к нему в квартиру, я имел возможность осмотреть её интерьер, а точнее полнейшее отсутствие такового. Ни в комнате, ни на кухне ничего из мебели не было. Дядя, как я понял, последнее время жил в туалете. Там на полу стоял трёхпрограмный радиотранслятор "Маяк", а сливной бачок унитаза был приспособлен под столик. На крышке бачка лежала пепельница (крышка от консервной банки) с окурками, какие-то давным-давно обглоданные корки хлеба, стоял пустой стакан.

Мои предположения подтвердились тотчас же по приходу. Не замечая меня и само собой, не приглашая к распитию, дядя вошёл в туалет и сел на унитаз лицом к "столику". Я стоял у него за спиной и всё не решался уйти.

Владимир Иванович выпил в два приёма бутылку водки, бережно опустил её на пол. Чтобы не разбилась, долго проверял, устойчиво ли она стоит, не доверяя своим ощущениям, от греха подальше, нежно положил её на бок. И, как-то совершенно естественно, заговорил со стеной. Понятно было, что дядя видит перед собой собеседника и что он не здоров.

Закрыв туалетную дверь с внешней стороны, что бы с балкона не прыгнул, я побежал звонить его бывшей жене.

Почему сам не вызвал "скорую"? Зачем взвалил сумасшедшего на хрупкие женские плечи? Объяснение будет такое. От мамы я слышал, что медицинское обслуживание, и даже сама скорая помощь, у дяди специальные. И я не ошибся.

Красавица, бывшая дядина жена, благодарила за мой осмотрительный поступок и в те короткие минуты, когда Владимира Ивановича забирали, что бы везти лечить, она вдруг разоткровенничалась. Попыталась, не оправдывая себя, объяснить, почему дело дошло до развода.

- Осень на дворе, - говорила она, - а он придёт пьяный, без обуви, по колено в грязи, и давай по коврам следить. Я его, скорее на кухню, перед прислугой стыдно. Сама в тазик воды налью, мою ему ноги, а он пьяный, но соображает. Раньше, говорит, такого не было что бы ты мне ноги мыла. Значит, что-то здесь не то. Значит, изменяешь, чувствуешь себя виноватой. И ногой по тазику. Я скорее подтирать, а он за волосы. Поверь, это самое безобидное из того, что он вытворял. Как было жить с таким? Ушла.

Дядю лечили, отучили от спиртного, выбрали депутатом Государственной Думы. К нему вернулась жена. Сам я дядю Володю не видел, но матушка говорит, что он очень изменился. Настолько, что невозможно узнать. Боится людей. Повсюду ходит только с женой. С лица не сходит виноватая улыбка. Денег он, конечно, не вернул. Да, и с кого их брать, ведь он себя не помнит.

17.09.1997 г.

Член семьи

Цветочное поле было залито солнцем. Порхали бабочки. С цветка на цветок перелетали золотистые пчелки, собирая нектар. В синем небе пели птицы. По полю бежали влюбленные. Молодой человек, брал девушку на руки, кружился, и они со смехом падали в высокую траву.

Он попытался её поцеловать, она уклонилась, вскочила и побежала. Влюблённый пустился вслед за ней, и почти догнал, как, вдруг, она перепрыгнула через ручей. Дальше не побежала. Повернулась, и стала вопросительно смотреть в глаза преследователю. Ручей был узкий, но молодой человек остался на своем берегу.

Среди полей, цветов, и высокого неба, раздался обычный квартирный звонок. У влюблённого кольнуло в сердце.

Афанасий Гаврилович проснулся и увидел, что его правая рука массирует левую сторону груди, в которой, по всем ощущениям, засела большая заноза. В дверь непрерывно звонили. Не обращая внимания на настойчивость звонящего, он не стал торопиться открывать дверь. Кряхтя и охая, сел в кровати и стал рассматривать фотографии, висящие на стене.

На самой маленькой, затёртой, он был вдвоем с покойной женой. Такой же молодой и счастливый, как в только что виденном сне. На второй, размерами чуть больше первой, он был с женой и сыновьями. Одному из которых одиннадцать, а другому семь лет.

На третьей фотографии, к возмужавшим сыновьям прибавились их жены и дети. И вот последняя, четвертая. Он заметно постаревший, запечатлен с седыми сыновьями. Сидит на стуле, а они стоят за его спиной. Старший положил на его левое плечо правую руку, а младший на правое левую.

Глядя на эту композицию, складывалось впечатление, что они поддерживали его, убитого горем, потерявшего жену, с которой прожил пятьдесят лет, чтобы он, в момент съёмки, не упал со стула.

Вдруг Афанасий Гаврилович вспомнил, что у него сегодня день рождения и что вчера звонили сыновья, предупреждали, что приедут рано, завезут продукты для вечернего застолья. Он встал и пошел открывать дверь.

Сыновья ввалились, привнося с собой суету, торопливость, беспокойство. У каждого в руках было по две тяжелых сумки. Не замечая отца, они пробежали на кухню и, выгружая принесенное, торопливо заговорили.

- Ни к чему не притрагивайся. Вечером всё приготовим, - говорил младший сын Василий.

- Главное - не суетись. Устроим всё на высшем уровне. - Вторил ему старший, Яков. - Эти курицы пусть размораживаются, а эту положи в холодок.

Видя, что отец после сна, всё еще не в себе, Яков сам открыл холодильник и попытался воткнуть курицу в обледеневшую со всех сторон морозилку.

- Гаврилыч, у тебя здесь льда больше, чем в Арктике и Антарктике. Ты, наверное, с моего рождения не размораживал.

- Резинка ссохлась на дверке. С уголка обсыпалась, - стал оправдываться Афанасий Гаврилович, - тёплый воздух проходит. Тряпочку приспособил, но она плохо помогает. Вместо того, чтобы сорочки дарить, которые я никогда не надену, вы бы в холодильнике порядок навели. На уголок бы новую резинку надели, помогли бы с разморозкой.

- Поставим, Гаврилыч, и разморозим. Что-нибудь придумаем. Ты только не переживай, - сворачивая пустые сумки, сказал Яков.

- Чего ты так долго не открывал? - Вдруг вспомнил Василий.

- Да. - Озаботился и старший сын. - Мы подумали, уж не случилось ли чего.

Афанасий Гаврилович замялся, раздумывая, сказать или не сказать про ручей и поляну. Потер рукой левую грудь и, наконец, решился.

- Матушка ваша сегодня снилась, - признался он, - к себе звала. Наверное, скоро умру.

- Ну, вот. Опять, за свое, - рассердился Яков.

- Перестань, пап, об этом думать. Все будет хорошо. - Стал успокаивать Василий. - Часам к пяти жди, а может и раньше.

Сыновья заспешили к выходу.

Проводив сыновей, Афанасий Гаврилович сходил в парикмахерскую. Там его побрили, подстригли, освежили одеколоном. Вернувшись домой, он надел белую рубашку, черный галстук и серый шерстяной костюм - все то, что подарили сыновья на день рождения в прошедшем году. Прохаживаясь по квартире в новеньких, скрипучих чёрных туфельках, Афанасий Гаврилович остановился перед зеркалом, висящем на стене, и стал рассматривать своё отражение.

Да, это был совсем не тот юноша, что смотрел на него сегодня во сне из водной глади ручья. Совсем не тот. Тот был молод, красив, счастлив, полон жизни, надежд - всё было у него впереди. Из зеркала на Афанасия Гавриловича смотрел старик с потухшим взором и седою головой. Нет, не нравился он сам себе. И более всего раздражал праздничный наряд, казавшийся фальшивым и совершенно не подходящим к его теперешнему настроению.

"Нарядился, ей богу, хоть прямо в гроб ложись", - мелькнула неприятная мысль. Он снял костюм и облачился в повседневную одежду. Взяв банку с белой краской и кисточку, направился на кухню. "Верхний угол совсем без краски. Вроде и мелочь, - рассуждал Афанасий Гаврилович, - но всю картину портит. Сыновья приедут с жёнами, с детьми. Неудобно".

Только опустил кисточку в банку с краской, как снова раздался дверной звонок. Находясь в недоумении, кто же это мог быть, Афанасий Гаврилович пошел открывать. Это были его сыновья, Яков и Василий. Сопя и приглушённо ругаясь, они втащили в квартиру новенький холодильник.

- Вот, отец. Подарок от нас. Чтобы, не мучился, - сказал, чуть отдышавшись, Яков. - Давай, из старого, всё, что там есть, перекладывай в новый. А поганца, с Арктикой-Антарктикой, сейчас на помойку снесём.

Афанасий Гаврилович так растерялся, что не знал, радоваться или горевать. Но, за старый холодильник вступился, как за родного ребенка.

- Только не выбрасывайте, - просил отец сыновей. - Возьмите себе, он хороший. Тридцать лет верой и правдой служил, не подвел ни разу. Пригодится, послужит.

- Новые ставить некуда, - отказывался Василий.

- Так это... На дачу.

- И на дачах новые. А этому место на помойке. - Отрезал Яков. - Давай, Василёк, берись.

- Не выбрасывайте! Умоляю вас! Не надо! - Кричал отец. - Пусть так стоит, он дорог мне, как память.

Но, сыновья не слушались, несли старый холодильник к выходу.

- Гаврилыч, не собирай в квартире мусор, - говорил, посмеиваясь, Яков.

- Пап, действительно, у тебя же свалка, - убеждал Василий, улыбаясь.

- Ой, что же я наделал! Пожаловался, старый дурак, на свою голову! - Заорал отец на непослушных сыновей. - Поставьте! Немедленно поставьте мою "Оку", а этот заберите! Не надо мне вашего холодильника. Увезите его туда, откуда привезли.

- Ну, ты что? - Чуть мягче и внимательнее заговорил Яков.

- Я его боюсь. - Не зная, что ответить, сказал Афанасий Гаврилович.

- Пап, не бойся, - стал уговаривать Василий. - Этот проще в обращении, чем твой. Размораживать не надо. Силы тратить на то, чтобы открыть-закрыть, тоже не надо, он без защёлки. Работает без шума, ты к нему привыкнешь, понравится.

- А если сломается, что тогда? - Приводил отец, в отчаянии, всё новые и новые аргументы.

- Не сломается. Нечему ломаться. Если только ты каким-нибудь чудесным образом газ фреон из него не выпустишь. Ну, тогда вызовем мастера, починит.

- Хорошо, пусть стоит. Но "Оку" не трогайте, этот холодильник мне дорог, как память.

Афанасию Гавриловичу, казалось, что он поставил точку в споре, но Яков и Василий не оставляли надежду исправить точку на запятую, так как были со своей стороны совершенно уверены, что вся эта истерика не что иное, как каприз и старческая блажь.

Сыновья переглянулись и отступили от своего плана немедленного выноса, дабы не портить отцу настроение в его праздничный день, а агитацию и пропаганду по утилизации "металлолома" решили доверить жёнам и детям.

За праздничным столом только и говорили, что старому холодильнику в доме не место. Как только не убеждали. Внуки даже плакали, уговаривая деда избавиться от "устаревшего, страшного монстра". И дедушка не выдержал атаки, размяк и сдался. И как же мог он устоять, когда внуки обещали в благодарность за капитуляцию приезжать к нему в гости каждое воскресенье.

Получив, таким образом, согласие отца, Яков с Василием засуетились. Новый холодильник установили на место старого, подключили, а старый, схватив за бока, как врага народа, поволокли на помойку. А точнее, повезли на "форде". Это была машина Якова, он снял заднее сидение, и холодильник без лишних хлопот в неё поместился.

И снохи, и внуки уговаривали Афанасия Гавриловича не ходить к мусорным контейнерам, но он не мог не проводить "члена своей семьи" в последний путь. Он наскоро оделся и неожиданно, прежде всего, для себя самого, выходя, хлопнул дверью.

На улице было темно. Во дворе ни души. В тот момент, когда он подходил к тому месту, где стояли контейнеры с мусором, сыновья выгружали "Оку". Забытая было заноза, снова зашевелилась в груди.

Устанавливая новый холодильник, Яков и Василий обращались с ним осторожно, любовно, а старый ворочали с силой, небрежно, с железным скрежетом.

"Так люди поступают со всем, отжившим свой век и ненужным, - мелькнуло в голове у Афанасия Гавриловича. - Скоро и со мной так же распорядятся. Отволокут, закопают и забудут".

Он подошел к холодильнику, сиротливо стоящему на пронизывающем ветру, погладил его и чуть не расплакался от ужаса перед предстоящей разлукой. Сам не зная, зачем, дёрнул за ручку. Дверца приоткрылась, и внутри зазвенело разбитое стекло. Афанасий Гаврилович, с испугом, дверцу захлопнул. Сыновья его подняли на смех.

- Что, батя, шапку-невидимку в сейфе забыл? Садись, поехали, до подъезда довезу, - командовал Яков.

Но Афанасий Гаврилович не торопился выполнять команду. Сказав, что до подъезда дойдет своим ходом, отвернулся от них и пошёл. Сыновья восприняли демарш с пониманием.

Оставшись наедине с новым холодильником, Афанасий Гаврилович стал рассматривать его с осторожностью и опаской. Холодильник был выше прежнего, сиял несказанной белизной и действительно, работал тихо. Невозможно было представить, что где-то в его недрах трудится мотор. Рабочие звуки скорее напоминали урчание соседского кота Барсика. Афанасий Гаврилович прочитал молитву "На освящение всякой вещи", трижды окропил холодильник святой водой и, поймав себя на мысли, что не лежит к нему душа, горько заплакал.

Всю ночь он ворочался и не мог заснуть, ощущение было такое, что потерял дорогого и близкого друга. После похорон жены ничего подобного не испытывал. Он и сам не представлял, насколько свыкся со старым холодильником. Афанасий Гаврилович думал о нём, как о живом человеке, которого чужие люди, на ночь глядя, вышвырнули из дома. И, сам того не желая, мысленно возвращался к умозаключению, что скоро и с ним точно так же поступят.

Отбиваясь от целого роя гнетущих мыслей, он встал, оделся и, прихватив старенькое пальтишко, пошел на помойку. И лишь набросив изношенную верхнюю одежду на изгнанного "члена семьи", погладив его и попросив прощение за грубость сыновей, успокоился.

- Я тебя заберу. Завтра же утром заберу. - Утешал он живую и, несомненно, для него существующую, душу, которая скрывалась под холодным металлом. - Немного потерпи.

Вернувшись, домой, он стал названивать сыновьям и не просить, а требовать, чтобы они немедленно вернули ему его старый холодильник.

- Пап, у тебя совесть есть? - Говорил Василий. - На моих курантах четыре часа, а мне завтра, точнее, уже сегодня, в пять вставать, бежать на молочную кухню. Затем среднего в школу везти, а потом на работу. Какие, к чёрту, шутки в такой час. Или ты там, на радостях, лишнего?

- На каких радостях? У меня по вашей милости постоянно сердце болит. Если завтра не принесёте холодильник назад, умру.

- Пап, давай, поговорим утром. Мне так хочется спать.

Яков даже не захотел разговаривать с отцом и отключил телефон, чтобы тот его понапрасну не беспокоил.

Под утро Афанасия Гавриловича сморило. Когда проснулся и побежал к мусорным контейнерам, то там вовсю хозяйничали мальчишки, возвращавшиеся после уроков домой.

Они скинули его пальто и, забравшись на холодильник, скакали на нём, наслаждаясь металлическим звуком, который тот издавал. Афанасий Гаврилович прогнал озорников и, подняв пальто с земли, водрузил его на прежнее место, то есть снова накрыл им друга.

Затем, уговорив Гешу Семишина, дворового алкаша, помочь ему, сбегал за санками, и они повезли холодильник к подъезду. Геша, которому за помощь была обещана бутылка, всю дорогу нахваливал Афанасию Гавриловичу его же собственную вещь.

- Правильно сообразил, Афонюшка, - Геша всех, невзирая на возраст и положение, называл исключительно по имени и обязательно в уменьшительно-ласкательном наклонении. - Агрегат хороший. На нём резинку поменять, да подкрасить, тыщу лет прослужит.

С подъёмом на пятый этаж возникли непредвиденные трудности. Холодильник оказался тяжеловат для Афанасия Гавриловича.

- Давай, еще кого-нибудь позовем из твоих друзей, - попросил он Семишина. - Старый я, инфаркт у меня был. Боюсь, не потяну. Сегодня всю ночь сердце болело.

Геша с пониманием отнесся к этой просьбе, но, сообразив, что при таком раскладе и бутылку придется делить на троих, взмолился.

- Афонюшка, миленький, поднатужься. Мы не сразу. Мы постепенно. Отдыхать часто будем, останавливаться по первому твоему слову. Я возьмусь с той стороны, где мотор. В агрегате пустом, что в баране весу. Вся тяжесть в моторе. Миленький, постарайся. Не хочу никого на помощь звать, нет друзей у меня, все волки хищные.

Делать нечего, пришлось нести холодильник вдвоем. Сначала Афанасию Гавриловичу было тяжело, но потом как-то даже во вкус вошёл и с радостью отметил, что не совсем ещё силенки оставили. А когда занесли холодильник в комнату, то даже, на радостях, выпил с Семишиным.

Засыпая, вечером, на душе у Афанасия Гавриловича было спокойно.

В субботу на звонки сыновей никто не открыл. Вызванная милиция разрешила слесарям из жилконторы сломать замок. Старика нашли мёртвым. Он лежал в своей постели и блаженно улыбался. Всё в нём как бы говорило: "Я самый счастливый человек на свете".

Ожидая врача из поликлиники, который должен был засвидетельствовать факт ненасильственной смерти, участковый милиционер неспешно составлял протокол.

Сыновья покойного, чтобы как-то убить время, не сговариваясь, вертелись у старого холодильника. Яков чинил резинку, подкручивал полочки. Василий, стоявший с кисточкой в руке, закрашивал облупившийся уголок на дверце. По их щекам текли слезы.

17.02. 2003 г.

Чужая обувь

В конце января студент Платон Поморов зашел в комиссионный магазин и глазам не поверил. На стеллаже, среди растоптанных и неказистых ботинок стояли те самые туфли, которые видел в дорогом магазине и о которых мечтал. Кроме того, что они находились в превосходном состоянии, еще и стоили в десять раз дешевле.

Дрожащими руками он снял их со стеллажа и примерил. Оказались впору, разве что немножко тесно было левой ноге. "Натуральная кожа, разносятся, - подумал Поморов, - сваливаться еще будут".

Он купил туфли и, не веря своему счастью, как на крыльях, помчался домой. "Конечно, сейчас не сезон, - рассуждал он, - вот и продали дешево. А чуть снег сойдет, за такие три шкуры драть станут".

Наступила весна, он надел туфли и неприятно поморщился. Левая нога еле влезла. "Если ботинок не разносится, - утешал себя Платон, шагая в институт, то всегда их можно будет сдать назад, да к тому же с прибылью".

После целого дня, проведенного в институте, где, как ему казалось, на него смотрели все, начиная с декана и заканчивая уборщицей, он просто откровенно хромал. И, конечно отнёс бы эти "испанские сапоги" назад в комиссионку, когда бы не поощрительные взгляды Лены Дерябиной в которую был влюблен.

Лена похвалила обновку и пригласила Поморова вечером прогуляться, с ней и её собакой, пуделем по кличке Лео.

Пёсик был знаменитый, имел сотню медалей, родословную вёл чуть ли не от пуделей первых английских королей и полное его имя не уместилось бы на двух тетрадных страницах. Лео - так звали для удобства, пудель с неохотой отзывался на эту кличку.

Превозмогая боль, Платон втиснул ногу в ботинок, потоптался и понял, что главное беспокойство доставляет задник. Не мешкая, он пошел на кухню, взял нож и сделал надрез на ботинке. Стало легче.

"Зря портил обувь" - думал он, когда гуляли с собакой в кромешной темноте. Но, ему все же казалось, что Лена видела его замечательные туфли и общалась с ним ласково именно потому, что он в них.

Далее стали происходить вещи куда более чудесные. После прогулки она пригласила его в гости. Платон, сидел за кухонным столом, пил чай, ел бисквиты и слушал прекрасную музыку - голос Лены. А она ему тем временем рассказывала о том, как сложны ее отношения с матерью, о том, что отец - подкаблучник, который и рад бы вступиться за дочь, да боится ослушаться своей жены.

Собака тем временем не отходила от студента, что умиляло хозяйку.

- Она ни к кому так не привязывалась, как к тебе, - восхищенно лепетала Лена, - значит ты хороший человек. Он любит только бабушку, готов ей чуть ли не раковины ушные вылизывать, а больше никого.

Поморов на эти похвалы ничего не отвечал и только благодарно улыбался.

Проклятая собака на самом деле не отходила от него не из большой любви, а по причине прозаической. Разрез на левой туфельке не помог, студент натер мозоль и не только натер, но и стер ее той же обувкой. Из лопнувшего мозольного пузыря через носок сочилась жидкость, эту-то жидкость проклятая собака и слизывала, повизгивая от восторга.

Закончилось все тем, что у Платона опухла нога, поднялась высокая температура и он еле-еле, в самых стоптанных своих чоботах, смог дойти до районной поликлиники. Загноившуюся рану резали скальпелем, хладнокровно приговаривая при этом:

- Кровь брызжет, как из поросенка.

И снова пришлось носить разбитые, разношенные, но такие удобные свои ботинки.

Звонила Лена, интересовалась, почему он не ходит в институт. Плакала. Конечно, не из-за его болезни. Сообщила печальную для нее новость. Любимого, замечательного пуделя в минувшие выходные загрыз бойцовый пес, за которым взялась приглядеть её добрая бабушка.

Жизнь между тем продолжалась. Приближалась весенняя сессия, модные туфли стояли, пылясь в коридоре. Нести их в комиссионный магазин с разрезанным задником, с пятнами мозольной жидкости, не было смысла. Носить их Поморов боялся, выбросить было жалко. Чужая обувь так и осталась чужой.

К лету "раны" зажили, Платон забыл о ноге, а Лена о Лео. Они гуляли, встречаясь без повода, и студент, пережив операцию, как будто даже повзрослел. Ему приятно было осознавать, что Лена ласкова и обходительна с ним несмотря ни на что, а точнее, не смотря на обувь.

Человек все же больше ботинок. Если он - человек.

2001 г.

Чужие

- Мой жених, - швейцарский подданный, - хвасталась Олеся портнихе, обмерявшей ее для свадебного платья. - Красавец. Настоящий мужчина.

- Настоящий, - засмеялась портниха. - Он в армии-то служил? Должно быть, в банке работает с семнадцати лет, жизни не знает.

- Зря ты так. Он у меня служил в Ватикане. Охранял Папу Римского.

- Ох, и люблю же я термины церковные. Погоди, как там: "Наперсница греха", "Зной страстей", "Душа, окаменевшая во зле", "Узы чувственности", "Ядовитое жало порока". Да, каких только служб не бывает. Папу, говоришь, охранял?

- Да. Швейцарцы там при Папе Юлии Первом, или Втором, служить начали. Да, так и служат. Весь Ватикан, всего сто человек охраняют. Стоят с алебардами в полосатых костюмах, сшитых по эскизам самого Микеланджело. Ты, слушай и обмеряй. Дело надо делать, тесто в булку превращать, лужу в море. А, так, под венец и пойду, в чем мать родила.

- Да. Мать тебя родила, а ты, значит, верть хвостом, и в Швейцарию. Она, наверное, тебя не одобряет. Или как? Или благословила на брак с иноземцем? Они же чужие.

- Чужие мне мать с отцом. Вот ты церковные слова любишь, там сказано, что враги человеку его близкие. Ну, то есть, домашние.

- Почему враги?

- Да, потому что язык один, а слов не понимают. Слова-то одни говорим, но мысли разные вкладываем. Вот и получается, что с инородцем проще найти общий язык, чем с отцом и матерью. Давай, обмеряй.

- Дело делать, тесто в булку превращать, лужу в море? Он и это понимает?

- Это не понимает. Но, как мужчина, как человек, он хороший. Обеспеченный.

- Ох, люблю я красивые, хоть и непонятные слова: "Время течет мимо нас", "Хочешь видеть свет, раскрой глаза", "Мы падаем на лицо и кричим на голос". Я бы все одно, не пошла за инородца. Что хочешь, со мной делай.

- Ну, значит, у нас с тобой произошел плодотворный обмен мыслями. Немого с глухим.

- Тебе, смотрю, все чужие. Тяжело тебе будет, вспомнишь меня. Запоешь: "Я птица, я в клетке".

- Ты, обмеряй, давай. Дело делай.

10.01.2009 г.