|
|
||
Не добившись в понедельник от Геннадия вразумительного объяснения, не дозвонившись до Анны, Фёдор шёл со всеми своими недоумениями снова к Леденцовым. Разрешила недоумения Лиля, открывшая ему дверь.
Будучи всегда с ней откровенным, Фёдор спросил прямо с порога:
- Ты скажи, что случилось? Как вы Анну выгнали?
Они прошли в комнату, сели за стол, и Лиля начала свой рассказ:
- Устала я. День душный был, тучи висели. В общем, прилегла. Сквозь сон слышу, муж со Стасом пришёл. Леденцов ко мне в комнату заходить не стал, погорланил, покричал, я, находясь в полудрёме, на крики его не ответила. Лежу, уже основательно засыпаю, вдруг резанули такие его слова: " Значит, дома никого нет". Ну, и на это я ноль внимания, дрёма всё сильней меня объемлет. Апотом просыпаюсь от крика, может всего и проспала минут пять, не более. Слышу- кричит. Да, успокойся ты, не Анюта кричит, а Леденцов. Слышу, значит, кричит. Ясначала и не поняла, что это такое. А, потом села на кровать, прислушалась, стала разбирать. Поняла, что это он Анюте на меня жалуется. Аона, бедная, к подобным сценам непривычная, защищает меня, перед ним оправдывает. Аон своё- моё имя в обнимку с матерщиною, и доказывает, что он прав. Ну, думаю, если его не остановить, то он может такое наговорить, что потом и дороги назад не будет. Пошла я в твою комнату, Леденцов, как есть пьяненький, тут же Стасик стоит со своей ухмылочкой и Анюта, бедная, не знает куда деться, что ещё сказать им в мою защиту. Увидели меня, все трое рты разинули, немая сцена. Особенно Анюта перепугалась. Она-то, бедная, не знает, что бредни пьяные для Леденцова норма. Заплакала. Ну, и чтобы всё это разом прекратить, ложь мужнину не слушать, я ему сразу объявила, что нас переселяют, дескать, не стой столбом, собирай вещи и таскай на новую квартиру. ААнюту я не гнала, мы с ней долго вдвоём разговаривали. Яей говорила, что есть и кровать для неё и место, и что ты нам велел её не отпускать, но ты сам понимаешь, для чистой души, после всего что произошло. Она помогала, цветы в эту квартиру носила, мыла окна, пол, но ни за что не захотела остаться. Она сама так решила. Сама ушла. Она конечно, кроткая, тихая, безответная, но если такая уж что решит, то будь уверен. Сама. Сама ушла. Это единственная правда, которую тебе Леденцов сказал. Ана него не дуйся, он всего этого тебе рассказать не мог. Он боялся, что ты не так поймёшь, приревнуешь. Ведь ты его знаешь. Он и теперь спрятался. С утра ушёл и пока ты здесь, домой не придёт. Где-нибудь за кустами сейчас сидит, дрожит, как зайка серенький, всех и всего боится. Да, чуть не забыла, Вадим просил передать, чтобы ты к Ватракшину съездил. Ведь он же тебя на дачу звал?
- Ну?
- Марина твоя тебя разыскивала. Звонила Вадиму, он с ней за тебя договорился. Завтра, в девять часов утра у подъезда Ватракшина, они тебя будут ждать.
- Только из-за этого мне и нужно было сегодня придти?
- Ну, не сердись, Федя. Мы конечно, виноваты, за Анюту. Ну, что теперь поделаешь? Бери нож, режь меня.
- А что с адресом? Выдумка?
- Нет, что ты.
- Дай его мне.
- Ой, Федя, дура я, дура! Адреса-то я и не знаю. Бумажка, он не солгал, была, её Анюте и отдали. А сами не знаем. ИЛеденцов врал, он тоже адреса не знает. Но, Анюта, я просила её, она обязательно придёт. Не переживай. Ятут бесспорно, преступница, но ты прости меня и Леденцова прости.
Выйдя на улицу и направляясь домой, Фёдор стал себя спрашивать:
"Зачем в ту дождливую ночь, от своего подъезда, от дома, с окраины, я повёз её куда-то в центр, в квартиру к чужим людям? Не хотел ли я уже тогда, интуитивно, подсознательно, оградить себя от неё, избавиться? Нет. Вроде нет,- отвечал он себе.- Ну, хорошо. Атеперь? Зачем искать её теперь, когда надо работать. Но, нет же. Работа не пойдёт, пока душа не будет спокойна. А, для этого нужно найти Анну".
На вопрос- почему увёз её от дома, ответа так и не нашлось. Размышляя об Анне, Фёдор думал ещё и о том, что находится сейчас в таком положении, в котором о женщине нельзя и помышлять. Которое можно выразить словами "от одного ушёл, к другому не пришёл". "Да и какую жизнь, какие перспективы я могу ей предложить?- Думал он.- Смогу ли сделать её жизнь счастливой? Имею ли право любить её и возбуждать в ней надежды? Да и она, совсем ещё ребёнок и не имеет, должно быть, никакого представления о тех чувствах, которые испытывает мужчина к женщине и женщина к мужчине".
Приехав домой, он открыл почтовый ящик, чего никогда ранее не делал, и к своему удивлению, нашёл в нём пустой конверт, на котором был написан адрес Анны. Рита постаралась, перед больницей.
Радости не было предела, тем более, что дом, указанный на конверте, находился совсем рядом.
Фёдор сразу же побежал по адресу. Подошёл к дому, вошёл в подъезд и, поднявшись на второй этаж, позвонил в дверь. И после этого радость в душе вдруг стала угасать, а на смену ей пришла тревога и необъяснимый страх. Когда же, после первого и второго звонка, ему никто не открыл, угасшая радость вернулась с удесятерённой силой. Да так, что он даже возликовал.
Убегая от двери с чувством выполненного долга, будучи теперь совершенно уверенным в том, что Анна пристроена, он всё же называл себя подлецом, ругал за двоедушие, но в то же время не забывал и гордиться собой, тем, что пересилил влечение, соблазн, уводящий от работы.
Вэтот момент в душе много было неясного, волнующего, того, что он не мог или не хотел осмыслить, оставляя всё на потом.
Одновременно и ругал, и хвалил себя. Испытывал радость от того, что нашёл Анну и радовался тому, что дома её не оказалось. Радовался, что есть на свете такой человек, тому, что он её любит. И в то же время, тому, что не может её любить и не может быть рядом с ней.
"Работа, работа, работа, работа!",- твердил он себе под нос, как заклинание и тут же улыбался, вспоминая удивительной красоты мир, открывавшийся ему в глазах Анны.
"Нет. Любовь- это такая болезнь, которая подомнёт под себя всё",- доказывал он себе необходимость забыть Анну и тут же думал о том, как беден был бы человек, не испытывай, хоть иногда, того, что испытывает влюблённый.
* * *
Поутру, распрощавшись с матушкой, Степан решил забежать в лес и проститься с Леной. На озере он её не нашёл.
"Возможно, ещё рано и они завтракают",- думал он, шагая к поляне. Но на поляне бегали дети. Услышав, что к женщине, сидящей на верблюжьем одеяле, обращаются, называя её Александрой Тихоновной, он подошёл к ней и спросил о Лене.
- Солнышко? С вожатой, в лагере задержалась. Мы отрядом в лес пошли, а они в столовую. Воду в чайники нальют и сейчас подойдут. Присаживайтесь, - сказала Александра Тихоновна, у которой на переносице лежал приклеенный слюной лист подорожника.
Не обратив должного внимания на предложение воспитательницы, Степан сначала пошёл быстрыми шагами, а затем побежал в сторону лагеря. Перемахнув через забор, он очень скоро отыскал столовую. То место, где, по словам воспитательницы, должна была находиться Лена.
Решив, что в чайники наливают кипячёную воду, он прошёл в зал, а затем в варочный цех. Но ни в варочном, ни в зале ни одной живой души не обрящил.
"Наверное, разминулись",- решил Степан и, окинув грустным взглядом стоящие ровными рядами квадратные столики, пошёл на выход.
Он уже вышел из столовой, как вдруг, услышав голос Тани, неистово кричавшей на кого-то, вернулся и зашёл в умывальник.
Это было довольно просторное помещение, облицованное кафелем, где в несколько рядов, плотно прижимаясь друг к другу, были размещены маленькие раковины, а при входе на стене висели аппараты для сушки рук и вафельные полотенца, сшитые концами таким образом, что могли вертеться как угодно, но упасть не могли.
Из двух раскрытых кранов под большим напором и с шумом в раковины хлестала вода. Рядом с кранами, держа одну руку на вентиле, а в другой пустой чайник, стояла Таня и теперь уже не кричала, а на повышенных тонах разговаривала с Леной. О чём-то спрашивала её, на что та отвечала молчанием. Втот момент, когда Степан вошёл, Таня, выйдя из себя, швырнула на пол алюминиевый чайник, который держала, и замахнулась для того, чтобы ударить Лену. Степан кинулся к ней и схватил за руку.
- Ты, что делаешь? С ума сошла?- Сказал он, развернув Таню к себе, и в тот же миг получил такую затрещину, что из глаз брызнули слёзы, а в носу защипало так сильно, словно туда засыпали целую горсть молотого перца. Итут же, той рукой, которую держал, но после оплеухи выпустил, Таня ударила его по другой щеке, но уже не так больно и не так неожиданно, как в первый раз.
- Мы ещё узнаем, кто сумасшедший!- Кричала багровая от гнева Таня.- Я ещё к гинекологу её отведу! Вот тогда выясним, кто из нас сумасшедший! - Вопила она, не помня себя.
Схватив Лену за руку, она силком потащила её за собой.
После столь громкой и бурной сцены в умывальнике вдруг наступила неестественная, нехорошая тишина.
Поражённый Степан стоял в оцепенении, удивляясь этой тишине, смотрел на хлещущую из кранов воду, а шума падающей воды не слышал. Он одновременно существовал как бы в двух лицах, его естество разделилось. Одна его часть, один Степан, совершал физические действия; ходил, нагибался, поднимал с пола чайник, наливал в него воду, закручивал краны. Другой Степан, сконцентрировавшись на чём-то большом, пытался себе на что-то ответить, разрешить какую-то страшную загадку, снять с себя какое-то жуткое, гадкое и нелепое обвинение.
Прежде всего, необходимо было вспомнить и понять, в чём именно он обвинялся. Ина это требовалось особенное усилие и время. Мозг его напряжённо работал, жадно пытался добраться до сути, разобраться, и, наконец, всё разом понял. Водно мгновение настолько остро ощутил и прочувствовал то, в чём его обвиняли, что продлись это мгновение еще чуть-чуть - он оказался бы уже за пределами возврата в нормальное сознание, в нормальную жизнь.
Надо заметить, что даже после отгадки, после того, как всё разом понял и не переступил, возврат был нелёгким. Помогла его первая часть, занимавшаяся всё это время не контролируемыми физическими действиями.
Склонившись над раковиной, он стал поливать голову водой из чайника, вследствие чего из раздвоенного состояния пришёл в цельное, вернулся с небес на землю. Возвращение это происходило тоже не одним махом - постепенно. Как бы по ступеням.
Сначала увидел застрявший в сетке раковины розовый обмылок, на который падала вода, отчего тот блестел и шевелился, как живой. Затем услышал шум падающей ему на голову воды, ощутил лбом холодный камень раковины, на которую, оказывается, опирался. Почувствовал, что вода залилась в ухо, за шиворот и струйками бежит по груди и спине.
Не думая ни о Лене, ни о Тане, боясь касаться мыслями того, что совсем недавно с ним произошло, Степан пригладил мокрые волосы и, осторожно ступая, глядя под ноги, медленно пошёл на выход. Чайник, который машинально нёс с собой в руке, он оставил на обшарпанном столе, при выходе из столовой.
По дороге к станции, которая шла вдоль железнодорожного полотна, Степану стало легче. Он пришёл в себя, но ступал всё ещё не твёрдо, так как каждый шаг отдавался болью в затылке. Когда мимо, совсем рядом, проходили товарные поезда, он останавливался, брался руками за голову и стоял, пережидая, пока поезда пройдут. Лежавшие под ногами камни, летевшие на тропинку с железнодорожной насыпи, оказались для него не меньшими врагами, чем проходящие товарняки. Стоило наступить на какой-нибудь камень, как тотчас кто-то невидимый вбивал ему молотком в затылок гвоздь, а так как из-за их многочисленности не наступать на них было невозможно, то это вбивание повторялось бесконечно. Это раздражало, но, в конце концов, он к этому привык. Апосле того, как взял один из этих камней в руку, то они и вовсе перестали его донимать.
Шагая по тропинке, он этот камень сжимал в кулаке, а придя на станцию, бросил на перрон, к себе под ноги, и стал футболить. Вспомнился следующий, после похорон Петра Петровича, день. Тот момент обеденного перерыва, когда сидя с Фёдором в кафе, они ели курицу.
"Приеду, куплю, зажарю в духовке и съем вместе с костями",- думал он, сглатывая слюну.
- Сделаю с перцем, с подливой, как люблю,- сказал он вслух.
Сказал негромко, но тут же смутился и лишь когда, оглядевшись, понял, что никто его не слышал, позволил себе улыбнуться.
Постоял, помечтал о курице. О том, как станет её жарить и вдруг с курицы перескочил совершенно на другое, подумал о Лене.
"Ну что я за человек?- Размышлял он. - Даже тем, кто жизнь спасает, приношу одни неприятности. Может, кто сглазил? Может, и впрямь походить в церковь, как Федя учил? Хуже не будет. Да, да. Обязательно. Сегодня же и пойду".
Дорога к дому не оставила следа в его памяти, запомнился лишь разговор двух женщин, который услышал не то в электричке, не то в вагоне Московского метрополитена.
- Какое сегодня число?- Спрашивала одна из них.
- Кажись, двадцать третье. Точно, двадцать третье,- отвечала другая. - Знаешь, почему? Вчера молоко покупала, на нём было проставлено двадцать четвёртое число, так продавщица говорила- берите, мол, свежее. Видите, на два дня вперёд нумеровано. Значит, сегодня двадцать третье.
Добравшись до московской квартиры, Степан забыл и о церкви, в которую собирался идти, и о курице. Даже не позвонил Фёдору, о судьбе которого накануне так беспокоился. Не раздеваясь, не разуваясь, свалился лицом вниз на постель и проспал в таком положении, не просыпаясь и не поворачиваясь, весь остаток дня и всю следующую за днём ночь.
* * *
Максим с того момента, как расстался с Жанной, не переставал думать оней, о её муже и о том положении, в котором сам оказался. Искал для всех приемлемый выход и, наконец, нашёл. Решил, что Жанна должна развестись с мужем и выйти замуж за него. "Аиначе припугну,- думал он.- Скажу, что встречаться не буду, брошу". Этого "иначе", по его мнению, быть не могло, так как он полностью был уверен в своей власти над Жанной, в том, что она его любит.
План "припугнуть", как безотказно действующий, являлся в его предстоящих уговорах главным и единственным козырем. Но козырь так и не был пущен в ход, по причине изменившейся ситуации. А она изменилась настолько, что ему, вместо того чтобы пугать, пришлось самому быть напуганным.
Придя к Жанне, он нашёл её в слезах, и разговор, произошедший между ними, был полон нелепостей. Жанна откровенно врала, говорила, что полюбила другого, при этом плакала. Максим не мог понять, зачем ей это нужно и в основном помалкивал. Помалкивал до тех пор, пока она не заявила о том, что им нужно расстаться. Тогда Максим не выдержал и сказал ей о том, что она говорит не то, что думает, и ему это слишком заметно, вот только непонятно одно- зачем она это делает?
- Я плохая,- стала говорить Жанна.- И я тебя обманывала. Ольга пригласила меня к себе за бананами, у неё знакомства в овощном, и сказала, что есть хорошенький мальчик на ночь. Сказала, что сама давно в хорошеньких, но не подходящих не влюбляется и если бы ты, в ту, первую ночь остался, то я бы тебе заплатила. Понял, какая я.? Какую ты любишь?
- Мне всё равно, говори что угодно,- ответил Максим.- Я тебя не разлюблю и не брошу. Ипотом, неизвестно ещё кто из нас хуже. Ведь я знал, куда и зачем еду, мне обещали деньги. Так что не ты плохая, а я плохой. Ты святая, только сама этого не знаешь.
- Святая? Ах, да. Ты же веришь в рай, в Бога. Ведь веришь?
Максим промолчал.
- Веришь,- ответила за него Жанна.- Ты и в любовь веришь. Ая верю в страсть, а в любовь не верю. Поэтому, наверное, не верю и в Бога! Мне так нравится земная жизнь, что точно знаю- ни в каком раю мне лучше не будет. Иты, Максим, привык бы ко мне, страсть твоя иссякла бы, а с нею вместе исчезло б и то, что называешь любовью.
- Не говори так. Мне неприятно,- сказал Максим, вглядываясь в бледное, зарёванное лицо любимой, на котором от слёз и бессонной ночи вокруг глаз залегли глубокие тени.- Мне неприятно,- повторил он.- И тебе самой, я же вижу, тоже неприятно. Ни думать, ни говорить так. Вон, опять плачешь.
Максим разглядывал её лицо с каким-то особенным интересом, пристально всматривался в каждую пору, в каждую ресничку. Лицо было чистое, кожа нежная. Он любовно погладил её лицо. Погладил потому, что очень захотелось погладить. Жанна закрыла глаза и сказала:
- Ещё.
Максим медлил. Ему ужасно хотелось погладить ещё раз дорогое его сердцу лицо, ещё раз прикоснуться к нему, но он почему-то опустил руку.
- Что во мне ты нашёл,- заговорила Жанна шёпотом, не открывая глаз.- Столько других, более красивых, более достойных?
- Они мне не нужны,- еле слышно сказал Максим.- Я люблю тебя.
Жанна открыла глаза, о чём-то задумалась и после непродолжительной паузы спросила:
- Скажи, ты чувствовал когда-нибудь себя одиноким?
- Нет,- подумав, ответил Максим.
- Я так и знала. Мне кажется, что ты, даже когда долгое время находишься один, одиноким себя не ощущаешь. Правильно?
- Правильно,- согласился Максим.
- Счастливчик. А я, как мне кажется, с детства была одинока, и чувство одиночества ни на секунду с тех пор не оставляло меня. Ты нежный, внимательный, с тобой я забывала об одиночестве, но поверь, нам нужно расстаться. Мне нужно быть одной. Ах, если бы родители не ругались каждый день, не делали бы меня, постоянно, по каждому пустяку, судьёй. Быть может, многого плохого, того, что в жизни моей было, удалось бы избежать. Может быть, и брака этого дурацкого, не было бы. Как хорошо, что мы с тобой встретились, но как жалко, что мы встретились поздно.
- Всё можно поправить.
- Разве можно поправить то, что было?
- Можно,- неуверенно сказал Максим.
Жанна хмыкнула в ответ и, как-то многозначительно взглянув на него, грустно улыбнулась.
- Я, может, и хотела бы быть с тобой, но не могу.
- Почему?
- Потому, что люблю тебя.
- Разве так можно?
- Так нужно. Поверь.
Жанна молча плакала, слёзы катились по щекам, Максим целовал её слёзы и плакал вместе с ней.
Запретив Максиму идти за собой, Жанна поехала к Косте "Марселю". Вавтобусе и в метро он не подходил к ней, и они ехали, как чужие, но оставить её, как того просила Жанна, Максим не мог и как хвостик, доплёлся до подъезда, известного читателю, как подъезд Жанкиля.
Костя был пьян, сидел за плохоньким столом, в своей комнате с подтёками на потолке. Он пил один с четырёх утра и к приходу Жанны, которого никак не ожидал, уже порядочно нагрузился. На столе стояла вторая бутылка, отпитая наполовину и пустой стакан. Первая, пустая, валялась под столом.
Из закуски остался хлеб, который был даже не чёрствый, а совершенно сухой, такой, какой не брался зубами. Закусывать им было нельзя, можно было только занюхивать.
Костя сидел за столом, наливал себе водку в стакан, выпивал её, а заодно с этим, главным для него занятием, вёл беседу с Жанной, которая стояла у двери, ломая руки и кусая губы.
- Он не узнает,- говорила Жанна Косте, имея в виду мужа.- Не заметит нас вместе.
- Я же заметил,- безжалостно рубил Жанкиль.
- Поверь,- расплакавшись вдруг, запричитала Жанна.- Ни кого я так не любила. Ни с кем ничего подобного не испытывала. Стоит ему приблизиться, обнять - я лишаюсь чувств!
- Это от осознания невозможности долгого счастья. От предчувствия скорого конца. Аесли ты его действительно любишь, то хуже для тебя. Тяжелее будет сказать ему, чтобы тебя оставил.
- А может, всё-таки не надо говорить?- Взмолилась Жанна.
- Хочешь, чтобы его убили?
- Да, да, хорошо. Яскажу. Скажу ему. Вот только не знаю, как. Не знаю, как это получится. Ведь надо сказать, чтобы поверил, а я ему так сказать не смогу.
Узнав, что Максим у подъезда, Костя вызвался помочь и уговорил Жанну прогуляться с ним под ручку у влюблённого на виду, что должно было, по его мнению, заменить все объяснения и поставить в отношениях точку.
Перед тем, как выйти, Жанкиль надел свой парадный кожаный наряд, модные тёмные очки, повязал на голову пиратскую косынку цвета морской волны, то есть, оделся точно так же, каким видели его Степан и Фёдор в доме у Черногуза.
Максим ходил по улице Семашко, поглядывал на подъезд и ждал Жанну. Ждал, как ему казалось, долго.
Мимо него, тем временем, проходила замечательная в своём роде процессия. Первым шёл, пожилой, сильно пьяный мужчина. Следом за ним, на безопасном, по их мнению, расстоянии, шагала ватага мальчиков и девочек общей численностью человек до двадцати,в возрасте от десяти до двух лет. Мужчина шёл неровно, то и дело спотыкался и падал. Вставая же, всякий раз, поворачивался к детям и грозил им кулаком, что в группе сопровождения вызывало бурную реакцию, выражавшуюся в крике, гиканье и смехе.
Дети шли осторожно, в любой момент ожидая броска в свою сторону. Держали в руках прутья, палки, земляные комья и камни. Глаза у всех, даже у самых маленьких, горели кровожадным огнём, хищно поблескивали. Они с каким-то недетским азартом преследовали свою жертву.
Всё это Максиму не нравилось и напоминало травлю смертельно раненого зверя охотниками. Глядя на всё это, при других обстоятельствах, в другом расположении духа, он, возможно, только бы улыбнулся, но в тот момент вид детей, агрессивно настроенных, сбившихся в шайку, грозящих пьяному дядьке палками, его чрезвычайно расстроил.
Ивот подъездная дверь открылась и из неё вышла Жанна в обнимку с незнакомым мужчиной. На мужчину Максим не смотрел, он смотрел на Жанну, которая, увидев его, сделала движение губами. Ему показалось, что она хотела с ним заговорить, что-то сказать ему, но почему-то не решилась.
Жанна и незнакомый мужчина прошли мимо него и слегка качаясь, направились в сторону Калининского проспекта. А качались они потому, что Жанкиль, подобно тому пьяному, за которым шли дети, плохо держался на ногах и увлекал за собой Жанну, которую вместо того, чтобы как договаривались, взять под ручку, по своей инициативе, что впрочем, не нарушало их плана, обнимал за талию.
"Ялюблю её,- думал Максим, глядя на Жанну, которой было неловко идти в обнимку с незнакомым мужчиной. - Люблю и за хорошее и за плохое". Оплохом сказал для красного словца, ничего дурного он в ней не замечал.
"Идаже хорошо, что оно так вышло и правильно,- уговаривал он себя.- Я просто не подумал, где бы мы жили теперь и на что. И даже лучше, что немного поживёт у старика, всё равно она его не любит. Всё равно живёт только мыслями обо мне, как и я о ней. Пусть на время всё останется так, как есть".
Он говорил о старике-муже, словно незнакомого мужчины, так бесцеремонно обнимавшего его любимую, не существовало, и он не видел их, идущими вместе.
* * *
В то время, когда Фёдор звонил в квартиру, Анна с хозяйкой была в соседнем подъезде. Дочь Медведицы, Тося, там скандалила с пьяным мужем, Глухарёвым.
Скандал вышел из-за того, что Глухарёв записался непонятно куда на круглосуточное дежурство и, несмотря на то, что принёс много денег и обещал принести ещё больше, она его не отпускала. Слушать ничего не хотела, читать увещевательное письмо, написанное рукой Пацканя, не желала.
Тося супруга своего "за мужика" не считала и как с мужем, с ним давно не жила, но не переставала ревновать его к мифическим, ею же придуманным бабам. И на этот раз, совершенно была уверена в том, что "дежурство", не что иное, как ширма. А, на деле её муж, со своим двоюродным братом, развратничает и проводит время с женщинами. Принесённые деньги её в этом только убеждали.
Принимая участие в семейном разбирательстве, Медведица взялась держать сторону зятя и стала кричать на дочь благим матом, разжигая тем самым, и без того полыхавшее пламя раздора. Скандал, сопровождавшийся взаимными оскорблениями и угрозами, набирал обороты и готовился перейти в потасовку. Тосины дети: мальчик Аркадий четырёх лет и трёхлетняя девочка Олеся, плакали, на них никто не обращал внимания.
Анна, которая пошла с Медведицей по настоятельной просьбе последней, взяла их за руки, вывела из комнаты, в которой готовилось сражение и, стирая слёзы с детских щёк, сказала, что они сейчас пойдут в гости к бабушке, а когда мама с папой помирятся, тогда придет время вернуться домой.
Замечательно то, что дети, услышав о походе в гости, тотчас перестали плакать и проявили завидную быстроту и практичность в сборах. В считанные минуты оделись, обулись, предусмотрительно захватили книгу сказок, которую, по их уговору, "тётенька" должна была им читать и взяли с собой стеклянную банку с хомяком, которому без них будет скучно.
Приведя детей в квартиру к Медведице, Анна остановилась на пороге и на мгновение растерялась. Дело в том, что она намеревалась пригласить детей в свою комнату, но не знала, как к этому отнесётся Матрёна Васильевна, вести же их в комнату, где стояла и пенилась брага в трёхсотлитровой бочке ей казалось противоестественным.
Дети, как выяснилось, бывавшие в этой квартире не раз, сами выбрали место своего пребывания. Они без особого приглашения, зашагали по коридору и вошли в комнату, сплошь уставленную тазами, чугунами и кастрюльками, где пенилась брага, где дневала и ночевала Медведица. Анна следом за детьми не последовала, прошла на кухню и взялась полоскать и отжимать бельё, плававшее в ванне.
Когда она вошла в комнату, где дети пробыли наедине не более пяти минут, увидела такую картину. Аркадий и Олеся сидели на кастрюлях у шкафа, а вокруг лежали открытые коробки с сахаром и распечатанные пакеты с сахарным песком. Кусков восемь сахара, обсосав, они положили на кастрюлю, стоявшую на полу кверху дном (не забыли бросить рафинад и хомяку в банку) и пробовали теперь сахарный песок. Аделали это так: облизав пальцы, опускали их в пакеты, песок прилипал, они его слизывали, и всё повторялось снова. Увидев всё это, Анна беспомощно рассмеялась.
- Зачем вы все открыли?- Спросила она, не ожидая ответа. Но ей ответили, и в детском ответе был свой резон.
- Искали, где слаще,- сказал Аркадий.
- Он везде одинаковый,- умоляюще зашептала Анна, закупоривая пакеты и укладывая их назад, на дно шкафа.
- Неодинаковый,- наперебой закричали дети,- здесь слаще!
- Вот и ешьте из этого пакета, остальные я уберу.
- Не убирай,- сказал Аркадий.- Может, будет ещё слаще.
- Но вы же сказали, что самый сладкий в этом пакете?
- А мы ещё не знаем точно,- сказала Олеся, поддерживая брата и посмотрела на Анну уставшими, не по-детски грустными, глазами.
Спор грозил затянуться, но в этот момент в комнату вошла Медведица и накричала на детей.
- Куда не спрячь, везде найдут!- Приговаривала она в отчаянии.
Медведица отняла у внука и внучки обсосанные куски, не поленилась, достала сахар даже у хомяка из банки, бросила всё это добро в бочку с брагой и только после этого успокоилась.
Напрасно Анна просила этого не делать, обещая купить сахар, её не слушали. Дети снова стали плакать, насилу Анне их удалось отвлечь и успокоить. Она стала делать им из бумаги кораблики, пароходы с трубами, журавликов и лишь только заметила, что они клонят головы и хотят спать, повела их в другую комнату и уложила в свою постель.
Увидев это, старуха, прокашлявшись, возроптала.
- Что делаешь? Сама-то где спать будешь? Они же писуны. Их за это в детский сад не взяли. Смотри, напрудонят целое море.
- Постираю,- ответила Анна.- А, спать мне всё равно где, я и на полу хорошо высплюсь.
- Ишь, расхозяйничалась. Ачто, как прогоню?
- Вы, Матрёна Васильевна, не пугайте, не боюсь. Если ещё раз так скажете, сама уйду.
- Что ты, что ты, Нюра, я пошутить хотела,- испуганно заговорила старуха.- Да, и куда пойдёшь? Тебе ж идти некуда?
- Пойду куда-нибудь. Не пропаду. Мир не без добрых людей.
- Так ты, как проснуться, и кормить их будешь?
- Конечно, буду, не голодом же морить.
- Да, Нюра, я-то знаю, что такое голод. Брат у меня в тридцать второмгоде от голода на руках умер. Всё стонал до последней минуты: "хлебушка, хлебушка, дайте хлебушка".
Матрёна Васильевна встала, подошла к росшему на подоконнике лимонному деревцу, отрезала собственноручно, единственный жёлтый лимон и подарила его Анне.
- С чаем пей,- сказала она.- Медведице не давай. Хотя, пожалуй, как знаешь. На меня сердца не держи, я уже старая, из ума выжила, молодых не понимаю. Бывает, скажу, что не так, ты за это прости.
- И вы меня простите, Матрёна Васильевна, если что не так. Ине стесняйтесь, если что не так, говорите.
- Перестань,- прослезилась старуха,- всё хорошо, всё так.- Она вытерла слёзы и спросила.- Зачем пугала, что уйдёшь?
- Не буду больше,- пообещала Анна, но старуха не успокаивалась.
- Тебе разве плохо?- Интересовалась она.- Если Медведица обижает, только скажи. Позову участкового... Водин миг за ней двери закроем.
- Да, что вы, Матрёна Васильевна, успокойтесь. Мне у вас хорошо, никто не обижает. Не думайте об этом, давайте чай с лимоном пить.
После этих слов старуха успокоилась. Анна заварила свежий чай и, разрезав лимон пополам, отрезав от середины дольку, бросила её в стакан Матрёны Васильевны.
На полу Анне спать не пришлось, прибежала Тося, посмотрела на спящих детей, умилялась, принесла раскладушку с матрасом, подушку и свежее бельё.
После того, как Тося ушла, а старуха уснула, Медведица, сидя на кухне, попивая чай без лимона, боялась отравиться, шёпотом рассказывала Анне те причины, из-за которых в минувшем споре держала сторону Глухарёва, выступая против дочери.
- Ты её не знаешь, она сама хороша,- говорила Медведица о дочери.- Другой бы убил давно, а Глухарь притерпелся к её изменам и сдался. Она, когда крутила хвостом, прямо в глаза ему говорила: знаю, что меня убить надо и если бы убил, в обиде не была. Ну, а когда убить не можешь, тогда фокусы мои терпи. Ион терпел и до сих пор терпит. Вся беда оттого, что она, подлая, страх потеряла, а с ним и совесть. А,зять у меня хороший, он, когда пивом в палатке торговал, Тоська была, как шёлковая. Да, и то сказать- в белом халате ходил, как доктор-врач какой-нибудь. Мне нравилось, когда он был в белом халате. Белый халат, он, знаешь, человеку представительность даёт. Глухарь мне много рассказывал тогда, о своей работе. Одному пива не долил, тот в амбицию, чуть ли уже с кулаками не лезет, но прежде, всё же интересуется: "Ты чего не долил-то?". А, зять ему: "Зато не разбавляю". Тот сразу и заткнулся. Но, перед тем ещё сказал: "Это, точно, пиво неразбавленное". А,Глухарь мне так говорил: "зачем я, мам, буду людей травить, доливать чего-то? Я с шофёром договорюсь, норма тристалитров, а он мне триста пятьдесятзальёт и я уже в наваре. Зачем мне людям здоровье гробить? А, шофёру я дам, сколько надо и он доволен". Аемкостей свободных у него там, в палатке, много, было, куда лишнее пиво залить. Иповеришь, в последнее время, как в палатке работал, он совсем не пил, стоял у него под прилавком ящичек с минеральной водой вот и всё. Ну, а потом, как поругался с начальником, выгнали, с тех пор и запил. Идля моей заразы сразу немилым стал. Сучка, нет ей другого слова, а муж у неё золотой. Да, у него такая тяжёлая судьба, детство какое трудное было, всё же это надо понять. Его мать родила и кормить отказалась, поступила хуже свирепой волчицы, та и то дитё своё не бросает. Бабка-мать её научила, сказала: "не корми его, пусть умрёт". Не хотели они ребёнка. Мать бросила Глухаря на печку, так он там и лежал. Кинет ему солёный мякиш из чёрного хлеба, в тряпку обёрнутый, он сосёт его, тем и жив. Шерсть собачья от такой еды всё его тело покрыла, даже маленький хвостик вырос. Ну и когда обнаружили родственники его на печи, развернули тряпки-то, в которые он был обёрнут, смотрят- а он весь в шерсти и с хвостом. Взяли они его к себе, стали кормить. Жиденькую кашку сварят на молочке, киселёк. Ну, и шерсть постепенно пропала, парень выровнялся, стал расти и хвостик сам, постепенно, рассосался. Ты сама видела, тридцати пяти лет, а всё мальчишкой выглядит, да какой больной весь, что только не болит. Ижелудок, и печёнка, и голова. Прибежит, бывало ко мне, плачет, говорит, Медведица, дай ты мне хоть какие-нибудь таблеточки. Страдает от этого, от болей, ну и пьёт. Простить ему всё это надо.
Медведица постоянно бранила дочь и постоянно вспоминала сына, говоря: "Вот он бы всё делал так, как надо, и не страдала бы, не мучилась я так, как с этой".
Анна представляла себе сына Медведицы добрым, порядочным, любящим и очень удивилась, когда Матрёна Васильевна впоследствии сказала ей, что сын этот грабил мать, больно бил её, хотел зарезать, а главное- что Медведица сама посадила его в тюрьму.