Приходилось засучивать рукава, впереди у меня был трудовой семестр, а далее- уборка картофеля.

Трудовым семестром называлось восстановление института после той разрухи, которую несла с собой толпа поступавших. Припахивали, выражаясь студенческим языком, разумеется, поступивших. Кто-то трудился в самом ГИТИСе, кто-то в общежитии. Начинался трудовой семестр с первого августа. Я, как официально не числящийся, думаю, мог бы и проигнорировать все это, но мне хотелось быть со своими ребятами повсюду, не только в учебе, но и в труде. А, если честно, то у меня, "всписках не значащегося", лишенного прав, последнего среди равных, можно сказать, и выбора не было. Мне нужно было стараться, стараться изо всех сил. Но к первому августа я не успел, нужно было рассчитаться со стройкой, съездить домой, я приехал в ГИТИС к пятнадцатому августа, к середине трудового семестра. Язаготовил оправдательные документы, но их даже не спросили, никто мне даже слова не сказал. Дали фронт работ: "тут помой, там подкрась", и я засучил рукава.

На второй день я понял, что все это бессмысленно, что это никому не нужно. Икраска плохая, и никого не интересует, делается ли все на совесть, или абы как. Такой пример. Покрасил я утром дверь, прихожу вечером и вижу на моей двери след ступни, то есть след от удара ногой, а от двери по полу идут эти белые следочки. Яговорю, надо закрасить. Мне говорят "не надо, занимайся другим". Истало мне ясно, что этот след на двери останется, если и не навсегда, то до следующего трудового семестра точно. Ну, что на это скажешь? Делал то, что говорили, старался трудиться на совесть.

После работы купались в Москве-реке или Измайловских прудах. Затем, там же, в Измайлово, под аккомпанемент Савелия Трифоновича отплясывали на пятачке с дамами, которым "за тридцать".

В сентябре забурлила жизнь. Япришел в институт вместе с Леонидом на день студента и видел, как ему и всему моему курсу, кроме меня, разумеется, вручали студенческие билеты. Вспомнилось волнение Гарбылева Николай Василича при получении паспорта.

Вручили и сказали:

- Страна ждет от вас подвига. Езжайте на поля и помогите колхозникам убрать урожай. Помогите деревне накормить город.

И пятого числа мы сели в автобусы и поехали по трассе в Волоколамск. До Волоколамска мы не доехали, довезли нас до разъезда Дубосеково и там, сразу же за памятником отцам нашим и дедам, геройски сражавшимися с фашистами и располагался наш лагерь.

Скажу два слова о середине октября 1941года. Что же здесь творилось! По снегу ездили немецкие танки желтого цвета, они были переброшены из Африки и их даже не успели перекрасить. По небу летали, ничего не боясь, нашей авиации уже не было, "юнкерсы". Становясь в круг, на "бреющем" "утюжили" любое проблемное место. Против 16-й армии Рокоссовского немцы сосредоточили 5-й армейский, 46-й и 40-й моторизованные корпуса четвертой танковой группы; 106-ю и 35ю пехотные дивизии. Четыре танковые дивизии- 2-ю, 11-ю, 5-ю и 10-ю; и моторизованную дивизию "СС" под названием "Рейх".

И против всей этой армады выступил отряд московской милиции (милиция, кто не знает,- это не войска, у них другие функции, не ихнее это было дело), ополченцы, то есть те, кого не взяли в армию даже на время войны- старые, малые, слепые, хромые. Курсанты-мальчишки, пороха не нюхавшие, да четыре кавалерийские дивизии, прибывшие из Средней Азии и не перекованные к зиме, так что ноги у лошадей разъезжались. Командиры и бойцы этих дивизий, к тому же, не имели навыков действия на пересеченной и лесисто-болотистой местности. Правда, была 58-я танковая дивизия, но, к сожалению, совершенно без боевой техники, то есть одно название, что танковая.

Чем же били по немецким танкам? Конечно, все вы знаете "пуколку", сорокапятку. Нет, не из них, их не дали, дали зенитки, а у них калибр 37мм. Аэто все одно, что с рогатки камнями, результат такой же. Конечно, герои остановили врага, конечно, миллион погибших за Москву, более, чем огромная и страшная плата. Но все одно, разве не чудо, что немца остановили? Остановили, а потом и отбросили. Тут есть над чем задуматься. Говорят, заступничество Богородицы помогло. Яв это верю. Только она и могла спасти.

Но вернемся в наш лагерь от октября сорок первого. Ясначала решил, что это какой-то пансионат, так как вид двухэтажных кирпичных корпусов сбил меня с толку, но обилие гипсовых горнистов (гипсовых пионеров, застывших в приветственном салюте) вернуло меня к мысли, что мы находимся на территории пионерского лагеря.

Всех поселили в один корпус, комнаты были без замков. Вкаждой комнате по четыре койки. Препонов не было, селился кто с кем хотел. Разумеется, мальчики отдельно, девочки отдельно.

Порядок был такой. Всемь утра подъем. Будил всех комсомольский вожак, не сам ходил, действовал через старост курсов. Этот вожак от комсомола имел приличную власть; мог, что постоянно и делал, напугать исключением из института, говорил так:

- Как попал ты в институт, с тем же успехом можешь из него и вылететь.

Это действовало на всех без исключения.

После побудки шли в столовую. На сдвинутых торцами столах (для удобства обслуживания столы сдвигались) ждал нас завтрак. Встоловой было самообслуживание. Поел, за собой убери. На кухне так же существовали порядки. Были такие студенты, в большинстве своем, конечно, девчонки, которые на поля не ходили, постоянно трудились на кухне. Но мне приятнее уж на полях, там веселье, раздолье и чистый воздух.

После завтрака проверка и развод на работы. Староста проверял (старостой выбрали, а точнее, назначили Леонида), он же делил студентов на бригады. Вгрузчики (те, кто мешки в машины грузит)- пять человек, в уборочные бригады по четыречеловека. Девчонки собирают картошку в корзины, корзины высыпают в мешки. Мешки волокут и грузят в машины. Такой вот процесс.

Грядки там были бескрайние, тянулись до самого горизонта. Поля располагались не рядом с лагерем, а поодаль. На поля и обратно нас возили ПАЗиками. Все это было хорошо продумано, для того, чтобы избежать соблазнов покинуть трудовой фронт в неурочное время.

Откровенно говоря, кроме нашего юношеского задора и невиданного энтузиазма, все там было на среднем уровне. Ипьяный председатель совхоза, и местные жители, воровавшие картошку с полей, и еда, и условия проживания. Хотя, как совершенно верно кто-то заметил, на живого человека не угодишь.

Фелицата Трифоновна рассказывала, что когда она ездила на уборку, то дискотек, танцев не было, корпусов каменных тоже, а жили они в самом настоящем бараке, неизвестно откуда взявшемся в самом центре обычной русской деревни, то есть, я хочу сказать, что жалобы всегда относительны.

Само собой разумеется, была у нас у всех норма. Эта норма составляла семь -восемь мешков в день на человека. Как ни странно, выполнить такую норму оказалось несложно. Хуже всего то, что заставляли собирать всю картошку. Крупной картошкой, конечно, мешки наполнялись быстрее, практически мгновенно, а мелкую собирали, мучаясь. Помню, как-то сделали показательную сборку. Создали ударную бригаду из восьми пар. Идет по полю трактор, выворачивает клубни из-под земли. За трактором идет первая пара и собирает самую крупную, следом за ними вторая и третья пара, которые собирают только среднюю, следом идут пять оставшихся пар, которые собирают всю мелочь. Эта бригада так дружно работала, что практически не отставала от трактора. За нами оставались только мешки. По мне, так и лучше, сделал норму, а потом отдыхай, чем весь день тянуть кота за хвост, волынить. Все мы были молоды, веселы, полны здоровья и сил. Нам было приятно в эти игры играть. Мы до поры до времени не только выполняли норму, но и вдвое перевыполняли ее.

Били все немыслимые рекорды, даже администрация района удивлялась, глядя на нас. Всовхозе даже за премиальные никто никогда так не работал. Атут- задаром.

Да и мы били рекорды до поры до времени, как бросило совхозное начальство нас на поля, на которых все было убрано, так наш пыл сразу же и угас. Называлось это "второй сборкой", трактора проезжали, боронили и, чтобы ни одной картофелины не пропало, кидали нас. На этих полях было тоскливо. Собираешь эту мелкую картошку, дело движется медленно. Все потихонечку уходили в лесополосу, и там сидели у разведенных костерков. Мы уже знали, когда, в какое время приезжают проверяющие. Ну, а они, то есть проверяющие, тоже хотели и выпить, и в Волоколамск съездить и просто на койке поваляться, отдохнуть. Да, неритмичность способна остудить любой энтузиазм, а аритмия, та аж до смерти доводит.

Работали не только на полях, но и в хранилище. Это строение, похожее на элеватор для зерна. Там картошка сушилась, сортировалась, очищалась от прилипшей глины. Туда свозились все мешки с полей, оттуда же, после чистки, сушки и сортировки мешки на машинах отправлялись в Москву, на овощные базы. Вхранилище также наблюдались большие перерывы. Сидишь, ждешь, машин нет, перегораешь, начинаешь заниматься всякой ерундой. Лазить по крыше этих хранилищ (она полукруглая, сделана из блестящего алюминия, точно как ангар для самолета), с детьми местными бороться. Ты один, а они все против тебя. Поддаешься, им это нравится. Иногда к нам приезжали педагоги на денек, делали показательные выезды. Может, за мешочком-другим, не знаю. Аможет быть, так же, по чужому произволению. Но, несмотря на неритмичность, на всяческую непогоду (грязь под ногами, серое небо), на все старания администрации (вывозят на поля рано, привозят в лагерь поздно. Льют бром в суп, чтоб не только не занимались посторонними делами, но даже о них и не думали), мы все же изыскивали лазейки, чтобы не приуныть, не заскучать и это было самое интересное. Как бы не занимали нас на полях, в какую бы грязь ни кидали, мы искали возможности и находили их. Думали и придумывалось, были свои изобретатели и свои изобретения. Влагере само собой, алкоголя не было, был он только в Волоколамске, а это где-то километров десять от разъезда. Нужно было ехать на автобусе, да к тому же это считалось самоволкой. Могли поймать и наказать. Нужно все это было делать незаметно. Незаметно уехать, незаметно приехать, сделать вид перед сельчанами, что в сумках хлеб, так как пьянство в совхозе преследовалось, а стукачество поощрялось. Шла уборочная, и за этим следили строго. Потребовали танцы и получили.

Затем практиковалась еще и такая затея. Девчонки наряжались и приглашали к себе ребят на спевку. Песни вместе пели, а заодно и общались. После всех этих спевок общение продолжалось и на полях. Играли в буриме, в загадки, в ассоциации, писали на листке бумаги стихи- две строчки. Одну строчку закрывали, передавали следующему, тот дописывал свои две строчки, и так, пока все не напишут, а затем читали, что получилось и смеялись. Кончались все эти стихи салочками, хватаниями и валяниями. Уребят были в моде бойцовские дела, мерялись силой, боролись, тянулись на пальцах, играли в футбол, курс на курс, на лагерном футбольном поле.

При погрузке мешков были всякие чудачества. Играли в слона, боролись. Деревня отстояла от лагеря на расстоянии одного километра. Леонид завел знакомства, мы ходили париться в баню, ходили в клуб смотреть фильмы на большом экране. Конфликтов с местным населением не было, да и не могло быть. Ребят у нас было слишком много, да и все с кулаками. Да и милиция была начеку. Между своими случались небольшие стычки. Леонид в столовой подрался с театроведом, тот даже за нож хватался, но все кончилось хорошо, без последствий и продолжений. Леонид пошутил тогда: "Это мне открытка с того света, армейская отрыжка".

Приезжал к нам в лагерь рыжий парень, по фамилии Черешня. Он учился на курсе у Букварева, и тот его с третьего курса отчислил. Букварев со студентами ставил спектакль по Третьему, поворотному съезду партии ВКП(б), и этот Черешня на коленях ползал, умолял дать ему роль Ленина. Но Букварев эту роль отдал другому, за что Черешня затаил на него смертельную обиду и стал мстить. Мстил самым жалким и отвратительным образом. Будучи уже отчисленным, приходил в институт, благо вход был свободный и писал на стенах всевозможные пасквили на Букварева. Исписал все стены. Это была просто какая-то мания, какая-то болезненная страсть, потребность. После того, как Букварев умер, в том числе и благодаря стараниям своего бывшего ученика, те студенты, которые смотрели на все это безобразие сквозь пальцы, опомнились и, взяв краску и кисточки, закрасили исписанные стены.

Черешня же так все и жил страстями по не случившейся роли. Вдоказательство того, что эта роль должна была принадлежать ему, он громко картавил на Ленинский манер и представлял нам пародийные картины на вождя мирового пролетариата.

Место для ночлега Черешня себе нашел, ибо всегда пустовали какие-то койки. Кто-то болел, уезжал в город лечиться, да и просто уезжали на день-другой, за сменой белья, принять ванну и так далее.

Леонид знал Черешню еще до армии, уверял, что с третьего курса практически никого не отчисляют, из чего следовало, что перед нами мученик герой, пострадавший правды ради. Яо Черешне так много к тому, что в последствии, видимо, в качестве благодарности, Скорый взял его к себе в театр с такими вот сопроводительными словами: "Мерзавец и подонок лучше, чем пустое место, мнящее себя гением; из таких подонков, как Черешня, получаются хорошие острохарактерные актеры".

Во время дождя отсиживаться не давали. Если шел мелкий дождь, то заставляли работать в поле. Если дождь и ветер сбивали с ног, то была у нас работа в хранилище. Стояли на конвейере, перебирали картошку, и более чистую отбирали для овощных баз.

Уборщиц в лагере не было, полы в двухэтажном корпусе мыли сами. Была такая повинность. Был график уборки, были люди расписаны по дням. Мы с Леонидом как-то на спор, а так же, будучи джентльменами, чтобы не утруждать девочек, приехали с поля на час пораньше (не помню точно, на тракторе или на грузовике) и буквально за сорок минут вдвоем (два ведра, две тряпки, две пары рук) вымыли полы. Аэто ведь непросто. Площадь-то ого-го какая. Кроме двух этажей, с коридорами, вымыли еще и лестницы. Такая у нас тогда закалка была. Задача любой степени сложности была по плечу. Повторюсь, именно вымыли, а не грязь развезли. Уже через год от этой нашей термоядерной энергии не осталось и следа. Мы даже и не порывались на такие подвиги. Ине потому, что мы через год стали плохими, а потому, что через год сделались более рассудительными. Леонид просто спросил бы: "Азачем?". Ия не смог бы ему ничего ответить; а в тот год мы не спрашивали, мы знали, зачем. Затем, что ощущали себя титанами, центром вселенной, теми людьми, которым нет преград ни в море, ни на суше.

Картошка наша затянулась. Дело все в том, что капризничало совхозное начальство. Они кричали: "Вы не все убрали" и кидали нас на доборы. Надо было ходить по полям и подбирать валявшиеся кое-где маленькие картофелины, то есть ту часть урожая, которая теряется при хранении и транспортировке. Все воспринимали это как издевательство. Мы бесились, нам, подобно чеховским трем сестрам, грезилась Москва. Уборка картофеля, как мероприятие, исчерпала себя, из веселия и развлечения превратилась в каторгу.

Два месяца мы так жили, и, наконец, над нами смилостивились. Кконцу октября нас отпустили. Ав Москве девчонки наши причепурились, нарядились, и жизнь забурлила с новой силой. Вернулась романтика, чудачества, помноженные на молодость и здоровье. Итут опять со мной произошла очередная история. Познакомился я с театроведкой.