1

Второй курс ознаменовался приходом к нам на курс Антона Азаруева, вернувшегося из армии. Помню, как в первый раз я увидел Антона. Вошел в аудиторию и замер. Смотрю, все наши стоят на сцене и кого-то качают на руках. Ау этого кого-то, неизвестного мне, отчего-то лентой завязаны глаза.

- Гусару- слава! Слава! Слава!- кричали все и вдруг, видимо заранее об этом договорившись, подбросили его не прямо вверх, а так, чтобы он летел мимо сцены. На пол.

У меня, наблюдавшего за этим со стороны, аж сердце замерло в предчувствии беды. Сомнений тут быть не могло. Явно этот несчастный должен был либо убиться, либо примерно покалечиться. Ябы, поставь судьба меня на его место, точно бы остался без рук и без ног. Аон изловчился, перевернулся в свободном полете, как кошка и приземлился прямо на ноги. Все ему зааплодировали. Ион, и его мучители при этом хохотали.

Так встретили мы своего нового товарища, Антона Азаруева, актера, служившего в подмосковном кавалерийском полку и только что демобилизовавшегося.

С его возвращением в институт связывают отчисление двух ребят, учившихся на актеров,- Сарафанова и Сорокина. Эти двое были братьями-близнецами, не внешне, а по складу ума и своим жизненным устремлениям. Для них не было ничего святого. Все мы любили, надеялись, верили, а они, не смотря на свой нежный возраст,- после школы поступили,- походили скорее на маленьких злых старичков, на тех самых нехороших волшебников из сказки о потерянном времени Евгения Шварца. Были живым воплощением зла и безверия. Не зря их все, не сговариваясь, называли "чужие". Они и на самом деле очень заметно отличались от нас, и проявлялось это явно, уже вначале первого курса.

Желчь из них текла рекой, они ругали всех. Попав к ним на язык, нельзя было остаться чистым. Про всех у них были истории, на всех имелся компромат, прослушав который, жить не хотелось. Они были "гнойником", язвой на здоровом теле нашего коллектива, заразой, которую как-то следовало лечить, или терапевтически, посредством физического воздействия, или хирургически- способом изгнания.

Мы не знали, что с ними делать, находились в состоянии паралича, как после укуса ядовитой гадины. Они открыто, "во весь голос", ругали Скорого. Все мы были этим грешны, но они вели себя, как провокаторы, которым дозволено все, был бы результат. Управа на них нашлась в лице Азаруева, только что появившегося на курсе. Он, послушав "братьев-близнецов", ничуть не медля, побежал и донес обо всем Скорому, что было поставлено ему в доблесть.

Их, по его доносу, отчислили, а Антона, так сказать, в благодарность за бдительность, Скорый приставил к своему внуку нянькой, считай, сделал членом семьи.

Но хочу досказать о "чужих". Так получилось, что именно в тот момент, когда тучи над их головами сгустились, то есть в самый момент принятия Скорым судьбоносного решения об их отчислении, я с Сарафановым и Сорокиным выпивал. Это было странно, потому что я их не любил, но тут какая-то особая минута выдалась. Так бывает.

Подняв "бокалы", они переглянулись и в унисон сказали мне: "За твое счастье". Ипочему-то очень обрадовались, когда я, поднимая ответный "бокал", не пожелал им того же, ибо это, по их мнению, было бы пошло и неискренне.

А счастье-то им тогда не помешало бы; прибежал Азаруев и сообщил им "приятную" новость, то есть, что отчислены. Аони-то за пять минут до его появления самодовольно кричали: "ГИТИС- это трамвай, в него трудно влезть, а если уж влез, то он обязательно довезет тебя до конечной". "Трамвай" их не повез, пришлось высаживаться в самом начале пути, к тому же в лужу. Высаживаться и идти по грязи, которую они так любили, пешком. Пешком, по грязи они дошли до журфака МГУ, где их с восторгом и объятиями встретили свои.

Через месяц, заявившись в ГИТИС, сообщили, что являются студентами Московского Государственного.

- Мы теперь журики,- сказали они. Мне послышалось "жулики".

- Исколько вас на курсе?- поинтересовался Леонид.

- Сто пятьдесят.

- Вам имя- легион. Куда же столько? Ведь вы же страшнее атомной войны.

- Не все же станут журналистами.

- Да. Но клеймо-то сатанинское останется на всех.

Сарафанов и Сорокин, приняв это за комплимент, самодовольно
улыбнулись.

Говорят, у кошек и собак черно-белое зрение, не знаю, не уверен. Но зато уверен на сто процентов в том, что у этих двоих оно было черно-черное.

Они пришли к нам в гости не с пустыми руками, принесли ксерокопии документов из архива КГБ. Документы были с фотографиями в профиль и анфас. На всех фотографиях в левом нижнем углу стояла овальная печать. Под печатью- фамилия. На печати сверху: "Уголовный розыск", по центру: "Восьмой отдел", внизу- "Москва".

Кто же были эти преступники? Сфотографии смотрело благообразное лицо с седыми волосами. Женщина семидесяти лет. Монашка, проживавшая в Москве, в Гороховском переулке. Арестована по обвинению в участии в контрреволюционной церковной группировке и антисоветской агитации. Назначена высшая мера наказания- расстрел.

Священник, шестидесяти семи лет, проживавший когда-то на станции Никольская Горьковской железной дороги. Арестован и решением тройки при УНКВД, по обвинению в контрреволюционной агитации- расстрелян.

Мужчина шестидесяти девяти лет, Священнослужитель Купавинской церкви. Проживал в поселке Купавна Московской области, в церковной сторожке. Приговор тот же.

И таких дел- целая кипа; с фотографий смотрят красивые лица. Взгляд спокоен и светел, хотя каждый из них, без сомнения, знал о близкой и страшной кончине своей.

На нас все эти документы очень сильно подействовали. Одно дело, что-то где-то слышать, столько-то миллионов пострадало, кого это волнует, а тут- фотографии, реальные люди с именами, адресами, судьбами, их глаза. Мы-то жили в сравнительно либеральные времена, и то роптали, а тогда людей, да и каких людей за веру, за то, что просто молились, ставили к стенке.

Мы не знали, как успокоиться, как усыпить свою совесть. Взяли один из московских адресов и пошли на квартиру, в надежде найти, застать кого-нибудь из родни невинно убиенного. Но вместо родственников расстрелянного священника, мы нашли в той квартире супругу, а точнее, вдову палача. Старенькая бабушка нам обрадовалась, приняла за делегацию из райкома. Поила нас чаем, рассказывала о муже.

- Коля работал следователем НКВД. Иочень сильно уставал на работе. Говорил мне: "Любочка, если бы только знала, как враг хитер и коварен, как скрытен и злобен. Пока слово правды из него достанешь, десять потов сойдет". Ведь их начальство бранило, требовало результатов. Ау Коленьки больная голова была, больное сердце. Любил он свою работу, так и напишите. Не считался никогда со своим здоровьем.

Мы пили чай молча, не глядя друг на друга, понимая в глубине души, что и Коленька и Любочка- тоже наша история и, живи мы в те страшные времена, еще неизвестно, кем стали бы, жертвами или палачами. Но, все же, сходив по адресу, большое дело сделали. Можно сказать, поступок. Поход этот нас отрезвил, успокоил.

2

Леонид отомстил за меня Неумытному. Шутки в те дни шли у него одна за другой; вот и со старым коммунистом, профессором, возглавлявшим кафедру, поступил он немилосердно. Подменил ему текст праздничного доклада, который тот читал из года в год на седьмое ноября. Весь институт сидел и слушал его речь, в которой не присутствовало ни одного живого слова, все сплошь- "пленум", "партия", "актив", "вознаменование". Ивдруг все разом проснулись и навострили ушки. Да и Неумытный стал читать громче и выразительнее, увидев в подготовленном ему докладе живые и ясные мысли:

- Вся суть русской революционной идеи,- сильным голосом в воцарившейся тишине вещал Неумытный,- заключается в отрицании чести. ВЕвропе не поняли, а у нас именно на это-то и набросились. Русскому человеку честь одно только лишнее бремя. Да и всегда было бременем, во всю его историю. Открытым "правом на бесчестие" его скорей всего увлечь можно. Самая главная сила социализма, цемент все связующий- это стыд собственного мнения. Вот это сила! Икто это работал, кто трудился, что ни одной-то собственной идеи не осталось ни у кого в голове! За стыд почитают. Можно смело сказать, мы поработали, мы потрудились! Мы- коммунисты! Все вы понимаете, и все сейчас увидите, что у докладчика, после таких разоблачительно-признательных слов просто не могут не вырасти на голове самые, что называется, сатанинские рога...

Неумытный читал доклад громко, внятно и предельно серьезно, как обычно, до конца не вникая в суть написанного. Но, прочитав последние слова, остановился. Он остановился потому, что и до этого сдержанно смеявшиеся слушатели (которые, конечно уже сообразили, что случилась подмена доклада), после этих последних слов про рога, просто разразились каким-то безудержным, гомерическим хохотом. Смеялись даже ответственные работники из горкома партии, то есть те люди, которым по должности не свойственно было понимать и воспринимать юмор.

Неумытный в ужасе посмотрел на зал, пробежался глазами еще раз по тексту и зачем-то пощупал свою голову. Возможно, он решил, что ему незаметно кто-то приделал картонные рожки и все смеются над этим.

Но рожек никаких не было, а такое его поведение положило чуть не большую часть всех собравшихся на пол. Азаруев уверял потом, что после торжественного собрания он насчитал восемнадцать мокрых кресел.

Такого октябрьского праздника в ГИТИСе не было ни до ни после.

После выступления Неумытного никто не решился взойти на трибуну. Торжественную часть решено было свернуть, что так же говорило о том. Что времена меняются.

Педагога по научному коммунизму успокоили, сказали, что ничего преступного он не совершил. Аслова, вызвавшие смех в зале, ни что иное, как выдержки из романа Достоевского "Бесы".

Неумытный, услышав "Бесы", вспомнив мои вступительные экзамены, заподозрил было в содеянном меня. Но Леонид, который уходил от нас и переводился во ВГИК, признался, что это его рук дело.

Да, все менялось, прежние представители горкома партии не смеялись бы над услышанным, а сочли бы за провокацию. Дали бы поручение завести уголовное дело, вести следствие, наказать виновников. Атут, посмеялись и забыли. Смеха в те дни было много; уходя во ВГИК, Леонид куражился в открытую. На уроке мастерства он встал и сказал Скорому:

- Учитель! Хотелось бы нам видеть от тебя знамение.

Скорый не растерялся и подыграл, ответил Леониду словами Христа:

- Род лукавый и прелюбодейный ищет знамения, и знамение не дается ему.

И надо мной Леонид подшутил и над дядькой. Весь выходной не давал адмиралу покоя, травил его, говоря: "Глухой ты стал, ничего не слышишь, иди уши помой". Ав понедельник подошел ко мне в институте и совершенно серьезно принялся рассказывать о том, какой это незаменимый орган- человеческое ухо, как мудро в ушную раковину природой заложена вся жизнь человеческая и что, если регулярно мыть его холодной водой, то никакая зараза не возьмет.

- Вон, дядька моет уши холодной водой три раза в день, и как огурчик. Не нужна никакая гимнастика, полезнее всяких обливаний,- тут он спохватился.- Асколько, кстати, сейчас время? Два? Надо же, позвони Савелию, напомни, он просил. Утром-то и вечером он регулярно, а вот днем, бывало, что и забудет. Позвони, Димон, не в службу, а в дружбу, я пока на третий сбегаю,- в туалет имелось в виду, для чего еще до начала рассказа он переминался с ноги на ногу.- Звякни, спроси, помыл он уши холодной водой, он очень просил.

И он убежал на третий. Конечно, я попался. Позвонил, спросил уважительно, отчего еще сильнее, наверное, травмировал адмирала, не забыл ли он помыть уши холодной водой. Савелий Трифонович рассердился:

- Как? Ивы туда же, молодой человек? Старика топтать?

За спиной тут же раздался хохот Леонида.

Леонид ушел из института, но видеться мы реже с ним не стали и, как прежде, оставались друзьями не разлей вода. Очень приблизил он к себе Азаруева. Фелицата Трифоновна была этим недовольна, она ненавидела Антона, жаловалась мне на него:

- Этот Азаруев- двуногая свинья. Ясделала ему бутерброд с сыром и чай в хрустальном стакане подала, так он бросил сыр в горячий чай, стал растягивать его, как жвачку, да так и не съел. Сыр засох на дне стакана, превратился в камень. Ячем только не пробовала, не смогла отмыть, пришлось стакан выбросить. Ичто еще удумал, при гостях стал свои гадкие номера показывать.

У Азаруева было два коронных номера. Тост закавказского секретаря комсомола: "Хочу этот девочка раком давать (рекомендовать- авт.) на комсомол. Чито ми с нэй дэлали ранше? До революции ми толькалы ее толко в зад. Атеперь, при совецка власт, ми толькаем ее только в перед".

И однорукий флейтист. Антон надевал пиджак, застегивался на все пуговицы, один рукав которого был пуст и спрятан в карман. Вединственной руке он держал флейту. Ивот музыкант, в образ которого входил Азаруев, начинал играть. Одной рукой и дудку свою держал и пальцами этой же руки перебирал отверстия на этой дудке. Хорошо играл Антон, строго и серьезно себя вел, никто не ожидал подвоха. Но вот музыкант играть устал, у него пот выступил на лбу. Как же быть? Решение находилось незамедлительно. Он опускает флейту ниже пояса, в это время из расстегнутой ширинки медленно, змеей, выползает указательный палец спрятанной руки и, обвив дудку, держит ее, пока музыкант достает из нагрудного кармашка носовой платок, и вытрет им пот со лба. Затем музыкант снова берет в руку флейту, и продолжается серьезная музыка.

Тот, кто видел этот номер в исполнении Азаруева, как правило, всегда хохотал до беспамятства, не исключая и почетных, сановитых гостей Фелицаты Трифоновны.

Как-то в пивной Азаруев разошелся, разматерился и из-за соседнего столика, где сидели работяги, нам сделали замечание:

- Ану, кончайте, мужики, по матушке ругаться.

Антон, не разобрав смысла претензии, сказал:

- Вглаза-то я его по батюшке,- он говорил о мастере,- а за глаза по матушке.

Работяги рассмеялись и перестали обращать на него внимание.

Что говорить, Антон спьяну продал мастеру второй балкон Леонида (унашего мастера не было ни одного). Нянчил Антон внука Скорого, дожидался деда, который гулял в тот день сотоварищи в ресторане. Скорый из ресторана вернулся, налил Антону за хорошую службу (внук уже спал) и стал жаловаться на то, что нет у него балкона. "Акак бы хорошо с балконом мне жилось!". Ну, тут выпили они еще, и Антон поднял тему балкона. Сказал, что у Леонида их два и один ему точно не нужен, и он, Азаруев, берется уговорить друга продать балкон. Наш мастер, в чем-то хитрый, злобный волк, в чем-то простодушный ребенок, да к тому же находясь под воздействием винных паров, решил: "Ачто? Правильно ведь Антон говорит, зачем Леониду два балкона, пусть продаст маленький. Мы его разберем, перенесем, а у меня соберем". Не выдержав, Скорый принялся мечтать о балконе вслух. Стал говорить о том, как по утрам на нем будет пить кофе со сливками, а по вечерам- чай с лимоном, как будет на нем встречать рассвет и провожать закат. Как поставит на балконе моноспектакль или заведет голубей, как станет выращивать розы, как купит цепеллин, или воздушный шар и припаркует их к балкону, привязав покрепче веревкой бельевой.

Вся Москва, весь Союз Нерушимый сузился теперь до размеров балкона, а точнее, балкон стал для Скорого и Москвой и Страной. На балконе помещался и Кремль с Мавзолеем, и Красная площадь и даже члены правительства и демонстранты, марширующий по брусчатке. Если в пьесе Шекспира за коня отдавали полцарства, то Скорый за балкон готов был полжизни отдать.

Скорый дал Антону задаток, на эти деньги Азаруев принес еще водки. Ивот они сидели, пили и думали, где лучше поставить балкон- в комнате или на кухне. Засыпая, счастливый мастер бормотал себе под нос: "Иправильно. Ибуду я жить с балконом!".

Утром, проснувшись и протрезвев, мастер подумал и сообразил, что балкон перенести невозможно. Он умолял Азаруева никому об этой сделке не говорить, Антон клялся самыми страшными клятвами, но, стоило мастеру в тот же день переступить порог института, как коллеги его самым серьезным образом осведомились: "Не хотите ли, голубчик, свой балкон застеклить?".

Это была очередная шутка Леонида, жестокая шутка. Узнав от Антона, который ничего не мог от него утаить, про балкон, он подослал Яшу Перцеля (режиссера с нашего курса) к педагогам со следующим предложением: "Есть знакомые рабочие по застеклению балконов, которые, уважая творчество нашего учителя, застеклят ему балкон совершенно даром. Но, чтобы не попасть в смешное положение, нужно прежде узнать, хочет ли того мастер". Те и узнали. Иникак не рассчитывали на столь громогласный ответ. Он их прямо на месте покрыл семиэтажным матом, а Азаруева обещал выгнать. Но не выгнал. После этого инцидента с внуком просил сидеть меня, услугами Азаруева пользоваться перестал.

- Совести, говорит, у тебя нет,- передавал Антон слова мастера,- а я говорю: "Совесть у меня есть, только я ей не пользуюсь".

После этого-то в пивной он и крыл по матушке мастера.