1

- Антон Антонович Азаруев,- говорил мне Толя,- давно уже не Азаруев. Унего теперь в паспорте- Иван Иванович Иванов. Апаспорт выдан не отделением милиции, а отделением патологии венерического диспансера. Он там настолько частый гость, так привыкли, что он себя Иван Ивановичем Ивановым декларирует, что в конце концов не выдержали и выдали ему соответствующий документ, так сказать, новый паспорт.

- Правда?- изумился я.

- Нет. Шутка. Но с ним, действительно, невозможно ни о чем говорить, кроме как о женщинах. Он или сам рассказывает о своих похождениях, либо тебя расспрашивает: "Как так у тебя бабы нет? Что же ты тогда без нее делаешь? Шлифуешь?". Спрашиваю, было в убогой жизни твоей что-то светлое, о чем всю жизнь можно вспоминать и, не стесняясь, рассказывать? Говорит, было. Ирассказал о том, единственно светлом, что было в его жизни. Это тоже, естественно, была женщина. Ну, думаю, сейчас услышу рассказ о великой и чистой любви и вот. Что я услышал: "Познакомился я с ней в Парке культуры, и так я ее полюбил, так она мне понравилась, что я не выдержал и сделал ей признание. Никогда и никому не делал, а ей сделал. Признался в том, что не могу с ней переспать (он, конечно, другими словами это обозначил- авт.), так как заражен венерической болезнью и в данный момент принимаю в свой организм лекарственные уколы. На что девушка, расчувствовавшись, тоже призналась в том, что болела этими болезнями и сама излечилась или, как она выразилась, "стала стерильной" только вчера. Влюбленные решили, что им нужно подождать,- продолжал Толя от третьего лица,- и отложить встречу под одеялом на непродолжительное время. Ивот, с тех пор, в чем, собственно и заключена вся трагедия этой любви для Антона, они ждут. То она его, то он ее, так как не получается у них в одно и то же время быть "стерильными" и насладиться друг другом со спокойной душой и чистой совестью.

Вот такую душещипательную историю о том единственно, светлом, что было в его жизни, рассказал Антон Толе. Антон тогда все к Толе приставал, лез с разными вопросами, со всякой ерундой.

- Ну, хорошо,- говорил Антон Толе,- вот ты говоришь, что нельзя путаться с замужними. Аесли она любит меня? Аесли муж, допустим, это знает и отпускает ее ко мне с чистой совестью? Отпускает, сидит с ребенком. И, встречая жену утром, видя счастливые ее глаза, улыбается. Улыбается оттого, что рад за нее, рад и тоже счастлив.

- Этот муж, который, по твоим словам, улыбается и радуется за жену, когда-нибудь поймает тебя и проломит череп. Аты будешь лежать весь в крови и недоумевать, за что? Ведь было все так хорошо, а, главное, правильно.

У Антона зубы были редкие, но при этом крупные и острые, как у дикого зверя. Когда он побрился наголо, то зубы стали еще заметнее, они словно выросли, вдвое увеличились против прежнего.

Антон познакомился с девушкой на вокзале, привел ее к себе и вот, занимаясь с ней известным делом, стал руками закрывать ей глаза. Делал он это для того, чтобы она не видела, как он, потея, скалится и не смеялась бы над ним, над его оскалом. Но она, сквозь щели между пальцев, все же разглядела милого, его большие и острые зубы, но не смеялась при этом, а наоборот, прониклась к нему нежностью и, в порыве этой нежности шептала: "Волчоночек мой, волчонок". Антон, конечно, всем об этом в красках рассказал и вскоре в институте его иначе, как волчонком, и не называли.

Одно время Антон крепко стал поддавать, да являться в таком виде на занятия. Педагоги у нас были добрые, отношения либеральные, но всему есть предел. Настал предел и их терпению. Один из педагогов по мастерству, женщина, стала ругать Антона:

- Ты что, без водки не можешь жить?

- Да, а как же-то жить без нее?- серьезно спросил Антон.- Пока я не выпью, я света белого не вижу, ночь кругом непроглядная. Акак выпью, так сразу светло перед глазами делается.

Антон говорил очень серьезно, но от такой его серьезной речи женщина-педагог рассмеялась и, вытирая выступившие от смеха слезы, сказала:

- Стобой нельзя, Азаруев, серьезно разговаривать. Иди. Иди, смотри на белый свет, пока он у тебя перед глазами. Акак ночь непроглядная наступит, тогда придешь ко мне репетировать.

И что же вы думаете? Сорвавшись с репетиции, Антон хорошенько еще добавил и явился среди ночи к женщине-педагогу на квартиру репетировать.

- Вы же сами сказали, когда ночь настанет. Яи пришел. Яне хочу пропускать репетиции.

Женщина поначалу решила, что Антон и в самом деле слаб умом и не понимает образную речь, но в этот момент под лестницей послышался сумасшедший хохот Москалева и вслед за этим торопливые шаги, перешедшие в бег. Хлопнула подъездная дверь, смех прекратился. Женщина смотрела на Антона, тот улыбался.

- Простите нас, Наталья Борисовна,- заговорил Антон.- Мы отвратительны, глупы и бездарны, но мы к тому же еще и молоды. Инам так хочется веселья, а где взять? Вкиоске "Союзпечать" ведь не купишь.

Если бы он эту искреннюю речь говорил мне, то по киоску "Союзпечать" я бы сразу же определил, что этот текст приготовлен для него Леонидом, но Наталья Борисовна этого знать не могла и поверила в то, что это слова самого Антона. Она пригласила его к себе, рассказывала ему о своей молодости, о том, как она понимала в свое время веселье, и как понимает его теперь. Много рассказывала, из чего Антон ничего не запомнил, ибо память его цепляла только сальности, грязные анекдоты и истории про женщин.

- Ты что такой хмурый?- спросил я как-то у Антона.

- Да со своей старухой поссорился,- отвечал он.- Написал на чистом листе дружбану письмо в армию, перевернул лист, чтобы она не читала и вышел. Ивышел-то на пять минут, а вернулся, она уже мой лист под свои надобности использовала. Только не подумай, что мать им подтерлась. Написала на нем: "За упокой" и целый столбик разных имен. Крестик сверху нарисовала, в церковь хотела отнести. Ну, как я другану такой листок пошлю? Пришлось переписывать письмо а дома во-первых, бумаги нет, а во-вторых, не люблю я писать.

Сам страницу переписать не мог, а Тарасу, я слышал, такие советы давал:

- Ручка у тебя есть, бумага есть,- говорил Антон.- Что еще нужно? Сиди и строчи.

- Душевное расположение нужно.

- Чего?

- Яговорю, душевное расположение еще необходимо. Определенный настрой.

- Ой, перестань, Тарас, перестань. Писание есть обыкновенная работа. Работа механическая, никакого душевного расположения для этого не нужно.

- Ну, это ты так думаешь...

- Не я, а все. Да, так оно на самом деле и есть. Ато, что ты говоришь, все это выдумки, чтобы пудрить мозги девочкам и заставлять их лезть в постель, при этом вздыхая и восторгаясь: "Ах, он такой необыкновенный. Он не может просто так водить ручкой по бумаге, ему нужно душевное расположение". Еще раз говорю, брось зазнаваться, я-то лучше знаю".

2

Был на дне рождения у Антона; на столе стояло вино, закуски, все готово было для того, чтобы отмечать. "Авот и первое поздравление",- решил я, увидев соседа, с которым в одной квартире жил Антон. Сосед подошел к Антону, пожал ему руку, а вместо поздравления сказал следующее:

- Приходил вчерась Саша-Кабан, просил передать, что если к завтрему ты не вернешь ему долг, то тебе будет...

- Чего? Что будет-то?- допытывался Антон, хотя казалось бы, и так было ясно, что тот мог ему обещать. Сосед оглянулся на мать Антона, тоже вопросительно смотревшую на него и стал интеллигентничать.

- Он сказал слово, похожее на слово "конец"; такое же по сути, но начинается оно на "пэ".

- Писец? Стал гадать Антон.

- Да, только еще с буквой "д" посередине.

- Да пошел он! Мы еще посмотрим, кому будет "писец" с буквой "д" посередине.

На этом же дне рождения от соседки я узнал об Антоне кое-какие секретные сведения. Соседка тоже была из приглашенных и сидела рядом со мной за столом.

- Мать его, Кузьминишна, тогда работала на производстве с инвалидами, со слепыми, одним словом. Убиралась там у них в цеху. Водила к себе в гости. От одного из них Антона и прижила.

- Ачто же он слепым не родился?- засомневался в искренности ее рассказа Зурик, так же слушавший ее в пол-уха.

- Так зачем же? Хромосома-то у них здоровая. Просто случилось несчастье, человек и ослеп в расцвете лет, а так, по мужской части, здоровей здорового. Вот она и водила. Аинвалиды тоже люди, тоже хочут тепла, хочут ласок... Да, как подумаешь об этом, самой впору какого-нибудь пожалеть. Их ведь есть за что жалеть. Вы бы на их месте руки опустили, а они вон работают, денежки зарабатывают. Как-то видела Клавку с одним из них в метро, он дарил духи ей. Она упиралась, говорила: "Не надо", а сама счастливая. Смотрит, ахает. Может, как раз отец Антона и был? Не знаю.

- Ешь картошку,- говорила Клавдия Кузьминична сыну, переживая из-за того, что тот пил и не ел ничего.

- От крахмала только воротничок хорошо стоит,- храбрился Антон.- О! Смотри! Смотри, мам! Там такие попугаи на воле живут.

По телевизору шла передача "Вмире животных", показывали окрестности реки Амазонки и огромного попугая, сидящего на ветке.

- Да ну?- удивлялась Клавдия Кузьминична.- Они, такие попугаи вообще-то всегда заперты.

Имелось в виду,- в клетках сидят.

- Кто ж его там кормить будет? Умрет с голоду.

Она была простодушна и мила, матушка Антона.

По телевизору выступал какой-то парламентарий. Мать Антона пригляделась к нему и спросила: "Это не тот, кто щекотки боится?". Яне понял, откуда у нее такие сведения. Иона пояснила:

- Он шпиона играл,- его обыскивают, он в хохот. Тот, кто обыскивает, ему и толкует: "Чего смеешься, ведь смерть на носу?". Аон отвечает: "Щекотки боюсь".

Она спутала парламентария с актером Виктором Павловым в образе Мирона Осадчего из кинофильма "Адъютант его превосходительства". Яей об этом сказал.

Телевизор она любила. Особенно ей понравился телевизор, который был у Леонида, с дистанционным управлением (была на дне рождения Леонида, вместе с сыном). Все просила, чтоб ей дали пульт управления, говоря при этом: "Дайте-ка мне управителя". Ей подавали.

Матушка у Антона была энергичной и работящей. Она в сезон ездила за грибами на электричке, ловила в Москве-реке рыбу, квасила капусту. Мы, грешные, тогда еще живя беззаботной жизнью, эту рыбу, подсушенную, с пивком трескали. Она сушила не только грибы и рыбу. Она сушила и арбузные семечки и корки от лимонов, апельсинов и граната. Зерна апельсиновые и лимонные сажала в горшки, они прорастали, росли, зеленели, затем отчего-то желтели и сохли. Но она все одно, сажала. Сухие корки граната использовала при расстройстве желудка. Лимонные корки кидались в настойку, апельсиновые и мандариновые раскладывала на вещах, якобы от моли помогали. Хозяйственная была, все у нее шло в дело.

А день рождения тогда закончился так: как обычно, пили, пели песни. Танцевали. Затем Антон рассказывал свежие сплетни и древние анекдоты, показывал фокусы. Запомнился такой: зажигал спичку, бросал ее в пустую бутылку из-под молока и затыкал бутылку вареным яйцом. Яйцо, как живое, само пролезало через узкое горлышко и оказывалось в бутылке.

Вечером все это было весело, а на утро я плохо себя чувствовал, да еще этот мусор кругом. Да к тому же Антон надел на голое тело фартук, принадлежавший его матушке, и бегал, готовил завтрак. Девчонки над ним смеялись, а он гордился этой своей придумкой. Да, на такие придумки он был мастак. Любил, сняв штаны за кулисами, показывать товарищам, играющим на сцене, свои гениталии. Особенно когда те должны были произносить монолог, глядя за кулисы, в его сторону.

Когда я поступил в институт, то никак не мог привыкнуть к тому, что каждый мало-мальски знакомый (аэто, считай, весь институт) обязательно пожимая на ходу руку, спрашивал: "Как дела?". Причем, спросит и идет своей дорогой, не дожидаясь ответа. Ядумал, что их от такой, на мой взгляд, нехорошей привычки отучить нельзя. Антон отучил. Сказал: "Надо спрашивать: "Как живешь", а не "Как дела". Дела у прокурора. Стали спрашивать "Как живешь?". Итогда он, с наслаждением, на их вопрос "Как живешь?" отвечал: "Регулярно и с удовольствием".

Он любил такую шутку. Пихнет кого-нибудь в транспорте локтем, тот, возмущенный, обернется, а он тут как тут, обращаясь ко мне наставительным тоном говорит: "Дмитрий, мне кажется, ты должен извиниться". Что тут поделаешь? Яизвинялся.