1

Вскоре, словно по вызову, не отбыв положенного срока, вернулась из-за границы тетка. Ивернулась она не одна, а с новым мужем, усатым прапорщиком и с новой своей семьей, состоящей из его троих детей и его же старой мамы.

Думаю, можно было бы тетку уговорить нас сразу не выгонять, но тут я стал свидетелем такого, что просить ее об этом язык не повернулся.

С надеждой на заграничные подарки, пришли люди из жилконторы- женщина-главный инженер и та, молодая, Наталья Гавриловна. Подтянулись соседи в лице Стаса Синельникова и его жены. Все стали на меня жаловаться.

- Сбандитами разборки устраивал,- говорил Синельников,- проституток тут дрючил каждую ночь. Тех, что умирали, хоронил. Поздно ты приехала, а то бы на поминки успела. Сладко спал он, жирно ел, твой родственничек. Холодильник на моем горбу себе привез и спасибо не сказал.

- Какие проститутки?- всплеснула руками тетка.

- Да вот, стоит одна из них,- сказал Стас, указывая на Тамарку.

- Он все врет,- попробовал я заступиться за честное имя Тамары и Тони, но меня и слушать не хотели.

- Ничего не врет! Знаем уж! Да!- визгливым голосом, покраснев, крикнула молодая служащая жилконторы.- Эту он и в подъезде, и на подоконнике. Все знают.

- Соседей под собой затопил,- говорила отвергнутая мной женщина-главинженер.- Я, Варвара Михайловна, только из-за уважения к вам не дала ход делу. Закрыла глаза.

- Знал ведь, что у меня астма,- подключилась к травле и жена Синельникова.- Так нарочно завел собаку, видно щенков от нее хотел на продажу, да не вышло.

- Какую собаку? Где ж он взял ее?- недоумевала тетка.

- Украл, конечно. Собака была не дворовая. Такие собаки все под замком сидят.

- Так где ж она?- заинтересовался вдруг прапорщик.

- Хозяин нашелся,- пояснил Стас.- Пришел, забрал собаку, бока ему наломал, неделю опосля отлеживался, все дохал по ночам, да и теперь вон еще, еле ноги передвигает. Это ему наука на будущее.

От всего услышанного тетя Варя так расстроилась, что даже и про цветы не спросила. Какие уж тут цветы после Содома и Гоморры! Яотдал ключи, попрощался, и мы с Тамарой пошли восвояси. Ядаже не стал оправдываться.

В ту ночь нас приютил ГИТИС, спали прямо на сцене, в одной из аудиторий. Ауже на следующий день поехали к Тамаркиной бабушке.

Дом у бабушки Несмеловой был деревянный и находился недалеко от Москвы. Кошки гадили прямо в доме, отчего там стоял невыносимый запах. Даже после того, как Тамарка прибралась и вымыла пол, этот запах до конца не выветрился. Бабушка была хорошая, добрая, была нам рада. Но мне у нее не очень нравилось.

2

Диплома мне не дали. Спектакля у меня не было. Тот спектакль, по пьесе Калещука, Скорый доставил, переделав, и он с большим успехом шел на подмостках театра МАЗУТ-2. Винституте дали справку, что я прослушал курс, но ни один московский театр не брал меня в свой штат. Жить у бабушки и ничего не делать было невозможно, да и потом все в Москве на тот момент меня раздражало, напоминало о Тонечке, о том, что провалил постановку. Ястал нервничать, вести себя неосторожно и теперь даже не вспомню причину, из-за которой поссорился с Тамарой.

Причина была пустяшная, но вот мы впервые, после тех моих слов и объятий сидели и напряженно молчали, не зная, с чего начать примирение. Ясказал:

- Хочешь, покажу фокус? Утебя есть чистый носовой платок? Дай его мне. Задумай запах духов или одеколона. Мне не говори. Ясейчас над платком пошепчу, и он будет пахнуть именно так, как ты задумала.

Тамарка недоверчиво протянула мне платок, стала размышлять.

- Ну что? Готова?- Ясделал вид, что что-то нашептываю, а затем вернул ей платок со словами:

- Вот тебе именно тот запах, который ты заказывала.

Тамарка понюхала, посмотрела на меня с удивлением и даже улыбнулась от неожиданности.

- Действительно, пахнет. Язадумала запах французских духов "Шанель номер пять" и действительно почувствовала этот запах. Акак ты это сделал?

- Ябыл на представлении, и маг в чалме этот фокус показывал. Все рассчитано на подсознание человека. На самом деле я не колдовал. Клетки твоего мозга сами вспомнили нужный запах и подали тебе импульс на рецепторные клетки носа. Так ты и почувствовала тот запах, который был тебе уже знаком.

Тамарка смотрела на меня, открыв рот, внимательно слушала объяснение и вдруг, не выдержав, громко рассмеялась.

- Нет, бы просто попросил прощения, целую историю придумал,- примирительно и простодушно сказала она.- Ятолько вид сделала, что запах узнала. Ничем платок по запаху от прежнего не отличался. Да я и не знаю, как пахнут духи французские. Япросто тебе подыграла.

- Ну, ты и артистка.

- Сам же меня этому учил.

Мы обнялись, помирились, поговорили на ту самую тему, которая меня волновала и, не откладывая, собрались и отправились в мой родной город.

3

Родной город принят меня неласково. Вдень приезда, прямо у дома, два молодых негодяя, идя навстречу, сделали мне "коробочку", то есть стукнули плечиками. Они были тщедушные и, не будь Тамарки, я бы непременно наказал их. Но уж случай был слишком неподходящий. Тамара первый день в незнакомом городе, волновалась и, конечно, я смолчал, стерпел, не стал задираться. Обиднее всего было то, что они почувствовали, что к конфликту я не расположен и этим воспользовались. Утешало лишь то, что Тамара ничего не заметила. Ая уж, со своей стороны, всячески постарался скрыть неудовольствие, вызванное этим столкновением. Якак-то интуитивно чувствовал, что представится более удобный случай поквитаться. Иинтуиция меня не обманула. Расскажу об этом сразу, чтобы с темой "негодяев" покончить.

Через день, с утра пораньше, пошел я в магазин и по пути встретил своего одноклассника Сергея Замятина. Серега был под градусом, и в голове у меня даже мелькнула мысль проскользнуть мимо него незамеченным. Но он меня узнал и окликнул:

- Крестник! Дима! Стой, стрелять буду!

Я остановился, поздоровался, он осмотрел меня всего с головы до ног и, улыбаясь, спросил:

- Куда же мы с тобой пойдем? Чего выпьем?

- Пойдем, пивка попьем,- сказал я и, положив по-товарищески на мускулистые Серегины плечи свою руку, повел его к пивной.

- Не клади на меня так руку,- закапризничал он,- я чувствую себя щенком.

Зайдя в пивную, я занял очередь, а Серега сказал:

- Дай сюда деньги.

Я понял, что он хочет отовариться без очереди, пробовал отговорить, но он не хотел и слушать. Пришлось повиноваться.

Когда Серега полез к окошку, очередь зароптала, но не столь бурно, как я ожидал. Просто совестили его. Мне это показалось странным.

- Ану, тихо!- крикнул Сергей.- Всем стоять! Стоять-бояться!

Все замолчали. Сила солому ломит, никто не хотел нарываться. Явышел из очереди и пошел его унимать. Он к тому времени уже отдал деньги и ждал пиво. Пиво отпускали как раз те самые молодые негодяи. Яузнал их, и они узнали меня. Серега на них покрикивал:

- Быстрее шевелитесь, недоноски. Трубы горят, сейчас дым пойдет.

Похоже, он не отвык еще от армейской службы и ребят воспринимал, как воинов-первогодков. И, как ни странно, эти надменные, заносчивые пареньки его слушались. Один из них, видя мою снисходительную улыбку и стесняясь такого обращения, попытался перечить:

- Быстро только у кошек бывает,- еле слышно пробурчал он.

Серега взял кружку, стоящую на подносе и запустил ее в знатока животных.

- Ятебе покажу кошку! Ты сам у меня, салага, мяукать станешь!

На ребят было жалко смотреть. После брошенной кружки и Серегиного выкрика никаких пререканий больше не было. Мы взяли четыре кружки и отошли.

Своим хамским поведение Серега как бы отомстил за меня. Зла на ребят в своем сердце я больше не держал. Чего нельзя было сказать про них. Вышел из подсобки грузчик, подошел к нашему столику и, обращаясь к Сереге, спросил:

- Ты что, по морде захотел? Зубам во рту стало тесно?

Отпив из кружки пива и выдержав многозначительную паузу, Серега указал грузчику на грязный пол в углу помещения, где стояло ведро с мокрой тряпкой и сказал:

- Там будешь лежать.

Грузчик посмотрел на грязный пол в углу, посмотрел на массивные Серегины плечи и, видимо, представив себе, как он там лежит, тихим, вкрадчивым голосом сказал:

- Извините, мужики. Яошибся. Я, кажется, не в ту лодку сел.

Вот на этом, пожалуй, историю с ребятами и с отмщением, я закончу.

Вторая неласковость города была связана с трудоустройством. Несмотря на то, что я пять лет проучился в ГИТИСе и представил об этом справку, на должность очередного режиссера меня не взяли. Более того, не взяли и актером. Главреж, которого звали Феликс Феликсович Склифасовский, предложил мне временно поработать механиком сцены (подмигивая, шептал, что выиграю в деньгах), но при этом сказал, что будет иметь меня в виду и обязательно займет в новых постановках в качестве актера, а чуть погодя, возможно, и самому даст что-нибудь поставить.

Как это ни парадоксально, но я не только согласился, но даже обрадовался его предложению. Дело в том, что я хотел быть в театре, но пока не считал себя вправе заниматься такой сложность профессией, как режиссура. После нескольких нервных срывов я стал необъяснимо жесток. Стал кричать на актеров. Стал относиться к живым людям, как к материалу. Истрашнее всего то, что получалось. Иполучалось легко и просто. Японимал, я чувствовал, что это путь, ведущий в никуда, в тупик. То, чем я занимался, не было режиссурой. Яочень сильно, а главное, совершенно бессмысленно унижал актеров. Хуже того, актрис, существ беспомощных, безответных. Ия решил, что не имею права, пока сам не пойму, не разберусь в себе, в сути профессии, работать режиссером. Да, профессия у меня была, можно сказать, что я ей владел. Но владел ли я этикой внутри профессии? Понимал ли я сам смысл занятия? Аведь я считал себя совестливым и это было достаточным основанием для того, чтобы уйти добровольно в "схиму". Ибо просто на своих глазах я превращался в садиста. Встрашного монстра. Главреж Феликс Склифасовский помог мне сделать то, чего сам я себе желал и на что, в то же время, по собственной воле, никогда бы не решился.

Тамара восприняла мое назначение спокойно. Яей объяснил тайный смысл такого моего решения. Сказал, что мне нужно подумать. Она поняла. Вот уж, воистину, кто хранил меня в те дни, так это Тамара. Мы поженились. Она стала мне женой, а я ей мужем официально.

Очень обрадовался я тому, что Тамара себя оговорила. Собственно. я ей все простил, и готов был принять с любым прошлым, в чем бы она мне не открылась, но оказалось, что и прощать ее было не за что. Наговаривая на себя, она надеялась таким странным образом приобрести в моих глазах вес, показаться опытной и взрослой. Ииз-за этого чуть было все не погубила.

Что там ни говори, а девственность- самый дорогой подарок, который жена может преподнести мужу на свадьбу. Хотя, помнится, я даже выстроил для себя теорию закономерности, по которой мне, бесчестному, и не полагалось честной жены, а иначе было бы несправедливо. Ипредставьте, до того себя уговорил, так на это настроился, что когда в результате ошибся, и, казалось бы, надо было только радоваться, я опечалился. Что значит настрой! Впрочем, печалился я недолго.

Фантастическая встреча произошла у нашего родильного дома. Дело в том. что Тамара была беременна, и я, проходя мимо этого дома, невольно задумался о том. что ей, возможно, придется в нем рожать. Ивдруг, слышу, окликают меня и говорят: "Здрасте". Смотрю, стоит молодая женщина с двумя детьми. Одному ребенку четыре, а другому два. Это была Таня, та самая Таня, первая любовь моя, с которой познакомился, переписываясь еще на службе, и чья сестра меня проклинала и ругала, пугала, что с Таней случилась беда.

Да, это была та самая Таня из Омска. Та, да не та. Похорошела. Жила она в Уфе с мужем в доме, который располагался в двух шагах от роддома. Она показала свой подъезд, сказала номер квартиры и приглашала в гости. Добрая, хорошая Танька. Яобещал зайти, говорил "Непременно", зная заранее, что никогда к ней не пойду. Тот тяжелый камень вины перед ней, до сих пор угнетавший душу мою, наконец, свалился. УТани семья, муж, дети. Она светилась изнутри счастьем, и я порадовался за нее. И, разумеется, за себя, так как на душе стало легко и свободно. Семья меня очень выручала в то нелегкое для меня время. Мой ангел-хранитель, моя Тамара меня берегла.

Из театра я возвращался поздно и, сразу же, не подходя к жене, шел в ванную. Яее как-то раз, сразу по возвращении с работы обнял, да так и простоял, как завороженный, битый час, целуя и не находя сил от нее отойти. Апотом, когда после мытья брился (ябреюсь всегда на ночь, чтобы у жены не было раздражения кожи), из-за того, что руки дрожали, порезался. Стех пор- сразу в ванную, к ней не прикасаясь.

Моюсь, бреюсь, а Тамара стоит у двери и рассказывает мне все то, чем жила, что накопилось в ней за время моего отсутствия. Иэто как-то незаметно вошло в традицию. Вкаждой семье свои причуды.

Как не видимся с ней целый день, так Тамара уже скучает, да и я, всякий раз приходя, нахожу изменения в ней и внешние и внутренние. Она всякий раз открывается мне с новой, с незнакомой еще стороны, становясь еще более желанной. Ипусть не расставались мы с ней все последнее время, а все одно, не могу к ней привыкнуть, не могу с ней общаться, как со своей собственностью. Всякий раз обнимаю ее с тайным трепетом.

Я люблю Тамару, вижу, что и она меня любит. Ачто еще надо для семейного счастья. Она рассказывала мне обо всем. Делилась даже тем, как женский врач ее осматривал, о чем расспрашивал, как почувствовала себя беременной. Ей, как и мне, все это было в новинку. Эти, и не только эти разговоры были нашей семейной тайной, тем совершенным миром, о котором я когда-то мечтал. Мечта сделалась явью, не потеряв при этом своей привлекательности.

Забегая вперед, скажу, что я вскоре стал отцом. Родился сын, которому мы дали имя Петр. Имое отцовство было настолько же реально, насколько когда-то казалось невероятным. Многообразие новых ощущений, осознание своего нового положения,- все это тревожило меня до слез. Язнал Тамару хорошей женой, теперь же открывал ее, как умную, чуткую, заботливую мать.

Милые женщины, создавайте в своих гнездышках уют. Умные, разумные, деловые, не пренебрегайте такой простой и необходимой вещью. Ауж если и готовить вкусно будете, то все у вас в семье будет хорошо, все беды и невзгоды обойдут ваш дом стороной. Тамара обладала поразительной способностью сделать уютным любой уголок, обходясь при этом самыми скромными средствами.

Вдали от столичного шума, в провинции своей, я с ужасом наблюдал за тем, что творилось в Москве.

Скорый, о котором ходили слухи, что он при смерти, вдруг и неожиданно для всех женился на моей сокурснице Маше Мелкомуковой. Надо сознаться, что эта Маша доставала меня еще с картошки, то предлагала пойти вдвоем одеяла вытрясать; на танцах все липла, не давала оглядеться. Помню, у костра всех повеселила. Все над ней смеялись. Стала вести повествование и, не замечая того, вводила все новых и новых персонажей, так что далеко ушла от той первоначальной истории, которую хотела рассказать. Сама же этого не замечала, и не понимала, отчего все хохочут. Думала, что смеются над теми перипетиями, о которых она повествует.

После картошки, несколько раз просила меня помочь ей подвезти тяжелые сумки домой. Япомогал. Как-то дала билет в кинотеатр "Иллюзион" на редкий фильм, сказала, что пойти не может, а сама оказалась на соседнем месте. Так фильм и не дала посмотреть, смеялась и шутила, лезла с поцелуями.

Яее серьезно не воспринимал. Воспринимал, если можно так выразиться, как малолетнего ребенка, как младшую сестру. Собственно, так к ней и относился и очень удивился, что они со Скорым решили пожениться. Исходя из их интервью, выходило, что пока я или Азаруев сидели с его внуком, Скорый забавлялся с нашей сокурсницей. Разговоры о них ходили, но я не придавал им ни малейшего значения, воспринимал, как грязные сплетни. Ведь Маша была хоть и не Морозова-травести, но выглядела совершеннейшим ребенком. Аона, тем временем, по собственным же признаниям в газете с первого курса сожительствовала с мастером. Они фотографировались вдвоем, их фотографии помещались на обложках глянцевых журналов. Скорый отпустил себе молодецкие усы и бородку клинышком. Смотрел с обложки мушкетером.

Ужасны были их исповеди, данные журналистам. Маша гордилась тем, что умна и делилась с бывшими сокурсниками своими женскими хитростями, то есть, тем самым, как она, заметив, что Семен Семеныч повадлив и не гнушается студентками, соблазнила его и взяв властной рукой за причинное место, постепенно привела его к браку, "который, наконец, состоялся". Скорый, в свою очередь, хвастался тем, что охмурил студентку.

Мне казалось, что эта статья просто клевета и неумело состряпана врагами, возможно, даже Сорокиным и Сарафановым, но потом выяснилось, что именно такое интервью они оба и давали. Причем, в присутствии друг друга.

Как-то все, словно сговорившись, перестали стесняться неблаговидных поступков. Скакой-то даже гордостью сообщали о них всему миру. Делали это по телевидению, по радио, через газеты, и не тени раскаяния, одно бахвальство. Делай, как я! Бери пример!

Учился у нас на курсе бездарный актер, просто профессионально не пригодный. Яочень за него переживал. "Как же он жить будет?- думал я,- ведь у него же кроме белозубой улыбки ничего нет, да и та фальшивая". Так он вдруг стал самым востребованным именно из-за фальшивой белозубой улыбки и именно из-за своей очевидной для всех бездарности. Он вел передачи на телевидении, снимался в сериалах, что было новым словом телевидения. Его фальшивая белозубая улыбка, как символ новой эпохи, засияла на всех глянцевых обложках.

Но более всего вызвал мое раздражение фильм о Кате Акимовой. Документальный фильм, в котором были воспоминания ее мамы, страницы из семейного альбома. Перед объективом работающей камеры делились своими воспоминаниями Скорый, педагоги, Толя и, конечно, Маша Мелкомукова.

Говорили очень много, и все с первого до последнего слова было ложью. Просто нашли еще один повод, чтобы как-то заявить о себе. Так и сквозило в желании каждого выпятить себя, показать, какую огромную роль сыграл именно он в короткой творческой жизни Катерины Акимовой. Ивсе это после обнародования тех записей, где Скорый домогался, замышлял изгнать ее из института, и педагоги потакали. Япросто не находил слов, чтобы охарактеризовать увиденное.

Запомнился диспут на религиозную тему. Вдушной студии Останкино собрались представители трех главенствующих в нашей стране религий- православия, ислама и иудаизма. Совещались о том, как поступить с кришнаитами. Запретить их деятельность или нет? показывали кадры демонстрации в поддержку Кришны. Внестройных рядах кришнаитов шел Зурик с каким-то знаменем в руках.

На эту передачу каким-то странным образом пробрался наш бывший преподаватель эстетики Борис Михайлович Лыков. Был наряжен он в одежду католического пастора, представился первосвященником церкви Льва Николаевича Толстого. Требовал прав и свобод для себя и своей паствы.

- Постулат главнейший и единственный,- говорил Борис Михалыч,- Бог есть любовь. Потому, как ты любишь ближнего, определяется твоя любовь к Богу. По-моему, очень демократично. Ине надо церквей с колоколами, обрядов, молитв, икон и всякой прочей атрибутики.

Бориса Михайловича на этом форуме никто всерьез не воспринимал. Сним даже не спорили, дескать, дурак, он и есть дурак, чего с него взять. Священник церкви Льва Толстого. Что может быть нелепей?

Я же, глядя программу, вспомнил о том, как Борис Михайлович, еще преподавая в институте и не наряжаясь в католического пастора, создал при американском консульстве секту "Духовное единство", где просто должны были собираться страждущие, петь песни, читать стихи, говорить о чем-нибудь хорошем. Он не успевал своих сектантов из петли вынимать. Все хотел подемократичнее и без Бога. Амежду тем, не дурак же был, в смысле начетности. Одиннадцать языков знал (работал когда-то психологом в сборной Советского Союза, мы, как педагога, его любили и уважали), а покаяться, уверовать в Бога боялся.

4

Главный режиссер нашего театра, Феликс Феликсович Склифасовский, по своему образованию был театроведом. Сам писал инсценировки, ставить старался все сам. Вкачестве редкого исключения приглашал режиссеров из Москвы. Так же, как и Скорый, боялся, что подсидят.

Все актеры были тучные, неповоротливые, ибо работали исключительно голосом. Задействованы были одни глотки. Стояли на сцене и разговаривали. Он слушал их правильную речь и от этого млел. Больше ему от актеров ничего не было нужно. Исключительные голоса, дикция. Через ретранслятор слушаешь и ловишь себя на мысли, что передают по радио пьесу старого доброго МХАТа, и на сцене Борис Ливанов, Андровская, Книппер-Чехова. Асмотреть их на сцене (наших, разумеется, а не МХАТовцев) было просто невыносимо. Стоят актеры и говорят, ничего не происходит. Если зал на треть заполнен зрителем, то это уже считалось громадным успехом.

О Леониде ничего не было слышно, Калещука хвалили, после успеха его пьесы в постановке Скорого, она пошла по всему постсоветскому пространству. Не осталось ни одного театра, который ею бы не отметился. Тот, в котором трудился я, тоже пытался, но решил, что будет лучше, если по договору приедет и поставит ее сам Скорый.

Из моих бывших друзей на виду был один лишь Толя Коптев. Он сумел за короткий срок сделать себе головокружительную карьеру. Выступал по телевидению, на радио, представляя молодых и одаренных деятелей культуры. Много ставил, в основном по провинциям. Он просто поражал своей работоспособностью. Яне завидовал ему, я за него был рад. Признаюсь, в какой-то момент я на нем поставил крест. Думал, весь этот картинный золотовалютный бизнес проглотит его с головой. Он совершенно тогда перестал заниматься театром и, вдруг, так развернулся.

Возможно, в том, что стал он заниматься всей этой блестящей мишурой, была и моя вина, надо было бы после смерти его отца быть к нему поближе. Но тогда вокруг него столько всякой шатии-братии вертелось, что я рисковал быть воспринятым за одного из них, то есть из-за корысти вертящимся у его ног. Хотя и видел, как трудно ему жить со свалившимся на него грузом, жить с постоянно натянутыми нервами. Все же самолюбие не позволило подойти, смалодушничал.

К чему, собственно, так долго рассуждал о Толе. Приехал он в мой родной город, но не ко мне, а в наш театр. Скорый подписал договор на постановку, а вместо себя прислал Толю, с тем, чтобы Толя работал с актерами, с цехами, делал дело, а тот потом налетел бы, как орел, ветром от крыл своих отполировал бы содеянное и, схватив в клюв оговоренную сумму в виде толстой пачки, вновь взлетел бы на свой Олимп.

Толя появился в нашем театре нежданно-негаданно, в необыкновенном заграничном пиджачке, в водолазке вишневого цвета. Яже трудился в театре механиком и переодевался на работе, если так можно выразиться, в неопрятного вида одежду.

И вот, столкнулись мы с ним нос к носу, я чумазый и он, весь из себя. Итут случилось такое, чего я от него совсем не ожидал. Он сделал вид, что меня не знает. Хотя шел я вроде бы один, стыдиться нашего знакомства ему было не перед кем. Но все прояснилось через пять минут, когда я увидел Феликса Склифасовского и услышал его слова, которыми накачивал он своих актеров. Это была инструкция, как следовало им себя вести с приезжим режиссером.

- Кнам приехал полубог из Москвы,- говорил Феликс Феликсович.- Он будет ставить прогремевшую по всей стране пьесу Калещука. Заклинаю вас слушаться его беспрекословно. Выполнять все его задачи. Следом за ним явится сам Бог, всем известный Семен Скорый и проведет генеральную репетицию. На нашей сцене будет идти спектакль Московского Академического Замечательно Устроенного Театра... Знакомьтесь, Анатолий Модестович Коптев!

И тут в перекрестии прожекторов, почти, как в цирке, на сцене появился Толя. Согласитесь, разве мог полубог здороваться с перепачканным в грязи и пыли монтировщиком, в тот момент, когда осветители уже стояли за прожекторами и готовились к его выходу. Толя поблагодарил главрежа, рассказал вкратце о себе, и закипела, забурлила работа над переносом спектакля с одной сцены на другую.

Очень легко начавшаяся, работа на ровном месте вдруг взяла, да и забуксовала (итут я заметил, что, как и прежде, после смерти отца, у Толи донельзя натянуты нервы). Толя неверно распределил актеров на роли, не мог объяснить, сформулировать, что им играть, не мог показать. Да и то сказать, что бы уж не мог. Как мне показалось, не очень то и хотел. Он совершал почти те же самые ошибки, что и я, ставя эту пьесу в театре МАЗУТ у Скорого.

И вдруг, среди ночи в квартире моей раздался звонок. Яоткрыл дверь и увидел на пороге Толю.

- Предателей принимаешь?- спросил он.

- Заходи,- восторженно крикнул я и полез обниматься.

Он мне не препятствовал, но его объятия были не такими жаркими, как мои.

Толя сообщил, что бросив все, уже сел в поезд, идущий в Москву, но в последний момент не выдержал и сорвал стоп-кран. Сказал, что мой адрес узнал сразу же по приезде, но все не решался зайти, да и таскали по ресторанам, по "радио", по баням. Япоказал ему свой скромный быт, наследника. Рассказал, что говоря о творчестве, могу похвастаться лишь тем, что вместе с соседом-художником делаю детские книги, придумываю для героев, которых он изображает, мизансцены.

- Фелицата Трифоновна очень интересовалась тобой,- сказал Толя.- Когда узнала, что ты устроился монтировщиком, не поверила. "Сегодня не тридцатые годы, не при Сталине живем, да и он далеко не Булгаков. Невозможно, чтобы судьба заставила режиссера пойти в механики. Жилищный фонд существует везде, в любом театре, если не квартиру, то комнату в общежитии всегда дадут. Но все это ерунда. Режиссеру, приезжающему из Москвы, автоматически предоставили бы квартиру". Она, видимо, забыла, что ты поехал в родной город. "Это редкая, сложная профессия, режиссеров не хватает, и везде режиссеры нужны и везде московский диплом безумно ценится. Чудовищный конкурс на поступлении, очень сложный экзамен, надо продемонстрировать совершенно невероятный интеллект, ум, изворотливость, то есть с кондачка на режиссуру не поступить. Влюбом случае, талантлив или нет, поступают люди, которые хотят и любят это дело. Потом пять лет обучения в очень тяжелой форме с совершенно невероятными физическими и моральными нагрузками, исключает возможность человеку нормальному работать механиком сцены". Тут я в твою защиту сказал, что тебя силком в механики засунули, что ты не по своей воле. "Не может быть такого! Если бы главреж ему сказал: "Не возьму ни режиссером, ни актером" любой бы ответил: "Да пошел ты...". Да и по морде бы ему дал. Имел бы на это полное право. Иглавный, я думаю, в последнем случае, никуда бы жаловаться не пошел. Если бы сдал в ментовку на пятнадцать суток, то после этого стал бы посмешищем. Он предложил режиссеру, закончившему московский институт, должность рабочего! Это выглядело бы издевательством. Ав советские времена его самого бы посадили". Акак все же было на самом деле?- поинтересовался Толя и было заметно. что этот вопрос очень мучает не только Фелицату Трифоновну.

- Как? Да вполне обыденно. Пришел к Склифасовскому, показал справку вместо диплома. Сказал, что хочу работать режиссером. Он справку повертел, порасспрашивал, как с жильем, женат или холост, у кого в Москве учился. Апотом, чуть не заплакав, сказал: "Режиссером взять тебя не могу". "Аактером?". "Именно сейчас, зимой, и актером не могу. По весне наши знаменитости станут сниматься, вот тогда я тебя и займу". "Что же мне делать до весны?". "Знаешь, поработай-ка пока монтировщиком. Да и денег для семьи подзаработаешь. Начинающий актер получает в два раза меньше, чем монтировщик". Подумал я, пораскинул умишком, не на фабрику же снова идти к шинелям, а тут все же в театре, при сцене. Ну, и согласился. Стал монтировщиком здравому смыслу назло. Первое время было трудновато, декорации некоторые казались неподъемными, непонятен был порядок сборки. Бегаешь, не знаешь, что куда сунуть, да и потом эта куча штанкетов. Пятьдесят пять штанкетов над тобой и все это цепляется. Но со временем привык. Ановые спектакли, они уже при мне собирались, расписывались. Одним словом, не скоро, но сделался профессионалом. Вактеры меня Феликс Феликсович так и не взял, все это была пустая болтовня. Вкакие-то мелкие роли пытался вводить, но тут таскать надо и репетировать. Приходилось выбирать, ведь таскаем парами. Если я репетирую, то и напарник не работает. Так и остался механиком.

Толя слушал меня с нескрываемой брезгливостью. Когда же стал рассказывать о себе, то стал рассказывать о том, как ставил в провинциях:

- Раньше идеями горел,- говорил Толя.- Теперь стал циником. Звонят, говорят: "Думаем вас пригласить. Что бы вы хотели поставить? Какие у вас соображения? Япрямо в лоб сообщаю: "Никаких. Говорите, что надо и сколько платите. Приеду, поставлю".

Как и Леонид когда-то, Толя запел те же самые песни: "Надо возненавидеть актеров, относиться, как к пешкам".

Я высказал свое мнение:

- Нет, Толя, в ненависти ничего не сделаешь. Никогда не стоит браться за то, к чему у тебя душа не лежит. Навредишь себе и другим. На этом Леонид погорел. Да и ты к тому же огню подходишь. Только любовь. Банально, но факт. Режиссер должен любить актера, а актер должен любить режиссера. Любить и доверять ему. Только тогда все получится.

- Чтобы мне актеров полюбить, наверное, следует механиком сцены побыть, поработать, как ты. Дело не в том, сверху вниз или снизу вверх ты на актера смотришь. Дело в том, что сейчас демократия, а она не способствует достижениям в области искусства. Демократия- это торжество посредственности. Извращенцы, политинтриганы, торгаши, все эти кикиморы и шатуны в человеческом обличии- вот кто теперь настоящий хозяин жизни. Вмоде ростовщики и сама копейка. Пьесу ставишь? Значит, слабак. Значит, не способен деньги зарабатывать. Такая вот философия. Какую пьесу ставишь? Олюбви мужчины к женщине? Овысоте человеческого духа? Значит, трус. Значит, боишься о любви мужчины к мужчине, о низменных страстях. Не способен на порнографическую постановку, где через слово по матушке и все промежности наружу? Значит, болван, простофиля. Аты, Дима, все с прежними лекалами: "Актер, люби режиссера, режиссер, люби актера".

- Как там наши сокурсники? -сменил я тему, и Толя очень живо и смешно стал рассказывать о них.

- Яша Перцель устроился грузчиком в симфонический оркестр. Носит за музыкантами их рухлядь. Его должность называется администратор. Часто бывает за границей. Там они и вовсе ничего не делают, там за них отдуваются иностраннные администраторы.

- Азаруева видишь?

- Совсем деградировал парень. Втаксисты подался. На все про все одна поговорка. Если клиент маленького роста, он ему: "Ты чего такой малой? Все в корень ушло?". Если высокий: "Ну, и вымахал ты, в штанах, наверно, пониже колена?". Думает, что за такую грубую лесть платить ему больше станут. А, возможно, и платят. Тут, перед отъездом, встретил его матушку. Говорю: "Актер Кобяк умер". "Да что ты!- всплеснула руками.- Он же совсем еще молодой!". "Да,- говорю,- на девяносто шестом году". "Ох, жалко-то как! Таких людей жалко. Мы, по сравнению с ними, как навоз!". Про Зурика спросила, говорю: "Жив-здоров, своему богу индийскому молится". "Что же он все индийскому-то? Он, индийский, что же, отзывчевее нашего?". "Не знаю,- говорю,- не уверен".

- Адействительно, как там Зураб? Видишь?

- Вижу. Укришнаитов же переполох. Один из их учителей, побывав на том свете. После того, как испытал клиническую смерть, вернувшись в сознание, в сознание Кришны, сказал своим ученикам: "Сбаб не слезайте. Трясите их днем и ночью". Из-за чего большой раскол в их среде вышел. Одни, услышав такие откровения, возрадовались, другие вознегодовали.

- Что же он с того света ничего поважнее не мог принести?

- Видимо, нельзя. Вот и Зурик в замешательстве. Он ведь, как монах все это время жил.

Я тогда подумал: "Аты?". Но ничего не спросил.

Мы сидели на кухне, выпивали. Тамара приготовила горячую закуску, картошку с мясом принесла, разложила по тарелкам, хотела посидеть минутку с нами, но вдруг проснулся и заплакал сын. Она извинилась, оставила нас и поспешила к Петруше. Толя как-то завистливо посмотрел на нее, уходящую, прикрыл за ней дверь, подсел ко мне поближе и сказал:

- Помнишь, в Москве я тебе говорил, что она проститутка? Ну, не в прямом смысле слова, а по классификации Вейнингера? Так вот, я ошибся. Беру свои слова обратно, Она типичная мать. Правда, с видовыми чертами проститутки. Для матери слишком красива и сексуальна.

Я тихо и самодовольно рассмеялся. Толя принял ванну и, убедившись, что Тамарки на кухне нет, вышел и сел на табурет почти что голый. Сполотенцем, повязанным на бедрах. Он раскачивался на табурете, говорил и время от времени поглядывал на свои бицепсы.

А говорил следующее:

- Хорошо у тебя, спокойно, как в деревне у бабушки. Унее тоже тишина, покой и только ванны чистой нет, грязная баня.

- Как Фелицата Трифоновна поживает? Как Леонид?

- Фелицата боится, что брат-адмирал на соседке женится. При мне рассказывала той историю, как старый муж молодой жене нос откусил.

- Интересная история?

- Да-а... Старый муж лежал при смерти, попросил жену наклониться, поцеловать. Всмысле попрощаться. Она наклонилась. Он ее цап за нос и откусил нос. Чтобы не гуляла после его смерти, ревновал. Впрочем, рассказ на соседку не очень подействовал. Не боится она, что Савелий Трифонович нос откусит. Леня,- (он произнес это имя с озлоблением, чего сам не заметил),- во всю занимается коммерцией. Яза ним не слежу. Знаю, что за раз в казино проиграл огромные тыщи. Как-то встретились, купили пива и пошли к нему домой. Он достал письмо, такое... Ты знаешь. На берегу реки кто-то видел мальчика. Мальчик сказал тем, кто его видел: "Перепишите это письмо тридцать три раза и побросайте эти письма в тридцать три ящика. Кто перепишет и побросает, обретет везение и счастье, а кто не перепишет и не распространит, тот подвергнется всякого рода лишениям и казням". Вобщем, искал Леня счастья в те дни. Показал мне штук двадцать написанных экземпляров, просил ему помочь написать недостающие. Только ради этого, оказывается, к себе и пригласил. Ясхитрил, сказал: "Ирад бы, но счастье, капризная птица, прилетает только к тому, кто все тридцать три письма напишет своей рукой". Поверил. Отстал.

- Не представляю его таким.

- Это еще что. Когда стало ясно, что говорить нам практически не о чем, он вылил пиво в раковину, и свое, и мое и подмел пол в коридоре с таким странным видом, будто подметание было частью какого-то мистического, условного обряда. Подмел и только после этого позволил мне уйти.

- Неужели он так плох?

- Скакой стороны посмотреть. На вид весь в шелках и золоте, восемь перстней на пальцах. При этом три уголовных дела на него заведено. Того и гляди, посадят. Как мужик давно спекся. Без инъекций уже не может. Доигрался. Уролог предлагал ему операцию

- По перемене пола?- испугался я.

- Да нет,- засмеялся Толя,- пока что сугубо местного значения.

В заключение, скажем прямо, невеселого разговора Толя, как-то между прочим поведал о том, что не стало Бландины. Погибла. Убили. "Горло перерезали, как овце- сказал он,- в собственном жилище. Главным подозреваемым, с учетом отснятого Леонидом фильма, стал, конечно, Москалев, автор. На пленке Леонид-артист артистку-Бландину ножом по горлу гладил. Решили, что однажды надоело гладить, он и зарезал".

- Леонид ее не убивал,- вырвалось у меня,- он не мог.

- Мог. Еще как мог. Но что не убивал, это точно. Унего на день убийства железное алиби.

- Кто же?

- Не знаю. Мог убить кто угодно. Она всех задирала в последнее время. Ей кто только не угрожал.

После долгой беседы, затянувшейся за полночь, я предложил Толе лечь поспать. Но он отказался, сказал, что посидит, подумает, а выспится в поезде. Сказал, что уезжает в Москву на два дня, а затем вернется и все доделает.

Утром, когда я проснулся, Толи уже не было. Втеатре ждал меня сюрприз. Главный режиссер, вызвав к себе, сказал, что Коптев не вернется. Аеще сказал, что звонил Скорый и рекомендовал вместо Толи меня. То бишь я, по мнению Скорого, должен был довести все до ума, но у Феликса Феликсовича на все происходящее было свое, особое мнение. Поставив меня обо всем вышесказанном в известность, он уведомил и о том, что успел переговорить с коллективом, и актеры, посовещавшись, от всяческой помощи отказались. Решили довести постановку до ума своими силами. На самом же деле доставить взялся сам Склифасовский и, разумеется, ничего из этого у него не вышло.

Благодаря интриге, то есть тому, что подговаривал актеров не работать со мной, от моих услуг отказаться, я, помимо воли своей, стал втянут в процесс подготовки спектакля. Ко мне косяком потянулись актеры, кто за советом, кто посплетничать. Уверяли, что все были за меня, но не смогли в открытую об этом заявить. Яслушал их, давал советы, кивал головой. Но одними советами спектакль не делается. Когда главреж понял, что спектакль он запорол, когда для всех это стало очевидно, включая его самого, тогда мне домой, прямо из Москвы, внезапно позвонил Скорый.

- Дмитрий Алексеевич, здравствуйте,- сказал он уставшим, простуженным голосом,- Скорый беспокоит.

- Здравствуйте, Семен Семенович,- ответил ему я.

- Дмитрий, я вам сделал много зла. Но вы простите и пожалейте меня. Доставьте спектакль, не губите своего учителя. Язнаю, что виноват перед вами так, как может быть, не виноват ни перед кем другим. Но простите, простите. Сделайте так, чтобы я хоть сегодня не волновался. Вы уже, наверное, наслышаны о моем горе? Сынок мой единственный, Арунос, взял, да и руки на себя наложил.

- Да что вы?

- Да, да. Плохо жилось ему директором ресторана. Все было, все! Дом с огромным балконом. Не балкон, а просто-напросто стадион. Не преувеличиваю. Машина была, жена молодая, моложе моей, манекенщица или фотомодель, кто их теперь разберет... Вобщем, все было. Все имел, что хотел... Ты прости, я сейчас не в себе. Сам не понимаю, что говорю. Помоги с постановкой. Яне могу с тобой сегодня долго беседовать. Мне больше не на кого положиться. Сделай. СФеликсом Феликсовичем и дирекцией я все утрясу.

- Все, что в моих силах сделаю. Примите соболезнования.

- Спасибо, дорогой. Язнал, что ты поможешь. Целую и надеюсь на тебя.

Вот такой был разговор.

Придя на следующий день в театр, я сразу же, без приглашения, направился в кабинет к главному режиссеру. Склифасовский подтвердил мне то, что сказал накануне Скорый по телефону.

- Идите, работайте,- крикнул Феликс Феликсович.- Все формальности потом.

- Да нет. Так не пойдет,- сам от себя не ожидая, промолвил я.- Сначала покончим с формальностями, а потом уже возьмемся за все остальное.

Договор переписывать не стали. Янастоял лишь на том, чтобы зачислили в штат театра на должность очередного режиссера. Этим и удовлетворился. Когда вписывали мою новую должность в трудовую книжку, Феликс Феликсович скрежетал зубами так, что искры летели по всей Уфе.

На доставку спектакля мне отводились чудовищно сжатые сроки. Но доделывать я не стал. Явсе переделал. Все, с начала и до конца. За исключением, конечно, декораций, так как они были мои, копия с того самого спектакля, который я ставил в МАЗУТе.

Энтузиазм был такой, что просто не передать. Актеры, вспомнив студенческие годы, работали буквально и днем и ночью. Когда уже начались прогоны на сцене, Склифасовский, обезумевший от зависти, опять взялся за свои козни. Без согласия, без разговоров со мной, он, руководствуясь единственно своим произволением, взял да и перевел меня с режиссеров, в которые я был официально зачислен, опять в механики сцены, а затем и вовсе уволил по статье за прогулы, так как я о переводе ничего не знал, и само собой, не работал механиком. Что, собственно, и входило в его планы.

Но и на этот раз он опоздал, а меня судьба хранила. Мне передали его приказ о прогулах и увольнении тогда, когда о спектакле знал уже весь город. То, с какими усилиями спектакль делался, было притчей во языцех. Зал, в лучшие, звездные свои дни не заполнявшийся и на треть, на моих прогонах трещал по швам, как на мастерклассах приезжей знаменитости. Зрители стояли в проходах, рукоплескала галерка.

До меня доходили слухи, что в эти дни главреж, выпростав вместо одной, нормативной, три бутылки водки, орал нечеловеческим голосом в своем кабинете:

- Это провокация! Это рука Москвы! Яего убью, перережу горло, зарежу крышкой от консервной банки!

Тогда же, в кабинете, и пришла ему в голову спасительная мысль: перевести меня снова в механики, умолчать об этом, а потом взять да за прогулы уволить. Но, повторюсь, судьба меня хранила. Актеры, зная скверную натуру своего главрежа и опасаясь того, что уже готовый спектакль закроют (пренебрегая все договоренности со Скорым и Москвой), в тайне от Феликса пригласили чиновника из Минкультуры. Столичный гусь присутствовал на прогоне, пришел от увиденного в неописуемый восторг, что для чиновников не характерно, обещал приехать на премьеру с целой командой и заочно включил спектакль в конкурсную программу Московского театрального фестиваля. То есть моя постановка, не будучи еще законченной, должна была ехать в Москву и бороться там с другими постановками за престижную театральную премию.

Само собой, после такой новости, наш законопослушный главный режиссер той же тихой сапой, перевел меня после увольнения за прогулы снова в режиссеры. Априказ об увольнении, который мне собственноручно вручил, собственноручно же отнял в тот же день и уничтожил. Заставить бы его съесть этот приказ у всех на глазах.

Все удивлялись, как смог я за такой короткий срок с неповоротливыми, растренированными актерами создать подобное чудо. Апросто к этому я был готов.

Лучшие мои человеческие качества, духовные мои силы, творческое мое мастерство, желание работать по специальности, все это сошлось, соединилось в одно единое целое и, как говорят в театре, "выстрелило" в этой постановке. Особое спасибо случаю, давшему мне такую возможность. Ктому же, за время работы механиком, я успел врасти плотью и кровью в этот театр. Знал всех актеров, кто на что способен, знал тайные течения и рычаги, при помощи которых приводились в движение творческие и околотворческие механизмы. Мне было легче.

Толя, приступая к работе, такого арсенала в своем распоряжении не имел. Да и устремления у нас были разные. Он приехал из-под палки, делать копию ненавистного ему спектакля, в котором, хоть и смотрел его не раз, для того, чтобы перенести, ровно ничего не понял. Да и как он мог, будучи ярым женоненавистником, в тот период своей жизни, поставить романтический спектакль о любви? Возможно, и у меня в Москве он не получился по той же причине. Япытался рассказать о том, во что сам не верил. Хотел дать то, чего сам не имел. Ктому же создать что-нибудь стоящее без любви, как я теперь понимаю, просто невозможно. Тем более сделать, поставить спектакль, в котором болью и нежностью дышит все. Ягрезил, я мечтал поставить эту пьесу. Сознаюсь, что молился у святых икон, и молитвы мои были услышаны. Никогда не надо браться за то, к чему душа не лежит. Навредите и себе и окружающим вас людям.

Излишне, я думаю, говорить, что Скорый ни на генеральную, ни на премьеру не приехал, но деньги по договору получил, и на афише красовалось его имя. Никого не смущало и то, что один и тот же спектакль под авторством Скорого шел на сцене нашего театра, а под моим именем должен был ехать в Москву.

Ну, да забудем об этих мелочах, тем более, что в Москву поехать так и не пришлось. Приближалась очередная дата, красный день календаря. Главреж наш, руководствуясь прежними страхами, взялся ставить какую-то идейновыверенную мерзость. Апо плану, как оказалось, был еще и Шекспир.

Склифасовский, конечно, хотел ставить Шекспира, а мерзость идейновыверенную ставить не хотел, но по старинке, по выработавшемуся с годами рефлексу, наступил на горло собственной песне, так как полагал, что если провалить Шекспира, то просто побранят, а если провалить спектакль к Дате, то могут и с должности попросить. Раньше так и было, но времена давно уже сменились, а у нас в провинции все еще мыслили по старому, что опять же было мне на руку.

Скрежеща зубами и потребляя все те же две-три дневные нормы спиртопродукта, главреж доверил мне Шекспира. Доверил и пригрозил: "Чтобы без всякой самодеятельности". Ядал ему честное слово. Не знаю, какой смысл он вкладывал в эти слова, я же воспринял их, как наказ сделать спектакль профессионально и от души.

Взялся я за "Макбета", он давно уже был мною обдуман и тысячу раз переигран в уме. Склифасовский не возражал. Ия поставил эту пьесу Вильяма Шекспира на подмостках нашего театра. И, судя по откликам актеров, тех же рабочих сцены, реакции зрителя, набивавшегося полными залами, поставил хорошо.

И, конечно, для главного режиссера не было ничего страшнее. Он опять замыслил недоброе. Готовил худсовет, собирался спектакль снимать. Зная его уже достаточно хорошо и ожидая от него нечто подобное, я на этот раз подготовился с особой тщательностью к любым провокациям с его стороны. Не стал сидеть и ждать у моря погоды, вверяя свою участь в слепые руки судьбы. Япригласил на просмотр своего педагога по зарубежному театру, интеллигентнейшего человека, шекспироведа, а также своего английского приятеля режиссера Робина. Ина этот раз спасли меня они.

Попытки повлиять на меня предпринимались в процессе репетиции. Главреж говорил мне: "Это же Англия, а не еврейское местечко, что они у тебя все говорят намеками и полунамеками. Что ты ставишь Шекспира через зад?". Явсе эти замечания игнорировал и, тогда, на обсуждении спектакля, Склифасовский возвысил голос и обвинил меня не больше не меньше, как в извращении мыслей Шекспира. Он знал, что делал, на худсовете присутствовал глава города, как член творческого совета театра. Как в свое время Мейерхольд ввел Троцкого почетным членом творческого совета театра, так и наш режиссер власть предержащих приглашал иной раз на обсуждение.

И вот тут попросил слово мой бывший педагог. Он представился, сказал, что в городе по своим делам и волей случая зашел посмотреть постановку своего бывшего ученика. Ион тихо, но твердо заявил, что как шекспировед со стажем, не заметил в спектакле никакого извращения мыслей автора, так как Шекспир и об этом.

Конечно, профессор из театрального института Москвы был никто для местного начальства, которое знать не хотело никаких московских критиков. Ему Феликс с улыбкой заметил: "Примем во внимание", а сам налаживался снимать спектакль. Но профессор уехал в Москву, и в газете "Правда" появилась его статья, которая называлась "Озвучании Шекспира в современном театре". Вэтой статье он упомянул о том, что в нашем городе вышел интересный спектакль. Ивсе! Этой строчки в газете "Правда" (встране газета уже не имела ни веса, ни значения) хватило для того, чтобы приостановить снятие спектакля. Япришел с этой газетой к главрежу и сказал: "Видели? Попробуйте снять спектакль, полетят ваши головы в плеч!". Конечно, это был авантюрный ход, ничего бы им за снятие спектакля не было, ведь, повторюсь, настали совсем другие времена. Но они-то остались людьми того самого времени. Были коммунистами до мозга костей и взяли под козырек.

Взять-то взяли, но через месяц, когда решили, что все утихло, "там, наверху" опять решили снять. Итут помог Робин.

Посмотрев постановку, Робин пригласил меня на шекспировский фестиваль. Что для главрежа совсем уже было равносильно последнему гвоздю в крышку гроба. Он еле сдержался, чтобы не сорваться на крик и, выпуская пар, сказал директору театра, но так, чтобы и я это слышал:

- Теперь мне ясно, что нужно московским критикам, английским режиссерам и современной публике. Нужно, чтобы было скучно. Пиши на афишах красными аршинными буквами: "Скукатень". Ивсе повалят.

Робин, также присутствовавший при этом разговоре, решив, что Феликс Феликсович шутит, совсем не по-английски, очень громко и искренно рассмеялся. Идействительно, уж в чем в чем, но в скучности мою постановку обвинить было нельзя. На "Макбет" зритель валил, как на футбол в пятидесятые, в зале, в самом деле, висели на люстрах. Всубботу и в воскресенье спектакль шел по два раза.

Директор театра, хоть во всем и поддерживал главрежа и поддакивал ему, но сам был страшно доволен. Сборы были такие, какие ему и не снились. Он тайком возил меня к главе города, намекали на то, чтоб я занял место Феликса. Иэто были те люди, которые вчера еще душили меня изо всех сил в угоду тому же главному режиссеру. Но они опоздали. Казалось, предложи они все это две недели назад и счастливее меня не было бы человека, но к моменту их предложения в моей жизни многое переменилось.

Начать с того, что не только местная, но и московская пресса писала о моих постановках в превосходных степенях. Только о "Макбете" Тамарка вырезала двадцать три положительные рецензии.

Приезжали знаменитости московские, подолгу со мной беседовали, в числе прочего говорили, что давно ничего подобного не видели. Ихотя я уже знал цену похвалам медовым, все одно, их добрые, пусть и не всегда искренние слова были мне приятны. Многие ничего не говорили, но смотрели на меня с интересом, как бы спрашивая самих себя: "Кто он такой? Откуда взялся?".

Прошла передача по центральному телевидению, на которой присутствовал Тарас Калещук. Молодая ведущая, расхваливая его, как только можно, а он и впрямь стал очень известен и знаменит, поинтересовалась, когда же ждать от него новой пьесы, которая потрясет наш театральный мир. Ион ответил, что пьеса уже написана, и что отдаст он ее исключительно в руки своего друга, талантливого театрального режиссера Дмитрия Крестникова.

К тому же в Москву меня очень тянуло, да и Тамара, я это чувствовал, скучала по родному городу. Ипоявилась возможность туда переехать. Сами понимаете, после всего этого провинциальные соблазны померкли, упали в цене. Все хорошо к месту и вовремя.

А возможность переехать в Москву появилась после внезапной и скоропостижной смерти Юсикова, Тамаркиного отчима. Матушка Тамарки переезжала в комнату покойного мужа, а квартиру двухкомнатную оставляла нам.

Дела и заботы, по большей части приятные, звали в Москву.