Незаметно наступила осень, из семьи неожиданно ушёл отец. Никаких предпосылок для этого не было, он всегда был смешлив, весел, как казалось, счастлив в браке. Позвонила незнакомая женщина и сообщила, что Сидор Степанович остаётся жить с ней и в свой прежний дом больше никогда не вернётся. Мама встречалась с ней, разлучница передала ей сумку с вещами её бывшего мужа. Что называется, отрезал, так отрезал. Переоделся в новую одежду, а от вещей, напоминавших ему жизнь со своей семьёй, избавился. И мама его вещи взяла и даже предлагала их мне донашивать. Странное было ощущение в нашей семье, - человек жив, но как будто и умер.
Я винил в уходе отца себя, вспоминая своё недостойное семьянина поведение, о чём мне так же с упорством, достойным другого применения стали ежеминутно напоминать жена и мать. Дескать, если бы не бегал я за чужой юбкой, то и у "старого дурака" не появилась бы в голове идея бросить семью. Жена называла моего отца "старым дураком", а я, вместо того, чтобы одернуть её, стоял и краснел, покорно помалкивая, и мать, разумеется, была на её стороне.
После того, как отец покинул семью, с матушкой случился нервный срыв. Мама стала приглашать в гости женихов, которые, как она это представляла, могли бы занять освободившееся место неверного супруга, оставившего её в самый ответственный момент жизни "на пороге старости".
Надо заметить, что Андрей тут же проявил инициативу, привёл своего сокурсника и друга, бывшего коллегу по театру Герарда Сундаралова. Человека довольно молодого и интересного, но интересовавшегося больше не Марьей Андреевной, а жилплощадью и пропиской.
Всё это выглядело довольно глупо. У меня складывалось ощущение, что все вдруг разом сошли с ума.
Под благовидным предлогом, у мамы на самом деле был день рождения, собрались за праздничным столом "новые люди", проще говоря - женихи. Кроме Сундаралова, о котором я уже говорил, был Марк Игоревич Антонов и Станислав Мазаевич Беридура.
По странному стечению обстоятельств именно в этот день я встретил на улице своего университетского дружка, а когда-то и коллегу по работе Валентина Супикова. И тоже пригласил его в гости.
К тому моменту, как мы с другом вошли в комнату, за столом уже все были навеселе и шла оживлённая беседа.
- Расскажи, как ты лекарем стал, - попросила мама Марка Игоревича.
- Как понял, что могу людей лечить? - уточнил Антонов, - Пожалуйста. У сестры был муж Николай. Сейчас нет его. Покойник. Умер. Он был любителем выпить. А самогона было много. Мне-то, что есть самогон, что нет - всё одно. Но квас, что мать делала, мне нравился. А с ведра доставалась только кружка. Потому что нас в семье шесть человек, и их двое - сестра с мужем. Каждый по кружке выпил - восемь кружек. А там десять литров в ведре. Раз - и кваса нет. Одна уже барда пошла. А мать что делала? Приносит воду из колодца, наливает, перемешивает. Чуть-чуть устоялось и пьют. Им-то ничего. А я, как увидел, думаю: "Всё, больше не пью".
- А нельзя было сказать, чтобы так не делали? - поинтересовалась хозяйка.
- Что матери, что сестре говорить без толку. Потому что сейчас у меня запор, а тогда меня несло. После операции лет десять или пятнадцать слабило очень сильно. Чего-то в организме не хватало, а чего - не знаю. Но дело не в этом, я привык и не обращал на это внимание.
- А какая была операция? - бесцеремонно поинтересовался Сундаралов.
- Язва желудка. Так вот. Квас я не стал пить, а Николай стакан самогона опрокинет и квасом запивает. И как его понесло. Он еле до туалета успевал добегать. Он и самогон с солью пил, и таблетки всякие. А всё квасом запивает. И его несёт. Сестра подходит ко мне и спрашивает: "У тебя как? Нормально всё? Кольку несёт уже какой день". Говорю: "Он же квас пьёт?" - "Да" - "Пусть больше пьёт". Подхожу к Николаю и говорю: "Ты перестань пить квас". Главное, на женщин квас не действовал, у них желудки были приучены к смешанной воде. Пошли мы с ним за водой, по два ведра принесли. И прямо на наших глазах мать хлысть одно ведро в барду. "Вот", - говорю, - "через чего тебя несёт. Ставила-то мать на кипячёную воду, а теперь разбавляет сырой водой" - "Точно. Что делать? Как остановить?". И как стал материться. Говорю: "Коля, я даже и не знаю, чем остановить". Смотрю, у нас на террасе висит треска солёная. Уже где-то с полгода висела. До того высохла, что снаружи вся солью покрылась. Думаю: "То, что ему нужно!". Говорю ему: "Вот, поешь, пожуй, пососи. Но не вздумай пить квас. Как выпьешь, тебя опять понесёт и тогда уже никакая рыба не поможет". И он сосал, жевал и через полчаса подходит, говорит: "Знаешь, стало лучше. В животе перестало бурлить". Говорю: "Смотри не перестарайся, а то кишечник запрёт". Но на этом дело не закончилось. Рыбку-то он съедал, а кости от неё кидал поросёнку. Мать, как заметила - в крик.
- Почему? - полюбопытствовал Сундаралов.
- Потому что если поросёнок, хоть раз попробует солёную еду, то пресную есть уже не будет. Всё время придётся солить.
- Я этого не знал, - признался Герард. - И чего в этом страшного? Ну, будут давать ему солёную еду.
- Этого нельзя делать, солёной едой кормить. Поросёнок начинает много пить и может заболеть. Синеть начнёт. И может подохнуть. Поднимется у него температура, станет потом обливаться. Есть-то он начнёт ещё лучше, но эта соль может спровоцировать болезнь.
- На продажу, наверное, так поросят и готовят. Дадут солёной еды, спровоцируют аппетит. Хорошенько откормят и забивают больных.
- Нет. Больного сразу видать. Раньше ветеринария хорошо работала. Они определяли сразу.
- Герард в те годы не жил, откуда он знает, - кольнула Сундаралова моя матушка.
- Да, - подтвердил Антонов, - На рынке не только ветеринар, любой мясник, рубщик, только посмотрит и скажет: "Это больной, иди отсюда с ним".
- Раньше было строго, - решила показать себя знатоком мама, - Нужен был ГОСТ, разрешение.
- Нет. Никакого разрешения не нужно было, - поставил её на место Антонов, - Мои родители резали поросёнка на дому. Опаливали, разделывали его на шесть частей. Привозили на рынок и сразу к ветеринару. Он приходил, смотрел. Но обязательно требовал лёгкие, печенку...
- Взятку? - предположил Герард.
- Нет, для осмотра. Здоровое ли было животное. Лёгкие и печёнку ты мог продавать, мог не продавать, но привезти для освидетельствования должен был обязательно.
- А если я, например, взял у соседа здоровую печень и лёгкое, а сам продаю больное мясо? Сосед, допустим, не продаёт поросёнка, а себе оставляет.
- Ветеринар и без печени определит, только посмотрит на тушу.
- А почему именно на шесть частей разрезали? - не унимался Сундаралов.
- Есть такая порода. Называется "английская белая".
- Самая мясная?
- Да. Это мясная порода. Не сальная, а мясная. На хребте, самое большое пять сантиметров сала.
- А у сальных пород?
- А у тех может быть сало до десяти сантиметров и больше. Там одно сало, а мяса нет. И сальные свиньи маленькие, их держать нет смысла. Они больше ста пятидесяти килограмм не вырастают. А "английскую белую" можно откормить до полутонны.
- За сколько?
- За год. А ту, сколько не корми, наберёт свои сто пятьдесят и всё. А "английская белая" вырастет тебе в пояс, хоть седло надевай и катайся.
- А если три года держать и кормить? - загорелись глаза у Герарда.
- Это только матку плодоносящую, да хряка-производителя держат по три года. А так, если для мяса, - от восьми месяцев до года. Но тут опять многое от корма зависит. Хорошим кормом будешь кормить или травой.
- Хороший корм, это какой?
- Жмых, макуха. Подсолнечное масло делают, остаётся жмых.
- Это хорошо если фабрика рядом.
- Ну, у нас была такая фабрика, жмыха было много. И комбикормом ещё подкармливали. А комбикорм был не такой, как сейчас. Из чего его раньше делали? Овёс, ячмень, рожь, пшеница, горох, кукуруза - такие вот злаки. Их перемалывали и смешивали. Вот это был комбикорм. От слова комбинированный, смешанный. Все корма перемешаны. Его варили и кормили поросёнка.
- И что, действительно можно выкормить до полутонны?
- Да. Дед мой выкормил поросёнка весом в триста килограмм. И на своих ногах ходил.
- Кто ходил, дед? - не понял Герард.
- Поросёнок.
- Дед выгуливал его?
- Не выгуливал, но у нас был большой выпас. И поросёнок по нему гулял, был всегда в движении. Не то, что его поставили в загон, где ему не повернуться. Поросёнок из-за чего садится на ноги? Не из-за того, что он тяжёлый. А из-за того, что он без движения. А то: "У-у, я его кормил и знаешь, сел на задницу. Оказалось, был болен дистрофией".
- А сел из-за того, что стоял в загоне?
- Конечно. В замкнутом, ограниченном пространстве. Ограничено движение тела - и всё. Ты и себя возьми. Когда заболеешь и двое-трое суток пролежишь, потом встаёшь у тебя ноги ватные. Они тебя не слушаются. Это начинается дистрофия. Так и у поросёнка и у любого другого животного. Так же возьми сейчас кур. Косточки на ногах не прямые, а полукругом, колёсиком. Почему? Потому что курица сидит в клетке и может только встать и сесть. У неё нет возможности подвигаться. И с момента выведения до забоя сорок пять суток. Ну, пятьдесят. И кормят спецкормами. От этого у них мясо сухое. Пока его ешь - сыт. Встал, походил, через час вроде уже чайку с печеньем захотелось. Колбаски, маслица, сырку. Потому что это мясо пустое. Оно раз - и улетело. Оно не даёт силы. Знаешь, мне ещё дед говорил: "При царе-батюшке колбаса была лучше". А почему?
- Воровала советская власть?
- Нет.
- Скотины поубавилось?
- Да. Но понимаешь, хорошую колбасу из молодого животного не получишь.
- Не делают?
- Не получишь. Нужно старое. А тогда же техники не было. Тракторов, машин не было. Всё на быках держалось. Но рабочего быка вырастить это целая проблема. Нужно три-четыре года растить. Только после двух лет кастрировать. Если раньше кастрировать, то подохнет. Перестанет расти, будет хиреть и подохнет. Это я про быков и коней говорю. Козла, барана, поросёнка - можно кастрировать и раньше. Верблюда, - не знаю. По-моему, верблюда вообще кастрировать нельзя. Что не знаю, то не знаю.
- Ты сам родом откуда? - спросила моя матушка Антонова.
- Родителей в Архангельск выселили, как кулаков. Там они меня и родили. Папа был на фронте, в Ленинградской блокаде. И когда война закончилась, он демобилизовался и маме дали разрешение на выезд. А самим уехать было нельзя. Там был самый настоящий концлагерь. Но, как считалось, - "на вольном поселении".
- Дома не за забором?
- Нет, не за забором. Но, определённая территория и попробуй уехать.
- То есть и свой комендант?
- И комендант, и охрана, и надзиратели, - всё, как положено. А потом, когда предатель Власов свою армию сдал, то всю нашу охрану мобилизовали и отправили на фронт. И не только охрану, но и самих "вольнопоселенцев". Надо же было кем-то образовавшуюся дыру на фронте затыкать. С Дальнего востока войска вызывать? Когда они ещё притопают. Отца призвали через несколько дней после того, как охрана была полностью убрана. Родители без желания об этом вспоминали. После войны дали право жить где угодно, кроме трёх городов: Москвы, Ленинграда, Киева. И папа, демобилизовавшись, поехал искать место, куда должна была переехать мама с детьми. У него в Ростове жили братья, сёстры. Он приехал туда и решил остановиться в городе Шахты.
- Этот город шахтёрским был уже тогда?
- Да, а сейчас он, можно сказать, вымер. Шахты давно не работают. Их начали закрывать ещё до "перестройки", в семидесятые-восьмидесятые годы. Потому что уголь был весь выбран.
- Получается, приехали на голое место?
- Нет. Квартиру снимали, койки в домах. Жили вместе с хозяевами в одном доме. Естественно, родители платили за это. Сколько платили, не знаю, не помню.
- А сами не могли дом построить и жить? - поинтересовался Герард.
- А из чего построить? Только что война закончилась, разруха. И ты пойми, при советской власти дом построить было не так просто.
- Это я знаю, - согласился Сундаралов. - Для того, чтобы кирпич на печку купить, я с матерью месяц на кирпичном заводе отработал. Чтобы за свои деньги купить тысячу штук паршивого, практически бракованного кирпича, пришлось месяц пахать.
- Ну, да, - согласился Антонов, - проще было набрать на мусорке кирпичного завода, просто никому в голову это не приходило.
- Так у хозяев и жили? - вернула матушка Антонова к повествованию.
- Нет. Потом родители купили дом недостроенный. Помогли папины братья, сёстры, - скинулись. Папа у меня был простой рабочий, а его братья-сёстры занимали посты. Старший брат Владимир был главбухом областного банка, другой брат был бухгалтером на Ростсельмаше. Сёстры тоже были образованные, а папа малограмотный.
- За что же его репрессировали?
- Не отца репрессировали, а маму и дедушку, маминого отца. Хотя мама в то время была уже замужем и носила другую фамилию. Когда пришли к ним в дом забирать, то папу не тронули, а маму забрали. Видишь ли, дедушка фактически не подлежал раскулачиванию. А их сдала родственница, думала, дом и хозяйство достанется ей. А ей ничего не досталось. Она была сирота, дедушка её выкормил, вырастил, дал образование. И когда началась революция, брожения, так вот она его отблагодарила. Это нормально, сплошь и рядом такое встречается. Парадокс в другом, дедушка-то воевал на стороне красных. Фильм показывали: "Железный поток". Дедушка, как раз и был в этом "железном потоке". Там людей погибло больше, чем в боях. От болезней, от скудного и неправильного питания. И, конечно, от халатности и непрофессионализма командиров. Они шли по Сальским степям, а воды там нет.
- Зачем они туда пошли? - спросил Герард.
- Шли от Каспия к Чёрному морю. Задача ставилась: от белогвардейцев земли очистить.
- Которых там не было.
- Были, но немного.
- Гера, не сбивай Марка Игоревича, - потребовала мама, - Рассказывайте дальше. Дом купили?
- Да. Там и жили. Шесть соток земли. Держали пятнадцать-двадцать курей. В огороде выращивали огурцы, помидоры, перец, зелень. Помидоры заготавливали на зиму. Не покупали. Мама высаживала где-то около ста корней помидоров. Представляете, какой снимали урожай?
- Засаливали?
- Сначала засаливали. В магазинах стеклянные банки продавались, а крышек-то к ним нельзя было купить. Чем закрывать банки? Начали с консервных заводов крышки воровать. И тогда, всё равно воруют, государство решило крышки продавать. По пятачку за штуку.
- Наверное, по три копейки сначала продавали, - вмешалась мама, - Я почему так уверенно говорю. У нас тётя Аня, мать Зины Медяковой, этим занималась. Она знала, где их продают, покупала их по три копейки, а мне продавала по шесть.
- За ноги, за очередь, - стал оправдывать Медякову Антонов.
- Да, - согласилась матушка, - Даже тогда, когда я узнала, где она их берёт, Анна Михайловна сама проговорилась, я всё равно у неё покупала по шесть, чтобы поддержать как-то лишним рублём к пенсии.
- А почему ты так делала? - попытался Марк Игоревич вывести маму на чистую воду, - Потому что не было тебе расчёта ехать, терять день. Лучше отдать шесть копеек, чем стоять там в очереди. И ещё приедешь, то ли будут, то ли нет. И мои родители так же покупали.
- Помидоры хорошо там растут?
- Да. Но хорошие помидоры стали расти тогда, когда из Вьетнама стали привозить семена.
- Вьетнамские семена?
- Да. Мама выращивала помидоры, каждый по килограмму весом.
- Ничего себе! Я думала, это выдумки.
- Нет. Сейчас, конечно, нет таких помидоров. Выродились. Даже из Индии привозят, но не то. Из Турции - не то. А Вьетнам - да. Вьетнамцы привозили семена в пакетах и чайными ложечками мерили, продавали. Потом стали продавать пакетиками. Но семян этих хватало максимум на три года и вырождались.
- То есть, если хочешь большие и хорошие помидоры, то надо опять покупать у вьетнамцев?
- Да. Они семена на самолётах привозили.
- И прямо к вам, в город Шахты?
- Там была обувная фабрика, и вьетнамцы на этой фабрике работали. Обучали их в ремесленных училищах. Обучали стройке, всему.
- У вас, наверное, климат был помягче. Чтобы они не мёрзли, их туда.
- Не знаю, из-за этого, или нет. Факт тот, что у меня сосед, Дядя Саша Шишков, работал в ремесленном училище мастером. Началась уборка урожая на Дону. И вьетнамцев тоже кинули на уборку. А они картошку есть не могут. Хоть варёную, хоть жареную - не могут. Рис едят, картошку нет. У них от картошки боли в животе появляются. Но они находчивые, быстренько нашли себе корм. Стали есть лягушек и рыбу ловить. Значит, что удумали? Их палатки стояли на берегу Дона. Шишков заходит к ним, глядь, ни одного вьетнамца. Куда делись? Это же для него - тюрьма. Он же был мастером, отвечал за них. А в его распоряжении был катер, моторная лодка. Он её заводит, выходит из заводи и пошёл вдоль берега. Смотрит они все сидят на берегу, и девчата, и ребята. И чего-то из воды вылавливают. Глядит, костры разведённые горят. Те, что на берегу - лягушек из рогаток бьют. Только лягушка нос покажет, он её сразу - тюк! Метко стреляли. И сам стрелок не лезет её доставать. Лягушка пошла по течению, а там целый конвейер. Один стреляет, другой выбирает, третий потрошит, четвёртый обжаривает, а пятый уже сидит и жрёт.
- Потом меняются?
- Да. А женщины ходят и собирают лягушачью икру ладонями, отжимают воду и складывают в сплетенные из осоки корзины. Потом на костре, как-то тоже её обжаривают и едят.
- Молодцы, - похвалил Беридура, - а их американцы хотели бомбой победить. А чего же им рис не давали?
- Давали, но им столько риса нужно было, что не напасёшься. Весь рис, что им был отпущен, съели. Всё это от недопонимания. Не понимали наши руководители, с кем имеют дело. Если уж привозите вьетнамцев на уборку, так закупайте для них двойную норму риса. Кто об этом в Советском Союзе думал? Всем на всё было наплевать. Ты русского студента отправь жить во Вьетнам. Его начнут пичкать сырой рыбой, змеями. Он схватит заворот кишок и умрёт.
- Марк, тебе только пятьдесят один год, а выглядишь на все семьдесят, - бесцеремонно сказала матушка.
- Так я же много чего в жизни перенёс, - стал оправдываться Антонов. - Ведь я же в ссылке рос, а там прямо через наш посёлок проходил тракт. Обозы шли, везли тяжёлую воду.
- Может, в этом главная причина твоего нездоровья? Откуда же её везли? Ведь тяжёлая вода, если не ошибаюсь, это продукт ядерной энергетики. Что же там ядерный реактор был? Откуда тяжёлая вода?
- Природная.
- Природная?
- Да. Это начало атомной бомбы. Ведь немцы тоже с тяжёлой воды начинали. А возили в обозах грязь и в посёлке Лидня, была остановка для отдыха. Нет. Подожди. Через Козьмино шли обозы до Воркуты, так как железной дороги во время войны ещё не было. В Котлас везли, там была железная дорога. Может я что и путаю, но дед говорил, что лошади у них быстро изнашивались. Только на одну поездку и хватало. Из Воркуты придёт обоз, а в Воркуту уходят уже другие лошади.
- Облучение получали?
- Мало того, что облучение, ещё и сильно уставали. Они шли практически по бездорожью. Там, как таковой, дороги не было. Была просека через тайгу и всё. И по ней шли обозы гружёные грязью, чёрным мазутом. Да, я ведь не рассказал... Помню, осень была, а нам есть абсолютно было нечего. И мама написала письмо отцу на фронт, в Ленинград. А мама у меня была грамотной, закончила женскую гимназию, знала несколько иностранных языков. Немецкий, польский, киргизский. Киргизский выучила, когда жила среди киргизов и калмыков. И она разговаривала с ними на их языке. И в ссылке с немцами разговаривала на немецком. Когда фашисты подходили к Москве, среди ссыльных немцев началось брожение. Некоторые даже открыто стали носить свастику. Газеты к нам, хоть и с опозданием, но приходили.
- Куда же смотрело НКВД?
- А кто знает, куда. Но потом нагрянули и всех немцев похватали. Был суд в красном уголке. А мама моя работала дояркой на скотном дворе, коров доила. И она в тот день устала, замёрзла, к тому же плохо была одета. У неё юбка была из мешка. И она на этом скотном дворе намёрзлась, пришла на суд села и заснула. И сквозь сон слышит... А переводчиков нет, по-немецки никто не бельмеса. А были такие немцы, которые не знали русского языка, хотя родом были из Поволжья. А переводчиком на суде выступал сам главарь и зачинщик бунта. И переводил так, как ему надо. А в посёлке никто не знал, что мама понимает по-немецки, умеет и читать и писать. И она, преодолевая сон, поднимается... А тот знай, всё коверкает и переводит неправильно. Она встаёт и говорит: "Товарищи судьи, а переводчик вам переводит неправильно. Подсудимый сказал не так". У судьи глаза на лоб: "А как?". Зачинщик: "Да чего ты понимаешь, доярка!". А она ему по-немецки: "Я-то всё понимаю. Хельмут вот что сказал, а ты что переводишь?". Раз, и перевела судьям, что Хельмут говорил. Ну, и после этого по новой пошло следствие, по новой допросы. Она переводила, всё сама записывала. И по-русски, и по-немецки перевод вела. И после новый суд был.
- Зачинщику высшую меру?
- Да. Кто был не виноват, того отпустили. А инкриминировалось, что якобы наши ссыльные немцы имели связь с Берлином и ждали десант.
- А что мама написала папе, когда есть было нечего?
- Она написала: "Ты защищаешь Родину, а твои дети сидят голодные. Вторую неделю не выдают пайки". Отец получил письмо прямо перед атакой. Как правило, перед атакой всегда приходила почта и раздавались письма. В это время мимо отца проходил политрук и спрашивает: "Антонов, что с тобой?". Отец молчит. Замполит смотрит, у него треугольник в руках. Взял и читает. Прочитал и говорит: "Не волнуйтесь, хлеб будет доставлен". Представляете, метель, пурга, в час ночи привезли хлеб.
- Прямо рождественская история какая-то.
- И даже вперёд выдали пайки. И не только моим, но и всему посёлку.
- Да и отец после атаки живым остался. Двойная удача.
- Причём, как интересно было. Только окопались, а там в окопе вода стояла. Да ещё сверху дождик накрапывал. Они сверху плащ-палатку натянули, жёрдочки подставили, брезент по краям придавили. Воду вёдрами вычерпали из окопа. Там, где орудие установили, свод для воды прокопали, чтобы беспрепятственно уходила. Обустроились, и орудие и снаряды накрыли. Ну, а в этом окопе собрался расчёт. Развели костёр, сидят, греются, пьют чай с сухарями. А папа был ездовой, за лошадьми ухаживал. Он поднимается и говорит: "Товарищ старшина, разрешите отлучиться. Пойти проверить лошадей, как они там". Старшина говорит: "Иди, посмотри". Отец пришёл к обозу, обошёл, посмотрел всех лошадок. Сенца им ещё дал, зерна уже не было. Возвращается, а там где люди у костра сидели, только дымок остался. Прямое попадание мины. Никого в живых не осталось. И пока корректировщика вычисляли, пока его "сняли", продолжался обстрел. Ну, а потом наши ответный огонь открыли по установленным точкам, тем тоже мало не показалось. Отец не особо любил про войну вспоминать. Вот дядька, мамин брат, он моложе моего отца, вот тот умирал, всё кричал: "За Сталина!". Постоянно, как выпьет за столом, так начинает: "Вот Сталин - это молодец!".
- А он что, не знал, что его брат родной с семьёй помирал в ссылке?
- Не брат, а сестра и племянники. Да и сам он, и его сын, тот что с сорок первого года, тоже жили с нами. И всё равно Сталин для него был светило. Я как-то послушал эти его похвальные тосты Сталину и мне так захотелось сказать: "Мало вас секли, надо было больше". А их самым натуральным образом выпороли, всех четверых, как только в ссылку привезли.
- Так он сам в ссылке был?
- Конечно. А ты думала, откуда столько людей для отпора фашистов набрали? Кто такие, на самом деле, сибиряки? Когда моих только привезли в Архангельск, мама родила первого ребёнка. А жили всю зиму в палатке.
- В брезентовой?
- Какой там. Из лапника сделали шалаш, тряпками накрыли и всю зиму горел керосин.
- Лампа керосиновая?
- Примус. Он тепла больше даёт. И вроде уже перезимовали, морозов-метелей не было. И вдруг ребёнок заболел двусторонним воспалением лёгких и умер. Это был первый ребёнок, сын. Дед и все были сильно расстроены. Вроде уже перезимовали, вот уже весна, тепло, и - на тебе. Двустороннее воспаление. Ну, а тогда какое там лечение? И кто там лечил, кому это нужно было? Там был фельдшер один, попивал. Он пришёл, посмотрел, лекарств у него нет. Пенициллин тогда уже открыли и использовали, но он был только в госпиталях. Да и там не было. Ну, и все трое мужчин: дед, отец, дядька, - мамин брат, пошли к коменданту просить, чтобы их на работу не гнали, дали возможность похоронить ребёнка. Был отказ. Дед пришёл от коменданта, это уже мама рассказывала, сел и говорит: "Знаете что? Не пойдём мы на работу. Пусть, что хотят, делают, нам надо похоронить ребёнка". Ну, и начали гроб делать. А им надо было идти на лесоповал, дома только бабушка и мама оставались. То, да сё. Заявляются четыре надзирателя и пошло. Мать-перемать. "Почему не на работе?". И ногой по гробу. Надзиратель замахнулся, хотел мать ударить, но дед взял и закрыл собой дочку. И его отходили ивовой палкой. Всех, кроме бабушки, долго били ивовыми палками.
- И что, тот, кого отходили ивовой палкой, через пять лет, сидя за столом от всей души кричал: "За Сталина!"?
- Больше, чем через пять лет.
- Может, настолько замучен был?
- Нет. Рабская преданность. Он добровольно в партию вступил. Как поп с иконою, так и он со своим партбилетом носился.
- Карьеру делал?
- Да, нет. Был простой работяга.
За столом повисла напряжённая пауза.
- Давайте расскажу, как я стал седым в двадцать лет, - вывел всех из грустной задумчивости Беридура. - Попросили меня, дурака, устроить охоту на медведя для уважаемых людей. Сказали: "Дело не хлопотное. Вечером, за костерком, расскажешь, как ты это умеешь, истории охотницкие. А затем зайдёшь в палатку, переоденешься в косматую шкуру Топтыгина и пробежишься за кустами так, чтобы тебя заметили. На этом твоя работа заканчивается. Утром охотники отправятся в лесок, если такие смельчаки ещё останутся. Медведя, разумеется, не встретят, но мы в этом будем не виноваты. Сказать, что в лесочке медведя не было, у них язык не повернётся". В общем, пообещали денег, льгот, уговорили. А я выпил за костерком лишнего и давай охотникам анекдоты травить: "Старый медведь учит молодого: "Ты, Мишутка, если заметишь в лесу человека, то подойди поближе, встань на задние лапы, выпрямись, покажи свою стать, подай голос. Пусть он на тебя полюбуется, - так как человечинка без дерьма вкусней"". Смотрю, никто не смеётся. Думаю, хватит мне перед этими безмозглыми аппаратчиками кривляться-ломаться, надо поскорее дело заканчивать. Зашёл я в свою палатку, переоделся в Топтыгина и через заднюю секретную дверь вылез прямо в лес. Мне надо было всего лишь пробежаться от куста до куста. Но я не подумал о том, что пока я в своей палатке переодевался, охотники сходили и взяли заряженные ружья. Они-то подумали, что и я за ружьём пошёл. По-моему, я им даже уходя, так и сказал: "Пойду, проверю, на месте ли моё ружьё". А я, ничего не подозревая, бегу и кричу с характерной для медведя хрипотцой: "У-у-у! А-а-а!". Как все принялись тут по мне палить, только чудом я смог уцелеть. Потом уже, в шкуре, двенадцать отверстий от пуль насчитал. Но это было потом. А после пальбы залез я к себе в палатку через секретную дверь, снял шкуру и выхожу к охотникам через парадную. А они, все возбуждённые, смотрят на меня и говорят: "Посмотри на себя в зеркало, ты же стал совсем седой". Я глянул на своё отражение и ужаснулся. Мало того, что седой, так ещё и все волосы торчком стоят, как иглы на спине у дикобраза.
За столом никто, как того ожидал Станислав Мазаевич, не посмеялся над его вымышленной историей.
- Боев сказал, что на Луну хотят отправить космонавтов. Говорит, вода там нашлась, - стал лениво делиться последними сплетнями Антонов.
- А вода всегда там была, - тоном знатока заявил Беридура, - причём находится очень близко к поверхности. Там же лунные родники повсюду, два метра прокопал и пей. Я почему так хорошо об этом осведомлен? Потому что сам был космонавтом и летал на Луну, ещё до Юрия Гагарина.
- Чем же вы там питались, на Луне? - поинтересовалась матушка, еле сдерживая улыбку.
- Ну, во-первых вам надо знать, что в Советском Союзе тоже была своя лунная программа. И мы прилетели на Луну, опередив американцев.
- И всё же чем же вы там питались? - подыгрывая моей матушке, стал настаивать Марк Игоревич.
- Вот с питанием, вы правы, было плохо. Но там, как я уже сказал, повсюду лунные родники. Мы водой спасались, она сытная до того, что даже хлеба не надо. Да, пили лунную воду.
- Ну как же, даже здесь на Земле в чернозёме, приходится рыть глубокие артезианские скважины.
- Ну, да, - подтвердил Беридура.
- А артезианская скважина, она более чем на сто метров в глубину, - сказал Сундаралов.
- Ну, да, - согласился Станислав Мазаевич, - по крайней мере, меньше чем с двенадцати метров воду не накачаешь. Этим-то Луна и удивительна. Там эти родники повсюду.
- Постойте, Станислав, - пришло маме на ум. - А какой порядковый номер был у вас в отряде космонавтов?
- Нулевой. Я же сказал, что был раньше Гагарина записан в отряд космонавтов. А если совсем точно, то минус ноль-ноль-семь. Нас же много там до Юрия было. Есть американский фильм, про Джеймса Бонда, он там тоже ноль-ноль-семь, но только без минуса впереди. И в фильме этот агент тоже в космос летал, возможно, они что-то слышали про меня. Так вот, на Земле нам хорошо готовили.
- Чем кормили? - улыбаясь, спросил Герард.
- Из экзотических блюд запомнилась слонятина с картошкой.
- Сухая она? - вдруг совершенно серьёзно поинтересовалась матушка.
- Жирная, во рту тает. А на срезе мясо всё в семиконечных звёздочках. Напоминает ночное небо. Может, поэтому нам его и давали. Ну и сытное, конечно. Оно прежде всего энергетически полезно и сбалансировано. Силы сразу удесятеряются. Вспоминали мы потом на Луне эти слоновьи отбивные. Вода там хоть и сытная, но всё же не мясо.
- А за полёт на Луну наградили? Дали героя? - захотел узнать Герард.
- Был приказ наградить, но разразился скандал. Начальника строевой части полковника Зотова тотчас уволили. Сказали: "Вы что, с ума посходили? Ведь это была строго секретная экспедиция, а тут вдруг кому-то вручаются высшие награды государства. Хотите под удар поставить всю лунную программу?". Тогда уже собирались на Луне военную базу строить, но потом этот проект заморозили.
- А с вами, с космонавтами, что случилось? Почему дальше не летали?
- Потому, что всех нас приказали ликвидировать. Посадили в десантный самолёт с открытой дверцей и включили низкие частоты. Ребята сошли с ума и сами повыпрыгивали с высоты пять тысяч метров без парашютов. А у меня с собой церковная восковая свеча была, с Пасхи осталась. Я её разжевал и воск, как Одиссей, себе в уши затолкал. Только этим и спасся. Самолёт приземлился, смотрят, я живой. Не знают, что со мной делать. Ну, говорят, бог с тобой, живи, коли так. Меняй фамилию и никому не рассказывай, что был космонавтом. С тех пор с покорностью и смирением ношу фамилию Беридура. А до этого у меня была фамилия Фортунатов и звали меня Иваном Ивановичем.
- Зачем же вы теперь рассказали, что были космонавтом? - спросил Сундаралов.
- Так тридцать лет уже прошло, да и потом, подписку о неразглашении я давал государству, которого теперь нет. Так что получается, я в полном праве поделиться с вами частичкой своей героической биографии.
- А что было сразу после того, как вас оставили в живых? - не успокаивался Герард.
- Поехал в Ялту. Вышел на променад, полюбоваться солнцем садящимся в море. Стоящая рядом со мной женщина, голосом полным взрывной страсти, обратилась ко мне: "Если ты меня сейчас же не поцелуешь, я умру". Говорю: "А муж ваш не будет против?" - "Муж? Ах, да. Простите. У меня плохое зрение. Собственно, эти слова я адресовала ему. Георгий, где ты? Люди подумают, что я сумасшедшая". Вы, молодой человек возможно осудите меня за нерешительность. Женщина и впрямь стоила того, чтобы её поцеловать. Но если я скажу, что муж у неё был спортивного телосложения, килограммов эдак сто пятьдесят, - это возможно зачтётся вами и послужит мне оправданием. Быть битым в первый же день на море, знаете, мне это как-то не улыбалось.
- А потом?
- Что потом? Работал от случая к случаю, подрабатывал. Устроился в одном богатом доме сразу на три халтуры. В семнадцатой, двадцать первой и двадцать восьмой квартирах. В семнадцатой жил заслуженный учитель, пенсионер, глубокий старик. Звали его Стратон Стратонович. Его отлучили от школяров, а ведь педагог, он как наркоман, не может жить без того, чтобы кого-нибудь чему-нибудь не учить. Не может дышать без этого. Ученики - это его адреналин. И как только Стратон Стратонович что-то преподаст, так сразу же адреналин идёт у него по венам. И вот за небольшие деньги он на мне отыгрывался. Я изображал из себя ученика, он мне что-то втолковывал, обзывал "тупицей", бил указкой по голове, и ему становилось легче. Обычно учителям платят деньги за обучение, а Стратон Стратонович платил деньги за возможность пообучать. Затем поднимался я в двадцать первую, к отставному старшине по фамилии Мамочка. С ним мы занимались шагистикой. Я надевал солдатскую форму, кирзовые сапоги и маршировал, ходил туда-сюда. А Мамочка командовал, кричал на меня, материл. А я всё смиренно терпел, так как тоже получал за это деньги. И в последнюю очередь поднимался я в двадцать восьмую, к врачу терапевту Сафрону Селивановичу Слёзкину. Тот мне за деньги укол делал. Двадцать пять кубиков магнезии. Я стонал от боли, а он кричал с удовольствием: "Потерпите, больной, я один, а вас вон сколько". А там и Союз развалился. Я к тому времени совсем опустился. Дошёл, простите Марья Андреевна, до того, что стал работать исполняющим обязанности секретаря президента.
- Ого!
- Да. С одной поправочкой. В публичном доме.
- Это как же?
- Услуга у них была за дополнительную плату. Записывали имя-отчество клиента и через пятнадцать минут после начала сеанса я стучался в дверь и сообщал: "Извините за беспокойство, Сигизмунд Иванович, но вас просит подойти к телефону Президент Российской Федерации Борис Николаевич Ельцин". "Подождёт", - доносилось из-за двери и на этом заказ считался выполненным. Я шёл к другой двери, значившейся в моём списке. Стучался и говорил: "Иван Сигизмундович..". Хотя эту услугу именно я им подсказал и научил, что за неё можно брать больше, чем за "ночную бабочку", - ответной благодарности в лице администрации публичного дома не нашёл. Могли бы полученные с моей помощью деньги делить пополам. Они же мне платили с рубля копейку. Воистину, нет справедливости на свете.
Пришла в гости Зинаида Захаровна Медякова и всё внимание отвлекла на себя. Беридура понял, что ему ничего не светит, извинился и уходя сказал:
- Засиделся я тут у вас, а у меня же дети не кормлены.
Все спокойно отнеслись к его последней шутке и уходу.
- Что случилось? - поинтересовалась хозяйка, заметив ватку, торчащую у Медяковой из носа.
- Да прямо зла не хватает, - стала жаловаться Зинаида Захаровна. - Представляешь, Маш, сегодня пришёл в процедурный кабинет Герман Гавриков, одногоршечник твоего Сергея. Не один, с дружками из охраны пришёл. И говорит: "Вспомнил я, тётя Зина, как вы мне в школьные годы нос прокололи. Если не хотите, чтобы я вас со второго этажа вниз головой выбросил, то набирайте физраствор в свои шприцы и промывайте себе с напарницей аденоиды". Делать нечего, стали мы с Клавдией Васильевной моей, подвергать друг дружку пытке.
- Ну, надо же изверг какой, - поддержала матушка Медякову. - Вы-то ему, наверное, гайморит или тонзиллит лечили. А он, не понимая, что вы его спасли, издевается над вами через двадцать лет. Я с ним, Зина, поговорю. Объясню ему, что он не прав. Вместо того, чтобы руки тебе целовать...
- Погоди, Маш. Тут он прав. Мы ему здоровые аденоиды прокалывали, - стала объяснять Медякова. - Но куда нам было деваться? Мы люди подневольные. Было направление врача. Мы, что ли виноваты в том, что вместо врачей из мединститутов выпускают палачей? Мы же простые исполнители. Меня бы с работы попёрли, если бы я врачебное направление игнорировала. Если по совести, то Герман должен был бы врачам мстить, а не медсёстрам, которые ни в чём не виноваты.
- Что ты такое говоришь? - растеряно произнесла матушка, - я об этом ничего не знала.
- Да, брось, Машка. Все всё знали, деваться было некуда. Мне чего обидно так. Гаврикову этому наш зубной врач неправильный прикус исправлял, чтобы коронки надеть, здоровые зубы сточил, угробил. Так нашёл же он этого врача и отдал ему должок, а тут мы с Клавкой оказались крайними. Ты как думаешь, может, дать Герману адрес того врача? Пусть и ему в нос иглу загонит.
- Что ты, Зина, говоришь. Ужасы какие.
- Ой, ты, смотрю женихов собрала, смотрины устроила, а я со своими бедами. Ну прости, Маш, если что-то не то сморозила. С днём рождения тебя!
Медякова выпила налитую ей рюмку, взяла с тарелки оливку и ушла, не прощаясь, шмыгая проколотым носом.
Я нагнал Зинаиду Захаровну на лестнице и спросил:
- Простите, а с чего вы взяли, что внучка Ермакова была проституткой?
- С такой красотой невозможно ей не стать, - убеждённо ответила Медякова, - Вон, и тебе она нравится. Все мужики от неё без ума. Конечно, проститутничала. А как же иначе? Я так думаю. На её месте сама бы такой была.
Этого объяснения мне было достаточно. Я совершенно успокоился, поняв, что Таню оговорили и довольный вернулся к гостям.
За столом мой друг Валентин рассказывал о своей учёбе в Университете. Я подумал: "Все мы одинаковые. Словно поговорить больше не о чем".
- Поступил я в семьдесят девятом, учился на отделении русский как иностранный, - просвещал мою матушку Супиков. - У нас было двадцать четыре человека. Три группы: французская, английская, испанская. В испанской группе, где я был, училось восемь человек, четверо с рабфака. То есть люди армейские, отслужившие в армии, все, до одного, коммунисты. Один сейчас работает начальником Уголовного розыска в Подмосковье. Группа у нас хорошая была, мы дружили.
- Ты говоришь, в семьдесят девятом поступил, Серёжа в восьмидесятом. Как же вы в одной группе оказались?
- Мы с Серёгой на картошке познакомились. Я учился на курс старше, но заболел и год пропустил. Перевёлся на его курс и попал на одно с ним отделение.
- А Лёню, друга Серёжиного, знаешь?
- Тот, что чаем сейчас торгует? Знаю. Он тоже с нами учился, но только не на нашем отделении. На романо-германском. Там серьёзные ребята были, минимум по два иностранных языка учили. Их гоняли посильнее, чем нас.
- Тебя послушать, получается, что вас с Сергеем совсем ничему не учили.
- Что вы? Это я так. Нас тоже гоняли. Латынь. Терциум нон датур. Третьего не дано. Всё очень серьёзно.
- И Серёжка мой латынь знает?
- Вместе со мной учил. У нас не только латынь, но и старославянский язык был. Я четыре раза его пересдавал. А были и такие, что по восемь раз пересдавали.
- А ты только четыре?
- Я четыре. Преподаватель Ёлкина Нина Максимовна. О ней у меня очень хорошие воспоминания. Очень милая женщина, но поблажки не давала. Пока элементарное не выучишь.... Что говорить, конечно, тяжело было. Много приходилось учить, объёмы большие. На втором или третьем курсе кто-то бросил клич, предложил: "Давайте посчитаем". Ну, допустим, зарубежная литература девятнадцатого века, русская литература девятнадцатого века. Не вся, мы проходили периодами, но всё же. Иностранные языки, что-то ещё. Были учебники, отдельная литература, которую к экзамену, за семестр, мы должны были прочитать. Собрали мы, значит, информацию, - сколько страниц в этих книгах, обязательных к прочтению. И оказалось, что если сложить всё это...
- То длиннее экватора? - засмеялась матушка.
- Если сложить всё это, - серьёзно продолжал Валентин, - и поделить на количество дней в семестре, то каждый день мы должны были прочитывать по пятьсот страниц. Это невозможно!
- Поэтому решили вообще ничего не читать?
- Нет, почему? Мы договорились между собой. Допустим, кто-то читает "Моби Дика", кто-то - "Гаргантюа и Пантагрюэля" и друг другу пересказывали прочитанное близко к тексту. Был у нас такой Вовка Рахманкин, внук заведующей кафедры английского языка. Бабка его заведовала кафедрой по-моему, больше двадцати пяти лет. А известна тем, что её Анна Андреевна Ахматова где-то приложила.
- Зачем вам так сильно головы фаршировали всей этой массой литературной? Серёжка мне ничего не говорил. Я не знала, что в Университете моего сына так мучают.
- Ну как? Надо. Ты - филолог, должен знать. Должен иметь в своём арсенале объём прочитанного. Так вот, всё хочу и не могу рассказать. Вовка Рахманкин пришёл на экзамен по иностранной литературе и ему попался роман Готорна "Алая буква". Известный роман, но он его не прочитал. Ему в коридоре его кое-как пересказали и вот, как знал - этот билет вытащил. А он такой бойкий на язык, никогда ничего не боялся. Раздолбай, в хорошем смысле слова. Он стал бойко рассказывать профессору содержание. Там надо анализировать. И вот Вовка говорит: "Главная героиня, изменив мужу, вдруг обнаруживает, что на спине у неё проступила красная буква, как наказание за её грех". Я уже не помню нюансов. Вовка бойко рассказывал и где-то допустил неточность, стало ясно, что книгу он не читал. Профессор понял это, улыбнулся и спросил: "Скажите, Рахманкин, а какая буква у неё проступила?". А это иностранный роман, перевод, не понятно, есть там буква или нет. По-моему, она не обозначена. А Вовка, не моргнув глазом, не сомневаясь, отвечает: "Как какая? Она же мужу изменила. Понятно, что это буква "Бэ"".
- Это анекдот, - смеясь, прокомментировала мама. Ей нравилось, что с ней флиртуют и заигрывают молодые люди.
- Клянусь! Реальный факт, были свидетели. Профессор лежал на полу, сучил ножками и держался за животик. Поставил ему тройку или зачёт. Я сейчас уже не помню. Похвалил. Сказал: "Молодец! Не растерялся".
Вскоре пришёл и Герман Гавриков поздравить Марью Андреевну с днём рождения и будучи извещённым о вероломстве Сидора Степановича, ушедшего из семьи, стал вспоминать своего отца.
- Пошли мы как-то с родителем моим в парк культуры и отдыха, - рассказывал Герман. - Стал я проситься на аттракционы, папа меня не слушал. "Какое чёртово колесо? Не дай бог свалишься. Какой тир? Пулька отскочит и глаз выбьет. Какие американские горки? Ты с ума сойдёшь на этих виражах". А сам подходил к каждой пивной и выпивал там по кружечке пива разбавленного "беленькой". Водку он доставал из внутреннего кармана пиджака. В результате, в метро, я сделал два полных круга по кольцевой, будучи придавленным спящим отцом и не в состоянии из-под него выбраться. В детстве, когда я заходил к вам в гости, то вы, Марья Андреевна, приглашали меня на кухню. Я усаживался там на табурет и следил за тем, как вы готовите. По воскресным дням вы всегда пекли пироги и я, закрыв глаза, вдыхал ароматы, которые в моём доме на нашей кухне были немыслимы. Я мечтал о том, что когда вырасту, то найду себе жену, умеющую делать пироги. Мечтал, что таким образом обрету потерянный рай. Но вскоре понял, что мечте моей не суждено сбыться. Не будет у меня жены, делающей по воскресным дням пироги. Испорченное детство накладывает отпечаток на взрослую жизнь и зачёркивает надежды на счастливое будущее. Дайте, я вам поцелую руку за то добро, которое вы для меня сделали. Здоровья, счастья, долгих лет жизни!
Умилённая искренностью Гаврикова, мама ни слова не сказала Герману о жалобах Медяковой. К тому же Зинаида Захаровна уходя, сама призналась, что в какой-то мере заслужила то, что получила.