На нашей кухне, сидя на табурете, плакал Родион Борисович Боев.
- Застал жену за супружеской изменой, - пояснил мне Звуков.
Собственно, это должно было когда-то случиться, так как Люба отличалась половой распущенностью и несоблюдением элементарных правил осторожности. И в отсутствии мужа, а находясь в подпитии, и в его присутствии, она домогалась практически ко всем мужчинам нашего двора. Звуков и ваш покорный слуга не были исключением. Другое дело, что мы с Геннадием Валерьяновичем, каждый по своей причине, исходя из своих принципов, не отвечали ей взаимностью. Да это были даже 244
не принципы, а обстоятельства, мешающие сближению с похотливой соседкой. Кроме нас со Звуковым, расположением Сорванцовой, полагаю, попользовались если и не все, то многие. Не думаю, чтобы её гражданский муж, Боев, об этом не знал. Но, одно дело знать и всё же продолжать себя обманывать, сохраняя пусть призрачную, но надежду, что всё услышанное про Любу - клевета. Другое дело - созерцать измену, оказавшись свидетелем "безобразия". Это не всякий муж, даже самый безразличный, способен выдержать.
Тут же, на нашей кухне, находился и "обидчик" Боева, Станислав Аркадьевич Беридура. То ли испытывающий терпение обманутого мужа, то ли наслаждающийся моментом безнаказанного смакования того, о чём воспитанные люди считают нужным молчать.
Станислав Аркадьевич, находясь в приятном возбуждении, рассказывал Звукову, как всё случилось.
- Зашёл к Любке, она в ванной стирает, - повествовал Беридура, - Я ей прямым текстом: "Люба, посмотри, у меня всё на взводе. Можно?". Она мне: "Пожалуйста, Стасик. Угощайся". Ну, я её и "того"... Большое удовольствие, надо заметить, на этот раз получил.
- Так на бытовой почве убийства и случаются, - резюмировал услышанное Звуков, кивая на столовый нож, лежащий на кухонном столе под рукой у Родиона Борисовича.
Я подошёл к столу и от греха подальше взял нож в свои руки. Этот мой жест все истолковали по-разному. Беридура и Звуков испугались. Они почему-то решили, что я сейчас с помощью ножа сделаю то, на что у Боева не хватило ни сил, ни духа. А Родион Борисович заплакал ещё сильней и стал поощрять меня сделать преступление:
- Правильно. Убейте меня. Я и сам готов себя прикончить за слабость и нерешительность. Но я - тряпка, о которую можно только ноги вытирать.
На нашей кухне появилась Сорванцова. Страданья мужа соседка всерьёз не воспринимала, смеялась и шутила.
- "Она его за муки полюбила, а он её за состраданье к ним", - прокомментировала Люба последние слова Боева. - Да брось ты, Родя! У тебя своя интересная жизнь. Я давно уже даже и не придаток её, а злокачественная опухоль.
- Но мы же только вчера с тобой зарегистрировались в отделении ЗАГСа! Твоё имя-отчество записано в моём паспорте, в графе - жена! И потом, как всё это мерзко, не честно! Тебе ничего не говорит слово "измена"?
- Боев, перестань, - смеялась новоиспечённая жена, - Ты даже сердиться на меня не можешь, потому что я тебе безразлична. Если была бы измена, я тряслась бы сейчас как осиновый лист, в угол забившись. А ты бы с чувством праведного гнева, кулаки бы об меня обивал. Вот это я понимаю - имена. А что застал нас, так сам виноват. Я свои развратные действия специально напоказ не выставляла.
- Ты сам на нас нарвался, - смеясь, подтвердил Станислав Мазаевич.
- А ну-ка, вы оба, проваливайте отсюда, - прикрикнул я на Беридуру и Сорванцову.
Станислав Мазаевич послушно вскочил со стула и как нашкодивший подросток, пригибаясь и закрывая голову руками от возможных ударов, побежал к входной двери. По пути он небрежно согнутой в локте рукой оттолкнул Любу.
- Вот тебе и вся любовь, - прокомментировала Сорванцова не джентльменское поведение Беридуры.
Дождавшись, когда за Любой закрылась входная дверь, я обратился к Боеву:
- Родион Борисович, успокойтесь. Я вам сейчас свежего чая налью. Мы же с вами не в средневековой Англии живём. Не пьесу Шекспира разыгрываем. Всё хорошо. Все живы и здоровы.
- Да-да-да, - согласился Боев рассеянно. - Все живы и здоровы. И всё будет хорошо. Сейчас выпью вашего чая и пойду домой.
2
Люба Сорванцова, как только поселилась в квартире Боева, так сразу стала жаловаться мне, что мужика хорошего у неё нет. Жаловалась, оставаясь наедине со мной, а также и при муже. Родион Борисович при этом только нервно посмеивался, дескать, надо же как-то ему на это реагировать.
И вот, встретив меня на улице, Люба похвасталась:
- Серёга, поздравь меня! Наконец я нашла мужика! Да, какого? Такого, о котором всю жизнь мечтала. Любит Любку, втрескался по уши.
- Он так тебе об этом и сказал?
- И говорить не надо! И так всё видно! Язык тела лучше слов. Помнишь частушку: "Возле нашего окна пронесли покойника..."? Так это песня про него. Он, конечно, не покойник... Я хочу сказать, что у него всё точно так, как в окончании этой частушки. Мы с ним и так и эдак, - хвалилась Сорванцова. - Серёж, я так считаю, что в жизни надо всё попробовать.
- Рад за тебя, Любка. Наслаждайся. Ты это заслужила, - поздравил я соседку.
В тот же день встретил меня на улице Боев и стал жаловаться:
- Жена призналась, что изменяет мне. Спрашиваю: "От меня-то чего ты хочешь?" - "Чтобы ты наказал меня. Вон, возьми ремень и хорошенько меня выпори". Представляете, дала мне ремень, сама встала на четвереньки и задрала платье. Буквально умоляла. Что оставалось мне? Я человек уступчивый. Стал стегать её. Визжит, но при этом требует, чтобы я продолжал экзекуцию. А потом на меня же своему любовнику и пожаловалась. Словно я сделал всё это по своему произволению, а не по её просьбе. И что же? Пришли вдвоём ко мне и стоят, как партизаны, которым на лесной тропинке фашист попался. Размышляют, как им со мной расправиться. Спрашиваю: "Что вы от меня хотите? Я же не препятствую вашим встречам. Если любите друг друга - играйте свадьбу. Пожалуйста! Как записались, так и разведёмся. Люба - свободный человек, я не стану чинить препятствий". Говорят: "Мы ещё сами не знаем, чего хотим, что нам надо. Подумаем, сформулируем, - тогда скажем. Ждите нашего решения".
Я засмеялся и поинтересовался:
- Кто же этот мерзавец? Я имею в виду любовника? Вы киваете на нашу квартиру, значит это Звуков?
- Как? Я думал, вы знаете.
- Быть того не может. Неужели мой отец?
- Нет, Сидора Степановича и Звукова Люба по каким-то своим критериям отвергла. Я говорю о вашем племяннике Максиме.
- Максиме? Как? О каком Максиме?
- У вас их много? Я имею в виду сына вашего старшего брата Андрея, Максиме Королевиче.
- Постойте, вы ничего не путаете? Он же ещё совсем ребёнок?
- Для вас ребёнок, а для Любы неутомимый мужчина. Да-да. Для неё сейчас фактор неутомимости, видимо, главный и определяющий.
Я сильно смутился и так и не нашёл, что сказать.
3
После жалобы Боева я стал приглядывать за племянником и заметил, что он, действительно, стал дерзко себя вести. Как только заметит открытую соседскую дверь, а эта дверь с тех пор, как поселилась Люба, практически не запиралась, так сразу норовит проникнуть внутрь квартиры. Раз я пошёл за ним. И что ж увидел и услышал? Стоит Люба в комнате перед зеркалом, глаза себе подкрашивает, а Максим её хватает за все выпирающие части тела и приговаривает:
- Не могу без тебя! Признание хочу сделать!
- Ну говори. Не молчи. Признавайся, - потворствует ему Сорванцова, - Но при этом не забывай, что тебе семнадцать, а мне тридцать, и у меня, хоть и не скандальный, но всё же муж имеется. Тебе не страшно? Тебя это не останавливает?
Я не поверил своим глазам. Ретировался.
До этого случая Люба уже выступала в роли библейской Сусанны. Села в кресло-кровать, стоящее на лестничной площадке. С собой захватила маленькую скамеечку, на которую в момент покраски ногтей ставила ножку. Сидела в коротком шёлковом халате, который и в положении стоя не слишком её прикрывал. Восседая на туристическом стульчике, как на троне, она выставила всю свою красоту напоказ. За этой покраской ногтей Любу застал не Максим, для которого, полагаю, она старалась, а Звуков с моим отцом. Оба стали бесстыдно домогаться её тела. Предлагали деньги, которых ни у того, ни у другого не было. Люба, столь охочая до мужского внимания, отказала им. Думаю, если бы кто-то один оставил свои грязные поползновения и ушёл, то у оставшегося появился бы шанс. Но всё это, повторяю, лишь мои домыслы. Допускаю, что Люба ничем не хуже библейской Сусанны, отказавшей похотливым старикам.
Но на этом дело не закончилось. Мой отец стал за Любой ухаживать и делать ей длинные стариковские признания, которые Сорванцова терпеливо, с радостью выслушивала. И теперь мне стало ясно, что именно через похоть к соседке дед с внуком сначала стали соперниками, а затем чуть ли и не врагами. Ссоры вспыхивающие, как казалось, на ровном месте, получили в моих глазах своё объяснение. А я-то всё не мог понять, почему они бранятся по каждому пустяку.
Как-то раз я пришёл домой, смотрю, на Полечкином пианино играет Максим, он пять лет учился в музыкальной школе, а на софе, всё в том же сверх всякой меры коротком халатике лежит Люба и играет с нашей кошкой Соней. Я поймал себя на мысли, что вижу ожившую картину "Венера с органистом и собакой". Бедные искусствоведы. Допускаю, что когда они устают или же выпивают, то весь мир для них превращается в ожившие полотна. Но я отвлёкся. Я не знал, как реагировать на поступки Максима. Все вроде как довольны. Даже Боев особых претензий не высказывал. Но всё же это было некрасиво, неправильно. Так я рассуждал.