Дьяченко Алексей Иванович : другие произведения.

Тринадцатый двор

"Самиздат": [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:


 Ваша оценка:


Глава первая

Без вещей на выход

1

   Ранним утром седьмого сентября тысяча девятьсот девяносто седьмого года странного вида люди выстроились в шеренгу на площадке перед спортивным городком одного из отделений милиции города Москвы.
   В различной обуви, от сапог до туфелек на шпильках и разного фасона трусах, от синих сатиновых до гипюровых с шелковой бабочкой, плечом к плечу стояли воры, бандиты, проститутки и милиционеры. И татуировки на голых торсах у всех были разные, а судьба в эту минуту одна. Все были словно загипнотизированы и внимательно следили за сухощавым жилистым мужчиной тридцати четырёх лет, неспешно прохаживающимся мимо шеренги.
   - Кто, если не мы, - убеждал он, всматриваясь в глаза каждому и, меняя голос, скомандовал, - Равняйсь! Смирно! Напра-во! Вокруг спортивного городка бегом - арш!
   И пёстрая шеренга, а были в ней и бежавший из заключения зэк по кличке Пехота, имевший в свои девятнадцать лет на теле двести шесть больших и малых татуировок, и не менее экстравагантная проститутка Отолива, она же Лена-танец, и семидесятивосьмилетний пенсионер союзного значения Павел Терентьевич Огоньков , и прочие живые ходячие достопримечательности, ожидающие своего Гоголя, чтобы смог он их литературно живописать. Вся эта пестрая шеренга превратилась в колонну и побежала по кругу, огибая спортивный городок.
   Так резво побежали, что у наблюдавшего всё это из-за ограды подполковника Позднякова возникло желание бежать за ними. Впрочем, мы "забегаем" вперёд.
   Наша история началась тридцатого августа тысяча девятьсот девяносто седьмого года.
   Георгий Данилович Грешнов, майор в отставке, тысяча девятьсот шестьдесят третьего года рождения, проснулся ранним утром в заваленной вещами, захламлённой, похожей на свалку комнате.
   С интересом, как будто видит он всё это впервые, Юра стал рассматривать заклеенное пожелтевшими газетами окно, бумажные пакеты из-под кефира и молока, загромоздившие весь подоконник, пустые пивные банки и несчастный цветок алоэ, годами не видевший прямых лучей солнечного света.
   Обоев в комнате не было, незакрепленные розетки вместе с проводами вываливались из голых бетонных стен, никто ими не пользовался. Плинтуса горой лежали у стены вместе с банками краски. Нанятые строители начали ремонт, ободрали стены, смыли побелку с потолка, на этом и закончили.
   Старинный ореховый шкаф, переживший и октябрьский переворот семнадцатого года, и блокаду Ленинграда в трудные послевоенные годы был доставлен в Москву только за тем, чтобы поменяв несколько адресов, стоять и пылиться. Будучи повернутым лицом к стене в однокомнатной кооперативной квартире.
   Кресло, стол, стулья, - всё это антикварное роскошество было брошено впопыхах, а теперь ещё и завалено старыми газетами, книгами по психологии и бумагами бывшей жены. Дело в том, что по просьбе жены они развелись и продали их некогда общую квартиру.
   Жена с дочкой последовали за тестем с тёщей, эмигрировавшими в Америку, а ему напоследок разрешили пожить в проданной квартире, до появления из-за границы её новых хозяев.
   Два слова о том, как Грешнов познакомился с женой.
   После госпиталя Георгий вернулся в Москву. Вечером того же дня, он поехал к старому другу отставному капитану Брусникину, работавшему на тот момент в ЧОПе и охранявшему Большой зал Московской консерватории. Друг дал ему билет с местом на первый ряд, предложил прослушать концерт.
   Прохаживаясь перед сценой до начала представления, Юра обратил внимание на девушку, сидящую в ложе. Как только глаза их встретились, девушка поздоровалась.
   Дождавшись окончания первого отделения, Грешнов подошёл к ней и представился. Что-то путано невпопад говорил, но девушка смеялась и с удовольствием продиктовала свой телефон.
   Очень скоро они поженились. Когда родилась дочь, жена с Юрой в часть не поехала, осталась с родителями в Москве. Должен же был кто-то жить в их новой кооперативной квартире. А дальше всё, как в калейдоскопе. Увольнение со службы, развод, дочь с бывшей женой уехала в Америку, а он остался среди ненужного хлама, накопившегося за долгую жизнь в Советском Союзе её родителями.
   У стариков не хватило решимости отдать антиквариат в комиссионный, а у бывшей жены на это не было времени, она очень торопилась "сменить группу крови", - так она называла эмиграцию. Майор в отставке на мебель рассчитывал, но всё откладывал в дальний ящик.
   Грешнов продолжал осмотр интерьера и с удивлением отметил, что целый год он проспал на продавленной раскладушке, хотя два добротных, вполне пригодных дивана стояли, прислонённые к стене, поставленные на попа.
   "Сегодня же избавлюсь от раскладушки и буду спать на диване", - решил Юра и вздрогнул от ожившего телефона.
   Звонил капитан Брусникин.
   - Не поверишь. Работаю в цирке. Не смейся. Оператором развлекательных машин, - с нездоровой весёлостью стал сообщать друг.
   - Как ты туда угодил? - поинтересовался Юра.
   - Самым естественным образом. Шёл по улице, смотрю - объявление "Требуются". Я и устроился. Ты прости, выпить сейчас не могу, в завязке. А так бы встретились, посидели. Тут на днях пива вместе с джин-тоником выпил и весь пожелтел. Приехали два хама на скорой, унижали. Говорили, что в больницу не возьмут. Всё это при жене, при детях. Представь, вся правая сторона отекла. Шестнадцать дней в больнице провёл, капельницы ставили. ОткАпали. Можно сказать, откопали. С того света, с могилы достали. Жена ругает, говорит, что я бесхарактерный. Условие поставила. Если еще хоть раз выпью - выгонит. Врач кучу лекарств прописал, и от сердца, и для поджелудочной, и для печени. Такая вот музыка, - потухшим голосом закончил Брусникин.
   - В самом деле, цирк? - решил приободрить друга Грешнов.
   - Серьёзно! - оживился капитан. - По крайней мере, у меня там лежит трудовая и, возможно соприкасается с трудовыми клоунов, жонглёров, воздушных гимнастов. Коллектив ничего, хороший. За исключением двух-трех мерзавцев. Мне выпить хочется, да не могу, а они пьют в открытую, и их даже не ругают. Отговариваются тем, что якобы лекарства на спирту принимают. Один из них мне хвастался, что троих уложил одной левой. А там смотреть не на что. Грифели от карандаша толще, чем у него руки. Он и третьеклассника уложить не сможет. Ложь отродясь не переносил, всегда обличал, а вот теперь, приходится молчать, и даже поддакивать, так как он сожительствует с нашей начальницей. Она страшная, заплати, не станешь, а вся власть у неё. И приходится лебезить.
   - Опять загрустил?
   - Да нет. Просто в последнее время всё из рук валится. По-моему, тёща меня сглазила. Был год змеи, она за столом напилась и мне открытым текстом: "А ты знаешь, что я змейка? И я тебя укушу". С тех пор всё никак в себя не приду. Она ведьма. Точно-точно.
   - На ведьму у нас крест и молитва.
   - Это правда. Заболтал я тебя. Давай, сам звони, не забывай старого друга.
   Не успел Грешнов сказать тёплых слов прощания, как услышал в трубке короткие гудки.
   - Цирк? Клоуны? - говоря вслух, Юра стал что-то припоминать. - Точно! Мне же клоун сегодня приснился.
   Это был злой клоун. В рыжем парике с красным поролоновым носом в форме шарика. В синих турецких шароварах и весёленькой красной жилетке на голое тело. Обут был в ботинки с чрезмерно вытянутыми носами. На руках у клоуна были надеты боксерские перчатки, которыми он бил Юру с такой силой, что тот летал, выделывая в полёте сальто-мортале. Не так было больно, как досадно, ибо во сне Грешнов пребывал в полной беспомощности. Ни ноги, ни руки не слушались.
   "Кого же этот клоун напоминал?" - силился Юра вспомнить и не без улыбки понял, кого. В прошедшую субботу он ездил в Храм Христа Спасителя приложиться к Святым мощам Благоверного князя Александра Невского, привезённых для поклонения из Санкт-Петербурга из Лавры. Ажиотажа не наблюдалось. Людей было немного, всё проходило по-домашнему. Каждому вручалась памятная иконка. А у самого ковчежца со Святыми мощами стоял двухметровый молодой человек с боксерской осанкой, настоящий супертяжеловес. На ногах кроссовки, джинсы, поверх синей рубашки надето церковное одеяние. И, если на священнослужителях подобное церковное облачение сидело свободно, то его могучий торс оно обтягивало и походило более на длинную стилизованную майку.
   Супертяж был бессменным охранником ковчежца и устал. Это был простой парень, из тех, кто за веру православную не задумываясь, жизнь отдаст. Но при том при всём от церковной жизни человек далекий. У каждого мужчины, прикладывающегося к мощам, он спрашивал сигаретку. А так как никто не давал закурить, то не надеясь на силу слова, "боксёр" подкреплял просьбу мимикой и характерным жестом - "курил" двумя пальцами невидимую сигарету. Изо всех сил охранник демонстрировал, что нуждается в перекуре. Но не находил сочувствия. На его лице так и читалось: "Что же это делается, православные?". Он не мог взять в толк, почему его никто не угощает сигареткой?
   "Так и есть", - решил Юра. - "Я хоть и по-доброму, но посмеялся в душе над ним. За это пришла расплата. Он явился ко мне во сне и проучил".
   Во входную дверь смело, по-хозяйски позвонили , и в замке сразу же заворочался ключ.
   "Вдруг дочка?" - мелькнула слабая надежда.
   Но в прихожей стояли два красивых молодых человека в светлых дорогих костюмах и приветливо смотрели на него.
   - Стаканы найдутся? - спросил тот, что был пониже ростом и покоренастее.
   - Проходите на кухню. В буфете, - предложил Грешнов, всё ещё не желая верить в очевидное.
   Собственно, удивляться было нечему. Новые хозяева должны были вселиться в квартиру ещё год назад, но не объявлялись. И Грешнов свыкся с мыслью, что авось, и совсем не придут. Бывают же чудеса. Не случилось.
   Познакомились. Тот, что был ростом повыше, сухощавый, представился Александром Дроздовым, а коренастый, пригласивший к выпивке, Сашей Сушко.
   Оправдываясь за беспорядок, царивший повсюду, Георгий заметил:
   - Ждал вас год назад.
   - А мы ждали отпуска, - парировали новые хозяева. - Мы же трудимся за рубежом. Так просто не сорвёшься, не вырвешься. Всё строго по графику.
   Пока пили первую-вторую, разговор не клеился. Не помогали даже весёлые анекдоты, которыми щедро делились пришедшие. Грешнов нервничал, и это чувствовалось.
   "Да. Привыкает человек к жилью, - думал Юра. - Сейчас, кажется, полжизни бы отдал, чтобы оставили меня в этой квартире. Старею. Не думал, что будет так тяжело расставаться с этой грязной берлогой".
   - Ты чего это, Георгий, весь в шрамах? Весь резанный-перерезанный, - мягко, по-родственному поинтересовался Саня.
   Юра сидел на кухне в одних трусах, видимо, новых хозяев это смущало.
   Окинув взглядом грудь, живот, руки и ноги, Грешнов тихо ответил:
   - Издержки профессии. Жена вам обо мне не говорила? Я - разведчик.
   - И мы разведчики, но таких росписей у нас на теле нет.
   - Так я же военный, а вы, наверно, штатские. Служба службе рознь. Кого вам в Австрии резать? Разве что штрудель. Ваше оружие - обаяние да коньячок.
   - Ты, Гоша, не разведчик. Ты - контрразведчик. Сразу определил, откуда мы прибыли. Знаешь, как говорят, когда хотят подковырнуть? К примеру, льстит тебе неприятный человек, обнимает, объясняется в любви: "Я бы с тобой пошел в разведку". А ты ему на это отвечаешь: " А я бы с тобой в контрразведку".
   Молодые люди в светлых костюмах заразительно рассмеялись. От них веяло доброжелательностью и любовью. Алкоголь всё же делал своё дело. Когда водка закончилась, стали пить виски.
   В коридоре раздался неприятный звук. Это завизжала "болгарка". Пришедшие вслед за ребятами рабочие, не теряя времени, снимали старую и устанавливали новую железную дверь.
   Александр Дроздов с убеждением в голосе сказал:
   - Георгий, не спорь. Тебе нужны деньги. - И вместе со словами полез в карман. То же самое сделал и его товарищ.
   - Нет-нет. Спасибо, - благодарил отставной майор. - Приму душ, если разрешите и пойду.
   - О чём ты говоришь? Живи, сколько хочешь, - радушно и чистосердечно почти в один голос сказали ребята, насильно вкладывая ему в руки зеленые американские бумажки.
   Скорее всего, они так не думали, но предложили искренно, от всей души, так, что хотелось верить.
   "Профессионалы. Не зря свой хлеб едят", - думал Грешнов, стоя под холодными струями воды.
   Когда он вернулся на кухню, "профессионалы" беседовали о Великой Отечественной. О советских военных начальниках. Юра присел на табурет и стал слушать.
   - А Рокоссовского за что арестовали? - спрашивал Саня.
   - По обвинению в связях с польской и японской разведками. Тридцать седьмой год.
   - Было за что?
   - Стал жертвой ложных показаний. Тухачевский оговорил комкора Кутикова, тот ложно показал на комкора второго ранга Великанова. А тот уже на Рокоссовского. Такая вот чехарда была. Начальник разведотдела Забайкальского военного округа дал показания, что Рокоссовский в тридцать втором году встречался с начальником японской военной миссии в Харбине. И в августе месяце тридцать седьмого, в городе Ленинграде, Константина Константиновича арестовали. Пытали два с половиной года. Выбили зубы. Сломали не то шесть, не то девять ребер. Молотком перебили все пальцы на ногах. На ложный расстрел два раза выводили, к стенке ставили.
   Был такой начальник Ленинградского УНКВД по фамилии Заковский. Он Рокоссовского лично пытал.
   - А как же Михаил Кольцов? Он писал, что Рокоссовский всё это время находился в Испании под псевдонимом Мигель Мартинес.
   - Это ложь. В марте сорокового, по ходатайству Тимошенко, Рокоссовского реабилитировали, восстановили в правах, в партии, в должности. Поехал той же весной в Сочи с семьей. В том же сороковом получил погоны генерал-майора. Вернули место командира в своём пятом кавалеристском корпусе. Вот так. Два или три суда было. Все это время он проторчал во внутренней тюрьме на Шпалерной. И вот, двадцать второго марта тысяча девятьсот сорокового года восстановили во всех правах. Впрочем, об этом я уже говорил.
   - А что этот садист? Должно быть. Тоже до высоких чинов дослужился?
   - Тот, что будущего маршала пытал? Заковский Леонид Михайлович. Настоящее имя - Штубис Генрих Эрнестович.
   - Немец?
   - Латыш.
   - Какими глазами он, гад, потом на Рокоссовского смотрел?
   - А не смотрел.
   - Стыдно было? Совесть мучила?
   - Об этом ничего не известно. В апреле тысяча девятьсот тридцать восьмого года его уволили из НКВД, исключили из партии, арестовали.
   - Так ему и надо.
   - Разумеется, все это проходило в обратном порядке. Арест, исключение и так далее. Он был обвинен в создании латышской контрреволюционной организации в НКВД. А также в шпионаже в пользу Германии, Польши, Англии. Расстрелян двадцать девятого августа тысяча девятьсот тридцать восьмого года. По приговору ВКВС на Коммунарке.
   - Вот это да! Вот это судьбы!
   - Времечко ещё то было. С легким паром, Георгий.
   - Спасибо, - поблагодарил Грешнов и за деньги, и за "легкий пар", потрясенный услышанным не менее Сани.
   Коренастый Сушко не унимался:
   - Так ты скажи мне определённо, кто командовал Первым Белорусским? Рокоссовский или Жуков?
   - С Первым Белорусским такая же неразбериха была. Образован был двадцать четвертого февраля сорок четвёртого года. А пятого апреля того же года - упразднён. И через одиннадцать дней, пятнадцатого апреля, восстановлен и просуществовал до конца войны. В его состав входили: третья, десятая, сорок восьмая, пятидесятая, шестьдесят первая, шестьдесят пятая и шестнадцатая воздушная армии. Сначала фронтом командовал генерал армии Рокоссовский. С июня сорок четвёртого - уже маршал Рокоссовский. И командовал он по ноябрь сорок четвертого. С ноября, до конца войны фронтом командовал маршал Жуков. Теперь понятно?
   - В общих чертах.
   - Молодец. Чтобы Георгий не томился, давай на посошок с ним выпьем.
   "Вот тебе и живи, сколько хочешь", - поднимая стаканчик, думал Юра, - "молодцы!".
   Грешнов и предположить не мог, насколько болезненным будет расставание с квартирой, в которой жил все последние годы. Но не ползать же на коленях. Умоляй, не умоляй, всё равно, не оставят. Судьбу антикварной мебели и других оставшихся вещей Юра всецело вручил на рассмотрение новых хозяев. С собой, уходя, взял только документы. Отправился к матушке, так сказать, налегке.
   На прощание он крепко пожал руки Сане и Александру, ещё раз поблагодарил за деньги.

Глава вторая

Долгая дорога к дому

1

   Дорога к отчему дому неспешным шагом занимала минут сорок. Юра прошёл мимо гаражей, благополучно миновав свору злобных собак, обыкновенно накидывающихся с лаем на всех прохожих. Заметив Грешнова, "жучки" и "бобики" скоренько ретировались.
   Миновал портретную галерею у здания бывшего райкома. Это была доска почёта лучших людей округа. Вторым справа, в белом костюме красовался доктор философии, занимавший должность генерального директора похоронной конторы.
   Переходя по мосту автостраду, Юра с тоскою взглянул на поезд, медленно двигавшийся вдоль перрона той станции, где не собирался останавливаться.
   В окнах вагонов были хорошо различимы лица пассажиров. Женщина в белом парике ела курицу, мальчик в рубашке с короткими рукавами и очках пил газированную воду.
   Мелькнула мысль: "Вскочить бы на подножку и уехать в неведомую даль". Отставной майор справился с этим желанием только тогда, когда последний вагон исчез из вида.
   Подходя к дому, в котором он родился и провёл юность, Грешнов стал свидетелем безобразной сцены. Физически крепкий молодой человек двадцати лет схватил за ворот джинсовой куртки молодую девушку и тянул её туда, куда той явно не хотелось идти.
   Ни молодого человека, ни девушку Юра не знал, но пройти мимо насилия не позволяло воспитание.
   - Оставь её, - попросил Грешнов молодого человека.
   Насильник, игнорируя обращённые к нему слова, продолжал внушать своей жертве:
   - Сейчас пойдем ко мне! И эту ночь ты проведешь у меня!
   Юра дал злодею пинка.
   - Ты что, не слышишь меня? Я с тобой разговариваю.
   - Слышу! - заорал молодой человек, стараясь напугать сильным голосом. - Иди, куда шёл! Хозяйничать будешь у себя дома!
   Он сделал попытку оттолкнуть Грешнова, уперев пятерню в его лицо.
   От растопыренных пальцев Юра легко уклонился и нанёс нападавшему точный короткий удар "под дых". И настолько удачно попал, что не успел даже сказать: "Вот мой дом", как злодей повалился на землю и застонал.
   Спасённая девушка убежала, не поблагодарив, что Грешнова не сильно расстроило.
   Юра склонился было над поверженным насильником, чтобы оказать ему первую помощь, но тот уже пришёл в себя и от протянутой руки отказался.
   За спиной отставного майора послышались аплодисменты. Это был брат Василий, по прозвищу Шалопут.
   - Сердцем чувствовал, что скоро вернёшься, но что с таким триумфом.
   Братья Грешновы зашли в магазин, купили бутылку водки, колбасу, хлеб и пошли в овраг, на левый берег реки Сетунь.
   Там Василий наломал сучьев, развел костер, тут же выкопал картошку с чужого огорода для запекания в углях. И братья стали пить, есть, беседовать.
   - Обвиняют меня, что я сочиняю истории, - говорил Шалопут после первой, - так я же этим удовлетворяю насущную потребность человечества в осмыслении жизненного опыта. Раньше где мудрость искали? В философии, науке, искусстве. Посредством их изучения старались достичь знания, открывающие понимание жизни. Но кому сейчас нужна философия и всё остальное? Время ускорилось. Только в анекдотах мудрость и черпают. А кто первый анекдотист? Ваш покорный слуга.
   Глядя на Василия. Хлопотавшего у костра, Юра усмехнулся точности прозвища, которым, не желая того, наградила своего среднего сына матушка.
   Георгий вспомнил, что в последний раз видел брата на Новый год, когда с Нолой они собирались в гости ко Льву Львовичу, но так получилось, - оказались "на ёлке" у Василия.
   Со стороны реки к затухающему костру подошла серая совершенно ручная крыса. Спокойно взяв предложенный кружок колбаски, не убежала, а стала вкушать угощение, сидя на задних лапах в приятной компании.
   - Ну чем она хуже белки? Вот только хвоста пушистого у неё нет, - попенял создателю Василий и, выпив с братом по очередной, округлив глаза, выпалил. - А ты знаешь, какая история случилась с Лёвой Ласкиным? Я тебе по секрету расскажу. А что правда в ней, что вымысел, - судить не мне. Будет желание, - сам у Гимнаста спросишь.
   Василий налил себе внеочередную, выпил, и его понесло.
   - Должно страстям прийти в мир, но горе тому, через кого они в мир приходят. Говорят, бог создал человека свободным, а через эту свободу в мир пришло зло и стало разрастаться. Какие правильные слова: "Буду делать хорошо и не буду плохо". Не то, что делать, - думать плохо не следует. Потому что сначала подумаешь, затем скажешь, а там и сделаешь это самое "плохо". Таков закон, незнание которого не освобождает от ответственности. Глупцы мы, когда полагаем, что хозяева своей злобы. Мы её пленники. Пуская зло по свету, каждый должен знать, что оно бумерангом возвращается к тому, кто его запустил. С чего всё началось? С того, что молодая на тот момент жена ныне почившего Николая Сергеевича Паря возвращалась с работы домой. Отдельной строкой выделю, что на тот момент была она очень порядочной женщиной. Стоял жаркий, несмотря на конец лета день, и она, разомлев, остановилась на мгновение у подъезда. А там наши бабки сидели, сплетни плели, всех судили-казнили, по косточкам перебирали-раскладывали. Спросили Зинаиду о муже, а она возьми и скажи, что супруг в командировке на запуске ракеты. Что тут началось! Все старухи ожили, стали задавать вопросы один бесстыднее другого: "Откуда возвращаешься такая довольная, к ухажеру бегала?". И всё в этом духе. Покраснела Зинаида, ответила им, бессовестным, что муж у неё любимый и единственный её мужчина, и что она не изменяла ему даже в мыслях. Старухи на смех её подняли, назвали дурой. Уж кто-кто, а они в бесстыдстве знали толк. На ткацкой фабрике всю жизнь проработали, жили в бараках, да общежитиях. По себе судили. Кто бы мог подумать, что с этих насмешек, с этого душного вечера начнётся процесс ниспадения личности, закончившийся настоящей бедой. Далее, как запомнил, передам тебе слова самого Лёвы Ласкина. Я ему не судья, рассказ его важен для понимания того, что впоследствии произошло. Он тогда работал в нашей школе физруком. Слово Леону: "Переспал я первого сентября с удивительно красивой и до странности порядочной женщиной, женой крупного заводского начальника. Она искала во мне опору, ей необходимо было выговориться, а у меня, глядя на неё, все мысли были только об одном. И настолько сильно было в ней желание рассказать о своём наболевшем, что она практически без колебаний отдала мне своё тело, а затем, наконец, добившись внимания, всю ночь изливала душу. Я получил то, что хотел, а она, как мне показалось, ничего не потеряла, не стала развратнее. Мужу, в вульгарном понимании этого слова не изменила. Думал, что это первый и последний раз. Но не прошло и двух дней, как полюбившая постельные исповеди женщина снова оказалась в моей кровати. Лежа на спине, она смотрела в потолок и досадовала на супруга: "Ты не имеешь права на отрицательные эмоции, не смеешь плохо выглядеть, тебе запрещается иметь собственное мнение. Сотни тысяч "НЕ". А на что же я имею право? Смотреть за ребенком, обслуживать мужа день и ночь и при этом помалкивать?". Я слушал жалобы Зинаиды, оглаживал её холёное тело, а про себя замечал, что голос её по мере учащения моих ласк, начинает всё сильнее дрожать, а затем и вовсе срывается в стон сладострастия. Не верил я в то, что она говорила. Признаюсь, что и угрызения совести не испытывал. Проблемы с совестью, да и не только с совестью начались тогда, когда она пришла ко мне в третий раз. Дело в том, что пришла она пьяная. На улице шёл дождь, было грязно. А она прошла в комнату не раздеваясь и не разуваясь. Прямо в плаще и сапогах, с которых стекала земля и глина, грохнулась на диван. В ту ночь амуров не было. Я выполнял роль нечто среднее между врачом и уборщиком. Подавал лекарства и воду, выносил тазик, в который её постоянно тошнило. Провожая, попросил об одолжении, - в таком виде ко мне не являться. А лучше и вовсе позабыть дорогу к моему дому. Последняя часть напутствия была сказана под воздействием усталости и раздражения. Очень скоро я об этом пожалел. Зинаида перестала ко мне приходить, но супругу изменять не перестала. К тому же измены её стали принимать всё более опасный характер. Где-то через неделю после нелицеприятного объяснения, направляясь в магазин, я заметил Угарову в компании десяти подростков, учеников старших классов той школы, в которой я работал преподавателем физвоспитания. Зина спускалась в подвал выселенного двухэтажного дома. Я не смог пройти мимо и последовал за ней. Там, на старом обшарпанном диване, в косых лучах заходящего солнца, она лежала совершенно нагая. А вокруг, толкаясь и подхихикивая, толпились мои ученики. Кто-то был уже без штанов, кто-то только расстегивал молнию, намереваясь их снять. Она была не в себе, поторапливала. Школьников я уговорил разойтись. Кто-то сразу образумился, внял словам, кому-то пришлось дополнительно треснуть по шее. В тот же день я привёл заблудившуюся жену к мужу. Рассказал о том, что у меня с ней было, и о том, откуда только что мы пришли. Я готов был ответить за нанесённый моральный ущерб, но в тот момент просил только об одном. Чтобы за больным человеком, а в том, что Зинаида была психически больна, не оставалось сомнений, наблюдали бы самым строжайшим образом". Вот, собственно, и весь его рассказ. То, что Лёва-Гимнаст рассказал по существу данного вопроса. Но на этом, как ты понимаешь, история не заканчивается, а только начинается. Николай Сергеевич - не последний человек на производстве, был вечно занят и просьбам Леонида не внял. Конечно, если таковые имели место. Вскоре за его женой приехали санитары из психбольницы. Их вызвали сердобольные прохожие, обычные люди, которым невыносимо было наблюдать за ужасным зрелищем. Голая, с распущенными волосами, Угарова носилась по двору, матерно ругалась, требовала чтобы всё мужское население земли немедленно вступило с ней в половое сношение. Увезли её, болезную. Ну а дальше, - общежитие автобусного парка.. Если бы не милосердие моего друга, Гриши Бунтова, пропала бы совершенно. Он её пожалел, женился на ней. И теперь она измученная, совсем на себя не похожа. И вот, что я по этому поводу думаю. Жила себе честная женщина. Но встретились ей на пути приподъездные ведьмы. Сбили её с правильного пути. Подвернулся Леон, который их чёрное дело закончил. И не видать теперь Зинке счастья, спокойной, безмятежной старости. Где её дочка, что с ней? Говорят, колют уколы, поставлена на учёт. Пробовала свести счеты с жизнью. Хорошо, успели помешать. А что дальше? Неизвестно. То есть, конечно, известно, но не хочется об этом даже помышлять. Оставим ребёнка в покое, вернёмся к нашим героям. Надо же тебе узнать, чем дело закончилось. Николай Сергеевич Парь, он на то и поставлен был крупным руководителем, чтобы связи иметь и обид никому не прощать. Пользуясь знакомствами, потянул он за нужную ниточку, и руками нечистоплотных сотрудников правоохранения, именуемых "оборотнями в погонах", задержал учителя физкультуры, всеми нами любимого Льва Львовича Ласкина. И наш бедный Леон, стараниями "оборотней" из задержанного последовательно превратился в подозреваемого, затем в обвиняемого, и, наконец, после показательного суда, в осЩжденного. К сказанному добавлю только то, что бывшие его ученики, те, кого прогнал он из подвала, наученные следователем, сделали всё, чтобы их учитель остался в тюрьме навсегда. Тут бы злобе остановиться. Но куда там. Разгулялась, как в сухом лесу пожар. Суров приговор, но Николаю Сергеевичу этого мало. Потребовал для осЩжденного особых условий содержания. И тюремные власти были рады стараться. Только узнав об исполнения своих требований, Николай Сергеевич успокоился. По его указке могли бы и убить, но он оставил живым учителя физкультуры. Времена не стоят на месте. Поменялась власть, Николай Сергеевич остался не у дел. А новое следствие по сфабрикованному делу полностью сняло с Ласкина все обвинения, и он вскоре оказался на свободе. И тут семена посеянной злобы дали свои всходы. Гимнаст отомстил всем. И новые власти, а точнее, полное безвластие, царившее на тот момент, на совершаемые им злодеяния закрывало глаза. Он начал с лжесвидетелей, бывших учеников своих. Видимо, из мучений и унижений вынес только один урок - надо мстить. Расправился и с судьей, и с прокурором, и с заседателями, и с машинисткой, печатавшей приговор. Даже конвоиров не пожалел. Расправился со всеми жестоко, а главное, безнаказанно. И я не открою Америки, если скажу тебе, что вся власть в нашем районе теперь принадлежит ему. Куда катимся? И чем всё это закончится? Чувствую, прольются нам на голову серные дожди.
   Допив водку, подкрепившись печёной картошкой, братья Грешновы оставили овраг и направились в сторону нового комиссионного магазина.
   За последние семь лет здание, в котором открыли новый комиссионный, горело четыре раза и столько же раз меняло хозяев. Находясь год назад в гостях у матушки, Юра запомнил это здание лежащим в руинах. Но вот чудеса, - витрины снова светились огнями, приглашая к себе покупателей.
   Но не за покупками шли в магазин братья Грешновы. Василий вел Юру в комиссионный, как ведут к себе в новый дом. И действительно, встретили их там по-домашнему, так, как встречают самых дорогих и близких людей.
   Прямо на пороге к ним подбежал Гриша Бунтов, как впоследствии выяснилось, директор магазина. Григорий заискивающе улыбался, держа правую руку Юры двумя своими.
   - Милости просим, - бормотал он при этом.
   Директор проводил гостей в комнату отдыха персонала, где был накрыт огромный стол.
   Из сидящих за столом Юра узнал только Нину Начинкину. Незнакомых ему мужчину и женщину представил Бунтов.
   - Народный целитель Валентин Валентинович Мартышкин, а это моя вторая половина - Зинаида Угарова.
   Юра вопросительно посмотрел на брата. Василий закрыл оба глаза и многозначительно кивнул. После чего представил компании отставного майора во всех мыслимых и немыслимых регалиях.
   Наконец все уселись за стол и запировали. Много пили и много говорили.
   Василий рассказал во всех красках о том, как Юра расправился с Гавриловым. Все одобрительно рассмеялись. Георгий попытался выяснить, кто он такой, этот Гаврилов, но его не слышали. Вспомнив о жалобах на здоровье капитана Брусникина, отставной майор поинтересовался у Мартышкина, чем сейчас лечится гепатит, какие есть народные средства.
   - Желтуха? - оживляясь, переспросил целитель и тут же выдал рецепт. - Нужно взять живую щуку и смотреть ей, не моргая, прямо в глаза до тех пор, пока она не уснёт. После чего необходимо произнести заклинание: "По щучьему велению, по моему прошению, пусть моя болезнь перейдет в тебя. Ты пожелтеешь, я порозовею и выздоровею". С этими словами следует выпустить щуку в воду. Чем больше уверенности в успехе, тем больше шансов выздороветь.
   - Какая щука? - возмутился обманутый в своих лучших ожиданиях Юра. - Человек пьёт десять лет всё подряд, наверное, уже цирроз заработал. Хотите, чтобы по-щучьему велению всё в одно мгновение прошло? Так не бывает.
   - Ты не поверил Тин Тинычу потому, - смеялся Вася, - что получил безвозмездную консультацию. Уверяю, что если бы заплатил, то обязательно бы поверил.
   Мартышкин, обиженный недоверием и насмешками, отвернулся, давая теми самым понять, что не желает больше ни о чем говорить.
   Начинкина, всё это время подливавшая водку в Юрин стакан, вдруг откровенно спросила:
   - Сознавайся, Жорка, что тебе от меня надо? Я согласна на всё.
   Заметив испуг в глазах Василия, Бунтов пришёл на помощь:
   - Никаких уединений! У нас компания. Общество дружелюбных алкоголиков.
   Опять пили, смеялись над побитым Серегой Гавриловым. Юра рассказал свой сон, в котором бил его клоун в боксерских перчатках. Оживился директор магазина и поведал о своих грёзах, связанных с цирком. Сны директора носили навязчивый характер.
   Григорию снилась арена, по которой он вынужденно наматывал круги, сидя на старомодном велосипеде с громадным передним колесом и маленьким задним.
   - Представляете, - говорил Бунтов, делая страшные глаза. - Кругов восемьдесят за ночь нарезаю, совсем как в фильме Александрова "Цирк". Мне бы слезть с велосипеда и идти. Я, катаясь, знаю, что это сон. Но неведомая сила заставляет крутить это чёртово колесо и наматывать круги. Очень страшно.
   И долго ещё продолжалось прекраснодушное настроение, пока, как водится, не принялись искать общего врага. И очень скоро враг нашёлся. Все сидящие за столом согласились, что хуже этого человека нет никого и тотчас отправились на его расправу.
   Враг жил рядом, в их тринадцатом дворе, в доме, где теперь с женой и дочкой проживал Василий. Квартира врага располагалась на первом этаже.
   Нина и Зина изо всех сил давили на кнопку звонка. Мужчины барабанили кулаками и пинали ногами в деревянную старую дверь. Гриша Бунтов кричал:
   - Открывай, свол?та! Смерть твоя пришла!
   Послышались шаги, повернулся ключ в замке и дверь открылась.
   Прибежав с ватагой бить злодея, Георгий к своему удивлению отметил, что этот страшный человек - ни кто иной, как его школьный учитель по математике. Друг покойного отца, самый добрейший из всех тех людей, которых он знал.
   - Борис Борисович? - только и смог вымолвить Юра.
   Он оглянулся. Сподвигнувших его на "геройство" и сопровождавших к месту расправы и след простыл. Остался один Василий, который и сам только что опомнился.
   - Как ты мог? - спросил у него старший брат.
   - Да иди ты, - выругался, покрасневший от стыда Шалопут и сам пошёл вслед за убежавшими приятелями.
   Юра остался один.
   - Не ожидал, Георгий, в такой компании тебя увидеть, - посетовал Бурундуков и радушно пригласил. - Что ты стоишь, как чужой? Заходи.
  
  

Глава третья

Всё возвращается на круги своя

1

   Шагая за Борисом Борисовичем, Юра проследовал на знакомую с детства кухню, излюбленное место посиделок и бесед.
   В доме учителя математики всегда был свежезаваренный чай и мёд. Собственно, из-за сладкого янтарного лакомства Бунтов и обозлился на Бурундукова. Григорию доставили, как он уверял, замечательный мёд с Алтая. Было представлено обильное разнообразие - мёд липовый, цветочный, гречишный.
   Директор комиссионного отвёл в своём магазине уголок, где продавалось всё это многообразие сладкого сиропообразного вещества, вырабатываемого пчелами из нектара. Народный целитель Мартышкин представил на эту продукцию гербовое медицинское свидетельство, в котором говорилось, что чудо-мёд излечивает от всех болезней, включая ещё не открытые наукой.
   А Борис Борисович определил, что сладкое сиропообразное вещество мёдом не является. А так как учительскому слову верили, то весь купленный товар вернули в магазин. Пришлось директору возвращать людям деньги.
   Спросите, откуда у учителя математики такое знание мёда? Всё просто. Бурундуков родился и вырос на пасеке и о пчелах знал всё и всегда, невзирая на препятствия, Борис Борисович старался держать ульи. Не изменил себе, даже проживая в городской квартире.
   Пчелиные домики стояли у него даже на подоконниках. В нижней части оконных рам были сделаны проходы, соединенные с летками ульев. Пчелы через эти проходы в рамах попадали на улицу и возвращались домой. И всегда у учителя математики был свой натуральный мёд.
   Грешнов выпил чашечку ароматного душистого чая, хотел рассказать Борису Борисовичу о последних годах своей жизни, но им не дали побеседовать.
   Раздался долгий настойчивый звонок в дверь, хозяин квартиры привычно легко оторвался от чаепития и пошёл открывать.
   - Кто это в третьем часу ночи? - с напускной строгостью спросил он.
   - Это я, твой сосед, Валерка Бахусов, - донеслось из-за двери, - открывай.
   Бурундуков пустил ночного гостя и проводив его на кухню, предложил чая с мёдом.
   Валера поздоровался с Юрой, размешал мёд в чашке и стал жаловаться:
   - Хорошо у тебя, Борисыч, спокойно. А у меня - чёрт знает что. Пришёл с работы, зашёл в уборную, а бумаги нет. Только вчера на сливной бачок новый рулон поставил. Сынульки уже израсходовали. И всё отец плохой. Не кормит. Скоты неблагодарные! Вот я всё думаю, почему на свете царит такая несправедливость? Батя мой так избил мать по пьянке, что она от побоев умерла. Нас с братом смертным боем бил, хотел, чтобы людьми стали. Но не случилось. Батя умер от цирроза, а братишка в расцвете лет погиб. Свои же друзья из-за куска мяса зарезали. Жена моя, Капитолина, умерла от несчастного случая. толкнул-то её несильно, а она поскользнулась и головой о подоконник. Гематому заработала. Попала в больницу. а там известное дело - врачи зарезали. Ответь мне, Борисыч, почему жизнь - такая глупая штука? Вот живу я и не знаю, зачем. Не знаю, зачем другие живут, да и нужно ли им в таком случае жить? Тебе скажу, как на духу. Моя бы воля, я бы всех - в газовую камеру.
   - И сыновей своих? И меня?
   - Тебя - в первую очередь.
   - За то, что деньги тебе последние безвозвратно даю?
   - За это. И за то, что ты, имея много денег, живёшь, как нищий.
   - Ты считаешь меня богатым потому, что всем взаймы даю? Но это не так. Я зачастую на одном хлебе и воде сижу.
   - И на мёде, - злорадно поддел учителя его бывший ученик.
   - И на мёде, - согласился учитель.
   - Тем более заслуживаешь газовой камеры. А ещё называешься заслуженным. Не заслуженный ты, а - так себе. Хотел сказать другое слово, но промолчу. Не ругаться я пришёл, и даже не взаймы просить. Горе у меня, Борисыч. Врачи, будь они прокляты, метастазы у меня нашли. Что делать? Подскажи. Может, свечку поставить или ведьмака какого найти, чтобы заговор надо мной прошептал? У меня же дети. Умру, кто кормить их станет? Почему таких, как ты, никчёмных, болезни стороной обходят? А люди весёлые, заводные, болеют и умирают? Брат Аркадий ушёл в расцвете лет, никому зла не сделал. Упрёт, бывало, с мясокомбината свиную ногу, - обязательно со всеми поделится. Отец скончался совсем молодым, помнишь его?
   - Я всё помню. Даже твою торжественную клятву у его гроба. Что ты говорил? Что ни капли водки больше в рот не возьмешь, и своих детей никогда даже пальцем не тронешь. Как же громко ты клялся.
   - Так на то они и клятвы, чтобы их нарушать, - засмеялся Бахусов. - Я же всё это по молодости говорил. Был глуп, с годами отца стал понимать. В стране нашей не закладывать за воротник, - дело немыслимое. А детей растить без рукоприкладства нельзя.
   - Так чего же ты хотел? - искренно удивился Борис Борисович. - Пошёл след в след по отцовской дороге, думал к другому результату прийти?
   - Да, - громче прежнего засмеялся Валера. - Если честно, думал - к другому. А хотел я автослесарем на автобазу устроиться. И хорошую справку у Мартышкина купил. Так нет же, заставили анализы сдавать. А там - метастазы. Эх, нет и не будет счастья на земле.
   - Сегодня я твоему младшему за его "осеннюю работу" поставил "отлично".
   - Значит, не останется на второй год, как мы в свое время с Генкой? Три года с Гамаюном в седьмом классе просидели, - обрадовался Валера.
   - У тебя способный парень растет и будет учиться со своими сверстниками.
   - Весь в меня. Бывало, отец пьёт, буянит, ни днём, ни ночью от него покоя не было. Утром сваришь бульон, отнесёшь матери в больницу. Перед самым уроком учебник полистаешь, вспомнишь, - и в дневнике "пятёра". Значит, не всё так плохо? Может, Андрюшка, чиграшек мой, в люди выбьется? - В глазах у Валерия Николаевича затеплилась надежда.
   Проводив Бахусова, Борис Борисович сказал:
   - Намучался я с ними в своё время. Правду он сказал. У Валеры был друг, Гена Гамаюн, так они у меня три года в седьмом классе просидели, не хотели учиться. Они с пятьдесят третьего года. А ты?
   - С шестьдесят третьего, - ответил Юра.
   - Вас уже за уши не тянули, на второй год не оставляли. Ставили тройку в восьмом классе и - иди, гуляй. А теперь вот опять оставляем. Всё возвращается на круги своя.
   - Не всё, - подумав, сказал Юра.
   Ночную тишину двора нарушил красивый сильный оперный баритон, исполнявший арию Трубадура из мультфильма "Бременские музыканты".
   - "Луч солнца золотого..." - выводил певец в ночной тиши.
   - Что это? - спросил Юра.
   - У Павла Терентьевича нашего новый друг, - смеясь, ответил Бурундуков. - Это первый муж Зины Угаровой, он рулады выводит. Устроился рабочим на мусоровоз. Пока водитель загружает контейнеры, он поёт.
   - А Василий говорил, что она была замужем за Николаем Сергеевичем Парем?
   - А этот до Паря был. Она за певца ещё в музыкальном училище вышла. А потом не сложилось, разошлись. В Гнесинском учились. Певец об этом Павлу Терентьевичу, а Огоньков - мне по-стариковски насплетничал.
   Вышел отставной майор от Бориса Борисовича, так по душам и не поговорив. Домой не пошёл. Стоя на улице, Грешнов слушал, как певец-мусоросборщик выводил арию Ивана Сусанина из оперы "Жизнь за царя":
   - "Ты взойдешь, моя заря!
   Взгляну в лицо твоё, последняя заря.
   Настало время моё!
   Господь, в нужде моей ты не оставь меня!"
   Юра поспешил к гаражу Павла Терентьича, влекомый магией красивого сильного голоса. Самого певца не удалось застать, - уехал в кабине мусоровоза, зато нашёл новую компанию в гараже Огонькова. Этот знакомый всем с детства гараж был старше кирпичной пятиэтажки, в которой Юра жил практически с рождения, принесли туда месячным, провел детство и юность.
   К гаражу Павла Терентьевича пристраивали другие гаражи, но они не приживались. Последним из снесённых был гараж Петра Истуканова. а гараж Огонькова всё стоял. Он походил на одноэтажный дом без окон. Двускатная крыша, полезная площадь - двадцать четыре квадратных метра, высота до потолка - два с половиной метра. Электричество, газ из баллонов. В гараже был кухонный стол для приготовления пищи, обеденный стол во всю длину гаража, он же гостевой. Был буфет, диван, кушетка, стулья, телевизор, приёмник, торшер. Чего в гараже не было, так это автомобиля.
   Разумеется, сначала машина была. Трофейный "Опель", прямо из поверженного Берлина. Следом за ним, - "Победа". И последняя машина, ночевавшая в гараже, - так называемая "маленькая "Победа"", - "Москвич-401".
   И большая и маленькая, были затем перевезены к кооперативным гаражам на край оврага. Лишились колёс, стёкол, двигателей. А корпуса были отнесены ещё дальше, - в сам овраг, где просуществовали довольно долго. Юра, будучи подростком, на заднем сидении одной из "Побед", робко объяснялся в любви Ноле Парь.
   В гараже у Павла Терентьевича был тот самый Гимнаст, о котором говорил Василий. Он же Леон, Лев Львович, - Юрин сверстник, друг детства и юности.
   Павел Терентьевич жарил рыбу с луком в чугунной сковороде. На плите, в огромной эмалированной кастрюле, варилась картошка. И как встарь, поглаживая кота Лукьяна, старик Огоньков рассказывал очередную интересную историю.
   - Жили мы в Коломне, под Москвой, - говорил Павел Терентьевич. - Отец мотался сюда на работу. Потом, в тридцать седьмом, и я переехал. Устроился на завод простым рабочим. Кожемякин был начальником цеха, директор был Плоткин. Но он вскоре застрелился. Потом стал Мягков. В том году были большие разоблачения. "Ежовые рукавицы". Ну и куда меня? В подвал, воду откачивать. Начальник цеха ушёл, а я взял и заснул. Скучно в подвале сидеть. Идёт начальница, спрашивает: "Ты чего?" - "Ну, а что я? Сижу здесь, как кукла, не знают, чем занять". Говорит: "Приходи ко мне".
   - Домой? - оживился Лёва.
   - В кабинет, - сверкнув глазами, чтобы не перебивал, продолжал Огоньков. - Прихожу к ней в кабинет, думаю, сейчас пилить будет. Говорит: "Садись". Сел. "Мне в кузницу требуется молотобоец". Руки у меня были крепкие, развитые... Первым мне попался дядя Коля.
   - А что за работа? - Лёва возвратил вопросом Павла Терентьевича в канву повествования.
   - Кувалдой бить по горячему металлу. Он тебе молоточком показывает, куда. а ты бьёшь. Тогда станков молотильных не было, только вручную. Кувалда у меня была двадцать два фунта веса. Аккуратненькая такая кувалдочка. Любил я её. Даже баловался. Заметила начальница, вызвала к себе. Говорит: "Слышала я, что ты балуешься. По холодной кувалдой бьёшь. Сколько раз ударишь по холодной кувалдой?".
   - Это как? - поинтересовался Лёва.
   - Пустая наковальня, ничего на ней нет, и бьёшь по ней кувалдой. Сколько сможешь ударить?
   - Не знаю. А вы сколько ударяли?
   - До двадцати четырёх раз. С размаху. По мягкому металлу - легче. Иной раз делать нечего, а здоровья много, и давай по холодной наковальне колотить. Начальница это увидела и спрашивает: "Паровозную ось перерубишь?". Говорю: "Перерублю, но только раскалите её". Понимаешь, зубило водой нельзя мочить. Бьёшь по нему, пока не затупится. А затупилось - выбрасываешь, берёшь новое. Зубило держат, а ты по нему бьёшь с размаху. И вот собрались: директор, начальник цеха, врач. Им интересно было посмотреть. Говорю: "Только близко не подходите". Не знаю, сколько, но сказали потом, что пятьдесят четыре раза маханул. Ось развалилась, и я свалился. Меня на носилки и - к начальнику в кабинет. Он закрыл меня там. Просыпаюсь, смотрю, - стоит спирт. Написано: "Спирт с водой. Пожалуйста, выпей". Потом приходит, говорит: "Иди домой. Вот тебе пятьсот рублей и отпуск". Я тогда на эти деньги два костюма купил, себе и жене. Ей - коверкотовый, а себе - бостоновый. И неделю отдыхал. А потом на кузнице мне надоело, специальности-то никакой. А я же - молодой человек. Ну и что решил? Пришел и говорю напарнику: "Давай, сегодня усердно поработаем". Поработали и я - бегом в заводскую поликлинику. Сразу в кабинет. Послушали, сердце, как овечий хвост, колотится. Дали мне справку. С этой справкой из кузницы освободили, поставили учеником на строгальный станок. Стали мне платить мало, как ученику станочника. Месяц работаешь, а платят среднесдельную, как за две недели. Как-то шли с работы, и я пожаловался другу: "Так и так". А он говорит: "А чего ты не свяжешься с ЦК профсоюзов? Ты же не с улицы устроился учеником, а по справке по здоровью". Поехал я в ЦК профсоюзов, там - Карнаухов. Здоровый такой мужчина. Спрашивает: "Ты в своём профкоме был? А в парткоме? Ладно". Берёт бумагу и пишет: "Платить ученические и среднесдельную. Карнаухов". Приезжаю, начальник на меня чуть матом не выругался.
   - А тех, кто работал на станках, на фронт брали? - опять направил Лёва разговор в конструктивное русло.
   - Брали, но не всех. Завод наш в июле сорок первого эвакуировали на Урал, в город Новая Ляля. Там и работали. Многих там похоронили. Хлеб выдавали по карточкам. Рабочим - по шестьсот грамм, а на иждивенцев - по четыреста. Потом война закончилась, завод вернулся на старое место. Поехал я в Германию за станками. Свой станок продольно-строгальный я из Берлина привез. Он две платформы занимал. А жили тогда в бараке. Пятнадцать лет с женой в бараке прожили.
   - Про Германию расскажи.
   - Да. Случилось это так. Сшили мне шинель на заказ. И с бумагой за подписью Сталина отправили в Германию. Дело в том, что завод "Телефункен" должны были демонтировать не немцы, а наши. Двадцать третья специальная рота. Немцев туда не допускали. Этой ротой командовал старший лейтенант Герой Советского Союза. Завод - радиотехнический, такой же, как и наш. И мы с завода всё оборудование вывезли, а стены взорвали. Но это они уже без нас сделали. Вроде как под бомбёжку попал, и спроса нет. В Берлине мы жили в генеральской гостинице. Но мы туда почти не ходили. Зачем ходили? Там каждое утро выдавали пачку сигарет.
   - Сам Сталин пропуск выписал? - с недоверием спросил Лёва.
   - Не пропуск. Он командировку подписал. Например, нужны были пиломатериалы, а нам не давали. Там майор сидел. Уже наш, а не немец, но всё одно, говорил "нет". Я ему командировку показываю. "А чего же ты молчишь?". И сразу всё дал. Я ей там козырял. Командировка подписана Сталиным, куда он денется, Сталина боялись. Поселили нас на мясокомбинате. Железная дорога подходила только к нему. И все станки, всё оборудование свозили туда. А там уже грузили на платформы и отправляли в Советский Союз. Берлин был полностью разрушен, особенно центр. Его бомбили будь здоров. Повсюду одни завалы. Вонища страшная. А метро работало, но не все станции. Метро берлинское мне не понравилось. Порядка у них в метро не было. Курят, опять же. Но за мной была машина закреплена. На легковой ездил. Я туда приехал в погонах старшего лейтенанта, чтобы не выделяться. Один раз пешочком решил пройтись. Чёрт знает, откуда выскочил полковник. "Товарищ лейтенант, почему не козыряете?". Я ему: "Честно говоря, даже не заметил". Как заорет: "Что ты себе позволяешь?". Я ему эдак вежливо: "Не надо на меня кричать. Я вас не заметил, а то, может так случиться, я сам стану на вас кричать". И бумажку ему показываю. Он глянул и тотчас: "Извини". Я ему говорю: "По шинели ж видно". Она действительно, у меня была с иголочки, на заказ сшита. На фронте таких не было.
   - Весь завод на поезде вывезли?
   - Не всё поездами, многое из оборудования отправляли и самолётами. Я четыре автомобиля на поезде привёз. Начальство забрало себе. Болезнь постыдную поймал на последних днях. Три месяца жил в Германии и ничего, под конец соблазнился. Хорошо ещё, что когда вернулся, с женой не спал, сразу стал лечиться. а когда лекарства принимаешь, выпивать нельзя. А тут брат жены приехал. Сто грамм с ним выпил, и у меня открылось. То правое распухнет, то левое. Врач говорит: "Сорок лет работаю, такой болезни ещё не встречал. Ладно, примем все меры". Месяц и шестнадцать дней пролежал я в больнице. Врач спросил: "Дети есть?" - "Нет". - "И не будет. Всё поражено. Функции восстановим в лучшем виде, но детей не будет". Ну, думаю, и на том спасибо. Вот сколько всего перенес.
   - Немка-то хорошая была?
   - Если б не хорошая, на кой надо?
   - Деньги просила?
   - Какой там! "Дай покурить!". Дашь кусок мяса и всё. Картошка у нас была, мясо было, спирт был, сигареты были. Солдаты всю хозяйственную работу делали. Мясо под боком. только утром за сигаретами в гостиницу сходишь.
   - Свежим утренним воздухом подышать?
   - "Свежим воздухом". На всю жизнь мне запомнилась вонь Берлина сорок пятого года.
   - Да, они же углем топят.
   - Углем что, от мертвых тел страшная вонь стояла.
   - А на Урале запаха не было?
   - На Урале был сильный голод. Вот сколько всего перенёс.
   У Павла Терентьевича на стене гаража висела репродукция картины Рембрандта "Возвращение блудного сына". Указав пальцем на репродукцию, Огоньков, усмехнувшись, спросил у Грешнова:
   - Тебя мать дома ждет, дожидается, а ты к ней не торопишься. Ты зачем избил Серёню Гаврилова?
   Лёва Ласкин улыбнулся вопросу старика, но так же смотрел вопросительно, ожидая ответа.
   Юра еле сообразил, о чём идёт речь, а сообразив, ответил вопросом на вопрос:
   - Вы про громилу? Он же девчонку силой к себе тащил. И ударил я его всего раз, да и то, обороняясь.
   - Эта девчонка целый час во дворе истерила. Грозилась в общежитие автобусного парка пойти. Обещала погубить себя, всему миру назло. Гаврилов. добрая душа, хотел у себя её попридержать, пока с неё дурь не спадёт. Глядишь, и успокоилась бы. А теперь где она? Ищи ветра в поле. Или в парке автобусном, или в часть воинскую к солдатам пошла.
   - Откуда всё это я мог знать? - сев на стул, стал оправдываться Грешнов. - Я в первый раз и девчонку видел и вашего Гаврилова, который со мной не церемонился.
   - Он тебя, видимо, принял за похотливого водилу, собиравшегося Татьяну в общагу везти.
   - А вы не путаете? Она совсем ещё молодая.
   - Такие времена. Раньше одна Нолка была свободного нрава, а сейчас все такие стали. Что раньше было бедствием, теперь норма, - весело и громко сообщил Павел Терентьевич как всем известный факт. Но в этом его не поддержали ни Лёва, ни Юра.
   - Зайдёшь в гости, - спросил Ласкин отставного майора, - или занят?
   Грешнов погладил кота Лукьяна, забравшегося к нему на колени и сказал:
   - Конечно, зайду. Я совершенно свободен.
   Выполнил Юра ещё одну просьбу друга юности, - переоделся.
   Они зашли в ближайший от гаража пятиэтажный блочный дом, в квартиру номер два, принадлежавшую когда-то их общему приятелю Тихонову, улучшившему жилищные условия и поменявшему прописку. Теперь его квартира принадлежала Лёве и была превращена в нечто среднее между гримёрной, костюмерной и баром. Носила, так сказать, вспомогательный характер, в квартире никто не жил.
   Друзья приняли душ, слегка перекусили и нарядились во всё светлое и дорогое.
   - Могут быть важные гости, - извиняясь за то, что попросил принарядиться, сказал Лёва.
   Глядя на своё отражение в огромном, от пола до потолка, зеркале, Юра вспомнил новых хозяев, вселившихся в его квартиру и улыбнулся.
   Грешнов с Ласкиным сели в удобную двухместную машину, автомобиль тронулся, сделал пять-шесть поворотов, три-четыре разворота, и они уже были на месте. Ехали по знакомым с детства местам, и дом, в который приехали, располагался рядом, под боком.
   - Просто чудо какое-то! - удивлялся Юра.
   В эти сады с детства лазили за яблоками. Даже волшебник не успел бы так всё устроить, так быстро построить. И кирпичный забор, поросший диким виноградом, и башня, оказавшаяся неоштукатуренной обсерваторией, и фонтан у входа в дом, и сад, и, разумеется, сам дом в мавританском стиле. У дома, как нечто само собой разумеющееся, стоял стол, накрытый белой скатертью. На столе - две вазы. В одной - розы, в другой - фрукты. Все было настолько свежее, что от ароматов и запахов кружилась голова.
   Юра восхищенно осматривал и домик, и сад, всё было игрушечно волшебно. Не видно было работы, взгляд не цеплялся за частности. Словно всё это разом, в своём законченном совершенстве появилось из сказки.
   Там, за четырёхметровым забором был один мир, шумный, пыльный, с запахом горячего асфальта и с копотью, а у Ласкина, в садике с фонтаном, - другой мир, в котором не чувствовалось засилье города.
   Не успели друзья выпить по бокалу легкого вина, как Лёва взволнованно сказал:
   - Ну вот. Не зря тебя мучил.
   В садик из дома вышла Нола. Она подошла к Юре, долго, с интересом всматривалась в лицо, наконец, сказала:
   - Ну, здравствуй, герой.
   Приблизилась и поцеловала. Вкус этого поцелуя был солёным, пьянящим. Сердце забилось, Юру бросило в жар. Поцелуй был короткий, но ему показалось, что их губы склеились и неприлично долго не могли разъединиться. И всем это стало заметно.
   - И правильно он сделал, что избил этого Гаврилова, - сказала Нола Льву Львовичу. - А эта дура, если хочет лететь в бездну, пусть летит.
   - О ком это ты? - поинтересовался Грешнов.
   - О сестре своей единокровной, дочери Зинаиды Угаровой. Ты же весь вечер с ними за одним столом провёл. Неужели Зина ни разу не обмолвилась, что Танька - её дочь?
   - Не обмолвилась. Да я, признаться, с ней и не общался, - сказал Юра.
   - Как интересно наш мир устроен, - продолжала Нола. - Бьюсь, как рыба об лёд. Из кожи вон лезу. Всё, что имею, добыто непосильным трудом. И никогда на жизнь свою не роптала. Этой же всё всегда на ладонях преподносили. Всегда во всём помогали, устраивали, лечили, и она недовольна. Весь мир виноват в её бедах. А беды исключительно от собственной глупости. Как её мать, так и она, ищут приключений на свою пятую точку. И пусть бы с ними. Так они же и других, честных, порядочных людей во всё это втягивают.
   - Легко тебе говорить, - полушутя сказал Лёва. - ты способна управлять своими страстями. Они у тебя на службе. А Зинаида и Татьяна рабы своих страстей. Им так жить интереснее.
   - Интерес этот ничем хорошим не кончится, - резюмировала Нола и, обращаясь к Юре, добавила: - Рада, что ты жив и здоров. Помни, ты - любовь моя.
   - А я? - спросил Лев Львович.
   - А ты - моё разочарование, ответила Нола и пошла на выход.
   От Нолы исходил необыкновенно тонкий и манящий аромат духов. Когда она ушла, остался запах духов и напряжение от недосказанности, незавершенности чего-то.
   Разрядил обстановку хозяин дома.
   - Ты сама - мое разочарование. - крикну Ласкин в ту сторону, где ещё минуту назад была Нола.
   Из дома вышли и подошли к столику блестящие нарядами и красотой гости. Лёва представил их:
   - Пшенек и Ванда Улановские, мои инспектора. Георгий Данилович Грешнов, друг детства и мятежной юности.
   - Инспектора? - не понял Юра.
   - Инспектора в том смысле, что присланы семейкой Ротшильдов присматривать за мной.
   Улановские натужно засмеялись.
   Перед тем, как вернуться в дом, Ванда капризно сказала Ласкину:
   - Леон, я хочу пойти в русскую баню вдвоем с тобой.
   - Там голой придётся ходить, - усмехнувшись такой назойливости, сказал Лев Львович.
   - Русская баня - это святое. Так у вас говорят? Я согласна - голой, - засмеялась Улановская убегая в дом.
   Пшенек, проводив её взглядом, сделал признание:
   - Это она шпионит Ротшильду, а я к тебе с чистым сердцем.
   - Брось! Выстрелишь мне в спину при первом же удобном случае, - убежденно сказал Ласкин.
   - На веревке мне болтаться, если такое сделаю! - обиделся Пшенек, налил себе виски в стакан и залпом выпил.
   - У нас тут по-домашнему, - пояснил Лёва. - Я им сказал, чтобы не церемонились. Сами себя обслуживали.
   Ласкин налил Юре, себе, и они чокнувшись хрустальными стаканами выпили их содержимое. Лёва слегка успокоился, умылся в фонтане и стал говорить, обращаясь исключительно к другу детства и юности.
   - Знаешь, самые красивые девушки живут в Москве и Харькове.
   - И в Варшаве, - вставил Пшенек.
   - Не знаю, почему, но это действительно так, - продолжал Ласкин. - В восемьдесят четвёртом ты в своё военное училище поступал и поступил. А я, после тяжелейшего первого курса поехал с товарищами по институту в Крым. Был июль месяц, ехали на симферопольском поезде. Всю дорогу пили, смеялись, в карты играли. А когда до пункта прибытия оставалось два или три часа, остановились на какой-то станции безымянной и проводник пустил в вагон двух красивых девушек, не имевших ни денег, ни билетов. Это были студентки из Харькова, добиравшиеся до моря самым что ни на есть озорным путём. За всё расплачивались собственным телом. Но тогда я об этом не знал. По наивности я решил, что проводник - добрый малый, - помогает студенткам бескорыстно. Всем же хочется к морю. А тут всего одна станция, два часа езды. Опишу-ка я его. Уж очень колоритный тип. Лет за пятьдесят, с приличным животиком. Поясной ремень застегивал высоко, почти на самой груди, на манер Хрущёва Никиты Сергеевича. Был у нас, Пшенек, такой генеральный секретарь коммунистической партии. На темечке у проводника плешь, над ушами - смешные мочалочки, остатки кудрей. Улыбчивый, добродушный. Глаза бесцветные, водянистые. Под глазами мешочки. К чему так подробно описываю? Ты про любовь, Пшенек, с первого взгляда, слышал? Так вот. Не полюбишь такого с первого взгляда.
   - А зачем ты хотел полюбить его с первого взгляда? - поинтересовался захмелевший Пшенек.
   - Улановский, не сбивай! Я другу трогательную историю рассказываю, - одернул гостя Лев Львович.
   Пшенек сделал вид, что обиделся, плеснул себе в стакан виски и махом освободил ёмкость.
   - Так вот, - возвращаясь к Юре, продолжал Ласкин, - полюбил я одну из студенток, и она мне ответила взаимностью. То есть произошло настоящее чудо. В пыльном вагоне, среди сотен чужих людей, я узнал родную душу, свою половину, королеву, делавшую меня в собственных глазах королем. Ту самую, которой готов был жизнь отдать. Всю, без остатка. Она это без слов поняла и признала во мне своего избранника. И вот мы уже взялись за руки. И всё шло к тому, что наши губы, а вслед за ними и судьбы сольются на веки вечные, так что даже сама смерть не сможет разлучить нас. Как вдруг раздался пронзительный свист. Это просигналил проходящий навстречу поезд, летящий с немыслимой скоростью по соседнему пути. И тотчас, вслед за этим разбойничьим свистом, перепугавшим всех в нашей плацкарте, появилась комическая фигура проводника. Улыбчивый, добродушный. Конечно ничего дурного он не сделает. Не способен. Извинившись мягким, бархатным голосом он поманил рукой "на два слова" мою избранницу. И она пошла смеющаяся, счастливая. Пошла, оглянувшись на меня. Одарив многообещающим взглядом. Унося с собой частичку моей влюбленной души. Глаза её говорили: "Люблю тебя. Я недолго. Сейчас вернусь, и всё у нас получится". Она ушла. Вышла к проводнику на два слова. Я ничего дурного не заподозрил. А когда она через пятнадцать минут вернулась... Это был совсем другой человек. На ней лица не было. Словно душу из неё вынули. Она умылась у проводника, но лицо вытирать не стала, и оно было в каплях воды. И казалось, плачут не только глаза, а плачет всё лицо. И только в этот момент я вспомнил нехорошие искорки, которые я заметил в глубине весёлых глаз проводника, но не придал этому значения. Посмотрел внимательно на свою любимую, а точнее, на то, что от неё осталось, и ужаснулся, так как понял, что с ней за эти четверть часа произошло.
   - А что с ней произошло? - спросил Пшенек с детской наивностью.
   - А произошло то... Одним словом, заплатила она за свой плацкарт в нашем вагоне. Рассчиталась за себя и за свою подругу.
   - Какая умница, - похвалил Улановский, решив, что девушка заплатила за проезд деньгами.
   Не обращая на него внимания, Лев Львович продолжал.
   - Подруга это тоже поняла и ободряюще погладила её по сгорбившейся спине. Даже полотенце подала, чтобы та могла лицо вытереть.
   - И подруга умница, - комментировал Пшенек.
   - Прошло каких-то полчаса, а за это время у меня появилось столько надежд, я почти обрёл веру, испытал любовь и такое крушение, что казалось, куски мяса отваливаются от моих костей. Я бы за неё в лепёшку разбился. Заплатил бы проводнику за билет. И за неё, и за подругу. И эта наша внезапная, вспыхнувшая любовь. Необыкновенная, обещавшая блаженство на земле, и бессмертие за гробом. Сулившая так много, что словами не передать, в одно мгновение потными руками проводника была смята, задушена, уничтожена.
   - Да что же это за трагедии такие творятся с людьми! - закричал Пшенек искренно и, как казалось, именно по делу. - За что такая неизбежность краха?
   Не отвечая на его, хоть и эмоциональный, но всё же риторический вопрос, Ласкин продолжал, упорно обращаясь к одному Юре:
   - Взяла бы она меня за руку, - спокойно говорил Лев Львович, - всё бы рассказала, во всём бы призналась. Я даже не дослушав, простил бы. Во всём бы доверился. В крайнем случае, дёрнув за стоп-кран. Сошли бы с поезда и дошли до Симферополя пешком. Да чего бы только ни сделали. Но вот эта харя "добродушная", тень далёкого прошлого, карикатура на человека из тридцатых-пятидесятых. Такие люди никогда мне не попадались. Я видел их только в старом кино. Он взял и погубил меня. Душу мою, как промокашку в грязи своей вымазал, и я впитал эту грязь, не смог отстраниться. И остался с этой грязью навсегда. Уже и не помню, как те два часа пролетели. Как мы добрались до Симферополя. Помню это состояние беспомощности. Словно ты - инвалид без рук, без ног. Обгадился и лежишь во всём этом, а люди ходят мимо и смеются. Холодный, циничный рассудок всё готов оправдать. Дорога, обстоятельства. Но как это с чувствами примирить? И она все эти мысли мои, до самой последней, без слов поняла, прочувствовала. И так мне её стало жалко. Рука непроизвольно потянулась, чтобы погладить, успокоить. А она как рявкнет: "Убери!". И произнесла это так, как говорят жёны мужьям, с которыми лет десять прожили. Которых считают виноватыми в том, что с ними произошло. Никто из моих товарищей-попутчиков всей этой драматургии наших чувств не понял, не услышал. Даже её подруга существовала на своей частоте. Только я и она. Мы с ней за эти два часа огромную, долгую жизнь прожили. Семейную жизнь. От симпатии к влюбленности. От влюбленности к любви. От любви к предательству. От предательства к страданию, состраданию, прощению и прощанию. Через какое-то время мы были друг другу уже чужими. Я осознанно погладил её, пожалел. Как чужой посторонний человек жалеет и гладит попавшуюся ему на дороге дворняжку. Она к тому времени окончательно пришла в себя и всё понимая, то есть, что это я с ней так прощаюсь, безропотно подставила голову. Она поняла, что могла быть не просто "история", а настоящее, великое чувство. То, которое бывает у человека в жизни лишь раз. О котором поэты пишут стихи. Могла быть, то есть, могло. Но, не дав плода, цветок завял. Таких трагедий миллионы, особенно в юности.
   - Русские любят долго говорить, - сказал Пшенек, которому не нравилось, что его демонстративно игнорировали. - Так чем всё закончилось?
   - Я погладил её по голове и мы молча, не сказав друг другу ни слова, расстались на перроне симферопольского вокзала. Таким было моё первое разочарование в женщинах.
   - Первое ли? - недоверчиво спросил Юра.
   - Имеешь ввиду Нолу? А ты знаешь, кто её познакомил с отцом? Я же их и познакомил. Привел её в кружок кройки и шитья и сказал: "Знакомься, Нола, это мой отец. Он портной от Бога и сошьёт нам сценические костюмы". И отец сшил нам костюмы, которые вошли в легенду. В виде летучих мышей с театральными масками на глазах. И всё это из краденой с фабрики парчи. Когда наряженные в эту роскошь, мы бегали по сцене Дворца культуры, то нас воспринимали не как Тибула и Суок, персонажей сказки "Три толстяка", а как посланцев из светлого будущего, ничего не имеющего общего с мечтами о коммунизме. Поэтому и обрушились с такой оголтелой критикой на детский, безобидный спектакль и закрыли его. На отца тогда даже уголовное дело завели. И если бы не Николай Сергеевич Парь, игравший в этом спектакле Просперо, то сидел бы отец до сих пор. Конечно, горько и непонятно было, как можно было меня, красивого и молодого променять на старика. Прости, что так о своём покойном отце говорю.
   - Представляю, что ты пережил. Я же тоже был в Нолу влюблен уже тогда и в кружок кройки и шитья из-за неё ходил. Она этого не замечала, потому что была тобой увлечена.
   - Почему я этого не замечал?
   - Потому, что ты был в неё влюблен. А влюбленные не только часов, они ничего вокруг себя не наблюдают. И про Льва Макарыча я знал. Представляешь, брал у водопроводчиков пятиметровую деревянную лестницу и подставлял её к окну Нолы. Аккурат ко второму этажу. Смотрел на них через окно, наблюдал их в сладкие минуты счастья. Вот где настоящая пытка была. При этом видел своё отражение в огромной зеркальной стене, у которой неслучившаяся балерина упражнялась по утрам. И мне на всю жизнь запомнились не их обнажённые тела, а собственная перекошенная физиономия в том зеркале. В которое они тоже смотрели, но не видели, не замечали меня. Были заняты только собой. Я тогда был несдержан, ударил и рукой и разбил оконное стекло. Готов был убить и его и её. Но сил не хватило. Еле с лестницы слез. Можно сказать сполз. Настолько обессилел от увиденного, что вполне мог упасть и шею себе сломать. Долго плакал задыхаясь, захлебываясь слезами. Много проклятий и Льву Макарычу и Ноле на головы призывал. Так что я не понаслышке знаю, что такое первое разочарование.
   - Простил?
   - А тебе Нола не рассказывала, как меня, пьяного, опустившегося, почти что замёрзшего, с улицы домой привела и жила со мной. Как терпела меня, сумасшедшего от пьянок и безысходности. И ушла только после Нового года. Да ты знаешь всё это.
   - Знаю, Юра. Но вот в чём загадка. Она до сих пор тебя любит.
   - Нола сказала, что любит меня? Могла бы сказать, что ненавидит, и это было бы большей правдой.
   - Удивительные вещи ты мне рассказываешь. А я всегда думал, что ты проще. Сначала-то я решил, что она с жиру бесится. "Привези мне Юру! Юру привези!". Но сейчас вижу, что в твоих словах есть ключ к разгадке этой тайны по имени Нола Парь.
   Лева, лукаво улыбаясь, спросил у Улановского:
   - Пшенек, а до Ванды у тебя были женщины?
   - Были две подруги. Обе замечательные красавицы. Одну звали Беата, а другую Бронислава. У Беаты был маленький аккуратненький носик и большие странности. Нездоровый интерес к чужим большим носам. Её целуешь, а она морщится и просит позволить нос пососать. И больше ничего не надо. У всех моих друзей носы обмусолила. Красива была от природы, но угрюма. Самые веселые истории слушала без намека на улыбку. Представляете себе угрюмую красавицу, сосущую чужой нос? Я от неё сбежал. А Бронислава, та была хитрая, своенравная, прирожденная разлучница. При мне поссорила двух друзей, да так ни с одним из них и не осталась. Они хотели было её за это побить, но я вступился за "преступницу". Они характера её не поняли. Бронислава казалась им гордой, недоступной, вот и стали перед ней петушиться, павлиньи хвосты распускать. Забыли, что она прежде всего женщина и ценит внимание. Я не красавец, не герой, но добился же её расположения. Внимание в наше время такая редкость, что ни одна из женщин не сможет им пренебречь. А потом я встретил Ванду и влюбился уже по-настоящему. Раз и навсегда. Полюбил её за божественную красоту, за высокий интеллект, за верность, за её нравственную чистоту.
   Услышав про верность и нравственную чистоту, Лёва повернулся опять к Грешнову и сказал:
   - Пойдем к гостям, мой счастливый соперник. В такую ночь нельзя спать. Посмотрим на пожирателя огня, на танец одалиски.
   Друзья встали из-за стола. Пшенек хвостиком увязался за ними.
   Одалиска танцевала в символическом наряде. Приехал целый коллектив жонглеров, шпагоглотателей, повелителей огней. Показывали целое представление. Каждый вечер и всю ночь до утра в доме у Ласкина проходили представления.
   Глядя на то, с каким артистизмом и мастерством женщина вращает вокруг себя огненные шары на железных цепочках, Лев Львович сказал:
   - Ничего не спрашивай, Юра, доверься мне. Сейчас иди, тебя на входе ждёт машина с шофёром. Садись в неё. Не прощаюсь, увидимся.
   Лёва обнял Пшенека и удалился с ним в дом.
   Тотчас к Грешнову подошёл молодой человек в костюме и предложил:
   - Разрешите проводить?
   Ощущая себя актером, играющим чужую роль Юра последовал за ним.
   Провожатый подвёл его к автомобилю с затемнёнными стёклами, открыл заднюю дверь и жестом пригласил садиться.
   Юра увидел Нолу, сидящую на заднем сидении и дамский пистолет, блеснувший в сумочке, которую она тотчас захлопнула.
   Кавалер сел рядом с дамой и машина тронулась. И сразу понеслась с чудовищной скоростью по ночной Москве. Мелькали огни витрин, реклама. Автомобиль спустился под землю и понёсся по тоннелю.
   - За нами погоня? - спросил Грешнов.
   Нола вместо ответа положила свою руку на его предплечье, давая понять, что всё хорошо.
   В семьдесят седьмом году на месте сломанных двухэтажных бараков построили длинный, в шесть подъездов, двенадцатиэтажный дом, и в седьмой "А" класс, в котором учились Юра и Лёва, в числе других новых учеников пришла очень красивая девочка Нола Парь. Все эти новые ученики, а было их много, для них создавались новые классы, класс "В", например, несли в себе новую эстетику. Они очень отличались от "старых" учеников. Все они жили в отдельных квартирах, в новом доме, у них глаза горели оптимизмом. Из-за чего было много конфликтов, как в среде ученической, так и на поле ученик-учитель.
   Тем интереснее, что Нола пострадала, как раз от "новой" учительницы, пришедшей в школу, как казалось, исключительно для того, чтобы затеять этот конфликт с самой красивой и перспективной ученицей.
   Учительница эта была молода, совершенно не понимала ни школы, ни учеников, считала себя красивой. Она носила облегающие платья, высокие каблуки, имела вытянутое. "конское" лицо, и сына по имени Глеб. Больше в памяти от неё ничего не осталось. Эта учительница истории возненавидела Нолу на каком-то женском, животном уровне. Возможно, к похожей на Нолу женщине ушёл от неё её муж. Неприязнь эта была всем заметна, да историчка и не пыталась это скрывать. Она стала вызывать Нолу к доске и ставить ей "неуды", обзывая Нолу лентяйкой. "Оценка "два"",- говорила учительница, ещё до того, как Нола успевала открыть рот. И вот они превратности судьбы. Несмотря на то, что новую учительницу все ненавидели, а новой ученице все симпатизировали, это прозвище - "Лентяйка" так и осталось за Нолой на веки вечные. Но вернёмся в школу, где царил произвол и явная несправедливость. Творилось всё это на фоне того, что по другим предметам у Нолы были одни пятёрки. Более того, за все семь лет обучения Нола ни разу не получила даже "четыре". Не открою Америки сказав, что все учителя, прежде чем ставить первую оценку незнакомому ученику, поглядывают, какая успеваемость у него по другим предметам, но историчку все эти правила словно не касались. После третьей двойки Нола заболела на нервной почве и слегла с простудой. Что тоже было для неё ново. Она занималась бегом, вела спортивный образ жизни и никогда не болела.
   Отец у Нолы был начальником цеха на Московском радиотехническом заводе, помогал школе. Перед ним разве что только на колени не вставали, а тут такое.
   С учительницей говорили "приводя её в чувство" и завуч, и директор. И та перед итоговыми оценками за четверть вызвала Нолу к доске, и так же необоснованно, как прежде "лебедей" поставила "пятёрку", а в четверти вывела "четвёрку". Посулив за год "пять". Тут кто-то спросил у этой учительницы, если Нола и дальше станет учиться на "пять", дадут ли ей золотую медаль? "Нет", - ответила учительница. - "Золотые медали тоже имеют свой лимит, их распределяет ГОРОНО, надо кроме пятёрок, быть ещё и председателем совета дружины, комсомольским секретарём школы, осведомителем и т.д. и т.п".
   После такого исчерпывающего ответа Нола совсем потеряла интерес к учебе в школе и стала учиться, "как все", перебиваясь с тройки на четверку, изредка получая "пять" и очень часто "два".
   Стала посещать студию при народном театре ДК "Знамя октября". Где с блеском сыграла роль Суок в пьесе Юрия Олеши "Три толстяка".
   Кем была Нола для Юры? Когда пришла она в седьмом классе в их школу, для него словно второе солнце взошло, серая жизнь расцвела радужными красками. Её гордость, красота и недоступность смущали, и он где-то был даже рад тому, что историчка ей ставила двойки.
   Но потом, когда Нола переболев простудой внутренне изменилась, ему стало стыдно за свои нехорошие чувства.
   Он ради неё записался в кружок кройки и шитья, который вёл отец Лёвы, Лев Макарович Ласкин. Они с Лёвой сшили тогда целую армию тряпичных солдат. По два десятка на каждого и играли в кукольный театр. Впоследствии тех солдат, что принадлежали Юре, Юлия Петровна, Юрина мама, поспешно выбросила. Она не одобряла того, что сын её делает куклы. И это несмотря на то, что никаких других причин для родительских страхов не было. Юра с Лёвой посещали секцию дзюдо, дрались с хулиганьём, вели нормальную мальчиковую жизнь. К слову сказать, в солдат, сшитых Лёвой, впоследствии с успехом играли его дети. Лёва, разбогатев, даже задумывал поставить изготовление тряпичных солдат на фабричный лад, но потом передумал.
   Так, что опасения Юлии Петровны были напрасны. В кружок кройки и шитья, ровно как и в студию при народном театре Юра ходил исключительно ради Нолы. Он был искренен в своих чувствах, не раз говорил о них с Нолой, но она тогда всё больше отмалчивалась. А затем случилось то, что случилось. Он узнал, что у Нолы роман с Львом Макаровичем, с трудом пережил всё это, и казалось, с Нолой покончено. Была армия, война, военное училище, гарнизон, новая жизнь, женитьба, развод. Увольнение из рядов вооруженных сил. И вот тут снова появилась Нола. И снова, как в седьмом классе, расцветила уже не серую, а чёрную его действительность своим радужным светом. Красивая, уверенная в себе, всегда казавшаяся недоступной, отдала ему себя со всей страстью опытной, любящей женщины.
   Юра на тот момент работал в охране автобусного парка. Учащиеся академии имени Фрунзе, полковники и подполковники приходили к ним подрабатывать на полставки, дежуря по ночам.
   Для военных время было не весёлое. Вместе с Нолой Георгий ходил из охраны в охрану, унижался выпрашивая работу. Нола перечисляла его заслуги, а молодые ребята, не нюхавшие пороха, руководившие ЧОПами смеялись в лицо и искали причину, по которой можно было бы ему отказать. С другой стороны, от Лёвы Ласкина поступали совсем другие предложения, стать начальником охраны его коммерческого банка или возглавить охрану супермаркета. Нола со Львом Львовичем практически уговорили Юру. Ласкин пригласил их к себе на Новый год. Но Юра отказался идти к другу детства и юности. Что-то его останавливало. И они с Нолой отмечали Новый, 1997 год у брата Василия. Юра в костюме, Нола в красном платье. Василий в трусах и майке, Наталья в ночнушке, так сказать, по-домашнему. Осталась фотография на память, сделанная племянницей Олесей, дочкой брата Василия.
   С Нового года Юра с Нолой не виделся. Он охранял особняк в центре города. Через окно следил за жизнью кошек, находясь в полном неведении относительно своего будущего.
   - О работе с Лёвой не говорили? - как бы между прочим поинтересовалась Нола.
   - Нет, - сухо ответил Юра и вспомнив что-то смешное, смягчаясь, сказал. - Сегодня мне Василий очередную сказку о Лёве рассказал. Брат не меняется. Да, знаешь, так искренно, убедительно. У него в сочинительстве появилось мастерство. Я с Леоном даже заговаривать об этом не стал. Он, видимо боялся услышать от меня глупые вопросы, поэтому сам без перебоя говорил. По объёму рассказанного почти сравнялся с Василием.
   - У Ласкина в последнее время нервишки шалят. Да, Лёва знает все эти сказки, доброхоты передают. Наветы эти его очень раздражают. Ну, что мы опять о грустном? Подъезжаем. Доверься мне. Молчи и ни о чём не спрашивай.
   Когда вышли из автомобиля, то оказались у подъезда, того дома, который Грешнов оставил, как ему казалось, навсегда.
   Поднялись на его этаж. Нола достала ключи и открыла новую дверь.
   - Проходи, - пригласила она. - Мусор убрали, диван застелили. Будешь спать теперь, как человек. Вот бумаги, которые говорят о том, что ты хозяин этой квартиры.
   Юра взял бумаги с печатями и подписями. Ему всё ещё не верилось в то, что это не сон. "Такого не бывает наяву", - уверял себя он.
   - Видишь, ты теперь полноправный хозяин. Можешь гостей принимать. Я же тебя не тороплю. Ты же знаешь, что я люблю только тебя. Я тебе всё прощала и всё прощу. Готова терпеть, если понадобится, всё. Но дай и мне второй шанс. Я заслужу твою любовь, - говорила Нола, глядя прямо в глаза. - Поверь, наступят лучшие времена, вернёшься в свою армию. Я не стану чинить препятствия. А ребята, которых ты принял за разведчиков, на самом деле - строители. Мастера высочайшего класса. За две недели сделают из твоей квартиры конфетку. А к празднику, Дню города, тебя ждёт ещё один сюрприз. Дочка из Америки к тебе приедет.
   - Этого не может быть, - глядя на Нолу широко раскрытыми глазами, подразумевая, "этим не шутят", промолвил Юра. - Ты делаешь больше, чем смог бы волшебник.
   - Любовь позволяет творить нам настоящие чудеса, - счастливо засмеявшись, сказала Нола и упала в объятия Грешнова.
  
  

Глава четвертая

"Оруженосцы" Василия Грешнова

1

   Привязывая собаку к металлической трубе у Нинкиного подъезда, Василий думал о том, что неприятности похожи на разбойников, - выскакивают неожиданно, все сразу и бьют наотмашь, не давая опомниться.
   Из вчерашнего разговора с женой он узнал, что она беременна и не собирается делать аборт. Говорит: "Я на двух детей запрограммирована".
   "Это чей же ребенок ей так дорог? Неужели мой? Раньше чистили и даже в известность не ставила, а теперь ни в какую. Мудрецы давно подметили - нет в семейной жизни ничего, кроме неприятностей", - заключил Василий, нажимая на кнопку звонка.
   Грешнов зашёл к Начинкиной пораньше только для того, чтобы не упустить из вида Ласкина. И Нина это знала. На электронном табло её электронных часов светилось: шесть часов ноль ноль минут, тридцать первое августа тысяча девятьсот девяносто седьмого года.
   Хозяйка быстро, как она это умела, собрала на стол. Достала из холодильника водку и закуску.
   Василий посмотрел на картину, висящую в кухне на стене, словно первый раз её увидел и спросил:
   - Что это? Подлинник?
   - Репродукция, - засмеялась Начинкина, - подлинник в музее висит.
   - А как называется?
   - "Бобовый король". Автор - фламандский художник Якоб Йорданс. Изображена жанровая сцена во время праздника "трёх волхвов". Тех самых, что Иисусу Христу - младенцу подарки принесли. В этот день, по их традиции, в праздничный пирог запекали боб. Пирог разрезали на равные части и делили межу всеми присутствующими. Кому доставался кусок с бобом, провозглашался королём праздника. Видишь, король надевает корону, выбирает себе королеву, а все остальные на время пиршества становятся его придворными и всячески ему угождают.
   - А где эта картина? В Лувре?
   - У нас, в Эрмитаже.
   - Так он настоящий король?
   - Ненастоящий.
   - Что же, это обычный дед, которому попался кусок с бобом?
   - Да, деду просто попался кусок...
   - Повезло ему. А может, ты всё это придумала?
   - Нет. В этом и заключается весь смысл этой картины.
   - Я к чему картину эту вспомнил? В девяносто первом с Генкой Гамаюном работали грузчиками. Мебель из квартиры перевозили. И у хозяев на кухне такая же картина висела. И ещё много других картин: "Мясная лавка", "Овощная лавка", "Рыбная лавка". Там весь прилавок завален рыбами. Рубенс, наверное.
   - Это не Рубенс, а Снейдерс. Те, что ты рассказываешь.
   - Так вот. Нашёл я там, на кухне за буфетом кошелёк. Посмотрел - в нём пластиковые карточки. Показал Генке, а он тогда уже о них всё знал. И мне же говорит: "В кошельке было пусто". Ну, я промолчал. Мне они на кой? А когда поднялись с улицы хозяева и стали спрашивать про старый кошелёк, я показал на Генку. В нём же "ничего не было". Он и им стал врать, отпираться. А на лице-то всё написано. Они вывернули ему карманы, нашли карточки, а самого побили. Несильно, но чтобы почувствовал. К чему говорю? Сколько помню его, всегда ратовал за царя, называл себя монархистом, а теперь вдруг стал либералом. Я, говорит, всегда им был.
   Перекрестившись и выпив, Василий стал неспешно сообщать новости:
   - Сегодня я в роли Игната Могильщика.
   - Что такое? - испугалась Нина.
   - Принцесса Диана погибла. Плакать хочется.
   - Не убивайся, - облегчённо вздохнула Начинкина, - она того не стоит.
   - Да не по ней, по себе плачу. В церковь не хожу, не исповедуюсь, не причащаюсь. А что как умру? Распутная жизнь, как ещё раз мы все убедились, приводит к внезапной смерти.
   - Солнце моё, ты же верующий. Смерти нет.
   - Это я понимаю. Боюсь предстать перед Всевышним судиёй во всей своей мерзости. Скажет: "Ты же знал, что земная жизнь человеку дана для подготовки к вечной. Так-то ты, сукин сын, подготовился? А ну-ка, бей его, ребята!". И черти возьмутся за меня. Станут наносить удары грязными копытами по лицу. Вонзать острые волнистые рога мне под ребра.
   - Фу! Не хочу слушать! Ну и фантазия у тебя.
   - Позавчера ездили в Волоколамск на картофельные поля картошку воровать. Никандру мой тесть дал мохеровую вязаную шапочку. И ночью, при свете луны, я как глянул на него - стоит милиционер в фуражке. У меня сердце в пятки, чуть "Кондратий" не приобнял.
   - Зачем так далеко мотались? У нас в овраге огороды.
   - Красть у своих? Потом стыда не оберёшься. Можно куст-другой вывернуть, картофелин десять взять, на костре испечь. Но не шесть же мешков выкапывать.
   - Шесть мешков набрали? И что, "Запорожец" Гаврилова всё увёз?
   - Увёз.
   - Ваш Никандр - вылитый Самсон, что в фонтане Петергофа. Грудь широкая, тело атлетическое.
   - Ну да. На скульптуру он похож. Даже той же бородой.
   - Какой бородой? - засмеялась Нинка. - Он тебе не старик Хоттабыч. У Самсона сила заключалась в длинных волосах. Это библейский герой. Его напоили и у пьяного волосы отстригли.
   - Я даже знаю, кто. Наши школьные учителя, директор и завуч. Они, опасаясь силы учеников, всех нещадно болванили. Кричали: "Бога нет!". А сами по ночам выходит, Библию листали.
   -И всё-таки ты в долгу перед ними.
   - За что? За то, что в течении десяти лет дурака из меня делали?
   - Я не про учителей. Про твоих верных "оруженосцев". Они горбатятся на тебя за миску супа, а ты забираешь у них даже те деньги, которые им даёт Лев Львович. Смотри, сколько за год они успели. Подвал отремонтировали. Квартиру твою - полностью. У меня всем на зависть европейский ремонт сделали. Теперь трудятся у бабы Паши. А ведь если бы платить им за работу, то они бы и себе на жилплощадь скопили.
   - Им жилплощадь не нужна. А на нужды я им не отказываю. Вон, у Никандра две малиновые рубашки и дюжина красных носков с золотой нитью. В таких только Майкл Джексон со сцены поёт. Они сыты, пьяны, есть крыша над головой. Но ты права, совесть моя нечиста. Надо им что-то хорошее сделать, я что-нибудь придумаю.
   - Придумай, пожалуйста. Я тебя очень прошу. И знаешь, так и не смогла вчера трусы найти. Мистика какая-то.
   - Без трусов ходишь?
   - Почему? Сегодня, как положено, "сандей" надела.
   - Чего надела?
   - У меня трусы из набора "неделька", на каждый день - свои.
   - Я думал, такие уже не носят. Лет десять назад были в моде.
   - Чистое, новое бельё всегда в моде. Мне два набора Майя Каракозова подарила. А ей из Лондона привезли на днях. А ты говоришь, - "десять лет назад".
   - Противно смотреть на Каракозовых. Миша лебезит перед ней, а она кричит на него, обзывает мужа по-всякому, не стесняясь людей.
   - Когда ты в Волоколамске картошку воровал, Майя сидела на твоём месте и жаловалась, что супруг её не ласкает. До того дошла, что своё отражение в зеркале целует.
   - Для чего? - не понял Василий.
   - Женщине внимания хочется, а если его нет...
   - Смешные люди, с жиру бесятся.
   - А что им не беситься? Детей нет. А тут, что случится, сдадут моего Доминика в дом инвалидов, как Славика Мимоходова.
   - Меньше водись со всякой поганью, дольше проживёшь, - вырвалось у Грешнова.
   - Вась, кроме тебя я ни с кем не "вожусь". Себя "поганью" называешь?
   - Ну, прости.
   - Ну, прощаю.
   Начинкина что-то вспомнила и улыбнулась.
   - Чего? - поинтересовался Василий.
   - Да, Истуканов сватался. Говорил: "случись с тобой что, стану опорой твоему сыну".
   - Когда сватался?
   - Да всё тогда, когда ты картошку тыбрил, - засмеялась Начинкина.
   - Вот гад. Ни на минуту отъехать нельзя. Со смерти Юрка ещё год не прошёл.
   - Да. А люди очередь уже занимают.
   - Чего теряешься?
   - Смеёшься?
   - А Славика жаль. Но он в детстве всё, что хотел, получил. И конь металлический, управляемый педалями, и велосипед, который старшие ребята не отбирали, - всё у него было. Сестру, видимо, обделяли. Поэтому, когда родители умерли, она его фиктивно женила, ещё кое-какие махинации провернула, используя его инвалидность. А затем, с чистым сердцем в "дом скорби" сдала.
   - Я об этом и говорю.
   - Нин, я всё понял, но муж из меня... Сама видишь. Чего загрустила?
   - Всё одно к одному. Бандиты заезжие в магазин приходили. Спрашивали, есть ли у меня "крыша".
   - Скажи: "Гимнаст - моя крыша".
   - Лев Львович - не бандит, он бизнесмен.
   - Он такой бизнесмен, что страшнее всякого бандита. Его все знают и боятся.
   - Может, у нас и знают, а приезжим-то что? Был бы у меня муж, он бы заступился.
   - Но я же тебе не муж.
   - Так в чём дело? Всё есть, - и квартира, и магазин, и медцентр. Да и я стараюсь за собой следить.
   - А Наталья? Она не даст мне развода. А Олеся? Дочь не простит. Да и с Бертой кто гулять будет? Вон попросили один раз твою целующую зеркала, пришлось потом щенков топить. Я тебя люблю, ты это знаешь. А чтобы жизнь менять - это выше моих сил. Пусть всё остаётся так, как есть. Перемены всегда всё портят.
   - Да, - грустно признала Начинкина.
   - Согласна? - удивился Василий.
   - Ты мне не муж. Господи, - взмолилась Нина, - пошли мужа и защитника.
   - Правильно. Молись. Бог не оставит без внимания искреннюю молитву. Обязательно мужа пошлёт.
   - Ты серьёзно?
   - Серьёзнее не бывает. Человек получает по вере. Если веришь, обязательно получишь то, что просишь.
   - Я верю.
   - Значит, даже не сомневайся. Будет у тебя муж. Чего опять нахмурилась?
   - Адушкин ультиматум поставил. Он испугался бандитов. Говорит: "Или договаривайся с ними, или ищи себе другого сторожа". Говорю: "Даже Игнат их не боится". - "Игнат - дурак, а дураки ничего не боятся. В общем, ты меня услышала". Так что придется Игнату пока без сменщика работать. Согласится ли? У него же в овраге хозяйство, козы.
   - Согласится, - убеждённо сказал Грешнов.- С телевидения к нему приезжали, снимали его. Он всё о себе перед телекамерой рассказал, показал питомцев, молочком репортера угостил. Отснятый материал показали в новостях. Стоит наш Игнат на фоне картонной лачуги, а вокруг него - стадо коз. Получилось всё, как в сказке "Чиполлино" с домиком кума Тыквы. Картонный дом, построенный Огоньковым, сломали. А коз забрали якобы в уплату за работу бульдозера.
   - Ой, бедный. А Игнат что же?
   - Соорудил себе новый дом, накрыл пленкой, приглашает на новоселье.
   - Чёртовы власти!
   - Да нет, это перегибы на местах. Власти сейчас хорошие. И нравы, несмотря на всё, смягчаются. Был в парикмахерской, даже не просил, - мастер сам мне из ушей специальной машинкой волосы выстриг. А в советские времена, помню, мой дедушка, Петр Кононович, попросил, чтобы выстригли, так был целый скандал. Молодая девчонка-мастер кричала: "Да не стану я вам волосы из ушей выстригать! Идите, жалуйтесь заведующему".
   Нинка посмеялась, завела любимые мелодии, с помощью которых пыталась успокоиться, и стала подавать горячее.
   - Я на годовщину с собой "оруженосцев" приведу? - спросил разрешения Василий.
   - Приводи, - охотно согласилась Начинкина.- Может, раковину в ванной как следует, закрепят. Ты, пьяный, имеешь привычку всем своим весом на неё наваливаться, качается уже. Кто они такие, твои "оруженосцы"? Расскажи о них.
   - Ну ты, Нин, даёшь. Два месяца у тебя работали, ремонт делали, так и не узнала?
   - Я же с ними бесед не вела.
   - Никандра взял от Анны Тихоновны Огоньковой. А Сморкачёва - с Москвы-Товарной-Рязанской. Начали они с ремонта подвала. Сделали там кухню, ванну, туалет. Все помещения привели в порядок. Проводку заменили на новую. Старинную мебель туда перетащили из бывшего комиссионного. А кончилась эпопея тем, что меня с ними оформили в этом подвале сторожем. Это долгая, смешная история. Когда я впервые привёл Никандра к себе в подвал, на нём была лишь разорванная рубашка и желание чего-нибудь украсть. Я накормил его, сказал: "Надень что-нибудь моё". Уздечкин помылся и первое, что напялил на своё чистое, атлетическое цыганское тело была майка, подаренная мне на день рождения Ласкиным. На майке красовалась надпись "Я - ваш следующий президент". Увидев Никандра с такой надпись на груди, я рассмеялся и мгновенно сочинил фильм. "Представляешь. - говорил я, - крупным планом на экране - радиоприемник. Шесть часов утра. Пикает радио, отсчитывает секунды. Сейчас зазвучит гимн и вдруг... Из ретранслятора доносится знакомая мелодия и приятный баритон Дана Спатару поёт: "Я гитару настрою на лирический лад". Следующий кадр: запотевшее зеркало в ванной, красная распаренная рука в черных волосках скользит по зеркальной поверхности, снимая с неё матовую испарину, и мы видим отражение бородатого лица Никандра, чёрную, как смоль, шевелюру, пористый нос, блестящие светло-карие глаза. Он начинает улыбаться во всю ширину своего рта, и вся ванная комната наполняется солнечными зайчиками. Это сам за себя говорит полный рот золотых зубов президента Никандра. Следующий кадр. Всё тот же чарующий голос Дана Спатару, поющего "От зари до зари, от темна до темна" и мы видим колонну тяжёлых правительственных лимузинов, медленно въезжающих в Кремль через Боровицкие ворота". Услышав всё это о себе, Уздечкин искренно, так, как может сказать только ребёнок, заявил: "Хочу быть президентом".
   - Так откуда он взялся?
   - Не торопитесь, прекрасная маркиза. Наберитесь терпения и слушайте. Было это на Покров пресвятой Богородицы. В ночь на четырнадцатое октября в прошлом, девяносто шестом, году. Павел Терентьевич и Анна Тихоновна готовили борщ. Старушка резала морковку, капусту, лук. Терентьич натирал свеклу на тёрке, тушил её в сковородке на маленьком огоньке. И удался у них борщ на славу. Жалко было есть. И сказала жена мужу: "Паша, милый супруг мой, сколько сил, сколько любви в него вложено. Неужели всё это взять и в навоз превратить? Давай, не станем есть его хотя бы до утра. Он для меня - всё одно, что живой". А Никандр к тому времени будучи совершенно пьяным, уже ввалился в незапертую квартиру и подслушивал разговор старухи со стариком. Уздечкин дождался, пока пенсионеры легли спать. Съел борщ, разделся и обмазался его остатками. Свеклой подкрасил себе щёки и разбудил сердечных. "Я, - говорит, - сынок ваш. Зовут меня Борщ, а отчество - Павлович. Зародился я на кухне, у вас в кастрюле, в любви и взаимном согласии. Теперь кормите, одевайте, обувайте меня. Я - ваш законный сын". Павел Терентьевич за молотком потянулся, а у Анны Тихоновны что-то в сердце шевельнулось. Признала в цыгане своего сына. И стали они жить втроём. Время проходит, Уздечкин живёт у стариков, ест, пьёт, горя не знает. Да наскучила Никандру домашняя жизнь. Выпил как-то за ужином лишнего и говорит: "Дай-ка, мама, сыну титьку пососать". Тут его и выгнали. Сам он из цыганского села под Ужгородом. Хороший работник, но только ветер в голове. Ни семьи, ни документов. Смотрю, - старается. Думаю, пусть живёт.
   - Нет, не так.
   - А как?
   - Во-первых, Никандр с Малоярославца. А было всё так. Детей у Павла Терентьевича и Анны Тихоновны не было. Заскучали крепко по этому поводу старики. Павел Терентьевич вернулся с огорода, принёс картошку и свеклу из собственного погреба. У них же в овраге не только приличный огород, но ещё и сарайчик с погребом для хранения инвентаря и овощей. Сварили борщ и стали вслух мечтать: "Он словно живой. Если бы ожил, то стал бы нам вместо сына". Легли спать, а подслушавший разговор Никандр съел целый котёл одним махом, да там же, у плиты, на полу и уснул. Утром дед с бабкой вышли на кухню, а там лежит голый мужик весь в засохшей грязи. Лицо в свекле измазано. Глаза блестят весельем и радостью. Они спросили: "Кто ты?". Голый человек ответил: "Я - сыночек ваш. Я - тот борщ, который вы вчера приготовили". И кинулся лобызать стопы ног родительских. И рассудок у стариков помутился, поверили цыгану. С неделю он у них жил на правах сына, а потом выпил с тобой и со смехом отрекомендовался, как существо, принявшее человеческий образ из сваренного в кастрюле борща. И ты его от стариков забрал.
   - Ну вот. Всё знаешь из первых уст.
   - Я думала, ты расскажешь интересные подробности.
   - Не расскажу. Тебе лучше меня всё известно.
   - Лучше. но не всё. Откуда Влад появился? О нём я ничего не знаю. Молчал, как партизан...
   - Не партизан, а дезертир твой Влад. Бросил воинскую часть во Владивостоке. На перекладных добрался до Новосибирска, а оттуда в вагоне багажного поезда, если память не изменяет, за номером девятьсот три, приехал в Москву. На станцию Москва-Товарная-Рязанская. И стал в общежитии железнодорожников, где я работал вахтёром, промышлять воровством. Поймал я шустрого парнишку и взял к себе.
   - Влад из Владика?
   - Да. Хорошая работа у меня была, ни о чём голова не болела. Удивительные люди на железной дороге работают, ни одного подлеца, все - сплошь из чистого золота.
   - Чего же ушёл?
   - На их светлом фоне узрел свою нравственную нечистоту и счёл невозможным далее там оставаться. А на деле - Лев Львович твой предложил отремонтировать подвал и устроить там ломбард или филиал комиссионного магазина. Поделился я этим планом со Сморкачёвым, тот загорелся, вызвался сделать ремонт, мебель на горбу таскать, так и прижился. Да, чуть не забыл, позвонил мне претендент на целительство. Ну, помнишь, целитель?
   - Какой целитель? - растерянно переспросила Нина.
   - На вакантную должность в медцентр.
   -Я думала, ты остыл, успокоился, - разочарованно произнесла Начинкина.
   - Посмотреть-то можно, - виновато оправдывался Василий. - А может, он не шарлатан, а самый что ни на есть настоящий.
   История была недельной давности. Нина, как хозяйка медцентра, дала разрешение на замещение действующего целителя Валентина Валентиновича Мартышкина. А произошло это так. Грешнов был в гостях у Начинкиной. Выпивали, танцевали, а в танце разговаривали.
   - Эх, Нина, хотел я тоже быть умным. Старался прочитать Достоевского, Толстого, но не смог.
   - И не надо.
   - Как не надо? Люди же читают, хвалят, а мне не интересно. Получается, я глупее их? А ведь хочется быть не хуже других.
   - Ты поэтому так убиваешься?
   - Не поэтому. Есть сказка. Пустил заяц в свой дом лису, волка, а они его из собственного дома выгнали. Эта сказка про меня. В детстве не понимал, как это так. А подрос, женился, лису в свой дом пустил, затем устроил её работать к этому волку - Мартышкину. А они снюхались за моей спиной, стали пить-гулять, жизнь моя сделалась невыносимой.
   - Фантазёр ты, Вася. Рос с матерью, теткой, бабкой. Они тебя заласкали. Застал, видишь ли, Наташку с Тин Тинычем за столом с бутылкой и сделал из этого трагедию. Узрел измену. Она до медцентра в платном хоре работала, у неё голос хороший. Пусть бы этим и занималась.
   - В хоре пела? Прожорливые птицы не поют. А Мартышкин назвался волком, а хвост-то поросячий.
   Нина засмеялась.
   - Клиника оформлена на меня. Хочешь, выгоним Тин Тиныча и возьмём другого шарлатана?
   - Постой, - обрадовался Грешнов. - Так значит, я могу конкурс на замещение вакантной должности объявить?
   - Объявляй, - разрешила Начинкина.
   Прошла неделя.
   - Неудобно, - говорил Василий. - Человеку назначено время. Он придёт, а ему - от ворот поворот. Пусть покажет себя, сдаст экзамен, отказать всегда можно.
   - Я думала, Мартышкин - твой друг. - Опять же спиртом бесплатным снабжает, - рассеянно говорила Нина.
   - Тин Тиныч - друг, но принципы дороже.
   - Я думала, ты успокоился, - твердила Начинкина своё, - и между прочим, Лев Львович давно проследовал к Терентьичу. Не забудь позвать его на годину. Напомни.
   Услышав о Ласкине, Василий резко отодвинул тарелку и, не прощаясь, побежал на выход.
   Начинкина в окно наблюдала за Грешновым, бежавшим со всех ног к гаражу. Немецкая овчарка по кличке Берта еле поспевала за ним.
   Нина не обиделась. Она знала, что её залётка боится упустить зарплату для себя и своих "оруженосцев".
  
  

Глава пятая

Шпионка и чёрный козёл

   В гараже Павла Терентьевича, кроме хозяина и Лёвы Ласкина, был ещё один гость - Петя Истуканов.
   Пётр Виленович Истуканов был когда-то секретарём комсомольской организации конструкторского бюро на Московском радиотехническом заводе, а Лев Львович в то благодатное для них время - комсомольским секретарём всего завода. В "последние времена" недолго и тот и другой поработали учителями в школе. После чего Лев Львович перешёл в комиссионный магазин на приёмку товара, и очень скоро стал заведующим этого магазина. А Пётр Виленович подался в охранники автобусного парка. Затем Ласкину предложили должность генерального директора коммерческого банка. Он попросил время подумать. Ему предоставили такую возможность. Шесть месяцев провёл в Бутырской тюрьме, после чего он согласился с предложением. А Истуканов, уйдя из автобусного парка, прочно сел на шею своего младшего товарища по коммунистической партии Гаврилова. Помогал ему ремонтировать квартиры, тем, что сидел рядом на стуле, вёл агитацию и пропаганду. Справедливости ради заметим, что если нужно было что-то придержать, он придерживал. За что получал половину от тех денег, которые платили за ремонт. Ну и "харчевался" у Гаврилова, что было само собой разумеющимся, так как в это время за обедом и ужином просвещал неокрепший ум своего товарища в вопросах борьбы за мировое счастье.
   До появления Василия Истуканов жаловался на Грешнова. Говорил, что "Васька" живёт, как собака на сене. Ни себе, ни людям. Обнадёживает молодую вдову, Начинкина на него надеется, строит планы будущей совместной жизни, а он обманывает её, с женой не разведётся и на ней не женится. Вследствие чего обманутая вдова не может принять его, Истуканова, искреннее предложение руки и сердца. Этими жалобами, как Петру Виленовичу казалось, он сумел снискать к себе симпатию у слушавших его. Но вошёл Василий и всё испортил.
   Здороваясь со всеми за руку, Грешнов спросил:
   - Терентьич, кофейком угостишь?
   Воцарилось напряжённое молчание, которое разрядил хозяин.
   - Ты же знаешь, у меня только чай, - сказал Огоньков.
   - Тогда покрепче, - дал инструкцию вновь пришедший, бесцеремонно усаживаясь за стол.
   - Невозможно радио слушать, - выключая приёмник, сказал Павел Терентьевич. - Словно член политбюро умер. С утра только и разговоров, что о принцессе Уэльской.
   - Так англичане - теперь наше политбюро, - съязвил Истуканов. - Они и американцы. Поэтому и трубят.
   Ожидая обещанный чай, Василий принялся было привычно жаловаться на тёщу, но Огоньков его перебил.
   - Василёк, почему ты такси своё бросил? Тебе же нравилась эта работа.
   Понимая, что это не праздный вопрос, чувствуя повышенное к себе внимание, Грешнов, как школьник у доски, принялся объясняться и оправдываться.
   - Да, работа в такси мне нравилась. А как только мой друг и напарник Юрок Дереза, чью память отмечаем ныне, сгорел в машине заживо, - сразу разонравилась. Нервишки пошаливать стали. Во-первых, пересадили с "Волги" на ржавого "Москвича", а во-вторых и главных, случился со мной нервный срыв.
   - Что за срыв такой? - поинтересовался Павел Терентьевич.
   - На следующий день после похорон и поминок, вышел я на "линию". Проще говоря, на работу. Везу маму с дочкой. Ну, понятное дело, третье сентября девочка ещё с радостью в школу ходит, полна эмоций.
   - Так это же хорошо, - стал поторапливать Огоньков.
   - Конечно, хорошо. Слушай дальше. Ученица эта стала вслух читать рассказ Чехова "Страшная ночь". Во! С моей дырявой головой до сих пор название помню.
   - И что в рассказе?
   - В этом рассказе герой возвращается со спиритического сеанса и находит в своём доме гроб. Стоит домовина в комнате прямо по центру. Он бежит к другу, открывает дверь в его квартиру своим ключом. Друга нет, а в центре комнаты тоже стоит гроб. Он со всех ног мчится к родному брату, - и у того гроб.
   - Вспомнил! - засмеялся Пётр Виленович. - Весёленький рассказ.
   - Вот и девочка всю дорогу смеялась. Читает маме вслух и хохочет. Стал я им говорить вежливо, по-человечески. У меня, говорю, напарник погиб. Только вчера похоронили. "Соболезнуем" и продолжается чтение вслух. Еле довёз, не знаю, как сдержался.
   - Это же твоя работа.
   - Только их высадил, тут же села старая карга, у которой из хозяйственной сумки торчал скелет человеческой руки. Стала хвастаться, внук в медицинском учится, и она по случаю купила ему недорогое пособие. Оно и заметно, что ненастоящая кость, но нервы-то пошаливают. Старуха заметила моё неудовольствие и, чтобы как-то загладить вину, стала рассказывать анекдот. Видимо, рассчитывала рассмешить. Старый анекдот, про то, как на сельском кладбище, не имеющем ограды, вырыли свежую могилу у самой дороги, а в неё провалился мужик. Темно, но чувствует, что в могиле он не один. Сначала обрадовался, - появилась надежда выбраться. Стал вопросы задавать, а ему не отвечают. Потрогал. На ощупь - шерсть и рога. Если бы в следующее мгновение блеяние не услышал, то возможно, там бы, в могиле и остался. Но перепугался до смерти. Оказывается, до него чёрный козёл в яму упал. Слышит мужик, по дороге люди идут, разговаривают. Позвал их, те подошли. Веревку могильщики прямо у ямы оставили, чтобы с собой не таскать. Кинули прохожие мужику конец той веревки, говорят: "Обвязывай себя, вытащим". Разумеется, сначала он привязал за рога козла. Вот только предупредить об этом не успел. Те тянут, он его снизу, как может, подсаживает. Козёл, как нарочно, помалкивает. Те как вытащили, как обнаружили того, кто с ними из могилы разговаривал, разразились воплями и в ужасе разбежались. Еле...
   Грешнову не дали договорить. Сначала в голос, совершенно развязно, по-молодецки рассмеялся Павел Терентьевич, затем - Лев Львович и даже Пётр Виленович за компанию хохотнул.
   - Как? Не слышали? Это старая история, - пытался Вася утихомирить смеющихся.
   - Чем закончилось? Инфарктом? - поинтересовался хозяин гаража, вытирая обильные слёзы.
   - Все убежали, пришлось мужику в могиле ночевать. Утром доярки шли на ферму коров доить, - достали.
   - Не ты ли там сидел? - не унимался Огоньков.
   - Да нет же. Это старый анекдот, - подтвердил Истуканов, чувствуя, что теряет поддержку товарищей и развенчанный было негодяй Грешнов снова приобретает в их глазах благосклонность.
   - Я тоже не слышал, - признался Ласкин.
   - А я слышал сто раз, - продолжал Василий, - и в сто первый с удовольствием бы послушал, но не в тот день. - Рассказываю дальше. На смену старухе сел старик "некрофил". Не шучу. он сам так отрекомендовался и объяснил. "Я",- говорит, - "любитель и знаток кладбищ". Пока его вёз, он меня изустно познакомил со всеми московскими погостами, с каждым захоронением на них.
   - Так уж и с каждым, - усомнился Лев Львович.
   - Сказал, какая знаменитость где покоится. Высадил "некрофила", сели ребята с Мосфильма. Ну, думаю, отдохну. Так и эти отличились. Принялись хвастаться. Открыли кожаную сумку, а в ней - резиновая голова. От настоящей не отличишь. И два пятилитровых пакета с заменителем крови. Сказали адрес, там у них съёмка, вези их на квартиру. Я им спокойно, без эмоций: "Дорогие мои, я устал. Выходите". Не поняли. "Шеф, два счётчика платим". Я возопил, как сорвавшийся в пропасть и полез под сиденье за монтировкой.
   - Да, денёк у тебя выдался, - стал заворачивать рассказчика Терентьевич.
   - Ещё не всё, - разошёлся Грешнов. - Прихожу домой, Олеся Наталье страшилку рассказывает про гроб на колёсиках. Вот тут я и психанул. Побежал, сел в машину, хотел уехать. Но выпил перед этим и в первый же столб. И дома, оказывается, что-то сломал и разбил. Когда вышел из запоя, жена обвинила в рукоприкладстве. Вот как я бросил такси. Теперь - всё.
   - Да, - история, - с уважением глядя на Василия, сказал Огоньков.
   - Ну, а мою историю слушать будете? - загораясь завистью к успеху Грешнова, спросил Истуканов.
   - Давай-давай. Он про бабу хотел рассказать, - пояснил Василию хозяин гаража.
   - Про бабу всегда готов слушать, - смирился Грешнов, принимая кружку с чаем из рук Терентьевича.
   - На ней был летний плащ. Легкий, без подкладки, цвета топлёного молока, - вкрадчивым голосом радиосказочника стал повествовать Пётр Виленович, - платье красное, шёлковое.
   - Погоди, не торопись. Откуда она взялась? - проявил неожиданный интерес Лев Львович.
   - Я в Академии наук работал, в спецуправлении, - стал обстоятельно докладывать Истуканов. - Это работа с секретными документами.
   - Постой, как ты попал в Академию наук? - усомнился Василий.
   - Дядька меня устроил в спецуправление. Он же в КГБ работал. По своим каналам он меня и пристроил.
   - А где это спецуправление территориально находится? - засомневался и Лев Львович.
   - На территории Академии наук, Ленинский проспект, четырнадцать. Там особняк - дворец Демидова. При особняке - флигеля. В одном из них я и работал. В этом демидовском дворце заседали президент Академии наук и вице-президенты. И пока эту огромную "дуру" не построили, я имею в виду новое здание, все общие собрания проходили там. Если стоять лицом к дворцу, то мой флигель располагался справа. Корпус два.
   - И тебе сразу доверили? - допытывался Василий.
   - Не сразу. Через какое-то время я стал возить секретные письма. Женщина от нас ушла, сделали меня курьером. Сначала она болела, я её подменял, допуск у меня уже был. С этим допуском я возил письма в ЦК КПСС, КГБ и МИД. Письма, разумеется, секретные, читать я их не мог. Мог только с грифом "совершенно секретно", так как у меня была вторая форма допуска.
   - Секретные читать не мог, а совсекретные мог? Ты что-то зарапортовался, - с легкой иронией в голосе произнёс Василий. - Так какие же ты не мог читать?
   - Не мог читать те письма, что были выше грифа "совершенно секретно". Это были письма "особой важности".
   - Особой важности?
   - Да. Это первая форма допуска. Читать я их не мог, но доставлять по назначению приходилось. И вот дали мне одно такое письмо, "особой важности", чтобы отвёз я его в ЦК КПСС, во второй подъезд, в экспедицию. Адрес - Старая Площадь, дом четыре. Обыкновенно был такой маршрут: МИД, ЦК КПСС, КГБ. а еще заезжали на Вавилова, дом сорок четыре. Но это не каждый день. А МИД, ЦК КПСС, КГБ - каждый день. А тут начальница даёт письмо и говорит: "Отвезёшь в экспедицию ЦК КПСС письмо "особой важности"". И, как назло, наша машина сломалась. Вызвали машину с Автобазы академии наук. Самая обычная "Волга" с рядовым водителем. Парень не в курсе был, что у меня за документы. Но он должен был хорошо знать Москву. Но оказалось, тот, что за мной приехал, Москву не знал. Говорю ему: "Вези в ЦК КПСС, Старая площадь, дом четыре". А он повёз не со стороны метро Дзержинская, а по набережной реки Москвы. И у него прокололось колесо. Посмотрели запаску, запаски нет. А я напоминаю слушателям, что вёз я письмо "особой важности" в ЦК КПСС. Оно лежало в кожаном жёлтом портфеле, запертом за замок, а ручка портфеля была пристёгнута наручниками к моему запястью. Такие существуют правила для спецкурьеров, не мною придуманные. Так вот. Рядом с нашей "Волгой" остановилась иностранная машина. И женщина, управлявшая ею, попросила подсказать, как доехать до станции метро "Площадь Ногина". Мой шофёр, он же не знал, что я везу, говорит женщине: "Вы подбросьте товарища, ему как раз по пути. А он вам покажет дорогу". Та и рада стараться. Подвезла прямо к церковке, что в народе называлась "У чёрта на куличиках" и говорит: "Хочу в чебуречечную "Сакля" зайти, купить стаканчик сметаны. Но боюсь, мужчины прохода не дадут. Проводите меня, пожалуйста, это займёт пять минут". Вошли в чебуречечную, она взяла меня под руку и - в туалет. Знала, где он находится. Как я уже говорил, на ней был летний, легкий плащ цвета топлёного молока, платье красное, шёлковое. Чулки дорогие, со швом сзади, белые туфли "лодочки" на каблучках, белая дамская сумочка. Сама светленькая, волосы видимо, крашеные, в желтизну отдавали. Я про себя её "канарейкой" назвал. Губы розовой помадой накрасила, носик маленький, остренький. Зубы белые, ровные. Губы тонкие. Всё время улыбалась. У иностранцев так положено. Духи - "Шинель номер пять" или даже "шесть". Приятный такой запах, ничего не скажу. Водка лимонная была, самая первая, пока не начали баловать. Вот, примерно такой запах. Плащ я с неё снял, на алюминиевую вешалку повесил. Туалет там просторный, с окном. У окна стёкла белой краской закрашены, через открытую форточку слышно, как воробьи чирикают. Тут же, рядом с унитазом, раковина. Над раковиной - старое, с обсыпавшейся серебрянкой, зеркало. Она в зеркало смотрится, губы подкрашивает, а задом трется об меня. Я её по спине погладил, помалкивает. Расстегнул молнию, снял с неё красное платье. Под ним оказалось второе, такое же. Красное, но более тонкое, называется "комбинация". "Комбинацию" снимать не стал, я её просто задрал, А чтобы не спадала, когда баба нагнулась, положил ей на спину портфель с письмом "особой важности". "Канарейка" хихикать стала, говорит: "Портфель тяжёлый, снимите, мы заперты изнутри, никто его не украдет". "Шалишь, - думаю, - в портфеле одно письмо, а ей тяжело. Потерпишь. А я как-нибудь и так управлюсь". Прошёлся разок. Отдохнул. Стал по второму заходу "работать" и отвлёкся. А как сосредоточился, смотрю, - она старается маленьким ключиком замок на портфеле открыть. Как дал я ей кулаком по горбу, ключик отнял и в унитаз его бросил. Говорю ей: "Стой спокойно, а то убью". Закончил "дело", заправился и спрашиваю эдак строго, как это делают компетентные органы: "Разрешите взглянуть на ваши документы". Достала она из сумочки паспорт, подаёт. Раскрываю, смотрю и глазам не верю. В нём написано: "Джеймс Бонд".
   Лев Львович пулей вылетел из гаража и его стошнило. Истуканов посмотрел ему вслед, подумал и исправился:
   - "Джейн Фонда", а не "Джеймс Бонд", я всегда их путаю.
   - Впечатление испорчено, - сказал Ласкин, отплевываясь. - Перед глазами возник образ бородатого Шона Коннери в шотландской юбке.
   Ничего не понимая, Павел Терентьевич заметил:
   - Известное дело, шпионки под своим именем не работают. Чем кончилось-то? Письмо доставил по назначению?
   - Да. Застегнул штаны и - бегом во второй подъезд, в экспедицию ЦК КПСС. Всё успел и даже, как выяснилось, не заразился.
   - Это ты молодец, - насмешливо прокомментировал услышанное Василий и вышел из гаража.
   Подойдя к курившему Льву Львовичу, Грешнов бесцеремонно потребовал зарплату за август. Что рассердило Ласкина больше, чем путанный финал рассказа Истуканова.
   - Получаешь за троих, чтобы трое и работали. Зайду, проверю наличие дежурных и журнал дежурств.
   - А как же. Обижаешь, - сказал Василий, пряча деньги в карман.
   - И всегда в подвале должен кто-то находиться.
   - Мог бы и не повторять. Ребята интересуются, когда ломбард будет? Говорят, что же, всю жизнь в сторожах ходить? Сморкачёв и Уздечкин мне всю плешь проели: "Если не ломбард, то пусть Лев Львович разрешит нам магазин какой-никакой открыть".
   Ласкин многозначительно промолчал.
   - Ах да, - вспомнил Василий о просьбе Начинкиной. - Сегодня у Юрка година. Нинка будет рада, если ты заглянешь. Годовщина смерти требует поминовения, потому что в этот день бессмертная душа рождается вновь для жизни вечной.
   - Если дела позволят, приду, - отводя глаза в сторону, сказал Лев Львович.
   - Так и передам, - пообещал Грешнов.
  
  

Глава шестая

В медцентре у Мартышкина

1

   После гаража Василий прибежал в подвал и, ругая Ласкина последними словами, стал раздеваться, чтобы принять душ и успокоиться.
   После того, как он остался в одних трусах, "оруженосцы" стали над ним смеяться. Грешнов спросил, что в нём такого смешного, но проследив направление их взглядов сам нашёл ответ на этот вопрос, обнаружив на себе женские трусы "неделька".
   - А Нинка их ищет, - рассеянно заговорил Василий и вдруг его глаза округлились. - Получается, я в этой красоте перед Наташкой фланировал! То-то она пригрозила, что на выставку кукол поедет. Отомстить решила.
   Василий передумал принимать душ, оделся и побежал в медцентр к жене, надеясь перехватить Наталью там и оправдаться.
   Выйдя из подвала, он лицом к лицу столкнулся с заезжими бандитами, о которых ему говорила Нина. Физически крепкие ребята в кожаных куртках остановили Василия и стали расспрашивать.
   - Уважаемый, - с напускной бравадой обратился к нему самый старший из них. - Можно спросить?
   - Спросите, - чувствуя струйку пота, сбежавшую по спине, разрешил Грешнов.
   - У вас тут есть серьёзные ребята, вроде нас, с кем можно встретиться и поговорить?
   - Вам с Гимнастом надо встретиться. Он у нас самый серьёзный.
   - А как он выглядит? Где его найти?
   - Не надо его искать. Вы - ребята заметные, он вас сам найдёт.
   - Слыхали, ребятами нас назвал, - стал задираться один из бандитов, сидящих на заднем сиденье ржавого "Форда".
   - Тихо, - прикрикнул беседовавший с Грешновым, не позволив приятелю распалиться. - Ну, хорошо. Если этот Гимнаст не объявится, мы к тебе ещё раз обратимся.
   Слова прозвучали, как угроза, но Василий сделал вид, что не услышал их в этом ключе.
   - Обязательно. Обращайтесь, когда хотите. Но Гимнаст не заставит себя долго ждать.
   Грешнов сказал это с таким убеждением, что не на шутку испугались сами бандиты. И настолько силён был испуг, что те двое, которые сидели на заднем сиденье "Форда", не сговариваясь, одновременно стали умолять старшего:
   - Колян, поедем домой.
   Оставив незваных гостей, Василий направился в районную поликлинику, где в правом крыле первого этажа располагался медцентр. По дороге заглянул в шиномонтаж, к Валерке Бахусову. На шиномонтаже, вместе с Валеркой работали сириец Джамал и сын Гамаюна Вадим. Джамал был из Дамаска, уверял, что его родной город старше Иерихона и является самым древним городом из уцелевших. Утверждал, что Дамаск был основан Адамом и Евой, которые после изгнания из рая нашли себе пристанище в пещере на окраине Дамаска. Там же Каин убил своего брата Авеля.
   Много интересного рассказывал сириец.
   - Когда ж твой город был основан? - спросил Василий.
   - Шесть тысяч триста лет до нашей эры, - не сморгнув, ответил Джамал.
   Узнав, что Грешнов направляется в медцентр, Валерий Николаевич стал жаловаться на Мартышкина:
   - Я ему говорю: "При моём росте я должен весить восемьдесят килограмм, а вешу пятьдесят четыре. Твоя Наташка посмотрела на весы и сказала: "Мне бы столько. Сохранила бы фигуру".
   - Лечит всё же, - попытался защитить товарища Василий.
   - А ты знаешь, как? Дал такую таблетку, после которой понесло хуже, чем после прокисшего борща. Тридцать метров против ветра, не считая мелких брызг.
   - Может, у Тин Тиныча дома что не так. На супругу нельзя зло срывать, сразу - синяк под глазом будет. А тут приходят жеребцы, - Василий обнял по-дружески Валерку.
   - Нет, он меня доведёт. Я ему выпрямлю его косоглазие. Зажму в правой руке все его хозяйство, а она у меня крепкая и буду тащить на лоб.
   - Я на обратном пути к тебе загляну, - пообещал, прощаясь, Грешнов.
   Натальи на рабочем месте не оказалось.
   - А разве она тебе не сказала, что поедет на выставку плюшевых мишек? - спросил Мартышкин.
   - Сказала, но я хотел отговорить её от необдуманных поступков.
   - Что, допрыгалась? - счастливо улыбаясь, спросил Валентин.
   - Кто? Что? Ты о чём? - испугался Василий того, что целитель прочёл его мысли.
   - Допрыгалась, говорю, леди Ди по кочкам. Фригидная была баба, костлявая, угловатая. И как только арабы на неё лазили? Народ, имеющий таких принцесс, обречён на вымирание.
   - А Елизавета? - растерянно оправдывался Грешнов, словно в нём текла английская кровь.
   - Лиза - баба аппетитная, но уже "секенд хенд", как они же сами и выражаются. То есть "хорошо побывавшая в употреблении". А молодых таких у них нет. На Елизавету я бы взобрался. Хоть и в возрасте, но настоящая женщина.
   - Вот ты понимаешь толк в женской красоте, а другие меня за бабу Пашу осуждают. А она же фотографическая копия королевы Великобритании.
   - Да! Точно! Баба Паша на Елизавету похожа, - засмеялся Мартышкин. - Пока английская тема не возникла, я даже как-то и не сравнивал. А сейчас припоминаю - один в один. Фактически сестра-близнец английской королевы.
   - Подбери слюни.
   - Я не претендую, - сказал Валентин Валентинович, продолжая вспоминать образ бабы Паши и сладострастно улыбаться.
   - Хватит. Кому говорю? Соберись. В армии служил?
   - Я и сам не служил, - пришёл в себя Мартышкин, - и других спасал. Человек двести спас, пока меня не выгнали.
   - Ты это за взятки делал?
   - От благодарности не отказывался. Но главное, было убеждение, что армия отнимает два года молодой жизни. Калечит. А случается - убивает.
   - Не знаю, - сказал Василий, - у нас всё было наоборот. На службу пришли больные, а через год все превратились в чудо-богатырей. Кстати, что с дверью входной? Не мог попасть к тебе в кабинет.
   - А всё потому, что раму дверную вместе с дверью установили кверху ногами. И теперь, чтобы дверь открыть, ручку приходится не вниз опускать, а вверх поднимать.
   Снаружи стали ломиться в кабинет.
   - Вверх! Ручку вверх! - закричал Мартышкин и, не выдержав, поднялся со стула, подошёл и сам открыл дверь.
   В кабинет протиснулся пациент с насмешливым выражением лица и руками, поднятыми над головой.
   - Вот, все так, как военнопленные, заходят. Думают, командую: "Руки вверх!", - пояснил Валентин Валентинович. - Кричу, ругаюсь, а ведь мечтал лечить, как доктор Галли Матье, смехом и шутками.
   - Помогите, доктор, - сказал пациент, - подскажите, что делать? У меня...
   - Мойте анус холодной водой, - не дослушав пациента, сказал Мартышкин и, обращаясь к Василию, объяснил, - Анус - это не ругательство. По древнегречески это - "отверстие", "дырка".
   - Так это ещё древними про женщину сказано: "двуликий анус"?
   - Нет. Двуликий Янус - это римское божество. И потом анусом зад называется только у мужчин. А у женщин зад называется бонусом.
   - Правда? - удивился Василий.
   Пациент рассмеялся.
   - Это шутка такая, - выпроваживая мужчину за дверь, - объяснил целитель.
   - Ты каждому пациенту говоришь: "Не забывайте мыть анус холодной водой". У тебя это в присказку вышло. От всех болезней одно лекарство, причём не тобой придуманное. Задолго до тебя Пете Истуканову его Палыч, майор милиции прописал. На Пасху дело было. Петя напился и ломился в Храм Божий. Старый майор, дежуривший у входа, сказал ему: "Иди домой". Пётр Виленович ему с вызовом: "Анус помой?" - "Да", - устало ответил ему сотрудник милиции.
   Василий всё показывал в лицах. Целитель улыбнулся и сказал:
   - Человеку не важно, кто его вылечит, - врач, дельфин, пчела или пиявка медицинская. Ему нужен результат или обещание такового. Чем, собственно, я и занимаюсь. Мой девиз такой: "Если не можешь вылечить, то хотя бы пообещай исцеление".
   - Это же обман. Зачем обещать, зная, что не поможешь?
   - А вдруг? Вдруг человека спасёт самообман, то есть самовнушение? Мобилизуются внутренние силы, а возможно, в процесс выздоровления вмешаются силы внешние, потусторонние, о которых теперь так много говорят.
   - Шарлатан ты, шарлатан, - смеясь, сказал Грешнов.
   - Сначала докажи. Я, знаешь ли, уже сидел на скамье подсудимых и привык, чтобы меня сначала поймали за руку.
   - "За руку". У тебя давно вместо руки - лапа. Не за руку, а за хвост тебя надо ловить. И как Вакула-кузнец чёрта, надо сечь тебя до тех пор, пока из того места, которое ты всем советуешь мыть ледяной водой, дым не пойдёт.
   Всё говорилось по-доброму и Валентин не обиделся.
   Выглянув из кабинета и объявив тридцатиминутный перерыв, народный целитель стал вспоминать свою врачебную практику.
   - В бойлерной при больнице работал у нас Денис Денисович, - говорил Мартышкин. - Пьяница страшный, хохмач, балагур. Так вот, оденем его в белый халат, и он как будто внезапно при обходе в палату заходит. Хирург, осматривающий больных, говорит: "Знакомьтесь, это - наш, можно сказать, коллега, - Денис Денисович Отрубянников" и, обращаясь к нашему хохмачу, добавляет: "Голубчик, вы сегодня не в форме, идите, отдохните". А тот небритый, как всегда, "под газом". И после этого никого не надо уговаривать. Полагая, что Денис Денисович - врач, все сами в карман нам деньги совали, лишь бы ими не занимался этот "уставший доктор".
   - Это же вымогательство чистой воды.
   - Да? А по мне так артистизм в духе любимого мною французского врачевателя. Он всех умел рассмешить.
   - Денис Денисович?
   - Галли Матье. Больные смеялись и выздоравливали. Пришёл, помню, ко мне пациент восьмидесяти девяти лет и говорит: "На молоденькой женюсь, хочу увеличить детоделательный орган. Что мне для этого необходимо?". Говорю: "Другой бы над тобой посмеялся. А я не только помогу, но ещё и на свадьбе твоей в роли тамады выступлю". И увеличил...
   - На сколько? - заинтересовался Василий.
   - Настолько, что входя нагишом в спальню к молодой, он нёс "его" на селедочнице, обсыпав оный, для смеха, зелёным нарезанным лучком. И "тот", представь, еле умещался.
   Василий восхищённо захохотал.
   - А что дальше было? - не отставал Грешнов.
   - Ещё не придумал, - признался Мартышкин и сам засмеялся. - Говорят, что когда человек счастлив, душа его поёт. И кому же об этом не знать, как нам, романтикам.
   - Это точно, - подтвердил Василий.
   - Когда за злоупотребление меня от врачебной практики отстранили, то по приговору суда я работал маляром на заводе и, не поверишь, работал с удовольствием. А когда "зашибать" стал сам предложил жене, чтобы подала на алименты, чтобы меньше пропивал. Я тогда был красивым, с пышными, кудрявыми волосами, любил смотреть на своё отражение в зеркале. Самосозерцание доставляло мне удовольствие. А сейчас видеть себя не могу, отражение своё ненавижу. Тут Истуканов твой приходил, о котором ты вспоминал. Говорит: "Может, плюнуть на всё и жениться на проститутке? Возвысить её до себя".
   - Это он Нинку так называет? Я ей всё про него расскажу.
   - Да нет же. Жилички Гаврилова ему в душу запали.
   Тут в кабинет, как к себе домой, протиснулся Никандр. Следом за ним вошла пожилая женщина-врач, работавшая в поликлинике. Ей было за семьдесят, полная, с одышкой.
   - Ну, вот. Не ломятся же, - похвалил вошедших Мартышкин и, обращаясь к женщине в белом халате, бесцеремонно спросил. - Чего тебе?
   Видимо, не желая говорить при посторонних о щекотливом деле, она голосом диктора начала с сообщения:
   - О Мессалине слышали?
   - Вас, медицинских работников, не поймёшь. Вы вот, говорите "шалашовка", то есть Мессалина, Валентин только что обзывал её "холодной". А хоронить наверняка будут, как святую.
   - Это же Англия. У них и пьеса есть "Много шума из ничего". На это они мастера, - комментировала слова Василия женщина-врач.
   - Скорее всего, от араба залетела, и об этом узнали во дворце, - сделал вывод хозяин кабинета.
   - Современные средства медицины позволяют выявлять беременность уже через несколько дней. А у нас как, - забеременела и ходит пять-шесть месяцев, не зная, что вынашивает плод, - заметила женщина с одышкой.
   Никандр окинул взглядом её округлые формы и серьёзно поинтересовался:
   - О себе говоришь? Конечно, с таким брюхом не сразу сообразишь, что беременна.
   Василий и Валентин засмеялись.
   Оказалось, и Никандр, и женщина-врач, обидевшаяся на слова Уздечкина, пришли к Мартышкину за спиртом. Получив желаемое, они удалились.
   Хлебнули спирта и Грешнов с народным целителем. Закусили яблоком, и Василий стал рассказывать об отсутствующей жене:
   -Наташка сначала была замужем за сыном высокопоставленного чиновника из Госплана. Но он не жил с ней, как с женой. Родители им на свадьбу однокомнатную квартиру подарили, купили освободившуюся в нашем доме. Так вот, Наташка на какие только ухищрения не шла, чтобы привлечь к себе внимание супруга. И нагишом перед ним ходила и массаж просила сделать, - не замечал. Сама, будучи медиком, записалась на приём к врачу. Опасалась, не случилось ли с ней чего худого. Врач попросил её привести с собой мужа. Муж отказался идти к врачу и вскоре супруги развелись. С собакой-пуделем гуляла, на собачьей площадке я с ней и познакомился. Через год расписались. Дочь Олесю родила, успокоилась и следить за собой перестала. "Я тебе такую дочку родила, что теперь на всё имею право". Думаю: "Ты на всё имеешь право, а я только на одно, - пойти налево". И пошёл.
   Выпили ещё, Василий захмелел и продолжил:
   - И вот, когда в тесном общении с Начинкиной я достиг кульминации чувств, то есть того самого момента, что предшествует развязке. Так сказать, сексуальной судороги перед последней точкой соития... Момента наивысшего эмоционального напряжения и величайшей ответственности мужчины перед женщиной. В этот самый момент получаю по потной спине удар солдатским ремнём. Наотмашь! Причём, пряжка пришлась аккурат промеж лопаток. Мелькнула мысль: "Не покойный ли Юрок с того света вернулся?".
   - От кого пострадал?
   - От Доминика. Её сыночек таким образом меня поприветствовал.
   - Ему же хочется братика или сестрёнку.
   - Не смешно.
   - А если серьёзно, то так рассудка недолго лишиться, - согласился Мартышкин. - Давно это было?
   - Да говорю же, - вчера. Слушай дальше. Получил я ремнём, впопыхах оделся и убежал. Оказывается, Нинкины трусы на себя напялил. А дома разделся, ничего не подозревая, и хожу. Наташка стала нервно смеяться, спрашивала, не собираюсь ли я сменить ориентацию. Но я намеков не понял. И только сегодня обнаружил на себе женские трусы "неделька". Они и сейчас на мне. Хочешь посмотреть?
   Целитель отказался.
   Выпили ещё спирта и сильно захмелели.
   - Бандиты пришлые объявились, - сказал Василий. - Хотели меня избить да номер у них не удался.
   - Жаль, - сказал очнувшийся от пьяной дрёмы Мартышкин.
   - Чего тебе жаль?
   - Что номер не удался.
   - А я думал, что меня не избили.
   - А почему тебя не избили?
   - Потому что руки коротки и ростом не вышли. Дети ещё, разборки со мной устраивать.
   - Почему дети хотели тебя избить? Ты их, наверное, обидел как-нибудь?
   - Если бы я их обидел, они бы в канаве валялись. А они ходят, улыбаются. Должно быть, уже винище пьют.
   - А кто им вина купил?
   - Сами купили.
   - Зачем же детям продали вино?
   - Сейчас кому угодно продают.
   - Какие хорошие времена. А нам не продавали. Мы взрослых просили купить.
   Приятели вышли из здания поликлиники проветриться, но спирт с яблоками и стаканчиками прихватили с собой.
   Грешнов поинтересовался, о чём народный целитель мечтает.
   - Мечтаю овладеть необыкновенным даром Галли Матье, - серьёзно ответил Валентин. - Он капли и таблетки заменил смехом.
   - Фармацевтам это не понравится. Он что же, над больными смеялся? Это нам знакомо.
   - Не говори глупостей. Он умел смешить больных. Они смеялись, и хворь отступала. Лекарства были не нужны.
   - Если сейчас наблюдается недостаток лекарств, то это не значит, что они не нужны.
   - Да слушай же ты! Придёт к больному, рассмешит и уйдёт. Мне иногда кажется, что я обладаю этим даром.
   - Сегодня, с селедочницей, ты меня рассмешил, - согласился Василий.
   - О, смотри, твой дед идёт с клюшкой "Эфси".
   - Точно. Пётр Кононович. Он любит в поликлинике в очереди с людьми посидеть, поболтать. Эй, хоккеист, хромай сюда!
   Петр Кононович шел в поликлинику, опираясь на хоккейную клюшку.
   - Удобная вещь, - пояснил дед внуку и обращаясь к Валентину, спросил. - Простите, забыл вашу фамилию?
   - И бабин шарф на себя нацепил, - не отвечая на вопрос, обсуждал подошедшего целитель.
   - Как? "Бабин"? А не ваш ли родственник получил золотую медаль, э-э-э...
   - Мой, - смеялся и кивал головой Мартышкин.
   - ... Э-э-э, государя императора на Первой Всероссийской выставке рогатого скота?
   - Дед, тебе сколько лет?
   - Десятый десяток разменял.
   - Оно и видно.
   - Плохо выгляжу?
   - Выглядишь хорошо, вопросы у тебя... старорежимные. Не Бабин я. Фамилия моя - Мартышкин.
   - Мартышка? - испуганно переспросил дед Пётр и стал пристально всматриваться в собеседника, имевшего в чертах лица что-то обезьянье.
   Василий захохотал во всю мощь своей широкой груди:
   - Ты нашего деда хотел подкузьмить, так он тебя сам поддел.
   Пётр Кононович тотчас перестал всматриваться, примиряюще подмигнул целителю, улыбнулся и, взяв в руки стаканчик, сказал:
   - Мне чуть-чуть, - годы уже не те.
   Через некоторое время беседа была уже в разгаре, можно было услышать крепкий уверенный голос деда Петра:
   - Я Брежнева помню ещё с тех пор, когда он слесарем на заводе работал.
   - Это хорошо, что помните. Что же это за завод? Какой год?
   - Тридцать первый год. Днепропетровский металлургический завод имени Феликса Эдмундовича Дзержинского. Не то хорошо, что я его помню, а то, что и он меня не забыл. с жилплощадью на старости лет помог.
   - Я слышал, он был первым секретарем Днепропетровского обкома партии.
   - Это уже после войны. С сорок седьмого по пятидесятый год. А до этого он был первым секретарем Запорожского обкома. Ох, какая же, деточки, страшная война была, вы себе представить не можете. Сколько людей замёрзло, сгорело, было пулей убито. Я сам был частью и того, и другого. Был много раз ранен, разрывная пуля у самого сердца навылет прошла. И убивал, и резал, а как же, без этого на войне не обойтись. Державам до войны тесно было. Сколько миллионов убили, сколько вдовами-с?ротами сделали, - успокоились, вздохнули облегчённо. Снова стали сеять, строить, детей рожать. Глупо человек живёт на земле. Против всякого здравого смысла. Взять хоть, для примера, моего Василия. Прошлым годом поехал в Крым за помидорами. Весел был накануне. Я ему говорил: "В дороге не пей, в карты не играй". Так он стал пить и играть, ещё до Тулы не доехав. Вернулся без помидоров, в чужой одежде, обвинил во всём меня: "Откуда ты знал, что я буду пить и в карты играть? Ты это или сам всё подстроил или сглазил меня".
  
  

Глава седьмая

Избиение целителя. Игра в бутылочку

   Находясь в подвале на своём рабочем месте, Никандр Уздечкин беседовал с Владом Сморкачёвым.
   - Василь Данилыч - наш начальник, - говорил цыган. - И мы должны ему поклоняться... Поклониться... Преклониться?
   - Подчиняться, - подсказал дезертир.
   - Да. Подчиняться. Благодарить Бога и судьбу, что они послали такого руководителя. Ты бы, Владик, спал сейчас на канализационном люке у Казанского вокзала, а я бы жил в образе "борща", обманывая старика и старуху. Он нас сделал людьми, своими компаньонами.
   Когда Василий спустился в подвал, компаньоны дрались. Разняв дерущихся, Грешнов спросил:
   - Из-за чего на этот раз?
   - Этот "Цепеш-Дракула" спросил, каким пальцем я зад подтираю, - серьёзно ответил Никандр и подумав, с ещё большей серьёзностью добавил, - а точнее, какой рукой.
   - Ну? - не найдя в вопросе криминала, настаивал Василий.
   - Я ответил, какой, а он усмехнулся и говорит: "А я пользуюсь туалетной бумагой".
   - Как дети малые, ни на минуту оставить нельзя. Сморкачёв, на деньги, иди в магазин. Купишь хлеба и продуктов, но не транжирь зря.
   Когда Влад ушёл, Грешнов повернулся к Никандру и еле сдерживаясь, чтобы не рассмеяться, спросил:
   - Так говоришь, какой рукой? - И, прежде чем Уздечкин успел разобрать его вопрос, захохотал безумным смехом на весь подвал.
   Когда Сморкачёв вернулся с покупками, то стал свидетелем истошного вопля, - Василий ругал Никандра.
   - Что ты за человек? - кричал Грешнов. - То семь, то девять носков у тебя сушится. Откуда ещё два носка взялось?
   - Да-к, это я ещё одну пару купил, чтобы сильно не занашивались.
   - И на всё-то у тебя готов ответ.
   - Это просто. Говори правду, и всегда готовый ответ будет. А когда врёшь, то не знаешь, что отвечать.
   - Золотые слова, Никандр. И не странно ли, что я слышу их от представителя той национальности, название которой часто употребляют, как синоним словам "мошенник" и "вор".
   - Так сами воры и мошенники это придумали. Надо же на кого-то валить.
   - А может, ты и прав. Оказывается, ты очень умный.
   Василий достал из холодильника бутылку с разбавленным спиртом и отхлебнул.
   - Для чего я над вами начальник? Для того, чтобы вы не боялись будущего. А вы, я это чувствую, боитесь.
   - А у меня и нет страха перед будущим, - ободрённый похвалой, заявил Уздечкин. - Я знаю точно, что солнце завтра взойдёт.
   - Солнце может взойти не для всех, - угрожающе произнёс Грешнов. - Ты знаешь, Никандр, что у меня была машина? Таксистом работал. Ты слышал об этом?
   - Да, Василь Данилович. У вас год назад друг перевернулся на скоростной дороге, сегодня поминать его идём.
   - Так вот машина эта была у нас одна на двоих. И на этой машине, пока она не перевернулась и не сгорела, я подъезжал к дому, не выходя из салона, выпивал стаканчик-другой, а затем закрывал её и шёл домой.
   - Понятно.
   - Я ещё ничего не рассказал. Слушай. Так вот. Шёл домой. А в тот злополучный день я сел в машину, выпил два стакана и поехал на работу. Хорошо ещё, что сразу в дерево. Суть дела в чём? Я перепутал очередность.
   - Понятно.
   - Опять за своё? Что тебе понятно? Я про тебя и солнце говорил. Ты привык, что оно каждое утро всходит, а тут - раз, оно взошло, но не для тебя. Понимаешь? Только на свои силы надо рассчитывать. Знаешь, что самое ценное?
   - Золото, - уверенно сказал цыган.
   - Самое ценное, - это любовь с большой буквы и красота.
   - С маленькой?
   - Что с маленькой?
   - Красота.
   - И красота с большой. И, что самое обидное, - и красота, и любовь уходят. Им на смену приходят: уродство, бессмысленность и пустота.
   - С большой буквы?
   - С маленькой. Эти слова недостойны заглавных букв. Постой, получается, буквы - самое ценное? Буквы дороже золота?
   - Образованный вы человек, Василь Данилыч, умеете выводы делать.
   - Да, при коммунистах получил обязательное и очень среднее образование. Выводы делаю, а анализировать не умею. Готовьтесь, други мои, сейчас к нам придёт кандидат на вакансию врача-целителя. Мы должны предстать перед ним в виде строгой неподкупной комиссии. Сидите молча, смотрите на меня, а он пусть излагает свою философию.
   Вскоре в дверь подвала постучался мужчина сорока с лишним лет и представился Аполлоном.
   Влад с Никандром посмотрели на Василия, Грешнов предложил кандидату проходить, присаживаться и излагать своё кредо.
   - Я делю население на людей и уродов, - сказал претендент, удобно устроившись в предложенном кресле. - Все рождаются людьми, а жить приходится среди уродов. Как это происходит?
   - Вы нас спрашиваете? - удивился Василий.
   - Нет, это каламбур. Позвольте продолжить?
   - Пожалуйста, - разрешил Грешнов.
   - И, конечно, удобнее жить, если не выделяешься. Вот и спешат все скорее отказаться от человеческого в себе и приобрести уродство, чтобы быть "как все". Собственно, это выбор самого индивидуума, - оставаться человеком или становиться уродом.
   Разговор Василию всё меньше нравился. Он поторопил:
   - Давайте, поговорим по существу предлагаемой вам вакансии. Ответьте на вопрос, откуда берутся болезни?
   - От обид, - не сморгнув, ответил Аполлон, - от неумения прощать обиды. Надо научиться прощать людей и себя самого.
   - Ну, себя-то прощать все умеют, - сказал Грешнов и поинтересовался, - а как ты лечишь?
   - Вхожу в транс, захожу в астральное поле больного человека и смотрю, что там и как у него.
   - И что обыкновенно там у него? И что это за астральное поле?
   - Поле - это термин. Если говорить проще, то это так называемый "тонкий", невидимый человеческому глазу, мир. И в этом невидимом человеческому глазу мире находятся фантомы, двойники больного человека.
   - Фантомасы, - не выдержал Василий и Никандр с Владом дружно рассмеялись.
   - Нет, фантомы, - строго поправил претендент.
   - Да понял. Шучу. Рассказывай.
   - В этом астральном мире множество фантомов больного, и каждый держит на плечах свой камень. Эти камни - не что иное, как обиды человека на окружающих и на себя самого. Что я делаю? Я беседую с фантомом, спрашиваю, что за обида. Он мне отвечает. Я возвращаюсь с этими знаниями в нормальное состояние и сообщаю об этом больному. Многие даже не помнят об этих обидах, которые затаили, а именно они-то и становятся причиной их заболеваний.
   - Как же ты всё это узнаёшь? Я имею ввиду, на самом деле.
   - Надо внимательно слушать, пациенты, сами того не замечая, всё о себе рассказывают, - по свойски поделился лжелекарь.
   - Ах, вот оно как! Ну-ну?
   - Я уговариваю больного обиду забыть, то есть простить. Заплатишь за одно посещение тысячу долларов, поневоле забудешь. Опять возвращаюсь в астрал, в "тонком", невидимом глазу мире, мы вместе с фантомом моего пациента закапываем этот камень, то есть ликвидируем причину болезни.
   - И большие булыжники попадаются? - смеясь, поинтересовался Василий.
   - Если человек состоятельный, то иной раз размерами со скалу, - тоже начиная по-свойски хихикать, говорил Аполлон. - Встречались даже горные цепи, "монбланы".
   - Как же ты их там закапывал? Куда?
   - А не закапывал, - почти восхищенно сообщил претендент на должность врачевателя, - от этих обид я уводил фантом в сторону. Делал так, чтобы он не был энергетически привязан. В этом и заключается принцип моего целительства.
   - Это я уже понял, - сказал Грешнов. - Ты до того, как стал целителем. не землекопом ли трудился?
   - Кооператором на Курском вокзале. Торговал пирожками с утиным мясом. Своя палатка была, восемь точек.
   - А до кооператива?
   - А до кооператива был "большим человеком". В Советском Союзе ответственный пост занимал.
   - А как же...?
   - Просто. Рухнула страна, и все её посты ответственные и не слишком полетели вместе с ней в бездну. И тот, кто выше сидел, больнее ударился, многие насмерть расшиблись.
   - Говори, говори, мы слушаем.
   - Мир "бывших" ужасен. Как только я пришел в себя и зализал раны, стал бороться и пойду до конца.
   - С кем боролся? С уродами или с людьми?
   - А ты, Василий, сам-то кем себя считаешь? - с заискрившимися злобой глазами спросил претендент, сообразивший, что это просто спектакль, а не экзамен на вакансию.
   - Уродом, - искренно ответил Грешнов.
   - Значит, как я понимаю, будем бороться с людьми.
   - А ты, смотрю, не отвязал своего "фантомаса" от "монблана" обид на род человеческий. Правильно, Аполлинарий, я это понимаю?
   - Меня зовут Аполлоном, и по-моему, я тут целитель, а не вы.
   - А по-моему, мы, - сказал Василий, - и таких, как ты, будем выявлять и излечивать.
   Грешнов подбежал к лжецелителю и хватил его кулаком по зубам. Тотчас на Аполлона накинулись и Никандр с Владом.
   Расправившись с бывшим "большим" человеком, не сдавшим экзамен на замещение Мартышкина, обитатели подвала зажили привычной жизнью.
   Сидя в золочёной клетке, попугай жако по прозвищу Женька голосом пьяного Василия выкрикнул знакомую всем фразу:"Олеся - моя дочка!".
   - Да, надо и о доме не забывать, - сказал Грешнов.
   Заполнив журнал дежурств и проинструктировав своих сотрудников на предмет того, что в подвале постоянно должен кто-то находиться, хотя бы сегодня, на случай внезапной проверки Львом Львовичем, Василий побежал переодеваться.
   Дверь в квартиру он постарался открыть беззвучно. А вдруг Наталья дома с любовником, а не на выставке. Погладил лежащую на коврике Берту, прошёлся на цыпочках по коридору и в комнате застал неожиданного гостя. А точнее гостью, - это была тёща. Мелькнула мысль, - развернуться и уйти, но подслушанный разговор задел за живое. Бабка учила внучку житейской мудрости.
   - Я хотела стать женой военного, - говорила Клавдия Васильевна, - но жизнь распорядилась по-своему. Сначала мечтала о молодом генерале, о том, как буду завязывать ему шнурки на ботинках, затем - о немолодом полковнике, как закину ему ноги на погоны. Через какое-то время - о старом майоре, как подниму ему его опустившуюся самооценку. Но не нашлось ни капитана, ни лейтенанта, ни даже прапорщика. Родила дочку от белобилетника, который мне всю жизнь испортил. И сижу теперь в регистратуре стоматологической поликлинике, с утра до вечера общаюсь с больными озлобленными людьми. Располнела, превратилась в натуральную свинью. Кроме ненависти, в сердце ничего не осталось. Олеся, тебе одиннадцать лет, а всё дура-дурой, о мужчинах ничего не знаешь. А тебе с ними жить, в одной постели спать. Запомни, у них на уме всегда только одно, а ты так должна себя вести, чтобы и волки были сыты, и овцы целы.
   - Ничего, мама, - вступил в разговор Василий, выходя из укрытия. - Подрастет, - познакомится с ними, возможно, с кем-то сойдётся характером. Нам школу ещё закончить надо. Я знаю, что в школу только завтра. Дочка, какую задачу по математике вы разбирали вчера с мамой?
   Олеся взяла в руки новенький учебник, открыла заложенную страницу и стала читать:
   - Куб со стороной один метр, распилили на кубики со стороной один сантиметр. Сколько...
   - Постой, погоди! - замахал руками Грешнов, - не давая дочери дочитать условие задачи. - Дурь какая-то. Это столько работы, что ты даже не представляешь. Не хочу даже думать над этим. Тот, кто её сочинил, никогда не работал на заводе. А в аду, куда он, несомненно, после смерти попадёт, черти заставят его свою голову дурную пилить на эти маленькие кубики. Уф! Даже сердце заболело. Не ходи, дочка, в школу, здоровье надорвёшь.
   Взяв в комоде чистые трусы, Василий побежал снова в подвал.
   Спустился по ступеням и застал там такую картину. Сморкачёв и Уздечкин крутили бутылочку и целовались. Оказывается, приходила Начинкина и какое-то время ожидала Василия. Она и предложила развлечься. Отошла на "две минуты", а чтобы не прекращать игру, "оруженосцы" крутили "снаряд".
   - Хватит целоваться, - рявкнул Грешнов. - Заголубели, что ли? Даже Нинка как-то подметила, что поведение ваше смахивает на латунный гомосексуализм.
   - Чего же именно латунный? - поинтересовался Никандр.
   - Латентный, - поправил Сморкачёв и пояснил, - по-русски значит "скрытый".
   - Вот! Скрытный! - заорал Василий. - Даже скрытно гомосексуализмом заниматься не надо. Вы же - настоящие мужики, хорошие парни. Я ручаюсь за вас. Вы любите меня, я люблю вас, а гомосексуализма не надо.
   - Мы хотели с Ниной целоваться, - стал объяснять свои намерения покрасневший Никандр.
   - Не надо оправдываться, - одёрнул его Грешнов. - Я это понял, другие не поймут. Получилось-то некрасиво, перед Нинкой же и опозорились, а она вас на поминки разрешила привести. Она не знала, что есть люди, которым противопоказано счастье, они просто не способны к радости. Это про вас сказано. Вы - духовные слепцы! О! Ещё один бежит! Игнатушка-могильщик! На новоселье, должно быть, пригласить хочет. Сейчас начнёт сообщать, кто повесился, кто утопился. Гоните его, скажите, нет меня, а про принцессу Диану уже знаем.
   Не успел Игнат открыть дверь в подвал, как ему навстречу выбежали Уздечкин и Сморкачёв.
   - Иди, Игнат, не до тебя! - кричал Никандр.
   - Уходи, - вторил ему Влад, - Васьки нет.
   Огоньков, видевший Василия, спускавшегося в подвал, понял, что его не хотят видеть. Он покорно закрыл перед собой дверь и ушёл.
   Проследив за племянником Павла Терентьевича через узкое оконце под потолком, Грешнов, смеясь, заговорил:
   - Вы тут про Нинку мечтали, а я вспомнил, как она мечтала купить себе кресло-качалку. Я ей тогда объяснил, что при помощи бутылки водки любая табуретка превращается в кресло-качалку. Правильно? Вот вы заулыбались, а она моей шутки не поняла. Хотя и я от неё недалеко ушёл. Сегодня иду, вижу - на кирпичной стене нашего дома нарисована мелом стрелка и подписано: "Иди туда". Пошёл. На углу дома - вторая стрелка и подписано: "Загляни за угол". Заглянул. Там третья стрелка, направленная вниз и надпись: "Какашки". Смотрю - действительно, лежит собачье дерьмо, не обманули. Думаю: "А в чём смысл всего этого? И зачем я всех слушаю?".
   Грешнов рассказывал серьезно, с трагическим лицом, с театральными паузами, не подходящими предмету повествования. И когда Влад с Никандром услышали от своего начальника "проклятые вопросы", то уже не могли сдерживаться и в голос захохотали.
   - Вот и я про то же, - согласился с их реакцией Василий. - Шутить люблю, а сам шуток не понимаю. Уздечкин, сказали бы: "Проси, что хочешь".
   Никандр сразу посерьёзнел и включился в игру:
   - Фигуристы, после выступления сидят на скамейке, счастливые, ждут результатов. Хотелось бы теперь быть на их месте.
   - И всё? - усомнился Василий.
   - И чтобы голая фигуристка на коленях у меня сидела.
   - Да, недурственно, - принимая ответ, как положительный, сказал Грешнов и добавил. - Тёща говорила дочке, что у мужиков на уме только одно. Возможно, права была.
   Василий пошёл в ванную, включил воду, стал снимать с себя Нинкины трусы и, потеряв равновесие, чуть не упал. Трусы "неделька" при этом с треском порвались, пришлось их выбросить.
   - Ну, что за день такой! - выкрикнул в сердцах Василий.
  
  

Глава восьмая

Весёлая вдова или поминки по Юрку Дерезе

   Вечером тридцать первого августа на квартире у Нины Начинкиной отмечали годовщину со дня гибели её мужа Юрия Дерезы.
   Василий пришёл с "оруженосцами" и вместе со знакомыми лицами увидел целую армию "горе-художников", как сами себя они из кокетства называли. Это были коллеги Нины по Арбату и Вернисажу. Одно время она торговала там сувенирами, а они - своими художественными поделками.
   Следом за Грешновым в квартиру ворвался запыхавшийся солдат этот красочной армии. Разумеется, принёс в подарок картину, на которой краска ещё не обсохла.
   - Это мне? - театрально всплеснула руками вдова. - Спасибочки!
   Она расцеловала зардевшегося от стеснения гостя, позвала всех, чтобы похвастаться подарком и вдруг спросила:
   - А хочешь, честно?
   Горе-художник ещё и понять не успел, к чему это "честно" относится, как она уже вынесла его работе свой приговор.
   - Отстой. Помойка. Но всё равно, спасибо.
   Солдат красочной армии так и раскрыл рот, не зная, как на это реагировать.
   Нинкины приятели с Арбата и вернисажа выглядели странно. Один, бородатый, наряженный в пончо, всё время кашлял. Его супруга, облачённая в такую же латиноамериканскую одежду, кутала его в плед.
   Другой, на вид словно пришибленный, постоянно дергающий головой, привёл на поминки большую собаку, - чёрного терьера - и кормил её маринованной черемшой со стола.
   Был горе-художник с лицом правдолюбивого юноши. Таких в тридцатые-пятидесятые, если верить фильмам той поры, любили назначать комсомольскими секретарями. Этот "секретарь", не дожидаясь начала церемонии, налил целый стакан водки, "жахнул" его в одиночку и тут же, ни на кого не обращая внимания, стал забивать себе "косячок". И готов был уже раскурить его, но тут подбежала Начинкина и устроила скандал. Она кричала так же громко, как её покойная мать, употребляла слова, которых Грешнов не слышал даже от её брата-уголовника.
   Вдова взяла "дурекурильщика" за ухо и потащила вон из квартиры. Из коридора был слышен её вопль:
   - Кто его сюда привёл?
   - Славеня, - сказали ей.
   - Кто это? Где этот Славеня?
   - Это тот малахольный, что вместо подарка бутылку водки принёс.
   - Где он?
   - Он эту бутылку в одно горло выпил и ушёл.
   - И правильно сделал. Вернётся, не пускайте. Наркоманов мне только не хватало. У меня сын - золотко, надежда мамина растёт. Какой пример он видит?
   Нина бегала, распоряжалась, не замечая Грешнова и "оруженосцев". Чтобы как-то привлечь её внимание, Василий сказал те испанские слова, которым научила его хозяйка дома:
   - Абуелла, где умбасо? Для непосвященных перевожу: "Бабуся, где стакан?".
   Грешнов произнёс всё это намеренно громко, чтобы разрядить обстановку, и это у него получилось. Все засмеялись, вдова успокоилась, пригласила пришедших за стол. Началась церемония.
   Только уселись, Нина встала и, держа в поднятой руке рюмку с водкой, по-деловому, как на перевыборном собрании, стала отчитываться.
   - Сходила в Храм, помолилась об упокоении души раба Божьего Георгия, заказала сорокоуст и панихиду. Давайте помянем покойного моего мужа, выпьем и закусим по традиции наших предков.
   Все встали, молча выпили и снова сели за стол, на котором их ждал рис с изюмом, мед в горшочках, блины, кисель и рыбные пироги.
   Чуть погодя помогавшие по хозяйству женщины стали подавать горячее. Подали щи, и Начинкина всех заставляла их есть. Уверяла, что "тарелочку надо скушать обязательно".
   - В Храме сказали. что душа покойного отлетает вместе с паром, - убеждала она.
   Василий категорически отказался есть щи.
   - Не мели чепуху, - огрызнулся Грешнов. - Душа Юрка год назад отлетела, не только с паром, но и с жаром.
   Злился Василий на самом деле из-за того, что на годовщину смерти мужа Нина нарядилась, как на свадьбу. Разве что наряд был сплошь тёмных тонов. Синяя шифоновая прозрачная блузка, кружевной прозрачный бюстгальтер чёрного цвета, коротенькая чёрная юбка, открывающая красивые ножки в чулках с рисунком, чёрные туфли на высокой шпильке, причёска, макияж, дорогие духи. Такой "вооружённой" он её никогда ещё не видел.
   Вокруг вдовы, стоило Начинкиной только встать из-за стола, увивались все мужики, наперебой предлагая услуги. А мужиков на поминках было предостаточно. Позвала, не поскупилась и не постеснялась. Пришёл даже Стёпа Адушкин, который из-за визита бандитов отказался работать ночным сторожем.
   "Сторожить отказывается, а водку пить соглашается", - подумал Василий, но ничего не сказал. Обняв Адушкина в качестве приветствия, он посмотрел на Нину, непроизвольно нахмурив брови.
   Чтобы как-то успокоить любовника, вдова предложила наполнить рюмки и объявила:
   - Слово лучшему другу покойного.
   - Год назад, когда Юрка хоронили в закрытом гробу, я сказал на поминках о том..., - начал Василий издалека.
   - Про кофейное зёрнышко не забудь, - подсказала Начинкина.
   - ...Я тогда на поминках сказал, - продолжал Грешнов, - что негры в Африке, когда у них умирает кто-то из близких, делают ему гроб в форме кофейного зёрнышка или в виде пироги, ихней африканской лодки, или в форме барабана, на котором они точно так же хорошо играют, как в наших лесах зайцы на пнях. Был бы Юрок негром, они бы выстругали ему гроб в виде красивой машины. К чему клоню? Никто его мёртвым не видел. И мне порой кажется, что и теперь он едет в нашей колымаге по прямой дороге, по ровному, свободному шоссе, красивый, весёлый, молодой и плачет о всех нас. Так сладко плачет, как только он умел, - голос у Василия задрожал, готовый сорваться в рыдания. Но он его удержал на самом краю, вывел в спокойное русло и продолжил. - А мы, плохие люди, подсмеивались над ним. А он, жалея нас, никчёмных, рыдал, не зная, как нам помочь.
   Грешнов молча выпил.
   - Молодец, - похвалила Нина, смахнув слезу. Она подошла к Василию, поцеловала в щёку и тут же, достав душистый носовой платок, стерла со щеки след помады.
   Вернувшись к жене "латиноса", рядом с которой она сидела, Начинкина в ответ на заинтересованный взгляд последней, направленный на Грешнова, сказала:
   - Это Василий Данилович, обладает даром магического слова. Как-то в его раннем детстве Юлия Петровна, его мама, рассказала подруге про кота, который остался без хозяйки. Всё лето мурлыка жил на улице, сердобольные женщины подкармливали его. Одна из них взяла кота к себе и первым делом попыталась искупать. Кот её покусал, исцарапал и все ночи напролет сидел у входной двери, кричал, просился на улицу. Она его выпустила. И настолько кот был незлобивый, добродушный, что, по словам очевидцев, собаки его обижали. Маленький Василий, слушавший их разговор, тотчас вступился за кота: "Это неправда, - сказал Шалопут, так любовно называла его мама. - На самом деле кот подружился с собаками, стал их вожаком. Они настолько его полюбили, что стали таскать ему мясо из ближайшей шашлычной. И до того кот пристрастился к проперчённому мясу, что впоследствии, когда его обратно приняли в дом и благополучно искупали не в холодной, а в тёплой воде, он уже не мог обходиться без острых приправ. Лапой опрокидывал перечницу, стоявшую на столе, обваливал со всех сторон в этом перце мясо и только после этой процедуры тот кусок, который ему доставался, отправлял в рот". Его наивное враньё растрогало и умилило женщин, примирило их с жестокой действительностью. Они погладили Шалопута по голове и прослезились. Это ли поощрение, другие ли причины, но у ребёнка с тех пор уже не было дороги назад. Он стал раскрашивать сочинениями не только свою жизнь, но и жизнь всех тех, кто попадал в поле его зрения.
   Тем временем Степан Леонтьевич Адушкин говорил Боре Бахусову:
   - В чём штука? Фанаты не смотрят за игрой, они пришли поорать. А я-то смотрю. А как смотреть, когда над ухом кричат? Разные же есть люди. А я на футбол приходил, как в театр, мне нравилось. С детьми, с женами люди ходили на футбол. Я помню, как всё это начиналось. В шестидесятые годы на "Динамо" на западной трибуне их было человек двадцать. Речёвки какие-то они кричали. Зрители, все пятьдесят тысяч, смотрели на них, как на идиотов. Ты мне скажи, Борис, кто должен сидеть на футбольных трибунах?
   - Любители футбола.
   - Не любители, а пенсионеры. Те, кто театр недолюбливает и идёт на футбол. А ребята, которым до двадцати, должны бегать, в футбол играть. Я и в мыслях не имел до восемнадцати лет, чтобы на стадион поехать, некогда было, сам играл. А маленьким был, приду со школы, брошу портфель и - на спортивную площадку. Да и спортивная площадка вся битком была набита, не было свободного места. А сейчас - и площадки спортивные, и стадионы пустые, никто на них не играет. Сейчас дети только с родителями ходят. Один не пойдёт играть в футбол. Я помню пятьдесят седьмой год, была спартакиада народов СССР. Мне еще и десяти лет не было, я сам ездил в Лужники, смотреть соревнования. Вот это жизнь была. А сейчас, - десять лет пацану, так его ведут трое, - отец, мать и бабка. Охраняют. А кому он нужен? Или вот, ребята, спортивные комментаторы. Это ребята молодые, сами они в футбол не играли, а рассуждают. Я, например, в балете ничего не понимаю, что я буду про балерину говорить? Неправильно ногу подняла? Нет, не буду. А в футболе все разбираются. И когда я слышу: "Неправильно пас отдал, неправильно это сделал". А сами-то не играли никогда. Как ты можешь на этой работе трудиться, когда ты не знаешь её?
   - Ну, во дворе, наверное, играли.
   - Люди смотрят футбол по телевизору. Иногда номер игрока не виден, не могут понять, кто мяч получил. Ты должен об этом говорить, а не оценки игре давать. Или комментируют: "Мяч ушёл в аут". Люди смотрят телевизор, они что, не видят этого?
   - А вы сами в футбол играли?
   - Я хорошо начинал. Мне запретили играть в футбол тогда, когда я уже был в сборной Российской Федерации.
   - Травму получили?
   - А я тебе не говорил? Это интересная история. В детстве, помню, были у меня какие-то шумы в сердце. А дело было так. В сборную взяли, медкомиссию я прошёл, всё нормально было. А это был шестьдесят восьмой год. Умер Витя Блинов, классный хоккеист из Омска. Он приехал в Москву, попал в сборную страны, стал чемпионом мира. Взял и умер. И после его смерти началась чистка. Тогда это было ЧП. Это сейчас умирают хоккеисты, найдут доктора виноватого и - всё. А тогда это было - что ты! И врач меня вызвала... А там, в комиссии все врачи были кандидаты и доктора наук. Вызвала и в хорошей форме сказала: "Я вам советую уйти по здоровью". Документы мои детские, эти шумы в сердце откуда-то всплыли. И врачи решили перестраховаться. А я настолько фанатично играл... Были случаи, когда после тренировки на Белорусской засыпал и еле до дома добирался. Домой приезжал и думал: "Завтра на тренировку не пойду". А организм молодой, быстро восстанавливается. Утром встаёшь, и уже тянет побегать.
   - Так вы в хоккей или в футбол играли?
   - В футбол.
   - А сколько тренировка длилась? - интересовался Бахусов.
   - Бывало и по две тренировки в день. Я начинал на Сетуни, в "Искре", затем взяли в "Динамо". Когда пришёл туда, там сорок пятый год играл, а я - с сорок восьмого, и меня не могли взять. Я соврал, что с сорок шестого, и меня взяли.
   - "По две тренировки". Зачем вас так сильно тренировали?
   - Так положено. Утром - занятия легкоатлетические, беговые упражнения, а вечером - работа с мячом, игра в футбол. Нет, были дни и одноразовых тренировок. И вот представь, после такой напряженной жизни врач со мной говорит, и я резко всё бросаю. А тут подходит мне уже призыв в армию. Ну, проводы мои все запомнили. Знаешь, почему? Во-первых, в армию меня провожали Володька Петров и Валерка Харламов, а во-вторых, на проводах играл профессиональный аккордеонист по фамилии Ковтун, он впоследствии прославился, в Доме Союзов и в Кремле выступал. А Володька Петров был одного со мной роста, мы с ним не мерялись, но разговаривали нос в нос. Он был поздоровее, чем Михайлов и Харламов.
   Кто-то на кухне взял гитару и стал напевать:
   "Выходи, я тебе посвищу серенаду,
   Кто тебе серенаду ещё посвистит?
   Сутки кряду могу до упаду,
   Если муза меня посетит"
   - Это "Серенада Соловья Разбойника" Высоцкого, - узнал Адушкин и стал улыбаться, что-то вспоминая.
   - А я выпивал с Владимиром Семёновичем, - заявил Боря Бахусов.
   - Да тебе пять лет или даже три года было, когда он умер, - возмутился Степан Леонтьевич.
   - Ну и что? Высоцкий выпивал с приятелем в нашем подъезде, бутылку оставили. А там, на дне, грамм двадцать ещё было, я их и допил.
   - Ну, разве так, - согласился Адушкин.
   - Да, дыхание, помню, перехватило, - продолжал Бахусов, - думал, задохнусь. А как отпустило, - стало хорошо. Много ли надо трех-пятилетнему?
   - Врать ты горазд, - сказал подслушавший их разговор Василий. - А то, что с каждым годом у Высоцкого всё больше друзей, - это правда. Кто-то ему за бутылкой бегал, кому-то - он, - все в друзья записались. Помянем ещё раз Юрка, а вместе с ним великого поэта.
   Все засуетились, Адушкин было заявил, что и в самом деле выпивал с Высоцким в ресторане "Памир", на улице Шарикоподшипниковской, но его уже никто не слушал.
   После того, как выпили, встал горе-художник Славеня, которого несмотря на Нинкин запрет, кто-то впустил в квартиру, и сказал:
   - А я покойному завидую. Хорошо умирать молодым. Есть у меня надежда, что вскоре воспоследую за ним. Напишите тогда на моём надгробии что-нибудь оригинальное. Что-то вроде: "Без риска жизнь скучна".
   - "Не интересна", - поправил Пётр Виленович. - Опоздал. Такая надпись уже есть на могиле горного инженера Эдика Нильсона, взорвавшего в Царском Селе Екатерининскую церковь. У него и ограда на могиле была из решёток алтарной части взорванного им храма.
   - Завидую, - нервно смеясь, сказал Василий.
   - Я тоже, как помоложе был, .ему завидовал, - признался Истуканов, настроившись на примирение с Грешновым.
   - Я в том смысле, - уточнил Вася, - что коммунисту всегда есть чем похвастаться. Там взорвали, тут сломали, украли, убили.
   - А великие стройки?
   - А бессчётные жертвы?
   - Хватит, - крикнула Нина, - надоели споры.
   - А кто Гитлера победил? - не выдержал Пётр Виленович.
   - Многострадальный, многонациональный народ наш победил. Раскулаченные, обобранные до нитки, лишенные веры отцов, мужики, ненавидящие коммунистов, - вот кто победил Гитлера. У моей матери восемь братьев погибло в боях за Родину, и на отца похоронка пришла. Кто они - коммунисты? Нет. Они - те, кого твои единобезверцы ограбили перед тем, как на верную смерть бросить. Опять же, закрылись ими. Но народ у нас умный, он не только фашистов, но и коммунистов сбросил в пропасть небытия. И смотри, какая разница в подходах. Когда коммунисты взяли власть, то грабили и убивали, а когда отстранили их от власти, то каждому по чемодану с золотом дали, так сказать, отступного.
   - Что-то мне никто чемодана с золотом не дал.
   - Все претензии ко Льву Львовичу, а не ко мне. У своих комсомольцев спрашивай, почему тебя обделили и обидели.
   - Василь, - спросил Борис Бахусов, - ты Петра Виленовича безверцем назвал, а кто в твоём понимании верующий?
   - Человек, живущий в рамках определенной морали, - стал отвечать Грешнов, как бы принимая вызов. - Если взять православного христианина, то он живёт в рамках христианской морали. Учится прощать чужие грехи, воспитывает в себе смирение, понимание других людей. Такой христианин, как Борис Борисович, тот даже врагов своих с легкостью и без лицемерия прощает. Мы с безутешной вдовой, вчера ему чуть входную дверь не выломали, он и бровью не повёл. Правда, Нин?
   - Да, ну тебя, - огрызнулась Начинкина.
   - Так вот. Мне Бориса Борисовича пока не понять, но я точно знаю, - он святой. А вот сидящий напротив меня господин-товарищ Истуканов, - тот живёт в рамках коммунистической морали, это когда себе с легкостью прощаешь всё, а другим не в состоянии простить ничего. Они пытались бороться с инакомыслящими. Кто это? Не знаю. Знаю точно, что всех здравомыслящих поставили к стенке, вот это правда. Ты на десять лет меня младше, по непонятной мне моде засаленные колтуны до плеч носишь, суворовское училище закончил, но ни в военное училище, ни в армию не пошёл.
   - Это - дреды, - пояснил Бахусов, тряхнув головой.
   - Так вот. Ты - с семьдесят пятого, ровесник моего брата Вани, а я - с шестьдесят пятого, и нас в школе принудительно стригли. Так сказать, "оболванивали", чтобы все были на одно лицо, а точнее, не имели лица, и учили нас тому, что коммуниста предать может кто угодно, даже его лучший друг.
   - Почему?
   - Потому, что у коммуниста кругом враги. Не смейся. А главное, отличительная черта коммуниста, которой они гордятся, это неумение прощать ни врагов, ни друзей. Видишь, какая разница? А если хочешь знать моё мнение, то все эти деления на людей верующих и неверующих - дело рук сатаны, противника рода человеческого, отрицателя здравомыслия. Все мы, - обычные люди, в меру верующие, в меру неверующие. Плохо, когда не в меру. Я считаю, что люди у нас хорошие. Истуканов уверен, что народ у нас - дрянь. Вот и вся суть конфликта. У нас разные взгляды. Твоя задача - жить. А жизнь, она сама всему научит. Такой вот будет "наш ответ Чемберлену". Под "Чемберленом" понимай Истуканова Петра Виленовича, потерявшего портфель освобождённого секретаря комсомольской организации конструкторского бюро Московского радиотехнического завода и не получившего взамен чемодан с золотом отступного.
   - Так их было два брата Чемберлена, - опять стал задираться Истуканов.
   - Правильно, - примиряюще заговорила Нина. - А Грешновых - аж трое не считая Кости Дубровина.
   Тем временем Павел Терентьевич напился и стал рассказывать Степану Леонтьевичу Адушкину, о том, как работал на заводе молотобойцем. И на спор, при помощи зубила и кувалды, перерубал вагонную ось.
   - Брось чепуху молоть, - возмутился Степан Леонтьевич, - у меня отец был железнодорожником, вагонная ось диаметром со сковородку, это какое же зубило по ширине должно быть? И сколько долбить надо?
   - Это я заливаю? Я чепуху несу?
   Они сцепились, чуть не подрались.
   Павел Терентьевич впервые был в отремонтированной Нинкиной квартире и ему всё нравилось. И ремонт, называемый европейским, и перепланировка.
   Захмелевший Огоньков после того, как его разняли с Адушкиным, принялся было рассказывать похабные анекдоты. Его остановил ещё не сильно пьяный Василий, посоветовав сменить тему. Тогда Павел Терентьевич вспомнив об Иване Поддубном, признался, что и сам в юности занимался борьбой. Принялся демонстрировать захваты и приёмы. В ассистенты пригласил хозяйку. Стал показывать на ней, как Поддубный брал француза на "обратный пояс". Для чего зашёл к Начинкиной за спину и, продолжая объяснение, обхватил её за талию. Действовал Огоньков, как опытный обольститель, прикрывающий свои истинные намерения отвлекающими фокусами. По крайней мере, Нина воспринимала все его действия именно так, - хихикала.
   - Руки в замок, - комментировал Павел Терентьевич, сцепляя пальцы с жёлтыми ногтями на животе у вдовы, - а затем рывок и к себе на плечо, а оттуда уже никуда не денешься.
   Огоньков несколько раз кряду продемонстрировал, как делается рывок. Забрасывать Начинкину на плечо он не собирался. Нинке нравились крепкие, искренние объятия, замаскированные под романтическую сказку. Вроде и тискает, и при этом никто не виноват, потому что всем сидящим за столом объясняет, как обстояло дело сто лет назад.
   - Да куда уж с плеча денешься, - смеясь, подзадоривала вдова, - останется только лежать да лапками перебирать.
   В её голосе слышались согласительные нотки. В глубине расширенных зрачков то загорались, то потухали похотливые искорки.
   Павел Терентьевич рассказывал уже о чём-то другом, а хозяйку дома всё не отпускал, продолжая бессознательно мять в руках.
   У Грешнова и Истуканова сдали нервы. Пётр Виленович демонстративно громко встал из-за стола и ушёл, не прощаясь, а Василий крикнул:
   - Терентьич, оставь её! Это моя баба!
   - Да-а? - выходя из опьяняющего дурмана, спросил старый борец. - А я ей "обратный пояс" показывал.
   - Все уже поняли. Отпусти.
   Нина освободилась сама. Покачиваясь из стороны в сторону, она подошла к Грешнову.
   - Нашёл, к кому ревновать, - приглушенно сказала она и притворно хихикнула. - Деду - семьдесят восемь, часы давно на полшестого.
   В ответ на это Василий поведал ей душещипательную историю о том, как девяностолетний старик сошёлся с сорокалетней соседкой.
   - Бабка его восьмидесятилетняя поехала к сестре на поминках помогать, а старику надо было ежевечернее лекарство в глаза закапывать. Так бабка попросила это сделать соседку. А та недалекая была, старухе по возвращении так и бухнула: "А твой-то ещё ничего" - "Как? Да ты что же, ему позволила?". А старик взял сторону молодой, стал с ней встречаться. Говоришь, не ревнуй. За нашим Терентьевичем глаз да глаз нужен. А то возьмёт на "обратный пояс" и готово.
   - А я буду не против, - засмеялась Нина.
   - Знаю. Только историю дослушай до конца. Как стал девяностолетний дед с молодой возиться, так в тот же год и умерли, - и он, и она. Как в сказке. Так-то водить дружбу со стариками. Души-то сливаются. А тут и старуха с косой, и это совсем не жена Терентьича.
   - Не смешно.
   - Смешно. Только ты не любишь правду признавать.
   - Правду? - возмутилась Нина. - Ты всем говоришь, а теперь даже выкрикивать стал: "Нинка - моя баба!". Но со своими бабами спят регулярно, а не раз в месяц по обещанию. Всем только сказки об этом рассказываешь, борец за правду, а потом удивляешься, что кокетничаю с первым встречным.
   - У меня сейчас одна задача, - как-то на ноги встать и выклянчить у твоего Льва Львовича грант младшему брату, на учёбу.
   - Ласкин и так всё ему даст, он Ваню любит.
   - А может, Бахусову всё отдаст, а Ване ничего не останется.
   - У Льва Львовича на всех денег хватит. Это мы с тобой - нищета.
   - Ты трусы свои не могла найти, - успокоившись, сказал Вася, - так я их отыскал.
   - Где они?
   - Порваны. В мусорном ведре.
   - Зачем? Они же из нового набора.
   - Ты это жене моей объясни, - перевёл Василий стрелки на Наталью.
   - В кармане нашла?
   - Хуже, на мне, оказывается, были.
   Нина засмеялась.
   - А я-то весь дом перерыла, и даже когда твои нашла, об этом не подумала. И как теперь с Наташкой?
   - Не знаю. Она после этого на выставку кукол поехала. Там, возможно, мстила, рога мне наставляя. Пощупай, не выросли.
   Нина хотела пощупать, но её позвали на кухню хозяйничать.
   Василий подошёл к сидящему за столом Никандру и на ушко шепнул:
   - Следи за Нинкой в оба глаза, я в "тубаркас" отлучусь.
   В уборной Грешнов опустил крышку унитаза, сел на неё, достал лист бумаги, ручку и стал писать покаянное письмо жене, в котором сообщал ей о своей измене с Ниной Начинкиной.
   - Мы стояли над бездной, - писал Василий, - но поняли это тогда, когда она уже разверзлась перед нами. То, чего я опасался, сделалось свершившимся фактом. Я это понял, когда обнаружил на себе женские трусы. Таким образом, я тебе изменил, драгоценная моя Наташечка. Свет, как доказал Максвелл (узнал от Миши Профессора), тоже всего навсего электрическая волна, и у неё есть своя скорость. Клянусь, что произошло всё быстрее скорости света. Я даже не понял ничего и ничего не почувствовал, кроме угрызения совести. Это правда, а иначе я хоть что-нибудь. да запомнил бы. При чём тут Максвелл? Но всё равно, прошу простить, если и было за что. В чём каюсь, хоть и не уверен, твой законный супруг Василий. Постскриптум. Мечтаю о большой медали из чистого золота, похожей на купеческую, чтобы была она при этом государственной наградой самого наивысшего уровня. Твой Вася. Не горюй.
   Грешнов ушёл, а Уздечкин выпил и стал наблюдать за Ниной, которая слушала похабный анекдот Павла Терентьевича про любопытного санитара, следившего за похотливым врачом и распутной медицинской сестрой. В результате чего лишившегося одного глаза.
   - А я фильм вчера смотрела про Джеймса Бонда, - сказала Начинкина. - Какой же он эффектный мужчина!
   - А кто это? - с нескрываемой ревностью поинтересовался старик Огоньков. - Что-то фамилия очень знакомая.
   - Как? Вы не знаете? В него влюблены все женщины. Он - красавец, английский шпион.
   - Шпион? Точно! Его Истуканов за женщину принял и в чебуречечной оприходовал.
   Всё это Павел Терентьевич сказал с прямотою пьяного человека, не соображая, кому и что говорит.
   - Это был не он, - обиделась и покраснела Нина. - Истуканов всё врёт. Живу среди лгунов и сочинителей, что за планида у меня такая?
   - Не переживай, Ниночка. Я бы за тебя этого английского шпиона на "обратный пояс" взял и никуда бы он не делся. Хочешь покажу?
   Павел Терентьевич вывел Нину из-за стола и обнял со спины за талию. Она не сопротивлялась. В этот момент в комнату вернулся Василий.
   - Никандр, ты что, спишь? - закричал Грешнов. - Нельзя отойти. За одну минуту деда соблазнила.
   - Дурак, - смеясь, оправдывалась Начинкина. - Он меня учит борцовскому приёму.
   - Ты этот приём с юных лет знаешь. Терентьич, я же тебя просил, - не надо её щупать.
   - Да мы о Джеймсе Бонде... Я её хотел...
   - Понятно. По следам Истуканова хотел Джеймса Бонда, но Нинка на него не похожа. Не трогай её.
   Чтобы как-то разрядить обстановку, Начинкина поинтересовалась:
   - Это правда? Петр Виленович был с мужчиной?
   - Говорит, на вид - стопроцентная баба, - с готовностью отозвался Огоньков, всё ещё возбужденный и красный от волнения. - А потом оказалось, что это шпион. Когда маску с него сорвали, он так и представился: "Меня зовут Бонд. Джеймс Бонд". Должно быть, приврал Петя. Хотя зачем человеку этим хвастаться?
   - Не верю, - сказала Нина.
   - И правильно делаешь. Не Джеймс Бонд, а Адам Смит. Смитом представился, - поправил Василий. - Я же там был.
   - В чебуречной? - поднимая брови, уточнила Нина.
   - Нет, Джон Смит. Точно! Мы же вместе с тобой, Терентьич, эту историю слушали.
   - Сказочники, - подытожила весёлая вдова и смеясь, предложила. - Давайте танцевать.
   После коротких, но бурных танцев, захмелевшая женщина из числа художников сказала:
   - Всё! по мужу тризну справила, год вдовой прожила, надо тебе снова замуж.
   - А зачем мне муж? - посмотрев на Василия, сказала Начинкина. - Муж какой-нибудь хороший, отца Доминику не заменит. Станет для ребёнка мучением. Трудно человеку жить на земле, особенно маленькому, тем более моему ангелу во плоти. Я же вижу, с какой ненавистью порой смотрят на моего мальчика. А казалось бы, за что? Видимо, его душевная чистота раздражает. Нас, грешных, простые бесы мучают. А за души таких, как Доминик, борется сам сатана, хочет погубить. Но господь хранит людей своих, не даёт в обиду. И я, пока жива буду, в обиду его не дам.
  
  

Глава девятая

Из дезертиров - в наполеоны

1

   - Олеся - моя дочка! - Закричал попугай Женька, делая ударение на слове "моя".
   - Заморю тебя, ворона, - пообещал Василий пернатому узнику.
   Забавная была картина. У золочёной решётки в мундире полковника милиции стоял Василий, выпучив невидящие глаза, взглядом обращённые внутрь себя, а из клетки внимательно, вдумчиво его разглядывала заморская птица.
   Сморкачёв с Уздечкиным, зажав пальцами носы, еле сдерживались, чтобы не рассмеяться. Но в какой-то момент не выдержали и разразились хохотом.
   Василий пришёл в себя и назидательно заметил:
   - Старайтесь меняться нравственно.
   - Поздно, Василь Данилович, - констатировал Никандр.
   - Это никогда не поздно. Вот, думаю, насколько беспечно проживаем мы лучшие годы. Живём в тёмную, ничего не знаем и знать ничего не хотим.
   - Василь Данилыч, что случилось? - спросил Сморкачёв.
   - Ты про это? - Василий не глядя огладил свой новый наряд. - Вчера с поминок отправился в ресторан "Корабль", там познакомился с кинорежиссёром Костасом Трипостопулосом, греком по национальности. Он ВГИК закончил, фильмы снимает. Из ресторана поехали с ним на "Мосфильм". Нарядили меня в мундир, делали пробы, фотографировали. А где моя одежда, не знаю. Там все деньги, все документы остались. Домой, если память не изменяет, таксист привёз, денег не взял.
   - Форма вам идёт, - похвалил Никандр, стараясь отвлечь начальника от тягостных мыслей об утрате документов.
   - Спасибо, - поблагодарил Грешнов, - теперь буду в ней ходить.
   - И всё же, что случилось? - интересовался Влад. - Не из-за паспорта же так убиваетесь?
   - От тебя ничего не утаишь. Игнат Могильщик меня поймал.
   - Тогда понятно. Слушая о чужих похоронах, всегда думаешь о своих, - спокойно прокомментировал Никандр.
   - Чего о них думать? Думать будут те, кто хоронить станет. Я о жизни своей никчёмной. Как живём? Как дни и ночи проводим? Это же ужас! А ведь был и я когда-то молод, были и у меня мечты и надежды. И девочка с чёлкой была, писала в письмах красным карандашом: "Люблю тебя". А теперь кто я такой? Чего хочу? О чём мечтаю? Живу в подвале с отбросами общества и тешу своё самолюбие тем, что считаю себя лучше вас. А на самом деле - не лучше, такой же отброс, даже хуже. Потому что у вас то нет выбора, а у меня - есть, мог бы и не быть отбросом. Тем не менее остаюсь им осознанно. Теперь вот и паспорт потерял. Так что сравнялся с вами совершенно.
   - Что значит "отбросы"? Честное слово, обидно, Василь Данилыч, - сказал Никандр.
   - Обидно? Вот видишь? А мне уже даже и не обидно. Отброс? Ну что же, пусть отброс. Вот как опустился.
   - Всё от того, что в подвале сидим, - сказал Сморкачёв, - работали бы на поверхности, пусть даже на чердаке, по-другому бы себя чувствовали.
   - Ладно. Забудем. Какой смысл ругать себя, если лучше уже не сделаемся. Давайте жить, как все, станем обвинять других в своих бедах.
   Никандра, по его же просьбе, отправили за продуктами, а Влад взялся за то, к чему в шутливой форме призывал Грешнов, - стал сплетничать.
   - Только и разговоров о том, что погибла принцесса Диана, - шептал Сморкачёв.
   - Кто погиб? - переспросил Василий.
   - Блудница из Букингемского дворца.
   - Грек-режиссёр утверждает, что её убила Елизавета, стреляя с заднего сиденья белого "Фиата". Фильм про это собирается снимать, ищет актёров на роли. Всё правильно Влад говоришь, но ты - дезертир, и тебя никто слушать не станет. Ты - вне закона. Тебе нужно паспорт получить, выучиться. Тогда к тебе станут прислушиваться. Давай, определим тебя в институт?
   - А бабе Паше ремонт кто будет делать?
   - Никандр справится один, в крайнем случае, я помогу. Если хочешь чего-то добиться, надо Богу молиться, исправно трудиться, и учиться, учиться, учиться.
   Жалуясь на головную боль, Василий поинтересовался:
   - Ты почему Никандра недолюбливаешь? Мы же - одна семья.
   - Потому что он - подхалим, любит поискать у начальства в шерсти, - убеждённо сказал Сморкачёв.
   - Что ты такое говоришь? - смутился Грешнов.
   - У обезьян это грумингом называется, подчиненные вожаку шерсть перебирают.
   - Зачем?
   - Вроде как блох ищут, а на самом деле это очень приятно. Вот и Уздечкин из таких. А уж если он добьётся своего, то все мы у него в шерсти искать станем.
   - Имеешь в виду - станет президентом? - засмеялся Василий. - Время, конечно, сумасшедшее, но этого не будет никогда. Смешно. Представляешь, сидит Никандр в Кремле под своим портретом...
   - Министры кудлатую его голову перебирают, - включился Влад.
   - Да-да. Дан Спатару со всех щелей поёт. На груди у Никандра золотой крест из чистого золота на массивной цепи. И всё же не понимаю, какая может быть радость от этого?
   - От президентства?
   - От груминга обезьяньего. Ну-ка, попробуй, поищи блох у меня в голове.
   Сморкачёв с готовностью принялся перебирать волосы усевшемуся в кресло Василию. делал он это профессионально, словно всю жизнь только этим и занимался. Грешнов зажмурился, как кот в солнечный день, сидя на завалинке и приоткрыл от удовольствия рот.
   Незамеченный товарищами из магазина вернулся Никандр. Чтобы как-то обозначить своё присутствие, он громко покашлял.
   Сморкачёв с Грешновым вздрогнули и замерли, как люди, пойманные на чём-то постыдном. Секунд десять не знали, о чём говорить.
   - Я не вовремя? - улыбнувшись, спросил Никандр.
   - Смеяться тут не над чем, - всё ещё находясь в дремотном состоянии, сказал Василий. - Мне Владик показывал, как тебе подчинённые будут голову чесать, когда ты станешь президентом.
   - А это когда-нибудь будет? - задал Уздечкин наивный вопрос.
   - Всё к этому идёт, - уверил его Грешнов и, переглянувшись со Сморкачёвым, улыбнулся.
   Василию вдруг захотелось стать устроителем судеб. Он тряхнул головой, которая перестала болеть и крикнул:
   - Решено! Никандра сделаю президентом, а тебя, Влад, академиком.
   - Для этого мне необходимо высшее образование, - заметил Сморкачёв.
   - Так в чём дело? У бабы Паши есть приёмный сын от покойного мужа, фамилия - Чернопрохвостов. Он председатель приёмной комиссии в нефтегазовом Губкина. Всё обтяпаем в лучшем виде. А хочешь, устрою в Бауманский?
   - Так в какой же из них?
   - Какая тебе разница? Не бойся, определим в технический вуз, по твоему анфас-профилю. Не с твоей физиономией влюблять в себя девчат. Актёр из тебя не получится.
   - Не стремлюсь.
   - И молодец. Точно, академиком станешь, потому что знаешь, чего не хочешь.
   - Мне бы побольше узнать того, чего хочу. Учебники бы достать, математику и физику подтянуть.
   - Без вопросов. С сегодняшнего дня и начнём подготовку. Купим книги, обзаведёмся пособиями. Погоди! Каракозов! Наш Миша Профессор этим и занимается с абитуриентами, он тебя подтянет. После того, как заводское КБ, где он работал, ликвидировали, Профессор только на эти средства и живёт.
   Грешнов прямо из подвала позвонил Михаилу Каракозову и попросил его позаниматься со Сморкачёвым. Подготовить его к вступительным экзаменам в вуз.
   - Мишань, - говорил Василий в трубку. - Жаль пацана, молодой совсем. А потом, через пасынка бабы Паши я попробую его в институт пихнуть. Но совсем дурака, сам понимаешь... Да, да. Надо, чтобы хоть первое время он смог продержаться, а там всё будет зависеть от него. Захочет учиться - будет стараться, не захочет, - пусть катится по наклонной, как говорили наши незабвенные учителя. Да, да. Надо дать парню шанс. Попробуешь? Присылать? Спасибо. Сегодня вечером пришлю.
   Грешнов положил трубку и сказал Сморкачёву:
   - Каракозов уверяет, что у него все поступали. Его принцип: "Нет плохих учеников, есть негодные преподаватели". Иди мойся, одевайся, готовься.
   Вечером того же дня, вооружив Влада бутылкой креплёного вина, Василий отправил его к Мише Профессору.
   Прибыв по указанному адресу, Сморкачёв обнаружил распахнутую настежь дверь. Решив что его ожидают, вошёл. Поголосил, - никто не ответил. Влад воспользовался уборной, отправился мыть руки, и в ванной столкнулся с обнажённой женщиной. Это была жена Михаила Каракозова Майя. Собственно, саму наготу он рассмотреть не успел. Сморкачёв встретился с женщиной глазами и, тут же прикрыв дверь, проследовал на кухню. Там открыл бутылку, что принёс с собой и хорошенько к ней приложился.
   Вскоре на кухне появилась и Майя в розовом махровом халате.
   - Это вас по математике будут подтягивать? - спросила хозяйка как ни в чём ни бывало и, посмотрев на открытую бутылку, сказала, - Хорошее начало.
   - Это, собственно, подарок вам от Василь Данилыча.
   Влад встретился с хозяйкой глазами, и Майя отвела взгляд в сторону.
   - Ну, раз вино не только марочное, но и подарочное, наливайте, - скомандовала она, подставляя фарфоровую чашечку.
   Сморкачёв с готовностью плеснул вино, Каракозова выпила.
   - В институт собираетесь? А мне говорили, что вы - дезертир, и у вас нет даже документов.
   - Всё это - правда, - признался Влад, - но человек всегда надеется на лучшее, вот и я думаю, что всё как-нибудь устроится.
   Проследив за плотоядным взглядом молодого человека, уставившегося на её голую коленку, Майя запахнула полы халата, но сделала это по-женски хитро, как бы подманивая, и Сморкачёв попался на её уловку. Голосом, сделавшимся вдруг низким и по-хозяйски повелительным, Влад сказал:
   - Покажи.
   - Вы о чём? - играя непонимание, сказала Каракозова.
   Сморкачев ударил её ладонью по щеке.
   - Я кому говорю, - угрожающе прошипел он.
   И Майя послушно, даже с удовольствием убрала с коленей полы халата.
   - Ещё, - повелевал Влад.
   Майя стала приподнимать края халата, но в этот момент послышались торопливые шаги в коридоре. На кухню вбежал Миша Профессор.
   - К соседям на минутку заглянул, - стал оправдываться Каракозов. - А вы, смотрю, не скучали. Откуда вино? Майя, ты же не пьёшь?
   - Василь Данилыч передал, - ответил за хозяйку гость.
   Воцарилось напряжённое молчание, которое нарушила Майя женской истерикой.
   - Сколько раз я тебе говорила, что ванна засорена? - кричала она на мужа срывающимся голосом. - Или сантехника вызови, или я сделаю с собой что-нибудь. Это не может продолжаться вечно.
   К удивлению гостя, Михаил спокойно реагировал на болезненные вопли жены.
   - Не переживай, дорогая, - сказал он, - всё наладится.
   - Я могу устранить засор, - вызвался Сморкачёв и подскочив, стремглав помчался в подвал.
   Грешнов встретил его по-отечески ласково:
   - Выгнали? Этого следовало ожидать. Но тебе же ничего не надо было делать, только молчать и слушать. С горя, смотрю, успел уже хлебнуть.
   - Да нет, - стал объяснять запыхавшийся Влад. - Нужен гибкий металлический шланг.
   - А что, через голову знания уже не входят, - подмигивая Никандру, пошутил Василий.
   - Хочу в трубе засор устранить, - не воспринимая шуточного настроения приятелей, пояснил Сморкачёв.
   - Так где я тебе его возьму?
   - У попугая под клеткой. Ещё от сантехников остался. Когда ремонт делали, я его туда сам положил.
   - Если положил, то там и лежит, никто туда не лазил, - сказал Василий, отмечая изменения, произошедшие в облике и поведении дезертира. - Что-то глазки у тебя подозрительным светом горят?
   - Да вином напоили, - стал оправдываться Влад.
   - Бутылку я передал в благодарность за предстоящие с тобой хлопоты и мучения. Сам-то не пей вино, а грызи.
   - В каком смысле "грызи"? - не понял Сморкачёв.
   - Грызи гранит науки. Учи математику и физику.
   - А как же, обязательно, - пообещал Влад и побежал к Мише Профессору, размахивая на головой гибким металлическим шлангом.
  
  

2

   Поздним вечером Каракозов подёргал за ручку запертую дверь в комнату жены и громко, с выражением своего недовольства, сказал:
   - Мир римлянам добыт и двери Храма Януса закрыты?
   - Ты не Нерон, - откликнулась Майя, - не мешай нам.
   - Чего это он? - поинтересовался Сморкачёв, находившийся в комнате Каракозовой.
   - Учёность демонстрирует. У древних римлян был Храм Януса, - это такое римское божество, символизирующее начало и конец. Очень древний храм. Считалось, что его построил чуть ли не сам Ромул.
   - Тот, что у волчицы титьку сосал?
   - Ну да. Один из основателей Рима. А построил он этот храм после заключения мира с сабинянами. Позднее царь по имени Нума постановил, чтобы двери храма были открыты во время войны, а во время мира - закрыты. За всю историю Древнего Рима до правления Нерона двери храма всего шесть раз были закрыты. Первый раз - по указу самого Нумы, второй раз - по окончании второй пунической войны, три раза - в правление августа и еще раз, если верить Овидию, - в правление Тиберия.
   - Тиберия? А ты Мишу Нероном назвала.
   - В шестьдесят пятом году, когда в империи был установлен мир, Нерон потребовал закрыть двери храма, отпраздновал это событие и монеты отчеканил. Я тебе потом покажу. На аверсе - профиль Нерона, а на реверсе - обратной стороне, - надпись: "Мир римлянам добыт и двери храма Януса закрыты". Собственно то, что ты слышал из-за двери.
   - Это в тысяча пятисотом или ещё раньше?
   - Не поняла?
   - Ты сказала, - в шестьдесят пятом.
   - В шестьдесят пятом и было. В первом столетии нашей эры.
   Майю не рассердило, а умилило невежество и простодушие Сморкачёва. Он это заметил и с благодарностью в голосе сказал:
   - Ты умнее Миши Профессора.
   - А то! Он всё щёки надувает, а кроме верхов, мало в чём сведущ.
   - Говори понятно.
   - Ни в чём не разбирается.
   - Другое дело.
  
  

3

   Ночью с первого на второе сентября Василия разбудил телефонный звонок. С ним говорил Миша Каракозов.
   - Спасибо. Удружил, - сказал Профессор.
   - В каком смысле? - не понял Грешнов.
   - Жена заперлась в своей комнате с твоим дезертиром и не открывает.
   - Вот это да! - удивился услышанному Василий. - Из дезертиров - сразу в наполеоны.
   Хотел сказать, что это не проблема, нужно сломать дверь, и Сморкачёва за ухо он выведет лично, но Миша бросил трубку, а перезванивать Грешнов не решился.
   Василий умылся, оделся и пошёл в подвал. Открывшему дверь Никандру с порога сказал:
   - Завидую Сморкачёву, подмял под себя жену Миши Профессора.
   - Кто вам мешал? - ворчал Никандр, недовольный ночному визиту босса.
   - Кто же мог знать, что она такая доступная? Да и замужем за учёным человеком. Миша сам во всём виноват. Ему следовало шевелить не только извилинами, но и кое -чем другим, хоть изредка, профилактически.
   - Это точно, - поддакивал Уздечкин.
   - Да, все мы её проморгали, и уже ничего не вернуть. Это в семьях интеллигентских - сплошь и рядом. Помню, жил у дядьки, в порядке вещей было, когда он, старый муж. сидя за трофейным роялем и аккомпанируя себе, напевал песни на стихи Исаковского: "Хотел сказать, встречай, Прасковья, героя мужа своего" и так далее. А его молодая жена разгуливала по комнате площадью сорок метров, потолки - черты сорок, в шёлковом халате на голое тело. А то взгромоздится на никелированную спинку большой железной кровати, довольно высокую спинку, и делает вид, что читает книгу. Волосы у неё были густые, чёрные, с отливом в синеву. И вот сидит эдакая птица диковинная, от медленно поворачивающегося абажура цвет лица её становится то жёлтым, то оранжевым. А за её спиной, в облаках папиросного дыма, как в тумане. за чёрным роялем серый профиль сутулого старика. Я ей говорил: "Был бы художником, изобразил бы тебя богиней Венерой". А она мне тихо, доверительно: "Я - твоя. Можешь делать со мной всё, что пожелаешь". И смотрела так... Словами не передать. С какой-то щемящей душу надеждой. И такая она была красивая, и настолько тосковала по ласке мужской, а я струсил. И все мы такие. А дезертир не поленился. Взял шланг и прочистил трубу. А нам остаётся только слюньки утирать и облизываться. Ладно. Спи. Утро вечера мудренее, - закончил Василий свою многословную речь. - Пойду к Нинке, не домой же возвращаться. Жене соврал, что срочно на дежурство вызвали.
  
  

Глава десятая

Юра, Лев Львович и Миша Профессор

   Ночью с первого на второе сентября Георгий возвращался домой. Посигналила машина, припаркованная у его подъезда. В ней находился Лев Ласкин предложивший Юре искупаться.
   - В Москве-реке или Сетуньке? - рассеянно спросил Грешнов.
   - Совсем ты от жизни отстал. Поедем, тут недалеко.
   Они проехались по уснувшему городу, как говорится, "всего ничего" и подъехали к спортивному комплексу.
   Мимо этого здания Юра неоднократно ходил. Территория была огорожена, охранялась. При спортивном комплексе был открытый бассейн, волейбольная площадка с песком, похожим на манную крупу. Всё это было, как Юре казалось, для избранный, для сильных мира сего.
   - И как я только не догадался, - сказал Грешнов. - Что, и это всё - твоё?
   Вместо ответа последовало предложение:
   - Перед бассейном давай, зайдём в душ. Негоже потными лезть в чистую воду.
   - У меня... - начал было Грешнов.
   - Там есть всё. В том числе и новые плавки любые. Выберешь, какие захочешь, - опередил его Ласкин.
   Прислуживал им, как Юре показалось, настоящий юродивый. Человек, своим видом совершенно не подходящий окружающему их великолепию. Одет он был в полинявший, заношенный, заветренный, когда-то имевший синий цвет, рабочий халат. Обут в сандалии на босу ногу. Носил с собой швабру с тряпкой и пустое металлическое ведро.
   - Пустых вёдер не боишься? - спросил Грешнов, вспоминая, как любил его друг по любому поводу плевать через левое плечо.
   Ласкин понял, о чём идёт речь, вспомнил себя в те прекрасные годы и грустным голосом сказал:
   - Не боюсь. При моём образе жизни, если на это внимание обращать, - он прервался и представил человека в рабочем халате. - Муж моей сестры, Михаил Каракозов. Да ты должен его помнить по пионерлагерю. Его все называли Гроссмейстером, Факиром, Профессором. Фокусы в лагере показывал, в шахматы всех обыгрывал. Он, между прочим, ещё и йогой занимается серьёзно.
   - Животом гоняете волны? - спросил Юра, чтобы поддержать разговор.
   - Могу и более сложные упражнения показать, - отозвался Каракозов.
   Он скинул с себя рабочий халат, продемонстрировав атлетическое тело, расставил ноги широко в стороны, кисти рук сцепил за спиной "в замок", наклонился и этим самым "замком", вывернув при этом суставы, коснулся земли, что была перед ним.
   Всем стало очевидно, что гимнастические упражнения не прошли для него даром, успехи были поразительные. Оказалось, Каракозов пятнадцать лет занимался растяжкой, прежде чем подобраться к тем упражнениям, которые он демонстрировал. Юра с Лёвой в юности посещали секцию дзюдо и достигли подобных результатов через полгода занятий, проделывая всё это на разминке и не возводя свою гибкость в культ.
   - Задай Мише умный вопрос, - предложил Ласкин Юре, - он на всё знает ответ.
   О чём говорить с человеком, которого в последний раз видел в пионерском лагере?
   - По-прежнему неизвестно происхождение квазаров? - спросил Юра, внутренне улыбаясь. - Откуда они взялись?
   - Да, - поддержал друга Лёва, смеясь в открытую. - Что скажешь, Профессор?
   - Лично моё мнение: квазар - это свет того самого взрыва, который четырнадцать с половиной миллиардов лет назад образовал Вселенную.
   - Видишь, такого не собьёшь, - хвастался родственником Ласкин. - А я, вот прочитал, что Сириус в два раза больше Солнца и печёт в двадцать четыре раза сильнее. Может такое быть?
   - Вполне. Солнце - это очень маленькая звезда, она относится к классу жёлтых карликов. Одна из самых маленьких звёзд. Все остальные звёзды во много раз больше.
   - Ничего себе, - удивился Лев Львович.
   - Я же говорю, Солнце - карлик.
   - Земля ещё меньше, мы - ещё меньше, всё в сравнении.
   - Вы представляете себе размеры Галактики?
   - Безразмерная, - согласился Ласкин. - А в детстве я по наивности думал, что после смерти души умерших поселяются и живут во Вселенной. Переживал, что со временем им там тесно будет.
   - Ответьте, почему Галактики разбегаются с ускорением, о чём сказал астроном Хаббл? - спросил Юра.
   - Да, именно Хаббл, наблюдая за звёздами и проводя их свет через спектр, всё это и выяснил. Но он не говорил, что звёзды движутся от нас с ускорением. Он сказал, что это явление может вызываться разными факторами. А люди восприняли это прямо в лоб, что Галактики ускоряются и всё. Так вот, чтобы что-то двигалось с ускорением, по закону Исаака Ньютона, надо чтобы что-то на это постоянно давило. Чтобы была постоянная сила.
   - А если это не ускорение, то что?
   - Дело в том, что люди, как упёрлись в одну точку... Точно также, как утвердились когда-то в шестнадцатом или в семнадцатом веке, что внутри Земли - ядро из железоникелевого сплава, .так всё это заблуждение и продолжается. И даже никто сомнения не высказывает. И тут, приняли, что Галактики ускоряются и пытаются это объяснить. Я, например, не считаю, что ускоряются, и я не один. Существуют учёные, которые считают, что никакого ускорения нет. Но официально принято, что ускоряются. И поэтому начинают выдумывать всякие теории, почему они ускоряются. Именно для этого выдумали "тёмную материю", которую никак нельзя обнаружить. Именно выдумали. Так вот, с моей точки зрения, это - ненаучно.
   - Почему?
   - Потому что наука никогда ничего не придумывает. Никогда! Она исследует свойства того, что у неё есть. Она не пытается подтасовать что-то. Если есть явление, ученые будут его изучать, будут смотреть так, эдак, проводить опыты, собирать статистику, но не подтасовывать данные. Именно поэтому эта мысль о "тёмной материи" несостоятельна. Ещё одно. Эти учёные считают почему-то, что чем дальше звёзды от нас, тем ускорение больше. Но дело в чём? Чем дальше, тем больше во времени. И, когда в конце берётся самая большая скорость, такая, что чуть ли не при сотворении мира это было... То есть? Надо же размышлять. Если мы принимаем версию, что был тот самый "большой взрыв", с которого всё началось, в первое мгновение этого большого взрыва, вследствие которого Вселенная создалась, было самое высокое ускорение. А по мере того, как всё разлеталось, всё потихоньку замедлялось. Это, по крайней мере, логично. Так вот, мы живём на самой периферии и, когда к нам приходит сигнал, который был пущен миллиарды лет назад, то, естественно, скорость всего этого была больше, чем сейчас. Поэтому мы видим не то, что они сейчас движутся с ускорением. а то, что двигалось с ускорением миллиарды лет назад. Это нормально. А чем ближе к нам, тем ближе и во времени, и скорость меньше. Разумно?
   - Неужели такая простая мысль никому из ученых в голову не пришла?
   - Люди любят почему-то неразумные вещи, любят придумывать. Я сейчас перестал верить всему. Когда что-то говорят, я слушаю крайне критично.
   - Ты, Миша, лучше расскажи Юре сказку, как коммунист у Бога был садовником.
   - Что за сказка? - подтвердил Грешнов свой интерес.
   - Вы, конечно, слышали легенду о том, что Бог прогнал от себя лучшего ученика, - начал Каракозов. - У меня есть собственная версия, за что. Так вот. У Бога был райский сад, был любимый ученик, помощник. Кого же назначить смотрителем сада, как не его. Но перед этим Бог решил ученика испытать, дать ему поручение. Сказал: "В моём саду сорок девять яблонь. Зарос сад, ты должен будешь его проредить. Оставь пять рядов по четыре дерева в каждом".
   - А до этого было семь рядов по семь яблонь? - вспомнил Юра таблицу умножения.
   Лёва засмеялся и сказал:
   - Я ему точно такой же вопрос задал.
   - Совершенно верно, - продолжал Миша свою сказку. - После обеда Бог проснулся, идёт принимать работу и что же видит? Вместо двадцати яблонь в саду только десять. "Что же ты наделал?" - спрашивает. А ученик отвечает: "Я получил приказ оставить пять рядов по четыре дерева? Приказ мной в точности исполнен. А уж как я это сделал, это секрет моего мастерства. Ты задал мне ребус, который я решил по-своему". Посмотрел Бог, - и впрямь по четыре дерева в пяти рядах. И утвердился в мысли, что всё надо делать самому, не полагаясь на гордых помощников, извращающих благие намерения на свой лукавый вкус. А теперь вопрос, - как это сделал нерадивый садовник?
   - Меня спрашиваете? - засмеялся Юра и припомнив слово "коммунист" в названии сказки, предположил. - Неужели в форме звезды?
   - Вы угадали, - подтвердил Каракозов и подвёл Грешнова к заготовленному на песке волейбольной площадки рисунку.
   Юра визуально убедился в своей и Мишиной правоте. Это действительно походило на дьявольскую уловку.
   - Занимательно, - процедил Юра сквозь зубы.
   - Гаврилову при встрече загадай, - пошутил Лёва.
   Грешнов отмахнулся в том смысле, что не хочет даже повторять свои оправдания. И этого было достаточно.
   На "манной крупе" сыграли в волейбол. Приняв душ, поплавали в бассейне. Облачившись в новые махровые халаты, укутавшись пледами, прямо у бассейна уселись в шезлонги с мягкими подушками.
   Юру прорвало:
   - Такое ощущение, что заснул в одной стране, а проснулся в другой. Всё до неузнаваемости изменилось. В мгновение ока повырастали спортивные комплексы с бассейнами под открытым небом и тренировочными залами. Особняки, дворцы, банки. И всё это так прочно вошло в нашу жизнь, что кажется, так и стояло на своём месте без малого сто лет. Вот все эти шезлонги с мягкими подушками, дЩши, бархатные полотенца, халаты, в которых можно утонуть, - откуда всё это?
   - Оттуда, Юра. Весь этот разврат, или, как говорил Толя Начинкин, "пошлятинка", - всё оттуда. Этим они сильны. Нет ни веры, ни души, ни сердца. А в практичности им не откажешь. Они все последние сто лет только этим и жили. А у нас - революции, войны, строительство "облака" под названием "коммунизм". Некогда было шезлонги делать и махровые халаты шить. Ты удивишься, но метро в Лондоне открыли в шестьдесят третьем году.
   - Но у нас-то ещё до войны вырыли.
   - "Вырыли". В тысяча восемьсот шестьдесят третьем. То есть, в том году, когда мы с тобой родились, исполнилось сто лет, как они на метро катались.
   - Быть такого не может.
   - Вот. А пока ты спал, я суматошную жизнь прожил. И в тюрьме посидел, и по стране помотался, и...
   - И - что?
   - И - ничего. В тюрьме, к слову сказать, не за то сидел, за что твой брат Василий всему свету рассказывает. А за нежелание коммерческий банк возглавлять. Как только дал согласие, - отпустили. Но первое время там трудно было. Толя Начинкин очень помог, он там в авторитете. Думаю, - чего метаться, сидеть? Решил, что никуда не буду ездить, буду жить в своём, привычном с детства уголке, среди родных, милых сердцу людей.
   Лёва посмотрел на Мишу, вновь облачившегося в синий рабочий халат, бродившего с ведром и шваброй вокруг бассейна и крикнул:
   - Да побей ты её хорошенько! И всех дел?в. Очень уж ты деликатен. Это её и злит. Муж ты ей или нет? Покажи себя с этой, неожиданной для неё, стороны. "Удиви", как говорят на экзамене в творческих вузах.
  
  

Глава одиннадцатая

Берег Москвы-реки

   С первого на второе сентября Иван Данилович Грешнов ночевал в квартире у матушки. Юлия Петровна сказала, что с ней случился микроинсульт, и на "всякий случай" нужен рядом близкий человек.
   Проснувшись утром в половине пятого, Иван Данилович надел спортивную одежду и побежал на берег Москвы-реки. Его друг Борис Бахусов, топивший на берегу баню для Льва Львовича, обещал его дождаться и даже поучаствовать в совместном заплыве.
   Оставим Грешнова, грудью рассекающего прохладный утренний воздух в ускоренном беге, и перенесёмся на правый берег реки Москвы.
   Из рубленной бани вышел Лев Львович Ласкин с голым торсом, в белоснежном махровом полотенце на бёдрах. Следом за ним выбежал Борис Бахусов, одетый в джинсы, майку, кроссовки, с наушниками в ушах. Бахусов держал в руках тяжёлую сумку, набитую закуской и выпивкой.
   - Спасибо, Борис Валерьевич, - сказал Лёва. - Вовремя тапки подавал, своевременно бутылки открывал.
   - Пойду, - прервал насмешливую речь Борис. - Хоть на часок забудусь сном перед постылой работой.
   - Не кривляйся, это ж моя личная просьба. Мне в магазине нужны глаза. Трудись честно, присматривайся, набирайся опыта.
   - Грузчиком - опыта?
   - Сначала, - грузчиком, затем - продавцом, а там, не за горами, - прием товара у населения. И прочие радужные перспективы.
   - Разве что перспективы.
   - В молодости хочется сразу всего. Всех женщин, всего золота, всей власти, всей славы.
   - А что в этом плохого?
   - Силёнок на всё не хватает,- ломается человек.
   - Конечно, не хватит, - согласился Бахусов, - спортом-то не занимаюсь. Вместо штанги с гирями тапки поднимаю, да бутылки разливаю.
   - А ты находи время и штанги поднимать, и баб охаживать.
   - Не мечтаю я о бабах, да и о золоте со славой.
   - Да-а? - недоверчиво спросил Лев Львович. - А о чём ты мечтаешь?
   Ласкин спросил и улыбнулся, вспомнив, что именно этот вопрос задаёт всем Василий Грешнов по прозвищу Шалопут. Смысл его улыбки был ясен Борису. Бахусов улыбнулся в ответ, но в миг посерьёзнев, ответил:
   - О святости мечтаю.
   - Что-о? Тебе не идёт мечтать о святости, оставь это Ивану Данилычу.
   - Это его мечта. Он со мной поделился по дружбе, - засмеявшись, сказал Борис.
   - Получается, у тебя и мечты своей нет.
   - Почему сразу "нет". Есть.
   - Но не скажу?
   - Скажу.
   - Но не тебе?
   - Банкиром хочу стать, - тяжело вздохнув, признался Бахусов.
   - Это - честнее. Догадывался. Так вот. Чтобы когда-нибудь стать банкиром, тебе в данный момент надо трудиться грузчиком.
   - А я что, - не работаю?
   - Без усердия. Жалуются на тебя.
   Борис покраснел, но ничего не ответил.
   - Что за музыку слушаешь? - поинтересовался Ласкин.
   - Лекции профессора богословия Осипова.
   - Всё-таки нет у тебя своей мечты. Что профессор говорит?
   - Про христианское понимание свободы.
   - Интересно. Расскажи.
   - Критерием христианского понимания свободы является принцип, по которому можно оценивать все явления окружающей жизни.
   - Что это за критерий?
   - Способствуют ли дела, законы, фильмы, книги, - воспитанию любви в человеке? Если "да", - хороши, если "нет", - плохи. вот, собственно, и весь принцип.
   - Что ещё говорит?
   - Любовь - это жизнь, а отсутствие любви - смерть.
   - Поразительно.
   - Что?
   - Слушал я Алексея Ильича часами, дни и ночи напролет, и не мог понять ни слова из того, что он говорил. Всё, вроде, правильно, речь чистая, как вода в ручье журчит, но усвоить, напиться этой живой водой - не мог. Пока слушаю, - со всем соглашаюсь, а перестаю слушать, - ничего вспомнить не могу и ощущение такое, что ничего не понял. А ты - человек без веры, по молодости лет смеющийся над Спасителем, в двух словах пересказал услышанное, и до меня всё дошло. Уяснил. Просто чудо какое-то.
   Лев Львович усмехнулся своим мыслям и спросил:
   - Значит, по словам Осипова, первым в рай вошёл разбойник?
   Подумав и вспомнив, Бахусов подтвердил с уточнением:
   - Да. РРаскаявшийся.
   - Значит, и у нас шанс остаётся. Отчего же не Иоанн Креститель?
   - Не знаю. Осипов говорит, разбойник, осознавший мерзость жизни своей, искренне покаявшийся, не надеющийся на спасение. Это - главное.
   - Повисишь на кресте, осознаешь.
   - Другой, что слева от Христа висел, не осознал же. Смеялся.
   - Да, тот, что слева, - не осознал, не покаялся. И в мою голову, признаюсь, это как-то не вмещается. Объясни мне, Боря, зачем нужны разбойники в раю? Получается, грабь, убивай, покаялся, - и в рай? Как-то это нечестно.
   - Я другого боюсь. Конца света.
   - Ты серьезно? Не бойся, конца света не будет.
   - А если США ракету запустят ради своего безоблачного будущего?
   - Нет у США будущего. Да и ракеты нет. Америка на самом деле беззащитна. Это её величайшая тайна. Дело в том, что они сделали ставку на твердотопливные носители, но они оказались ненадежными, не оправдали себя. И поэтому их сняли с производства, а новых нет. Старые ракеты пришли в негодность, потому что время идёт, всё стареет, и ракеты - не исключение. На данный момент нет у них ракет. Ты думаешь, почему они стараются быть на виду, демонстрировать мощь, силу? Кричат: не подходите к нам. Всё потому, что если кто-то подойдёт поближе, то по неприятному запаху страха поймёт, в чём дело. И тогда им конец. Они этого очень боятся.
   - Зачем же вы им служите?
   - Планида у меня такая. Служил коммунистам, когда они уже смердели, теперь вот - американцам.
   - Кто следующий на очереди?
   - Поживём, - увидим.
   - А что касается Вани, - процедил сквозь зубы Бахусов, - то он такой же, как мы.
   - Нет, Боря, он другой, - убеждённо сказал Лев Львович и было непонятно, хорошо это или плохо в глазах Ласкина. - Ну что стоишь, беги. Скоро на работу.
   Бахусов, сгибаясь под тяжестью сумки, засеменил по тропинке в строну изломанной крутой лестницы, ведущей на гору.
   - Он другой, - повторил Лев Львович и направился к бане, от которой, провожая Бахусова, отошёл метров на двадцать.
   У бани на лавочке сидел Олег Шептунков, молодой человек тридцати лет, со своей неизменной спутницей, старой макакой Басей. Несмотря на ясное солнечное утро, ни Олег, ни Бася как следует, ещё не проснулись.
   Шептунков в детстве переболел менингитом, работал официантом в ресторане "Корабль". Последние два года, купив старую макаку, подрабатывал ещё и фотографом.
   На той самой горе, на которую по крутой изломанной лестнице поднимался Борис, окружённое ивами, находилось искусственное озеро, вырытое ещё при Нарышкиных. Вокруг озера в выходные дни катали детей на ослике и там же фотографировались с макакой на руках. Разумеется, всё это делалось за деньги. Когда у озера не было детей, Шептунков спускался к реке, ходил вдоль по набережной и выкрикивал: "Обезьянка Бася пришла! Кто забыл сфотографироваться?". Лето, как правило, он проводил с обезьяной в Судаке, там заработки были повыше. Но в этом году, по причине недомогания, остался в Москве.
   На лавке у бани Олег сидел очень грустный, а сидящая с ним рядом Бася, наряженная в матроску, положила не его ногу свою лапку и смотрела на хозяина ободряюще. Взгляд обезьянки, и весь её вид как бы говорили: "Не переживай, всё будет хорошо! Прорвёмся!".
   Лев Львович парился в бане не один, а с польской красавицей Вандой. И Шептунков был вызван для того, чтобы запечатлеть её нагие прелести Ласкину на добрую память.
   Лев Львович жестом пригласил Шептункова с Басей в предбанник. На присутствие Баси настоял особо.
   Через минуту раздался истошный женский крик, Ванда громко ругалась по-польски. Из приоткрытой двери предбанника выскочила обезьянка в матроске и, сломя голову, побежала прятаться в ближайшие заросли кустарника.
   Следом за нею, ругаясь по-русски, выбежал её хозяин. Через какое-то время, не торопясь, в дверях показался Ласкин.
   - Олежек, не убегай, иди сюда, - добродушно, но вместе с тем повелительно обратился Лев Львович к Шептункову. - Твоя макака успокоится и вернётся.
   Хозяин обезьянки с видимым нежеланием исполнил приказ Ласкина.
   В предбаннике за столом, уставленном изысканными напитками и яствами, сидела Ванда, укутанная в простынку и рассматривала следы от обезьяньих зубов, оставленные на её руке. Рядом с Улановской стоял Лев Львович и, морща лоб в гримасе сострадания, не знал, что предпринять.
   - Постой, - вспомнил Ласкин, обращаясь к Шептункову. - Ты, кажется, был укушен собакой в прошлом году? Расскажи нам про бешенство.
   - Да. Был укушен, - с готовностью подтвердил Олег, - и само собой, стал после это всё изучать о вирусе бешенства.
   - Погоди. Скажи нам с официантской прямотой, с которой объявляешь счёт клиентам, может Ванда заразиться бешенством от укуса твоей Баси?
   - Не то что от Баси... Вплоть до того, что тебя, то есть Вас, то есть, её клюнет бешеный воробей или бешеный голубь.
   - Бешеный голубь? - усмехнулся Лев Львович. - Это хлёстко, по-официантски.
   - Любые теплокровные переносят бешенство.
   Ванда вытаращила глаза и открыла рот, готовая завыть, но Ласкин её опередил, пригрозив:
   - Не вздумай закатывать истерики. У нас и так каждая минута на счету. Завоешь, не сможем тебя спасти. - И спокойно, обстоятельно спросил, обращаясь к фотографу. - То есть? Твои действия, Олежек, после того, как тебя укусила собака?
   - Я ломанулся в нашу поликлинику, - стал рассказывать Шептунков. - Но дело в том, что я бежал по лесочку и всем показывал разодранную руку.
   - И тебе давали деловые советы?
   - Да. Встретил мужика с собакой. Раннее утро, семь часов. Он сказал, что в поликлиниках с укусами не принимают, надо бежать в травмпункт. Я спросил, где травмпункт, он мне объяснил. Ближайший при нашей больнице. И, естественно, я из леска бегом добежал до травмпункта. Я не ждал автобуса, я бежал...
   - Быстрее лани и орла?
   - Быстрее любого автобуса. И, пока я бежал, у меня с руки текла кровь. Я её не останавливал, чтобы собачья слюна ушла вместе в кровью. У меня в руке от собачьих зубов было три отверстия, три дырки.
   - Всего три?
   - Да, но глубокие-преглубокие.
   - Ну и что? В травмпункте уже были люди?
   - Никого не было.
   - В смысле? Травмпункты, насколько я знаю, работают круглосуточно, и в них всегда дежурный врач.
   - Да. Я как стал в дверь колотить, вышел заспанный мужик в белом халате. Спросил: "В чём дело?". Говорю: "Собака укусила". - "И что вы хотите?" - "Как что? Хочу укол от бешенства".
   - А он тебе: "Станете колоть уколы от бешенства, не сможете полгода пить водку".
   - Год, - поправил Шептунков.
   - "Год не сможете пить водку. Лично я ни дня без спирта не могу прожить", - дурачился Лев Львович. - Ты говоришь: "Плевать, колите укол" - "Подождите. Надо сыворотку привезти".
   - Не-не-не-не.
   - У них всё это есть в наличии?
   - Конечно.
   - Значит, была сыворотка?
   - Была и бесплатная.
   - Бесплатная? О чём врач не забыл предуведомить, надеясь на финансовое вспоможение.
   - Я и не понял. Я об этом не думал, мне всё бесплатно делалось. Я никому ничего не давал.
   - Как сыворотка выглядит?
   - Да никак. Берется простой шприц...
   - Каких размеров?
   - Обыкновенный. Самый стандартный шприц.
   - Кубик? Два? Цвет жёлтый?
   - Она открывает ампулу... Ну, всё, как обычно.
   - Ах, даже в ампулах? Сыворотка собачья? От бешенства?
   - Ну, конечно. Да, да, да.
   - Почему она открывает? К тому времени, значит, и медсестра проснулась? Дверь открыл похотливый врач, а распутная медсестра в это время одевалась?
   - Ну, очевидно, - осторожно посмотрев на Ванду, подтвердил официант. - И он её послал, чтобы она мне...
   - Сделала укол от бешенства?
   - Нет. Укол от столбняка. И первое, что меня спросили: "Есть ли медицинский полис?".
   - Ну, это вопрос второстепенный. Не имел бы, взяли б деньги и сделали. Куда кололи? В попу?
   - В живот. И от столбняка - в живот.
   - От алкоголизма тоже в живот делают, - со знанием дела сказал Лев Львович. - Ну, ну? Что дальше?
   - Травмпункт формально работает до семи часов вечера. После семи только экстренные вещи. То есть мне назначили уколы на семнадцать часов. А до пяти в ресторане обеды, - не публика, а шваль. Хорошие клиенты только после семи приходят.
   - Короче.
   - Короче, я пришёл на работу и сказал начальству: "Меня укусила собака, мне надо явиться к семнадцати часам на укол в травмпункт".
   - Каждый день пришлось кататься? Сорок уколов?
   - Да, сорок уколов. Не помню, вроде каждый день мотался.
   - Ты говоришь, изучал суть вопроса. Сколько делают уколов, в зависимости от того, куда укусили? Если обезьяна укусила за нос и за руку, сколько уколов?
   - А неважно, - с простодушием недалекого человека сказал Шептунков, - если Бася её укусила в лицо, то ей бессмысленно делать уколы. Ванда умрёт всё равно. Ещё никого не спасли от укуса бешеного животного, если оно укусило в лицо.
   Улановская впала в предобморочное состояние.
   - Ну, а если твоя Бася не бешеная? - уточнил Лев Львович.
   - А если не бешеная, то Ванду можно и не колоть. Я читал о вирусе бешенства, знаю, что он из себя представляет, как распространяется и прочее.
   - Не отвлекайся. Вот укусила Бася Ванду за нос, и ты говоришь, что красавица, гордость города Варшавы, умрёт теперь в любом случае, если обезьяна бешеная. А если уколы сразу вколоть?
   - Ей не успеют столько уколов вколоть. Она умрёт в течение десяти дней.
   Улановскую трясло крупной дрожью от этих "сказок". Лев Львович её утешал:
   - Успокойся. Мы всё это гипотетически. Обезьяна же не бешеная. Правда, Олег?
   - А как мне в этом убедиться? - осведомилась Ванда.
   - Да, как узнают, что животное не бешеное? - поинтересовался Ласкин.
   - Надо предъявить в травмпункт обезьяну или собаку, там ей вскроют черепную коробку и посмотрят, бешеная или не бешеная.
   - Неужели придётся убивать твою обезьяну?
   - Надо взять мозговую ткань на анализ. Только по мозговой ткани, исключительно, - убежденно говорил Олег. - Понимаете, в чём дело? Анализы крови, слюны и так далее не дают ясного результата. Невозможно понять по этим анализам, бешеное животное или здоровое. Только анализы мозговой ткани.
   - А кто будет убивать обезьяну? Кто будет этим заниматься?
   - Вот в травмпункте этим и занимаются.
   - Вскрывают мозг обезьянам?
   - Вскрывают.
   - Это ты фантазируешь?
   - Правду говорю.
   - Это очень ценная информация. Обезьяну твою мы убивать не станем. Или станем? Ванда, как ты на это смотришь? Может и уколы делать не будем? Или будем?
   - Барбара за нос меня не кусала, только за руку меня цапнула.
   - Хорошо. Если не за нос, а просто за руку укусила?
   - Тогда ей могут уколоть для профилактики. Вот мне сорок восемь уколов сделали только потому, что укус был в левую руку. Если бы укусила за правую, кололи бы в два раза меньше. А если бы за ногу, то обошлось бы шестью уколами.
   - То есть, собака кусает за ногу, и тебе колют всего шесть уколов?
   - Да.
   - А Шалопут, сказочник, врал, что ему сорок вкололи. Причём он нашёл в стеклянном медицинском шкафу большой шприц, и вколол их себе сам все сразу. "Температура под сорок, понос, рвота, но в мужском отношении после этого стал себя чувствовать восемнадцатилетним похотливым призывником".
   - Сразу сорок уколов никто не делает. Да и невозможно. Делают по два укола в день, с интервалом по двадцать минут. Я приезжал к семнадцати часам, там общая очередь и очередь из тех, кто стоит на уколы от бешенства.
   - Сколько в очереди?
   - До четырёх человек, не больше. Очень удобно. Сделали, - вышел, и все ожидают второго укола.
   - И через двадцать минут второй?
   - Да. Двадцать минут ждёшь, и тебе второй укол лупят.
   - Значит, тебе полный курс за двадцать четыре дня сделали?
   - Нет, объявляли определённые перерывы. Я не помню, как и сколько, но всё это растянулось на два месяца.
   - А если ты не доколол эти уколы и прекращаешь?
   - Ну, это уже твои проблемы. Здоровому точно ничего не будет. А если больной - не знаю.
   - А какие побочные явления от этих уколов? - допытывалась Ванда.
   - Только один - нельзя пить.
   - Воду?
   - Алкоголь, конечно.
   - А укол болезненный? - поинтересовалась Улановская.
   - Больно было только раз, да и то из-за непрофессионализма медицинской сестры. Мне кололи абсолютно безболезненно и без следов. Я ходил к родственнице-медичке, и она, посмотрев, сказала: "Удивительно. Без воспаления, без кровоподтёков". Она привыкла, что когда колют, появляется синяк или воспаление. А мне - аккуратно, никаких последствий.
   Вернёмся к Ивану Даниловичу, грудью рассекающему утренний прохладный воздух в ускоренном беге.
   По пути на Москву-реку Грешнов вспомнил, как одеваясь для пробежки, поссорился с матушкой. Юлия Петровна проснулась вслед за сыном и заметив спортивную сумку, собранную им, строгим голосом сказала:
   - Ни в какой Крым ты не поедешь.
   - Мама, не стыдно? Деда ведь отец твой родной.
   - Не стыдно, потому что, во -первых, всё это блажь, а во-вторых и главных... Пока не было вас, думала о родителях. Появились свои дети, - думаю только о вас.
   - Так нельзя.
   - Это закон природы. Родители думают только о детях.
   - Кто будет думать о стариках? Получается, они никому не нужны?
   Юлия Петровна отвела глаза в сторону.
   - Успокойся, ни в какой Крым я не собираюсь. Это вещи для съёмной квартиры, - выходя сказал Ваня. - И не просил меня дед ехать в Крым.
   "Соврал, да ещё, уходя, дверью хлопнул. Ужас!", - казнил себя Грешнов и удивлялся, насколько подчас бывал несдержан и проявлялось это особенно в общении с близкими.
   На правом берегу Москвы-реки была оборудована спортивная площадка с турником и брусьями. Стоял деревянный домик без окон, в котором хранилось "железо", - штанга, гири, гантели.
   Рядом с домиком, стараниями Льва Львовича, построили просторную, как деревенская изба, рубленую баню.
   Собственно, на эту спортивную площадку Иван Данилович и спешил.
   Спустившись по лестнице с высокого берега, Грешнов обратил внимание на шорох в ближайших к тропинке кустах. В следующее мгновение из зарослей выскочила обезьяна и прыгнула ему на грудь. Он еле успел подставить руки, чтобы её принять.
   Это была всеобщая любимица, макака Шептункова по кличке Бася. Ваня хорошо её знал, и она всегда с готовностью принимала от него угощение. Бедное животное дрожало и изо всех сил прижималось к Грешнову. Осторожно поглаживая обезьянку, говоря ей слова утешения, Ваня пришёл с ней на спортивную площадку, где уже находились Лев Львович и Олег Официант.
   Ласкин был в превосходнейшем настроении, шутил, смеялся, а Шептунков был напуган не меньше, чем его макака.
   - Ну вот и она, - сказал Лев Львович Олегу, - а ты переживал, что в Африку убежит.
   Хозяин хотел забрать свою подопечную, но Бася что-то оскорбительное по-своему выкрикнув, на руки к нему не пошла и только сильнее прижалась к Грешнову.
   Ласкин, добродушно посмеиваясь, заступился за животное:
   - Пусть у Вани посидит на руках, не нужно было её бить.
   - Так она же... - стал оправдываться Официант.
   - Ну и что с того? - Одернул Лев Львович. - Животное не может быть виновато, виноват всегда человек. Видишь, Ивана Даниловича она не кусает. Почему? Потому, что он добрый, хороший человек. Следовательно, кусают только кого?
   - Злого, недоброго?
   - Или недобрую, нехорошую. Бери обезьянку, погладь, приласкай и никогда не наказывай. Пожалуется, - отомщу.
   - Никогда! - С унизительным желанием угодить поклялся хозяин животного и подставил руки. На этот раз Бася с готовностью пошла к Олегу.
   - Я тебя не держу, - отвечая на умоляющий взгляд Шептункова, сказал Ласкин. - Иди. Всё потом. И Басе от меня купи лакомство. Заслужила.
   Убегая в сторону лестницы, Официант обернулся и крикнул:
   - Обязательно! И приласкаю, и куплю лакомство!
   - Вот ведь животные, они как дети, не помнят зла. - Глядя в спину убегавшему Шептункову, заметил Лев Львович и повернувшись к Грешнову поинтересовался. - Чего, Иван Данилович загрустил?
   - Да дед просит, чтобы я в Крым за помидорами съездил, а матушка собранную сумку увидела, стала ругаться, не пускает.
   - Из года в год - одно и то же.
   - Да. Как осень наступает, дед Петя говорит: "Вижу "старуху с косой", напоследок хочу помидоров отведать".
   - Они там действительно, особенные. Как говорил сатирик Аркадий Райкин: "вкус спецфический". Мы с Юрой в своё время тоже не раз мотались, помидоры вашему деду привозили. А вот Василий попробовал деда обмануть. Взял деньги на дорогу, а сам купил помидоры на рынке. Оставшиеся деньги прогулял.
   - С тех пор дедуля денег и не даёт. Усложнил задачу. Ссылается на Василия. Говорит: "И ты потратишь. Вот привезёшь, тогда и помидоры, и дорогу оплачу. Расчёт только по факту".
   Ваня тяжело вздохнул.
   - Так сильно достаёт? - усомнился Ласкин.
   - Сильно, - признался Ваня.- Купаю его в ванной, а он всё причитает:"Умираю, помидоров хочу".
   - Поедешь?
   - Нет.
   - Что так? На тебя не похоже. Не исполнишь последнюю волю умирающего?
   - Нет ни денег, ни времени, ни сил.
   - Вчера как раз мультфильм смотрел, где братья за молодильными яблоками для престарелого отца отправляются. Вспоминал тебя и твоих братьев, почти прямая аналогия. Вы тоже деду Петру молодильные помидоры возите.
   - Да. Похоже, - засмеялся Ваня. - Я об этом как-то и не думал.
   - Получается, прав дедушка ваш, что никого к себе жить не пускает и квартиру не отписывает? Скажет: "Помидоров с родины хочу". И вы едете. А так бы и палкой не заставить.
   Ваня поморщился, Лев Львович заметил это и сменил тему:
   - К чему мультфильм вспомнил? Понять не могу...
   - Почему старшие братья убили младшего? - попытался Ваня угадать ход мысли Ласкина.
   - Нет. Это-то мне ясно. Неясно, почему ему волк помогал? За что он так Ивана полюбил? Ну, спас он волку жизнь, тот отплатил ему добром, тоже помог. Но не до такой же степени, чтобы вместо Синеглазки в постель с Кощеем ложиться. Рисковать жизнью, ссорясь с Воителем из-за коня златогривого.
   - Волк не ложился с Кощеем в постель. На свадьбе в образе Синеглазки присутствовал, но перед поцелуем превратился снова в волка и сбежал.
   - Да, помню я всё наизусть. Кощей на свадьбу родню пригласил, собрал друзей, уважаемых в своём кругу. Хотел, чтобы было всё честь по чести. На угощение потратился, а они ему такую подлость.
   - Ну, так Кощей же был недостоин Синеглазки, а каждый получает только то, чего достоин. Волк в мультфильме - олицетворение справедливости. Как только Иван его из капкана освободил, так сразу в их царстве всё встало на своё место. Волк всё устроил по совести.
   - Ты ещё мальчишка, а рассуждаешь, как дед Пётр, который без малого век прожил. Хотя ты уже и в армии успел послужить, и не испортила она тебя, не изувечила.
   - Армия? - удивился Ваня. - Наоборот. У нас, например, всех увечных, изломанных исцелила, людьми сделала.
   - Скажи, пожалуйста! Я это подозревал. А чего же на неё столько грязи вылили и лить продолжают?
   - Не знаю.
   - И давно эти рассказы начались, ещё при коммунистах. Причём, Генку Гамаюна и Валерку Бахусова, они с пятьдесят четвертого года, провожали весело. Генка, помню, даже на мать обиделся, сказал: "Веселится. А вдруг война? Вдруг меня убьют?". Но всё это тоже говорилось по-доброму. А за эти десять лет до нашего с Юрой призыва, что-то произошло, точнее, за девять. Тут бы политотделам забеспокоиться, пристально посмотреть в глаза всем тем, кто эти провокационные слухи распускал. Знаешь, какая мне сейчас в голову мысль пришла? Сами же коммунисты сознательно, изо всех сил струну нашу и гробили. Теперь говорят: "Жили-то мы без царя в голове, всё это делалось неосознанно". А на самом деле сознательно. Сами же распускали и поощряли слухи про дедовщину, плодили и вскармливали инакомыслящих. Видимо, настолько противоестественна здравому смыслу была эта советская власть, что сами её защитники и апологеты с самого начала хотели от неё поскорее избавиться. Но видишь, придуманное, построенное на крови и обмане, хоть и прожило меньше человеческого века, твой дед до неё родился и после неё умрёт, но всё же семьдесят лет безобразия, - не хухры-мухры.
   - Я думаю, что у каждого был свой социализм. И шестидесятилетний человек ругает свой, а сорокалетний - свой. Но как ни крути, это была их жизнь. Это всё равно, что ругать мать с отцом. Ты с этим родился и вырос. Надо вести себя достойно, то есть быть снисходительным, - высказался Ваня.
   Лёва слушал Грешнова и улыбался.
   - Ей-богу, Иван Данилович, ты какой-то малахольный. Тебе двадцать два года. Рассуждаешь, как старик, а ведёшь себя, как подросток. Мы с твоим братом Юрой огромную жизнь прожили до двадцати двух лет. И чем только ни занимались.
   - Например?
   - Занимались в секции дзюдо, блистали на подмостках народного театра, сшили тряпичную армию, был у нас свой кукольный театр. Разводили кенаров на продажу, гоняли голубей с Толей Начинкиным. Смотрели все новые фильмы, читали новые книги, посещали театральные премьеры. Из кожи вон лезли. Юра к двадцати двум годам успел уже и родине послужить, и Орден Красной Звезды получить. В Москве призвали, через шесть дней был уже в Афганистане. Полгода только вода да ржаные сухари. И после всего этого он выбрал себе армию как поприще. Закончил военное училище, служил. Ну, как не уважать такого человека? Я к двадцати двум годам успел послужить "рогатому" в лице коммунистической партии.
   - Каким образом?
   - Безобразным. Был секретарем комсомольской организации завода.
   - А сейчас кому служите?
   - Всё тому же "рогатому", "шестёркам" его, то ли Ротшильду, то ли Моргану. Если честно, даже не знаю, кому из них. Какая разница?
   - Жить торопитесь.
   - Надо успеть.
   - А можно и не успеть?
   - А как же. Помнишь Высоцкого: "Мне дожить не успеть, так хотя бы допеть".
   - Допоёте?
   - Одному только Богу известно, - грустно заметил Ласкин.
   - А если бросить всё?
   - Пытался. В тюрьму посадили. Я там сломался. Напугали. Заставили вернуться на место управляющего банком. Всё это в прошлом.
   Ваня позанимался вместе со Львом Львовичем на брусьях, на турнике, поплавали в реке.
   Когда Грешнов собрался уходить, Ласкин протянул ему конверт с тысячью долларов, сказал:
   - Это тебе на восемьсот пятидесятилетие Москвы.
   - С Борисом можно поделиться?
   - Хоть на баб потрать. Они - твои.
   Ваня всё не решался взять конверт.
   - Когда дают, - бери, - назидательно сказал Лев Львович, - и ступай в своё прекрасное далёко.
   - Так я поделюсь?
   - Поделись, - разрешил Ласкин и, отвернувшись, пошёл к бане, где его ждала Ванда.
  
  

Глава двенадцатая

Ваня Грешнов и Люда Цветкова

   После зарядки на берегу Ваня побежал кормить деда, жившего отдельно в однокомнатной квартире нового девятиэтажного блочного дома.
   Неторопливо вкушая пищу, Пётр Кононович попросил искупать и побрить его.
   Раздался телефонный звонок.
   - Не поднимай трубку, - сказал хозяин квартиры, - это Васька беснуется. Или подними, скажи, что у меня нет сил с ним разговаривать. Соври, что я болен.
   Действительно, звонил брат Василий.
   - А я думал, трубку поднимет Костя, - голосом человека, затаившего обиду, сказал он. - Дед, что же, совсем не хочет со мной говорить?
   - Плохо себя чувствует, - передал Ваня слова деда.
   - Сколько помню себя, Кононович всегда плохо себя чувствовал. Всю жизнь на чужбинку. Андреича, отца нашего, укатал. Заставлял его больного с температурой встречать себя, таскаться на Курский вокзал. Теперь вы с Костей у него в холуях. Ты, смотрю, жизнь свою молодую деду посвятил. Не переживай, он ещё и тебя переживёт. Да-да. Всех похоронит, а перед этим пахать на себя заставит. Но ты когда-нибудь слышал, чтобы дед наш на кого-то работал? Кому-нибудь помогал? Всегда всё делает за чужой счёт. А за чужой счёт легко быть добрым.
   - Я не могу долго говорить, - постарался недовольным тоном пристыдить брата Ваня. - Что-то хочешь деду передать?
   - Да. Передай, чтобы жил он как можно дольше! - злобно выкрикнул Вася, но тут же спохватился, куда всё зло девалось, и заговорил тихо, мирно, по-деловому. - Ведь он общается весьма бодрым голосом. Очень бодрым. Замечательным голосом. Но при этом говорит: "Ничего не слышу, ничего не знаю. Разговаривайте с Костей или Ваней". Ну, ради Бога, я не против. А я ещё подумал: "Неужели ты будешь у деда?". Решил проверить. Да. Точно. Ты.
   - Мы с Костей - через день. Деду сейчас нужно, чтобы ежедневно кто-то был рядом.
   - Ну ещё бы. Ему надо. Он любого похоронит, но главное, ему надо. Сколько помню себя, - умри, но деду надо. Закопайся в могилу, но Кононовичу подай.
   - Вась, мне его ещё мыть и брить, - намекая на то, что разговор надо заканчивать, заметил Ваня.
   - Во-во! Давай! Хорошенько ему всё помой! - крикнул Вася и бросил трубку.
   После этих слов брата Ваня вспомнил комическую сценку из личной жизни, случившуюся с ним три года назад. Дома у них ночевала дочь двоюродного брата Кости - Аникуша. Была она совсем маленькой. Заглянула к нему в комнату и, чтобы он её тотчас не прогнал, сразу предупредила, что пришла по важному делу. Долго вспоминала, по какому, а потом серьёзно, как это делала её мама Алла, обращаясь к ней перед сном, спросила: "Ты это... Попу помыл?".
   Искупав и побрив деда, накормив его гречневой кашей с молоком, Ваня побежал по своим делам.
   А дел было невпроворот. Забежал в районную библиотеку, взял "Преступление и наказание" Фёдора Михайловича Достоевского. В школе не смог осилить, а теперь эта книга была необходима, как воздух.
   Подхватив дома сумку, собранную ещё утром, побежал на съёмную квартиру.
   Хозяин квартиры, Николай Цветков, так же когда-то работал на Московском радиотехническом заводе, был наладчиком аппаратуры. После закрытия предприятия попробовал свои силы на рынке, в охране, конфеты "помадка" у метро продавал, - ничего не получилось. Сидел дома, прятался от кредиторов, вздрагивал при каждом телефонном звонке, опасаясь, что это звонят из банка. И небезосновательны были его опасения. Он взял кредит для сестры на своё имя, сестра купила квартиру, деньги не возвращала, а угрозами стращали именно Николая. После нехороших звонков он уходил в запой и третировал семью. Сделали ему фальшивую инвалидность, думали, успокоится, но от этого он страдал и пил ещё больше.
   Родная его сестра, розовощёкая женщина, торговала на колхозном рынке. Она устроила туда Людмилу, старшую дочь Цветкова. Колина жена, Ольга, работала инженером на том же Московском радиотехническом заводе, после закрытия которого переучилась, стала налоговым инспектором.
   С семьёй Цветковых Ваню познакомил Костя Дубровин. После службы в армии Иван Данилович хотел самостоятельности, решил, что строгая матушка ограничивает его. Искал "свободный уголок". Костя предложил ему пожить у своих знакомых Цветковых.
   И квартира, и комната, которую хозяева сдавали жильцам, были более чем подходящие. Комната имела балкон, выходящий во двор, солнечная сторона, просторно. И цена символическая. Хозяева добрые, ласковые. Но что-то настораживало. В фильмах ужасов о том, что с героем скоро начнутся неприятные приключения, сообщает тревожная музыка. В жизни музыка не заиграла, ничего не насторожило Ивана Даниловича. Он согласился, стал предлагать деньги. В предыдущих квартирах с этого начинался разговор, хозяева просили оплату за месяц вперед, а тут денег не брали. И Иван Данилович, разговорившись с хозяйкой, желавшей сделать ремонт и не знавшей, с чего начать, порекомендовал ей Сергея Гаврилова.
   С этого всё началось. Сам он был у Сергея подручным и себе за ремонт денег не просил. Отремонтировали туалет, ванную комнату, стали делать кухню. Тут Иван Данилович попал в больницу с бронхитом. Доделывать кухню пришлось Серёге с помощью Истуканова, который ему не столько помогал, сколько поддерживал беседами и агитацией.
   Частые запои Николая Цветкова, сопровождавшиеся дебошами, как ни странно, не мешали жить Ивану Даниловичу в квартире Цветковых. Младшую их дочь Настю он водил в поликлинику, забирал из детского сада. Когда не с кем было оставить, возил её в цирк. Там работал его друг и пускал их через служебный вход бесплатно. Жил практически, как в своей семье. Спроси: "Зачем он всё это делает?", не ответил бы.
   Но всё было объяснимо, если посмотреть на старшую дочь Цветковых Людмилу. Училась она в консерватории по классу вокала, пела в хоре Новодевичьего монастыря, за что денег не платили. По протекции тётки ей приходилось всё лето торговать на колхозном рынке овощами.
   Собственно, чтобы быть к Людмиле поближе, Иван Данилович и шёл на все мыслимые и немыслимые жертвы. И даже жертвами всё это не считал. Людмила платила ему взаимностью. И открою вам тайну, обоюдная симпатия возникла у них мгновенно, взглянули друг на друга и поняли, что это судьба. Оля, мать Людмилы, рассказывая сослуживцам о дочери, с опаской говорила: "Прямо и не знаю, у них такая любовь, о которой только в сказках прочитаешь". И любовались на них все, как на живое чудо. Если шли они вместе, то на них засматривались даже те прохожие, которые торопились вызвать из телефона-автомата пожарных. Если же случалось им стоять на остановке в ожидании автобуса, то все обступали их и бесцеремонно рассматривали, как посланцев с иных, совершенных миров. Надо отметить, что и Ваня, и Люда были очень красивы, но поражало в них не столько физическая, сколько нравственная красота. Но и это ещё не всё. Молодые люди любили друг друга и не пытались это скрывать. Исходящего от них света мог только слепой не заметить. Несказанным наслаждением было созерцать их, идущих вместе. Грешнову бы жить у Цветковых безвылазно и наслаждаться обществом любимой, но у него была матушка, Юлия Петровна, дедушка Пётр, были литературные претензии. Пока служил в армии, пять его рассказов опубликовал солидный литературный журнал. Были друзья-студийцы, поступившие и учившиеся в театральных вузах, звавшие его в свою дружную театральную семью. Брат Василий уговаривал поступать в Оксфорд и Кембридж. Столько дорог предлагала жизнь! Какую выбрать? Всего хотелось, и всё, как казалось, само шло в руки. От перспектив кружилась голова.
   Добравшись до квартиры Цветковых, Ваня от хозяина узнал, что прямо перед его приходом звонил Василий и умолял ему перезвонить. Ваня перезвонил. Василий извинился за грубые слова, сказанные им в адрес деда и попросил зайти к нему в подвал для важного делового разговора. Подвал располагался по пути в комиссионный, в котором Ваня намеревался передать Борису его долю, - пятьсот долларов. Он пообещал зайти.
   В подвале Ивана Даниловича ожидала горячая встреча.
   - Пляши, - с порога ошарашил его Василий. - Место Сморкачёва освободилось. Будешь дежурить вместо него. Хочешь, - вирши свои пиши, хочешь, - девок на растление таскай. Нигде лучше работы не найдёшь. По-моему, в твоём положении, - самое оно. Нам с Бунтовым, помнится за работу привратниками в автобусном парке платили восемьсот пятьдесят рублей, а здесь будешь три тысячи получать, за которые твой дружок Боря на своём горбу холодильники и мебеля таскает, ломается день-деньской. Твоя же работа, - расписываться в журнале дежурств да ночевать здесь на мягких диванах десять раз в месяц, попугая кормить. Эх, мне бы такой подвал в твои годы! Привёл бы красавицу, раздел бы до пояса, посадил на колени.
   Ваня вспомнил брата двадцати двух лет. Дело было на остановке. Пьяного Василия в автобус сажала старуха, с которой тот провёл ночь. Весь автобус над ним смеялся, включая водителя. Одному двенадцатилетнему Ване было стыдно за брата и не до смеха.
   - Отчего же до пояса? - поинтересовался Никандр.
   - Это мой тебе братский подарок, - не отвечая Уздечкину, продолжал Вася. - Чего не радуешься, не кричишь "ура"?
   - Лев Львович мне на праздник города пятьсот долларов подарил, пока перебьюсь.
   Ваня достал конверт из книги и протянул брату, чтобы тот убедился в искренности его слов.
   - У Гимнаста денег много, некуда девать, - с нескрываемым раздражением сказал Василий, автоматически пересчитывая купюры. - Да тут у тебя чуть больше.
   - Там тысяча, но моя только половина.
   Василий вложил конверт в книгу.
   - Что читаете? - спросил Никандр. - Позвольте поинтересоваться?
   Уздечкин повертел книгу и вернул её хозяину.
   Ваня попрощался и побежал в комиссионный. Отыскал в магазине Бориса и подошёл к нему. Бахусов не скрывал неприязни к своей работе и к коллективу, ему платили той же монетой.
   - Освоился? - кивая на рабочий халат с закатанными рукавами, - спросил Грешнов.
   - Терплю ради одной цели.
   - Место Бунтова хочешь занять?
   - Тише ты. Здесь слышно всё, как в концертном зале консерватории.
   - Вот тебе плата за труды, от меня и Льва Львовича.
   Ваня достал конверт из книги, заглянул в неё, там было пусто.
   - Наверное, деньги у брата остались, - сказал он вслух, - к Василию перед тобой забегал. Не беда, деда обедом покормлю и наведаюсь к нему в подвал.
   - Сначала наведайся, а потом корми обедами. Сколько Гимнаст передал?
   - По пятьсот, и не рублей.
   - Долларов? Ну, ты артист. Беги в подвал сию же секунду, - Борис аж просиял от нахлынувшей радости. - Может, я сегодня же с работы уволюсь.
   - Не уволишься, у тебя идея, - остудил его Ваня.
   - Грузчики? - раздался женский крик.
   - Да! Слышу, Зинаида Богдановна. Сейчас подойду, - ответил Бахусов жене Бунтова, работавшей в магазине на приёмке товара.
   - Пристаёт? - шепотом спросил Ваня, глядя на похотливые глаза Угаровой.
   - Беги в подвал. Как деньги возьмёшь, - сразу ко мне, - напутствовал Борис, перед тем, как идти к Зинаиде Богдановне.
   Пришлось Грешнову возвращаться в подвал. Брата Василия на рабочем месте не оказалось.
   - А где? - неопределенно поинтересовался Ваня.
   - Василь Данилыч ушёл, - доложил Уздечкин.
   - Я у вас деньги не оставлял? - осторожно поинтересовался Грешнов-младший.
   - Насчёт денег ничего сказать не могу, спрашивайте брата, - так же неопределенно ответил цыган.
   Ваня побежал кормить деда, но по дороге был остановлен приезжими бандитами.
   Что же за это короткое время произошло? Оказывается, Боря вышел из комиссионного на крыльцо покурить, а за одно и проконтролировать друга, - вход в подвал находился в поле его зрения. Бахусов заметил, что вопреки их договору Ваня выйдя от Василия пошёл в противоположную от магазина сторону. Тут как тут на пороге комиссионного появились бандиты поприветствовавшие его вопросом "Какие проблемы?". Борис от страха сказал им, что у него есть приятель задолжавший ему пятьсот "зелёных" и он готов поделиться, если они помогут ему вернуть его деньги. Показал на Ивана Даниловича. Те посадили вышедшего из магазина грузчика в свой ржавый "Форд" и поехали за Грешновым.
   - Притормози, сынок, - услышал Ваня окрик из обогнавшего его и с визгом затормозившего автомобиля.
   Грешнов остановился и, глядя на искусственно свирепые лица ребят, торчавшие из окошек авто, засмеялся. Бандиты смутились, не рассчитывая на такую реакцию.
   - Что смеёшься? Мы что, похожи на клоунов, - спросил сидевший за рулём.
   - Смеюсь, что "сынком" назвали. Отца-то я похоронил, в армии отслужил. "Сынковать" вроде как некому.
   Иван Данилович, в отличие от Бориса, совершенно не испугался ребят, корчивших из себя телевизионных бандитов.
   - Тут к тебе вопросы есть, - сказал водитель. - Говорят, ты долгов не возвращаешь.
   Он кивнул на заднее сидение, где в окружении двух других бандитов Грешнов увидел Бориса Бахусова.
   - Вы что, обалдели? - испугался за них Иван Данилович. - Отпустите его и езжайте домой. Если кто прознает, чем вы тут занимаетесь, вам не поздоровится.
   И столько было правды и сострадания в его словах, столько нелицемерной братской любви, что бандиты не знали, как себя вести. Они вытолкнули Бориса из машины, и сидевший за рулем сказал:
   - Разбирайтесь сами, как хотите.
   Выругался вдогонку и машина уехала.
   - Зачем ты каждому встречному рассказываешь, что я тебе должен пятьсот долларов? - спокойно спросил Ваня.
   - А деньги где? - вопросом на вопрос ответил Бахусов, которому было стыдно за свою слабость.
   - Послушай, Боря, давать тебе деньги или не давать, на то была и есть моя личная воля.
   - Нет, не твоя. "Баксы" дал тебе Ласкин?
   - Да.
   - Для чего? Чтобы ты мне половину отдал? Ты, наверное, неправильно его понял. На самом деле он дал тебе их только для того, чтобы ты передал их мне. Я ещё с ним поговорю, узнаю.
   - Поговори. Узнай, - согласился Ваня.
   Покормив деда макаронами с мясом, Ваня поехал на репетицию в народный театр.
   До армии он посещал студию при народном театре. На службу его провожали во фраке Евгения Онегина, в цилиндре, в плаще, в белых перчатках. Казалось, всё это было сто лет назад. После армии от их студии ничего не осталось. Ребята-студийцы жили новой жизнью. Кто-то служил ещё в армии, кто-то был в труппе народного театра. Пять человек, три парня и две девочки, поступили в театральные училища. Ваня со всеми поддерживал связь.
   Когда Грешнов занимался в студии, то репетировал Хлестакова в "Ревизоре" и графа Альмавиву в "Женитьбе Фигаро". Жизнь казалась легкой и понятной. А вернувшись после армии на "гражданку", он почувствовал, что смотрит на всё уже другими глазами, и нет той непринужденности, той легкости бытия. Решил, что подобное состояние и называется словом "повзрослел".
   Боря Бахусов по прозвищу "Седой", посещавший вместе с ним студию, духом театра не проникся, и даже вспоминать о своей короткой жизни в искусстве стеснялся. Он какое-то время работал в "шиномонтаже" у отца, а затем, по просьбе Льва Львовича, устроился грузчиком в комиссионный магазин к Бунтову.
   В театральную студию Ваню с Борей привёл Костя Дубровин, много лет отдавший народному театру. Завзятый театрал, до самого последнего времени преподававший в МГУ русский как иностранный, Костя и теперь не пропускал ни одну премьеру.
   Вернувшись из народного театра, Ваня покормил деда ужином. Он собрался было идти домой к матери, но раздался телефонный звонок.
   - Не говори с ним, - посоветовал Пётр Кононович, - должно быть, уже пьяный совсем.
   И как в воду смотрел.
   - Ну, понятно, понятно. Сейчас он особенно старенький. Особенно больной, - говорил Василий пьяным голосом. - Ты и посуду ему помой, и влажную уборку сделай. Уже сделал? Ну, понятно, что это отдельно надо делать. Куда уж деваться? Ну, а что я? Постоянно сыто-пьяно, живу приятно, пью "Чинзано", пью "Мартини", виски пью. Как это? Я уже пел: "Сыто-пьяно, пью "Чинзано"". В квартире ремонт сделал, мебель подкупил и прочее. Вот, на днях ходили с Наташкой, новую мебель заказывали. Ты видел мой ремонт? Обязательно приходи посмотреть. Давай, давай. Приходи всей семьёй. А то Наташка говорит... Может, даже от Мартышкина. А мне всё равно, я приму чужого ребёнка. Я детей люблю, ты, Костя, меня знаешь.
   - Это не Костя, ты с Ваней беседуешь.
   - Обязательно. Обязательно позвоню. И вы мне звоните. Костенька, извини, я сейчас должен звонить Ивану Данилычу.
   - Ты с Ваней разговариваешь! - крикнул в трубку младший Грешнов и хотел прервать разговор, как на вдруг другом конце провода произошло оживление.
   - Ваня, не переживай. Деньги твои целы. Но тебе надо будет подъехать за ними на такси к ресторану "Корабль" и доставить меня, пьяного, домой. Генка Гамаюн напоил меня, хочет обобрать. Так что поторопись.
   Не успел Ваня хоть что-то ответить, как в трубке забарабанили гудки.
   Делать было нечего, пришлось брать такси и ехать к ресторану "Корабль" за пьяным Василием.
  
  

Глава тринадцатая

Василий Грешнов и Миша Профессор

1

   Предыдущую главу мы закончили звонком Василия из ресторана "Корабль". Интересно будет проследить весь тот день Грешнова в подробностях. Напомним читателю, это было второе сентября.
   Утром из Нинкиного окна Василий заметил Сморкачёва, спешившего в продуктовый магазин. "Всё можно изменить, кроме привычек", - самодовольно подумал Василий и на обратном пути подстерёг своего бывшего "оруженосца".
   Возвращавшийся в приподнятом настроении Влад не ожидал увидеть у подъезда Майи Каракозовой своего "вчерашнего" руководителя.
   - Поздравляю. Послали учиться, а ты сразу докторскую защитил, - восхищённо глядя на дезертира, сказал Грешнов и предложил сделать кружочек по двору.
   Не дожидаясь ответа, он взял Сморкачёва под руку, и они побрели по указанному Василием маршруту.
   - Головокружительную военную карьеру ты сделал. Из дезертиров - сразу в наполеоны.
   - Почему в наполеоны? - не понял Влад.
   - Не забивай голову. А впрочем... У Майи в детстве было два прозвища. С подачи учителя истории, то бишь моей матушки, Юлии Петровны, её звали "Жозефина". Пришла на урок с буклями, как у художника Борисова-Мусатова на картинах, именно в тот день когда проходили они Наполеона. А во дворе её дразнили "совой". Носила очки, в них глаза казались большими, да и лицо у неё широкое. Есть в ней что-то и от Жозефины, и от совы. Женщина-загадка. Конечно, те, кому за тридцать, уже не мечтают о большой любви, только о большом... Гм, гм, чувстве-с. Профессор сам виноват. Она уже и так, и эдак. И наизнанку выворачивалась, а он всё замечать не хотел. Её одно время "семафором" прозвали, - любила голой перед окнами ходить. В доме напротив, в сгоревшую квартиру Серёжа Гаврилов вселился, так у него вся дворовая шпана собиралась, гроздями свисали с балкона, пялились. А ей нравилось, хоть какое-то внимание, хоть что-то в смысле женского отдохновения. А то ведь такие истерики закатывала, что хоть святых выноси. Сам неоднократно был свидетелем.
   - Она и сейчас на Профессора кричит, а он молчит, вроде как не замечает, - подтвердил Сморкачёв. - а со мной ласковая.
   - Я тогда уже разговаривал с Мишей на эту тему, дал брошюрку почитать. Не кто-нибудь, философ Платон написал, а он всё отмахивался.
   Грешнов достал сложенный вчетверо замусоленный тетрадный лист.
   - Всё интересное я выписал, - сказал Василий и, развернув листок, стал читать. - "У женщины, та их часть, что именуется маткой, есть не что иное, как поселившийся внутри их зверь, исполненный детородного вожделения. Когда зверь этот в норе, а ему долго нет случая зачать, он приходит в бешенство, рыщет по всему телу, стесняет дыхательные пути. И не даёт женщине вздохнуть, доводя её до последней крайности и до всевозможных недугов, пока, наконец, женское вожделение и мужской эрос не сведут чету вместе, и не снимут, как бы урожая с деревьев". Каково? Сильно сказано. Всё описал в подробностях ещё в Древней Греции. Так что давай, не затягивай с зачатием.
   - Постараюсь, - виновато процедил Сморкачёв.
   Грешнов посмотрел на Влада и усмехнулся.
   - Что не так? - поинтересовался дезертир.
   - Вспомнил, как в баню с тобой ходили.
   - В какую баню? - не понял Сморкачёв.
   - В новую, что для Ласкина простроили на берегу.
   - И что?
   - Ручки, ножки у тебя тоненькие, как ниточки. Голова лысая, похожа на колобок. И только орудие размножения даёт понять, что ты - не рахитичный ребёнок, но зрелый муж. Смешно на тебя, на голого, смотреть. Каких только существ создатель не вылепливает! Ты словно собран из запчастей, оставшихся невостребованными, а "погремушку" получил в качестве компенсации за сугубое уродство. То есть, я хотел сказать, разительное несоответствие. И вот оно, воспетое поэтами, женское сердце. Красивая, богатая, статная полюбила тебя с такой страстью, словно ты - Илья Муромец. Но ведь ты же не былинный богатырь, не защитник угнетённого народа. Ты - плут, мошенник и вор, такой же, как я с Никандром. За что тебе такое счастье? Нож из кармана вынимаешь? Что блестит у тебя в руке?
   - Динарий с профилем Тиберия. Точно такую же серебряную монету держал в руках Иисус Христос, говоря: "Кесарь изображён? Кесарю дайте кесарево".
   - Ты к чему это клонишь?
   - Раньше я не понимал, зачем монеты коллекционируют. А ведь это же - живая история, которую можно потрогать. Не хочу я ни в Бауманский, ни в Губкина. Я теперь на исторический факультет МГУ хочу поступить.
   - Влад, ты что, на меня обиделся? Я же тебе правду сказал, а на правду обижаться нельзя.
   - Вот и я говорю то, что думаю. Поживу пока у Каракозовых, а там...
   - А кто бабе Паше ремонт делать будет? Владивосток краснеет за тебя.
   - Никандр справится один. В крайнем случае, вы поможете.
   - Не задирай нос высоко. Смотри, как бы не пришлось в чём мать родила в окно прыгать.
   - Майя пообещала мне всё: и стол, и кров, и паспорт. И даже гарантировала поступление в тот вуз, в который захочу.
   - Не верь женщине.
   - Всего хорошего, Василий Данилович, - холодно попрощался Сморкачёв и скрылся в подъезде.
   Василий вернулся к Начинкиной, позавтракал и отправился в подвал.
   - Теперь, когда Сморкачёв вышел в люди, - мечтательно сказал Грешнов Никандру, - возьму-ка я брата Ивана на его место.
   Грешнов выпил с Никандром и, вспомнив вчерашнюю обиду, полученную от деда при Мартышкине, позвонил Петру Кононовичу. Ругался с поднявшим трубку Иваном Даниловичем. Да так и оборвал разговор, не сделав того предложения, которое сделать хотел. Вспомнив о своём добром намерении, Василий позвонил на квартиру Цветковых и через Николая передал просьбу, о которой мы с читателем уже извещены. В конце концов, братья созвонились, и Иван Данилович пришёл в подвал, сообщил о получении от Льва Львовича тысячи долларов.
   Ваня был под впечатлением от книги Федора Михайловича Достоевского "Преступление и наказание".
   - Ты влюбился, - утвердительным тоном сказал ему Василий.
   - В Соню Мармеладову и Раскольникова, - ответил Иван Данилович и, попрощавшись, вышел из подвала.
   - Что книга последняя скажет, то на душу сверху и ляжет, - глядя в проём двери, в котором минуту назад скрылся младший брат, прокомментировал Василий. - Очаровывается любым эстетическим вывертом.
   - Шпана, - поддержал начальника Никандр.
   - Нет. Мой Иван Данилович - парень задумывающийся. Подлинен, искренен. Таких нам не надо. Нужен проходимец. Ведь кто мы по сути такие? Мы - люди "особых поручений" при Льве Львовиче. Пошлет Ласкин забрать скрипку Страдивари со свежими следами крови от последнего её владельца, разве Ваня выполнит это ответственное поручение? Нет. А мы - выполним. Гимнаст знает это и именно за нашу преданность зарплату нам платит, а не за то, что на мебели его сидим, подвальную пыль нюхаем да попугая кормим.
   - Согласен, - подтвердил Уздечкин.
   - Понимаешь, Никандр, не всякий опыт нужен человеку. Мой отец - с двадцать четвёртого года, он - как дедушка Пётр, как мамины братья, воевал на страшной войне, на такой, на которой временами переставал быть человеком. Но он выполнял свой священный долг, - Родину от врагов защищал. Почему я именно тебе всё это говорю? Потому что ни один цыган, ни один еврей об этом не забывает. А вот Борька Бахусов, я сам это видел, уже выкидывает руку в фашистском приветствии. Так называемую "зигу" показывает. Кто его этому научил?
   - Сам научился, - предположил Никандр.
   - А почему? Во-первых, оторвался от корней парень. Не чувствует себя наследником великого народа, сломавшего хребет Гитлеру. А во-вторых, потому что на другие жесты тире выходки ни родитель его спившийся, ни те, кто над родителем, уже не реагируют. Докричаться до них молодёжь не может, а молодые люди хотят внимания, хотят быть полезными, нужными, услышанными. Что конечно, Борьку не оправдывает. И, если ещё раз увижу "зигу" в его исполнении, то сам ему эту поднятую руку сломаю, и Льву Львовичу наябедничаю, чтобы ни копейки ему не давал.
   - Вот, - протягивая Василию доллары, сказал Уздечкин.
   - Что это? - театрально подняв брови, спросил Грешнов. - Ты что это мне показываешь? Ты моего брата родного обворовал?
   - Отшельникам деньги не нужны.
   - Знаешь, Никандр, за что цыган порой недолюбливают? В вашей среде есть характеры, заключающие в себе олицетворение непорядочности. Мой брат, Иван Данилович, - он не отшельник, он русский скиталец. А это совсем другая жизнь. Положи эти деньги туда, где их взял.
   - Зачем? - искренно удивился "оруженосец".
   - Таковы требования Высокого и Прекрасного, к чему, собственно, мы и должны стремиться. Чем, скажи ты мне на милость, художник отличается от простого человека?
   - Рисовать умеет, - предположил Уздечкин.
   - Я говорю о художнике в широком смысле этого слова.
   - Умеет выполнять большие картины.
   - Тьфу ты! Воображением! Вот чем художник отличается. Помню, приехал я к деду в деревню, к другому деду, не к Петру Кононовичу. Вечер. Тьма такая, что хоть глаз коли, а он свет не включает. Спрашиваю: "Почему?". А он мне в ответ целую историю рассказал: "Летел ночью самолёт, и у него закончилось горючее. Увидел лётчик в темноте огонёк, думает: "А вдруг аэродром? Хоть один шанс из тысячи, но всё же". И направил он свой самолет на свет. А это был сельский дом".
   - И чего только люди не придумают, - рассердился Никандр.
   - А дед верил. Почему? Потому, что был художником. Простые люди, такие, как мы с тобой, они к окружающему миру приспосабливаются. А художники, они, конечно, тоже приспосабливаются, но при этом ещё и кумекают, как бы им этот мир украсить, улучшить, подсветить. Даже в ущерб собственному здоровью. Понимаешь?
   - Ищут пути, страдают, мучаются, - смеясь, продолжил Васину мысль Уздечкин.
   - Да, - не поддерживая его насмешливый тон, серьёзно сказал Грешнов. - И не всегда находят. Поэтому так мало живут.
   Неожиданно для собеседников в подвал заявился Миша Профессор. Не высказывая обид, Каракозов уселся на свободный стул и уставился в угол. Не зная, как утешить рогатого мужа, Грешнов, волнуясь, завёл пространный разговор.
   - Это только у нас могли придумать, - возмутился Вася, - платные туалеты.
   - Веспасиан, - пробормотал Миша.
   - Что? Не понял? - засуетился Грешнов, решив, что Каракозов принялся ругаться.
   - Веспасиан, говорю. Это тот римский император, который первый ввёл плату за пользование общественными туалетами. "Деньги не пахнут".
   - Это точно, - согласился Василий.
   - Эту фразу: "Деньги не пахнут" приписывают Веспасиану.
   - Всё-то ты, Миша, знаешь, - восхитился Никандр. - Поверишь ли, но у моей матери тоже была фамилия Каракозова.
   - Только ты, Никандр, в современной России станешь врать, что у матери была фамилия человека, покушавшегося на цареубийство, - добродушно смеясь, сказал Грешнов.
   - И что с того? - стал оправдываться Уздечкин. - У нас главный - отец, а матерью может быть кто угодно.
   На эти слова Никандра усмехнулся даже Миша, которому было явно не до смеха. Именно эта реакция Профессора вывела Никандра из себя.
   - А что я такого сказал? Опять сделали из меня предмет для своей насмешки. А вы знаете, Михаил, что никто из людей не может увидеть восход солнца раньше цыгана?
   - Нет, я этого не знал, - чистосердечно признался Каракозов.
   - То-то же.
   И тут Мишу Профессора прорвало. Он завопил:
   - Да что же это получается? Он ей засунул?
   Обнимая Мишу, по-отечески нежно утешая, Никандр сказал:
   - По другому не бывает. Смирись.
   - Да что же это такое? А? - не хотел смиряться Каракозов.
   - Жизнь! - ответил Уздечкин. - Это жизнь.
   - Да как же это? Я с такой формулировкой не согласен!
   В подвале всё дрожало от раскатов хохота. И что для одного было трагедией, всеми остальными воспринималось, как реприза, эстрадная юмористическая сценка.
   Когда успокоились, вспомнив Мишину раскладушку и аскетический образ жизни товарища, Василий заявил:
   - Тебе надо купить хорошую двуспальную кровать. Срочно.
   Не мешкая, приятели отправились в мебельный магазин, открывшийся в помещении бывшей булочной-кондитерской. И на Мишин вкус выбрали там диван "клик-кляк" леопардовой расцветки. Заплатили, оставили адрес. В магазине пообещали через три часа доставить покупку.
   - Видишь? Начало положено, покупку надо обмыть.
   - Я не пью, - заявил Миша.
   - Ты не один, другие пьют.
   - Пойдём в магазин, куплю, что скажешь, - смирился Профессор.
   Зашли в продуктовый магазин. Миша заметил Борю Бахусова и крикнул через весь зал:
   - Боренька, мне сейчас новый диван привезут, приходи смотреть.
   Только что отпущенный бандитами Бахусов, улыбнулся непосредственности своего бывшего учителя йоги и потупил печальный взор.
   Десять лет назад Каракозов на общественных началах после занятий в школе преподавал учащимся йогу. Иван Данилович, Боря Бахусов и многие другие, желающие нового, занимались в спортзале под руководством Михаила Андреевича.
   Купили водки, пива, вина, закусок. Никандр всё это понёс в подвал, а Василий с Мишей пошли покупать постельное бельё. Когда подошли к прилавку, Каракозов с простодушием сообщил продавщице:
   - Понимаете, мы с Васей сейчас купили себе диван леопардовой расцветки, хотелось бы такое же бельё дивану в тон.
   Продавщица вопросительно взглянула на Грешнова и не могла сдержать улыбку.
   - Не мы, Миша, а ты купил себе диван, - поправил Каракозова Василий. - И дома тебя ждёт законная жена. А то ты так всё это говоришь, что люди о нас плохо подумают.
   - Или хорошо, - подыграла продавщица.
   - Это я и хотел сказать, - стал оправдываться Миша Профессор.
   Воспользовавшись тем, что продавщица закопалась в белье, ища подходящую расцветку, Грешнов приглушённо вспылил:
   - Может, ты и хотел так сказать, но сказал обратное. Получилось, что мы с тобой - два "голубя" и пришли...
   - Ну да.
   - Что "да"? Ты не сечёшь самых простых вещей. И "Седого" в краску ввёл.
   - Не понимаю.
   - Если в гости зовёшь девушку и говоришь: "Приходи, новую двуспальную кровать смотреть", то она понимает, зачем ты её приглашаешь. И, если молодого смазливого парня зовёшь посмотреть раскладной диван, то все окружающие тоже понимают, что вы - два любовника. И ты это сообщаешь громогласно на весь магазин. А теперь и продавщице белья: "Мы купили диван, дайте нам простыней". Что может она подумать?
   - Мне от всего этого ещё сильнее жить не хочется, - признался Каракозов.
   - От чего "от этого"?
   - От осознания собственной никчёмности.
   - Да ладно, "жить не хочется". Надо на всё смотреть сквозь пальцы. Я измену имею в виду. Плюнь и разотри. Да не в прямом смысле слова. Уборщица сейчас убьёт нас с тобой. Я в смысле "забудь".
   Купив постельное бельё, приятели пришли в подвал и сильно напились. До того сильно, что Миша не смог подняться из-за стола. принимать диван "клик-кляк" решено было отправить Никандра. Он же должен был разведать, окончательно ли Майя порвала с Мишей, или же рогатому мужу можно было на что-то надеяться.
   Уздечкин со знанием дела исполнил роль хозяина. Грузчикам из мебельного он показал, куда ставить диван, а из данных ему для расчёта денег передал им только четвёртую часть. Грузчики стали роптать.
   - Нас же четверо, - возмущались они.
   - Вы бы ещё вдесятером пришли, - спокойно отвечал Никандр. - Вижу, вы всё перепутали.
   - Чего мы перепутали?
   - Вы, наверное, решили, что я у вас деньги прошу. Так я у вас не прошу, я вам даю. Идите и помните мою доброту.
   Проводив недовольных грузчиков, Уздечкин вспомнил о втором поручении и постучался в комнату Каракозовой. Майя выглянула и для разговора предложила пройти на кухню.
   Отказавшись от предложенного чая, Никандр выпил рюмку водки и, не мудрствуя лукаво, сказал:
   - Послали узнать, всё у тебя с Мишей или Профессору можно на что-то рассчитывать?
   Изменница заплакала. Всхлипывая, стала жаловаться на супруга:
   - Хотя бы маленький перл, я же всё-таки женщина.
   Много ещё разных слов говорила Каракозова. Уздечкин к ним не прислушивался, считая, что ответ получен. На прощание выпил ещё рюмку водки и ушёл.
   Вернувшись в подвал, доложил то, что услышал:
   - Что она? Как? - кинулся к нему протрезвевший Каракозов.
   - Плохо. Плачет. Говорит: "Я ведь женщина, а Миша Профессор меня мало пёр".
   Каракозов так и ахнул, подумав: "Пускаться в подобные откровения с человеком, которого видишь в первый раз?". Михаил Андреевич всмотрелся в глаза чайного цвета. Глаза не лгали. Цыган смотрел на него спокойно, во взоре преобладало сострадание.
   Столь пристальное внимание к своей персоне Никандр растолковал по-своему. Решил, что от него ожидают более подробного отчёта. Подумал и добавил:
   - Известное дело, женщина любит двух вещей.
   - Каких? - с интересом спросил Каракозов, рассчитывая услышать мудрый совет от человека, прожившего немалую жизнь.
   - Почаще, подольше. Да подлиньше, потолще, - с неподдельной искренностью поделился Уздечкин жизненной мудростью.
   Василий глянул на вмиг побелевшее лицо Михаила, плеснул ему водки в стакан и закричал на Никандра:
   - Молчи, дурак! Твоё мнение никому не интересно!
  
  

2

   Вечером Василий зашёл к Начинкиной и стал жаловаться.
   - Миша своим нытьём меня в могилу сведёт. Ходит по подвалу взад-вперед и твердит одно и то же. Больного человека слушать невозможно.
   - А что он повторяет? - проявила интерес Нина.
   - "Жить не хочу, хорошо бы умереть", и тут же хватает тонометр и начинает мерить себе давление. Откуда аппарат в подвале взялся, ума не приложу. Неужели от шарлатана остался?
   - Серенький? Мой. Значит, у тебя его оставила, а сама обыскалась.
   - Так говорю же, сидит и сиюминутно замеряет себе давление, боится внезапной смерти. Я раньше не знал, как выглядит сумасшествие, а теперь, насмотревшись на Мишу, знаю. Человека раздирают противоречивые желания. Он и жить не хочет, и умереть боится. Не может оставаться один, и рядом с собой никого не терпит. Закоренелый трезвенник, пить стал хуже алкаша. А главное, чудовищная злоба и ненависть ко всем, включая себя самого.
   - Бесы мучают, - резюмировала Нина.
   - Это точно. А через Профессора и всех нас достают.
   Грешнов стал подробно рассказывать, как покупали они Мише новый диван, как посылали Уздечкина в качестве парламентёра.
   Нина вполуха слушала и одновременно с этим занималась любимым делом, - заводила музыку, комментируя Василию то, что доносилось из динамиков. Это была её защита от неприятностей мира сего.
   - Ладзарелла-озорница, - выкрикивала Начинкина смеющимся голосом, - в исполнении Альдо Конте на итальянском языке. Мужчина, пригласите девушку на танец.
   Василий с неохотой оставил стол и подойдя, обнял Начинкину в тот момент, когда песня закончилась. Грешнов решил вернуться к трапезе, но "девушка" вцепилась в него маникюрными коготками и удержала кавалера подле себя.
   - А это, - "Джонни, ты не ангел", поёт Эдит Пиаф, - объявила Начинкина новую песню, зазвучавшую из динамиков. - Румынская народная в переводе на французский.
   - Румынская? - усмехнулся Василий. - Заставлю Никандра выучить.
   - А это - "Белла Донна", поёт Вико Торриани. "Белла, Белла донна, Белла дорогая", - подпевала Начинкина, - "Я тебя на закате ожидаю".
   Песня после первого куплета закончилась и началась другая. Нина прокомментировала:
   - "Марина, Марина", - поёт Клаудио Вилла.
   - Ты - как диск-жокей. Не успеешь в одну вслушаться... Зачем так нар?зала? - спросил Василий, улыбаясь, прижимая к себе Нину всё сильнее.
   - "Нар?зала"? Это тебе не колбаса. Это - попурри из песен зарубежной эстрады. О! Слушай! Ренато Карасоне, "Эй, мамб?, мАмбо Италия".
   - Приятная песня. Хоть и старьё, но они у тебя все хорошие.
   - Я без ума от этих песен. Ой! "Лягушка", поёт Франсис Лемарк.
   - И как ты только имена и названия запоминаешь?
   - "Ослик", Альдо Конте. "Мой чучарелло" - это "ослик".
   - А эту я знаю, - обрадовался Грешнов, услышав вдруг знакомую мелодию. - "У самого синего моря, со мною, ты рядом со мною, и солнце светит прямо в левый глаз...".
   - Это японская народная песня, а наши переделали.
   - Молчи, Нинка, молчи! - поймав кураж, начал выступление Василий. - Говорит и показывает Москва! Передаём в прямом эфире мечты о будущем!
   - О будущем?
   - Да. Ведь я же, взгляни на могутные плечи мои, большой художник. Но нет пророка в отечестве своём. Помнится, ещё на службе в армии я так оборудовал Ленинскую комнату стендами и наглядной агитацией, что замполит передо мной встал на колени. Говорит: "Ты, Грешнов, стопроцентный, без примеси гений". Его за то, что он передо мной на коленях стоял исключили из партии и выгнали из армии. Кто-то нас видел и донёс. Какая-то злобная и завистливая... Я даже знаю, кто. От тебя секретов нет. Я сам же на него и донёс.
   Нинка захохотала.
   - ...Но дело не в этом, - продолжал Василий. - Понимаешь, замполит, зная, что я на него донесу, что его исключат из партии и выгонят из армии, просто не смог не встать передо мной на колени.
   Нинка захохотала громче прежнего.
   - Такова сила искусства, дорогая моя. Настолько мощное он получил потрясение.
   - Что же ты там нарисовал? Ленина с длинными волосами?
   - Лучше, значительнее. Одной тебе, как на духу. Ведь я не просто большой художник, но ещё и размашистый. Можно сказать, баталист. Мне не колонковые кисточки, а малярные квачи подавай. Конские хвосты на древках.
   - А почему квачи?
   - Потому что они "квакают", когда их в ведро с краской опускаешь. Вот с таким оружием живописца-плакатиста я бы смог разгуляться, выразиться. Эх, мне бы в трижды пр?клятую, в их Сохо. Я бы открыл американцам их заплывшие от гамбургеров глаза, они бы ужаснулись своей мерзости. Поедешь со мной в Сохо? Никому не предлагаю, одну тебя зову.
   - Поеду, - смеясь, сказала Нина. - На край света пешком пойду. И куда ты только меня не звал, - и в Рим, и в Сантьяго, и на Кубу. Хорошо с тобой, всегда что-нибудь сочинишь, придумаешь.
   - Не сочиняю. Хоть завтра с тобой поехал бы. Но там же южное полушарие, там ещё зима. А зимой океан замерзает до волнорезов. Знаешь, я ведь там, в ихней проруби кита поймал.
   - Не знаю. Про кита ты ещё не рассказывал, - засмеялась Начинкина.
   - Ну, конечно, не семнадцатиметрового, маленького, детёныша. Девять метров тридцать семь сантиметров. Там же проруби огромные. Я удочку забросил и за нижнюю губу его подцепил, подтянул к кромке льда, дал ему воздуха понюхать, чтобы голова закружилась, да как огрел молотком по носу. А нос у китов - самое слабое место. Он и околел. Из его усов мне местные женщины свитер, варежки и три пары носков связали. А из туши китовой десять вагонов тарани нарезали, насушили под жарким чилийским солнцем. Девять вагонов я в Сантьяго отправил, продать на центральном рынке, а один раздарил местным выпивохам.
   - Не жалко было?
   - Жалко. Но зато целый год попивал дармовое пиво. Зайду в их пивную, и меня угощают. Печень новая была, сбоев не давала. Пожил я там в своё удовольствие.
   Нина хохотала до самозабвения. Она бесконечно могла слушать простодушное враньё Василия, но как только музыка закончилась, они вернулись к столу.
   - Плечо болит, - пожаловался Грешнов. - Ты по утрам зарядку делаешь?
   - Не делаю, - переместившись к Василию за спину и разминая ему больное место, созналась Начинкина. - Мне зарядку делать лень. Хотя это и неправильно.
   - Что же ты делаешь, когда просыпаешься? Всегда такая свежая, бодрая.
   - Просыпаюсь не раньше девяти. Потянусь в постельке по-кошачьи, ручки, ножки. Сделала потягушечки, пошла умываться. Хорошенько вымыла уши, интимные места.
   - С этого места поподробнее.
   - Включила музыку, потому что без музыки жить не могу. Слушаю её и одновременно крашусь, одеваюсь, убираю постель.
   - Ты обещала рассказать подробно.
   - Умываюсь, лицо мажу дневным кремом "Зелёный чай", фабрика "Свобода". Это лёгкий крем. Наступят холода, стану мазать лицо жирным кремом. Как только крем впитался, достаю косметику, ватные палочки, вату и начинаю наводить макияж. Сначала веки припудриваю, чтобы тени легли ровно. Тени у меня итальянские, не самые дорогие, но главное, качественные. Использую два цвета, - золотые и коричневые. Сначала мизинец опускаю в пудру, чтобы не был жирным, а потом в золотую тень. Накладываю, растушёвываю, а потом кисточкой смахиваю, что на щёку под глазом осыпалось, пока я наносила. И растушёвываю, чтобы было незаметно, естественно. Растушевываю специальной большой кисточкой. Потом беру маленькую кисточку, немножко скребу коричневую тень и наношу уголок, стрелочку делаю, а потом вокруг века обвожу. Верхнего и нижнего. Потом опять беру большую кисточку, смахиваю с лица то, что осталось лишнее. А затем сухой ваткой протираю под глазами, чтобы никаких пятен не было.
   - Когда же глаза красишь?
   - Вот, после этого беру тушь, моделирующую коричневую, немецкую, очень хорошую, потому что реснички разделяются и держатся отдельно. Тушь держится весь день, не осыпается, вещь качественная. Сначала верхние реснички накрашу, затем нижние. Потом беру карандаш для бровей цвета "смоук", в переводе с английского "дым", - он серо-чутькоричневый. Я бы сказала, серый. Чтобы не были чёрными и не были коричневыми, а были естественными и выразительными. Начинаю разрисовывать брови этим карандашом. У меня и тушь коричневая, и тени коричневые. Чёрный цвет не использую. Я - шатенка и мне коричневое лучше. Я не яркая блондинка, не брюнетка, - им подходит чёрная тушь. Припудрила носик, щёчки, лобик. Губы крашу помадой без контура. Помада яркая, ложится хорошо, плотно окрашивает, контур не нужен. А духами - в самый последний момент, когда в окно увижу "солнце моё" с Бертой на поводке.
   Нина засмеялась и прокомментировала зазвучавшую вдруг мелодию.
   - "Маленький цветок". Соло на кларнете - Бенни Манкиль.
   - Я под эту музыку в нашем парке на коньках катался, - грустно заметил Василий, так и не дождавшись подробного рассказа о том, как Начинкина ухаживает за интимными частями своего тела.
  
  

3

   Вечером второго сентября объявился кинорежиссёр-грек, привёз Грешнову забытые на Мосфильме паспорт, одежду, деньги. Посетил вместе с ним ресторан "Корабль". Перед тем, как идти в зал к греку, заказавшему столик, Василий заглянул в моечный цех к старой знакомой, Павлине Якубовне Чечёткиной, более известной, как баба Паша.
   Познакомился Грешнов с ней так. Чечёткина торговала у станции метро стельками, квашеной капустой и солёными огурцами. Василий покупал у неё соленья на закуску, и долгое время их знакомство дальше товарно-денежных отношений не шло. Однажды, будучи пьяным, он заметил, что в её ассортименте отсутствуют соленые огурцы и стал бабу Пашу, так она сама ему представилась, попрекать:
   - Что же ты наделала? Прикажешь на рынок мне за ними идти?
   - Зачем рынок? Пойдём ко мне, они у меня дома.
   - А может, твой дед их съел?
   - Да я за такого парня красивого любого деда убью. Нет у меня никого, одна живу.
   Дор?гой баба Паша говорила Василию и другие комплименты. Дома накормила, напоила и вместе с собой спать уложила. И стал Василий то чаще, то реже к бабе Паше заглядывать.
   Когда Грешнов пришёл на мойку, то заметил, как баба Паша объясняется Олегу Шептункову, Нинкиному однокласснику, в любви.
   - Для меня мужчина - господь Бог, - убежденно говорила Чечёткина. - Его слово для меня - закон. Готова ползти за ним по сырой земле и целовать следы его ног.
   Официант понимал, что под словом "мужчина" подразумевается он, и поэтому слушал Павлину Якубовну более чем благосклонно. Узкоплечий, с широкими бедрами, с тонкой длинной шеей, - со стороны объект симпатии выглядел нелепо и смешно.
   - Павлина, оставь юношу в покое, - сказал Василий. - Моё сердце в слезах.
   - В слезах? - с хохотом, пойманной за руку воровки, выкрикнула баба Паша и, бросив как ненужный сор предмет обожания, подбежала к Грешнову.
   - Ведёшь себя, как покойная принцесса Диана. А я тебя между тем на королеву Елизавету прочу. Я уже говорил с кинорежиссером о тебе. Возможно, сегодня зайдёт на тебя посмотреть.
   - А если не зайдёт?
   - Тогда помогу сумки до дома донести, - пообещал Василий. И, пощупав Павлину Якубовну за ещё упругую филейную часть, побежал в зал, где его, как он предполагал, дожидался Костас Трипостопулос. Но кинорежиссёр "отлучился по неотложным делам финансового характера", оставив вместо себя за столиком Генку Гамаюна. Что никоим образом не поменяло планы Василия напиться и повеселиться.
   Грешнов выпил с Гамаюном, которому грек поручил написать сценарий для его фильма, закусил и начал витийствовать:
   - Посмотри на меня. Давай вспомним, в какой семье я вырос. Отец и мать у меня - люди деревенские. Приехали в Москву, устроились на завод. Мать затем закончила педагогический, стала учительствовать. Тебе ещё двойки ставила. Я же учился на тройки, поступил в техникум при заводе, затем, - армия. После службы вернулся было на завод, но его закрыли.
   - А зачем ты мне всё это рассказываешь? - засмеялся Гамаюн. - Я, в отличие от кинорежиссёра, твою биографию знаю.
   - Знаешь? А то, что я пастухом в восемь лет работал, тебе тоже известно? - возмутился Грешнов. - И что в лесу на тот момент водилась стая голодных волков?
   Геннадий притих, а Василий продолжал:
   - И что я сделал? Как уберёг стадо? Я всю ночь провёл на ферме. Пилил коровам рога, наносил им на бока оранжево-чёрные полосы. И ранним утром из колхозной фермы вышло на пастбище не стадо беспомощных бурёнок, но стая беспощадных уссурийских тигров. Не только волки из леса, но и жители окрестных деревень во главе с председателем сельсовета Калачёвым впопыхах убежали. Даже в местной газете об этом писали. Статья называлась "Верхом на Шерхане". Я действительно, ехал на одной из коровок верхом. Ну, а что мне оставалось делать? Я бы стадо не уберёг. Волки бы зарезали двух-трёх коров. Мне же всего восемь лет было.
   - Василий, мы только по первой выпили, а тебя уже понесло, - засмеялся Гамаюн.
   - Что такое рюмка водки для тебя? Ничто! А я поднял её, посмотрел на свет, опрокинул, - и всё разом вспомнилось. Вновь увидел себя курсантом лётного военного училища. В петлицах - пропеллер с крылышками. Я был первым на курсе и в часть распределили самую лучшую. А потом началась чертовщина. Дали мне самолёт, поднимаюсь в небо, на восьми тысячах начались видения, - атакуют жёлтые шары. Меня старшие товарищи предупреждали, чтобы я, если увижу что-то подобное, по рации не сообщал. Говорили, - снимут с полётов. Уверяли, что всё это - галлюцинации. А приборы-то не обманешь, стрелки-то словно взбесились. Я еле дотянул самолёт до леса и катапультировался.
   - Списали после этого? - засмеялся Геннадий.
   - Нет, - серьёзно ответил Василий, - оказывается, не я один эти шары видел. Поблагодарили, за то что не запаниковал и дотянул до рощи. В газете написали статью и даже поощрили. Сразу дали второй самолёт. И что же? Только вылетел, опять жёлтые шары меня атакуют, опять крутят, вертят машину, как хотят. Я опять увёл самолёт подальше от населенных пунктов и направил машину на пашню. В этот раз все видели жёлтые шары, но военная техника дорогая и замполит по фамилии Дудка стал на меня "баллоны катить". Говорит: "Первую машину угробил, тебя похвалили. Решил, что за вторую звезду героя дадут?". Я ему по скулам, меня под арест. Десять суток гауптвахты и суд офицерской чести. Хорошо, командир у нас был золотой. Говорит: "Вот тебе путевка в Ялту, съезди с женой, отдохни".
   - Где-то я эту историю слышал?
   - Так обо мне же тогда все газеты писали. Телевидение сняло документальный фильм со мной в главной роли. Так вот. Поехали с женой в Ялту. А она у меня красавица была, словами не передать. Я её у генерала Алисейко увёл, начальника нашего лётного военного училища. Генерал ей предлагал руку и сердце. И что показательно, сердце было у него молодое, а рука и всё остальное, - уже не первой свежести. С морщинами, с сединами. Шучу. Всем был хорош. Но она предпочла меня. Так вот, поехали в пансионат, а по пути следования получаю пакет, депешу. Приказ немедленно вернуться в часть. Я жене говорю: "Езжай в пансионат, располагайся, отдыхай. Это, скорее всего, суд офицерской чести. Я скажу своё веское слово и присоединюсь к тебе". А у самого в голове - безобразные картины ревности.
   - Какие картины?
   - Вот осталась она одна в купе, сразу к ней подкатили женихи, и она с ними разговаривает, смеётся. А потом какой-нибудь с чёрными усами приглашает её покурить в тамбур, и она соглашается. Возвращаются поздно, а проводница, подметающая утром пол в тамбуре, находит там использованные резинки и плюётся.
   - Ну, и фантазёр ты.
   - Да, думаю, надо торопиться к жене. Нельзя красивую женщину надолго оставлять одну. Выступил на суде чести, сказал, что поведение своё, понимай, рукосуйство, считаю недопустимой ошибкой. Прошу принять во внимание то состояние, в котором пребывал после крушения второй машины. Меня пожурили, предложили положить партбилет на стол.
   - Так это был партком или суд офицерской чести?
   - Совместили. Короче, командир опять за меня вступился и отмазал. Я ему обрисовал ситуацию, сказал, что жена одна в субтропиках, и он вошёл в положение, - отпустил. Мчусь я в Ялту. Но приехав, не спешу идти в пансионат. Думаю, чтобы точно узнать, на самом ли деле она мне верна, дождусь вечера и прослежу за ней. И что же? Действительно, гуляет с мужиком. Сели они на скамейку, я пробрался в кусты, что поближе, слушаю, о чём говорят. Жена мужику прямым текстом: "Вижу, человек вы честный, порядочный, и чего скрывать, мне симпатичный. Но я - женщина замужняя и супруга своего люблю настолько, что если скажет он мне "умри", я тотчас исполню его приказание. Я не просто люблю его. Я его боготворю. Он у меня - лётчик, герой, я жду его с минуты на минуту". Слова её меня настолько обрадовали, что я готов был выйти из укрытия и, обливаясь слезами благодарности, лобызать её руки и плечи. Но тут опять ревность и подозрительность взяли своё. Чёрная кровь ударила в голову. Думаю, а что как она меня просто заметила и только поэтому так говорила? Или просто играла словами, набивая себе цену? А потом он пойдёт её провожать, ни на что не рассчитывая, а она скажет: "Мне так одиноко". Замкнёт ему пальцем уста у самой двери, дескать, не надо слов, возьмёт его за руку и к себе в номер? И решил я в порыве бешенства убить их обоих прямо на скамейке. Думаю, что же это получается, я два самолета разбил, жизнью рисковал, меня на суде чести жучили, как бобика, как жучку последнюю, а они тут в ароматах жасмина упражняются в словесном жонглерстве? Так сказать, в словесной эквилибристике?
   - Постой, Вася, это всё на самом деле было?
   - Да в том- то и дело, что нет. Никогда я не был лётчиком, и жены-красавицы у меня не было. И в Ялте никогда не отдыхал. Вот выпил рюмку водки и всё это увиделось. И страдаю по-настоящему, и как видишь, обливаюсь всамделишными слезами.
   - Вася, да иди ты... Ведь я тебе поверил. У тебя были такие глаза. Тебе язык надо отрезать за то, что так врёшь красиво.
   Выпили, закусили, и Василий вспомнил, как судьба его заставила потрудиться охранником на нудистском кладбище.
   - Врёшь! Ну, признайся, что сейчас врёшь, - не выдержав, сказал Генка.
   - Ты меня сначала послушай, а потом будешь лгуном называть. Я и сам сначала опешил. Газета "Ищу работу", раздел "Охрана". Чёрным по белому: "Охранник на нудистское кладбище. Режим работы - сутки-трое, зарплата по договоренности". Главное, режимом работы они меня подкупили, сейчас ведь не найдешь сутки-трое, всё сутки-двое или два-четыре. А это ад кромешный. Я даже и внимания не заострил на название "нудистское". То есть какое-то мгновение, конечно, подумал, что там только голых хоронят, но сразу же и забыл об этом. Решил, что местность так называется, как, например, станция Тайнинская с Ярославского вокзала. Название же не означает, что все те, кто на этой станции выходят из электрички, тайной обладают. Короче, поехал. В первый раз серьёзно задумался о том, во что ты отказываешься верить, когда в посёлке, прилегающем к кладбищу, мне навстречу попались молодые мамы с детскими колясочками. Идут совершенно голые. Ну, думаю, жара, лето, нравы теперь у всех свободные. Оказалось, могильщицы зимнего периода. Летом-то гробы голые мужики на плечах таскают, а зимой - голые бабы.
   - Почему? - смирился Гамаюн.
   - Ну, представь, несут мужики гроб в мороз, и у них при этом бубенцы звенят. Это уже больше на свадьбу смахивает, чем на похороны. "Птица-тройка, кто тебя выдумал?". А эти могильщицы приходили потом ко мне от дождя прятались. Говорят: "Выключи свет, а то молния всех нас убьёт". А я с женой хорошо тогда жил. Нарочно включил свет повсюду и они ушли. Но я отвлёкся. Да, обычное кладбище, но частное. Принадлежало богатому нудисту, и он хоронил на нём одних только адамитов.
   - Садомитов?
   - Нет. Нудистов. Они себя называют ещё натуристами и адамитами. Секта такая, поклоняются первому человеку Адаму, с него пример берут, ходят голыми. Так вот что тебе, как литератору будет интересно. Всех хоронили в стеклянных гробах. Заливали покойного жидким прозрачным пластиком, и он сохранялся, как жук в янтаре.
   - Поражаюсь тебе.
   - Сам рассказываю и поражаюсь. А ведь работал, привык и воспринимал всё, как должное. А потом главу района, того, кто разрешил весь этот разврат, на взятке поймали и добрались по цепочке до этого сектантства. И всё кладбище - бульдозерами в Клязьму. А с тех, кто на нём работал, взяли подписку о неразглашении.
   - Что же ты болтаешь?
   - Я подписку не давал, меня к тому времени за пьянку уволили.
   - Теперь верю, - добродушно смеясь, сказал Гамаюн, понимая, что Василия ему ни поймать, ни уличить.
   - Другое дело. А то, - "врёшь, не может быть". В нашей жизни всему есть место, даже тому, чего не может быть.
   Выпили по третьей. Окрыленный рассказами Мартышкина о французском враче Галли Матье, Василий, захмелев, самого Тин Тиныча стал выдавать за чудо-лекаря.
   - Есть у меня друг, Валентин Валентинович Мартышкин. В советские времена за лечение смехом его лишили медицинской практики. Работал тамадой. А теперь врачей не стало, призвали по повестке снова в строй.
   - Ты стихами заговорил. Почему по повестке? - спросил Геннадий. - Я уже не в первый раз уличаю тебя в неискренности.
   - Ишь ты! "В неискренности"! Он в военном госпитале работал, - не сморгнув, нашёлся Василий, - и до того рассмешил там одного генерала, что тот Богу душу отдал. Так и хоронили бедолагу с улыбкой на устах. А когда стали гроб заколачивать, то все явственно услышали гомерический хохот, доносящийся изнутри домовины. Так сказать, остаточное, воздух из лёгких выходил.
   - Ужасы рассказываешь, - улыбнулся Генка. - Получается, смерть генерала твоему Мартышкину с рук сошла?
   - Ни в коем разе. Судили. Но Тин Тиныч и в суде всех рассмешил. Что судья ни спросит, после ответа Валентина все вповалку лежат, - и судья, и прокурор, и адвокат, и конвоиры. Оправдали. Судья сказал: "Посади такого в тюрьму, всех рассмешит до того, что стены от резонанса разрушатся". О себе Мартышкин так и говорит: "Для самообороны мне ни нож, ни пистолет не нужен. Я вооружён умением рассмешить". Напали на него как-то грабители, так отдали собственные деньги и еле убежали, хлюпая ботинками.
   - Был дождь?
   - Обмочились от смеха.
   - Ты, Василий, похлеще Мартышкина будешь. Из кожи вон вылезу, но как-нибудь запишу и опубликую твои басни. А сейчас, чтобы и у меня не захлюпало в ботинках, отлучусь кое-куда в целях профилактики.
   Василий использовал это время для звонка брату Ивану, а точнее, деду Петру. Но узнав, что с ним говорит Иван Данилович, попросил младшего брата приехать за ним на таксомоторе и отвезти домой.
   Когда Гамаюн вернулся за столик, Грешнов стал ему снова рассказывать о себе.
   - В детстве я был музыкальным ребёнком, фанатиком рояля. Сутками не вставал из-за инструмента. Был уже большой мальчуган, восемь лет, захотелось мне по нужде. Так и не смог оторвать рук от клавиш, - обделался. О чём-нибудь это да говорит?
   - Обо всём, - подыграл Гамаюн.
   - Рояль был для меня всем. Я был победителем конкурсов, обладателем серебряных и золотых венков, но и педагога своего не забывал, - свою учительницу из Гнесинки Светлану Джековну Лупиберёза. Меня привели к ней в пять лет, и она провела меня всю школу, консерваторию и музыкальную академию. На её юбилей я подарил Светлане Джековне дорогое шёлковое нижнее бельё вишнёвого цвета: трусики, бюстгальтер и комбинацию. Она тотчас это всё надела и похвасталась обновкой не только перед мужем и гостями, но и передо мной. Ножки, доложу я тебе, у неё были стройнее, чем у примы-балерины из Большого театра. Хотя была уже в возрасте. Вот только забыл, как мужа её звали, не то Рудольф, не то Альберт, может, даже Роберт. На иностранные имена у меня всегда была плохая память.
   Приятели выпили, закусили, и Грешнов стал рассказывать новую историю.
   - В прошлом году пытался снять квартиру, хотел отдохнуть от тёщи, от своих. Нашёл неплохую однушку на Фрунзенской набережной. Хозяин квартиры говорит: "Давайте знакомиться. Зиновий Зарываевич Засуня. А это - мой старшенький, Замоздря. В честь деда назвал, очень уж любил я старика. Решил дать его имя первенцу". Спрашиваю: "Дед до революции родился?". - "С двадцатого. До революции так назвать не разрешили бы". - "В школе не дразнят?". - "Если оглядываться на такие пустяки, то и жить не стоит. Надо поступать, как тебе удобно. Если совсем начистоту, - то деда звали Заминздра. В честь заместителя министра здравоохранения. Но в загсе безграмотная тётка сидела, ругалась с нами, записала Замоздрей. Хотели судиться, исправлять, а потом привыкли. А это - младший, Захаром назвал". - "В честь прадеда?". - "Нет, прадеда не помню. Взял первое попавшееся имя. Главное, чтобы начиналось на букву "Зэ". Я эту букву очень люблю. Учёные доказали, что в ней зашифрована вечная молодость, энергию жизни она даёт. Я и с женой своей расписался только потому, что её зовут Зина, а ейную мать Зоя. И фамилия Змейкина-Зелёных".
   Гамаюн хохотал изо всех сил, говорил:
   - Знаю, Вася, что всё врёшь, но откуда у тебя такой талант?
   - А у меня два брата писатели, родной и двоюродный, - сказал Грешнов, за весь вечер, как ему казалось, единственно правдивые слова, чем вконец прикончил собутыльника, заставив Генку свалиться под стол.
  
  

Глава четырнадцатая

Таня Будильник

1

   С Геннадием, носившем фамилию Гамаюн, Иван Данилович довёл Василия до такси, так как тот был не в состоянии сам идти. Довезли Грешнова - среднего до дома, помогли жене Наталье уложить его в постель. Добравшись до кровати, Василий отдал брату Ивану семьсот долларов и всучил ключ от подвала, просто заставил его взять. Мотивировал это так:
   - Если Генку жена домой не пустит, откроешь ему "подземелье", пусть ночует. А коли пустит, то сам подежуришь одну ночь за меня, так как Никандр на квартире у бабы Паши работает, придёт только утром. Как говорится, брат за брата. А недостающие триста баксов завтра отдам.
   Никандр пробовал свои силы работая "швейцаром" у дверей ресторана "Корабль", и, несмотря на то, что был он переодет в пирата, не узнать его было невозможно. Но Иван Данилович не стал ловить брата на неискренности, согласно закивал головой.
   На том же таксомоторе поехали к Гамаюну, точнее, к его жене. Проживала супруга Геннадия за железной дорогой, во дворе, похожем на средневековую крепость. Дома с высокими арками в ночи выглядели жутковато.
   - С тобой, трезвым, может ещё и смилуется, - говорил Гамаюн, - а одного, пьяного, не пустит ни за что.
   - Поедете в подвал ночевать, - утешал Ваня. - Там все условия.
   - Всенепременно. Мечтаю об этом. И моя совесть будет чиста.
   Однако, как только подъехали к дому, Геннадий машину отпустил. Видимо, знал, что исход будет положительным, но штурм крепости может затянуться. Как в таком случае будет до подвала добираться Иван Данилович, его не волновало.
   Предчувствия Гамаюна не обманули. Прошло полчаса, а он всё скребся в закрытую дверь и, обращаясь к жене, не пускавшей в квартиру, интимно шептал:
   - Красавица, волшебница, сладкая моя девочка. Вспомни, какой ты была. Невозможно было мимо пройти, чтобы хоть мельком, украдкой да не взглянуть на тебя. Ты всегда была величественна. Одевалась с безупречным вкусом. В тебе была тайна! Да-да, неразгаданная тайна, она с тобой до сих пор. Я столько лет пытаюсь тебя понять, но так и не приблизился к разгадке. Таких женщин, как ты - нет. Ты ослепляешь. Ты - солнце на моём сером небосклоне. Видя твою красоту, улыбаются хмурые и смеются весёлые люди. Осмелюсь ли, недостойный, поднять глаза, взглянуть на тебя? Слов не нахожу, чтобы передать, что ты за женщина. Ты могла бы сделать счастливым любого смертного. И тот факт, что в моей жалкой биографии ты оставила свой сияющий след, даёт мне право надеяться, что и я не так плох. Не самый последний из живущих на земле. Уж если такая женщина удостоила меня своим вниманием, значит, есть и во мне что-то замечательное. Даже если это только память о нашей неслучайной встрече с тобой. А? Что ты сказала?
   Гамаюн припал ухом к дерматиновой обивке. Из за массивной двери никто не отвечал. Геннадий ударил по обивке кулаком и, шаркая подошвами о каменные ступени, спустился на площадку к подоконнику, на котором сидел Иван Данилович и стояла бутылка массандровского портвейна.
   - Смотрю я в ваши глаза, молодой человек, - трагически произнес Гамаюн, - и не могу определить, бесстыжие они у вас или застенчивые.
   - В подвал? - спросил Грешнов.
   - Поедем. Сейчас поедем, - пообещал Геннадий и, повернувшись в сторону двери, стал на повышенных тонах выговаривать:
   - Ещё неизвестно, смог бы, сумел бы я выспаться, если бы эта стерва открыла мне дверь. Тёща, ходячая песочница, с половины пятого шастает по коридору туда-сюда, как паровозик из Ромашкова. Шаркает стоптанными тапочками и мечтает вслух: "Я - девочка неиспорченная, возьму ребёнка из детского дома, подарю ему шанс на спасение, возможность в будущем создать семью. Придётся ему врать, но я не стану, потому что вылечивает только горькое лекарство, а не сладкая пилюля, способная превратить человека в петушиный крик "ку-ка-ре-ку!"". Ей-богу, не вру, каждое утро эта зараза под моей дверью кричит "ку-ка-ре-ку" и ничего с ней не поделаешь. Семнадцать раз её в пятнадцатую психиатрическую забирали, подержат две недели и отпускают. А ты живи с такой, мучайся. Вижу, осталось ещё вино, как закат, багрово-удивительно!
   Гамаюн достал из кармана раскладной туристический стакан, наполнил его вином до краёв, выпил и продолжил:
   - Я карман превратил для неё в кормушку,
   Я последний грош из него доставал,
   А она всё кричала : "копуша!"
   И ругала за то, что карман очень мал.
   После стихов Геннадий опять заговорил прозой.
   - Представляешь, сказала, что такие, как я, в средние века носили хворост.
   - На крестьянские корни намекает?
   - В том смысле, что такие, как я, ретрограды, носили хворост к ногам Джордано Бруно, когда того сжигала инквизиция. Если её послушать, то я стою на пути у всего нового, прогрессивного. А когда замуж за меня шла, не считала ретроградом. Вот у той самой двери, в которую не пускает, стояли с ней, целовались взасос. Помню, мальчишка соседский вышел на площадку, облокотился спиной на свою закрытую дверь, да так и простоял сорок минут, пока мы целовались. Про улицу забыл, куда у родителей с таким трудом отпросился. Я сквозь амурный туман-дурман конечно, видел его, созерцателя, но было не до мальчишки. А ей, она его тоже видела, ей было всё равно. Что-то вспомнилась школа, девочки в белых передничках с веточками цветущей вербы в руках.
   - Почему не с цветами?
   - По всеобщей социалистической нищете-с, так сказать. Сейчас трудно это понять, хотя тоже время не сахарное. Отправляя меня в школу, мать говорила: "Давай, Генка, на мертвой бумаге только живые слова пиши". На аккордеоне учился играть, с четвёртого или пятого класса, сейчас уже не вспомню.
   - Мне гармонь милее, - огрызнулся Иван Данилович, - намекая на то, что пора бы Гамаюну определиться, отпустить его или взяв новое такси, поехать вместе с ним в подвал.
   - У гармошки нет полутонов, звучит уныло, - интонацией, просящей немного подождать, откликнулся Геннадий. - Аккордеон, баян, - совсем другое дело.
   - А чем баян от аккордеона отличается? - согласился подождать Грешнов.
   Гамаюн стал объяснять:
   - Когда мне этот вопрос задавали молодые красивые девушки, я усаживал их на колени спиной к себе, и объяснял тактильно, то есть на пальцах. Бай, говорил я, с восточного языка переводится как "мужчина". Баян - как "женщина". И выражение "Бай играет на баяне" на востоке имеет свой определенный смысл. А если серьёзно, то баян от аккордеона отличается своей правой стороной. Левая - басы, они одинаковые, а правая - у баяна кнопки, а у аккордеона - клавиши, как у фортепиано. Ой! Осторожно, не раздави жучка! Мир мал и хрупок, надо его беречь. Это понимание приходит с возрастом. А когда мне было столько лет, сколько себе, я насекомых топтал сотнями, самоутверждался. Мир казался огромным и был настроен враждебно, отовсюду я ждал опасности. А сейчас мир стал для меня крохотным, беззащитным, трясусь за каждого муравья. Знаешь, как я со своей познакомился? Она в вопросе знакомства продемонстрировала высший пилотаж и верх изобретательности. Я сидел один в пустом театральном зале, ждал прогона спектакля. Вошла она, подошла и села рядом со мной. В зале без малого семьсот мест, все свободны. А она села рядом с незнакомым мужчиной, да сделала это так, что наблюдавший со стороны и носа бы не подточил. То есть, никоим образом не скомпрометировала себя. Это, брат, мастерство врождённое. Я бы на её месте никогда бы не осмелился к такому напыщенному снобу, каким был я тогда, подойти. Я тогда много о себе понимал. Ну, как же, только что в Союз писателей приняли, новая книга вышла, во всех газетах обо мне писали, хвалили. И я себя соответственно нёс. "Хранитель духовности, источник родникового языка". Одним словом, бриллиант в дорогой оправе, рыба-кит. А она - маленький человек, представитель второй древнейшей. Рачок-креветка, журналисточка, привыкшая только чужие мысли записывать, да и те искажать по своему неразумию. Никогда в её голове ни одной своей мысли не было. А сейчас оплодотворилась моими идеями свободы и демократии, - заважничала, стал я для неё ретроградом. Не замечает меня. Вот почему всегда так бывает? Эх, беда-беда, одни только беды.
   - Будут и победы.
   - Победа! - подхватил Гамаюн. - Точно! Это то, что бывает после беды? Так?
   - Да.
   - Очень я переживаю, что российская словесность в угнетении пребывает. Но верю, она еще поднимет знамя над головой. И все эти факиры шариковых ручек, обманщики с гусиным пером в павлиньем заду, вся эта нечисть, враги мои, - сгинут. Они всё врут! О них никто не вспомнит!
   Гамаюн допил вино и выбросил пустую бутылку в окно. Сначала бросил, а затем выглянул посмотреть, не упадет ли она кому-нибудь на голову.
   Когда пустая бутылка благополучно разбилась об асфальт, он не успокоился, а наоборот, взбесился. Стал кричать на весь подъезд:
   - О, горе мне, горе! Делаю не то доброе, что хочу, а то злое, что ненавижу!
   Дверь, обтянутая дерматином, приоткрылась, и из недр квартиры донёсся властный женский голос:
   - Пьянь проклятая, живо домой!
   Даже не сказав "прощай", самолётной тенью промелькнув вверх по ступеням лестницы и протиснувшись в узкую щель Геннадий исчез. Перед тем как дверь захлопнулась и в подъезде стало тихо, Гамаюн голосом счастливого человека, добившегося своего, успел сказать:
   - Узкими вратами-с.
   - Бай играет на баяне, - выругался Иван Данилович и пошёл прочь из подъезда.

2

   Грешнов вышел из подъезда и невольно заинтересовался сценой, происходящей прямо перед ним. Ничего подобного он не видел, разве что в плохих фильмах.
   Шеренга неказистых, пёстро одетых девушек, отдалённо напоминавших холеных киношных проституток и мужчина-сутенёр.
   В шеренге среди девушек стояла журналистка Татьяна Будильник.
   Три года назад, ещё до службы в армии к нему обратились друзья из специализированного института искусств, просили помешать готовящемуся злодеянию. Проректор института, женщина маленького роста по фамилии Скудина, намеревалась выгнать с последнего курса двухметрового красавца, президентского стипендиата, слепого музыканта Архипа Алексеева. И не просто выгнать, Скудина готовила его перевод на фабрику для инвалидов, собирающих выключатели. И всё из-за того, что студент на неделю задержался у отца и не вовремя вернулся в институт с каникул.
   Ваня поделился своей обеспокоенностью с Костей Дубровиным, и двоюродный брат достал ему телефон Тани Будильник из музыкальной редакции газеты "Московский комсомолец". От неё требовалось набрать номер проректора, представиться и спросить: "Есть такая информация, правда это или нет?". Нужна была всего лишь огласка готовящегося под покровом тайны злодеяния. Звонок из редакции мог бы разом всё прекратить. Ваня дал ей телефон проректора, всё подробно объяснил, но журналистка Грешнова не услышала, а точнее, даже не вслушивалась в то, что он ей говорил. Но при этом исправно обещала помочь. Он в сердцах прозвал её "Обещалкина".
   В конце концов, из женского любопытства, в чём сама впоследствии призналась, она всё же набрала данный ей номер, и дело сделалось само собой. Скудина не решилась оставить без диплома Архипа Алексеева, а могло случиться непоправимое.
   Тогда Ваня с журналисткой так и не встретился, а когда месяц назад она сама пожаловала к матери, Зинаиде Угаровой, брат Костя, указав на неё, сказал:
   - Помнишь свою Обещалкину? Это она.
   Очень яркая, нарядная была эта Таня, сразу всех со всеми перессорила. А в ночной шеренге Будильник стояла в невзрачном платьице грязно-синего цвета, в уродующем её старом парике из искусственных чёрных волос и была на себя не похожа.
   В сумеречный двор въехал знакомый "Форд". Из него вышли приезжие ребята, корчившие из себя бандитов. Подбежавшего с рекомендациями сутенёра они слушать не стали. И тогда тот, заметив Грешнова, подойдя, обратился к нему:
   - А ты, созерцатель, что смотришь? Себе тоже возьми. Девки вкусные, совсем недавно сотню стоили, а сейчас всего шестьдесят. Полторашку плати и трёх забирай.
   - Мне не надо, - сказал Ваня и вдруг его сердце ёкнуло. Один из бандитов выбрал Таню.
   - Хорошо, уговорил, - согласился Грешнов. - Мне нужна та, в синем платье.
   - Проснулся, - губы сутенёра скривились в ухмылке. - Её уже взяли, выбирай из тех, что остались.
   - Я не шестьдесят, а все шестьсот за неё заплачу.
   - Говоря "шестьдесят", я имел в виду баксы, зелёные американские доллары.
   - И я их имею в виду, говоря "шестьсот".
   - Покажи, - усомнился хозяин ночных бабочек.
   Ваня достал конверт и показал отданные ему братом деньги. Сутенёр, не мешкая, кинулся к "Форду" и стал уговаривать ребят выбрать другую девушку.
   - Мужчины, оставьте эту "шкуру", у неё сегодня "день красной армии". Проклянете всё на свете. Возьмите самую лучшую, от себя отрываю.
   Сутенер свистнул, подзывая к себе высокую, худощавую девушку, которая в общей шеренге не стояла, скрываясь в подъезде.
   - Эта всё умеет, - расхваливал сутенёр.
   - А мы возьмём обеих, - смеялся бандит, позиционирующий себя за главного.
   - Вопрос снят, - притворно засмеявшись, сказал сутенёр и, получив оговоренную сумму за двоих, поспешно подошёл к Ване.
   - Тю-тю, паря. Увезли твою кралю. Она тебе кто, жена, сестра, соседка? Чего ты в неё упёрся? Ну это быдло ещё можно понять. Они себе уши накачали и думают, что всё позволено. Но ты то интеллигентный человек, ты должен с любой ладить. Ну, что, уговорил?
   - Вообще-то меня Иваном зовут, - обращаясь к сутенёру, как к человеку, с которым нельзя ни о чём договариваться, представился Грешнов.
   - Я ничего не обещал, - возмутился сутенёр и было заметно, как у него на скулах заходили желваки.
   - Обещал, не обещал, имя моё от этого не изменится.
   Сутенёр засмеялся и впервые с вниманием посмотрел на Грешнова.
   - Роман, - представился хозяин ночных бабочек. - Но не смотри ты на меня так, словно я родину продал. Хорошо. Сотню баксов ещё накинешь, и я тебе её предоставлю через двадцать минут.
   Ваня кивнул. Роман не достал, а прямо-таки выхватил из кармана милицейскую рацию и, включив её, сказал:
   - Чёрный, ржавый "Форд Скорпионс". В нём две шалавы и три отморозка. На всякий случай запиши номер.
   Через пятнадцать минут во двор через арку въехал знакомый американский автомобиль. Из него вышли всё те же бандиты, они были сильно раздражены.
   - Что за дела у вас тут в Москве? - обратился главный к сутенёру. - Только выехали, тут же нас менты тормознули. Спросили документы, баб отняли. Вы что, не отстёгиваете им?
   - Шакалы! - закричал Роман, очень правдиво демонстрируя возмущение. - И башляешь, и баб даешь на субботники, так они ещё и клиентов грабят. Менты, они и есть менты. С другой стороны, сама судьба вас хранит. Намучались бы, всё прокляли. Выбирайте других и выезжайте вот в эту арку, а затем налево.
   - Смотри, понял... Смотри, в натуре... - не успокаивался главный бандит, заподозрив обман.
   - А я? А в чём моя вина? Такой у нас бизнес, мог бы тоже засомневаться. Может, вы их уже отымели, или в другую машину пересадили, а сами вернулись за свежими. В нашем деле без доверия нельзя. Я вам на слово верю, верьте и вы мне. - Роман приложил руку к сердцу, как бы давая клятву.
   - Много разговариваешь, - огрызнулся главный бандит, окончательно убедившись, что их обманули. Но, поскольку ничего не мог "предъявить", выбрал двух новых девушек, сел с ними в свой "Форд" и уехал по указанной сутенёром дороге.
   Как только "Форд" скрылся, Роман открыл дверь своей "девятки" и сказал:
   - Садись, Иван, поедем за твоей Марьей.
   У Романа был нервный тик, - то и дело моргал глаз и дёргалась щека. Говорил он, заикаясь.
   - Тяжёлая работа? - поинтересовался Грешнов. - Сменить не хотелось?
   - Сменить? - переспросил сутенёр. - А на что? В ОМОНе был два года, в "личке" год проторчал. Живёшь чужой жизнью, ни выходных, ни проходных. А тут чего? Бандюки свои, менты свои, бабла немеренно, работа непыльная, от добра добра не ищут.
   - Правду говоришь? - усомнился Грешнов.
   - Конечно, бывает, заезжают отморозки. Одни приехали, взялись права качать. Я повалил одного на землю, стал душить. Он аж посинел. Заскочили в машину, только их и видели. Случается, приезжают дикие менты, но и с ними вопросы решаем. Жить можно. Я здесь сам себе хозяин.
   - Это как?
   - Всех знаю, все меня знают. Отец был заместителем начальника ОВД. Туда, к слову сказать, и едем.
   В помещение отделения милиции Роман вошёл, как к себе домой. Со всеми радушно поздоровался, в особенности с пожилым майором. С ним о девушках и заговорил:
   - Где, Палыч, мои курочки?
   - Как и положено, в курятнике.
   Девушки сидели в железной клетке для задержанных вместе с пьяненьким невзрачным рыжеволосым мужчиной.
   - Не щупали? - спросил сутенёр.
   - Обижаешь, Ромка, мы люди дисциплинированные. Только с разрешения... - майор так и не закончил, не сказал, с чьего разрешения, переключился на другую тему. - Слушай, как эти верблюды, не воняли?
   - Не особо. Да и я им такой пурги нагнал. Они кричат: "Менты - козлы!", и я кричу: "Менты - козлы!". Поверили.
   Палыч, слушая весёлый рассказ Романа, умильно улыбался. Но вдруг, перестав улыбаться, стал по-отечески наставлять:
   - Вообще-то, нельзя допускать, чтобы голос на тебя повышали. Я считаю, за это надо обязательно наказывать. И потом, объясни ты мне, старому, что это за слово такое "менты"? Смысла не пойму.
   - Когда я был в ОМОНе, это слово у нас расшифровывалось так: "МЕсто Нашей Тревоги", - растерянно пояснил Роман, явно не ожидая такого вопроса.
   - Не понимаю, - огорчился Палыч. - Эти слова: "мусор", "легавый", я их даже за оскорбление не воспринимаю. МУСР - это аббревиатура Московского Сыскного Розыска.
   - "Уголовного" пропустил, - подсказал Роман.
   - Да. Московский Уголовный Сыскной Розыск. Так было ещё при батюшке-царе. После революции слово "сыскной" убрали, получилось "МУР". А "легавыми" называли из-за значка на отвороте пиджака. Там у сотрудников был приколот значок с изображением головы охотничьей собаки. Мол, не уйдёте, всё равно достанем. А что за "мент"? Да ещё и в ругательном смысле.
   - В ругательном смысле не знаю, - отрезал Роман и перешёл к делу. - Вот твоя сотня гринов. Я тебе должен был. В расчёте? Давай моих курочек, а то, смотрю, им здесь понравилось. Пригрелись на жёрдочке, не хотят уходить.
   - А что? У нас, как дома. Оставил бы, Рома, одну, для дела. Она бы полы нам помыла в качестве профилактики. Длинноногую газель не прошу, сразу видно, к труду не приучена. А вот эту бы, цыганистую, в синем платье...
   - А что, может, оставим? - обратился Роман к Ване с издевательским вопросом.
   У Грешнова от такого коварства чуть было ноги не подкосились. Он даже рот открыл, готовясь сказать что-то нелицеприятное.
   - Шучу. Успокойся, - остановил его сутенер. - Сам видишь, Палыч, этих никак нельзя. Полы мыть я тебе другую пришлю. Будут блестеть.
   - Смотри, Ромка, не обмани, - сказал майор, заискивая, и вдруг, ни с того ни с сего ударил кулаком по зубам сидевшего вместе с девушками в клетке и успевшего уже задремать рыжеволосого мужчину. - Ты что же, Злыднев, думаешь, можно безнаказанно жену обижать? Думаешь, управу на тебя не найдём?
   Чтобы не быть невольным соучастником избиения, Ваня развернулся и пошёл на выход. Но в коридорах заблудился и забрёл в грязную комнату, где прямо на полу в форме лежали два мертвецки пьяных милиционера. Третий их товарищ, ещё державшийся каким-то образом на ногах, увидев Грешнова, стал махать на него руками и в доказательство своей трезвости выговаривать:
   - Мяу-мяу...
   На счастье Ивана Даниловича объявился Роман и вывел его на свежий воздух. Пока шли коридором, сутенёр говорил:
   - Беги скорей отсюда. Насмотришься, станет не до баб.
   Получив оговоренные семьсот долларов и усадив Грешнова с девицей в такси, Роман на прощание сказал:
   - Заглядывай, подпольный миллионер, всегда буду рад. Сделаю скидку, а с этой делай что хочешь, только не убивай.
   С этими обязательными для сутенёра, но такими жалкими и напрасными для человека словами, он захлопнул дверцу автомобиля и отвернулся.
  
  

3

   Ключ легко повернулся в замочной скважине, и металлическая дверь, ведущая в подвал, открылась.
   - Чувствую себя Буратино, - сказал Ваня, демонстрируя Тане громоздкий ключ жёлтого цвета с двумя бородками.
   - Ах, да! Золотой ключик, - восхитилась журналистка. - Сказка заканчивается у самой двери, а в нашем случае всё только начинается.
   Оказываясь впервые в так называемом "подвале Василия", люди, как правило, сравнивали увиденное с пещерой Али-Бабы. На стенах висели картины. У тех стен, на которых не было картин, стояла старинная мебель. Буфеты, столы, диваны, огромная золочёная клетка с живым попугаем, бронзовые и фарфоровые статуэтки, кресла, антикварные книги в старинных шкафах. На кухне стоял огромный промышленный холодильник с дверцами, как у платяного шкафа. В подвале была настоящая кухня с вытяжкой и газовой плитой, с раковиной и разделочным столом. Имелся санузел и ванная комната. Всё было отделано дорогими материалами и сделано качественно, по высшему разряду.
   Осталась нетронутой только комната, в которой располагался когда-то красный уголок. Когда в подвале хозяйничали водопроводчики, в этом красном уголке жэковские работники проводили общие собрания своих сотрудников, домовые активисты - товарищеские суды над алкоголиками и дебоширами.
   Всё это кануло в лету вместе со страной под названием Советский Союз. Остались атрибуты прежней жизни. На стенах болотного цвета так и висели плакаты по гражданской обороне, изображавшие людей в прорезиненных костюмах химзащиты, находящихся среди руин. Самоотверженно борющихся с последствиями атомной бомбардировки. В советские времена эта комната была сплошь заставлена стульями. На данный момент стулья были убраны, вынесены на свалку. А прямо по центру бывшего красного уголка стоял большой бильярдный стол.
   Разглядывая внутреннее убранство подвала, Таня невольно присвистнула.
   - Чувствуй себя, как дома, - сказал Грешнов, открывая дверцу холодильника. - До завтрашнего утра мы здесь хозяева.
   Иван Данилович достал из холодильника красную эмалированную утятницу с фаршированными перцами внутри и поставил её разогреваться на газовую плиту. Наливая воду в чайник, Грешнов задал Тане прямой вопрос:
   - Как ты туда попала?
   Выложив на зеленое сукно бильярдного стола пронумерованные костяные шары и не находя киев, Таня пожала плечами.
   - Их убрали, - пояснил Грешнов, - чтобы Никандр и Влад не играли в рабочее время.
   - Забавно, - прокомментировала журналистка и, посмотрев на хлопотавшего по хозяйству Ивана, стала отвечать на его вопрос:
   - А через эту длинную, с которой вместе в клетке сидела, её Леной зовут, но она придумала называться Отоливой. Я её по театральной пластической студии знаю, вместе там занимались. В моей телефонной книжке значится как Лена-Танец.
   Таня стащила с головы парик из искусственных чёрных волос, вынула заколки и, после того, как тряхнула головой, на её плечи упали тяжелые пряди прекрасных каштановых волос.
   - Надоели, проклятые, побриться бы наголо, - засмеялась она.
   - И как ты умудрилась такое изобилие под крохотную мочалку упрятать? - захотел узнать Ваня.
   - У женщин свои секреты, - смеясь, ответила Таня. - Всё в подвале хорошо, только очень зябко.
   Грешнов не чувствовал прохлады, но тотчас откликнулся.
   - Сейчас включу электрокамин, согреешься.
   Журналистка помыла руки, умылась и стала осматриваться. Дала попугаю дольку груши из тех, что нарезал и уложил на тарелку Грешнов. Попугай с такой жадностью рванул фруктовое угощение, что Таня от неожиданности вскрикнула.
   - Смотри, палец не сунь, - предостерёг Ваня. - Укусит, будет больно.
   - А почему тебя все по имени-отчеству величают? - вернувшись к бильярдному столу и стараясь рукой закатить шар в лузу поинтересовалась журналистка.
   - А ты разве не знаешь? - наблюдая за её перемещением, спросил Грешнов. - Со школы пошло, даже ещё раньше. Старшие братья в качестве насмешки и развлечения так меня называли.
   - В честь Ивана Калиты?
   - Нет, отец Черняховского очень любил. Был такой самый молодой генерал армии, фронтом командовал. Имел все возможности в тридцать семь лет стать маршалом Советского Союза. В его честь назвали.
   - Смотри-ка, не всё так просто. Ну-ну, я слушаю.
   - Я и говорю, называть так стали до того, как в школу пошёл. У нас в доме всегда собиралось много гостей, взрослые ребята, девушки, их сверстницы. Пили чай, играли в карты, в "дурака", в "Акулину". В основном, это были одноклассники Юры, но и Вася с Гришей Бунтовым всегда при этом присутствовали. Я, как самый маленький, был у них на побегушках. Они в шутку называли меня по имени-отчеству. А когда я пошёл в школу, в первый класс, то какое-то время, вместо заболевшего учителя, уроки вела одна из тех взрослых девиц, с которыми я играл в "Акулину". Вчерашняя выпускница, Нола Парь.
   - Что? "Лентяйка"?
   - Да. Твоя старшая сестра.
   - Не старшая, а сводная.
   - Если дело на принцип пошло, твоя единокровная сестра. У вас общий отец. Так вот, к доске всех учеников Нола вызывала по фамилии, а меня, как старого знакомого: "Иди, Иван Данилыч, расскажи". С тех пор и в классе все стали звать по имени-отчеству, не из уважения, а вроде прозвища.
   - Понятненько, - сморщилась Таня. - Куда ни верти, в этом мире правят взрослые. Как захотят, так и будут называть. А у тебя, насколько я знаю, есть ещё два брата, Георгий и Василий.
   - Да. И ещё Костя Дубровин. Он двоюродный, но всё равно, что родной, мы очень близкие люди. Я своих братьев очень люблю.
   - Такое сейчас редко встретишь, - оценила журналистка, понимая, что Ваня не рисуется, а говорит правду.
   - Костина матушка, тётя Ира и наша мама, - родные сёстры. Они очень дружно жили, как подруги. Но и мы берём с них пример.
   - Георгий, - он военный? Женат?
   - Да, военный. Настоящий герой. А жена вела себя некрасиво. В часть с ним не поехала, будучи законной женой, принимала с удовольствием звонки от ухажёров, подолгу с ними беседовала. Ходил рядом с ней "адъютант", обожатель. Юра воспринимал всё это спокойно, а матушку, конечно, такое поведение невестки раздражало. Родив дочь, Катерина, Юрина жена, уехала в Финляндию, отдохнуть на сорок пять дней. Там сестра её двоюродная жила, в своё время вышедшая замуж за финна. У них отдыхала. Еле выперли обратно в Союз. Своеобразная она, Катя. После свадьбы психоз у неё начался, стала панически наряжаться, говорить, что "жизнь кончилась, молодость ушла". А сейчас они с Юрой в разводе. Она с дочерью эмигрировала в Америку. Ты слышала песню про батальонного разведчика?
   - Эта песня про Георгия, я поняла. А я ещё слышала, что его за пьянку из армии выгнали.
   - Это ложь.
   - Где он сейчас? Служит? Воюет?
   - Он уволился из армии. В отставке.
   - Значит, сократили. Сидит дома, водку пьёт?
   - Что он пьёт, неведомо, но находится вне дома. Есть притча про блудного сына, вот мы такие сыновья. Убегаем из дома родительского, а затем, помаявшись, возвращаемся.
   - Когда есть куда вернуться, можно и поскитаться. Я даже считаю, необходимо. Вон, Адушкин, просидел с матерью пятьдесят лет, а теперь остался один и воет по ночам. Такому ночному сторожу и собака не нужна, все за версту стороной магазин обходят.
   - Всё-то ты знаешь.
   - А Василий, он у тебя коммерсант?
   - Да, такой, что только держись.
   - Судя по обстановке, успешный.
   - Всё это - не его. Рухлядь принадлежит Льву Львовичу Ласкину, вся - из прежнего комиссионного, в котором теперь ресторан "Корабль".
   - Не расслышала. Что принадлежит Ласкину? Рухлядь или ресторан?
   - И то, и другое.
   - Слышала о таком, один из самых- плохих людей на земле.
   - Что ты о нём знаешь? - горько усмехнулся Иван Данилович. - Три года назад, когда ты после двадцатой моей просьбы случайно позвонила в институт искусств и таким образом спасла слепого музыканта, у нас здесь всё лежало в руинах. Все были без работы, спивались, умирали. Тем, кому везло, за гроши работали в охране автобусного парка. Всё, что сейчас есть хорошего, - заслуга этого "плохого человека". И потом, он - друг моего старшего брата Георгия, мне неприятно слышать о нём такие слова.
   - Хорошо, не стану его ругать. Расскажи о брате, Косте Дубровине.
   - Костя - человек сложной судьбы. Закончил МГУ, преподавал филологию, русский как иностранный, сейчас пытается написать книгу.
   - С этим всё ясно, неудачник. Ой, прости! А что Бунтов? Он, оказывается, друг Василия ещё со школьной скамьи?
   - Да, со школы. А сейчас Гриша - директор нового комиссионного магазина и коммунальный сосед брата Кости. Ну, ты знаешь об этом.
   - Не знаю. Мать меня к себе домой не пригласила. Встречаемся в баре ресторана "Корабль". Даст денег и - иди, гуляй. А Мартышкин что за фрукт?
   - Тот ещё фрукт. Обычный шарлатан, каких теперь тысячи. Медцентр, в котором он принимает желающих быть обманутыми, занимает всё правое крыло первого этажа нашей районной поликлиники.
   - Медцентр так и называется: "Хануман, гив ми файв"?
   - Нет, это мой брат Василий придумал. По документам медцентр называется тремя буквами.
   - Я даже догадываюсь, какими.
   - Не догадываешься. "ЗэЗэЗэ". А расшифровывается...
   - "Здесь Здание Здоровья".
   - Точно.
   - А что он там делает, этот ваш Хануман? Лечит нетрадиционными методами?
   - Никого он не лечит. Людям за их же деньги голову морочит. У него, по-моему, и медицинского образования нет. Насколько помню, он работал маляром на нашем заводе. Ещё в помещениях будущего медцентра стены красил. Там с Васей и познакомился. И вдруг стал доктор Мартышкин, любите меня. Консультирую и лечу от всех болезней. Наталья, жена Василия, в этом медцентре работает. У неё высшее медицинское. В непредвиденных случаях, должно быть, ей прикрываются. Наталья тоже неблаговидным делом занимается.
   - А кто сейчас занимается благовидным?
   - Что ты спросила? - не расслышал Грешнов, с простодушием ребёнка залюбовавшись роскошными Таниными волосами.
   - Спрашиваю, попугая как зовут?
   - Женькой зовут. Сначала жил без имени, так и звали, - Жако, порода у него такая. Потом стали звать Ж?ка. А теперь все Женькой кличут, он на другое имя и не отзывается.
   - Понятненько. Не понятно, почему вся эта мебель здесь, а не в комиссионном? Её же здесь никто не видит, - не купят.
   - Она и не продаётся. Это личная собственность Льва Львовича. Раньше хранилась в подвале бывшего комиссионного...
   - ...Но там теперь ресторан "Корабль". Подозреваю, что и попугай оттуда.
   - Нет. На другой улице стояли закрытыми продуктовый, пивная и зоомагазин, всё в одном здании.
   - Где теперь ресторан-кабаре "Каблучок"?
   - Да. Попугай из того зоомагазина.
   - А правда, что "Каблучок" моей сестре принадлежит?
   - Правда. Всё уже знаешь. Давай, ешь перец фаршированный со сметаной, остынет, не так вкусно будет.
   - Не хочу.
   - Могу яичницу с сосиской пожарить.
   - Фу! Ненавижу. Целый год одну яичницу ела, видеть яйца не могу.
   - Тогда пей чай.
   - А кто такой Борис Борисович?
   - Бурундуков? Он преподавал нам в школе математику. Им все восхищаются, как педагогом и как человеком. Все его ученики поступили в МГУ и до сих пор обращаются за советами. Когда мой папка был жив, они с Борис Борисычем дружили. Даже общую пасеку держали. А сейчас у Бориса Борисыча ульи дома стоят на подоконниках. Два в комнате, и один на кухне.
   - Расскажи о вашей знаменитости, Серёже Гаврилове.
   - Серёга? Его ещё называют Самоделкиным. Он всем бесплатно чинит бытовую технику. Чего о нём рассказывать? В детстве, если верить ему, снимался в "Ералаше". Он и сейчас в кино в массовых сценах принимает участие, любит кинематограф. Матушка его была первоклассным маляром. И сам он ПТУ по этому профилю закончил. С малых лет помогал родителям квартиры ремонтировать, затем, когда у него отец умер молодым, всего тридцать шесть лет было, у Серёги с головой что-то случилось. В психиатрической больнице лечился. А тётка у него работала помощницей у второго секретаря нашего райкома. Выхлопотала ему отдельную однокомнатную квартиру.
   - Не может быть.
   - Может. Её шеф, уходя на повышение, дал ей одной двухкомнатную в нашем дворе. Она Сережу - к нам, а сама в его однокомнатную. Так он у нас и появился. Живёт, как барин, один в двух комнатах. На зиму каждой осенью запасается борщевой заправкой. Банок сто трехлитровых заготавливает. Весной банок восемьдесят раздает за ненужностью.
   - Что за заправка?
   - Тушёная свекла, морковь, лук.
   - Понятненько. А на что живёт?
   - У него же руки золотые. Он всё умеет. Ремонты делает в квартирах, может запросто дом построить. Чего угодно.
   - Ты забыл сказать, что он в "дурке" лежал, лечился.
   - Разве забыл? Ты невнимательно слушала. Благодаря "дурке", как ты говоришь, тётка ему отдельную квартиру и выхлопотала.
   - В компартию он вступил.
   - Это Истуканов его надоумил.
   - Две бабы у него живут, называют себя проститутками. Но он с них денег даже за жильё не берёт, видимо, как с социально близких.
   - Это не совсем так, - засмеялся Грешнов. - Они у него убираются в квартире, за продуктами ходят. Он к ним относится, как к благородным дамам, попавшим в беду.
   - Во временные трудности, - подсказала Таня.
   - "Ишь ты, пошли на панель", - смеялся Ваня, передавая слова Гаврилова. - "Я докажу им всю низость их поступка, но прежде спасу".
   - Всё это напоминает отношения Дон Кихота с дамами легкого поведения. Идальго так же им рассказывал что-то интересное. Они его с вниманием слушали, а затем, извинялись и говорили: "Ты нас прости, но нам надо готовиться". Проститутки! Проституция! Эта тема, как горячие пирожки. Ты меня должен понять. Я хотела всё на диктофон записать, а затем книгу о их нелегкой жизни состряпать.
   - На диктофон тебе не грязь всякую надо записывать, а мысли наших маленьких вундеркиндов, - Аникуши и Доминика. И, конечно, воспоминания моего деда Петра. Правда он тот ещё сказочник. Как-то пригласили в школу, а он из баловства стал рассказывать, как вместе с партизанами Гитлера вешал. Скандал вышел...
   - Неинтересно.
   - Когда я, будучи ребёнком, увидев женщину с большим животом, спросил дедушку: "Она беременная?". Он мне ответил: "Необязательно. Есть такая болезнь - материализм. Этих больных пучит и от них много вони". Мне лет шесть было, но я всё понял, что он хотел этим эзоповым языком мне сказать, нарочно подменяя "метеоризм" "материализмом".
   - Расскажи мне про дружка твоего, Бориса "Седого".
   - А что про него рассказывать? Отец его, Валерий Николаевич, работает в шиномонтаже, был одно время даже его совладельцем наравне с прозаиком Геннадием Гамаюном. Но по злобе отказался хозяйничать, прогнал работника и сам теперь гайки крутит. Был у Борьки дядя Аркадий, в молодости погиб.
   - А ты знаешь, что твой дружок сожительствует с моей матерью?
   - Да брось ты, - засмеялся Ваня. - Посмотри на Борьку и Зинаиду Богдановну. Вот, что точно знаю, до Бунтова она была женой Николая Сергеевича Паря. На заводе он был начальником цеха, а на сцене народного театра бабу Ягу в детском спектакле "Аленький цветочек" играл. Режиссёр, передавая жалобы родителей, говорил ему: "Вы когда на авансцене падаете, высоко ноги задираете".
   - А он ему ответил: "У меня под юбкой всё чисто".
   - Да. Откуда ты знаешь?
   - Николай Сергеевич - мой отец. Он водил меня смотреть на бабу Ягу. И Нину Начинкину косвенно знаю, она в этом спектакле играла Кикимору, с ней мать дружит.
   - Кто с Ниной только не дружит.
   - Говоришь, твой брат Костя с моей матерью коммунальные соседи?
   - Да. Гриша Бунтов с Зинаидой Угаровой одну комнату занимают, а брат Костя с Аникушей - другую.
   - Аникуша - жена?
   - Это дочь Кости, Анечка, которую все зовут Аникуша.
   - А у Кости есть жена?
   - Есть. Красавица Алла. Она временно живёт и работает отдельно. Деньги для семьи зарабатывает. В гувернантках у детей Льва Львовича.
   - А Миша Профессор женат на сестре Льва Львовича? Профессор - это фамилия или ученая степень?
   - Мишу зовут Михаил Андреевич Каракозов. Профессор - это прозвище. Да, он женат на Майе Львовне, в девичестве Ласкиной.
   - Сморкачёв - один из прислужников твоего брата Василия?
   - Слушай, у тебя поразительные способности к разведдеятельности. Ты у нас всего месяц...
   - Околачиваешься, - подсказала Таня.
   - Обитаешь, - не воспользовался подсказкой Ваня, - но уже всё про всех знаешь. Да, Влад Сморкачёв работает у брата. Мы с тобой сейчас его работу выполняем. Охраняем рухлядь, которая никому не нужна. "Прислужников", как ты выражаешься, у брата двое. Один Влад, другой - Никандр, в данный момент в образе пирата стоит у дверей ресторана "Корабль". Подхалтуривает в качестве щвейцара и зазывалы одновременно. У него борода, один глаз широкой чёрной лентой закрыт. Если не погонят, думаю, для пущей достоверности будет брать с собой на работу Женьку. Фамилия у него - Уздечкин. Это они здесь всё отремонтировали, после чего устроили их сторожами. Посменно дежурят, охраняют по ночам, а днём всё тем же ремонтом занимаются. Часиков в семь, в половине восьмого пожалуют. Придут к нам на смену, разбудят.
   - Ты же говоришь, они днём ремонт делают?
   - Это уже нелегально. Должны в подвале сидеть, им за это Ласкин зарплату платит.
   - Олеся - моя дочка! - заорал попугай.
   Таня вздрогнула, Иван Данилович засмеялся.
   - Это птица, - пояснил он. - у брата дочь Олеся, и он, как напьётся, ходит и повторяет одну и ту же фразу.
   - Что повторяет?
   - То, что ты слышала. И попугай, разумеется, выучил, на то он и попугай. А до этого всё молчал, не думали, что птица сможет заговорить.
   - Нина Начинкина - любовница Василия?
   - У брата много любовниц, даже баба Паша.
   - А у Нинки сын - Доминик?
   - Да. Хороший парень, местная достопримечательность. К десяти годам прочитал всего Чарльза Диккенса, Джека Лондона, Марка Твена, Жюля Верна. Все книги, что были в шкафу, прочитал.
   - С незнакомыми людьми он разговаривает?
   - Доминик разговаривает со всеми. И с незнакомыми также легко, как со знакомыми. И с птицами, которых кормит, и с посудой, которую за собой моет, всё это - его игра. А со стороны может показаться, что малый "того", свихнулся. Но он всегда в своём уме, даже тогда, когда ему кошмары снятся. По крайней мере, он мне сам так говорил, и нет основания ему не верить.
   - Достопримечательностей у вас хоть отбавляй.
   - Например? Кого ты ещё знаешь?
   - Игнат Могильщик, напарник Адушкина.
   - Это племянник Павла Терентьевича. У них ещё живёт кот Лукьян, которого все называют "старик Огоньков".
   - А ещё какие знаменитости у вас живут?
   - Про Истуканова я уже упоминал, про деда говорил, собственно, и всё.
   Спать легли порознь. Ваня на одном диване, Таня - на другом. Когда маленькая стрелка часов стала показывать на цифру "семь", а большая - на цифру "шесть", по подвалу разнесся грозный крик: "Олеся - моя дочка!".
   В утренней тиши голос звучал зловеще громко. Ваня проснулся, повертел головой и поинтересовался:
   - Василий, это ты?
   Пришла очередь смеяться журналистке. Успокоившись, Таня сказала то ли в шутку, то ли всерьез:
   - До семи у нас тридцать минут, зря что ли, миллионы платил, иди ко мне.
   - Спи, - огрызнулся Грешнов, - тоже мне, нашлась проститутка.
   Но у Тани после этих слов и последний сон пропал. Журналистка стала жаловаться Ване:
   - В переходе видела ребенка, он просил, чтобы ему купили игрушку. А мама ему говорит: "Денежек нет". Обломись. Вот и мне так же всю мою жизнь, - ни спасательного круга нового... Ах, солнечный удар? Ну, полежи в теньке. Этой кобыле Ноле всё. И отдельную комнату и всё, что только душа пожелает, а мне - ничего. В девять лет - психоневрологический диспансер, лесная школа. До трех лет трижды переболела воспалением легких. А бабка моя всё удивлялась: "Ну, надо же, и на этот раз не умерла. Видимо, сильный у неё ангел-хранитель". И так вся жизнь из одних обломов.
   - Поэтому решила в проститутки записаться? - сквозь дремоту спросил Ваня.
   - Да так же, как твой Костя, хотела книгу написать о жизни падших женщин. Мечтала прославиться и разбогатеть.
   - Не успеешь даже тему изучить, у проституток жизнь короткая.
   - Ты откуда знаешь?
   - Достоевского читаю.
   - Я душ приму, не подглядывай, - сказала Таня и пошла в ванную комнату.
   - Ну вот, то в постель зовёт, то не смотри, - притворно заворчал Грешнов.
   - Что ты сказал? - спросила журналистка.
   - Олеся - моя дочка! - ответил за Ваню попугай Женька.
   Что же было с Таней до того, как оказалась она в шеренге "ночных бабочек"? В тот день Будильник зашла к Гаврилову, а у Сергея в гостях был их общий знакомый по лесной школе Андрей Вуколкин. Стриженный на голо, вся голова в шрамах, Вуколкин рассказывал о своей женитьбе на женщине старше него на сорок лет. Таню это вывело из себя она сболтнула, что пойдёт лучше ночевать в общежитие автобусного парка к пьяным водилам, чем будет сидеть и слушать подобную чушь. На вопрос Сергея, зачем, ответила: "мужика очень хочется". Дала Гаврилову пощечину, после того, как он, по её же просьбе, коснулся её груди и выбежала из квартиры. Сергей, последовал за ней и пытался, как мог, её вернуть. Оторвавшись от Гаврилова не без помощи Юры Грешнова, журналистка пришла к Лене-Танец, снимавшей квартиру неподалеку. Та узнав, что Будильник хочет попробовать мужика и собралась в общагу, Таня и ей сгоряча несла всю эту блажь, посмеявшись над ней, предложила работу. "У нас всё честно. Деньги с сутенёром делим пополам. Он же нас и охраняет. Хочешь, позвоню ему, сегодня же выйдешь на "точку"", - предложила так называемая Отолива. Таня согласилась с её предложением, попросив попавшийся на глаза чёрный парик и старое синее платье, принадлежавшие хозяйке съёмной квартиры.
   - Думаю, она не будет в претензии, - сказала Лена-Танец. - Все наряжаются выходя на "точку". Ты одна будешь, как пугало огородное.
   Таня оставила насмешку без внимания.
   - Жить негде, с работы выгнали, - говорила Будильник, переодеваясь.
   - Никому ничего не говори. Там каждая за себя. Чужая судьба никого не интересует.
   На самом деле у Тани была и квартира на Гоголевском бульваре, и работа в центральной московской газете. Это она так отпуск решила провести, с пользой для книги, которую мечтала написать. Впрочем, это мы уже знаем.
  
  

Глава пятнадцатая

Интервью. Таня встречается с Нолой

1

   Сдав смену Никандру, вернувшемуся с халтуры в треуголке и кафтане, Ваня с Таней отправились к Косте Дубровину. Двоюродному брату телефонировала жена из Ивантеевки, где проживала и трудилась гувернанткой, плакала, просила мужа приехать и забрать её. Так двоюродный брат, позвонив в семь часов утра, мотивировал свою просьбу немедленно зайти к нему.
   - Я знаю, что сегодня моя очередь деда кормить, но обстоятельства чрезвычайные, - с порога стал давать распоряжения Константин, не обращая внимания на гостью, с которой пожаловал Ваня. - Покорми за меня Кононовича и Аникушу. Кто знает, может я там останусь с ночёвкой.
   Иван Данилович усмехнулся паническому состоянию брата.
   - До Ивантеевки час езды с Ярославского вокзала, - напомнил Грешнов, - к вечеру вернёшься.
   - Я на электричке не поеду. От ВДНХ автобус ходит, доберусь на нём.
   - На автобусе точно в какой-нибудь Красноармейск уедешь.
   - Всё будет нормально, - рассеянно сказал Костя.
   Он взял большую спортивную сумку, набитую вещами так, словно и в самом деле собрался куда-то в дом отдыха с ночёвкой, а возможно, и не одной. Отдал Ване ключи и, не здороваясь, не прощаясь, не замечая Тани, вышел из квартиры.
   - Чудак он какой-то, - сказала Таня после того, как дверь захлопнулась.
   - Любящий муж и заботливый отец, - поправила её Аникуша.
   Ваня оставил Таню Будильник с племянницей, а сам пошёл кормить деда Петра.
   Оставшись наедине с маленькой хозяйкой, гостья достала диктофон и спросила у девочки:
   - Знаешь, что это такое?
   - Знаю. Приспособление, чтобы брать интервью у известных людей.
   - Хочешь рассказать о себе всему миру?
   - А что рассказывать?
   - То, что считаешь нужным. О себе говори. Тебя же все считают необыкновенной? Вот и расскажи, как это - быть маленьким гением. Представь, что мы играем с тобой в игру, - ты знаменитость, я репортёр.
   - Хорошо, - засмеялась Аня. - Только ты не перебивай.
   - Я - само внимание, - включая диктофон, сказала Таня.
   - Меня зовут Аникуша Дубровина. Мне шесть лет. Я расскажу вам о своей жизни. Оставаясь дома одна, я надеваю на себя папину рубашку, которая сразу же превращается в плащ-мантию, дедову соломенную шляпу, которая мне заменяет корону, и в таком наряде, воображая себя сказочной принцессой, хожу по пустой квартире, как по залам волшебного дворца. Был у нас огромный старинный шкаф с зеркалом. Я забиралась внутрь, закрывала глаза и бродила между висящими на вешалках пальто и платьями, представляя, что я в волшебном дремучем лесу, в котором пахнет не хвоей, а нафталином. Нафталин - это отрава для моли. Если пахнет нафталином, моли быть не должно. Но моль всё равно летает, и её надо ловить и убивать. Папа говорит, что она может съесть всю нашу одежду. Действительно, если не в чем будет выйти на улицу, не пойдёшь же голой за хлебом? Голому человеку хлеба не продадут, придётся питаться одной водой. А на ней, известно, долго не проживёшь. А потом придёт "курносая" с косой на плече и уведёт с собой. Но мне всё равно не верится, что такой маленький мотылек может съесть всю нашу одежду. Живот-то у неё небольшой, а одежды в шкафу много. Когда я сказала однажды, что моль не способна съесть пальто, папа продемонстрировал мне дедушкино драповое и маленькие дырочки на нём. "Ну что, теперь убедилась?", - спросил папа. И было непонятно, - то ли моль убили, когда она только есть начала, или пальто ей показалось невкусным, и она от него отказалась, как я отказываюсь в детском саду от остывшей манной каши. В жизни много необъяснимого, глупого. И мама кормит точно так же. Поставит кашу под нос, и я должна зачем-то её съесть. А если я не голодна? "Нет, съешь, чтобы я была спокойна", - говорит мама. Получается, я должна мучиться для её спокойствия. Ей неважно, хочу я есть или нет, ей нужно быть спокойной. А когда я ей говорю: "есть хочется", то в ответ слышу: "потерпи, надо было хорошо поесть в детском саду". А как там можно хорошо поесть, если кормят плохо?
   - О себе, - направила Таня.
   - С первого дня моего рождения, - согласно закивав, продолжала девочка, - мама мне говорила: "Аня, кушай! Аня, кушай!". Так и прозвали Аникушей. Папа говорит, что когда я вырасту, меня все будут называть Анной. А бабушка, когда была жива, обращаясь ко мне, называла меня Нюрой. Дома из друзей у меня только Топтыгин. Он умеет слушать, он меня понимает, всем остальным не до меня. Топтыгин - это мягкая игрушка, медведь-инвалид, у него нет ног. Говорят, что когда я была маленькая, я ему ноги повыдёргивала. Ноги у Топтыгина есть, они хранятся в нижнем ящике папиного письменного стола и время от времени пришиваются. Но нитки тонкие и быстро рвутся и вдоволь походить на своих ногах у Топтыгина не получается. Тонких ниток надолго не хватает. Бабушка говорила, что всё это - пустая затея и напрасный труд, пришивание ног Топтыгину простыми нитками и простой иглой. Нужна игла цыганская, а нитки суровые. Её не послушали. Так она и умерла, не увидев Топтыгина, твердо стоящего на своих ногах. Да, бабушка умерла. Все старые люди должны умирать, так как молодым нужно освобождать место под солнцем. Бабушка сама так говорила. Топтыгин - мой лучший друг, но помощник из него плохой. Я могу ему доверить все свои тайны, могу рассказывать обо всём, и он будет слушать, не перебивая. Не скажет, как мама: "Твоя трескотня надоела", не скажет, как папа: " Я думу думаю, ты мне мешаешь". Не скажет, как бабушка: "Подожди, деточка, я сейчас прилягу, засну, а ты говори". Топтыгин будет сидеть и внимательно слушать, но вот помощи от него не дождёшься. А ведь у меня столько дел. Мне нужны помощники, потому что у нас много врагов. Первый враг - Чернильник. Он издаёт только "чернуху", то есть плохое. А пуще всего любит ложь и клевету. А у папы всё светлое, и папа любит правду, то есть всё то, что Чернильнику не подходит. У Чернильника только одна мечта, - чтобы над землёй поднялось чёрное солнце. Чтобы света белого никто не взвидел. А у папы совсем другие мечты, прямо противоположные. Он хочет, чтобы никто не голодал, и чтобы люди в тюрьмах не сидели. Чтобы у каждого был свой дом, сад и любимая работа. Второй враг - банкир Ласкин. Он маму поработил. Он думает, что за деньги всё можно купить. Он ошибается. Ласкин маму уговорил за детьми посмотреть, одурманил. А мама у меня слабая, доверчивая, верит негодяям. Но я её всё равно люблю. Я её верну и буду о ней заботиться. Третий враг - соседи Бунтовы, они хотят выжить нас из квартиры, выгнать на улицу. Потому что мы - жильцы "беспокойные". Папа с врагами бороться не хочет. Говорит, что эти враги - враги временные и не главные. А главные и постоянные - это равнодушие, которое помогает плодиться злу, беспечность и рассеянность, доводящие до нищеты. Папа так говорит: "Теряют люди драгоценный жемчуг - любовь. Забывают юношеские клятвы, сбиваются с верного пути. Надо спасать людей, пропадут, если их не спасти". А бабушка говорила, что спасётся только тот, кто сделается ребёнком. А как мне спасти родителей, как сделать их детьми, если их испортила, запутала взрослая жизнь. Они меня не послушаются, не услышат. У них нет времени на "детские глупости". Им нужно спешить, торопиться, они постоянно опаздывают. Их ждут "завистники, предатели, враги, которые годами не звонят, не зовут в гости", так называемые "бывшие друзья". А ещё я вижу то, чего никто не видит. Я об этом никому не говорю, так как все меня считают выдумщицей и ни одному моему слову не верят. А если и делают вид, что слушают, то только для того, чтобы меня не обидеть. Одним словом, притворяются. От мамы я знаю, что начала я говорить ровно в годик. Как год мне исполнился, так сразу и заговорила. Все удивлялись, глядя на меня. Я ещё нетвёрдо стояла на ногах, а говорила смело, уверенно, как профессор с кафедры. И задавала уйму вопросов. Отвечали мне всегда одно: "Вырастешь, - узнаешь". Своей любознательностью я ставила родителей в тупик. Неуёмной энергией и желанием жить приводила их в бешенство. Находясь в моём обществе, они комплексовали, ругались, а теперь - разошлись. Я осталась жить с папой, а мама ушла к банкиру. А до банкира и до папы у неё была первая школьная любовь. Мама любила настоящего пожарника. Он был героем, ездил по городу на красной машине с выдвижной лестницей, доставал людей из горящих домов, а больше всего он любил мою маму. Пожарный огня не боялся, он смело входил в горящий дом и говорил волшебные слова: "Огонь, огонь, не ешь меня". И огонь отступал. А потом он взял и сгорел. Всё из-за любви к своей соседке. Забыл маму, забыл волшебные слова и сгорел. И тогда уже мама нашла себе другого, - моего папу. Папа пил, курил, но имел идеалы. Сейчас папа подрастерял идеалы, но он всё ещё верен себе. А это, по словам папы, для писателя самое главное, если он хочет оставаться писателем. А папа очень хочет остаться писателем. А пока он мало пишет и много пьёт. А потом плачет и говорит, что это от стыда. Папа мечтает написать настоящую книгу и разбогатеть. Он говорит, что такая книга пишется пять-шесть лет, то есть столько, сколько я живу на свете. Это мне ещё одну такую жизнь прожить надо, чтобы дождаться его книги. Я ему сказала: "Пиши сказки. Сказки всем всегда нужны, с ними скорее станешь богатым и знаменитым". - "Нет, сказка мне не по силам, проще солнце с неба достать", - отвечал мне папа. Я поняла, что сочинять их ему трудно, а мне нисколечко, я бы сочиняла и сочиняла. Сначала сочинила бы сказку о том, как мы папу излечили от пьянства. "Посадили его в стиральную машину и крутили её три дня и три ночи, пока он не стал, как новенький. Затем в пещере у гномов достали самый красивый алмаз, а у рудокопов - золото и заказали у ювелиров такое красивое кольцо для мамы, что никакому банкиру не снилось, и мама вернулась к папе. И мы втроём, вместе с Топтыгиным, поехали на пароходе в путешествие вокруг земли. Путешествие длилось круглый год и на пароходе всегда было лето. Зима гналась за нами, а мы от неё убегали. А когда вернулись домой, то и дома уже было лето. И стали мы жить счастливо". Вот такие сказки сочиняю я каждый день, но никто об этом не знает. Скоро я пойду в школу, и начнётся для меня бессрочная каторга. Десять самых лучших лет будут выброшены из жизни. Так жила бы себе беззаботно. И кто это только придумал, что человеку обязательно надо ходить в школу? Тот, кто ходит в школу ни умнее, ни лучше не становится. А считать и писать можно выучиться и без уроков. В школе весёлых и умных людей превращают в глупых и злых взрослых. Там кругом обман. Говорят: "Ходи в школу, зубри учебник, и это принесет тебе счастье". Но это счастье не приносит. Не видела я ни одного школьника счастливым. Папа говорит, что в школу ходят не столько за знаниями, сколько за тем, чтобы стать взрослыми. А если я не желаю быть взрослой? Среди взрослых я тоже счастливых не видела. Кто кричит, кто плачет, кто водку пьёт и потом ходит, качаясь, по улицам. Все мучаются. А зачем они стали взрослыми? Ведь от этого же все беды. Женятся, разводятся, сами мучаются и мучают меня. Мама, когда жила с нами, говорила, что пить и курить - плохо. Уверяла, что курят и пьют только опустившиеся люди, которым наплевать на себя и на окружающих. Сама же вышла замуж за папу, который пил и курил. Где же логика? Где последовательность в словах и поступках? Когда я у неё спросила, зачем она вышла замуж за опустившегося, то она сначала разозлилась, сказала: "Посмотрю, какой у тебя будет". А потом сообразила, что говорит с ребенком, который ничего не понимает и стала оправдываться: "У него тогда были идеалы, достоинства, превышавшие табак и алкоголь". Вскоре после этого разговора мама взяла походный чемодан и уехала нянчить детей банкира Ласкина, хотя они старше меня. Моего мнения не спросили, не захотели даже слушать. Папа плакал, пил водку, кричал проклятия в пустоту. Соседи за стеной над ним громко смеялись, праздник пришёл на их улицу. Знаешь, дети никому из взрослых не нужны. Взрослые заводят детей только для того, чтобы под старость было кому стакан воды подать. А зачем им под старость стакан воды? Я не замечала, чтобы бабушка пила воду, всё больше чай с молоком да кефир. Если говорить начистоту, то и взрослые детям не нужны. От них одно беспокойство. Без них, конечно, ни в зоопарк, ни в кино не пустят, да и в магазине ничего не продадут. А больше они ни на что не нужны. И мне лучше всего тогда, когда в квартире остаюсь одна. Я придумываю себе необыкновенную жизнь, бегаю, играю, и мне хорошо. Словами этого не передать. А больше всего я люблю смеяться. Смеюсь постоянно, иногда вслух, иногда про себя. У меня легко и просто это получается. И всем, кроме мамы и папы, мой смех нравится, не кажется дурацким. Родители, наверное, думают, что я смеюсь над ними, над тем, что они на жизнь свою махнули рукой. А зачем махнули? И почему над этим смеяться неприлично? Я думаю, если смешно, то можно смеяться. Если радостно на душе, то нужно радоваться. А то стану, как родители и их бывшие друзья. Они не смеются даже тогда, когда очень смешно. Они разучились радоваться. У меня своя жизнь, я пока на неё не махнула рукой. А если говорить всю правду, то я ребёнком себя не считаю. В нашей семье скорее, папа и мама, - капризные, плаксивые, беспомощные дети. Они не знают, зачем живут и для чего им стоит жить. Сами же через слово об этом и говорят. А я знаю, зачем живу и для чего мне нужно жить. Знаю, но им не говорю, чтобы не раздражать. Никогда при них я не показываю себя взрослой. Хотят считать меня неразумным ребёнком, - пусть считают. Так спокойнее и им, и мне. А как оно на самом деле, вы знаете.
   - Замечательное интервью, - подытожила Таня. - А как бабушка умерла?
   - Моя мама помешана на чистоте. Постоянно всё протирает, постоянно моет руки. Когда бабушка умирала, их было в квартире двое. Бабушка позвала маму попрощаться и благословить. Мама сказала: "Подожди, сейчас руки помою, подойду". Помыла, вытерла руки, пришла к бабушке, а та уже умерла. Так мама и осталась без благословения. Всё это сама мама потом рассказывала со слезами на глазах. А с папой я всё пытаюсь побеседовать, поговорить по душам. Разузнать, - откуда, что, куда и где? Спрашиваю его о смысле жизни, а он молчит, как партизан на допросе.
   - Теперь о тебе узнает весь мир, - сказала Таня и выключила диктофон.
   Выглянув из комнаты, журналистка увидела Бунтова, сидящего на кухне. В её голове тотчас созрел коварный план. Спросив разрешения маленькой хозяйки, она достала из шкафа халат её мамы Аллы, надела его на голое тело, взяла полотенце и пошла умываться.
   Из ванной комнаты Таня прошла на кухню и повесила полотенце сушиться на одну из натянутых под потолком лесок. И сделала это так, чтобы халат при этом распахнулся, как театральный занавес прямо перед носом Бунтова.
   Что случилось с директором комиссионного, подробно опишем в следующих главах, а Таня тем временем, довольная произведённым эффектом, с разрешения Аникуши переоделась в одно из платьев Аллы.
   Попрощавшись с девочкой, журналистка пошла к Лене-Танец, устроившей её на работу проституткой, за своей половиной от семиста долларов.
   - С шестидесяти, - с порога поправила её подруга.
   - Я сама видела, как за меня платили семьсот, - настаивала Будильник, которой не столько нужны были деньги, как важен принцип.
   - Вот твоя тридцатка, - устало сказала Лена, протягивая деньги. - Забирай и проваливай, мне, чтобы хорошо выглядеть, надо выспаться.
   Таня взяла три десятидолларовые бумажки, скомкала их в кулаке и бросила на кафельный пол у входной двери. Развернулась и побежала вниз по ступеням.
   Лена подобрала американские деньги и закрыла дверь. Через минуту послышался новый звонок. На пороге снова стояла Таня.
   - Давай их сюда, - приказала она так называемой Отоливе.
   - Чего тебе давать?
   - Жалкую тридцатку.
   - Ты их на лестнице бросила, там и ищи, - спокойно, но твердо ответила Лена и захлопнула дверь перед носом подруги.
   И сколько журналистка ни звонила, ни стучала в дверь, ей больше не открыли. Не зная, куда идти, Таня зашла в магазин за минералкой. И в отделе "Вино-воды" увидела такую картину.
   Пожилая продавщица давала через прилавок десятилетнему мальчику две литровые бутылки водки.
   - А донесёшь ли ты их, деточка? - спросила Будильник, опешившая от увиденного.
   - Вот и я думаю, может, мне одну прямо здесь жахнуть? - смеясь, сказал мальчишка и, подмигнув продавщице, пошёл на выход.
   - Что вы делаете? - обратилась Таня к женщине за прилавком.
   - Но не сам же он будет пить, - успокаивала та. - Пить будут взрослые, солидные люди.
   - Где ваше руководство?
   - Дома.
   - Говорите адрес.
   - В тринадцатом дворе она живёт. В ближайшем к магазину доме, квартира номер один, - с готовностью продиктовала адрес бессовестная торговка.
   "Что в головах у этих людей", - возмущалась по дороге Таня.
   Она зашла во двор, увидела на торце дома номер, - "тринадцать, корпус один" и пошла вдоль дома к первому подъезду.
   Продавщица, отпустившая спиртное мальчику, была матерью покойного Юрка Дерезы, а Доминику приходилась бабушкой. Внук ежедневно ходил к бабушке в магазин для моциона и приносил домой "взрослые товары", помогая тем самым маме.
   Руководство магазина в лице Нины Начинкиной проживало в доме тринадцать, у которого не было корпуса. Следовательно, в первом корпусе Таня найти директора магазина не могла. Помотавшись по двору и расспросив жильцов во дворе, журналистка, наконец, позвонила в нужную ей квартиру. Каково же было её удивление, когда дверь открыл тот самый мальчик, которому продали водку. Он стоял на пороге с сигаретой в зубах и держал в руке бутылку пива.
   - Родители дома? - спросила журналистка.
   - А по мне не видно? - вопросом на вопрос ответил мальчик.
   Только тут в голове у Будильник что-то щёлкнуло. Таня догадалась, что пришла в квартиру Нины Начинкиной и с ней разговаривает тот самый знаменитый Доминик, о котором говорил ей Ваня. Она решила взять интервью и у этого малолетнего уникума.
   - Я - дочка Зины Угаровой, работаю в газете. Можно с тобой побеседовать? - спросила журналистка.
   - Ну что ж, давайте побеседуем, - ответил Дереза, - проходите.
   Таня говорила и вела себя лукаво. Доминик ей стал подыгрывать, притворяясь дурачком.
   - Я беру интервью у всех гениальных людей, - сказала Будильник. - Почему вы на меня не смотрите?
   - У меня такой пронзительный взгляд, - отвечал мальчик, - что я даже боюсь смотреть на своё отражение в зеркале. Причина только в этом. Только поэтому не смотрю в глаза людям. Смотрю в сторону, в пол, в потолок или сижу в темноте, закрыв глаза, притворяясь, что сплю.
   - И что же вы видите в своих снах?
   - Что вы - моя жена, - предельно искренно солгал Доминик.
   Таня засмеялась.
   - Выходите за меня замуж, - подтвердил свои слова Дереза предложением руки и сердца. - У меня есть то, что для любой женщины самое важное в будущем муже.
   - И можно узнать, что это? - еле сдерживая смех, спросила девушка.
   - Это - тайна.
   - Жаль.
   - Но вам я её открою. Это - справка, освобождающая от службы в армии. Всякая жена дорого бы заплатила, чтобы её муж имел такую справку. А у меня она есть.
   - Откуда?
   - Мама купила.
   Таня рассердилась и позабыв, что беседует с десятилетним мальчиком, стала грубить.
   - Думаю, она бы вам и даром досталась, обратись вы к врачу.
   - И мама говорит то же самое, - не обращая внимания на грубый тон, продолжал Доминик, - но надежнее купить, так как время беспокойное, и любого дурака могут призвать на воинскую службу. Лучше подстраховаться. Так вы готовы, пойдёте за меня замуж?
   - А вы готовы переписать на меня всё своё имущество? Ведь я же вам, в случае согласия, свою судьбу вручу.
   - Вы откровенны, буду и я откровенен с вами. Жениться я готов, а имущество переписать не готов. Так как недвижимость - это большая ценность. Правда же?
   - Не знаю.
   - Вот и я не знаю. Насчёт имущества - это к маме. Мама говорит: "Пока у тебя есть недвижимость, за тебя любая замуж пойдёт". А мне не нужна любая, я вас хочу.
   - Так с женщинами разговаривать нельзя.
   - Не знаю.
   - Вот что б ты знал, - нельзя!
   - А как надо разговаривать? Надо хитрить, скрывать намерения, но это же нечестно.
   - Говорить честно могут позволить себе лишь приговорённые к смерти, отчаявшиеся в помиловании, да и то, я думаю, станут лукавить, и дураки.
   - Приговора мне не оглашали, получается, я - дурак, - делая вид, что обижается, сказал Доминик. - Ведь я всегда стараюсь говорить правду, быть честным.
   - Ты не дурак, ты - маменькин сынок. Что в моих глазах приравнивается к приговорённому к смерти. Но у тебя есть шанс, - возможность получить помилование.
   - Переписать на вас имущество? - как бы прозревая, спросил мальчик.
   - Правильно. Я же говорю, - не дурак.
   - Но имущество - это всё, что у меня есть. Мама говорит: "Без недвижимости не будешь нужен даже последней дуре", - Доминик пристально, внимательно посмотрел Тане в глаза и добавил, - даже такой красивой и хитрой, как вы.
   Таня тотчас перестала кривляться и заигрывать.
   - Мне бы такую умную маму, - не шлялась бы, не искала бы выгоды, не унижалась. Конфетами и мясным бульоном не заменишь любви родительской. Выросла я в клетке, в синее небо уже не подняться, не полететь к солнцу.
   Последние слова Таня сказала с такой болью в голосе, что Доминику её стало жалко. Он стал разговаривать с ней серьезно, как с родным и близким человеком.
   - Мамка меня жалеет. Сверстники надо мной смеются. Учительница приходит со мной заниматься за деньги. Все называют меня дурачком. Никто со мной не дружит. Я предоставлен самому себе. Был у меня серенький кот Тиша, да и того в моё отсутствие кому-то отдали. Не нравилось мамке, что слишком много шерсти от него летит. Мне сказала, что он сам ушёл. Собрал пожитки в узелок, свою кормушку, постельку и, перекинув узелок через плечо, ушёл на задних лапах, не оглянувшись. И записки не оставив. Был единственный друг, и того лишили. Мысленно я с ним беседую, а иначе на самом деле с ума сойдёшь, - заключил Дереза, глядя в Танины увлажнившиеся глаза.
   Поцеловав Доминика в темя, журналистка попрощалась с ним и пошла к Ноле, единокровной сестре своей.
   Атмосфера "Каблучка" в этот ранний час напоминала церковь, куда ребенком водила её бабушка. Таня прошла по пустому ресторанному залу. Столы были без скатертей, из-за глухих занавесок на окнах пробивался случайный свет. Было тихо, её шаги гулко звучали под высокими потолками. Она шла уверенно, как будто знала, куда. По крутой винтовой лестнице поднялась на второй этаж, толкнула первую попавшуюся дверь и перед собой увидела сестру. Нола вальяжно лежала на диване, покрытом мягким шёлковым ковром и совершенно не удивилась её внезапному появлению.
   В кабинете у сестры Таня поела блинов с красной икрой и сладким чаем, повеселела. Закинув копну роскошных каштановых волос за плечи, Будильник с деланным раздражением произнесла:
   - Устала от них, побриться бы наголо.
   Будучи наслышанной о подвигах младшей сестры, Нола спросила:
   - Попроститутничала?
   - Да.
   - Понравилось?
   - Очень. И знаешь, кто меня купил?
   - И знать не хочу.
   - Твой ненаглядный праведник, Иван Данилович Грешнов. В антрактах всё рассказывал, как в школе ты ему преподавала.
   Нола покраснела.
   - Куда повёз? - упавшим голосом поинтересовалась хозяйка "Каблучка".
   - Сначала к брату Васе в подвал, а с утра повёл к брату Косте Дубровину, знакомить. С Бунтовым поздоровалась, а мать не видела. Сказал, что я и сегодня в подвале могу переночевать.
   - Тебе что, ночевать негде?
   - Я к этой Ленке-плясовице не вернусь, и с проституцией покончено.
   - Правильно. Ну, и живи у меня, всё же не чужие. Вы хоть предохранялись?
   - Я рассчитывала на то, что об этом мужчина должен думать, - тяжело вздохнув, сказала Таня. - Просчиталась. У него на этот счёт, видимо, свои соображения.
   - Знаешь, мы сейчас позвоним его матери и обрадуем, скажем, что у неё будет внук.
   Нола набрала номер Грешновых и сказала Юлии Петровне, поднявшей трубку, следующее:
   - Передайте вашему сыну Ивану, что у него будет ребёнок.
   Положив трубку, всё ещё находясь в крайней степени негодования, она пояснила сестре мотивы своего поступка:
   - В следующий раз будет думать, что делает.
   Журналистку прошиб озноб, она вдруг почувствовала себя виноватой.
   - А может, это не его ребенок? Как мы узнаем? - выпалила Таня.
   - У тебя что, уже задержка? - ужаснулась Нола. - Тогда, конечно, не его. А ну-ка, собирайся, поедем к врачу, тут ни минуты нельзя терять.
   Гинеколог сообщила хозяйке "Каблучка", что сестра её до сих пор девственница. Нола испытывала смешанные чувства, - от радости и восторга до бешенства. Она решила проучить младшую сестру.
   Когда в очередной раз Таня стала сетовать, что устала от длинных волос, Нола, озорно смеясь, предложила:
   - А знаешь что, давай вместе наголо обреемся.
   Сидя в кресле парикмахерского салона, Нола, ободряюще подмигнув сестре, сказала мастерам:
   - Брейте наголо, чтобы голова блестела, как бильярдный шар.
   Тут к хозяйке "Каблучка" подошла заведующая и что-то шепнула ей на ухо. Нола встала, извинилась и вышла.
   Таню побрили, а Нола в салон так и не вернулась.
   Догадавшись о коварстве старшей сестры, Таня не вернулась в "Каблучок". Из парикмахерской пошла прямо к Гаврилову. Но не с повинной головой, не просить прощения. Заявилась так, как привыкла, чувствуя себя хозяйкой положения.
   Сергей, обозвав её "крысой", была у них в Лесной школе такая стриженая учительница, смеявшаяся над дефектами речи больных учеников, выгнал вон.
   Истуканов в это время рассказывал жиличкам Гаврилова, откуда взялись коммунисты. Вёл родословную коммунизма от Герострата из Древней Греции.
   - Коммунисты, девочки, - говорил Пётр Виленович, - были задолго до пресловутого Рождества Христова. Например, Герострат сжёг в своём городе храм. Вы историю хорошо знаете? В каком городе это было?
   - В Афинах, - сказала Валя.
   - А кому посвящался этот храм?
   - Богу Юпитеру, нет, Венере, - смеясь, сказала Галя.
   - Правильно. Герострат сжёг храм Дианы в городе Эфесе. Изверги героя пытали, спрашивали, зачем он это сделал. Чтобы они отвязались, Герострат им ввернул: "Хотел прославиться".
   - А по-вашему, зачем он сжёг?
   - Из протеста. Это же очевидно. Так же, как и сейчас, эксплуатировали, сволочи, трудовой народ, а потом сходят в церковь, помолятся и совесть у них чиста. В Древней Греции жили такие же лицемеры. Герострат опередил своё время. Родился бы в начале двадцатого века, был бы рядом с Лениным.
   - А Горбачёв - ваш главный враг? - засмеялась Валя.
   - Не Горбачёв, а Хрущёв, - поправил девушку Истуканов. - Он обещал показать миру последнего попа и обманул народ. Хотя вся репрессивная машина была в его руках. Серёжа, нам надо будет с тобой забраться на Новодевичье кладбище, на эту монастырскую землю, и свалить с постамента его каменную голову, сработанную Эриком Неизвестным.
   - Свалить голову? За это по головке не погладят, - вступил в разговор Гаврилов.
   - А ты коммунист или хвост... То есть трус коммуниста. Тьфу-ты! Ты или трус или кто?
   - Или хвост? - подсказала, смеясь, Галя.
   - Пётр Виленович, а почему вы верующих и Россию ненавидите? - спросила Валя.
   - Кто? Я? Да если хочешь знать, мы, коммунисты, - возмутился Истуканов, на глазах, краснея, - спасли в людях веру в Бога и тем самым Россию. К тысяча девятьсот семнадцатому году девяносто пять процентов крещёных людей формально обряды соблюдали, а веру в Бога утратили. А когда мы их толкнули в бездну, они опомнились. А так бы Россия исчезла, как Византия. Так что нам, коммунистам, церковники должны сказать спасибо. И за гонения, и за новомучеников. Что за вера без хулы и гонений? Любая вера крепко стоит только на крови.
   - На крови мучеников за веру, - поправила Валя.
   - Какая разница? Я что хочу сказать? Капитализм не может быть последней стадией развития человеческого общества. Если не поделятся, то рано или поздно всё у них отберут, а самих порубят на мелкие части, как капусту. Если и не их самих, то детей. Не детей, так внуков. Народ любит справедливость, чтобы у всех всё было поровну. А ты что, Валентина, веришь в загробную жизнь?
   - Нет, - засмеялась девушка.
   - Хотел сказать, на том свете тебе это зачтётся.
   - Пётр Виленович, а у вас была жена? - спросила Галя.
   - Была. Страстная. Страсть страстью, но надо же иногда о чем-то и говорить. А с ней было не о чем.
   - Глухонемая? - не поняла Галя.
   - Уж лучше была бы глухонемая, - усмехнулся Истуканов. - На мистике была повёрнута, обожала всё тайное и неизведанное.
   Пётр Виленович взял в руки банку с надписью "Горный мёд", прочитал первое слово в названии как "горький" и в недоумении стал размышлять, для чего бы мог понадобиться такой продукт.
   - Зачем нужен горький мёд? Тем, кто собирается бросить курить? Больным сахарным диабетом?
   Незаметно для себя в раздумье он давал себе установку:
   - Не сутулься, ты же гомискус эректикус, человек прямоходящий, у тебя прямостоящий.
   - О жене, смотрю, вспоминаете, - засмеялась Галя.
   - Что? - опомнился Истуканов. - Конечно, вспоминаю. Напоила ж из ладоней, приручила.
   - Вы о себе, как о собаке.
   - Хуже собаки был. Всё в прошлом, - и перспективы, и здоровье хорошее.
   - Вот вы всё об утраченном здоровье жалеете, а чем вам, нездоровому, плохо?
   - Здоровому всё в радость. Поел с радостью, в уборную сходил с радостью. А у больного все мысли только об утраченном здоровье. Ни поесть, ни оправиться, одни мучения. Да знаете, каким я парнем был? Я бил в морду, не глядя. Целовал девчонок взасос, всласть. Пил по семь бутылок водки в день. А вы что в жизни видели?
   - Что вы всё жалуетесь, - сказала Валентина, обидевшись. - Коммунистов сейчас не трогают, не преследуют. Сидите себе спокойно в туалете, хоть час, хоть два.
   - Вместо пьяницы Ельцина выберут другого президента, появится "солнце", а значит, и тень ему понадобится, то есть враги. За нас возьмутся.
   - Зверушку вам надо завести, котика или собачку, подобрели бы с ней.
   - Звери - существа неблагодарные. Хитрые, свирепые, человеконенавистнические.
   - Откуда такие выводы?
   - Откуда? Да в Харьковском цирке совсем ещё недавно дрессировщик работал. Зверей кормил, поил, шерсть их вонючую расчёсывал. Тяжелая работа, не высыпался. Выходя на арену, споткнулся и упал. Звери накинулись и разорвали его на части. Вдова пошла к директору цирка за утешением, а он ей говорит: "Ваш покойный муж сам виноват. Он в глазах зверей утратил авторитет. Звери такое не прощают". И отказал ей в материальной помощи. Ни копейки не дал. А другой медведь убил дрессировщика, завёл мотоцикл, тот его в своё время обучил на нём кататься, и уехал из цирка в лес. Там мотоцикл на просеке бросил, ошейник снял, и от лесных медведей пойди, отличи, - не опознаешь, не привлечёшь. А у того дети с?ротами остались, да ещё и за угнанный мотоцикл вдове платить пришлось. Кто же они после этого? Зверьё, оно и есть зверьё. Тут тебе всё вместе: и цирк, и изнанка жизни. У Грешнова Васи собака Берта по двору, как бездомная, днём и ночью бегает. Он что, добрее от этого стал? Или кот Лукьян живёт у Павла Терентьевича. Огоньковы вынуждены из-за этого паршивца квартирную дверь всегда держать открытой, - заходи, кому не лень. Добрее от этого сделались?
   - Пётр Виленович, скажите определённо, как вы считаете, есть Бог или Бога нет? - спросила Валя.
   - Коммунист двумя ногами стоит на атеизме. "Бога нет" - вот его опора и платформа. И это всегда так, что бы он ни говорил. А говорит он, если это настоящий коммунист, всегда неправду. Лжёт даже тогда, когда убеждён, что говорит правду. Такие вот метаморфозы, так сказать, парадоксы.
   - Коммунисты сейчас другие, - напомнил Гаврилов своему старшему товарищу. - В Бога верят, но социальную справедливость отстаивают.
   - А что нам ещё остается? Наступила эпоха гонений, приходится маскироваться. Смотрел передачу "Пока все дома" с репортёром и конюхом Александром Нездоровым. Он сказал: "Всякое безобразие находит во мне положительный отклик". Я с ним согласен.
   - Так у него, значит, "пока не все дома". Это же сознательное служение сатане.
   - А что в этом плохого? Ты неосознанно ему служишь, а мы с Нездоровым - осознанно.
   - Ты, Пётр Виленович, зарапортовался. Я тебе не верю.
   - Серёжа, оглянись по сторонам. Ты становишься похожим на Бурундукова. Про Божий закон скоро начнёшь толковать. А весь мир живёт законом греховным, который диктует "погремушка", что промеж ног у мужика висит. И пока она на месте, то других законов человек знать не захочет. Не нужен Бог человеку, пока у него м..дя есть! Человек так устроен.
   Гаврилов ничего не ответил товарищу. Стал одеваться, собираясь уходить. Он хотел найти Таню и извиниться перед ней.
   - Куда стопы свои направим? Не к Борис Борисычу ли, нашему печальнику и заступнику? Смотри, не перейди черту, а то...
   - Что?
   - Будешь, как он, печалиться и заступаться за людей.
   - А что в этом плохого?
   - Я знаю, зачем ты к нему бежишь. Кинешься в ноги со словами: "Красота её телесная и её похотение влечёт сердце моё. Немощен я, незащищён перед её блудной силой. Она имеет власть надо мной". Угадал? Вижу, что угадал. Ну, беги, беги.
   Тем временем заметив из окна своего медцентра журналистку Таню, бритую наголо, неспешно идущую к поликлинике, Мартышкин завистливо сказал:
   - Вылитый солдат Джейн в исполнении Деми Мур. С такой бы повалятся в кроватке. Обнимет ножками, полчаса гарантия.
   - Как тебе такие мысли в голову приходят? - возмутилась Наталья. - Пятьдесят пять лет дураку, а всё юных девочек ему подавай!
   - Душа-то у меня молодая, - взмолился Валентин Валентинович.
   - Не верю, - забрав сумки и прощаясь, сказала Грешнова, отпросившаяся с работы пораньше.
  
  

Глава шестнадцатая

Ваня у Василия. Ласкин - благодетель

1

   Покормив деда Петра, Ваня забежал к Аникуше, накормил и её. Вернувшись домой, услышал от матушки следующее:
   - Уж если так получилось, надо жениться.
   - Не понял? - попросил уточнения Иван Данилович.
   Юлия Петровна передала содержание телефонного разговора.
   Покраснев и ничего на это не ответив, Иван Данилович позвонил Василию и напомнил про долг в триста долларов.
   - Я всё помню, - сказал брат. - Заходи и получай.
   Уходя из дома, Ваня непроизвольно громко хлопнул дверью. Перед тем, как направиться к Василию, он забежал в комиссионный и подробно рассказал Боре Бахусову, на что потратил семьсот "зелёных". Сказал, что если тот хочет получить оставшиеся триста, пусть помалкивает. Видя перевозбуждённое состояние друга, Борис послушно закивал головой.
   Иван Данилович побежал к брату. Дверь открыла Олеся. У Вани с племянницей была общая игра. При встрече он протягивал руку ладонью вверх и говорил: "Данке шон". Она, приговаривая "Битте шон" по-товарищески хлопала по его ладони своей рукой. Когда у играющих было хорошее настроение, всё это говорилось и делалось громогласно и с артистизмом. Когда настроения не было, то похлопывание сопровождалось молчанием. Ладонь об ладонь, - и всё тебе приветствие. Так было и на этот раз. Ваня протянул руку, Олеся молча шлёпнула по ней и пропустила дядю в квартиру.
   Иван Данилович разулся и проследовал в большую комнату, где во всю громкость работал телевизор, который никто не смотрел. Наталья стояла у окна, скрестив руки на груди, уставив взор куда-то вдаль. Василий сидел за столом, был пьян, но несмотря не это, наливал себе пива в кружку.
   - О! Ванюша пожаловал, кукла резиновая! Проходи, садись, - сказал Василий Данилович фальшивым голосом.
   - Я брат твой родной, а не кукла резиновая, - ответил Иван Данилович назидательно, как это подчас делала их мама, Юлия Петровна, уставшая от выходок "нерадивых сыновей".
   Наталья захохотала и повернулась к гостю. Василий смутился и взяв пульт, выключил телевизор. Оказалось, он был не столько пьян, сколько притворялся пьяным.
   - Так его, Иван Данилович! Сразу протрезвел, - сказала Наталья, - а то никакой управы нет.
   - Ваня, извини. О! Наташка, смотри, опять что-то записывает. Ты что там пишешь в свой блокнот? Крамольные мысли о судьбах России? Призыв к мятежу?
   - Донос на такого болтуна, как ты.
   - Стыдись. Не любят тех, кто доносы пишет.
   - А насмешников?
   - Я всё больше шутки ради, без злого умысла.
   - Поверил, что донос пишу?
   - С нашей-то историей. Да и с теми, кто грамоте обучен надо всегда быть начеку. Пугалом огородным сделаешь, внуки-правнуки смеяться будут. Правильно я говорю?
   - С меня станется. Ты триста долларов обещал вернуть, так я за ними.
   - Погоди ты... Сразу о долларах. Никуда они не денутся. Мать пожаловалась, что ты в очередной раз из дома ушёл, хлопнув дверью. Поведаешь причину или тайна сия..?
   - Никаких тайн, работать надо, книгу писать. Ты вот живешь, хуже скота бессловесного и доволен, а я так жить не хочу.
   - Тебя послушать, все те, кто книгу не пишут, живут неправильно. И потом, что значит "хуже скота"? Это как?
   - Пьёшь, лжешь, чужой век заедаешь.
   - Чем же это плохо? - попробовал Вася отшутиться.
   - Всё же человеком в этот мир пришёл. А если так, то не должен жить, как животное. По крайней мере, не должен быть этим доволен. Твоё сознание человеческое должно напоминать тебе о мировой гармонии, в которой ты участвуешь. Страдать от скотской жизни ты обязан, если всё ещё человек. В аду у чертей будешь жариться на сковородке.
   - С какой это стати? Черти праведников ненавидят, их жарить должны. Мне, как соратнику, водки нальют.
   - Видишь, Ванечка, с каким монстром живу, - кокетливым тоном сказала Наталья и, подойдя, разворошила Ивану Даниловичу причёску.
   - Не забывайся, - крикнул Василий. - Он хоть и мальчишка для тебя, но уже забрюхатил одну. Мать звонила, плакала.
   - И тебе уже успела сказать? - растерянно спросил Ваня.
   - О-о-о! - поощрительно засмеялась Наталья. - Я-то, признаться, думала, что ты девственником и умрёшь. Слишком ты для этого неземной.
   Иван Данилович закрыл лицо руками.
   - Кто она? - осторожно поинтересовался Василий.
   - Да не знаю я, позвонила матери, не представилась, - не отнимая рук от лица, сказал младший брат.
   - Всё ясно. Она сделает аборт, безнаказанно убьёт его ребёнка, и мой брат не в силах этому помешать! Не сможет защитить своего сына, спасти его! - завопил Василий, как помешанный. - Разрежут малыша на куски и бросят псам на съедение!
   Слушавшая всё это Наталья, не выдержала и сказала:
   - Не сыночка его на куски будут резать, а живую плоть той самой дурочки, что доверилась ему. Её, прежде всего, станут убивать, калечить, уродовать. И всё это, Ваня, по твоей милости. Признай это и смирись с этой мыслью!
   - Да почему по моей? Услышьте меня! Я-то в чём виноват? Я ни с кем...
   - А тем виноват, что сопляк! Жизни не знаешь! Не думаешь ни о девушке, ни о последствиях.
   - Сама она во всём виновата! - заорал Василий, выступая в качестве адвоката младшего брата. - Она сама должна была предпринимать защитные меры. В конце концов предупреждать.
   - Все вы одинаковые. Никакой ответственности не хотите брать на себя.
   Наталья махнула рукой и вышла из комнаты.
   - Видал? - сказал Василий. - С кем приходится жить? И почему всё так глупо? Зачем человек так жесток? А всё потому, Ваня, что человек несчастен. Да и ловушек вокруг полно. Они как капканы на протяжении всего жизненного пути расставлены. В детстве взрослые жить не дают, во взрослой жизни - дети.
   - Глупость какая-то, - отнимая руки от лица, сказал Ваня.
   - Именно! Глупость! - подхватил Василий. - Много в жизни глупости! И даже такие одаренные талантами, как ты, не застрахованы от неразумных поступков. Одна надежда на мечты. Они являются светом для человеков. Говорят, если много мучился, то за гробовой доской светлые ангелы утрут человеку его слезы. Я так и вижу его, милого.
   - Кого?
   - Своего ангела-хранителя с вафельным полотенцем в руках. Но это сколько же полотенец надо, чтобы всему страдающему человечеству глазки от слез утереть? Ну, да там, где обещают это, видимо, знают, сколько. Так и вижу эшелоны с белыми вагонами. Белые паровозы, машинистов в белоснежной форме, белый пар из белой паровозной трубы валит. Ангелы по облакам полотенца для утирания слёз везут.
   - Красиво, - сообразив, что триста долларов ему не видать, произнёс Иван Данилович.
   - Согласись, ведь в этой жизни нам только и остаётся, что мечтать. Другого же утешения нет. Я, как подумаю, что есть такие люди, которые даже мечтать не умеют, - страшно за них становится. Им-то каково? Тут откинешься на спинку стула, зажмуришься и представишь себе всё, что только душе угодно. И веранду собственного дома, и лужайку перед ней, фонтанчик, слетающихся к воде белых голубей из собственной голубятни. Сидишь на веранде в кресле-качалке, до твоего слуха доносится воркование красивых птиц, шелест листвы собственного сада, смех детворы, играющей в саду. А там - рядами яблони, вишни, сливы, грядки с клубникой, огород с зеленью. Там, в теньке, прямо у грядочки с лучком особенный столик, тумбочка с холодильничком и крантик с водой. В холодильничке - водка, пиво, квас, без всяких там прикрас. Сыр, колбаса, буженина, сало. В тумбочке - хлеб, тарелки, вилки, ножики. С грядочки лучок вынимается, тут же, под крантиком вымывается. Стопочку стограммовую хлопнешь в жаркий летний денёк. Лучком, сальцем, хлебушком ржаным всё это закусишь, - и будет тебе счастье! А в саду зреют на ветках, наливаются соками яблочки. Птицы на ветвях сидят, песни поют. Солнце отражается в струях фонтана, играет с тобой, "зайчиков" пускает прямо в глаза. Ну, не прелесть ли?
   - Я пойду, - твердо сказал Ваня.
   - Ты не сомневайся, я полностью на твоей стороне, - стал уверять Василий. - В твои годы был таким же. Знаешь, что вспомнил? Как мы с соседским домом в футбол играли на ящик красного вина. Помнишь?
   - Смутно, - признался младший Грешнов, обуваясь.
   - А триста долларов отдам, как только смогу, - на прощание пообещал Василий.
  
  

2

   Алла Дубровина работала в доме Льва Львовича гувернанткой, приглядывала за детьми, девочкой и двумя мальчиками-близнецами, кормила домашнюю кошку Алису.
   С приходом гувернантки в дом совпало ещё одно знаменательное событие. По просьбе Дубровиной убрали сторожевых собак со двора, и в тот же день к ним кто-то подбросил кошку с котятами. Алла стала их кормить, в шутку называя себя Шулейкиным, персонажем Евгения Леонова из фильма "Полосатый рейс". Детям Льва Львовича так и говорила:
   - Соня, Вадик, Володя, я - укротитель Шулейкин. Где мои полосатые тигры?
   Дети смеялись.
   А котята на самом деле были не полосатые. Котик - совершенно чёрненький, серенькая пушистая кошечка с раскосыми глазами и пятнистая кошечка в беленьких тапочках.
   Ивантеевка - место тихое, дети неизбалованные, послушные, испытавшие горе в раннем возрасте, оставшись без мамы.
   Стала Алла привыкать и к детям, и к просторному дому, и к новой работе. Забыла о проблемах с бытом, нехватке еды, оделась, отъелась. Казалось, что любой неприятности заказана дорога в этот безмятежный заповедный мир.
   И вдруг заметила, что весёлые котята, бегавшие и резвившиеся в саду, не бегают и не веселятся. Серенькая пушистая кошечка прихрамывает на заднюю лапку, а чёрненький котёнок не может наступить на переднюю. Осмотрев котят, она увидела на их теле маленькие ранки. Вспомнив, что по поселку бегает такса, которая один раз залезала под их железные ворота, Алла предположила, что котят покусала собака. Но Лев Львович, посмотрев на красные пятна, сказал:
   - Это мальчишки из "духовушки", не иначе. Сейчас много продаётся этого добра. Есть даже духовые пистолеты.
   - А из духового ружья могли выстрелить? - поинтересовалась Алла.
   - Ну, не потащат же его с собой. Оно громоздкое. Разве что из автомобиля. Котята выходили за ограду?
   - Дело в том, что сосед ваш вчера из окна второго этажа своего дома стрелял по воронам, клюющим облепиху. Я видела его с духовым ружьём. И приглушённые хлопки вместо выстрелов раздавались. Я конечно не хочу сказать, что это он по котятам стрелял, я этого не видела. Просто обратила внимание, что котята стали невесёлыми, взгляд страдальческий. Чёрненького котёнка два раза стошнило. Есть ничего не могут, на лапку не в состоянии наступить. Я думала, они умрут. "Чертёнок", так я чёрненького назвала, смотрел в глаза, как старичок. А до этого был самый резвый, бегал, веселился, по деревьям лазил.
   - Видимо, соседу это и не понравилось, - сообразил Лев Львович. - Пойду, с ним поговорю.
   - Может, это не он, а мы зря обвиним человека.
   - Мне, всё равно навестить его надо. Спрошу между делом, - успокоил Аллу Лев Львович.
   Ласкин по-хозяйски зашёл в соседский дом. С виду этот дом ничем не отличался от других. Даже был загон для домашней птицы, где жили гуси, куры и петух. Женщина кормила птицу по утрам и вечерам. Был кирпичный сарай, сад с вышеупомянутой облепихой. На самом же деле, это был дом охраны, из которого днём и ночью велось наблюдение за основным домом Ласкина. Здесь жили охранники, деликатно охранявшие все подступы к главному зданию. Четверо на данный момент бодрствовали, а восемь человек отдыхали.
   Бодрствующие охранники, заметив "папу", льстиво заулыбались.
   - Михалыч, принеси своё ружьё духовое, - сказал Ласкин самому весёлому.
   Немолодой уже человек метнулся, как подросток, принёс "духовушку", хотел что-то смешное рассказать, как по котам стрелял со второго этажа, но не успел. Лев Львович, взяв ружье за дуло, ударил его прикладом по голове. У Михалыча кровь побежала ручьём из рассечённой раны. Не обращая на это внимания, Лев Львович стал бить ружьём о каменный угол стены до тех пор, пока пластиковый приклад не разлетелся на мелкие осколки.
   - Мне ещё дома у детей неприятностей не хватало, - приговаривал Ласкин, бросая и топча ногами то, что осталось от "духовушки".
   Не объясняясь, он ушёл, а Михалыч, так и не разобравшись в причинах такого поведения Льва Львовича, сказал бинтовавшему ему голову товарищу:
   - Наверное, у шефа на бирже нелады.
   Лев Львович не случайно, бросив все дела в Москве, приехал в Ивантеевку к детям. Охрана, прослушивающая телефонные звонки, доложила ему, что гувернантка звонила мужу, плакала, слёзно просила приехать и забрать её. То есть Дубровина собиралась оставить его детей, которые к ней привыкли, как к матери. Значит, произошло что-то чрезвычайное.
   В доме, где жили дети Льва Львовича, жила семейная пара, отвечающая за порядок и приготовление пищи. Дети без внимания не остались бы. Но они привыкли к Алле, а главное, - неизвестность, были неясны причины, мотивы её нервного срыва. Что с ней случилось, он не знал.
   Получив информацию, Ласкин всё бросил в Москве и помчался в Ивантеевку. Лично вёл машину, охрана была в растерянности.
   - Сказала, собак убрать, - убрал. Теперь мужу звонит, жалуется, - ругался Лев Львович по дороге.
   Узнав, в чём причина её слёзных звонков и разобравшись с Михалычем, он сообщил Алле, что ей не надо никуда уезжать, что всё улажено самым наилучшим образом. И, в конце концов, если она не послушает доводов рассудка и уедет, то котята, любимые ею, останутся без попечения и погибнут наверняка. О своих детях, для которых её отъезд станет не меньшей травмой, он не упоминал.
   В этот момент раздался телефонный звонок. Звонил Костя Дубровин. Он, как выяснилось, сел не на тот автобус и оказался в Красноармейске. Лев Львович съездил за Костей сам и привёз его в Ивантеевку.
   Алла с мужем пошла гулять.
   - Котенок чёрненький хромает, а до этого всё по деревьям лазил. Кошка-мать всё на развилку дорог ходит, мышей ловить, того и гляди, под машину попадёт. Да и собак огромных, злых там выгуливают без поводков. Нервов никаких не хватает, - жаловалась Алла, на самом деле соскучившаяся по дочери. - Мало мне забот с детьми и Алисой, ещё и этим котятам молоко, сметану давай, три раза в день еду готовь. Я котят и кошку хочу к нам в Москву забрать, всех четверых.
   - Только кошек нам и не хватало, - горько усмехнулся Костя.
   Костю для ночлега определили в комнату к жене, а с Аллой Ласкин договорился о том, что на день города она поедет в Москву повидаться с дочкой. На том и порешили.

3

   Вернувшись из Ивантеевки, Лев Львович отправился к берегу Москвы-реки на спортплощадку. Утомившись занятиями на турнике и брусьях, с наслаждением поплавал в прохладной воде. Выбравшись на берег, он подошёл к Валерию Бахусову, присутствовавшему на спортплощадке.
   Валерий Николаевич заглянул Ласкину в глаза и спросил:
   - Вилен - еврейское имя?
   - Оставь в покое Истуканова. Вилен - это пережиток семнадцатого года. Сокращение слов "Владимир Ильич Ленин".
   - Ненавижу! - закричал Бахусов на всё побережье.
   - Валера, зачем ты так ругаешься? - спокойно спросил Лев Львович. - Ну, допустим, я - еврей, и что с того? Я тебе кроме добра, ничего не сделал. Отдал даром шиномонтаж, ты даже за аренду не платил. Сыну твоему помогаю. И всё евреи плохие.
   - Но это же я от избытка негативных чувств, - поправился Бахусов. - Надо же кого-то ругать. Скоро подохну, ругать никого не буду.
   - Ты бы меньше ругался, может, и не болел бы.
   - Это точно. Не в бровь, а в глаз.
   - Лечиться не хочешь?
   - Знаю я наши больницы и наше лечение. Все эти химиотерапии, - только себя калечить. А я и не знал, что ты еврей. У тебя же отец русский, из-под Тамбова.
   - А мать - еврейка из города Сумы.
   - Это в Израиле?
   - На Украине.
   - Да? Ну, тогда слушай, - стал рассказывать Валера. - В детстве я был послушным ребёнком. Отец дорожил мной и с колыбели втолковывал: "Напившись пьяным, не спи лёжа на спине и никогда не женись на еврейке". Почему он так настоятельно твердил о том, что в пьяном виде нельзя спать на спине, я уже знал. Сосед наш, будучи сильно пьяным, лёг спать на спину и ушёл в мир иной, не проснувшись. Подавился, бедолага, во сне своей отрыжкой. Почему же мне нельзя было жениться на еврейке, этого я понять не мог. В семье евреев уважали. Не проходило и дня, чтобы о них не говорили. Все беды, всё зло мира, оказывается, исходило от них. Если отец разбивал чашку или на него вдруг нападал внезапный чих, в этом тоже обвинялись евреи. Само собой, во мне рос интерес к этим всесильным могущественным людям. Время шло, я подрос и пошёл в детский сад. Там-то я впервые и увидел того самого человека, о котором отец с матерью так много говорили. Евреем, а точнее, еврейкой, оказалась девочка с необыкновенными вьющимися волосами и розовым бантом. Звали её Лена. Я влюбился в неё ещё до того, как узнал, что она еврейка. А уж когда об этом сказала мама, то я окончательно потерял голову. Слова отца "Никогда не женись на еврейке" стали понятны и просты. "Ещё бы, - думал я , - ведь женатый человек живёт с женой в одной комнате, разговаривает с ней, берёт иногда за руку, а то и обнимает. Разве это мыслимо? Это что же было бы со мной, если только подумав о ней, даже её не видя, сердце моё начинает скакать, того и гляди, из груди выскочит. Отец был прав, до добра бы всё это не довело". Я хотел сказать матери о том, как хорошо разобрался в словах отца, но в последний момент чего-то испугался и решил сначала узнать её собственное мнение. Мать стала говорить совсем о других, малопонятных вещах. "Они грязные, от них плохо пахнет. Еврейка будет отбирать всю твою зарплату, обманывать тебя с соседом и при этом смотреть на тебя преданными глазками". Все эти новые для меня её доводы я постарался хорошенько обдумать, постичь скрытый смысл в её словах, без которого, как известно, взрослые с детьми не говорят. "Конечно, насчёт того, что она неряшлива и от неё плохо пахнет, - рассуждал я, - мама пошутила". Из всех близких и знакомых мне на тот момент людей временами плохо пахло только от неё. Мама торговала пивом и резкий пивной запах был всегда при ней. А я, как ни смешно это слышать от законченного алкоголика, в детстве на дух запах пива не переносил. Лена, напротив, пахла вкусными конфетами и неряхой не была. Зарплату я тогда не получал, и не мог судить о том, хорошо это или плохо, если всю её отбирают. Я представил себе Лену, присвоившую все мои фантики от конфет, всех моих оловянных солдатиков и почувствовал, что не слишком уж и расстроился. Даже наоборот, при этих мыслях испытал приятное покалывание в груди. При всей своей бурной фантазии я представить себе не мог, как Лена будет обманывать меня с семидесятилетним стариком-соседом. Что может быть у них общего? Какие такие игры? А главное, как будет смотреть на меня преданными глазками? "Пусть бы обманывала с кем угодно, - думал я, - лишь бы смотрела на меня". В детском саду всё больше на неё смотрели. Она же никого не замечала. Был у меня шанс - день рождения. С надеждой и трепетом ожидал я этого дня. По заведённой традиции, в день рождения родители именинника покупали конфеты и виновник торжества собственноручно вручал их каждому мальчику и каждой девочке своей группы. Я мечтал о том, как подойду в этот день к Лене и протяну конфету. Как посмотрит она на меня, а быть может, даже коснётся моей руки своей рукой. А что ещё нужно для счастья влюблённому? Я ждал этого дня, надеялся, но мечте не суждено было сбыться. За неделю до дня моего рождения по причине, так и оставшейся для меня неизвестной, она покинула наш детский сад. Так и остался я незамеченным Леной. Где она теперь? Обманывает ли кого, смотрит ли на кого преданными глазками? Ты смеёшься, Лёва, но это первая, а возможно, и единственная в жизни любовь моя.
   - Я смеюсь оттого, Валера, что ты заработал сейчас себе дорогостоящее лечение в немецкой клинике. Иди, собирайся, тебя ждёт мой личный самолёт. Формальности я улажу.
   Валера заплакал и сказал:
   - Ведь я сегодня утопиться хотел, ты мне помешал.
   - Бог даст, ещё поживёшь.
   - Зато теперь знаю, что евреи - самые лучшие люди на земле.
   - Истина, она, как всегда, посередине, - подытожил Лев Львович, бросив камешек в медленно текущую воду реки.
  
  

Глава семнадцатая

Зинаида Угарова и Борис Бахусов

1

   Знакомство Зинаиды Богдановны Угаровой с Борисом Бахусовым по прозвищу "Седой" началось год назад на похоронах, а точнее, на поминках Юрка Дерезы.
   В квартиру Начинкиной пришёл Игнат Могильщик в белом халате, надетом на голое тело и сообщил, что наконец появилась справедливая игра, - "в напёрстки". Все над ним посмеялись. Кто-то поинтересовался, почему он в белом халате.
   - Белый халат даёт право на убийство, - серьёзно ответил Игнат. - Я его в целях самообороны ношу.
   Над этим шутить охотников не нашлось. Все в той или иной степени пострадали от людей в белых халатах.
   Начинкиной буквально на днях Лев Львович доверил в хозяйствование продуктовый магазин, ограбленный жуликами, прознавшими, что в нём нет ни сигнализации, ни сторожа. Одним из ночных сторожей уже вызвался работать Степан Леонтьевич Адушкин. А сменщика ему никак не могли найти. Нина решила предложить эту работу Игнату Огонькову и стала прямо на поминках интересоваться его персоной, расспрашивая Василия.
   - Почему Игната вы считаете дурачком? - спросила она. - Он совершенно разумный, и всё всегда говорит по делу, если отбросить его страсть всем сообщать про чужие похороны.
   - Социально неадаптированный, нет никакой жизненной цели, да и есть в нём придурковатость какая-то. В двенадцать лет сломал ногу, она прошла через два месяца, а он по привычке всё с костылями ходил.
   - Ну, это понятно, подстраховывался.
   - "Подстраховывался", до восемнадцати лет. Не шучу, шесть лет с костылями ходил. Давал их напрокат, чтобы другие походили, попробовали. Ну, не придурок? Если бы эти костыли покойник Аркаша "Вонючий" не сломал, так бы с ними и гулял.
   - И всё?
   - Буксует, - косо глянув на Игната, сказал Василий.- Он может с тобой "по делу" в течение года говорить изо дня в день одно и то же. И если встречаешься с ним редко, то кажется, вполне разумный человек. А если он попадается на твоем пути часто, то сразу всё проясняется. Он любит задавать умные вопросы, подозреваю, подслушанные где-то и молча внимательно выслушивать твои ответы на них. Он имитирует нормальную жизнь других людей. Станет говорить, что хочет жениться, будет просить найти ему жену. Неопытные на это попадаются. Расскажет, что был плохим сыном и даже заплачет. Но и это не его, а чужая подсмотренная жизнь, которую он имитирует.
   - Бедняжечка, - сказала Нина. - Предложу ему работу сторожа. Как думаешь, согласится?
   Василий так и подскочил на стуле. Он-то рассчитывал, что после такой характеристики Огонькова и на порог не пустят, а ему вдруг собираются предложить работу лежебоки, на которую втайне Грешнов мечтал напроситься сам.
   В это время за противоположной частью стола сидели и беседовали Зинаида Угарова, жена Гриши Бунтова, отсутствовавшего на поминках, и Боря Бахусов. Зинаиде был сорок один, а Борису - двадцать один год. Собственно, с вопроса о возрасте их знакомство и началось.
   - Сколько тебе, юноша, полных лет? - поинтересовалась Зинаида.
   - Взрослый я, тётенька. Совершеннолетний, - грубо ответил Борис.
   - Не называй меня тётенькой, - сказала пьяная в дым Угарова. - Меня зовут Зина. И не улыбайся, как идиот, тебе это не к лицу. Хочешь денег?
   - Вы мне деньги хотите дать? - оживился Бахусов.
   - Если выполнишь два нехитрых упражнения, то получишь сто американских долларов.
   - Пипиську лизать не стану.
   Зинаида Богдановна захохотала и с интересом посмотрела на собеседника.
   - Фу-у, какие плохие слова! "Не стану". А между прочим, напрасно.
   - И в губы целоваться не буду, - не то в шутку, не то всерьёз сказал Борис.
   - Ты успокоишься или нет? - принимая игру, продолжала Угарова. - Успокоился? Слушай. Упражнение первое. Ты должен будешь меня раздеть и разумеется, сам должен будешь раздеться. Положишь меня, голенькую, на спину, хорошенько разомнешь мои грудки и сам возляжешь на меня. Ничего страшного,- ни сыпью, ни проказой не болею. Упражнение второе. Ты должен будешь поставить меня на четвереньки...
   - Сама уже не в состоянии?
   - Не груби. Я кокетничаю. Сама, конечно, встану. Тебе нужно будет управлять мною.
   - И всё?
   - Нет, не всё. Остаётся главное. Хорошенько меня оттараканить. Да-да, как видишь, я тоже "французские" слова знаю. И умею их красиво и к месту...
   - Теперь всё? - спросил покрасневший Бахусов, пожалевший, что ввязался в эту словоблудную игру.
   Но пьяная Зинаида уже не могла и не хотела остановиться.
   - Ещё одно маленькое, но безобидное, то есть обязательное к исполнению пожелание. Выполняя второе упражнение, ты должен будешь вслух нараспев повторять одно и то же слово.
   - Какое?
   - Хо-ро-шо.
   - Слово-то какое?
   - Слово "хорошо". Если два эти упражнения сделаешь с обязательным к исполнению пожеланием, то и получишь свои честно заработанные сто долларов.
   - Хорошо, - машинально сказал Борис только для того, чтобы пьяная женщина отвязалась.
   - Вот именно. Не забывай постоянно повторять это слово. И тогда всем нам, и тебе, и мне по настоящему будет хорошо. С женщиной-то был хоть раз? Только не обманывай.
   - Был.
   - Значит, справишься. Работа несложная.
   - Посмотрим, какой материал.
   - А ты, "Седой", с характером, я таких люблю.
   Борис, конечно, понимал, что Зинаида Богдановна издевается над ним, как над мальчишкой подшучивает. Но всё это походило на разведку боем.
  
  

2

   Сразу после поминок Зинаида Богдановна попросила Льва Львовича употребить своё влияние и взять Бориса Бахусова к ним в комиссионный. Ласкин, поговорив с "Седым", устроил его в магазин на освободившееся место продавца-грузчика мебельного отдела.
   За очередным обеденным перерывом в комнате отдыха персонала Угарова поведала молодому человеку о своей трудной судьбе, и несостоявшейся карьере эстрадной певицы. Пригласила Бахусова в ресторан-кабаре "Каблучок", где с разрешения хозяйки заведения Нолы Парь она давала свою прощальную гастроль.
   - Падчерица разрешила в своём ресторане выступить. Придёшь послушать? - спросила Зинаида Богдановна.
   - Что за падчерица?
   - Нола Парь. А ты не знал? Когда я замуж за её отца, Николая Сергеевича вышла, ей было одиннадцать, а мне девятнадцать. Мы стали подругами, но ненадолго. Как тогда я пела! За мной женихи табунами ходили. А с Николаем Сергеевичем познакомилась, когда выступала на сцене дворца культуры "Знамя Октября".
   - Меня не пустят в "Каблучок".Это элитное заведение, только для избранных, - с грустью в голосе сказал Борис.
   - Пустят, и за самый лучший столик посадят. И обслужат по высшему разряду. Только у меня к тебе будет просьба. Я дам деньги, купи цветы. И когда я выступать закончу, как бы плохо ни пела, подари их мне. Договорились?
   - Хорошо, - промямлил Бахусов, находясь под впечатлением от услышанной новости.
   В голове у него не укладывалось, что Угарова была мачехой Нолы. Ласкин, Парь были для него небожителями, кумирами, людьми, сделавшими себя.
   Никакого букета Борис не купил. Деньги взял и спрятал. Просьба Угаровой тотчас вылетела из головы. Но в назначенный день и час он нарядился и подошёл к ресторану. Его встретили очень приветливо, проводили в зал и усадили за столик, стоявший прямо у эстрады.
   В ресторан-кабаре "Каблучок" приходила только изысканная публика, высший свет, о котором Борис не мог и мечтать. От нарядных женщин исходил тонкий аромат дорогих духов, веяло властью и богатством. Не только близость с ними, но даже созерцание их было блаженством. В ресторане публике были рады, посетителей ждали столы, похожие на царские. Белые скатерти, кремовые салфетки, блестящие ножи, вилки, прозрачные бокалы, цветы, свечи, - всё говорило о безупречном вкусе хозяйке "этого дома".
   Коллектив как на подбор состоял из вежливых предупредительных официантов. С левой рукой за спиной, в костюме, в белой рубашке с бабочкой, в белых перчатках, улыбчивые, они несли на подносах яства. Милые, приятные, но ненавязчивые молодые люди. Услужливые, но не до тошноты. Девушки-официантки были в чёрных юбочках, белых блузках с кремовыми бабочками и кремовых жилетках. Приятные, обаятельные, внимательные к клиентам.
   На эстраде всегда кто-то из известных исполнителей пел, играл на музыкальных инструментах. Все они почитали за честь отметиться в "Каблучке" у Нолы.
   На столе перед Борисом стояло три бокала, лежало три вилки, три ножа, всё это было для него одного.
   Официантка принесла мясо с тонкой поджаристой корочкой сверху, розовое сочное внутри. Откупорила бутылку красного вина, налила его в бокал. Поправила цветы на столе, - срезанные розы с размером стебля семь сантиметров, практически одни головки, зажгла свечу, пожелала приятного аппетита и удалилась.
   Мясо просто таяло во рту. "Как они его готовили?". Бахусов был пленён всем, - и обстановкой, и сервировкой, и обслуживанием, и кушаньем. Он знал, что это и есть тот мир, куда он стремился. Он хотел себе такой ужин всегда.
   Получалось, что мясо с вином было вроде закуски, так как уже через пять минут ему принесли "шипучего", икру красную и черную в таком изобилии, сколько не мог он съесть заведомо и лососину.
   Борис огляделся по сторонам, каждый гвоздь в "Каблучке" стоил немалых денег. На что ни падал взгляд, всё было баснословно дорого.
   К Бахусову подошла другая официантка, в наряде, стилизованном под девочку-подростка. Она была в розовом коротком платье-маечке с огромным красным цветком, приколотым к левой груди, с большим белым бантом, похожим на раскрытые крылья бабочки, с ярким макияжем а-ля "ребенок украл и использовал мамину помаду". У неё в каждой руке было по большому блюду, в одном - тушёное мясо с грибами и картофелем по-домашнему в виде гарнира, а в другом - нарезанные овощи с зеленью.
   Девочка-официант сладким голосом близкого человека сказала Боре:
   - Вы не должны быть голодным. Знайте, что вы можете заказывать сегодня всё, что угодно, вам это ничего не будет стоить.
   Она была приветлива и казалась доступной, и сама даже не намекала, а говорила об этом впрямую и не лгала. Но скорый на скабрезности и сальности Бахусов оробел, так как всё это было принадлежностью другого мира, до которого ему ещё необходимо было дорасти.
   Он вспомнил, квартиру в обычном блочном доме на первом этаже, куда как-то принёс Льву Львовичу бутерброды. Мебели там не было, стояли одни столы, на которых небоскребами возвышались пачки наличных денег. И было много курьеров, которые набивали фибровые чемоданы с металлическими уголками этими деньгами. Обычные старые советские чемоданы, с которыми Борины родители в детстве ездили в пионерлагерь, а теперь в них хранились документы.
   Никто не прятался от Бахусова. Приносит бутерброды Льву Львовичу, - значит свой. Тут же в открытую составляли списки нужных людей, кому в кратчайшее время нужно было подарить квартиру. Эти списки были не на одной и даже не на десяти страницах. Не эти бессчётные деньги до потолка, а ощущение свободы, царившее в этой "хрущевке" пленило Бориса.
   Бахусов находился словно в сладком сне. Из грёз его вывела певица в платье с блестками, совершенно не похожая на Зинаиду Богдановну, появившаяся в свете софитов. И всё же это была она, его знакомая "Зина из магазина", помолодевшая лет на двадцать. Угарова пела песни из репертуара Аиды Ведищевой, Аллы Пугачевой, песни зарубежной эстрады. Её принимали не хуже звёзд. Борис видел, какими восхищёнными глазами на неё смотрели не только мужчины, но и женщины, какие овации устраивали. Угарова вся сияла в лучах направленного на неё света и была похожа в этот момент на мировую знаменитость. Со всех сторон слышались бурные аплодисменты и крики "Браво!", "Брависсимо!". А публика была избалованная, которую трудно было чем либо удивить.
   К Борису подошла Нола, он машинально встал из-за стола. Хозяйка "Каблучка" вручила ему огромный букет алых роз и подвела к ступеням, ведущим на эстраду. Преодолевая застенчивость, Бахусов преподнёс цветы певице. Зинаида Богдановна приняла букет, но Бориса не отпустила, попросила всех присутствующих поприветствовать "мужественного молодого человека". С публикой она общалась свободно, как со своими ближайшими друзьями и Бахусова искупали в овациях.
   - Я только ради тебя осмелилась снова запеть, - сказала Угарова после концерта. - Птица в клетке поёт только для солнца.
   У Бориса кружилась голова. Настоящая, взрослая жизнь подходила всё ближе.
   Бахусов учился в суворовском училище, но от армии "откосил". Отпустил себе бороду, свои пепельные волосы скатал в дрэды по последней моде.
   Зинаида Богдановна стала рассказывать ему о себе и своих мужчинах.
   - Первая любовь - сверстник. Познакомились и расписались ещё в консерватории. Он много обещал педагогам и мне, но быстро сдулся, не хватило характера и выдержки. Как теперь говорят, он "не умел держать удар". Привык только к попутному ветру. Первый встречный ветер, даже не шторм, не гроза, потопил все его честолюбивые мечты и устремления. Он как был подростком в плохом понимании этого слова, так им и остался. Николай Сергеевич Парь уже при первом нашем знакомстве во дворце культуры "Знамя Октября" это заметил, говорил мне, а я не слушала. А как поняла, что он прав, сразу аборт сделала. А голос у первого мужа был копия голоса Муслима Магомаева. Он только его репертуар и исполнял. По ночам слышишь серенаду Трубадура? Это мой бывший. Устроился на мусоровозку, контейнеры освобождает и голосит в это время почём зря. Кому теперь чего докажешь? Вторым был Николай Сергеевич Парь. Родила от него дочь Татьяну. Я говорила Николаю Сергеевичу: "Вы - мой ангел". А он смеялся и отвечал: "Ангелы, судя по изображениям, - молодые, крылатые, прекрасные юноши. У меня же нет ни крыльев, ни молодости, ни прикрас".
   - Я ревную, - вырвалось у Бахусова.
   - Не ревнуй, всё это в прошлом. И "попугай Магомаева", сволочь-алкоголик, свой талант пропивший и мой загубивший, и Николай Сергеевич, ангел-хранитель покойный.
   - Он с тобой спал? - не скрывая ревности, спросил Борис.
   - Если честно, уже и не вспомню, - извернулась Угарова. - В работу свою он был погружён. Вся эта "гонка вооружений" тогда была. Все спешили куда-то, а потом оказалось, что не надо было спешить. Всех обманули, в особенности, самых искренних. От этого они и поумирали. Всё это в прошлом.
   - А Бунтов?
   - Он со дна меня достал, к жизни вернул, суррогатной, но всё же. Не думай о нём. Он незлобивый, но своеобразный человек. У него свои тараканы в голове, неудачник он.
   - А я - удачник?
   - Безусловно. Если я в тебя влюбилась, можешь не сомневаться. В моей жизни так уж выходит, - чередуются неудачники с удачниками.
   - Что нас ждёт впереди?
   - Не надо об этом думать. Всё равно будет по-другому, не так, как видится сейчас.
   Зина не всё рассказала Борису о своём последнем муже и о своей непристойной жизни после смерти Николая Сергеевича. Оно и понятно. Но мы приподнимем завесу тайны и ознакомим читателя с пропущенными страницами её жизни.
   Автобусный парк сыграл важную роль в жизни и трудоустройстве наших героев. После закрытия Московского радиотехнического завода поработать там пришлось практически всем. Валера Бахусов трудился в ремонтных мастерских, Степан Леонтьевич Локотков был юрисконсультом автобусного парка, Юрок Дереза водил автобус, Нина Начинкина "обилечивала" пассажиров, Василий Грешнов с Гришей Бунтовым какое-то время работали на "аварийке", затем перешли в охрану. Жена Василия Наталья со своим высшим медицинским образованием, работала в парке медсестрой, штамповала по утрам разрешительные печати в водительские путёвки.
   И Зина работала в автобусном парке билетёром, ходила по салону, "обилечивала" пассажиров. Вечером сдавала выручку в расчётную часть. Так вот Угарова на этой должности билетёрши пала очень низко. Выпивала с водителями в общежитии после смены, на ней, обнажённой, они играли в карты. Такую вот, униженную и оскорблённую, Гриша Бунтов и позвал за себя замуж. И этот благородный жест не остался незамеченным Ласкиным. Бунтову, вчерашнему уголовнику, - Гриша два раза сидел в тюрьме, - по малолетке, за хулиганство и в зрелом возрасте за воровство, занимавшемуся фарцовкой, дневавшему и ночевавшему в "приёмке" бывшего комиссионного магазина, Лев Львович доверил ключи от нового комиссионного, сделав его генеральным директором. Зинаиду посадили на приёмку товаров у населения.
   Так что было Угаровой за что благодарить Бунтова, но беседуя с Борей Бахусовым, она предпочла об этом не вспоминать.
   И долго продолжался у Бориса и Зины букетно-конфетный период, целый год. После годовщины смерти Юрка Дерезы их взаимоотношения перешли в новую, "взрослую" фазу.
   Зинаида Богдановна с Борисом пошли на обед, зашли в ближайший к магазину подъезд и стали целоваться. Их спугнула Анна Тихоновна Огонькова, торопившаяся в Храм на вечернюю службу. Влюблённые поднялись на третий этаж и тут только вспомнили, что в вечно открытой квартире Огоньковых никого нет. Павел Терентьевич днюет и ночует в гараже, супруга в церковь поехала.
   Квартира не запиралась по той причине, что кот Лукьян, он же "старик Огоньков", ходил как рейсовый автобус, - то в гараж, то домой. Если дверь в квартиру была закрыта, начинал кричать на весь подъезд.
   Бахусов с Угаровой долго не думая, вошли в квартиру и устроились на кровати стариков.
   Оглаживая кота Лукьяна, Зина громким нервным голосом говорила, обращаясь к урчащему мурлыке:
   - Старик Огоньков, я знаю, что ты хочешь. Но я тебе не дам.
   Встречая кота Лукьяна на улице, Угарова давала ему хвост от селёдки, остававшийся от обеда. И это вошло в привычку и у кота, и у неё.
   Бахусов принялся расстёгивать Зине пуговицы на джинсовом платье, которые располагались спереди. Угарова не противилась. У Бориса задрожали руки и стала кружиться голова.
   - Постой! - взмолилась Зина. - Дай я сама сниму платье, ты его порвёшь. Седой, что ты делаешь?
   А дальше - возня, характ?рные протяжные стоны, которые нельзя ни с чем спутать, безумные вопли, бесстыдные и несдержанные.
   Соседи Огоньковых негодовали. Их дети, вернувшиеся из школы, с нездоровым любопытством интересовались: "Что это? Собака воет? Или душат человека?". Родители краснели, что-то лепетали в ответ, толком не объясняя происхождение непонятных звуков.
   Вакханалия продолжалась целую бесконечность.
   Выйдя из квартиры, Борис и Зина столкнулись нос к носу с поднимавшимся к себе Павлом Терентьевичем. На Бахусова Огоньков внимания не обратил, а Зину заметил и "на минутку" пригласил её к себе. Угарова приняла приглашение и вернулась в квартиру Огоньковых, которую только что оставила.
   Павел Терентьевич вручил ей два букета белых хризантем и попросил передать один из них Нине Начинкиной в качестве извинения за своё неприличное поведение на поминках.
   Сияющий и взволнованный Огоньков провожая Угарову, вышел на лестничную площадку, где их встретили разъяренные соседи.
   - Да всё было нормально, хорошо, - говорила Угарова, имея в виду поведение Павла Терентьевича на поминках у подруги. - Я побегу?
   - Ещё минутку, - остановил Зину, восхищённый её женской красотой Огоньков. - Какая ты сегодня хорошенькая! Дай-ка я тебя на прощание поцелую.
   И сладко поцеловал. Зина смеялась звонким счастливым смехом, в котором не было притворства. Счастье насладившейся женщины разливалось по подъезду.
   Когда Огоньков остался один, сосед, у которого сдали нервы, пригрозил.
   - Да что же это такое! Я обо всём расскажу Анне Тихоновне.
   - О чём расскажешь? - не понял Павел Терентьевич, всё ещё находясь в приподнятом настроении.
   - О вашем безнравственном поведении. Соседи не обязаны быть соучастниками старческого безумия. Хотите в восемьдесят лет сходить с ума, делайте это без свидетелей.
   - Мы напишем заявление участковому. У нас дети растут, - пригрозила соседка.
   - Пишите кому хотите, сообщайте хоть самому президенту, - отрезал Огоньков, уверенный в своей правоте.
  
  

3

   Утром следующего дня в квартиру, где проживали Бунтов с Угаровой, в комнату Дубровиных заявилась Таня Будильник. "Сверкнула" на кухне перед Гришей своими прелестями, и Бунтов, ощутив прилив мужской силы, побежал к дремавшей ещё жене.
   Чувствуя, что к ней за спину пробирается постылый супруг, Зина продолжала думать о Боре Бахусове, который ей только что снился. Но то, что она вскоре ощутила, не могло было быть принадлежностью её мужа. Это мог быть только "Седой". Она отдалась любимому всем телом и душой, и в экстазе стала громко и неистово шептать:
   - Седой, что ты со мной делаешь! Да, Боря, да!
   Бунтов в этот момент мысленно находился далеко, и до него слова жены долетали, как еле различимые крики чаек с противоположного берега широкой реки. Он не воспринимал их всерьёз и лишь отвалившись от чуждого ему тела, как насосавшаяся крови пиявка, какое-то время спустя усмехнулся тому факту, что жена его, оказывается, втайне мечтает о Ельцине.
  
  

Глава восемнадцатая

"Он нашёл и я нашла"

1

   Официант Олег Шептунков был не только одноклассником Нины Начинкиной, но и добровольным её шпионом., Позвонив ни свет ни заря, он сообщил ей неприятную новость. Василий, которого на руках вынесли из ресторана младший брат Иван и Гена Гамаюн, проспавшись, буквально через час вернулся вновь в "Корабль". Пил с кинорежиссёром, целовался на мойке с бабой Пашей, после чего заперся с ней в туалете. Затем они втроём, - Василий, режиссёр и баба Паша, - взяв такси, поехали на Мосфильм.
   - Вроде как на пробы, - сказал официант. - Будут бабу Пашу наряжать и смотреть, подходит ли она на роль Елизаветы Второй Английской.
   Нина поблагодарила одноклассника, положила трубку и тихо пропела: "Он нашёл и я нашла, борьба за качество пошла".
   Скверно на душе в то осеннее утро третьего сентября было не только у Начинкиной. Михаилу Каракозову не спалось на новом диване "клик-кляк" и он вышел на улицу подышать свежим воздухом.
   Гуляя по двору, Миша встретил Игната Огонькова, известного по прозвищу Могильщик, оставившего свой пост ночного сторожа в магазине и шагавшего к дядьке в гараж за деньгами. Игнат не стал сообщать Каракозову, кто умер накануне. Видя плачевное состояние собеседника, он предложил ему зайти к Начинкиной.
   - Она хлебосольная, жизнерадостная, всем всегда рада, - уговаривал Игнат. - Все мы себя насилуем. Это и барьеры придуманные, и запреты. То не так, это не эдак. Неловко, неудобно. Что люди подумают? Как в глаза им смотреть? Согласись, каждый в себе что-то подавляет. Потом ещё эти бесконечные неприятности. Думаешь, пройдут, а они не проходят, накапливаются. А приходишь к Нине, и вся темнота остаётся за дверью. Какая бы ужасная жизнь была, если бы не такие люди! А я ведь по природе из робкого десятка. Привык к сдержанности, а это - несвобода. А с Ниной я - орёл, мне не надо притворяться. С ней всё ясно и просто. Для этого надо иметь женскую мудрость, понимание высших взаимных связей всего сущего. Это я для тебя по учёному загнул, чтобы ты понял. Она мне так и сказала: "Игнаша, мне не важно какую справку тебе выдали врачи. Работай ночным сторожем и ничего не бойся". И я не боюсь, а раньше боялся.
   Огоньков подумал, что бы ещё сказать и добавил:
   - По натуре я человек консервативный и не хочу педалировать устоявшуюся жизнь. Не желаю учиться новому. А если по совести, - боюсь стать жертвой собственного упрямства и собственной же органичности.
   - Ограниченности, - машинально поправил Миша.
   - Намерения-то у меня благие, - продолжал Игнат, не обращая внимания на поправку, - но сам я далёк от благости. Всё равно приходишь рано или поздно к сознанию того, что надо радоваться каждому прожитому дню и делать добро.
   - Что ты говоришь? - очнулся от тяжких дум Каракозов.
   - А что я говорю? - испугался Огоньков. - Я ничего не говорю. Я не могу проиграть. На моей стороне закон исторического развития, который гласит: "Всем надо перебираться в картонные дома, потому что механизм революции снова запущен". А ты к Нине ступай, не мёрзни.
   Игнат не столько убедил, сколько направил. Каракозов, как сомнамбула, поплёлся к Начинкиной.
   Нина, как никогда, обрадовалась раннему гостю и быстро сориентировалась. Зная Мишину историю, извещённая об измене Василия, она аккуратно, можно сказать, деликатно, гостя раздела, в постель уложила и обласкала. Всю интимную "работу" за него сделала, а он лишь на мгновение выходя из забытья, бормотал ей обрывочные фразы, мало что говорящие хозяйке дома.
   - Подлинней, потолще, - вырвалось у Профессора в то самое время, когда Начинкина, сидя на нём, скакала в "страну наслаждений". - И первому встречному: "мало пёр". Все ждут от меня чего-то особенного, а я такой же, как все. Думают, я прилетел с Сириуса, и у меня два сердца. Но сердце у меня одно, и оно болит.
   Глядя на Мишу отсутствующими, погруженным в процесс наслаждения глазами, Начинкина вдруг громко страстно зашептала:
   - Подожди, подожди, подожди... Тихо, тихо, тихо...
   И вмиг ослабевшим, лишённым не только страсти, но и жизненной силы, голосом сказала: "Умираю...". После чего потеряла сознание.
   Миша, сколько мог, уперевшись руками ей в подмышки, держал бесчувственное Нинкино тело, а затем положил его на свою грудь. Ему всё это понравилось. С женой ничего подобного не было.
   Через полчаса, сидя за столом, Миша и думать забыл о жене и связанных с ней неприятностях.
   По средам у Начинкиной был банный день. Такой порядок завела ещё Нинкина покойная матушка Лора, Долорес.
   Она родилась в тридцатом году в Стране Басков. В тридцать седьмом, в числе трёх тысяч детей из семей республиканцев, была эвакуирована в СССР. Её разместили в детском доме в Харькове. Во время Великой Отечественной войны "испанский детский дом", в котором жила Долорес, эвакуировали в Среднюю Азию. Весной сорок четвёртого перевезли её вместе с другими детьми, в Подмосковье. Лора попала в детский дом на станции Обнинское. Подросла, перебралась в Москву, работала на табачной фабрике. А затем, до самой смерти, - на Московском радиотехническом заводе сотрудником вооружённой охраны. Была у неё возможность в пятьдесят шестом-пятьдесят девятом годах выехать в Испанию или на Кубу. Лора не захотела воспользоваться этой возможностью, осталась в СССР. Рос сын Толя, пятьдесят пятого года рождения. В шестьдесят седьмом году родилась дочь Нина, Долорес тогда было тридцать семь. А в шестьдесят лет она умерла в своей постели, на руках у дочери. Долорес успела понянчить внука, которого назвали в честь её отца.
   Доминик плескался больше часа. А затем стала принимать ванну хозяйка дома, а её сын, облачившись в махровый халат с капюшоном, закрывавшим лицо, ходил по просторной квартире и вслух сочинял стихи.
   Появление в доме Каракозова не нарушило распорядок, который не менялся годами.
   Нина накрыла Мише царский стол, включила легкую музыку, а сама уединилась в ванной. Мылась Начинкина долго и со вкусом. Доминик, устав сочинять стихи, подошёл к закрытой двери в ванную комнату и сказал:
   - Патрикеевна, выходи! Я начинаю считать.
   Отца Нины звали Патрикеем Петровичем, был он начальником смены на табачной фабрике. Не курил, но умер от рака лёгких, когда дочке было десять лет. Кроме громкого отчества, известного больше по сказкам с хитрой лисой, ничего не оставил.
   Доминик Дереза свой счёт начал с двадцати одного. После двадцати девяти, выдержав паузу, он произнёс число "сорок". Каракозов машинально его поправил, сказав "тридцать". Но Доминик это и сам знал. Это был не простой счёт, это была игра сына с матерью. Услышав грубое вмешательство от персонажа, внезапно появившегося в их доме, Дереза, посмотрев на Профессора через плечо, неприветливо и не по-детски грубо заметил:
   - Не твоё дело!
   Обращаясь снова к матери, Доминик продолжил счёт. После "сорока восьми" вышло утраченное "тридцать", и сразу следом пошло "сорок, сорок девять, пятьдесят".
   После небольшой паузы из уст мальчика прозвучала странная на Мишин взгляд фраза:
   - Патрикеевна, слышала? Тебе стукнуло пятьдесят, твоё время истекло.
   Говорил Доминик предельно серьёзно, что, видимо, и вывело из себя тридцатилетнюю Начинкину.
   - Я сейчас выйду и покажу тебе! - заорала из ванной Нина. - Тогда узнаешь, чьё время истекло!
   Миша, услышав этот неистовый вопль, понял, что и на новом месте спокойной жизни не будет.
  
  

2

   После посещения бандитами Нинкиного магазина ночной сторож Степан Леонтьевич Адушкин, мужчина сорока девяти лет, отказался там работать. Испугался, о чём без стеснения заявил Начинкиной. Нина рассказала об этом Каракозову, пожаловалась на предательство, попросила помощи и поддержки.
   Тем же вечером пошли в магазин, там их уже дожидался Адушкин, сдававший рабочее место.
   Вместе с ключами от магазина Каракозов машинально взял из рук Степана Леонтьевича и книгу, которую тот читал. Раскрыл её, пробежался глазами по строчкам и негодуя, воскликнул:
   - Какая глупость! Нина, ты только послушай, какую чушь пишут эти неучи: "Ведьма, снедаемая жаром страсти, поцеловала несчастного юношу в похолодевшие губы и забрала из него последнюю крупицу тепла". Это же чепуха! Нарушение второго начала термодинамики, гласящего, что невозможен самопроизвольный переход тепла от тела менее нагретого к телу, более нагретому. Это же всем известный постулат Клазиуса: "Невозможен процесс, единственным результатом которого являлась бы передача тепла от более холодного тела к более горячему".
   - Не сердись, Мишенька, - ласково сказала Нина. - Мало ли что дураки пишут. Одни пишут, другие читают.
   Адушкин стал смеяться.
   Не вникая в причину его смеха, Начинкина закричала:
   - Собирай манатки и проваливай! Через пять минут чтобы духу твоего здесь не было!
   - У меня всё собрано. Если что, телефон мой знаешь, звони, - сказал Степан Леонтьевич и, подхватив клеёнчатую клетчатую сумку, направился на выход из магазина.
   - Если знала твой телефон, так забуду. Трусливые предатели мне не нужны, - парировала Начинкина.
   Нина показала новому сторожу, где находится электроплитка, постель. Забила едой холодильник. Объяснила, что дежурить предстоит две ночи кряду.
   - Главное,- подытожила она, - быть в состоянии открыть утром дверь продавцам. И на этом дежурство в магазине заканчивается.
   Обязанности ночного сторожа оказались несложными.
   Миша остался на свою первую рабочую смену.
  
  

Глава девятнадцатая

Сон Гамаюна

1

   Это были очередные поминки по коту Лукьяну. Дело в том, что "старик Огоньков" ходил ко всем в гости. Его любили, кормили, у кого-то кот задерживался на ночь. Мнительные хозяева тотчас принимались оплакивать любимца и поминать его светлую мохнатую личность вместе с неравнодушными людьми, почитавшими "покойного". Собирались на разных квартирах, говорились речи, выступал Адушкин со своей неизменной: "Мы вспомним всех...". Постепенно поминки превращались в диспут.
   Вот и на этот раз "помянуть" собрались, кроме хозяев, - Истуканов, Адушкин, Гамаюн и Гаврилов со своими жиличками Валей и Галей. Происходило мероприятие на квартире у Гаврилова.
   - Я - коммунист, - сказал Истуканов, - а вождей наших ненавижу за то, что они имея всю власть в своих руках, распустили народ и развалили страну. Ленин в двадцать втором году обещал покончить с религией и обманул.
   - Правильно говоришь, Виленович, - поддержал Адушкин. - Главные враги человечества, - это верующие в Бога и, конечно, капиталисты всех мастей. Вот ношу с собой Библию, читаю разделы про Иисуса Христа, пытаюсь вникнуть, понять, что там на самом деле произошло, в то стародавнее время. Сам я, как ты знаешь, бывший прокурор и недоумеваю. Если правда то, что в этой книге написано, тогда каких ещё улик евреям было нужно? Тут чёрным по белому в разделе Евангелие от Марка написано, что при свидетелях, среди бела дня, он угробил стадо свиней. Что это? Хулиганка? Нет, чистая шестьдесят девятая. Вредительство. Бесспорно, эти свиньи государственными были, и он нанёс урон в особо крупном размере. В том стаде две тысячи голов было. Каждая свинья, беру по минимуму, пусть килограммов по сто пятьдесят. Это я по минимуму, потому что знаю, что забивали у нас свиней и по два, и по три центнера. Сто пятьдесят помножить на две тысячи, сколько ж это будет? Что-то сразу и не соображу. Постой, сделаем так. Умножим триста на тысячу, будет полегче. Триста на тысячу, - это будет... Это будет...
   - Будет триста тысяч, - подсказал Гаврилов.
   - Погоди, не сбивай. Да ну? Не врёшь? Триста тысяч килограммов свинины! Вот это да! Триста тысяч килограммов не гнилой, не перемороженной, а парной свинины. Это я брал ещё по минимуму, а там все шестьсот тысяч, конечно, были. При свидетелях, среди бела дня угробил такую гору свежего мяса. Оставил город на месяц без белка. Посадил тысячи честных тружеников на голодный паёк. Да разве за ним только это? Пальцев не хватит загибать. Бегство за границу, бродяжничество, агитация и пропаганда, незаконное врачевание, загрязнение водоёмов, незаконный промысел, массовые беспорядки, воспрепятствование осуществления религиозных обрядов, паразитический образ жизни, попрошайничество, групповщина, покушение на разрушение сооружений. Не понимаю! Какие ещё им нужны были улики для того, чтобы схватить его и судить? А ещё говорят, евреи умные люди. Такой простой арифметики не поняли. Нужно было не разбираться, а сделать так, как в тридцать седьмом, - решением тройки по обвинению в вышеперечисленном, назначить высшую меру социальной зашиты, и в тот же день в подвалах Иерусалима привести приговор в исполнение. Надо было его во что бы то ни стало уничтожить. И уничтожить так, чтобы ни славы, ни мифа, ни книг не осталось. Я просто убеждён в том, что если бы не было этих книг, то наша ленинская коммунистическая партия правила бы вечно. Вот я штудирую эту Библию, читаю её внимательно, стараюсь найти, выискать что-то хорошее, то, что помогло бы повернуть колесо истории вспять. Ведь не всё ещё потеряно, идея не исчерпала себя. Ведь как хорошо можно было бы жить! Есть у нас перспективы, есть возможность взять реванш. Почему развалилась страна? Почему всё пропало? Потому, что коммунизм - это идея действия. Надо было действовать, а не спать. А мы сидели, сопли жевали, вот и разложились, провоняли. Тут я полностью с тобой согласен, Пётр Виленович. А представьте себе нашу армию под руководством решительного Центрального комитета, возглавляемого энергичным Генеральным секретарём. Ведь это что же мы могли бы наделать! Мы бы весь мир смогли перевернуть! Для начала бы запустили руку в мировой карман. Для этого шесть десантных дивизий ночью, в половине третьего, высадились бы в Швейцарии. А за сутки до этого дать приказ диверсантам, чтобы произвели там взрывы, обесточили телефоны, телеграфы, а главное, компьютерную их электронику. Чтобы ни одной копейки, ни одного американского цента не смогли за границу в филиалы перевести. Десант захватывает банки и аэродромы и, пока в транспортные грузовые самолеты солдаты переносят золото, наша страна в лице умного и красивого Генерального секретаря объявляет всему миру ультиматум: "Швейцария является сферой нашего интереса, так что всем сидеть тихо и не рыпаться. Знаете, сколько в нашем арсенале ядерных и водородных бомб? Ах, не знаете? Так можете узнать. Они у нас и в шахтах подземных, и на подводных лодках, и даже на самолётах. Хватит всем. Мы кого хочешь, достанем, из тех кто своё жало из подворотни покажет. Но мы не агрессоры, нам чужая земля не нужна". За три дня грузим всё золото, все валюты, все долговые расписки и уходим домой. Всё! Больше нам ничего не надо. Строим вокруг своей страны "китайскую стену" и живём себе припеваючи. Оружие у нас есть, нас боятся, к нам не сунутся. И деньги есть. А что ещё нужно для счастья? Все богаты, все рады, страна процветает. Наёмные, жадные до денег, американские рабочие за их же жалкие доллары, строят нашим людям просторные светлые дома, пекут хлеб, чистят унитазы. А мы только ходим и подсолнухи поплёвываем.
   От подобных слов глаза у Гаврилова заблестели. Он стал счастливо улыбаться, просто засиял.
   Обрадовавшись такой реакции на свои слова, Степан Леонтьевич продолжал:
   - Погоди, то ли ещё будет! Ведь капиталисты, - они за деньги на всё готовы. Заплати им, и они - будь то президент США или английская королева, - тебе всё, что угодно, даже самое позорное сделают. А денег-то у нас будет вагон и маленькая тележка. То есть сто тысяч вагонов и сто миллионов маленьких тележек. Все их деньги будут у нас. А за них они и петь, и плясать, и пятки чесать нам будут. А ещё... Ещё теплое море у самой Москвы сделаем. С пальмами, с мартышками, чтобы не хуже, чем в Сочи было. Американцы за кольцевой дорогой под море котлован выроют, а мы напустим теплой воды туда. За деньги сделаем повсюду обогреватели. Под землю тоже обогреватели вроем, и станет в Москве зимой тепло, как летом. Летом обогреватели можно отключать, - и так тепло, а чуть дело к заморозкам, - включаем питание и лето продолжается. Не жизнь будет, а малина. Ну, чем тебе не рай? И без всякого Бога и библий. Понимаешь, Серёжа? Коммунизм - это когда всем хорошо, когда каждому даётся всё то, что душа пожелает.
   - А что дальше будет? - искренне поинтересовался Гаврилов.
   - А на чём я остановился?
   - Пойдёшь за кольцевую, а там - море и пальмы с бананами.
   - Да. Пальмы, бананы, хочешь - лазай, хочешь - ешь. Свистнул мартышке, - она тебе оторвала тот, что поспелее. А они, мартышки, учёные будут. За деньги дрессировщиков наймём, они научат обезьян всему. Снимет она хороший банан и тебе, - нате, кушайте, дорогой товарищ. Не обманет, как в магазине, гнильё продают и говорят: "Это специальный сорт бананов - леопардовые". Мартышка - не Мартышкин, она не обманет. Ты ещё не успеешь его сжевать, а тебе уже наш бывший враг, бывший агрессор, а теперь попросту холуй и шестёрка, стакан холодной водки подаёт. И по-своему "плиз" говорит, что по-русски означает "на здоровье". За деньги купим всех, научим водку остужать, заставим улыбаться. Подаёт он тебе, значит, водку, а с ней в комплекте - бутерброд с осетровой зернистой икрой. Неплохо? Так-то! Ты всё это, значит, "за воротник". Ага! Тебе уже хорошо, а впереди программа ещё лучше. Трутся, как кошки, специально привезённые для тебя из Парижу девчонки фигурные, без всяких там болезней, наркотиков и другой дряни. А девчонки, те, что на пляже, они уже согласные, тебе на них затрудняться не надо. Щёлкнул пальцем, или там, подмигнул со значением, и она с себя верхнюю защиту снимает. Щёлкнул пальцами ещё раз, - и она всё остальное сбрасывает. Это и есть коммунизм. Каждому - по потребностям. То, о чём так много говорил Ленин. А при капитализме что? Ничего хорошего. Пока молодой, - думай, размышляй, как тебе дальше жить. Что лучше, жить и наслаждаться или горбатиться на дядю Сэма?
   - Коммунизм победит, - убежденно сказал Гаврилов.
   Анна Тихоновна и Павел Терентьевич слушали Адушкина молча. Уж они-то про коммунизм наслушались сказок. Пухли от голода, мерзли от холода, а им всё рассказывали о рае на земле. И просили: "Потерпите". И обещали: "Всё будет, но - потом".
   - Никакой тирании, - вставая из-за стола, сказал Гамаюн. - Только свобода, друзья мои. Абсолютная свобода! Свобода - это воздух для человеков.
  
  

2

   Придя домой, Гамаюн хотел рассказать жене о поминках кота Лукьяна, как прошли они на этот раз.
   - Нет, - сказала жена. - Я про этих отставных коммунистов уже слышать не могу. Тошнит и от них, и от тебя, пересказывающего их бредни.
   - Да, ты права, - согласился Генка. - У Гаврилова и деньги есть, и жильё, и руки золотые, и две молодые красивые женщины живут в его квартире, готовые в любую минуту отдаться ему. А он упивается сказками про коммунизм, про вымышленное благополучие и вымышленных женщин. Так все революции и делаются. Когда у людей есть всё, кроме ума, их нетрудно завести в болото, из которого они никогда уже не выберутся.
   - Вот об этом и пиши, - сказала жена с настойчивостью. - А то всё только кривляешься. В твоих произведениях нет нерва, нет боли, они у тебя искусственные. Не сопереживаешь твоим героям.
   - Чтобы настоящего героя создать, которому бы ты сопереживала, нужно самому стать героем. А для этого необходима свобода.
   - Какая ещё тебе свобода нужна? Ты с этим словом в последнее время носишься, как несовершеннолетняя мать с обгадившимся ребёнком.
   - Очень интересное сравнение.
   - Надо в конце концов что-то делать.
   - А что делать несовершеннолетней?
   - Да с ней-то всё просто. Либо зад ребёнку подтереть, либо отдать дитё тому, кто способен это сделать. Я о тебе говорю. Что толку кричать: "Мне нужна свобода!". Это не выход. Те же коммунисты, над которыми ты смеёшься, этим дураков и подкупили.
   - И погубили, - подытожил Гамаюн. - Слушай, ты умнеешь на глазах. Женился я на пленительной дурочке, надеясь в её глазах выглядеть умным. А в результате сам остался в дураках. Пойду, приму горизонтальное положение. Глядишь, приснится статуя Свободы или окончательное решение этого проклятого вопроса: "Зад подтереть или... Или?".
   Геннадий выпил рюмку коньяка и лёг спать.
   Проснулся ночью. Встал, пощёлкал выключателем. В квартире не было света. Кое-как помылся, на ощупь надел стоптанные ботинки, которые не помнил, чтобы носил и сносил до такого безобразного состояния. Накинул на себя простынь и спустился на улицу. Зачем? Он этого и сам себе не мог объяснить. Вместо знакомого дворика он чудесным образом оказался на площади, со всех сторон освещённой мощными прожекторами. В центре площади стоял памятник.
   - О! - удивился Геннадий. - Пока пил, площадь появилась, и даже памятник успели водрузить. Сейчас это быстро делается. Не мне ли от благодарных современников?
   Он подошёл поближе к монументу и ахнул. Неуправляемые кишечные спазмы заставили его скорчиться, но всё, на его счастье, обошлось благополучно.
   Гамаюн глазам своим не верил. Прямо перед ним стоял памятник не кому-нибудь, а серийному убийце.
   "Это сон", - мысленно обрадовался Генка.- "Но от этого не легче. Страшно так же, как наяву. И даже ещё страшнее. Сейчас много таких книжонок в стиле "фэнтэзи". Я - попаданец, нахожусь в чужом мире. Но при таких монументах, в этом мире, мне и минуты не прожить".
   Гамаюн почувствовал, как задрожало не только тело, но и всё его существо.
   "Господи всемогущий, что же это делается?" - взмолился Генка. - "Спаси и сохрани неразумного раба твоего, не дай погибнуть без покаяния в чужой земле".
   Сомнений быть не могло. Это был памятник маньяку Чикатило, воспитателю профтехучилища, работавшего на Ростовском электровозоремонтном заводе. По приговору суда расстрелянного в девяносто четвертом году в Новочеркасске. Вся страна следила за процессом. Обознаться было нельзя.
   "Коммунисты у нас тоже стремились всех разбойников мира сделать героями, представить борцами за свободу. Но всему же есть мера. Не до такой же степени извращаться. Как же они тут живут с подобными примерами для юношества?".
   От сквозняка и прохлады, а пуще от созерцания подобного памятника, Гамаюна била крупная дрожь. Он попытался просить защиты у Бога, но ни одной молитвы припомнить не смог.
   "Пропаду я здесь, как гусеница, попавшая под каблук прохожего", - внутренне заплакал Генка. - "Съедят заживо, но перед этим поиздеваются. А главное, никак от этого не защититься. Уж коли такие памятники у людей, то тут у них - всё. Полный комплект. И человечина на прилавках магазинов, и сожительство со скотом бессловесным, и кровосмешение, и принудительное принятие лекарств от здравомыслия. Пропаду! Нет мне выхода. Фантазёры современные про такое не пишут. Спокойнее про вымышленное средневековье, про крокодилов с крыльями. Чего же они медлят? Быстрее бы уже схватили. Хоть какая-то наступила бы определённость. А может быть, они получают наслаждение, наблюдая за мной со стороны? За страхом моим. Будь проклят ты, человек, придумавший и оправдавший все мерзости. Свобода, равенство, братство, - конфета на все времена. Слопаешь, - мало не покажется. Не жилось Адаму с Богом в райском саду. Нужно было свой нос куда-то сунуть. Вот и сунул. А мы - расхлёбывай. Неужели же это - будущее человечества, тот самый рай земной? Кто-то же должен всем этим управлять? А хуже всего то, что проснуться не получается. Вот ведь жалкий человек. Знаю, что это - сон, а убить себя, чтобы прекратить страдания и проснуться, боюсь. Страшно. А что как это - реальность, а не сон никакой?".
   Гамаюн побрёл куда глаза глядели, в сторону от освещённой площади. Продравшись через кустарник, заметил сооружение, похожее на ларёк. Неопрятно одетые люди стояли за круглыми столиками и ели из алюминиевых мисок деревянными ложками какое-то зелёное месиво.
   "Должно быть, эта "каша" без вкуса и запаха".
   Гамаюн подошёл к скамейке с облупленной краской под ржавым металлическим навесом, в трёх метрах от которой проходили рельсы.
   "А это, судя по всему, остановка".
   - Где здесь ближайшая станция метро? - спросил Геннадий у невзрачных людей, находящихся на остановке.
   На него посмотрели непонимающими взглядами, никто ему не ответил.
   Вместе со всеми Гамаюн сел в подошедший транспорт, похожий на вагон трамвая, в котором отсутствовали двери, а сиденья были деревянными, обшарпанными. Ехал этот "трамвай" медленно и дребезжал, казалось, сам по себе, без всяких видимых причин.
   - Человечину едим, чтобы не болеть, - словно прочитав его мысли, сказал сидящий напротив сухощавый человек в выцветшем заношенном тренировочном костюме синего цвета из хлопчатобумажного материала. - А чтобы не возникало отторжения, принимаем сильнодействующие дорогостоящие лекарства. Власти заботятся о нас. Напишите обо всём этом.
   - Об этом нельзя писать, - краснея, ответил Гамаюн. - И всё вам врут ваши власти. Можно не есть человечину и жить без болезней.
   От того, что он, не таясь, стал говорить незнакомому человеку откровенные вещи, на Генку опять напал животный страх. Собеседник заметил это и успокоил его.
   - Не бойтесь, никто здесь с вами ничего не сделает. Вы считаете себя "попаданцем"? Думаете, что попали в чужой, неведомый вам мир? Это не так. На самом деле это ваш мир, здесь всё создано вами.
   - Не может этого быть, - не зная, радоваться услышанному или горевать, выдавил из себя Гамаюн.
   - Это так, - подтвердил собеседник и стал на глазах исчезать.
   Геннадий проснулся и тут же вспомнил сухощавого человечка в заношенном тренировочном костюме и его слова: "Это - ваш мир".
   Со двора доносился громкий голос Бори Бахусова, спорившего с кем-то.
   - Одними добродетелями не проживёшь, надо и в ад временами заглядывать, - убеждал кого-то "Седой".
   "Значит, я у матери", - сообразил Гамаюн, и ему стало легче. - "С кем же он беседует на такие темы? Скорее всего, с Ваней Грешновым. Не знает, о чём говорит".
   Вспомнив сон, Геннадий перекрестился.
   "Оказывается, приснился не только ужасный мир с невозможным памятником, но и поминки кота Лукьяна. Адушкин на этих поминках красноречием блистал. И жена во сне всё умные вещи говорила. А вчера выгнала вон, ругаясь последними словами", - удивляясь своим грёзам, думал Гамаюн.
   Он встал с постели, отыскал матушкин молитвослов и положил понадобившуюся вдруг книгу во внутренний карман своего пиджака. Сделал это, чтобы уходя из родительского дома не забыть захватить её с собой.
  
  

Глава двадцатая

Любимая женщина

1

   Утром четвёртого сентября Василий нарядился в форму полковника милиции. Не заходя в подвал, он направился в сторону районной поликлиники, что старался проделывать каждое утро, контролируя наличие супруги на рабочем месте.
   Заметив у крыльца Мартышкина, тушившего сигарету и собиравшегося идти в свой медцентр, Грешнов жестом дал ему понять, чтобы тот задержался.
   - Мы к вам с Мосфильма, - смеясь, стал рассказывать Василий. - С этим Трипостопулосом...
   - Кто такой? - поинтересовался целитель.
   - Грек, кинорежиссёр. Я три дня назад с ним закорешился. Он тогда уже о своём фильме мне все уши прожужжал.
   - Что за фильм? - спросил Валентин Валентинович больше из вежливости.
   - Я же говорю, он хочет снять фильм про убийство принцессы Дианы. Ищет актёров на роли. Были позавчера с ним в ресторане "Корабль", повёл я его на мойку. Костас, - так его зовут, - как увидел бабу пашу, так дар речи потерял. Аж затрясся весь. Прямо среди ночи помчались на студию, нарядили Павлину в костюм королевы, сделали фотопробы. Понимаешь, полное фотографическое сходство. Её даже гримировать не надо. Даже физиогномика, то есть сокращение мышц лица, одинаковое у бабы Паши и Елизаветы Второй. Не подумай, что хвастаюсь, но я сбился со счёта. Полное ощущение, что саму Елизавету Вторую. Всю позапрошлую ночь на Мосфильме колобродили. Вчера весь день дома просидел, до сих пор не могу в себя прийти.
   - Она же старуха, - не выдержал Мартышкин.
   - Кошки и женщины возраста не имеют. Особенно королевы.
   - Но ты же не королеву, а бабу Пашу в наряде королевы.
   - Попробуй найти хоть одно отличие. Кроме документов с английскими буковками, удостоверяющими личность. И потом, наша Павлина Якубовна всем королевам и герцогиням сто очков вперед даст. Она...
   - Как в последний раз? - смеясь, предположил руководитель медцентра.
   - Вот именно, - подтвердил Василий. - Наталье - ни гу-гу.
   - А чего ты в мундире полковника? - поинтересовался Валентин Валентинович.
   - Три дня уже в нём хожу, а ты только заметил. С киностудии мундир. Хотел вернуть, Костас уверяет, что в этом нет необходимости. Если Мосфильму форма не нужна, буду в ней ходить.
   - Тебе идёт мундир. Только подполковнику Познякову, боюсь, эта самодеятельность не понравится. Ему же придётся честь погонам отдавать.
   - Не переломится, - засмеялся Василий и поинтересовался. - Моя на месте?
   Чувствуя себя виноватым в том, что вчера в домашнем споре взял сторону брата, Василий вошёл в кабинет. Он стал было рассказывать жене о том, как Майя Мише наставила рога, но эта новость, как вскоре выяснилось, была не самой последней.
   - Думаю, он не сильно об этом жалеет, раз уже на следующий день сошёлся с Начинкиной, - не без удовольствия сообщила Наталья.
   - Вот как? А ты всё меня подозревала, ревновала к Нинке, - отшутился Грешнов.
   В это не верилось, но Наталья сообщила о Нине и Мише так, что в искренности сказанного сомневаться не приходилось. И всё же последняя новость не укладывалась в голове, и обстоятельства случившегося требовали немедленного прояснения. Василий спешно под вымышленным предлогом попрощался с женой и побежал к Начинкиной.
   С Ниной произошёл у него нелицеприятный разговор.
   - Это правда? - с порога спросил он.
   - Да, - подтвердила Начинкина.
   - Брось его! Прогони! - настаивал Василий.
   - Что значит "прогони"? Я тебе кто?
   - Любимая женщина.
   - Вот именно. А Наталья тебе - жена. И ты не станешь с ней разводиться, чтобы жениться на любимой женщине. А Михаил Андреевич станет.
   - Понятное дело. Если из дома выгнали, надо же где-то харчеваться.
   - Так я и знала, что тебя только это беспокоит, - харчеваться станет негде.
   Тем временем вернулся Миша с ночного дежурства и нисколько не удивился присутствию Василия в квартире Начинкиной.
   Как ни в чём ни бывало, позавтракали втроем и пошли прогуляться в лесопарковую зону. Они молча дошли до спортивной площадки, предназначенной для игры в бадминтон.
   Нина оставила кавалеров играть, а сама отправилась по делам. В её планы входило посетить парикмахерский салон, а затем забежать в фотостудию. Она всякий раз, сделав новую причёску, фотографировалась на память.
   Вечером, на квартире Начинкиной, Каракозов рассказывал хозяйке, как они с Грешновым играли в бадминтон.
   - Я Васе говорю: "Ты постоянно открываешь рот в момент удара, а потом забываешь закрыть. Давай, я буду воланчик тебе в рот забивать? Иначе мне скучно с тобой играть".
   - Неужели согласился? - рассеянно спросила Нина, делая последние приготовления перед приходом гостей.
   - Да. Согласился. И стал я ему забивать воланчик в рот. Я очень недурно играю в бадминтон. Между прочим, чемпион Москвы. Играли в паре с Лёвой Ласкиным.
   - Где? - поинтересовалась Начинкина, привыкшая к тому, что все вокруг лгут.
   - Это был открытый чемпионат Москвы в Серебряном Бору.
   - Вы так хорошо владеете ракеткой?
   - Не я один. Любой, мало-мальски владеющий ракеткой бадминтонист может этим похвастаться. Я, например, могу послать волан в любое место на пространстве площадки. поэтому со слабым соперником я в прямом смысле слова играл левой рукой.
   - Где же вы с ними играли?
   - На работе, в обеденный перерыв. Была у нас оборудованная площадка во дворе, висела сетка. А научил игре отец в раннем возрасте.
   - В детстве все в бадминтон играют.
   - Да, но для всех это было развлечение, а я устроен так, что ко всему подхожу серьёзно. Я довёл умение играть до совершенства.
   Нина одарила Каракозова многообещающим взглядом, но раздался звонок, пришли первые гости.
  
  

2

   Не прошло и четверти часа, как в квартире Начинкиной уже всё бурлило и клокотало.
   Чувствуя себя хозяином, Миша принялся учить гостей игре в шахматы. Все воспринимали это, как развлечение перед закуской и выпивкой, - повиновались.
   - Вертикали, - менторским тоном пояснял Каракозов, - обозначаются латинскими буквами: "а", "бэ", "цэ", "дэ", "е", "эф", "же", "аш". При определении клетки сначала произносится буква, а затем - цифра. Особое значение в шахматной партии имеют клетки, они же поля, "е-четыре", "дэ-четыре", "е-пять", "дэ-пять". Они образуют центр.
   - Почему? - спросил Василий, пришедший в числе последних и желавший тотчас обратить на себя внимание.
   - Потому что, попадая на центральные поля, фигуры получают наибольшую свободу действий.
   - С какой стороны смотреть. С тем же успехом они подвергаются нападению со всех сторон.
   - Оставим, Василий Данилович, демагогию, - грубо осадил его Миша Профессор. - Терпеть не могу беспредметной болтовни! Хотите научиться играть, - слушайте. Неинтересно, - идите на кухню, не мешайте другим, тем, кто не только молча слушает, но и конспектирует.
   Начинкина, чтобы угодить Каракозову перед его "уроком", всем раздала блокноты и ручки, что особенно уязвило Грешнова.
   - Конспектируют? Как же! - стал ворчать Василий. - Чертей рисуют, сердца, стрелой пронзённые.
   - В шахматы играют два партнёра, - продолжал наставлять Миша не обращая внимания на бормотание Грешнова, - поочередно передвигая по доске свои фигуры. Один играет белыми, другой - чёрными. Партию всегда начинают белые. В распоряжении каждого игрока имеются шестнадцать фигур.
   - Это все знают, - нервно выкрикнул Василий. - Говори, чего не знаем.
   - Знаете? Тем лучше. А известно ли вам, что пешки различаются по тем фигурам, впереди которых стоят в первоначальном положении?
   - Это как?
   - А вот так. Пешки на вертикалях "а" и"аш" - называются линейными. На вертикалях "бэ" и "жэ" - коневыми. На вертикалях "дэ" и "е" - ферзевыми и королевскими.
   - Королевская сильнее остальных? Все одно, что козырная?
   - Не путайте с картами. Это - шахматы. Имейте уважение к этой игре. В ней козырей нет. Функции у всех пешек равные. Будь то королевская, либо какая другая.
   - Тогда зачем, скажи на милость, её нужно было королевской называть?
   - Грешнов, вы хотите научиться играть или ваша задача - мешать учиться другим?
   - Ты же сам заострил на этом внимание, сказал: "Пешка не простая, королевская". А оказывается, что королевская, что простая, - всё равно. Ты скажи мне главное, - какая цель у этой игры?
   - Цель одна, - победить. Уничтожить неприятельского короля, объявив ему шах и мат.
   - Игра-то, оказывается, немилосердная, бессердечная. А погоны проигравшему можно навешивать?
   - Я, кажется, объяснил, это - не подкидной дурачок.
   - А в плен фигуры брать можно? Например, королеву? И пусть выкупают за ладью, слона и пешку.
   - Невозможно. Хотя цена её примерно такая.
   - Не стану больше перебивать. Учи, объясняй основные принципы.
   - Для начинающего игрока важно усвоить следующее, - стал твёрдо, как по написанному, говорить Каракозов. - Первое. Надо развивать своё наступление и тормозить развитие сил противника. Второе. Стремиться к захвату и уничтожению центра. Третье. В первую очередь вводить в игру коней и слонов и лишь потом - ладью и ферзя.
   - Ты мне одно скажи, - не выдержал такой надменности Грешнов, - как гарантированно провести пешку в ферзя?
   - Мы дебют разбираем, Василий Данилович, - окончательно войдя в роль наставника, поучал Миша Профессор, - а пешку в ферзя можно провести только в эндшпиле, когда на доске останется мало фигур.
   - Когда мало фигур, то и дурак проведёт. Дебюты, эндшпили... А что такое гамбит?
   - Гамбиты - это дебюты, в которых белые на первых ходах жертвуют пешки, а иногда и фигуры, чтобы опередить соперника и создать атаку.
   - Другое дело. Напомни, пожалуйста, названия гамбитов.
   - Гамбит Эванса, Королевский.
   - Ну, назови побольше. Каждое слово приходится из тебя клещами тащить. Назови ещё какие-нибудь шахматные термины. Я, например, знаю только защиту Каро-Канн.
   - Защита Уфимцева, Немцовича, Алёхина, Сицилийская. Ферзевый гамбит. Новоиндийская защита. Французская защита. Защита Грюнвальда. Английское начало. Хватит?
   - Это то, что нужно, - засмеялся Василий, записывая термины в блокнот. - Играть, честно говоря, я умею. Извиняюсь за то, что неумными вопросами кровь портил, но игра-то и в самом деле серьёзная, уважения к себе требует. Неудобно без предисловия взять и спросить. Одно слово - шахматы! Теперь удаляюсь на кухню, блистать полученными знаниями.
   На кухне Василий выпил рюмку, заметил хозяйку дома без сопровождения и кинулся к ней.
   - Мне надо с тобой поговорить, - начал Грешнов.
   - Не надо, - остановила его Начинкина. - Ты - женатый человек, у тебя законная супруга, тёща, дочь, собака. Наконец, баба Паша, как запасной вариант. Или основной? Не важно. Может, Миша - мой шанс. А вдруг у нас с ним всё сложится? Сыну нужен отец, полноценная семья, а не мать-потаскуха, к которой мужики табунами шастают.
   Сообразив, что о его последних похождениях с бабой Пашей Нинке всё известно, услышав в её голосе неподдельную устремленность на выбранную цель, Василий дал задний ход. Он настолько привык к сложившимся за последний год отношениям, что совершенно ни о чём не задумывался, не спрашивал себя: "А так ли подобный ход вещей, где он - захожий молодец, приятен хозяйке?". Оказалось, - неприятен. Получалось, всё это время она принимала его, ожидая настоящего суженого, ждала и, как видно, дождалась. И сразу стало ясно, что никаких особых прав у него на Нину нет. И ему надо сказать спасибо, что она его не гонит, жалеет.
   Василию сделалось больно, так как именно сейчас осознал он, насколько она была ему дорогА. Захотелось уйти и напиться в одиночестве, но, пересилив в себе этот порыв, он остался, смешался с гостями, прибежавшими на кухню за аперитивом.
   Вскоре появился на кухне и Каракозов. Стал выступать перед теми, кто в комнате слушать его заумную речь не пожелал.
   - Взгляните и вы на шахматную доску, - говорил Михаил, - это целая философия. Макет нашей жизни. Миллионы, миллиарды людей даже пешками не стали во всемирной игре. Почему? Потому, что пешка - это уже фигура, и она в игре. Да. Самая незначительная. Но в отличие от значительных, способная при благоприятных стечениях обстоятельств достичь наиболее значимых заоблачных высот. И, даже оставаясь пешкой, она способна сместить любую фигуру и создать угрозу королю, объявив мат.
   - Ты о них, как о живых, рассказываешь, - сказал Василий и, уводя Мишу Профессора в сторону, предложил выпить по рюмочке.
   Выпили и Каракозов заметил:
   - Нина - хорошая мать, настоящая женщина. Жаль, что ей не повезло, - сын родился неполноценным. Природа над ним надругалась.
   - Что тебе на это сказать? - промямлил Василий. - Поговори с ним. Попробуй сыграть партию в шашки или в те же твои шахматы, может мнение о нём переменишь.
   - Доминик! - крикнул Миша Профессор в сторону комнаты мальчика. - Да что он, ещё и глухой?
   - Я здесь, - тихо сказал Дереза, всё это время находившийся рядом.
   Нинкин сын держал в руках шахматную доску и, разумеется, всё слышал. Каракозов покраснел, хотел извиниться, но Доминик излучал спокойствие, и Миша Профессор решил, что мальчишка совершенно не вник в суть того, что о нём говорилось. Рассудив таким образом, Каракозов успокоился и раздумал просить прощения.
   Партию в шашки Миша Доминику с ходу проиграл. Хорошая игра соперника не стала для Каракозова новостью. Он знал, что в ДК "Знамя Октября" Дереза занимается в шашечном кружке и добился высоких результатов. Всем во дворе было известно, что "дурак в шашки играть мастак". Несмотря не это знание, Профессор попробовал счастья ещё раз. И так же быстро был повержен.
   Эти поражения не разубедили Мишу в его высокомерном отношении к умственным способностям мальчика. "Известное дело", - думал Профессор, - "в цирке и курица клювом шашки передвигает. Всё дело в сноровке".
   Не желая больше рисковать, Каракозов предложил Доминику сыграть партию в шахматы.
   В шахматах Михаил Андреевич был силён. Об этом ему сказал сам Василий Васильевич Спасский, седьмой чемпион мира, когда на сеансе одновременной игры похвалил его после ничьей. К тому же имелось заслуженное звание кандидата в мастера спорта по этой дисциплине. В своей победе над мальчишкой кандидат в мастера спорта не сомневался.
   Расставили фигуры. Доминику, как "слабоумному", Каракозов без розыгрыша уступил белые фигуры. Но Дереза на столь щедрый жест соперника никак не отреагировал. Весь его внешний вид говорил: "Белыми, так белыми, какая разница, какими играть". "Дурак с рождения", - с сожалением подумал Миша, - "что с такого возьмешь?".
   Время шло. Доминик, уставившись на шахматную доску, внимательно разглядывал фигуры противника. А затем, словно очнувшись от сна, не попросил, а приказал Василию:
   - Чай. Горячий. Сладкий. В стакане с мельхиоровым подстаканником.
   Профессор готов был разразиться громким смехом. Он посмотрел на Грешнова, в расчете на то, что и Василий снисходительно улыбается, перед тем как дать отповедь наглецу, достойную взрослого серьёзного человека. Но тот и в мыслях не имел сердиться. Потеряв всякое человеческое достоинство, подобно лакею, Грешнов пулей понёсся на кухню.
   Пока Василий готовил чай, Доминик сидел молча и сосредоточенно рассматривал свои фигуры. Мише показалось, что он мысленно с ними разговаривает.
   И вдруг всему происходящему в голове Каракозова нашлось простое объяснение: "Дурачок не умеет играть в шахматы и боится в этом признаться. Тянет время, ломает комедию, а они, взрослые люди, как простачки, попавшиеся на его природный магнетизм, ждут от него первого хода".
   Миша собирался уже разоблачить соперника, но тут за его спиной, как группа поддержки, стали усаживаться гости. Все они ожидали чего-то значительного. Напряжение нарастало с каждой секундой.
   "Сейчас не выдержит, заплачет и признается", - думал Миша, опасаясь теперь только того, что матч-реванш сорвётся. - "Захнычет и скажет, что в шахматы играть не умеет. Я его конечно прощу, но смеха-то будет! Сколько ожиданий, какая интрига! Ну, как же, выиграл две партии в шашки у кандидата в мастера спорта по шахматам".
   Шаркая тапочками со стоптанными задниками, с кухни пришёл Грешнов. Принёс стакан с чаем и услужливо поставил на столик рядом с Домиником.
   Дереза, не глядя, поднял стакан, сделал три громких глотка, чмокнул губами воздух и начал игру.
   После трёх первых ходов стало ясно, что играть Доминик умеет и делает это легко, со знанием дела. Что это было? Мастерство? Удача? Или всё вместе? Миша так и не успел понять. Увлечённый игрой, он втянулся в тот ритм, который ему навязал Дереза. Раза два Каракозов пытался задуматься, оценить обстановку, но следившие за игрой болельщики тотчас принимались смеяться. И что было особенно досадно, смеялись даже болевшие за него. Любое его раздумье, промедление, воспринималось как слабость. Дескать, малыш давит гроссмейстера. Поэтому ответное решение Михаил Андреевич старался принимать как можно скорее. Игра была быстрая, открытая, разменивались равноценными фигурами, а затем случилось для Миши ожидаемое. Доминик прозевал ферзя. Бегло осмотревшись, нет ли подвоха, забрав "королеву", Каракозов решил, что настало время передохнуть. Он облегчённо вздохнул. Бросил на Нину хозяйский взгляд, по Василию прошёлся насмешливым. Доминику по-отечески нежно, но всё же свысока, сказал:
   - Это был неверный ход. Королева оказалась бессмысленной жертвой.
   И сразу стал поучать, говорить, почему нельзя было так ходить.
   Доминик, не меняя сосредоточенного выражения лица, слушал Мишу Профессора , а затем взял "офицера" и, перенеся его через всё шахматное поле, поставил прямо к чёрному королю. А за спиной у "офицера", чуть правее, белая пешечка. Та самая пешечка, о которой так много говорил Каракозов в своей предварительной речи. И чёрному королю ни съесть "офицера", ни закрыться, ни отойти.
   - Шах и мат, - уверенно сказал Доминик, озвучивая очевидную для всех ситуацию.
   - Погоди! - взмолился Миша в звенящей тишине, отказываясь верить глазам своим. - Этого не может быть. Я не могу тебе проиграть. Это - фокус какой-то!
   И, словно призывая соперника к порядку, мысленно говоря: "Это вам не карты, а шахматы", он строго посмотрел на Доминика.
   Но мальчик не испугался строгого взгляда, не отвёл глаза в сторону, как шулер, уличённый в махинациях. "Дурак с рождения" снисходительно улыбнулся и сказал:
   - Это называется "сыграть красиво".
   - Или же гамбит Дерезы, - подсказал Василий свою версию и захохотал смехом победителя.
   Грешнов сразу воспрял духом, словно не Нинкин сын, а он лично выиграл эту партию у Миши Профессора. А на кону стояла если и не сама жизнь, то уж точно, - Начинкина.
   И Каракозов сообразил, что проиграл он не просто партию в шахматы, но и наладившуюся было новую жизнь. Не контролируя себя, Миша смахнул фигуры с шахматной доски, запрыгнул с ногами на подоконник и, встав на носочки, по-волчьи завыл.
   Столь безумному его поступку никто не удивился. Все вели себя так, словно в подобной ситуации он и не мог поступить иначе.
   Гости даже и не заметили, как и когда Каракозов слез с подоконника, помог Василию и Доминику собрать разлетевшиеся по полу шахматные фигуры и ушёл.
   Все уселись за стол, и пьянка-гулянка началась. Нина даже не сочла нужным предуведомить гостей, по какому поводу собрались. А четвёртого сентября был день рождения её родного брата Анатолия, отбывавшего очередной срок заключения в колонии строгого режима. Разве что Грешнов был в курсе, по какому поводу собрались, так как этот день помнил с самого детства.
   В ту же ночь место в Нинкиной постели занял Василий. Но и после возвращения на своё, как Грешнову казалось, законное место, он всё не мог успокоиться и вспоминал игру.
   - За надменность наказан. А твой сын - молодец! Пожертвовал ферзя и - бац! Шах и мат! Мишаня, по-моему, от неожиданности...
   - Да ну тебя! Успокойся!
   - Точно-точно. Он-то Доминика за олигофрена держал. А тут ему: "Это называется - "сыграть красиво"". Умница! Король!
   - Ты над всеми только смеёшься.
   - Над кем я смеюсь?
   - Например, над Истукановым. А над ним смеяться нельзя. У нас же не было в стране сексуального образования. Это сейчас твоя десятилетняя дочь объяснит тебе, кто "голубой", кто "розовая". Мы-то жили в неведении. Помню, поцеловали меня в первый раз с язычком, так я думала, забеременею.
   - Сколько лет тебе было?
   - Пятнадцать.
   - А меня в пятнадцать лет, дело было тоже четвертого сентября, твой подвыпивший брат-уголовник в общежитие швейной фабрики к бабам повёз. В туалет я там пошёл, слышу, бабы на общей кухне смеются, и той, к которой он, именинник, меня определил, говорят: "Мальчишка-то вкусный, а мы голодные. Придётся делиться". И гогочут, как вороны в осеннем лесу. Главное, цинковый бак у них стоял на четырёх конфорках, всю плиту занимал. Вода в нём кипела. Я решил, что они меня сварят, за людоедок их принял, убежал.
   - За что ты брата Толю так ругаешь? Ты, кроме добра, ничего от него не видел. Лев Львович, например, безмерно ему благодарен. Говорит, что только сославшись на Толю, жизнь свою в тюрьме и спас.
   - В это я верю беспрекословно.
   - И тебя он любил, на голубятню свою привёл, на мотоцикле катал.
   - Да. Катал. Попробуй, откажись. А он гонять на нём любил, как сумасшедший. Мне очень страшно было. И потом, после армии, повзрослев, я, может, жениться на тебе хотел. А братишка твой пригрозил: "Кто к сестре моей приблизится, тому всё его хозяйство с корнем вырву". А ты говоришь, не ругать его.
   - Юрок не испугался же.
   - Юрку-то чего терять, кроме дурной головы? А ты долго не думала, когда он сделал предложение, хотя и видела мою симпатию к тебе.
   - Я видела твою симпатию ко всем. Хорошо ты начал, плохо заканчиваешь. А почему у Юрка было прозвище "Рыхлый"?
   - Да он одно время говорил всем: "Не смотри, что я худой, я - вязкий". Стали называть его "Вязким". А потом как-то само собой в "Рыхлого" переименовали. И это прозвище к нему приклеилось. А ещё я помню, как ты сидела, забравшись с ногами на скамейку. К тебе подскочил Юрок, обхватил твою коленку обеими руками и, качая бедрами взад-вперед, стал пародировать нашу дворняжку Волчка. Ты сказала: "Маленькая собака до старости щенок" и оттолкнула его. Очень скоро после этой пародийной сценки вы с Дерезой "записались", как говорит мой дедушка Пётр, имея в виду регистрацию брака.
   - Не помню, - призналась Начинкина. - Хорошая у тебя память. Вась, ты мог бы стать великим человеком. Тебе надо эмигрировать.
   - Это для меня равносильно самоубийству. Всё равно, что сменить пол.
   - Но и пол люди меняют, и - ничего, живут счастливо.
   - Эти пусть и уезжают.
   Василий поцеловал Нину и спросил её, словно незнакомку, вдруг оказавшуюся с ним в одной постели.
   - Кто вы такая?
   - Я и сама не знаю, - принимая игру, ответила Начинкина, - знаю только, что низверглась с какой-то далёкой неведомой планеты и долго пребывала в нечеловеческом облике. Отсюда эта дикость, звериные привычки.
   - В виде кошки жила?
   - А чем тебе кошки не нравятся? Между прочим, существует поверье, что тому, кто любит кошек, достаётся в жёны хорошая женщина. А тому, кто не любит, обижает их, никакая не достается или очень злая. Или такая, которая не сможет подарить детей.
   - На что намекаешь? Олеся - моя дочка.
   - Я ни на что не намекаю. Это ты зол на всех. На тёщу...
   - В суть всякой вещи вникнешь, если правильно наречешь её. Тёща на нашей свадьбе с Наташкой за стол так и не присела. Ходила со стаканчиком в одной руке и бутылкой в другой. Нальёт сама себе, выпьет и стучит каблучками, поёт частушки.
   - Неподсудно.
   - Ну её к лешему, эту тёщу. Вот, тут я от твоего имени Петру Виленовичу отказ состряпал, чтобы не надеялся ни на что. Послушай: "К вам обращаюсь, к человеку, с юных лет закалившемуся в должности прохвоста...".
   - Дай сюда, - Нина вырвала лист. - Не позволю от моего имени такие гадости посылать.
   Начинкина стала читать текст, написанный на листке с другой стороны:
   - "Мы стояли над бездной, но поняли это тогда, когда она уже разверзлась перед нами". Что это?
   - Отдай, я перепутал, - взмолился Василий.
   - "... но было поздно".
   Нина прочитала письмо, предназначавшееся Наталье от начала до конца и выгнала Грешнова из дома.
   - Я тебя ненавижу! Уходи с глаз долой! Знать тебя не желаю! - кричала Начинкина ему в спину.
  
  

Глава двадцать первая

На ловца и зверь бежит

1

   Отдежурив вторую смену в Нинкином магазине, Миша направился в лесопарковую зону. Будучи ребёнком, он часто ходил туда с родителями, они вместе сидели на скамеечке, читали книги. Повзрослев, с закрепленной на багажнике велосипеда шахматной доской, Каракозов отправлялся в лесок один. Доезжал до павильона "Шашки-шахматы" и просиживал за игрой с пенсионерами допоздна.
   Ещё вчера Михаил приходил сюда с Ниной и Василием, играл в бадминтон. Сегодня пришёл он в лес без ясной цели, но с явным желанием что-то нехорошее с собой сделать. Интуитивно ища приключения, Каракозов направился в сторону от центральной дороги, в самую чащу.
   Говоря о лесопарке, понятие "чаща" - есть понятие относительное. Стоит только сказать, что в эту "чащу" хулиганы приволокли скамейку с центральной прогулочной дороги, и всё станет ясно.
   То есть Миша сознательно побрёл в ту часть парка, где собиралась всякого рода шпана, где выпивали горячительное и горланили, чувствуя себя, как в настоящей тайге.
   В детстве у Каракозова от хулиганов была только одна защита, - трогательное непонимание их преступных намерений. Надо заметить, что не только в детстве, но и в подростковом возрасте это ему часто помогало. Его оскорбляли, - он не оскорблялся, задирали, а он искренно не мог понять сути предъявляемых ему претензий. Не за что было шпане зацепиться, так и оставляли в покое. Но на этот раз всё было иначе. И он был не тот, да и хулиганы не те.
   Устроившись в магазин к Начинкиной, Миша был осведомлен о свалившихся, откуда ни возьмись, бандитах. И, находясь на ночных дежурствах, побаивался их нападения. К тому же налаживалась жизнь, хотя бы внешняя её часть. Побаивался, но не показывал вида. Играл роль защитника. А сегодня, заметив бандитов в лесу, даже обрадовался им, как какому-то исходу. У него даже вырвалось:
   - На ловца и зверь бежит.
   Он подошёл к молодым людям, которые только разлили по пластиковым стаканчикам водку, и спросил:
   - Так это вы - наши гости незваные? Угостили бы дяденьку.
   Миша говорил свободно и легко и сам себе удивлялся. Настолько незнакомый голос и незнакомые слова звучали из его уст, что впоследствии, вспоминая случившееся, Каракозов дрожал, как при сильном ознобе.
   - А деньги у дяденьки есть? - спросил самый старший из них.
   Физически крепкие ребята больше играли в бандитов, нежели были таковыми. А перед ними стоял человек, на тот момент вышедший за все рамки самосохранения, готовый каждую секунду расстаться с жизнью. Не только не страшащийся смерти, а находящийся в поиске таковой.
   Весь этот ужас Каракозов нёс с собой, и всё это ощущалось окружающими на животном уровне.
   Ужас, паника, непроизвольные сокращения мышц кишечника, желание бежать, куда глаза глядят, - всё это в процессе общения с Мишей лжебандиты ощущали на себе.
   - Деньги? - спокойно спросил Каракозов. - Есть.
   - Давай сюда.
   - А сколько давать?
   - А все давай, - с нервным смехом сказал здоровяк.
   - Ты на брата моего покойного похож, - доставая деньги, заметил Миша. - Тоже думал всё только о себе, тащил деньги у матери, у меня. До тех пор, пока я ему хорошенько не стукнул.
   - Стукнул? - переспросил здоровяк, недоверчиво рассматривая субтильную фигуру Профессора и вместе с тем протягивая руку к деньгам. - Это как?
   - Да вот так! - ответил Миша и без замаха, без напряжения, ударил собеседника ногой в пах.
   Никто этого не ожидал. Раздался хруст. То ли попятившийся лжебандит наступил на ветку, то ли в паху у него что-то сломалось. Здоровяк карикатурно смешно согнулся пополам, сделался похожим на живой угол. Спесь ушла, лицо искривилось в гримасе страдания. Миша засмеялся сатанинским, замогильным голосом и стал приговаривать:
   - Подходили к козлику серые волки. А он им копытцем - в пах. А у них в паху - чтой-то - хрусть!
   При этом он бил своими тяжёлыми "скороходовскими" полуботинками согнувшегося лжебандита по лицу, как в фильмах это делают злодеи перед тем, как убить свою жертву.
   Каракозов бил его с наслаждением, пользуясь тем, что здоровяк еле стоит на ногах и не может разогнуться, до тех пор, пока лжебандит не свалился на землю и не затих.
   А что же товарищи здоровяка? Они самым постыдным образом бежали. У них и сомнения не возникло в том, что у этого разбойника есть и нож, и пистолет, и кровавая цепочка жертв, тянущаяся за ним. А главное, у него были все права на ту территорию, которую они пришли "завоёвывать". Ибо так ведут себя только хозяева или люди отпетые, конченные, которым нечего терять. Несмотря на свой грозный вид и вызывающее поведение, бандитами они всё же не были.
   Миша спрятал деньги, которые так и не отдал. Выпил водку из оставленного кем-то из троих пластикового стаканчика, стоящего на скамейке. И с бутербродом в руке, который лжебандиты соорудили за минуту до встречи с ним, направился решительной походкой домой.
   Что будет делать он дома, - этого Каракозов не знал, всё произошло само собой.
   Он вошёл в квартиру, прошёл в комнату Майи, посмотрел на жену и на дезертира. И ничего не сказал мирно беседовавшим людям, только засмеялся. Но смех этот низкий, демонический, произвёл поразительный эффект. Влад выбежал на балкон, перелез через ограду, спрыгнул вниз, благо, был второй этаж и бегом помчался в подвал к Василию.
   Жена Миши Профессора Майя с перепугу забежала в ванную комнату и прямо в одежде залезла в наполненную ванну с замоченным бельём, пытаясь укрыться, пряча голову под водой.
   Михаил Андреевич бережно её оттуда достал и долго, мокрую, носил на руках по комнате. Они оба плакали. Миша Профессор от тяжёлой ноши чуть живот не надорвал, а жену простил.
   Через час после случившегося в подвал к Василию пожаловал Каракозов и посулил Сморкачёву фальшивые документы.
   - То есть подготовку к институту не обещаю, а с документами мы решили тебе помочь. Жена обратилась с этим вопросом к брату, - он у неё влиятельный человек, в друзьях у него вся районная милиция, включая начальника паспортного стола, - сказал Миша Профессор, глядя на Влада победителем.
   Грешнов поразился увиденному и услышанному. Он отвёл Каракозова в сторону и спросил:
   - Ты жену простил?
   - Она сказала: "Да. Было. Но без проникновения". Я ей верю.
   - Без проникновения? - переспросил Василий. - Ты - святой!
   Все захохотали: и Вася, и Никандр, и Влад, и попугай Женька. На этот раз хохотал вместе со всеми и Миша, будучи совершенно счастливым.
   А что же лжебандиты? Те двое, что побежали от Каракозова, не чувствуя земли под ногами? Выскочив из леса и заметив милицейский патруль, они кинулись к сотрудникам правоохранения, как к своим спасителям. Подобрав в лесочке их старшего с разбитой физиономией, всех троих доставили в райотдел милиции. Там лжебандиты наперебой стали жаловаться подполковнику Евгению Николаевичу Познякову, к которому их привели. Говорили, что в Москве их все обманывали, даже купленные ими проститутки оказались своими, чуть ли не соседями. Дома бесплатно ими пренебрегали, а в столице пришлось деньги за них платить. А у этих проституток, как выяснилось, "день красной армии", да они, ещё узнав, что с ними спят земляки, стали просить себе денег на хлеб, мотивируя это тем, что сутенёр их обманывает, денег не платит.
   Выяснив, что лжебандиты из Медыни, Евгений Николаевич пригорюнился. У него, в Варваровке, был дом родительский, жила мать-старушка. Строители, подрядившиеся помочь родительнице залатать крышу, были тоже из Медыни. Взяли деньги вперёд, мать им поверила, и ничего не сделали.
   Позняков смотрел на ребят, как на возможных обманщиков.
   Тут принесли бейсбольную биту, которую нашли в багажнике их машины.
   - А это для чего? Людей калечить? - гаркнул подполковник.
   - В фильмах эту лапту показывали, - залепетал самый младший лжебандит. - В городе работы нет, в селе - нет. По телевизору показывают, как бандиты хорошо живут, спят с красивыми проститутками.
   Все трое расплакались.
   - Мне противно на них смотреть, - сказал Позняков. - Уведи их, Палыч, и запри.
  
  

2

   Когда Миша Профессор ушёл, Василий в назидание подёргал Влада за ушк? и сказал:
   - Теперь одно ухо у тебя будет длиннее другого.
   - Длиннее? - испугался Сморкачёв.
   - Ну, конечно, короче, чем у осла, - попытался шуткой успокоить его Василий.
   - У нас у всех короче, чем у осла, - убеждённо сказал вернувшийся из магазина Никандр, явно имея в виду не уши.
   Василий на это ничего не ответил. Но молчание его продолжалось недолго.
   - Обо всём судишь, Уздечкин, с ходу! - заорал Грешнов. - Не слышал, о чём я говорил.. И потом, откуда у тебя такая уверенность? Ты что, подглядывал за мной в дЩше?
   - Я что, Василь Данилыч, я не претендую. Пусть у вас длиннее, чем у осла.
   - У кого это такое счастье? - смеясь, спросил зашедший в подвал Гриша Бунтов. - Не поверю. Не может такого быть.
   - Вот и я говорю, - ободрился Никандр, но взглянув на руководителя, мгновенно исправился, - разве что у Василь Данилыча.
   Бунтов с интересом обмерил взглядом Грешнова и ввернул, смеясь:
   - То-то он широкие штаны предпочитает.
   Вечером, ложась спать, Гриша сказал жене:
   - А у Васьки-то, оказывается, огромный.
   - Ты откуда знаешь?
   - Да при мне нагишом по подвалу ходил.
   - Ну, надо же. А Нинка ничего об этом не говорила. Она бы не выдержала, похвасталась.
   - Начинкина на вид простая, якобы всё выбалтывает. Видишь, в главном умеет и промолчать.
   - Ну, надо же, - Зинаида села в постели. - Сразу весь сон пропал, лучше бы ты мне об этом не говорил. Теперь буду Нинке завидовать.
   Угарова встала, достала из буфета бутылку коньяка, взяла сигареты и прямо в ночной рубашке пошла на кухню.
   Через полчаса вернулась пьяная, зарёванная. Легла в постель и, ища защиты, забралась к мужу "под крылышко".
   Бунтову было приятно, что жена завидует, злится и плачет. "Так рождаются мифы и сплетни", - подумал он, засыпая.
   Проснулся Гриша в ноч? и стал плеваться. На вопрос жены: "приснилось что?" Бунтов не ответил.
   Гриша пошёл в ванную, умылся, потёр зубной щёткой язык и задумался.
   "Что же это такое?", - негодовал про себя Бунтов, - "то клоуном на велосипеде по арене до седьмого пота, то...". Он даже не хотел вспоминать того, что ему приснилось, но сон был так близок, что деться от него было некуда.
   Ему приснилось, что он был в гостях у Нины. Раздевшись догола, услышал шаги Василия, идущего по коридору. Грешнов, ради шутки, изо всех сил топал ногами и кричал: "Слышите шаги командора?". Бунтов выпрыгнул в окно, благо, первый этаж. А как идти домой голому? Тут же, у подъезда, овчарка Василия Берта. У неё течка, на неё надет памперс. Поверх бумажных - трикотажные женские трусы, красные, в белый горошек. Завершало наряд Берты зимнее женское пальто с меховым лисьим воротником. Во сне ничему не удивляешься. Гриша на четвереньках подобрался к Берте, чтобы позаимствовать её пальто. А тут вдруг, откуда ни возьмись, появились огромные косматые кобели, настоящие волкодавы, которые злобно рыча, не подпускали его к своей подруге. Дескать, соблюдай очередь. Он стал объяснять кобелям, что, собственно, сама Берта ему не нужна, а совсем даже наоборот, он хочет помочь им снять с неё защитные "доспехи". Одной рукой он стал стягивать с Берты трусы, а другой - расстегивать пуговицы на пальто. Воспользовавшись тем, что псы ему поверили и перестали рычать, он вдруг приблизился к Берте и лизнул её. В этот момент Гриша проснулся.
   - Лизать-то зачем стал? - вырвалось у Бунтова в сердцах.
   Дверь в ванную приоткрылась, заглянула Зина.
   - Ласкину, что ли, зад лизал? - смеясь, спросила супруга.
   "Рассказать?", - мелькнула мысль в голове у Гриши. - "На смех поднимет, посмешищем сделает".
   Он прополоскал рот, сплюнул и пошёл спать.
   "Не пронюхал ли о том, что я с Борей?", - подумала Зина. - "Да нет, не то".
  
  

3

   Журналистка Таня Будильник, после того, как на неё накричал Гаврилов, окончательно потеряла ориентиры. Сначала - коварный обман старшей сестры, потеря волос, затем зашла в магазин повидаться с матерью, вместо неё попала на Бунтова с его грязными притязаниями.
   Собственно, пожаловаться на директора комиссионки она и пошла к своему товарищу по "школе для дураков". Не к Ване же идти, которого оклеветала. А Гаврилов накричал и прогнал. Ей бы разобраться в причинах такого отношения к ней, но она об этом не думала.
   Интуитивно ноги принесли её в медцентр к Мартышкину. Валентин Валентинович разрешил ей остаться в кабинете, переночевать на топчане. Напоил её горячим чаем, и она в него влюбилась. Влюбилась искренно, по-настоящему, и это чувство спасло её. Любовь дала ей силы жить, вернула смысл таким простым, обыденным делам, как умыться, попить чай. Стало легче.
   Таня ощутила жгучее чувство стыда, за то, что оклеветала Ивана Даниловича, унизила Серёжу Гаврилова, пользуясь тем, что нравилась ему. Она на глазах взрослела, становилась другой. Даже на родителей стала смотреть иначе. Ещё вчера она их ненавидела, желала матери смерти, а отцу - гореть в аду веки вечные, за то, что бросил её, оставив одну. Теперь появилось к ним новое чувство, похожее на жалость. Ей показалось, что после всех этих новых, правильных мыслей у неё и волосы на голове снова отросли. Она поймала себя на том, что постоянно гладит бритое своё темя ладонями.
   От Мартышкина она ничего не хотела, даже взаимной любви. Ей просто в ту секунду надо было знать, что есть такой человек, который достоин любви, которого она любит. Любовь согревала сильнее солнца, разрешала жить. С ней можно было ходить по земле, радуясь наступающему дню. Она догадывалась, что есть люди, которым любовь не нужна, которые живут, благодаря чему-то другому. Но она жить без любви не могла. С этими мыслями она сладко заснула.
   Убедившись, что журналистка спит, Мартышкин позвонил Наталье и рассказал, какие у него гости в медцентре.
   - Таня - ребёнок, - говорил Валентин Валентинович счастливым голосом. - Запуталась совсем. Говорит, что влюбилась в меня. А я, благодаря ей, изменил свой взгляд на медицину, словно глаза у слепого открылись. Оказывается, это не только средство для наживы и предмет для анекдотов. Мы, оказывается, можем ещё и пользу людям приносить. Главное, что они в это ещё верят. Я ей - со всем цинизмом о том, что перед тем, как скальпель даже в хладный труп вонзить, ты должен шкуру слоновью, непробиваемую, нарастить, а она мне - о высоком, великом предназначении врача помогать страждущим. Я ей - о том, как истопника представлял больным как своего коллегу. а она мне - о долге врача. Восхитительная девушка!
   - "Восхитительная". Слушаю тебя, а все мысли мои - о собаке. Весь день слоняется по двору, как бездомная.
   - Берта?
   - Ага. Муж бездомный, собака бездомная. Может, это я во всём виновата?
  
  

Глава двадцать вторая

День города

1

   День города последние пять лет отмечали шумно, а тут - круглая дата, Москве восемьсот пятьдесят лет. В парках и в людных местах установили сценические площадки. С этих сцен пели приглашённые артисты, веселили и развлекали публику конферансье. Установили дощатую сцену и во дворе дома номер тринадцать, где жили наши герои. Развесили гирлянды из белых, синих и красных лампочек.
   Как и обещала Нола, к Юре Грешнову на праздник прилетела дочь из Америки в сопровождении матери.
   Алла Дубровина с мужем Костей и своим гениальным отпрыском Аникушей прохаживалась среди гостей. Лев Львович сдержал слово, - отпустил её повидаться с ребёнком, с тем уговором, что она вернётся к его близнецам.
   Василий был навеселе. Находясь в бутафорской форме полковника милиции, он трижды забирался на сцену, отбирал у конферансье микрофон и вводил отдыхающих в заблуждение.
   Когда микрофон оказался у него в руках в первый раз, Грешнов объявил, что Мэр столицы, Юрий Михайлович Лужков, пообещал с минуты на минуту подъехать.
   Через некоторое время Василий опять оказался на сцене. На этот раз он сообщил следующее:
   - По уточнённым данным, Мэр едет к нам с Президентом. Так что просьба - не расслабляться.
   Когда в третий раз Василий выбежал к микрофону, то слушавшие его люди и предположить не могли, чего ещё от него ждать, какие слова он скажет. Но слова у Грешнова нашлись.
   - Только что сообщили, - Василий пальцем указал на небо, - что у больших людей большие планы. Звонил "Сам", просил передать, что всех помнит и любит, но на данный момент просто не может к нам вырваться. Да здравствует наш любимый город Москва! Да здравствует Президент Борис Николаевич Ельцин! Да здравствует наш Мэр Юрий Михайлович Лужков!
   Все громко и согласно кричали "Ура!" и хлопали так дружно, как будто и в самом деле верили Василию.
   После столь бурных приветствий ряженый полковник сделал знак музыкантам, и во дворике зазвучала всем знакомая мелодия. Василий запел:
   - Я по свету немало хаживал,
   Жил в землянке, в окопах, в тайге,
   Похоронен был дважды заживо,
   Знал разлуку, любил в тоске...
   Гимн Москвы все подхватили единодушно и пели с удовольствием.
   На праздник в свой двор заглянул и Лев Львович. Его сопровождали начальник районной милиции подполковник Евгений Николаевич Позняков и депутат Тит Молотилов, председатель комиссии по культуре в Московской городской Думе.
   - Кто это? - спросил депутат, глядя на эксцентричного полковника милиции, хозяйничавшего на подмостках.
   - Это товарищ из Главка, - нашёлся Позняков и, перемигнувшись с Ласкиным, проводил Молотилова в машину.
   Насмотревшись на счастливую смеющуюся Аллу, целующуюся у всех на глазах с неудачником-мужем, на танцующего в милицейской форме Василия, у Ласкина сдали нервы. Он стал кричать на Познякова, мирно попивающего коньяк из металлической карманной фляжки.
   - Наведи порядок, Женя! У тебя на улицах полно деклассированного элемента. Невольничий рынок открыли, путанами по ночам торгуют. Я же тебя лично просил, чтобы никакой грязи не было. Почему этот клоун безнаказанно разгуливает в форме полковника милиции? И он ведь не один, у него в банде и цыгане, и дезертиры. Теперь ещё и старший брат его вернулся, профессиональный убийца. Твоя обязанность - защищать мирных граждан, даже таких, никому не симпатичных, как я. Поддерживать порядок на вверенной тебе территории и осуществлять профилактику преступлений. Да-да! А не коньячок из фляжечки..!
   - Так я пойду? - пряча фляжку и воспринимая слова Ласкина, как приказ, уточнил Позняков.
   - Пойди. И наведи порядок, - подтвердил приказание Лев Львович.
   Подполковник сел в служебную машину и водитель, слышавший, как "распекали" шефа, без вопросов повёз его в райотдел милиции.
   Всем, приходившим во двор, наливали. Стояли покрытые пластиком квадратные столики из древесностружечной плиты на кривых металлических ножках, оставшиеся в наследство от времен Советского Союза. На них и пировали. Нашлись щедрые спонсоры всего этого пиршества. Оставалось только выделенные средства освоить, то есть пропить, проесть, прогулять. В приготовлении угощений принимали действенное участие повара ресторанов "Корабль" и "Каблучок".
   Василий впоследствии не без гордости заявлял, что на празднике было выпито десять трехсотлитровых бочек спирта, разбавленного ключевой водой.
   Когда Мартышкин в беседе за столиком стал всех уверять, что Ельцину пришил собственное сердце, Василий поведал о том, как служил капитаном речного буксира, чистящего по весне Москву-реку от мусора, и его радист поймал сигнал "SOS" от терпящего бедствие в водах Атлантики американского танкера "Блэк Джек". По закону флотской солидарности на своём буксире через каналы, проливы и моря он вышел в бушующий океан, поборолся там с девятым валом, победил гигантского осьминога, вспорол брюхо акуле-людоеду, утопил свой буксир, но чудом спасся, и домой был доставлен говорящим дельфином. После списания на берег устроился машинистом прогулочного паровоза на ВДНХ. А дельфина, перенесшего операцию по разделению хвоста и превращению оного в человеческие ноги, взял к себе кондуктором. И на этом паровозике из ВДНХ проехал всю Байкало-Амурскую магистраль с остановками в Тынде и так далее.
   А так как Василия в форме полковника милиции слушали, не останавливая, даже наоборот, поощряя своим смехом, то он совершенно освободился от уз совести и здравомыслия.
   Грешнов застегнул на кителе все пуговицы и сообщил слушателям, что указом Президента РФ за особые заслуги перед Родиной ему присвоено звание генерал-майора внутренних дел и внешних сношений. Попросил всех за это выпить.
   Был на празднике и Павел Терентьевич. Распробовав принесенную Василием самогонку, он всё бегал за ряженым полковником, кричал ему в ухо, чтобы тот её не разбазаривал.
   - У меня её много, -успокаивал его Грешнов. - В трехлитровые банки закатана.
   - Пойдём, дашь мне одну банку, - потребовал Огоньков. - И я от тебя отстану.
   Вошли в подъезд, стали подниматься на четвёртый этаж в квартиру Василия. Грешнов, не торопясь, шёл впереди, говорил себе под нос:
   - Не жилось, как прежде. Был я природным человеком, с весны уходил на Москву-реку, и до самой зимы меня не видели. Любил я речку, лес, жизнь любил. А в этот год всё лето в подвале просидел. Понимаешь, дед, есть люди, которые любят жизнь до гробовой доски, что бы с ними ни делали. А есть такие, которые только родились, а уже жизнь ненавидят. И она, разумеется, платит им той же монетой. Люблю я беззлобных, безобидных. Подвига не совершат, но и подлости не сделают.
   - Живее ступай, - прикрикнул Павел Терентьевич. - Молодой парень, а плетёшься, словно ведут на расстрел.
   - А куда мне торопиться? - смеясь, спросил Василий. - Вся жизнь впереди.
   - У тебя - впереди. Ну, а мне-то спешить надо, - так же, полусерьезно, полушутя, заметил Огоньков.
   - НА ключи. Беги. Авось, угонишься. Двадцать пятая квартира. Как войдёшь, - первая дверь направо, прямо на полу стоят. Собаку не бойся, не тронет.
   Когда Павел Терентьевич, звеня ключами, убежал вперёд, Василий тихо, себе под нос, буркнул:
   - А жизнь-то, поди, зря прожил.
   И неожиданно для себя услышал долетевший через два пролета крик старика:
   - Я ничего не упустил, и жизнь не прожил зря!
   Василий покраснел.
  
  

2

   Пришёл взглянуть на шумное веселье и Борис Борисович Бурундуков, принёс с собой и поставил на праздничный стол литровую баночку мёда.
   Обнимая его, Василий говорил:
   - Борисыч, не помни зла. Бес попутал, давай мириться.
   Помирившись, Василий затеял с ним диспут на религиозную тему.
   - Борисыч, я просто уверен в том, что окончательное прощение Бога узрю, - с ходу ошарашил Грешнов.
   - С чего вдруг в тебе появилась такая уверенность? - рассеянно спросил Бурундуков. - Из-за того, что фальшивый мундир на себя надел?
   - Бог есть любовь. Согласен? А любовь, по определению, не может губить. В конце концов, боженька не сможет не простить такого разгильдяя, как я. С высоты вечности всё простится и забудется.
   - Да, нам-то готовы всё простить, - волнуясь, заговорил Борис Борисович, не любивший разговоров праздных, к тому же на религиозную тему.
   - Давай, посмотрим на это иначе, - влез в разговор подошедший к их столику Лев Львович. - Поговорим не о божьей любви к тебе, а о твоей к Богу. С этой точки зрения возможно ли прощение?
   - И что же мы увидим? - начиная волноваться, поинтересовался Василий.
   - Увидим, что никак не возможно. Моё сознание, например, не может допустить, что есть спасение или, как ты говоришь, "окончательное прощение" без твоих усилий, то есть без ответной любви к Богу.
   - Маловер вы, Лев Львович. Не обижайтесь. Ну, неужели вы и в самом деле думаете, что у Бога не хватит сил для того, чтобы заставить меня Его полюбить?
   - Не могу допустить мысли, что Бог принудит кого-то к любви. Отсюда делай вывод.
   - Какой?
   - Может статься, что Божья безмерная любовь останется без ответной любви созданной им твари.
   - Какой твари?
   - Без твоей любви, Вася. А это значит, не спасёшься. Из-за духовной лени своей не узришь "окончательного прощения".
   - Ты объясни без зауми. Почему это так?
   - Ты создан свободным и волен сам выбирать, какой дорогой тебе идти. Чтобы, как ты говоришь, "силой принудить", Бог должен был бы отнять у тебя свободу, то есть перестать быть любящим. Бог даёт то, что человек сам для себя избирает и не оправдывает неправду.
   - Что ты говоришь? А где твоя любовь к ближнему? Правда - неправда. Где любовь в твоей правде? Где он, Бог, в твоих словах, если после разговора с тобой я делаюсь злой, - рявкнул Василий и отвернулся от Льва Львовича.
   - Пойду я, Борисыч, - обращаясь к Бурундукову, процедил сквозь зубы Грешнов, - а то опять поругаемся.
   Не успел "полковник" отойти от столика, как на него налетел Сергей Гаврилов по прозвищу Самоделкин.
   - Ну вот, тут как тут и слуга дьявола.
   - Ты это, Вась, чего?
   - А что ты обижаешься? Известно же всем, что коммунисты Бога ненавидят. Раньше они этого не скрывали, гордились этим.
   - Это было давно. Коммунист сейчас другой. Мы в данный момент против поднимающего голову неонацизма и за социальную справедливость. А дьявол у нас с тобой общий, - дядя Сэм.
   - Дядя Сэм всегда им был и останется. Вы за это его и ненавидели, что суть у вас с ним общая.
   - Ты, Василий, что-то не в духе.
   - Да Ласкин "завёл". Из-за него вот, и с тобой лаюсь. Надо срочно залить, затушить мировой пожар. Будешь мировую?
   - Ты же знаешь, что я не пью. Мать говорит, что я и без водки дурак. Я могу выпить с тобой, но только один раз.
   - Это как? Объяснись.
   - По стакану разом выпьем, - и всё. Повторять уже не будем. Согласен?
   - Постой, - добрея на глазах, произнёс Грешнов. - Так ты, значит, ставишь мне условие? Бросаешь вызов? Ну, что же, мы принимаем этот вызов.
   Сергей и Василий засмеялись.
   Они взяли бутылку водки, стаканы, - разлили и выпили.
   Закусив помидором, Грешнов поцеловал собутыльника и молча пошёл в сторону музыкантов, стоявших у сцены.
   - Вот, выпил, и непонятно, зачем. Не пьянею, - рассуждал сам с собой Сергей, после того, как Василий его оставил. - И зачем люди пьют?
   Гаврилов остановил спешившего к Ласкину Ивана Даниловича и стал рассказывать ему о том, как переоформлял он квартиру с тётки на себя. Каких трудов ему это стоило.
   - Смысл в чём? - говорил Сергей. - Надсмехаются над народом. Это коснётся и тебя. Всё, как сто лет назад. Убогие, больные полиомиелитом, ходят в прислужниках у смеющихся нотариусов. Я им: "Хочу оформить договор о дарении. Что нужно для этого?". В глаза хохочут. Всё полностью захвачено. Не знаешь, с чего начать. А они и диктуют условия жизни, заставляют приносить такие документы, которые тебе не нужны. Это для того, чтобы ты побегал. Например: "Согласие попечительского совета", "Справку о том, что нет на квартиру ареста", "Оценочную стоимость", то есть выписку о том, сколько стоит твоя квартира. А потом оказывается, что ничего этого не надо. И за всё вымогают деньги. Все конторы располагают в узких помещениях, где нельзя свободно дышать. То есть специально измываются. Люди приезжают к четырём утра, записываются, чтобы попасть к десяти. Справок много, но если ты богатый, то платишь нотариусу, даёшь доверенность, и он всё делает. Но приходят же старики с инсультами, инвалиды, - там же многие и умирают. Один инвалид говорит: "Ну, как же? Все эти бумаги мне выдали государственные органы". Смеются: "Видите, государственные органы совершили преступление". Я не выдержал и вступился, сказал им: "Что же вы к инвалиду претензии предъявляете? Разбирайтесь с государственными органами".
   Гаврилов осекся и потупил взор.
   - Ну, и что дальше было? - спросил Ваня.
   - Ужас! Мужик обиделся не на них, а на меня. Говорит: "На каком основании... Кто дал вам право обзывать меня инвалидом?". В общем, ужас!
   Артисты с дощатой сцены запели популярную песню "Бессаме мучо".
   Гаврилов, на ровном месте вдруг потерял равновесие, схватился за берёзу, росшую во дворе, судорожно обнял её и сказал Ивану Даниловичу:
   - Поклонись за меня Василию. Руку ему за меня поцелуй. Наконец, цапануло. Хорошо-то как! В психушке всё сульфазином кололи.
   - Тебе плохо? - спросил Грешнов.
   - Мне хорошо, как никогда, - ответил Гаврилов. - Отойди, я хочу поплакать.
   И не дожидаясь, пока Иван Данилович от него отойдёт, он стал безутешно рыдать.
   - Я не слуга дьявола! Не сатана! - кричал Сергей. - Я за социальную справедливость!
   Ваня подошёл к Ласкину и попросил у него денег на билет до Симферополя.
   - За помидорами поеду, - сказал Иван Данилович.
   - Один? - уточнил Лев Львович, доставая деньги из кармана брюк.
   - Один. Всё, что про меня говорят, - это неправда.
   - Я знаю, - успокоил его Ласкин. - Сегодня же и езжай. Хороший человек должен заниматься добрыми делами. О билете я похлопочу. Возьму два, на всякий случай.
   Василий, тем временем, натолкнулся на компанию, состоящую из его жены Натальи, брата Юрия и двоюродного брата Кости Дубровина.
   Выпитый с Гавриловым стакан и ему вышел боком.
   "Полковник" тотчас, без предисловий, накинулся на Костю.
   - У тебя много недостатков, - сказал он двоюродному брату.
   - Например? - поинтересовался Дубровин, смущенно опустив глаза.
   - Ведя беседу, ты неспособен в разговоре поставить точку там, где следует. Не можешь встать и уйти, где это необходимо. Всегда чего-то ждёшь, тянешь. Смотреть со стороны - выглядишь неглупым, а впечатление о себе оставляешь превратное. И машина твоя вся завешана бубенчиками, как цыганская кибитка. А в бардачке вместо карты дорог, - Карла Маркса небритая. Это же автомобиль, в конце концов, а не школа марксизма-ленинизма. Шесть мешков еле увезла, думали, сдохнет.
   - Ты путаешь меня с Гавриловым, - сдержанно улыбаясь, поправил брата Костя.
   Василий, как близорукий, приблизил своё лицо к Костиному, внимательно его рассмотрел, как бы спрашивая взглядом: "А разве ты - не Гаврилов?", но тотчас сориентировался и продолжал:
   - И смотришь на всех пристально. То есть, я хотел сказать, высокомерно. А ведь так вести себя нельзя. Это я говорю потому, что ты брат мне. Другой смолчит, а за спиной посмеётся. Да-да, Костя, не улыбайся. У тебя такой взгляд, что даже пролетающие мимо птицы падают на землю от разрыва селезёнки.
   - С чего бы у них селезёнки лопались? - вмешалась Наталья. - Птицы сивуху не пьют.
   - Вот. Не пьют, а от его взгляда прямо в воздухе лопаются. Одни перья у них остаются, и как снег среди лета, прохожим на головы падают. И ещё. Когда в ванной по утрам принимаешь душ, ты, Костя, поёшь.
   - Это-то ты откуда знаешь? - захохотала Наталья, совершенно себя не сдерживая. - Ты где напиться успел? Я таким тебя никогда не видела.
   - Да-да, моешься и поёшь. Что это за привычка такая? Так, Костя, воспитанные люди себя не ведут.
   - Откуда ты всё это взял? - поинтересовался Дубровин.
   - Соседи на тебя жалуются.
   - Тебе?
   - И мне в том числе. А как ты хотел? Времена такие, - все на всех жалуются.
   Василий замолчал, насупился. Наталья стала продолжать свой рассказ о том, как поступала она в "первый мед".
   - С пятнадцати лет об этом мечтала. Поступила после школы с первого раза. Было три экзамена, - химия, сочинение и биология. По химии "тройку" получила, за сочинение - "четвёрку", а по биологии - "пятёрку". С репетитором занималась, и ему же сдавала экзамен. Набрала двенадцать баллов, и двенадцать - оказался проходным. Было пять человек на место, считаю - просто чудом поступила.
   Василий очнулся и глянув на Наталью, влез в разговор с покаянной речью.
   - И все-то мы в неоплатном долгу перед своими жёнами. Не удовлетворяем их. Виноваты мы перед вами.
   - Ты что-то не то говоришь, - попробовал Юра сменить тему.
   Но тут Наталья, до этого казавшаяся совершенно трезвой и рассудительной, в данном вопросе пришла к мужу на помощь.
   - А ты, Юра, спроси любую замужнюю женщину. Спроси. Ни одной не найдёшь, которая бы в постели с мужем не притворялась. Свою бывшую жену Катерину спроси, а Костя пусть Аллу спросит. Вон они, смеются, улыбаются. Если бы в постели с вами им было хорошо, они бы вас, родимые мои, не бросили.
   - Я с первой женой своей думал, что всё у нас хорошо, - развил тему слегка протрезвевший Василий. - В постели и плакала, и смеялась от счастья. Даже визжала от восторга, чего уж там. Уверяла, что нет меня лучше на всём белом свете. А однажды пришёл домой раньше обычного и столкнулся с ней в дверях. Была одета и с вещами. Говорю: "Объясни. Скажи причины, которых я не знаю. Может, у тебя на шее двенадцать заколдованных братьев, которым ты поклялась помогать? Зачем крадёшь?". Ведь всё нажитое в баул увязала и хотела уйти. В ответ - тишина. Бросила вещи и - наутёк. Их не поймёшь. Я так думаю, она была больна копрофилией или как там её... Когда всё крадут и матерно ругаются? Я эти две болезни путаю. Она постоянно ругалась и воровала, в общем, была всесторонне больна.
   - Если уйду, что обо мне рассказывать станешь? - спросила Наталья, знавшая, как и все остальные терпеливые слушатели, что никакой "первой" жены у Василия не было.
   - А ты не уходи. Правильно я говорю? Костя? Георгий? И где же эти лаутары? Кто нам чардаш Монти сыграет?
  
  

Глава двадцать третья

Узилище

1

   Вечером в своём шутовском бутафорском милицейском наряде Василий пил в ресторане "Корабль". Забравшись на эстраду, говорил в микрофон, что покончит с районной мафией, руководимой так называемым "Гимнастом", Львом Ласкиным.
   Взяли Грешнова сразу, как только он вышел из зала и направился на мойку. Привезли его в отделение милиции, переодели в рубище с того же Мосфильма, - штаны свободного кроя из мешковины, державшиеся на резинке от трусов и такую же холщовую рубашку с вырезом на груди. Повели в кабинет к начальнику. Там Василия встретил подполковник Позняков и тот, кого Грешнов называл "Гимнастом".
   Присутствие в кабинете Ласкина Василия не удивило, он внутренне был к этому готов.
   - О! А ты чего здесь делаешь? - притворно удивился Грешнов, скатываясь на шутливый панибратский тон.
   Но Лев Львович заговорил с ним серьёзно:
   - Ты же всем рассказываешь, что я - главный мафиози, управляющий всем и вся. К кому же тебя должны были привести, если не ко мне? Надо же придерживаться законов жанра.
   - Какого жанра?
   - Тебе виднее, какого. Ты же всё играешь во что-то? В полковника Зорина или Гурова? Или президент тебя уже генералом наградил? Грозишься покончить с мафией, порядок в районе навести? Почему не в Москве? Или даже во всей России? Ах, да! У вас же Никандр Уздечкин должен занять президентское кресло.
   Ласкин перемигнулся с Позняковым и они друг другу улыбнулись.
   - А ты знаешь, - спросил Лев Львович, - что на меня было совершено вооруженное нападение?
   - Нет, - угрюмо ответил Василий.
   - А может, знаешь? Может, это твои люди?
   - Какие у меня люди! Цыган и дезертир, оба - убежденные пацифисты. Умирать будут, в руки оружие не возьмут.
   - "Пацифисты", - Лев Львович усмехнулся. - Слова иностранные вспомнил. Вот посидишь под следствием год-другой, - может, за ум возьмёшься. А то тебе всё с рук сходит, ты и обнаглел совсем. Евгения Николаевича спрашивает на празднике депутат из Мосгордумы: "Что за полковник со сцены всех поздравляет?", а он и не знает, что ответить. Чего молчишь?
   - Да детство вспомнил. Как мать отцу оставила червонец под зеркальцем, а я его украл. Чего вы с Юрой только ни придумывали, чтобы отнять его у меня. А просил ведь всего три вещи: саблю с металлическим клинком за рубль тридцать, килограмм шоколадных конфет "Василёк" и набор из десяти юмористических открыток про охотника и охотничью собаку. Вы с моим братом, других приятелей ваших уже и не вспомню, как шакалы, бегали вокруг меня, и всё же обманули. Купили саблю из мягкого пластика за пятьдесят пять копеек, "стеклянные" конфеты "Дюшес" триста грамм, а вместо набора открыток - два десятикопеечных значка с изображением погибших космонавтов, Комарова и Волкова. А все оставшиеся деньги забрали себе. Вы же знали, что эти деньги краденые, но вам на это было плевать. Потому что отвечать за них предстояло мне. Где же тогда была твоя принципиальность?
   Лев Львович засмеялся и, обращаясь к Познякову, с неподдельной завистью сказал:
   - А ведь он правду говорит, я и забыл совсем. С такой памятью не Никандра... Сам бы мог президентом стать. Ну, не страны, конечно, и даже не Москвы, а крупной компании, например. А ты чем занимаешься?
   - А чем я занимаюсь?
   - Не становишься президентом, - миролюбиво ответил Ласкин.
   - И ёлочную игрушку ты у меня украл, снегиря.
   - Ну, началось!
   - А в пионерлагере вместе с физруком по фамилии Шиболтас, ты футбольный мяч ножом резал, игрушки топором рубил. Всё, якобы, для списания.
   - Ты меня не путай, - хохотал Лев Львович. - Не меня судят, а тебя. Есть последнее желание?
   - Последнее? - вмиг посерьёзнел Василий, словно его должны были расстрелять. - Восстанови на работе бабу Пашу.
   - А за что её уволили? - удивился Ласкин.
   - За мечту.
   - Быть такого не может.
   - Сказала девчатам на мойке, что грезит о близости с тобой. Передали слова директору ресторана, он от греха подальше её и уволил.
   Ласкин захохотал с такой силой, что казалось, стены задрожали.
   - Ну, надо же, опять поймал! Что ты будешь с ним делать? Иди в тюрьму.
   - За что? - полюбопытствовал Грешнов, рассчитывая на то, что после такого чистосердечного смеха его должны были отпустить.
   - "За что?". За избиение при свидетелях гражданина Берилякина Аполлона Бонифациевича.
   - Лжецелителя, что ли? Не было свидетелей.
   - А Уздечкин и Сморкачёв?
   - Так они же били его вместе со мной. Они - соучастники.
   - Были соучастники, а после содействия следствию переведены в разряд свидетелей. И они на тебя показали письменно и подписали свои показания.
   - Где они?
   - Благополучно разъехались по своим делам.
   - Нет у них дел и ехать им некуда.
   - Нашлось куда. Сморкачёва, как дезертира, передали в комендатуру. Пусть у них голова болит, как с ним поступить, в тюрьму его или в дисбат.
   - Он присягу не принимал.
   - Значит, пойдёт служить со следующим пр?зывом. Хватит дурака валять. А Никандра твоего отправили в Малоярославец к соплеменникам.
   - Он из-под Ужгорода.
   - Они разберутся.
   - А меня куда?
   - А куда преступников определяют? Отведите его в башню.
   На голову Василию надели светонепроницаемый мешок, под милицейским конвоем отвезли и определили в неоштукатуренную обсерваторию Льва Львовича, где в холодной кирпичной башне Василий провёл остаток ночи.
   Как привезли Грешнова на место и, сняв мешок с головы, оставили одного, так сразу же он и заснул на ворохе соломы, заранее приготовленном там для него. Проснувшись от холода, находясь в полном неведении относительно дальнейшей своей судьбы, Грешнов стал казнить себя, произнося вслух:
   - Только бы остаться живым и не сойти с ума. Господи, какая бы Нина ни была, я на коленях буду молить её о том, чтобы простила меня, дурака, и стала моей женой!
   Знал бы Василий, что ни Наталья, уставшая от мужниных выходок и мирно спящая в своей постели, а именно Начинкина, сразу после того, как ей из ресторана позвонил Шептунков и сообщил об аресте Грешнова, перезвонила Льву Львовичу и умоляла:
   - Ради Христа! Пусть будет увечный, больной, хромой, но только живой! Ведь у меня, кроме него, никого нет.
   - С вами книгу писать о превратностях любви. Да всё хорошо с артистом твоим! Никто его пальцем не тронет. Проспится и придёт к тебе, сказки рассказывать. И за что вы таких любите? - вырвалось у Ласкина выстраданное недоумение. Впрочем, ответа на этот вопрос он не ждал.
   К Василию в башню на момент его пробуждения пришёл человек в чёрной плащ-палатке, какие носят в ненастье моряки на флоте. Капюшон поднят, ни глаз, ни лица не видно. Этот человек поставил керосиновую лампу на пол, сел на принесённую с собой раскладную табуретку, поодаль от Грешнова и стал следить за тем, чтобы до приговора суда заключенный с собой ничего не сделал. Именно так расценил его появление узник.
   Прокашлявшись, Василий стал рассказывать этому надзирателю, как десять лет назад он в составе команды своего дома играл в футбол с командой соседнего дома на ящик красного вина.
   - В начале октября это было. Снег выпал и растаял, но не до конца. На поле жижа, лужи. Основное время вничью отыграли, стали бить пенальти. Брату Ване всего двенадцать лет было, и от его последнего удара решалась судьба матча. А тут со смены пришёл Аркаша Бахусов по кличке "Вонючий" из команды соперников. Он на мясокомбинате работал, жарко от водки ему сделалось, до трусов разделся, на ворота встал. А трусы на нём были модные, белые, в виде трикотажных плавок с гульфиком. Он ими хотел похвастаться. Перед ударом Аркаша кричал на Ваню, угрожал расправой, хотел произвести психологическое воздействие на соперника. Но Ваня оставался хладнокровен, - прицелился, разбежался, ударил и забил гол. А "Вонючий", опоздав, прыгнул за мячом и упал в грязь, в своих белых трусах, в самую жижу. Как тогда все смеялись! Время бежит, уже десять лет прошло.
   "Черный человек" слушал молча, и Василия это вывело из себя.
   - Знаешь, стражник, - заметил Грешнов. - В пионерлагере кто-нибудь сядет перед отбоем на коечку и начнёт качаться. Сразу вбегает воспитательница и орёт: "Я тебя из лагеря выгоню!". А мы не понимали причин такой неадекватной, на наш взгляд, реакции, и нам никто ничего не объяснял. Взрослые жили в своём мире, мы, дети, - в своём. Время идёт, а у меня так и осталось ощущение того, что живу я в своём, отдельном от всех, мире. Я не понимаю и не принимаю мир, и мир не понимает и не принимает меня. Всё и должно было кончиться застенком, в лучшем случае. А в худшем, - "восьмой день", из царства необходимости - в царство свободы. Освободят от мук. Мой друг Никандр говорил, что у цыгана можно всё отнять, но только не звезды. Я не цыган, но готов повторить за ним: "Отдайте мне звезды!".
   "Чёрный человек" встал, подошёл к стене, нажал на что-то невидимое. Как по волшебству, тьма каземата разверзлась.
   Шурша плащ-палаткой надзиратель подошёл и обнял Василия.
   - Подними голову, - прозвучал из-под капюшона голос Начинкиной.
   - Нина? Ты? А я мечтал бежать к тебе, пасть на колени, просить стать моей законной, - блаженно лепетал Василий, глядя на звёздное небо и вдыхая аромат знакомых духов. - Согласна? Только не говори "нет". О Наташке не думай, я с ней расстаюсь.
   Нина не могла вымолвить ни слова. Глядя на наряд, в котором был Грешнов, она только кивала головой.
   - Не передумай, слышишь? -настаивал узник.
   Начинкина плакала счастливыми слезами, она знала, что всё останется по-прежнему, но это её не огорчало.
  
  

2

   Утром в особняк ко Льву Львовичу приехал Евгений Николаевич Позняков. Сели завтракать.
   - Юру-то отпустил? - спросил Ласкин, намазывая масло на хлеб.
   Подполковник стал смеяться.
   - Ты чего?
   - Звонит с утра пораньше мне Палыч, наш вечно пьяный майор и сообщает: "У нас ЧП. Приезжайте". Спрашиваю, в чём дело, ничего объяснить не может.
   Приехал, подошёл к решетчатому забору, смотрю и ничего понять не могу. На нашем спортгородке какие-то непонятные люди занимаются физическими упражнениями. Присмотрелся... Короче, дело было так. Капитан Малютин решил, что он - Малюта. Открыл камеру предварительного заключения, вздумал Юру поучить уму-разуму, возможно, ударил дубинкой по голове. А у того, видимо, из-за контузии, в голове что-то замкнуло. Вспомнил, как в бытность свою капитаном, ротой командовал. Всех своим приказом выпустил из заключения, заставил раздеться до трусов, - форма одежды номер один, - и погнал на утреннюю зарядку.
   - Что значит "всех"?
   - Я же тебе говорю, - всех без исключения, кроме дежурного, Палыча. И проституток с сутенёром, и бездомных, и особо опасных рецидивистов, морального деграданта Огонькова, любителя громкого секса. И всю мою милицейскую братию. Всех выгнал на спортгородок. И представь, все они у него бегают, отжимаются, лазают по "верблюду", подтягиваются на турнике. Положив руки друг другу на плечи, все вместе, на счёт качают пресс. Ничего забавнее я в своей жизни не видел. Только представь: бегут в одном строю и зеки татуированные с головы до пят, и проститутки с голыми титьками в прозрачных ажурных трусиках, на туфельках с высокими каблуками-шпильками, и лжебандиты, вчерашние комбайнеры и лесопильщики, и ваш любитель клубнички, которому завтра исполнится восемьдесят, и мои "падшие соколы". Все бегут ровно, в ногу. Ни у кого не возникает даже мысли ослушаться. А впереди всех - Малютин, паршивец. И на лице у него такая преданность, словно он и в самом деле - Малюта и находится на службе у царя. Я глянул на них, - свою службу в армии вспомнил. Вот что значит настоящий командир! И как у него это получилось? Долго я со стороны любовался, пытаясь понять. Не бил никого, не кричал, не угрожал, только командовал. И все, как заворожённые, слушались. Это был какой-то общий гипноз.
   - Юрка может, в нём это есть, - восхищенно улыбаясь, подтвердил Ласкин.
   - Да. Как ты и сказал, я позвонил Ноле, она приехала за ним, увезла.
   - И Павла Терентьича отпусти, я думаю, его оклеветали, - протягивая подполковнику бутерброд с маслом, потребовал Лев Львович.

Послесловие

1

   Вечером следующего после заточения дня на кухне у Начинкиной стоял крик. Все разговоры проходили на повышенных тонах.
   - О! Уже съели! - кричал Василий. - Не успел пожарить рыбу, она уже полсковороды съела!
   - Сам ты всё съел! - кричала в ответ счастливая Нина. - Тебя бы этой сковородкой!
   - Нет, тебя! - кричал и смеялся Грешнов.
   Доминик в это время смотрел в своей комнате на ночное небо, блаженно улыбался и ласково говорил:
   - Здравствуй, месяц-месяцович! Сейчас я тебе расскажу о том, как я прожил этот день.
   На кухне от разговоров о еде перешли к разговорам о болезнях.
   - О-о, поджелудочная болит, - застонал Василий.
   - Меньше пить будешь.
   - И печень болит.
   - У тебя там скоро цирроз будет, как у Валерки Бахусова. Пойди, проверься.
   - Сплюнь, дура! Ты же меня глазишь! И так сглазила, всё из рук валится.
   Доминик у себя в комнате продолжал говорить:
   - Месяц-месяцович, у нас всё хорошо.
   В это время Василий кричал на кухне:
   - Почему я не богат? Есть же богатые люди. Вот бы разбогатеть. Мог бы тогда есть, как человек, пить, как люди, нигде не работать. Лечился бы в своё удовольствие у хороших врачей, а не у шарлатана Мартышкина.
   - Тихо! - скомандовала Начинкина. - Милицейская хроника!
   - Да что мне с неё? - по инерции выкрикнул Грешнов.
   - Познякова показывают, сделай погромче.
   Василий сделал звук громче, Нина встала со стула и подошла к телевизору.
   Подполковник Позняков, сияя, как начищенный рубль, глядя прямо в телекамеру, рапортовал.
   - Сегодня выстрелом в спину был убит генеральный директор коммерческого банка "Мадера-Фикус" Лев Львович Ласкин. Убийца схвачен с орудием убийства на месте преступления и уже дал признательные показания. Им оказался гражданин Польши Пшенек Улановский. Лев Львович Ласкин умер, как настоящий христианин. Последними его словами были: "Достойное по делам нашим принимаю".
   - Мать честная! - всплеснув руками, горько вскрикнула Начинкина. - Жить-то теперь как будем?
   - Жить придётся самостоятельно, - послышался из коридора голос новопреставленного.
   Ласкин прошёл на кухню и поставил на пол огромный пластиковый чемодан.
   Побледневшим Нине и Васе Лев Львович пальцем указал на телевизор. На экран, где был Позняков, беседовавший почему-то не с польским, а с американским послом.
   - Откуда мы знать могли о его суицидальных наклонностях? - смеясь, говорил подполковник. - Он был весел, говорил, что поляки - гордый народ. Возможно, от распиравшей его гордости и в петлю залез. Судмедэксперты скоро прояснят нам картину происшедшего.
   Ласкин взял пульт и выключил телевизор.
   - А как же? - только и смог вымолвить Василий.
   - Вот так. Берилякин, по собственной воле, нарядившийся в мою одежду, подставил свою спину, спасая мне жизнь. Вечная ему память! Придётся теперь, вашему покорному слуге, годик-другой жить по чужому паспорту. Видишь, как в жизни бывает. По просьбе сестры твоему Сморкачёву готовил документ, а теперь он мне самому пригодился. Будем знакомы. Меня зовут теперь Голобоков Олимпий Иванович.
   Лев Львович засмеялся.
   - Слышал, ты о богатстве мечтал? - приглушенно сказал воскресший. - В чемодане - два миллиона долларов. Я думаю, с вашими запросами, на первое время будет достаточно. Разумеется, один Нине, другой - тебе. Ты, Василий, поделись с Костей и Ваней. А ты, Нина, не забудь Шептункова. Виноват я перед ним, обезьянку за хвост сильно ущипнул. Боль животному причинил.
   - Зачем? - полюбопытствовала Нина.
   - Не хотел, чтобы на месте стрелявшего в мою спину Пшенека оказалась прекрасная Ванда, - откровенно ответил бывший банкир. - Её, кстати, теперь тоже не существует.
   - В каком смысле? - испугалась Начинкина.
   - Она теперь Светлана Иванова. За сим прощаюсь, не поминайте лихом. А ты, Шалопут, теперь думай, на что потратить свой миллион, - смеясь, сказал Лёва-Олимпий Василию, надевая тонкие белые кожаные перчатки. - Говорили тебе: "Будь осторожен с желаниями", теперь - держись. Берегите себя. Я вас люблю.
   Ласкин ушёл, а Василий с Ниной, как только опомнились, выглянули в окно. На двухместной легковой машине Ласкин-Голобоков повёз куда-то одетую в дорожный наряд "прекрасную Ванду".
   - Что же, Нина, теперь с нами будет? - шёпотом спросил Василий, махая рукой отъезжающей машине.
   - Поживём, узнаем, - философски заметила Начинкина.
   Доминик в своей комнате включил свет, сел за стол и стал рисовать корабль, на котором поплывёт он в Испанию, на родину своих предков. Корабль на бумаге получился огромным, не корабль, а целый город, с улицами, домами. На этом корабле он увозил с собой всё, что было ему дорого, - двор с деревьями и людьми, небо, то, что над двором, с Месяцем-месяцовичем. Ведь в Испании всего этого нет. Там своё небо, свой Месяц-месяцович.
  
  

2

   Истуканову снился сон. Он едет в красной карете, запряжённой четверкой резвых белых лошадей. И везёт его карета куда-то в хорошее приятное место, о чём свидетельствовало превосходное его настроение. Карета удобная, рессорная, мягко едет по сельской дороге, которая не пылит. Пётр Виленович проезжает мимо зелёных полей, видит синий лес вдали. Над лесом - высокое голубое небо. Карета вброд переезжает неглубокую речку. И вот беда, - застревает. Откуда ни возьмись, появляются обнаженные женщины-купальщицы. Они обступают его карету и начинают раскачивать. Через каких-то два-три толчка его экипаж выбирается на берег и продолжает путь. Карета подвезла его к белым каменным ступеням, ведущим к воротам прекрасного сада, находящегося на возвышенности. Сад окружала высокая ограда из кованого чугуна, поросшая диким виноградом. У входа в сад Истуканова встретил человек в белом дурашливом наряде Пьеро с воротником "жабо" с нарисованной слезой на щеке. Играя на гитаре сладчайший романс и кланяясь, он приглашал Петра Виленовича войти. Закатное солнце садилось, когда Истуканов входил в сад, но вместо ночи в саду вдруг наступил солнечный, светлый, жизнерадостный день.
   Пётр Виленович оказался в залитом солнечными лучами яблоневом саду, где обнажённые гармонично развитые мужчины и женщины собирали зрелые плоды с деревьев. Моросил летний дождик. Повсюду, куда ни взгляни, была радуга. Слышался смех и весёлые возгласы здоровых, довольных жизнью молодых людей. Процесс сбора зрелых яблок всем доставлял наслаждение. Мужчины с лёгкостью подсаживали женщин на скользкие, лоснящиеся от дождя стволы, позволяли им становиться себе на плечи. Истуканова никто не замечал. Пётр Виленович ходил мимо сборщиков и сборщиц невидимым, с жадностью разглядывал красивые лица молодых людей и анатомию их прекрасных тел. Заглядывал в самые секретные места, не опасаясь быть за это наказанным. Он упивался этой свободой. Солнечные лучи, мелкие капли дождя, запахи зрелых яблок и влажной земли, безудержный смех здоровых, красивых людей, - всё это будоражило, делало его причастным к какому-то великому общему делу.
   Пётр Виленович проснулся, но крепкие тела сборщиц яблок всё ещё стояли перед глазами, и капли пота на лбу он принял за капли дождя из волшебного сна. Сидя в постели, Истуканов подивился, какими живыми и красочными могут быть сны. Ему захотелось в этот сад навсегда, к тем сборщицам плодов, которых только что он имел счастье созерцать во всей их бесстыжей наготе.
   Пётр Виленович и сам готов был раздеться в том самом саду и подсаживать красавиц к яблокам. Он вскочил с кровати, сбросил с себя нижнее белье и, включив в комнате свет, подбежал к трюмо.
   В зеркале он увидел отражение своего тщедушного жёлтого тела, кривлявшееся на фоне скудного интерьера его холостяцкой берлоги. Тотчас вернулось ощущение безысходности в котором всё последнее время он прибывал и чтобы не сделать с собой непоправимое, внезапно не наложить на себя руки, он со скривившимся в гримасе отвращения лицом с неистовством запел:
   - Вставай, проклятьем заклеймённый,
   Весь мир голодных и рабов!
   Кипит мой разум возмущенный,
   Я в смертный бой идти готов!
   В стену застучали кулаком, пригрозив вызвать милицию.
  
  

3

   Иван Данилович ехал в поезде Москва-Симферополь в плацкартном вагоне. Ехал не один, а с мирно спящей на соседней полке Людмилой Цветковой.
   К нему "на одну минутку" присела старушка, представившаяся Надеждой Алексеевной ста двух лет. На вид ей было не более шестидесяти пяти и только красные воспалённые веки заставляли поверить в искренность её слов о столь преклонном возрасте.
   В вагоне все давно спали, а Ваня с бабушкой, казалось, позабыли про сон. Старушка настолько любила людей, таким ощутимым потоком эта благодатная сила от неё исходила, что Грешнов отдыхал и одновременно очищался внутренне, общаясь с ней.
   Негромкую речь Надежды Алексеевны украшали перезвоны чайных ложечек в тонких пустых стаканах из-под чая, стоявших на столике. Грешнов был ею очарован.
   - Время, Ванечка, - говорила бабушка, - поглаживая манжету на рубашке Ивана Даниловича, - это материя, из которой не сшить рубашки. Были в моей жизни годы непролазные, как леса дремучие. Шла сквозь них, казалось, конца и края им не будет, думала, никогда не кончатся. Были такие годки, которые летели, как птицы, не успевала считать. Были, как топь-болото, в которых вязла и думала, что сгину с экрана бытия. Были всякие: тусклые, темные, хитрые, смешные. Человек, он за свой век проживает миллионы жизней. Календарных лет ему отпущено двадцать, пятьдесят, сто. А уж сколько он проживёт, только от него зависит. Захочет, - не ограничится и миллионом, а захочет, - только те, что в календаре. Ты же встречал таких людей, которые говорили: "Случайно пришёл я в этот мир. Зачем живу, зачем мне надо жить, - не знаю". И живут бездумно, от случая к случаю, путают белое с чёрным, добро со злом. Вот и придёт, глядя на такого горемыку, лукавая мысль в голову: "Может, тебе и в самом деле, не следовало родиться?". Но это ведь только на наш, неверный, поверхностный взгляд. Не нам распоряжаться другими людьми. Сами живём чьими-то стараниями. И за это надо неустанно благодарить. И надо жить! Жить вдумчиво, осмысленно, с любовью в сердце и миром в душе. Надо быть жадным до жизни. А её много, она - везде. Надо только не лениться, не уставать. Пойдёшь к жизни навстречу, и она откроет тебе свои объятия. А как же иначе? Так-то. Первое правило - надо любить! Это свойство, с рождения данное каждому младенцу. Это тот золотой ключик, который отомкнёт все двери, все умы, все сердца. Ему поддадутся даже те заржавевшие замки, которые прячутся в глубоких подвалах подсознания. И те не устоят. Любовь откроет тебе все секреты мироздания. А за календарь не цепляйся. Поверь мне, сто лет туда, сто лет сюда, - это не срок. Смело качайся на качелях вечности. Твоё от тебя не уйдёт и зрелый плод упадёт только в твои подставленные руки. Помни об этом.
   Посмеялись. Надежда Алексеевна поцеловала Ваню в темя и пошла на своё место. Грешнов разделся, залез под одеяло, ему сильно захотелось спать.
   Засыпая, сквозь дребезжание ложечек в стаканах, к нему приходили блаженные мысли: "Современная бабуля. "Подсознание", "с экрана бытия", "качели вечности" - надо бы всё это запомнить".
   Проснулся Грешнов рано, все ещё спали, но пустых стаканов на столике уже не было. Он взял полотенце и пошёл умываться.
   Посмотрев на своё отражение в зеркале, Ваня увидел, что глаза его светились, как у влюбленного, и он выглядел дурашливо счастливым. Ему сделалось смешно. Он в смущении отвернулся от зеркала.
   Жизнь шла навстречу, надо было только открыть перед ней объятия и пустить её в себя. Он был к этому готов.
  

9.08.2015 г.


 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
Э.Бланк "Пленница чужого мира" О.Копылова "Невеста звездного принца" А.Позин "Меч Тамерлана.Крестьянский сын,дворянская дочь"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"