Сплю. Слышу слабый звон. Начинает сниться: тройка скачет по заснеженной степи под звон колокольчика... Тишина. А потом снова - легкий звон...
- Слышишь? В нашу дверь звонят вроде... - произносит Таня, недовольная, как и я, тем, что разбудили среди ночи.
Мы с Таней прислушиваемся. Нет, все тихо. Впадаем в дрёму. И снова - приглушенный звук... Да, это к нам. Но очень странно звонят: слабая короткая трель - и пауза минут на пять.
Часы, которые я вытащил из-под подушки, показывают три. Нашариваю тапки, иду к входной двери. Смотрю в глазок.
Так, это Гоша. Он что-то рисует на стене слева от двери. Мой друг Гоша - художник. Рисует в любую свободную минуту и в любой обстановке. Если нет под рукой холста или бумаги, то и стена сойдет.
Открываю. Гоша поворачивается ко мне, виновато улыбается:
- Привет, Петя...
Он худой и высокий. Весь как бы вытянутый вверх. Прямой нос с горбинкой, заостренный подбородок. Черные курчавые волосы до плеч. У него лукавая улыбка, в которой есть что-то детское. На его старой куртке и джинсах - пятна краски. И руки в краске.
- Привет. Что ж ты так робко звонишь? Мы понять не можем: то ли снится, то ли нет...
- Да я, - говорит мой друг, - не хотел вас будить.
Вот это ответ! Как же ты сможешь войти, если нас не разбудишь? Но вслух я этого не произношу.
Гоше неловко: очень уж поздно пришел. Поэтому он, как я понимаю, и звонит таким извиняющимся манером. Еле-еле прикоснется к кнопке, а потом выжидает. И во время паузы рисует цветным мелком на стене.
Я выхожу посмотреть, что он рисует. Цветок. Очень пышный, красивый. На тонком стебле.
Конечно, это набросано наспех, но - уверенной рукой. Рукой мастера. Не странно ли - ему всего 27 лет, а он уже мастер. От его картин знатоки живописи приходят в восхищение ( и не знатоки, вроде меня, тоже). Говорят о хорошей европейской школе, о том, что Гоша отменно усвоил уроки Рембрандта и Веласкеса, и вместе с тем у него свой особый стиль. Говорят о мягком южном колорите его картин. Я про стиль и колорит так убедительно не скажу, но мне Гошины работы очень нравятся.
Молодой (младше меня на два года), неустроенный, абсолютно непрактичный - а вот надо же, безусловный мастер.
- Так заходи же, - говорю я.
- Нет, я не знаю, - топчется у порога Гоша, совсем несхожий сейчас с тем взрывным холериком, каким он обычно предстает перед нами. - Неудобно. Я, может быть, пойду...
- Куда ты сейчас пойдешь? Ложись в большой комнате. Таня постелила.
Гоша ночует у нас второй месяц. Но так поздно он ещё не приходил.
- Да как-то... - мнется Гоша. - Нет, я пойду, наверное... Извини...
Меня эта ситуация начинает раздражать. Спать охота, утром - на работу. Заходил бы уже и не ломался...
А Гоше чего-то не хватает. Он по-прежнему мнется у порога. Стоит перед раскрытой дверью, куда с лестничной площадки льётся яркий свет. Эту лампочку недавно вкрутили, поэтому её пока никто не умыкнул.
Появляется набросившая халат Таня.
- Ну что же ты, Гоша? - говорит она, щурясь и прикрывая глаза ладонью. - Входи. Есть хочешь? Я тебе на столе в кухне омлет оставила...
Гоша медлит. Мямлит что-то. У меня последние остатки сна улетучились. Холодно, я в трусах и в майке. Голос приходится понижать, чтобы не разбудить соседей. И нашего пятилетнего Антошку, который спит в большой комнате.
Гоша - человек со странностями. Он, к примеру, не может просто так войти в квартиру или выйти из нее, а должен перед этим исполнить некий ритуал: дверь откроет, шагнет вперёд, потом назад, пальцы сложит в щепоть и потыкает ею в воздухе перед собой, и при этом произнесёт несколько раз что-то вроде "кр-р". Я как-то спросил: что это за звуки ты издаёшь у двери? "Какие звуки?" - страшно удивился Гоша. Натурально так удивился. "Ну, вот это "кр-р", - говорю. А он: "А-а, так это я просто произношу: "Крупов". Я знаю, что Крупов - единственный из местных художников, которого Гоша ставит очень высоко. Но мне кажется, что вовсе не эту фамилию он выговаривает. Просто - суеверен до крайности, и "кр-р" - это у него какое-то заклинание...
Гоша - парень веселый и не злой. И талантливый. С ним интересно. Когда б не эти странности... Вот новая: разбудил в три часа ночи и стоит в дверях, ни туда - ни сюда.
Таня берет быка за рога:
- Так ты, Гоша, заходишь или нет? Решай, пожалуйста. Спать очень хочется.
По лицу Гоши вижу, что слова эти не очень ему по нутру. Но деваться некуда. Он заходит.
Минут двадцать ворочаемся на диване, слушая шум воды в туалете, потом в ванной, звяканье посуды на кухне... И вот Гоша проходит в большую комнату. Какое блаженство - мы можем, наконец, заснуть.
2
Заснуть, однако, мне удается нескоро. Сон куда-то пропал. Ворочаюсь. Вспоминается почему-то, как год назад три друга - я, Гоша и подающий надежды поэт Вадим - собирались лететь в Москву.
Из нашего города в Москву лёту два часа. Вот и решили мы на выходные смотаться в столицу. Отправились в пятницу утром в аэропорт. А там новость: перебои с авиационным керосином, количество вылетов резко сократили, а на оставшиеся рейсы все билеты проданы.. Народу - не протолкаться. И многие, вот ведь незадача какая, хотят именно в Москву. Как и мы. Но мы хотим сильнее! Потому что надеемся не только побродить по городу, но и завести парочку полезных знакомств в литературной среде, что мне и Вадиму может очень пригодиться на будущее. У нас даже есть рекомендательное письмо от местного писателя к одному из московских мастеров пера.
Я пробиваюсь к начальнику аэропорта. В этот момент из его кабинета выходит известнейшая актриса А.О., приезжавшая в наш город на гастроли. Для нее место в самолете на Москву нашли.
Я сую под нос начальнику аэропорта свое журналистское удостоверение и отчаянно вру, что мне нужно на симпозиум газетчиков, который сегодня открывается в столице. Но добиться успеха мне не удается: начальник непреклонен.
Мы бродим по аэропорту в поисках какого-нибудь варианта. Натыкаюсь на знакомого. Когда-то он был студентом юрфака и мы с ним на его мотоцикле гоняли за вином для нашей веселой компании, а теперь он возглавляет милицию аэропорта. Ощущает свою значительность. Разговаривает со мной почти официально. Уверяет, что посадить нас на московский рейс не имееет никакой возможности.
Периодически, устав от блужданий в толпе, мы находим в аэропорту относительно тихий закуточек и садимся отдохнуть. С собой у нас две бутылки вина, так что проводим мы время не без удовольствия. Гоша вдохновенно повествует о том, какие замечательные люди в Сибири, где он недавно побывал. Особенно восхищает его то, что там, на Канско-Ачинском угольном бассейне, рабочие спросили его: "А как тебя по отчеству?". И в дальнейшем называли исключительно так: Леонидыч. "Понимаете? - говорит Гоша. - Они обращаются ко мне и одновременно выказывают уважение моему отцу. Очень хороший обычай". Гостинич написал там с десяток портретов. После Канско-Ачинского к пятнам краски на его одежде добавились и пятна угольные.
Мы толчемся в аэропорту до вечера. И вдруг удача улыбается нам. Все пассажиры с билетами уже посажены на последний в этот день рейс на Москву, но две сотрудницы аэропорта обещают пропустить нас в самолет, если мы заплатим им напрямую, минуя кассу. Ну, конечно, заплатим! Мы счастливы. Только делать все нужно быстро, самолет вот-вот улетит. От нас требуется показать паспорта, уплатить и - вперед. Я и Вадим тут же предъявляем свои паспорта, а Гоша что-то возится. Паспорт у него, оказывается, в заднем кармане тугих джинсов. Гоша извлекает его на свет Божий очень медленно, с усилием. А сотрудницы вовсю торопят.
И вот мой друг-художник подает одной из женщин свой паспорт... Впрочем, о том, что это именно паспорт, я бы без Гошиной подсказки не догадался. Это нечто смятое, изжеванное, перекошенное и почти полностью черное. Сквозь налет угольной пыли можно прочесть только три буквы: "Пас...". Раскрыть это нечто не удается: страницы слиплись.
Сотрудницы аэропорта, увидев это чудо, разом теряют свой энтузиазм и отказываются от мысли пропустить нас в самолет. И уходят. А мы остаемся.
Это же надо - почти улетели! И все сорвалось из-за разгильдяя Гошки. Вот досада-то!
Вадим набрасывается на Гошу с упреками. Я высказываю предположение, что на Канско-Ачинском угольном бассейне Гоша помогал рабочим: подбирал добытый ими уголь своим паспортом, который использовал в качестве совка.
- Из-за тебя мы в Москву не попали! - говорит Вадим.
Гоша вдруг взбрыкивает:
- А чем я вам мешал? У вас же паспорта были в порядке! Чё ж не полетели сами, без меня?
И мы с Вадимом замолкаем. Озадачил нас Гошка. Нам как-то и в голову не пришло улететь без него. Он, конечно, большой чудак, но - друг. Настоящий. Он меня однажды в драке от ножа спас...
- Чего ж нам вдвоем лететь? - говорю я. - Втроем ведь договаривались.
Вадим добавляет:
- Что ж это мы, друга оставим, а сами полетим?
Мы пошли в аэропортовский буфет и еще малость выпили. На том эта эпопея и закончилась.
3
Утром - кто куда. Таня Антошку в школу отвела и поехала на работу. Ушел трудиться и я. Вечером мы все в сборе. Гоши нет. Утром, когда мы уходили, он еще спал. А днем ушел.
Загадал он нам ночью загадку. Говорим об этом с Таней и вот к чему приходим. Ему мало было, чтобы просто впустили. Он хотел, чтобы при этом ему радостно улыбались, оживленно расспрашивали о делах, хлопотали вокруг него. Вот это было бы ему по душе. А так... Омлет - на кухне, сам бери, никто не подаст. Раскладушка поставлена - знаешь где. Никакого удовольствия.
Ну, мы бы и сами так его встретили, как Гоше хотелось (и встречали ведь уже раньше). Но не в три часа ночи! Сонной мухой себя чувствуешь, какое уж тут радостное оживление...
А ему, наверное, как тому герою Шукшина в "Калине красной", праздника хочется. Гошу ведь кашей не корми, дай побыть в центре внимания. Он любит вдохновенно говорить о своих замыслах. Рассказывать о картинах - о тех, над которыми работает, и об уже написанных. Ах, как ему хочется, чтобы его хвалили! Недогадливых он порой сам наводит в разговоре на любимую тему - о талантливости Гоши Гостинича.
Я его не осуждаю. Желание покрасоваться - это, наверное, компенсация за несколько классических "не" в Гошиной судьбе: неустроенность, непрактичность, неудавшаяся семейная жизнь... Да и какой творческий человек не хочет, чтобы его хвалили?
Гоша трудится в загаженном подвале, который ему выделили как члену молодежной секции Союза художников. Мы с Таней бывали пару раз в этой, с позволения сказать, мастерской. Рассматривали Гошины работы. Писать там, в холоде и сырости, с грехом пополам можно. А жить, конечно, нельзя.
И потому он живет у нас. А до этого гостевал у наших общих знакомых. Квартиру жене с дочкой оставил, а сам мыкается.
4
Ночью повторилось вчерашнее. Рисунков на стене у двери прибавилось. Какие-то лица. Цветы. Сказочные животные. Летящие люди (влияние Шагала)... Гоша много успел нарисовать, пока мы спросонок разобрали, что звонят. Он снова долго стоял в дверях, не заходил. Говорил: "Нет, я пойду. Таня вон недовольна". Таня должна была доказывать, что вовсе не недовольна, а просто спать хочет. Тогда он на меня переключился: "И ты, Петя, недоволен, я же вижу". "Да кончай, - сказал я с этакой грубоватой доброжелательностью, - ты что, барышня? Входи. Ты же знаешь, мы тебе всегда рады".
Я врал. Я не был рад тому, что Гоша вторую ночь подряд не дает мне выспаться. Но ситуация такая дурацкая сложилась, вернее, Гоша так её вывернул: докажите. что рады мне, тогда зайду.
Зашел, в конце концов.
На следующий вечер Гоша пришел часов в восемь. Мы с ним поговорили. Мягко. Сказали, что тихие короткие звонки доставляют больше мучений, чем один нормальной громкости и продолжительности. Что-то тебя будит, а что - понять не можешь. Только засыпать начнешь - опять звук еле слышный... Нервотрепка. "Ты позвони нормально, - говорю я. - И не заставляй себя упрашивать, заходи сразу. Мы ж друг друга давно знаем, слава Богу. Будь проще". А еще лучше, начала Таня, если ты постараешься управиться со своими делами на пару часов раньше. Я тогда буду не заспанная и у меня хватит сил на то, чтобы улыбаться. И у Панарина тоже. Так, Панарин? Так, подтвердил я.
Гоша страшно обидчив. Вспыхнет, как порох - и потом доказывай, что ты вовсе не то имел в виду, что он тебя неправильно понял... Но на этот раз, кажется, обошлось. Гоша сказал, что он нас понимает, мы правы, - и вопрос исчерпан.
В этот вечер он был само обаяние. Говорил о живописи - о любимом Веласкесе, Шагале... Со смехом рассказывал о том, каких бездарей приняли на днях в Союз художников. Взялся набрасывать на большом листе бумагт Танин портрет - углем и сангиной. Играл с Антошкой.
Хороший он человек, Гоша. А художник какой!
Я Гошу всегда защищаю, когда у нас в редакции кто-нибудь начинает о нем с пренебрежением говорить. "Был в одной компании, так там этот Графинич..." - "Гостинич", - поправляю я. - "Ну, Гостинич... Нес всякую чепуху... Чокнутый какой-то". Претензии сводятся к тому, что Гоша не умеет вести себя в компании. Да, это есть. Он как бы не от мира сего. Не вписывается в нормальную колею, хоть тресни. А может, и не хочет вписываться.. Но живописец - от Бога, этого у него не отнимешь.
5
Вечер был славный. Но на следующий день Гоша у нас не появился. Все-таки обиделся? И еще пару дней его не было. А потом... Глубокая ночь, дальний звон колокольчика, тяжкое барахтанье меж бодрствованием и сном; и вот я поднимаюсь, наконец, и иду открывать. И стоит предо мной Гоша с видом побитой собаки и мнётся, не заходит...
Ну почему так, почему?
На следующий день снова просим Гошу звонить нормально и заходить сразу. Снова он соглашается с нами и обещает исправиться. Но за этим следуют еще три-четыре его ночных прихода, когда он ведет себя точно так же, как раньше.
Он не злой, Гоша. Он хорошо к нам относится. Отчего же он так поступает?
6
Мы живем в кооперативной квартире. Упомянуть об этом необходимо, чтобы было понятно дальнейшее. У нас вдруг отказывают все розетки. Вызываем электрика, обслуживающего наш дом. Он приходит, осматривает розетки. Потом возится с распределительным щитком в общем коридоре, у двери нашей квартиры. Мы с Таней вышли вместе с ним, наблюдаем. Электрик неожиданно спрашивает:
- А чьи это художества на стене? - и показывает на Гошины рисунки.
Инстинкт подсказывает нам с Таней правильный ответ.
- Не знаем, - произносим мы чуть ли не в один голос.
- Ладно. Выяснится со временем, - говорит электрик, невысокий и щуплый, похожий на мальчишку, хотя ему уже лет под сорок. - Тому, кто нарисовал, придётся это дело забелить.
- Почему? - удивляется Таня. - Разве эти рисунки кому-нибудь мешают? Наоборот, украшают наш коридор...
- Украшают? - электрик усмехнулся. - А это что? - он ткнул пальцем в один из фрагментов Гошиной "росписи". - Чьё это лицо?
- Ну, откуда мне знать - чьё? - отвечаю. - Человек какой-то.
Электрик всё с той же усмешкой поочерёдно посмотрел на меня, на Таню. И сказал:
- Вчера тут два члена правления проходили. Они говорят, что это - лицо председателя нашего кооператива. В карикатурном виде.
Вот это огорошил! Мы с Таней переглянулись - и рассмеялись.
- Абсурд! - сказала Таня.
- Совершенно непохоже! - сказал я, вспомнив выражение напускной солидности на объёмистом лице Крабыша, председателя кооператива.
- А они говорят - похоже, - возразил электрик. - Забелить, говорят, надо.
Точное Таня нашла слово - абсурд. Ничего нелепее предположения, что Гостинич знает председателя нашего кооператива, и быть не может. Нет, может: предположение, что Гоша стал бы его рисовать...
А ещё спрашивают, откуда берутся анекдоты. Из жизни они берутся! Прямо из нее, родимой.
Когда мы пересказали Гоше разговор с электриком, он сперва посмеялся вместе с нами. А потом произнес с презрением:
- Плебеи! Что они понимают в живописи!
И еле слышно добавил заклинание: "кр-р". И потряс собранными в щепоть пальцами. И гордо вскинул свою курчавую голову.
7.
Как-то в седьмом часу утра в нашу дверь стали требовательно звонить. На вопрос "Кто там?" ответили: "Милиция!". В прихожую вошли три милиционера и попросили нас с Таней предъявить документы. Убедившись, что мы именно те, за кого себя выдаем, они наскоро объяснили нам, что возле дома лежит труп не то убитого, не то выбросившегося из окна человека. Старший по званию начал расспрашивать, не видели ли мы чего-нибудь подозрительного, а двое его подчиненных стали действовать: один через кухню прошел на балкон, другой направился в большую комнату. И я с ужасом представил, как, обнаружив в нашей комнате неизвестного в лице мирно спящего Гоши, он потребует у него документы, а Гоша предъявит ему свой чудовищный скукоженный черный паспорт - если, конечно, таковой у него при себе, а то ведь и вообще окажется без документов и будет, естественным образом, зачислен в разряд подозреваемых. В самом деле: в доме, возможно, совершено убийство, и в этом доме вдруг обнаруживается неизвестный...
Но все рассосалось, причем удивительно быстро. Вошедший в комнату не обратил на сидящего не раскладушке полуголого Гошу внимания, он подошел к окну, глянул в него и тут же вышел обратно в коридор. Несколько мгновений спустя три стража порядка и мы с Таней теснились на нашем балкончике, с которого был хорошо виден лежавший ничком на асфальте у дома мужчина. Мне стало как-то не по себе, когда я увидел его, а Таня вскрикнула: "Какой ужас!" Балкон оказался более подходящей, чем окно в большой комнате, точкой для осмотра места происшествия: он позволил милиционерам сделать вывод, что лежавшее в некотором отдалении тело не могло упасть с нашего этажа. И они отправились дальше, проверять, этаж за этажом, квартиры, расположенные с нашей стороны.
Вскоре нам стало известно о результатах расследования: человек с двенадцатого этажа покончил с собой. Почему - точно никто не знает.
Не знаю, под влиянием этого происшествия или нет, но Гостинич у нас ночевать перестал. Он, вообще-то, никогда больше двух-трех месяцев у одних и тех же людей не жил. Наверное, решил, что пришел срок перекочевать к другим знакомым. Ну что ж... Удивило нас иное: к кому именно он перебрался...
Мы с ним во многом несхожи, но есть у нас и общее. На многое смотрим одинаково, в литературе и искусстве любим одно и то же. Терпеть не можем карабкающихся на Олимп бездарей и приспособленцев. И вот нате: Гоша перебирается к одному из тех, кого мы считаем ярчайшим примером приспособленчества: к литературному боссу Зеницкому. Тому самому, над которым в приватных беседах Гоша язвил и смеялся вместе с нами. Почему именно к нему? Как они сосуществовать будут под одной крышей, о чем говорить станут?
Удивил. Но осуждать мы его не стали. Как можно осуждать человека, у которого ни крова, ни средств к существованию? Пусть отогреется. Как там у Ахмадулиной?
Подсевши к вашему камину,
Пока не пробил час поэм,
За Мандельштама и Марину
Я отогреюсь и поем.
Пусть, думалось, Гоша там отойдет после скитаний. Его, кстати, мог и такой момент привлечь: у Зеницких дети уже взрослые, живут отдельно, маленьких нет - Гоше там, наверное, спокойнее, чем у нас или у Вадима.
Между тем "плебеи", которые в живописи ничего не понимали, забелили Гошины рисунки на стене у нашей двери: и цветы, и диковинных животных, и "крамольное" лицо. А жаль..
Некоторое время спустя Гоша от Зеницких перекочевал в семью Тощина, человека с примерно теми же устремлениями, что и Зеницкий, но менее одиозного.
Но, у кого бы Гоша ни жил, мы все равно довольно часто пересекались. До тех пор, пока он не переехал в другой город. Оттуда приезжал примерно раз в полгода.
А еще через какое-то время Гоша уехал в другую страну. Я узнал об этом спустя год, от общих знакомых.
Уехал и на связь не выходил. Вадим начал икру метать: вот, мол, зазнался Гошка, забыл друзей... Но уехал ведь не он один, и мне подобные ситуации были уже знакомы: человек в чужой стране, по сути, начинает жизнь заново, ему трудно (культурный шок и все такое прочее), но это не значит, что он забыл друзей и знакомых. Дайте срок, он осмотрится, чуть-чуть встанет на ноги - и начнет звонить-писать, и в гости приедет.
По слухам, дела в новой стране пошли у Гоши очень хорошо. Он стал художником не только известным, но даже модным. Ему заказывают портреты весьма обеспеченные люди. Трудно поверить, если вспомнить здешние Гошины хождения по мукам. Но сведения оказались верными: подтверждены из нескольких источников. И я порадовался за своего друга: наконец-то ему повезло... Если кто из художников достоин признания, так это точно он. Каждый день любуюсь написанным Гошей великолепным портретом нашего Антошки...
8.
Бывает так: вроде бы знаешь человека хорошо, пуд соли вместе съели, а он вдруг такой фортель выкинет, что диву даешься и не понимаешь: как такое может быть? Откуда что взялось? Действительно ли ты знал его или тебе это только казалось?..
В одном городе с Гошей живет наш с ним общий знакомый. Недавно он вышел на меня и сказал, что Гостинич отрезал от себя все, что было до отъезда за рубеж. Отсек раз и навсегда - и вспоминать не хочет. Я, естественно, не поверил.
- Я тоже сначала не поверил, - сказал знакомый. - Но я много раз пытался поднять эту тему. Гоша не хочет слышать ни о городе, где жил, ни о вас с Таней, ни о Вадиме - ни о ком и ни о чем из того, что было в прошлом.
Вскоре нечто похожее я услышал о Гоше и от других. Неужели это действительно так? Но как это можно - отсечь свое прошлое, и в том числе - своих друзей? Зачем? Во имя чего?
Может, Гоша боится, что, прослышав о его нынешней обеспеченности, бывшие знакомые начнут выклянчивать у него деньги? Нет, он же художник, хорошо разбирается в людях. Те, кто ему помогал, делали это от чистого сердца, не рассчитывая на вознаграждение. Правда, за Зеницкого и Тощина не поручусь...
А может быть, он считает, что сведения о его прежней неустроенности, бедности, чудачествах как-то повредят его имиджу успешного художника? Непохоже это на него...
А что, если его уход от нас к богатым и влиятельным Зеницому и Тощину был сигналом о каких-то внутренних переменах в Гошке? А мы эти перемены проморгали...
Пришла и такая мысль: а вдруг он изменился настолько, что стал халтурить, рисовать ради денег, а не во имя искусства, которому служил раньше? Но нет, я нашел в интернете его новые работы. Дети. Улочки старого города. Портрет старика. Портрет молодой женщины... Сочные краски, точная кисть. Он пишет не только не хуже, чем раньше, - он, мне кажется, вырос.
Картины нашел, а Гошиных координат обнаружить не смог. Не могу послать ему "емелю", спросить, что же побудило его отрезать от себя прошлое и как он без него обходится. Часть своей души подверг анестезии, что ли?
Пребываю в недоумении, снова и снова думаю об этом. И понимаю, что из всех загадок, которые Гоша нам загадал, эта оказалась самой заковыристой.
И все-таки я надеюсь, что когда-нибудь узнаю ответ. Сказано ведь: нет ничего тайного, что не стало бы явным...