Ренко Джордж : другие произведения.

Иосиф Бродский. Часть 6. Антология Iii

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    В третью антологию включены стихотворения на религиозные темы, переводы, и несколько текстов, упомянутых в предыдущих эссе, но не представленных полностью.

  Иосиф Бродский. Часть 6. Антология III.
  
  
  
  В эту, третью антологию, включены несколько стихотворений, которые имеет смысл рассмотреть отдельно. Это стихи на религиозные темы, переводы, и несколько текстов, упомянутых в предыдущих эссе, но не представленных полностью.
  
  
  
  В предыдущих эссе мы уже имели удовольствие познакомиться с целой оравой литературных критиков, пытающихся представить Бродского пламенным патриотом той родины, которая полжизни издевалась над ним, пока он был в ее досягаемости, и не прекращала гадить ему даже после изгнания.
  
  Оказывается, это не единственная когорта лжецов, которым хотелось бы усилить свои позиции, опираясь на авторитет умершего, и потому безответного поэта. Раз уж он всю жизнь писал стихи на религиозные темы, как же не объявить его истинно верующим, православным?
  
  Действительно, у Бродского много было написано стихотворений на Новозаветные темы. Ниже приведена подборка этих текстов.
  
  
  Первое из рождественских стихотворений, "Рождественский романс", был включен в Антологию I, поэтому повторяться не будем.
  
  
  РОЖДЕСТВО 1963 ГОДА
  
  Спаситель родился
  в лютую стужу.
  В пустыне пылали пастушьи костры.
  Буран бушевал и выматывал душу
  из бедных царей, доставлявших дары.
  Верблюды вздымали лохматые ноги.
  Выл ветер.
  Звезда, пламенея в ночи,
  смотрела, как трех караванов дороги
  сходились в пещеру Христа, как лучи.
   (1963 - 1964)
  
  
  РОЖДЕСТВО 1963
  
  Волхвы пришли. Младенец крепко спал.
  Звезда светила ярко с небосвода.
  Холодный ветер снег в сугроб сгребал.
  Шуршал песок. Костер трещал у входа.
  Дым шел свечой. Огонь вился крючком.
  И тени становились то короче,
  то вдруг длинней. Никто не знал кругом,
  что жизни счет начнется с этой ночи.
  Волхвы пришли. Младенец крепко спал,
  Крутые своды ясли окружали.
  Кружился снег. Клубился белый пар.
  Лежал Младенец, и дары лежали.
   (Январь 1964)
  
  
  24 ДЕКАБРЯ 1971 ГОДА
  
  V.S
  
  В Рождество все немного волхвы.
  В продовольственных слякоть и давка.
  Из-за банки кофейной халвы
  производит осаду прилавка
  грудой свертков навьюченный люд:
  каждый сам себе царь и верблюд.
  Сетки, сумки, авоськи, кульки,
  шапки, галстуки, сбитые набок.
  Запах водки, хвои и трески,
  мандаринов, корицы и яблок.
  Хаос лиц, и не видно тропы
  в Вифлеем из-за снежной крупы.
  И разносчики скромных даров
  в транспорт прыгают, ломятся в двери,
  исчезают в провалах дворов,
  даже зная, что пусто в пещере:
  ни животных, ни яслей, ни Той,
  над Которою - нимб золотой.
  Пустота. Но при мысли о ней
  видишь вдруг как бы свет ниоткуда.
  Знал бы Ирод, что чем он сильней,
  тем верней, неизбежнее чудо.
  Постоянство такого родства -
  основной механизм Рождества.
  То и празднуют нынче везде,
  что Его приближенье, сдвигая
  все столы. Не потребность в звезде
  пусть еще, но уж воля благая в
  человеках видна издали,
  и костры пастухи разожгли.
  Валит снег; не дымят, но трубят
  трубы кровель. Все лица, как пятна.
  Ирод пьет. Бабы прячут ребят.
  Кто грядет - никому непонятно:
  мы не знаем примет, и сердца
  могут вдруг не признать пришлеца.
  Но, когда на дверном сквозняке
  из тумана ночного густого
  возникает фигура в платке,
  и Младенца, и Духа Святого
  ощущаешь в себе без стыда;
  смотришь в небо и видишь - звезда.
  
  
  ***
  Снег идет, оставляя весь мир в меньшинстве.
  В эту пору - разгул Пинкертонам,
  и себя настигаешь в любом естестве
  по небрежности оттиска в оном.
  За такие открытья не требуют мзды;
  тишина по всему околотку.
  Сколько света набилось в осколок звезды,
  на ночь глядя! как беженцев в лодку.
  Не ослепни, смотри! Ты и сам сирота,
  отщепенец, стервец, вне закона.
  За душой, как ни шарь, ни черта. Изо рта -
  пар клубами, как профиль дракона.
  Помолись лучше вслух, как второй Назорей,
  за бредущих с дарами в обеих
  половинках земли самозваных царей
  и за всех детей в колыбелях.
   (1986)
  
  
  РОЖДЕСТВЕНСКАЯ ЗВЕЗДА
  
  В холодную пору, в местности, привычной скорей к жаре,
  чем к холоду, к плоской поверхности более, чем к горе,
  Младенец родился в пещере, чтоб мир спасти;
  мело, как только в пустыне может зимой мести.
  Ему все казалось огромным; грудь матери, желтый пар
  из воловьих ноздрей, волхвы - Бальтазар, Каспар,
  Мельхиор; их подарки, втащенные сюда.
  Он был всего лишь точкой. И точкой была звезда.
  Внимательно, не мигая, сквозь редкие облака,
  на лежащего в яслях ребенка издалека,
  из глубины Вселенной, с другого ее конца,
  звезда смотрела в пещеру. И это был взгляд Отца.
   (24 декабря 1987)
  
  
  БЕГСТВО В ЕГИПЕТ (1)
  
  ...погонщик возник неизвестно откуда.
  
  В пустыне, подобранной небом для чуда,
  по принципу сходства, случившись ночлегом,
  они жгли костер. В заметаемой снегом
  пещере, своей не предчувствуя роли,
  младенец дремал в золотом ореоле
  волос, обретавших стремительно навык
  свеченья - не только в державе чернявых,
  сейчас, но и вправду подобно звезде,
  покуда земля существует: везде.
   (25 декабря 1988)
  
  
  * * *
  
  Представь, чиркнув спичкой, тот вечер в пещере,
  используй, чтоб холод почувствовать, щели
  в полу, чтоб почувствовать голод - посуду,
  а что до пустыни, пустыня повсюду.
  
  Представь, чиркнув спичкой, ту полночь в пещере,
  огонь, очертанья животных, вещей ли,
  и - складкам смешать дав лицо с полотенцем -
  Марию, Иосифа, сверток с Младенцем.
  
  Представь трех царей, караванов движенье
  к пещере; верней, трех лучей приближенье
  к звезде, скрип поклажи, бренчание ботал
  (Младенец покамест не заработал
  на колокол с эхом в сгустившейся сини).
  Представь, что Господь в Человеческом Сыне
  впервые Себя узнает на огромном
  впотьмах расстояньи: бездомный в бездомном.
   (1989)
  
  
  * * *
  
  Не важно, что было вокруг, и не важно,
  о чем там пурга завывала протяжно,
  что тесно им было в пастушьей квартире,
  что места другого им не было в мире.
  
  Во-первых, они были вместе. Второе,
  и главное, было, что их было трое,
  и всё, что творилось, варилось, дарилось
  отныне, как минимум, на три делилось.
  
  Морозное небо над ихним привалом
  с привычкой большого склоняться над малым
  сверкало звездою - и некуда деться
  ей было отныне от взгляда младенца.
  
  Костер полыхал, но полено кончалось;
  все спали. Звезда от других отличалась
  сильней, чем свеченьем, казавшимся лишним,
  способностью дальнего смешивать с ближним.
   (25 декабря 1990)
  
  
  PRESEPIO (ЯСЛИ)
  
  Младенец, Мария, Иосиф, цари,
  скотина, верблюды, их поводыри,
  в овчине до пят пастухи-исполины
  - все стало набором игрушек из глины.
  
  В усыпанном блестками ватном снегу
  пылает костер. И потрогать фольгу
  звезды пальцем хочется; собственно, всеми
  пятью - как младенцу тогда в Вифлееме.
  
  Тогда в Вифлееме все было крупней.
  Но глине приятно с фольгою над ней
  и ватой, розбросанной тут как попало,
  играть роль того, что из виду пропало.
  
  Теперь Ты огромней, чем все они. Ты
  теперь с недоступной для них высоты
  - полночным прохожим в окошко конурки
  из космоса смотришь на эти фигурки.
  
  Там жизнь продолжается, так как века
  одних уменьшают в объеме, пока
  другие растут - как случилось с Тобою.
  Там бьются фигурки со снежной крупою,
  
  и самая меньшая пробует грудь.
  И тянет зажмуриться, либо - шагнуть
  в другую галактику, в гулкой пустыне
  которой светил - как песку в Палестине.
   (Декабрь 1991)
  
  
  КОЛЫБЕЛЬНАЯ
  
  Родила тебя в пустыне
  я не зря.
  Потому что нет в помине
  в ней царя.
  
  В ней искать тебя напрасно.
  В ней зимой
  стужи больше, чем пространства
  в ней самой.
  
  У одних - игрушки, мячик,
  дом высок.
  У тебя для игр ребячьих -
  весь песок.
  
  Привыкай, сынок, к пустыне
  как к судьбе.
  Где б ты ни был, жить отныне
  в ней тебе.
  
  Я тебя кормила грудью.
  А она
  приучила взгляд к безлюдью,
  им полна.
  
  Той звезде, на расстояньи
  страшном, в ней
  твоего чела сиянье,
  знать видней.
  
  Привыкай, сынок, к пустыне.
  Под ногой,
  окромя нее, твердыни
  нет другой.
  
  В ней судьба открыта взору
  за версту.
  В ней легко узнаешь гору
  по кресту.
  
  Не людские, знать, в ней тропы!
  Велика
  и безлюдна она, чтобы
  шли века.
  
  Привыкай, сынок, к пустыне,
  как щепоть
  к ветру, чувствуя, что ты не
  только плоть.
  
  Привыкай жить с этой тайной:
  чувства те
  пригодятся, знать, в бескрайне
  пустоте.
  
  Не хужей она, чем эта:
  лишь длинней,
  и любовь к тебе - примета
  места в ней.
  
  Привыкай к пустыне, милый,
  и к звезде,
  льющей свет с такою силой
  в ней везде,
  
  точно лампу жжет, о Сыне
  в поздний час
  вспомнив, Тот, Кто сам в пустыне
  дольше нас.
   (Декабрь 1992)
  
  
  25. XII.1993
  
  Что нужно для чуда? Кожух овчара,
  щепотка сегодня, крупица вчера,
  и к пригоршне завтра добавь на глазок
  огрызок пространства и неба кусок.
  
  И чудо свершится. Зане чудеса,
  к земле тяготея, хранят адреса,
  настолько добраться стремясь до конца,
  что даже в пустыне находят жильца.
  
  А если ты дом покидаешь - включи
  звезду на прощанье в четыре свечи,
  чтоб мир без вещей освещала она,
  вослед тебе глядя, во все времена.
   (1993)
  
  
  БЕГСТВО В ЕГИПЕТ (2)
  
  В пещере (какой ни на есть, а кров!
  Надежней суммы прямых углов!)
  в пещере им было тепло втроем;
  пахло соломою и тряпьем.
  Соломенною была постель.
  Снаружи молола песок метель.
  И, вспоминая ее помол,
  спросонья ворочались мул и вол.
  Мария молилась; костер гудел.
  Иосиф, насупясь, в огонь глядел.
  Младенец, будучи слишком мал
  чтоб делать что-то еще, дремал.
  Еще один день позади - с его
  тревогами, страхами; с "о-го-го"
  Ирода, выславшего войска;
  и ближе еще на один - века.
  Спокойно им было в ту ночь втроем.
  Дым устремлялся в дверной проем,
  чтоб не тревожить их. Только мул
  во сне (или вол) тяжело вздохнул.
  Звезда глядела через порог.
  Единственным среди них, кто мог
  знать, что взгляд ее означал,
  был Младенец; но он молчал.
   (Декабрь 1995)
  
  
  СРЕТЕНЬЕ
  
  Анне Ахматовой
  
  Когда Она в церковь впервые внесла
  Дитя, находились внутри из числа
  людей, находившихся там постоянно,
  Святой Симеон и пророчица Анна.
  
  И старец воспринял Младенца из рук
  Марии; и три человека вокруг
  Младенца стояли, как зыбкая рама,
  в то утро, затеряны в сумраке Храма.
  
  Тот Храм обступал их, как замерший лес.
  От взглядов людей и от взоров небес
  вершины скрывали, сумев распластаться,
  в то утро Марию, пророчицу, старца.
  
  И только на темя случайным лучом
  свет падал Младенцу; но Он ни о чем
  не ведал еще и посапывал сонно,
  покоясь на крепких руках Симеона.
  
  А было поведано старцу сему
  о том, что увидит он смертную тьму
  не прежде, чем Сына увидит Господня.
  Свершилось. И старец промолвил: "Сегодня,
  
  реченное некогда слово храня,
  Ты с миром, Господь, отпускаешь меня,
  затем что глаза мои видели это
  дитя: Он - Твое продолженье и света
  
  источник для идолов чтящих племен,
  и слава Израиля в Нем". - Симеон
  умолкнул. Их всех тишина обступила.
  Лишь эхо тех слов, задевая стропила,
  
  кружилось какое-то время спустя
  над их головами, слегка шелестя
  под сводами Храма, как некая птица,
  что в силах взлететь, но не в силах спуститься.
  
  И странно им было. Была тишина
  не менее странной, чем речь. Смущена
  Мария молчала. "Слова-то какие..."
  И старец сказал, повернувшись к Марии:
  
  "В лежащем сейчас на раменах Твоих
  паденье одних, возвышенье других,
  предмет пререканий и повод к раздорам.
  И тем же оружьем, Мария, которым
  
  терзаема плоть Его будет, Твоя
  душа будет ранена. Рана сия
  даст видеть Тебе, что сокрыто глубоко
  в сердцах человеков, как некое око".
  
  Он кончил и двинулся к выходу. Вслед
  Мария, сутулясь, и тяжестью лет
  согбенная Анна безмолвно глядели.
   Он шел, уменьшаясь в значенье и теле
  
  для двух этих женщин под сенью колонн.
  Почти подгоняем их взглядами, он
  шагал по застывшему Храму пустому
  к белевшему смутно дверному проему.
  
  И поступь была стариковская тверда.
  Лишь голос пророчицы сзади когда
  раздался, он шаг придержал свой немного:
  но там не его окликали, а Бога
  
  пророчица славить уже начала.
  И дверь приближалась. Одежд и чела
  уж ветер коснулся, и в уши упрямо
  врывался шум жизни за стенами Храма.
  
  Он шел умирать. И не в уличный гул
  он, дверь отворивши руками, шагнул,
  но в глухонемые владения смерти.
  Он шел по пространству, лишенному тверди,
  
  он слышал, что время утратило звук.
  И образ Младенца с сияньем вокруг
  пушистого темени смертной тропою
  душа Симеона несла пред собою,
  
  как некий светильник, в ту черную тьму,
  в которой дотоле еще никому
  дорогу себе озарять не случалось.
  Светильник светил, и тропа расширялась.
   (Март,1972г.)
  
  
  Стихи, бесспорно, замечательные. Совершенно естественно, что адепты православия не могли пройти мимо такого богатства и не попытаться присвоить его.
  
  
  "Глубокая выстраданная религиозность Бродского сквозит во многих его стихотворениях.
  .....
  "Так мало нынче в Ленинграде греков
  да и вообще - вне Греции - их мало.
  По крайней мере, мало для того,
  чтоб сохранять сооруженья веры.
  ....
  Сегодня ночью я смотрю в окно
  и думаю о том, куда зашли мы?
  И от чего мы больше далеки:
  от православья или эллинизма?"
  
  Пишет поэт в 1966 году, когда была разрушена Греческая Церковь в Ленинграде и на ее месте выстроен концертный зал. Подобные слова в то время были настоящим подвигом веры.
  .....
  Можно сказать наоборот, религиозность поэзии Бродского потому не улавливается некоторыми критиками, что она непривычна своей глубиной.
  .....
  На самом деле в его стихах видится не игра словами и аллегориями, когда он говорит о вечных истинах, а прожитый религиозный опыт."
   (Священник Николай Ким, "Икона в звуке", http://onkim.orthodoxy.ru/myworks/brodsky.htm)
  
  
  Каждый видит в стихах (как и во всем окружающем мире) в первую очередь то, что подтверждает его устоявшуюся точку зрения, пропускает все, что ей противоречит, и частенько старается не замечать явления и мысли, по отношению к ней нейтральные. Смотрите, как ловко вылущены строки из стихотворения "Остановка в пустыне". Создается впечатление, что ни о чем, кроме религии, там речь не идет. (Мой комментарий к этому тексту в Антологии I).
  
  
  Мнение Ю.Кублановского, высказаное им в одном из интервью, было растиражировано на многих интернетовских сайтах:
  
  "поэт такой величины, как Бродский, вообще не может быть атеистом. <...> Через опыт ему дано метафизическое ощущение мира и ощущение Творца. И он постоянно ведет с Творцом своего рода тяжбу. Это один из главных сюжетов поэзии Бродского".
  
  
  Не все авторы столь категоричны:
  
  "И все же чувство его тоже несет на себе печать двойственности. Он будто идет по лезвию между теизмом и атеизмом. Он никогда не может стать ни на чью сторону. У него взаимоотношения с Богом как у людей, которые когда-то были близки, а потом стали друг другу неприятны. Но поэт находится в напряженном диалоге с Богом."
   (Маргарита Черненко, "Метафизика", http://ricolor.org/history/cu/lit/silver/26_02_2010/2/)
  Прямо как в известном анекдоте:
  
  - Ну, что, пациент, вы действительно страдаете нерешительностью?
  - И да, и нет, доктор.
  
  
  Хотя, познакомившись с другими, нерелигиозными текстами, появлятся впечатление, что Маргарита Черненко не так уж далека от истины. Сами посудите, может ли истинно верующий так вольно обращаться с религиозными догмами и святынями? И всё для чего? Для красного словца, и только?
  
  
  "... шастающий, как Христос, по синей
  глади жук-плавунец."
   ("Эклога 5-я (летняя)", 1981)
  
  "Ибо от всякой великой веры
  Остаются, как правило, только мощи."
   ("Прощайте, мадемуазель Вероника", 1967)
  
  
  ГОРЕНИЕ
  
  Зимний вечер. Дрова,
  охваченные огнем -
  как женская голова
  ветренным ясным днем.
  
  Как золотится прядь,
  слепотою грозя!
  С лица ее не убрать.
  И к лучшему, что нельзя.
  
  Не провести пробор,
  гребнем не разделить:
  может открыться взор,
  способный испепелить.
  
  Я всматриваюсь в огонь.
  На языке огня
  раздается "Не тронь"
  и вспыхивает "меня!"
  
  От этого - горячо.
  Я слышу сквозь хруст в кости
  захлебывающееся "еще!"
  и бешеное "пусти!"
  
  Пылай, пылай предо мной,
  рваное, как блатной,
  как безумный портной,
  пламя еще одной
  
  зимы! Я узнаю
  патлы твои. Твою
  завивку. В конце концов -
  раскаленность щипцов!
  
  Ты та же, какой была
  прежде. Тебе не впрок
  раздевшийся до гола,
  скинувший все швырок.
  
  Только одной тебе
  свойственно, вещь губя,
  приравниванье к судьбе
  сжигаемого - себя!
  
  Впивающееся в нутро,
  взвивающееся вовне,
  наряженное пестро,
  мы снова наедине!
  
  Это твой жар, твой пыл!
  Не отпирайся! Я
  твой почерк не позабыл,
  обугленные края.
  
  Как не скрывай черты,
  но предаст тебя суть,
  ибо никто, как ты,
  не умел захлеснуть,
  
  выдохнуться, воспрять,
  метнуться наперерез.
  Назарею б та страсть,
  воистину бы воскрес!
  
  Пылай, полыхай, греши,
  захлебывайся собой.
  Как менада пляши
  с закушенною губой.
  
  Вой, трепещи, тряси
  вволю плечом худым.
  Тот, кто вверху еси,
  да глотает твой дым!
  
  Так рвутся, треща, шелка
  обнажая места.
  То промелькнет щека,
  то полыхнут уста.
  
  Так рушатся корпуса,
  так из развалин икр
  прядают, небеса
  вызвездив, сонмы искр.
  
  Ты та же, какой была.
  От судьбы, от жилья
  после тебя - зола,
  тусклые уголья,
  
  холод, рассвет, снежок,
  пляска замерзших розг.
  И как сплошной ожог -
  не удержавший мозг.
   (1981)
  
  Ну, не кощунство разве? "Назарею б та страсть, / воистину бы воскрес!", "Тот, кто вверху еси, / да глотает твой дым!" - это же чистое оскорбление чувств верующих! В современной России и посадить могли бы. Не только за танцы же сажать.
  
  
  Давайте послушаем, что Бродский говорил о религии в своих интервью:
  
  
  "Свобода - это понятие детерминированное. В физике, скажем, детерминированное статикой, в политике - детерминированное рабством, и я думаю, что если говорить о мире трансцендента, то о какой свободе может идти речь, если впереди имеется Страшный Суд?"
   (Биргитт Файт, журнал "Урал", Љ 1, 2000 год)
  
  
  "Я придерживаюсь представления о Боге как о носителе абсолютно случайной, ничем не обусловленной воли. Я против торгашеской психологии, которая пронизывает христианство: сделай это - получишь то, да? Или и того лучше: уповай на бесконечное милосердие Божие. Ведь это, в сущности, антропоморфизм. Мне ближе ветхозаветный Бог, который карает."
   (Свен Биркертс, журнал "Paris Review", Љ 83, 1982 год)
  
  
  Жаль, что священнику Николаю Киму и поэту Юрию Кублановскому эти высказывания Бродского на глаза не попались.
  
  
  Закончили с религиозностью Бродского. Еще одна важная область творчества поэта - его переводы. По большей части с английского. Чтобы не загромождать нашу и без того разбухшую антологию, приведу в качестве примера только два стихотворных перевода, моих любимых:
  
  
  THE FLEA.
  
  by John Donne
  
  MARK but this flea, and mark in this,
  How little that which thou deniest me is ;
  It suck'd me first, and now sucks thee,
  And in this flea our two bloods mingled be.
  Thou know'st that this cannot be said
  A sin, nor shame, nor loss of maidenhead ;
  Yet this enjoys before it woo,
  And pamper'd swells with one blood made of two ;
  And this, alas ! is more than we would do.
  
  O stay, three lives in one flea spare,
  Where we almost, yea, more than married are.
  This flea is you and I, and this
  Our marriage bed, and marriage temple is.
  Though parents grudge, and you, we're met,
  And cloister'd in these living walls of jet.
  Though use make you apt to kill me,
  Let not to that self-murder added be,
  And sacrilege, three sins in killing three.
  
  Cruel and sudden, hast thou since
  Purpled thy nail in blood of innocence?
  Wherein could this flea guilty be,
  Except in that drop which it suck'd from thee?
  Yet thou triumph'st, and say'st that thou
  Find'st not thyself nor me the weaker now.
  'Tis true ; then learn how false fears be ;
  Just so much honour, when thou yield'st to me,
  Will waste, as this flea's death took life from thee.
  
  
  БЛОХА
  
  Узри в блохе, что мирно льнет к стене,
  В сколь малом ты отказываешь мне.
  Кровь поровну пила она из нас:
  Твоя с моей в ней смешаны сейчас.
  Но этого ведь мы не назовем
  Грехом, потерей девственности, злом.
   Блоха, от крови смешанной пьяна,
   Пред вечным сном насытилась сполна;
   Достигла больше нашего она.
  
  Узри же в ней три жизни и почти
  Ее вниманьем. Ибо в ней почти,
  Нет, больше чем женаты ты и я.
  И ложе нам, и храм блоха сия.
  Нас связывают крепче алтаря
  Живые стены цвета янтаря.
   Щелчком ты можешь оборвать мой вздох.
   Но не простит самоубийства Бог.
   И святотатственно убийство трех.
  
  Ах, все же стал твой ноготь палачом,
  В крови невинной обагренным. В чем
  Вообще блоха повинною была?
  В той капле, что случайно отпила?..
  Но раз ты шепчешь, гордость затая,
  Что, дескать, не ослабла мощь моя,
   Не будь к моим претензиям глуха:
   Ты меньше потеряешь от греха,
   Чем выпила убитая блоха.
  
  
  THE APPARITION
  
  by John Donne
  
  WHEN by thy scorn, O murd'ress, I am dead,
  And that thou thinkst thee free
  From all solicitation from me,
  Then shall my ghost come to thy bed,
  And thee, feign'd vestal, in worse arms shall see:
  Then thy sick taper will begin to wink,
  And he, whose thou art then, being tired before,
  Will, if thou stir, or pinch to wake him, think
  Thou call'st for more,
  And, in false sleep, will from thee shrink
  And then, poor aspen wretch, neglected thou
  Bathed in a cold quicksilver sweat wilt lie,
  A verier ghost than I.
  What I will say, I will not tell thee now,
  Lest that preserve thee; and since my love is spent,
  I'd rather thou shouldst painfully repent,
  Than by my threatenings rest still innocent.
  
  
  ПОСЕЩЕНИЕ
  
  Когда твой горький яд меня убьет,
  Когда от притязаний и услуг
  Моей любви отделаешься вдруг,
  К твоей постели тень моя придет.
  И ты, уже во власти худших рук,
  Ты вздрогнешь. И, приветствуя визит,
  Свеча твоя погрузится во тьму.
  И ты прильнешь к соседу своему.
  А он, уже устав, вообразит,
  Что новой ласки просишь, и к стене
  Подвинется в своем притворном сне.
  Тогда, о бедный Аспид мой, бледна,
  В серебряном поту, совсем одна,
  Ты в призрачности не уступишь мне.
  Проклятия? В них много суеты.
  Зачем? Предпочитаю, чтобы ты
  Раскаялась, чем черпала в слезах
  Ту чистоту, которой нет в глазах.
  
  
  Одно из самых любимых моих стихотворений, наполненное глубоким философским смыслом и, как это часто случается у Бродского, с узнаваемыми аллюзиями на современность:
  
  
  ПИСЬМА РИМСКОМУ ДРУГУ
  (Из Марциала)
  
  *
  
  Нынче ветрено и волны с перехлестом.
  Скоро осень, все изменится в округе.
  Смена красок этих трогательней, Постум,
  чем наряда перемены у подруги.
  
  Дева тешит до известного предела -
  дальше локтя не пойдешь или колена.
  Сколь же радостней прекрасное вне тела:
  ни объятье невозможно, ни измена!
  
  *
  
  Посылаю тебе, Постум, эти книги
  Что в столице? Мягко стелют? Спать не жестко?
  Как там Цезарь? Чем он занят? Все интриги?
  Все интриги, вероятно, да обжорство.
  
  Я сижу в своем саду, горит светильник.
  Ни подруги, ни прислуги, ни знакомых.
  Вместо слабых мира этого и сильных -
  лишь согласное гуденье насекомых.
  
  *
  
  Здесь лежит купец из Азии. Толковым
  был купцом он - деловит, но незаметен.
  Умер быстро: лихорадка. По торговым
  он делам сюда приплыл, а не за этим.
  
  Рядом с ним - легионер, под грубым кварцем.
  Он в сражениях Империю прославил.
  Столько раз могли убить! а умер старцем.
  Даже здесь не существует, Постум, правил.
  
  *
  
  Пусть и вправду, Постум, курица не птица,
  но с куриными мозгами хватишь горя.
  Если выпало в Империи родиться,
  лучше жить в глухой провинции у моря.
  
  И от Цезаря далеко, и от вьюги.
  Лебезить не нужно, трусить, торопиться.
  Говоришь, что все наместники - ворюги?
  Но ворюга мне милей, чем кровопийца.
  
  *
  
  Этот ливень переждать с тобой, гетера,
  я согласен, но давай-ка без торговли:
  брать сестерций с покрывающего тела
  все равно, что дранку требовать у кровли.
  
  Протекаю, говоришь? Но где же лужа?
  Чтобы лужу оставлял я, не бывало.
  Вот найдешь себе какого-нибудь мужа,
  он и будет протекать на покрывало.
  
  *
  
  Вот и прожили мы больше половины.
  Как сказал мне старый раб перед таверной:
  "Мы, оглядываясь, видим лишь руины".
  Взгляд, конечно, очень варварский, но верный.
  
  Был в горах. Сейчас вожусь с большим букетом.
  Разыщу большой кувшин, воды налью им...
  Как там в Ливии, мой Постум,- или где там?
  Неужели до сих пор еще воюем?
  
  *
  
  Помнишь, Постум, у наместника сестрица?
  Худощавая, но с полными ногами.
  Ты с ней спал еще... Недавно стала жрица.
  Жрица, Постум, и общается с богами.
  
  Приезжай, попьем вина, закусим хлебом.
  Или сливами. Расскажешь мне известья.
  Постелю тебе в саду под чистым небом
  и скажу, как называются созвездья.
  
  *
  
  Скоро, Постум, друг твой, любящий сложенье,
  долг свой давний вычитанию заплатит.
  Забери из-под подушки сбереженья,
  там немного, но на похороны хватит.
  
  Поезжай на вороной своей кобыле
  в дом гетер под городскую нашу стену.
  Дай им цену, за которую любили,
  чтоб за ту же и оплакивали цену.
  
  *
  
  Зелень лавра, доходящая до дрожи.
  Дверь распахнутая, пыльное оконце.
  Стул покинутый, оставленное ложе.
  Ткань, впитавшая полуденное солнце.
  
  Понт шумит за черной изгородью пиний.
  Чье-то судно с ветром борется у мыса.
  На рассохшейся скамейке - Старший Плиний.
  Дрозд щебечет в шевелюре кипариса.
   (Mарт 1972)
  
  
  О своем отношениии к "любимой" родине Бродский предельно ясно выразился в двух стихотворениях, о которых упоминалось в самом первом эссе из этого цикла ("Поэтика"). Думаю, что имеет смысл привести эти тексты полностью.
  
  Первое из них было написано через пять лет после изгнания, о чем говорит само название этого стихотворения:
  
  
  ПЯТАЯ ГОДОВЩИНА
  
  Падучая звезда, тем паче -- астероид
  на резкость без труда твой праздный взгляд настроит.
  Взгляни, взгляни туда, куда смотреть не стоит.
  
  ___
  
  Там хмурые леса стоят в своей рванине.
  Уйдя из точки "А", там поезд на равнине
  стремится в точку "Б". Которой нет в помине.
  
  Начала и концы там жизнь от взора прячет.
  Покойник там незрим, как тот, кто только зачат.
  Иначе -- среди птиц. Но птицы мало значат.
  
  Там в сумерках рояль бренчит в висках бемолью.
  Пиджак, вися в шкафу, там поедаем молью.
  Оцепеневший дуб кивает лукоморью.
  
  ___
  
  Там лужа во дворе, как площадь двух Америк.
  Там одиночка-мать вывозит дочку в скверик.
  Неугомонный Терек там ищет третий берег.
  
  Там дедушку в упор рассматривает внучек.
  И к звездам до сих пор там запускают жучек
  плюс офицеров, чьих не осознать получек.
  
  Там зелень щавеля смущает зелень лука.
  Жужжание пчелы там главный принцип звука.
  Там копия, щадя оригинал, безрука.
  
  ___
  
  Зимой в пустых садах трубят гипербореи,
  и ребер больше там у пыльной батареи
  в подъездах, чем у дам. И вообще быстрее
  
  нащупывает их рукой замерзшей странник.
  Там, наливая чай, ломают зуб о пряник.
  Там мучает охранник во сне штыка трехгранник.
  
  От дождевой струи там плохо спичке серной.
  Там говорят "свои" в дверях с усмешкой скверной.
  У рыбной чешуи в воде там цвет консервный.
  
  ___
  
  Там при словах "я за" течет со щек известка.
  Там в церкви образа коптит свеча из воска.
  Порой дает раза соседним странам войско.
  
  Там пышная сирень бушует в полисаде.
  Пивная цельный день лежит в глухой осаде.
  Там тот, кто впереди, похож на тех, кто сзади.
  
  Там в воздухе висят обрывки старых арий.
  Пшеница перешла, покинув герб, в гербарий.
  В лесах полно куниц и прочих ценных тварей.
  
  ___
  
  Там, лежучи плашмя на рядовой холстине,
  отбрасываешь тень, как пальма в Палестине.
  Особенно -- во сне. И, на манер пустыни,
  
  там сахарный песок пересекаем мухой.
  Там города стоят, как двинутые рюхой,
  и карта мира там замещена пеструхой,
  
  мычащей на бугре. Там схож закат с порезом.
  Там вдалеке завод дымит, гремит железом,
  не нужным никому: ни пьяным, ни тверезым.
  
  ___
  
  Там слышен крик совы, ей отвечает филин.
  Овацию листвы унять там вождь бессилен.
  Простую мысль, увы, пугает вид извилин.
  
  Там украшают флаг, обнявшись, серп и молот.
  Но в стенку гвоздь не вбит и огород не полот.
  Там, грубо говоря, великий план запорот.
  
  Других примет там нет -- загадок, тайн, диковин.
  Пейзаж лишен примет и горизонт неровен.
  Там в моде серый цвет -- цвет времени и бревен.
  
  ___
  
  Я вырос в тех краях. Я говорил "закурим"
  их лучшему певцу. Был содержимым тюрем.
  Привык к свинцу небес и к айвазовским бурям.
  
  Там, думал, и умру -- от скуки, от испуга.
  Когда не от руки, так на руках у друга.
  Видать, не расчитал. Как квадратуру круга.
  
  Видать, не рассчитал. Зане в театре задник
  важнее, чем актер. Простор важней, чем всадник.
  Передних ног простор не отличит от задних.
  
  ___
  
  Теперь меня там нет. Означенной пропаже
  дивятся, может быть, лишь вазы в Эрмитаже.
  Отсутствие мое большой дыры в пейзаже
  
  не сделало; пустяк: дыра, -- но небольшая.
  Ее затянут мох или пучки лишая,
  гармонии тонов и проч. не нарушая.
  
  Теперь меня там нет. Об этом думать странно.
  Но было бы чудней изображать барана,
  дрожать, но раздражать на склоне дней тирана,
  
  ___
  
  паясничать. Ну что ж! на все свои законы:
  я не любил жлобства, не целовал иконы,
  и на одном мосту чугунный лик Горгоны
  
  казался в тех краях мне самым честным ликом.
  Зато столкнувшись с ним теперь, в его великом
  варьянте, я своим не подавился криком
  
  и не окаменел. Я слышу Музы лепет.
  Я чувствую нутром, как Парка нитку треплет:
  мой углекислый вздох пока что в вышних терпят,
  
  ___
  
  и без костей язык, до внятных звуков лаком,
  судьбу благодарит кириллицыным знаком.
  На то она судьба, чтоб понимать на всяком
  
  наречьи. Предо мной -- пространство в чистом виде.
  В нем места нет столпу, фонтану, пирамиде.
  В нем, судя по всему, я не нуждаюсь в гиде.
  
  Скрипи, мое перо, мой коготок, мой посох.
  Не подгоняй сих строк: забуксовав в отбросах,
  эпоха на колесах нас не догонит, босых.
  
  ___
  
  Мне нечего сказать ни греку, ни варягу.
  Зане не знаю я, в какую землю лягу.
  Скрипи, скрипи, перо! переводи бумагу.
   (4 июня 1977)
  
  
  Хочу предупредить читателя, что в следующем тексте авторская речь перемежается отрывочными фразами, произносимыми совдеповским быдлом, на характерной для этого быдла фене.
  
  
  ПРЕДСТАВЛЕНИЕ
  
  Михаилу Николаеву
  
  Председатель Совнаркома, Наркомпроса, Мининдела!
  Эта местность мне знакома, как окраина Китая!
  Эта личность мне знакома! Знак допроса вместо тела.
  Многоточие шинели. Вместо мозга - запятая.
  Вместо горла - темный вечер. Вместо буркал - знак
  деленья.
  Вот и вышел человечек, представитель населенья.
  Вот и вышел гражданин,
  достающий из штанин.
  
  "А почем та радиола?"
  "Кто такой Савонарола?"
  "Вероятно, сокращенье".
  "Где сортир, прошу прощенья?"
  
  Входит Пушкин в летном шлеме, в тонких пальцах - папироса.
  В чистом поле мчится скорый с одиноким пассажиром.
  И нарезанные косо, как полтавская, колеса
  с выковыренным под Гдовом пальцем стрелочника жиром
  оживляют скатерть снега, полустанки и развилки
  обдавая содержимым опрокинутой бутылки.
  Прячась в логово свое
  волки воют "E-мое".
  
  "Жизнь - она как лотерея".
  "Вышла замуж за еврея".
  "Довели страну до ручки".
  "Дай червонец до получки".
  
  Входит Гоголь в бескозырке, рядом с ним - меццо-сопрано.
  В продуктовом - кот наплакал; бродят крысы, бакалея.
  Пряча твердый рог в каракуль, некто в брюках из барана
  превращается в тирана на трибуне мавзолея.
  Говорят лихие люди, что внутри, разочарован
  под конец, как фиш на блюде, труп лежит нафарширован.
  Хорошо, утратив речь,
  Встать с винтовкой гроб стеречь.
  
  "Не смотри в глаза мне, дева:
  все равно пойдешь налево".
  "У попа была собака".
  "Оба умерли от рака".
  
  Входит Лев Толстой в пижаме, всюду - Ясная Поляна.
  (Бродят парубки с ножами, пахнет шипром с комсомолом.)
  Он - предшественник Тарзана: самописка - как лиана,
  взад-вперед летают ядра над французским частоколом.
  Се - великий сын России, хоть и правящего класса!
  Муж, чьи правнуки босые тоже редко видят мясо.
  Чудо-юдо: нежный граф
  Превратился в книжный шкаф!
  
  "Приучил ее к минету".
  "Что за шум, а драки нету?"
  "Крыл последними словами".
  "Кто последний? Я за вами".
  
  Входит пара Александров под конвоем Николаши.
  Говорят "Какая лажа" или "Сладкое повидло".
  По Европе бродят нары в тщетных поисках параши,
  натыкаясь повсеместно на застенчивое быдло.
  Размышляя о причале, по волнам плывет "Аврора",
  чтобы выпалить в начале непрерывного террора.
  Ой ты, участь корабля:
  скажешь "пли!" - ответят "бля!"
  
  "Сочетался с нею браком".
  "Все равно поставлю раком".
  "Эх, Цусима-Хиросима!
  Жить совсем невыносимо".
  
  Входят Герцен с Огаревым, воробьи щебечут в рощах.
  Что звучит в момент обхвата как наречие чужбины.
  Лучший вид на этот город - если сесть в бомбардировщик.
  Глянь - набрякшие, как вата из нескромныя ложбины,
  размножаясь без резона, тучи льнут к архитектуре.
  Кремль маячит, точно зона; говорят, в миниатюре.
  Ветер свищет. Выпь кричит.
  Дятел ворону стучит.
  
  "Говорят, открылся Пленум".
  "Врезал ей меж глаз поленом".
  "Над арабской мирной хатой
  гордо реет жид пархатый".
  
  Входит Сталин с Джугашвили, между ними вышла ссора.
  Быстро целятся друг в друга, нажимают на собачку,
  и дымящаяся трубка... Так, по мысли режиссера,
  и погиб Отец Народов, в день выкуривавший пачку.
  И стоят хребты Кавказа как в почетном карауле.
  Из коричневого глаза бьет ключом Напареули.
  Друг-кунак вонзает клык
  в недоеденный шашлык.
  
  "Ты смотрел Дерсу Узала?"
  "Я тебе не всё сказала".
  "Раз чучмек, то верит в Будду".
  "Сукой будешь?" "Сукой буду".
  
  Входит с криком Заграница, с запрещенным полушарьем
  и с торчащим из кармана горизонтом, что опошлен.
  Обзывает Ермолая Фредериком или Шарлем,
  Придирается к закону, кипятится из-за пошлин,
  восклицая: "Как живете!" И смущают глянцем плоти
  Рафаэль с Буанаротти - ни черта на обороте.
  Пролетарии всех стран
  Маршируют в ресторан.
  
  "В этих шкарах ты как янки".
  "Я сломал ее по пьянке".
  "Был всю жизнь простым рабочим".
  "Между прочим, все мы дрочим".
  
  Входят Мысли О Грядущем, в гимнастерках цвета хаки.
  Вносят атомную бомбу с баллистическим снарядом.
  Они пляшут и танцуют: "Мы вояки-забияки!
  Русский с немцем лягут рядом; например,
  под Сталинградом".
  И, как вдовые Матрёны, глухо воют циклотроны.
  В Министерстве Обороны громко каркают вороны.
  Входишь в спальню - вот те на:
  на подушке - ордена.
  
  "Где яйцо, там - сковородка".
  "Говорят, что скоро водка
  снова будет по рублю".
  "Мам, я папу не люблю".
  
  Входит некто православный, говорит: "Теперь я - главный.
  У меня в душе Жар-птица и тоска по государю.
  Скоро Игорь воротится насладиться Ярославной.
  Дайте мне перекреститься, а не то - в лицо ударю.
  Хуже порчи и лишая - мыслей западных зараза.
  Пой, гармошка, заглушая саксофон - исчадье джаза".
  И лобзают образа
  с плачем жертвы обреза...
  
  "Мне - бифштекс по-режиссерски".
  "Бурлаки в Североморске
  тянут крейсер бечевой,
  исхудав от лучевой".
  
  Входят Мысли О Минувшем, все одеты как попало,
  с предпочтеньем к чернобурым. На классической латыни
  и вполголоса по-русски произносят: "Всё пропало,
  а) фокстрот под абажуром, черно-белые святыни;
  б) икра, севрюга, жито; в) красавицыны бели.
  Но - не хватит алфавита. И младенец в колыбели,
  слыша "баюшки-баю",
  отвечает: "мать твою!"".
  
  "Влез рукой в шахну, знакомясь".
  "Подмахну - и в Сочи". "Помесь
  лейкоцита с антрацитом
  называется Коцитом".
  
  Входят строем пионеры, кто - с моделью из фанеры,
  кто - с написанным вручную содержательным доносом.
  С того света, как химеры, палачи-пенсионеры
  одобрительно кивают им, задорным и курносым,
  что врубают "Русский бальный" и вбегают в избу к тяте
  выгнать тятю из двуспальной, где их сделали, кровати.
  Что попишешь? Молодежь.
  Не задушишь, не убьешь.
  
  "Харкнул в суп, чтоб скрыть досаду".
  "Я с ним рядом срать не сяду".
  "А моя, как та мадонна,
  не желает без гондона".
  
  Входит Лебедь с Отраженьем в круглом зеркале, в котором
  взвод берез идет вприсядку, первой скрипке корча рожи.
  Пылкий мэтр с воображеньем, распаленным гренадером,
  только робкого десятку, рвет когтями бархат ложи.
  Дождь идет. Собака лает. Свесясь с печки, дрянь косая
  с голым задом донимает инвалида, гвоздь кусая:
  "Инвалид, а инвалид.
  У меня внутри болит".
  
  "Ляжем в гроб, хоть час не пробил!"
  "Это - сука или кобель?"
  "Склока следствия с причиной
  прекращается с кончиной".
  
  Входит Мусор с криком: "Хватит!" Прокурор скулу квадратит.
  Дверь в пещеру гражданина не нуждается в "сезаме".
  То ли правнук, то ли прадед в рудных недрах тачку катит,
  обливаясь щедрым недрам в масть кристальными слезами.
  И за смертною чертою, лунным блеском залитою,
  челюсть с фиксой золотою блещет вечной мерзлотою.
  Знать, надолго хватит жил
  тех, кто головы сложил.
  
  "Хата есть, да лень тащиться".
  "Я не блядь, а крановщица".
  "Жизнь возникла как привычка
  раньше куры и яичка".
  
  Мы заполнили всю сцену! Остается влезть на стену!
  Взвиться соколом под купол! Сократиться в аскарида!
  Либо всем, включая кукол, языком взбивая пену,
  хором вдруг совокупиться, чтобы вывести гибрида.
  Бо, пространство экономя, как отлиться в форму массе,
  кроме кладбища и кроме черной очереди к кассе?
  Эх, даешь простор степной
  без реакции цепной!
  
  "Дайте срок без приговора!"
  "Кто кричит: "Держите вора!"? "
  "Рисовала член в тетради".
  "Отпустите, Христа ради".
  
  Входит Вечер в Настоящем, дом у чорта на куличках.
  Скатерть спорит с занавеской в смысле внешнего убранства.
  Исключив сердцебиенье - этот лепет я в кавычках -
  ощущенье, будто вычтен Лобачевский из пространства.
  Ропот листьев цвета денег, комариный ровный зуммер.
  Глаз не в силах увеличить шесть-на-девять тех, кто умер,
  кто пророс густой травой.
  Впрочем, это не впервой.
  
  "От любви бывают дети.
  Ты теперь один на свете.
  Помнишь песню, что, бывало,
  я в потемках напевала?
  
  Это - кошка, это - мышка.
  Это - лагерь, это - вышка.
  Это - время тихой сапой
  убивает маму с папой".
   (1986)
  
  
  Стихотворение посвящено Михаилу Николаеву, с которым Бродский был хорошо знаком. Этот человек уникальной судьбы описал свою жизнь в совдепии в книге "Кто был ничем...". Вот краткая аннотация к этой книге:
  
  "Книга "Кто был ничем..." охватывает время от середины 1930-х до начала 1950-х годов и посвящена жизни одного человека - Михаила Николаева, жизни одновременно типичной и необычной. Типичной тем, что на долю героя выпало то, что довелось пережить миллионам его современников: детский дом, непосильный труд, армия и фронт... Необычной, во-первых, в незаурядности личности героя, а во-вторых в том, что все это досталось одному человеку. Затем - аресты и лагеря: в 1950 году - на избирательном участке своей военной части М. Николаев призывает отказаться от голосования. В 1955 году выходит к свердловской тюрьме с плакатом против расстрела в ней заключенных. И в 1957 году - организация кружка, распространение листовок, бегство от пришедших с ордером на арест и попытка перейти границу в районе Батуми. На этот раз приговорен сначала к расстрелу, замененному 25 годами, при пересмотре дела - к 15, а затем - к 10 годам исправительно-трудовых лагерей, которые и отсидел в Мордовии, в Потьме. В общей сложности между 1950 и 1967 годами М. Николаев провел в тюрьмах и лагерях 15 лет. После освобождения жил в Тарусе и Боровске Калужской области, работал грузчиком, кочегаром, слесарем-газовщиком. В 1978 году эмигрировал с семьей в США, работал уборщиком в Амхерст-колледже. Скончался от инфаркта в 1987 году."
  
  
  Комментарии к тексту стихотворения:
  
  "Входит Пушкин в летном шлеме..."
  
  Это реминисценция на анекдот советских времен:
  
  - Василий Иваныч, ты что читаешь?
  - Про летчика читаю, Петька.
  - А как называется?
  - Ас Пушкин.
  - А-а-а! А написал кто?
  - Да еврей какой-то, Учпедгиз.
  
  
  "И нарезанные косо, как полтавская, колеса
  с выковыренным под Гдовом пальцем стрелочника жиром"
  
  "Полтавская" - это сорт колбасы. Колеса поезда имеют круглые отверстия, напомнившие автору куски колбасы с дырками от выковыренного жира. Колбаса в совдепии была продуктом почти сакральным. Купить ее можно было только в больших городах, да и то не всегда. Народ из окрестных Москве и Ленинграду небольших городов и поселков ездил в столицы за колбасой, которую нередко продавали в ограниченных количествах в одни руки. Патриоты "великой энергетической державы" и до сих пор презрительно называют эмигантов "колбасниками", за колбасой, мол, за бугор свалили.
  
  Тимур Кибиров в поэме "СКВОЗЬ ПРОЩАЛЬНЫЕ СЛЕЗЫ" так упоминает об этом жизненно-необходимом и драгоценном (из-за его редкости) продукте:
  
  Пахнет, Боже, сосновой смолою,
  Ближним боем да раной гнилой,
  Колбасой, колбасой, колбасою,
  Колбасой - все равно колбасой!
  
  
  "Входит Гоголь в бескозырке" - ну, раз уж Пушкин в летном шлеме, так Гоголю, по аналогии, полагается бескозырка.
  
  
  "взад-вперед летают ядра над французским частоколом" - намек на роман Льва Толсого "Война и мир".
  
  
  "Входят Герцен с Огаревым, воробьи щебечут в рощах" - ироническая реминисценция на историческую клятву, которую дали друг другу Герцен с Огаревым на Воробьевых горах в Москве.
  
  
  "Дятел ворону стучит", "Входят строем пионеры, кто - с моделью из фанеры, / кто - с написанным вручную содержательным доносом" - стучать, доносить в НКВД - КГБ на соседей, знакомых и родственников - на протяжении десятилетий было национальной совдеповской забавой. Настучавший на родного отца и зарезанный за это дядей пионер Павлик Морозов был объявлен национальным героем. Все пионеры должны были брать с него пример.
  
  
  Напареули - грузинское вино.
  
  
  "Дайте мне перекреститься, а не то - в лицо ударю" - проявление высокой православной духовности.
  
  
  "Что попишешь? Молодежь. / Не задушишь, не убьешь" - издевательский намек на песню совковых времен:
  
  Песню мира запевает молодежь,
  Молодежь, молодежь!
  Эту песню не задушишь, не убьешь,
  Не убьешь, не убьешь!
  
  
   "То ли правнук, то ли прадед в рудных недрах тачку катит, / обливаясь щедрым недрам в масть кристальными слезами" - вся строфа служит напоминанием о главном компоненте недавней "великой" истории - ГУЛАГе.
  
  
  
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"