Е. Коловрат. Продолжение 3-й гл

Глава третья.

В ЖИДАНИИ "ТАЙФУНА"

3.1.3

3.1. Колька Кудрявцев

Паровоз со свистом выдохнул облако лишнего пара, окутавшее черный локомотив белоснежным облаком. Противно заскрипели металлические колодки тормозов. Звонко залязгали буферами вагоны останавливающегося спецсостава.

Вагоны, так нужные для переброски вновь сформированных дивизий, кавалерийских лошадей, снарядов и патронов, на этот раз, казалось, вопреки здравому смыслу, привезли в своих чревах вчерашних зеков или новоявленных военных строителей.

Система Главного управления лагерей Народного комиссариата внутренних дел делилась с фронтом своими людскими ресурсами. Одним бывшим заключенным давали в руки оружие и бросали в огненную круговерть фронта, как защитников родной земли, а другим вручали привычные лопаты, тачки, носилки и посылали строить оборонительные сооружения в тылу фронта.

Колька, по причине непризывного возраста, попал в военно-строительный батальон.

Опустевшие вагоны вновь лязгнули буферами и медленно, подталкиваемые паровозом, покатились на запасные пути. Когда мимо Кольки прогромыхал последний вагон и открылось здание вокзальчика с надписью "ИЗДЕШКОВО", от удивления Колька радостно и замысловато выругался, поправил заплечную торбу и, как на деревенской вечёрке, выбил каблуками дробь по настилу досчатого тротуара.

Дома, я дома, ликовала Колькина душа. Если бы сейчас Кольке дали полную волю, он бы сорвался с места и бегом понесся к мамке, к братишкам, к сестрёнкам, к родной реке, к родному дому, в родную деревню.

Плевать, что до дома почти сорок километров. Древние греки без отдыха пробегали такой марафон, а уж Колька, после всего пережитого, любого грека в бараний рог сомнет и веревку из него скрутит.

Только жива ли мамка? Шибко хворала она до Колькиного ареста, а потом и вовсе, с расстройству, могла помереть. Мамка...

Колькина радость исчезла без следа, а к горлу подкатил горестный комок..

Мамка...

Колька четко вспомнил, как страшно, раненной лосихой, закричала и упала посреди избы мать, прочитавшая казенную похоронку о том, что их отец Кудрявцев Алексей Иванович пал смертью храбрых в бою с белофиннами. Погиб в самом начале финской войны.

Много дней пролежала мать молча и недвижно на кровати. Потом ей немного полегчало, но не стала она уже такой как прежде. Говорила картаво заикаясь, с трудом ворочая непослушный язык, по избе ходила, приволакивая правую ногу, пыталась что-то делать по дому одной левой рукой и плакала. Днем плакала украдкой от детей - в сенях или за печкой, а ночью, думая, что её никто не слышит, давала волю слезам, Колька, слыша судорожные материнские рыдания, грыз кулак, чтобы не заплакать самому.,,

На дойку колхозных коров мать больше не смогла пойти. Да и вообще не работницей стала.

Колька школу забросил. Короткими зимними днями возил силос на ферму из силосной ямы. Морозы в ту зиму стояли лютые, под сорок градусов. Глотая ледяной воздух, хекая, словно при колке дров, Колька рубил заквашенную траву, смерзшуюся в камень, грузил зеленоватые, пахнущие кислятиной, комки силоса на сани - пошавеньки и вез корм изголодавшимся буренкам, чувствуя, как лубенеет от мороза его пропотевшая рубашка. Трудодней, колхозный счетовод, за такую неквалифицированную работу начислял мало. Объяснял, что Колька и половины типовой нормы не выполняет. А как её выполнишь, если рассчитана норма для нормального, не смёрзшегося силоса, который можно охапками на вилы цеплять, да без устали в сани кидать. Жило Колькино семейство впроголодь.

Однажды зашел к ним в гости отцов товарищ и сослуживец по гражданской войне, заядлый охотник и колхозный кладовщик дядя Лёша Киров. ринес в гостинец закоченевшую тушку подстреленного зайца. Поговорил, как смог с Колькиной матерью, повеселил, как умел детвору малую и уходя, позвал Николая на крылечко.

- Не перезимуете, вы Колька, на таких харчах. Мать совсем слабая, да и детвора чуть не светится от голодухи. Держи, Николай, ключ от колхозной кладовой. Ночью сходишь, отопрёшь её, возьмешь муки мешок и пару мешков овса для куриц своих. Так хоть хлеб да, изредка, яйцо куриное на столе будет. Всё вам полегше.

Через полтора месяца, когда мука закончилась, дал дядя Лёша еще раз Кольке ключи от кладовой. Хотел, как лучше сделать, а получилось неладно. Заметил кто-то в ночи Кольку, крадущегося к колхозным амбарам, сообщил председателю колхоза, тот позвал председателя сельсовета да милиционера участкового. Поймали они Кольку возле отворенных ворот. Едва успел паренек выбросить в снег замок и ключ, чтобы не выдавать дядю Лёшу. Признался в милиции, что сломал замок для того, чтобы зерна украсть. Так и угодил в камеру Сычевской тюрьмы.

В камере, арестантам, сидеть не позволяли. Поутру, покормят кашей овсяной и под конвоем на работу отправят. Работа привычная. Дрова для больницы пилить, церковь на кирпичи разбирать, брёвна для стройки в лесу готовить.

Тоскливо в неволе. Душа о домашних тревожится. Только во сне забывался вор-неудачник. Случилась однажды радость нежданная. По весне, когда снег растаял, а земля не просохла еще, пришла к тюрьме за полсотни километров сестренка младшая Аннушка, принесла сапоги отцовские и узелок сухарей ржаных. Порадовала или обманула Кольку, сказав, что все у них дома ладно, что все живы-здоровы, чего и Кольке желают.

Погрыз Колька сухарей, переобулся в сухую обутку, выкинул расползшиеся до дыр мокрые валенки и понял, что жить везде можно. Даже в застенке.

Лето наступило, вошла в берега река Вазуза, подсохла земля в лесу. Построило тюремное начальство арестантов во дворе и спросило, кто может плоты по реке сплавлять.

Кто-кто? Конечно он, Колька. До начала Финской войны, собирался отец новую избу ставить. Напилили они лесу строевого. Подтащили на конном роспуске бревна к берегу, скатили в воду десяток бревен. Связали бревна верёвками в плот и поплыли по реке к дому. Отец спереди шестом плот на стремнину правил, Колька сзади на поворотах и в водоворотах не давал плоту закружиться, о берег удариться. Приплыли они в свою деревню. Приткнулись к берегу. Верёвки развязали, брёвна вагами на берег вскатили и пошли в баньку париться!

Так за неделю и сплавили брёвна из лесу на всю избу...

Колька толкнул локтем в бок своего соседа по строю и верного, не сгибаемого дружка Ваньку Поварова, попавшего в цугундер за драку с ножом.

Говорят, что человек может бесконечно долго любоваться огнем костра, течением реки и тем, как работает кто-то другой.

Всё это было в Колькиной жизни. На склоне водораздела, бригада лесорубов валила на землю вековые могучие ели. Сучкорубы наперебой стуча топорами, оголяли древесные стволы и, зачищая территорию, складывали зеленые ветви да сухие сучья в огромные кучи. Затем стволы деревьев распиливали на шестиметровые кряжи, а кряжи складировали у реки.

Когда заготовленная древесина слегка просыхала, плотогоны, стоя по грудь в воде, вязали из неё плоты, разжигали костерок и, задумчиво глядя на пламя, сушили возле огня намокшую одежонку. Варили ведерко ухи из плотвиц, окуньков и горсти пшенной крупы. Кипятили чай и засыпали на куче осоки-аира, под ночные переклики заречных коростелей, любуясь на огонь костров, зажженных в лесу сучкорубами. На снопы искр, взлетающих над кострами, когда пламя внезапно охватывало хвою еловых ветвей.

Поутру плотогоны собирали нехитрые арестантские пожитки, спрашивали разрешения милиционера - охранника и отвязав швартовочные веревки, оттолкнув шестами плот от берега, уплывали вниз по реке.

В центре России, реки не похожи на стремительные кавказские или карпатские потоки. Они текут спокойно и неторопливо. Плоты, слегка покачиваясь на воде, со скоростью усталого путника, проплывают мимо прибрежных деревень, мимо зарослей плакучей ивы, мимо колхозных стад на лугах, мимо купающихся пацанов, а иногда и мимо голых девок, начинающих оглашено визжать от неожиданного появления плотогонов.

Извиваются в речной воде зеленые пряди водорослей "русалкины волосы". Разбегаются с песчаных отмелей стада пескарей. Оглушительно бьет хвостом по воде огромная щука, прозевавшая приближение непонятной громадины и стремительно рванувшаяся в глубь речного омута. Уплывает в заросли дикая утка с выводком малых утят. Звенит в поднебесье песня не видимого в вышине жаворонка.

И Колька, и Ванька были счастливы, работая плотогонами. Они, забывая про сидящего на плоту вертухая с винтовкой, с силой упираясь шестами в речное дно, весело делали свое дело, предусмотрительно отводя плот в сторону от речных мелей и островков, удерживая на стремнине, не позволяя приближаться к берегам.

В узких речных протоках, где течение становилось быстрым, ребята, весело перебрасываясь шутками, ускоряли шестами движение плота до скорости скачущей лошади.

Уставший от вынужденного безделья, охранник забрал у Кольки шест и резкими толчками шеста в речное дно, гнал плот все быстрее и быстрее, весело покрикивая: "Вот так! Вот так! Вот так!".

Плот пронесся между остатками мельничной плотины и выплыл на гладь буковища. Туда, где многие десятки лет, а может быть и несколько столетий, падала с мельничного колеса и размывала речное дно до многометровой глубины вода, крутящая мельницу.

Охранник весело крикнул: "Вот так", со всей силы облокотился на шест, потерял опору и ухнул в воду вслед за шестом, не доставшим до дна. Вода, вырывающаяся из речной протоки, мигом намокшая одежда, заплечный "сидор", кованные сапоги и винтовка потянули охранника в смертельную глубину.

"Утопнет! А про нас скажут, что мы его утопили, Расстреляют за вертухая" - пронеслось в Колькиной голове. Колька нырнул вслед за охранником, Следом за Колькой, сиганул с плота и Ванька.

Задыхаясь без воздуха, цепляясь пальцами за глинистое дно, яростно работая ногами Колька нашарил в воде тело охранника и толкнул его к поверхности. Там Ванька ухватился за милицейскую гимнастерку и потянул вертухая к берегу. Колька вынырнул, отдышался и начал нырять в поисках утонувшей винтовки.

Потом, когда плотогоны и охранник нашли плот приткнувшийся к берегу и поплыли дальше, вертухай не прекращая твердил: "Спасибо ребята, спасибо, Спасибо, что спасли. Сколько жить буду, столько буду помнить. Век не забуду. И начальству про вас скажу".

Наверное, сказал и рассказал.

Поэтому, когда на следующей неделе вновь набиралась группа зеков для сплава древесины, Колька, на правах специалиста вышел из строя, но его остановил начальник тюрьмы и вежливо спросил: "На сплав рвёшься? Плаваешь хорошо? Сбежать хочешь, ссученыш?" - и врезал по морде со словами - "Я тебе организую сплав"...

Так закончилось для Кольки всё, что было хорошего в поганой тюремной житухе.

Наутро его и Ваньку запихнули в воронок и отправили в Вяземскую пересыльную тюрьму. Оттуда, в холодном вонючем вагоне отвезли в Мурманск. Потом, когда в трюме баржы громилы, вооруженные невесть откуда взявшимися ножами и заточками, начали снимать с фраеров приглянувшуюся теплую одежду, когда блатные стали наводить свои порядки и резать выявленных ссученных воров, когда в открытом море их баржу швыряло волнами с борта на борт, а зеки ползали и скользили в человеческой крови и в кале, в моче и в блевотине от морской болезни, тот вонючий тюремный вагон вспомнился Кольке, как лучшее место на земле.

Выгрузили зеков на берег Кольского полуострова, окружили вооруженным конвоем и погнали в лагерь. Заставил блатной Кольку нести его одеяло. Засунул Колька одеяло под телогрейку, а сам, на беду, заснул на ходу и не заметил, как выскользнуло одеяло на землю. Потребовал, придя в лагерь, блатной свое одеяло, а Кольке нечего отдавать. Распластали блатные Кольку на нарах и душил, раз за разом, его до полусмерти бывший хозяин одеяла, требуя вернуть пропажу так, что сломал гортань и чуть насмерть не задушил.

Хотел было Ванька Поваров за дружка заступиться, но оттеснили его в стене, пощекотали шею ножом и объяснили, чтобы сидел смирно. Ванька человек не злопамятный. Он долго обиды на блатного не держал. Как только придушил блатного следующей ночью, так и перестал на него злиться. Кольку с тех пор больше никто не трогал.

Начальник Сычевской тюрьмы оказался человеком слова. Обещал отправить Кольку на сплав и отправил, да не на простой, а на молевой.

Высокие волны вздымает полярный ветер на поверхности северной реки. Словно спичками, играет студеная река тяжеленными кедровыми брёвнами,

Густо плывет лес по реке вдоль боней. Собирается в запанях, откуда скользкие, мокрые бревна нужно баграми подцепить, да на берег вытянуть. Соскользнул однажды Колька с брёвен и упал в ледяную воду. Выныривать нельзя. Там на поверхности бревна с силой друг о друга бьются. Вмиг из человека кусок битого мяса сделают. Только то и спасло, что опытные зеки вмиг уперлись баграми в крайние бревна и чудом отжали их, освободив кусочек чистой воды.

Потом их отряд угнали от морского побережья и от устья реки в тундру. Точнее не угнали, а сами они уходили вглубь тундры, прокладывая железную дорогу от порта к строившемуся аэропорту. Когда, укладывая шпалы и рельсы, зеки отдалились от продовольственных складов, в отряде начался голод. Не хватало хлеба. Часть продовольствия продавалась на сторону ушлыми кладовщиками и "не доходила" до зеков. А оставшееся продовольствие доставлялось зеками - носильщиками. Они тоже не могли удержаться от искушения и съедали по дороге почти половину полученного хлеба. Изголодавшиеся зеки жевали лишайники и кору полярных кустарников, казавшиеся съедобными. Начались цинга и дизентерия. Отряд круглосуточно-поносящих дистрофиков с шатающимися зубами в воспаленных дёснах это не отряд строителей, а лазарет, сидящих на карачках, со спущенными штанами. Прокладка железной дороги практически остановилась, в отряд прибыла комиссия. Сбор информации и принятие решения заняло всего несколько часов.

Начальника лагеря решили предать суду тройки. Поскольку все члены тройки присутствовали в составе комиссии, то к вечеру тройка приняла решение: "За халатное отношение к исполнению служебных обязанностей, приведшее к истощению и массовым заболеваниям заключенного контингента и к срыву плана работ, начальник лагеря капитана НКВД Овсяникова Д.А. лишить наград, звания и приговорить к высшей мере социальной защиты - к расстрелу".

После этого в отряд прибыли врачи и привезли медикаменты. Ввели усиленное дополнительное питание. Через пару недель работы по строительству железной дороги возобновились. Профилактика и лечение цинги проводилось путем ежедневного обязательного выпивания перед обедом, каждым заключенным, кружки горчайшего отвара сушёной сосновой хвои.

Наступила полярная зима. До ее прихода, по узкоколейке подвезли материал для строительства лагерных бараков, топливо и продовольствие. Ограждение лагеря сделали аж в три ряда колючей проволоки. Основной задачей такого ограждения было то, чтобы во время метели, заблудившийся в снежной круговерти зек, случайно не ушел в тундру. Решиться на побег из тех мест, мог только идиот или самоубийца.

Впрочем был один исчезнувший заключенный. Обнаружив его исчезновение, охрана прочесала окрестности лагеря на полсотни километров. Начальство допросило всех корешей бежавшего зека. Безрезультатно. Никто ничего не видел и не мог сказать. "Беглеца" обнаружили совершенно случайно. Кладовщик заметил, что исчез один мешок изюма, предназначавшийся для варки компота в санитарной части, тройка ящиков тушенки и мешок сухарей. Признался кладовщик в пропаже продуктов начальнику лагеря, тот назначил ревизионную комиссию, которая и обнаружила в дальнем углу склада берлогу, сооруженную из одеял и обитателя берлоги с рожей, лоснящейся от хорошего питания и длительного отдыха. Поскольку, "беглец" не покидал территории лагеря, то и наказания за побег он не получил. Не пристрелили его при задержании, не добавили срок заключения. Попинали ногами ради наказания за попорченные нервы, за съеденный изюм и отправили "беглеца" в карцер. Отсидел он там неделю и отправился сжигать накопленный подкожный жир на укладке рельсов.

Во время метелей, даже в сортир зеки ходили держась за натянутый канат. Морозные дни "актировались" и были днями отдыха. В тихую ясную погоду строительство шло при слабом свете звезд и полной луны. В темные ночи зажигали костры из мазута, ветоши и бракованных шпал.

С наступлением короткого полярного лета жизнь выживших зеков пошла веселее. Работа спорилась. Охрана развлекалась охотой на многочисленных гусей и уток, заполонивших многочисленные, богатые рыбой, озерца. Эта битая птица, а также - рыба, ягода морошка и грибы, растущие по округе, добываемые расконвоированными легкотрудниками, делали лагерную еду немного сытнее и вкуснее.

К августу железку достроили. Когда зеки укладывали последние рельсы на краю взлетно-посадочной полосы, вырубленной на каменной подошве северной сопки, им сообщили, что принято решение, лиц не представляющих социальной опасности, показавших добросовестное отношение к труду и осужденных на малые сроки заключения направить на строительные работы оборонительных сооружений или на борьбу с немецко-фашистскими захватчиками в рядах Красной армии.

Блатных и закоренелых бандюков оставили хлебать северную лагерную баланду и вкалывать на благо Родины.

Кольку, Ваньку и еще сотню отобранных зеков отправили на пароходе по вольному Енисею, до транссибирской магистрали, с севера на юга. Там, на вокзале друзей разделили. Кольку, как не достигшего призывного возраста, определили в строительный батальон, а Ваньку - в военкомат повели. Обменялись друзья адресочками и попрощались. Ванька Поваров намеревался в разведчики проситься. А Колька, под стук вагонных колес, решил, что когда придет его срок призыва, непременно станет снайпером.

Была у Ваньки дома припрятанная под стрехой мосинская винтовка, принесенная отцом еще с гражданской войны и початая цинковая коробка патронов. И сшибал когда-то Колька из той винтовки сидящую ворону за полтыщи шагов, а бегущую по полю лисицу - за двести метров.

И вот, когда опустевшие вагоны вновь лязгнули буферами и медленно, подталкиваемые паровозом, покатились на запасные пути. Когда мимо Кольки прогромыхал последний вагон и открылось здание вокзальчика с знакомым названием станции - "ИЗДЕШКОВО", от удивления Колька радостно и замысловато выругался, поправил заплечную торбу и, как на деревенской вечёрке, выбил каблуками дробь по настилу досчатого тротуара.

Дома я, ДОМА!!!

3.2. СЕМЁН ГРУМ.

Голова длинной, змеящейся колонны вчерашних зеков, привезенных спецэшелоном на станцию Издешково, пылила по обочине минского шоссе от Истоминского поворота, на восток, а с востока, навстречу ей, со станции Алфёрово, распевая бодрые песни времён гражданской войны, маршировало московское студенчество нескольких институтов и ученики старших классов.

Староста второго курса Семён Грум, словно легендарный командир товарищ Щорс, шагал в буденовке и длинной кавалерийской отцовской шинели. Правой рукой, он в такт походному шагу делал отмашку до уровня пряжки ремня, а в левой нёс небольшой фанерный чемоданчик со сменой белья, свитером, запасными штанами, котелком, кружкой, ложкой, и домашним овсяным печеньем, испеченными бабулей.

Весёлыми молодыми голосами звенела песня:

"На Дону и в Замостье тлеют белые кости.

Над костями шумят ковыли.

Помнят псы - атаманы, помнят польские паны

Конармейские наши клинки.

Если в край наш знакомый хлынут новые войны,

Проливным пулемётным огнем.

По дорогам знакомым за любимым наркомом

Мы коней боевых поведём."

Идти в шинели было жарко, но Сёма терпел это временное неудобство, прекрасно понимая, что скоро шинелька станет незаменимой принадлежностью полевого бытия. Теперь это для него и теплая одежда, и постель, и одеяло, и символ его командирского статуса.

Отцовская шинель...

Не однажды она согревала его отца, командира эскадрона второй конной армии. Много шинелей с тех пор износил Сёмин отец, а вот эту - кавалерийскую, берёжно хранил в шкафу.

Отец...

Где он сейчас?

За пару недель до начала войны, отец получил новое назначение и уехал принимать командование танковым полком в Белорусский город Лида. С тех пор от отца ни одной весточки нет. Жив ли? Если жив, то возможно сейчас ведёт своих танкистов в бой с фашистами.

А Сеня ведёт свой курс на строительство оборонительных рубежей. Он тоже пытался пойти на фронт добровольцем, да зрение не позволило. Не помогли ему в военкомате даже честно полученные значки парашютиста и ворошиловского стрелка.

Ничего! Вот выполнит он Сеня задание, возложенное на него районным комитетом комсомола и присоединится к любой маршевой роте, идущей на фронт. А пока должен Семён руководить своим курсом и любой ценой, в срок, при высоком качестве делать то, что будет поручено.

И еще нужно организовать питание для их коллектива. Тут Сёма усмехнулся и понял, что если вопрос с питанием не организуют свыше, то он не добудет и корки хлеба. Не колхозный же картофель ему воровать и не сельповские магазины грабить. Дадут им продукты - будет питание, не дадут продукты - будет голод. Нет, голода не допустят наши партийные и советские органы. Наверняка, продовольствие лежит на складах и его нужно только получить, сберечь и наладить варку горячей еды. Найдёт Сёма котёл или железную бочку, назначит пару девушек в поварихи и одного слабенького студента в дровосеки.

Говорят, что немцы забрасывают диверсантов и шпионов в наш тыл. Обязательно проведём комсомольское собрание о повышении бдительности. Будем в небе парашютистов немецких высматривать, шпионов, следящих за строительством укрепленного района вылавливать и колодцы от отравителей охранять. Соревнование между бригадами организуем. Отстающих будем в стенгазете пропесочивать, а передовиков отмечать.

Хорошо бы ещё коллективное письмо товарищу Сталину написать, что они, московские студенты не пожалеют сил и своего ударного труда для обороны родной земли и для приближения победы над врагом. Хотя это лишнее. У товарища Сталина сейчас других забот полон рот. Не нужно отвлекать его такими письмами от важных государственных дел...

Песня закончилась. Сёма перекинул чемодан из левой руки в правую и запел свою любимую песню:

"Мы - красные кавалеристы,
И про нас
Былинники речистые
Ведут рассказ -
О том, как в ночи ясные,
О том, как в дни ненастные
Мы смело и гордо в бой идём!

Веди, Будённый, нас смелее в бой!
Пусть гром гремит,
Пускай пожар кругом, пожар кругом.
И мы беззаветные герои все,
И вся-то наша жизнь - борьба.
Будённый - наш братишка.
С нами весь народ.
Приказ - голов не вешать

И глядеть вперёд.
Ведь с нами Ворошилов,
Первый красный офицер,
Сумеем кровь пролить за СССР..."

3.3. СТЕША ОРДЫЛЁВА

Устала я землю копать, аж сил моих нетути. Все руки в мозолях кровяных. Гудят руки и ноги гудят. Спасу нет, как уморилась. Остановлюсь на минутку и хочется пасть на землю и заснуть. Который день роем эту рву пративатанкавую, а есть нам не дают. Гуторят, што местные, из колхозов присланные, своим харчем должны обходиться. А где его взять? Хлеб да картошку, из дому принесённые, уж три дня как поели. Вот и перебиваемся щавелем, што на лугу растёт, да кислицей из лесу. Мы-ж не телята, которые травой обходятся, да и то телятам то пойла густого хозяйка сготовит, то молочка разведенного даст. Мы-ж как лошади работаем, а рабочий скот завсегда вдосталь кормить полагается.

Роем эту землю проклятущую с рассвета и до темна. Вон, намедни, пришли какие-то ребята странные, наряженные не для работы, так их сначала чуть из пулемёту не постреляли, а потом к делу пристроили.

Двух часов не прошло, как проработали, а уж им и хлеба и каши привезли. Где правда на земле? Нарядных кормят, а нас колхозниц работой да голодом морят.

От такой жизни и на парней смотреть не хотца, а парни видные пришли. Крепкие, весёлые. Тока я не пойму, наряжены как командиры, а землю роют. наравне с нами, словно каторжане. Поди проштрафились где, вот их в наказание и заставили работать.

Да и разговаривают они странно. Матершинники ужасные. У нас в деревне даже выпившие мужики и то так не матерятся. А эти матюгаются без гнева, без злости, словно и не ругаются погаными словами бранными, а гомонят меж собой про обыденное.

Непонятные парни и интересные.

А после них понагнали ещё цельную толпу тех, которые из тюрем повыпущены. Девки говорили, якобы видели там суседа нашего - Кольку Кудрявцева, да только поговорить не смогли. Заругались на них и на Кольку охранники, винтовками стращать начали.

Вот радость то будет тётке Пелагеи, что жив её Колька. Анюта, сестра его, поди еще и не ведает ничего про Кольку. Она недалече отсель работает. Погляжу, если действительно Колька приехал, так вечером добегу до неё, порадую. Три километра для такого дела - ништо. В школу дальше и каждый день бегать приходилось.

И пошто он тогда колхозную кладовую обворовать решил? Не стал бы зерно красть, не попал бы в тюрьму. Как же я тогда его жалела, даже плакала, когда Кольку заарестовали. Нравился он мне, да и сейчас как услышала об нём, так сердечко и забилось и свидеться захотелось. Неужто люб он мне? Как закончим работу, нужно умыться чистенько, да косынку простирнуть, а то поди и не признает он меня такую грязную да измученную...

А мне кроме Коленьки и не нужон никто.

Вон ещё городские идут. Песни поют. Девки ихние все нарядные. Парни разбитные. Знаю я их городских. Приезжают иногда к сродственникам в деревню погостить да молочка парного попить. Выбражули, а девок совсем не уважают. Так и норовят зажать в укромном месте да полапать. Срамники городские...

Девчата, чего закисли? Запевайте, "Подругу"!

И зазвучала со дна противотанкового рва щемящая душу девичья песня:

"Я на подвиг тебя провожала.
Над страною гремела гроза.
Я тебя провожала, но я слёзы сдержала,
И были сухими глаза.

Ты в жаркое дело спокойно и смело
Иди не боясь ничего
Если ранили друга-
Сумеет подруга
Врагам отомстить за него!
Если ранили друга-
перевяжет подруга
горячие раны его.

Там, где кони по трупам шагают,
где всю землю окрасила кровь,
пусть тебе помогает и от пуль сберегает
моя молодая любовь.

За дело любое готова с тобою
идти, не боясь ничего!
Если ранили друга-
сумеет подруга
врагам отомстить за него!
Если ранили друга
перевяжет подруга
горячие раны его."

Такое это было поколение. Не могло оно без песен...

Кровяная дорожка от закатного солца краснела на речной воде.

3.4. ПЕРВОЕ СЕНТЯБРЯ 1941 ГОДА

Сводка "Совинформбюро" за первое сентября, за семьдесят второй день войны, была непривычно краткой и абсолютно неинформативной:

Утреннее сообщение 1 сентября.

В ночь на 1 сентября наши войска вели бои с противником на всём фронте.

Вечернее сообщение 1 сентября

В течение 1 сентября наши войска вели бои с противником на всём фронте. Наша авиация продолжала наносить массированные удары по мотомехчастям, пехоте и артиллерии противника и уничтожала авиацию на его аэродромах. По неполным данным, за 30 августа в воздушных боях уничтожен 31 немецкий самолёт. Наши потери - 16 самолётов.

Что же скрывалось за этими строками?

1 сентября 1941 года, в 6 часов 40 минут, командованию Ленинградского фронта было отправлено сообщение ставки Верховного главного командования:

"Ставка считает тактику Ленинградского фронта пагубной для фронта. Ленинградский фронт занят только одним -- как бы отступить и найти новые рубежи для отступления. Ставка последний раз разрешает вам отступить и требует, чтобы Ленинградский фронт набрался духу честно и стойко отстаивать дело обороны Ленинграда. И. СТАЛИН, Б. ШАПОШНИКОВ

В Смоленском сражении 22-й армии Западного фронта удалось, ценой неимоверных усилий остановить наступление противника западнее и севернее города Андреаполь.

30-я, 19-я, 16-я и 20-я армии Западного фронта перешли в наступление под Смоленском. В ночь на 1 сентября войска 16-й армии форсировали Вопь и прорвали оборону противника.

Противник силами 2-й танковой группы Гудериана группы армий Центр, наступая в направлении на Конотоп, 1 сентября прорвалась к Десне и захватил на её левом берегу плацдарм у Шостки. Наша 40-я армия отступила в юго-восточном направлении, а 21-я армия, обойденная с востока войсками 2-й танковой группы, а с запада -- 2-й немецкой армией, подошедшей к Чернигову, оказалась под угрозой окружения и начала поспешно отступать на юг к Десне.

Немецкая 11-я армия группы армий "Юг" вела бои по расширению плацдарма у Берислава под Каховкой. Войска армии продвигались также в районе плацдарма у Днепропетровска.

Прошла неделя с того дня, как третья рота Советского стройбата "провалилась" в трагический 1941-й год. Для пацанов, воспитывавшихся государственной пропагандой в духе лозунга "Раньше думай о Родине, а потом о себе", закидывавших комбата рапортами с просьбой отправить их для прохождения службы в воюющий Афганистан, все произошедшее казалось проверкой на прочность и тем, что Родина без них не обойдется. Раз они оказались "Здесь", значит они нужны именно в этом месте и именно в этом времени. А для любого человека очень важно знать, что он кому-то нужен...

Прошедшая неделя слилась для них в один длинный день. В трудный день, продолжавшийся и днем и ночью. Время, когда кончались силы, когда ребята валились от усталости на охапку соломы или просто на землю, как бы вычеркивалось из длинного трудового дня, потому что тела требовали отдыха - глубокого сна без ночных грёз и сновидений.

Худощавый, окончательно исхудавший капитан Филлипов, казалось не спал совсем. Шутка ли, под его началом оказалась не сотня, а почти три тысячи человек. В одну ночь из командира роты он превратился в командира военно-строительного полка. И такого полка, который, в мирное время, не мог ему присниться и в самом кошмарном сне.

Его рота, его пацаны, которых он частенько в глаза и за глаза называл раздолбаями и на которых сейчас была вся его надежда, растворилась в тысячах студентов, школьников - старшеклассников, местных колхозников и недавних заключенных.

Оставить комментарий © Copyright Е. Коловрат Размещен: 03/07/2012, изменен: 03/07/2012. 33k. Статистика. Глава: Проза		Ваша оценка:

Е. Коловрат : другие произведения.

Продолжение 3-й гл