Упала птица с морозу в палисадник, в смутную синьку завечерелого снега, привстала на крылах, как на ходулях, глотнула воздуха пустяковую льдышку и умерла.
Но она не сразу умерла, а еще глядела, несколько долгих мгновений, сквозь гаснущую чернь глаз, рассыпанных по всему ее лицу, на длинные-длинные искры снега. Птица была ворона, почти человек.
Он наблюдал за нею с балкона и между тем курил. Он имел хороший костлявый затылок с жидкими, выцарапанными волосьями и снующую туда-сюда руку с папиросой. Его окутывал дым и мешал правильно жалеть птицу. Она упала неожиданно, случайно, с мимолёту, и это было трудно понять. От балкона до того палисадника тянулась страшная диагональ, страшная для жизни и несмелой мысли, но дым был как увеличительное стекло, разве что тусклое, поэтому человек с хорошим затылком мог птицу спасти, взять, отогреть, но в своей черствости этого не сделал, сделать не захотел, так как собственная жизнь показалась ему дороже тысяч чужих жизней. Спалив дотла папиросу и сщелкнув ее за перильца, он отвернулся от зрелища птицы, чтобы войти в комнату со светом, где росли всякие вещи, каждая на своем месте. В сосуде его тела ничто не шелохнулось от стыда.
Вечер хранил в себе морозную величину волчьей крепости и стати. От дома к дому двигались бесшумные люди.