Школа для меня не была открытием. Школьную атмосферу я вдохнул с пятилетнего возраста. Мой брат Алексей был старше меня на восемь лет и учился тогда в выпускном седьмом классе. Школа была тоже семилетней. Я удирал из дома в школу с его старой полевой брезентовой сумкой, которую заполнял старыми учебниками и исписанными братом тетрадями.
Мои визиты в школу брата отнюдь не радовали, Он гнал меня домой. Спасали меня его одноклассницы, часть из которых была старше брата на 1 - 2 года из-за войны, во время которой школа была закрыта. Они усаживали меня между собой на последних партах, чтобы не заметили учителя и, тем более, брат. Я быстро сообразил, что на уроке надо сидеть тихо.
Знание алфавита и чтение пришли как-то сами собой, без труда, напряжения и особого желания. В пять лет хоть и медленно, но уже уверенно читал. В школу я пошел в 1953 году, умея бегло читать и писать печатными буквами.
Первого сентября мама уложила в купленную накануне сумку букварь, тетрадку, кусок хлеба, яблоко и повела меня в школу. На школьном дворе толпились ученики, стоял шум и гам, которые вселили в меня чувство радостной торжественности, сродни той, которая возникала, когда родители брали меня с собой на свадьбы и провожания на службу в армию. Меня подвели к группе первоклассников, большинство из которых было с родителями.
Там же стоял наш будущий учитель, благословенной памяти Петр Андреевич Плахов, участник войны. Одет он был в гимнастерку, которую стягивал широкий коричневый пояс, брюки-галифе, заправленные в сапоги, начищенные так, что мы видели на их носках свои собственные двойные силуэты.
Прозвенел звонок и мы цепочкой, уже без родителей, потянулись за учителем в класс. Класс казался очень большим. На стенах висели географические карты, между которыми были прикреплены к стене керосиновые лампы с пузатыми стеклами. Нас рассадили в два ряда от окон. Ряд от стены был уже занят третьеклассниками, так как классы были спаренными.
Меня усадили за вторую парту напротив учительского стола рядом с моей троюродной племянницей Полевой Ниной. На первой парте по центру рядом с Мишкой Бенгой сидела двоюродная сестра моей матери, моя двоюродная тетя - Тамара Папуша. На самой задней парте в моем ряду сидел мой троюродный брат - Иван Пастух, учившийся в первом классе уже второй раз. Соседом его по парте был его одногодок Иван Твердохлеб. На уроках они возвышались над всем классом и были видны отовсюду.
Дав третьеклассникам задание писать, Петр Андреевич проверил, как отточены наши карандаши и, подходя к каждому, сначала своей рукой, а затем нашей рукой в своей учил писать косые палочки. Проблемы возникли только у двоих - Лены Твердохлеб и Броника Единака, моего очередного троюродного брата. Они были левшами. А в школе тогда все должны были писать только правой рукой.
На первой же перемене наш класс подвергся опустошительному нашествию мужской половины четвертого и пятого классов. В мгновение ока наши сумки были освобождены от съестных припасов. Добыча была богатой и разнообразной. Хлеб, намазанный смальцем, со шкварками, политый подсолнечным маслом, сложенный бутербродом с ломтиками сала, один даже с повидлом, просто хлеб, яблоки, продолговатые сливы моментально исчезли в карманах и за пазухами пришельцев. Исчез и мой хлеб с яблоком.
В числе конфискаторов были и два моих старших двоюродных брата: Борис и Тавик (Октавиан). Несмотря на то, что дома они щедро делились со мной съестным, отдавая мне подчас лучшие куски, в школе они были в другой команде. Таковы были правила игры. Как у древних римлян: закон суров, но он закон. Жаловаться дома, либо учителям не было принято.
Грабители исчезли так же стремительно, как и напали. Я смотрел в свою пустую сумку и, наклонив голову, зачем-то понюхал. Упоительный аромат кирзового кожзаменителя сумки в смеси с запахами яблока и серого хлеба из разовой муки казался необыкновенным. И сегодня, через много лет, запах и вкус яблок с хлебом на мгновение переносит меня в то светлое, безоблачное и невинное время.
Первый же день в школе выявил своих героев и кумиров. Живший напротив школы тринадцатилетний Сева Твердохлеб, учившийся в одном классе с 9 - 10 летними, на большой перемене привязывал к балке деревянного коридорчика кружку, наполненную водой. К ручке была привязана длинная тонкая веревочка, выведенная за пределы коридорчика наружу. Когда приговоренное лицо входило в коридор, Сева тянул за веревку и вода выливалась на голову входившего, вызывая дикий восторг у зрителей.
Как только звенел звонок, возвещавший конец урока, ныне здравствующий Валерий Семенович Паровой (тогда шестиклассник Нянэк) спешил к дверям седьмого класса, из которого, после урока с журналом под мышкой, сутулясь, выходил пожилой, коренастый и совершенно лысый учитель Тимофей Петрович Бруско.
Неспешно он шел по длинному коридору в учительскую. За ним журавлиной походкой на цыпочках крался долговязый Нянэк и, приставив к своим губам свитую заранее тонкую длинную трубочку из двойного листа тетради, тихо дул старому педагогу в лысый затылок. Тот, не оборачиваясь, отмахивался рукой у затылка, полагая, вероятно, что это муха, чем вызывал наше немое восхищение изобретательностью Нянэка.
Вернувшись домой из школы, я, захлебываясь от восторга, рассказал родителям о впечатлениях первого в жизни дня в храме науки. К моему глубокому огорчению, родители не разделили моего восхищения описанными событиями.
Более того, мой отец сделал первое и последнее отнюдь не "китайское" предупреждение о недопустимости аналогичных "изобретений" с моей стороны. Вовремя, так как в моей голове еще в школе вызревали более достойные проекты. Тогда же я сделал вывод, что родителям не обязательно все знать.
Должен был ранее сказать, что родился я в украинском селе Елизаветовка на севере Молдавии. Село было относительно молодым среди старых молдавских сел - Плоп, Цауля, Городища, Брайково, Сударки, и украинских - Мошан и Боросян. Возраст последнего по разным источникам около 600 лет. Как населенный пункт Елизаветовка сформировалась в 1898 году в результате переезда нескольких десятков семей сел Яскорунь (Заречанки) Летавы, Драганивки, Гукова и других сел Каменец-Подольской губернии. Название села было завещано Елизаветой Стамати, дочерью обедневшего плопского помещика.
При составлении договора на пользование землей переселенцам было поставлено условие, что село будет носить ее имя. Языком общения стал украинский язык, богато сдобренный польским, так как несколько семейств вели свое начало от поляков, густо населявших перечисленные села на правом берегу речки Жванчик, протекавшей на юг и впадавшей в Днестр двумя километрами ниже по течению от места слияния реки Збруч с тем же Днестром.
Обучение в школе до 1940 года велось на молдавском языке. Я не оговорился. С восемнадцатого по сороковой год, когда Бессарабия находилась в составе Румынии, издаваемые в Кишиневе и Яссах учебники назывались: Грамматика молдавского языка, молдавский язык и литература.
Мои родители, как и все остальные жители старшего поколения прекрасно знали разговорный молдавский язык. На свадьбах, крестинах и других сельских торжествах одинаково охотно пели и украинские и молдавские песни. С 1944 года после изгнания гитлеровцев обучение в школе велось уже на русском языке.
Направленные на работу из России и Украины учителя были настоящими подвижниками. Бедные, как все тогдашнее население, без жилья, ютившиеся по частным квартирам, часто жившие впроголодь, оторванные от насиженных мест, педагоги с большой буквы, формировали в детских умах и сердцах тягу к знаниям и, как писал Н.А.Некрасов, сеяли разумное, доброе, вечное. Они взрастили и воспитали целую плеяду молодых талантливых педагогов из местных детей. Они научили нас любить книгу, тянуться к знаниям без понукания, блата и взяток. Низкий поклон им и вечная память.
В послевоенные годы в школе сформировался оригинальный билингвизм. Уроки велись на литературном русском языке. Учителя терпеливо учили нас правильно говорить и писать. На переменах же, когда необузданная разновозрастная стая вываливалась во двор, все вопросы и споры решались на "елизаветовском" языке.
Я снова не оговорился. Используемый в селе язык невозможно было назвать украинским. Это была гремучая смесь украинских, русских, польских и изредка молдавских слов. Так и говорили в округе на разных: елизаветовском, боросянском, мошанском, марамоновском, гашпарском языках.
Учился я, по определению моей мамы, "таки никак". Во мне не было усидчивости, добросовестности и ответственности при выполнении домашних заданий. С некоторыми моими соучениками домашние задания выполняли старшие братья и сестры. А самая способная в классе Нина Полевая многие часы добросовестно учила уроки. Убористым каллиграфическим, почти идеальным почерком она исписывала черновики, а затем и чистовики, особенно по чистописанию. Выговаривая за небрежно выполненное домашнее задание, мама не раз говорила, что черновики Нины достойнее моих чистовиков.
Я, по выражению родителей, успевал быстро нацарапать задания и переложить в портфель книги и тетради, приговаривая: это я знаю, это я знаю, это не завтра, а это не надо и так далее. Школа подчас была только силой необходимости, досадной помехой "обширным" интересам, "грандиозным" замыслам, роившимся с утра до глубокой ночи в моей мятежной голове, очень "важным" мыслям и буйным фантазиям, в которых я был всегда главным героем.
В результате, хотя я писал почти без ошибок, почерк на всю жизнь сформировался отвратительный, неровный. Перья "звездочки", которыми мы писали до седьмого класса включительно, почему-то постоянно спотыкались на ровной бумаге, разбрызгивая вокруг себя кляксы самых разных форм и размеров.
Причудливые очертания клякс привлекали мое внимание гораздо больше, чем написанные буквы и цифры. После седьмого класса нам разрешили писать авторучками, на перьях которых были написаны буквы АР. Эти перья уже были гладкими и несколько улучшали мою писанину.
Брат Алеша в это время уже учился в девятом классе районной школы в Тырново. Его старательность в учебе граничила с педантизмом, по всем предметам у него были в большинстве отличные оценки, родители с охотой и гордостью сидели на родительских собраниях, где Алешу постоянно ставили в пример.
Нас непрерывно сравнивали родители, родственники и односельчане. Сравнение всегда было далеко не в мою пользу. Было расхожее выражение: вот Алеша - хлопец, а с этого ничего не выйдет! Нельзя сказать, что мне это было безразлично. Более того, мне были довольно неприятны эти сравнения. Но ревности и зависти во мне почему-то не было, как и не было стремления исправиться и быть похожим на брата.
Я жил так, как жил. Я просто, не очень задумываясь, спотыкаясь, шагал своей дорогой. Мне так было интереснее. А то, что надо было делать из-под палки, особенно собственной, вызывало какую-то глухую тоску.
В школе же на уроках я был довольно внимательным. Скорее всего, сказались постоянные наказы родителей. Дежурным их напутствием было:
- Все время смотри в рот преподавателю, внимательно слушай и все запоминай!.
Во время урока Петр Андреевич объяснял первоклассникам новую тему, давал письменное задание в классе и переходил к разъяснению урока третьему классу. Поскольку мне было необходимо все внимательно слушать и запоминать, то я, написав, как только мог быстрее, задание, ловил каждое слово учителя.
Выручала меня память. Наряду с предметами первого класса, я знал наизусть все стихотворения и рассказы третьего класса, элементы природоведения, а в третьей четверти первого класса в моей голове нечаянно уместились дроби и действия с ними. Во время уроков я не мог удержаться и добросовестно подсказывал тем третьеклассникам, которые затруднялись отвечать пройденный урок.
Первая серия возмездия следовала незамедлительно. Меня отсылали стоять в углу или оставляли сидеть после уроков. Вторая серия возмездия ожидала меня дома, так как мой троюродный брат Броник Единак регулярно и добросовестно сообщал отцу о моих прегрешениях и наказаниях.
Мстил ему я довольно своеобразно и коварно. К этому времени нас пересадили и я оказался за одной партой с Броником. Учился он из рук вон плохо. Классные задания он выполнял, копируя написанные мной тексты и решения примеров по арифметике, особенно на контрольных. Я писал, намеренно пропуская буквы, слова и цифры, оставляя места.
Броник тщательно и бездумно копировал, подглядывая. Когда он отвлекался, я, прикрывшись промокашкой, быстро вписывал необходимое и закрывал тетрадь. Мое возмездие настигало его тогда, когда Петр Андреевич обходил парты, нося с собой ручку с красными чернилами и выставляя оценки.
Между тем набеги и продразверстка со стороны старших ребят как-то сами собой очень быстро сошли на нет. Мы влились в школьный коллектив. Наличие в старших классах родственников создавало для малышей какой-то пояс безопасности от воинствующих хулиганов, которые были, есть и будут в каждой нормальной школе.
Мое положение упрочилось, так как случайно я поднялся в табели школьных рангов на одну ступеньку. Это произошло после того, как я стал откручивать колпачки бутылочек с чернилами, после того, как их не могли открутить мои одноклассники для того, чтобы подлить чернила в чернильницы - невыливайки. Информация распространилась быстро и ко мне стали обращаться за помощью из старших классов, особенно девочки.
Мои двоюродные братья даже заключали пари. Самый рослый и крепкий из четвероклассников, будущий чемпион районных спартакиад и мореход Виктор Грамма, ныне живущий в Крыму, закручивал флакон и передавал желающим попробовать силы. После безуспешных попыток бутылочку отдавали мне. Нелегко, казалось, сейчас кожа сдвинется с костей пальцев, но почти всегда я откручивал крышку и открывал флакон. Мои руки были постоянно фиолетовыми, но я ими гордился. Сейчас мне кажется, что крышка отвинчивалась не столько силой, сколько моим желанием.
К зимним каникулам в первом классе у меня возникло нездоровое критическое отношение к авторитетам, включая напечатанное типографским способом, что расценивалось тогда, как святотатство.
К началу третьей четверти нам поручили купить в сельмаге дневники. Листая дома дневник, я обнаружил массу ошибок-опечаток, частности в названиях дней недели. Если воскресенье, понедельник и вторник меня устроили, то в среде оказалась недостающей буква "е" после "с". В четверге оказалась лишней последняя буква "г". В пятнице не хватило мягкого знака после первой буквы "п", а в субботе оказалось две буквы "б" вместо одной.
Взяв флакончик с тушью, принадлежавший брату, с помощью печатных букв, и с не характерной для меня усидчивостью, я исправил ошибки от первой до последней страницы, не забывая при этом под недостающей исправленной буквой нарисовать птичку, а под лишними поставить двойную черточку, как это делал в классе наш Петр Андреевич.
Не знаю, как бы отреагировал Петр Андреевич на мою корректорскую подвижку, но к родителям в гости зашел мой двоюродный брат по линии отца Макар, сын тетки Марии, много старше меня, слушатель высшей партийной школы в Кишиневе. Открыв дневник и полистав его, он смотрел на меня, округлив глаза. Затем спокойно сказал отцу:
-Этот далеко пойдет, если вовремя не остановить.
Я получил соответствующее разъяснение и новый дневник. Но этим не кончилось.
Придя после каникул в школу, на географической карте Европы я так же обнаружил ошибку. Выбрав момент, когда остался один, исправил Румыния на Роминия. Так говорили в селе. Вычислили меня быстро. О последствиях говорить не хочется.
Странно, но комплекс "Фомы неверующего" преследует меня всю мою жизнь, не принося никаких удобств и дивидендов, а больше наоборот. Избавиться не могу, да и нет желания.
Вторая половина первого класса высветилась в памяти несколькими более яркими вспышками: последние дни третьей и четвертой четверти.
23 марта 1954 года был очень прозрачный солнечный и сухой день. Старшие классы с утра возбужденно гудели, как один из наших ульев, после того, как я резко пинал коленом в заднюю его стенку и, приложив ухо, слушал, несмотря на то, что это было строго запрещено моими родителями.
После второго урока Петр Андреевич вывел наши классы во двор школы, где уже были ученики старших классов с вениками, метлами, скребками, лопатами и грабельками. Учителя развели классы по участкам и работа закипела.
Первоклассникам было поручено собирать во дворе, саду и треугольном огородике школы бумагу и другой разный мусор, сносить все на растущий холмик на заднем дворе. Старшие сгребали в кучи сухие прошлогодние листья, копали, ровняли грядки и с помощью веревки с двумя колышками очерчивали и обкапывали по кругу клумбу. Затем нас перевели на территорию сельского клуба, отделенную от школы забором с широкой калиткой. Холмик из бумаги, сухих листьев и веток быстро рос.
Но самое удивительное было впереди. Кто-то из старших поджег костер с нескольких сторон. Поползли юркие ручейки пламени, костер окутался белым дымом. Ветра не было, дым сразу же поднимался вверх. Внезапно пламя охватило весь костер, загудело, поднялось, увлекая за собой искры сгорающей листвы. Круг стоящих вокруг детей расширился из-за бьющего в лица жара.
Отойдя, мы зачарованно смотрели на оранжевое пламя, которое весело плясало, изменяя свои формы и ни разу не повторяясь. За это время старшие ученики, жившие в округе школы, принесли из погребов картошку и сахарную свеклу. Костер между тем догорал, пламя уменьшалось и, полыхнув еще раз, спряталось в жар. Наши лица и руки приятно горели. Живое тепло костра дурманяще ощущалось животом и бедрами.
Петр Андреевич, не спеша, грабельками сдвинул ярко тлеющую массу костра и в центр черного круга лопатами были уложены бураки, а вокруг них широкое кольцо картофелин. С помощью тех же грабелек и лопат жар аккуратно нагребли на картошку. Мы еще продолжали некоторое время убирать, но наш трудовой порыв был бесповоротно расплавлен костром и ожиданием печеной картошки.
Наконец, когда мы устали глотать слюну, старшие ребята разгребли еще горячую золу, выкатывая черные клубни. Воздух наполнился удивительным запахом печеной картошки, замешанным на сладковатом аромате полуобгорелой сахарной свеклы. Всем досталось по одной картофелине.
Мне достался небольшой клубень, наполовину сгоревший с одной стороны. Он был очень горячим. Я перекатывал его с ладони на ладонь и дул до головокружения. Очищать очень горячую горелую часть было почти невозможно, да и руки сразу стали черными.
Тогда я натянул широкий рукав куртки, которая перешла ко мне наследство от брата и, захватив картофелину через ткань, начал обтирать горелую часть о ствол акации, постепенно обнажая темно-рыжую съедобную часть. Моему примеру никто не последовал.
Подошел директор школы, Цукерман Иосиф Леонович, капитан - артиллерист, который до сих пор ходил в кителе, на грудной части которого слева была широкая орденская планка, а справа красная и две желтых нашивки за ранения. Китель в селе называли "сталинкой". Самого директора взрослые и дети, по понятной причине, за глаза называли Виссарионом.
Повесив военную фуражку с зеленой кокардой на сучок и, присев на корточки так, что голенища его хромовых сапог спереди собрались в мелкую гармошку, он взял из кучки небольшую картофелину. Он держал ее на широкой ладони, не дуя на нее и не перекатывая, и задумчиво молчал. Потом он тихо сказал Петру Андреевичу, делая паузы после каждого предложения:
- После форсирования (название реки не коснулось моего детского сознания) в Польше мои ребята наткнулись на взорванный немецкий грузовик с картофелем. Разложили костер вокруг брошенной бочки, грелись и сушились после переправы, а в бочке пеклась картошка.
И так же тихо добавил:
- Не дойдя тридцать километров до Берлина, весь этот расчет остался там, в Германии. Молодые были ребята, красивые.
Свет померк в моих глазах. Я полагал, что он сейчас наконец-то расскажет, как он стрелял в немцев, как они убегали и падали, а он на войне пёк картошку! А его слова о погибшем в Германии расчете тогда не достигли осознания мной факта гибели людей.
Должен сказать, что ни директор, ни Петр Андреевич, ни мой отец и другие воевавшие мои односельчане практически не рассказывали о боевых действиях. По вечерам у нас дома собирались соседи и родственники послушать последние известия. В начале пятьдесят четвертого года отец привез из Могилев-Подольска "радиво" АРЗ - небольшой радиоприемник в жестяном корпусе. После известий обсуждались и сельские новости.
Что касается войны, то рассказывали больше, кто как уцелел во время бомбежек и артподготовки, что немец бил крепко, что ели, бывало, раз в сутки, как холодно и сыро было в окопах, как редко приходили письма. Мне это было непонятно и даже обидно.
19 мая между сельским клубом и памятником расстрелянным односельчанам был сбор пионерской дружины. Вся школа была построена буквой П. Наш первый класс стоял на самом левом фланге. В центре стояли третьеклассники, с которыми мы учились в одной классной комнате. Их принимали в пионеры. Хором была произнесена клятва юного пионера. Затем были повязаны красные галстуки.
Я тоже хотел стать пионером, как Толя Ткач, Каетан Мищишин и Мишка Кордибановский. Слова клятвы в моем сознании звучали как выученное стихотворение. Они проходили как-то касательно, не вызывая каких-либо глубоких порывов. Однако я был убежден, что к пионеру в красном галстуке будет более серьезное отношение окружающих, а мои родители будут менее придирчивы.
23 мая в конце четвертой четверти был всего лишь один урок. К великой радости нас не спрашивали, мы не писали и не читали. Зато каждому из нас учитель раздал табель об успеваемости. К моему удивлению и нечаянной радости я увидел, что напротив каждого предмета годовая оценка была пятерка и рядом в скобках - отлично.
Были удивлены многие, в том числе и мои родители. Сейчас я полагаю, что в отличных оценках в табеле была значительная доля аванса, несмотря на то, что Петр Андреевич был ко мне, как и ко всем строг, серьезен и даже суров. В классе оказалось три отличника: Нина Полевая, Тамара Папуша и я. Затем Петр Андреевич сказал, что мы отдыхаем до первого сентября. Он довольно долго говорил, что нельзя свешиваться в колодцы, залезать на высокие деревья, заходить глубоко в озеро, безобразничать, что необходимо помогать родителям по дому.
С высоты моего возраста я полагаю, что, наряду с долгом педагога, Плаховым руководило подсознательное, а может быть и сознательное нежелание терять кого-либо из учеников, как совсем недавно, всего лишь восемь лет назад, он терял своих однополчан.
За первым классом последовал второй. Несмотря на то, что я, по словам моего отца, учился в школе "карабульце", что в переводе с елизаветовского языка означало "кубарем", второй класс я также закончил на отлично.
Кстати, ни в одном словаре, ни в одном переводчике в интернете, слова "карабульце" я найти так и не смог, включая язык эсперанто.
После второго класса нашего Петра Андреевича перевели в другой район. Цукерман был назначен директором средней школы в большом селе Марамоновка. К нам приехала новая учительница Нина Григорьевна Нагирняк. Поселилась она с семьей у соседей наискось-напротив у стариков Натальских в нежилом доме, привезя туда около полусотни гусей и козу с молоденьким козлом - цапом, как говорили в селе.
За два года мы ни разу не видели Петра Андреевича принимающим пищу и, вообще, лично мне казалось, что учителям даже в туалет ходить не положено. Глядя на то, как Нина Григорьевна выгоняет пасти гусей, в мою душу закралась неясная тревога:
- Это еще что за учительница?
Козу она привязывала пастись к колышку на длинной веревке, козлик же бегал свободно. Ближе к вечеру я увидел, как учительница присела доить козу. А когда козел в это время подошел сзади и прыгнул передними ногами на спину Нины Григорьевны, в моей голове разразилась катастрофа.
Идти в школу утром я отказался, не объяснив причины. Безусловно, мне было сообщено внушительное ускорение, на уроки я пошел, но к учебе у меня возникло отвращение. Мне все время казалось, что в классе пахнет козой. Даже появление в нашем классе нового, самого способного, но с ленцой ученика - Жени Гусакова, учившегося в Бельцах и вернувшегося в родное село с родителями, не смогло стать для меня стимулом состязательности.
Небольшое отступление. Принцип состязательности и конкурентной борьбы был мне чужд в школе, институте, на работе. Наверное, со временем сказались наставления бабы Софии, вернувшейся в начале 1954 года из Сибири.
На улице я часто играл с одноклассниками Борей Пастухом и Сергеем Навроцким. Если у Бори характер был добрым и покладистым, то мало-мальские споры с Сергеем всегда перерастали в драку, причем расходились, как правило, с расквашенными носами, больше я. Драки всегда начинал Сергей. Дома, сливая мне над тазиком, бабушка советовала:
- Ты не дерись, уступи и, даст бог, он образумится.
- Но он первый начинает!
- Все равно уступи.
- А если он не образумится?
- Тогда бог его простит.
Мне была непонятна вопиющая несправедливость. Он начинает, а его кто-то еще должен прощать!
Тем не менее, в моей дальнейшей жизни, комсомольская, административная работа в семидесятые, длительная профсоюзная работа приходили ко мне нечаянно, неожиданно, без особого желания и борьбы. Впрочем, уходил я всегда по собственному заявлению. Это случалось не из-за трудностей, а как только мне надоедало или находил себе более интересное занятие.
Положа руку на сердце, скажу: в жизни я всегда гулял сам по себе, как кошка. Меня никогда не тяготило одиночество. Оно стало моим не обременяющим крестом. Я никогда не играл в команде. Мой, так называемый индивидуализм в душе был густо приправлен смесью эгоцентричности с анархизмом. До сих пор.
Благодаря постоянной стимуляции со стороны родителей, особенно мамы, третий класс я закончил на одни четверки. Этим же летом Нину Григорьевну перевели и вся семья, включая гусей, козу и козла уехала на постоянное место жительства в другое село.
В четвертом классе нас учила, приехавшая из Сибири, Ольга Федоровна Касатова. Я стал учиться лучше, но не намного. Зато я подружился с ее сыном Виктором, который был старше меня на два года и, казалось, знал почти все: от названия звезд на небе до фотографирования, проявления пленки и печатания фотографий. Он открыл для меня секрет движения на киноэкране. У него я впервые одел наушники детекторного приемника и ловил еле слышимый звук передач, что было гораздо занимательнее, чем слушать на расстоянии домашний АРЗ.
Школьные годы с пятого по седьмой классы выступают в памяти более рельефно, в основном благодаря новым предметам и новым педагогам. Вместо одного, у нас уже было несколько учителей.
Прибыл новый директор Николай Григорьевич Басин. Сын Николая Григорьевича - Аркадий, будучи на год младше меня, как-то очень органично подключился к нам с Виктором Касатовым, и мы образовали техническую тройку. Нам выделили маленький чулан, входивший в состав небольшой двухкомнатной квартиры с тыльной стороны школы, где, по установившейся традиции, жила семья очередного директора. Чулан мы тщательно затемнили и во внеурочное время постигали волшебное мастерство фотографиии.
При всем этом наше детство не было прилизанно пионерским, как это может показаться на первый взгляд. За школьным забором у нас кипела другая жизнь, шалая вольница, полудикая, необузданная, подчас граничащая с криминалом. Но об этом позже.
В шестом классе Николай Григорьевич впервые ввел нас в мир физики. На первом уроке он раздал нелинованные листочки бумаги, вырванные из блокнота. Затем попросил убрать с парт линейки и треугольники и лишь потом дал задание нарисовать по памяти отрезок линии длиной в один дециметр. Нарисованные нами и измеренные Николаем Григорьевичем отрезки заставили нас поставить себе вопросы, ответ на которые я зачастую ищу в своей домашней мастерской и вне её до сих пор.
Отвес, ватерпас, изготовленный из пробирки, найденной на свалке за медпунктом, отградуированные мной с помощью гирек пружинные весы. Всё это было сконструировано мной в шестом классе. Самодельные измерительные приборы продолжали служить моему отцу много лет, когда я уже учился на старших курсах в медицинском.
Вместе с Николаем Григорьевичем мы, забыв пообедать, всем классом обустраивали метеорологический уголок на придорожной части школьного двора. Флюгер, показывавший направление ветра, не давал мне покоя ни днем, ни ночью. И вот, однажды я принес на урок физики самодельный флюгер. Так, как подшипника у меня не было, мой флюгер вращался на гвозде, опущенном в узкий высокий флакон, на дно которого для лучшего скольжения я налил немного подсолнечного масла. Каково же было удивление Николая Григорьевича и моя нечаянная радость, когда испытания показали, что мой фанерный флюгер оказался таким же чувствительным как и школьный с шарикоподшипником, изготовленный на заводе.
Ботанику, зоологию, сельхозтруд, а в седьмом и химию преподавала Людмила Трофимовна Цуркан. Она же вела уроки пения и руководила школьным хором. И сейчас, когда я в душе, неслышно пою - например "Ой туманы, мои растуманы...", слышу, что я пою ее голосом, так как своего певческого голоса у меня никогда и в помине не было.
Особые ощущения навевают воспоминания об уроках труда. Конец третьей, четвертая четверть, летние каникулы и, следующая за ними, первая четверть следующего класса были заняты уроками сельхозтруда. Школьный огород, выделенный правлением колхоза для школы, находился совсем рядом с колхозной конюшней, чуть выше огорода Тавика, моего двоюродного брата. От старой школы опытный школьный сельхозучасток находился в двустах метрах по прямой.
Школьный огород всегда пахали тракторным плугом. За плугом следовали несколько, перекрывающих друг друга по захвату, борон. За боронами оставалось гладкое, чистое, черное пушистое поле. Уже в конце третьей четверти, если не было грязи, Людмила Трофимовна выводила классы в поле. Это были поистине счастливые весенние часы. Земля уже прогревалась. От неё поднималось всепроникающее и будоражащее первое весеннее тепло. Глядя в сторону школьной спортивной площадки, над теплой землей мы наблюдали удивительное волнообразное колебание воздуха.
Под руководством Людмилы Трофимовны колышками мы размечали участки и грядки. Забивали колышки с табличками, заготовленными в школьной мастерской ещё зимой. А позже следовали высадка картофеля и посев остальных культур. Летом, несмотря на каникулы, собирались для прашовки и прополки. Во второй половине лета и осенью убирали. Тщательно взвешивали. Урожайность каждой культуры пересчитывали на гектар, ревниво сравнивали с урожайностью в колхозе. Выращенные своими руками картофель, свеклу, фасоль, горох поглощали в супах, подаваемых на обед в недавно организованной школьной продлёнке.
Со второй четверти уроки труда перемещались в школьную мастерскую. На всю жизнь запомнились уроки труда, которые вёл у нас Михаил Прокопович Петровский, инвалид войны после контузии и тяжелого ранения в грудную клетку. Он учил нас правильно держать молоток, пилу, напильник, рубанок.
По чертежам делали заготовки и собирали кроличьи клетки. Из фанеры лобзиком выпиливали полочки, подставки, собирали ажурные фанерные вазы и абажуры. Узоры выжигали раскаленным шилом. Выжигатели были большой редкостью, да и сельская электростанция в те годы работала только в темное время суток. Готовили ручки для лопат, грабелек и сап. Учились с помощью рубанка делать идеально круглые болванки-заготовки.
Когда Михаил Прокопович отлучался, мгновенно переходили на подпольный промысел. Из заготовленных развилок ветвей делали рогатки, рукоятки для самопалов. Из старых ромбовидных напильников, стачивая рифление, делали ножи. Как только в коридоре слышались шаги Михаила Прокоповича, наши тайные рукоделия мгновенно исчезали в карманах и голенищах кирзовых сапог.
Не обходилось без курьёзов. Из привезенных из РОНО заготовок собирали лучковые пилы. В среднике - несущей части инструмента, предстояло сделать пропилы для стоек. Михаил Прокопович долго и детально наставлял нас как правильно делать пропилы. Особое внимание учитель уделил предварительной разметке, чтобы, упаси бог, не сделать пропилы перпендикулярными. Заготовка, в таком случае, была бы загублена бесповоротно.
Разметив с одного конца, мы сделали пропилы, а потом узкой стамеской выдалбливали ненужную середину. Затем разметили и повторили всю операцию с другой стороны. Работавший рядом со мной, Мишка Бенга закончил работу первым. Михаил Прокопович, едва взлянув на Мишкино творение, отвесил юному столяру подзатыльник. В те годы это не считалось криминалом. Женя Гусаков, Иван Твердохлеб и я громко захохотали, показывая на мишкино изделие пальцем. Несмотря на предупреждения Михаила Прокоповича, пропилы Мишка сделал перпендикулярно. Заготовка средника была загублена. Михаил Прокопович, повернувшись к Гусакову, неожиданно сломал планку, служащую метровой линейкой, о место, что было ниже Жениной спины. Взглянув на Женину заготовку, мы захохотали ещё громче. Женя, как и Мишка пропилил средник перпендикулярно. В это время получил увесистый подзатыльник и я. Вырвав из моих рук изуродованную деталь, Михаил Прокопович стал потрясать ею в гневе:
- Найти материал, сделать заготовку и пропилить правильно! На следующем уроке труда сдать мне готовые инструменты! Хоть спите в мастерской! Понятно!?
Все было понятно. Из четырех "мастеров" правильные пропилы сделал один Иван Твердохлеб. Ровно через неделю на следующем уроке труда мы вручили нашему учителю четыре готовых лучковых пилы. Замечаний не последовало.
Сегодня любое физическое воздействие на ученика в школе считается непозволительным проступком педагога, который осуждают родители, пресса, правоохранительные органы и т.д. Не приветствовались телесные наказания и в мое время. Но относились мы к подзатыльникам больше с юмором. А наши родители в таких случаях часто говорили:
- Мало дал. Это же сколько терпения тому бедному учителю надо иметь, чтобы не прибить за такое?
Я не защищаю систему воспитания с физическим насилием над ребенком. Скорее наоборот. Но в случае с Михаилом Прокоповичем мы воспринимали ситуацию с пониманием. Во время боев за Варшаву девятнадцатилетнего красноармейца Петровского взрывной волной швырнуло об стенку разрушенного в одно мгновение блиндажа. Очнулся на второй день. Слух стал возвращаться лишь через несколько дней. Мы не раз были свидетелями, когда Михаил Прокопович, стыдливо отойдя в сторону, отвернувшись, менял комочек ваты в правом ухе.
- Кантюженый. - беззлобно констатировали мы.
Тем не менее, в мастерской мы занимались серьёзными делами. Михаил Прокопович, будучи и преподавателем физкультуры, привез нам в школу доселе не виданный нами настольный теннис. Вот только стола не было. После его визита на заседание правления колхоза у школы выгрузили кучу толстой обрезной, уже высохшей, доски. Электрофуганка и рейсмуса в колхозе тогда и в помине не было.
В мастерской на уроках труда, набивая мозоли, мы строгали доски. Затем на полу, уплотнив клиньями доски, сбили огромную тяжелую столешницу длиной около трёх метров. Потом сделали козлики, на которые предстояло водрузить наш стол. А потом началось главное. Вручную, рубанками мы строгали всю площадь, выравнивая стол. В конце сам Михаил Прокопович, встав на колени, огромным тяжелым фуганком выводил последние неровности. Стол получился на славу. Он был занят с утра до позднего вечера, когда уже становился невидимым белый целулоидный шарик.
Играли все желающие. Но время, способности и настойчивость по обе стороны стола выдвигали своих героев. Ныне здравствующий Валерий Михайлович Суфрай уже в червертом классе занял призовое место на районных соревнованиях по настольному теннису среди семилетних школ. А в пятом классе стал чемпионом, несколько лет подряд никому не уступая первого места.
На уроках по обработке металлов по заданию Михаила Прокоповича мы, прихватив ножовку, шли за развалины старой мельницы. Отрезали от заржавелой шпильки с квадрадным сечением отрезки длиной около 9-10 см. Сначала сверлили отверстия. Потом соединяли их круглым напильником. Затем спиливали клином. Шлифовали и полировали. И лишь в конце, переворошив дома кучу деревянных обрезков, делали рукоятку для молотка.
Молоток, сделанный мной в седьмом классе, много лет провисел на стенде выставки технического творчества учащихся. Я учился в институте, когда учитель физики Алексей Иванович Цыбульков, прочитав на рукоятке мою фамилию и инициалы, вручил мне мой молоток.
- На вечное хранение. - коротко сказал педагог.
Сработанный мной пятьдесят пять лет назад молоток и сегодня живет серьёзной рабочей жизнью в моей домашней мастерской. Каждый раз, взяв в руки инструмент, хоть на секунду, но вспоминаю нашего Михаила Прокоповича.
Русский язык и литературу у нас вначале вела Зинаида Александровна Басина, мама Аркадия. Она носила очки с очень толстыми, уродующими ее стеклами. У меня сформировалось глубокое убеждение, что она плохо видит даже в очках.
Я неоднократно "горел" на своем убеждении, так как Зинаида Александровна ненавидела грязное, неаккуратное письмо. Выполняя домашние задания, я старался писать красиво и чисто. Проверяя написанное, я находил, как правило, пропущенные буквы, но с тупым упрямством всегда наступал на одни и те же грабли. Чтобы не марать, я не исправлял:
- А-а, она слепая, не заметит.
Но Зинаида Александровна все замечала. Мои тетради были испещрены красным.
В шестом классе русский язык и литературу преподавала, приехавшая по направлению, Валентина Васильевна Сафронова, молодая выпускница Горьковского педагогического института. Корни, приставки, окончания, существительные, прилагательные, глагол, склонения, спряжения и др. мы уже знали, но она удивительным образом разложила все это в наших головах так, что логика правописания закрепилась довольно устойчиво у многих ее учеников на всю жизнь.
Валентина Васильевна ввела нас в волшебный мир А.С.Пушкина, и мальчики и девочки были влюблены в Дубровского. Она раскрыла перед нами неповторимый гоголевский стиль повествования. Оказалось, что литературные художественные произведения разнятся по формам и структуре содержания.
От нее мы впервые услышали прочитанное ею "Не жалею, не зову, не плачу...", хотя С.Есенина тогда в школьной программе не было вообще. В конце августа 1959 года во дворе дома, где жила на квартире, Валентина Васильевна в темноте оступилась и ударилась виском об острый камень. Хоронили ее, без преувеличения, всем селом.
В седьмом классе русский язык и литературу нам читала Мария Алексеевна Петровская, жена Михаила Прокоповича. Наряду с диктантом и изложениями, она по своей инициативе натаскивала нас на написании сочинений, причем темы их всегда были неожиданными, в основном свободными.
Полина Михайловна Вайсман преподавала нам французский в пятом, а геометрию в шестом классе. Не скромничая, скажу, что, благодаря ей, я до сих пор помню многие формулы и красивую логику планиметрии, теоремы и аксиомы. После недолгой работы в сельской школе она всю жизнь проработала преподавателем на кафедре математики в педагогическом институте.
Папуша Иван Федорович - наш односельчанин и двоюродный брат моей мамы. Учился в Тырновской средней школе в сорок седьмом году, на самом пике послевоенной голодовки. Когда мой дневник начинал пестрить плохими оценками и замечаниями, написанными внизу страниц красными чернилами, да еще, если при этом, теряя ощущение реальности, я становился привередливым в еде, незамедлительно следовало мамино наказание - безжалостное, бьющее по самому больному.
Мама в таких случаях рассказывала, что по воскресеньям, добираясь в любую погоду пешком до Тырново, обутый в латаные-перелатаные сапоги, Ванька нёс с собой шестидневный запас еды. Еженедельно это был один круг подсохшей сероватой мамалыги, несколько луковиц, пара головок чеснока и соль в спичечном коробке. Видя его приближение к шляху, мама выносила, завернутые в бумагу, кусочек сала, шкварки со смальцем, солёную коровью брынзу. Приготовленный небольшой пакет мама, по её словам, каждый раз почти насильно втискивала в, перекинутую через плечо, торбочку из мешковины. Ванька неизменно коротко и негромко благодарил:
- Спасибо, Ганю.
Аттестат зрелости получил только в девятнадцать лет. Из-за войны. Той же осенью был призван в армию. Проходя службу в танковых войсках, окончил курсы младших офицеров. Демобилизовался в звании лейтенанта танковых войск. Домой возвращался в душном прокуренном общем вагоне. На дорогу одел выцветшую солдатскую гимнастерку и брюки ХБ. Наглаженный офицерский мундир вез в просторном картонном пакете, рассчитывая переодеться перед встречей с родными, уже сойдя с поезда. На одной из узловых станций выскочил на перрон купить у старушек малосольных огурцов, вкус которых за три года успел подзабыть. Когда вернулся в вагон, пакет с мундиром исчез. Благо документы всегда носил с собой в нагрудном кармане гимнастерки.
И вот за плечами два года учительского института. Потом факультет физики и математики педагогического института. Постоянно читая, в школе Иван Федорович был энциклопедистом. На его уроках истории мы чувствовали себя спутниками Одиссея, участниками битвы за Трою, присутствовали на коронации и низложении королей.
А математику он объяснял настолько экспрессивно, почти артистично, что отвлечься от темы даже на короткое время было просто невозможно. Ко всему он был физруком. При нем наша школа много лет подряд занимала призовые места на районных спартакиадах для семилетних школ.
О многих я не рассказал, хотя помню всех по имени-отчеству. Не покривив душой, скажу: среди моих учителей не было казенно равнодушных. Среди них не было тех, кто не любил детей.
Однако, как говорят на востоке, вернемся к нашим баранам. Точнее - к козам. Вспоминая учительницу в третьем классе Нину Григорьевну, я лишний раз убеждаюсь в том, что в жизни за все надо платить.
В так называемые лихие девяностые мой младший сын Женя учился в университете. Заработной платы в денежном исчислении не было. Через предприятия, оставшиеся колхозы, размножившиеся, как грибы кооперативы, заработную плату выдавали натурой: зерном, яблоками, сахаром, жомом, сеном, сливовым соком, неликвидными товарами... Денег не было.
Развел кролеферму, выращивая кроликов, которых люто ненавидел в детстве за их прожорливость. Так что мясо уже было. Занялся разведением коз, число которых колебалось от семи до двенадцати. Всех коз знал, как говорится, в лицо. Каждая коза реагировала на свое имя. Держал их во дворе в вольере, сообщающемся с деревянным сараем.
Вставал в пять часов ежедневно, включая выходные и праздники, которых у животных нет. Успевал доить, процедить, еще теплое молоко затянуть сычужным ферментом, накормить, напоить. Затем мылся, брился, завтракал и на работу. Вечером все снова, плюс уборка. Запаха практически не было, козы не блеяли, так как кормил их обильно и разнообразно. Соседи длительное время не подозревали о соседстве козьего царства. И так по кругу. Девять лет.
Каждые две недели надо было встать еще на полчаса раньше, чтобы отправить маршруткой забитых кроликов в виде сырого мяса, консервированного в банках и копченого. Готовил сыры идеальной шарообразной формы. Свежие и выдержанные, с перцем, тмином, укропом, подкопченые и просто так. Кроликов перестал ненавидеть.
Через полвека уже по-другому видел семью сельской учительницы с мужем - инвалидом войны, двумя маленькими детьми, козой с козлёнком и стадом гусей.
- Нина Григорьевна, простите меня!
Марию Николаевну Николову, пенсионерку, в прошлом учительницу географии из Тырново вижу часто. Педагог от бога, Заслуженный учитель Молдавской ССР, Отличник народного образования, несколько десятилетий отдавшая школе, детям, в свои восемьдесят лет, полуслепая, летние дни проводит вдоль лесополос, на опушке небольшого леса вместе со своей козой Маркизой. Хозяйка целый день ведет неспешные беседы с козой, называя ее ласочкой, кормилицей, тепленькой. Кому просить прощения у Марии Николаевны и у тысяч других педагогов-пенсионеров?