Аннотация: "Бирюзовое небо детства". Глава " Часы"
Старинные часы еще идут,
Старинные часы,
Свидетели и судьи...
Илья Резник
Часы
Тиканье старых ходиков сопровождало мое раннее детство с тех пор, как я стал осознавать самое себя. Часы висели на белом простенке между окнами, выходящими на улицу. Они были хорошо видны как от входной двери и обеденного стола, так и от печки, на лежанке которой я играл днем и спал ночью.
Наши ходики были в виде крошечной лесной избушки, сплошь увитой еловыми ветвями с шишками, нарисованными на штампованном жестяном барельефе. На фасаде чердачка был нарисован лес. На вывороченных стволах деревьев играли трое медвежат. Медведица, полусидя на траве, бдительно охраняла покой своих чад.
В самом центре домика вместо окон и дверей выделялся светло-серый циферблат. Стрелки указывали на большие ажурные цифры, расположенные по кругу циферблата. Перед цифрами были выдавлены двенадцать блестящих круглых пупырышек, отражавших свет керосиновой лампы, висевшей на боковой стене комнаты.
Стрелок было две. Более толстая маленькая стрелка казалась мне неподвижной. Я внимательно смотрел на конец острия часовой стрелки, безуспешно пытаясь уловить ее движение по кругу. Мне казалось, что толстая короткая стрелка под моим пристальным взглядом намеренно таилась, прицелившись в какую-либо из многочисленных точек, расположенных за цифрами по самому краю циферблата.
И лишь только, когда стрелка видела, что я надолго отвлекался, не смотрел на нее, она тут же ловко передвигалась и, глядя вновь, я находил конец стрелки, нацеленным уже совсем на другую точку.
Большая стрелка была более послушной. Внимательно вглядываясь, можно было заметить ее медленное движение между точками большого круга. Когда солнце поворачивало к полудню и выскакивало из-за густой листвы огромных орехов во дворе Гусаковых, в комнате светлело. И мне казалось, что я вижу еле заметные скачки минутной стрелки в такт тиканья маятника. Возможно так оно и было.
Очень долго мне казалось, что часы живые. Эту иллюзию мне внушал беспрестанно качающийся маятник и сопровождавшее его тиканье. Несмотря на то, что тиканье было довольно громким, я слышал его только тогда, когда обращал на это внимание или смотрел на часы. А в остальное время тиканье часов не мешало слушать даже шепот родителей, полагающих, что я давно уже сплю.
Маятник был желтым, блестящим. Когда начинало темнеть, мама зажигала керосиновую лампу, висящую на стене над обеденным столом. Лежа на печке мне нравилось смотреть, как в самом низу круга маятника в такт его колебаниям бегает отраженный от лампы желтый лучик. Глядя на качающееся желтое пятнышко, я почти всегда незаметно для себя засыпал и просыпался только поутру.
Впереди маятника спускались книзу две цепочки. На одной из них висела тяжелая еловая шишка, окрашенная в светло-коричневый цвет. На конце другой цепочки висело кольцо. Каждый вечер родители, вставив в кольцо большой палец, тянули его книзу. Под стрекотание цепочки шишка поднималась вверх, к самым часам.
Тянуть за кольцо и раскачивать шишку родители мне не разрешали. Ах, как мне хотелось самостоятельно заводить часы! Когда мама выходила во двор, я немедленно взбирался на кровать, вставал во весь рост и, захватив колечко, тянул его вниз. Слышался стрекот цепочки и шишка ползла вверх. Затем я тщательно гасил колебания кольца и шишки, чтобы мама не заподозрила меня в недозволенном деянии.
Однако мама, едва взглянув на часы, безошибочно определяла степень моего вмешательства в завод часов. Для меня долго оставалось загадкой, как она об этом узнавала? Ведь я заметал все следы. К маминому возвращению в дом шишка и кольцо уже были неподвижными, а складки на покрывале я тщательно расправлял.
Через несколько лет, когда мой болезненный исследовательский интерес к часам иссяк, я спросил маму:
- Как ты узнавала, что в твое отсутствие я тянул за кольцо и заводил ходики?
- Мы старались заводить часы по инструкции, в одно и то же время, вечером, в восемь часов. К утру гиря опускалась до ручки оконной рамы, а к вечеру до подоконника. Бывало, я определяла время не глядя на циферблат. Достаточно было бросить взгляд на уровень гири. Вот и весь секрет.
Я же, убедившись в бесплодности моих попыток сохранить завод часов в тайне, нашел себе другое занятие. Я потягивал шишку вниз. Часы при этом начинали тикать громче, размах маятника становился шире. Если же я поддерживал гирю рукой, тиканье часов слышалось все слабее, колебания маятника уменьшались в размахе и в конце концов часы останавливались.
Через какое-то время тиканье ходиков стало тише, часы стали останавливаться без моего вмешательства. Мама посетовала на неисправность. Отец пообещал отвезти часы к мастеру в Могилев. Я, открыв шуфляду кухонного стола, достал валявшийся там небольшой висячий замок без ключа и предложил навесить его на шишку. Отец пытливо и долго смотрел на меня, переводя взгляд на часы. Встав на кровать, внимательно осмотрел часы. Он уже слезал с кровати, когда мама спросила:
- Таки лазил?
- Да нет, все на месте.
Я понял, что меня может выдать даже случайно снятая паутина или тронутая пальцем пыль. Урок я запомнил надолго.
Замочек отец все-таки подвесил. Часы пошли устойчивее. Однажды после работы к нам зашел муж Веры, самой младшей маминой сестры, дядя Ваня Гавриш. Полюбовавшись на мое усовершенствование, он коротко сказал:
- Пыль.
Пыли в доме хватало. Основными причинами накопления ее повсюду были плита, печь и я. Зимой мама ежедневно, едва протискивая сквозь дверной проем, вносила в комнату огромную верету (широкий половик) с соломой. Отпустив концы вереты, мама выходила в сени, чтобы плотнее закрыть обе двери.
А я времени не терял. Как только мама прикрывала дверь, ведущую в сени, я уже летел в прыжке с печки на ворох соломы. Иногда успевал зарыться в солому два раза. Но как только щелкала клямка дверного запора, я, едва успев стать ногой на кровать, взлетал на печь. За мной оставался разъехавшийся ворох соломы и медленно оседавшее облако серой пыли.
Мама беззлобно ругала меня, но дальше этого дело не шло. Глядя на мою воздушную акробатику, баба Явдоха рассказывала, что, как будто еще вчера, моя мама прыгала в ворох принесенной соломы впереди своих младших сестер и старшего брата.
Дядя Ваня снял часы и промыл их, много раз подряд окуная в ведро с керосином. Часы восстановили свой ход. В дальнейшем мама сама полоскала часы в керосине перед каждой побелкой.
Я уже не помню, когда и в связи с чем были сняты со стены ходики. На столе появился будильник. Отец к тому времени работал в колхозном продовольственном ларьке в Могилеве. Чтобы попасть к утру на базар на тихоходной полуторке, отец заводил будильник на три часа ночи.
Днем звонок звенел необычайно пронзительно. Ночью же я его просто не слышал. По утрам, когда я просыпался, первым делом смотрел на будильник. Рычажок был прижат к проволоке, на конце которой был боек, бьющий по блестящему колокольчику будильника. Убедившись, что мама не смотрит, я освобождал боек из плена рычажка.
Теперь я был уверен, что в три часа дня все находящиеся в комнате вздрогнут. Несмотря на то, что я сам освобождал боек и ждал звонок, все равно каждый раз сигнал был неожиданным. Вздрагивал и я. Но больше всех вздрагивала тетка Мария, если она на тот момент была у нас дома. А все оттого, что она была сильно нервеная. Так говорила она сама.
Чтобы достать ходики, надо было встать на кровать. А будильник - вот он, рядом. Надо только протянуть руку. К будильнику мои руки тянулись часто, как только взрослые покидали комнату. Над задней крышкой возвышались два заводных барашка и две пупырышки.
При прокручивании центральной пупырышки двигались стрелки, показывающие время. Верхней пупырышкой крутили единственную стрелку, которую устанавливали на час, когда должен звенеть будильник. По обе стороны от центральной пупырышки блестели головки винтиков, прижимающих крышку. Они легко откручивались с помощью столового ножа.
Внизу была щель в виде дуги, края которой были направлены книзу. Точно, как постоянно опущенные губы тетки Марии. Я всматривался сквозь дугообразную щель, в глубине которой дразняще пульсировали витки пружинки и мерно качалась какая-то совсем крохотная сверкающая деталь.
Я прикладывал будильник к уху и внимательно слушал. Кроме щелчков маятника, улавливал чуть слышимый звон, издаваемый пульсирующей волосковой пружинкой.
Долго терпеть было невмоготу. Когда родителей не было дома, я начинал исследовать будильник. Как снимать заднюю крышку, я уже знал. Я видел, как это делал наш сосед, дядя Митя Суслов. Запомнил все с первого раза.
Сначала надо было открутить заводные барашки, хода часов и будильника. Если барашек не поддавался моим пальцам, я накладывал на него вилку так, чтобы барашек оказался в щели между срединными зубьями вилки. Такой прием позволял мне легко откручивать даже туго затянутый барашек.
В конце осмотра я таким же образом затягивал барашек так, что отец часто не мог его открутить даже своими взрослыми пальцами. Это, как мне казалось, должно было снять все подозрения о моем вмешательстве в тайная тайных будильника.
Затем, зажав пальцами, выдергивал блестящие пупырышки. Если они не поддавалась, я брал ту же вилку и просовывал ее зубцы под пупырышку. Поднимал кверху черенок вилки, и пупырышка легко соскальзывала с насиженного места. Точно так, как наш сосед Василько Горин выдирал ржавые гвозди с помощью изогнутого на конце гвоздодера. Затем упирал часы ребром в живот и пальцами относительно легко разъединял заднюю крышку от корпуса часов.
Открывалась удивительная картина! Мерно и неустанно качался крохотный маятник. Позже я узнал, что его зовут анкер. С щелчками проворачивалось зубчатое колесико, за которым еще медленнее, еле заметно, вращались другие мелкие шестерни. Некоторые шестеренки вообще, казалось, стояли на месте.
Но мое внимание приковывали маятник и пульсирующая пружинка. Меня завораживало их ритмичное движение. Я подолгу смотрел на слегка покручивающийся, сжимающийся и разжимающийся волосок, пока он не начинал сливаться в моих глазах.
Но мне этого было мало. Моими руками, говорила мама, водила нечистая сила. Сначала я двигал рычажок, язычок которого выходил за заднюю. крышку, где было написано "Ускор" и "Замедл". Казалось, я улавливал, как замедляется и ускоряется качание маятника.
Затем я просовывал палец или спичку и трогал маятник. Он тут же останавливал свое движение. Потом я притронулся спичкой к волоску. В это время хлопнула калитка, возвещающая о возвращении домой кого-либо из моих родителей. Моя рука дрогнула. Я быстро вставил заднюю крышку, закрутил барашки и втиснул на место пупырышки. Даже винтики успел закрутить!
Едва я успел поставить на место часы и открыть "Родную речь", как вошла мама. Не заметив ничего подозрительного, она стала возиться у плиты. Зато я уже уловил необычайно высокую частоту тиканья будильника. Было ясно, что часы стали сильно спешить. Как только мама вышла в сени, я подвинул рычажок в самое крайнее положение "Замедл". Без какого-либо эффекта.
Той ночью будильник разбудил отца на два с половиной часа раньше. Он умылся, оделся, позавтракал и стал ждать машину. Машина задерживалась. Потом отец догадался посмотреть время на своей наручной "Победе". Разница во времени на часах, по его словам, ему не понравилась.
Проснувшись утром, я часов на привычном месте не обнаружил. Отец забрал их с собой в Могилев. Весь день я провел в тревожном ожидании возвращения отца из поездки. Мне казалось, что время еще никогда не тянулось так медленно. Особенно, когда на столе не слышен привычно тикающий будильник.
Наконец приехал отец. Он вынул из сумки, завернутый в бумагу, будильник и спросил меня:
- Ты не ронял будильник? Мастер сказал, что переплелся волосок. Это бывает при падении часов.
Я поспешно покачал головой:
- Нет!
Я сказал правду. Будильник я действительно не ронял. А не разбирал ли я часы? Так отец меня об этом не спросил вообще.
В дальнейшем мое любопытство, явно выходящее за рамки здравого смысла, сгубило два будильника. В результате моей "исследовательской" деятельности я порвал волосок и погнул маятник. А в другом будильнике я, не помню только зачем, освободил все четыре винта, удерживающих заднюю платину (пластину). В результате весь механизм рассыпался на отдельные шестеренки.
Разбор полетов, на удивление, носил неожиданно мирный характер. Выговаривая мне за очередной уничтоженный будильник, отец вопрошал:
- Как же мне теперь вовремя проснуться, если часы не работают?
- Зачем тебе часы? Накрути звонок будильника и жди. - уверенно поучал я отца. Округлив глаза, отец смотрел на меня молча. Мама отворачивалась к плите. Плечи ее коротко сотрясались. Могу только сказать, что отец в какой-то степени сам провоцировал меня на изыскания, каждый раз покупая другой, более совершенный тип часов.
Но не бывает худа без добра. Выпавшие шестеренки я еще долго крутил на горизонтально лежащем зеркале, зажав крохотную ось между указательным и большим пальцем, как юлу. Я подолгу, без устали наблюдал, как запущенная резким движением пальцев, шестеренка вращалась так быстро, что части ее сливались в мутные круги. Затем вращение замедлялось, шестеренка начинала покачиваться на оси, как пьяная, и, задев зубчиками поверхность стекла, недолго каталась по кругу в обратном направлении.
Освобожденную пружину, резко перегнув пару раз, ломал на пластинки различной длины. В рамке, приготовленной для наклеивания вощины острым кухонным ножом делал продольные щели. Затем в щели забивал кусочки отломанных пластинок от загубленной мной пружины по ранжиру, от самой длинной до самой короткой. Справа на гвоздик навешивал колокольчик разрушенного будильника. Получался, по моему разумению, великолепный музыкальный инструмент.
Попеременно оттягивая и резко отпуская концы пластинок, вперемежку с ударами большим гвоздем по колокольчику, я извлекал, как мне тогда казалось, звуки удивительной мелодичности. Моя дребезжащая музыка тех лет сейчас напоминает мне звуки, издаваемые инструментами народов Крайнего Севера.
Не беда, что у меня совершенно не было музыкального слуха. Я этого просто не осознавал. Играя, я быстро входил в экстаз. Пальцы мои экпрессивно били по пластинкам. Пластинки, дребезжа, расшатывались и вылетали из своих щелей одна за другой.
И я, еще не подозревавший о существовании Никколо Пагании, когда-то игравшего на одной струне, продолжал азартно музицировать на оставшихся трех-двух, а потом и на одной пластинке. В том, что из под моих пальцев вырываются и уносятся в небо божественные мелодии, я даже не сомневался.
После одиннадцати лет патологическая тяга к исследованию часовых механизмов уменьшилась, а потом сама по себе исчезла.
В пятьдесят седьмом отец привез и установил настенные часы с латунным маятником. На циферблате написано: Орловский часовой завод. Минута в минуту, неустанно, часы идут уже скоро шестьдесят лет. Сейчас, как и в детстве, они висят над моей кроватью.
Алеша, мой старший брат, много лет носил "Победу". Циферблат ее был расписан нашим талантливым земляком Женей Ткачуком, дружившим с Алешей. В пятьдесят восьмом после поездки на целину брат приобрел наручные часы "Кама". На задней крышке была надпись: "Пылевлагозащитные, противоударные". Точки, соответствующие часам и стрелки в темноте ярко светились бледно-зеленым цветом. По тем временам это были довольно редкие и престижные наручные часы.
"Победу" с морем, парусом, островом и пальмой на циферблате Алеша подарил мне. Это был поистине королевский подарок. Часы я снимал только когда мылся. Во время сна часы продолжали тикать на моей руке. С часами на руке время тогда приобрело для меня совершенно иное, я бы сейчас сказал, подчас странное выражение.
Пусть моими детскими мыслями, определяющими временные рамки займутся психологи, возможно и психиатры, но я не могу не выставить на суд читателя мое тогдашнее самоощущение во времени.
В годы моего студенчества ходил анекдот с длинной бородой. Армянскому радио задали вопрос: "Возможно ли совмещение пространства и времени". Целый год молчало армянское радио. Потом распространило вопрос в эфире. Ответил солдат срочной службы из одного из самых отдаленных и глухих гарнизонов:
- Так точно, возможно. А совместил пространство и время наш старшина Сидоров.
- Как?!
- Он вывел саперный взвод, приказал взять лопаты и копать от забора и до обеда.
От постоянного любования циферблатом "Победы", в моей голове закрутилась такая мешанина, что я оказался совсем рядом с пресловутым старшиной.
Сутки мне представлялись в виде двойного кольца (по двенадцать часов в каждом), но не идущего далее спиралью, что казалось бы более логичным. Концы двойной спирали у меня почему-то переходили один в другой, были как бы склеенными. "Материализаванная" суточная конфигурация времени напоминала о существовании петли Мёбиуса. Только перекрученной дважды.
Дальше - больше. Витки двойной спирали были разноцветными. Одна спираль была белой, другая черной. Черный и белый цвета переходили друг в друга от темно-синего со стороны ночного витка до светлоголубого со стороны дневного витка. Как переход дня и ночи через сумерки различной интенсивности.
Летом белое кольцо было больше и находилось поверх черного. Зимой черное кольцо разрасталось. Ставшее меньшим, белое оказывалось внутри него.
Склеенное и раскрашенное двойное бумажное кольцо я показал старшим двоюродным братьям Борису и Тавику, учившимся в седьмом классе. Я еще не закончил объяснять, демонстрируя мою модель суточного цикла, как Боря, которого переводили из класса в класс со скандалами и вызовами на педсовет его мамы, схватил мою идею на лету. Он выпрямился и, многозначительно покрутив пальцем у виска, потерял интерес к дальнейшим моим объяснениям.
Тавик же долго крутил в руках мои бумажные сутки, меняя местами день и ночь. Затем зачем-то, держа петлю на вытянутой руке, дважды повернулся вокруг своей оси и, помолчав, произнес:
- Тут надо думать.
Мою тогдашнюю концепцию суточной конфигурации времени я больше никому не представлял. Боялся реакции, сродни Бориной. А сейчас вот представил. Бояться мне уже нечего.
Вероятно, если бы я видел только зеленоватые цифры электронных часов, в моей голове сложилась бы другая конфигурация суточного временного промежутка.
Если сутки представлялись мне двойной петлей, то неделя моего детства начиналась справа, совсем рядом с моей правой рукой. Далее неделя пересекала мой путь почему-то наискось, справа налево. Но каким бы ни был текущий день недели, я его никогда не обгонял и не пересекал. Он всегда был впереди меня и следовал, неясно по каким законам психологии, почему-то наискось.
По форме дни недели вначале напоминали квадратики. И лишь в субботу квадрат начинал вытягиваться в длину. Особенно воскресенье. В начале недели воскресный прямоугольник казался длинным, почти бесконечным. В следующий понедельник мое только что прошедшее воскресенье представлялось совсем коротким, иногда вообще в виде тонкой вертикальной палочки.
Без глубокого психоанализа ясно, что я всегда был переполнен завышенными притязаниями, надеждами и ожиданиями на воскресный день и каким было мое разочарование действительностью.
Недели, как и дни, следовали в основном прямо. И, лишь складываясь в месяцы, мои недели приобретали вид дуги не только в горизонтальной, но и в вертикальной плоскости. Поэтому год мой представлялся огромным обручем с самой высокой точкой на западе, за колхозной тракторной бригадой.
Там было 31 декабря и сразу же за ним следовал Новый год, первое января. Январь в основном был горизонтальным. Февраль же шел по пологой и дуга его направлялась на северо-запад мимо конюшни, в сторону колхозного ларька. И так до апреля, в конце которого дуга миновала север и направлялась к востоку.
Конец учебного года почему-то всегда располагался строго на востоке, за домом Савчука. И, казалось бы, против логики - конец последней четверти располагался на самой низкой точке годового круга. Июнь и июль шли с незначительным подъемом по пологой дуге.
И лишь во второй половине августа, который, по неясно каким законам, до сих пор проецируется в моей голове строго на юг, дуга резво взмывала ввысь. Затем снова она становилась высоко пологой до конца года, где на западе стыковались конец декабря и первое января. И никаких, как диктует логика, спиралей.
Таким было мое самоощущение во времени и отчасти в пространстве во времена уже далекого детства. Но копаться в глубинах нашего подсознания предоставим психоаналитикам, а сами вернемся к нашим часам.
"Победу" я носил до девятого класса. Когда мне исполнилось пятнадцать, "Кама" перекочевала на мою руку. На Алешиной руке красовались "Командирские", потом "Слава" - 25 камней. Мой отец всю жизнь носил только"Победу".
Потом мне подарили "Зарю", затем "Славу" 26 камней, с числами, днями недели и автоподзаводом. Некоторое время носил модные и дешевые электронные. В девяностом, будучи проездом в Конотопе, увидел на витрине элегантную карманную "Зарю" на цепочке. Попросил разрешения посмотреть.
- Часы единственные, спешат на несколько часов в сутки.
Это мы уже проходили. Купил. Уж больно хороши! Уже дома вскрыл и кончиком иглы освободил перехлестнувшиеся витки волоска. Потом их забрал Женя. Часы тикают по сегодняшний день.
Как и я, неравнодушны к часам и сыновья. Наверное, как и все мальчишки в мире. В конце восемьдесят пятого, я, будучи в Москве, зашел в "Детский мир" на Лубянке. Увидел детский сборный конструктор электронно-механических часов с будильником стоимостью в двенадцать рублей. Купил, не думая. Поиграются оба, а потом веником в совок и на мусор.
Дома пятнадцатилетний Олег прежде всего развернул большой лист схемы сборки и инструкцию. Долго читал и изучал. Я недоумевал:
- Что он понимает в тех чертежах?
Мне самому очень многое было непонятно.
Олег, вооружившись самым миниатюрным надфилем и мелкой наждачной бумагой, освобождал выштампованные в одной большой плате пластмассовые детали и терпеливо собирал. Я радовался. Делом занят, да и какие-то навыки приобретет.
А Олег все собирал. Молча. В библиотечной. Перед сном все складывал в заводскую упаковку, а на следующий день все снова раскладывал на столе. Почти все детали перекочевали с платы на корпус, который уже чем-то напоминал вынутые из футляра часы.
Однажды в воскресенье, ближе к вечеру Олег протянул мне часы. Я приложил к уху. Часы мерно тикали! Секундная стрелка плавно двигалась по кругу циферблата! Я смотрел на Олега и на часы, гадая:
- Какое чудо больше?
Как оказалось работал и будильник.
Более пятнадцати лет будильник показывал время в гостинной. Олеговы часы оказались самыми точными изо всех часов, тикающих в нашем доме. Как говорила Таня, не минута в минуту, а секунда в секунду. Последние годы часы исправно несли службу на кухне.
В нулевых Таня нечаянно уронила часы на пол. На ударное воздействие хрупкий пластиковый механизм не был рассчитан. Сказать, что я был расстроен, значит ничего не сказать.
Женино же отношение к игрушкам и не только, в раннем детстве можно было охарактеризовать одним кратким его выражением:
- Тъях-тая-ях! (Трах-тарарах!).
Знакомство почти со всеми новыми игрушками заканчивалось этим возгласом, раздающимся вслед за швырком новоприобретения об пол. От всей души.
Демон разрушительства царствовал в Жениной душе недолго. К часам и фотоаппаратам его отношение, без преувеличения, стало трепетным. Он по очереди одевал на руку все мои часы. Я к этому времени перестал носить часы вообще. Но больше всего Женя почему-то, как и его дед, тяготел к "Победе".
Во время одной из поездок в Могилев-Подольский мы с Женей приобрели элегантную в своей простоте "Победу". В самом низу - короткая дуга надписи: "Сделано в СССР". Впоследствии эту "Победу" Женя увез с собой в Канаду.
С четырнадцати лет Женя стал коллекционировать часы. Собирал все, что валялось у нас, в домах обоих дедов. Отношение к часам, как и к военным наградам, оставшихся после моего отца у Жени было особенным. Уезжая в Канаду, оставил коллекцию у меня. Надеюсь, что когда-нибудь его сын, мой внук Эдуард скажет:
- Это мое!
И заберет, чтобы продолжать пополнять коллекцию часов, которые для него будут антикварным раритетом. Сейчас их пока ровно дюжина.
Мы живем по часам, не очень об этом задумываясь. У меня часы в каждой комнате, в мастерской, на чердаке, где голубятня. Плюс мобильные телефоны. На стене большой комнаты старого дома висят двое старинных часов, каждые со своей отдельной историей.
В семьдесят пятом, работая заместителем главного врача района я был вызван в районную прокуратуру в качестве представителя администрации по одному уголовному делу. Сидел в приемной, ожидая вызова. На стене напротив висели настенные часы.
Ход их был практически бесшумным. Каждые пятнадцать минут часы отбивали сигнал. А каждый час количество ударов соответствовало времени. Звук боя был необычайно мягким и мелодичным. Я встал и подошел поближе. Только на расстоянии метра я услышал тиканье маятника. В результате многолетних поправок положения стрелок круглый циферблат был затерт пальцами до черноты. Чуть выше центра две косо перекрещенные черные стрелы.
Разглядывание часов было прервано приглашением к прокурору. Через несколько месяцев зазвонил служебный телефон. Звонила Полина Павловна Щукина, заведующая канцелярией районной прокуратуры.
- Евгений Николаевич! Вам не нужны часы, которые вы внимательно разглядывали в приемной весной? Вам они понравились?
- Очень понравились. Только откуда у прокуратуры такая щедрость?
- У нас был ремонт. Во всех кабинетах повесили большие круглые электрические часы. Прокурор разрешил эти часы убрать, так как они не числятся по инвентаризационным спискам. Ими очень интересовался начальник угро. Но Николай Филиппович отдавать ему запретил. Тогда я сказала ему о вас. Он сказал: "Только вам".
- Спасибо. Не отказываюсь. Когда можно забрать?
- Да хоть сейчас. Только надо упаковать. Нежелательно чтобы увидели из окон милиции. Бумагу я приготовила.
С прокурором Николаем Филипповичем Телевко я был знаком несколько лет. Два года назад пришлось провести ему срочную операцию на лобном синусе. А Полина Павловна, по ее собственному выражению, в нашем отделении была прописана .
Через полчаса я покидал здание прокуратуры, унося под мышкой увесистый сверток и поглядывая украдкой на окна районного отдела милиции. Придя домой, развернул. Часы были на ходу.
Вечер я посвятил изучению неожиданного подарка. Позвонил знакомому часовщику. Оказывается, перекрещенные стрелы означают фирму Юнганс. На задней платине четкая штамповка: HAU/HAC (Hamburg Amerikanische Uhrenfabrik). Год выпуска - 1935.
Полина Павловна рассказала, что часы раньше висели в кабинете начальника станции. Во время войны там был кабинет немецкого военного коменданта железнодорожной станции. Так, по этапу, немецкие часы довоенного выпуска попали ко мне.
В семьдесят шестом, будучи в гостях у главного врача Рудьского детского противотуберкулезного санатория Ивана Петровича Гатмана, я обратил внимание на старинные, необычайно изящные часы с боем. Резной футляр притягивал взгляд издалека. На эмалированном циферблате надпись: Le roi a Paris.
Редкие старинные вещи Иван Петрович находил у родственников в одном из сел Сорокского района. Он с увлечением рассказывал о каждой вещи. Начиная от часов, патефонов и кончая древней ручной кофемолкой. Молотый ею кофе казался очень вкусным.
Видя его увлеченность, душа моя отогрелась. Я пообещал финансировать за счет профсоюза покупку для санатория дорогого немецкого аккордеона Вельтмейстер. Такой аккордеон я сам видел только в детстве у плопского аккордеониста цыганской национальности Коли Бонтиша.
Прошло несколько лет. Почти столько же времени звучали на утренниках для детей звуки приобретенного для тубсанатория эксклюзивного аккордеона "Вельтмейстер Сапфир". Играл музработник санатория, сам Иван Петрович, либо его жена Евгения Ивановна. Когда я возвращался из одной из служебных поездок в санаторий, Иван Петрович погрузил на заднее сиденье машины две картонные упаковки.
- Это еще что такое? - поинтересовался я.
- Откроете дома. - как заговорщик, подмигнул мне Иван Петрович.
- Вот так начинается коррупция. - сказал в шутку я.
Мы оба рассмеялись. Иван Петрович пожал мне руку.
- Евгений Николаевич! Это личное, прямо домой.
Дома, открыв картонные коробки, я был поражен. В одной находилась старинная керосиновая лампа тонкого фарфора с таким же ослепительно белым колпаком сверху. Оправой лампе служило ажурное бронзовое литье, поражающее своим изяществом. В лампу я встроил патрон с электрической лампой и подвесил в библиотечной. Почти сорок лет редкостный светильник освещает и украшает комнату, в которой я в эту минуту пишу.
В другой коробке лежали старинные настенные часы Le roi a Paris. Недоставало лицевой резной дверки. Часы оказались исправными, как говорится, на ходу. Сейчас им уже больше века. Переднюю дверку я отчеканил из латуни. Отчернил, отполировал и состарил под антиквариат сам. Поющий петух с роскошным гребнем и сказочно длинным завитым хвостом. Полевые колокольчики, а на самом верху солнце с расходящимися лучами. То, что общепринято символизирует время.
Много лет часы висели в гостиной, отбивая каждый час. Потом вышел из строя бой. Старых мастеров уже нет, а молодые восстановить не берутся. Да и заводить надо раз в неделю, неловко поднимаясь над телевизором. С возрастом такая акробатика становится проблемой. Скрепя сердце, в гостиной я повесил электронно-механические часы.
После смерти родителей, купленные отцом в пятидесятых, настенные часы я забрал к себе. Повесил на стене в моей комнате. Идут, несмотря на солидный возраст, точно. Когда часы останавливаются, я, неблагодарный, грешен, часто забываю завести. Вспоминаю о часах, когда какой-то глубинный импульс переносит мои мысли в те далекие годы.
Иногда заставляет меня встать на кровать и поворачивать заводной ключ влево до упора какой-то непонятный душевный дискомфорт. Затем палец легко толкает маятник. Часы начинают мерно тикать. Когда маятник движется вправо, стук слышится глуше. Тик-так, тик-так... Часы стучат, как сердце: Бу-туп, бу-туп... Покой пропитывает душу, как влага промокашку. Мягким теплым коконом сон незаметно окутывает мое тело..
Сейчас, когда я пишу, маятник качается. Родительские часы продолжают жить над моей кроватью. И через шесть десятилетий мерное тиканье часов внушает мне покой и полное чувство безопасности, если хотите, защищенности, в котором я пребывал под крышей родительского дома во времена моего далекого детства.