Аннотация: "Бирюзовое небо детства". Глава "Марков мост"
Марков мост
С самого своего основания Елизаветовка, вытянувшаяся одной линией вдоль безымянной пересыхающей речки, условно была разделена на три части: горишну, долишну и середину. Гора начинается от Чернеева колодца и тянется на северо-запад до конца села. Середина ограничена Чернеевым колодцем и Марковым мостом. Через середину проходит шлях, соединяющий Плопы и Брайково. От Маркова моста до крайних домов в нижней части села расположена Долина.
Долина в свою очередь делилась на две составные части. От Маркова моста до усадеб Довганей и Климовых, граничащих с дорогой, ведущей из Плоп в Боросяны, располагается участок села, больше века назад названный Коцюбой (Кочергой). Действительно, на спутниковой карте изгибы старой улицы у моста Калуцких (напротив Ставничей), затем возле бывшей мельницы тех же Калуцких (сейчас там баня) и у Маркова моста отдалённо напоминают шатун черенка кочерги. Часть Долины от Довганей до самой нижней части села издавна почему-то зовется Бричевом.
Село Бричево, расположенное в пяти километрах к югу от Тырново, - в прошлом довольно большая еврейская земледельческая колония. На 1930 год в Бричево проживали более двух с половиной тысяч жителей еврейской национальности.
В самом конце девятнадцатого и начале двадцатого века село строилось по руслу безымянной речки слегка ломаной линией, вытянутой с северо-запада на юго-восток, двумя рядами домов. Ряды отстояли друг от друга на расстоянии от 50 до 100 метров и более в зависимости от распространенности болотистого грунта вдоль речки.
Верхняя часть села изначально строилась двумя рядами вдоль единственной дороги. От шляха в направлении к нижней части села унитарная дорога, по свидетельствам старожилов, заканчивалась на уровне границы усадеб Кугутов и Гориных.
Согласно рассказам моей бабы Софии, которой в год основания села исполнилось девятнадцать лет, старые дома Гориных располагались в тридцати-сорока метрах от нынешней улицы. У Милиона (Емельяна Натальского) и Сивона (Семена Жилюка, старшего брата бабы Софии) дома были построены уже в пятидесяти метрах. Баба София говорила:
- Дорога йшла по той бiк недалеко вiд Сивоновои хати.
Дома Максима Мошняги и Марка Ткачука строились уже на расстоянии 60 - 70 метров от нынешней дороги. А дома Марка Ткачука и Регорка (Григория) Мищишина на противоположной стороне улицы отстояли друг от друга на расстоянии более 130 метров. Две дороги одной улицы далее шли почти параллельно.
Примерно в 1903 - 1904 годах по инициативе Тимофеевых (Гукивских), Навроцких, Калуцких, Ткачуков и Кордибановских всем миром стали строить новый деревянный мост, который впоследствии получил название Маркова моста. С началом возведения мельницы (на том месте сейчас стоит баня), стали строить мост напротив усадьбы Ивана Калуцкого, где сейчас двор Тавика Ставнича.
Сын Ивана Калуцкого Николай, дед Тавика, в моем детстве был грозой мальчишек на Одае. Вместе со своим сватом Гаргусем они сторожевали у прудов и в колхозных садах, о чем я писал.
Остатки моста напротив Ставничей сохранились до середины пятидесятых. Я помню толстые черные сваи, глубоко вкопанные в землю и надломанную перемычку. Свисающие ветки раскидистых ракит над черными сваями и тихой водой на фоне летнего оранжевого заката казались перенесенными из другого, нереального мира.
После возведения мостов дорога в селе стала единственной. Отпала необходимость делать довольно большой крюк, объезжая речку. В средней части села дорога шла справа от речки, от Маркова моста до Ставничей уже шла по левой стороне, а ниже Ставничей снова оказывалась справа. Так дорога вдоль единственной улицы Елизаветовки проходит и ныне.
На моей памяти Марков мост был довольно крупным деревянным сооружением. Толстые дубовые сваи были вкопаны в землю. На сваях, скрепленные толстыми коваными скобами лежали балки. Поверх балок был настил из тесаных бревен. С верхней и нижней части мост был укреплен мощными продольными и поперечными подкосами. Под мостом, не задевая балок, мог пройти взрослый человек.
Слева, со стороны Маркового подворья с пространством под мостом сливался глубокий, с крутыми, заросшими акацией и вербами, склонами овраг. Справа речка выходила под мостом напротив подворья Поверги Павла и Папуши Леонтия.
Марков мост незаметно стал своеобразным клубом для нескольких поколений мальчишек. Склон от моста на долину был довольно крутым и длинным. Зимой, когда конные сани полировали заснеженную дорогу, до поздней ночи на Марковом мосту не утихал многоголосый гам разыгравшейся детворы. Катались с моста на деревянных санях и на подошвах собственной обуви. Металлические санки в те годы были большой редкостью. Если хорошо разогнать, сани скользили почти до подворья Адамчуков.
Как только, наваливший за зиму, снег уносился мутными потоками воды на долину и подсыхали тропки, игры перемещались под мост. На крутых склонах оврага, на мосту и под ним устраивались массовые сабельные сражения с головокружительными трюками. Мы подражали героям из кино, обогащая сценарий нашими щедрыми выдумками. Под мостом, наивно полагая, что мы в надежном укрытии, испытывали самопалы.
Под мостом, бывало, отсиживали уроки. Чаще это делали братья Бенги, Вася и, учившийся со мной в одном классе, Миша. С братьями всегда был Броник Единак, мой троюродный брат. Его отец, дядя Петро, жаловался моему отцу:
- Николо! Что это за радость такая? Вместо того, чтобы пойти в школу, сидеть в чистом классе за партой, они сидят на неудобных острых подкосах, как горобцы, курят окурки и до обеда дышат подпорченным воздухом. (Должен был ранее сказать, что пространство под Марковым мостом часто использовалось и в качестве общественного туалета.)
Под мостом, скрытые от глаз взрослых, мальчишки начинали курить. Найденные по дороге окурки прятали между более тонкими бревнами мостовой стенки от горы. Часто просто сидели компанией, пересказывая в который раз друг другу фильмы, которые смотрели разом. Слушали, как гуркотят, проезжающие по мосту, телеги. Сначала раздавался мерный стук копыт и сразу же пулеметная дробь, стучащих об настил, деревянных, окованных железом, колес.
Однажды летом, после третьего класса, возвращаясь от моего деда Михаська, я попал под ливневый дождь. Сначала потемнело небо, по которому гигантскими валами перекатывались иссиня-черные тучи. Потом стали падать, выбивая фонтанчики пыли, редкие крупные капли. Едва я успел нырнуть под мост, как хлынул ливень. По настилу моста дробно и твердо застучали капли усиливающегося дождя.
Скоро потоки хлынувшей с неба воды слились в один общий усиливающийся шум. Дом Марка Ткачука, стоящий на пологом пригорке и хата Поверги с другой стороны моста мгновенно спрятались за дождевой стеной, словно за матовым стеклом. Я встал на невысокий холмик у стены моста с горишной стороны. Там казалось суше. Скоро между бревнами настила закапала сначала мутная, затем полилась рядами струй более чистая вода. Мутными ручейками вода лилась и между бревнами стенки.
Доселе еле заметный ручеек на дне канавы под мостом стал взбухать, пучиться, течение его стало бурным. Вода поднималась. Скоро я стоял на холмике, с трех сторон окруженном несущейся мутной водой. Стало не по себе. Дождь продолжал шуметь с прежней силой, но Маркова хата на пригорке стала выступать более четкими контурами. Дождь ослабевал. Послышались приглушенные голоса, еле слышный в шуме дождя топот босых ног по настилу моста. Я выглянул. Двое, мужчина и женщина, укрытые капюшонами из сложенных друг в друга углов мешков, босиком, прижимая к бокам обувь, побежали вниз по селу.
Тем временем дождь стих. За домом Мирона Гудемы открылся, стремительно увеличивающийся, участок голубого неба. А вот и, словно недавно умытое дождем, ослепительное солнце. За Ткачуковой хатой занялась яркая, насыщенная радуга. Дуга её поднималась в сторону Одаи и, опускаясь, уходила в сторону, построенной на горбу, колхозной фермы.
Я решился. Держась за бревна и подкосы, стал подбираться к выходу из моста в сторону узкого проезда, ведущего к дому Папуши. Выбираясь по косогору, я поскользнулся. Стараясь сохранить равновесие, я оступился, снова поскользнулся и, упав, окунулся в мутный поток. Выбравшись, я осмотрел себя.
- Лучше бы я продолжал идти под дождем, по крайней мере был бы чистым. - это было лучшее, что мне пришло в голову.
Мосты, как и колодцы, людьми (простите за тавтологию) строены для людей. Испокон веков те и другие объединяют людей, живущих вокруг них. Память моего детства выдвигает, как на ладони, усадьбы по обе стороны дороги, дома, самих соседей, живших в округе Маркова моста. Большинство людей моего детства давно ушли в мир иной. Остались немногие.
Слева, по ту сторону оврага, расположились подворья Тимофеевых. В селе Тимофеевых называли Гукивскими. При переселении с Подолья в Бессарабию, часть семей, в том числе Тимофеевы и Калуцкие, переехали из Гукова, расположенного в пятнадцати километрах от Заречанки и Драганивки, из которых переехало подавляющее большинство жителей Елизаветовки.
Я хорошо помню Ивана Михайловича Гукивского. Я долго полагал, что это его настоящая фамилия. Разубедил меня в этом мой брат Алеша, друживший с Алешей Тимофеевым. Зная, что Алеша сын Ивана, я спросил Алешу:
- Почему у Алеши фамилия - Тимофеев, а Иван Гукивский. Разве Алеша не родной сын?
Тогда-то Алеша и объяснил мне, что Тимофеевы, как и Калуцкие переехали из Гукова. Отсюда и кличка.
Иван Гукивский был хорошо известен всем мальчишкам села. О нем говорили и слагали легенды. Дядя Иван был знатным охотником. Когда в зимнее предвечерье он возвращался с охоты домой, мальчишки провожали его завистливыми взглядами. Некоторые, отстав на приличное расстояние, сопровождали его до самого дома.
Как только замерзала земля и выпадал первый снежок, дядя Иван отправлялся на охоту. Чаще всего он ходил на Куболту, в старый лес, по прошлогодним посевам люцерны и парам. На охоту он выходил в высоких сапогах, смушковой шапке и в длинном брезентовом плаще, подпоясанном широким черным ремнем. Ружо, так мы называли его охотничье оружие, он носил на плече, дулом вниз.
Убитым зайцам и уткам охотник связывал ноги и между ними пропускал ремень. Потом снова застегивал ремень на поясе. Однажды я видел его, идущим с охоты с убитой лисой. Ноги лисы были связаны веревкой, перекинутой через плечо. Рассказывали, что Гукивский однажды подстрелил волка, разорявшего свинарники и курятники на окраине Боросян.
По тому, что у меня стали шататься одновременно два передних зуба, можно с достаточной степенью достоверности сказать, что тогда мне было примерно шесть с половиной лет. Была середина зимы. Вечерело. За окном сгущались еще прозрачные иссиня-фиолетовые сумерки. На нашем старом деревянном крыльце кто-то старательно обивал ноги от налипшего снега. Выглянув в окно, отец удовлетворенно сообщил:
- О-о! Гукивский нам зайца несет.
Меня как ветром сдуло с печки. Когда дядя Иван входил в комнату, я уже сидел на кровати. С первым взглядом меня постигло разочарование. Гукивский был без своего ружа. Первым делом он аккуратно уложил зайца на кусок жести, набитой на полу возле грубки.
- Пусть отогреется. Легче шкуру снимать.
Потом снял с себя брезентовый плащ и повесил его на вбитый гвоздь у двери. Когда он повернулся, я онемел от восторга. Гукивский был опоясан широким патронташем, в кармашках которого было, как мне показалось, множество патронов. Охотник расстегнул, снял с себя патронташ и накинул его на полочку, куда мои родители складывали желтые копейки.
Сел за стол, на котором уже стояла бутылка и тарелка с кислой капустой. Отец резал сало. О край, стоящей на раскаленной плите сковороды мама разбивала яйца. По тому, как активно готовилось угощение, я понял, что дядя Иван у нас желанный и долгожданный гость. Выпив за здоровье, дядя Иван и отец стали громко хрумкать капустой. Молчание было для меня невыносимым.
- Почему вы без ружа? - ничего другого я спросить не мог.
- Ружо на улице. В дом его вносить нельзя, запотеет и потом будет ржаветь. - ответил за дядю Ивана отец.
Мое внимание уже было приковано к зайцу. Он неловко лежал на боку, вытянув ноги. При свете керосиновой лампы, висящей над столом, лежащий у плиты заяц казался темно-серым, местами почти черным. Только брюхо у него было совсем светлым. Я долго смотрел на зайца, раздираемый желанием подойти, потрогать и, невесть откуда взявшейся, робостью.
Мне показалось, что заяц дернул шкурой. Живой? Сомнения согнали меня с кровати. Я подошел к плите. Наклонился. Решился потрогать. Заяц неожиданно оказался твердым, словно окаменевшим и холодным. Я сразу потерял интерес к убитому зверьку.
Наконец Гукивский встал из-за стола. Отец достал из нагрудного кармана суконного кителя деньги и расплатился с охотником. Наверное заплатил хорошо, так как Гукивский спросил:
- Если попадется заяц, принести еще?
Отец кивнул. После ухода Гукивского отец постелил на пол старый мешок и подвязал зайца к открытой дверце духовки. Потом очень быстро снял шкуру и разделал зайца.
На следующий день мама обжарила куски зайца и долго тушила их в чугунке. В тот день обед у нас был царским. Заяц, томленный с луком и картошкой, казался очень вкусным. Я ел, ревниво наблюдая, не обгоняет ли меня Алеша. Внезапно мои зубы споткнулись обо что-то твердое. Во рту неприятно щелкнуло и заскрипело. Отец, услышавший необычный звук, подставил ладонь:
- Давай все сюда, на ладонь!
Я вытолкнул языком содержимое рта. У отца на ладони оказался кусок полупережеванного мяса и что-то черное.
- Дробь! - воскликнул Алеша. - Дай посмотреть.
Алеша забрал дробь и стал вытирать её пальцами. Дробь казалась круглой, была шероховатой и бугристой.
- Иван катает дробь в большой сковороде. Мы с его Алешей тоже катали. - сказал Алеша.
- С первым зубом! - раздался голос отца.
В пальцах он держал, неожиданно, маленький зуб. Только сейчас я ощутил и оценил враз наступившую неловкость во рту и свободное место между верхними зубами спереди.
Зайца Гукивскому отец больше не заказывал.
Рядом с Иваном расположено подворье его старшего брата - Григория. Его имя я запомнил с пятого класса, когда по заданию Ивана Федоровича собирал материал об участниках подпольного движения в тридцатых. По рассказам сельчан Григорий Михайлович был талантливым столяром - мебельщиком. Сохранились, сработанные им, столы, кровати и стулья с гнутыми ножками и резными боковинками.
Григорий Михайлович Тимофеев в сороковом был избран председателем Тырновского сельского совета. В начале войны семья отправилась в эвакуацию. В Атаках семью Тимофеевых нагнал посыльной из Тырново с письменным предписанием районных властей вернуться для ликвидации складов с продовольствием. По дороге Григорий Михайлович заехал домой, обошел двор, сад и пасеку. Перекинув связанные шнурками ботинки через плечо, босиком отправился в Тырново. Больше его никто не видел, судьба его до сих пор неизвестна.
В одном классе с моим двоюродным братом Тавиком училась внучка Григория Тимофеева. Звали её Саша Палладий. Одно только существование Саши Палладий и её подруги и соседки Вали Киняк отравляло тогда мою жизнь. Ежедневно мимо нашего дома они шли в школу и обратно вместе. В чистых отглаженных платьях школьной формы, ослепительно белых фартуках, пышных бантах и отглаженных, не скрученных пионерских галстуках без чернильных пятен, они каждый раз вызывали у моей мамы одно и то же, давно надоевшее мне, замечание:
- Смотри, как дети в школу ходят! А ты?...
Сейчас Александра Федоровна Палладий-Навроцкая на пенсии. Встречаемся редко, зато регулярно общаемся по телефону. Причиной тому многолетняя подвижническая деятельность Александры Федоровны. Работая педагогом, она сплотила учительский коллектив вокруг оригинальной идеи: воссоздать на бумаге генеалогическое древо села. Воспоминания старожилов, письма, телефонные переговоры, старинные фотографии, вырезки из старых газет. Всё это легло в основу многолетнего труда целого коллектива.
Как результат, сейчас на моем письменном столе лежит альбом с генеалогическим древом села более чем столетнего периода. Значение труда, вложенного в этот альбом, трудно переоценить. Все, переехавшие с Подолья, семейные кланы и отдельные семьи отражены в множественных закладках альбома. Рассчитываю в недалеком будущем увидеть в Интернете результаты многолетнего кропотливого труда педагогического коллектива, уже, к великому сожалению, бывшей елизаветовской школы. Каждый потомок, имеющий елизаветовские корни, сможет найти себя и своих предков вплоть до первого колена переселенцев в сложном генеалогическом лабиринте моего села.
Напротив-наискось от Тимофеевых располагалась усадьба Андрея Навроцкого, сына Иосипа, организатора переезда села и первого подписанта договора с плопской помещицей Елизаветой Стамати о пользовании землей. Сам Иосип был сыном Навроцкого Антона, вероятно, самого старшего переселенца с Лячины. Могила Антона, умершего вскоре после переезда, положила начало Елизаветовскому кладбищу.
Андрей Навроцкий, 1885 года рождения, в двадцатилетнем возрасте в составе группы односельчан уехал на заработки на Запад. Первое время работал во Франции, потом, в поисках лучшей доли, пересек Атлантику. В течение восьми лет он работал на самых тяжелых работах в Штатах и Канаде. Перед самым началом первой мировой войны вернулся домой, в Бессарабию.
Я хорошо помню старого Андрея Навроцкого. Высокий, седой, в плоской, словно прилепленной к голове кепке. Здороваясь со всеми, включая детей, никогда не забывал снять свою кепку и слегка поклониться. По улице села шагал неторопливо, наклонив туловище и с каждым шагом слегка покачиваясь вперед.
Притчей во языцех в селе были ноги деда Андрея. Он подолгу не мог подобрать себе подходящей обуви. Все сапоги и ботинки в магазинах не умещали в себе гигантской стопы Навроцкого. Обувь шил только на заказ. Исключение составляли галоши. Когда в селе кто-либо хотел подчеркнуть величину стопы и трудность с подбором обуви, неизменно говорили:
- Нога як у Андрия...
До войны был в числе немногих сельчан, знавших грамоту. Сразу же по окончании войны в селе был организован 'Ликбез'. Андрей Навроцкий, несмотря на свой пожилой возраст активно включился в кампанию по ликвидации безграмотности. Я учился в школе, когда старожилы вспоминали, с каким терпением и усидчивостью Андрей Иосипович обучал грамоте сельских старух.
Свободно владел английским языком. В главе 'Пилип' я писал, что группа стариков, бывших на заработках в Канаде, подолгу, не произнеся ни слова на родном языке, вела разговоры на английском. Мой брат Алексей учился в мединституте, когда во время летних каникул, походя по улице, к нему обратился Андрей Иосифович с просьбой оценить его произношение во французском языке. В течение нескольких минут он говорил по-французски. Затем спросил на украинском:
- Я правильно говорю по-французски?
Последовала пауза. Затем брат сказал:
- Да! Правильно!
Андрей Иосипович приподнял над головой свою неизменную кепку и, слегка поклонившись, сильно грассируя, сказал:
- Мегси боку!
И, глядя в землю, пошел своей неторопливой походкой вниз по селу.
'Мегси боку' Андрея Иосиповича разобрал и я, перешедший тогда в шестой класс. Что касается длительной его тирады, то я, выждав, когда старик отошел на приличное расстояние, спросил Алешу?
- О чем он так долго говорил по-французски?
Брат недоуменно пожал плечами и тихо сказал:
- Да я сам ни слова не понял.
Должен сказать, что Андрей Навроцкий по натуре был дружелюбен, деликатен, никогда не повышал голоса и не ругался матом.
Жена Навроцкого Андрея - Гафия (Агафья), ровесница мужа из рода Бураков. Дочь одного из первых переселенцев с Лячины - Ивана Бурака.
Старшая дочь Навроцкого Андрея и Агафьи - Степанида. Дочери Степаниды - близняшки Анюта и Стася учились с братом в одном классе. Двух дочерей стариков Навроцких - Анну и Веру я не видел ни разу. По рассказам сельчан обе вышли замуж в селе Первомайском (Каетановка) Дрокиевского района.
Старший из сыновей - Ананий. Выше среднего роста, атлетического телосложения, Ананий Андреевич казался огромным. Несмотря на высокий рост и незаурядную физическую силу, в сорок седьмом при переходе моста через Днестр из Могилев-Подольска в Атаки, поздно вечером был остановлен тремя бандитами, вооруженными ножами.
Приставив острия ножей к животу и угрожая выпустить кишки и сбросить с высокого моста в крутящий омут, заставили полностью раздеться. С трудом уговорил оставить хотя бы нижнее бельё. Так и шел полями в одних кальсонах до Брайково, где жил его приятель. Тот одолжил штаны и кафтан, шитые ранее самим Ананием. Домой пришел, когда начала алеть утренняя заря..
В молодости Ананий освоил ремесло портного и длительное время успешно обшивал мужскую половину села и округи. С портняжьим ремеслом Анания связан курьезный случай, случившийся с главой семейства Андреем в одно из воскресений. Собравшись на базар в Могилев, встал за полночь, при свете свечи оделся, обул сапоги и пешком отправился за Днестр.
Ананий в тот день назначил основную примерку односельчанину, заказавшему костюм из редкого в то время и дорогого ворсистого тонкосуконного шевиота. В полдень заказчик явился на примерку. С брюками проблем не было.
Пришла очередь пиджака. Мастер выставил и сметал правый рукав. Взялся за левый. Но сам рукав куда-то запропастился. Искать стали всем семейством. В это время вернулся с Могилева старый Андрей. Постоял у порога, глядя на суматоху:
- Шо-то вы шукаете?
- Рукав куда-то пропал!
- Шукайте, шукайте! Менэ тут зовсим не було. Я з ночи в Могилёви. - и сев на кровать, стал разуваться. Внезапно раздался его удивленный голос:
- О-о! На тоби! Я-то думаю, чого в одной онучи (портянке) так теплэнько, як на печи, а в други нога таки замерзла?
Все повернулись к старику и ахнули. На одну ногу по рассеяности главы семейства в темноте был намотан рукав от будущего дорогого шевиотового пиджака.
В начале пятидесятых Ананий Андреевич был направлен на курсы руководящего работников колхозов. Долгие годы работал заместителем председателя колхоза в селе Марамоновка. До самой пенсии избирался председателем колхоза в селе Котово Дрокиевского района.
Младший сын Андрея Иосиповича - Юзя (Иосиф) в девятнадцать лет был призван на фронт. В бою осколком снаряда была снесена левая половина лица. Были раздроблены верхняя и нижняя челюсти, лишился большинства зубов. На всю оставшуюся жизнь остался грубый косметический дефект. Несмотря на то, что домой вернулся инвалидом, в колхозе работал наравне со всеми. Был тихим, замкнутым, стеснительным, и безобидным. Порученную работу предпочитал выполнять в одиночку.
Ниже усадьбы Навроцких жил Мирон Гудема. Вдоль дороги тянулся длинный забор из широких горизонтально прибитых досок. Для защиты от непогоды сверху забор прикрывала косая, более узкая доска.
Перед забором недалеко от ворот стоял колодец, выложенный камнем, со старым дощатым, потемневщим от времени, срубом. Во времены моего детства колодец Мирона был с журавлем. На хвосте журавля висело привязанное ржавое колесо. Вместо ведра на сцепленных шестах качалась тяжелая вместительная бадья.
Вытаскивать бадью из колодца одному было не в силах. Мы работали, как минимум вдвоем. Вытащив полную бадью, ставили её на широкую горизонтальную доску сруба. Мучала нас жажда или нет, мы, наклонив головы, сначала пили студеную воду. Вода из деревянной замшелой бадьи была намного вкуснее, нежели дома из кружки или обычного оцинкованного ведра.
Потом, низко наклонившись, мы долго всматривались в, казавшуюся зеленоватой из-за темно-зеленого мха, воду. У нас не было телевизоров и интернета. Кино, которое мы смотрели в клубе, было черно-белым. А в бадье разворачивалась совершенно фантастическая изумрудная картина. По краям бадьи мох казался низкорослым, бугристым. Преломляясь от волнения воды, мох на границе воды казался живым, подвижным. Дно бадьи устилал плотный слой тонковолосого мха, нежные нити которого, поднимались кверху. Истонченные, они слегка шевелились. Если смотреть на подводный мох долго, начинало казаться, что покачивается голова, а мох остается неподвижным.
Мирон был младшим братом моей бабы Явдохи. На войне он был тяжело ранен в голову. Пуля попала по центру лба на два-три сантиметра выше переносицы, пробив кости. После операций и длительного лечения у Мирона в середине лба осталась глубокая пульсирующая впадина. Ранение оставило Мирону на всю жизнь жестокое заикание. Он надолго, казалось до бесконечности, застревал на первом слоге, мучаясь, не мог перейти к следующему. Наконец слово скороговоркой вырывалось на свободу, но на следующем все начиналось сначала.
Но была в заикании Мирона завораживающая особенность. На свадьбах, крестинах и других сельских торжествах, Мирон пел. В пении его не было и намека за заикание. Песня лилась из Мирона непрерывной лентой. Пел он высоким мальчишеским дискантом. На последнем слоге строки Мирон любил, как говорили, тянуть голос, долго выпевать заключительный аккорд. Лицо его при этом становилось красным, на худой, с пупырчатой кожей, шее вздувались жилы. Казалось, они вот-вот лопнут. Яма на его лбу на глазах мелела и становилась малозаметной. Но как только Мирон переводил дыхание, жилы на шее исчезали, а дно ямы убегало вглубь головы.
Мирон был женат на Павлине, старшей дочери Кордибановского Юська, отчима моего отца. Они были бездетными. На воспитании у них был взаимный, обоюдный племянник. Звали его Каролем. Фамилию он носил отцовскую. Его отец - младший брат Павлины, Лазя (Владимир) Кордибановский умер, когда Кароль был еще маленьким. Мама Кароля - Женя Гудема была племянницей Мирона. Кордибановский Кароль учился в одном классе с Алешей и на правах родственника часто бывал у нас дома.
До войны, рассказывали, Мирон с Павлиной были довольно богаты. Две пары лошадей, телега, бричка, бестарка и арба. Плуги, бороны, сеялки. Большой ручной точильный круг, кузнечный горн. Все это располагалось в длинном сарае, большую часть, которой занимала стодола. С организацией колхоза лошади, подводы и весь инвентарь в одночасье стали колхозными. До строительства каменной колхозной конюшни в обширной стодоле Мирона разместилась одна из четырех колхозных конюшен. Сейчас там уже давно живут другие люди. Сохранился, смотрящий на улицу, глубокий обширный сводчатый подвал.
Ниже Мирона жили Мищишины, родственники моего деда Михася. Звали главу семейства, как и деда, Михаськом. Он часто путался, перечисляя своих детей: Ванька, Мишка, Алешка, Сашка, Галька. Галя была младше меня на год. За прилипчивость и вязкость в разговоре, сельчане окрестили Михаська кличкой Глэй (клей). Мне нравилось бывать у них, играть на обширном, покрытом травой, дворе, носиться наперегонки с собаками, которых у Мищишиных всегда было не менее двух..
Саша Мищишин был другом Бори, моего двоюродного и Васи Единака, троюродного брата. Все трое были заядлыми голубятниками. Но настоящим голубятником - фанатом ( мы тогда не знали такого слова) был сам хозяин подворья - Глэй. Мне нравилось залезать с Сашей и Борей на обширный чердак, занятый голубями. Мне нравилось всё на том чердаке: от дыр в крыше, покрытой почерневшей дранкой, выломанных, никогда не знавших краски, досок фациата (фассада) до обилия голубей.
Больше всего меня поражало то, что вместе с нами всегда взбирался на чердак, мягко сказать, пожилой Глэй. Он принимал самое активное участие в спорах, оценке качества голубей, их стоимости, возрасте птенцов. А мои родители до шестого класса всячески сопротивлялись моему увлечению голубями! Я завидовал Саше. Мой отец часто сокрушался:
- Смотри! Два хозяина на все село! Глэй и мой Женик! Интересуются только псами и голубями!
Мне становилось обидно за Глэя, за себя, за собак и голубей.
Ниже к долине и ближе к мосту в небольшой приземистой хате жили Поверги. Сам хозяин, Поверга Павел Данилович пустил корни в Елизаветовке позже других переселенцев с Подолья. Его отец Поверга Данила приехал в Каетановку из Яскоруни. Трудно сказать, что заставило Данилу поменять Подолье на Бессарабию. Его старший брат был довольно богатым человеком не только в Яскоруни. Имел около сотни десятин земли, был соучредителем земельного банка в Каменец-Подольске. Женился Павел Данилович на Анне, дочери Александра Турека из Летавы.
В Отечественную войну Павел Данилович был направлен на фронт. Дважды был тяжело ранен. В живот и грудь. В госпитале удалили часть кишечника. При повторном ранении в результате тяжелой операции на грудной клетке лишился четырех ребер. Вернувшись, всю жизнь оставался скромным и незаметным, но часто незаменимым. До глубокой старости работал в колхозе ездовым.
Дом Поверги, казалось, постоянно был в тени окружающих его вишен и мелких слив. У самого забора росли высокие пирамидальные тополя. Со стороны улицы низкорослые седые ивы полоскали в речушке свои желтые нити-ветки. Небольшой косогор двора выходил прямо на Марков мост. Самым младшим в семье Поверг был Боря, друживший с Алешей, моим старшим братом. Боря всю жизнь бредил морем. Во время призыва в армию Боря неоднократно просился в моряки. Но военком, ссылаясь на какие-то статьи, послал служить Борю в стрелковые части, в пехоту, куда-то в Зауралье.
Уже в армии Боря, являясь образцовым солдатом, продолжал бомбардировать вышестоящие инстанции письмами с просьбой о переводе его в морфлот. После демобилизации, пробыв несколько месяцев дома, Боря уехал в Североморск. Стал старшиной-сверхсрочником. В село, насколько я помню, Боря Поверга больше не возвращался.
В глубине усадьбы на пригорке стоял дом-сарай Турик Анастасии Александровны, Бориной бабушки. Чуть ниже в сорок седьмом был построен дом Папуши Леонтия, мужа младшей дочери бабы Анастасии Турик - Веры Александровны. Их старший сын Саша Папуша был на год младше моего брата Алеши, а младший Валик - на год младше меня, был постоянным участником наших игр.
Ниже усадьбы Поверги расположился широкий болотистый двор братьев Мищишиных, племянников деда Михася. На всю жизнь в память врезался младший, Мишка. По рассказам родителей в школе он был самым способным, особенно в математике. Говорили, что все действия с большими числами Мишка производил в уме. Обладая великолепной памятью, мог пересказать наизусть целые книги.
В юношеском возрасте был зверски избит жандармом, после чего частично лишился рассудка. В отличие от своего тезки, Мишки, бывшего ярким гостем на всех свадьбах, крестинах, похоронах и проводзенях в армию, Мишка Регорчишин (Григорьевич) был тихим, незаметным. На свадьбах и других сельских торжествах он скромно стоял в сторонке. Чуть шевеля губами, он что-то рассказывал самому себе.
Проходя по селу, Мишка здоровался первым со всеми, включая маленьких детей. Иногда, чаще с одинокими встречными, тихо разговаривал. Он никогда не задавал вопросов. Просто останавливался и начинал тихо вещать. Чаще всего было невозможно уловить саму нить Мишкиного монолога, его смысл. Мишка не пил, не курил, никогда не сквернословил. Никто не слышал от него бранного слова. Мишка был необычайно миролюбив.
В селе честность его была притчей во языцех. Денег старался не занимать, но если случалось, то отдавал точно в срок. При этом шел в сельский магазин и просил поменять ему деньги так, чтобы долг вернуть такими же купюрами, какими брал. За обмен всегда пытался предложить рубль.
Однажды Иван Климов 'Кабрекало', один из маминых двоюродных братьев, прошел мимо нашего двора с визжащим в мешке поросенком.
- Откуда несешь поросенка, Ванька? - спросила мама.
Накануне родители обсуждали необходимость приобретения поросенка.
- Мишка Регорчишин продает. Поросята красивые, почти подсвинки. Недорого. Еще семь штук осталось.
С мешком под мышкой отец поспешил на долину. Уже начинало смеркаться, когда возле наших ворот остановилась громыхавшая бестарка. Отец с трудом снял с повозки мешок с двумя поросятами.
- Ты что, двоих купил? - спросила мама.
- У нас давно таких красивых поросят не было. Отдает их Мишка недорого, почти даром. Когда я выбрал поросенка, спросил его:
- Сколько стоит вот тот, который крупнее?
- Когда Мишка назвал цену, мне стало не по себе, - рассказывал отец. - На базаре цена такого поросенка в полтора-два раза выше.
- Мишка, это очень дешево! На базаре поросята намного дороже.
- Мои мне обошлись во столько-то. Почему я должен сдирать с других шкуру. Это уже грех.
Отец заметил, что с дороги на Мишкино подворье сворачивают трое.
- Мишка! Дай я продам твоих поросят. Деньги все твои, я только буду назначать цену.
- Николо! Давай деньги и уходи. Я знаю, что ты умеешь продать дороже. Поэтому в селе все говорят, что ты жид. Ты уйдешь, а грехи останутся на мне, потому, что поросята мои. Дай, сколько я сказал, и иди себе с богом домой...
Мишкина хатка отстояла от улицы на расстоянии не менее пятидесяти - шестидесяти метров. Низкая небольшая, словно игрушечная, хатка, была построена, по словам взрослых, еще Регорком, Мишкиным отцом. Крытая почерневшей от времени соломой, с низкой стрехой и, единственным на весь фасад, крохотным мутным оконцем, Мишкина хатка ничем не отличалась от домиков, выстроенных первыми переселенцами.
Мишка постоянно возился возле дома и в огороде. Однажды, проходя до деда, я увидел, воткнутый в угол соломенной стрехи, красный флажок, на котором золотыми буквами было написано: 'Миру-мир'. Летом, когда дул суховей, на самой верхушке соломенной крыши рядом с коминком (дымоходом) мы увидели подобие флюгера с вращающимся, изготовленным из жести, ветрячком.
До третьего класса я охотно сворачивал с дороги и, перепрыгивая ручей, взбирался на пригорок. Я не помню, чтобы Мишку когда-либо удивил наш приход. Мы же, взобравшись на пригорок и приблизившись к Мишке, никогда не здоровались. Потирая пальцами, словно почесывая отросшую рыжую, с разбросанными клочьями седины, щетину, Мишка сразу, без вступления, словно продолжая давно начатый разговор, начинал нам что-то тихо объяснять.
Однажды, проходя мимо Мишкиного подворья, мы заметили перед хатой, ни на что непохожее, сооружение. Братья Бенги, Броник Единак и я тут же свернули. Мишка сидел на завалинке и крутил в руках металлическое седло с отверстиями. Мишка явно был в затруднении. Он никак не мог приспособить седло к своему, невиданному доселе, аппарату.
Изобретаемый Мишкой аппарат стоял на трех колесах. Передние колеса мы узнали сразу. Это были разные по размерам ведущие звездочки от гусеничных тракторов. Такие зубчатые колеса лежали навалом в самом углу тракторной бригады. Колеса были соединены деревянной осью, в центре которой была подвешена зубчатка с педалями от велосипеда. Рама от дамского велосипеда соединяла передние колеса с единственным задним колесом от детского велосипеда. Подобие круглого руля, пара ржавых велосипедных цепей и две сломанные лапы тракторного культиватора лежали рядом с его будущим техническим детищем.
- Что это такое? - впервые с Мишкой мы заговорили первыми.
Нам не терпелось узнать, какое новшество стоит перед нашими глазами.
- Ворач. - коротко пояснил Мишка.
Мы в недоумении пожали плечами. Что такое 'ворач', мы догадались, а показать Мишке собственную техническую безграмотность нам не хотелось.
- Ворач, - громче повторил Мишка, видя, что мы в затруднении. - Городы людям буду вораты. Биз грошей. Дадут поисты и спасибо. Бо дуже дорого стое зараз ворате трахтором. А коней не хватае.
Наконец, до нас дошло, что Мишка делает настоящий колесный плуг. Но многое еще было скрыто мраком тайны:
- Где мотор? А может надо запрягать лошадь? Как Мишка будет рулить? Как ворач будет пахать? Где лемехи?
Но самым главным для нас оставался вопрос: кто будет тянуть плуг?
Мишка принялся обстоятельно объяснять нам устройство своего 'ворача'. Объяснял он очень серьезно. Мы нутром чувствовали, что Мишка не шутит. Его светло-голубые глаза, окруженные белесыми, почти бесцветными ресницами, смотрели ясно и очень серьезно. Мы знали, что Мишка в своей жизни ни разу не соврал. Серьезность Мишки передалась нам. Мы были уверены, что Мишкин 'ворач' поедет и будет пахать огороды. В наших восьмилетних головах затеплилась надежда покататься на 'вораче', а если удастся, то и самостоятельно вспахать огороды.
Но многое еще было неясно. Мишка же, не меняя тональности и силы голоса, монотонно продолжал раскрывать перед нами принцип работы и секреты своего технического детища. Держа в воздухе приподнятое металлическое седло, Мишка пояснял:
- Вот тут я буду сидати. А вот тут буде руль. Трибу (зубчатое колесо, trib - польск) с педалями я буду крутете ногами. А замисть лэмиша (лемеха) будут от ци два еропланчика. - показывая на культиваторные лапы, пояснял Мишка. - А позаду ще можно привязати борону, шоб все робити вiдразу.
Нам все стало ясным. Уж больно наглядно, доходчиво и убедительно Мишка объяснил и показал принцип работы 'ворача'. Дальнейшее моё путешествие на долину в тот день потеряло всякий смысл. Не попрощавшись ни с кем, я стремглав помчался с моей новостью домой.
Дома был Алеша, приехавший на выходные из Тырново, где он учился уже в десятом классе. Забыв поздороваться с братом , я, захлебываясь от восторга, стал описывать Мишкино изобретение и перспективы его применения в хозяйстве. Такое, если постараться, можно дома самим сделать!
Не дослушав, моя мама, молча отвернулась к забору, навешивая на колышек вымытый глечик для молока. Плечи её мелко затряслись. Отец смотрел на меня с интересом и весело, ожидая продолжения рассказа. Его ободряющая улыбка меня вдохновила.
Едва я закончил, Алеша довольно серьезно сказал:
- Якэ iхало, такэ здибало...(Какой ехал, такого и встретил).
Я не уразумел, к чему это, но мне показалось, что Алеша не понял чего-то главного. Я принялся объяснять непонятливому старшему брату всё заново. Последовавший хохот моих родственников был очень обидным. Я не ожидал такого легкомысленного отношения к могучей Мишкиной идее.
Когда хохот стих, Алеша выкатил из каморы мой старенький, еще дошкольный, трехколесный велосипед с ведущим передним колесом :
- Садись! Сел? А теперь покатайся!
Растопырив колени, так как они больно стукались о руль, я сделал несколько кругов по двору перед нашим крыльцом. Алеша остановил меня и молотком забил в землю на четверть ржавый зуб от бороны. Ось задних колес велосипеда привязал веревкой к зубу:
- А теперь садись! Не надо пахать! Попробуй бороновать хотя бы одним зубом.
Я попробовал. Зуб от бороны, привязанный к велосипеду, оставался неподвижным, как вкопанный, точнее вбитый.
- Это какую силу надо иметь, чтобы крутить педали, двигать такие тяжелые колеса, да ещё тянуть за собой по пахоте плуг с бороной?! И это всё на велосипедных цепях?
Я молчал. Алешина правота лежала на поверхности, особенно после велосипеда с зубом от бороны. Но...
- Человек больной! А вы его еще и подначиваете! - продолжал брат.
Да никакой он не больной! Что, я больных не видел? Мэшка, Флориков отец, говорят, кашлял кровью. Вот это больной! Яртемиха перед смертью лежала больная, совсем не могла ходить и говорить. Даже печеную картошку не ела! У Мишки Бенги отец был больной. Упал и умер. А тут совсем здоровый человек! Говорит совсем серьезно! И глаза у него честные и ясные. Яснее и честнее, чем у умного Алеши!
Но с того дня что-то начало шевелиться в моей голове. Я стал внимательнее присматриваться к Мишке, слушать, что он говорит, что говорят другие. Со временем, встречая его, я старался поздороваться первым и быстро проходил мимо. Внутри меня возникала, долго не проходящая неловкость. Меня преследовало ощущение, что я перед Мишкой в чем-то виноват. По дороге к деду или друзьям на Мишкин двор я больше не сворачивал.
В округе Маркова моста по соседству с Мишкой жил наш учитель, Иван Федорович Папуша, двоюродный брат моей мамы. О нём я довольно подробно писал в главе 'Школа'. Да и так, просто, часто вспоминаю его. Это был один из самых светлых в моей жизни учителей. Закончив курсы учительского института, потом физико-математический факультет, Иван Федорович был энциклопедистом. Он мог заменить любого заболевшего коллегу с ходу.
Он знал историю, географию, знал русский язык и литературу. Русская речь его была очень правильной. Много лет спустя после окончания школы я беседовал с преподавателем географии из села Старые Шальвиры Дрокиевского района Юзефовичем Сергеем Эммануиловичем, младшим братом моего наставника по голубеводству Николая Эммануиловича. Педагогическую деятельность он начинал в Марамоновке, заканчивая заочное отделение географического факультета Тираспольского пединститута. Побывав у него на уроке, как внештатный инспектор РОНО, Иван Федорович провел анализ урока и дал рекомендации так, что проверяемый педагог был твердо убежден в том, что Иван Федорович закончил географический факультет. На склоне своих лет могу сказать:
- Иван Федорович Папуша был педагогом от бога.
Младший брат Ивана Федоровича Саша всю жизнь проработал радиоинженером кинокомплекса на Молдавском телевидении.
Младшая сестра Ивана Федоровича - Тамара, моя одноклассница, бессменная староста класса. Закончила Бельцкий педагогичесий институт.
Напротив Ивана Федоровича жил старый Константин Адамчук. В селе его почему-то называли Костеком. Дети его, женившись и выйдя замуж, вылетели, как говорят, из родительского гнезда. Он жил со старшим сыном Сяней - Александром.
Запечатлелся в моей детской памяти Костек Адамчук рано, в возрасте двух с половиной лет. Зимой, когда моя баба София, бывшая тогда женой Иосифа Кордибановского, вышла полураздетой на улицу, чтобы занести подсолнечниковых палок для печи, я встал на табуретку и накинул на кольцо тяжелый крючок. Баба просила меня открыть, но я не мог сообразить, чего от меня хотят и что нужно сделать. Выручили соседи, Константин Адамчук и Марко Ткачук. С помощью плоского немецкого штыка они отбили крюк через щель, открыв бабе путь в дом.
В детстве я услышал, повторяемую потом, историю с участием Константина Адамчука. В тридцатых, когда Бессарабия находилась в составе королевской Румынии, примария была в Плопах. Раз в неделю в Елизаветовку наведывался жандарм. Он следил за порядком в селе, проверял санитарное состояние улицы, следил за тем, чтобы крестьяне регулярно убирали, прилежащую к дворам, территорию улицы. Рассказывали, что жандарм мог войти в любой двор и проверить все, вплоть до, простите, туалетов.
Нарушивших закон и порядок, жандарм предупреждал, накладывал штраф. А некоторым назначал экзекуцию - телесные наказания. Телесные наказания могли быть назначены и тем, у кого не было денег на оплату штрафа. Наказание исполнялось, обычно, на второй день после визита жандарма. Провинившегося в примарии ждал екзекутор (исполнитель) наказания. Стегали, рассказывали старожилы, ремнем. Больше всех, почему-то, подвергался телесным наказаниям наш герой Костек Адамчук. Он отказывался от штрафов, мотивируя тем, что у него нет денег. Просил заменить штраф экзекуцией.
На экзекуции Костек шел, не теряя присутствия духа. Получив наказание, вставал, подтягивал штаны и, как положено, благодарил екзекутора. Сам екзекутор настолько привык к частым визитам Костека в примарию, что здоровался с ним, как со старым знакомым. У большинства селян, назначенных на наказание, страх перед наказанием парализовал волю и разум. История умалчивает кто был первым, но с определенного времени на исполнение наказания стали нанимать Костека. Он вежливо стучал в дверь екзекутора, и тихо входил. Екзекутор спрашивал:
- За кого сегодня?
Костек называл фамилию и имя подвергшегося наказанию. Екзекутор старательно записывал. Иногда, почти по дружески, спрашивал:
Однажды на екзекуцию был назначен, панически боявшийся побоев, кум Костека Петро Лучко. Договорились быстро. Как не выручить кума? Ранним утром, собравшись на екзекуцию, Костек, в соответствии с установившимся ритуалом, зашел к куму Петру. Тот налил стопку самогона. Выпив, Костек удовлетворенно крякнул.
- Закуси, куме! - Петро пододвинул тарелку с хлебом, на котором был кусочек сала.
- Спасибо, куме! Лучше налей щэ одну! А закусить там, в примарии добре дают.
Выпив вторую, снова крякнул:
- Бувай, кум! Я пiшов!
Подворье Костека примыкало к широкой усадьбе Кордибановского Иосифа - Юська, как называли его в селе. На этом подворье я неоднократно бывал в своем раннем детстве, хотя в памяти остались два эпизода: когда я среди зимы оставил бабу Софию полураздетой на улице и когда стариков провожали в Сибирь.
Юсько в молодости был энергичным, оборотистым дельцом. Арендовал землю, приобрел бельгийский мотор. Имел конную соломорезку, веялку и другой разный сельхозинвентарь. Ещё в молодости Юське соломорезкой отрезало обе руки, о чем я подробно пишу в главе 'За Сибiром сонце сходить'. В 1927 году овдовевший Юсько сошелся с моей вдовствующей бабой Софией, с которой прожил двадцать семь лет. Летом сорок девятого старики были сосланы на поселение на Ишим, откуда вернулись зимой в начале пятьдесят четвертого.
Круг живших на той магале замыкает усадьба Марка Ткачука. имя Марка, среди старожилов, до сих пор носит мост, о котором мы ведем наш рассказ. Родился Марко Ткачук на территории древней Подолии в селе Драгановка Каменец-Подольской губернии в 1882 году, третьим по счету ребенком, в семье Ткачука Иосипа и Софии Навроцкой, дочери Антона Навроцкого. Сын Антона - Иосип Навроцкий был первым подписантом договора о пользовании землей и образовании Елизаветовки, о чем я писал ранее.
Самый старший из братьев Ткачуков, Максим, точная дата рождения которого мне неизвестна был женат на Соломии, старшей сестре моей бабушки Явдохи. Иван Ткачук, которого в селе называли Иванко, родился в 1880 году и самый младший, Юрко появился на свет в 1888 году. Вскоре после рождения Юрка скончался глава семьи Иосип Ткачук. В составе других переселенцев в Бессарабию София Навроцкая-Ткачук переехала с четырьмя сыновьями.
Уже на территории Бессарабии во вновь образованном селе Елизаветовка в самом начале прошлого века Марко Ткачук женился на польке Антонине Климовой из клана Бульбаков, с которой имел три дочери: Марию, Анну и Раису. После смерти Антонины, Марко Ткачук привез в село вторую жену Анну Тимофеевну Кошулян, работавшую, по рассказам старожилов, стрелочницей на железной дороге ст. Гринауцы. 28 сентября 1940 года у них родился довольно поздний ребенок. Назвали его Евгением.
Женю Ткачука я помню с тех пор, как помню себя, брата Алешу, соседей Кордибановских и Гориных. Они были погодками: Алеша, Адольф Кордибановский, Ваня Горин, жившие напротив, и сам Женя Ткачук. Женя, как я говорил, был сыном старого Марка Ткачука. Адольф, старше его на два года, приходился Жене племянником, так как мама Адольфа Раина была младшей дочерью Марка от первого брака. Летом они проводили время в нашем садочке, качаясь в импровизированном гамаке, устроенном из веревок и большого старого рядна.
В конце лета отец привез с тока несколько возов вымолоченной соломы. До вечера сложил высокую скирду. Осталось несколько больших охапок, которые отец уложил между забором и старой сливой. Наутро отец ушел на работу. Четыре друга сложили солому по своему. Настелив жерди, обложили их соломой. Получился великолепный шалаш. Я любил играть в том шалаше, когда брат с друзьями уходил на озеро, либо на бульвар.
Шалаш простоял до осени. Однажды по дороге в огород мама уловила запах табака. Она тут же известила об этом отца. Курящие приятели выскакивали из соломенного шалаша, как выстреленные. В тот же день из-за страха перед пожаром и с воспитательной целью шалаш был разобран. Рядом с нашей скирдой через забор стояла скирда соседа и длинный сарай под соломенной крышей. Разбор полетов показал, что курили друзья папиросы 'Прибой', украденные Ваней Гориным в сельском кооперативе, в котором работал продавцом его отец, Василько Горин, недавно похоронивший жену Санду, маму Вани. Покойная Ванина мама Санда была дочерью младшего из братьев Юрка Ткачука и Надежды Лисник, первой девушки - плопянки, вышедшей замуж за елизаветовского парубка - переселенца с древней Подолии.
Санда родила Васильку дочь Анюту и упомянутого знаменитого Ваню. Самого Ваню за смуглую кожу, смоляные брови и свойства характера сверстники прозвали Жуком. Анюта, вышедшая замуж за Матиева Ивана (Ивана Матвеевича Тхорика), в сорок восьмом родила Сережу. Живший тогда у деда Василька, дом которого находился через дорогу от нашего двора, Сережа был непременным участником наших детских игр и технических увлечений. В результате инфаркта Сергей покинул этот мир в возрасте сорока семи лет. Ныне здравствующий старший сын Сережи Александр Сергеевич, закончив Каменец-Подольское высшее военное училище, служил в Молдавской армии начальником саперного подразделения. По слухам сейчас он в Канаде. Младший, Владимир Сергеевич - журналист.
В то время мой отец работал заведующим колхозным ларьком в Могилеве. Приезжая, отец пересчитывал выручку. На второй день сдавал выручку в колхозную кассу. Я крутился рядом, 'помогая' отцу считать деньги. Отец складывал деньги по сотням, затем одной сложенной купюрой из этой сотни отделял одну сотню от другой. В конце пересчета горсточку монет достоинством в одну и две копейки высыпал мне на ладонь.
- Это тебе на детский сеанс. - говорил отец.
Мне не хватало сообразительности положить копейки до сеанса в укромное место. Я выходил к 'святой троице', потрясая и позванивая монетами в, сложенных поперек ковшиками, кистях. Ваня Горин не выносил звона монет в моих ладонях.
- Сколько у тебя денег? Покажи!
Я открывал ладони. Ваня пальцем быстро пересчитывал монеты и неизменно говорил:
- Мало! Хочешь иметь вот столько копеек? - Ваня разводил руки, показывая воображаемый мешок размером в большой мяч.
Отказатся от такого количества денег? Я не считал себя дураком.
- Надо посеять эти деньги! Размножатся! Вырастет много, сразу на десять сеансов! Надо посеять в таком месте, чтобы никто не знал, кроме тебя. Идем, я покажу, где сеять.
Мне льстило, что Жук, намного старше меня, держится со мной на равных и заботится о приумножении моего состояния. В укромном месте мы сеяли копейки в выкопанную ямку. Ваня опускал в ямку пару своих монет. Монеты присыпали землей:
- Пусть вместе размножаются! Больше будет. А теперь остается ждать!
Ждать долго я не умел. Чаще всего на следующий день я откапывал мои копейки в надежде увидеть только что вылупившиеся малюсенькие копейчата. Нетрудно догадаться, что посеянные монеты в ямке отсутствовали. Заподозрив в Ване недобросовестного компаньона, я шел к нему.
- Ты что, откапывал? - честные глаза Жука смотрели на меня серьезно и укоряюще. - Я же тебе говорил! Когда копейки прорастают, их не видно. А в разрытой ямке они пропадают!
Я, чувствовавший свою вину, молчал.
- Ну вот! Из-за тебя пропали и мои деньги. Теперь будешь должен мне!
Учитывая недополученную прибыль от не размножившихся копеек, мой долг перед Жуком рос, как на дрожжах.
Однажды троица окружила меня в очередной раз:
- Ты знаешь, где отец носит деньги?
- Знаю, - гордо сказал я. - Вот тут.
Отец всегда носил деньги в нагрудном, закрывающемся клапаном, кармане суконного кителя. Последовал краткий инструктаж.
Вечером друзья пошли в кино. Уставшие за день, родители задули керосиновую лампу и легли спать. Услышав мерный храп отца, я тихо встал. Взобрался на широкую лавку. Встал на ноги. Голова моя оказалась на уровне карманов отцовского кителя. Отстегнув клапан, засунул руку в карман. Там была довольно толстая пачка бумажных денег. Нащупав одну бумажку, вытащил её. Аккуратно застегнул клапан кармана. Бумажную денежку сунул под подушку. Улегся и... уснул.
Проснулся я утром от громкого разговора. Отец сердито о чем-то спрашивал Алешу. Алеша отрицательно качал головой. Отец поднял Алешину подушку. Положил обратно. Проверил карманы брюк:
- Где двадцать пять рублей?
По тем временам это были большие деньги.
Я мгновенно вспомнил всё, что было вечером. Сев в кровати, я прикрыл подушку моими руками. Поняли кое-что и родители. В итоге под моей подушкой отец нашел смятые двадцать пять рублей.
Отец потом рассказывал, что возможно, пересчитав деньги, он мог подумать, что ошибся в счете. Но я оставил на месте преступления важную неопровержимую улику. Когда я в темноте застегивал карман, к клапану кармана я пристегнул пуговицу обшлага рукава кителя, поднятого случайно в темноте моей головой. Мешая отцу надеть китель, рукав, пристегнутый к клапану кармана, сообщил отцу о ночном злодеянии.
Последовавший разбор полетов имел эффект. Деньги в своей жизни я больше никогда не воровал. Мне было тогда пять лет. Алеше, Ване Горину и Жене Ткачуку было соответственно 13, 11, и 10 лет.
Будучи школьником, я однажды пошел к, жившему напротив, Адольфу. На расчерченном куске картона друзья играли в шахматы. Шахматы, оказывается, вырезал из вербы Женя Ткачук. Я потерял покой. Наточив нож, я без конца вырезал шахматы. Но мои шахматы, в отличие от Жениных, все были разного роста. Степень их изящества оставляла желать лучшего. На доске они не стояли, валились в разные стороны.
Но я не успокаивался и не унывал. Рогатки и пистолеты я научился вырезать быстро и красиво. Главными в моем творчестве были свистки. Я вырезал их из кленовых и ивовых веток. Свистки мои пользовались большой популярностью. В восторге от нашего свиста пребывали все, кроме взрослых.
Возле одного из строившихся домов я нашел довольно крупный кусок крейды (мела). Вспомнив, увиденный в киножурнале сюжет о работе скульптора, я принес мел домой. Вооружившись ножиком, я сел на крыльцо и стал творить. Мама, увидев вокруг меня слой отходов моего производства, тщательно смела меловую крошку и пыль и окатила крыльцо ведром воды. А меня выдворила творить за ворота, разрешив присесть на краю канавы.
Я старательно вырезал глаза, очертил нос, брови, губы. Но мое творение меня не удовлетворяло. Оно было плоским и напоминало больше наскальный рисунок доисторических предков, нежели скульптуру. За моими творческими потугами меня застиг Женя Ткачук, уже студент Сорокского техникума механизации. Там же в Сороках, в том году заканчивал учебу в медицинском техникуме Алеша. Я гордился, что мой брат будет работать фельдшером, как Дюня.
Понаблюдав за моими муками творчества, Женя молча взял из моих рук мел и нож. У меня захватило дыхание от досады и негодования. Женя почему-то стал беспощадно кромсать мой кусок мела. Осколки уже усеяли землю вокруг, когда я увидел, что мой кусок мела приобрел нос. Затем появились губы, но не такие впалые, как получались у меня, а как настоящие! Потом Женя встал сбоку от меня. Потом снова стал спереди.
Вдруг я увидел, что меловая голова похожа на мою! Точно! Нос, глаза точь-в-точь! Наконец Женя поскреб ножом мою голову выше лба и протянул её мне. Меловый, я был похож на меня, настоящего! Вот только ушей не было. На уши не хватило крейды. Но я был доволен этим обстоятельством. Уши мои доставляли мне массу хлопот. Большие и оттопыренные, они повторялись и на моих фотографиях. Даже родственник Сережа Мищишин нарисовал меня с огромными ушами. У меня надолго портилось настроение после того, как меня фотографировали или, еще хуже, стригли.
Благодарный, я спросил Женю:
- Этому вас в техникуме учат, да?
Женя тщательно вытер белые от мела пальцы листом лопуха и ответил совсем непонятно:
- Этому не учат. - и улыбнулся, непохожей на чью-либо, присущей только ему, редкой, с характерным детским прищуром, своей улыбкой.
Женя ушел до горы. Я оставался в недоумении:
- Если не учат, откуда он знает, как правильно вырезать?
Тем же летом Алеша сдал экзамены и стал фельдшером. Приехав домой, снял рубашку, часы и попросил меня слить ему из кружки. Но вода полилась мимо Алешиной шеи, когда, скосив глаз, я увидел на рейке забора его 'Победу'. Часы Алеша носил уже второй год. Иногда разрешал мне одеть их на мою руку. А я спал и видел 'Победу' моей.
Сейчас часы лежали на рейке забора. Циферблат часов был разрисован. Да еще как! Синее море! Голубое небо! Яркое солнце, желто-зеленый остров! А на острове растет зеленая пальма!
- Ты что! Другие часы купил? - с тайной надеждой спросил я.
- Нет! Это Женя Ткачук расписал. Нравится?
Он еще спрашивает! В голове моей уже мельтешил рой вопросов:
- Чем он рисовал? Какими красками? Где он взял такие маленькие щеточки?
Мы долго называли кисточки для рисования щеточками.
- Это масляные краски. Кисточки Женя делает сам. Но чаще всего он рисует иголкой.
На следующее лето Алеша привез с целины часы 'Кама'. 'Победа' с морем, островом и пальмой перекочевала на мою руку. Часы я снимал, только когда надо было мыться. Смею заверить: часы со своей руки в те годы я снимал редко.