Аннотация: "Шрамы на памяти". Глава "Любовь не по расписанию".
Любовь не по расписанию
В дошкольном возрасте, да и позже мне нравилось бывать у моего двоюродного брата Тавика. Старше меня всего лишь на два года, Тавик казался мне всезнающим. Скорее всего, так оно и было. С начальных классов он постоянно читал. Если я задавал ему какой-либо вопрос, Тавик никогда не отмахивался. Словно отвечая пройденный урок, он с самым серьёзным видом давал обстоятельные ответы на мои, часто не ко времени и не к месту, набегающие клубком, вопросы.
Тавик ловко управлялся с молотком, топором, а ножом он творил, по моему разумению, чудеса. Если мои руки после общения с ножом были в, не успевающих заживать, порезах, Тавик работал очень аккуратно. Я не помню случая, чтобы ему понадобилась перевязка.
В одном у Тавика была неувязка. Тавик не умел правильно заворачивать на ноги портянки. Не получалось. Старательно намотает, а нога с портянкой в сапог не умещается. Чаще Тавик стелил портянку на пол, наступал по центру ногой. А потом собирал концы кверху, скручивая их вокруг голени. Когда одевал сапоги, концы портянок висели вокруг голенищ огромной распустившейся серой "пеонией".
Тетка Раина ругалась:
- Мне в армию придется с тобой идти, чтобы мотать тебе портянки! Посмотри на Сашека Грамму! Люнька говорит, что он с шести лет онучи наматывает быстрее, чем Митя!
Тавик в очередной раз снимал сапог и снова начинал наматывать, в который раз, заново:
- И цыгане своих детей хвалят. - глубокомысленно произносил Тавик, начиная наворачивать портянку на вторую ногу.
Тавик любил говорить афоризмами, пословицами и поговорками.
Необходимо уточнить, что онучи Тавик научился заворачивать только после шестого класса. Мне всегда казалось, что он не считал это занятие первостепенным. На первом месте у Тавика были техническая литература, математика и естествознание.
- Какие цыгане? Нет у них цыган в роду! Люнька - дочка Макара Олейника. У Мити в роду цыгане и не снились...
Семью Граммы я знал. Они жили в угловом доме с правой стороны дороги, ведущей в Брайково. Через дом от усадьбы с старым бросовым домом Шаргу. Потом там было правление и сельсовет. Затем сельсовет перешел в другое крыло. Сменяясь по кругу в том доме жили фельдшера и агроном Гедрович. Долгое время там был медпункт.
Грамм в семье было четверо. Саша, который дружил с Тавиком, старше меня на целых три года. В школе он с младших классов был выдающимся спортсменом. Он был самым сильным в компании даже намного старше себя. Закрученный им колпачок для флакона с чернилами, открутить не мог никто. До сих пор для меня остается загадкой, почему завинченные Сашей колпачки откручивал я. Я был на три года младше, был худым и гораздо слабее физически. На мой сегодняшний взгляд, я откручивал колпачки потому, что очень хотел их открутить.
Саша великолепно пел. Все годы он был запевалой в школьном хоре, исполнял сольные номера. Один раз он исполнял на сцене сельского клуба морской танец с чечеткой! Неоднократно я приходил с мамой на примерку к фельдшерице Полине Павловне, которая была и модисткой. Они жили в одном доме с медпунктом.
Под высоким кустом сирени за пунктом на табурете располагался Владимир Николаевич, доктор, лишенный диплома за частое поклонение Бахусу. Его направили в наше село на исправление и разрешили работать фельдшером. Прижав подбородник скрипки и, закрыв глаза, доктор играл разные мелодии. Саша стоял, опустив руки по швам, и старательно пел. Доктор периодически резко отнимал от струн смычок, прерывая игру:
- Тут надо брать выше. Слушай!
Доктор снова наигрывал музыкальную фразу:
- Понял? А теперь давай вместе.
Разучивание песни продолжалось.
У Саши был младший брат, Боря. Он младше меня на два года. В то далекое время было ощущение, что Боря был бледной тенью своего брата. Потом, после шестого класса у Бори прорезался голос и он стал знаменитым на весь район. Во многом, благодаря ему, наша школа занимала призовые места на смотрах художественной самодеятельности в Тырново, а потом в Окнице, Атаках, а потом, после того, как у Бодюла в Окнице украли пальто и шапку, и в Дондюшанах, куда в наказание Окнице перевели районный центр.
Пальто и шапку у Ивана Ивановича Бодюла, тогда первого секретаря компартии Молдавии, утащила в Окнице, во время республиканского выездного партхозактива, легкомысленная ватага подростков под предводительством сына директора Каларашовского дома-интерната, впоследствии моего приятеля и однокурсника моей жены, а позже главного врача Окницкого лесного санатория "Лесная сказка" в урочище Денжень, Коли Лука.
Что касается братьев Грамма, селе утверждали, что музыкальные способности и певческий талант сыновья унаследовали от мамы. Их мама Люнька была дочерью старого Макара Олейника. Дед Макар жил в глубине огорода в хате, больше похожей на сарай. Хата деда Макара была покрыта очень высокой, потемневшей от времени, почти черной, крутой соломенной крышей. Стреха низко нависала над почерневшей от времени дверью и небольшим подслеповатым оконцем. Перед хатой-сараем росли несколько высоченных акаций и одинокая высокая груша, дававшая вкусные кисло-сладкие мелкие плоды.
Дед Макар в молодости был моряком. Неодолимой страстью его были матросские песни. Под настроение дед Макар одевал на затылок бескозырку, залихватски сдвигал её набок до самого уха и начинал орать:
Роскенулось море шероко
И волны бушують вдали.
Товареш, мы едем далё-о-око
Подальше от нашей земли...
Не закончив, запевал следующую:
Врагу не сдается наш гордый "Варяг",
Пощады никто не жела-а-ет...
Без паузы и перехода затягивал сухопутную:
Салавей, салавей пта-ашичка!
Канареичка жалабно паё-от...
Исполнение песен Макар прерывал комментариями, от которых мы, еще не ходившие в школу, млели от восторга и от ощущения собственной причастности к героической морской службе. Женщины помоложе лукаво молча улыбались в концы завязанных хусткок. Те, что постарше, особенно старухи, крестились, отвернувшись, бормотали:
- Прости, господи...
- Макар знову святкуе... - констатировали мужики, собравшиеся к вечеру на скамейке под соснами перед сельсоветом.
Отец семейства Митя Грамма был человеком огромного роста, с широкими плечами и размашистой маршевой походкой. Голову он всегда держал прямо. Широкие густые брови разбегались вразлет одной линией с рельефными надбровными дугами. Высокий лоб. Тяжелый волевой подбородок контрастировал с приподнятыми в постоянной улыбке, уголками губ. Его указательный палец левой руки всегда был прямым. В зависимости от настроения своего хозяина, несгибаемый после старой травмы сичкарней (соломорезкой), палец его мог выражать внимание, гнев, несогласие или одобрение. Он мог быть указующим или нести в себе угрозу.
Семья как семья... Вот только с именами у них было не как у всех. В книжке учета выхододней колхозника вместо Люньки или, на худой конец, Лукерьи, значилась Елена. Я сам слышал, как мой отец называл Грамму Митей, а он оказывается еще и Виктор Ильич! Поди - разберись, где, когда и как его называть и записывать. А Саша в школьном журнале записан Виктором! Виктор Викторович... Какая-то шпионская семья! Один Боря у них всегда Боря. Правда мама его называет Бореком. Это ничего... Не раз их мама говорила сначала Саше, а потом и Боре:
- Вчеся Сашеку, вчеся Бореку! Як будете вчете, то не будете робете. А як не будете вчетеся, будете сапу в полю тягнуте.
Мы резвились рядом, когда сидящие на скате канавы возле Василька Горина, родного дяди Люньки Граммы, взрослые за разговором стали спорить: на сколько лет Люнька старше Мити, на десять или на одиннадцать. Случайно подслушанное стало для меня шоком! Мои родители одногодки. Юфим старше Марии на пять лет. Ясько старше Анельки на восемь лет. А тут жена старше своего мужа на целых десять или одиннадцать лет! Тут год не имеет значения! О чем спорят?
Как всегда, за разъяснениями я обратился к маме. Она удивительно тактично и просто умела расставить все точки над i в разъяснении самой запутанной сельской генеалогии. На основании маминого рассказа, историй, услышанных в разные годы от сельчан, совсем недавних бесед с моими сверстниками Виктором Викторовичем и Борисом Викторовичем Грамма, попытаюсь вывести на поверхность непростую историю, казалось, обыкновенной семьи.
За три года до первой мировой войны был призван для несения воинской службы на Черноморском флоте его императорского величества рекрут села Елизаветовки Тырновской волости Сорокского уезда Бессарабии, 1890 года рождения, Олейник Макар Алексеевич. Местом службы явился эскадренный броненосец "Екатерина 11", стоящий на рейде в южной бухте Севастополя.
На броненосце начали службу несколько новобранцев из Бессарабии. Макар попал в один кубрик вместе с Петром Чеботарем, земляком из Мошан, расположенных в пяти километрах от Елизаветовки. Их полки-люльки в кубрике оказались рядом.
Отслужив семь лет, вернулся домой после революции. На груди его красовался георгиевский крест. Дочке Люньке уже шел восьмой год. День за днем шли годы в нелегком крестьянском труде. Две десятины надела плюс огород. Помогала подрастающая Люнька. С соседней усадьбы подолгу засматривался на Люньку, которой уже шел семнадцатый год, Иван, сын Твердохлеба Михася, живущего в хатке на выезде из Елизаветовки в сторону Брайково. К осени двадцать восьмого заслали сватов. Скромную свадьбу, уместившуюся в хате, крытой соломой, сыграли на Михайла, в последнее воскресенье перед Рождественским постом.
Восемнадцатого августа, на следующий день после именин мученика Павла по православному календарю, 1930 года родился сын. В честь мученика крестили Павлом. Мальчику было уже одинадцать лет, когда где-то далеко-далеко за Плопами зарокотали пушки. Временами далекие разрывы сливались в сплошной гул. По ночам подрагивала земля. Шестого июля, вместе с отступающими советскими войсками, ушел на восток георгиевский кавалер Макар Алексеевич Олейник.
Восьмого июля добрых полсела высыпали на шлях. В село пешей колонной входили немцы. Совершенно случайно, с вступлением немцев в село, советская авиация стала бомбить расположившиеся на постой немецкие части. Особенно досталось нижней части села и имению пана Барановского, которое в тот день было разрушено дотла. Единственным в селе домом, разнесенным в щепки бомбовым ударом в тот день, оказалась хата Макара Олейника.
Полагая, что в селе затаился радист-корректировщик, немцы стали сгонять мужское население села к центру, у выезда на Брайково. Потом на окраине села стали расстреливать каждого десятого. В число десятых попал и Иван Твердохлеб, сын Михася. Расстреляли его в пятидесяти метрах от отцовского подворья, где он родился и вырос.
Люнька с Павлом, которому только исполнилось одиннадцать лет, в это время пряталась, забравшись на печь в доме Мищишина Василя, жившего чуть выше Чернеева колодца. О смерти мужа Люньке сообщили соседки. Обезумевшую от горя женщину они же увели под руки домой. А в доме, расположенном на всегда многолюдном перекрестке, вовсю уже хозяйничали немцы. Постелив, что было, Люнька с сыном устроились на ночлег в погребе.
В ту ночь никто не сомкнул глаз. До утра бушевала гроза. Моя мама рассказывала, что той ночью словно опрокинулось сразу всё небо. Бешенные потоки мутной воды унесли вниз с пологого Брайковского склона по селу тела нескольких расстрелянных. Похоронили убитых в общей могиле напротив огорода Вишневских. В сорок пятом решением сельского схода решено было перезахоронить погибших в центре села, на бульваре, перед будущим сельским клубом.
Долго чудились Люньке выстрелы на шляху. По ночам казалось, что в дверь погреба, где они жили, стучит Иван. Вскочит в испарине, кинется к двери, а там тишина. Открыть дверь боялась. Дом был полон немцев. Подходила к, беспокойно спящему, Павлу. Во сне мальчик без конца ворочался, вскрикивал. Никогда не страдавший недержанием мочи, однажды утром, проснувшись, Павло обнаружил под собой мокрую постель. С того дня каждое утро Люнька застирывала простынь и вывешивала, таясь от соседей, матрац и простынь на, растянутую за сараем, веревку.
Одновременно с приходом немцев в соседние Мошаны вернулся Митя Грамма, работавший в Донбассе на одной из шахт с восемнадцатилетнего возраста. Хорошо оплачиваемая работа была опасной. Обвалы штреков, внезапные затопления, отравления газом, взрывы и подземные пожары. Из троих уехавших на шахты мошанских парней домой вернулся один Митя.
Вернувшийся в шахтерской спецодежде, Митя был сразу же арестован новой властью по подозрению в шпионаже. Единственный на село румынский жандарм держал его в старой сторожке ниже церкви в центре села. Братья по очереди тайком носили и через круглое небольшое отверстие для кошки передавали, завернутую в тряпочку, скудную еду. Его мама Параска собрала немногие гроши, продала козу, недостающее заняла. Пошла вносить залог. Оказалось мало. Назначенный новой властью, староста заставил поставить крестик на расписке, в которой говорилось, что Параска Чеботарь-Грамма должна ему четыре мешка кукурузы с будущего урожая.
Отпущенному на свободу Мите староста посоветовал на время не показываться в селе, особенно, когда в село наезжают немцы или румыны. Митя ходил на заработки в Брайково и Елизаветовку. Брался за любую работу. Молотил рожь, перешивал прогнившие соломенные крыши.
Когда стали набирать рекрутов в румынскую армию, о Мите снова вспомнили. Стали искать. Пару дней скрывался у дяди, Петра Чеботаря. Вечером, забрав у Параски смену белья, дядя Петро позвал Митю в дом:
- Собирайся! Пошли!
Обойдя стороной Брайково, дядя с племянником скоро достигли елизаветовского шляха. Со стороны огорода подошли к сараю Макара Олейника, куда после попадания бомбы в дом, перешла жить Федоська, его жена. Зная, что Макар ушел с отступающими советскими войсками на восток, Петро постучал в дверь. Когда за дверью послышались шаги, приглушенным голосом Петро окликнул:
- Федосья!
Узнав по голосу сослуживца Макара, Федоська открыла.
- Принимай на время моего племянника. Его ищут, забирают в кончентраре.
Федоська с трудом зажгла коптящий керосиновый фонарь, дала Мите и показала на лестницу, ведущую на чердак:
- В самом углу солома. Постели и подай фонарь. Доберешься напомацки (наощупь). Как бы пожара не случилось.
Несколько недель провел на чердаке Митя, спускаясь на землю только по ночам. Утром и вечером Люнька, наполнив глиняную миску, приготовленной старой Федоськой немудренной крестьянской едой, поднималась по лестнице на чердак. Подав миску, спускалась и через огороды бежала домой. Потом стала задерживаться, дожидаясь пока Митя поест.
Двадцатилетнего двухметрового гиганта волновало присутствие рядом с ним миниатюрной миловидной женщины, выглядевшей гораздо моложе своих тридцати лет, почти подростком. Он поймал себя на мысли, что ждет не столько еду, сколько присутствия рядом этой, неулыбчивой после смерти мужа, женщины. Ему хотелось погладить её по голове как девчонку, успокоить, утешить теплыми словами. Но слова застревали в горле. Мите оставалось только пристально, сквозь сумеречную темень чердака, смотреть на женщину. Ощутив на себе взгляд парня, Люнька, чувствуя, как полыхает лицо, забирала пустую миску и проворно покидала чердак.
Однажды вечером, принимая пустую миску, Люнька почувствовала на своей кисти теплые большие пальцы Мити. Слегка сжав руку женщины, Митя не спешил отдать миску. Другой рукой погладил Люньку по голове. Она слегка отстранилась, замерла:
- Ты что? Не надо... - враз потерявшая силы, тихо прошептала Люнька.
Что не надо, не могла уяснить для себя сама Люнька. Всё смешалось в её голове, заныло в груди, застенало. Разум повелевал ей вырвать руку, кинуться в чердачный проем, исчезнуть в его черноте, чтобы не чувствовать эти ждущие, подрагивающие пальцы. Но в груди нечто волнующе-щемящее стиснуло сладкой болью, заставило сердце замереть, а потом снова забиться, затрепыхаться в собственной безысходности, пойманной в торбу птицей.
- Ты что, Митя...
Опрокинулся весь мир, завертелся... Разум спрятался где-то глубоко, на самых дальних задворках сознания. Вспыхнуло и обдало жарким пламенем, пронеслось и улетело в никуда чувство долга и вины перед Иваном. Прошел всего лишь год с небольшим! И тут же ударило глухим колоколом: прошло больше года... Промелькнула и исчезла мысль о том, что она предает сына. Стыд, смятение, страх, желание, раскаяние, радость, осуждение... Всё завертелось в голове изнутри обжигающим клубком, смешалось и... провалилось... Всё!
В один из субботних, рано опускающихся на остывающую землю, осенних вечеров, Люнька, спускаясь с чердака, сообщила:
- Завтра будут вареники с картошкой. Приходи к обеду, - и, чуть погодя, добавила. - В селе всё спокойно.
Назавтра Митя обедал и ужинал в доме своего предшественника, Ивана. Все чувствовали себя неловко. Люнька отводила взгляд в сторону, встречая укоризненный взгляд Михася и Домки. Митя чувствовал себя лишним, грубо вторгшимся в жизнь чужой семьи. Одиннадцатилетний Павел смотрел исподлобья.
Шли дни. Митя, уже не таясь, все чаще выходил во двор, понемногу приводил в порядок порушеное год назад хозяйство. Однажды увидел Домку, подошедшую за водой к колодцу на углу усадеб Михаила Ткачука и Павла Твердохлеба, сына старой Домники и Захара. В склеенных, из старой разорванной камеры, самодельных галошах женщина скользила по первой наледи вокруг низкого каменного сруба. Никак не могла подтянуть к срубу шест журавля, на конце которого на ланцухе (цепи) висело раскачивающееся ведро. Митя, захватив шест, опустил ведро, набрал воды и вытащил. Глядя на скользкие самодельные галоши, перелил в ведро Домки и отнес ведро с водой к Михасевой хате. Поставил полное ведро на порог. Уже возвращаясь, встретил по дороге медленно идущую Домку:
- Когда нужно, поставьте пустое ведро на порог.
Михасиха промолчала. Через несколько дней случился гололед. Выйдя утром во двор, на пороге Михасевой хаты увидел пустое ведро. Тяжесть в груди и мучившее ощущение собственной вины на время отпустило.
Однажды по шляху, не останавливаясь, шла колонна немецких машин. Стоял сплошной гул. Подрагивала, расположенная у самой дороги, хата. Павло долго не мог уснуть. По совету бабушки Павла, Михасевой Домки, матери Ивана, Люнька приготовила Павлу отвар мака. Павел уснул. Сон был беспокойным, на второй день болела и кружилась голова, сильно подташнивало. Вечером, неотдохнувший, Павел лег рано. Во сне ворочался, вздрагивал, вскрикивал. Митя забрался на лежанку, обнял Павла, прижав его к себе.
Почувствовав спиной живое тепло, Павло прижался к животу и груди Мити. Угревшись, перестал вздрагивать, вскрикиваний не было слышно до утра. Митя боялся шелохнуться, чтобы не потревожить сон мальчика. Утром Павел, проснувшись, с удивлением увидел спящего рядом Митю. Сна как не бывало. С тревожным любопытством осмотрел себя и вокруг. Постель была сухой. С того вечера Митя ложился рядом с Павлом. Потом мальчик спал один. Недержание мочи не повторялось.
Павел чувствовал себя всё свободнее и раскованнее в общении с Митей. Все больше привязывался к, старше себя всего лишь на девять лет, гиганту. Михась с Домкой, вначале с неприязнью относившиеся к Мите, казалось, смирились.
В конце апреля Митя нашел в придорожной канаве, покинувшего место зимней спячки, ежа. Принес его Павлу. Заперев в сарае, мальчик налил в черепок молока. Подолгу играл с колючим другом. Ёж при приближении Павла не сворачивался. В сарае перестало пахнуть мышами. В начале мая, когда трава во дворе зазеленела, ёж стал беспокойным, постоянно скребся в притворенную дверь. Бывавший у них старый Михась, глядя на ежа, заметил:
- И звiрина соби пару шукае .
Через несколько дней ёж исчез. Осматривая сарай, за старым мешком с сухими кукурузными кочанами, которыми пользовались для разогрева праски (утюга), Павло обнаружил горку нарытой глины. Разрыв глину между прутьями ивовой лозы, из которой был сплетен каркас сарая, зверек вырвался на свободу.
Бушевали яростные июльские бессарабские грозы сорок второго. Как и ровно год назад, когда, после расстрела отца, бушевала гроза, Павло ощутил безотчетный страх. Улегшись на лежанку, отвернулся к стене. Блики ярких молний, отраженные стеной, проникали сквозь плотно сомкнутые веки. Совсем недалекие разряды и сразу же, разрывавшие небо, громовые раскаты, заставляли вздрагивать, сжавшееся плотным клубком, тело мальчишки.
Спустившийся с чердака Митя, проверявший в ливень, нет ли течи в старой соломенной крыше, между раскатами грома услышал тихое, но внятное, произнесенное Павлом, впервые:
- Тату!
Всего лишь на девять лет старшему Павла, Мите показалось, что он ослышался. Застыл прислушиваясь. За новым раскатистым ударом грома снова услышал:
- Тату!
- Да, сыну! - невольно вырвалось у Мити.
- Лягайте зо мною, тату!
Митя улегся на краю лежанки. Павел, казалось, втиснулся в его грудь и затих. Уверенный, что мальчик уснул, Митя осторожно отодвинулся, чтобы слезть с лежанки:
- Тату!
Митя замер. Повернувшись лицом к Мите, мальчик тихо произнес:
- Мого тата Iвана вже бiльше не буде. Хочу бути твоим сыном. Запиши мене на Грамму.
Митя некоторое время молчал. Потом медленно произнес:
- Твоя мама мне жена. Выходит, ты мой сын. Единственное, что у тебя осталось от твоего отца, это фамилия. Носи её и помни. У тебя есть еще дед Михась, баба Домка. Спи...
На Рождество Люнька приготовила коливо (сочиво, кутья), наварила голубцев, купив у Сергея Суфрая фунт подчеревки. Сели ужинать. Павел уплетал за обе щеки. Не отставал от него и Митя. Только необычно бледная Люнька, проглотив ложку колива, сидела, не притрагиваясь к пище. Митя, заметивший, что Люнька, вытряхивая из горшка голубцы и накрывая стол, резко побледнела и вышла в сени, спросил:
- Заболела? - участливо спросил Митя. - возьми голубцы, очень вкусные получились. Поешь, а то у тебя в последнее время глаза ввалились и синяки вокруг.
Когда Павел улегся на лежанке, Митя озабоченно спросил:
- Тебе легче? С чего бы это?
- С того... - Люнька застенчиво, будто с виноватой улыбкой посмотрела ему в глаза.
Несколько мгновений Митя смотрел, ещё ничего не понимая. Внезапно руки его расслабленно опустились вдоль туловища, он подался вперед. Еще не веря, спросил, почему-то, шепотом:
- Неужели?...
Люнька утвердительно кивнула...
Через несколько дней, войдя в хату, поймал на себе, вопросительный и торжествующий одновременно, взгляд Павла. Митя перевел взгляд на Люньку. Она утвердительно прикрыла глаза.
Через несколько дней за ужином Павло неожиданно спросил:
- Как будут звать моего брата?
- Погоди! - мягко возразил Митя. - Может это будет сестричка?
- Не-ет, братик! - убежденно заверил Павел. - Это будет Саша!
Не довелось Мите увидеть своего новорожденного сына. Через несколько дней после того, как, прорыв в стене проход, удрал на свободу ёж, на рассвете послышались удары прикладов в дверь. Дверь открыла Люнька и тут же без сил опустилась на лавку у стены. В хату ввалились жандармы. Поторапливая одеваться, вывели на улицу. В сенях на лавке продолжала сидеть побледневшая Люнька. Проститься не дали.
На одной из подвод уже сидели несколько сельчан. Приказав сесть, жандармы уселись в бричке, следующей за повозкой. На станции погрузили в вагоны. Сначала был лагерь, называемый "Кончентраре" под Сучавой. Потом лагерь для перемещенных в сорока километрах от Львова. Затем Бельзек и до конца войны каторжная работа в каменоломнях севернее Берлина.
Вестей от Мити не было. Почта в село стала приходить лишь после августа сорок четвертого. Тридцатого августа сорок третьего Люнька родила сына. Роды принимала, ночевавшая в ту ночь у Любы, моя баба Явдоха. Утром Люньку пришла поздравить ближайшая соседка, ровесница и давняя подруга, Раиса Михайловна Твердохлеб, беременная моим двоюродным братом Тавиком, моя тетка Раина. Положив на стол еще теплый, только что испеченный хлеб и чистые тряпки для пеленок, спросила:
- Виктором. Если не вернется, будет память. Даст бог вернется, будут два Виктора.
Павел, в свою очередь, упорно называл брата Сашей...
...В сентябре сорок пятого ночью постучали в двери. В одной сорочке Люнька выскочила в холодные сени.
- Кто? - время было неспокойное.
- Свои! - за дверью ответил, так знакомый, голос.
Люнька откинула крючок и обессиленно опустилась на ту же лавку, что и в мае сорок второго, когда Митю забирали жандармы.
. В сорок восьмом родился Боря. Роды принимала, вернувшаяся из Зауралья с мужем-сибиряком Архипкой, Мария Фоминцова, урожденная Тхорик. Когда Боре было около двух лет, в воскресенье после выборов в дом Граммы в поисках Павла ввалился его пьяный приятель Каетан Мошняга. Полагая, что Павел на печи, сдернул одеяло, после чего завалился на топчан и захрапел. С одеялом на пол упал Боря. Правая половина тела оказалась не покрытой одеялом и сильно переохладилась. В результате у Бори оказались парализованными правые рука и нога.
Работавший и живший по соседству, недавно направленный в село фельдшер Петр Поликарпович Ковалев разводил руками. Направил в Тырново в районную больницу. Почти два месяца лечения оказались безрезультатными.
Помощь пришла нежданно. В больнице, увидевшая страдания ребенка старая женщина, больше похожая на нищенку, посоветовала собрать по селу старые кости, когда-то забитых, животных:
- Кости отмыть, и целый день вываривать в печи в двухвёдерном глиняном горшке. В теплом отваре ежедневно купать ребенка.
Отвар, по указанию женщины, не выливали. Снова следовало кипятить с костями и снова купать. После первых же купаний состояние ребенка улучшилось, стала восстанавливаться двигательная активность руки и ноги.
Митя, глядя на улучшение состояния младшего сына, пешком притащил с Мошан целый мешок костей. Так и лечили. Через два-три месяца купания в отваре костей прекратили за ненадобностью. Боря выздоровел и больше не болел. В младших классах, правда, его нашла, гулявшая по селу среди детей, свинка (эпидпаротит). Около двух недель Боря днем и ночью, дома и на уроках не снимал лохматую, из собачьего меха, шапку-ушанку.
Сейчас, с высоты моего возраста и опыта, полагаю, что в раннем детстве у Бори имела место фоновая врожденная, обусловленная голодовкой во время беременности матери и усугубленная травмой и переохлаждением, гипокальциемия (выраженный недостаток кальция в организме) с дефицитом витамина Д3.
Течение времени, как говорят в юриспруденции, к сожалению, обратной силы не имеет. В пятьдесят третьем не стало георгиевского кавалера Макара Олейника. Чуть позже после сильных ожогов, в результате пожара в собственном доме, ушел из жизни его сват Михась Твердохлеб. В пятьдесят пятом, на месте Макарова дома, разрушенного бомбовым ударом, построили новый, оставив женившемуся Павлу, по праву принадлежащий ему, отцовский дом.
Свой брак супруги Грамма зарегистрировали в семидесятом, в связи с переоформлением пенсии Елены Макаровны. В восемьдесят третьем Виктор Ильич и Елена Макаровна Грамма переехали в выстроенный совхозом новый дом на Малиновке - новой улице села.
Построенный в пятьдесят пятом году, дом снесли. Бульдозером выровняли все неровности двора, засыпали погреб, выкорчевали последние старые акации, семена которых были занесены ветром, незнамо откуда, более ста лет назад. На месте старой усадьбы всем миром построили первую, за сто с лишним лет существования села, православную церковь.
Когда вопросы обеспечения собственной жизнедеятельности не в состоянии решить сам человек и общество в целом, испокон веков в такие периоды люди обращаются за помощью к высшим силам.
В девяносто восьмом после тяжелой операции на семьдесят восьмом году медленно угасала жизнь Мити (Виктора) Грамма. В спутанном сознании он довольно внятно произнес:
- Руку...
Сидевшая рядом соседка Маричика положила свою руку на уже высохшую руку Виктора Ильича. Сжав руку соседки, умирающий тут же оттолкнул. Занервничал.
- Руку... - снова прошептали его губы.
Елена Макаровна подошла и взяла руку умирающего мужа. Слабеющей рукой он поднес руку его Люньки к губам и, холодеющими губами, поцеловал. Последним в своей жизни целенаправленным движением погладил руку жены...
На поминках соседи поминали Виктора Ильича и вспоминали, как во время болезни Люньки выпекал хлеб, готовил на всю семью, доил корову и коз. Козьим молоком отпаивал свою больную Люньку.
Через пять лет в возрасте семидесяти трех лет ушел из жизни старший сын Павел Иванович Твердохлеб. Елена Макаровна (Люнька) прожила без самого малого сто лет.
Сыновья Виктор и Боря. Это уже мои современники. Последнее, как говорят, живое общение с Виктором имело место осенью шестьдесят третьего. В то воскресенье я ремонтировал радиоприемник у моего дальнего родственника Ивана Климова (Кабрекало). Виктор долго и внимательно следил за моей работой, задал несколько вопросов и дал совет. Я понял, что передо мной радиолюбитель, далекий от дилетантства. Виктор сейчас в Севастополе. Пенсионер. Виртуальное наше общение возобновилось около двух лет назад в процессе написания книги.
Боря, младше брата на пять лет, в части детских и подростковых увлечений и проказ был бледной копией старшего брата. Борю отличала высокая дисциплинированность и ответственность. Будучи подростком, увлекся кинематографом. Несколько лет подряд фильмы в сельском клубе "крутил" Боря. Наш учитель математики и истории, незабвенной памяти, наш всеобщий школьный кумир Иван Федорович Папуша, комментируя увлечение Бори, говорил:
- Странно, но Грамма единственный в школе отличник, увлеченный кинематографом. Все остальные "киномеханики" - двоечники.
Оба брата великолепно поют. Я уже писал, что, если бы Боря не пошел на исторический, а в консерваторию, его, как оперного певца, знали бы миллионы. Сейчас Борис Викторович на пенсии, но продолжает служить. Полковник, проректор Молдавской полицейской академии по воспитательной работе.
Сын Павла - Дорислав Павлович Твердохлеб. Полковник милиции в отставке. Живет в Севастополе. Встречаемся ежегодно на проводах ( Радоница, родительский день) на кладбище в родном селе.
Обыкновенная, исконно крестьянская семья, как тысячи других. Как многие другие, своеобразна своей яркой индивидуальностью и необычной историей.