Мы сидели на берегу узкой, почти двухкилометровой извилистой заводи Днестра. Моим напарником и наставником был старейший житель и самый древний рыболов Хотинского края Бессарабской части Северной Буковины. По его словам, сто лет ему минуло, когда в Москве скинули Ельцина. Зовут старика Карпо Вуживка (Веревка - укр). Дед Карпо всю жизнь рыбачит.
В округе рыбных озер - раз, два и обчелся. Карпо рыбачит на реке, но большую часть времени проводит на берегах Михалковской заводи, где мы сейчас с ним находимся. С дедом Карпом меня познакомил Роман, рыбинспектор, в прошлом инженер-гидротехник. Познакомились мы с ним в "Одноклассниках". Однажды утром, просматривая свою страницу, я обратил внимание на приглашение в "Друзья". Ко мне в друзья набивался некто Роман Шиманский, 1946 года рождения, мой ровесник. Фамилия смутно мне что-то напоминала, фотография тоже. А вспомнить не получается. Приглашение в "Друзья" я принял. На следующий день получил сообщение:
- Здравствуй Евгений Николаевич! Вышел на тебя через интернет, благодаря твоей книге "Вдоль по памяти. ..." Читал, и казалось, что это я пишу о своем детстве. Где можно купить саму книгу? Мы с тобой в одной группе поступали в шестьдесят четвертом в Черновицкий медицинский. Я не прошел по конкурсу и с ходу подал документы в Одесский гидротехнический институт. Там был недобор. Тогда я был уверен, что ты поступил в Черновцах. Я сейчас на пенсии, но работаю рыбинспектором. Понял, ты рыболов. Сейчас разрешен лов, приезжай, будь ласка. До вашей Окницы от нас ровно 25 км.
Так завязалась переписка в интернете. Роман участвовал в строительстве гидроузла с 1973 года, с самого начала его строительства. Потом, когда гидроузел достроили, длительное время работал инженером гидротехником Новоднестровской ГАЭС. На пенсии устроился рыбинспектором. Дед Карпо, его земляк, едва ли не самый дисциплинированный на участке, строго соблюдающий закон, рыболов. Но в любую погоду без рыбы домой не возвращается.
Рассказывает рыбинспектор Роман
- После мобилизации в бригаду Котовского Карпо Вуживка закончил краткосрочные курсы военных ветеринаров. В сороковом, затем после войны при Советской власти ему не раз была предложена работа в колхозе и дальнейшая курсы. Но, вернувшись в родное приднестровское село, Карпо так и не стал ветеринаром. Что-то повернулось в его голове после долгой кровавой мясорубки гражданской войны.
- В августе двадцать пятого года, на территории Чабанки под Одессой, произошло убийство Котовского. Карпо, сопровождавший тогда комбрига, находился в составе отделения его охраны. Сразу же после убийства Котовского стали исчезать люди из его окружения. Находили их застреленными, утопшими, повешенными, а то и сожженными. Свидетелей убийства комбрига убирали. Опасаясь выстрела в спину со стороны сподвижников Якира и Троцкого, где поездом, а больше пешком, вдвоем с товарищем Карпо Вуживка пробрался в Каменец-Подольск. Осенью его товарищ, высокого роста и атлетического телосложения, обладавший яркой, запоминающейся внешностью, был застрелен в центре города.
- Той же ночью Карпо, переодевшись в чужое и побрив наголо голову и усы, вместе с обозом горшкоробов покинул Каменец-Подольский. В Старой Ушице отстал от обоза и поселился у старика-лесничего на кордоне у самого Днестра. Река служила тогда границей между Советской Украиной и королевской Румынией. Карпо Вуживка помогал лесничему, отесывая колья, складывая в скирды и на сеновалы сено, заготавливая дрова. Подолгу сидел в зарослях лозняка, внимательно изучал противоположный правый берег. Карпо запоминал расположение постов румынских граничеров (пограничников), время и интервалы обхода патрулей.
- Когда морозы сковали Днестр, Карпо, завернувшись в белое рядно, поздним вечером по льду благополучно перешел реку. Обойдя по пути несколько сел, к утру был в родной деревне. Поселился в родительском доме, где жила его мама. Недели три Карпо никуда не выходил. Сквозь тусклое крохотное оконце заново изучал противоположный склон, переходящей в глубокий яр, лощины, кривые узкие улочки родного села. Никто не удивился его появлению. Жандарм навещал село редко. Граничеры быстро привыкли к бессарабцу. Разрешали ловить рыбу с берега реки, что было запрещено остальным сельчанам. Карпо всегда оставлял солдатам часть улова. Граничеры не отказывались от рыбы. Принимая подношение, каждый раз говорили:
Вскоре Карпо женился. Пяти лет не прошло, как, стирая в затоке перед Пасхой, жена, простудившись, слегла и умерла. Вторая жена умерла в родах.
- С тех пор дед в бобылях. Живет во вросшем в землю, старом покосившемся родительском доме. Даже старожилы не помнят, чтобы дед Карпо где-нибудь работал на службе или в колхозе. При румынах, потом и при советской власти работал по найму у сельчан. В селе к такому образу жизни деда Карпа давно привыкли. Удивительно, но несмотря на его неспешность и возраст, сельчане до сих пор охотно нанимают его, как безотказного, честного и ответственного работника.
- Дед Карпо не желает расставаться со своим одиночеством. Живет безвыездно. Как вернулся с фронта, кажется и на станцию не ездит. Словно до сих пор опасается выстрела в спину. Почти ежедневно в неизменных кортовых штанах, фуфайке, в сапогах и с рюкзаком за плечами направляется на берег. Дед Карпо не имеет своего постоянного места для рыбалки. Неведомо как, словно ему подсказывают или видит сквозь воду, он выбирает неожиданные места. Без рыбы не возвращается.
Такую непростую историю бывшего бойца бригады Котовского мне коротко поведал его земляк рыбинспектор. Заодно, я впервые узнал об иных обстоятельствах гибели героя гражданской войны Григория Ивановича Котовского. Обласканный Сталиным, опекаемый всесильным тогда Фрунзе, энергичный Котовский с его взрывным и непримиримым характером, становился опасным для окружения Троцкого. Героя, убив, подло оболгали, распространив сплетню о том, что Котовского якобы застрелил один из помощников, заставший комбрига в постели своей жены.
Это при том, что в тот вечер, когда Котовского застрелили на крыльце особняка, в котором они отдыхали, беременная тогда жена комбрига, бригадный врач, была в трех шагах, на веранде этого же дома. Самого убийцу супруга убитого знала не понаслышке. Он, коренной одессит, был давним знакомым семьи Котовских и служил начальником охраны на одном из сахарных заводов близ Умани. Но правду замалчивали. В тридцатом в Харькове был застрелен последний свидетель, он же убийца Котовского. После его смерти не осталось ни одного свидетеля гибели Котовского и шансы распутать это загадочное дело стали близки к нулю. А ложь быстро распространилась по Союзу и долго была едва ли не единственной версией гибели полководца.
В тот день дед Карпо привел меня на выступ мыса, разделяющего рукава заводи. Деревья отстояли от берега на расстоянии не менее пяти-шести метров. Единственным неудобством был обрывистый берег. Без подсака рыбу на берег не вывести. Расположившись, мы с дедом закинули снасти. Тройник с нанизанными протухшими куриными потрохами дед Карпо забросил на середину заводи, где поглубже.
- В этой затоке, - дед кивнул на середину заводи, - попадаются сомы по два, а то и три пуда.
Вопреки моим ожиданиям, дед оказался разговорчивым. Скоро я знал, когда запрет на время нереста, какая тут водится рыба, на что чаще клюет, какова посезонная вероятность улова и где лучше ловить в ненастье.
Скоро начался клев. Рыба шла не крупная, но скучно не было. Попадались пескари, караси, голавли. Часто, пытаясь оторвать наживку, в леске путались раки.
Скоро у деда Карпа зазвенел, изготовленный из охотничьей гильзы, колокольчик. Неторопливо, но держа в натяжении леску, старик подтащил к берегу крупного сазана. Сазан резво сопротивлялся, норовил нырнуть по самый берег. Дед Карпо неспешно, без суеты ловко держал рыбу на открытой воде и, подведя самодельный подсак, вытащил сазана на берег. Любопытство заставило меня подойти к старику. Сазан казался сгорбленным, чешуя и спинной плавник были темными, почти черными. Углы губ венчали короткие, довольно толстые светлые усы. Дед Карпо подтянул, утопленный в воде, длинный самодельный садок и, приподняв крышку, опустил в него рыбу. Рыба била хвостом, кувыркалась, пока не достигла воды.
- Как ловится? - незнакомый глухой простуженный голос заставил меня вздрогнуть и повернуться.
Надо мной стоял худой сутулый, старше средних лет мужик. Длинные руки почти до колен, ладони лопатами. Расширяющийся кверху череп. На узком худом лице выпирающие скулы. Вдавленный седловидный нос. Короткая верхняя губа, за которой расположились оставшиеся три бочкообразных, с неровными зазубренными краями, зуба. Под бугристым лбом глубоко посаженные глаза. На правом глазу светлело бельмо. Обратили на себя внимание ноги. Даже через брюки были видны саблевидные голени.
- Закурить не найдется?
- Не курю. - я бросил курить много лет назад.
Пришедший повернулся:
- Карпо! Дай цигарку!
- Ты куда шел, Петро? - недовольно спросил дед Карпо. - Ты когда-нибудь будешь иметь свои сигареты? Дома тоже скурки (окурки - с укр) подбираешь?
- Га!?
- Петро! Ты моложе меня, а глухой как пень! Когда будешь иметь свои сигареты?
Дед Карпо вытащил из внутреннего кармана, когда-то бывший никелированным, затертый до латунной желтизны, портсигар. Достал "Ляну" и, держа за самый конец, подал пришедшему. Петро взял сигарету, сломал ее пополам. Половину засунул в трубочку, очень похожую на тубус для помады и спрятал в карман. Вторую половину "Ляны" воткнул в конец обгорелого деревянного мундштука, закурил и жадно, прерывисто затянулся. Медленно выпуская через ноздри дым, повернулся и молча побрел вдоль берега. Казалось, шел он вприсядку, ноги ставил неуверенно, словно ступал с кочки на кочку всей ступней.
Дед Карпо проводил Петра тяжелым взглядом. Было видно, что старый рыбак не жалует сегодняшнего пришельца.
Отойдя подальше от нас, Петро воровато оглянулся. Достал, спрятанные в кустах распорки. Снял, подвешенную на сучок ствола, палку. Из кармана достал скомканную фатку и углы зашморгом накинул на согнутые распорки. Приподняв, развернул фатку и приготовился опустить ее в воду. В это время послышался шум двигателя. Петро проворно развернулся и швырнул фатку в кусты. Сам спешно скрылся за деревьями.
Дед Карпо указал головой в сторону доносящегося шума машины:
- Во як спритно утикае Петро! Глухий, а мотор Романа почув здалёка. И фатку в заросты закинул.
Возле нас остановился старенький "Жигуленок". Это действительно был Роман. Рыбинспектор вышел и, стараясь не хлопать, аккуратно прикрыл дверцу автомобиля.
- Как успехи?
- Понемногу! - ответил я за обоих.
- Петро опять с фаткой? Где он?
Дед Карпо кивнул головой в сторону, скрывшегося в лесу, Петра.
- Ничто его не учит. Сколько его фаток я изрезал! Не зря в селе их называют бластаматыми. Порченые!
Что означает слово "бластаматые", я догадался. В переводе с молдавского "блестемат" означает "проклятый".
- Почему?
- Пусть лучше дед Карпо для начала расскажет. Он лучше знает всю подноготную этого клана от прапрадеда. - Роман повернулся к старику. - Дед Карпо! Расскажите доктору про бластаматых! А я потом расскажу о Петре. Я последние поколения лучше знаю.
- Было бы о ком говорить! Навоз один... - недовольно откликнулся Карпо.
- Дед! Наш доктор пишет книги! Вдруг ему пригодится! - Роман подошел к своему "Жигуленку" и вытащил, подаренную мной по приезду, книгу. - Посмотри, доктор подарил. Только не подписал еще!
Меня удивило, как древний старик шустро закрепил удилище и поспешил к нам. Подойдя, дед, несмотря на чистые руки, старательно вытер их о полы фуфайки.
- Правда! - продолжил Роман. - Подпиши Евгений Николаевич! Будет память. Не каждый день нам писатели книги дарят.
Дед Карпо осторожно взял в руки книгу. Держа на ладони, бережно погладил глянцевую обложку. Он осмотрел книгу, потом поднял глаза на меня, словно не веря, что такую толстую книгу написал доктор. Роман развернул обложку:
- Смотрите, дед Карпо! Вот и фотография доктора!
Дед Карпо несколько мгновений рассматривал фотографию, потом снова поднял глаза на меня. Меня осенило. Я подошел к моей машине и достал за сиденьем еще одну книгу.
- Дай ручку, Роман! С удовольствием подпишу тебе и деду Карпу. На память. Вы читаете? - обратился я к деду.
- Дед несколько лет назад только очки одел. А так читал без очков. И книги и газеты. Раньше при Советской власти ему все газеты и журналы из сельсовета, школы и библиотеки давали. Все подряд читает. - ответил за деда рыбинспектор.
Я сделал дарственные надписи и протянул книги новым владельцам:
- На память. Приятного чтения!
- Расскажите, дед Карпо! - повторил Роман. - Вдруг доктору понадобится. Он продолжает писать книги.
- Спасибо! - поблагодарил дед Карпо за книгу. - Як так, потрибно росказать! - дед сделал ударение на слове "потрибно". - Чтобы люди прочитали и детям заповидали. Чтобы не повторился больше на земле такой грешный род. Только надо згадать по порядку. Столько лет прошло. А я забувать уже стал. Да и не хотелось вспоминать. Не о чем...
Следующим днем дед Карпо, усевшись в мой "Гольф", велел ехать направо. Удивительно, за все дни рыбалки, я ни разу не ощутил, характерного для стариков, запаха старой затхлости. Несмотря на одинокую жизнь, дед Карпо был необычайно чистоплотен. Одежда была не глаженой, но каждый раз выглядела свежестиранной. Старик после каждой пойманной рыбы тщательно полоскал в воде руки и вытирал чистой тряпкой. Тряпку растягивал, на воткнутом в берег, прутике.
Поплутав по узким извилистым улочкам села, выехали на прямую полевую дорогу. Скоро мы въехали в небольшое, около двух километров длиной, село Галицу. Село примечательно тем, что расположилось оно в одну линию. Дома располагаются только с восточной стороны. С запада вдоль единственной дороги тянется довольно густой лесной массив. Единственная улица закончилась Галицким монастырем.
Сегодня мы рыбачили на берегу довольно широкого залива. Слева, по ту сторону заводи вдалеке виднелось крохотное село Непоротово. Проследив за моим взглядом, дед Карпо пояснил:
- Само Непоротово невелике, май же за сто людей. Селище давнее. Нихто не помятает, дуже давно пустили с того берега вид Калюса на Непоротово паром. - дед Карпо указал на светлую полосу отмели на противоположном берегу. - Вон с того места. Калюс, як запустили плотину, затопило. Большую часть людей власти переселили в Кураженци.
Паромом и в гости до родини ходили и тикали з одного берега на другой. Самые близкие деревянные мосты через Днестр были в Могилеви на нижни молдавски Атаки и в верхних украинских Атаках, коло Хотину на Жванец. Пятнадцать километров звидси (отсюда - с укр.) выше по ричке тоже курсировав паром з Кормани до Старой Ушицы. Паромы курсировали до самого затопления. Калюса зараз уже немае, и Стару Ушицу перенесли.
- Чем тянули сам паром? - спросил я, малосведущий с принципом работы паромных переправ.
- Через Днестр протягали канат. Крутили корбою. Руками часто допомогали люди, которых перевозили. Но это пока паром не возьмет ходу и не выйдет на течение. На течении повертали и закриплювали косо пид водою крила, як рули. Вода вдаряет косо в крила и штовхае паром поперек рички. Сам паром був невеличкий, умещались две пидводы з конями, або одна грузова машина. Люди стояли по бокам.
За несколько дней рыбалки мы почти каждый раз меняли место. Уму непостижимо! Откуда дед Карпо ведал, в какой день, где надо рыбачить? В отличие от других любителей рыбной ловли, мы каждый раз были с рыбой. Уху готовили тут же, на берегу. Я впервые наблюдал, как дед Карпо зажег в пламени костра небольшую веточку вербы. Когда веточка обгорела наполовину, старый рыболов на секунду окунул тлеющий конец в, доходящую на слабом огне, уху.
- Для дыму и смаку. - пояснил дед Карпо.
Я звонил Роману. Уху мы поглощали втроем. Уха с дымком действительно была хороша. Дед стеснительно отворачивался от нас с Романом. Он ел очень медленно, широко раздвигая за сомкнутыми губами беззубые челюсти. Периодически отворачивался, между губами пальцами захватывал, вытолкнутые языком, мелкие кости и аккуратно складывал их на обрывок бумаги за своим бедром. Тут же мы варили и раков. Уходя, Роман тщательно затаптывал костер и проливал кострище водой. После ухи дед, выбрав место, чаще на прогреваемом солнцем склоне берега, ненадолго ложился отдохнуть.
Несколько дней пребывания на берегах Днестровской заводи оставили в моей памяти и душе неизгладимый отпечаток. Забыв об удочке, я подолгу, не отрываясь, смотрел на водную гладь заводи и днестровские просторы. Я не оговорился. В месте моего временного пристанища после строительства плотины ширина реки достигает километра и более. Казалось, что эти места мне знакомы тысячи лет. А может они из другой моей жизни? До моего рождения? Только небо раньше казалось другим. И сейчас, после длительного отсутствия, я снова увидел так знакомые места моего далекого во времени детства и отрочества.
Но самым примечательным было общение с дедом Карпом. Мой древний собеседник оказался на удивление словоохотливым, прекрасным рассказчиком. Его, не по возрасту живая, речь была винегретом из украинских, русских, польских и молдавских слов и выражений. Не раз я удивлялся его цепкой памяти, знанию людей, истории и географии края. Слушая старика, я поймал себя на мысли, что, несмотря на мой слабеющий слух, за все время нашего общения у меня ни разу не возникло надобности его о чем-либо переспросить.
Рассказы старого рыбака
У нас всякая пакость
и пагуба от конокрадства...
В.Даль
- То було задовго до мого рождения. Згадую я тилько росповиди старых, уже поживших и переехавших з Подилля людей. В те времена люди легче снимались с обжитых мест и шукали щастья там, где они еще не жили. Всегда лучше было там, где нас немае. Особенно часто люди меняли правый и левый берег Днестра. Сначала люди тикали от бусурманских нехристей. Спасали жизни и детей от угона в туретчину. Убегали целыми селами с правого, бессарабского берега на левый, подольский. Потом, когда крипакам в Расее дали волю, а земня залишилась в панив, люди стали тикать в Бессарабию, где земня була май вродлива и дешевше.
Крестьяне собирались, знаходили место для селища. Случалось, даже названий не меняли. Много было таких сел на Винничине и Подилли, названия которых были одинаковыми с селами в Бессарабии и Буковине: Ломачинци, Шебутинци, Мишковци, Ставчаны, Кулешивка, Белоусовка, Волошково, Ленковци. - помолчав, дед добавил. - Да и Черневци, и Михалкив. Сейчас трудно точно сказать, кто откуда и куда переехал.
(Дед Карпо рассказывал, а у меня зарябило. Не в глазах, в голове. Какой памятью надо обладать, чтобы на протяжении почти века, безвыездно проживая в захолустном селе, помнить села с одинаковыми названиями в столь разных местах. Читал дед, скорее всего. Или карты внимательно изучал. Но главное, старик прав!).
За машины люди тогда не ведали. Ездили и пахали на конях и волах. Волы - они посподручнее, но дуже повильные (медленные - с укр). Кони - они швидкие, того и май лакоми. Селяни перебирались через ричку або на своих, або тут купували коней и волов. Вид разу и стали красть скотину. Волов крали неохотно, до утра далёко на нем не поедешь. А кони швидки. З ночи до досвитку вже були в Хотине, або и в Черневцях.
Чаще крали и ховались за Днестром. Это сейчас тут плотина, ричка стала и ширше и глибше. А ранише броды были множественные, от Наславчи до Репуженцев. А коло Бродка и Мошанца доброму коню вода живота не намочит. Там и продавали коней. А если кони були знатными, то гнали в самый Дрогобыч. Там кони дуже в цене держались. А те, что похуже, заворачивали в Каменец. Бувало, шо крали и валили на мясо, особливо волов.
Був такий Грицко Павельчук, прапрадед Петра, шо з фаткой тут ловит. Его з краденым бугаем поймали близ Хотина. Били всем селом. Он притворился мертвяком, а в ночи уполз и перебрался на подольский берег. Полгода отходил от кольев и цепов. А потом скомпанувался з конокрадами. Старые люди розсказували, что появлялся в Бессарабии раз в год, чаще летом. Заявлялся в красной или голубой сорочке, в новых штанах с кожаными латками на заду и в яловых сапогах с тонкой пидошвою, шоб не було чути, як нога ступает. На голови кубанка козацка з хрестом поверху.
Первым делом, как приедет, в шинок заявлялся. Других угощал и сам напивался. Потом до дому его на тачке везли. Он гроши за то мужикам платил. Проспится дома и первым делом жинку отлупит. Потом всем подарки дарит. И знову из шинка не вылазит. Тверёзый больше молчал. Как напьется, рассказывает за житье вольное конокрадское.
Сбивались в стаи лихие конокрады. У каждого свое место. Атамана слушались без слов. Мигнет оком, поведет бровью, опустит голову, вся ватага знала, що робить кожному. Коней крали у украинского козацства, от Белой Церкви, Умани до Гайворона. Добирались туда больше поодиноч. Прибивались к вдовам, самотним жинкам. И тихо ждали. Высматривали. По шинкам и корчмам сиживали, слушали. Не дай бог заговорить с кем-то своим из компании или дать знать, что знакомы. По ночам собак по селу прикармливали, чтоб не гавкали.
А днем по селам пускали якобы слепого жебрака с поводырем, або калеку без руки или ноги. Те ходили, высматривали, слухали. Примечали добрых коней, где держат, где ночуют, как запирают на ночь. Загодя плели из бересты с паклей накопытники. Чтобы топота копыт не было чути. В темную ночь пропадали кони отразу в нескольких селах. Иных выводили через пролом в задней стене саманного сарая. Выйдет утром хозяин, а на дверях конюшни огромный засов на замке. Вроде порядок. Отомкнет, откроет дверь и сомлеет. Скрозь конюшню садки соседские, небо и хаты видны.
Бывало, как стемнеет, расшивали соломенную покровлю. Один, что моложе, забирался вовнутрь, пилил дышло, которым скрозь стену перекрывали вход. Использовали специальные, на все случаи жизни, отмычки. И называли такие ключи богоугодным словом - хрест. А замок снаружи знову вроде не тронутый. По одному уводили знатных жеребцов, племенных кобыл. Короткими дорогами скакали через Збруч в Польщу.
Шоб не опознали знатных коней, в компании конокрадов були майстри, котори могли так розмалювать тварину, шо и хозяин сумневался, его ли той жеребец. Фарбували звездочки на чоли, а як були, то закрывали, як и никогда не було, або закрывали шкарпетки белые на ногах. Гнедых делали попилевыми (дымчатыми, пепельными), у вороных появлялся загар. А белые кони вже були з яблуками. Хвосты и комы (грива - с молд.) перефарбували.
А то промеж подковой и копытом изнутри подковы вбивали тонкие дубовые клинья, чопики. От разу у коня менялась, знакома всем, походка. Шо шагом, че рысью, або вскачь. Задирали коню голову и заливали за фалку (щеку - с молд.) горилку. Шоб хозяин не узнал, палили раскаленным железом зубы. Напильником у старых коней делали зазубрины на передних зубах, шоб моложе выглядали. Остальных коней, что похуже, сбивали в табуны и угоняли в Винницу або в Проскуров. Бувало, конокрады крали, або домовлялись и уводили гарных молодых жинок.
Наутро в деревнях слышался непрерывный скорбный вой. Потерять коня для селянина значило потерять члена семьи. Без коня - нищета. Женщины, проклиная грабителей, причитали. Хмурые мужики собирались группами, вспоминали подозрительных людей, делились приметами. Тех, кто помоложе и более ушлых посылали в другие села округи. Вызнавали, как дела в соседских деревнях, пропали ли кони у них? Не было ли наводчиков среди местных?
Бувало, караулили и ловили злодеев. Вязали и водили по всем улицам села. Бить должны були все, включая старух и детлахов. Когда конокрад уже переставал дышать, згомот (шум, галдеж - с молд.) сменялся тишиной. Вси тихо расходились по домам. Навроде били вси, злодий умер, а каждый ударил один - два раза. И умереть от одного невозможно.
В живых старались не оставлять. Як конокрад залишался живым, то потом горе було бившим его. У таких в першу чергу угоняли коней, палили дома и сараи. Конокрадов забивали насмерть цепами, кольями, топорами, резали косами, вешали. Трупы казненных зарывали в глухих местах, в ярах, топили в ричках. Або специально, заризаных подвешивали ночью на деревах по трактам, шоб налякать лихих людей, шоб боялися заезжать в села и красть.
Но страшнее висячих мертвяков були ходячие живые. Мужики били от разу всем селом. А когда на конокрада знаходила паморока, отрубали на руках пальцы разом з долонями и стопы ног. Стопы отрубали до пяток, шоб на пятках ходил и мучился. Раны перетягали лыком, шоб кровь не вытекла. И шкандыляли такие по шляхам та базарам. Уси бачили, шо бувае з злодиями за покраденых коней.
Конокрадов проклинали, глядя на, подернутые ржавчиной, плуги и бороны. Некому тянуть! Призывали кару господню в домах, в поле, на многолюдных базарах. Предавали анафеме священники. Ворожили у ворожек и проклинали до седьмого колена. Колдуньи наводили порчу на конокрадов и их близких.
Долго после набега конокрадов не стихали причитания. Тоди и був проклят в поколиннях старийшина рода Павельчуков - Грицко, сгинувший незнамо где. Не осталось за ним ни могилы, ни доброй памяти.
(Я внимательно слушал рассказ деда Карпа. Заодно сопоставлял услышанное с прочитанным ранее. Такие подробности, такое знание тонкостей ремесла, отверженного людьми, племени конокрадов! Не прост дед, ох не прост!)
Еврейский погром ...
Кричал Подол, Новое строение, Бессарабка, кричал весь огромный город.
К. Паустовский
Это было в самом начале того века. Может 903, может 904 год. До войны с японцем. Из села стал надолго исчезать Петро Павельчук, сын Грицка, прадед и тезка Петра, занимающегося ныне забороненным способом рыбной ловли. Возвращался в село гладким, откормленным, при грошах. Долго не могли селяне узнать, где Петро был на "заработках", пока спьяну не проболтался в корчме сам Петро. Он хвастливо заявлял, что нашел прибыльное дело, риску никакого, зато добычь карманы оттягивает. Теперь ему сам черт не брат.
До девятнадцатого года ездил Петро в Кишинев, Киев, Черневци, Житомир, Жмеринку и еще бог знает куда. Как и отец, с такими же как он сам лихими людьми въязався в шайки. В это время начались еврейские погромы. Громили еврейски кварталы в городах и еврейски местечки з чорнои сотни, белогвардейцы, зелени, петлюровци, красноармейци и просто городски бандиты. Когда громили петлюровци и зелени, то казали, что бьют "жидо-комунякив". Когда громили красные, було навпаки. У Котовского старослужащи казали, шо в первой конной армии громили еврейски лавки и кричали: "Бей жидив и буржуив!"
Петро быстро смекнул, где можно поживиться. Сначала примкнули к черной сотне, громили лавки, магазины, грабили дома. Потом отделились и стали грабить небольшой бандой. Вымогали, угрожали, избивали, пытали, насиловали молодых женщин и девушек. Набивали карманы золотом и деньгами, уходили и пропивали, а вслед им неслись проклятия ограбленных лавочников и ремесленников. На их головы призывали самые тяжкие кары обесчещенные и опороченные женщины. В синагогах и молильных домах раввины проклинали насильников, призывая бога наказать преступников и их потомков.
(Дед Карпо умолк. У противоположного берега плеснула большая рыба. Шумно вздохнув, дед достал свой портсигар и закурил "Ляну". Роман попросил меня привезти для деда несколько пачек именно молдавской "Ляны". Долго смотрел в сторону места, где плеснула рыба. Докурив сигарету, зажал мундштук между пальцами. Сложив ладони ковшиком, хлопком послал окурок в воду).
- Еврейские проклятия таят в себе большую силу. Они страшнее цыганских и обязательно збуваются. - продолжал просвещать меня дед. - Проклятие раввина не правит божьим гневом, это только обращение в суд к Божественной справедливисти. Как проводится проклятие, не знает никто. Раввин призывает к проклятию, по просьбе жалобщика, по своему разумению. Раввин совершает проклятие под свою собственну видповидальность. Подавший в божий суд, сам попадает под внимание господа. Если человек, на которого подали в суд невиновен, божье наказание падает на подавшего жалобу. А бувае так, шо господне наказание падает и на призвавшего проклятие.
(Я слушал Деда Карпа и вспоминал прочитанное. За свою историю в течение нескольких тысячелетий евреям есть кого и за что проклинать: разрушение еврейского государства правителем древней Вавилонии Навухдоносором; еврейский народ вырезали во время крестовых походов; евреев обвиняли во всех смертных грехах и в первую очередь за то, что дали миру Христа и отказались от него; гонения евреев Александром Македонским; Разрушение Титом Флавием Иерусалима и Иудейской святыни - храма на холме; насильственная высылка евреев из большинства стран Европы и всего мира; еврейские погромы, уничтожение евреев в Польше и казаками на Украине, потом Холокост, государственный и бытовой антисемитизм.)
В родном селе уже была власть румын. Жинка Петра с детьми голодувала, а сам Петро гарцував по Украине. - продолжал дед Карпо. - Вернулся домой поздней осенью двадцатого года каликою: изувеченный, кривошеий, с парализованной правой рукой. Свои же его покалечили, когда награбленное делили. Сам Петро казав, шо за Черневцями двое скрутили ему голову за золоту бранзулетку. С высокого обрыва скинули его в Прут. От падения в воду его задержали кусты. Вернулся поездом из Чернивцив. На станции два дня сидел як прибитая собака, пока мужик из Непоротово с каруцою не привез его в село. Года не прошло, як згинул Петро от чахотки. Кашлял так, что чорна кровь с него кусками выскакала, як мясо. Так накликав проклятие на свою голову и свой род до седьмого колена второй Павельчук, Петро, сын Грицка.
- Еврейские проклятия Павельчуков на Петре-погромщике не закончились, - продолжал дед Карпо. - Иван, средний брат Петра, с детства придурковатый, внимательно слухал рассказы брата о, легко нажитом на погромах, богатстве, и глотал слюни. Но богатых евреев в селе не было. Герше - портной, Лейба - сапожник, да Мойше - бедный, криворукий от рождения.
- Это было при румынах. Уже после того, как я перешел по льду Днестр. Помятаю все, як перед собой бачу. Будучи молодым, пьяный Иван ночью закинул трунву (гроб) с евреем-соседом Герше на соломенный дах (крышу - с укр) старого сарая. - тихо промолвил Карпо.
- Зачем?
- Разве пьяный скажет, зачем? Таков он был, шо пьяный, шо тверёзый. То, по дороге домой из корчмы утопит соседскую собаку в чужой кирни це, то запалит плит (плетень) или скирду соломы. В селе уже тогда говорили, что все Павельчуки порченые и проклятые ...
- То случилось як раз на предвечирок. - начал рассказ Карпо. - На завтра была суббота. Я сам видел, как сосидка старая Маня, жена Герше, открыла все окна. Затем вышла из сеней с казаном (ведром) воды. Подошла до плота в нижней части подворья, за которой чернел глыбокий яр. Через пролом обережно, чтобы не расплескать воду на собственном подворье, перетащила казан. З розмахом вылила воду вглубь яра. Затем долго полоскала казан у соседской кирницы, каждый раз унося и выливая воду в яр. Тот ярочок и тогда переходил в эту самую затоку Днестра. Когда Маня вынесла из дому и вылила в яр воду, я зрозумел, что старый Герше, который в последние месяцы усыхал на глазах, умер.
- Зачем льют воду в овраг? - спросил я.
- Воду должны вылить и соседи. Но это только у евреев. Поскольку в хате Герше проживала единственная в этой части села еврейская семья, больше никто воду не выливал. Вокруг жили украинцы, поляки и молдоване. По еврейскому поверью, ангел, давший Герше, шоб он умер, проглотить с кончика меча каплю желчи, в ведрах с водой омывает свою зброю. Воду надо вылить, шоб она не попала в кирницу и не принесла несчастья другим. Выливают суп, компот, воду из кадушек во дворе.
- Сосед-плотник сколотил трунву (гроб). В субботу нельзя хоронить. Я, тогда молодой, ему помогал. Сосед, знавший еврейский язык и звычаи, пробурував в досках декилька отвирив, дюрок.
- Зачем?
- Я сам не знаю. Кажут, так повено буть (должно быть).
Вышла Маня. Заголосила, что они одни и некому допомогти. Тогда в селе осталось еще две еврейские семьи, совсем старые люди. Переодели мы Герше, завернули в простынь. Под голову положили торбу с черепками. Глаза закрыли камешками, шоб свита бильше не бачив. В руки сосед вложил небольшие патички, как у христиан свичку. А саму свичку сосед закрепил у головы и запалил.
- Зачем? - снова спросил я.
- Патички вкладают в руки, шоб умершему було легче крокувать (шагать). А свичка, шоб светить в дорози. Путь неблизкий.
Трунву положили на широкую приспу. Чтобы уже не возвращался Герше в хату. Не положено обратно покойника заносить. Шоб беду в хату не занести. Положили мы Герше, а сосед сел на земню. Говорит:
- Положено посидеть у покойника.
Я сел на приспу. Сосед сказал:
- Не положено. Шива кажет, что сидеть надо только на земне.
Я сел рядом с соседом. Посидели, как положено, потом сосед поднялся. Я за ним. Разошлись по своим хатам.
До свитанку заголосила старая Маня. Заводит, аж в душе смурно. Собрались соседи. А Маня на пошитый соломой дах прибудовы (пристройки) показуе. А там наверху трунва з Герше.
- Иван Павельчук з шинка вертався пьяный. - росказувала стара Маня. - Побачив шось на приспи, подошел, от разу злякался. Потом взяв трунву и закинув на дах (крышу).
Високо закинув. Сам здоровый, а Герше перед смертью усох, ничо не важил. Зареготал як жеребец пьяный Иван и пошел до своей хаты спать. Наверно, на ранок придурок забыл, где пил и что творил. Маня все скрозь окно бачила, но боялась выйти або закричать. От пьяного Ивана богато дэ чого можно чекать.
- Сняли мы трунву з даху, поправили Герше в трунве. Глянула Маня, а камушков на очах немае. Нельзя без камушков. И другие нельзя ложить. Не положено. Стали мы искать камушки. Один скоро найшли. В трунве, рядом з Герше был. А второго нет! Что делать? Послал меня сосед, як молодшего, на дах. Долго шукав я тот камушек. Найшов. Поклали на очи, трунву с Герше поклали знову на приспу. Тут пришли Лейба и Мойше с жинками. В воскресенье поховали Герше. А Маня заводит, проклятия на голову Ивана и всех Павельчуков шлет. Потом ходила до раби, еврейского попа, подавать на Павельчуков в еврейску школу.
Так род Павельчуков був проклят еврейскими проклятиями уже второй раз. Иван незабаром (вскоре) так и кончился пьяный у шинка под забором. Ни жинки, ни детей на белом свете не оставил. Никто замуж не шел за бластаматого.
Собственную подлость доносчик выдает за нечто в виде долга.
Варлам Шаламов. Колымские рассказы
То тоже я добре помятаю. Румыны тогда были у власти. Михайло Павельчук, мой годок, племянник Ивана, шо трунву на дах закинув, дед Петра, наймался работать по хозяям. Когда хозяин с жинкой поехал гарабой за снопами жита, Михайло молотил на другой его делянке. Намолотил себе большую торбу и в папушою (кукурузу - молд.) чужую сховал. Темной ночью рассчитывал забрать домой. Дети соседские увидели, побежали к хозяину, росказали. Тот, как в село въехал на гарабе с житными снопами. А тут жандарм назустрич як раз. Пожаловался хозяин на Михайла. Жандарм сел рядом на гарабу и поехали разом на делянку.
Найшли то жито в кукурузе. Михайло на колени упал, клянется, что больше воровать не будет. Но жандарм був соби на уми. Забрал Михайла в примарию, запер до утра. Пришел утром, открыл и говорит:
- Выбирай! Двести лей штрафа, або пятдесят батогов, або на полгода в Сучавску тюрьму.
Бросился в ноги Михайло. Просит не губить. Пятьдесят батогов не выдержать, двести лей ему до осени не заработать, а в тюрьму, так лучше повеситься. Жандарм навроде сжалился:
- Ладно! На первый раз прощаю. Но все, что почуешь, что побачишь в селе, любые нарушения, я все должен знать. Особенно про политических и коммунистов. И не смей скрыть что-нибудь. Як ты справно будешь служить, мне доложат другие! Понял?
Почал Михайло доносить на сельчан жандарму. В селе жил один приймак, навроде в девятнадцатом в Хотине в восстании участвовал. Но жил тихо. В последнее время стали к нему наведываться чужие, с других сел. За закрытыми виконецями (ставнями - с укр.) по вечерам сидят, не пьют, о чем-то говорят. Сообщил Михайло жандарму. Жандарм и кажет:
- Больше в той части села не появляйся. Без тебя справятся. А ты все примечай и докладай!
Сообщил жандарм в Хотинскую Сигуранцу. Подкараулили, когда собралось в хате человек шесть и заарештували. Один, правда, успел лесом к Днестру убежать. Бросился в воду и на тот берег. Граничеры стрелять стали, но не попали. Было видно, как темная тень из воды на берег вскочила и пропала за валом. Остальных судили и в Сучаву отправили.
Как-то встретил Михайла жандарм:
- На понедельник с утра быть в Хотине. В сигуранце с тобой будут говорить по серьезному.
В Сигуранце дали Михайле подписать бумаги, вручили пятьдесят лей за усердие и стал Михайла осведомителем в Сигуранце. Важным стал, село по хозяйски оглядывает. Попритихли селяне. Земля слухами полнится. Сторониться стали от Михайла. А он и в ус не дует. Говорит землякам:
- Вы теперь у меня вот где! - и кулак стиснутый показуе.
Однажды поздним вечером в темноте пролетела мимо Михайла острая фурка (вилы - молд.), застрягла в стене саманной хаты. Стал осторожнее Павельчук, но взыграла в нем лютая ненависть к сельчанам:
- Я на службе! Никому не позволю закон нарушать!
Видел себя Михайло на службе королевской. Так и до поста жандарма, если постараться, дойти возможно! Только денег мало платили. Одни гроши. Увидел как-то старого Матвея Урсуляка в сельской лавке. Старик купил отрез.
- Для кого? - подумав себе Михайло.
Стал следить Михайло за подвирем Урсуляковым. В первый же вечер вышел кто-то молодой из хаты Матвея, прошел до нужника, потом закурил. Когда прикуривал, серник осветил лицо. Узнал Михайла старшего сын Матвея - Макара. Совсем юным участвовал в хотинских беспорядках. Власти объявили его в розыск. Потом исчез. Потом знову появился. Видели его коло Сорокской тюрьмы для политических, потом по Хотинскому базару ходил. И вот ...
Назавтра отправился Михайло на подвиря Урсуляков. Только поднялся по косогору на подвиря, Матвей вышел из хаты. Матвей потом рассказывал, что Михайло осмотрел подвиря, сарай. Потом без разрешения в хату зашел. В сенях осмотрел драбину (лестницу), прислоненную к стене напротив лаза на горище. В комнате никого. Затворил за собой дверь и показал пальцем наверх:
- Макар твой там?
По тому, как вздрогнул отец, как втянул голову в плечи, Павельчук понял:
- Попал! Там!
По хозяйски прошелся по хате, с припечка захватил жменю жареного насиння. Начал лузгать. Распробував, добру половину соняшника высыпал в свою глубокую кишеню.
- Завтра отведешь кобылу с от тем диваном (ковром) на станцию! Привяжешь до конов"язу на подворье Домбровского. Стукнешь в крайнее окно и сразу же уйдешь. Уразумел?
Молча наблюдал, как бледнеет старый Матвей, потом добавил:
- Если хочешь сына видеть на воле, а не в Дофтане!
И сразу же покинул подворье Урсуляков.
(Дофтана - расположена в восьмидесяти с лишним километрах северо-западнее Бухареста. Печально известная, с дурной славой, тюрьма в Румынии. Ее называли "Румынской Бастилией" с нечеловеческими условиями содержания узников. Воздвигнута в 1895 году близ горнодобывающих рудников. Там и работали заключенные Дофтаны. Жестокие пытки, туберкулез, силикоз, болезни костей и суставов косили обитателей этой страшной тюрьмы. В Дофтане в разное время находились в заключении и два будущих руководителя Румынии: Георге Георгиу-Деж и Николае Чаушеску.
По различным сведениям, в Дофтане сейчас первоклассный отель. Экскурсанты могут не только провести с комфортом несколько дней в этом отеле, но и просидеть ночь в самой настоящей камере либо карцере, которые сохранили в первозданном виде. Рядом с бывшей тюрьмой расположена дискотека и другие увеселительные заведения). - Прим. автора.
Домбровский, приехавший по зализничей службе из Станислава (Ивано-Франковск), работал на станции электриком. По слухам, занимался скупкой краденного. Вместе с женой перешивал принесенную ему одежду. По воскресеньям его жена пани Ядвига Домбровская поездом увозила перешитое на продажу в Черневци. Перешивали так, что обкраденый не мог узнать в новосшитой одежде украденное у него. А может боялись люди. Росказували, один узнал в детском пальто соседского мальчика сукно от своего кафтана, перешитого Домбровской. Незабаром его найшли в придорожной канаве еле живым. Поздним вечером ему накинули на голову мешок и жорстоко избили.
Незважаючи, шо Матвей отвел кобылу з диваном, Михайло таки сказав жандарму за Тараса. Незабаром зловили его его на станции в темной ночи. Заарештували его и отвезли куда-то. Навроде и Павельчук не виноват.
Михайло Павельчук вошел во вкус. За малейшие провинности заставлял селян отрабатывать у него на подворье. Убрали и скинули в овраг мусор. Нарезали у яра вербы, обтесали колья, сплели высокий плетень. Появился поросенок, затем корова. Потом сельский божевильный дурник Митька Рыжий стал пасти стадо Павельчуковых овец. Хозяином стал Михайло. За год новую хату поднял, а старую приспособил под сарай. Потом лех (погреб) вырыл. Сам палец о палец не ударил. Все село у него в батраках. Сыночка свого, малолитного Павла, як ляльку одягал.
Видел все это жандарм, посмеивался в усы. Все явные и тайные дела Михайла знал блюститель закона. Как Михайло держал в страхе все село, так и жандарм держал Павельчука в своем безжалостном кулаке.
Зашел как-то Михайло к знатному столяру, молдованину с русской фамилией - Пантелееву. Тудор Пантелеев трудился над софой для хотинского коммерсанта. Долго смотрел, як з пид руки мастера появляются небаченои красоты резьбовые узоры. Уходя, бросил:
- Сработаешь и мне таку!
- Материал толковый нужен. На софу, чтоб жила долго и была красивой, нужны акация или дуб, бук и липа.
- Акации полно по оврагам. А липу, - указал Михайла на высоченные деревья по краю подворья Пантелеева, - срубишь твои деревья, распилишь, высушишь, пока лето стоит, а осенью сделаешь мне софу!
- Не буду, Михайло, я для тебя липы пилить. У них другая судьба. Эти липы еще сорок годов назад мой батько садил. С германского фронта не вернулся. Под газами сгинул. Дети растут. Для них сработаю софу, стол и все остальное, что в хозяйстве потребно.
Покинул молча Михайла усадьбу Пантелеева. Долго молчал, копил злобу. В конце лета подкинул в соняшники Пантелеева белый солдатский, еще царского фасону, капак (фуражка - с молд.). А на утро, вроде случайно, прибыли из Хотина два жандарма. А с ними третий, в цивильном. Прошлись по селу, потом огородами. В соняшнике Тудора нашли русский белый капак. Забрали Тудора с собой в Хотин, неделю держали на хлебе и воде в сыром погребе. Вернулся Пантелеев домой исхудавший, заросший, кашлять начал. Дома его "радость" чекала. Все липы, рассказала Параскица, его жинка, в одну ночь были спилены и повалены в сторону Пантелеева подворья. И собака не гавкнула.
Запил горьку Тудор. А потом кровою харкать стал. До весны не дожил. На Стритення Господне отошел Тудор Пантелеев. А его Параскица розумом тронулась, божевильною стала. Оправилась трошки, ходила по селу и насылала на голову Михайла кары небесные, проклинала его и всех его родичей. За Параскицей втихомолку проклинало Павельчуков все село. С легкой руки Параскицы все Павельчуки стали с тех пор носить позорное прозвище - бластаматые (проклятые).
В тот день мы расстались рано, договорившись, что дед Карпо продолжит рассказ в следующий мой приезд. Тогда мои личные дела погнали меня домой. На Днестровскую заводь я попал только спустя неделю. В этот раз наше представительство на берегу Днестра увеличилось. С Романом приехал, значительно старше нас, в одеянии, мало соответствующим занятию рыбалкой, человек. Это был, седой как лунь, одетый в светлую, под цвет своей седины, пиджачную пару, старик, сохранивший осанку и жесты, долго пребывающего во власти, человека. Мы поздоровались, познакомились. Я понял, что снова надо доставать из-за сиденья очередную книгу. Нового знакомого звали Иван Андреевич. В прошлом длительное время работал заместителем, потом председателем райисполкома в одном из районов Черновицкой области.
- Евгений! - после приветствия начал Роман. - Прошлую неделю я вспоминал, кое-что записал из жизни села и клана Павельчуков. Поучительная история. Но всего я и не мог знать.
- Роман! Ты говоришь так, словно уверен, что я буду писать о клане твоих земляков. Решил преподнести мне идею?
- Если получится, то это просто необходимо. - сказал Иван Андреевич. - С безобразными людьми мы встречаемся ежедневно, а тут такая концентрация негативного в одном клане в течение нескольких поколений, что невольно задумаешься о возможном наследовании подлых черт характера. Но может статься, речь идет всего лишь о наследственной предрасположенности к дурным поступкам. Это нам читали в ВПШ.
- Дома, чтобы никого не пропустить, я нарисовал родословную Павельчуков. - сказал Роман. - За этим занятием меня застал Иван Андреевич, прибывший в гости к сестре из Черновиц. Оказывается я не знал о существовании еще двух представителей этого клана. Очень показательно! Уверен, что ты сумеешь написать. Тем более, что сам ты уже профессиональный рассказчик!
Я вновь обратился к моей бывшей рабочей, сейчас уже дорожной сумке за водительским сиденьем. Достал мой сборник и, подписав, вручил его Ивану Андреевичу с пожеланиями всего самого превосходного.
Иван Андреевич, так же, как и дед Карпо погладил книгу, полистал, посмотрел фото и количество страниц. Пробежал глазами оглавление. Положил книгу на капот машины и полез во внутренний карман пиджака.
- Впечатляюще. Ладно. Так тому и быть. Не расскажу, а отдам вам мои записи. Каюсь, грешен. У меня была мысль написать об этом клане. Больно много за несколько поколений в нем сосредоточилось скверны. Я написал тут о двух представителях в виде художественного рассказа. Почерк у меня разборчивый, а писатель из меня никудышний. Уверен, вы сделаете это лучше меня. Мое имя вольны даже не упоминать.
Прочитав записи Ивана Андреевича, стал править, редактировать, частично переписывать. Мне важно было сохранить оригинальный стиль повествования, не растерять богатство колоритного языка, глубокую психологию литературного синтеза и элементы художественного вымысла автора записок. О том, чтобы не упомянуть имя автора нижеследующих строк, я даже не подумал. Читатель меня поймет.
Рассказ, написанный И.А.Дикусаром,
экс-председателем райисполкома
(Приведен без купюр,
редакция и корректура мои)
Возрадуются бесы и налетят, увидев час свой.
Тогда творится все, что им хочется:
бесчинствуют игрою в кости и карты.
Всякими играми бесовскими тешатся.
Протопоп Сильвестр.
- У Михайла Павельчука, внука основателя клана Павельчуков Грицка, был поздно родившийся, младший брат Дмитро. Дмитро рос слабым болезненным ребенком. А тут Петра, его отца, годами не видели дома. Жена погромщика еле сводила концы с концами. Перебивались житными пляцками (лепешками), фасолью и мамалыгой. Старший Михайло подворовывал в садах и огородах сельчан, украденное съедал на ходу. У Дмитра ноги стали совсем тонкими, только живот от голода пухнуть стал. Попросила бездетная сестра Петровой жены отдать ей на воспитание младшего сына.
Так Дмитро очутился в зажиточной хате на самой южной окраине Хотина. Корова, поросенок, куры, гуси ... Дядя владел небольшой лавкой. Откормили Дмитра, одели, обули. Определил дядя племянника в гимназию. Мальчик был смышленым, учился охотно. Но, проучившись три или четыре года, бросил. Дмитра влекла лавка. С утра до позднего вечера стоял мальчик за прилавком, осваивая прибыльное ремесло лавочника. Вырос Дмитро, возмужал. Оставался за дядю в лавке, когда тот ездил в Каменец-Подольск, а то и в Черновцы за товаром. Скоро стал Дмитро сначала с дядей, потом самостоятельно ездить за товаром.
На глухой окраине Хотина с утра до глубокой ночи через мутное окно лавки Дмитро видел только противоположный, поросший акациями, кленами, а внизу желтыми вербами, крутой склон огромного, открывающегося на Днестр, яра. Каменец, светлый каменный город с величественной старой крепостью, с огибавшей старый город речкой, богатыми лавками, тавернами и многолюдным базаром казался нарядным и сказочным.
В восемьнадцатом в одночасье сменилась власть. В крае уже правили румыны. Дорогу в Каменец-Подольск перекрыла граница по Днестру. Теперь за товаром ездили только в Черновцы, куда путь был в два раза длиннее, чем в Каменец-Подольский. Сметливый Дмитро предложил вывозить товар на базар в Хотине, развозить его по селам уезда. С гордостью, восседая на, заполненой товаром бричке, въезжал в, бывшее родным, село. Дмитро знал, кто его настоящая мать, но относился к ней равнодушно. Михайла, старшего брата, Дмитро почему-то опасался.
Во время одной из поездок в Черновцы дядя сильно промок под ледяным мартовским дождем. Еще в дороге его стало сильно знобить. До перекрестья, тогда там были только три корчмы, еще правил лошадьми. Как повернул на Хотин, потерял сознание. Кони самостоятельно провезли бричку с, лежащим в беспамятстве, лавочником более восьми километров. Через неделю, не приходя в сознание, дядя преставился.
Теперь все заботы о лавке легли на плечи молодого коммерсанта. Дмитро ездил за товаром, а в лавке оставалась тетя. Из одной из поездок в Черновицы привез совсем юную красавицу-гуцулку с черной косой и синими глазами. Тетя отошла от постигшего ее горя, не могла нарадоваться на молодых. Когда Дмитро уезжал за товаром или развозил в бричке товар по селам, всюду брал с собой молодую жену. Скоро живот синеокой красавицы округлился. Тетка запретила невестке ездить в постоянно трясущейся и качающейся до тошноты, бричке. Она уже видела себя бабушкой. Дмитро ездил один.
Если раньше Дмитро возвращался из Каменца в тот же день, то в Черновицы он выезжал после обеда. Ночевал больше на постоялом дворе. После того, как у одного из постояльцев угнали двух выездных жеребцов, ночевать стал в гостинице "Париж", расположенной на Русской улице на пересечении с Главной. Молодой коммерсант уже мог себе позволить переночевать в престижной гостинице. Во дворе гостиницы были охраняемые конюшни. На первом этаже был ресторан, кофейня. Совсем рядом, окружая центральную площадь, располагались оптовые магазины, где Дмитро закупал нужный ему товар. Утром Дмитро сновал по Русскому базару, скупая все, что имело сбыт в уезде.
После одной из поездок в Черновицы Дмитра дома ждала радостная весть. Родился наследник. При крещении назвали его именем буковинского деда - Трояном. Никто не возражал.
Однажды Дмитро зашел в ресторан поужинать. Свободное место было неподалеку от входа. За столом сидели трое. Кивком головы один из них пригласил Дмитра присесть. Пока ждали заказ, трое решили перекинуться в карты. Предложили Дмитру. Прижимистый Дмитро отказался. Трое стали играть каждый за себя. Петро наблюдал, как исчезали в кармане у выигравшего крупные купюры. Дмитро прикинул:
- Такую прибыль можно положить в карман только после двух поездок за товаром и недельной распродажи по селам. А тут за один вечер!
О том, что в карты люди и проигрывают, не подумалось. Он решил попытать счастья. Сдали карты. Скоро Дмитро положил первую выигранную сумму во внутренний карман. Дальше осторожный Дмитро решил не рисковать. Новоиспеченные напарники не возражали. Наутро, накупив полную бричку товара, приехал домой.
Стоит ли Дмитро за прилавком, ездит ли с товаром по бессарабским селам, а перед глазами мелькают карты, шлепаются об стол, разной толщины, пачки денег. Мучительно считал медленно сменяющиеся дни до среды, когда надо было ехать. Четверг и воскресенье издавна были днями большого Русского базара в Черновцах.
Наконец-то! Едва отряхнув дорожную пыль, Дмитро поспешил в ресторан. Но знакомых картежников не было. Взгляд Дмитра лихорадочно блуждал по, заполненному слоистым табачным дымом, залу. Вдоль глухой стены от зала отгородились деревянные кабинки. В крайней Дмитро узнал одного из партнеров-картежников. Подойдя, поздоровался. Из прошлой компании был только один. На душе полегчало. Дмитро был наслышан о бандах картежников, разоряющих новичков. Но он будет осторожным! Сели играть. Не заметил Дмитро быстрых, как молнии взглядов, не почувствовал легких движений ног под столом. Вначале Дмитро проиграл небольшую сумму. Затем два раза выиграл две суммы, одна крупнее другой.
- Тебе везет! - раздался голос, сидящего напротив, игрока. - А может ты только притворяешься новичком, а ты настоящий шулер?
Дмитро самодовольно молча повел головой. Хотелось испытать счастья в третий раз. Но осторожность победила. Он встал и распрощался. Пошел к себе в номер. Следующим днем, погрузив товар, коммерсант, ловко щелкая кнутом и весело посвистывая, ехал по дороге на Хотин.
Если раньше Дмитро ездил в Черновицы раз в две-три недели, сейчас стал отправляться за товаром еженедельно. Товара привозил все меньше. Голова его перестала считать затраты и выручку. В мыслях Дмитра роились карточные комбинации, в которых он, по его собственному мнению, чувствовал себя, как рыба в воде.
Играл Дмитро с переменным успехом. Выиграв, перестал осторожничать, уже не уходил. Надеялся сорвать значительный куш. Почти каждый раз повторялась одна и та же карточная круговерть. Сначала выигрывал, бывало по крупному, потом по крупному проигрывал, но из игры всегда выходил с небольшим выигрышем. В карты втянулся настолько, что, бывало, забывал прикупить товар для лавки.
Круг картежников в основном оставался неизменным. Они уже знали друг друга, знали повадки и манеру игры. Особенную власть над чувствами Дмитра имел, невысокого роста, худой, с тонкими губами и аспидно-черными усами, то ли цыган, то ли мадьяр. Когда начиналась игра, лицо его становилось непроницаемым, словно маска. Ему везло чаще остальных. Словно невзначай он вытаскивал из карманов, перевязанные резинками, пачки денег. Глядя на цыгана, так окрестил его Дмитро, в мозгу проносились шальные мысли:
- Не работает, не стоит за прилавком, а деньгами словно играется. Но не сорит! Несправедливо! С утра до утра сидит за карточным столом, словно родился за ним. Я тоже мог бы ездить сюда только играть и увозить, перевязанные резинками, тугие пачки купюр! А то покинули бы затертый Хотин, перебрались с Оленой и Трояном в город.
Однажды Дмитро стал проигрывать цыгану с самого начала игры. Потом немного отыграл. В это время официант принес на подносе и поставил перед игроками поднос. На подносе стояли рюмки с цуйкой. Все взяли по рюмке. Взял рюмку и малопьющий Дмитро. Цуйка обожгла горло, проникла, казалось, в самую душу. На сердце стало теплее. Проигрыш уже не казался таким значительным. Он рвался отыграть свои деньги, но встал один, другой, и компания распалась. Домой Дмитро впервые ехал без настроения.
В следующую среду Дмитро вез в потайном кармане толстую пачку крупных купюр. Стремясь отыграться за прошлый раз, стал резво поднимать ставки. На непроницаемом лице цыгана на мгновение округлились глаза. Сначала Дмитро выиграл. Ставки увеличивались. Официант удивительно вовремя поставил на столик рюмки с цуйкой. Залпом выпив одну, не заметил, как рука потянулась за другой рюмкой. Проигрыши следовали один за другим. Рука, словно голова не ведала, потянулась за третьей рюмкой.
- Иду на все!
И проиграл. Стал считать деньги, чтобы отдать проигрыш. Не хватает! Одолжил Дмитру нужную сумму под честное слово низенький толстяк. Добрая душа! Толстяк обычно играл редко, больше наблюдал. Отдал Цыгану Дмитро деньги сполна, потому, что карточный долг дело святое! А у толстяка просто занял до следующей среды. Это уже не карточный долг, обычное "взаймы".
Приехал Дмитро в Хотин впервые без товара. Подождал, пока не стемнело, поехал домой. Сказал тетке, что товар разгрузил в лавке. Дни тянулись вязко, ночи еще круче. Ходит ли Дмитро, стоит за прилавком, ложится ли, а перед глазами карты в воздухе порхают, звучно шлепаются об стол. Дмитро потерял аппетит, затем и сон покинул его.
- Где денег взять, чтобы отыграться? - не покидал его вопрос.
Ночью Олена придвинулась к нему, прижалась, обняла. Попыталась поцеловать. Неожиданно для себя Дмитро оттолкнул от себя красавицу жену и не рассчитал. Свалилась Олена с кровати, головой ударилась об стол. А Дмитро и головы не повернул. От отчаяния Олену тянуло завыть по звериному, броситься на обидчика, вцепиться зубами в, одночасье ставшую ненавистной, руку. Нельзя! Троян рядом на кровати посапывает. Тетя в соседней комнате. Золотая душа! Нельзя ее волновать. Повернулась Олена к мужу и вполголоса:
- То-то холодный ты со мной стал! Зазнобу какую в городе себе нашел?
- Дура! - Дмитро впервые среди ночи покинул, ставшую враз ненавистной, супружескую кровать.
Ушел в соседнюю велику хату. В бессарабской части Буковины эту комнату называли и по молдавски: каса маре. Лег на софу, заложил руки за голову. Не идет сон. В голове одна думка не дает уснуть, душу точит. О жене до утра не вспомнил.
- Где взять денег? Долг надо вернуть! И отыграться! Не может ему не везти так постоянно! Выигрывал же раньше! Должен выиграть!
Стало светать. Сначала на фоне светлеющего неба проступили перекрестья оконных перегородок, за ними на потолке стали видны толстые, через всю комнату, балки. Внезапно Дмитро напрягся.
- Балка! Лишь бы на месте все было! Лишь бы не поменяла место!
Дмитро вспомнил. В детстве он не раз видел, как дядя, встав на табурет, доставал из-за балки, что у самого окна, жестяную коробку из под чая. Красивая была коробка! Золотые и красные лаковые узоры по ней расписаны. Дядя в ту коробку укладывал наиболее крупные купюры. Затем коробку снова водружал за балку. Задвинув жестянку поглубже, дядя спускался вниз и ставил табурет в угол.
- Лишь бы на месте! А вдруг там ничего? - по спине Дмитра пошла мелкая дрожь, словно озноб прохватил.
Дмитро на цыпочках прошел в угол касы маре и поставил табурет у окна. Туда же ставил табурет и дядя. Взобрался на табурет и, держась за откос, стал шарить за балкой.
- Есть!
Стараясь не громыхать, осторожно вынул жестянку из выдолбленной ниши и спустился. Руки дрожали. В голове метались обрывки мыслей. Сев на софу, открыл коробку. Сердце гулко забилось, затем сладостно заныло, застенало. Коробка больше, чем наполовину была заполнена крупными купюрами. Перед глазами Дмитра снова замелькали карты. Потом наступило сожаление о происшедшем с женой.
- Как она там, одна?
С тех пор как они поженились, это была первая серьезная размолвка. Считал себя виноватым перед Оленой, но угрызений совести не ощущал. Спрятав под гору вышитых подушек жестянку, на цыпочках прошел в их комнату. Троян, широко раскинувшись, спал на спине. Олена лежала, свернувшись в клубок. Чтобы не потревожить ее сон, несмело вытянулся на краю кровати. Олена не спала. Повернувшись к нему, легла набок, подперев голову рукой. Глаза ее были широко открыты.
- Что с тобой? В последнее время ты сам не свой. Не то, что ко мне, к Трояну редко подходить стал. Что тебя мучает, Дмитро!
- Это пройдет, Олена! Это не то, что ты думаешь! Никого у меня нет. Кроме тебя, мне никакая женщина не нужна, поверь ...
Олена обняла его, прижалась и спросила:
- Правда?
- Правда! Спи!
Олена обняла его сильнее, стала целовать. Дмитро ощутил на своей щеке ее слезы. Раньше в минуту объятий и поцелуев он забывал об усталости, о неудачной сделке и малой прибыли. Почувствовав прижавшееся тело жены, Дмитро забывал обо всем и они сливались в долгом поцелуе ... А сейчас ... Олена его страстно обнимала, а у Дмитра перед глазами вдруг широким веером разлетелись карты. Запестрело все вокруг от кувыркающихся, порхающих как метелики, карт. То хлестко шлепались они об массивную ресторанную столешницу, то бесшумно планировали, каждая в свой черед и на свое место.
Объятия Олены ослабли. Она отвернулась к стене, снова свернулась клубочком, словно пряталась ото всех, и затихла. Дмитро так и лежал с широко открытыми глазами. Его мыслями снова овладел счет. Сколько отдать долга толстяку, на сколько у соседа купить овса, сколько предстоит заплатить за товар, чтобы никто из домашних ничего не заподозрил, сколько ... В ближайшую среду он развернется! Отдаст долг, купит товар и отыграется полностью и выиграет. Сейчас у него денег хватит на самые крупные ставки. И выигрыш будет богатым ... И тогда ... Что будет тогда, он еще не знал. И загадывать не желал. Главное - он отыграется!
В среду Дмитро приехал в город, когда солнце еще стояло высоко. Ходил по городу, подолгу стоял у прилавков, рассматривал товар, приценивался. В одном из магазинов на витрине увидел карманные часы с массивной серебряной цепочкой. Крышка, украшенная барельефом и тонкой резьбой, открывалась, издавая удивительной мелодичности музыку. Дмитро давно хотел такие часы. Старые часы, доставшиеся в наследство от дяди, были без музыки. Кроме того, они часто выходили из строя. Вот и сегодня, решив перед выездом со двора посмотреть, который час, обнаружил, что часы не идут. Он уже видел на себе, пристегнутую к петельке пояса, свисающую модную цепочку.
Но часы остались за стеклом витрины. Дмитро покинул магазин.
- Сейчас не время покупать часы! Каждый лей имеет значение! Деньги нужны для выигрыша! Часы и все остальное куплю потом, когда отыграюсь и верну долги. Но главное, надо вернуть деньги в жестяную коробку и положить ее за балку!
Старые часы Дмитро отдал пожилому, известному своим мастерством, часовщику. Тот обещал починить часы назавтра.
Словно неприкаянный, слонялся Дмитро по центру города. С нарастающим нетерпением поглядывал на, подвешенные к чугунному столбу, огромные часы. Переводил взгляд на часы ратуши. Часы показывали время с разницей в две минуты. Еще никогда так медленно не тянулся день!
Наконец стемнело. В окнах домов зажигались огни. В городе недавно запустили новую электростанцию. Состоятельные горожане постепенно сменяли керосиновые лампы на электрическое освещение.
- Надо только отыграться! И выигрывать! Тогда всей семьей переедем сюда. Тогда проведу электричество и в ...
Дмитро уже видел себя владельцем большого, залитого электрическим светом, магазина.
Дмитро не заметил, когда загорелись разноцветными огнями окна гостиницы и ресторана. На город опускался синий буковинский вечер.