Я люблю подолгу рассматривать старые черно-белые фотографии. Не люблю современного слова: фотки, фоткать, сфоткаться. Для меня этот неологизм звучит вульгарно, скабрезно, пожалуй похабно. С появлением цифровой фототехники фотографии в основном цветные, насыщенные, контрастные. У старых черно-белых фотографий совершенно другая, более теплая и уютная аура. С этих снимков меня внимательно изучают, освещенные внутренним светом, часто чуть напряженные, но трогательные, искренние глаза. Мне в далеком детстве говорили:
- Смотри прямо в круглое окошко! Не моргай! Сейчас оттуда вылетит птичка!
Я старался не моргать. Но как только мне наказывали не моргать, сразу тянуло моргнуть. Это было нестерпимо.
Очень скоро я понял, что птичка не вылетит. Но смотрел в объектив внимательно, пожалуй, напряженно. Я знал, что со следующим приездом фотографа появится карточка с моим изображением. Вероятно каждый из нас хотел выглядеть красивее, серьезнее. Может взрослее. А выглядеть импозантнее, непринужденнее, ярче, выгоднее, красочнее, оригинальнее, тогда мы не стремились. В большинстве своем мы не знали значения этих слов.
На старых фотографиях нет нарочитости и фальши. Черно-белые фотографии - это канувшее в лету черно-белое время. Оно было беднее, но честнее. Одежда наша была скромнее. Обувь я чаще донашивал после брата. С болезненным вниманием рассматриваю лица. Они были более открытыми, чище. Кажется, на черно-белых фото я лучше чувствую души людей. Каждый раз, рассматривая старые фотографии, пытаюсь вернуть, давно убежавшее назад, детство.
Я всматриваюсь в чуть пожелтевшую небольшую, размером 6х9, черно-белую фотографию. Больше десяти лет назад я поместил ее на моей странице в "Одноклассниках". В мае-июне фотографии будет семьдесят два года. Это был сорок восьмой год. Мне тогда еще не исполнилось двух лет. Я сижу на узком, покрытом одеялом, дедовом топчане. Алеша стоит. У нас остриженные налысо головы. На мне клетчато-полосатые трусы. На ногах обшарпанные, сбитые до белизны на носках, зашнурованные доверху и обутые на босу ногу, ботинки. Я ли их успел сбить после зимы в свои неполные два года? Успел? Скорее нет! Великоваты больно. Носков, тогда говорили шкарпеток, не одели.
Тот день в моей памяти не отпечатался. Глядя на фото, сказать, что я чувствовал себя непринужденно, не могу. Голова чуть повернута вправо. Руки на топчане. В любую секунду они готовы помочь мне оттолкнуться от топчана, спрыгнуть и удрать. Скорее всего, я опасаюсь. Опасность исходит от фотографа, от фотоаппарата? В моей позе скорее опаска, может и страх. Я прижался плечом и головой к брату Алеше. Так надежнее. Он старше. Мои глаза смотрят в объектив. Вероятно, меня, что-то пообещав, наставляли не отрывать взгляд от объектива. Видно, что мои глаза настороже. Так вылетающих птичек не ждут.
Рядом со мной Алеша. Ему в ноябре будет десять. Утверждать, что брюки и сорочка недавно были выглажены, не могу. Не заправленный конец его ремня частично закрывает мое плечо. Скорее всего - ремень отцовский. Алешина обувь в объектив не попала. Глаза брата смотрят в объектив без страха. Лицо расслабленно. Правая рука с изуродованным соломорезкой средним пальцем на моем плече:
- Не бойся!
На заднем плане сквозь сиреневую листву просвечивают оконные рамы старой дедовой хаты. Справа над топчаном свисает ореховая ветка. Я помню тот орех. Его спилили позже ...