Голос Из Прошлого
Самиздат:
[Регистрация]
[Найти]
[Рейтинги]
[Обсуждения]
[Новинки]
[Обзоры]
[Помощь|Техвопросы]
ГОЛОС ИЗ ПРОШЛОГО
(Жизнь и стихи Ф. А. Челищева)
СОДЕРЖАНИЕ:
Предисловия.
Глава 1. В ДОЛГУ У ПРОШЛОГО.
Глава 2. ВСЯ ЖИЗНЬ В СТИХАХ.
Глава 3. УШЕДШЕЕ ПОКОЛЕНИЕ.
Послесловие.
ПРЕДИСЛОВИЕ
Мой отец Федор Алексеевич Челищев (1879 - 1942), внук славянофила и поэта А. С. Хомякова принадлежал к поколению дворянской интеллигенции, попавшему из Серебряного Века прямо под "Красное Колесо". Жизнь отца поделена пополам Октябрьским переворотом 1917 года. Он так и не смог принять советский образ жизни и прошел через аресты, тюрьмы, ссылку и скитания по российскому захолустью. Отец всю жизнь писал стихи в стол. После смерти отца две небольшие тетради стихов бережно хранила моя мать. Уже в школьные годы я знал наизусть некоторые из этих стихотворений. Рассказы матери связывали реальные жизненные события со стихами отца. Позже я многократно возвращался к этим тетрадям, и каждый раз узнавал что-то новое о своем отце.
В советское время нельзя было надеяться на публикацию стихов отца. Издательский бум в перестроечные годы застал меня врасплох. У меня не было тогда ни времени на подготовку рукописи, ни денег на ее издание. И только теперь, когда в результате превратностей судьбы я оказался в Лондоне, где постепенно заглохла моя научная карьера, появилось время снова взяться за эти стихи. Как-то сам собой возник вариант совместной рукописи: стихи отца, и мои комментарии и размышления. Я надеюсь, что приведенные ниже факты биографии отца, и мои воспоминания и мысли позволят читателю лучше понять и сами стихи, и время, в которое они были написаны.
Альбом фотографий, и озвученные мной стихи отца и собственные двустишья, а также напетые студенческие песни размещены на сайте:
https://nicktchel.net
Н. Челищев
Глава 1. В ДОЛГУ У ПРОШЛОГО
Я всегда хотел больше знать о прошлом, у которого мы все в долгу, потому что многие годы от него открещивались. Для меня это прошлое (то, что было до моего собственного осознания мира) воплощается в моих родителях. Когда я появился на свет, моему отцу было 54 года, а матери 36. Это был голодный 1933 год. Социализм уже "победил" в деревне, и полным ходом шла Индустриализация. Мои родители были из бывших и плохо вписывались в советскую действительность.
Мой отец Федор Алексеевич Чели'щев родился в 1879 году в Москве. Челищевы - древний дворянский род, происходящий от Оттона IV, курфюрста Люнебургского, короля Германии, императора Римской Империи (царствовал с 1198 по 1218 г.). Наш предок, Вильгельм Люнебургский прибыл из Германии в Новгород ко двору великого князя Александра Ярославовича (Невского) в 1237 году. Он стал боярином, принял православие под именем Леонтия, участвовал в Ледовом Побоище. (Европейская аристократия в то время ставила подданство выше национальной и религиозной принадлежности.) Его сын Карл (Андрей Леонтьевич), по прозвищу Чели'щ, дал начало Челищевым. Правнук Карла Михаил Андреевич Челищев (Бренко), ближний боярин и любимец великого князя Димитрия Иоанновича, был убит в битве на Куликовом поле в 1380 году. Из летописей известно, что он был облачен в доспехи Дмитрия Донского, а князь рубился в одежде простого латника. Позднее среди Челищевых было много заметных и уважаемых людей. Они служили стольниками, воеводами, участвовали в Казанском, Половецком, Азовском, Крымских и Польских походах, войнах со Швецией и Турцией.
Мой дед Алексей Михайлович Челищев был богатым помещиком и хорошим хозяином. Он имел доходные земли в Тульской и Тамбовской губернии. Его отец М. Н. Челищев, тайный советник, гофмейстер, был женат на Екатерине Алексеевне (урожденной Хомяковой), которая надолго пережила своего мужа, была очень богата и отличалась многочисленными причудами. Так она однажды подарила сестре моего отца Кате кобылу с жеребенком и велела кучеру ввести их по лестнице в залу на втором этаже господского дома. Младшие сестры получили в подарок овцу с ягненком и наседку с цыплятами.
Моя бабушка Ольга Алексеевна была младшей дочерью А. С. Хомякова, славянофила и поэта, и Е. М. Языковой, сестры поэта Н. М. Языкова. Хомяковы были в тесном родстве с Киреевскими. Моя бабушка рано потеряла родителей. Опекуном младших детей был старший брат Дмитрий Алексеевич Хомяков. Он принимал активное участие в воспитании и устройстве своих многочисленных сестер и брата Николая, который стал впоследствии председателем 3-й Государственной Думы (Столыпинской).
Д. А. Хомяков умер в начале 1919 года в Москве. Его старшая сестра Мария Алексеевна, которая жила в Хомяковском доме на Собачьей площадке, умерла в тот же день, узнав о смерти брата. Потомство А. С. Хомякова по мужской линии прекратилось в 1914 году. Потомки по женской линии живут и в России, и за рубежом. Сейчас я остался последним правнуком Алексея Степановича.
Детские годы моего отца прошли в поместье Федяшево, под Тулой, купленном для моей бабушки как приданое вдобавок к доходным имениям в Тульской и Симбирской губернии, доставшимся ей по наследству. Федяшево (произносилось - Федешо'во) было куплено у дочери Пушкина Марии Александровны после трагической смерти ее мужа барона Гартунга. Барон застрелился прямо в зале суда, обвиненный в подлоге, к которому он был совершенно непричастен. В доме от старых хозяев осталась библиотека и картины, в том числе и большой портрет Л. Н. Гартунга, написанный так, что барон все время смотрел на зрителя.
После женитьбы мой дед отказался от светского образа жизни, и Челищевы поселились в Федяшеве. Это была большая дружная семья: два брата и четыре сестры. Дом постоянно посещали родственники, знакомые, соседи. На фотографиях можно видеть конные прогулки, пикники. Когда дети пошли учиться в Поливановскую гимназию, на зиму стали переезжать в собственный дом в Москве. После скоропостижной смерти моего деда все заботы о семье и о делах легли на бабушку Ольгу Алексеевну.
Мой отец прослушал полный курс историко-филологического факультета Московского университета, но отказался от диплома в знак протеста против сурового пресечения студенческих волнений. Он работал в земстве, участвуя в создании сельских школ. Отец много путешествовал по Европе, знал языки, играл на виолончели, всю жизнь писал стихи. В 1912 году он уезжал на Балканы добровольцем под марш "Прощание славянки" и был санитаром в сербской армии. В годы Первой Мировой войны отец находился на фронте.
После Ленинского Декрета о Земле поместье Федяшево было разграблено местными крестьянами, как и большинство других дворянских усадеб по всей России. Большевистская экспроприация имения и выселение хозяев было проведено позже в 1920 году. Двухэтажный кирпичный дом с башней сохранился до сих пор. Сохранились и контуры парка с липовыми аллеями и прудами на двух уровнях. После экспроприации поместья здесь размещался детский дом, потом - правление совхоза. Интересно, что помещение библиотеки все время использовалось по прямому назначению. Когда в 1993 году я последний раз посещал Федяшево, здесь работала сельская библиотека. Остальная часть дома пустовала, и понемногу растаскивалась на доски и кирпичи местными жителями. Разграбление продолжалось!
В советское время мой отец дважды арестовывался. Первый раз - по спискам Всероссийского Церковного Собора. Отец был послан на Собор от мирян Тульской губернии. В то время он был хранителем музея своего деда А. С. Хомякова в селе Богучарово. Здесь до сих пор сохранился господский дом, снова превращенный в музей, и очень интересная церковь Сретенья Господня. После ареста отца музей и церковь были закрыты.
Это было время, когда легко расстреливали, но еще надолго не сажали. После освобождения в 1925 году мой отец был выслан из Москвы и жил в Сергиевом Посаде со своей матерью. Здесь в то время возникло скопление "бывших", и чекисты держали всех более или менее заметных людей под пристальным вниманием. Отсюда мой отец снова был арестован, полгода провел в Бутырской тюрьме, а в 1926 году был осужден по групповому делу митрополита Петра (Полянского) вместе с П. В. Истоминым и П. Б. Мансуровым. Из обвинительного заключения следует, что группа "...ставила своей задачей сплочение реакционно-монархических элементов вокруг церкви и направление ее, т.е. церкви, против советской власти..." (Статья 58-6,62,68 УК РСФСР). По решению ОС при Коллегии ОГПУ мой отец был сослан на 3 года в Усть-Куломский уезд Коми АО, но находился на поселении около 5 лет.
Моя мать Ольга Александровна Челищева родилась в 1897 году в поместье Ольгино, под Александровом. Девичья фамилия моей матери Грессер. Братья Грессеры (курляндские дворяне) прибыли в Россию из Германии при Петре I. Мой прадед Петр Аполлонович Грессер - боевой генерал, герой Плевны был не только успешным военным, но также и хорошим администратором, градоначальником Санкт-Петербурга с 1883 по 1892 год. Он предотвратил покушение на императора Александра III в марте 1887 года. Пятеро террористов, в том числе А. И. Ульянов (брат В. И. Ленина) были арестованы и казнены в Шлиссельбургской крепости.
Потом Владимир Дуров выступал в цирке с особым номером, где выносил на сцену большой мешок, из которого вытаскивал по очереди маленького поросенка и произносил: "Клайн", потом - поросенка побольше, и говорил: "Гросс" и, наконец - целую свинью и кричал: "Грёссер!". Однако П. А. Грессер много сделал для улучшения условий жизни в столице. Он провел реорганизацию полиции, пожарной охраны, упорядочил извозный промысел. При нём в Санкт-Петербурге была построена Центральная тюрьма Кресты, осуществлено электрическое освещение Невского проспекта...! Скоропостижная смерть градоначальника в 1892 году вызвала всеобщее сожаление жителей Петербурга. Петр Аполлонович похоронен на Никольском кладбище Александро-Невской лавры.
Детство моей матери прошло в поместье Ольгино, полученном ее прадедом по материнской линии Павлом Петровичем Чичериным в приданое при женитьбе на Ольге Павловне Голицыной, внучке фельдмаршала Румянцева, побочного сына императора Петра I. Родоначальник фамилии Афанасий Чичери, итальянский архитектор прибыл в Россию при Иване III в свите Софии Палеолог. Он участвовал в сооружении многих московских церквей, в том числе и в Кремле. Дед моей матери Сергей Павлович Чичерин, генерал-майор был женат на Александре Николаевне Кеммерер, известной петербургской балерине. Его дочь, моя бабушка Надежда Сергеевна (в замужестве Грессер), умерла при родах моей матери.
В возрасте 7 лет моя мать оказалась в Англии, куда ее отправили с гувернанткой-англичанкой, когда отец решил повторно жениться. Она часто вспоминала, как мерзла в холодном английском доме, где постель на ночь подогревали специальной грелкой, как играла вместе с мальчишками в футбол. У них в классе училась безрукая девочка, которая писала ногой. Мать любила рассказывать о посещении королевских конюшен. В Лондоне ее поразил огромный стеклянный инкубатор, в котором на глазах у прохожих вылуплялись цыплята.
В Россию моя мать возвращалась через предвоенную Европу с остановками в Париже и Женеве. Она успела до Революции окончить гимназию и курсы иностранных языков, на основе которых возник позднее небезызвестный Институт им. М. Тореза. Её богатая мачеха Вера Петровна (урожденная Расторгуева, по отчиму - Комиссарова) держала открытый дом в Москве на Сивцевом Вражке, где постоянно бывали актеры московских театров. Младший брат Веры Петровны стал в советское время известным актером Художественного театра, и я не один год пользовался бесплатной контрамаркой для посещения спектаклей МХАТ. Мать тоже выдержала вступительные экзамены в театральную школу-студию, но побоялась сказать об этом отцу.
По окончании языковых курсов моя мать начала преподавать в гимназии, но после Октябрьского переворота французский язык, как "буржуазный", был исключен из всех программ, и ее уволили. В Гражданскую войну она оказалась с Белой армией на Кавказе, окончила курсы медицинских сестер и участвовала в боях, а когда пришли красные, снова работала в госпитале по мобилизации. В Москву моя мать вернулась в разгар гонений на церковь. Она была арестована при разгроме Засимовой пустыни (под Сергиевым Посадом) и, также как отец, прошла через Бутырскую тюрьму, а потом попала в ссылку.
Мать часто повторяла, что если бы не Революция, я бы не появился на свет. В дореволюционной России это были разные круги: московские богатые и родовитые помещики Челищевы и питерские военные сановники Грессеры. Сейчас это уже трудно понять. В Энциклопедии Брокгауза и Эфрона статья о Челищевых не на много больше, чем статья о Грессерах.
Мои родители были знакомы еще по Сергиеву Посаду и поженились во Владимире, где они оказались, т.к. имели минус после ссылки. Это был один из ближайших к Москве городов, в которых разрешалось жить лишенцам. Трудно сейчас понять, что их связывало: значительная разница в возрасте, разное воспитание, разный темперамент. Но было и общее: глубокая религиозность, полное неприятие советского образа жизни. Об этом времени Осип Мандельштам в 33-м году очень точно написал: "Мы живем, под собою не чуя страны...".
Не так просто было отказаться от соучастия в хорошо налаженной репрессивной системе, построенной по принципу воровской банды, где каждый должен быть замаран. К этому времени сложилась партийно-советская номенклатура, сосредоточившая в своих руках все рычаги управления жизнью людей. В советское общество из уголовного жаргона перекочевало слово блат, сохранив, в основном, старый смысл - принадлежность к привилегированной преступной группе, связанной круговой порукой. Иерархическая система всевозможных привилегий при распределении материальных благ поделила страну на население и кадры, и привела к новому имущественному неравенству.
Жизнь строилась по В. Маяковскому: "Тот, кто сегодня поет не с нами, - тот против нас!". Единомыслие контролировалось полным однообразием газетных статей и радиопередач, причесанных под партийную гребенку. Постоянно нужно было подтверждать лояльность режиму: от чего-то отрекаться, кого-то осуждать, куда-то вступать. Массовое стукачество насаждалось сверху, но и возникало снизу, как возможность свести счеты или выслужиться. Жесткий паспортный режим (с практикой особых милицейских отметок) и прописка поставили всё население страны в полную зависимость от органов. Аресты, ссылки, лагеря вошли в повседневную жизнь людей. Принадлежности к эксплуататорским классам или судимости по 58-й статье было достаточно для лишения гражданских прав (одновременно с отказом в праве голоса имел место и запрет на профессии, на выбор места жительства, на получение образования для детей...). Мои родители тоже оказались лишенцами.
Новая власть беззастенчиво искажала и искореняла память о прошлом. С полок библиотек исчезли книги дореволюционных изданий. Наспех переписывалась история. Создавался миф об отсталой, нищей, кандальной царской России, доживший до наших дней.
"Мудрая" сталинская национальная политика разделила страну по искусственным национально-административным границам, и в паспортах и анкетах появилась графа: "национальность". Обязательной настольной книгой стал сталинский "Краткий курс истории ВКП (б)", который штудировала вся страна. Были организованы "творческие союзы" (писателей, художников, композиторов, кинематографистов...) специально для обслуживания советского режима. Cразу после смерти был "канонизирован" Ленин. В безудержном восхвалении Сталина самозабвенно состязались поэты, писатели, композиторы, художники....
Повсеместно закрывались церкви, а совершение церковных обрядов на дому каралось как уголовное преступление. В угоду режиму подхалимы составили коллекцию новых советских имен: Владлен, Сталина ...и еще более причудливых. Названия большинства улиц и городов по всей стране были заменены на новые, советские (в честь революционных вождей и событий). Обнищание и скученность жизни на долгие годы вошли в советский быт. Тут же и пьянство, державшееся на самогоне, и мат, полностью неприемлемый для моих родителей. Матом широко пользовалась не только пролетарская часть населения, но и начальники всех уровней. Да и в "интеллигентских кругах" матерщина воспринималась как милая экстравагантность.
Это была настоящая внутренняя эмиграция (эмигрировать за границу было уже невозможно). За отказ от соучастия в преступлениях режима приходилось платить дорогой ценой нищеты и бесправия. Но на этом продержалась и, в какой-то степени, нравственно сохранилась та часть дворянской интеллигенции, которая осталась в России и пережила годы красного террора. Были, конечно, и те немногие, кто примкнул к большевикам, например, родственник моей матери, первый советский нарком иностранных дел Г. В. Чичерин. В последние годы жизни он много пил и умер своей смертью, не дожив до показательных процессов.
Меня поражает стойкость и оптимизм этих людей, попавших из Серебряного Века прямо под "Красное Колесо". Настало время, когда порядочные люди мало говорили и еще меньше писали. Надежды на неизвестных подвижников, которые пишут в стол, на поверку оказались сильно преувеличенными (возможно, многое не сохранилось). И я счастлив, что стихи моего отца уцелели в его кочевой, бездомной жизни. Эти стихи, не рассчитанные на публикацию, помогают лучше понять наше прошлое, и, может быть, сохранить какие-то нравственные ценности, которым сейчас грозит полное забвение.
Я родился в Муроме, под Владимиром. Но первые воспоминания остались от времени, когда мы жили в селе Норское на Волге, под Ярославлем. Я до сих пор помню запах просмоленных лодок на берегу. Там в речке Норке когда-то прятал свои разбойничьи челны Степан Разин, а мои родители благополучно пережили пору массовых репрессий 30-х годов. В это горячее время у чекистов реже доходили руки до бывших; им хватало врагов народа из всех слоев населения, включая и партийные кадры.
Отец ходил через замерзшую Волгу пешком в Затон, где он за гроши работал библиотекарем (летом была лодочная переправа). Мать работала в медпункте при ткацкой фабрике, и каждое утро затемно катила меня на санках по заснеженной пятикилометровой дороге в ясли. Сохранились в памяти бледные люди в черных ватниках на расчистке зимней дороги - заключенные и охрана с винтовками в огромных овечьих тулупах. Запомнились разговоры о грандиозной драке между Норским и Затоном в масленицу на льду Волги. С обеих сторон участвовало несколько сот человек. Дрались стальными прутьями, стреляли из самоделок. Убитых сталкивали в проруби. Милиция не решалась вмешиваться.
Летние воспоминания более приятные: кусты сирени перед окном, причастие на дому у старичка-священника, прогулка по лесу на спине у отца, ярмарка с каруселями по случаю местного престольного праздника Всех Святых, который советские власти терпели под названием "Праздника Урожая". Но тут же и ужас от убийцы-Кривошеина, который зарубил свою жену и бегал в хмельном угаре по деревне с топором, пока его не подстрелил милиционер, и страшный ночной пожар дома, где мои родители снимали комнату. Отец вынес меня сонного на руках, но всё наше небогатое имущество сгорело.
Поездку в Москву на разведку перед окончательным возвращением я уже хорошо запомнил. Это было лето 1939 года. Мы долго шли через лес к железнодорожной станции, чтобы доехать до Ярославля. В зале ожиданий не было свободных мест, и меня отец посадил на наш чемодан. Ярославский поезд приходил в Москву ночью, и я был поражен обилием разноцветных железнодорожных огней на подъездных путях.
В Москве мы остановились у Бобринских, в семье сестры моего отца, тети Маши. Ее муж, двоюродный брат отца, известный зоолог Н. А. Бобринский, бывший граф, бывший офицер, уцелел только потому, что 20-е годы провел в Ташкенте. Ко времени нашего приезда в Москву из всех сестер отца в живых осталась только тетя Маша. Другие родственники также не миновали лагерей и ссылок. Дядя Миша Челищев, двоюродный брат и крестник отца, отсидел, отжил на поселении и умер в "целинном" Казахстане. Тетя Катя Стахова (Е. Н. Челищева), двоюродная сестра отца, тоже прошла через джезказганские лагеря, ссылку и так никогда и не выбралась из опостылевшей Караганды. Многие другие родственники оказались в эмиграции....
Проснувшись рано утором в коммунальной квартире на Трубниковском переулке, я вдруг услышал бой часов Спасской башни. Потом я увидел Кремль из чердачного окна семиэтажного дома, куда меня привел двоюродный брат Коля. В эту дореволюционную квартиру Бобринских по "уплотнению" были подселены и другие жильцы. День начинался под шум примусов на общей кухне. Мы ходили с Колей за керосином в лавку на Малой Молчановке. Первое мое знакомство с электричеством закончилось перегоранием пробок, когда я вставил кусок изогнутой проволоки в штепсельную розетку.
Это еще была старая Москва моих родителей. Еще существовала Собачья площадка с Хомяковским домом, где после закрытия Музея 40-х годов располагалось Гнесинское музыкальное училище. (Позже по команде безнадежно темного Хрущева этот замечательный уголок старой Москвы был снесен под прокладку Нового Арбата.) Еще не вышли из употребления названия улиц Пречистенки с Остоженкой, где в разные годы жили мои родители, и учились в находящихся поблизости Поливановской (мужской) и Арсеньевской (женской) гимназиях. Еще ходил трамвай по Никитской улице и через Красную площадь. Но уже взорвали храм Христа-Спасителя и прорубили Садовое кольцо. Социализм наступал на Москву по всему фронту.
Естественно, что в советской Москве не нашлось места для моих родителей. Всё было занято "детьми Арбата". Через год мы переехали в Мытищи под Москвой. Мои родители сняли маленькую комнату в ветхой пригородной даче. Отец получил временную работу в Институте истории, философии и литературы (ИФЛИ) в Москве, а мать работала медсестрой в Мытищах. Меня устроили в детский сад. Не за горами была война. Но кто мог об этом знать?
Новый 1941 год мы встречали в холодной мытищинской комнате черным хлебом с солеными огурцами и чаем со слипшимися кофейными леденцами. Предвоенное "изобилие", о котором любят вспоминать старые большевики, было только для них - в закрытых распределителях, количество которых во время войны еще увеличилось. Для нас же впереди были долгие голодные и холодные военные годы. Мы с отцом вырыли щель в огороде на случай бомбежек, и мать ставила туда молоко. В первый же большой налет я полез в укрытие и разбил банку с молоком.
После налетов на Москву и осеннего немецкого наступления возникла угроза, что меня эвакуируют отдельно от родителей. Поэтому мать со мной налегке перебралась в Доброе Село под Владимиром. Отец с вещами ехал позже. В Петушках его обворовала женщина, которую он попросил покараулить вещи на автобусной остановке. Пока мой отец ходил за угол в магазин, чтобы отоварить продуктовую карточку, "милая" женщина исчезла вместе с его вещами. Так он и появился перед нами, обескураженный, с кульком подушечек в руках.
Была и утешительная новость - отцу, наконец, выдали новый, бессрочный паспорт. Кто тогда мог знать, что ему было суждено прожить с этим вожделенным "чистым" паспортом всего три месяца? Мать продолжала жить со старым паспортом, где стояла отметка о судимости. В начале войны были даны послабления, но она боялась обращаться в милицию для обмена паспорта из-за своей немецкой девичьей фамилии.
В "Добром" Селе славные колхознички очень быстро отобрали у нас то немногое, что еще осталось: медный самовар - за мешочек гороха, перьевые подушки - за свиные почки, обручальное кольцо матери - за буханку хлеба. Сельская школа не работала, и я не смог начать учиться. К зиме нам удалось перебраться на окраину Владимира. Это было Московское шоссе. Круглые сутки мимо дома шли два встречных потока: беженцы - на Восток, новобранцы - на Запад. Стояли жестокие Крещенские морозы. Во дворе постоянно останавливались машины, у костров толпились люди. По ночам отсветы пламени освещали наш двор.
Дневной свет почти не проникал в нашу маленькую комнату через обмерзшее окно. В комнате была печка, но с дровами было очень трудно. Мать работала две смены медсестрой в психбольнице, а отец каждое утро отправлялся на поиски топлива. Однажды он вернулся весь покрытый морозным инеем с большой вязанкой досок, выломанных из старой плотины. Запылал огонь в печке, и в комнате скоро стало тепло.
Ночью отец умер от сердечного приступа. Был январь 1942-го. Отца похоронили на кладбище под стенами печально известной Владимирской тюрьмы. Десять лет назад здесь кончался город, и именно здесь мои родители, сидя на кладбищенской ограде, решили пожениться. Я долго не мог осознать, что отец умер. Он приходил ко мне во сне, я говорил с ним. После этого возникало такое же радостное чувство, как после детского причастия.
Это была тяжелая зима. Морозы не ослабевали. Немцев остановили под Москвой. Из черной бумажной тарелки громкоговорителя целыми днями гремело: "Пусть ярость благородная вскипает как вола. Идет Война Народная, Священная Война...". (Недавно я с удивлением узнал, что и музыка, и смысл слов были позаимствованы из 1914 года.) Шли разговоры о "сибирских" дивизиях и Рокоссовском, о частях НКВД.... На задах нашего двора начиналась товарная железнодорожная станция. Скоро пришел первый эшелон с пленными. Ночью немцы разбежались из промерзших теплушек и стучались под дверями наших бараков, но никто не открыл. Утром я увидел труп замерзшего немецкого солдата в сугробе перед нашим бараком.
Главными нашими врагами в ту зиму были голод, холод и вши. Подсолнечный жмых казался мне много вкусней довоенной халвы. Мы затирали числа на карточках и забирали хлеб на декаду вперед. В конце каждого месяца приходилось жить совсем без хлеба. Я опухал от голода. Мать регулярно сдавала кровь и скармливала мне паек, который полагался донорам.
Весной я посадил на могиле отца маленький клен, принесенный из леса. Мои военные годы во Владимире прошли в беспризорной среде обитателей бараков с матом, курением, драками, мелким воровством.... Но остались в памяти и походы в лес за черникой, и ночная рыбалка на Клязьме, и помидорная грядка под окном.... Когда я с женой и дочерью приехал во Владимир много лет спустя, все кладбище заросло кленами. Могилы отца не было. Потом ее удалось восстановить на условном месте.
Мои родители - печальный пример полной невостребованности репрессированной дворянской интеллигенции в советское время. Этих высоконравственных и образованных людей исключили из жизни. Даже преподавание в школе было запрещено для лишенцев. Отец только в 40 - 41 годах несколько месяцев проработал младшим научным сотрудником в ИФЛИ, где он занимался разборкой архива. Мать всю жизнь так и оставалась медсестрой без диплома, с окладом санитарки (белогвардейская справка об окончании курсов медсестер в Новороссийске была сожжена при приходе красных). Профессиональное знание иностранных языков пригодились матери только после войны, когда она начала давать частные уроки детям ответственных работников. Платой за занятия были недоеденные продукты из обильных кремлевских пайков.
Краткие сведения о происхождении моих родителей отражают общую картину тесной родовой связи потомственного российского дворянства с западноевропейскими корнями. Для дворянина подданство всегда значило больше чем национальность. Это была естественная интеграция в российское общество, в русскоязычную культуру... (никого не пугала "русификация"). Но была и обратная связь. Именно образованное дворянское меньшинство обеспечивало близость России к Западной Европе, и в силу своего европейского происхождения, и в силу своего европейского воспитания. Большинство дворянства избежало революционной "чумы" начала 20-го столетия, а после Революции не пошло на поклон к большевикам. Октябрьский переворот, безжалостно снесший этот культурный слой, резко отдалил Россию от остальной Европы.
Разночинная и еврейская интеллигенция, в значительной своей части поддержавшая большевиков, своими знаниями и талантами долгие годы укрепляла, прославляла и покрывала советский режим. За это очень многим пришлось расплатиться жизнью. В этом смысле можно сказать, что и О. Мандельштам (один из моих любимых поэтов) заплатил жизнью за свое юношеское увлечение марксизмом и за свой зрелый отказ от прошлого. Диссидентское движение 60-х годов стало результатом запоздалого "прозрения".
Созданный в советское время по партийному и классовому принципу слой выдвиженцев, образовавший новую техническую и идеологическую интеллигенцию, а также красную профессуру, в основном состоял из интеллигентов в первом поколении, лишенных культурных и нравственных корней. Из этой среды формировался директорский корпус, руководивший промышленностью, и набиралась научно-партийная номенклатура, осуществлявшая руководство Академией Наук, отраслевой наукой и высшей школой, а также учреждениями информации и культуры.
Долгие годы шла кропотливая партийная селекция руководящих кадров на всех уровнях. Отсекалось все независимое, инициативное, незаурядное, талантливое и просто честное. Именно в этом я вижу одну из главных причин не только всеобщей нравственной деградации советского времени, но и сегодняшних трудностей России.
Мой отец был внуком славянофила и поэта Алексея Степановича Хомякова, идеи и стихи которого оказали влияние на мировосприятие отца. А. С. Хомяков и другие славянофилы были людьми высокой европейской культуры. Они искренне верили в особую историческую миссию православной России, но им было совершенно чуждо национальное и сословное высокомерие. Славянофилы, несомненно, способствовали либерализации тогдашней России, в том числе и отмене крепостного права в 1861 году (на четыре года раньше, чем рабства в США). Манифест Александра II освободил 20 миллионов крестьян из крепостной зависимости, наделив их землей. Ничего подобного в США не было - освобожденные рабы остались безземельными батраками.
Именно славянофилы вместе с западниками подготовили ту особую культурную эпоху, которую называют "Серебряным Веком". В это время появились новые крупные имена в литературе, живописи, театре... (большинство из этих людей закончило жизнь в эмиграции или в лагере) По манифесту Николая II в России была избрана Государственная Дума, возникли легальные политические партии, функционировал суд присяжных, набирало силы местное самоуправление - земство (слова: "земский врач", "земский учитель" стали нарицательными). В стране существовала реальная свобода слова (даже откровенно подрывные издания распространялась без особых трудностей).
По Столыпинской земельной реформе общинные земли были переданы крестьянам в личную собственность. При государственной поддержке шло переселение малоземельных крестьян на свободные земли за Урал. Существовал Крестьянский банк, обеспечивавший возможность для крестьян покупки земли и орудий. В городах и деревнях развернулось жилищное строительство. (Не одно десятилетие советским людям пришлось тесниться в домах и подвалах дореволюционной постройки, дожидаясь хрущевского строительного бума.) Наряду с православными храмами действовали и строились мечети, костелы, синагоги..., в 1913-м году в Петербурге был построен единственный в Европе буддистский храм.
В предреволюционные годы быстрыми темпами развивалась промышленность, строились железные дороги. По добыче нефти Россия обогнала Америку. Рубль был одной из наиболее прочных валют. Слово российского купца значило не меньше чем официальный контракт. Российское крестьянство не только кормило свою страну, но и снабжало зерном, сахаром и сливочным маслом Западную Европу...! Из этого отнюдь не полного перечня легко себе представить, как далеко могла уйти Россия с таких стартовых позиций почти за столетие. А сейчас приходится начинать все заново. Но с кем?
В современной России говоря о А. С. Хомякове многие ошибочно ставят знак равенства между термином "славянофил" и "русский националист". Этим же грешат и некоторые западные "эксперты" по России с советским прошлым. На самом деле славянофилы были в гораздо большей степени европейцами, чем сегодняшние "западники" в России. В их среде отсутствовали националистические и изоляционистские настроения. Но славянофилы видели для России свой особый путь развития. Революционному переустройству общества и буржуазной жажде личной наживы они надеялись противопоставить традиции общинной жизни и народной нравственности, за века сложившиеся на Руси. Действительно, Россия оказалась не готова к демократии европейского образца ни в 1917 году, когда Февральская буржуазно-демократическая революция закончилась большевистской диктатурой, ни в 1991, когда под демократическими лозунгами власть и собственность в стране захватил ельцинский номенклатурно-олигархический клан.
Значительная часть жизни моего отца прошла до Революции. Имя отца еще попало в родословную рода Челищевых (Родословный сборник Руммеля, том II, стр. 676, 1887 г.). Он был введен во владение значительной частью недвижимости, принадлежавшей семье Челищевых, и включавшей доходные имения и помесите Федяшево. Мой отец получил гуманитарное университетское образование. Он был близок к кругу издателя "Русского Архива" П. И. Бартенева. Его не интересовала политика. Участие в любых политических партиях было для него не приемлемо, т.к. противоречило идеалам личной свободы. В ранних стихах отца чувствуется влияние романтической русской и западноевропейской поэзии. Мой отец критически относился к своим стихотворным увлечениям и никогда не пытался опубликовать свои стихи.
Старая Россия не устояла в пору политических и военных потрясений начала двадцатого столетия. Поспешное вступление в войну с Германией было роковой ошибкой. "Абсолютная" монархия была слишком слаба, чтобы успешно вести широкомасштабную, затяжную войну (это показала еще Крымская кампания и война с Японией). Двор не контролировал ресурсы страны, транспорт, прессу, общественное мнение.... Царской семье не удавалось даже надежно защитить себя и своих министров от многочисленных террористов. Достаточно вспомнить кровавый список жертв террора, включавший Александра II, Столыпина и многих других выдающихся людей России.
После отречения от престола императора Николая II и перехода власти к Временному Правительству уже не оставалось надежды на мирное реформирование государственного устройства России. Провал Корниловского мятежа открыл дорогу революционным и анархическим силам всех мастей. Керенский, арестовывая Корнилова и выпуская из тюрьмы Троцкого, фактически, стал зачинщиком гражданской войны. Большевистский переворот, подготовленный деструктивными действиями всех левых партий, и организованный на немецкие деньги Лениным и Троцким, способствовал быстрому краху Российской империи.
Антигосударственная подрывная деятельность "либералов" всех мастей привела к полному разрушению порядка и законности в стране, к развалу армии и к гражданской войне. Большевики удержались у власти, опираясь на беззастенчивый обман населения и невиданные по масштабам и жестокости репрессии. Российская Империя распалась, Большевикам пришлось заново завоевывать Украину, Белоруссию, Закавказье, Сибирь, Туркестанский край, Дальний Восток....
Октябрьский переворот, Красный террор, Гражданская война... дотла уничтожили не только жизненный уклад, в котором вырос и сформировался мой отец, но и растоптал нравственные и культурные ценности Серебряного Века. Была бесцеремонно разорвана преемственность времен. Отказ от прошлого стал "путевкой в жизнь".
Стихотворения, написанные отцом в послереволюционные годы, позволяют почувствовать весь трагизм поколения дворянской интеллигенции, сформировавшегося на идеалах и надеждах Серебряного Века, и не готового принять ни большевистские лозунги, ни советский образ жизни. Это поколение было либо уничтожено физически, либо вытеснено в эмиграцию, либо репрессировано и обречено на молчание и бездействие советской системой.
Злоключения российской интеллигенции в послереволюционные годы хорошо описаны Б. Пастернаком в "Докторе Живаго". Но у Пастернака был другой, более благополучный жизненный опыт попутчика. Он не сидел, не бедствовал и быстро нашел свою "экологическую нишу", конформную с советской действительностью, давшую ему возможность печататься и дачу в поселке советских писателей Переделкино. Скандал с Нобелевской премией имел личную подоплеку - зависть всемогущего М. Шолохова и других советских "классиков", которые натравили на Пастернака Н. Хрущева. (Это понимали и функционеры из Нобелевского комитета, спешно присудившие очередную премию М. Шолохову.) Я не случайно вспомнил здесь о Пастернаке. Есть что-то общее в судьбе доктора Живаго и моего отца.
После отца не осталось никаких памятных вещей, только две тетрадки стихотворений. Эти стихи никогда не публиковались, если не считать двух стихотворений, напечатанных в русскоязычной парижской газете "Русская мысль" в 1989 году ("Город" и "Тяжелых двадцать лет..."). Здесь же была помещена краткая биография Ф. А. Челищева, грешащая рядом неточностей. Сами стихотворения также содержат пропуски и ошибки (вероятно, восстанавливались по памяти). Мне ничего не известно об источнике этой публикации.
Глава 2. ВСЯ ЖИЗНЬ В СТИХАХ
В тетрадях отца собраны и дореволюционные стихи, и стихи послереволюционных лет вплоть до 1933 года, переписанные его рукой. Более поздние стихи сохранились на отдельных случайных листках бумаги. Прочтение стихотворений, переписанных начисто, не составило труда. Несколько стихотворений было восстановлено по памяти моей матерью, от других - сохранились только отдельные четверостишья. Многие стихи отца я мог читать по памяти.
Все без исключения стихи отца помечены определенными местами и датами написания, и я придерживаюсь хронологической последовательности в их расположении. Для стихотворений, имеющих несколько вариантов, я даю последнюю редакцию. Приводимые ниже стихотворения отца сопровождаются моими краткими комментариями. Эти комментарии основаны на рассказах моей матери, тети Маши (сестры отца) и других людей, знавших Федора Алексеевича Челищева, а также на моих собственных воспоминаниях и мыслях, возникавших при перечитывании отцовских стихов.
На внутренней вклейке в первую тетрадь, начатую еще до Революции, приведены два эпиграфа:
Эпиграф ко всей нашей эпохе:
It is Lucifer,
The sun of mystery;
And since God suffers him to be
He too is God's minister
And labours for some good
By us not understood!
Longfellow, Golden Legend
...Ты, певец, спроси себя -
Не звучит ли кость сухая
В песнях, в жизни у тебя...?
Из А. С. Хомякова
В дореволюционные годы моим отцом был написан ряд романтических стихотворений, незаконченных поэм и отрывков прозы. У меня возникли трудности при подготовке этих материалов к печати из-за многочисленных исправлений. Кроме того, эти тексты могут быть тяжелы для чтения современному человеку и по стилю, и по объему, и по обилию четверостиший на иностранных языках. Поэтому я выбрал для этой книги только несколько небольших стихотворений, хорошо отражающих и душевное состояние отца в это время, и особую атмосферу предвоенной дворянской идиллии.
Эти стихи резко контрастируют с тем, что было написано после Октябрьского переворота. Но и во многих послереволюционных стихотворений отчетливо звучат грустные отголоски этого счастливого периода жизни отца.
ГОРНЫЙ ШУМ
Горный мир, суровый и спокойный,
Окружил меня со всех сторон.
Музыкой величественно-стройной,
Горным духом воздух напоен.
Шум лесов, лавины грохот горной,
Шум потоков. Звуки все растут.
Вот волной нахлынут чудотворной,
Вот меня неведомо несут.
Только звуки. Только звуков море.
Все уносит вечный их прибой.
Где ты жизнь, и счастие, и горе,
И земля, и тесный мир земной?
1903 год. Швейцария.
*
* *
Мягкой солнечной дымкой долина одета.
Вся пропитана солнцем, прозрачная роща стоит.
Осень, вечер горячего дня, хлопотливого лета
Человека к жилищу, к семейству, к раздумью манит.
Осень 1904 год. Федяшево.
*
* *
Что за веселый уголок!
Над прудом вечно холодок;
И мельница хлопочет,
Стучит, гремит, грохочет.
А солнце знойное горит,
В воде играет и манит
Меж ветками густыми
Звездами золотыми.
1908 год. Щукино.
В стихотворениях отца этого времени звучит покой и созерцательное умиротворение, отражающее общую атмосферу доброжелательства и любви, царившую в семье Челищевых. По духу это - еще неторопливый и незлобивый девятнадцатый век.
Современному человеку трудно выкроить время для раздумий. Даже, когда появляется свободная от работы или зрелищ минута, не удается думать о чем-либо отвлеченном. Голова постоянно забита повседневной "конкретикой". Перестаешь вглядываться в себя, в окружающий мир и черствеешь, черствеешь....
ЗАДУМЧИВОСТЬ
Уж гости осени, крикливые дрозды,
Слетаются в наш сад шумящими стадами,
А клены за прудом над зеркалом воды
Еще красуются последними листами.
С утра - туман и тишина, и целый день капель
Под липами в саду и с крыши возле дома.
Вдруг - солнце. Вырвавшись в лазоревую щель,
Оно нам шлет привет улыбкою знакомой,
С ленивой ласкою лучами шевельнет
И по всему в ответ улыбка промелькнет.
Но лишь на миг один.... Туманы поднялись,
И к небу в вышину объятья простирая,
Там чьи-то образы качнулись и слились
Опять, на миг родясь и в тот же миг растая.
И полусвет царит до вечера .... Но вот -
Задумчив и лучист, уж он в окно глядится,
Неслышной поступью по комнатам пройдет,
И вдруг их тишина, ожив, зашевелится,
Виденьями полна мерцает и дрожит
И с дремлющей душой чуть внятно говорит.
1908 год. Федяшево.
К сожалению для большинства современных людей само понятие Задумчивость по настоящему не знакомо. У большинства современных людей возникла болезненная потребность, чтобы их кто-то развлекал и занимал. Всякую свободную минуту сейчас поглощает телевизор, компьютер, смартфон....
В ДОЖДЛИВЫЙ ДЕНЬ
Сегодня летний дождь так ровно, не спеша
Перебирает листья с легким шумом;
И после знойных дней, прохладою дыша,
Желанный серый день не кажется угрюмым,
Но тишиной его овеяна душа,
Вся отдалась неспешным тихим думам.
Минута уж не властвует над ней,
И жизнь видна и глубже и полней.
Как жадно корень пьет живую влагу!
Как жадно в темных недрах пьет зерно!
И пьет ручей, разлившись по оврагу,
И свежесть пьет открытое окно.
И тихих душ медлительному шагу
Последуя, встает давным-давно,
Казалось, забытое снова,
Так вдруг свежо, так нежно, так сурово.
1909 год. Федяшево.
Так и видишь белый федяшевский дом с открытыми окнами и никогда не запиравшимися дверями, окруженный старыми липовым, и слышишь легкий шум капели....
Но здесь не было ни сонливости, ни скуке.
*
* *
Ты помнишь дни грозы и непогоды,
Когда дышали гневом небеса,
И лишь на миг покоя и свободы
Сияла нам приветная краса?
Но в этот миг как полно и спокойно
Дышала грудь! Как верилось легко!
Как пелось упоительно и стройно!
И как парили думы широко.
В твоих глазах сиял привет лучистый,
Моей души прекрасная звезда.
И было в ней безоблачно и чисто,
Как в небе час вечерний.... И когда
Теперь опять ревет и свищет буря,
И ночь, и смерть глядит в мои глаза,
Храню я в сердце тайный мир лазури,
Куда не знает доступа гроза.
Я духом бодр. Пускай грохочут волны.
Ключом живым в груди отвага бьет.
И знаю я - того, чем сердце полно
Ни буря, ни пучина не возьмет.