Тощего человечка с выпирающими коленками звали Мо Киле-Киле. В селении, где жил человечек, все мужчины были худы, как ноги дохлого жирафа, но Мо даже на их фоне выделялся особо воздушной комплекцией. Он покачивался на колченогом стуле, наблюдая, как жена растирает в ступке сушеную кукурузу. Покачивался и размышлял, почему женщины такие плаксивые. Можно подумать, от слез в хижине вдруг появится мешок муки или Ава-Ава перестанет болеть. Будь оно так, никто бы не ходил на охоту, не ездил бы в город на заработки, а только бы ревел с утра до ночи.
Жена утерла слезу в левом глазу, а в правом не успела - слеза капнула в кукурузу. Ну и пусть, солонее будет. Соли тоже нет, и ни один сосед больше не хочет ею делиться. Мо озарило: слёзы - это женские слова. И слова - это не только то, что произносишь ртом, но также то, что демонстрируешь видом и показываешь телом. И, значит, у женщин слов больше! Вон они как - и болтают, и хнычут, и мины всякие на лицо напускают, а уж извиваются так, что на три библиотеки хватит.
Мо однажды заглянул в библиотеку - когда отправился в город за благословением перед женитьбой. Старика-священника, который когда-то крестил Мо Киле-Киле, в церкви не оказалось. "Он в библиотеке", - сказал какой-то служка и дал адрес. Мо не поленился, дошёл до скромного двухэтажного здания с балконом на двух колоннах, толкнул тяжёлую дверь и ошалел. Книги! Тысячи книг! Миллионы книг! Книг было - как мух над тушей буйвола! Как звёзд над ночной саванной! Как мусора за последним домом в деревне! Мо умел читать, в детстве он ходил в церковную школу при миссии, но читать было нечего - разве что упаковки в сельской лавке.
- Нравится здесь? - довольно спросил отец Камале. Мо был его любимчиком. Из всех его крестников лишь Киле-Киле освоил грамоту и арифметику. Мо кивнул. - Тогда почитай, пока я не закончу проповедь, а потом поговорим о делах.
Отец Камале протянул парню томик Стивенсона, и это было ошибкой, потому что Мо, забыв о женитьбе, неделю прожил в библиотеке, питаясь сухарями, которые приносил ему добросердечный священник.
- Послушай, Моисей, - сказал, наконец, отец Камале, - я даю тебе благословение, поезжай домой. Вот тебе мой подарок на свадьбу.
Он вручил Моисею Иезекиилю (так полностью звали Мо Киле-Киле) две книги: Библию и трагедии Шекспира. А затем вытолкал вон.
Девушке, на которой поначалу хотел жениться Мо, совсем не понравилась недельная отлучка жениха. Она расцарапала ему щёки и ушла к Захарию - глуповатому детине Захе. А Моисею досталась только Нтома, некрасивая хромоножка, не прельстившая никого, кроме Киле-Киле.
- Чего ревёшь? - Мо хотел вопросить грозно, но вышло жалобно.
- Ава-Ава тоже умрёт, - всхлипнула жена. Мо нахмурился. Они похоронили четверых сыновей, и, похоже, малыш Ава станет пятым. - Колдун сказал, что мальчик не умрёт, если кормить его пёстрыми курами. Я справлялась у лавочника - он готов зарезать пёстрого петушка, только это будет стоить...
Нтома запнулась. Потом, помямлив, озвучила цену. Мо крякнул, кадык его дёрнулся. А жена продолжила:
- Глупая баба! - разозлился Мо Киле-Киле. - Какой ещё ребёночек! С ума сошла! Она сама ещё ребёнок!
Нгабе, единственной дочери их, пережившей менее удачливых братьев, было двенадцать. Мо был в курсе, что несовершеннолетним одиноким родительницам миссия выплачивала крохотное пособие, и что у местных дурёх был своего рода бизнес - рожать детишек лет с четырнадцати, а то и тринадцати, получать подачку, а затем, едва стукнет восемнадцать, сдавать выводок в приют в городе, чтобы выводок благополучно мог загнуться не на глазах у юной мамаши. Киле-Киле это не нравилось. Он хотел, чтобы к его дочке пришла такая же любовь, как Джульетте, и даже присмотрел мальчугана на роль Ромео, и даже решил, что отдаст Нгабу задаром, без выкупа, если молодые искренне полюбят друг друга...
- Глупая! - в сердцах повторил Мо. - Как тебе в голову такое пришло?!
- Папа, там тебя спрашивают, - в дверь сунулась курчавая головка Нгабы, - дядьки какие-то.
Тощий Киле-Киле поднялся со стула.
- Я придумаю что-нибудь, - пообещал он. - Не реви.
На улице, у чахлого огородика его поджидали двое: Захе и Умфана. Захе, на которого Мо совсем не таил зла за украденную невесту, хохотнул вместо приветствия:
- Мистер ученый! Не продашь книжицу?
Вся деревня знала про подарок священника, и только самый сопливый юнец не посмеивался над Мо. Киле-Киле хотел было пожелать Захе подхватить малярию, но задумался. С некоторых пор его настойчиво терзала уверенность, что пожелания и мысли имеют такую же силу, что нож или камень. Только все думают, что пре-ро-га-ти-ва колдуна, а нет! Все могут то, что может колдун. Но не все верят в это. Мо покрутил губами, сложенными в трубочку, влево и вправо и на всякий случай не стал предрекать Захе лихорадку. Он просто поинтересовался:
- Чего надо?
- Лавочник завтра в городе пять коров продаёт, - вкрадчиво начал Умфана, скользкий типчик с вечно влажными ладонями. Киле-Киле его недолюбливал. - Назад ночью приедет, на последнем автобусе. Смекаешь?
- Нет, - честно признался Мо.
Захе простодушно рубанул рукой воздух:
- Завалим его, а денежки себе возьмём. Ты грамотный, в городе в банк сдашь.
- Только тратить сразу не будем, - предупредил Умфана так, будто бы Мо уже согласился. - А то сразу вычислят, кто его... того...
- Нет, - снова произнёс Мо. - Я не пойду.
- Тебе же жрать нечего! - удивился Захе. - Твои дети мрут, как котята.
- На охоту схожу, - уклончиво молвил Киле-Киле.- Говорят, за холмами стадо куду видели.
- Куду! - рассмеялся Захе. - Да их уже, небось, давно всех повыловили такие умники, как ты.
- Я не пойду. Убивать нельзя. - Мо развернулся и хлопнул дверью. Потом, высунувшись в окно, крикнул - Идите отсюда, что стоите!
Весь последующий вечер Мо переживал: то Нтома с ненормальной идеей насчёт дочери, то Захе с Умфаной с бредовым планом.
- Завтра поеду в город, - объявил он жене и детям. - Там пароход пришёл, может, на разгрузку устроюсь. А если не получится, за холмы пойду - на куду.
Решив так, он прилёг на циновку - помечтать о работе на пароходе. Однако то ли от голода, то ли от слишком жаркой погоды его сморило. Мо отключился, превратившись отчего-то в американского сенатора. Почему во сне Мо был именно сенатором, и как он определил свою сонную должность по одной лишь белоснежной хрусткой сорочке под элегантным костюмом из тонкой шерсти, объяснению не поддавалось. Сенатор, и всё тут! Чем занимаются сенаторы, Киле-Киле совершенно не представлял, да и само слово невесть откуда влетело в воображение, тем не менее в грёзах Мо прогуливался по красивому тенистому саду с бокалом в руках и отдавал короткие приказы громиле с квадратной челюстью, неотступно следовавшему за ним чуть в стороне.
- Рыжих не привози. Терпеть не могу рыжих. Только блондинов. Ты понял?
- Понял, - послушно кивал головой громила. - Навроде, последний был не рыжий. Светлый такой.
- Рыжий! - топал ногой возмущённый сенатор. - Я за что деньги плачу? За то, что кое-кто дальнозоркий? Или слепой? За то, что не может отличить рыжего от светлого?
- Да понял, шеф. Понял. Будет Вам белобрысый... А последнего - куда девать? Как обычно?
- У тебя есть варианты? Ты можешь предложить способ заставить держать его язык за зубами?
- Будет исполнено, - с ухмылкой отвечал громила. Козырнув, он удалялся прочь, а сенатор, попеременно нюхая то виски, то розы, двигался к дому. В кабинете, сбросив пиджак и расстегнув сорочку, неожиданно белый и богатый Киле-Киле приопускался на софу и начинал предвкушать новое своё приключение, свою новую прихоть и баловство с нежными льняными кудрями. С огромными голубыми глазами и пушистыми трогательными ресницами. Однако то ли от виски, то ли от слишком бурных отыгранных дебатов его сморило. Сенатор отключался, превращаясь отчего-то в учителя начальных классов школы для мальчиков в самых гнилых трущобах Бомбея.
- Ешь, Суман, - говорил учитель, гладя по вороной шевелюре худенького мальчугана с испуганными глазами. - Что ж ты сразу не сказал, что не ел три дня? Я тебе двоек понаставил, думал, ленишься.
Перед мальчуганом стояла тарелка бобов, купленная за пару грошей у уличной торговки.
- Ешь, не стесняйся...
Моисей, осознав, что он видит сон про то, как ему снится сон, сразу же проснулся.
- Приснится же ерунда, - пробурчал он.
В хижине уже стемнело. Нгаба облизывала миску из-под кукурузы, Ава-Ава метался на тряпье, Нтома лила над ним слёзы - всё было, как обычно. Мо Киле-Киле погладил урчащее брюхо, встал и вышел до ветру. Где и получил по башке камнем.
- Может, не надо было? - с сомнением спросил Захе, склоняясь над телом бедолаги Мо.
Этот Умфана был хитрым парнем - придумал вроде как уехать в город у всех на глазах, потом пешком вернуться и подождать лавочника.
Верная жена Нтома, хоть и хромая, ловко оббежала всю деревню, оповещая о настигшем горе, а потом целую ночь и целый день голосила над мёртвым супругом. Колдун повелел лавочнику зарезать трёхцветного петуха, лавочник не посмел ослушаться: притащил к вечеру ощипанную тушку, из которой Нтома сварила поминальное хлёбово. С продажей злосчастных коров, послуживших невольной причиной гибели Мо, лавочник решил повременить.
- Надо же! - поразился Мо Киле-Киле, - Какая честь!
Он стоял между Умфаной и колдуном и с большим интересом слушал песню последнего. Песня вещала о том, что Моисей Иезекииль, самый грамотный человек в деревне, очень много думал и думы разбили ему голову. И ещё о милости, которую Моисей должен проявить к живым - не шляться ночью по селу, не брюхатить баб упырёнышами, не пугать животных. Киле-Киле никогда доселе не обнаруживал склонности к перечисленным забавам, а колдун никогда ранее не включал в напутственный гимн такие странные просьбы. Песнь колдуна удивила Мо:
- Надо же! Какая честь!
- Он боится тебя. Ты умел читать толстые книги, а он только упаковки от продуктов. Ты умел складывать в уме трехзначные числа, а он подавал купюру и не знал, какова будет сдача. Он думает, что ты оборотень, который платил дань духам своими сыновьями, а теперь возьмёшься за чужих детей.
Мо Киле-Киле подпрыгнул от неожиданности. Он знал, что он умер, и знал, отчего. Он видел, как притворно подпевает колдуну Умфана, и видел, как нежное свечение охватывает затылочек Авы-Авы, жадно поедающего прощальную похлёбку. Он понимал, что через три или четыре дня он соберётся с силами и уйдёт в мир по ту сторону - через норы бородавочников и змей, в подземное царство ушедших душ... Или нет - через сорок дней на небеса, где, по мнению отца Камале, его будет ждать местечко по заслугам. Кто же тогда с ним разговаривал?!
Он обернулся. За его спиной (или тем, что некогда было спиной), сложив на впалом животе руки, стоял... Мо Киле-Киле, только какой-то бесплотный, туманный. А рядом с бесплотной тенью - ещё один Моисей. Прищурившись, усопший разглядел целое облачко копий самого себя. "Духи!" - сразу понял догадливый Киле-Киле и завопил истошным голосом оберегающий заговор, которым некогда поделился с ним колдун - Киле-Киле пришлось для этого отдать бутыль самогона, сваренного тещёй в качестве подарка на день рождения зятя.
- О, боги, - вздохнул передний туманный Мо. После его вздоха копии завибрировали и соединились, придав туманному телу некоторого объёма и осязательности. Спустя десяток секунд, Мо-облачко трансформировался в седовласого старца в длинном белом одеянии. - Так лучше?
- Лучше, - согласился настоящий Киле-Киле. Заговор не подействовал - значит, это были не духи. Пошевелив бровями и поразмыслив, Мо пришёл к неожиданному логическому выводу, весьма его обрадовавшему: если Мо уже умер, то бояться нечего, поскольку два раза не умирают. Мо подкрепил уверенность, укусив себя за руку, - боли он не почувствовал. Поэтому он заявил - Ты мне ничего не сделаешь. Меня уже убили.
- Убили, - согласился старик. - Я ничего и не делаю, я ведь - это ты. Давай-ка посмотрим, что ты там наделал за всю свою жизнь.
- Зачем?
- Ну, а дальше-то куда?
- К духам или бородавочникам?
- Пф-ф-ф! И этого человека считали самым грамотным в деревне?
Киле-Киле просиял:
- Отец Камале! Он был прав! Меня теперь засунут в ад! На сковородки!
- Почему в ад? - остолбенела туманная сущность.
- Я курицу украл.
- Когда?! Что-то не помню!
- В двенадцать лет. У лавочника-отца.
- Эм... Ладно, положим...
Он провёл рукой над головой почившего, отчего в левом кулаке его вдруг материализовалась горстка чёрного песка. Старик разжал ладонь, песок рассыпался.
- И с тёщей я... ну, как это... А что! Она вдова, женщина видная, фигуристая, - Мо облизнулся, вспомнив крепкую широкую корму тёщи.
- Это не грех! - тёща возникла внезапно и решительно. Она умерла три года назад от лихорадки. Лицо её светилось от удовольствия. - Это на благо! И всего три разочка!
- Не грех! - подозрительно быстро подтвердил старец, облизываясь в точности так же, как и сам Киле-Киле. - Разве грех - приносить радость женщине?
В правом кулаке у него оказалась горсть белого песка, пролившаяся сквозь разжатые пальцы справа от старца. Тёща, помахав ручкой, растворилась в воздухе.
- Куду не убил - она с детёнышем была. А старший сынок от голода умер.
По обе стороны упало по горсти черного и белого.
- Нтому стукнул.
- За что же?
- Есть отказывалась.
- Есть?!
- Когда второй сынок умер, она тоже решила умереть. Но я её стукнул, и она передумала.
Горсть белого песка.
- И Нгабу отлупил.
- Правильно! Это я помню, - воодушевился человек в балахоне. - Ишь! Учиться она не желала!
- Зато церкви, где отец Камале служил, я щит пожертвовал. Семейный.
- Ну и дурак. В щите сила была. Немного, правда, но, может, третьего твоего мальчишку поддержала бы. А в церкви щит давно сожгли.
Колдун закончил петь, народ деликатно стал прикладываться ложками к прощальному вареву. Ава-Ава, сыто отвалившись на циновку, поиграл немного с деревянным жирафом, лично выточенным Моисеем, а затем стал придрёмывать. От обильной пищи или от новых впечатлений, но жар его спал. По сердцу Киле-Киле прошла волна нежности.
- Любишь ты своих детишек, - констатировал старик, подсыпая светлого песочку.
Он долго перечислял достоинства и прегрешения Мо, с каждой фразой увеличивая то одну, то вторую горку, и словно снимая с Киле-Киле очередную одёжку. Вернее, не одёжку - слой луковички, являющей суть Мо. Слои истончались, пока, наконец, Мо не ощутил, что от него совсем ничего не осталось - только нечто лёгкое, свежее, радостное. А радостное от того, что всё заработанное на Земле пошло впрок - в неведомые закрома человечества. Что всё пригодилось, даже самое мелкое, и что чёрного гадкого груза оказалось не так уж и много.
- Конец, вроде бы, - утёр невидимый пот старец. - Аккурат, к сороковинам управились.
- К сороковинам?! - Мо заглянул в свою хижину. Нгаба читала вполне здоровенькому Аве-Аве "Короля Лира", малыш, открыв рот, слушал драматические стенания обездоленного отца.
- Папа, - сказал сынок, и Мо понял, что Ава-Ава увидел его.
- Бестолочь! - возмутилась дочка. - Учи тебя, учи! Там папой не звали. Там по-другому! - и она продекламировала, - "Отец, люблю Вас больше, чем словами скажешь. Превыше зренья, воздуха, свободы".
Мо захлестнуло острое и пронзительное чувство, название которого он не слишком часто повторял там, в убогом своём жилище, но которое так точно выразила ничего не подозревающая Нгаба. На пике этого чувства Моисея вдруг закружило в вихре и неодолимо понесло куда-то. "В ад или в рай?" - с волнением принялся размышлять он. - "К бородавочникам или в подземные холмы?".
- Может во Францию? - донёсся до него далёкий говор его же собственного голоса. - Он так любил читать, что даже свою свадьбу пропустил. Во Франции печатное слово уважают.
- В Германию, - возразил второй голос, тоже его собственный. - Пусть наукой займётся.
- В Германии слишком сытно, он ещё слаб, помните, как с Америкой вышло? Как бы снова искушению не поддался.
- Тогда куда? Где ещё читать любят? И не голодно.
- Да вон же, вон туда.
- Бр-р-р... Холодно!
- Ерунда. Шубу ему купим. Посмотри же, это его страна, по его душе.
- Ну... Попробуем.
Мо Киле-Киле хотел было поинтересоваться, что всё это значит, но вспышка озарения, молнией пронзившая его душу, пояснила всё сразу - абсолютно всё в этой вселенной, всё до последнего атома и до последней детали великого замысла. Сразу за вспышкой Моисею стало больно и страшно. Перехватило дыхание, сдавило голову... Голову? Разве была у него голова? Была! Очень даже была! Киле-Киле отчаянно замолотил всеми конечностями и взахлёб стал рассказывать неизвестно кому, что он знает, почему на этот раз он родился в России. Почему он будет любить книги, вырастет и станет профессором филологии. Почему в его жизни не будет больших денег, но любимое дело и крепкая семья сделают его жизнь счастливой, а его душу наполнят благодарностью. Почему он по молодости лет покуролесит: уведёт у негодяя Захарова невесту, подерётся с Захаровым, невесту бросит и женится на другой, а чуть позже украдёт пёструю курицу у тёщиной соседки по даче, ощиплет неповинную птицу, разукрасит гуашью, отпустит обратно и до полусмерти напугает бедную тёщу... Нет-нет, тёща будет строга и неприступна, хотя и аппетитна!
Мо не забыл в сбивчивом своём рассказе упомянуть и то, что в ночь перед своей смертью, лет так через восемьдесят пять, ему обязательно приснится странный сон о том, как в картонную африканскую хижину постучатся два негра, и на их стук из дверей выйдет чернокожий тощий человечек с выпирающими коленками, а ему сообщат, что лавочник собирается продать пять коров, и что укокошить лавочника было бы весьма заманчиво. Но человечек откажется и пойдёт спать, и приснится ему, что он американский сенатор, гуляющий по саду с громилой за спиной...
И главное! Главное, что сообщил Киле-Киле огромной, чудесным образом возникшей на горизонте женщине всё в тех же белых одеждах - что нет во вселенной ни мира злобных бородавочников, ни подземных холмов, ни ада, ни рая. А есть только то, что есть на Земле. А мест на Земле достаточно, чтобы организовать вновь рождённой душе и ад, и рай. И по прошлым деяниям человек получает то место жизни на планете, какое он заслужил...
- Горластый какой, - довольно произнесла акушерка, протягивая спелёнатого крикливого мальчишку. - Голосит как симфонический оркестр! Имя-то придумали?
- Кирилл, - слабо улыбнулась роженица. - Кирилл Кириллович Мосин.
Мо Киле-Киле негодующе возопил, призывая женщину в белом не слушать глупую мамашу, исковеркавшую имя чада своего, но быстро устал от крика. А, устав, обрёл способность мыслить логически.
- "Что значит имя? Роза пахнет розой, хоть розой назови её, хоть нет", - философски процитировал он.
- Хорошенький. Смешно так хрюкает, - сказала мамаша. И поцеловала.