Егоренков Алексей : другие произведения.

Хозяйка вселенной

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Первый законченный (и, впоследствии, изданный) роман. К одному вечно сонному парню (его зовут Коля, он арт-директор в РА) насильственно въезжает в квартиру двоюродная сестра с маленьким ребенком, полная идей по переделке мира, начиная с непосредственного окружения. Хаос и социальная позиция. Стиль немного смахивает на Паланика, но застенчивей.

   Алексей Егоренков
   Хозяйка вселенной
  
   О. П.,
   первой женщине в моей жизни,
   в память о Черном Яре, 1983
  
   У жизни найдется забавный способ втереться в доверие
   И найдется забавный способ тебе подсобить.
   Аланис Морисетт
  
   1.
  
   Тогда мне было всего два годика с чем-то, но я довольно сносно все помню. В тот облачный летний день родители улетали в отпуск, поэтому в аэропорту у полосы с­обралась куча народу: мама, папа, тетя с мужем, я и моя маленькая сестренка Кристина. До подачи самолета оставались минуты. Взрослые что-то негромко обсуждали, я сидел на огромном чемодане, который сейчас мне окажется едва по колено, а Криська носилась туда-сюда по гудрону, распугивая голубей.
   Если честно, отчетливо мне запомнились только мягкий чемодан из рыжей кожи, моя двоюродная сестра и четыре пары ног. Когда в тебе полметра росту, трудно разглядеть лица, парящие где-то в вышине. Разве только присядут на корточки или поднимут тебя в воздух, чтобы развлечь, -- но маме с папой было не до меня, а тетя с дядей никогда со мной особо не нянчились.
   Помню, трехлетней Криське надоело в одиночку гонять голубей, она подкралась сзади и натянула мне на глаза мою вязаную шапочку, а потом с радостным визгом пустилась наутек.
   Будучи в самых возмущенных чувствах, я рванул следом, тарахтя детскими ботинками по твердому асфальту. Я настиг проказливую сестру и сгреб в охапку, собираясь устроить ей хорошую взбучку.
   -- Пусти, -- притворно испуганно заверещала Криська. -- Я нечаянно!
   -- Нет, чаянно! -- возразил я, пытаясь отвесить тумаков сестре, которая все изворачивалась и выкручивалась. -- Чаянно!
   -- Кристина, Коля! -- крикнула тетя. -- Перестаньте сейчас же, идите сюда, к нам.
   -- Ну прости, -- сказала мне Криська, когда мы подошли к чемодану и дорожным сумкам. -- Прощаешь? Мир? -- и протянула мне согнутый крючком мизинчик.
   Я простил и протянул ей собственный. Мы сцепились пальцами, и сестра принялась трясти наши руки вверх-вниз, проговаривая детское заклинание:
   -- Мирись, мирись, мирись! И больше не дерись... Мир, мир навсегда, а кто поссорится -- тот вонючая свинья! -- и мы разорвали сцепленные пальцы.
   -- Кристина! -- послышался возмущенный оклик. Тетя оттащила сестренку в сторону, присела рядом на корточки, чтобы яростно зашептать ей о чем-то на ухо. В ответ Криська смерила ее невинным детским взглядом и объявила:
   -- Мам, я хочу мороженого!
   Тетя растерянно умолкла, потом со вздохом выпрямилась и оставила ее в покое. Сестра немедленно потопала к стоявшему неподалеку охраннику и прицепилась к нему с расспросами.
   -- Дядя? А это настоящий? -- маленькая Криська задрала голову и ткнула пальчиком в кобуру на его поясе.
   Милиционер глянул на мою сестричку с высоты своих метр девяносто, улыбнулся, благосклонно ответил:
   -- Настоящий, -- и гордо поправил кобуру.
   -- А он стреляет? -- продолжила Криська допрос.
   -- Стреляет, -- ответил охранник.
   -- А можно... -- не отставала сестра, но тут ее снова окликнула тетя, взяла за руку и приструнила. На что Криська вновь принялась изводить ее по поводу мороженого. Получив отказ, она тут же нашла другую тему:
   -- Мам, а пускай дядя даст пострелять?
   Тетя на миг остолбенела, потом сказала "нельзя" и отвернулась. Но Криська не сдалась так легко.
   -- Ма-ам, -- потянула она тетю за рукав. -- Тогда пускай дядя сам выстрелит, а мы будем смотреть!
   -- Нельзя, -- повторила ее раздраженная мама. -- Кристина, оставь дядю в покое. Лучше смотри, вон, едет самолет.
   Самолет и правда ехал, выезжал на полосу: длинный, белоснежный и прекрасный. Мы с сестренкой раскрыли рты, глядя на это чудо. На самолете было много огней, некоторые из них неторопливо подмигивали. Самолет назывался ТУ-134, как я подслушал из дядиной реплики. На боку синяя полоска, черная надпись и прямоугольные крылышки. Сейчас я понимаю, что это первый логотип, который мне довелось увидеть в своей жизни.
   Мы стояли и смотрели. Криська забыла про стрельбу, про мороженое, про все на свете. Я тоже. Стоял и восторженно разглядывал эту огромную белоснежную махину, которая даже, если верить картинкам из книжек, умела летать. В раннем детстве я все время мечтал летать. А потом забыл.
   Все это время мои мама и папа суетились: отняли у меня чемодан, на котором я сидел, подобрали вещи. Подъехала большая машина с лестницей вместо кузова.
   Мама присела рядом и чмокнула меня в щеку, папа погладил по голове, но я продолжал разглядывать авиалайнер и не посмотрел на них. Потом родители пошли к лестнице в самолет, а там уже толпились люди, поднимаясь к открытому люку. Возле люка стояла стюардесса в голубой рубашке с синими погонами, проверяла билеты. Наверное, всем улыбалась.
   Наверху трапа, около стюардессы, мой отец оглянулся и похлопал по плечу маму. Она тоже обернулась и помахала нам рукой. Потом сказала что-то папе, они миновали стюардессу и скрылись в недрах белого ТУ-134 с синей ватерлинией. Солнце все время светило мне в глаза, поэтому нельзя было разглядеть выражения их лиц: мама и папа были просто темные тени, очерченные белоснежным бортом самолета.
   Потом дядя и тетя окликнули меня, посадили в автобус. Минутой спустя туда загнали довольную Криську, которая выклянчила все-таки мороженое. Мы тронулись и поехали, и шум мотора перекрывался ревом турбин самолета, который уносил маму и папу на восток.
   Больше я их никогда не видел. На обратном пути их самолет -- уже другой ТУ-134 -- разбился, и родители остались только двумя безликими силуэтами, которые до сих пор иногда навещают меня во снах.
  
   2.
  
   Сегодня утром будильник снова не прозвонил. Он у меня из разряда "зато механический": большая жестянка неопределенного зелено-синего цвета, с белым циферблатом. Такие будильники нужно заводить минимум раз в сутки; кроме того, в них моментально ломается маленькая деталь, балансир, после чего будильник работает только в лежачем положении, если повезет. В моем балансир полетел очень давно, а новый будильник покупать было лень. И вот, случается, заведенная на ночь дрянь до наступления утра встает на месте самым бесстыдным образом. Так было и сегодня.
   На наручных часах 9:57. Будильник должен был поднять меня в 8:15, потому что к девяти мне надо было уже появиться на работе. Но он молчит, стрелки стоят на шести утра, -- а когда я, продолжая дремать, с легкой ненавистью беру железяку в руки, она начинает торопливо тикать, словно хочет нагнать упущенное время. Стою и разглядываю его сквозь сон. Я снова опоздал.
   Повинуясь неожиданному порыву, коротко замахиваюсь и бью кулаком в циферблат, в бессовестную стеклянную физиономию. Стекляшка разлетается, звенят мелкие осколки, ссыпаясь на ковер, на письменный стол и сиденье стула.
   Вздыхаю, кладу уничтоженный будильник на место и берусь их подбирать. Набираю горсть самых крупных, несу их на кухню, швыряю в мусорное ведро. Возвращаюсь, собираю мелкие, и тут замечаю на темной крышке стола красно-черное пятнышко.
   Это моя кровь. Присматриваюсь, нахожу еще полдюжины пятен. Кровь на столе, на полу, несколько вишневых крапинок украшает обои. Перевожу взгляд на руку, которой ударил в стекло циферблата. По тыльной стороне кисти с костяшек неторопливо сбегают темные густые струйки.
   Иду в ванную, сую руку под горячий кран. Вода моментально окрашивается в розовый, но кровь все равно успевает понемногу выступать в порезах, пока смывается шипящей струей. Закрываю горячий кран, открываю холодный, минут пять держу руку под ледяной водой. Проверяю, не осталось ли в ранах застрявших осколочков. Достаю из аптечки обрывок ваты, прижимаю его к руке. Вата моментально липнет, напитываясь кровью.
   Пока я готовлю и пью кофе, кровь останавливается, и зажившие порезы оказываются поразительно мелкими, почти не разглядеть.
   Еще меня удивляет то, что я до сих пор не ощущаю боли. А чувствую только одно: хорошо бы сейчас прилечь и вздремнуть еще часок-другой.
   Кажется, двенадцати часов сна в сутки моему организму уже мало.
   Улица встречает меня радостной многозвучной тишиной, такая пронизывает жизнь любого горожанина. День сегодня облачный, насыщенный теплой влагой: такая погода бывает после хорошего сентябрьского ливня. Людей на улице немного, все давно на работе, заварили первую чашку чая, обсудили первую утреннюю сплетню и получили первый втык от шефа. А я только бреду к остановке автобуса, старательно обходя лужи.
   Нехорошая сторона работы рекламиста вот в чем: начинаешь подмечать весь объем рекламной информации, которая нас окружает. Нормальный человек не обращает на нее внимания, но реклама у нас повсюду. Трудно окинуть улицу взглядом, чтобы моментально не наткнуться на очередной щит, плакат, вывеску или светящуюся тумбу. Отовсюду тебя пестрой рекламной компанией разглядывают огромные счастливые лица людей, животных и цветов, отовсюду лезут фирменные названия и логотипы.
   Во всех надписях, в речи людей, в собственных мыслях -- подмечаешь удачные и неудачные слоганы, в жизненных ситуациях видишь рекламные сценки. Привыкаешь не столько говорить от себя, сколько цитировать других.
   В спальном микрорайончике, где я живу, рекламы немного, но когда приближаешься к центру города -- она растет лавиной, и ты чувствуешь себя не человеком, а несчастным муравьем, который застрял между глянцевых иллюстраций каталога товаров и услуг. Гуляя по улицам, ты листаешь огромные железные и стеклянные страницы, исписанные обещаниями, призывами, замечаниями, угрозами, или просто тупыми обрывками фраз с намеком на глубокий смысл. И почти с каждой страницы улыбается красивое довольное лицо три на три метра. Честное слово, это иногда очень угнетает.
   Там, где нет места или возможности разместить даже небольшой плакатик, царит дикое поле: все столбы, заборы, углы домов и остановок птичьим пометом облепляет масса гражданских объявлений. Они самых разных оттенков: дряхлые, выцветшие и совсем новые; одни написаны от руки, другие распечатаны, нарисованы фломастером. Все цепкие, въедливые как вирусная зараза, все с бахромой отрывных телефончиков. Хотя, если вы не знаете, настоящих гражданских объявлений здесь мало, едва десятая часть. Остальные, с деланной небрежностью замаскированные под частные, расклеиваются всякого рода агентствами, китайскими компаниями, которые продают пищевые добавки, и так далее. С расклейкой объявлений я знаком очень даже близко.
   Когда я еще учился на экономическом, осваивая не помню какую специальность, то жил уже здесь, в нынешней квартире, которая как раз тогда перешла мне по наследству. Но квартира -- это только жилье. А еще надо питаться, одеваться, кое-как отдыхать, в общем -- нужны деньги. Никаких навыков и опыта у меня не было, поэтому я отыскал для себя в газетной колонке "требуются" только вакансию расклейщика объявлений.
   Объявления трудно клеить летом, потому что очень жарко: приходится вставать рано утром, когда солнце едва взошло. Объявления невозможно клеить осенью: от сырости они тут же раскисают и отваливаются. Зимой проще, не нужно даже много клея -- бумажки просто примерзают к ледяным столбам и стенам. Но примерзают и руки, а единственные перчатки надевать нельзя: клей очень плохо отстирывается.
   За объявления платят поштучно. Если клеить в день по две-три тысячи -- то вполне можно прожить. И это вовсе не тяжело, просто скучно до чертиков. Сотую бумажку клеишь уже автоматически. На тысячной -- тебя уже нет, жизнь проплывает где-то вдали, а ты дремлешь себе, переходя от столба к доске, от доски к удобному забору. По ночам потом снится бесконечная дорога, череда столбов и бумажных объявлений, которые надо клеить, клеить, клеить, клеить...
   Так вот, мне повезло: меня приметили, со мной стали советоваться. Я высказался по поводу тупости и косноязычности рекламных текстов -- мне предложили исправить дело и постепенно назначили специалистом по контенту. Я освоился с дизайном и за несколько лет службы продвинулся до арт-директора.
   И вот, я в рекламном агентстве.
   Сижу за рабочим столом, выдумываю логотип и торговую марку для яблочных чипсов. Для нашего города это продукт новый, мы ориентируемся на среднестатистическую молодежь, ведущую спортивный образ жизни. Ключевое слово - "энергия". "Молодость". Плюс "яблоки". Три варианта готовы, осталось сделать еще парочку. За соседним столом трудится Юля, препресс-дизайнер, готовя к печати большой рекламный плакат.
   -- Юль, -- зову.
   -- А? -- откликается девушка, не поднимая головы.
   -- Какие образы у тебя вяжутся с понятиями "яблоко", "здоровье", "чистота"?.. -- спрашиваю.
   -- Бег трусцой, -- говорит Юля.
   При чем здесь яблоко?
   -- Здоровая краснощекая бегунья.
   У женщин сложное ассоциативное мышление.
   -- Нет, извини, -- говорю. -- Понимаешь, речь не о персонажах. Речь о символах.
   -- Подробно задачу дай, -- говорит Юля. -- Ты мне три слова сказал, и хочешь, чтобы я сориентировалась.
   -- Нет, -- говорю. -- Пойми, мне нужна яркая искра, а не расчет без воображения.
   -- Кролик.
   -- Кролик? -- переспрашиваю.
   Кролики -- это ведь морковка, разве нет? Или уши. Или быстрый плодовитый секс.
   -- Да, -- соглашается Юля. -- Точно, морковка.
   -- А при чем тут яблоки? -- не могу понять.
   -- Не знаю, -- отмахивается она. -- И вообще, у тебя узкое мировосприятие. Стол-яблоко-Пушкин.
   Спасибо за помощь.
   -- Не за что, -- Юля возвращается к своим занятиям.
   Она из тех сотрудниц, которые возомнили, будто я хочу с ними переспать. Не то чтобы я против, но -- хочу? Нет уж. Честно говоря, я предпочитаю материал посвежее.
   У шефа новая секретарша, зовут Анастасия. Изящная девочка, то ли блондинка, крашеная перьями в рыжий, то ли мелированная рыженькая -- хрен разберешь. Главное, симпатичная и моя ровесница.
   Девчонки из офиса меня сторонятся, они считают, будто я переспал с половиной из них. На самом деле это не так, -- хорошо, если треть наберется. Но если женщина вобьет себе в голову, что ты бабник, который соблазнил большую часть женского коллектива, она откажет из принципа. Конечно, при желании можно сломить и таких неприступных, но, если честно, дело того не стоит. У женского пола есть один недостаток, который дамы упрямо за собой не замечают: без одежды две трети из них почти одинаковы. Поэтому мужчинам и приходится искать. Присматриваться. Выбирать.
   В обеденный перерыв готовлю себе чашку кофе, иду в соседний офис, в приемную шефа. Знакомлюсь с Настей, мы сидим, пьем кофе, болтаем ни о чем. Она глупенькая, но милая. Мне подходит. Кроме того, я ей нравлюсь. Кроме того, я приглашаю ее в кафе, она говорит, что подумает. Значит -- да. Можно вернуться к делам.
   -- Ладно, -- говорю. -- Мне пора работать. Будет время -- заходи в гости.
   -- Куда в гости? -- не понимает девушка.
   Ко мне в офис, я так думаю. Не домой же. Хотя...
   -- А ты живешь сам? -- спрашивает Настя.
   -- Да, -- говорю.
   -- А родители?
   -- Оба умерли. Одновременно
   -- Ой, -- Настя прикрывает ладонью рот. -- Прости, пожалуйста. Какой кошмар...
   Ничего страшного, говорю. Все в порядке. Это было давно.
   Удивительно, что уже два десятка лет каждый, кто узнает о судьбе моих родителей, старается меня пожалеть и подбодрить. Все считают, будто мне одиноко, будто я очень скучаю по матери и отцу.
   А я ведь даже не помню их лиц. Семейного альбома они не вели, фотографий было мало, всё растерялось. Папа с мамой в моей памяти -- только два безликих силуэта. И вспоминаю я их лишь иногда во сне, и слышу их молодые голоса, которые никак не могу вынести из сновидения. Сейчас я в том же возрасте, в котором были тогда они. Сейчас мне почти двадцать четыре. Теперь я могу довольно ясно представить себе, что значит умереть в двадцать четыре года.
   На время отпуска родителей я поселился у дяди с тетей, которые тогда не могли знать, что этот отпуск затянется, и я проживу у них почти семнадцать лет.
   Нам позвонили ночью. Я проснулся от звонка, а потом уж не мог уснуть, потому что тетя с дядей ходили по квартире и говорили в полный голос. Проснулась и Криська. Потом к нам вошла тетя, одетая для выхода на улицу, и спокойно сказала: Коля, твои мама и папа разбились на самолете. Так я познакомился со смертью.
   На место аварии мы ехали в скором поезде, и это у меня тоже было впервые в жизни. Я смотрел в окно, тетя сидела рядом, положив мне на макушку ладонь, и сморкалась в носовой платок. Дядя и Криська сидели напротив. Дядя дремал: как я понял, когда вырос, -- он немного выпил тогда для успокоения. А сестра внимательно смотрела на меня большими темными глазами.
   Мы добрались до пункта назначения, где уже ждал облупленный автобус и несколько человек, без формы и погон, но с выправкой военных. Нас разобрали по алфавиту, и часть людей пустили в автобус. Другие ругались и требовали взять их хотя бы на стоячие места, но мужчина без погон сказал, что скоро придет следующая машина. Автобус тронулся, и мы поехали через степь к разбившемуся самолету с папой и мамой.
   Когда мы приехали на место крушения, там не было ничего особенного: просто большая черная яма в земле, над которой пыхтели бульдозеры. Сырой от влаги воздух вонял дымом и копотью, как горелая изоляция на проводах. Вокруг ямы стояла куча машин: красных, синих, зеленых и белых, с мигалками и без. И куча народу, но близко к яме никого не подпускали.
   Часа через три все родственники и знакомые потерпевших были в сборе, тогда нам разрешили подойти ближе к яме и собрали всех около большой темно-зеленой палатки.
   К нам подошли люди в униформе, -- милиция или военные, -- и провели перекличку. Они называли фамилии, и в нашей группе каждый раз кто-нибудь пошатывался, бледнел и отходил в сторону. Когда перекличка закончилась, собралась кучка вызванных, примерно человек тридцать. Потом военный или милиционер махнул им рукой, командуя идти следом, и они ушли. Когда я вырос, то понял, что ушли на опознание тел. А тогда я знал только, что фамилию папы и мамы не назвали, значит, их не нашли, и они остались где-то там, в черной куче, которую один бульдозер сгребал в котлован, а другой -- засыпал рыжевато-серым грунтом и заравнивал. Они чередовали тонкий слой горелых обломков и мелких частиц всего, что было внутри, со слоем почвы; в школе на природоведении я понял -- для того, чтобы скорее образовался перегной.
   Пока дядя с тетей расписывались в бумагах и унимали Криську, которой хотелось быстрее уехать, я отбежал в сторону, обошел земляной вал и подобрался к самому котловану. И, пока меня не заметили рабочие, успел найти в куче земли какую-то железку, замасленную и закопченную -- я подумал, что это обломок самолета, и она стала моей памятью и добычей.
   Я сунул эту железку в карман курточки, измазав его машинным маслом, за что неделю спустя получил отличную головомойку от тети, которой пришлось выбросить куртку и купить мне новую, потому что масло проступило сквозь ткань и не отстирывалось. Но находку я сберег.
   А когда я подрос, то выяснил, что это всего-навсего сдохшая свеча зажигания. И выбросил глупую железку. После пожалел: ведь она все-таки лежала там, рядом, она была памятью, сувениром с того поля. Трофеем. А потом меня стали одолевать сомнения -- может, то была свеча от бульдозера? Одного из тех, которые сбрасывали черные обломки в яму и гребли на нее землю. Зарывали могилу без единого тела.
   До сих пор, когда натыкаюсь на какого-нибудь маститого автомобилиста, я первым делом спрашиваю:
   -- Скажите, а в бульдозерах бывают свечи зажигания?
   Внятно мне пока никто не ответил.
  
   3.
  
   Чтобы представить себе мою сестру, вообразите три цвета: черный, красный и белый.
   У каждого человека, у каждого характера есть цветовая гамма. И тот, кто научится видеть эти цвета, сможет очень многое узнать о человеке в первые же секунды знакомства с ним.
   Каждый цвет для нашего подсознания что-нибудь означает. Например, в красном мы с детства привыкли видеть запрет, борьбу или опасность. Потому что это цвет крови. Белый -- самый сложный для восприятия, сумма всех оттенков. Говорят, если человека запереть в комнате с белоснежными стенами, полом и потолком, не оставив ему способа нарушить эту белизну, то суток ему хватит, чтобы сойти с ума.
   Мой цвет -- синий. Он означает, что я люблю мечтать. Желтый значит эксцентричность, розовый -- нежность. И так далее.
   Лучшими рекламными цветами считаются красный, желтый и черный. Опасность, безумие, смерть.
   Белый, красный и черный в сумме -- я бы прочел, как четкое деление мира на плохое и хорошее, плюс невозможность их примирения: это добро и зло, разделенные огнем и кровью. Это флаг анархии.
   У моей сестры Кристины бледная чистая кожа, черные волосы, красные губы и куртка. Сестра стоит на пороге, укачивая в объятьях сверток из пеленок в чепчике. Своего ребенка. За спиной у нее раздутый дорожный рюкзак.
   -- Привет, -- говорю. -- Слушай, Крись, сколько лет не виделись!
   -- Привет, -- сестра мне улыбается.
   Несколько мгновений мы стоим молча. Кристина с интересом меня разглядывает, а я раздумываю, что сказать, какие слова уместнее.
   Двоюродную сестру я не видел уже лет семь. Когда мы окончили школу в прежнем городке, она поступила на филфак тамошнего вуза, а я уехал сюда, учиться на платном экономическом. Мне нужно было престижное образование, потому что дяде с тетей не улыбалось кормить и содержать чужого совершеннолетнего сына, -- я должен был взять судьбу в свои руки. Мне повезло: на экономфак я поступил без проблем, отчасти помог мой сиротский статус. Вскоре после этого умерла наша с Криськой дальняя родственница. Детей у нее не было, поэтому родственница отписала мне и сестре свою двухкомнатную квартиру, напополам.
   Тогда я и съехал из общежития, вышел в люди. А Криська, мне говорили, скоро нашла себе мужа и переехала к нему, поэтому квартира досталась мне в безраздельную собственность. На семь лет с небольшим.
   До вчерашнего дня. А вчера сестра позвонила, извинилась и сказала, что вынуждена переехать ко мне. Я очень рад был слышать ее голос после стольких лет, я ответил, мол, конечно, половина квартиры в ее распоряжении. Сестра предупредила, что у нее маленький ребенок. И вот, она здесь.
   -- Мальчик или девочка? -- киваю на грудного малыша.
   -- Мальчик, -- отвечает Криська.
   Она передает ребенка мне на руки. Он теплый, влажный и тихонько сопит. Совсем легкий.
   -- А как зовут?
   -- Пока никак, -- сестра хмурится. -- Еще не придумала.
   -- Почему?
   Криська отворачивается, берется снимать туфли, потом вешает куртку в шкаф.
   -- Левая крайняя вешалка будет моя, хорошо? Ему только восемь месяцев, -- поясняет Криська через плечо. -- Пока что, мне кажется, это лишнее.
   Квартира, которая досталась мне и сестре по наследству -- это двухкомнатная коробка в типовой многоэтажке. Все здесь хранит отпечаток прежней хозяйки: простенькие обои, по всем углам -- картинки со зверьками и фруктами, в таком количестве, что мне никогда не пришло бы в голову заводить домашнее животное или, скажем, объедаться виноградом. Здесь довольно просторная кухня, большая гостиная и уютная спальня, поскромнее. В спальне мы с Криськой первым делом конструируем подобие детского манежа из диванных подушек и простыней и пристраиваем туда ее малыша. Сестра разбирает рюкзак, рассовывает белье и многочисленные женские аксессуары по ящикам и полкам.
   -- Завтра пойду куплю кроватку, -- говорит она. -- Поможешь донести?
   Без проблем.
   Мы идем на кухню, усаживаемся друг против друга за обеденный стол. Он несовременный, как и вся мебель в квартире: столешница покрыта эмалированным шпоном. Дерево под пластик.
   Холодильник в кухне старый, но "импортный", работает тихо и исправно. На нем тикают старые часы, без будильника, зато с заводом на неделю. Рядом с ними стоит древнее радио с диапазоном одних только длинных волн. Это, если хотите, единственная связь с миром: телефона в квартире нет, а телевизор хоть есть, да не работает и никому не нужен. Рядом с радиоприемником на холодильнике несколько фарфоровых игрушек -- котят и гномиков. Чего-чего, а такого хлама в моей... то есть, в нашей квартире полно.
   -- Ну, -- говорю. -- Неплохо бы выпить за новоселье?
   Лезу в холодильник, достаю бутылку "Финляндии" и пакет томатного сока. Обожаю водку под томатный сок.
   -- Извини, -- сестра виновато опускает взгляд. -- Я давно уже не пью. И не курю.
   -- Почему? -- спрашиваю.
   -- Предпочитаю реальность, -- она дергает плечом. -- Неприятности, стрессы, нервы... Все в чистом виде. Я бы лучше поела, -- улыбается.
   -- Ах да, -- говорю. -- Сейчас разогреем.
   Ставлю на газ кастрюлю с супом, лью в два стакана томатный сок.
   Когда-то, еще в школе, именно я научил сестру пить и курить. В то время я только научился сам, только получил эту запретную свободу, и мне очень хотелось поделиться.
   Такое явление называют "синдром прокаженного", в память о старинной Англии. В средние века больные проказой были обречены на вечное уродство и медленную смерть, вся жизнь превращалась для них в адские муки. Отрада для прокаженного была одна: утащить кого-нибудь с собой в могилу. Он выбирал жертву тщательно и с чувством. Молодого гордого красавца. Богатого жирного вельможу. Прекрасную юную девушку.
   И хоть проказа, говорят, так не передается, но, верьте или нет, в нас поныне процветает этот синдром.
   С коротким звяком наливаю себе стопку. Криська с интересом наблюдает игру света на поверхности крепкого напитка, но передумывать вроде не собирается.
   -- Подставляй нос! -- командую.
   Криська морщится, улыбается и послушно выставляет носик мне навстречу. Я легонько чокаюсь об него, говорю - "чтоб жила". Выпиваю, мы пьем томатный сок.
   Ребенок спит в импровизированном манеже. В квартире тихо и уютно.
   Вспоминаю все, что мне известно про Криськину жизнь. На самом деле, с тех пор, как я съехал от дяди с тетей, о сестре мне доводилось слышать совсем немногое.
   Один раз позвонила тетя, и сказала, что Криська куда-то запропастилась. Спросила, не приезжала ли сестра ко мне. Я ответил -- нет. Через пару дней, перезвонил дядя. Он сообщил, что ее не нашли до сих пор, и что они с тетей извещают милицию. Я уже собирался отложить все дела и ехать к ним, но дядя перезвонил и сказал, что Криська нашлась -- пришла домой, собрала вещи и заявила им, что встретила человека своей мечты и отправляется жить к нему. Ее родители очень разозлились, но -- что поделаешь, отпустили. И все же, насколько помню, так и не приняли ее гражданский брак с "богатым козлом".
   Ну что же, мне кажется, теперь, когда она устроилась, я могу услышать, что привело ее сюда с маленьким ребенком.
   -- Это очень глупая и скучная история, -- говорит Криська. -- К тому же, банальная до безобразия.
   Все равно пусть расскажет.
   -- Ну, в общем, -- сестра пожимает плечами. -- Жила-была глупая маленькая девочка, которая сочиняла стихи, любила жизнь и мечтала стать взрослой. И жила она с богатым дядей, который тоже писал стихи и песни, любил жизнь и утверждал, что любит нашу девочку.
   -- Угу, -- мычу я, снова опрокидывая стопку водки.
   -- Ну, а потом девочка залетела, -- продолжает Криська рассказ. -- А богатый дядя ее прогнал, потому что ей хотелось ребенка, а ему нет. Она пошла к родителям, но им тоже не хотелось девочкиного ребенка. А она решила родить. И родила. И тогда сбылась ее мечта -- стать взрослой, -- грустно улыбается сестра. -- Потому что папа с мамой сказали ей, чтобы она шла прочь и жила сама. Что им неохота жить под одной крышей с опустившейся матерью-одиночкой...
   -- А, -- говорю. -- Понял. Прости.
   -- Да брось, -- Криська отмахивается. -- Я получила, что хотела. Я получила пускай небольшую, но свободу. Знаешь, что такое свобода? Это ответственность.
   Мне лично кажется, совсем наоборот.
   -- Вовсе нет, -- говорит сестра. -- Чем больше ты в ответе за себя, за свой мир -- тем больше ты ему хозяин, так ведь? А если есть Бог, то он самый свободный на свете, потому что в ответе за все живое.
   Суп разогрет, насыпаю сестре тарелку, отрезаю кусок хлеба. Она благодарно кивает и принимается за еду, явно настроившись разглагольствовать с набитым ртом.
   -- Очень интересная теория, -- говорю.
   -- А самое интересное в ней то, -- подхватывает Криська. -- Что виден путь к абсолютной свободе. И лежит он через полную ответственность. Когда все в твоем мире будет тебя касаться, тогда все будет по-настоящему твоим. Как тебе идея?
   Мне кажется, это очень трудно.
   -- Конечно, трудно, -- говорит сестра, отправляя ложку супа в рот. -- Потому что людей очень многое сковывает. Мы слишком многим рискуем, и многое боимся потерять. Поэтому не хотим быть в ответе даже за самих себя. Вот так-то.
   Ну... Я ничего не могу сказать. Многие пытались найти свободу, но мало кто преуспел.
   Всю историю были энтузиасты, революционеры, борцы, которые сражались, жертвовали своими и чужими жизнями, проливали реки крови -- а потом возвращались к тому, с чего начали.
   -- Они смотрели и шли не в том направлении, -- говорит Криська. -- Они выбирали путь, который уже был протоптан миллионами. Он был проложен специально для таких людей, и ведет он по кругу. У людей борьба, у общества все нумеровано, расписано, предсказано. Все довольны.
   Она имеет в виду бунтарей; нонконформистов, радикалов и нигилистов. Сестра считает, что эти люди -- лишь упорядоченные элементы системы, обычные шестеренки в рутине. Они хотят самовыразиться -- им выдают символику, площадку для игр и широкий жизненный путь, который никуда не приводит, но по которому они гордо маршируют тысячами.
   Получается что-то вроде среднестатистической неформальности. Или классифицированной ненормальности, как вам больше нравится.
   -- Нет, -- Криська качает головой. -- Если ты хочешь настоящий путь, то его надо прокладывать самой, пускай это и трудно, и слегка страшно. Главное -- это должен быть твой личный путь. Он не должен быть правильным.
   Сестра принимается за еду, а я наливаю себе еще водки.
  
   4.
  
   День рекламиста всегда начинается тихо и беззаботно. Сиди, слушай музыку, или ковыряй понемногу несрочные проекты, как придется по душе. Просишь кого-нибудь из девчонок приготовить тебе чай. Болтаешь с коллегами, флиртуешь с сотрудницами. И так до самого обеда, до того момента, когда на голову посыплются срочные заказы.
   До обеденного перерыва остается всего полчаса, когда мой беззаботный рабочий сон прерывает шеф. Он врывается в офис, подбегает к моему столу.
   -- Коля, срочно! -- говорит Артем. -- Проект стелы на указатель. Дизайн на усмотрение, материалы здесь, -- бросает на стол диск и стремительно уносится по своим начальственным делам.
   Ага. Ну, теперь хочешь, не хочешь, а работать придется. Стела... стела -- это небольшой обелиск, на который вешаются слоганы и логотипы. Значит, архитектурный проект.
   В записи на диске есть все нужное, в векторе плюс фотографии. На этикетке диска неровным почерком Артема нацарапано: "Стелла". Внизу, в скобках, добавлено: "не Артуа".
   Сегодня нормальный рабочий день, всё вокруг привычно и мило... Всё как всегда, только в квартире со мной теперь живет двоюродная сестра и ее грудной ребенок. А если бы вы знали ее ближе, то поняли бы -- этого уже слишком много, чтобы в моей жизни сохранился привычный порядок вещей.
   Что вам еще нужно знать о моей сестре: Криська пишет стихи. Не такие, как пишут все женщины и (очень скрытно) некоторые мужчины, а настоящие стихи, из области искусства. Сестра никогда себя так не называет, но ее можно считать поэтессой.
   Она работает в газете. Сейчас, ясное дело, Криська в декретном отпуске, но это же моя сестра -- она никогда не уймется. Почти каждый день Криська, покормив с утра ребенка, бежит в редакцию, сдавать в печать очередную писанину. Иногда носит туда и свои стихотворения, их даже печатают, но я знаю, что ее это не утешает. Моя сестра мечтает о собственной книге. Целый день она просиживает на кухне с тетрадью или стопкой бумаги -- пишет.
   На моем рабочем месте, на мониторе компьютера -- круглая наклейка с мультяшной пчелкой, которая нюхает цветок. Трудолюбивую пчелу дугой опоясывает надпись: "Люблю свою работу".
   Это правда. Я очень люблю свою работу.
   Видите ли, у меня врожденная тяга к зрительному: к образам, оттенкам, формам. В художники я не гожусь, но рисовать мне нравится, поэтому я нашел место в дизайне.
   Я работаю с удовольствием, остальные дизайнеры, менеджеры, даже курьеры, -- трудятся с не меньшим азартом. Мы изменяем мир. Благодаря нам в городе каждый день загораются новые вывески, щиты и стеклянные тумбы, которые называются лайтбоксами. Благодаря нам растет, плодится и множится пестрая рекламная компания.
   Нужно только забыть о том, что это нехорошо: люди и так захлебываются от рекламы, живут под бременем навязанных им стереотипов, мнений и ощущений. Свободу воли они утратили уже давно. Теперь мы боремся только за их внимание, рвем его на части, -- тягаемся друг с другом за контроль над органами чувств потребителя.
   Не стоит задумываться, что работаешь против человеческой свободы, против человеческого разума, сознания и души. Лучше злиться на жалких людишек, которые сами для себя выстроили город, изобрели деньги, торговлю и рекламу. Лучше презирать их.
   Или просто разводить руками, мол, при чем тут я? Мое дело маленькое, а работа, хоть и грязновата, не грязнее работы вахтера или контролера. Или, скажем, журналиста. Или милиционера. Или наемного убийцы. Или школьного учителя.
   Каждый из нас решает моральные проблемы своим способом.
   Так что -- у нас в агентстве хорошо. Приятный коллектив. Девчонки. Среди них -- новый секретарь-референт, госпожа Анастасия.
   За приоткрытой форточкой офисного окна -- солнечная осенняя улица; около монитора, под рукой -- чашка горячего чая, до конца дня всего пара часов, поэтому работается легко и приятно. Изредка мимо проходит Настя, принося бумаги начальству на подпись. Она каждый раз улыбается мне, а я наклоняю голову и улыбаюсь в ответ.
   Может, не тратить время на глупый флирт, а сразу пригласить девчонку в гости, домой, попить водки?
   Из редакции звонит Криська. Просит встретить ее после работы у выхода из метро и помочь купить детскую кроватку.
   Черт, я снова забыл, что квартиру со мной теперь делит сестра с ребенком. Тьфу... Не было печали. Теперь придется постоянно уживаться и договариваться с Криськой.
   Чтобы представить себе пешеходный поток, вообразите серый цвет. Не пепельный, не темный, а, скорее, бурый, на границе между серым и коричневым.
   На языке цвета серый означает норму. Ничто. Золотую середину. Уцзи, если вы верите в инь-ян. Пустотный, бесхарактерный цвет, на котором теплые оттенки кажутся прохладнее, а холодные теплее. Сплошная человеческая масса неизбежно имеет такой окрас, множество лоскутов будничной одежды сливается в серую равнодействующую.
   -- Никогда не чувствовал себя мышью, которая залезла в часовой механизм? -- смеется мне в ухо Криська, пока мы пробиваем вьющуюся щетинистую пешеходную гусеницу, состоящую из сотен спин, локтей, сумочек и авосек.
   Сейчас полседьмого вечера, люди возвращаются с работы. Час пик.
   Проспект похож на две полосы конвейера в автомобильном цеху: машины, автобусы и троллейбусы ползут двумя крепко сбитыми потоками друг другу навстречу. Аккордами ревут десятки сигналов. Золотыми бликами и фиолетовым ксеноном мигают фары. Все, на что сейчас способны светофоры -- замедлить движение на минуту, не более. Полностью остановить вечерний автомобильный конвейер не под силу никому.
   Мы с сестрой останавливаемся у обочины, чтобы переждать мощную пешеходную отрыжку, выброшенную станцией метро. Значит, поезд прибыл из центра.
   Пока мы стоим, я рассказываю Криське, что не знаю места веселее, чем вечерний город, сияющий огнями. Когда идешь в толпе с утра, когда топаешь, хмурый и еще сонный, на любимую работу, толпа угнетает. Хочется спросить каждого - "Куда вы претесь?"
   Что вы там забыли?
   Чем было плохо там, откуда вы ушли?
   Но когда идешь в пешеходном потоке вечером, после работы -- это прекрасное чувство. Тебя будто несет человеческая река. Вдруг у тебя тоже появляется непонятная, едва ощутимая, неописуемая цель. И ты ускоряешь шаг. И хочется найти какой-нибудь нехитрый идеал. Хочется во что-то верить. И это здорово.
   В такие минуты мне никогда не одиноко.
   -- А еще, -- говорит Криська. -- Среди людей очень интересно. Смотри, -- она поворачивает голову вправо.
   Прослеживаю ее взгляд. Справа от нас, неподалеку, стоят парень и девушка, оба неформалы. У обоих одинаково длинные и красивые светлые волосы. У обоих на лбу черные повязки, оба в кожаных куртках, расшитых цепями и обитых заклепками. У парня три серьги в ухе, у девушки изящное колечко в носу. Она красивая.
   Неформальный парень обнимает красавицу-подругу, целует ее в макушку, в середину пробора. От них так и веет покоем. Если это общественный бунт, то очень милый и приятный: я даже готов поменяться местами с парнем, чтобы сейчас гулять с этой принцессой, а не со своей многострадальной сестричкой.
   -- То самое, что мы с тобой обсуждали, -- Криська кивает на парочку. -- Система давно испытана. Хочешь быть не такой, как все -- пожалуйста. Выбери движение, носи принятые для него шмотки, -- и вперед, борись против общества. Оставаясь его законной частью. Разве это плохо -- когда у людей есть свой образ жизни, своя компания?
   -- Нет, -- сестра передергивает плечами. -- Это нормально. Это абсолютно нормально.
   Криська утверждает, что все от одиночества. Мы хотим отличаться от окружающих, бороться за индивидуальность, и в то же время не можем принять угрозу изгнания. Каждый хочет быть не таким, но боится стать изгоем, белой вороной, отшельником без единой родственной души.
   Одиночество все равно сгоняет нас в стада. Мы с удовольствием надеваем униформу: цепи и кожу, или клетчатые рубашки под шаровары, или спортивные штаны под золотые цепочки на шею -- лишь бы стать частью чего-нибудь.
   Пешеходный наплыв спадает, мы с Криськой пересекаем тротуар, входим в мебельный магазин. Я провожаю взглядом неформальную девчонку.
   Какого хрена такие девушки не работают в нашей фирме? Подбор кадров ни к черту.
   -- Первый выбор, который приходится сделать, -- разглагольствует Криська. -- Это между собой и остальными. Нужно не бояться потерять всех единомышленников, всех друзей и близких людей.
   Ну, мне про жизнь в одиночку рассказывать не надо, я с ней знаком хорошо.
   Присматриваем кроватку для Криськиного ребенка. Первый вариант, светлая угловатая конструкция, напоминающая клетку для казни, нравится сестре, но отметается мной. Вторая кроватка, эргономика, темный лак, эллиптические и овальные формы, мне нравится, но дорого стоит. Пытаюсь убедить Криську, что дорогие вещи покупать выгоднее, но сестра говорит "нет".
   Мы сходимся на чем-то среднем: на компактной кроватке, которая разбирается на множество планочек и реек и лакирована под африканское махагони, красное дерево, как нам объясняет эрудированный продавец.
   Ее разбирают и пакуют в большой ящик с инструкцией. Ящик на вид громоздок, но к нему приделана пара ручек, нести его в паре с сестрой оказывается удобно и нетяжело.
   -- Второй выбор, получается, -- говорит Криська, пока мы выходим из магазина. -- Выбор между собой и всем, что мы привыкли считать своим. Чтобы не бояться потерять все, чем люди отгораживаются от мира. То есть, я не только про вещи. Я и про нематериальное. "Нематериальное?" -- спрашиваю сестру, задумавшись по дороге к дому. Это значит, все идеи и представления обо всем? Она говорит, да. Все знания, которые мы считаем верными и незыблемыми. Все заблуждения, привычки, занятия. Семью, работу. Выпивку, сигареты -- любые наркотики или стимуляторы...
   Мы вытаскиваем кроватку из лифта и заносим ее в квартиру.
   -- Аккуратнее! -- говорю Криське. -- Стой... Брось! Дай я сам.
   Криська отпускает ручку ящика, позволяя мне перехватить его под мышку и осторожно пронести сквозь тамбур и в квартиру, не обдирая побелку.
   -- А третьим выбором, -- задумчиво говорит сестра. -- Наверное, будет выбор между жизнью и смертью, раз уж больше ничего не остается.
  
   5.
  
   Нас уцелело всего трое к концу пьянки, остальные давно исчерпали запас энергии и финансов, сдались и расползлись по домам. Последними из "Ручейка" в ночь вывалились мы: сильно подвыпивший я и два моих друга-дизайнера, Вадим и Влад, не менее нагрузившиеся. Я довольно туго соображал, поэтому все время путал, кто из них Вадик, а кто Владик, но они не обижались.
   От кафе я собрался было топать к автобусу, но Вадим объявил, что мы поедем "на иване", и взялся ловить такси.
   После двух отвергнутых и обруганных за жадность "иванов" машина была поймана, Вадим уселся впереди с водителем, а мы с Владом протиснулись на заднее сиденье.
   Мы ехали домой, радио бормотало музыку, а сквозь выпуклое ветровое стекло двумя трассирующими очередями навстречу неслись огни ночного шоссе. На душе было легко и весело, приятели тоже разделяли мой энтузиазм: Вадик прицепился к водителю с просьбой "порулить", хотя едва мог поднять глаза на дорогу. На переднем сиденье завязалась короткая потасовка, потом Вадим признал себя побежденным и немедленно уснул. А Влад рассказывал мне в ухо, перекрикивая радио и мотор:
   -- Вот я не понимаю, почему бабы не догоняют тему: надраться водки -- и мордой в лужу? -- говорил Владик. -- То есть, не все бабы, конечно, некоторые догоняют... Но я таких терпеть не могу... -- на этом признании Влад тоже вздремнул, а Вадика пришлось растолкать, потому что мы подъехали к его дому.
   Через десять минут, когда машина притормозила у круглосуточной аптеки в родном краю Влада, он вдруг проснулся и спросил:
   -- Может, не будем пока по домам? Лучше зайдем возьмем каких-нить колес, -- Владик азартно ухмыльнулся и указал на аптеку.
   -- Тебе, -- говорю ему. -- Сейчас только колес не хватает.
   -- Ладно, -- согласился Влад, неловко кивнув и стукнувшись головой о переднее сиденье. Он полез в карман, достал пачку сигарет и зажигалку.
   -- Эх, -- сказал он. -- Приелась уже водяра. Жалко, травы нету. Давай хоть табаку покурим, -- Влад посмеялся своей шутке и протянул мне сигарету.
   Перекурили, Владик заплатил водителю и отправился домой, а мы с "иваном" покатили в мои края.
   -- Ваш друг -- наркоман? -- спрашивает меня водитель по дороге.
   -- Какой друг? -- соображаю. -- А... Нет, это он так... балуется.
   -- А-а, -- понимающе протягивает водитель и кивает. -- Молодежь! Все-то вам надо перепробовать.
   -- А у вас было по-другому?
   -- У нас? -- отзывается он. -- У нас всякое бывало. У нас война была.
   -- Повезло, -- киваю в ответ, и отворачиваюсь к окну. Мимо скользит череда домов, мелькают улицы ночного города, рекламные щиты и тумбы. Они заботливо подсвечены или горят лампами изнутри, освещая и раскрашивая улицу цветастыми бликами.
   Смутно припоминаю, как добрался до массивной двери в нашу квартиру, как пытался отпереть ее раз десять, но все время промахивался мимо скважины и ронял ключи. А потом сестра, разбуженная возней, открыла дверь сама.
   Мы с Криськой молча стоим по разные стороны порога: она сонная, в пижаме, а я -- пьяный и ослепленный яркими светильниками прихожей, которые внезапно вынырнули из-за двери.
   -- Боже, -- произносит наконец сестра. -- Два часа ночи!
   Молча киваю и делаю нетвердый шаг в прихожую. Стаскиваю непослушную куртку, потом путаюсь в шнурках ботинок.
   -- Нарезался? -- спрашивает Криська.
   -- Угу, -- отвечаю, пытаясь стащить обувь.
   -- Подожди, -- говорит сестра, снисходительно наблюдая мои потуги. -- Дай помогу.
   Позволяю ей стащить с меня ботинки. Она приседает на корточки и берется распутывать узлы на шнурках, затянутые моими хмельными руками.
   Спрашиваю:
   -- У нас пожрать чего-нибудь есть? Горячего...
   -- Суп в холодильнике, -- говорит Криська. -- Надо разогреть.
   Киваю и топаю на кухню. Сестра наблюдает за мной, недоверчиво хмурясь, потом говорит:
   -- Стой, -- идет мимо меня на кухню. -- Сама тебе разогрею.
   С трудом пропускаю Криську, пытаясь разминуться с ней в узком коридоре. Сестра проходит мимо, обдавая меня запахом женской кожи, ароматом свежевымытых волос и легким шлейфом цветочных духов.
   Смотрю на нее и вспоминаю историю из детства, когда дядя с тетей спросили маленького Колю -- на ком он хочет жениться, когда вырастет. Коля сначала смутился, а потом промямлил: "на Кристине". Тогда тетя улыбнулась, а дядя засмеялся и сказал: "Нельзя".
   И все равно дети во дворе вечно дразнили нас "женихом и невестой", за что получали тычки то от сестры, то от меня.
   Пробираюсь за сестрой на кухню. Здесь тоже яркий свет, от которого у меня темнеет в глазах. На ощупь вылавливаю табурет, подтягиваю его к себе и валюсь на гладкое сиденье.
   Сонная Криська копошится у плиты. -- Ух, я злая, когда не высплюсь, -- сообщает она, не оборачиваясь. -- Попадись мне сейчас кто под руку... Она в меховых тапочках, у нее по-прежнему стройные (хоть и немного худые) ноги, гордая осанка... Наши девчонки мало внимания уделяют аристократизму: в осанке, в повороте головы. У моей сестры он есть, и, могу сказать, это очень украшает. Вспоминаю другую историю, когда маленькая Криська подошла к Коле и спросила с детской серьезностью: -- Коль, а у тебя правда есть?.. -- она склонилась и прошептала ему на ухо еще одно слово.
   Коля покраснел и ответил "да".
   -- Послушай, -- сказала тогда сестричка, снова без тени насмешки. -- Покажи, а? Пожалуйста!
   Коля отрицательно помотал головой и покраснел еще сильнее.
   -- Ну покажи, -- повторила Криська, заглядывая ему в глаза. -- Я не буду смеяться, -- пообещала она. -- Я никому не скажу.
   Коля снова помотал головой, как оглушенный теленок.
   -- Пожалуйста! -- продолжала настаивать сестричка. -- А я тогда... могу тебе показать... если хочешь. Но Коля упрямился, смущаясь больше и больше, поэтому детское любопытство Криськи так и не было удовлетворено. Тогда им обоим было по восемь лет.
   Смешно, но Криськина мама воспитывала их в такой строгости, что только в том возрасте Кристина впервые узнала про разницу между мужчиной и женщиной. Коля знал и раньше, но подобные вопросы его очень стесняли.
   А ведь мы с сестрой тогда уже ходили в школу. Учились в одном классе.
   Потихоньку прихожу в себя на твердом табурете. На плите булькает кастрюля с супом, около плиты сидит разбуженная мной Криська. Она по-прежнему в пижаме, с глубоким разрезом на груди, только он строго застегнут под самый ворот. -- Кристин, -- говорю.
   -- У? -- отзывается сестра, протирая глаза и потягиваясь.
   Криська не кормит ребенка грудью, предпочитает вскармливать его смесью из бутылочки. Она утверждает, что у нее мало молока, а смесь ничуть не хуже, но я не согласен. Одно дело бездушная бутылка с соской, и совсем другое -- женская грудь.
   -- Школу помнишь? -- говорю. Криська насыпает тарелку отличного куриного супа, ставит ее передо мной.
   -- Спасибо, -- благодарю сестру, легонько пожав ей руку выше локтя. Принимаюсь за еду.
   -- Приятного аппетита, -- сердито отзывается Криська. -- Школу? Стараюсь не вспоминать, -- отвечает она. -- Та еще кунсткамера... Нечего и вспомнить хорошего.
   Почему? Мы же были совсем юные, еще ни в чем не разочаровались.
   -- При чем здесь это, -- говорит сестра. -- Ты скажи, чему тебя там научили? Ты вынес из школы что-нибудь полезное? Чего не смог бы выучить сам, сидя дома?
   Кажется, моя невыспавшаяся сестричка нашла себе цель для растерзания.
   Криська встает, подходит к мойке и берется за гору грязной посуды, которая там скопилась. Наверное, чтобы занять руки, или чтобы не уснуть, пока я ем.
   Мне казалось, говорю ей, что школа нужна детям не для знаний. В школах как бы готовят к жизни. Делают из неорганизованных детских личностей нормальных граждан.
   -- Тогда, -- говорит сестра. -- Такой вопрос. Если из нас пытались сделать нормальных граждан, то зачем учили петь, рисовать и писать?
   Послушать Криську, так общество должно ограждать детей от искусства. Отбирать чересчур одаренных, сгонять их в колонии, растить за колючей проволокой.
   Глаза у сестры темно-карие. Волосы не натуральные, крашены в черный: они не то чтобы совсем ей не идут, но придают худому Криськиному лицу некоторую дикость. Она теперь напоминает голодающую ворону или волчицу. Запертую в клетке.
   -- А зачем ты покрасила волосы? -- спрашиваю.
   -- А... -- осекается сестра. -- Да, надоели. Ты подумай, почему нас учили, будто не все продается за деньги? А мы им верили. То есть, не все мы, конечно, -- она пожимает худенькими плечами. -- Кто не верил, тот преуспел.
   Я не знаю. Не помню никого из нашего класса в лицо. Может, кто-то и преуспел. А может, они вообще все умерли. Это почти не имеет значения.
   -- А почему на уроках литературы или рисования нам не сообщили, что нужно уметь рисовать и сочинять? -- говорит она. -- Людей интересует только порнуха, насилие и ярмарочное уродство. Вот что должен давать человечеству настоящий художник!
   Вообще говоря, это не совсем так. В отечественной рекламе, например, доля работ, которые содержат элементы эротики, агрессии или гротеска, составляет не больше 70%. Остальная реклама вполне пристойна, даже местами официальна.
   -- Сядь, поешь, -- советую сестре. -- Вон, тощая стала, как жертва концлагеря.
   -- Нам хотели привить любовь к искусству, да, но почему нам не рассказали ничего про вред от картин, музыки и книг? -- никак не уймется она. -- Почему не научили, что настоящий талант ведет к нищете и горю? Почему не научили, что быть излишне умными плохо? Много понимать и чувствовать... В школе моя сестра была конфетка. Девочка-лисичка: из косметики только тушь на ресницах и немного помады. Темно-золотистые волосы, ямочки на щеках... Парни с нашей параллели бегали за ней толпами. И все завидовали мне, потому что именно со мной она шла с уроков, именно я тащил ее рюкзак. Именно со мной она болтала и бегала курить на переменах, танцевала на "огоньках", пила вино на выпускном. Говорю:
   -- Да... Надо было тебя оттрахать, когда была такая возможность.
   Криська оборачивается, сжимая в одной руке тарелку, а в другой полотенце, и смотрит на меня, недоуменно подняв брови.
   -- В смысле, ты мне тогда нравилась как женщина, -- поясняю, зачерпнув ложку супа и отправив ее себе в рот. -- Когда мы учились в одном классе. И каким же я был дурачком... -- говорю.
   Меня всегда останавливало то, что мы брат и сестра. Я стеснялся даже полапать ее. А ведь мы спали на соседних кроватях.
   -- Что значит "когда была возможность"? -- ее рука проводит полотенцем по эмалированной тарелке, усыпанной бисеринками воды.
   -- Ну, а разве не было? Внешность у меня нормальная, -- говорю. -- Мы были вместе. Ты что -- отказала бы, если бы я настаивал?
   Мы спали на соседних кроватях, а ее родителей неделями не бывало дома, и мы оставались одни.
   -- А сейчас? -- говорит она, переводя взгляд на тарелку в своих руках.
   -- Что сейчас? -- не пойму.
   -- Нет возможности? -- ее губы вытянуты в бледную полоску, на скулах бугорки мышц. Она пристально разглядывает тарелку, полирует ее, едва не обдирая эмаль. -- А, -- говорю, снова принимаясь за суп. -- Сейчас... -- говорю. -- Сейчас ты мне уже не нравишься.
   Тем более, я и теперь не смог бы закрыть глаза на то, что она моя сестра. Особенно теперь. Только под градусом у меня получается откровенно высказаться. Сбрось оковы. Смотри на мир открыто. Алкоголь, табак и наркотики -- твоя свобода. Замечательные слоганы. Криська рассматривает тарелку на свет, с грохотом кладет ее в штабель и вынимает из мойки следующую.
  
   6.
  
   Что вам еще нужно знать о рекламе: мы все живем в ее власти. Насколько не цени свободу воли -- это, максимум, свобода выбора. Есть пылесос "Сименс" ("Мы нужны каждой семье"), есть пылесос "Ровента" ("Радость в вашем доме"). Какой купите вы -- ваше личное дело.
   Каждому хочется считать себя независимым от рекламной промывки мозгов, но, поверьте, это не так. Реклама правит моей жизнью, точно так же она правит и вашей.
   Единственное, что отличает меня от непрофессионала -- способность оценивать по рекламе товар. Видите ли, реклама бывает плохой и хорошей, дорогой и дешевой, простой и сложной, но независимо от этого, ее можно разделить по престижности товара на несколько уровней. Скажем так: чем больше мер предпринял рекламист, чтобы заинтересовать вас, чем больше выгоды, льгот, наград и счастья вам обещано -- тем ниже престижность. Либо товар совсем нов, и ему нужна раскрутка, либо цена не соответствует качеству. У нас частенько втридорога торгуют контрактами сотовой связи... В рамках каждой акции ставятся тысячи бордов, раздаются миллионы листовок, мобильники в подарок, и так далее; потому что для оператора каждый контрактник на вес золота.
   А таким, например, спортивным гигантам, как "Найк" или "Рибок", или корпорации "Эппл" даже слоган не нужен: достаточно поместить в углу плаката собственный нехитрый логотип. Это бренды, высшая категория.
   Сижу за столиком, пытаясь изобразить на листе А4 очередную вариацию логотипа для крупного заказчика. Должно выйти что-нибудь на морскую тему, но в двух цветах, без рыбок, без ракушек, без корабликов, простое, но запоминающееся. Задача нелегка, поэтому я взял проект домой на выходные.
   Когда заказчик старый, испытанный и хорошо знакомый, можно угодить ему с первого же наброска. Когда он новый, все сложнее. Чем больше эскизов, тем больше надежд на внятные уточнения.
   Криська с раннего утра в разъездах, приходит и уходит, приносит еду, греет смесь для детской бутылочки, кормит ребенка, укладывает его спать, потом несколько раз куда-то отправляется, принося по несколько тесаных деревянных досок. Если вам доводилось видеть, как женщина носит лестницу, то представьте себе женщину с двумя-тремя лестницами, и вы ясно увидите мою неадекватную сестричку. Она втаскивает в квартиру брусья и горбыли, ставя их в угол за шкаф.
   -- Зачем тебе все это? -- спрашиваю. -- Пригодится, -- говорит сестра. -- Хочешь, помоги. Я не могу утащить больше пары за один раз, а там еще почти двадцать штук.
   -- Зачем тебе столько досок? -- не могу понять. -- Что ты собралась городить?
   -- Поможешь -- когда-нибудь покажу, -- говорит Криська, хитро улыбаясь.
   Делать мне нечего -- таскать неизвестно откуда какие-то деревяшки непонятно зачем.
   -- Известно, откуда, -- говорит сестра. -- Со склада пиломатериалов, прямо около метро.
   Она что, средь бела дня ворует доски со склада?
   -- Вот еще, -- Криська морщится. -- Я их купила, -- сообщает.
   Если на свете есть человек, который может найти достойное применение деньгам -- это она, моя сестренка. Обращайтесь.
   -- Поможешь носить? -- Криська смотрит на меня с надеждой.
   -- Извини, Кристина, -- качаю головой. -- Я очень-очень занят.
   Сестра минуту стоит в раздумьях, наверное -- стоит ли настаивать. Потом пожимает плечами и уходит, щелкнув замком на входной двери. Отправляется за следующими двумя горбылями, купленными на последние деньги.
   Когда-то в квартире было тихо. Теперь о тишине и покое можно забыть: либо в кроватке плачет Криськин ребенок, либо сама Криська вваливается в квартиру, с грохотом затаскивая свои пиломатериалы. Прихожая, а потом и кухня, где по углам стоят штабеля досок, постепенно приобретает нестабильный, незаконченный вид. Будто скоро здесь начнется ремонт, какое-то переустройство... Весь мой мирный домашний быт принимает такие очертания.
   Я могу спасаться только одним способом, создавая моральный противовес. Посреди растущего хаоса, в окружении шума и суеты я спокойно рисую, провожу твердые линии. Листочки с неудачными пробами складываю в стопку справа. Слева у меня стопка чистой бумаги. Удачных проб пока нет, но они обязательно появятся.
   Когда занимаешься творческой работой, ты ныряешь в нее с головой. Незаметно сам для себя каждые десять минут выскакиваешь на балкон перекурить. Каждые три часа идешь на кухню, делаешь себе пару бутербродов, готовишь кофе. Все это -- не выпуская из рук карандаш, а из мыслей образ. Это важно.
   После десятка неудачных попыток у меня готов очередной эскиз. Остается еще один, и можно отдохнуть.
   За окном темнеет, я зажигаю лампу. Криськины походы прекращаются. Еще пару часов от нее в квартире шумно: сестра гремит на кухне посудой, хлопает дверцей холодильника. Потом в доме, наконец, наступает полная тишина: такая, когда слышен писк вольфрамовой спиральки в старой настольной лампе.
   Я блаженствую. Карандаш движется по бумаге, проявляя воображаемый образ, который уже там, мысленно уже нарисован, но еще не обведен грифелем.
   -- Коля, -- сестра усаживается рядом и заглядывает мне в глаза. -- Скажи, почему ты не рисуешь?
   А чем я, по ее мнению, занимаюсь сейчас?
   -- Я не про рекламу, -- Криська качает головой, запуская пальцы в крашеные волосы. -- Я про настоящее.
   -- Это более чем настоящее, -- говорю. -- За это платят деньги.
   -- Это -- не искусство, -- сестра кивает на мой набросок. -- В настоящий рисунок не вкладывают понятие "деньги".
   Не пойму, о чем она. Я делаю работу, которая мне дается. Которая мне нравится. На которую я способен. Я знаю, что умею рисовать. Между прочим, она сама научила меня этому в детстве. Представляешь готовый рисунок, обводишь его по памяти. Я до сих пор так рисую.
   -- Я не трогаю твою работу. Но учила ведь я тебя не этому. Ты же видел. Ты понимал. А мне хотелось, чтобы ты мог выразить...
   -- О чем ты? -- никак не пойму.
   -- О том, -- говорит Криська. -- Что рисовать умеют немногие. А рисовать хорошо -- единицы. А ты рисовал отлично для того возраста, -- заявляет она. -- Делай рекламу, кто тебе мешает. Но рисуй и настоящее. Ты способен стать художником -- значит обязан им стать. Это как бы твой долг, понимаешь?
   Не понимаю.
   -- Я говорю об искусстве. О том, что никакая реклама не может иметь настоящей художественной ценности, -- продолжает сестра. Дело любого произведения искусства, говорит она, передать людям эмоции. Какими бы те ни были. Пускай это будет счастье, радость, печаль, отчаяние, злоба, даже отвращение. Картины, музыка, книги -- просто трансляция, радиопередача чувств. А художник -- это, мол, передатчик, который обязан передавать, если он исправен.
   -- И что люди должны делать с этими чувствами?
   -- Какая разница? -- сестра смотрит на меня исподлобья. -- Разве это важно? Что люди вообще должны делать с чувствами, с эмоциями, с переживаниями? Наверное же -- просто переживать, разве не так? Мне лично казалось, что книга, например, должна учить.
   -- Тогда это будет учебник, -- возражает Криська.
   Я имел в виду -- давать конкретную информацию.
   -- Тогда это справочник.
   Ну допустим. Но музыка. Музыку слушают, чтобы отдохнуть.
   -- Особенно когда тебе рвет крышу, и ты скачешь на дискотеке, -- замечает сестра. -- Мотая головой и вывалив язык. А потом притаскиваешься домой разбитый и вымотанный, зато довольный.
   Ну конечно. Это называется "активный отдых".
   -- Отдых -- это покой, -- возражает она. -- А тут речь о драйве. О потоке энергии, который вкладывается в техно, брейкданс и всю эту танцевальную чепуху.
   Ну хорошо, а симфонический оркестр? Под него не танцуют.
   -- Под него спят и жрут бутерброды, -- смеется Криська. -- Потом идут в перерыве в буфет и лакают водку. Но не все же.
   -- Те, кто по-настоящему слушает симфонический оркестр, -- говорит сестра. -- Не отдыхают и не расслабляются. Они слушают и переживают.
   Ладно, проехали, хрен с ней, с музыкой. Но картины. Хорошая картина точно должна радовать глаз. Она должна быть красивой.
   -- Как фотообои с березками и водопадами? -- ехидно спрашивает Криська.
   Фотообои -- совсем другое дело. Их не рисуют руками, а накатывают на станке. В них не вложено столько труда.
   -- Ах, труда, -- сестра вскакивает и пересекает комнату. Она берет с полки пачку сигарет, раскрывает ее и сует мне под нос. -- Вот.
   Алкоголь, табак и наркотики -- твоя свобода.
   Я не хочу курить. Я только что курил. -- Дело не в этом, -- она отмахивается. -- Ты когда-нибудь задумывался, сколько труда вложено в каждую сигарету? В каждую дозу героина? В каждую пулю, в каждую бомбу и снаряд? Сколько человек делали все это, готовили сырье, обрабатывали его, рассыпали в емкости...
   -- Это совсем не то, -- говорю.
   -- Нет, как раз то! -- отрезает Криська. -- Прежде чем говорить о ценности человеческого труда, не мешает хотя бы осознать, что в нем заключается. Нам всю жизнь долбят - "уважайте чужой труд". И что же выходит? Один труд плохой, а другой хороший?
   -- Ну, а почему нет?
   -- А таблетка димедрола -- хороший труд, или плохой? -- ехидствует сестра.
   -- Смотря кто пьет, зачем и сколько. Криська марширует к дивану и падает на него. Потом косится на меня.
   -- Значит, по-твоему, уважать труд нужно по ситуации, -- передразнивает она кого-то.
   -- Ладно, -- закрываю тему. -- К чему ты клонишь?
   -- Я клоню к тому, -- говорит сестра. -- Что ты понятия не имеешь, что такое искусство. И не хочешь слушать.
   -- Пойми меня правильно, Кристина, -- я встаю и откладываю эскиз. Подхожу к дивану, сажусь рядом с ней. -- Мне нужно работать. Да, я рисую не просто так. Мне платят за это деньги. Между прочим, твои художники, которые не вкладывают это понятие в свои картины, получают за них бешеные суммы. Так что не такие уж они бескорыстные, а?
   -- Уверяю тебя, -- говорит Криська, поджав губы. -- Ни одна настоящая картина не стоит этих сумм. Сколько бы за нее ни дали. Ни один шедевр нельзя менять на эту грязь.
   -- Но меняют же, -- я откидываюсь на спинку, закладывая руки за голову, и кошусь на воинственную сестричку.
   -- Да, меняют, -- взвивается Криська. Она подбегает к окну, распахивает шторы, молча смотрит на вечерний город. Потом говорит:
   -- Здесь все продается и покупается. Что не продается, идет на свалку. Здесь все решают деньги. В бизнесе главное скорость. В искусстве терпение. Поэтому оно умирает. Его сживает со света эффективное массовое производство, штамповка и конвейеры... работы на заказ... финансовые планы. В дело идет только то, что приносит прибыль. На кой черт нужно кому платить мне за стихи, если их потом не перекупят втридорога. Это же убыльный ход, -- Криська отворачивается от окна, в газах у нее блестят слезы.
   -- Послушай, -- она подбегает ко мне, хватает за локти и выпутывает мои руки из-за головы. Потом сжимает мои ладони в цепких прохладных пальцах. -- Послушай, пожалуйста. В мире, где все художники работают дизайнерами, а все писатели и поэты -- журналистами, хоть ты не бросай меня, хорошо? -- ее глаза блестят совсем рядом. Опасно близко. -- Хоть ты не подводи меня... окончательно... Ладно?
   -- А музыканты? -- спрашиваю. Сестра приоткрывает рот, потом вздыхает, отстраняется и становится ко мне в профиль. Говорит:
   -- Что музыканты?
   -- Кем работают?
   -- Музыканты... -- Криська наклоняет голову и поправляет черную прическу. Косится на меня через плечо. -- Музыканты никем не работают. Они играют в метро. Потом отворачивается и уходит на кухню.
  
   7.
  
   В кафе "Ручеек", что напротив моего офиса, в излюбленном заведении всех офисных работников на километр вокруг, всегда приятный для глаз полумрак. Его нарушает только переменчивый телевизионный свет, в котором искорками вспыхивают грани бокалов и декоративные побрякушки, в обилии развешанные по стенам.
   В "Ручейке" всегда праздничная атмосфера: каким бы усталым не ввалился сюда человек после рабочего дня, уже на входе с его ног словно снимают колодки, и тяжелый груз падает с его плеч.
   Сбрось оковы. Мой алкогольный слоган.
   Все стены обиты деревом. Вход -- массивные дубовые двери с темным лаком. Есть отдельные ниши, завешенные водопадами висюлек из резных бус. Когда проходишь сквозь такой занавес, музыку перекрывает треск и шорох, словно кто-то рассыпал мешок фасоли или доску шашек. При всем при этом, кафе совсем недорогое.
   Сегодня у меня тут первое свидание. С Анастасией, нашим секретарем-референтом. С Настей. Мы договорились, что я приду в "Ручеек" первым, займу хороший столик, пока сюда не повалит народ из окрестных офисов и контор. Настя обещала подойти минут через сорок; ей, в общем, нужно заехать домой, переодеться и накраситься. Значит, ждать придется минимум час.
   Все места, все столики уже заняты, кроме единственного, самого лучшего. За лучшим столиком сидит только один человек; его массивный силуэт очерчивают брызги света, который падает с телеэкрана над стойкой бара.
   -- Извините, -- я всматриваюсь в фигуру, пытаясь разглядеть лицо. -- У вас тут свободно?
   -- Колян! -- радостно отвечает фигура. -- Садись.
   Это мой шеф, Артем. Повезло. Со мной и Настей за столиком не будет сидеть незнакомая рожа, и нам не придется ждать, пока ее обладатель догадается уйти и оставить нас наедине.
   Эта рожа мне знакома очень хорошо. Тут же, в "Ручейке", мы с шефом выпили за три года столько спиртного, что кафе теперь выписывает нам именные счета с дисконтом, на которых кассовым аппаратом выбито: "Артему и Ко".
   Что вам еще нужно знать про моего шефа: он любит свою жену, двоих детей, и красиво жить. В клиентах у него ходят "Гринфилдз", "Пан-Еуропеан" и сеть супермаркетов "Славянский". В кумирах -- Боб Марли, Хьюго Босс и еще один парень, по имени Джонни Уокер. Хотя, следует отдать Артему должное, он профессионал и обязанности директора способен выполнять в любом состоянии. Перед шефом стоит бокал пива, судя по всему, не первый: "Стеллу Артуа" он обычно берет, уже придя в некоторую кондицию.
   Заказываю бокал и себе. Неподалеку освобождается столик, но в считанные секунды в кафе вваливается другая компания, громко и радостно что-то обсуждающая. Парни хохочут, рассаживаясь за столом, потом один из них щелкает пальцами, кивает официантке и орет:
   -- Мороженого всем!
   -- Наши! -- оживляется Артем. -- Из "Вест-авто". Эй! -- подзывает он парня, заказавшего мороженое.
   -- Здоров! -- тот подбегает к столику. Размашисто пожимает Артему руку. -- Саша! -- говорит мне.
   -- Коля, -- мы с ним тоже обмениваемся рукопожатием.
   Потом между Артемом и Сашей завязывается короткий диалог, трудный для понимания тому, кто не знает моего шефа.
   -- Ну как у вас?.. -- абстрактно интересуется Артем.
   -- Есть, конечно! -- не моргнув глазом, отвечает ему знакомый.
   -- Пойдем?
   -- Пошли, -- соглашается Саша.
   -- Посторожи бокал, -- просит меня Артем. -- И, вот... -- он роется в портмоне, потом протягивает мне пару смятых купюр крупного достоинства. -- Возьми два по сто хорошей водочки.
   -- Зачем? -- отталкиваю деньги. -- Я за свои могу.
   -- Угощаю! -- отмахивается он. -- Трудно, что ли? Ты ведь сам?
   -- Нет, -- говорю. -- Я с женщиной.
   -- О! -- Артем поднимает палец. -- Тогда тем более угощаю.
   Он разворачивается и покидает кафе в сопровождении Саши. Я заказываю триста грамм водки, потом, чтобы не остаться в долгу, добавляю в заказ пару стаканов томатного сока и тарелку балыка -- от себя. Сижу, жду шефа, от скуки разглядывая веселую Сашину компанию, аппетитно жрущую мороженое.
   Алкоголь, табак и наркотики -- твоя свобода. Это точно. И жажда к жизни.
   Через пять минут возвращается Саша. Следом вваливается изрядно повеселевший Артем. Он проходит к нашему столику, тоже щелкает пальцами официантке, тоже заказывает:
   -- Мороженое!
   Некоторое время мы сидим молча: я потягиваю пиво, а шеф азартно расправляется с порцией крем-брюле. Потом откидывается на спинку стула с довольным видом.
   -- Разливай.
   Мы принимаемся за водку.
   -- Видел твою последнюю работу, те яблочные чипсы -- говорит Артем.
   -- Понравилась?
   -- Ты знаешь, -- он приподнимает бровь. -- Да, понравилась, нарисовано хорошо. Но, между нами, какой попс!
   Объясняю ему, что я выбрал общий стиль, ориентируясь на вкусы потенциальных покупателей, то есть, представителей спортивной молодежи, людей, ведущих здоровый образ жизни. Ну, в смысле...
   -- Представителей бычья, -- подсказывает Артем, довольно щурясь на разноцветные блики на черном мраморе столешницы.
   Да, примерно это я имел в виду. То есть, объясняю, я делал скидку на интеллект, подбирал легко воспринимаемую простую гамму, образы и так далее. Слоган выбрал: "Сила есть". В таком духе.
   К нам подходит официантка, ставит на стол тарелку балыка.
   Надо ведь учитывать интересы потребителя, верно?
   -- Конечно, -- шеф кивает. -- Я-то никогда не стану покупать яблочные чипсы, -- он презрительно морщится.
   Мне кажется, изыски здесь лишние.
   Артем поднимает бокал с пивом и разглядывает кафе сквозь него, будто сквозь янтарную линзу. Смотри на мир открыто.
   -- Совершенно верно, Колян, -- Артем поднимает палец.-- Не нужно искать сложные решения. Жизнь проста, как ременная передача.
   Замечательный слоган.
   -- Угу, -- шеф смеется сквозь пену, отпивая глоток из бокала. -- Как раз подходит массам. Твоей "спортивной молодежи".
   Мы выпиваем водки, запиваем пивом. Шеф одобрительно кряхтит и тянется к тарелке.
   Рассказываю ему, как делит людей моя сестра. Криська говорит, что каждый человек, едва суется в мир, повсюду натыкается на прочную кирпичную кладку, на крепко сбитую систему идей, прав, обязанностей, условностей, отношений и так далее. Мол, рано или поздно этот человек понимает, что стены -- со всех сторон, что он сидит в глухой комнате без единого выхода.
   Так вот, некоторые на этом открытии сдаются, пожимают плечами и садятся на полу посреди комнаты, играть в игрушки. Другие ищут в кладке уязвимое место, ковыряют его много лет, всю жизнь тратят на то, чтобы вынуть один кирпич и глянуть напоследок, что было за стенкой. Есть люди, которые колотят в кладку кулаками и головой, разбивают в кровь руки, вышибают себе мозги. Бывают те, кто берется оклеивать кирпичные стены обоями в цветочек, потому что кладка смотрится некрасиво. И так далее.
   А бывает человек, который сядет по центру кирпичного колодца, посередине своей глухой комнаты, и возьмется молча, спокойно, терпеливо изобретать динамит. Криська уверяет, что это она и есть. А я, по ее словам, играю в игрушки. -- Точно, Коля, -- кивает подвыпивший шеф. -- Четыре стены, четыре угла. Жизнь проста, как... Как квадратно-гнездовой способ.
   Когда я обиделся на эту классификацию, сестра сказала, что не на что здесь обижаться. Динамит можно изобретать всю жизнь, и ни до чего не додумаешься. При неудачных испытаниях может отровать руки и ноги. Образно выражаясь. Можно даже разнести комнату вдребезги, но только вместе с собой.
   А играть в игрушки? "Зато спокойно, уютно и весело", говорит она мне. Ты, мол, и сам знаешь.
   Я сижу спиной ко входу, но сквозняк от распахнувшейся двери внезапно доносит до меня знакомый запах духов.
   Не оборачиваясь, я с удовольствием отмечаю, что в кафе притихли. Все шуршат одеждой, оглядываясь посмотреть на вошедшую девушку. Мне на плечо ложится легкая женская ручка. Накрываю ее своей ладонью, приветственно глажу холодные тонкие пальцы. Оглядываюсь на Настю -- и с трудом узнаю ее, так она красива и шикарна. Час времени она потратила не зря: под пальто надела дорогое платьице-миди с блестками, на шее золотая цепочка с жемчужиной... Не хватает только диадемы на голове. Она так красива, что я готов... "Нет, нельзя", одергиваю сам себя.
   Им только дай волю.
   Только позволь себя увлечь.
   Шеф, впавший в созерцательность, все это время разглядывавший телевизионные блики на столешнице, поднимает голову и видит собственную секретаршу в вечернем наряде.
   -- Ба! Настенька, -- восклицает Артем, поднимая брови.
   -- Здравствуйте, Артем Андреевич, -- вежливо говорит моя пассия. -- Посидите с нами?
   -- Нет, Настя, увы, -- говорит шеф, поднимаясь и натягивая куртку, слегка промахиваясь в рукав. -- Мне пора бежать, меня еще жена дома ждет-т... на расправу... -- бормочет он, с третьей попытки просовывая все-таки руку на место. Стоя за Настиной спиной, вне ее поля зрения, Артем скалится, поощрительно качает головой и беззвучно шевелит губами: "ма-ла-де-ец". Я, под видом потягивания, пожимаю плечами. Улыбаюсь ему в ответ. Настя открывает сумочку, достает помаду и зеркальце, берется подправлять контур.
   -- Оставляю вас, господа, -- оглашает Артем свой приговор, пожав мне руку. Потом подхватывает со стула барсетку.
   Настя отрывается от макияжа, лепечет - "До свиданья, Артем Андреевич" и кивает.
   -- И помни, Колян, -- говорит шеф на прощанье, пьяно улыбаясь с видом заговорщика. -- Никаких секретов. Жизнь проста, как... э-э... скользящий узел.
  
   8.
  
   Первым делом нужно заказать себе и девушке выпивку. Ради этого, конечно, заранее стоит выведать, какие напитки она предпочитает. Когда девчонка освоится, можно набирать обороты, потихоньку повышать градус. Жизнь, сами видите, проста, как ременная передача.
   Пока Настя поправляет макияж, подпорченный осенним дождем, я допиваю оставшуюся водку и томатный сок. Потом смакую пиво, разглядывая хорошенькую спутницу поверх бокала.
   -- Ну что? -- говорю. -- Давай чего-нибудь выпьем.
   -- Я водку не пью, -- Настя предупредительно улыбается.
   Ну что вы, Анастасия, как можно!
   -- Я предлагаю -- мартини, -- говорю. -- Годится?
   -- Годится, -- Настя кивает. Заказываю два бокала мартини и 300 грамм водки.
   Я никогда не говорил, что все женщины дуры. И никогда, что стервы. И никогда, что все они шлюхи. Я верю: в мире существуют хорошие, умные и порядочные.
   Но какие женщины больше привлекают нас?
   -- Ну, -- поднимаю первый бокал. -- Мы с тобой наконец нашли время! Так выпьем за то, чтобы впредь его не терять.
   Настя хихикает и пьет серебристый напиток.
   Подливаю в свой бокал немного водки, тоже пью.
   Опять же, я не отрицаю, что мужчины козлы. И свиньи. И вообще подлецы. Хотя уверен, что в мире найдутся и другие.
   Но, между прочим, как раз первые и нравятся женщинам.
   Уж такое существо человек. Таковы мальчики. Таковы девочки. Не будем же стесняться того, что естественно и не безобразно. Наполняю бокалы. Второй тост отдаю Насте. Она предлагает выпить за меня, "и вообще, за нас". Наливаю немного водки себе во второй бокал мартини. Мы снова выпиваем.
   Почти все романы, рожденные таким образом, не живут дольше двух-трех месяцев, по моему опыту. Но у меня ведь нет цели на ней жениться. Я и не захотел бы: у девчонки, конечно, все по местам, но мозгов мало. Говорить с ней не о чем, можно только слушать и отвечать на вопросы. "Общаться".
   В конце концов, все мы люди, всем нам нужно с кем-то спать. Жизнь, правильно заметил мой шеф, жизнь проста, как квадратно-гнездовой способ.
   Третий тост положено поднимать за женщин, но я предлагаю выпить не за абстрактных, а за вполне конкретную, единственную и неповторимую. Ту, которая сидит напротив меня. Наполняю бокалы, мой доливаю водкой. Настя отбирает у меня графин, разбавляет спиртом и свой напиток. Умница-девочка.
   Мы пьем. Музыка в кафе звучит все веселее и призывнее, она вливается в уши и гулко отдается в черепе. Я покачиваю головой в такт. Настя не выдерживает, срывается с места и тащит меня танцевать.
   Мы двигаемся под быстрый попсовый микс. Потом танцуем "медляк". Заглядываю в ее большие широко распахнутые глаза. Провожу рукой по Настиной щеке, девушка не отстраняется. Во взгляде ее вижу согласие. Мы целуемся долго и качественно.
   Девчонка очень опытная, по крайней мере, в поцелуях. Когда я отстраняюсь от нее, у меня звенит в ушах, и голова легко идет кругом. Я падаю за столик, Настя присаживается мне на колени. Мы пьем на брудершафт, потом снова от души целуемся.
   Потом пора идти, говорит мне Настя, иначе скоро перестанет ходить весь транспорт.
   Мы выходим на улицу, идем по аллее, взявшись за руки.
   -- Зачем тебе транспорт? -- говорю. -- Возьмем такси.
   Подходим к остановке. Отсюда ей предстоит уехать домой, или же...
   -- К черту такси, -- отмахивается девушка.
   Теперь важный момент. Расстаться до завтра, или нет.
   -- Есть мысль, -- говорю Насте.
   Самое сложное, когда приглашаешь девчонку к себе домой, сделать невинное, но искреннее лицо. Такое, чтобы девушка просто не могла отказать, не обидев тебя глупым упрямством. Одновременно -- дать ей почувствовать, что контроль над ситуацией полностью в ее руках. И поддерживать это чувство до тех пор, пока отступать ей будет уже некуда. Жизнь проста, как скользящий узел. Замечательный слоган.
   -- Так что, -- говорю. -- Может, передумала? Поймаем такси?
   Заглядываю в ее глаза. В них отражаются уличные фонари, или звезды, не разберешь, но зрелище красивое.
   Настя качает головой.
   -- К черту такси, -- повторяет она. Потом обвивает меня рукой.
   -- Пошли пешком, -- говорит. -- Вперед, давай, веди.
   Спустя минут сорок, в моем подъезде, когда я расстегиваю на ней пальто и обнимаю ее, дыша парами духов и запахом какой-то ткани, из которой шьют женское белье...
   -- Стой, -- Настя хихикает и выкручивается.
   -- Не надо здесь, -- говорит она. -- В квартиру пошли.
   Отпускаю девушку. Проворачиваю лампочку в патроне, подъезд снова заливается светом.
   -- Может, не стоит пока? - говорю Насте, стоя к ней вполоборота. -- Знаешь... У меня сейчас двоюродная сестра гостит.
   Точнее сказать, живет. Она и ее грудной ребенок.
   -- Ничего страшного, -- Настя вздергивает носик. -- Пошли. Познакомишь нас.
   Уже поздно, лифт не работает, поэтому нам приходится топать по лестнице на седьмой этаж, пролет за пролетом. Терпеть не могу ходить по лестницам.
   -- А кто твоя сестра? -- интересуется Настя в районе четвертого этажа. Криська, изобретательница динамита. Боюсь, о моей сестре придется долго рассказывать.
   -- Моя сестра? Интересный человек, -- говорю. -- Поэтесса.
   -- Настоящая поэтесса? -- Настины глаза распахиваются до отказа.
   -- Настоящая, -- говорю. -- Пишет хорошие стихи, много работает, очень много знает.
   -- И у нее есть свои книжки?
   -- Нет, книжек нет.
   -- Она -- непризнанный гений? Советую при моей Криське такого не говорить. Сестра на дух не терпит понятие непризнанный гений. Она говорит, что все гении признаны, а кто нет, тот бездарность, ленивый лабух или просто неудачник. Себя она из этого правила не исключает: лучше считаться одной из таких и бороться, работать над собой, чем объявить себя "гением" и завалиться на койку, листая Мураками, или Борхеса, или что они там листают. Гениальность, утверждает Криська, это тяжелый груз, серьезная ответственность перед собой и перед людьми, которой нельзя разбрасываться.
   Неизбежного не избежать, и мы входим в квартиру.
   Ну конечно, нам навстречу тут же является моя сестра. Криська немного смущается, видя со мной девушку, но в целом держит марку, принимает нейтральную позу. Тоже умница.
   Мы некоторое время молчим. Девушки изучают друг друга.
   -- Это Кристина, моя сестра, -- знакомлю их. -- Кристина, это Настя. -- Здравствуйте, -- говорит Настя.
   -- Привет, -- отзывается сестра.
   -- Коля, -- спрашивает она меня. -- Ты не помнишь, где у нас лежат плоскогубцы?
   -- В кладовке, в деревянном ящике, за мешком картошки, -- говорю. Криська со стуком открывает дверцу кладовки и ныряет в ее пыльные недра.
   -- Коля мне рассказывал, вы пишете хорошие стихи, -- говорит Настя.
   -- Угу, -- отзывается Криська, роясь в деревянном ящике, что за мешком картошки.
   -- Хорошее хобби, -- одобряет моя гостья.
   Криська выпутывается из-под сумок и старых халатов, навешанных в кладовке. Ладони ее вымазаны машинным маслом, на волосах бахрома пыли, но в руке сестра сжимает пару плоскогубцев. Она мерит Настю ледяным взглядом, говорит:
   -- Это не хобби, -- разворачивается и марширует на кухню.
   -- Что с ней такое? -- шепотом интересуется Настя.
   Хрен ее знает.
   -- Наверное, мясорубка поломалась, -- говорю вполголоса. -- Не знаю. Мы проходим в гостиную, оставляя Криську с ее неизвестно зачем нужными плоскогубцами позади. Усаживаю Настю на диван. Он, конечно, стоит разложенным с утра, а постель едва прикрыта покрывалом: иногда моя неаккуратность приносит пользу. Собираюсь с мыслями, говорю:
   -- Я сейчас. Одну секунду.
   Иду на кухню, достаю из холодильника бутылку вина. Очень полезная штука, если вы со дня на день ждете в гости девушку. Возвращаюсь в гостиную, достаю из серванта бокалы. Они немного запылились. Протираю их краем рубашки, потом порываюсь сходить на кухню и сполоснуть их под краном, но меня останавливает гостья, которая скучает по моему обществу. Посуда остается невымытой в ущерб гигиене. Присаживаюсь на диван рядом с Настей, разливаю в бокалы вино. Мы снова выпиваем. Снова обмениваемся вдумчивым поцелуем. Повторяем то и другое несколько раз. Стаскиваю свитер, мне не мешал. Мы с Настей сидим в обнимку, потягивая вино, наслаждаясь молчанием и прикосновениями.
   Криськин ребенок спит. В квартире тихо.
   Потом с кухни доносится грохот. Еще и еще. Должно быть, Криська разбирает свои штабели досок. Настя вопросительно на меня смотрит. Чтобы не вдаваться в разъяснения, ставлю бокал на столик, отбираю Настин и тоже отставляю. Подсаживаюсь ближе к Насте, Обнимаю ее. Нахожу змейку платья на спине.
   -- Коля, извини, пожалуйста, -- виновато бормочет Криська по ту сторону двери. -- Не помнишь, где наш молоток?
   -- Мм-й, -- мычу в Настин рот.
   -- Что?
   С трудом отлепляю от себя девушку, успеваю бросить через плечо - "в ванной", и Настя снова запечатывает мой рот одним из своих замечательных поцелуев.
   Знайте: если девочка так хорошо целуется -- в постели она не разочарует. И не станет увиливать, ссылаясь на месячные, личные убеждения или головную боль. Такая девчонка точно знает, что ей нужно.
   Мой вам совет: если вы мужчина и любите женщин -- купите себе правильный учебник для студентов медицинских вузов, например "Практические навыки по акушерству и гинекологии". Изучите факты, и тогда ни одна женщина не сможет врать вам о беременности, циклах, болезнях и прочему. Вы поразитесь, какая ценная для информация содержится в этих учебниках. Главное, не пугайтесь рисунков.
   Настя протягивает е мягкую ручку, гладит мою шею.
   -- Можно, я схожу в душ? -- просит она, и заглядывает мне в глаза своими здоровенными серыми глазищами, недвусмысленно улыбаясь.
   Черт.
   -- Н-нет, -- говорю. -- В ванной сестра.
   Пытаюсь помочь девушке избавиться от платья, но она меня останавливает, высвобождается из моих рук, говорит: "я сама". Снимает вечерний туалет, оставшись в чулках и кружевном нижнем белье. Платье аккуратно разглаживает и вешает на спинку стула. Потом возвращается ко мне.
   Провожу рукой по Настиной спине, нащупываю застежку лифчика и вступаю в сражение с замком. Интересно, есть на свете хоть один парень, которому всегда с первой попытки удается взломать эту чертову головоломку? Особенно, когда девушке охота целоваться, и она никак от тебя не отлипнет. А иногда застежки вообще там нет. Шаришь рукой как идиот, борешься с желанием стащить лифчик подруге через голову, а потом оказывается, что в этой модели замок сбоку, или спереди, между двух чашек.
   Если решите организовать курсы половой грамотности для парней, моя личная просьба: выделите побольше времени на практику расстегивания лифчика.
   Нас опять прерывает виноватый Криськин голос по ту сторону двери. -- Коль, и ножовка... Зачем Криське ножовка? Что с ней такое?
   Что здесь происходит?
   -- Глянь в обувном ящике, в кладовке, -- бросаю вполголоса, выпутываясь из упрямых Настиных объятий, оторвавшись на миг от ее восхитительной груди.
   Чувствую себя полным идиотом.
   -- Прости, -- шепчу Насте.
   -- Ты давай продолжай, -- недовольно бормочет девушка, нажимая ладонью мне на затылок.
   Из кладовки слышны загадочные шорохи. Хлопает крышка обувного ящика. Снова шорох.
   Встаю, приподнимая Настю с разложенного дивана. Свободной рукой стаскиваю покрывало, откидываю одеяло, освобождая перину. Подхватываю девушку под коленки, Настя с удовольствием устраивается у меня на руках, по-прежнему обхватив меня за шею. Она совсем легкая. Снова целую ее, потом аккуратно опускаю девушку на простыню.
   Настя протягивает ко мне руки.
   Из кладовки доносится хлопок и звон бьющейся банки, потом возня и стук. Позвякивают осколки. Шуршит по стене и падает доска. Из-за стены доносится глухой удар о листовое железо. Потом еще один. Наконец, в квартире снова тихо.
   Склоняюсь над девчонкой, опершись на колено. Это у меня любимый момент: пик ожидания. Провожу пальцами по Настиной гладкой коже, начиная от щеки, по шее, вдоль груди, все ниже. Девушка выгибается мне навстречу, закусив нижнюю губу и полуприкрыв глаза.
   Мне еще мало. Останавливаю руку возле ее живота, прямо в преддверии.
   Настя ждет, ее грудь вздымается большими жадными вдохами. Снова провожу рукой в сторону горячей точки, только с другого конца: начав с ямки под коленкой, потом вверх по бедру, выше; Настя снова выгибается дугой, дрожит как натянутая струна. Время пришло.
   В дверь тихонько стучит сестра. Я матерюсь сквозь зубы, спрыгиваю с дивана, шиплю: "В чем дело?"
   -- Ножовка... Покажи мне, пожалуйста, -- растерянно просит Криська из-за двери. -- Я не могу найти.
   Боже ты мой, но почему сейчас? Почему именно сегодня, именно сейчас, когда я в постели с девчонкой, да еще в два часа ночи?
   Говорю Насте: "Я скоро". Она недовольно прикусывает щеку. Говорю: "Ш-ш". Натягиваю джинсы. Со злостью выхожу в прихожую, осторожно прикрыв за собой дверь. Сестра стоит у кладовки и виновато на меня смотрит, прижимая к ладони большой пучок окровавленной ваты.
   -- Что... -- говорю. -- Что с рукой?
   -- Порезалась, -- Криська опускает взгляд.
   Набираю в грудь воздуха, пытаюсь что-нибудь сказать, но в голову уже ничего не лезет. Сестра смотрит на меня широко открытыми глазами, готовая выслушать поток обвинений. Понести наказание. Заслуженное наказание. Ее черные волосы немного взъерошены, словно привстали на голове; губы сжаты. Кровь на руке местами уже подсохла ржавыми пятнами. Раненая волчица, взятая во флажки. В спальне начинает плакать ребенок. Вздыхаю, говорю: "Пошли". Мы идем искать ножовку.
   Когда я возвращаюсь, Настя уже спит. Нижнее белье она натянула обратно. Кладу ей на плечо руку, девушка недовольно передергивает им и отворачивается к стене. Я стаскиваю джинсы и укладываюсь рядом, к ней спиной. Засыпаю под тихие звуки колыбельной, которую в соседней комнате Криська поет своему сыну.
  
   9.
  
   В наше же время некто Оливеро Тоскани, дизайнер, работавший на "Бенеттон", заявил, что искусство в привычной нам форме изжило себя. Слова уже не имеют власти. Линии ни о чем не говорят. Звук не вызывает в душе должного отклика. Нам остались только образы. Привычные образы в непривычных сочетаниях, которые шокируют и тревожат. Этот человек был и есть настоящий художник от рекламы.
   У нас его работы выходили под цензурой, поэтому истинного Тоскани у нас не найти. Реклама ориентируется на массы. Но вы поняли, это уникальный человек. Враг науки, искусства, религии, бизнеса, -- враг всего на свете. Человек, который говорит: "если Бог существовал бы взаправду, я бы собственноручно приколотил его к кресту".
   На улице потихоньку светает, на дворе пасмурное осеннее утро. За окном -- интерьер, который я наблюдаю годами: серый бетон типовой многоэтажки, квадратный асфальтированный двор колодцем. Все в лучших традициях спального района. Все за окном мне давно осточертело.
   Недовольная Настя уже ушла в офис. Мы с Криськой завтракаем на кухне, и за едой я рассказываю сестре о Тоскани и его работах. Вот тебе, Кристина, человек, который делает рекламу, не думая о деньгах. Вот тебе художественная ценность.
   -- Во-первых, -- говорит Криська, ничуть не смущаясь. -- Рекламой здесь почти не пахнет. Скорее всего, твой Оливеро всех обманывает. На вид реклама - а внутри его собственный мир, который он никому не продаст. Как думаешь, если бы его заставили работать в общепринятых рамках, что бы он сделал?
   -- Он уже, -- говорю. -- Он уволился.
   -- Видишь! -- сестра довольно улыбается.
   -- Речь не об этом, -- возражаю. -- Я говорю о том, что можно вкладывать искусство в рекламу.
   -- Не вкладывать, а прятать, -- уточняет Криська. - Только ты все равно не сможешь.
   -- Почему это?
   -- Потому что ты даже просто так не рисуешь, -- ехидствует сестра. -- Где тебе еще прятать!
   Ну что я могу ответить на такое?
   В офисе всё по-старому, размеренно вертится своим чередом. Настя до сих пор злится на меня за подпорченный вечер, холодно кивает на приветствие и общаться не хочет. Скучный рабочий день тянется, тянется -- и потихоньку доползает до середины.
   Звоню Сереге, единственному приятелю, оставшемуся с университетских времен. "Алло?" -- отзывается офисный коммутатор его голосом.
   -- Привет, -- говорю. -- Как жизнь?
   -- Ка-а-ля-а-ныч!.. -- восторженно ревет трубка. -- Здорово!
   -- В гости завтра приваливай.
   -- Что?!.. -- орет Серый на том конце. -- Громче говори, хреново слышно. Из какого отстойника ты звонишь?
   -- С работы, -- говорю. -- В гости!.. -- ору. -- Приваливай завтра!
   -- Ой, не знаю, -- голос в трубке сбавляет тон. -- Хозяйка квартиры завтра придет.
   -- Ну и что? -- говорю. -- Бери ее с собой!
   -- Да вещи будет кое-какие проверять, на месте ли, -- говорит Серый.
   -- А что вещи?
   -- Да вещи... -- мнется он. -- Вещи я продал...
   -- Продал?
   -- Ну, то есть... пропил, -- говорит. -- Значит так. Если все устроится, приду. Если нет, придется сражаться с хозяйкой. Ладно?
   А как оно устроится?
   -- Да фигня, -- говорит Серый. -- Пойду займу денег и выкуплю.
   Уф. Ну ладно.
   -- Пока, -- говорю.
   -- Давай, Коляныч! -- орет мой приятель. -- Если что, ты не переживай, потом соберемся.
   Серега в своем духе. Что продается -- продать, что продано -- пропить.
   Только я вешаю трубку, к моему столу подходит шеф.
   -- Что это вы, Николай, так медленно работаете? -- спрашивает он. -- Один несчастный проект -- вторую неделю.
   -- В гости, -- говорю. -- Придешь завтра?
   -- Еще не знаю. Посмотрим. -- отвечает Артем.
   Можно попробовать вызвонить еще кого-нибудь из студенческих времен. Из своего факультета я общался только с Серым, зато знал много народу с медфака. То есть, пил с ними. В основном с девчонками. Наверное, никто не устраивает таких оргий, как медики.
   Но звонить уже поздно: все те ребята, все девчонки остались в прошлом. Всё, что я вынес из тех вечеринок -- мои обрывочные знания в медицине, в основном практические: как перевязывать порезы, сводить синяки, лечиться от похмелья, -- такого типа вещи.
   Являются Вадик и Владик. В гости завтра прийти отказываются, говорят, много дел. Предлагают выпить тут же, не отходя далеко от рабочего места. Оставляю свой стол и свои дела, иду с ними на улицу. Там стоит промозглая осенняя погода, по-настоящему сырая и мерзкая; такая бывает только между ранней и поздней осенью. Она подходит моему настроению, к тому же, по дороге в "Ручеек" на нас обрушивается настоящий ливень: вода, будто уже заранее грязная, хлещет с темно-серого неба, стекая в водостоки пенистыми желтыми струями.
   Мы сразу промокаем. Шлепать в "Ручеек" уже не хочется. Сворачиваем в ближайший магазин. Лишь бы куда.
   Помещение магазина, должно быть, не изменилось со времен Союза: все тот же унылый серый интерьер, те же витрины-холодильники с треугольными боками, столики в полный рост, прилавок "соки-воды", ряд запыленных графинчиков с томатным соком и еще чем-то неопределенным, желтоватого цвета. Возле графинчиков -- стакан с поваренной солью. В нем торчит алюминиевая столовая ложка. Все как в моем детстве: добавился только холодильник от "Кока-колы" да рекламный плакат от нее же. Продавщица -- все такая же увесистая хмурая дама.
   Перед ней к прилавку приколот листок бумаги с неаккуратной грубовато рифмованной надписью: "Водки, пива и сигарет -- НЕТ".
   Тоже как в старину.
   -- А что есть? -- интересуется у мощной королевы магазина Владик.
   Та переводит на него угрюмый взгляд, оттененный дрянной косметикой, устало отвечает:
   -- Слива на коньяке.
   -- Давайте! -- оживляется Вадим, роясь в карманах.
   Мы расположились за шатким столиком. У него захватанная столешница салатного цвета, с шершавыми краями. Они остались на месте алюминиевых набоек, сорванных кем-то когда-то неизвестно зачем.
   "Слива на коньяке" подается в мутных граненых стаканах, выпивается залпом. Ее паршивый сладко-едкий вкус положено глушить табачным дымом. Опьянение от этого напитка характерно тем, что на душе становится уныло вплоть до апатии. Плюс изжога на весь оставшийся день.
   Мы пьем молча, еще и еще. Потом я спохватываюсь, что впереди почти половина рабочего дня. Вадик и Владик провожают меня до двери офиса; точнее, до двери туалета, которая находится чуть дальше по коридору. Я закуриваю, пока они по очереди посещают это заведение. Потом Влад и Вадим прощаются, желают мне всего хорошего, любви, удачи, побольше денег и "чтобы не пил много". Улыбаюсь и киваю. Они уходят, а я остаюсь в одиночестве.
   Курю в пустом коридоре. Здесь темно, свет льется только из окна в самом конце коридора, в тупике. За окном серое небо, по стеклу тихонько стучит дождь. Я поеживаюсь, втягиваю носом сырой воздух с острым табачным дымом. Чихаю.
   Сейчас в моей голове ни одной связной мысли. Только глупые обрывки вроде: "Дождь всё идет". "Холодно". "Скорей бы домой". Потом - "Зачем я здесь?"
   Что я здесь делаю?
   Как я сюда попал? Как и на кой черт я пришел к этому?
   На миг все вокруг кажется мне чужим: истертый паркетный пол, по-подъездному крашеные до половины и до половины отбеленные стены. Квадратное окно, льющее странный свет и бормочущее потусторонние звуки. Чиркаю пальцем по стене, испачкав его в побелку; подношу к глазам и разглядываю его так, словно он вымазан не мелом, а лунной пылью. Потом успокаиваюсь, делаю еще затяжку, выбрасываю окурок и шлю все на хрен.
   Я всего лишь устал и заработался. Просто пора идти домой. Поужинать и ложиться спать.
   Моя сестричка уже всю голову мне забила своими мнениями да рассуждениями. И я подозреваю, что в запасе у нее еще много.
   Слушайте, честное слово, все хотят отличаться от других, всем интересны нетривиальные люди, которые думают не так, как остальные... Открою вам секрет: между средним человеком и вашим неадекватным героем -- всего пара шагов, пара сломанных привычек или стереотипов. Но обратный путь ох как долог. Возьмите мою Криську. Какой психиатр, и какими средствами, смог бы сделать из нее нормального человека? Не уверен, что здесь поможет даже электрошок. Я сказал ей один раз об этом, сестра ответила: "Думаешь, я не знаю?" Думаешь, мне самой это нравится? Что делать, если такой родилась? Она рассказала, что много раз пыталась успокоиться, бросить размышлять и писать стихи, и зажить нормальной жизнью, но все впустую. У моей сестры вообще сплошь и рядом трагические разочарования. Что скажешь... как умеем, так и живем. А переучиваться уже поздно. Я считаю: при нашей непростой жизни молодец тот, кто сумел сберечь в своей душе что-то от ребенка. Некую непосредственность, умение радоваться и легко забывать. Разве не так?
   Моя сестра говорит, что не так. Если вам по этому вопросу тоже нужно ее самобытное мнение, то вот оно: Криська утверждает, что я просто боюсь жить. Она говорит, что, здесь нет ничего необычного, боятся почти все.
   Люди бегут от необъятной реальности, человека всегда пугало бесконечное и прекрасное. Мы ищем спасение в монотонной рутине. Ругаем ее, но притворно: ведь каждый в душе понимает, что способен вырваться, сломать равномерно текущую череду дней, месяцев, лет... Но это страшно. Это значит предстать нагишом перед целым миром, посмотреть в глаза собственной жизни, или судьбе, если вы в нее верите.
   Это значит оставить что-нибудь позади. Это значит меняться. А мы терпеть не можем ни то, ни другое. Люди ищут уверенность в стимуляторах: в кофе, в алкоголе, в никотине; в таблетках и наркотиках. Мы отказываемся от огромных мировых пространств, от гигантских фрагментов реальности, предпочитая не замечать их. Выпивка и сигареты, говорит сестра, раньше были нашими штыками, с которыми мы бросались на детские комплексы, младенческие запреты, на свою игрушечную жизнь. С которыми мы опрокидывали в грязь и топтали собственную глупую чистоту, инфантильную невинность. А теперь те же самые сигареты и выпивка, штыки в борьбе за личную свободу, превратились в тупые ржавые железки, которыми мы вяло отпихиваем прочь раздражающую и пугающую нас реальность. Забившись в собственный тесный уголок, откуда видно ровно столько белого света, сколько нужно нам для комфорта и спокойствия.
   Криська говорит, что из всего огромного и прекрасного мира я оставил себе только офис, квартиру, кафе, автобус, да коротенькие отрезки улицы от остановки и до остановки.
   А я отвечаю ей, что это не волнует ни капли, в жизни есть вещи и поважнее.
   Грустно лишь то, что завтра у меня день рожденья, мне исполняется двадцать четыре года, а у меня такое чувство, что отмечать его придется самому с собой.
  
   10.
  
   Знаете, почему я люблю долго спать? Потому, что неохота просыпаться. Здесь, во сне, у меня все хорошо, мне легко и весело. Часто бывает, снятся девчонки, вечеринки-гулянки-секс, почти каждый раз, под утро.
   А что меня ждет там, в реальном мире? Угрюмый вид из окна? Холодная пустая комната? Психованная сестричка-нигилистка с маленьким ребенком? Мой день рождения?
   Спасибо огромное, я лучше посплю еще.
   -- Коля, -- шепчет Криська у моего уха. -- Вставай. Тебе на работу.
   Ах да, работа... Работу я люблю, о да, это факт. Но ведь сегодня придется выслушивать сотни оправданий приглашенных коллег. Все будут извиняться, рассказывать, что очень хотели бы прийти меня поздравить, да не могут, блин, такие дела.
   А еще там Настя, перед которой нужно извиниться. Не могу же я бросить наши отношения в такой стадии.
   Пересиливаю себя, встаю с постели, пытаюсь открыть заспанные глаза. Почти не глядя под ноги, тащусь умываться.
   На выходе из ванной, когда я почти пришел в себя, меня вдруг перехватывает сестра. Она вешается мне на шею, крепко целует в обе щеки и в губы. Я спросонку чуть теряюсь, беру Криську за локти и пытаюсь вывернуться из ее цепких объятий.
   -- С Днем рожденья, Коленька! -- сестра с хитринкой улыбается, вручая мне подарок.
   Ах да. Мой день рождения...
   В подарке бритва с набором лезвий, бритвенный крем, лосьон после бритья...
   -- Спасибо, -- говорю Криське, которая с интересом наблюдает мою реакцию. -- Ты считаешь, мне стоит больше бриться?
   -- Да нет, -- она смеется. -- Просто... Сначала хотела подарить тебе альбом и акварельный набор, но потом решила, что ты можешь не оценить.
   Опять она за свое. Недовольно хмурюсь. Почему я должен с утра и до вечера слушать о своем великом призвании? Хоть в собственный день рождения мне можно...
   -- Да шучу я, -- она отмахивается. -- Давай уши!
   Подставляю голову, сестра зажимает каждое мое ухо в кулачок, потом передергивает их, как затвор пистолета, отсчитывая: "Раз! Два!.."
   -- Ай! -- реагирую на счет "десять". -- Да хватит уже!
   -- Нет, Коленька, -- ехидствует Криська. -- Мы считаем не моральный возраст! Тринадцать! Четырнадцать!..
   Мне приходится терпеть аж до "двадцать четыре".
   -- Уф,- -- тру разгоряченные уши. -- Так что, теперь водки?
   -- Боже упаси, -- сестра мотает головой. -- Сдурел? Раннее утро. Тебе на работу. Мне кормить ребенка.
   Ну да. Реальность в чистом виде.
   -- Иди завтракай, пей кофе и собирайся, уже время, -- торопит Криська.
   Иду.
   В иррационально приподнятом настроении вхожу в офис. Поздравьте, не поздравьте, забудьте и потом извиняйтесь -- мне плевать. Если у меня сегодня праздник -- у меня будет праздник.
   -- С Днем рожденья, -- сухо бросает мне секретарша при входе.
   -- Спасибо, Настенька, -- я улыбаюсь ей.
   Она хмыкает и отворачивается. Тем не менее, это хороший знак. Мы помиримся.
   Потом меня поздравляет Юля, на миг подняв взгляд от экрана. Приходит поздравить шеф, извиняется, что не сможет зайти в гости.
   Да пожалуйста.
   Артем дарит мне конверт с небольшой стопкой денег. На нем подписи и пожелания сотрудников. Богатства. Здоровья. Успехов в личной жизни. Снова здоровья. Любви и счастья.
   Последнее пожелание написано Настиным почерком. Мы однозначно помиримся.
   Ухожу домой почти на три часа раньше положенного, раз уж есть уважительная причина. Удивительно: мое беззаботное настроение не иссякло за весь рабочий день. Вхожу в квартиру, что-то насвистывая. Переодеваюсь, иду на кухню. Беру нож, лезу в холодильник, чтобы достать водку и приготовить себе какую-нибудь закуску, -- а там обнаруживается оливье и холодец. Осматриваю кухню, нахожу на плите еще не остывшее жаркое и картофельное пюре. В духовке гренки с сыром и чесноком. Оборачиваюсь и вижу моего кулинара: в дверях кухни стоит сестра, улыбается, прищурившись и немного прикусив губу.
   Благодарю ее от всей души. Криська разворачивается и исчезает в недрах квартиры. Я накрываю стол.
   Отвинчиваю крышку с праздничной бутылки "Финляндии", наливаю себе водки. В тот же миг Криськина рука с негромким стуком ставит рядом еще одну пустую стопку. Для Криськи. Поднимаю взгляд на сестру. Все та же улыбка с добродушной хитринкой.
   А как же реальность?
   -- Да хрен с ней, с реальностью, -- Криська отмахивается. -- У брата день рожденья.
   Спасибо. Это действительно приятно.
   -- Реальность пускай подождет до завтра, -- объявляет сестра. -- Разливай!
   Мы выпиваем. После первой стопки Криська морщится: отвыкла от спиртного. Следующую опрокидывает уже почти спокойно. После нее -- пьет без церемоний.
   Чтобы отблагодарить сестру, чтобы угодить ее вкусу, честно рассказываю про мой легкий страх перед обилием рекламы, перед огромными счастливыми лицами с биллбордов, перед всей нашей разношерстной рекламной компанией.
   -- Видишь! Это в тебе говорит художник, -- торжествующе объявляет Криська. -- Ты ищешь во всех картинах чувства, и тебя пугает холод. Сама искусственность рекламных плакатов.
   Вовсе нет. Я восхищаюсь хорошими работами, но, просто по-человечески, немного неуютно, когда очередная нарисованная пара глаз рассматривает тебя из каждой точки пространства.
   Мы уже малость захмелели. Сестре явно охота поразглагольствовать, поэтому я решаю дать ей тему.
   -- Кристин, -- говорю. -- Что ты там рассказывала по поводу способностей и таланта? Я тебя не дослушал, кажется...
   -- Ну конечно! -- сестра охотно хватается за предложенную возможность.
   Криська говорит: способности это одно. Способности как инструмент: хочешь, пользуешься ими, что-то создаешь; может быть, получаешь за это деньги. Если не получаешь, значит, это хобби, -- Криськино ненавистное слово. Любимое занятие, увлечение, которое можно без проблем отправить на свалку, если оно разонравится или начнет мешать "важным делам".
   Но талант -- дело совсем другое, и проявляется он далеко не у каждого способного человека. То есть, по словам сестры, любой со способностями может пробудить в себе талант, но сделать это непросто. Да и неизвестно, нужно ли.
   Криська говорит, каждый художник кисти, слова, или ноты, чего угодно, -- рано или поздно понимает, что все лучшее, что он произвел на свет, было создано в трудные моменты его жизни. В черные дни. Настоящие вещи в искусстве создаются только в бедствии, говорит Криська. В школе этому не учат. Ни на уроках рисования, ни на музыке, ни когда задают сочинения на дом.
   И тогда, если художнику захочется повторить это, создать новые шедевры -- ему приходится ждать и искать. Неприятностей, разочарований, кризиса. А если беда обходит его стороной, художник нервничает. Он испытывает голод.
   Это голод по несчастью. По недовольству. По "настоящей жизни", как называет ее моя сестричка. И вот, такой человек, человек с талантом, -- становится зависимым от трагедии. Становится несчастьеголиком. Или гореманом, как вам больше нравится.
   -- Понимаешь, настоящим искусством, -- поучительно говорит сестра, морщась после стопки. -- Ты должен рыдать, блевать и кровоточить.
   -- В смысле? -- спрашиваю. -- Ты имеешь в виду, нужно писать этим говном картины?
   Криська осекается, некоторое время растерянно на меня смотрит. Я с каменным лицом сношу ее взгляд, пока не раздуваюсь от сдавленного смеха. Криська тоже начинает хохотать, хватает со стола пластмассовую солонку и прицеливается, чтобы пометче запустить ее в меня. Смеюсь и прикрываюсь рукой.
   Литровая бутылка "Финляндии" уже пуста наполовину, мы пьянеем больше и больше. После очередной порции водки Криська показывает жестом - "стоп".
   -- Все, Коль, хватит, уже хорошо.
   Ладно.
   Притаскиваю на кухню магнитофон, ставлю "Ди-Фазз". Закуриваю с позволения сестры. Предлагаю сигарету и ей, но она отказывается.
   -- Потанцуем? -- спрашивает Криська, протягивая мне руку через стол.
   -- Да я не мастер, -- пытаюсь отказаться.
   -- Пошли-пошли, -- она стаскивает меня с табурета, ведет на центр кухни. Мы танцуем полуобнявшись. Криська смотрит мне в глаза, чуть снизу, но все равно очень близко, опасно близко.
   -- Хватит, -- говорю через несколько минут. -- Идем лучше за пивом.
   Сестра колеблется.
   -- У меня не так много денег... Завтра еще продуктов надо прикупить, потом зайти в аптеку...
   -- Ничего, -- говорю. -- У меня есть.
   Вынимаю поздравительный конверт, разрываю его по кромке и вытаскиваю новенькие купюры.
   -- А зачем тебе в аптеку? -- спрашиваю.
   -- Взять снотворного, -- Криська морщится. -- Плохо сплю. Ребенок...
   А рецепт?
   -- Вчера выписала в больнице, -- говорит сестра. -- Ты меня что, за дурочку держишь?
   Тьфу. Так мы идем за пивом?
   -- Пошли, -- соглашается она, и мы отправляемся одеваться.
   Через четверть часа вторая пара бутылок пива почти заканчивается. Мы стоим на балконе, разглядывая сонный городской пейзаж: привычный дворовой колодец, ряды бетонных и кирпичных блоков с оконными ячейками. Уже вечер, почти стемнело. В некоторых окнах загорается свет. Дома разукрашиваются мозаикой желтых, красных, зеленых, мерцающих фиолетовых квадратов, -- в тех квартирах, где люди смотрят телевизор. Это зрелище очень успокаивает: вид вечерних окон на фоне прямоугольной девятиэтажной конструкции навевает на меня сладкий сон.
   Счастливые люди. Отдыхают, следя за катастрофами и скандалами в теленовостях. Гасят стрессы и невзгоды за разговорами на кухне. По утрам идут на работу. Вечерами возвращаются домой. Верят в свободу воли, хоть ее и нет. Не страдают от перемен, потому что перемен тоже нет. Дремлют себе от выходных до выходных, от отпуска до отпуска. Вот вам нормальные люди, которые называют все это --"жизнь".
   Знали бы вы, как мне охота вернуться в их мир. Как я хотел бы вечерами идти из офиса в компании таких точно скромных мещан, возвращаясь к жене, к детям, яичнице и вечернему фильму, который будут крутить по ящику.
   И как я зол на этих "нормальных людей". Как я завидую их блаженному спокойствию.
   Недаром такие районы, как наш, называют спальными.
   -- Да, ты прав, они вечно спят, -- говорит Криська, выглядывая через перила во двор.
   Потом вдруг выкрикивает на всю округу:
   -- ПРОСЫПАЙТЕСЬ, ПРИДУРКИ!
   Хочу забрать у подвыпившей сестренки остатки пива. По-моему, ей уже хватит. С улицы не доносится ни звука. Район привычно дремлет.
   -- ОНИ ИДУТ ЗА ВАМИ! -- орет Криська, отбирая у меня бутылку.
   -- Кристина, -- смеюсь. -- Да тише ты!
   Вот что значит не пить пару лет, а потом набраться.
   Криська затихает и продолжает нормальным тоном:
   -- У них в руках уже почти вся власть, и это только начало. Они же будут плодиться и плодиться, заполняя весь ваш мир, -- рассказывает Криська молчаливым стенам высоток, которые окружают двор.
   -- Они узнают ваши адреса, придут к вам и принесут вам денег, и вы сами поразитесь, насколько быстро сторгуетесь за свои бесценные душонки.
   Оставляю сестру в покое. Пускай почитает лекции, у нее к этому давняя склонность.
   -- А потом они пройдут по улицам, будут вышвыривать вас из домов, и на каждой двери, на каждой калитке поставят какой-нибудь логотип.
   Говорю: "гм". Отпиваю пива. Криська следует моему примеру и разглагольствует дальше.
   -- А потом, -- объявляет она. -- Вы подохнете с голоду, а они возьмут ваших детей работать на конвейерах и в конторах. А ваши дети продадут своих, потому что так заведено, потому что вы научили их этому, потому что вы продаете все на свете! -- Криська уже снова кричит.
   Я хохочу, внутренне радуясь ее вызову. Манифесту в адрес моего окружения, вызов гробовому виду из окна. Сестра тоже смеется, все больше распаляясь. Моя изобретательница динамита.
   -- Это не город, а сраный базар! -- орет Криська во двор, размахивая бутылкой. Потом швыряет ее вниз. Та мелькает, вращаясь в сумерках. Криська выкрикивает:
   -- Подавитесь! Нам он не нужен! Мы построим собственный город!
   Снизу доносится негромкий стук о ржавое железо. Бутылка не разбилась. Она пролетела двадцать метров и попала точно в мусорный бак.
   -- Трехочковый, -- комментирует довольная сестра, хлопая в ладоши и потирая руки.
  
   11.
  
   Итак, мне уже целую неделю двадцать четыре года. Что было раньше -- теперь не важно. Что будет после -- понятия не имею. Я не верю в себя в роли художника, в той роли, в которой видит меня сестра. То есть, я не верю в искусство.
   Во что вообще можно верить в этом мире?
   В деньги? Деньги ведь символ того, что за них покупается. Если хотите, это лекарство, но не лечение. Таблетка димедрола -- это хорошо или плохо? -- так, кажется, спрашивала меня Криська.
   Верить в науку? Не знаю, я не ученый, но мне кажется, наука сейчас больше занята собой, чем остальным миром. В политику? Смесь шоу-бизнеса и спорта. По-моему, искренне верить в политику может только человек, который в ней не разбирается.
   Во что нам еще положено верить? В доброго Бога? Ну уж нет.
   То есть, поймите меня правильно. Я допускаю, что он существует. Я даже верю в это. Но насчет доброты и всепрощения... Гляньте на меня. Гляньте на других... на мою сестру хотя бы. Мы созданы по его образу и подобию, так? Взгляните на копии! Что вы можете сказать об оригинале?
   Да, быть может, нашим миром и правит высшая сила. Наделенная хорошим сарказмом и черным юмором.
   В наше время модно верить в самореализацию. Я верил в нее. Но мне уже не до самореализации. Что мне нужно -- это нормальный отдых. Хотя бы спокойный сон. На работе сейчас много дел, приходится торчать в офисе допоздна. А дома теперь шумно, здесь хозяйничает Криська. Я не высыпаюсь и нервничаю. Делаю промашки.
   Сегодня днем расклейщики вернули отпечатанные с моего макета рулоны дорогой самоклеящейся пленки. Я рассчитывал масштаб и ошибся на пару сантиметров. Срезать лишнее было невозможно, повредился бы текст. Вся пленка была отбракована. Двадцать квадратных метров.
   За такие провинности фирма вычитает стоимость испорченного заказа из доходов дизайнера. Двадцать квадратных метров дорогой самоклейки - это половина моей зарплаты. Плюс, макет нужно переделать, перепроверить сотню раз, чтобы не лишиться ее остатка. Все это труд. Его надо бескорыстно выполнять вместо других макетов, за которые платят.
   А я хочу спать.
   Поспать, поесть, глотнуть спиртного, покурить сигарету или косяк, заняться сексом... Весь наш отдых -- не столько отдых, сколько попытка забыть себя. Хоть на пару минут. Мы очень устаем от тех нас, кто мы есть на самом деле, или, как выражается шеф, "под жизнью". Очень меткое определение.
   Может быть, в чем-то сестра и права.
   Из кухни теперь постоянно доносится рычание ножовки: там Криська пилит доски, глядя в листок бумаги и сверяя размеры. Иногда ножовка затихает, раздается шуршание веника, которым Криська сметает опилки на совок. Самореализация -- вот что нужно моей сестричке. Может, если Криськины стихи выпустят отдельным сборником, если сестра получит за них деньги -- может, она уймется? Прекратит шуметь, перестанет заниматься этими непонятными столярными работами...
   Как быть иначе, я не знаю. Когда я прошу Криську скорей закругляться, она предлагает помочь ей с досками. Зачем все это нужно, не говорит, обещает показать, если помогу. Я не хочу помогать. Я устал от работы, от себя и от сестры.
   Мне нужно только две вещи: хорошо поесть и нормально выспаться.
   Сажусь ужинать. Принимать пищу теперь можно только с краю стола, потому что остальная столешница завалена инструментами и бумагой с Криськиной писаниной. Тут ее стихи, и другие каракули, о древесине и досках. Мне больше по душе поэзия. С разрешения сестры (в виде небрежного кивка головой) берусь читать ее стихи. Криська пишет хорошо. Гораздо лучше, чем писала раньше. Мне кажется, это вполне можно издать.
   -- Слушай, -- говорю. -- Есть реальная возможность...
   Среди клиентов нашего агентства недавно появилось одно издательство. Теперь у меня есть знакомый издатель, и мы могли бы отнести ему Криськины стихи, и, может статься, их опубликуют...
   -- Не опубликуют, -- грустно отзывается Криська.
   -- Почему ты так решила?
   -- Потому, что я обошла уже все издательства, -- говорит сестра. -- На молодых поэтов спроса нет. Старых полно. Без хорошей материальной поддержки соваться в литературу бессмысленно. Ты видел, что сейчас печатают?
   Да, кажется, Криська родилась не в те времена. Ей бы век в девятнадцатый, к Пушкиным и Жуковским. Тогда условия были другие.
   -- Ничего подобного, -- говорит сестра, убирая со лба упавший локон. -- Думаешь, общество меняется? Было то же самое: чернь, купцы и меценаты. С этим ничего не поделаешь.
   Криська высвобождает новую доску из штабеля и берется размечать ее простым карандашом, сверяясь с пометками в блокноте. Похоже, моя сестра всерьез готовится строить личный город, которым грозила с балкона жителям нашего двора. То есть, нашего мира.
   Беру листок с записками про дерево. "Строительные и мебельные породы древесины". Спрашиваю сестру: откуда это?
   -- Мой конспект, -- отзывается Криська в паузе между двумя распилами. -- Спрашивала у складского мастера, -- окончание фразы тонет в рычании ножовки.
   В записках значится, что оптимальная порода для строительства -- это сосна. Подойдут также буковые доски. Они же годятся для изготовления мебели. Клен -- тоже хороший выбор, в основном благодаря доступности.
   На миг пила стихает, и в кухне воцаряется звенящая тишина.
   -- Крись! -- зову.
   Она поднимает голову, сдувает с ресниц прядь взъерошенных волос. В черных Криськиных локонах виднеются светлые деревянные опилки, клочки пыли и паутины от досок и горбылей, залежавшихся на складе.
   -- А как раскрутился Пушкин?
   -- Выехал на хвалебных одах, -- говорит Криська и опять берется за рукоять ножовки. -- Еще Державин там был, замолвил за молодого словечко при дворе, -- и снова рычит зубастое полотно, вгрызаясь в очередную доску, размеченную карандашом.
   В ее конспекте много разного: здесь про столярное дело, про то, как правильно выбрать распил, как сажать доску на гвоздь, как справляться с ее дефектами и особыми свойствами.
   Стороны обрезных пиломатериалов: торец, кромка, ребро, пласть: наружная и внутренняя. Доски в бревне: сердцевинная доска, центральные доски, боковые, горбыли.
   С таким запасом теории Криська сама, пожалуй, сможет работать мастером.
   Распилы: поперечный, радиальный, тангенциальный. Доски с радиальным распилом, самые ровные, мало коробятся (от края к центральной оси), но могут скалываться вдоль волокон. Доски с тангенциальным распилом гораздо меньше подвержены скалыванию (из-за большей свилеватости), но существенно коробятся при просушке, выгибаясь в сторону сердцевины.
   Уф. Честное слово, мне куда больше нравятся стихи.
   Кричу сестре, пытаясь перекрыть ножовку:
   -- Так ты считаешь, тебе не прославиться?
   Криська распиливает доску почти до конца, оставляя два ее куска скрепленными одной узенькой щепкой.
   -- А кто тебе сказал, что я хочу прославиться?
   Мне так показалось.
   -- Тебе показалось неправильно, -- отрезает сестра.
   К чему тогда эти страдания и потуги? Я не про доски, я про поэзию.
   Криська разворачивает доску, ставя ее на ребро так, что распил упирается в край табурета.
   -- Пойми же, -- говорит она. -- Я не хочу славы. Мне не нужны деньги. Мне нужно лишь одно: чтобы меня услышали. Я... просто пишу о том, что меня волнует. И мне хочется, чтобы об этом задумались другие. Чтобы хоть один человек прочел мое стихотворение, и прочувствовал то, что чувствую я. Понимаешь?
   Криська упирается коленкой в край табурета, обхватывает руками доску с одного конца и с резким хрустом разламывает ее на две части.
  
   12.
  
   Трудовой день окончен, но в офисе кипит сверхурочная работа. Почти весь персонал, по крайней мере, его мужская половина, режется в игрушки на компьютерах. Предлагают и мне, даже настойчиво зовут, но я отказываюсь.
   Опять. Снова то же самое. Алкоголь, наркотики, чертовы компьютерные игры... Снова мы прячемся, прячемся...
   Нам ближе искусственное "я", виртуальная реальность. Мы готовы видеть себя в роли кого угодно, лишь бы не в роли самого себя. Это же скучно. Это неприятно. Да и страшно.
   Интересно, стал бы Наполеон играть в компьютерную стратегию? Сел бы ветеран "горячей точки" проходить стрелялку? Орал бы гонщик от восторга, управляя автомобильчиком на экране?
   Странно все это. Как можно понять и принять другого человека, если мы не хотим принять даже себя? Нам обязательно нужна опора, нужно подвязать свою личность, поставить ее на костыли. Мы не хотим свободы.
   Да, пожалуй, так и есть: мы недолюбливаем ответственность и боимся остаться одни. Мы -- в смысле, все мы, все люди. Без исключения. Интересно, такими нас делает мир? Или мы сами создаем его таким? И то, и другое понемногу?
   Шеф приносит макет, который завтра надо отвезти заказчику на подпись. Это двухсторонний транспарант для "Славянского базара". Изображения с обеих сторон абсолютно одинаковы: две копии цветной картинки, подписанные, тем не менее: "1-я сторона" и "2-я сторона". Где у транспаранта сторона за номером один, а где -- за номером два, похоже, предстоит решать клиенту. Мне это напоминает пару носков с вышитыми метками: правый, левый... И еще обдолбанного червяка и волшебный гриб из "Алисы в Стране Чудес". Макет выполнен в трех цветах: желтый, синий и красный. К желтому фону тянется тонкая стрелочка, надпись возле которой гласит "желтый". К синему логотипу тоже проведена стрелка, подтверждающая, что тот действительно синий. Красные буквы помечены -- "красный".
   На миг бланк с фирменной "шапкой" кажется мне глупым до гротескного идиотизма, будто карикатура.
   Конечно, я понимаю, что цвета указаны словами для того, чтобы пьяный, сонный или вмазанный техник из типографии с ними ничего не напутал. Но теперь я все чаще задумываюсь, замечаю кучу несуразностей даже в привычных вещах.
   -- Слушай, -- говорю Артему. -- Разве нельзя было напечатать одну сторону и сделать приписку, что вторая такая же?
   -- Знаешь сам, -- говорит шеф. -- Так положено. Если начнется разбор полетов, могут быть проблемы. Так проще всего.
   Никогда не нужно искать сложные решения.
   Жизнь проста, как... я уже не знаю, как что.
   Вместо того, чтобы играть по сети с коллегами, я спускаюсь на первый этаж, выхожу на улицу, прохожу квартал. Тут есть магазин, в котором продают живые цветы. Едва ни на половину наличных покупаю здоровенный букет красных роз. Возвращаюсь в офис, мириться с Настей.
   Если уж мне, как и всем нам, приходится прятаться от себя... Я способен найти местечко лучше, чем монитор.
   Настя отрывается от пасьянса и поднимает взгляд на меня. Я загораживаюсь букетом роз.
   -- Что это такое? -- прохладно спрашивает она.
   -- Розы.
   -- Это я вижу. Зачем?
   -- Знаешь, -- говорю. -- Ты мне приснилась сегодня ночью...
   -- Я очень рада.
   -- ...И мне снилось, -- гну свое. -- Что если я так сделаю, мы помиримся.
   На самом деле, между нами, во сне я видел скорее последствия. То, что должно произойти сегодня вечером у меня дома.
   Да, если честно, я затеял это ради секса, а не ради прощения. Ну и что? Мы вообще всё делаем ради секса или из-за секса, по крайней мере, в период между половым созреванием и бессилием.
   -- Настенька, -- говорю. -- Давай попробуем продолжить с того, на чем остановились. Разве плохо у нас с тобой начиналось? Ты вспомни.
   Настя задумывается. Отводит взгляд.
   -- Ладно? - спрашиваю.
   -- Только если, -- Настя запинается, продолжает тихо и неуверенно. -- Только если ее там не будет.
   Она имеет в виду Криську, мою сестричку. Что же... Нехорошо об этом говорить, но я согласен даже внутренне, а не только для виду.
   Прилетев домой на крыльях, прошу сестру оставить мне в пользование квартиру. Только на один вечер. Ну, может она сходит в театр или в кино, пойдет погулять куда-нибудь...
   Криська хмуро говорит "да", кивает понимающе, но с тенью горечи. Хотя мне сейчас не до сантиментов: Настя придет в гости всего через пару часов. Я мечусь по квартире, не зная, за что взяться первым делом, а сестра кормит и укладывает спать сына.
   Потом говорит мне в прихожей:
   -- Только приглядывай за ребенком, хорошо?
   Она собирает в рюкзак замасленные столярные инструменты, берет в охапку конспекты, стихи, и закрывает за собой дверь.
   После ухода Криськи я приостанавливаюсь на несколько минут. Стою в прихожей и думаю ни о чем, глядя на входную дверь.
   За последний месяц сестра очень изменилась. И я тоже. По ее милости или нет, я не знаю. Но у меня такое чувство, что прошлых нас уже не вернуть.
   Даже сейчас, когда ребенок спит, и его будто нет; когда Криська покинула дом, утащив последнюю пару деревяшек, плоскогубцы и молоток, бумажки со стихами, -- даже сейчас в квартире все иначе. По-прежнему все нестабильно, неустойчиво, все в обманчивом порядке, из которого в любой миг готов родиться хаос. Это не затишье перед бурей. Похоже, скорее, на бомбу под кроватью, в которой ты уютно спишь. Или на ослабленный винтик в ведущем механизме авиалайнера.
   Как долго все продержится в покое, и что будет потом, я не знаю. Мне известно одно: сейчас придет красивая девчонка, с которой у меня будет замечательный секс.
   Я иду на кухню, приготовить бокалы, канапе и пару свечей: что-нибудь скромное, но по-своему изысканное. Потом копошусь в ванной: протираю кафельный пол и стены, мою ванну до блеска, меняю мыло на свежее, убираю подальше чуть заржавленные ножницы, неаккуратные флаконы с моющим средством и так далее. Готовлю ванную к визиту гостьи.
   Подправляю наш обманчивый порядок.
   Когда заканчиваю менять покрывала и наволочки, веселой трелью раздается дверной звонок.
   Это она. Она пришла. Я иду открывать дверь. На пороге и правда стоит улыбающаяся Настя, снова вся сверкает, и вообще радует глаз.
   Помогаю девушке снять пальто, и только успеваю повесить его в шкаф, только оборачиваюсь, -- Настя вешается мне на шею, страстно целует и сразу тащит меня в гостиную, где разложен диван. Она торопливо и чуть нервно ведет меня под локоть, свободной рукой расстегивая пуговицы у моего ворота.
   -- Подожди, -- говорю. -- Там на кухне мартини, есть немного перекусить...
   -- Ну его -- на хрен, -- с нажимом произносит Настя, ожесточенно сдирая с меня рубашку.
   -- Ладно, -- говорю. И подхватываю ее на руки.
   Пройдет полчаса, прежде чем мы доберемся до закуски и мартини. И вот, я сижу, развалясь в кресле, Настя у меня на коленях. Мы полураздетые, взъерошенные и довольные. Чокаемся бокалами, отпиваем по глотку.
   Из спальни доносится звук. Кажется, плачет Криськин ребенок.
   -- Я сейчас, -- говорю, пытаясь выкарабкаться из приятного Настиного общества.
   Она упирается категорически.
   -- НЕТ!
   Там ребенок. Надо проверить, все ли в порядке. Я на минуту.
   Настя неохотно отпускает меня. Когда я оборачиваюсь на пороге на нее полюбоваться, она сидит в кресле с ногами, недовольная и очень сексапильная. С трудом преодолеваю желание тут же вернуться к ней.
   В спальне темно и тихо. Ребенок вроде бы спит и ни в чем не нуждается. Послышалось? Минуты две всматриваюсь в темноту кроватки. Потом возвращаюсь к девушке.
   И все хорошее повторяется, еще и еще раз.
   А потом скрежещет замок, и по шорохам за дверью гостиной становится ясно, что в квартиру ввалилась моя сестричка.
   Обнимая в постели Настю, я делаю вид, что все в порядке вещей.
   -- Коля? -- девушка настороженно замирает в моих объятиях. -- Это что, она? Я говорила тебе...
   -- Коля! -- раздается снаружи гневный Криськин окрик. -- Я тебя просила присмотреть за ребенком?!
   Все мне говорили, все меня просили. Перед всеми я в долгу.
   Ребенок спит. Все в порядке. Какого черта она расшумелась?
   -- Он уже весь обоссался и обосрался, пока ты там развлекаешься! -- орет сестра через дверь.
   -- Я так не могу, -- упавшим голосом говорит Настя. Она отталкивает меня и садится на кровати. Хватает колготки, платье, все остальное. Торопливо одевается.
   -- Настенька... -- шарю по соседним креслам и стульям, пытаясь найти джинсы.
   -- Я сейчас все ей выскажу.
   Едва успев натянуть обнаруженные впопыхах тренажерные штаны, я бегу за ней. В прихожую мы вваливаемся одновременно.
   У дверей спальни стоит Криська. Ее джинсы заляпаны грязищей по самые коленки. Куртка разодрана у локтя. Криськины руки посерели от грязи, они в бордовых пятнах засохшей крови, все в царапинах, ссадинах и мелких порезах. На ладонях местами содрана кожа. Лицо в песке. В Криськиных взъерошенных волосах запутались и белеют мелкие щепки, опилки, клочья пыли. Сестра похожа на чучело или на бродягу-хиппи. Криська встречает нас спокойным и чуть презрительным взглядом, отряхивая вещи от мусора, который на них нацеплялся. Ее рюкзак, вымазанный машинным маслом, валяется здесь же.
   -- В чем дело? -- спрашивает она, глядя в воинственные Настины глаза.
   Настя медленно закипает. Щеки ее наливаются алым, потом и вовсе идут пятнами. Настя с шипением, как разъяренная кошка, набирает воздуха в грудь, готовясь устроить сцену.
   -- У меня маленький ребенок, -- негромко говорит Криська. -- Не ори.
   Моя подруга тотчас теряет запас воздуха, но я вижу, что она все равно в бешенстве. Настю, по-моему, почти трясет. Пытаюсь ее успокоить.
   -- Настя, -- прошу. -- Тише, пожалуйста. Давай переговорим завтра, на работе.
   -- Знаешь что, Коленька? -- она скрипит зубами. -- Шел бы ты в жопу!-- Ой-ой-ой, принцесса на горошине расстроилась, -- говорит сестра.
   -- Чтобы я на тебя еще раз даже глянула! -- шипит Настя. -- Пидорас! -- Отцепись от моей подруги! -- вполголоса ору на Криську, и мой голос вдруг звучит в унисон с Криськиным "Отцепись от моего брата", адресованным Насте.
   Мы трое резко умолкаем и пару секунд растерянно смотрим друг друг друга в тишине.
   -- Дурдом какой-то... -- бормочет Настя, торопливо шурша одеждой.
   -- Настенька, -- говорю, пытаясь как-нибудь ее притормозить. Беру девушку под локоть, но она вырывается.
   -- Всего хорошего, -- говорит Настя и нервно тарахтит дверным замком, пытаясь его открыть.
   -- Давай помогу, -- предлагает моя сестричка, оттесняет Настю плечом и распахивает перед ней дверь.
   -- Спасибо вам огромное, -- говорит моя гостья, минуя Криську и вылетая на лестничную клетку.
   -- Огромное вам не за что, -- еще ядовитее отвечает сестра, умело передразнивая раздраженную Настю.
   Настя грохочет на каблучках к лифту, трижды ожесточенно давит кнопку вызова, разворачивается и топает вниз, спотыкаясь и чиркая набойками о бетонные ступени.
   Сестра, как ни в чем не бывало, уходит в ванную чистить одежду. Я иду за ней.
   -- Кристина, -- говорю. -- Какого...
   -- Послушай, -- обрывает меня сестра. -- Да ну ее. Не такая уж она и красивая.
   Криська отвинчивает кран и моет руки. Вода стекает в раковину темной от грязи и розоватой от разбавленной крови.
   -- Боже, -- говорю, -- Ну какого хера надо было портить мои отношения с девушкой?
   -- Ты называешь это "отношения"? -- сестра оглядывается на меня. -- Ну, трахнулись бы вы еще раза три, -- Криська замечает мое несогласие. -- Ну ладно. Четыре...
   -- Кристина.
   -- Пожалуйста! - снова перебивает сестра. -- Ну не доказывай мне, что произошла трагедия. Да таких, как она, миллионы. Да у нее же штамп, ГОСТ выбит на лбу. Ну неужели эта одна на миллиард для тебя что-нибудь искренне значит?
   -- Ну...
   -- Не считая кинутой палки, -- ехидно уточняет Криська.
   -- Откуда ты знаешь, -- говорю. -- Что Настя или кто-то еще для меня значит?
   Да, их было много. Но, может быть, я пытаюсь увидеть в одной из них ту самую? Может быть, я ценю в каждой индивидуальность. Ищу близкого мне человека. Как насчет такого, Кристина?
   -- Тогда почему ты до сих пор один?
   Я не один. У меня куча знакомых.
   -- Это ни о чем не говорит.
   У меня много друзей и подруг.
   -- Друзья у тебя только по кабакам, -- говорит сестра. -- А подруги меняются каждую неделю. Ты один как пенек, братец, и не надо выделываться. Если ты так уж ценишь чью-то там индивидуальность, тогда почему же у тебя до сих пор нет ни одного близкого человека?
   Это неправда.
   -- Нет, правда, -- Криська отмахивается. -- И ты отлично об этом знаешь.
   Спрашивает:
   -- Поесть у нас что-нибудь найдется?
   Пельмени в морозилке, масло на полке, вода в кране.
   Сестра ставит на газ кастрюлю с водой, чиркает спичкой. Я молча слежу за узором, который чертит дымок в неподвижном воздухе кухни.
   Проходят минуты. Вода закипает.
   -- Знаешь, что, -- говорю. -- С меня хватит. Мне никто не нужен. Мне нравится, как я живу. Ясно? -- Да разве ты живешь? -- говорит Криська. -- Ты же спишь!
   Мы снова сидим молча. Сестра достает из холодильника пачку пельменей, высыпает их в воду.
   -- Не сердись, -- говорит она, нарушая молчание. -- Но ведь я права.
   Какая разница? О чем мы говорим? Речь о том, что она снова испортила мне вечер.
   Криська помешивает пельмени, потом садится за стол, достает из сумочки набор боевой раскраски и берется поправлять макияж. Я стою и молча смотрю в окно; в ночь, пространство и свое одиночество.
   Сестра откладывает помаду и зеркальце, подходит ко мне, осторожно заглядывает в глаза.
   -- Ну не обижайся, -- повторяет она, виновато улыбаясь. -- Я нечаянно. Мир?
   Пока мы миримся, как в далеком детстве, я говорю ей, что мне хорошо и одному. Говорю: "ты же понимаешь". Не всем же быть с близкими людьми. Должен же кто-то торчать один. Почему бы не я. Я-то привык еще с детства
   -- Не грусти, -- Криська кладет мне на плечо твердую узкую ладонь. -- Увидишь, все будет. Тебе просто не попалась еще твоя женщина.
   Сестра ссыпает пельмени в закипевшую воду, помешивает их, потом сбавляет огонь.
   Говорю ей, что я, если честно, давно бросил эту идиотскую затею - искать свою "вторую половину". Что может быть глупее? В нормальных отношениях один плюс один равно два, а не снова один.
   В моем случае, правда, один плюс один равняется нулю.
   Криська раскладывает сварившиеся пельмени по тарелкам, заправляет их уксусом и сливочным маслом.
   -- Она уже сейчас где-то шляется, тоже тебя ищет, -- говорит сестра.
   Мы садимся есть.
   -- Угу, -- цитирую Криськин старый стих. -- И глаза ее по-прежнему сверкают лазурью.
   -- Фу, как банально -- голубые глаза, -- польщенная сестра смеется. -- Лучше зеленые. Они красивее, реже встречаются.
   Мне нравятся и те, и другие.
   -- Знаешь, что? -- говорит она. -- Давай, ешь пельмени, и одевайся. Идем прогуляемся, пока ребенок спит.
   Куда идем-то?
   -- Хочу тебе кое-что показать, -- загадочно говорит Криська.
  
   13.
  
   К реке ведут решетчатые сходни, но чтобы добраться до них от остановки, нужно пересечь небольшую рощицу, продраться сквозь спутанный клубок хлестких побегов дикого клена, тонких липок, рябин, березок и зарослей шипастой акации. Почва здесь завалена полуметровым слоем опавших листьев. Она неприятно мягкая и зыбкая, от нее веет осенней влагой и грибной сыростью. Да еще постоянно приходится смотреть под ноги: это ведь город, и в такие густые заросли наверняка за день успевает заглянуть полсотни человек, чтобы справить нужду.
   -- Пришли? -- спрашиваю Криську, когда мы, наконец, достигаем железных ступеней и тарахтим по ним вниз, к берегу. Неподалеку гудят машины: выше по течению реку пересекает бетонный мост. До другого берега метров тридцать, не больше; и оттуда, с рекламных биллбордов у шоссе, нас разглядывают логотипы, слоганы, улыбающиеся лица людей и животных. Везде она, моя рекламная компания. Никуда не скрыться.
   -- Уже скоро, -- отзывается сестра.
   Мы по очереди спрыгиваем с последней железной сходни на берег. Подаю Криське руку, сестра крепко на нее опирается, прыгая на размытый грунт.
   Вот где она нашла столько грязи! Вязкая черноземная дрянь с песком чавкает под ногами, засасывая ботинки. Комьями налипает на подошвы.
   Приостанавливаюсь, пытаясь счистить или стряхнуть земляные колодки с ботинок. Криська нетерпеливо ждет рядом.
   -- Послушай, -- говорит она. - Я совсем забыла... Когда я в последний раз видела родителей, они просили тебе кое-что передать. От твоих папы и мамы. Но мне... очень неловко. Не знаю, как ты отнесешься.
   Мы стоим возле какой-то постройки, ее смутные очертания вырисовываются в отсветах фонарей моста и шоссе, в отблесках автомобильных фар.
   -- Куда дальше? -- спрашиваю.
   -- Никуда, -- говорит Криська. -- Прибыли. Вот, -- широким взмахом руки она показывает на конструкцию, похожую на деревянный сарай, тонущую в полумраке. Гордо произносит:
   -- Моя вилла. На берегу быстрой реки.
   Вблизи этот сарай -- не совсем сарай. Доски выложены с художественной аккуратностью, грамотно пригнаны и скреплены поперечными планками. Заметных щелей между ними нет. У сарая есть крыльцо с навесом и симпатичные окошки фабричного застекления. То есть это скорее бунгало, вроде плоского пляжного домика.
   Сестра с усилием открывает и снимает с входной двери навесной замок. Откидывает новенькую щеколду, прихваченную гвоздями-девятидюймовками, распахивает тяжелую дверь: двухслойную, собранную из досок внахлест.
   Внутри темно, но Криська, привычно ориентируясь в темноте, зажигает несколько огарков свечей, и единственную комнату ее "виллы" заполняет таинственный дрожащий свет.
   Из темноты вырастают густые тени: деревянный стол и лавки, несколько полок и даже подобие топчана. Всё из досок и планок.
   Вот куда ушли мебельные и строительные породы древесины, загромождавшие нашу квартиру.
   Это невероятно. Здесь же многие месяцы труда.
   -- Не многие, -- говорит Криська, выходя наружу. Я следую за ней, спотыкаясь о высокий порог. Мы стоим у крошечного крыльца, глядя на мутную городскую реку, которая катит свои волны неподалеку.
   -- Всего полтора месяца, -- говорит сестра. -- Еще точнее, сорок три дня. Подготовка и проектировка у нас дома. Сборка и замеры -- здесь.
   -- Так ты это все... сама? - спрашиваю я, почесывая в затылке. Не знаю, что озадачивает меня больше: эта деревянная конструкция на берегу реки -- или же моя двоюродная сестричка.
   -- Не совсем, -- Криська улыбается. -- Здесь был горелый сарай. Я его... заняла и отреставрировала. Да от него почти ничего и не осталось -- так, фундамент и продольные опоры.
   -- Ты собираешься здесь жить? Не пойму, -- говорю. -- Тебе что, со мной в квартире плохо? Я тебе мешаю?
   Да, возможно мешаю, если между нами. Но Криська ведь и сама не подарок. Посмотрите на мою жизнь: во что она уже превращена выходками сестры.
   -- Да нет, -- Криська отмахивается. -- Жить здесь еще нельзя. Я вот только повесила дверь, врезала замок и сделала стол со скамейками. Пока что здесь прохладно, да и сыро, особенно в дождь, -- она поеживается, с увлечением рассказывая дальше. -- Еще нужно просмолить крышу, или чем-то покрыть. Потом положить по стенам дранку, а на нее глину. Или можно переложить стены из бревен, по-северному, но на это у меня нет ни сил, ни бревен. Да, и печку сложить не мешало бы ... А там, что же, можно въезжать.
   Она смолкает. Несколько минут проходит в тишине: я внимательно разглядываю Криськину виллу, а хозяйка наблюдает за мной и ждет реакции.
   -- Ну, -- подаю голос. -- Что скажешь... Осталось посадить дерево -- и можешь считаться настоящим мужиком.
   -- Сначала придется купить себе член, -- язвит сестра.
   -- А если серьезно, -- говорю. -- На хрена оно тебе? Зачем это все было нужно?
   -- Понимаешь, -- Криська смотрит вдаль, за реку, спрятав руки в карманы. -- Меня всегда смущало, что я не способна ничего создать своими руками. То есть не стихи, а материальное, что можно потрогать. Что-то полезное.
   Она говорит про физический труд. Это и правильно, нас ведь учили умственному. Мы живем в городе, нам так положено.
   -- Все равно, -- говорит сестра. -- Ты в своей жизни создал что-нибудь реально существующее? То, чего можно коснуться?
   Ну конечно. Мои рекламные работы есть по всему городу: на биллбордах, на бортах машин, на плакатах в метро и автобусах. Мне даже не нужно носить с собой портфолио: мои работы и так повсюду.
   -- Молодец, -- кивает сестра. -- Но все равно. Это обычный рисунок. Его нет. Им нельзя питаться, укрыться от дождя или холода, на него нельзя даже присесть отдохнуть. Понимаешь, о чем я?
   С трудом.
   -- Мы же вечно все делаем на бумаге или на компьютерах, -- Криська продолжает объяснения. -- Без доступа к машинам и тетрадкам -- чего мы с тобой стоим?
   Просто у нас такая среда обитания.
   -- Если ты искренне веришь в это, -- сестра закусывает губу. -- Тогда что же... Но разве трудно изменить положение вещей? Трудно научиться создавать вещи руками? Научиться строить дома... Делать простые предметы ... Шить одежду...
   Прямо каменный век.
   -- Да, -- Криська опускает голову. -- Типичная отговорка. Нас это недостойно, потому что мы цивилизованные. Как будто это чего-то стоит.
   -- Ладно тебе, -- говорю. -- Не обращай внимания, у меня привычка спорить по любому поводу.
   Видно, это у нас семейное.
   -- На самом деле ты, конечно, молодец, -- говорю. -- Что там ты должна была мне передать? И почему неловко? Семейный секрет? Что-то плохое?
   Сестра вправду молодец. По крайней мере, я на такое неспособен: возиться на сыром берегу в грязище, обшивая досками стены сарая. Когда вокруг темно, кругом шпана, алкаши и наркоманы...
   -- Слушай, -- я беру Криську за плечо. -- Ты что, торчала здесь каждый день до поздней ночи?
   Сестра кивает и улыбается.
   -- Одна?! -- говорю. -- Кристина, ты совсем больная?
   Всему же есть предел.
   -- Не переживай так, -- высокомерничает сестра. -- Во-первых, ничего со мной не случилось. Во-вторых, -- она лезет во внутренний карман. -- Я была не одна.
   Криська протягивает мне черный вороненый ствол. Пистолет.
   На секунду я теряю дар речи.
   -- Т-ты... А... -- говорю.
   -- Вот разрешение, -- она сует мне сложенный вчетверо листок. Это и впрямь разрешение, на ношение пистолета с резиновыми пулями. У нас их носит только милиция.
   -- И журналисты, -- говорит Криська. -- Мне можно.
   Интересно, как ее пропустила медкомиссия? И вообще, такая штука очень дорого стоит.
   -- Откуда ты его взяла?
   -- Подарок моего гражданского муженька, -- говорит Криська. Потом тихонько напевает. -- Его купил мой спонсор для потехи... Но я уже с ним делаю успехи... -- смеется.
   Пистолет похож на обычный "Макаров", из таких стреляют на военке в университете. Тяжелый. Черный как волосы Криськи. Фаллический символ власти. Криськина взрослая игрушка.
   -- Сказать по секрету, с разрешением я все-таки жульничаю, -- самодовольно говорит сестра.
   Я таращу на нее глаза:
   -- Оно что, не настоящее?
   -- Всё настоящее, -- говорит Криська, выщелкивая мне в руки обойму.
   Обойма тяжелая. В ней патроны на 9 мм. С пулями из самого настоящего свинца.
   Это боевой пистолет.
  
   14.
  
   "Макдональдсы? обязаны популярностью вовсе не братьям Макдональдам. И не гамбургерам -- они начинали с молочных коктейлей. И тот тип, что внедрил эти автоматы для коктейлей, не изобрел их сам, а просто купил права. Рассказываю об этом Криське, пока мы выходим на пустующую стоянку у "Макдональдса", минуем приземистое красно-желтое здание, которое напоминает бензоколонку, и снова попадаем на необъятную стоянку. Всю дорогу над нами на белом шесте светится большое желтое "М". Как и в тысячах городов по всему миру.
   Это ?Мак-Драйв?. Должен работать круглосуточно, но не работает.
   -- Знаешь, -- говорит сестра. -- У каждого человека бывают конструктивные и деструктивные желания. Вот мне иногда хочется взять и сломать что-нибудь.
   -- Ну... -- говорю. -- Спорить не буду, я сам не без греха.
   Вспомнить хотя бы мой старый будильник.
   Метрах в двадцати от здания ресторана Криська притормаживает и молча разглядывает асфальт под ногами.
   В чем надо отдать должное "Макдональдсу", это в рекламе и дизайне. Если помните, был еще штамп уроков дорожного движения в детском саду: желтый - "внимание", красный - "стой". Тот же язык цвета. Его никогда нельзя недооценивать.
   -- Ты говорила насчет какого-то секрета моих родителей, -- снова напоминаю Криське. -- Что за секрет?
   -- Раз уж мы здесь, -- медленно произносит сестра. -- Давай попробуем осуществить одну мечту моей жизни.
   Какую еще мечту?
   Криська достает пистолет и снимает его с предохранителя. Передергивает затвор.
   -- Вот такую, -- говорит она, прицеливаясь вверх, и, пока я растерянно стою на месте, спускает курок.
   Раздается грохот, и в темноту, на асфальт, со звоном падает стреляная гильза. Нас на секунду накрывает запах порохового дыма, потом его уносит ветер.
   Сестра попала в цель: видно, как с большого "М" сыплется несколько тяжелых осколков, крашеных в фирменный желтый. Стекло падает вниз и разлетается в мелкие брызги. На гигантской букве остается едва заметное черное пятно. Она сияет все так же: похоже, Криськина пуля не задела спрятанные внутри лампы.
   Криська фыркает сквозь зубы, снова прицеливается и жмет спусковой крючок. Отдача сильно толкает ее в плечо, но сестра крепко сжимает рукоять обеими руками. Во тьме звенит еще одна гильза.
   Одна из неоновых ламп гаснет, потом снова загорается, свет дрожит, мелко вспыхивает и гаснет, неторопливым диким стробоскопом освещая наши лица.
   Криська снова стреляет, но на этот раз я успеваю обхватить ее за плечи и сбить прицел. Пуля уходит в ночь.
   Разворачиваю сестру к себе, и горячий ствол оказывается между нами, смотрит в сторону. Одной рукой держу Криську, другую просовываю к пистолету и ставлю его на предохранитель. Сестра радостно меня разглядывает, ее глаза блестят в свете фонарей.
   Открываю рот. Закрываю. Снова открываю, но сказать мне нечего.
   К ресторану сбегаются люди, вдали у обочины тормозит зеленый УАЗик со включенной мигалкой. Мы торчим посреди большой стоянки, нас освещают сине-желтые блики -- почти красно-синие отблески мигалок из американского кино. Так и ждешь, что сейчас из мегафона разнесется на всю округу голос.
   -- Молодые люди! -- со стороны ресторана к нам приближается темная фигура, в очертаниях которой явственно угадываются фуражка и погоны. Ч-черт.
   Крепко прижимаю Криську к себе, локтем толкая ствол, чтобы тот оказался тесно зажат между нами, а не торчал наружу. В моей голове ураганом несутся мысли, но светлых среди них мало.
   Милиционер останавливается в пяти метрах за Криськиной спиной. Звания по погонам не разобрать, но на его поясе кобура. С такой же игрушкой, как у моей сестрички.
   Милиционер разглядывает нас. Пороховой дым унесло ветром, но гильзы по-прежнему валяются под ногами, блестят на асфальте среди кусочков фольги и битого стекла. Криськин пистолет обжигает мне живот сквозь одежду.
   Сестра выворачивает голову, чтобы глянуть на милиционера. Крепче сжимаю ее в объятиях. Она выпутывает свободную руку и кладет ее мне на шею. Рука сухая, холодная как лед, и легонько дрожит.
   -- Здравствуйте, -- здоровается Криська с милиционером. Без тени смущения, как ни в чем не бывало.
   -- Девушка, -- грубо обрывает он.
   У кого сильнее колотится сердце -- у нее или у меня -- не разберешь.
   -- Вы бы с молодым человеком тут не стояли, -- продолжает милиционер. -- Тут хулиганье какое-то с пугачом играется. Мало ли, еще зацепят, -- он качает головой.
   -- Хорошо, -- говорит Криська. -- Только, пожалуйста, одну минутку, вы позволите? - она резко оборачивается и впивается ртом в мои плотно сжатые губы.
   Несколько секунд мы стоим молча. Криська борется губами с моим ртом, я все сильнее стискиваю челюсти. Между мной и сестрой по-прежнему торчит остывающий твердый "Макаров". Я чуть подаюсь назад под Криськиным напором, шаркаю ногой, а из-под нее со звоном выкатывается стреляная гильза.
   Милиционер смотрит в мои выпученные глаза, потом саркастично улыбается, качает головой, разворачивается и уходит.
  
   15.
  
   --Кристина, -- говорю сестре, носовым платком промокая со лба холодный пот. -- Ты неисправимая... -- Криська самодовольно улыбается. -- ...дура, -- я мотаю головой и абсолютно некультурно сплевываю под ноги.
   Мы сидим на бетонном парапете неподалеку от места Криськиного теракта. Справа от сестры пристроена ее сумочка, слева возвышается стеклянная тумба с пестрой рекламой моющего средства. Между Криськой и тумбой сижу я. Просто так, на всякий случай. Мимо изредка проносятся машины, попеременно озаряя нас двоих светом фар.
   -- Классно было, -- довольная Криська вздыхает, сверкая глазами в полумраке.
   Объясняю, что она поступила как минимум глупо. В нашем городе есть еще три таких ресторана. В стране их 104. В Америке, скажем, в одном только в Нью-Йорке их больше тысячи. Тоже мне "мечта". Поцарапать букву "М" на одном из миллиона -- ничто.
   -- Да брось ты, -- говорит сестра. -- При чем здесь?
   Кроме того, на Среднем Востоке, и в Африке, и даже в Москве эти несчастные ресторанчики постоянно взрывают, обстреливают, поджигают идиоты-террористы. И гибнут невинные люди. Опять же, в чем виновато здание?
   -- Тут совсем другое, -- говорит Криська. -- Против людей воюют только свиньи или импотенты. А против вещей -- и вовсе слабоумные.
   Кроме того, говорю ей, "Макдональдсы" делают много хорошего. У них по всему миру сеть детских приютов или чего-то такого. Они вкладывают кучу денег в благотворительность.
   -- Настоящий человек, -- объявляет сестра. -- Воюет против идеи. Против символа. И не больше. Все великие войны были такими: Алая роза, Белая роза, свастика против красной звезды. Вот так.
   Говорю ей: то, что она сделала -- это не война. Это называется злостное хулиганство. С отягчающими. Незаконное владение огнестрельным оружием. Нанесение ущерба, туда же. Нам очень повезло с милиционером.
   -- Конечно, повезло, -- говорит Криська. -- С твоим-то поведением.
   С моим поведением?
   -- С твоим, -- говорит сестра. -- Какого хрена ты не подыграл? Чего морозился? Не мог меня поцеловать? Это было трудно?
   Но мы же брат и сестра.
   -- Блин, -- Криська вздыхает.
   Несколько минут мы сидим молча. Дует ветер. У биллборда через дорогу отклеился угол, и хлопает на ветру, будто флаг или птичье крыло. Уже очень поздно. Мы сидим, мимо нас пролетают сотни метров шоссейного ветерка, проплывают десятки секунд ночной городской тишины.
   -- Знаешь, Кристин, -- говорю. -- Мне не дает покоя один образный вопрос.
   -- Так спроси.
   Это насчет кирпичной кладки, насчет изобретения динамита, в таком духе. Просто недавно мне стало интересно: а что там?
   -- Где "там"?
   -- Ну, ты говоришь, есть люди, которые всю жизнь ковыряют кладку, чтобы вынуть хоть один кирпич и посмотреть, что за стеной, -- говорю. -- Вот мне и стало интересно: а что там может быть?
   -- Но это же очень просто, -- сестра чуть склоняет голову набок. -- Там другой человек. В точности такая же кирпичная комната, -- говорит она. -- А в ней -- всего лишь один другой человек.
  
   16.
  
   Чтобы представить себе Криськиного ребенка нынешним вечером, вообразите белый цвет. Сплошной белый. Белые пеленки, белый чепчик и бледное, бескровное младенческое личико с белыми губами.
   Он дышит, но еле-еле. У ребенка обморок, он без сознания, если так можно выразиться о грудном младенце.
   Мы с сестрой вызываем "скорую". Последние дни с Криськой творилось что-то неладное, она будто предчувствовала: сидела часами на кухне, писала стихи, к своему малышу наведывалась только для того, чтобы укачать его или покормить из бутылочки. Хотя месяца полтора назад, я помню, когда сестра переехала ко мне, она не отходила от ребенка ни на шаг. Потом началась эта стройка века, сестра стала пропадать до самой ночи на берегу реки у разрушенного сарая, а ребенок оставался на мое попечение.
   И вот, кажется, для Криськи пробил час расплаты за пренебрежение материнским долгом.
   В машине скорой помощи мы несемся с мигалками, но почти без сирены. Я сижу рядом с водителем, а сестра -- с ребенком и санитарами, позади, за перегородкой. До неотложки мы добираемся на удивление быстро: "скорая" может проезжать на красный свет.
   В здании больницы холодно, несмотря на батареи; и темно, несмотря на люминесцентные лампы под потолком. Пусто, несмотря на множество людей, которые ходят по коридорам и ютятся под стенами, сидят на корточках и на стульях с квадратными откидными сиденьями. Эти стулья плюс неряшливого цвета кафель -- обязательные для наших больниц вещи.
   Санитары остались возиться у машины, а Криську и меня перехватил и потащил за собой молодой бородатый врач. Он повел нас по бесконечно петляющим коридорам в неотложное отделение, или в реанимацию, не знаю.
   -- Где он? Что с ним? Когда я увижу ребенка? -- Криська допрашивает по пути молодого доктора, но тот лишь бросает ей через плечо: "Успокойтесь". В его голосе скользит безразличие и к моей сестре, и к ее ребенку, и ко всему больничному окружению. Бородатого можно понять: за день к нему вваливается полдесятка таких нервных Крисек с больными младенцами. Тут уже о сострадании речь не идет. Как говорили мои знакомые по студенчеству медики, совесть для врача вообще лишнее качество.
   Мы минуем коридоры, где постоянно шумят, плачут или что-то требуют. Проходим новое отделение. Здесь лежат люди в тяжелом состоянии: они за стеклом, опутанные проводами и капельницей, подключенные к приборам. К таким пациентам нельзя войти: говорить с ними можно только сквозь стекло, сняв тяжелую телефонную трубку.
   Как в тюрьме строгого режима из американских фильмов.
   Трудно сказать, повезло ли тому, кто очутился здесь, в неотложке. Не повезло, потому что очутился. Повезло, потому что успели. Повезет, если спасут. Не повезет, если нет.
   Кажется, Криська получила свое очередное несчастье, из тех, что она так любит. Источник творческих сил и вдохновения. Как хотите, а миром нашим правит очень ироничная высшая сила, наделенная сарказмом и черным юмором. Если вообще кто-то им правит, если найдется Бог, согласный возглавить весь этот хаос.
   Меня останавливает пожилая медсестра.
   -- Вы муж?
   -- Нет, -- говорю. -- Я родственник. То есть, брат.
   -- Вам туда нельзя, -- медсестра трясет головой. -- Ожидайте в зале.
   Честно говоря, не особенно и хотелось.
   -- Коля, -- я оборачиваюсь на Криськин голос. Она стоит в дверях неотложки. Говорит. -- Не жди меня, едь домой.
   Киваю, выхожу на улицу. Курю, жду минут двадцать, потом плетусь на остановку, лезу в автобус.
   Прихожу домой, сажусь в кресло, наугад беру с полки книгу. Листаю страницы, притворяясь для кого-то, будто читаю. Для себя самого, наверное. Хотя мне трудно уловить, о чем она. Я не всматриваюсь даже в иллюстрации.
   В спальне никто не плачет. В квартире ни звука. Только пустая ватная тишина.
   На втором часу моего притворного чтения за окном темнеет. На третьем -- наступает поздний вечер.
   Щелкает замок входной двери, из прихожей доносится шорох. Я вскакиваю с кресла и выхожу встречать.
   Криська стоит на пороге, глядя на меня. Взгляд ее безразличен и пуст, ничего не выражает.
   -- Водка есть? -- спрашивает сестра.
   -- Полбутылки, -- говорю. -- В холодильнике. Криська кивает, потом как-то буднично кладет у зеркала сумочку, снимает куртку, вешает ее в шкаф. -- Что с ребенком?
   -- Ребенка больше нет, -- просто отвечает сестра, стаскивая туфли и аккуратно пристраивая их под стену.
   На миг я теряю ощущение тверой почвы под ногами. Потом делаю шаг к сестре, беру ее за плечи, смотрю в Криськины карие глаза. Она никак не реагирует, молча глядит на меня в ответ.
   -- Ты... -- запинаюсь. -- Ты в порядке?
   Дебильный вопрос из американских фильмов.
   Сестра без слов пожимает плечами, отводит взгляд. Обнимаю Криську, она прячет лицо у меня на груди.
   Мы стоим, стоим, стоим без единого звука, молчим оба. Уже поздно, в доме все спят. В спальне тихо. Квартира звенит тишиной. Это от электросчетчика, мне кажется, там тонкие нити в предохранителях, они вибрируют и тонко поют, чуть слышно бормочут, когда по ним проходит ток.
   Криська не плачет. Она вялая, бледная и прохладная.
   -- Я кричала, -- шепчет сестра мне в свитер. -- Я угрожала им...
   Глажу ее смоляные волосы, пропускаю длинные пряди сквозь пальцы. Что еще можно сказать или сделать, я не знаю. У меня нет опыта. Стою, обнимаю ее и молчу в ответ.
   -- Они ведь, -- бормочет Криська. -- Они даже не пытались. Даже не попробовали.
  
   17.
  
   Помню, я пытался сказать что-нибудь еще, как-то ее утешить, но она ответила: оставь меня в покое, иди спать. Я отказался. Она сказала мне что-то грубое и, в ее стиле, ядовитое, я обиделся и на нее накричал. Тогда она ушла на кухню и хлопнула дверью. А я пошел к себе, стащил свитер, расстелил постель и сел на край дивана.
   Спать. Ха! Попробуй, усни, когда у тебя выбили почву из-под ног. И когда она все никак не вернется. Когда в кухне сидит твоя сестра, у которой только что умер ребенок. Когда она звенит стеклом о стекло, должно быть, наливая себе водки.
   Больше никаких звуков: ни рыданий, ни звона бьющейся посуды, ни грохота падающей мебели. Открывается дверь ванной. Потом захлопывается. И все.
   Говорят, отсутствие слез, истерики, экспрессивной реакции -- это очень плохо. А зная характер моей сестры, можно вообще цепенеть от предчувствий. Что я и делаю. Потому я и не могу заснуть. Сижу в темноте и боюсь. Не за сестру. Не за себя. Боюсь вообще, просто самого течения времени. Боюсь завтрашнего дня, следующей минуты, следующей секунды. Проходит час, потом еще один. Из кухни доносится журчание воды. Проходит еще несколько минут.
   Я так не могу. Встаю, натягиваю свитер и иду на кухню, к сестре.
   В мойке течет кран, рядом сидит Криська, раз за разом макая зеленый брусок детского мыла под струю горячей воды. В другой руке она держит длинную бельевую веревку, старательно намыливая ее сантиметр за сантиметром. Сестра пьяная и мокрая, кухонная стена напротив сплошь забрызгана мыльной водой. Я зову:
   -- Кристина.
   -- Отс-стань, -- говорит сестра. -- Не мешай.
   На столе стоит пустая бутылка из-под водки и валяется пистолет.
   -- Давай сюда веревку, -- говорю. -- Иди спать. Делаю шаг к ней, Криська поднимает голову, хмуро и враждебно разглядывая меня из-под мокрых спутанных волос. Глаза у нее красные, между бровей глубокая морщина. Говорю:
   -- Ты меня ясно слышала?
   Делаю еще шаг.
   -- С-стоять, -- командует Криська. Она откладывает мыло и берется за свою пушку. Пьяная идиотка.
   -- Дурочка ты, -- говорю.
   -- Пошел на хуй, -- отзывается сестра, снова подбирая мыло.
   Эх, Кристина-Кристина. А ведь не обязательно смачивать мыло в воде. Мылить веревку можно и так.
   -- Это не очень хорошая смерть, -- говорю. -- В фильмах ее приукрашивают.
   Криська кладет мыло в мыльницу. Стискивает зубы, заворачивая горячий кран.
   Рассказываю ей, что на самом деле при удушении в теле человека открываются все поры, поэтому тот, кто собрался вешаться, должен учесть, в каком виде его найдут: с ног до головы в поту, слюнях, соплях и дерьме, плюс лужа мочи и всего остального на полу под болтающимися в воздухе ногами.
   Криська берется неумело вязать петлю. Это ей неудобно вдвойне, потому что веревка уже скользкая и мокрая. Когда сестра вцепляется в нее зубами, чтобы затянуть узел, по Криськиным рукам течет мыльная вода, капая с локтей.
   Я сижу и молча наблюдаю. Наконец, Криське удается связать жалкую, дилетантскую петлю, совсем не такую, как в кино или в учебниках истории, с хорошим скользящим узлом, который многократно обвивает веревку по спирали. Криськин узел легко может застрять или развязаться, если уж она собралась биться в петле в конвульсиях.
   Криво улыбаюсь, качаю головой. Не знаю, может, у вас в квартире где-нибудь под потолком ввинчен специальный крюк, или даже целая перекладина, но у нас такого нет, поэтому привязывать Криське петлю будет не к чему: разве только к слабенькому крючку для кухонных полотенец, на который она и нацелилась.
   Сестра даже не учла, что крючок с полотенцами, конечно, привинчен слишком низко, и когда она привязывает к нему свою дилетантскую удавку, то петля оказывается на уровне Криськиного живота, как будто она решила вешаться за пояс.
   Сестра смотрит на меня с ненавистью, потом все же продевает голову в петлю и садится на корточки. Пытается подогнуть ноги и повиснуть в воздухе.
   Я внимательно наблюдаю, даже не привстав на сиденье. И вспоминаю, как в детстве мы прыгали в воду с обрыва: мне всегда удавалось оттолкнуться и полететь вниз. Криське никогда. Она подбегала к самому краю, потом круто сбавляла темп и останавливалась, зябко обвив себя руками. Она стояла и долго смотрела на воду, на купающихся, потом разворачивалась и уходила. Она никогда так и не прыгнула. Моя Кристина слишком любит себя и свою драгоценную жизнь, поэтому переживать за нее нечего.
   Мы смотрим друг другу в глаза. Я -- насмешливо, сестра -- зло и упрямо. От мокрой веревки с Криськиной шеи течет стынущая мыльная вода, пропитывая рубашку и футболку.
   Криська скрипит зубами, потом резко дергается, стараясь затянуть петлю на шее. Веревка слегка впивается в кожу, заставляя сестру поморщиться и схватиться за горло. Тут она ловит мой взгляд, отнимает руки. Снова дергается, пытаясь непонятно каким хреном удавиться. Кожа на Криськином горле немного краснеет, но в целом вреда получается как от туго застегнутой верхней пуговицы. И вдруг Криська перехватывает веревку двумя руками над головой. Приподнимается на корточках и падает всем телом вниз.
   В следующий миг полотенечный крюк с хрустом вылетает из стены. Криська шлепается на линолеум задницей, на нее сыплется побелка и деревянные щепки от вывороченной пробки, в которую был ввинчен крюк. Растерянная сестра сидит на полу, хлопая глазами. Железный крючок падает, увлекаемый веревкой. Он ударяет Криську точно в макушку и с гудением рикошетит в сторону. Сестра жмурится, потом открывает на меня большие удивленные глаза. Губы у нее вздрагивают, по щеке сбегает и растворяется в мыльной воде слезинка. Петля еще обвивает ей шею, прищемив кожу под подбородком. Спереди Криська вся мокрая, хоть выжимай. Шерстяная рубашка ее потемнела и прилипла к телу. Моя сестра явно собирается реветь и еще больше поднять влажность в кухне.
   Подхожу и протягиваю ей руку. Криська вцепляется в нее, сжимая меня гибкими тонкими пальцами. Будто ворона хватает кость.
   Рывком ставлю Криську на ноги, запускаю пальцы в ее мокрые черные волосы, пробую кожу. Та не рассечена, даже шишки почти не осталось. Стаскиваю дрянную намыленную веревку с Криськиной шеи.
   Сестра пьяно шатается и неуверенно тянется рукой, пытаясь, видимо, повиснуть на шее у меня. Еще не хватало: подставлять жилетку пьяной мокрой сестричке с суицидальными замашками. Мой единственный теплый свитер и так успел напитаться водой, а сушить его нужно очень долго.
   Отстраняю Криську, усаживаю на табурет. Сам сажусь напротив, пару минут мы молча смотрим друг на друга.
   -- Иди спать, -- говорю.
   Криська хмурится всё больше. Вижу -- так просто моя сестричка не сдастся.
   Вдруг она вскакивает и тянется, пытаясь подхватить со стола нож, -- но на полсекунды раньше я уже прихлопнул его ладонью.
   -- Чертова шизофреничка, -- цежу сквозь зубы, борясь с ней за лезвие. Сестра пытается отодрать мою руку от столешницы, но я сильнее, и я непреклонен. Тогда Криська со стоном бессильного отчаяния толкает меня в плечо и шлепается назад, на табуретку. Я подбираю нож и прячу его в карман штанов. От греха подальше.
   Сестра с шумом выдвигает ящик кухонного стола, гремит ложками и вилками. Больше ножей у нас в доме нет.
   Мы снова сидим молча. Потом она подбирает пистолет и решительно приставляет его к виску, глядя мне в глаза.
   А я вижу, что сестричка на курок жать не будет. Она даже не сняла пистолет с предохранителя.
   Кроме того, рассказываю ей, стрелять в висок -- не самая лучшая идея. В последний момент можно растеряться и чуть отклонить ствол. Тогда пуля пройдет по касательной. Человеческий череп -- гладкая и очень прочная кость, и пробить его вовсе не просто. Это притом, что далеко не каждое проникающее попадание в голову приводит к моментальной смерти. Тут уж скорее сделаешь себе лоботомию. Гораздо надежнее будет вставить ствол в рот и уткнуть его в твердое небо. Куда выше гарантия.
   Криська недоверчиво прищуривается под моим насмешливым взглядом, потом отнимает ствол от виска и сует его себе в рот. Фаллический символ. По назначению.
   А в общем, говорю, смерть через выстрел в голову -- тоже гадкое дело. Даже в кино частенько показывают стену, на которую брызгают кровь и мозги, и кстати, никогда не показывают стреляную рану. Это такая дырка у тебя в голове, из которой кровь течет как вода из крана: шипит и хлещет широкой струей, пенится, всё выливаясь и выливаясь. Свидетели такой смерти обычно удивляются -- сколько крови, оказывается, бывает в человеке.
   Сестра продолжает мусолить ствол, глядя на меня широко распахнутыми глазами.
   -- Но, -- я зеваю, прикрыв рот ладонью. -- Раз ты решилась, то вперед. Стреляй. Я сразу промокну лужу и расстелю тряпку.
   Криська морщит нос и буравит меня взглядом.
   -- Только быстрее, -- говорю. -- Я хочу спать, а ты расшумелась.
   Сестра вынимает обслюнявленный пистолет изо рта и смотрит на него, скривив рот. На губах у нее ружейное масло. Она брезгливо проводит по ним языком и морщит нос с отвращением.
   -- Кристина, -- говорю. -- Мы с тобой отлично знаем, как сильно ты любишь свою персону.
   Сестра бросает пистолет, вскакивает и склоняется над мойкой. Она сплевывает несколько раз. Открывает кран, чтобы прополоскать рот. Снова сплевывает, потом вытирает губы рукой, пробует их языком. Глаза у нее по-прежнему красные, все лицо идет пятнами, -- это заметно даже под слоем тонального крема. Тушь потекла, помады почти не осталось.
   Беру с холодильника Криськину сумочку, швыряю ей. Говорю:
   -- Давай, приведи себя в порядок, или умойся, и пошли спать.
   Уже, наверное, два часа ночи.
   Сестра роется в сумочке, и вдруг поднимает на меня торжествующий взгляд. Выхватывает оттуда серую полоску металла.
   Это пилочка для ногтей. Криська стремительно отворачивается, прикладывая ее ребром к левому запястью, и пока я успеваю подскочить сзади и схватить ее за руки, сестра резко чиркает пилкой себе по венам.
   На миг всё замирает, вернее, происходит так быстро, что видится стоп-кадром. Криська роняет пилочку. Мне через плечо прямо в лицо брызгает ее кровь, и я даже не успеваю зажмуриться.
   В следующую секунду по телу Криськи, которую я держу в объятиях, пробегает судорога. Сестра со свистом втягивает воздух, издавая на вдохе возглас, который испускает женщина, обжегшись об утюг или сковородку. Криська выкручивается из моих рук и со вскриком вцепляется в запястье, пережимая порез. Садится на табуретку и складывается вдвое, покачивается взад-вперед. Скрипя зубами, цедит сквозь них воздух. Нетрудно себе представить, насколько ей больно.
   Эх, Кристина-Кристина. А ведь обычно, чтобы обойти болевой шок, это делают под водой, погрузившись в теплую ванну. Даже такого ты не знаешь, моя горе-самоубийца.
   Мы сидим, боль проходит, и сестра потихоньку успокаивается. Качаю головой, приношу из аптечного шкафчика бинт и вату, швыряю ей.
   -- Закругляйся, идем спать, -- говорю. -- Смотреть на тебя уже противно.
   Криська отворачивается. Произносит сухим, сдавленным, еле слышным шепотом:
   -- Даже это у меня отняли.
   -- Никто у тебя ничего не отнимал, -- я мотаю головой. -- Ты боишься смерти, вот и все. Закроем эту тему. Успокойся, перевязывай руку, иди спать.
   Точка.
   -- Смерти? -- шипит сестра. -- А ты-то что знаешь о смерти?
   Побольше тебя, Кристина, судя по твоим попыткам самоубийства.
   Криська сжимает зубы и принимается за перевязку.
   -- Ну ладно, -- она качает головой.
   Прошу -- быстрее. Я очень хочу спать.
   -- Ты, кажется, хотел услышать секрет своих родителей? -- сестра злобно на меня прищуривается. -- Тогда послушай, раз пришлось по теме. Незадолго после рождения у тебя нашли гепатит С.
   Есть такой медленно убивающий вирус, который действует годами. Передается через кровь или слизистую. Например, через прививки. Основные симптомы: легкая приятная усталость, сонливость, всегда спокойное и расслабленное состояние. Его еще называют "ласковый убийца" за отсутствие негативных внешних проявлений. Разрушительное действие несложно ускорить, если нагружать печень: пить, курить, есть жирное, соленое и острое. И сестра утверждает, что я болен едва не с рождения. И моим родителям сообщили, но они не смогли рассказать мне. То есть, не успели.
   Не может такого быть.
   -- Нет, может, -- говорит Криська. -- Врачи гарантировали тебе двадцать лет жизни, -- она морщится и затягивает последний узел. -- Так что поздравляю, братец. У тебя четыре года назад истекла гарантия.
  
   18.
  
   Так я во второй раз познакомился со смертью, которую до сих пор, оказывается, довольно смутно себе представлял.
   Сегодня, наутро после дикой Криськиной суицидальной ночи, я просыпаюсь ровно в восемь, без будильника. Хотя спал всего пять часов. Со мной такое впервые в жизни. Но раздумывать над этим феноменом неохота, поэтому я спокойно, как ни в чем не бывало, собираюсь на работу. Пью чай вместо привычного кофе. Криська еще спит, пускай, у нее был трудный день, да и ночь не из легких. Одеваюсь и выхожу.
   На дворе сырое туманное утро. Редкие освещенные окна светлячками дрожат в осеннем полумраке. Мне хочется курить, а сигарет нет, нужно бы заскочить за ними в ларек. Но я в размышлениях забываю по пути к остановке свернуть к ларьку и купить пачку.
   Впервые осознание своей недолговечности снизошло на меня в четыре года. Я не знал, как назвать это понимание, а может, боялся дать имя. Но мне удалось воссоздать его, подобрать нужный символ. Логотип. Это был маленький белый квадратик, а по центру -- большая черная точка.
   Не знаю почему, но этот символ так ярко передавал для меня образ смерти, что пару дней я не мог уснуть. Мне было страшно, я плакал. Ничего не помогало, ничто не могло отвлечь меня: стоило закрыть глаза -- тут же из темноты проступали очертания белого квадрата, с которого черным фонарем светила жуткая точка. Стоило открыть глаза -- в темноте спальни, перед моим внутренним взором, рождалось белое небо с черным закатом, и я снова не мог успокоиться, не мог спать.
   За полчаса до начала рабочего дня я вхожу в офисный блок. Нужно подняться на пятый этаж. Раньше в этом здании был институт: здесь высоченные потолки и квадратные окна почти во всю стену. Два больших грузовых лифта: четные этажи направо, нечетные налево.
   Стою и жду. Наблюдаю за огоньком, который бежит по шкале, показывая, что кабина ползет вверх. Она долго торчит на третьем: при этом сигнальная лампочка немного тускнеет. Потом кабина трогается, проползает еще один этаж...
   Второй раз я осознал, что рано или поздно умру, примерно в восемь лет. Я смотрел телевизор, и случайный кадр, или вспышка света, или звук -- что-то вызвало в моем детском воображении цепочку ассоциаций, которая привела меня к осознанию смертности.
   Мне надоедает стоять, переминаться с ноги на ногу и проклинать еле ползущую кабину. Я иду к лестнице и топаю вверх. Отсчитываю десять нудных пролетов, перебираю немеющими ногами две сотни высоких ступеней. Никогда не ходил на свой этаж пешком. До сегодняшнего дня. Я поднимаюсь по этой лестнице впервые в жизни. И вспоминаю.
   Тогда, в мои восемь лет, это снова был шок. На меня повеяло болезненным холодом, я набрал горячую ванну и несколько часов прятался в ванной комнате, пытаясь согреться и успокоиться, забыть. Но ничего не помогало: горячая вода не грела ни капли, а осознание смерти, как назло, только разрасталось, подбираясь волнами животного ужаса.
   Оказывается, коридоры на нашем этаже насквозь прокурены, и воздух здесь состоит в основном из сигаретного дыма: тяжелое марево заполняет воздух, набивается мне в легкие, которые и так терзает одышка. Пока иду по коридору, я хлопаю ртом как рыба, почти не могу вдохнуть. Меня воротит от резкой никотиновой вони, и внезапно мне совсем не хочется курить. Больше никогда.
   Помню, после этого озарения в восемь лет я еще много дней не шел гулять, не брал в руки игрушек, не смеялся: ходил хмурый и задумчивый. Помню, это заметил дядя, и спросил меня, о чем я думаю. Я сказал: о том, что умру. О том, что мы все умрем. А он махнул рукой и ответил, что я еще очень мал, и о таких вещах мне думать рано.
   Но я все равно думал. Я мечтал, чтобы кто-нибудь: инопланетяне, ученые, экстрасенсы, -- чтобы хоть кто-то подарил человеку бессмертие.
   Ха! Люди боятся бесконечности, но только не тогда, когда речь идет о них самих.
   С этой мыслью я переступаю порог офиса.
   В комнате никого из сотрудников, только приходящая уборщица. Она возит швабру по утреннему паркету. Приветствует меня суровым взглядом и кивком, невежливо просит не садиться, пока она не вымоет окрестные полы.
   Когда я получаю разрешение занять рабочее место, в офис уже подтягиваются сотрудницы: моя соседка Юля и еще несколько девчонок. Приходит сонный курьер. Сначала хочу отправить его за чаем или кофе, но потом понимаю, что ни того, ни другого мне совсем не хочется. В горле стоит комок.
   Сижу перед монитором, снова перебирая прошлое. Стараюсь забыть всю былую дрянь, которая лезет мне в голову, мешая заниматься настоящим.
   Удивительно, что многие годы спустя, наткнувшись на труды Карла Юнга, я понял смысл белого квадратика и черной точки. Юнг представлял смерть как белоснежную комнату без дверей и окон.
   Белый цвет. Абсолютный белый. Цвет полного сумасшествия. Юнг утверждал, что такие же чувства вызывает у нас образ собственной смерти.
   Так-то. Белый квадратик, оказывается, был этой жуткой комнатой. А черная точка в центре -- это был я.
   Слабо посидеть на белом полу, поизобретать динамит, Кристина?
   Чтобы вышвырнуть мысли и образы из головы, я берусь за работу. Как ни странно, умственный труд быстро меня затягивает, дает пищу, которой сейчас не хватает моим измученным и загаженным мозгам.
   Сначала выполняю срочные проекты. Удивительно, но на это уходит всего пара часов, а не половина рабочего дня, как бывало раньше. Потом берусь за текущие.
   Грозди прилепленных к монитору самоклеек быстро редеют. Скомканные напоминалки одна за другой летят в корзину для бумаг. На свет появляется довольная пчелка, нюхающая цветок. И надпись: "Люблю свою работу".
   Когда поток средней срочности редеет, я приостанавливаюсь. Разминаю затекшую шею. Пытаюсь вытянуть спину. У меня пересохло в горле, хочется пить, но курьер ушел с поручением. Или обедать. Уже, оказывается, полвторого, середина обеденного перерыва.
   Нахожу свою чашку с присохшим пакетиком чая, который остался со вчера. Со вчерашнего дня, богатого на слова и события. После минутного колебания завариваю лежалый пакетик во второй раз.
   Работа кипит. Исчезают в папке "На сдачу" последние работы средней срочности. Из недр моего стола извлекаются несрочные, заброшенные поручения. Их куда больше, но я смело бросаюсь в этот пыльный поток. Через несколько часов почти иссякает и он. А когда-то мне казалось -- меня похоронят со всеми этими доработками.
   По крайней мере, теперь меня будут хоронить в чистом гробу, без макулатуры. Ха-ха.
   Заваренный в третий раз вчерашний пакетик чая на вкус отдает горечью и бумагой. Я зову:
   -- Юль!
   -- А? -- девушка поднимает голову.
   Встаю, подхожу к ее столу.
   -- М-м... -- говорю. -- У меня серьезный вопрос.
   -- Ну, валяй, -- Юля смотрит на меня.
   -- Скажи мне честно, -- говорю. -- Как ты считаешь, я... козел?
   Юля надувает щеки, поднимает глаза к потолоку, будто ища поддержки свыше. Говорит:
   -- Ну, знаешь ли... Если человек прямо спрашивает "я козел?", значит, наверное, еще не всё потеряно.
   -- Но ты так считаешь, да? -- говорю. -- Ничего страшного, просто мне нужно знать.
   Юля задумчиво хмурится.
   -- Ну, мы с тобой разные люди, -- говорит она. -- Одни сходятся хорошо, другие хуже. Необязательно сразу записывать себя в уроды.
   -- Слушай, -- говорю. -- Если я тебя когда-нибудь обижал или чем-то злил, прости, хорошо? Я постараюсь, чтобы такого больше не повторялось.
   Она таращит на меня изумленные глаза.
   -- Что еще за преждевременное просветление? -- говорит. -- Учти...
   Нет, объясняю, все нормально. Я не подмазываюсь и не клеюсь. Просто хочу измениться, хочу стать если не добрее, то хоть внимательнее к людям. Я и так многие годы пробыл сволочью, нужно ведь меняться, правильно?
   -- Ну, -- бормочет Юля. -- Хорошо... Прощаю.
   -- Давай сюда препресс, -- говорю. -- Я помогу.
   Она каменеет, смотрит на меня уже вовсе опасливо, но мне плевать. Отбираю у нее материалы и сажусь за свой стол. Остаток дня я, арт-директор, занимаюсь предпечатной подготовкой, выполняю монотонную, скучнейшую работу рядового дизайнера. Под недоверчивым Юлиным надзором.
   Рабочий день окончен. Я пытаюсь задержаться на часок сверхурочно, но Артем настойчиво предлагает мне идти домой и отдохнуть. Боится, чтобы я сегодня не перетрудился. Или сотрудникам нужен мой компьютер для вечернего сетевого чемпионата. Скорее второе.
   Но мне плевать. Одеваюсь, прощаюсь со всеми, иду на остановку. По пути к дому снова погружаюсь в тоскливые размышления.
   Нет, Криське я не верю, просто не могу поверить, но теперь у меня между бровей появилась упрямая точка, которую я никак не могу расслабить, туда словно приставлен холодный твердый ствол. И еще одно: от моей вялости не осталось и следа. Я боюсь ее. И вообще боюсь, сам не знаю чего; того, что будет дальше. Иду домой и представляю себе, что сестра куда-то вышла, а мне придется войти в пустую квартиру, запереться в ней и сидеть.
   А если мне вдруг станет хреново? И некому даже вызвать "скорую". И я буду шарить по стенам, по оконной раме, глотая ртом воздух, пытаясь рукой дотянуться до защелки, чтобы распахнуть форточку. Мне захочется крикнуть, но голос в пустой квартире прозвучит негромко и жутко. А потом у меня начнет темнеть в глазах, и я медленно сползу на пол, цепляясь руками за все вокруг и скрипя зубами от бессилия.
   Впервые в жизни одиночество начинает меня угнетать. Впервые я чувствую, что тело мое не в моей власти. И как легко оно может меня подвести.
   Впервые я чувствую, что в целом мире у меня нет ни единого близкого человека. И это даже страшнее.
   Руки меня плохо слушаются, когда я нащупываю в связке ключ и отпираю дверь. В квартире тихо, поэтому первым делом хочется проорать из прихожей "Крись!" и услышать в ответ ее голос. Но я держусь, сжимаю зубы. Разуваюсь. Заглядываю в спальню. Криськи там нет, кроватка пуста и брошена, нетронута с момента прибытия "скорой", которая увезла ее ребенка.
   Нервно прикрываю дверь и прохожу на кухню.
   Сестра здесь, она сидит и пишет, зарывшись в бумаги. Вокруг нее валяется куча скомканных листов, но Криська упорно покрывает все новые и новые строками...
   Впервые в жизни мне хочется накинуться на сестру, обнять ее и расцеловать как родную. Вместо этого я говорю ей: -- Привет.
  
   19.
  
   -- Я пришел, -- говорю Криське.
   -- Вижу, -- сестра не поднимает глаз. Еще один листок скомкан и брошен в кучу.
   Иду снимать куртку. Постепенно забываюсь и успокаиваюсь. В конце концов, я дома. Никто пока не умирает. Всё хорошо.
   В прихожей очень пыльно, да и с обувью мы за последнее время натаскали много грязи. Иду в ванную, набираю ведро горячей воды. Из кладовки достаю веник, совок и швабру.
   Когда прихожая уже вылизана до блеска, я перехожу в гостиную. Теперь мне хоть немного ясно, зачем Криська строила свою "виллу". Нет ничего приятнее, чем видеть плоды своих рук, которые тут же, рядом, которые можно ощутить, вдохнув чистый влажный воздух в свежеубранной комнате. Нет ничего приятнее, чем видеть что-то, доведенное тобой до ума.
   В спальню мне идти пока неохота. Меня еще смущает тишина, пустая кроватка...
   Перехожу в кухню.
   -- Подними ноги, -- говорю сестре, которая с головой погрузилась в бумаги. Спряталась в них.
   Она не отзывается, поэтому я сам приподнимаю Криськины ноги с пола и пристраиваю их на перекладину табурета.
   -- Что ты делаешь? -- недовольно бормочет Криська.
   Я делаю уборку. И, знаете, мне кажется, будто не только в кухне, не только в квартире, но и в своей... голове, что ли. Мне кажется, я все-таки разглядел, что в моем характере плохо, и где. А раз так, значит можно бороться, правильно?
   Я словно бы вижу, как теперь могу стать хорошим человеком. А раз так, вы же понимаете, я должен им стать.
   После кухни неподметенной и невымытой остается только спальня. Меняю воду в ведре. Нахмурив лоб, вдохнув и выдохнув, направляюсь туда и берусь подметать.
   -- Коля! -- слышу из кухни Криськин окрик.
   -- Сейчас закончу и приду.
   -- Куда ты дел мои таблетки? -- спрашивает сестра, когда я объявляюсь на кухне.
   -- Отнес в ванную, -- говорю. -- Покажи руку, -- я киваю на Криськину повязку. Она послушно протягивает мне левое запястье, перетянутое марлей.
   Слишком туго. Порез давно затянулся, можно отпустить бинт.
   Перебинтовываю ее руку. Криськино молочно-белое запястье с синеватыми прожилками вен пересекает багровый рубец от пилки для ногтей, -- но воспаления, к счастью, нет.
   А всё навыки первой помощи, которых я нахватался на пьянках со студентами-медиками. Говорю сестре: может быть, она переоценила возможности врачей. Конечно, они хотели спасти ребенка, просто ничего не могли для него сделать.
   -- Нет, -- сестра криво ухмыляется. -- Не хотели. Ему вкололи витамины и глюкозу, и оставили умирать. Я знаю, как это называется. Это называется "курс поддержки для безнадежных". Они не собирались его спасать.
   Ну, я даже не знаю, что ответить. Бывает ведь и хуже, если вообще уместны сравнения. Например, можно пересказать ей тот случай, когда женщина приехала рожать в клинику прямо в канун нового года. Дежурные санитары, не желая портить себе праздник, предложили ей инъекцию лекарства, которое должно было замедлить схватки. И вкололи.
   Схватки и впрямь замедлились, потому что ребенок той женщины умирал. И она сидела в клинике всю ночь, чувствуя, как он бьется все тише и тише. Под утро ребенок умер.
   Это реальная история. Она произошла в нашем городе лет пять-семь назад, не так давно.
   Но я не решаюсь рассказать сестре такое. Взамен говорю Криське, что я ее понимаю. Что для меня это тоже было огромным потрясением. Полной неожиданностью.
   -- Для меня не было, -- сдавленно говорит сестра.
   Что?..
   -- Для меня -- не было, -- повторяет Криська. -- Я знала. У него... было что-то с мозгом... Мне сказали еще в роддоме.
   Совсем как моим родителям про меня, про гепатит С. Представьте, что вы умираете в возрасте двадцати с чем-то лет, оставляя на свете маленького ребенка.
   А теперь представьте, что происходит наоборот.
   -- Сказали, что проживет он... год, не больше... -- говорит сестра. -- Ну и что? Что мне было делать? -- она снова склоняется над листом бумаги.
   В последние дни Криська словно избегала своего малыша, хотя месяц назад, помнится, она ни на шаг от него не отходила.
   -- Я старалась забыть, но все равно ждала. Я уже почти поверила, что он... будет жить, что мне сказали неправильно или неточно, -- говорит она. -- Только... Недавно он начал терять сознание. Т-тогда я поняла, что все верно... -- Криська со свистом выпускает воздух.
   Сначала она оттирала ему виски уксусом, приводила в сознание. Но с каждым разом обморок был глубже.
   Теперь понятно, почему сестра забросила сына. И... понятно, почему не хотела давать ему имени.
   Глядя на своего родственника, ребенка, любовника, -- на самого близкого и дорогого вам человека, вы можете быть уверены, что рано или поздно он умрет. А теперь вообразите, что знаете, когда. И вам предстоит жить, общаться с ним, смотреть на него с этим знанием.
   -- Кристин, -- говорю. -- Скажи пожалуйста, ты в порядке? То есть...
   Снова этот дебильный вопрос. Конечно она не в порядке.
   -- Ну, -- говорю. -- Как ты себя чувствуешь? Теперь...
   -- Как чувствую?.. -- сестра снова приостанавливает перо. -- Да нормально, даже хорошо. Чувствую себя отлично. Нет, серьезно, я чувствую себя так, будто я хозяйка вселенной. Всего мира. Терять-то мне нечего? Ну, то есть... -- Криська косится на перевязанную руку, криво усмехаясь. -- Остался страх смерти, -- говорит она со внезапной злобой. -- Но я... Я как-нибудь пройду и это. Это... должен быть последний предел, -- сестра виновато на меня смотрит. -- Прости за вчерашнее, я была не в своем уме.
   Можно подумать, сейчас она в своем.
   Уф-ф.
   -- Слушай, -- говорю. -- Скажи пожалуйста... Я могу тебе чем-то помочь?
   В продолжение моего альтруистичного дня.
   Сестра поднимает брови, внимательно меня рассматривает.
   -- Ну, -- говорю. -- В смысле, может быть, я что-то могу для тебя сделать? Ты скажи.
   Криська поджимает губы и задумывается.
   -- Пойди на книжный, -- она дергает плечом. -- Купи планшетку.
   Что это такое?
   -- Картонная дощечка для бумаг с зажимом наверху.
   А, клипборд.
   Я одеваюсь, выхожу на улицу, сворачиваю в переулок и выхожу на спуск, ведущий к книжному рынку.
  
   20.
  
   Черт возьми, присматривались ли вы когда-нибудь, насколько огромен и жутко -- до боли в сердце -- прекрасен наш мир?
   Я говорю о фотообоях с березками и водопадами. Я говорю обо всем на свете: про любовь и резню, про смерть и рождение, про черное и белое.
   Я говорю про безграничное настоящее. И будущее.
   Когда наблюдаешь городскую панораму с большой высоты на фоне заката, хочется крикнуть людям: не бойтесь вы бесконечности! Поднимите голову, посмотрите в небо. И осознайте без страха: когда ваш взгляд не упирается ни в одну звезду, когда вы видите просто небо -- очень даже может быть, что вы смотрите в вечность. В бесконечное пространство и время, в будущее, которое еще не наступило. Зажгись сейчас новая звезда -- вы не узнаете этого в ближайшие двадцать или пятьдесят лет. И многие звезды уже там. Уже есть, просто еще не проявились. И это прекрасно.
   Вот о чем мы всегда боимся задуматься: о вещах, которые по-настоящему красивы. Потому что они пугающе безбрежны по сравнению с невечным и жалким человеком. Потому что такие размышления неизбежно приводят нас к осознанию своей недолговечности.
   Когда устаешь бояться, грустить и дрожать -- что делать, начинаешь потихоньку любоваться и радоваться.
   С трудом отвожу взгляд от панорамы вечернего города, которая открывается, если смотреть от спуска шоссе. Прямо с парапета, где тысячи людей сидят, стоят и ходят каждый день, едва замечая красоту, которая повсюду вокруг, которая всегда рядом. Которую, как рисунок, нужно просто проявить в сознании. Город великолепен. Он раскинулся уютными мириадами и взрывами огней, огоньков и отблесков: фонарей, сияющих окон, автомобильных фар... Даже светящиеся рекламные лайтбоксы мерцают в предвечерних сумерках умиротворяюще.
   А над всем этим -- бескрайнее закатное небо с парой оранжевых облаков-ниточек. И багровый шар солнца. И бледный, но четко очерченный серп молодой луны, резкими штрихами наметившийся над головой.
   Бросив прощальный взгляд на этот пейзаж, который я видел миллионы раз и который впервые заметил, я спускаюсь к небольшому рынку книг и канцтоваров. Здесь очень тесно, потому что в огороженную часть все лотки не вмещаются, а за оградой их ставить пока не разрешают. В самом деле, этот хлипкий заборчик из труб и железной сетки поставлен, чтобы сдержать разрастание рынка. Чтобы не дать базару расползаться дальше, затапливая всё новые кварталы... прямо Криськин апокалипсис. Сразу за аркой, которая отмечает вход в рынок, стоит табачно-водочный ларек. "Сигареты. Спиртное". Таких миллионы. Этих точек продажи легальных наркотических веществ. Речь не о том, что табак и алкоголь -- необходимое зло. И не о том, что это легкие препараты, в отличие от героина или ЛСД. Вовсе нет. Никотин по тяжести привычки очень даже сродни героину, между прочим. А от ЛСД еще никто не болел и не умирал, по-моему.
   Просто табак и алкоголь -- доступны и привычны. Так сложилось. Речь о том, что без наркотиков мы все равно не можем. Свобода воли, свобода выбора ограничена и здесь: легально предлагаются: чашка кофе, сигара или сигарета, рюмка спиртного, -- остается лишь выбрать.
   Мне только сейчас пришло в голову: ведь это просто яд, и ничего больше! Не развлечение. Не лекарство. Только дрянь, которой мы травим свой организм, чтобы тот работал не так, как надо, а так, как нам нравится. И мы готовы умереть за это.
   Не столько грустно, сколько смешно. Криськин апокалипсис, часть вторая. В металлической раме киоска рекламный плакат, подсвеченный, спрятанный за толстое оргстекло. На нем красивые парень и девушка угощают друг друга сигаретами из одинаковых пачек. Нижнюю часть плаката занимает растянутое в высоту обязательное предупреждение Минздрава: курение может вызвать рак. Смеющиеся беззаботные парень и девчонка из-за такой подписи кажутся трогательно обреченными. Как сделавшие выбор смертники.
   А мне даже такой возможности не осталось! Я не имею права ни на одну легальную смерть, даже от рака легких. На этой мысли уж вовсе приходится сдерживать глупый смех. Миную книжные лотки, которые кричащей гаммой пытаются завлечь читателя.
   В основном здесь детективы в мягкой обложке, написанные женщинами и милиционерами -- про женщин и милиционеров, которые выслеживают нехитрых и очень гадких преступников. Почти каждую книгу украшают картинки с длинноногими дамами, капотами дорогих машин, жемчужными ожерельями и револьверами системы "бульдог".
   Еще здесь куча фантастических романов о монстрах и сверхмощном оружии, которое непременно скрывают продажные спецслужбы. Эти книги шире и толще карманных детективов. На их обложках кровавые оскаленные рожи. И люди в серебристой одежде с бластерами наперевес.
   Грустно даже не то, что здесь хороших книг одна на десяток тысяч. Грустно то, что это пестрое содержимое книжных лотков нам придется оставить потомкам под видом художественной литературы, под видом творчества наших времен. Мы можем врать себе, что это настоящие книги. Но собственных детей разве обманешь.
   Криська права: бизнес давно победил искусство, и теперь гибель последнего -- вопрос времени.
   Названия у всех книжек причудливые, драматичные, -- и в доброй половине из них присутствует слово "смерть".
   Я подхожу к лотку с канцтоварами: маркерами, дешевыми авторучками, альбомами и нотными тетрадями.
   -- Дайте, пожалуйста, -- говорю продавщице. -- Как ее... Картонную дощечку для бумаг с зажимом.
   -- Планшетку, что ли?
   -- Угу, -- говорю. -- Точно.
  
   21.
  
   Сейчас уже не помню где, но однажды я слышал анекдот о художнике-авангардисте, которого поставил в тупик маленький ребенок, попросив "нарисовать лошадку, чтобы было похоже".
   Честно говоря, история ничуть не смешная.
   Непосвященным поверить в это может быть непросто, но многие дизайнеры совершенно не умеют рисовать. Я знал целую кучу ведущих специалистов, в том числе арт-директоров, которые и карандаш сроду не брали в руки. Они могли подготовить отличный макет или составить фотоколлаж, но детская просьба изобразить лошадку привела бы к такой же развязке, как в этом анекдоте.
   Да что далеко ходить, мне самому часто приносят хорошие творческие идеи, нацарапанные на листе бумаги в стиле "палка-палка-огуречик".
   Когда я вернулся с книжного и попытался отдать сестре новенькую планшетку, она ее отвергла.
   -- Это не мне, -- сказала Криська. -- Твое.
   Зачем мне эта хреновина? -- Бери бумагу и карандаш. Рисуй, -- сказала сестра, и вернулась к обрывкам записей, которые снова и снова летели на пол или в мусорное ведро, давно переполненное ими. Трамбую в ведре бумагу, подбираю упавшие рядом клочки. Молча иду в комнату, беру карандаш, беру резинку. Возвращаюсь к сестре, закрепляю в планшетке десяток листов.
   -- Что рисовать? -- спрашиваю Криську.
   -- Что хочешь, -- говорит она. -- Рисуй себя.
   Не могу. Я уже забыл, как я выгляжу. Не помню, что это за человек. Вообще ничего о нем не знаю.
   -- Ну, -- сестра вздыхает, на миг оторвавшись от записей. -- Тогда рисуй меня. Вот она я. Перед тобой. Рисуй прямо с натуры.
   Чуть подумав, строю на листе несколько линий. Я рисовал годами, мне это нетрудно. Одна кривая дает опору для других. Глянуть на Криськино лицо, прикинуть сегмент огибающей, четко представить себе касательные. Перенести на лист. Без проблем.
   После контура следует заливка цветом. Аккуратно закрашиваю участки.
   -- Вот, -- говорю. -- Смотри.
   Криська бросает косой взгляд на рисунок.
   -- Это что -- я?
   -- Ну а кто? -- говорю. -- Похоже ведь!
   Криська смотрит на рисунок внимательнее. Потом морщится и снова отворачивается.
   -- Посмотри на меня, -- говорит она. -- И посмотри на эту фигню. Похоже? Да уж, много общего, -- и сестра переводит на меня усталый измученный взгляд, в котором теснятся все события последних дней. Вилла на берегу реки. Пистолет. Ребенок.
   Да, конечно, в моем рисунке всего этого нет. В нем вообще ничего нет, кроме правильных линий и аккуратно закрашенных участков. Но я ведь не Модильяни.
   -- Пробуй еще раз, -- упрямствует сестра. -- С первого раза ни у кого не получается.
   Я сержусь, но терпеливо начинаю всё сначала. Еще и еще раз. С каждым разом во мне все больше растет тяжелое озлобление.
   Оказывается, с восьмого раза тоже ни у кого не получается.
   Я ищу причины. Сестра неправа. Вот почему я зол на нее. То есть на себя. То есть -- на нас. На всех. У меня ничего не выходит. Что ни говорите, а я не умею рисовать так, как хочется этого Криське.
   -- Нет. Ты просто не стараешься, -- говорит она. -- У тебя получается, но так, как на говеных рекламных картинках. Медленно встаю с табурета, сжав кулаки. Резко, с громким щелчком переламываю карандаш. Две половинки швыряю в мусорное ведро. Все время пристально смотрю в карие глаза сестры. Мой взгляд, видимо, ничего не выражает, потому что Криськины глаза не смотрят в одну точку, а немного двигаются туда-сюда, обшаривая мое лицо, пытаясь прочесть на нем мои чувства.
   Хрен тебе, сестричка. Зубы мои крепко сжаты. Я непроницаем.
   Перевожу взгляд на планшетку с не-знаю-каким по счету неудачным наброском женского лица, напоминающего Криськино так же, как куклы напоминают живых людей. Беру планшетку в руки, выдираю испорченный листок и с неторопливой аккуратностью рву его в тонкие полоски. Скармливаю их мусорному ведру вслед за карандашом.
   Потом резко разворачиваюсь и швыряю планшетку в стену. Она легко и неловко бьется плашмя о плитку, съезжает по стене за холодильник, шурша страницами. Это совсем не напугало мою сестричку: она успокаивается, и во взгляде ее снова сквозит присущее Криське насмешливость.
   Во мне горячими, пьянящими, болезненно толкающими в грудь волнами растет бешенство.
   Я опускаю взгляд, расслабляю скулы, разжимаю кулаки. Совершенно успокоившаяся Криська открывает рот, собираясь что-то сказать, но не тут-то было -- я снова взвиваюсь, теперь уже с тройной силой. Хватаю за ножку табурет и швыряю его в стеклянную кухонную дверь.
   Та взрывается искристым залпом, брызгает мутными зелеными осколками. У меня шумит в ушах, и я слышу звон стекла будто издалека, он похож на отзвуки льющейся воды. Осколки сыплются на коридорный линолеум. Поворачиваюсь к сестре, которая смотрит на меня, еще не успев понять, что происходит.
   -- С-сука! -- ору Криське в лицо. -- Да как ты смеешь умничать? Тварь! Ты приперлась сюда, развела тут дурдом, сломала мне жизнь, а теперь меня критикуешь?!
   Еще ты сказала, что я умру. Этого я не говорю вслух.
   -- До тебя у меня вообще не было проблем! -- кричу. -- Не было никаких, блядь, стрессов, срывов, нервов, ни хрена!
   Ни хрена не было.
   Делаю шаг к сестре, Криська шарахается назад, потом берет себя в руки и замирает на месте. Ее ладонь застывает в воздухе, остановившись у груди.
   Сучка. Поганая сучка.
   Резко выбрасываю вперед руку, хватаю сестру за ворот клетчатой рубашки. Рву на себя, поднимая Криську на ноги.
   Смотрю ей в глаза, почти в упор. Опасно близко. Очень опасно близко.
   -- Какого хера ты не исчезла из моей жизни? -- цежу сквозь зубы. Повышаю голос. -- Какого хера ты снова явилась, какого хера бросила мужа, шлюха позорная? Когда ты, дурочка, поймешь, что все в мире живут как надо, кроме одной тебя, что это ты неудачница, что от тебя одни проблемы, а без тебя их нет вовсе?
   У меня срывается голос, и я продолжаю почти беззвучно, выплевывая слова в Криськино побелевшее от испуга лицо.
   -- Ненавижу тебя, -- сиплю. -- Ясно? Ненавижу! -- швыряю сестру назад, она шлепается на табурет, стукнувшись спиной о подоконник.
   Стою и смотрю на нее. Криська прикрывает лицо тыльной стороной ладони, глядя на меня сквозь пальцы одним широко раскрытым глазом.
   -- Ладно, -- говорю, сбавив тон. Протягиваю к ней руку.
   Криська чуть отдергивается и съеживается, приподнимая локти, но я мягко беру ее за запястье и отвожу ее ладонь от лица. Лицо у сестры бледное и перепуганное, рот приоткрыт, губы легонько вздрагивают, словно она пытается сказать что-то или заплакать. В уголках Криськиных глаз блестят слезы.
   И все равно в ее чертах нет покорности. Все равно это дикая волчица, пускай даже загнанная, замученная, избитая дубинками. Лишенная волчонка.
   Внезапно мне становится ее жалко. И стыдно за свое поведение. Я присаживаюсь рядом, поправляю и укладываю в прическу ее растрепанные черные пряди. Разглаживаю смятый ворот Криськиной рубашки. Вытираю ее слезы свежим кухонным полотенцем. Сестра вздыхает и постепенно успокаивается. -- Серьезно, -- говорю Криське, уже полностью придя в себя. -- Я не художник. Ну, что поделаешь.
   Не всем же рисовать портреты с пейзажами. Ведь кто-нибудь должен малевать плакаты и логотипы. Почему бы не я.
   -- Да, -- тихо говорит сестра. -- Наверное, ты не художник.
   Пока привожу Криську в порядок, я рассматриваю вблизи ее лицо. Оно уже ничего не выражает: воспаленные глаза, плотно сжатые губы и ставшая привычной складка между бровей. На скуле легкий желтоватый синяк, едва заметный, пропущенный мной раньше.
   Я ее не бил. Я точно помню. Я бы и не смог. Никогда в жизни.
   -- Ну-ка, -- говорю. -- Покажись.
   Криська хмуро отворачивается. Беру сестру за подбородок. Синяк не сильный, но заметный. От удара или крепкой пощечины.
   Откуда это?
   -- Один врач, -- неохотно говорит сестра.
   Какой еще врач?
   -- С черной бородой, помнишь? -- говорит Криська. -- Я сама виновата. Я орала, что, если он ничего не сделает, если бросит моего ребенка умирать, я убью его и спалю всю их неотложку. А он мне: "успокойтесь", -- сестра хмыкает. -- И сидит как баран. Я его матом, бросилась на него. Тогда он ладошкой немного меня двинул, позвал сестер. Меня вывели на улицу, потом даже поймали такси. За их счет. Проследили, чтобы я уехала. Вот и все.
   Ах, он. Этого бородатого я помню.
  
   22.
  
   Мне кажется, пускай я не могу понять Криську как человека или полюбить как женщину - все равно я способен стать ей хорошим братом. Поэтому после работы я не еду домой. У меня есть занятия в другом месте.
   Автобус притормаживает на той самой остановке, с которой я уехал позавчера, тысячу лет назад. Возле станции скорой помощи. Возле неотложки, в которой умер Криськин ребенок.
   Отовсюду, с неба, от асфальта дороги, от стен домов, на меня струится удивительное спокойствие. Едва разгоревшиеся уличные фонари и окна многоэтажек искрятся необычными лучами свободы -- светят будто прямо мне в душу. Потому что я знаю: я умру, и терять мне нечего.
   Но у меня еще есть дело. И сейчас весь мир в моих руках. Я знаю, за что я в ответе. И способен взять на себя еще много ответственности. Сейчас я командую всей своей никчемной жизнью, всем нашим ненормальным миром. Я чувствую себя так, будто... да, как будто я хозяин этой вселенной, моей личной действительности.
   Как будто осталось преодолеть последний предел. И тогда я вступлю в безраздельную власть. Смена у врачей заканчивается ровно в шесть, и бородатого долго ждать не пришлось, в четверть седьмого он как миленький вышел через парадный вход и направился к остановке. Я, конечно, побрел следом.
   У него могла быть машина -- здесь у многих врачей есть машины -- но я почему-то не сомневаюсь в успехе. Конечно, он, наш обществолюбивый, пошел к остановке. Я даже подожду, пока он сядет в автобус, и только потом скользну в закрывающуюся дверь, быстро пройду в другой конец салона и пристроюсь на удобном для обзора сиденье.
   Все прошло гладко и без шума. А вы что хотели -- командую здесь я. Автобус тронулся, я купил билет и сижу, наблюдая за лысеющей макушкой доктора.
   И вспоминаю школу, вспоминаю девчонку-Криську, с которой я регулярно шел домой после уроков и тащил ее рюкзак, а она держала меня за руку. И все мне завидовали, потому что на параллели сестра была первой красавицей. И никто не решался на нее посягнуть, потому что был я.
   Но потом один отыскался. На остановке люди повалили из автобуса толпой. Можно бы волноваться, решив, что врач окажется в окружении прохожих, но я почему-то не переживаю. Я задерживаюсь в автобусе, выхожу последним.
   Однажды Коля отправил сестру домой одну, чтобы после уроков зайти в учительскую. Потом он вышел из школы, когда все уже разбежались по домам, и на асфальтовой дорожке увидел Кристину с другим мальчиком. Кристина несла рюкзак сама, но юноша настойчиво предлагал ей помощь, и вообще очень упорно шел рядом, что-то рассказывая Колиной сестре.
   Неторопливо сажусь бородатому на хвост, топаю в добрых тридцати метрах позади, постепенно его настигая.
   И Коля пошел за ними, оставаясь на расстоянии от Кристины и ее ухажера. А потом мальчик положил его сестре руку на плечо. Но Коля ничего не делал, он только шел следом. А Кристине было неловко, но руку юноши она не убрала, и они шли как бы в обнимку до самой многоэтажки, где жили наши брат и сестра.
   Мы с доктором сворачиваем во двор, идем вдоль дома, в котором он, кажется, и живет. Я натягиваю шапку почти на глаза, поднимаю ворот куртки.
   А потом Кристина распрощалась с настойчивым спутником и ушла в подъезд. А ее брат Коля подошел к мальчику. Но не ударил, потому что не мог напасть на человека сзади, ему не позволяло воспитание.
   У подъезда доктора я подхожу совсем вплотную. Бить людей в спину я не могу до сих пор.
   Поэтому Коля негромко позвал - "Эй".
   А бородатый врач обернулся и строго сказал: -- Слушаю вас?
   Вот тут наш Коля и ударил.
   Я бил бородатого долго и зло. Драться я не умею, никогда не отличался силой.
   Юный Коля был слаб и труслив, но он отчаянно бросился на мальчика с кулаками. Тот оказался сильнее и уверенней. Коле поначалу досталось, его больно задели по лицу и сильно двинули в плечо, но...
   ...Я опрокинул врача на землю и бил, бил, бил уже как робот, как зомби, не задумываясь, витая в облаках. Школа расклейки объявлений.
   Тот мальчик откатился в сторону, вскочил с асфальта и убежал от Коли. А доктор нет. Потому что я уселся ему на грудь и молотил его разбитыми кулаками, стучал его башкой об асфальт. И вспоминал прошлое.
   И я вдруг понял, за что бью. За что избил того Криськиного ухажера в детстве. За что избиваю врача.
   Он ее коснулся.
   Он поднял руку на мою сестру.
   На мою... собственность? Доктор отключился. Я перевожу дух, проверяю его признаки жизни. Доктор жив, он просто без сознания. Нос его смотрит вбок, волосы слиплись от крови и пота. В черной бороде не видно рта, потому что он разбит и такой же темный.
   Самое смешное и грустное то, что строгий, уверенный в себе взрослый мужчина намочил штаны.
   Встаю с избитого, лезу в его нагрудный карман. Достаю толстый кожаный бумажник, прячу себе в куртку.
   Быстро ухожу, пока меня кто-нибудь не приметил. Во дворе тихо: мне повезло. Или, может быть, здесь к такому привыкли. Иду к автомату, набираю бесплатный номер. С трудом сдерживаю глупый детский смех.
   Я звоню в "скорую", чтобы доктора забрали в больницу. Быть может, в ту самую.
   Возможно, именно туда, где умер Криськин ребенок.
   Дежурная снимает трубку, я называю адрес, подъезд. Говорю: "здесь человек без сознания, наверное, избит, приезжайте срочно". Дежурная с расстановкой повторяет адрес. Говорю "да" и вешаю трубку. Отойдя на пару километров, я останавливаюсь в сухих зарослях у заброшенного строительного котлована. Бетонные сваи на полметра тонут в жидкой глинистой жиже, скрывающей дно. Рыжая грязь блестит как зеркало; в ней аккуратным изогнутым бликом отражается молодая луна. Я достаю из кармана докторский бумажник. Он чем-то плотно набит, он тяжелый и теплый.
   Вы не поверите, но сейчас, когда ко мне частями возвращается прошлое, я понимаю, что в школе был влюблен в свою двоюродную сестру. Если так можно назвать собственнические чувства, которые я к ней испытывал. Кто знает какое чувство в чем выражается.
   Размахиваюсь и швыряю бумажник подальше в котлован. Он оставляет маленькую узкую вмятину. Он тонет, и над ним смыкается грязь, снова разглаживаясь безупречным рыжим зеркалом.
  
   23.
  
   Только я прихожу домой и сбрасываю ботинки -- сразу иду на кухню, даже не сняв куртку. Криськи нет, и кухонный стол пуст: после нее не осталось ни одного листочка. В мусорном ведре тоже пусто, значит, неудачные опыты она подмела и выбросила. Мои рисунки и осколки стекла из кухонной двери в том числе.
   В квартире тихо. Мне, пожалуй, немного страшно было бы торчать здесь одному, но сейчас у меня есть занятие. Я вынимаю упавшую за холодильник планшетку. Достаю резинку и новый простой карандаш.
   Я рисую. И вспоминаю прошлое.
   Старый журнал со статьей о языке цвета кто-то выбросил -- наверное, Криськина мама. Но я ничего не забыл.
   Помню, как юная Криська читала мне свои стихотворения, которые сейчас не назовешь даже ранними -- это были еще пробы. Такие стихи пишут все девчонки в двенадцать лет, и каждая серьезно считает, что создает шедевры, что пишет выдающиеся произведения назло всем зрелым поэтам. Так считала и моя сестричка, а вот я был не согласен.
   -- Неправильно, -- говорил юный Коля сестре.
   -- Как это неправильно? -- возмущалась та. -- Почему это неправильно?
   -- Потому что у тебя стих тревожный, -- говорил Коля. -- А ты пишешь про розовый закат и белые облака.
   -- Ну и что?
   -- Розовый с белым -- это спокойно. Закат должен быть красный. А облака -- желтые. Тогда получится тревога.
   -- Не бывает желтых облаков, -- сказала Кристина.
   -- Нет, бывают, -- ответил Коля. -- Когда солнце низко. Только бледно-желтые, тогда.
   Юная Криська слушала его, широко раскрыв глаза, и долго о чем-то думала. Потом ушла и вернулась с альбомом и коробкой цветных карандашей.
   -- Нарисуй мне, -- потребовала она.
   -- Я не умею, -- сказал Коля.
   -- Это просто, -- сказала Кристина. -- Смотри, -- она сунула ему карандаш и лист бумаги. -- Представь, что рисунок уже здесь, что его уже кто-то нарисовал. Ну? Представил?
   Коля смотрел в снежно-белый лист, всматривался, пока не увидел на нем легкие цветные блики.
   -- Вижу, -- радостно сказал он, переводя дух.
   -- Не смотри в сторону. Держи рисунок на месте.
   -- Ага, -- сказал Коля.
   -- А теперь, -- скомандовала Криська. - Давай, рисуй. Обводи.
   И он нарисовал. И прошло много лет.
   И я снова рисую.
   Мне даже не нужно стараться: руки сами находят воображаемые линии, оставляют штрихи, проявляя рисунок, который уже на месте.
   Я сбрасываю мешающую куртку, потом стаскиваю и свитер.
   Слишком резко оттеняю участок, приходится отступить на шаг назад, стереть резинкой полутени и снова браться за карандаш, задав новую глубину. Еще и еще раз. Странно, что переделывать совсем не жаль, даже наоборот: с удовольствием отмечаешь, что выходит лучше и лучше, и скоро обязательно получится, стоит только немного потрудиться.
   И вот, портрет готов. Это Кристина. Моя сестра. Только в юности. Та, в которую я был влюблен. Возможно, влюблен. Девочка-лисичка с ямками на щеках и глазами с хитринкой.
   Рисунок хорош. Даже очень хорош, если сравнить его с моими остальными. Так хорошо я еще не рисовал никогда.
   Но он не правдивый. На нем -- не моя сестра. На нем прошлое, которого больше нет. На нем не тот человек, который мне сейчас нужен.
   Уже поздний вечер. Снова поздний вечер. А Криська до сих пор не вернулась, -- но я, кажется, знаю, где ее искать.
   Без колебаний комкаю свой первый настоящий рисунок -- мое прошлое -- и швыряю его в мусорное ведро. Хватаю планшетку, иду одеваться.
   Автобус притормаживает недалеко от моста. У остановки ларек. Я покупаю четыре бутылки пива, потому что вроде как иду в гости.
   Спотыкаюсь, пока топаю вдоль берега. Нахожу железные ступеньки. Спускаюсь к реке.
   Странно то, что меня всю дорогу преследует нарастающее беспокойство. Тревожное чувство времени.
   Чувство, будто я куда-то опаздываю.
  
   24.
  
   Я не ошибся: возле деревянного сарая на берегу сидит она, набирая горсти серого песка и позволяя ему сырой кашей сыпаться между пальцев. У Криськиных ног валяется пистолет. Фаллический символ власти. Взрослая игрушка взрослой девочки.
   Достаю пиво, которое принес с собой. Я гость. Хозяйка встречает меня у порога личной виллы на берегу быстрой реки. Хозяйка вселенной, которой больше нечего терять.
   Останавливаюсь в десятке шагов от нее. Нужно что-то сказать, но я уже не знаю -- что.
   -- А, пришел на сеанс, -- медленно произносит Криська, щурясь на бутылки, которые я держу в охапке. -- Принес пива. Ну, садись, пей и смотри, скоро начнется.
   О чем она? На какое мероприятие я опаздывал?
   -- Пиво тебе, -- говорю, делая шаг к ней.
   -- Не подходи, -- говорит сестра, протягивая пальцы в мою сторону. Они слегка вздрагивают, под ногтями грязь, кожа местами стерта, еще не зажила. После ножовки и всего остального.
   -- Что случилось? -- спрашиваю. Криська на миг замирает, потом у нее вздрагивают плечи. Сначала кажется, что она будет плакать, но вместо этого сестра начинает тихонько хихикать, потом громче, потом разражается наркотически беззаботным, пронзительным хохотом.
   -- Что такое? -- спрашиваю. -- Кристина, что с тобой?
   -- "Что случилось"! -- сестра передразнивает меня сквозь смех. -- Братец, да ты мастер.
   -- Успокойся, -- делаю к ней еще шаг. -- Объясни мне, в чем дело.
   Криськино лицо вдруг становится серьезным.
   -- Все считаешь сестру жалкой дурочкой, да? -- спрашивает она, горько подобрав губы. -- Стой на месте!
   Я снова останавливаюсь, упершись взглядом в поднятую руку.
   -- Так вот, может, ты и прав, -- продолжает Криська вполголоса. -- Может быть, я слишком люблю себя и слишком боюсь смерти. Может быть, я не смогла повеситься, -- ее голос звучит чуть громче. -- Может быть, я не смогла спустить курок, -- еще громче. -- Да, я не могу заставить себя даже подойти на край обрыва, не то, что прыгнуть! -- уже кричит она, перекрывая шум реки и сигналы машин на мосту. Потом снова резко сбавляет тон и продолжает:
   -- Но, поверь мне, братец, если ты считаешь, что я здесь в ловушке, -- ее неуверенная рука обводит полукруг, охватывая реку, землю, небо, мост и машины, рекламные биллкборды, весь наш мир. Она продолжает. -- То ты очень ошибаешься. Стой на месте!
   Стою.
   -- Те таблеточки, которые я регулярно принимаю, чтобы уснуть, -- Криська торжествующе смотрит на меня, в мои широко открывшиеся глаза и на мои вздрогнувшие плечи. -- Я смогла. Я выпила двадцать штук, обе пластинки. Больше в аптеке в один раз не дают. Очень жаль.
   -- Кристина, -- говорю упавшим голосом.
   -- Да, братец, я смогла! -- кричит она. -- Уж тут-то ты недооценил невезучую говеную сестренку, опустившуюся шлюху, чертову шизофреничку, дурочку ебаную! -- из Криськиных глаз брызгают слезы.
   Сестра беспомощно падает на задницу и хватается руками за жухлую траву, ища равновесия. Ее голова покачивается вперед-назад, как у птицы. Она беззвучно давится слезами. Втягивает воздух, издав на вдохе возглас, который издает женщина, обжегшись об утюг или сковородку.
   Несколько секунд проходит в городской тишине. Стучит пульс у меня в висках. Криська успокаивается и продолжает совсем тихо.
   -- Я проглотила их пятнадцать минут назад, -- говорит она. -- Так что подождем и увидим. Вооружайтесь пивом и терпением, господа, вас ждет увлекательный комедийный триллер под названием "Кристина отправляется в Эльдорадо". Ха! До начала сеанса остаются минуты, публика в сборе...
   -- Крись, не надо, -- говорю я, делая еще шаг. До нее остается всего четыре-пять.
   -- Стой на месте, -- Криська злобно ввинчивает в меня взгляд. Зрачки у нее расширены и черны. Значит, она не врет, лекарство уже начало поступать в кровь. У нас минут пятнадцать. Ну, двадцать. Не больше.
   -- Я не дам тебе, -- говорю. -- Я всё равно не дам тебе умереть.
   Сестра поднимает с земли пистолет. Эту погремушку с боевыми патронами.
   Пивные бутылки сильно холодят мне грудь
   -- Я вызову "скорую", -- говорю. -- Тебя откачают.
   -- Как моего ребенка, -- Криська кивает с горькой ухмылкой. -- Вперед. Отвезем меня к бородатому.
   К врачу, которого я самолично отправил в больницу. Да, я не учел, что мне туда соваться в ближайшее время не стоит.
   Сестра, конечно, не знает этого, но растерянность на моем лице можно прочесть без труда. Криська торжествующе улыбается, вертя в воздухе стволом, будто грозя мне пальцем за шалости.
   Делаю шаг к ней.
   -- Стой на месте, -- Криська снова хмурится.
   Делаю еще один шаг.
   Криська поднимает пистолет и заталкивает ствол себе в рот. Опять за свое. Фаллический символ по назначению.
   Еще несколько секунд отбивает в городской тишине мой пульс.
   Внимательно смотрю в ее мокрые глаза с наркотическими зрачками. Она моргает, с ресницы срывается слеза, сбегая по щеке, потом по губам, потом по вороненому стволу. Потом остается на стволе росинкой. Это из-за ружейного масла, которым он смазан.
   -- Все равно, -- подаю голос. Вздыхаю, покачиваю головой, внимательно глядя ей в глаза. -- Этого ты все равно не сделаешь.
   Криська смотрит на меня, сжав губами ствол. Снова моргает. Потом достает свою погремушку изо рта и пожимает плечами.
   -- Да, -- говорит она. -- Ты прав. Ты снова прав.
   Делаю к ней еще шаг.
   -- А вот это? -- внезапно со злобой интересуется сестра, направляя на меня пистолет. -- Это сделаю, как ты считаешь?
   Она собирается в меня стрелять? В своего брата? Убить его просто так? Ни за что?
   На самом деле, мне кажется, есть за что. Но всё же.
   -- Убить своего братца? -- Криська пьяно поднимает бровь. Должно быть, интоксикация усиливается. У нас минут десять.
   -- Нет, ты что, конечно, не смогу, -- говорит сестра, чуть опуская ствол. Тот немного пляшет в ее нетвердых пальцах, отравленных таблетками.
   Делаю к ней еще шаг. Остается один.
   -- Я имела в виду, -- Криська опускает ствол еще ниже, и вдруг резко и твердо обхватывает пистолет так, что тот перестает трястись. -- Отстрелить ему яйца.
   Сестра опять начинает хихикать.
   Стоим молча. Время идет. Последние минуты Криськиной жизни.
   А быть может, и моей. У меня гепатит С, если сестра не соврала. Значит, я тоже скоро умру. Да все мы скоро умрем. Все минуты в наших жизнях последние.
   -- Крись.
   -- А? -- сестра поднимает взгляд от моей промежности к моим глазам. Ее зрачки еще шире, кажутся все отрешенней и дальше от мира. Сверху особенно заметен синяк на скуле.
   Я лезу во внутренний карман куртки. Криська предупредительно вскидывает пистолет, обхватив его двумя руками. Тычет стволом мне в пах. Я говорю:
   -- Тише, -- достаю планшетку. Роюсь по карманам, пытаясь найти карандаш и резинку.
   И вспоминаю: я оставил их дома. Выбросил портрет юной сестры, сунул планшетку на место, а все остальное бросил на подоконнике.
   Криська смотрит на меня с медленно гаснущим интересом.
   -- Карандаш есть? -- спрашиваю.
   -- Т-только ручка, -- говорит сестра, тихонько стуча зубами. -- На, -- она неловко швыряет к моим ногам дешевую шариковую авторучку.
   Я подбираю ручку, приседаю рядом.
   Авторучка -- это совсем не карандаш. Рисовать ей гораздо труднее.
   Криська смотрит на меня. Ее лицо становится все отрешенней.
   Резинки нет, значит, ошибок делать нельзя. Стоит хоть немного ошибиться -- моя сестра этого не примет. Криська умрет.
   Я старательно рисую контур. Ошибаюсь. Нервно срываю листок с планшетки, комкаю его и швыряю в сторону.
   Прежде, чем рисовать, внимательно посмотри на белый лист. Представь себе, что рисунок уже готов. Держи все линии в уме и начинай обводить их по воображаемому контуру.
   Я снова порчу рисунок неосторожным штрихом. Комкаю, отшвыриваю.
   Перед новой попыткой растираю ледяные пальцы, дую на них, пытаюсь отогреть, но все бесполезно. Это не сырой речной воздух. Это нервы.
   Следующую испорченную страницу я отшвыриваю, даже не комкая. Рядом тихо угасает Криська под аккомпанемент собственных зубов. Я рисую и слушаю этот звук как маяк. Как пеленг. Как сигнал кардиографа. Признак того, что сестра еще жива.
   Снова швыряю прочь испорченный лист.
   Криська хмыкает и возится. Пистолет уже давно смотрит в никуда. Потом сестра роняет его, тяжелая машинка смерти со стуком падает на серый песок. Криська пытается поднять его ослабевшими пальцами. Сначала промахивается. Потом не может оторвать от земли.
   А я рисую. Рисую, почти не глядя в бумагу. Смотрю только на профиль сестры, которая пытается подобрать ствол. Потом опускаю взгляд на набросок. Контур готов, он правильный, но в нем нет глубины. Его нужно оттенить: добавить полутени, блики, рефлекс. Названия-то я помню со школьных уроков, а вот что из них что, и как что делается -- забыл.
   В любом случае, авторучкой это очень и очень непросто.
   Если в школе из нас хотели сделать нормальных граждан, то зачем учили рисовать?
   Слишком резко оттеняю участок. Отступать поздно. Придется усилить всю тень, чтобы выровнять баланс.
   Я смотрю Криське в глаза и вижу, что она умирает. Но тут сестра ловит мой дикий воспаленный взгляд, и по ее лицу пробегает легкая рябь интереса. Простенькая эмоция. Любопытство маленькой взрослой девочки. И я чувствую, что Криська со мной. И за меня.
   Рисую, почти не глядя в планшетку. Доверяю рукам, даю им проявить образ.
   Это мне напоминает один рассказ в котором парень рисовал картину с умирающей новобрачной. Это же сама жизнь! Но разве это -- смерть? Замечательный слоган. Не повторить бы историю.
   Но -- я смотрю в планшетку, и портрет готов. Это Кристина. Моя сестра. Не в юности. Не та, в которую я был влюблен. Возможно, влюблен. А такая, как сейчас. Худая, побитая, измученная и отравленная. Но живая.
   Поднимаю глаза на оригинал и с облегчением отмечаю, что переоценил степень отравления. Сестра наблюдает за мной. Когда я отцепляю рисунок от планшетки, она тянется за ним нетвердой рукой. Тянется целую вечность, но дотянуться уже не может.
   Вскакиваю с затекших ног. В мои ступни вонзаются миллионы иголочек, колени горят огнем.
   Спотыкаюсь к ней, вкладываю рисунок прямо в Криськину руку. Сам сжимаю ей пальцы.
   Она смотрит. Ее глаза щурятся.
   Некоторое время Криська не может сфокусировать взгляд. Потом резко зажмуривается и секунду спустя широко распахивает веки. Пока зрачок снова не разъехался на полглаза, пока не вернулись галлюцинации, сестра изучает портрет. И улыбается. Говорит:
   -- Да.
   Шипит сухим горлом:
   -- Получилось.
   Она закатывает глаза и валится набок, судорожно сжимая в пальцах свой портрет. Криська засыпает навсегда.
   В следующий миг я обрушиваюсь на сестру, хватаю ее под мышки. Криська совсем легкая. Говорю:
   -- Нет, -- шепчу. -- Стой. Складываю ее пополам, как тряпку. Криськина голова беспомощно болтается из стороны в сторону. Будто у мертвой птицы. Разжимаю ей зубы, просовываю пальцы в рот. Прошу:
   -- Давай. Пожалуйста. Нащупываю твердое небо, потом мягкое. Ее язык вяло сопротивляется, пытаясь вытолкнуть чужую руку изо рта. Он явно предпочитает сдохнуть. Давлю пальцами на небо, пробираясь ими глубже и глубже. Самое плохое, если уровень лекарства в крови уже поднялся до смертельного.
   По-моему.
   Говорю:
   -- Пожалуйста. Ну давай. Ну, мать твою, тварь, дурочка ты, ну пожалуйста.
   Я вроде бы плачу без слез. А может, просто от нервов сводит носоглотку.
   Говорю:
   -- Зараза, сучка поганая, ну как же я без тебя теперь...
   Вроде бы продолжаю плакать.
   По Криське пробегает спазм, и по моим пальцам течет что-то теплое, -- убрать их я не успеваю. Выдергиваю руку и подхватываю сестру под живот. Ее рвет фонтаном. Нас накрывает уксусный запах желчи с острым химическим оттенком. В воздухе пахнет аптекой. Криська кашляет, вырывается у меня из рук, становится на четвереньки, ее снова рвет. Сестра возвращается к жизни.
   Настоящим искусством ты должен рыдать, блевать и кровоточить.
   Когда все прекращается, Криська снова валится на бок, но теперь уже не как мешок с дерьмом, а как живой человек. Полуживой, может быть, но все-таки. Уже лучше. Потом она резко привстает на локте. Шарит рукой, находит чуть помятый рисунок. Внимательно его разглядывает.
   -- Замечательно, -- хрипит сестра, снова закашливаясь.
   Открываю бутылку пива, даю ей.
   -- Прополощи рот.
   Криська набирает в рот пива, полощет горло и сплевывает. Потом еще раз. Потом присасывается к бутылке и выпивает остаток в несколько огромных жадных глотков.
   Открываю еще бутылку, поливаю пивом свою руку. Срываю пучок травы и вытираю пальцы. Они все равно липнут, теперь уже от пива, -- их моментально облепляют засохшие травинки. Городская копоть, осевшая на траве, грязными разводами пачкает мне ладонь.
   -- Что же, -- хрипло говорит сестра. -- Вот я и научила тебя рисовать.
   "Настоящие вещи в искусстве создаются только в бедствии", да, сестренка?
   -- Мне все-таки удалось тебя разбудить, Коля, -- говорит Криська, и радостно улыбается, и у нее блестят глаза.
   Спрашиваю: это что, был розыгрыш? Не на самом деле?
   -- Кой черт не на самом деле, -- говорит сестра. Тянется и гладит меня по руке. -- Спасибо за мою жизнь. Я правда чуть не врезала дуба. Знал бы ты, с каким ужасом я ждала, пока ты придешь меня спасти.
   А если бы я не пришел?
   -- Тогда можно было бы смело подыхать, -- говорит Криська, серьезно и внимательно глядя мне в глаза. -- Кому нужна такая жизнь?
   Надеюсь, больше спасать ее не придется. С меня хватило.
   -- Нет, всё нормально, -- говорит она. Потом ехидно щурится. -- Только учти. Теперь я знаю, что такое смерть, и мне не страшно. Я могу всё. Перешла последний предел, что ли? Криська довольно хохочет, грозя мне тонким пальцем. Откашливается.
   -- Доведешь меня -- наложу на себя руки только так.
   Нет уж. Бедствий с меня хватит.
   -- Боюсь, братец, я не очень хорошо с тобой обошлась, -- говорит она. -- Теперь в тебе проснется талант, а с этим просто так не разминешься.
   Ах да... Обратная связь. Горемания и несчастьеголизм.
   -- Тебе придется как минимум понемногу рисовать для души. Всю оставшуюся жизнь.
   Не думаю, что это долго. У меня ведь гепатит С.
   Криська хмурит брови и пристально на меня смотрит. Говорит:
   -- Боже, ты об этом.
   Да. И я, кажется, потихоньку уже умираю. Слабость, усталость, глубокий сон. Все признаки.
   -- Прости меня, пожалуйста, -- говорит Криська. -- Я была вне себя. Я соврала.
   Так я что, не умру?
   -- Умрешь, -- Криська улыбается. -- Рано или поздно мы все умрем. Прощаешь? Мир?
   Сестра протягивает мне мизинец. Как в детстве. Мы миримся.
   А я ей никогда по-настоящему и не верил. Отхлебываю пива.
   Вот только почему-то мне кажется, будто я родился заново. Или воскрес из мертвых.
   -- Так что, -- слышится позади ехидный Криськин голос. -- Как же ты теперь без своей сучки? Не нужна я тебе уже, да? Не нравлюсь? Вот так, значит?
   Да при чем здесь это. Мы же просто -- брат и сестра. Вот и все.
   -- И в чем тогда секрет моих родителей? Что такого важного ты должна была мне передать?
   -- Ну, -- Криська опускает взгляд и понижает голос. -- На самом деле мы не настоящие брат и сестра. Наши отцы были побратимы. Мы с тобой не родственники.
   Я открываю рот и вскакиваю на ноги. Сестра... то есть, Кристина тоже. Мы смотрим друг на друга. Стоим молча. Потом я немного подаюсь ей навстречу, она делает шаг ко мне. Я поднимаю руку, тянусь к ее лицу, убираю прядь волос, упавшую девушке на лоб. Новой, незнакомой девушке.
   Мы тянемся друг навстречу другу, готовя руки для объятий...
   -- Нет, -- говорю. -- Стой.
   Убираю руки и отстраняюсь. Она вздыхает и опускает голову.
   -- Не может такого быть, -- говорю. -- Это будто в кино. Прямо любовный роман. В жизни такого не бывает. А ну-ка, еще раз, -- говорю. -- Только глядя мне в глаза.
   Кладу ей руку на плечо, она смахивает ее и отворачивается.
   -- Ладно, -- говорит. -- Я снова тебе соврала. Твоя сучка-сестра все время норовит тебе нагадить, что поделаешь.
   -- Да нет, ничего страшного, -- говорю. -- Но...
   Криська снимает с шеи медальон.
   -- Твоя мама отдала его моей перед отлетом, -- говорит сестра. -- Будто предчувствовала. А моя продержала его в тайне из каких-то мистических соображений.
   -- Когда родители выперли меня из дома, -- говорит она. -- Мать вручила его мне и сказала отдать тебе, если встречу в городе. Ну вот. Я встретила. Отдала. Никаких больше секретов.
   Жизнь проста, как скользящий узел.
   Сестра поворачивается и уходит в темноту.
   Я открываю медальон. В нем крошечная фотография моих родителей. Отца и матери. Людей, которых я не помню наяву. Людей из моих снов.
   Прячу медальон в карман. Криська виднеется неподалеку, ее силуэт вырисовывается на фоне бегущей реки и рекламных огней. Она сидит и молча смотрит вдаль. В бесконечность. Моя маленькая взрослая девочка. Изобретательница динамита. Хозяйка вселенной.
   С другого берега сестре улыбаются люди и животные -- вся рекламная компания. Огромные подсвеченные лица с биллбордов, с бортов проезжающих мимо автобусов и грузовиков. Я подхожу к ней. Приседаю рядом, отпиваю немного пива. Криська дрожит, у нее по-прежнему тихонько стучат зубы. Наверное, остаточный эффект после отравления снотворным. Хочется верить, что остаточный.
   -- Прости, -- тихо повторяет она. -- Я, кажется, сделала тебе много гадостей.
   Ничего особенного. Только разнесла вдребезги мою никчемную жизнь.
   -- Я не могла иначе. Мне невыносимо было видеть тебя таким, каким ты стал. Мне так хотелось тебя освободить, чтобы ты был хоть немного ближе. Мне без тебя было очень одиноко.
   Синдром прокаженного. Хотя я и сам не подарок. Точно так же я освобождал Криську в юности, когда учил ее курить и пить. Видно, это у нас семейное.
   Стаскиваю с себя куртку и накидываю ей на плечи. Сестра, глядя вдаль, запахивает полы, пытаясь прикрыть худые коленки. Она сжимает края ворота в кулачки и опирается на них подбородком. Мои руки по-прежнему покоятся у нее на плечах, но Криська не возражает. Под курткой у нее на груди похрустывает листок с ее портретом, прижатый локтем. Роняю одну руку ей на талию, другой подхватываю сестру под коленки и подтягиваю чуть ближе к себе. Криська переводит на меня удивленный взгляд, но не отстраняется.
   И напротив -- чуть подается навстречу, когда я склоняю голову и целую ее, отчаянно и крепко впиваясь ей в губы. Будто Криськин рот -- это чаша. Будто я принимаю яд. Или горькое, обжигающее и жизненно важное лекарство.
  
   25.
  
   Я знаю, какую дикость сейчас делаю. Я понимаю, как это безрассудно. Как это безнадежно. Странно другое.
   Странно то, что мне сейчас и не нужно никаких надежд. Мне не нужно будущее. Не нужно одобрение. Не нужна моя жизнь. Мне не нужен даже я сам. Мне нужен кое-кто другой. Только один человек. Она.
   Отрываюсь от Криськи, та со всхлипом втягивает воздух. У нее продолжается легкий озноб, немного дрожат даже губы.
   После нее у меня во рту остался горьковатый привкус. Наверное, от пива. Или от таблеток. Или от желчи. Или от ружейного масла, которым был смазан ствол. А может быть, это вкус ее самой. Имбирно-горький. Вкус моей сестры.
   Криська шмыгает носом, глотая застоявшиеся слезы.
   -- Ты видишь, какие больные у нас получаются отношения? -- ее расширенные зрачки обшаривают мое лицо. Вблизи видно, что легкий синяк на Криськиной скуле начинает зеленеть по краю, наверное, скоро сойдет. -- Ты представляешь, что будет потом? Что скажут люди?
   Это она меня спрашивает.
   Интонация совсем непохожа на мою привычную сестру. Она говорит тихо, ее "м" чуть отдает призвуком "б", а "д" получается и вовсе как глухое "т". Вылетает с маленьким выдохом, после которого у Криськи срывается дыхание.
   Сколько ни думаю, мне на ум приходит только фильм про сестру и брата, там было что-то в этом роде. Ничего не говорю в ответ. Вместо этого снова тянусь и ее целую. Тонкая рука моей сестры выпутывается из-под куртки и ложится мне на затылок. Другая рука проскальзывает мне под локоть, обвивая спину. Криська издает короткий звук, потом сдавливает меня в гибких объятиях, прижимаясь всем телом. Крепко и отчаянно. Ее пальцы так сильно вонзаются в мои ребра, что по мышцам пробегает судорожная рябь.
   На секунду мы с сестрой вздрагиваем в унисон, бьемся в общем ознобе. Ее пальцы чуть уступают, но остаются твердыми и упрямыми.
   Листок бумаги с ее портретом шуршит и потрескивает между нами, сминаясь об мою и ее грудь. С другого берега реки за нами пристально наблюдают рекламные биллборды: люди, звери, цветы, слоганы и логотипы. Счастливые лица нависают над нами полукругом, разглядывая двух последних живых людей: грязных, измученных, потерявшихся в прекрасном и огромном мире.
   И я, глядя через Криськино плечо в лицо рекламной компании, в глаза каждому логотипу, могу только презрительно ухмыльнуться. Сейчас и навсегда -- мне плевать на них. На это. На типографскую краску, намазанную поверх глянцевой пленки. Никакая реклама не может иметь художественной ценности.
   И мне все равно, что скажут люди.
   Сердце в груди Криськи колотится все быстрее. Это хорошо, кровь ее скоро очистится от остатков химии.
   Что было вчера -- уже не важно. Что будет завтра -- я не знаю. Есть ли у нас завтра? В некотором роде, это не имеет значения.
   Я все еще не верю в свое будущее, и в смысл жизни, каким бы он ни был. Вообще, если честно, во что можно верить, сидя в грязи и промозглом холоде, на берегу загаженной городской реки?
   Со вчерашнего дня, с прошлого месяца, с прошлого года -- мир не изменился. Меняюсь только я. И кто знает -- к лучшему ли. Криське легче, она давно решила для себя, где черное, а где белое. А я не знаю до сих пор. Но меня это не волнует.
   Мне хочется верить в одно: что я больше не один. Что я разыскал свою женщину.
   И какое мне дело, пускай она не первая красавица.
   Худая, побитая, отравленная, измученная.
   Пускай она записная неудачница.
   Суицидальная психопатка.
   Несложившаяся мать.
   Брошенная жена.
   Блудная дочь.
   Моя сестра.
   Моя собственная двоюродная сестра.
  
   2003 -- 2004
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"