Перед маршруткой, как всегда, толпились сразу две очереди: на сидячие и стоячие места. Уверенно обогнув оба столпотворения, вскарабкиваюсь на ступеньки. Надрывно кряхчу в ответ на недовольные реплики в спину ("Очередь для кого?!") Не знаю, для кого. Уж точно не для меня. Я человек старый - не видно, что ли? - стоять мне тяжко. Да и дел у меня много. А времени... его даже не мало. Его просто нет! Так могу ли я размениваться на вашу бестолковую очередь? Плюхаюсь на сиденье. Ловлю на себе раздраженные взгляды вновь зашедших. Хорошо-о-о!
Э-э-эх!
Это "эх!" я выдыхаю так, что подпрыгивает парочка на заднем сидении. В раздраженных взглядах появляется презрительное сочувствие.
Больной дед!
И то верно. Больной. На оба полушария. Что с меня возьмешь, горемычного?
Вглядываюсь в лица мимолетных попутчиков - мрачные, глаза отводят. Люди, люди, что ж вы такие недобрые? О! А хотите, я вам песенку спою? Как мамка в детстве.
- Как пойду я на быструю речку,
Сяду я да на крут бережок... - осекаюсь на полуслове, оглядываюсь.
Да-а, видимо не так вам мамка пела... Что шарахаетесь, коситесь с опаской? Не бойтесь, не буйный! А может, погромче вам спеть? Так это запросто!
- Посмотрю на родную сторонку,
На зеленый приветный лужо-о-ок.
- Эй ты, певун долбанный, потише вой! Я по телефону разговариваю!
Притихла толпа. На одну секунду притихла. А потом - клац! Оборвалась невидимая нить. Щелкнуло что-то в коллективном разуме, переклинило толпу. Захихикали около меня две девчушки-подружки. Добродушно хмыкнул солидный дядька на соседнем сидении.
Понравилось, значит?
- ТЫ СТОРОНКА, СТОРОНКА РОДНАЯ,
НЕТ НА СВЕТЕ ПРИВОЛЬНЕЙ ТЕБЯ.
- С музыкой едем!
- Во дает дед!
- Ты что, у себя дома?? Не слышу ни хрена из-за тебя!!!
- УЖ ТЫ, НИВА МОЯ ЗОЛОТАЯ,
- Гггггг!!! - оборачиваются на меня люди, улыбаются.
- ДА ВЫСО-О-ОКИЕ...
- ЗАТКНЕШЬСЯ ТЫ ИЛИ НЕТ? Дим, это я не тебе. Что? Не слышу ничего... Дима?!
- ...НА-А-АШИ ХЛЕБА-А-А.
- Ну все, допелся дед! Останови, водитель!
Детина в модном пиджаке срывается с места. Распихивает толпу. Трещит по швам моя старенькая курточка под сильными руками.
- Останови, водитель! - это не он говорит, это я. - Останови, выйти мне надо.
- Выйдешь, выйдешь сейчас.
- Что делаешь?! Старого человека!
Тормозит маршрутка. Оттаскивают от меня буяна.
- Не трогайте его!
- Да не трону я вашего деда! Просто высажу нафик! Чтоб не выл...
- А тебе жалко? Что он плохого сделал?
- Остановка, дед! Пшел! - детине кажется, что он до меня едва дотронулся. Но много ли старику надо? Кубарем лечу на асфальт, цепляясь руками за воздух. За невидимые ниточки, тоненькие паутинки, незаметные для людского глаза. Впрочем, они не меня спасают. Вернее, спасают, но не меня.
- Ирод! Тюрьма по тебе плачет! - в затуманенное болью сознание врывается крик какой-то старушки.
- Скорую деду! Подожди, водитель!
- ... я тебя запомнила! Не дай бог что, опознаю!
- Ехать мне надо! У меня график. Вот горе!
- Да мы все опознаем!
- Эх! В порядке я! Я сам, - кряхтя, поднимаюсь с земли, машу рукой водителю. - Езжай начальник. Езжай, родимый!
На губах - вкус крови. Со лба ручьями стекает липкий пот. Перед глазами - пелена. Ноги наотрез отказываются слушаться. Но это ерунда на фоне дюжины паутин, вырванных с корнем! Это все ничего не значит по сравнению с одной-единственной паутинкой. Тоненькой. Черной. Скользкой. Едва уловимой.
Кто-то тащит меня на скамейку. Осторожно усаживает на холодные доски. С трудом фокусирую взгляд на окружающих. Вот он! Стоит столбом. Растерянный детина в модном пиджаке. В глазах страх - не за меня, за себя. Мало ли чьим я могу оказаться дедом? Эх ты, молодой ведь еще. А уже такой... черный, прогнивший внутри. Гонору много, а за спиной - ничего. Топчется детина, переминается с ноги на ногу. На лбу написано - удрать хочет. Но не может. Мешает что-то скользкое, туманное. Выдыхаю со свистом, захожусь в удушающем кашле, размазываю сочащуюся из разбитой губы кровь. И, наконец, сталкиваюсь взглядом с детиной. И на секунду окунаюсь в застывший в его глазах ужас - дикий, леденящий. Не ожидал даже... Вот оно! Сейчас... Собрав в кулак остатки сил, тяну на себя скользкую паутину. Скрипит, трещит коварная. Я, лишь я один слышу эти звуки. Чувствую этот запах удушающий. И в следующую секунду теряю сознание.
Любое искусство требует жертв. Искусство исцелять - особенно. А если речь идет об исцеленной душе, то о размере жертвы лучше не задумываться. Не стоит. Если не хотите окунуть душу в ту же тьму, из которой ее только что вытащили. В ту же, если не в бОльшую...
Много лет назад за право исцелять опаутиненные души с меня затребовали цену. Страшную, кровавую. И я согласился. Не знаю, кем стал после этого - дланью Неба или Преисподней. Но согласился. В конце концов, все великие дела замешаны на крови. Разве не так?
Может, и не так... Но когда просыпаешься на больничной койке и видишь раскаяние в глазах, которые еще недавно не излучали ничего, кроме озлобленности и ядовитой ненависти ко всему и вся, тогда понимаешь - к черту сомнения! В тартары и Небо, и Преисподнюю! Главное - дело сделано!
Я открыл глаза лишь на минуту. Сказал, что не держу на него зла. В меру вежливо отказался от моральной и материальной компенсации. И заснул. Нет, притворился, конечно. Просто мне совсем не нужно, чтобы этот малый топтался в моей палате. Больше не нужно. Люди без паутины мне не интересны. Ведь в мире еще так много тех, кому нужна моя помощь. А времени... его с каждым днем все меньше.
- Дед! Тут дед лежал, где он?
Вот тебе раз! Вернулся, значит. А я уйти не успел. Прижимаюсь к стенке туалета. Женского - тут им не придет в голову меня искать.
- Только что был здесь. Наверно, вышел куда-то, - в голосе молодой медсестрички звучит недоумение.
- Он одетый вышел, - кряхтит мой сосед по палате.
- Вы выписали его? На второй день? Просто выбросили на улицу старого больного человека?!
- Да не выписывал его никто! Он сам... Мы и не ожидали. И потом, не такой он больной, как вам кажется - уже вчера вечером почти здоров был. Удивительный он вообще, ваш дед...
- Где его искать? Адрес, фамилию он называл вам?
- Да, конечно. Надо посмотреть карточку. А вы ему кем приходитесь?..
Их шаги затихли в конце коридора. Я выскользнул из дамской комнаты. Усмехнулся. Посмотрите, посмотрите карточку! Если найдете...
Я, простой английский эскулап, всегда чувствовал черные паутинки, всегда знал, что они существуют. Всегда понимал, что их необходимо уничтожать, вырывать с корнем, со всей их дурманящей чернотой. Только не понимал, как. Я искал ответ годами, в поисках истины поступил на медицинский, пробовал, проверял, изучал... Тщетно. Но однажды, в самом конце пути, ответ пришел сам. "Ты хочешь потрошить души? Боюсь, сначала придется выпотрошить тело... Таковы законы, my dear!" Я не знал имени странного гостя, непонятным образом оказавшемся в моей квартире. Не могу даже описать, как он выглядел. Впрочем, помнится, я подумал тогда, что он до жути похож на меня в молодости. Но это меня не слишком удивило. Кажется, я умирал. И уже ничему не удивлялся.
Расписаться кровью... Большинство людей при этой фразе представляет тоненькую булавку и одну-единственную алую каплю. Глупцы!
Наверное, я был сумасшедшим. Поверить в предложение незнакомца. Что там поверить - согласиться на него! Наверно, я был одержим. Одержим идеей о паутинках. О том, что этот мир можно сделать лучше. Что лучше его могу сделать именно Я! Наверно, я был потрясен. Потрясен своим внезапным исцелением, - а ведь врачи говорили, что мне остались считанные дни. Потрясен внезапной легкостью в дряхлом теле.
"Что тебе терять? Жертву выберешь сам. Хочешь отомстить старому врагу? Пожалуйста! Хочешь остановить мучения смертельно больному? Ради бога!"
Мстить мне не хотелось. Решать за больных, бороться им или сдаться - тоже. Я отправился в самый захудалый район Лондона. Ничего не имею против проституток, но... Уж лучше они, чем, скажем, добропорядочная мать троих детей.
Я оплакивал каждую свою жертву. И мой наставник, мой темный ангел, мой светлый бес плакал вместе со мной. Плакал, твердил о "законах равновесия" и укрывал меня от глаз полиции. Я радовался каждому заработанному году. Тридцать лет - вот цена одной жертвы. Тридцать долгих (коротких?) лет, в течение которых я могу избавлять людей от паутины. И в итоге, решил остановиться на пяти девушках - пять жертв, пять населенных континентов. По тридцать лет на каждый. Мало? Ничтожно мало!!! Но лучше, чем ничего.
Тридцать... Пять... Эти цифры стучали в висках, приходили в ночных кошмарах, не давали покоя днем. Рассчитаться сейчас и забыть о кровавой плате на сто пятдесят лет. Наставник предлагал взять аванс побольше - сразу лет на 200-300. Но... Я едва не погорел на четвертой девушке, чуть не попался. И, пожалуй, тогда впервые ощутил себя убийцей. Мерзким, жестоким, беспощадным. На последнее 'дело' я практически тащил себя за волосы...
- Дед! Вот ты где! Что ж ты, ушел, не попрощавшись?
Оборачиваюсь, едва не поперхнувшись дешевым пивом. Пораженно смотрю на недавнего хамовитого агрессора. Впрочем, не один я смотрю - уж больно не вписывает дорогущий пиджак в потертый интерьер прокуренной забегаловки.
- Думал, не найду? Мы ж теперь одной нитью повязаны!
- Что ты знаешь о нитях? - ко мне, наконец, вернулся дар речи.
- Знаю только, - он плюхнулся на соседний стул, - что ты меня другим человеком сделал. Объясни, как? Я ведь на жену другими глазами посмотрел, с матерью помирился... И они счастливы! Да я за эту неделю жизнь переосмыслил! Нет, ну ты скажи, ты этот самый... экстрасенс?
- Как ты нашел меня? - я сам понимаю, насколько нелепо звучит мой вопрос. Также нелепо, как и его. Мы молчим. Он пытается разгадать мою загадку. Я - его. Как он меня вычислил? Как догадался об исцелении? Неужели, я перестарался? Вытаскивая паутину, задел какие-то иные струны, которые лучше не трогать? Или просто не разглядел под заржавелой оболочкой чувствительную душу?
- Дед, пойдем со мной! - он обрывает затянувшуюся паузу. - Будешь самое лучшее пиво пить! Жить будешь припеваючи! А если у тебя дочка есть или внучка, которой помочь надо - только скажи!
Я вздохнул.
Первую паутинку я оборвал на следующий же день после первого убийства. Пристыдил торговку, нещадно обсчитывающую дряхлую старушку. Нащупал, натянул, впервые ощутил у себя в руках скользкую нить, впервые увидел раскаяние в затуманенных глазах. Если бы у меня тогда ничего не вышло, я бы сдался полиции.
А потом началась одиссея того, кто навсегда останется в памяти человечества жестоким убийцей-потрошителем. Я околачивался в проблемных кварталах всевозможных городов, просачивался в тюрьмы и колонии, пробирался в горячие точки... Я бесконечно бродил по паркам, рынкам, шумным улочкам, дни напролет катался в автобусах, метро и трамваях. Я приезжал в новый и новые страны, смотрел на новых людей, вместе с оборванной чернотой впитывал в себя их язык, их фольклор и обычаи, учился у них, чтобы потом научить их. Научить жизни без паутинок. Не все мои попытки венчались успехом - ухватиться за паутинку получалось лишь в том случае, если человек хоть немного сомневается, хоть чуть-чуть сожалеет о своих темных поступках. Да и поступок, приступ раздражения, вспышка ненависти - должен был совершиться именно при мне.
Жалею ли я о чем-то? Только об одном - о катастрофической нехватке времени. Боюсь ли? Лишь одного - момента, когда это время закончится. Мне отведено было сто пятьдесят лет. За спиной осталось сто двадцать - тяжелых, счастливых, одиноких. Почему-то последнее обстоятельство тяготит меня все чаще, все сильнее... Я не уверен, что сумею повторить свой кровавый подвиг. Я не уверен, что смогу уйти, не закончив дело.
- Дед, не молчи, а? Пойдем отсюда, не годится нам с тобой торчать в этой дыре! Ну не молчи, скажи, чего ты хочешь? О чем мечтаешь? Дед, да я ведь ради тебя!..
С трудом отрываю взгляд от пивной кружки, тоскливо смотрю на собеседника. Задумчиво чешу подбородок. Я не уверен, что смогу начать все с нуля, не уверен, что сумею пройти весь путь заново. Но, мне кажется, на своем пути я больше не одинок...