Холсты Эль Греко. Неуживчивого гордеца. Праведника с заговоренной дьяволом кистью, умершего больше четырёхсот лет назад.
Болезненно-яркие цвета: ядовито-зелёные, тревожно-лазоревые, сизо-алые, как воспалённое горло. Грозовое небо Апокалипсиса, залитое северным сиянием. Терзающие землю тучи, тусклое солнце в прорехах облаков.
Неестественно вытянутые лица, плоские затылки, изящные паучьи пальцы, отрешённый взгляд.
Ироды. Ироды шестнадцатого века.
Известный факт: художник искал натурщиков в домах умалишённых.
Что тут скажешь: нынешний век гораздо более гуманен. Впрочем, он только начался. Человечество еще может сравняться с веком шестнадцатым в своей морали в отношении к убогим.
"Блаженны нищие духом, ибо их есть Царство Hебесное".
Ещё бы. Кто бы сомневался! Особенно если точно знал, что сие означает. Не трактуется, а означает. Улавливаете разницу? Не улавливаете? Ну и чёрт с вами.
-- Чёрт! -- догоревшая до фильтра сигарета обожгла пальцы. Бочаров бросил окурок на пол. Выругался громко, хотя обычно сдерживался. Не до того. Этот звонок, перевернувший всё внутри.
-- Папа! -- голос дочери звенел на грани истерики. А может, уже за гранью. Это у Эльки-то, спокойной, деловой, скрытной. Даже в день свадьбы разруливающей по телефону проблемы на работе.
-- Папа! Я беременна!
-- Сколько недель? -- в нём сразу проснулся врач. -- Что-то не в порядке? Приезжай в больницу. Мы пойдем к Грибову. Или к Лурье.
-- Восемь. Я в порядке! Нет, не в порядке! А вдруг он родится этим? Ну, этим. Иродом. Ты должен знать, какая сейчас вероятность. Неофициальная. По твоим больничным каналам.
-- Двенадцать процентов, -- он никогда не умел врать.
В трубке болезненно охнули:
-- Уже двенадцать? Я не могу так. Не могу без полной уверенности. Что мне делать?
Как будто он знал. Как будто кто-нибудь знал в этом вдруг слетевшим с катушек мире. Аборт он мог бы организовать у кого-нибудь из коллег. Быстро. Безопасно. Безболезненно. А если через месяц вероятность возрастёт до пятнадцати? А через шесть -- до двадцати пяти? Останется тогда у Эльки хоть какой-нибудь шанс? У других девочек -- останется ли?
Ещё пять лет назад никто знать не знал о синдроме Ирудo. Теперь не знают только умалишённые. А может, и они уже знают.
-- Аркадий Александрович, -- дверь на потайной балкончик приоткрылась, -- у Голубевой уже потуги начались.
-- Иду, -- Бочаров потёр потный, несмотря на холодную погоду, лоб и вышел в больничный коридор.
Бочаров привычными, отработанными до автоматизма движениями влез в бахилы, вымыл руки, натянул латексные перчатки.
Голубева -- молодая, обширная, голосистая -- несмотря на эпидурал, кричала, не жалея лёгких. Рядом суетилась медсестра.
-- Всё хорошо, -- успокаивающе начал Бочаров, -- все идёт как надо. Всё уже почти кончилось. Сейчас по моей команде начнём тужиться. Как можно сильнее. И всё у нас будет прекрасно.
Совершенно ошалевшая от важности момента Голубева ничего не ответила, только вцепилась в простыню потными руками.
Через двадцать минут он принял в окровавленные ладони красного, сморщенного как сухофрукт, вымазанного слизью младенца.
"Без разрывов обошёлся", -- мысленно похвалил себя Бочаров и хлопнул новорождённого по попке.
Новорождённый молчал.
"Это ещё ничего не значит", -- подумал Бочаров и передал младенца педиатру Бианкину -- проводить тесты по шкале Апгара.
Дыхание... Сердцебиение... Рефлексы...
-- Всё в порядке? -- тревожно спросила уставшая распаренная роженица.
Бочаров бросил быстрый вороватый взгляд на Бианкина. Тот виновато улыбнулся и едва заметно качнул головой. Бианкин безошибочно определял синдром Ирудо у новорождённых. На глазок. Когда они ещё ничем не отличались от обычных детей. Как это ему удавалось -- одному богу известно. Такое пока не получалось даже у самого совершенного оборудования.
-- Ребёнок здоров, не волнуйтесь, -- туманно ответил роженице Бочаров. -- Сейчас дадим его вам. Покормите.
-- Второй за день, -- сказал в ординаторской вечно растрёпанный Бианкин, сжимая в руках кружку чёрного, как душа Кощея, кофе. -- Скоро для них надо будет второй бокс открывать.
Они. Дети с синдромом Ирудо. Японского доктора с оттопыренными, похожими на вареники ушами, хорошо теперь узнаваемыми во всём мире. Ещё пять лет назад их не было. Не ушей -- детей с синдромом.
Детей Ирудо. С лёгкой руки одного из телевизионных шутников прозванных Иродами. Сейчас на эту тему никто уже не шутил.
Их стало слишком много.
Похожие. Тонкие, высокие -- выше сверстников -- с бледной в синеву незагорающей кожей. Непропорционально вытянутые лица, глаза с расширенными зрачками, треугольные лбы. Точно сошедшие с полотен Эль Греко.
Они молчали. Всегда. Ни единого слова. Ни единого звука. Взгляд, устремлённый в никуда, как бывает у слепых.
Они могли часами сидеть, уставившись в пространство. Нe есть, нe спать, нe моргать даже. Просто мороз по коже.
Они были совершенно безобидными, не становились агрессивными, не крушили всё вокруг. Но их боялись, ими брезговали. Как боятся и брезгуют всем непохожим, выходящим за рамки приличия. Как беду, неожиданно постучавшуюся именно в вашу дверь.
А люди? Люди приспосабливаются ко всему. Кто-то отказывался от новорождённого ещё в больнице, заподозрив неладное. Кто-то, сцепив зубы, выполнял родительские обязанности. Кто-то просто любил. Своего, долгожданного, самого-самого.
Клиника Трищенко и Брукина трубила по всем телевизионным каналам, что готова сделать человека из любого Ирудо. Таблетки, уколы, примочки из ослиной мочи -- всё шло в дело. Многие отказывались заводить детей. Малышня оказалась на вес золота. За каждого карапуза государство платило молодым семьям немалые деньги. И жизнь продолжалась. Жизнь всегда продолжается.
Бочарову нужно было в больницу к двенадцати. Он поздно встал, долго и с наслаждением плескался в душе, торопливо выпил чаю, пометался немного в поисках чистой рубашки, сгрёб со шкафа ключи от машины.
Солнце нежно грело макушку. Сладко пахло молодой листвой, по земле белым ковриком стелился тополиный пух.
Первые самые дисциплинированные мамы уже вывели малышей во двор. Над детской площадкой стоял цыплячий гомон. Юный боец уличного фронта не рассчитал разбег и врезался Бочарову белобрысой головой в живот.
-- Под ноги смотреть надо! -- взвизгнула на скамейке молодая женщина в ярком свитере.
На бортике в песочнице чинно сидел, глядя в пустоту, мальчик Ирудо лет пяти с лохматой, давно не стриженой головой. Ещё из тех, из первой волны.
По неписаному правилу детей Ирудо выгуливали в соседнем скверике, но что, например, делать, если у вас один нормальный, а один такой? Не разорваться же. Конечно, другие мамаши посмотрят неодобрительно, но, скорее всего, ничего не скажут.
Девочка в красных штанишках набрала в совок песка и высыпала на голову мальчику Ирудо. Тот, не поворачивая головы, часто-часто заморгал глазами. На проделку маленькой агрессорши никто внимания не обратил.
Возвращался Бочаров уже в сумерках. Тускло горели пыльные фонари. Ещё слаще пахло молодой листвой. Он с трудом втиснул "Тойоту" между криво вставшими "Шкодой" и "Кией". Осторожно приоткрыл дверцу, выставил ногу на мостовую.
-- Папа, -- тихо позвали рядом.
Элька сидела на лавочке, накинув куртку на плечи.
Заговорила быстро, будто боялась, что Бочаров ее перебьёт.
-- Пап, я решила. Устрой мне аборт. У одного из своих докторов. Пока ещё срок маленький. Только не отговаривай, я тебя прошу.
-- Хорошо, думаю, договорюсь на следующую неделю. Ты точно решила?
-- Я точно решила. Правильно -- не правильно, но решила.
-- Эль, -- Бочарову захотелось обнять дочку, как маленькую, но побоялся, что ей не понравится. -- Я на твоей стороне по определению. Просто не могу иначе. Хочешь, пойдём мороженого съедим?
-- Не хочу. Твои методы утешения за последние пятнадцать лет ничуть не изменились. Маме не говори, ладно? -- Элька легко поднялась, подхватила сумочку и растворилась в сумерках, как городская нежить: бесшумно и без следа.
Бочаров занял её место на скамейке и достал сигарету.
Проходя мимо песочницы, Бочаров увидел давешнего мальчика Ирудо. Похоже было, что тот так и сидел здесь с утра. Теперь уже в одиночестве. Остальных детей увели домой мамы: ужинать и смотреть "Спокойной ночи, малыши".
Мальчик по-прежнему напряженно всматривался в потёкшие сумерки. Под попой у него расплылось большое тёмное пятно: подгузник не справился.
-- Бросили, -- понял Бочаров. Почему-то он даже и не возмутился особо. Хотя должен был.
Надо бы полицию вызвать.
Сколько их придётся прождать? Час, не меньше. Холодно уже. И ветер поднялся.
Бочаров вздохнул, подошел к мальчику, ухватил за плечо, заставил встать:
-- Идём, брат. Ждать лучше дома, в тепле.
Жена разбирала на кухне сумку с продуктами. Увидев мальчика, она уронила на пол апельсин. Апельсин укатился под стол.
-- Это твой сын? -- спросила жена и села на стул.
-- В смысле? -- не понял Бочаров. -- А, нет. Бог с тобой. Его на улице бросили. Завтра к Бианкину в приют отведу. У него приют один из лучших в городе.
-- У него вшей нет? -- заволновалась сразу пришедшая в себя жена.
-- Сейчас его вымою, -- сказал Бочаров. -- Достанешь для него мою фланелевую рубашку?
-- Я картошки пожарю, -- сказала жена. -- И сосиски. Он же голодный. Дети любят картошку.
Мальчик Ирудo картошку любил. Он съел две тарелки. Бочаров уложил его спать в холле на раскладном диванчике. Гость лежал смирно, положив руки на одеяло. Глядел, не отрываясь, в потолок.
Ночью Бочаров проснулся от того, что на кухне горел свет.
Мальчик Ирудо сидел за столом и водил карандашом по листу бумаги. Бочаров засмотрелся на странный рисунок.
Парящий в темноте белый замок с потрескавшимися стенами, изъеденными голодным плющом. Перекошенные влажные окна. Вывернутые наизнанку странно переплетённые мраморные лестницы, обросшие, как днища кораблей, бурыми морскими червями, то ли взлетающие вверх, то ли скользящие вниз. Уродство и величие. Красота и мерзость. И не оторваться. Что там бродило или набухало, как тесто в квашне, в молчаливой детской душе?
Бочаров погасил свет и увел мальчика спать. Утром на всякий случай сложил рисунок и убрал в карман.
-- Не знаете, как найти доктора Бианкина? -- спросил Бочаров у молодой нянечки, с трудом толкающей перед собой нагруженную доверху тележку с чистым бельём.
-- Второй поворот налево, третья дверь направо, -- машинально ответила женщина и погладила маленького спутника Бочарова по голове.
Аркадий вдруг ни с того ни с сего вспомнил, что при Доме ребёнка имелся детский сад. И что кое-кто из родителей устраивается туда на работу. Быть поближе.
Бочаров постучал в дверь кабинета и, не дожидаясь ответа, приоткрыл дверь. Бианкин сидел за столом, вытянув губы дудкой, и заполнял истории болезни. Рядом на блюдце примостился одиноким сиротой заветренный бутерброд с варёной колбасой.
Бианкин оторвался от бумаг, удивлённо поднял на Аркадия уставшие глаза.
-- Вот, -- подтолкнул тот вперёд мальчика. -- Вчера во дворе нашел. В песочнице. Бросили его.
-- Другие в песочницах деньги находят, а ты... -- пожурил Аркадия совсем даже и не удивившийся Бианкин. -- А почему ко мне? Вызвал бы полицию.
-- Если сразу к тебе, то, может, в вашем доме ребенка и оставят. "Счастливое детство" -- лучший в городе. И уход хороший, и питание, и лечение.
-- Да ну, -- махнул рукой Бианкин, -- какое у детей Ирудо лечение? А мальчика оставляй. Директриса в полицию позвонит. Они прямо здесь протокол составят. В первый раз, что ли.
-- Я знал, что ты поможешь. Спасибо. Ещё знаешь что, -- спохватился Бочаров, -- я вчера своего гостя ночью на кухне застал. А перед ним рисунок странный. Что скажешь?
Аркадий достал из кармана изрядно помятый листок бумаги.
Бианкин повертел рисунок в руках, отодвинул подальше от глаз, придвинул.
-- Интересно. И твой туда же, -- педиатр выдвинул из письменного стола застревающий ящик, достал оттуда стопку листов, разложил на столе.
-- Смотри, раз пришел. Сегодня по спальням собрал.
Бочаров глянул и застыл завороженный. Рисунки на листах: стены замков, парящих в непонятно каком измерении, переплетённые мраморными лестницами и голодным плющом, были похожи между собой, как близнецы. И рисунок ночного гостя был один в один их порождением. Плоть от плоти, кровь от крови.
-- Что это значит? -- выдохнул Бочаров. -- Как они это делают? И зачем?
Бианкин пожал плечами:
-- Может быть, синхронизируют сознания. Мы говорим себе: больные дети, больные дети, выброшенные из нормальной жизни. А сами не представляем, Аркадий, что они могут. Серьёзных и даже несерьёзных исследований никто не проводил. Считается, что проблема в том, что дети Ирудо рождаются. А может, это не проблема. Может, просто так надо.
-- Кому надо? -- Бочаров внимательнее вгляделся в приведённого им мальчика. Тот сидел на краю стула, вытянувшись, напряжённо сведя цыплячьи лопатки. Бледные губы полураскрыты, глаза смотрят как обычно, в никуда, даже и не пытаясь ни на чём сфокусироваться. В уголке рта скопилась слюна. Вот-вот капнет.
-- Мало ли, кому надо. Одно из проявлений законов природы. Ты знаешь, что перед войной рождается гораздо больше мальчиков? Никто не знает почему. Собственно, не перед войной, а сразу после. Но не в этом дело. Лет двадцать назад вдруг стало рождаться много детей с врождённым пороком сердца. А потом так же вдруг перестало. Левшей больше не рождается. Почему -- опять неизвестно. Может, природа пытается снова прийти к состоянию устойчивого равновесия, компенсировать потери. А может, что-нибудь другое.
-- Зачем природе дети с синдромом Ирудо? Уменьшить рождаемость? Поставить само существования человечества на карту?
-- Откуда я знаю, Аркадий? Ты спросил -- я ответил. Идем, я тебе что-то покажу. Только нянечку позову с мальчиком посидеть.
Бианкин привел Аркадия в палату для новорождённых.
-- Здесь три Ирода! -- сообщил Бианкин.
-- И что?
-- А то! Смотри!
Бианкин сжал в руках неизвестно как попавший к нему тяжёлый баскетбольный мяч и с силой замахнулся им в сторону младенцев.
Аркадий бросился на сошедшего с ума Бианкина, но не успел. Мяч уже летел в сторону открытых лёгких кювёз с новорождёнными.
Бочаров зажмурил глаза. Вот сейчас. Сейчас раздастся истошный детский крик. Переломы, сотрясения, увечья на всю жизнь...
Ничего.
Бочаров приподнял веки. Мяч висел в воздухе посредине палаты на уровне человеческого лица, будто столкнулся с невидимой преградой. А затем, будто кто-то его подтолкнул, медленно опустился на пол.
-- Понял?
-- Нет, -- честно признался Бочаров. -- Только отдай лучше мяч. Мне спокойнее будет.
-- И я не понял. Но впечатляет.
-- А зачем всё это?
-- Это уже нe ко мне, это в Божественную канцелярию.
Затренькал телефон. Бочаров зажал микрофон ладонью и вышел из палаты.
-- Пап! -- кричала возбужденная Элька. -- Ты пока не договаривайся насчет аборта. Мне подруга рассказала, у нее ребенок Ирод. Четыре года. Шоковая терапия метразином дает потрясающие результаты. Дети вылечиваются на глазах. Начинают говорить. И улыбаться. И отвечать на вопросы. В их подопытной группе все выздоровели, представляешь? Мультики по телевизору смотрят, смеются. Сын у нее уже до ста считает. И все буквы знает. Проблема, можно сказать, решена!
Вечером Элька с мужем приехали в гости. Привезли торт и бутылку коньяка. Элька загадочно гладила живот и светилась счастьем.
Захмелевший Бочаров вышел на кухню -- глотнуть холодной воды.
Одинокий телевизор бубнил что-то в пространство. Бочаров потянул руку к пульту, но передумал и прислушался.
-- Таким образом, -- вещал с экрана человек в красном галстуке, -- недавно открытая комета Фрая имеет пять процентов вероятности столкнуться с Землей через три года. Это много по астрономическим меркам. Но не будем грустить, дорогие друзья. За эти несколько лет все ещё может перемениться...
Бочаров так и не выключил телевизор. Он присел на табуретку и попытался вспомнить что-то очень важное. Что-то, произошедшее с ним недавно и имеющее связь с той пургой, что нёс ведущий. И с вроде как решённой проблемой. Но так и не смог.