Шолохова Елена : другие произведения.

Девять жизней

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
Оценка: 8.94*6  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Девятикласснику Антону жилось несладко. Друзей нет, в классе над ним смеются, учёба даётся с трудом. Даже родители, похоже, не верят в то, что из него выйдет толк. А в довершение всех бед во время грозы его поражает удар молнии. Пару минут сердце парня не бьётся. Когда же Антон вновь приходит в себя, то понимает - с ним произошло нечто необъяснимое: он знает то, чего знать не может. Помнит то, чего с ним не было. Или было? Только не в этой жизни, а в прошлых...
    Можно купить: Лабиринт Озон Литрес
  ДЕВЯТЬ ЖИЗНЕЙ
  
  ГЛАВА 1
  - Good morning! My name is Elena Sergeevna. I will teach you until Nina Ivanovna returns from her sick leave. So who is on duty today?1
  Оля Вахрушева поднялась из-за парты.
  - Clean the blackboard, please2.
  Вахрушева прошла к доске, взяла губку и стёрла несколько синих завитков и чёрточек, оставшихся от чьей-то писанины с прошлого урока.
  - Thanks3.
  Я молча взирал на кареглазую, коротко стриженную брюнетку, нашу новую англичанку. Издали я вполне могу смотреть на людей, даже на незнакомых. Если те, конечно, не смотрят в ответ.
  Нина Ивановна, та, что вела прежде, сломала ногу. Говорят, неудачно упала. Для нее-то, само собой, это неудача, а мы возрадовались. Почти всю неделю в нашей группе не было английского. Французы нам страшно завидовали - пока они спрягали глаголы и тренировали грассированное "Р", мы болтались по школе без дела, наслаждаясь неожиданной свободой. И вот теперь свобода, судя по всему, закончилась.
  Новая англичанка была совсем молода. Говорила резко, громко (я даже еле сдерживал порыв прикрыть ладонями уши) и торопливо. Прямо строчила как из пулемета. И кроме того, что она - Елена Сергеевна, я вообще ничего из её речи не понял. Впрочем, я бы вряд ли понял больше, даже если бы она сказала то же самое по слогам. Английский я не знаю совершенно. Вообще-то, у меня почти со всеми предметами беда, ну, кроме литературы и русского, но с английским дела обстоят хуже всего.
  - Let's remember what you studied last lesson. As far as I know, you should have prepared a story about the sights of your native city. Who is ready to answer?4
  Воцарилась абсолютная тишина, какая бывает только тогда, когда никто не хочет отвечать и напряженно ждёт, на кого падет выбор учителя. Я оглянулся на одноклассников, пытаясь по их лицам разгадать, что же всё-таки она сказала. Но все как один уткнулись в учебники. Неужто и правда домашку спрашивала? Она ведь первый день! А то, что задала на прошлой неделе Нина Ивановна, никто не готовил, разве только отличницы - Маша Ларионова и Марина Петренко, но и те молчали, пряча глаза.
  Англичанка дала ещё несколько секунд, ожидая хотя бы одного добровольца, затем взялась за журнал и вдруг как выстрелила. В меня.
  - Белов!
  Я аж вздрогнул от неожиданности. Меня никто и никогда не вызывает к доске. Меня нельзя вызывать! Все знают, что вслух я отвечать не могу. Для меня даже просто подняться из-за парты под прицелом выжидающих глаз одноклассников - сущая пытка. Если бы просто выжидающих! А то ещё и насмешливых, и презрительных, и откровенно злорадных.
  Меня в классе не любили. Да что там? В местной иерархии я занимал самый-самый низ. Даже к Сёме Сухачёву - распоследнему двоечнику, чьи плечи вечно усыпаны перхотью - относились лучше. Я же в глазах общественности был не только полный идиот, который двух слов связать не в состоянии, но еще и псих законченный. В общем, фрик по всем фронтам.
  - Белов! Go to the blackboard5... - требовательно повторила англичанка.
  А я окаменел.
  - Is he absent today?6
  - Да нет. Не эбсент. Вон он, у окна сидит. - Ткнул в меня пальцем Рогозин. - Но он не выйдет.
  - Почему? - Англичанка так удивилась, что перешла на русский.
  И наши затараторили наперебой:
  - Псих потому что.
  - Он никогда не отвечает...
  - Псих и придурок.
  - Он не знает...
  - Да он вообще ничего не знает! И по-русски тоже...
  Англичанка подошла к моей парте, последней в крайнем ряду, где я сидел в гордом одиночестве - со мной, понятно, никто сидеть не желал. Встала, скрестив руки на груди. Вроде невысокая и худенькая, а нависла как скала. Я инстинктивно съёжился.
  - Хотя бы из-за парты ты можешь встать, когда тебя учитель спрашивает?
  Я молчал. Не двигался. Тело мне не подвластно. Внутри всё оцепенело, будто льдом сковало. И голос её доносился словно через километровую толщу воды - глухо и искаженно. Лишь сердце бухало, да так оглушительно громко, что, казалось, всем вокруг слышно. Стремительно нарастала паника, хотя со стороны выглядело так, точно я впал в анабиоз, потому что и пальцем не мог шевельнуть.
  Подобное со мной случается и довольно часто. Стоит только разволноваться, даже порой из-за мелочи. Своеобразная защитная реакция организма на слишком яркие внешние раздражители. Так говорит мой психотерапевт, к которому меня упорно водит мама. Насчет "защитной" я бы с ним поспорил. Что это за защита такая? Мимикрировать под ничто? Под неживое? Чтобы окружающие потеряли интерес и оставили в покое? Будь моя воля, я бы для себя выбрал какую-нибудь другую защитную реакцию. А то сижу всякий раз полено-поленом, даже пошелохнуться не могу. Но это ещё не самое плохое. Главная мука - в самый пик волнения или тревоги я слышу, а порой и вижу Её. Она является ко мне вот уже... в общем, сколько себя помню.
  Маленьким всерьёз верил, что она - чудовище и такая же реальная, как я сам. Теперь-то понимаю, что это всего лишь неконтролируемая галлюцинация. Но, поверьте, от этого не намного легче. Психотерапевт утверждает, что жуткое видение - следствие моих скрытых страхов. А я вот думаю, что всё наоборот. В смысле, все эти самые страхи, комплексы и срывы - как раз таки из-за Неё. Господи, да я бы посмотрел на этого всезнайку, если бы Она явилась к нему, как ко мне! И послушал бы потом рассуждения его заумные.
  Но Она терзает только меня. Будто кто проклял. Её нет, только когда я абсолютно спокоен, что бывает, к сожалению, нечасто. Мама это знает, поэтому давным-давно предупредила всех учителей, чтобы не нервировали меня. Чтобы вообще не замечали. Просто давали письменные задания на дом. Мы и комиссию прошли психолого-медико-педагогическую. И справки все нужные предоставили. В школе нам пошли навстречу. На уроках я просто присутствую, никто меня не трогает. Вот только одноклассникам моим рты не заткнешь. Для них наблюдать, как я трясусь и бледнею - забава номер один. А если начинаю кричать и отбиваться - то это вообще целый аттракцион. Хотя в этом году, как перешли в девятый класс, изводить стали гораздо реже. Чаще просто не обращали внимания, словно я - пустое место, полный ноль. И такое положение меня полностью устраивало. Пусть ноль, лишь бы не привязывались. Оставалось дотерпеть восемь месяцев, как-нибудь сдать экзамены и всё, прощай школа!
  И вот теперь на меня насела эта Елена Сергеевна, чёрт же её принёс! Я старательно пытался отключиться от происходящего, уйти в себя, подумать о чем-то отвлеченном, в общем, успокоиться - так советовал поступать мой психотерапевт. Но это только советовать легко. Англичанка давила, её резкий голос врезался в мозг словно сверло электродрели. И вот уже на смену оцепенению пришла знакомая дрожь, подступила паника. Еще чуть-чуть и контролировать я себя вообще не смогу. А затем придет Она. Это уж как пить дать.
  Нет. Уже пришла. За секунду до её появления я почувствовал дуновение холодного воздуха. И вот она медленно двигается по проходу, прямиком к моей парте...
  Как всегда никто ничего кроме меня не видел. Конечно, её же породил мой больной разум!
  Она всегда одинаковая: одутловатая, бледная с синевой, в грязных лохмотьях. Мокрые пряди свисают на лицо, в них запуталось что-то темно-зеленое, склизкое. Водоросль? Тина? Веки её вздуты, но всегда сомкнуты. И на том спасибо, даже представить не хочу, какие у нее могут быть глаза. Хотя... в такие моменты мне всегда кажется, что она смотрит на меня, видит сквозь закрытые веки. При каждом движении я слышу омерзительный чавкающий звук. Но хуже всего запах. Запах сырости и разложения.
  Она остановилась рядом с англичанкой и позвала:
  - Жан... Жан... Жааан...
  Почему она называет меня каким-то Жаном - ума не приложу. Я совсем даже не Жан. Я - Антон. Но руки она тянет именно ко мне! Синие, сморщенные, взбухшие. Ужасно! И самовнушение, что все это жуткая иллюзия, нисколько не помогает. Однажды я попытался превозмочь страх - зажмурился, замотал отчаянно головой, пытаясь стряхнуть навязчивое видение, и вдруг почувствовал, как мокрые ледяные пальцы сцепились на моем запястье. Руку тотчас пронзило мертвым холодом. Еле вырвался...
  Она обычно исчезала тогда, когда я начинал истошно кричать и отмахиваться. Просто растворялась в воздухе. Я уставился совсем рядом с Еленой Сергеевной, любой бы сказал - в пустоту, но я-то видел, как ко мне тянутся страшные руки. И вскочил, крича что есть мочи:
  - А-а-а! Уйди! Исчезни!
  Англичанка отшатнулась. Приняла, возможно, мой вопль на свой счет, но мне уже было не до этого. Я схватил сумку и пулей вылетел из кабинета под дружный хохот одноклассников. Последнее, что услышал: "Мы же говорили, что он - псих".
  
  ГЛАВА 2
  Я мчался, не разбирая дороги. Глаза застилали предательские слезы. Хорошо хоть, одноклассники меня таким, плачущим, не видели. Неподалеку от школы находилась площадка для скейтбординга. Небольшая - пару рамп и несколько дорожек. Вечерами здесь рассекали скейтбордисты, но днём площадка пустовала. Я и ринулся туда - проплакаться без посторонних глаз, успокоиться.
  Сколько просидел - не знаю, слёзы высохли, но лицо всё ещё полыхало от стыда, да и потряхивало меня от пережитого ужаса. В общем-то, страх - мой давний спутник. А вот к публичному унижению за эти восемь лет я так и не привык. Больнее всего, что вместе со всеми теперь смеется и Ларионова. Нет, вру, не смеётся. Но смотрит с ужасом и отвращением, как на чумного, а это тоже не лучше.
  С Машей Ларионовой мы познакомились позапрошлым летом в санатории, куда мама возила меня каждый год "лечить нервы". Как будто это могло помочь! У Маши было что-то с сердцем, и её тоже привезли родители на оздоровление. Она мне сразу понравилась, тоненькая как былинка, белокурая и нежная. Подойти к ней я, понятно, ни за что бы не осмелился, только поглядывал тайком в столовой и на прогулке. А познакомились случайно, в массажном, куда нас поставили на одно время. Когда выяснилось, что мы из одного города и даже из одного района, разговорились. И потом уже до конца срока ходили всюду вместе. Это было лучшее время. Даже ни разу ни приступов, ни видений не было. Я, можно сказать, впервые чувствовал себя нормальным человеком. Словно с появлением Маши моя блёклая, тоскливая жизнь вдруг заиграла, засветилась красками.
  Иллюзий я не строил, считая, что Маша общалась со мной лишь потому, что среди отдыхающих мы одни оказались ровесниками. Однако вернувшись в город, мы продолжали встречаться. Мои родители, что прежде и шагу не позволяли ступить, отпускали с Машей без проблем - доверяли ей.
  Мы ходили друг к другу в гости или просто гуляли в парке. Болтали обо всём подряд. Хотя, скорее, рассказывала Маша, а я больше слушал. Да и что я мог интересного сказать? Вся моя жизнь - дом, школа, больницы и почти постоянный надзор матери. А у Маши - другое дело. Много видела, много читала, много где бывала, но, главное, она занималась в музыкальной школе по классу скрипки. И хотя летом там тоже каникулы, Маша продолжала усердно заниматься с репетитором.
  - Ты себе не представляешь, какая удача, что мне посчастливилось попасть к самому Бернштейну! - расхваливала она своего наставника. - Он строгий, конечно, но всё, чего я добилась - его заслуга. Не было бы ни призов, ни премий, ничего, если бы не он. А за эти десять дней, что я, по его словам, бездельничала в санатории, он меня теперь гоняет о-го-го как! Потому что музыка - это, прежде всего, огромный труд.
  - А я думал - талант...
  - Ну, одного таланта мало. Сколько таких талантливых? Пруд пруди. А выбиваются единицы... Вот я, например, занимаюсь с трех лет. Сначала, знаешь, как обидно было. У всех детей - игрушки, велосипеды, кино, прятки-догоняшки, а у меня только скрипка-скрипка-скрипка. Раньше я её ненавидела, завидовала другим. А теперь понимаю, что жить без скрипки не смогу...
  
  Больше всего я любил, когда Маша при мне играла. Я мог два-три часа кряду просидеть, не шелохнувшись, и слушать, затаив дыхание, как она отрабатывает этюды, заданные на дом. Напряженно следить, как разбирает аппликатуру новых фрагментов. И что со мной творилось - сам не понимал. Вообще, я всегда любил музыку, в особенности заслушивался звуками струнных. Но тут я просто становился сам не свой. Эмоции переполняли, сердце рвалось из груди, а руки так и тянулись к инструменту. Естественно, играть я не умел. В своё время родителям даже в голову не пришло отдать меня в музыкальную школу. А теперь уж поздно. Но слегка, украдкой коснуться деки, струн, колок, погладить смычок было так волнительно...
  
  А в сентябре Маша перешла в нашу школу и даже в наш класс. Это была моя идея. Вернее, даже не идея, а всего лишь предложение, высказанное спонтанно, сгоряча, без особой надежды на успех.
  Маша жаловалась, что в гимназии много задают, строго требуют, а Берштейн ругается и чуть ли ни ультиматумы ставит, мол, выбирай, что важнее музыка или физико-математический уклон.
  - Конечно, музыка! Это для меня всё! - восклицала Маша, передавая мне их разговор. - Но и в школе плестись в хвосте как-то не хочется. Не привыкла я. С первого класса отличница. И вот что мне теперь делать? Скатиться на тройки, что ли? Но это стыдно! Хоть разорвись...
  - Так ты переведись в обычную школу. В нашу! А что? И от твоего дома не очень далеко, и программа у нас гораздо проще и задают не так уж много, - выпалил я и замер в ожидании, точно судьба моя сейчас решится.
  Маша засмеялась, а потом вполне серьезно ответила:
  - А вообще можно попробовать...
  Затею с переводом пылко поддержал Берштейн. По его мысли, делить-умножать умеешь и достаточно, а всякие логарифмы, интегралы и формулы мудрёные музыканту совсем ни к чему. По сути, он и убедил родителей, что Маше "нельзя распыляться, ибо получится как в пословице про погоню за двумя зайцами".
  Тогда я еле упросил маму не возить меня в школу, а выходил пораньше и делал огромный крюк, чтобы забежать за Машей и идти на уроки вместе. Сидели мы, конечно, вместе. Сначала одноклассники, глядя на нее, фыркали, мол, если с уродом дружит, значит, сама такая же. Но стоило Маше без запинки ответить на физике, блестяще доказать теорему Пифагора на геометрии и быстрее всех расправиться с дробями на самостоятельной по алгебре, как отношение к ней тотчас переменилось. Ну а когда узнали, что Маша играет на скрипке, и не просто играет, а не раз участвовала в международных конкурсах юных скрипачей, то все с ней сразу же захотели подружиться. Особенно Светка Сорокина старалась подлизаться. Даже нашла в ютубе ролик, где Маша исполняла Бартока и на следующий день прямо с утра принялась восхвалять её талант. Правда, немного оплошала, перепутав Бартока с Бетховеном. Но моя Маша достойно выдержала "медные трубы" и не купилась на сладкие речи и заискивания. Ко всем относилась одинаково - приветливо и спокойно. Потом наши принялись ей внушать, что от меня надо держаться подальше, что я - псих. Маша их слова всерьез не принимала и даже шутила, когда мы оставались вдвоём:
  - А ты страшный человек, оказывается, Антон Белов! - Маша делала нарочито испуганное лицо, хотя сама при этом едва сдерживала смех. - Таких ужасов про тебя наслушалась, что прямо боюсь...
  Я хмурился, тоже понарошку, а она заливалась смехом, отчего злые слова одноклассников начинали казаться мелкими и не стоящими внимания.
  Я радовался и благодарил судьбу за такой бесценный щедрый дар - за эту дружбу, ведь прежде у меня никогда не было друга. Да что там? Даже приятеля. Я всегда был один, родители ведь не в счёт.
  Но постепенно, не знаю, как и почему, легкость и непринужденность в наших отношениях стала исчезать. Нет, мы всё так же болтали о всякой всячине, вспоминали забавные моменты и хохотали, но иногда вдруг накатывало непонятное. Какая-то жаркая удушающая волна, отчего сразу прерывались и смех, и разговоры, и обоим становилось неловко. Мы отводили глаза, не в силах вынести это внезапное дурацкое напряжение. А потом я стал замечать за собой, что всё чаще думаю о Маше совсем по-другому, чем раньше. Эти мысли рождали где-то внутри, за грудиной томящее чувство, что окончательно лишило меня покоя и сна. Неловкие моменты возникали всё чаще, а о том, чтобы как прежде взяться за руки, я и помыслить не мог. Случайные прикосновения обжигали и заставляли мучительно краснеть. Я боялся выдать себя, боялся, что это оттолкнет её, и старался всячески избегать оставаться с ней наедине. Запросто, почти как летом, мы общались только по телефону. Иногда Маша вроде шутя спрашивала, что со мной творится, где вдруг пропадать стал. И я врал, придумывая разные отговорки, почему не прихожу к ней больше. Отказывался от очередного приглашения, а сам страдал и проклинал себя за то, что не могу быть с ней таким, как раньше. Порой Маша сетовала игриво: "Совсем меня забыл". Какое уж тут "забыл", когда каждая её черточка, каждая родинка навечно впечатались мне в сердце? Когда закроешь глаза и сразу видишь её взгляд, улыбку, изгиб шеи, светлый завиток, выбившийся из причёски. Но я молчал, боясь голосом выдать эту свою тайну. Потому что понимал - не слепой же - не мог я нравиться, особенно такой, как она. Не мог. Не бывает такого. А так хоть дружбу сохраню. Потому что эти наши телефонные разговоры по вечерам, эсэмэски, улыбки, перегляды стали вдруг нужны мне как воздух. Казалось, исчезни из моей жизни Маша, и я погибну, ни дня не протяну. Как оказалось, не погиб, протянул, но какой пыткой стал для меня каждый день, когда я видел её и не смел подойти. Ад, сплошной ад.
  Это случилось десятого октября, почти год назад. Самый ужасный, самый отвратительный день в моей жизни! Забыть бы его, но он врезался в память намертво...
  Нет, начиналось всё совсем неплохо, даже наоборот. Вторым уроком шла литература. Светлана Петровна разбирала наши сочинения по "Ревизору". Кого-то укоряла, кого-то хвалила. А моё вообще поставила в пример. Я смутился, конечно, но Маша, как всегда, подбодрила: "Молодчина!". Затем взяла мою тетрадь, открыла последнюю страницу и что-то быстро написала карандашом. Придвинула мне, и я прочёл: "Приходи ко мне в гости сегодня в семь". Я тут же почувствовал, как вспыхнули и зарделись щеки, уши и даже шея. Как сердце зачастило, заметалось в груди, словно встревоженный зверёк. В горле пересохло, я с трудом сглотнул.
  - Придешь? - шепотом спросила Маша.
  Я смог лишь судорожно кивнуть, хотя сам тут же решил, что не пойду. Да, хочу, очень хочу, но не смогу! Как я буду с ней наедине? Нет-нет! Дома успокоюсь, позвоню, сочинив какой-нибудь предлог, и извинюсь.
  В этот момент в класс заглянули и срочно вызвали Светлану Петровну. Как только она вышла за дверь, в кабинете тут же поднялся шум и гам. Рогозин поднялся из-за парты, развернулся и уставился на меня. По его насмешливому взгляду и злой ухмылке я сразу понял - хорошего не жди. И внутренне напрягся, моля: "Не трогай меня! Только не сейчас! Только не при ней! Не при Маше!".
  Издёвки всегда меня ранили. Я страдал, что не мог на них ответить, но хуже всего было то, что внешне я цепенел, а внутренне - впадал в панику, и тогда приходила Она. Жуткое видение. Галлюцинация. Моё проклятие. С самого лета Она ни разу не являлась, и я почти забыл, почти расслабился...
  - Эй, псих, кто тебе сочинения пишет? - перекрикнул галдящий класс Рогозин, швырнув в меня скомканным листком. - Ведь не может такой придурок писать сочинения сам на пятерки! Колись давай, урод, кто тебе помогает? Мама с папой, поди?
  Беспомощное отчаяние и жгучая, болезненная горечь затопили меня. В ушах - стук. Грохот! Сердце, догадался я.
  Класс мгновенно стих и замер, наблюдая.
  - Эй, псих! Что молчишь, когда с тобой разговаривают? Что-то давно мы уже не видели твоих припадков. Без них как-то скучно стало.
  По рядам прокатились смешки.
  - Отстаньте от него! - вступилась Маша, но голос её потонул в смешках.
  Меня же окатила волна острого, невыносимого стыда.
  - Фу! За юбку спрятался, - презрительно фыркнул Рогозин, а затем искривил рот, выпучил глаза, вытянул руки и затрясся: - А-а-а-а!
  Это он меня изображал. Класс покатился со смеху. Рогозин еще что-то говорил, кривлялся, выкрикивали с мест и другие, но я уже ничего не слышал, будто оказался в невидимой и непроницаемой оболочке, а вокруг меня - вакуум. Но вдруг резко повеяло холодом, и всё внутри сжалось. "Господи, пожалуйста, если ты есть, умоляю, сделай так, чтобы Она исчезла!". Голоса еле доносились до меня, но мерзкий влажный звук я различал чётко. В нос ударил отвратительный гнилостный запах. И вот уже страшные руки тянутся ко мне. "Это выдумка! - твердил я себе. - Её не существует! Надо просто закрыть глаза, и всё исчезнет". И в ту же секунду почувствовал, как студеные мокрые пальцы схватили меня за руку. Жуткая утопленница коснулась меня! Отвращение и ужас полностью лишили меня разума. С диким воплем я вскочил, опрокинув стул, заметался, замахал руками, ногами. Я орал и бился в истерике так, как ни разу прежде. Орал, не замолкая, пока не понял, что видение исчезло. Но меня продолжало трясти так, что клацали зубы, а руки ходуном ходили. Еле сгреб тетради и учебник в сумку и опрометью бросился вон из кабинета. Как до дома домчался - не помнил. А там со мной случилась настоящая истерика. Я в исступлении расшвыривал вещи, кидал книги о стену, переворачивал мебель, выкрикивал проклятья, выл, точно в агонии. Когда горячка улеглась и я мало-мальски успокоился, вдруг вспомнилось, как в спешке случайно, мельком взглядом ухватил Машино лицо и застывшую на нём гримасу нескрываемого ужаса. Мысли лихорадочно заметались: я напугал ее? Она теперь тоже считает меня безумным? Психом? Уродом? Я должен был с ней объясниться! Но как оправдать этот приступ? Чем? Ведь и правду не расскажешь. Взгляд упал на тетрадку под ногами, раскрывшуюся на последней странице, где её рукой было написано: "Приходи ко мне в гости сегодня в семь".
  Я крутился возле её дома целый час, дожидаясь семи. Извёлся весь. Время как назло будто замерло. А в семь ноль-ноль отчаянно вдавливал кнопку звонка. Раз за разом - без ответа. Мне казалось, что я слышал за дверью шорохи, но никто так и не открыл.
  Дома предстоял допрос - мама желала выяснить, почему я сбежал с уроков. Говорить про приступ я не стал, иначе на следующий день она помчалась бы к директору жаловаться и на класс, и на Светлану Петровну, а мне для полного счастья только репутации ябеды не хватало. Поэтому пришлось приврать, что разболелась голова. К тому же это был удобный повод пораньше "лечь спать". Естественно, ни о каком сне и речи не могло быть, но я бы попросту не вынес терпеть эти дежурные расспросы и делать вид, что всё со мной нормально, когда все внутренности, казалось, разрывает в клочья. Бессчётное количество раз я пытался дозвониться до Маши, писал эсэмэски, но она не отвечала. Ночь я прорыдал в подушку, моля об одном, что Маша не отвернулась от меня. А наутро, взвинченный донельзя и больной от переживаний, устремился в школу, подбирая по пути слова, что скажу ей. Маша добрая, она должна понять! Вчера она просто испугалась, а сегодня всё станет как прежде, нам надо только поговорить, внушал я себе.
  Но стоило войти в класс, сразу понял - как прежде уже не станет. Маша отсела от меня к Светке Сорокиной. Я остановился на пороге как вкопанный, чувствуя, будто надежда, которая еще недавно теплилась где-то внутри, разбилась вдребезги, кромсая осколками глупое сердце. На ватных ногах я поплелся на место. Проходя мимо Маши, все-таки нашел в себе силы и поздоровался, но она не ответила, опустила взгляд на свои руки. Тут же Сорокина наклонилась к ней и довольно отчетливо произнесла: "Скажи ему, чтоб отстал от тебя. Вот прямо сейчас и скажи. Иначе он так и будет тебя преследовать. А от психов всего можно ожидать". Машу подначивал и Рогозин: "Светка права. Пошли его, чтоб больше не лез. Ему вообще место в психушке!". Ему поддакнули еще двое или трое.
  Маша привстала, обернулась ко мне. Класс тут же заинтересовался и выжидающе уставился на нас. А я смотрел на нее во все глаза, так и не веря, что она способна мне такое сказать, да еще прилюдно. Я бы тогда наверное точно умер.
  Я застыл в страхе, отчаянно моля, чтобы она промолчала.
  Но тут прозвенел звонок, оборвав наш затянувшийся перекрестный взгляд. И все же я остался жив, потому что в последний момент увидел в её глазах что угодно - боль, испуг, немое прости, но только не желание, не готовность оскорбить, унизить, растоптать, в общем, всё то, что привык видеть в остальных. Однако я понял, что лопнула та невидимая ниточка, что связывала нас, и меня в один миг выбросило из волшебного лета в унылую осень.
  Мы с Машей стали чужими. Ведь это её безмолвное "прости" во взгляде было прощанием. Я больше к ней не подходил, не звонил, не писал. Мне не хотелось пугать Машу ещё сильнее, не хотелось подтверждать слова других, будто бы я могу преследовать её. А главное, я просто чувствовал, как между нами возникла стена, невидимая и непроницаемая. Я мог позволить себе лишь украдкой наблюдать за ней да терзать себя воспоминаниями. Она, конечно, тоже со мной никогда не заговаривала, но был один момент, который, может быть, ничего и не значил, а, может, значил очень многое. В конце прошлого года я никак не мог справиться с заданиями, которое мне дали для самостоятельной работы по физике. Тут даже мои родители оказались бессильны - мы пытались решать сообща. В конце концов, мама махнула рукой и сказала: "Я поговорю с физиком, пусть поставит тебе троечку просто так. Ты ведь больной". Каждый раз такие слова звучали для меня как пощечина. Словно на мне ставили клеймо "негодности". Я еще полночи терзал учебник физики, вгрызался в параграфы, силясь понять формулы и определения. Но тщетно, только голова разболелась. На другой день после уроков я признался учителю, что не могу решить задачи. Но Пал Сергеевич, физик - вообще-то человек спокойный и обычно готовый пойти навстречу - был, видимо, не в духе, потому что раскипятился, что я и так на особом положении, что за все поблажки я мог бы и получше постараться, что он не станет ставить тройки за так, что это неслыханная наглость. В конце концов, он дал мне еще пару дней. Когда я, озадаченный, вышел из кабинета, то в коридоре увидел Машу Ларионову. Как обычно, она ничего не сказала, даже не посмотрела в мою сторону. Но назавтра, вернувшись из школы, я обнаружил у себя в сумке тетрадный лист с решением задач, еще и с разъяснениями. Конечно же я узнал Машин почерк! Во мне тотчас всё всколыхнулось с новой силой. Наивный, я решил, что Маша снова не против дружить со мной. Сначала я хотел ей позвонить, несколько раз набирал, но тут же трусливо сбрасывал. В конце концов, решил прийти и поговорить лично, глядя в глаза. За десять минут домчался, окрыленный надеждой, до её дома и столкнулся с Машей у подъезда. На секунду её лицо исказилось ужасом, затем застыло, словно гипсовая маска - ни чувств, ни мыслей, ни эмоций. Будто ушатом ледяной воды окатили, сразу позабыл все слова. В конце концов, промямлил "спасибо", но даже робкую благодарность Маша не пожелала принимать. Дернув плечом, сказала тихо: "Не понимаю, о чем ты".
  Те задания я так и не стал выполнять. Листок с решениями смял и выбросил. А физику заявил, что не могу, не знаю, не умею, пусть ставит двойку, мне всё равно. И видел я, как она едва заметно вздрогнула, как сдержала порыв оглянуться, как напряглась её спина. Тебе не нужно даже моё "спасибо" - мысленно взывал я к её белокурому затылку, узким плечам, острым лопаткам - а мне не нужна твоя помощь.
  С тех пор между нами ни единого слова, ни единого взгляда. Посторонние люди...
  
  ГЛАВА 3.
  До дома пришлось мчать на своих двоих. Не мог я, зарёванный, сесть в автобус. Хватит с меня позора. К тому же чужие люди рядом - для меня то еще испытание! А я и без того не в себе. Да и бежать не так уж далеко - каких-то четыре остановки, но, как назло, небо заволокло тучами. На улице сразу стало сумрачно, как поздним вечером. Того и гляди дождь пойдёт. А я в одной рубашке, даже без пиджака, потому что всю неделю стояла жара. Бабье лето ведь! Вообще-то из школы меня обычно забирали мать или отец. И сегодня тоже забрали бы, но после английского у нас еще физика и география, а где-то сидеть и ждать почти два часа просто не было сил. Я уже давно вывел для себя формулу: чтобы скорее хоть как-то прийти в чувство после подобной встряски, мне необходимо сменить обстановку и двигаться, двигаться, двигаться.
  Мелькнула мысль, может, позвонить им? Но сам себя и укорил: я что, совсем беспомощный, дитя малое? До дома не дойду? И без того родители считают меня чуть ли не ущербным и ни на что не годным. С малых лет таскают по врачам всех профилей и в самом буквальном смысле ограждают от "негативного влияния окружающей среды" - кроме как к Маше меня почти никуда не отпускали, я не смотрел телевизор и даже старенький ноутбук не имел подключения к Сети. Если бы родители знали, как меня травят одноклассники, то наверняка и в школу б не ходил. А мне хоть и самому эта школа осточертела, но это всё же какое-никакое разнообразие, капелька свободы и самостоятельности и, главное, возможность видеть Машу. А в четырех-то стенах я бы точно свихнулся.
  Единственное, что мало-мальски скрашивало мою болотистую жизнь - это книги. Хотя бы чтения меня, к счастью, не лишили. Но! Мама и литературу очень придирчиво отбирала. Не дай бог там будет что-нибудь излишне драматичное или пугающее! Знала бы она, что как-то у Маши я читал сборник рассказов Стивена Кинга. Кстати, странное дело, но эти страшилки прошли абсолютно бесследно для моей расшатанной психики.
  Вообще-то родители у меня неплохие, просто от этой чрезмерной опеки на каждом шагу временами выть хочется. Например, из всего класса приезжают только за мной одним. А ведь есть и такие, которые живут от школы гораздо дальше меня.
  Словом, я решил, что дойду сам. И на погоду плевать, и на то, что меня до сих пор потряхивало...
  
  А дождь и вправду хлынул, и такой яростный, что я вмиг промок до нитки. Белая рубашка противно и холодно облепила тело.
  Хлюпая ботинками, я перебегал от одного укрытия к другому. Пристраивался то под козырьки магазинов, то под навесы остановок, то под раскидистые тополя. Вскоре громыхнул гром. Грозы еще не хватало! В сентябре! Что за фокусы природы?! Живот тут же противно свело - не люблю, даже побаиваюсь я гроз.
  Худо-бедно полпути я прошёл. Теперь можно было идти по прямой до проспекта Революции, а там направо, или же рвануть наискосок, через парк, где укрыться толком негде, но зато идти значительно меньше. Даже я вынес из геометрии, что гипотенуза короче суммы двух катетов. Так что, недолго думая, я припустил через парк, уповая на то, что в дождь народу там не будет. Не выношу скопления незнакомых людей.
  
  Песчаная парковая дорожка превратилась в грязное месиво, и за полминуты пробежки я изгваздал брюки до колен. Впереди меня маневрировала среди луж женщина непонятных лет с пестрым зонтиком, позади - трусил мужчина в синем спортивном костюме. Главное, оба от меня на приличном расстоянии. Это меня успокоило. Только зря я оглянулся. Лучше бы под ноги смотрел. Потому что стоило мне завернуть голову, как тут же поскользнулся и припал правым коленом к грязной земле. И правой же ладонью угодил в лужу по самое запястье. Чертыхаясь себе под нос, я поднялся и отковылял в сторонку, встав под дерево. Держась одной рукой за шершавый ствол, второй начал стряхивать грязь с брючины. Спрашивается, зачем? Ведь дождь! Ливень! Само бы смылось. Э-эх.
  Почистившись, я выпрямился, и в этот самый миг белая ломаная стрелка молнии рассекла чернильное бугристое небо, озарив всё вокруг каким-то нереально ярким светом. Этот свет прошёл сквозь меня, перекатился колючей, искристой волной по венам, обдал немыслимым жаром, и в ту же секунду стало вдруг абсолютно темно и абсолютно тихо.
  ***
  Ветер нёс меня точно пылинку по ослепительно белым лабиринтам и гулким, тёмным тоннелям, по полю, запорошенному снегом и по небу, почему-то вдруг такому чёрному, как и в беззвёздную ночь не бывает.
  Этот невообразимый астральный полёт длился как будто целую вечность и всего одну минуту. Нет, полторы минуты. Ровно столько, как узнал позже, я не дышал и вообще никак, ни единым органом не функционировал. Попросту говоря, умер. Перенёс клиническую смерть.
  Когда я открыл глаза, то увидел над собой мужчину в синем спортивном костюме. Того самого, на которого я загляделся. Оседлав меня, он производил некие манипуляции с моей грудной клеткой. Закрытый массаж сердца, понял я. Правда, руки расположил не совсем там, где следует. Надо по средней линии, а он явно влево сместился. Еще и отрывался от грудины. И до чего больно! Как бы ребра не сломал! Впрочем, увидев, что я открыл глаза, он перестал вдавливать меня в грязь и быстренько поднялся.
  - Живой! - воскликнул он радостно.
  Рядом оказались еще две женщины, которые тут же начали хвалить его и беспокоиться обо мне.
  - Мальчика надо срочно в больницу!
  - Скорую уже вызвали!
  Я попытался привстать, но меня попытались удержать.
  - Лежи, не двигайся, сейчас врачи приедут.
  А холодно, между прочим, и мокро. И я вдруг неожиданно для самого себя выдал на чистейшем английском языке:
  - It's poring cats and dogs. I"m cold. I wanna... - но увидев в их лицах замешательство, вдруг опомнился, поразился сам не меньше и перешел на русский: - Замерз я, дождь же!
  Мужчина в синем костюме аккуратно перенес меня на такую же мокрую скамейку. Но хоть не под ногами лежать, не в грязной жиже. Затем женщина придвинула ко мне пестрый зонт, укрыв лицо от холодных упругих струй.
  - Спасибо, - прошептал я, вяло улыбнувшись.
  И тут же сам поразился, ведь по жизни я - социофоб. Для меня совершенно немыслимо переброситься даже парой фраз с незнакомыми людьми. Самое большее: могу придумать, что ответить или даже вполне развить диалог, но мысленно, а вслух - ни-ни. Это выше меня. Да и со многими из тех, кого знаю, я общаюсь через силу. А тут подумал, что надо сказать "спасибо" и сказал! Причем запросто! Нисколько не напрягаясь. Может, это шок на меня так подействовал?
  Скользнул взглядом по озабоченным лицам взрослых, обступивших скамейку, и осознал, что я преспокойно могу на них смотреть, хотя они совсем близко. Более того, я даже не занервничал, когда поочередно встретился с ними взглядом.
  - В тебя молния попала, - сообщил мужчина.
  - Как?! - изумился я.
  - А ты ничего не почувствовал, что ли?
  - Ну, что-то почувствовал, но что - не знаю...
  - А сейчас ты как? Нигде не болит? - наклонилась ко мне женщина.
  - Нет, голова только кружится и в ушах шумит.
  - Ну, еще бы! - хмыкнул мужчина. - Я вообще думал, что всё, кранты тебе. Пульса-то не было. Целых полторы минуты!
  - Угу, спасибо, - поблагодарил я своего спасителя, удержавшись от советов, как надо правильно реанимировать. Спас же все-таки. Все-таки же спас...
  ***
  - Ты не бойся, - успокаивала меня медсестра. - Вот обследуем тебя. Сам понимаешь, как-никак остановка сердца, пусть и кратковременная...
  Я, в общем-то, и не думал бояться. Уж к больницам-то я с детства привык. А сейчас даже блаженствовал от того, что переоделся в чистое и сухое и, наконец, оказался в теплой, относительно мягкой постели.
  У врачей мой случай вызвал неподдельный интерес. Может, поэтому меня не мариновали в приемном покое, как случалось обычно, а довольно скоро осмотрели и обследовали.
  Потом прилетели перепуганные родители. Порывались ко мне, но им подсовывали то одни бумаги подписать-заполнить, то другие. В конце концов, мама добралась и до меня. Крепко обвила руками плечи, всхлипывала, причитала, целовала лицо и руки. Ее вежливо просили не слишком меня тревожить, мол, перво-наперво необходим полный покой. Отец вел себя сдержаннее, но тоже заметно нервничал.
  После ЭКГ, томографии и прочих процедур меня наконец оставили в покое, но не в долгожданном одиночестве. В палате интенсивной терапии нас оказалось несколько, однако мои соседи или спали беспробудным сном, или были без сознания. Мама же заявила, что переночует в больнице, прямо в коридорчике на кушетке. Она бы с готовностью и в палате осталась, но ей, слава богу, не позволили.
  Прежде чем уснуть, я попытался разобраться в своих ощущениях - всё-таки чувствовал себя очень странно, словно меня оглушили чем-то увесистым. Вялость вдруг охватила, усталость, да такая, что на грани изнеможения. Пальцем пошевелить и то трудно. Но не это самое странное, а то, что шум в голове... он был каким-то необычным. Как будто там, в тесной черепной коробке распевал целый сводный хор, причем вразнобой, каждый голос выдавал своё. Кто-то грохотал басовитым стаккато, кто-то выводил рулады, кто-то стрекотал ночной цикадой, кто-то тоненько тянул заунывную песнь, ни то поминальную, ни то колыбельную, а кто-то и не пел вовсе, а говорил, говорил, говорил. И казалось, что от этой жуткой какофонии и многоголосицы моя бедная голова вот-вот лопнет. И не просто лопнет, а оглушительно взорвется.
  Шум становился то громче, то тише. Иной раз особенно отчетливо прорывались отдельные голоса, заглушая собой остальные. Слова звучали чаще иностранные, но почему-то я их прекрасно понимал. То всплывало французское: "Le malheur!", "Je t'aime", "le traître". "Беда... я тебя люблю... предатель..." бред какой-то! То испанское: "Fuego! Quemamos!". "Огонь! Горим!" То сыпались медицинские термины, где перемежались английский и латынь. И я всё понимал! Как это вообще возможно?!
  Не нравились мне эти своевольные говорящие мысли. А больше всего не нравилось, что я не мог их унять, заставить стихнуть. Думал, что точно свихнусь, но усталость в конце концов взяла свое, и вскоре я уснул.
  
  Утро встретило скромным осенним солнцем и... новой волной голосов. Это непостижимо! Казалось, теперь они вопили всё громче, всё неистовее, стараясь перекричать друг друга. Я закрыл уши руками. Как будто это могло хоть как-то помочь! Зажмурился что есть силы. И о ужас! Перед мысленным взором тут же стали всплывать бесконечной вереницей непрошенные образы. Фрагменты, на первый взгляд никак не связанные между собой. Словно я пересмотрел один за другим уйму фильмов самых разных жанров, от старинных до современных, и теперь в голове у меня невообразимая каша. То я видел устланное телами убитых и раненых поле боя, над которым еще не улеглась пыль и вился дым оружий. Чувствовал запах пороха и крови. И откуда-то знал наверняка, что всё это близ Аустерлица. Знаменательная битва 1805 года. Неплохо, учитывая, что по истории я даже и не середнячок. Но почти сразу степи и курганы, усеянные погибшими, растаяли как туман. И вот я уже лицезрел вскрытую брюшную полость человека, лежащего на операционном столе. Вокруг хлопочут ассистенты в белых халатах и колпаках, какие теперь давно не носят. И я точно знаю, что у оперируемого прободение язвы, что вот оно отверстие и его необходимо ушить. Я попытался сосредоточиться, но в следующую секунду передо мной уже простиралась безбрежная синь Эгейского моря. Тёплый ветер трепал волосы. Волны бились о корпус галеона, и тысячи брызг оседали солью на коже и губах. Я плыл на торговом судне "Ара-Нур", что держало курс на Геллеспонт, а дальше через Мраморное море к Константинополю. Синева волн завораживала, я вглядывался вниз, за деревянный борт, и различал продолговатое темное тело с острым клинком-плавником на загривке, рассекающим водную гладь. Белая акула, безошибочно определил я. Хороший знак. Эти прожорливые твари чувствуют шторм задолго до его прихода и опускаются на самую глубину. Значит, сегодня море будет к нам милосердно. К нам?! Господи, что я несу? Какое море?! Откуда вообще эти мысли? Я точно сошел с ума! Но в мгновение ока бескрайняя ширь схлопнулась, представ теперь тихой заводью с мутными, темно-зелеными водами, источающими запах тины. Вместо трехмачтового галеона - плоская лодчонка. Весла покоятся в уключинах. Напротив меня сидит девушка лет двадцати. Светлые волосы рассыпаны по плечам. Она сердится? Негодует? Обижена? Тонкие пальцы теребят подол белого платья. Крылья носа трепещут. Узкие губы сжаты в полоску. В глазах блестят слезы. И вдруг во мне пробуждается раздражение к этой девушке! Как будто я её знаю. Но я не могу её знать, хотя... это нервное лицо кажется неясно знакомым. Откуда?
  Я открыл глаза и яростно замотал головой, пытаясь вытряхнуть эти навязчивые картины чужой жизни. И тут же мелькнула неизвестно откуда взявшаяся догадка: а чужой ли?
  Естественно, чужой!
  Кажется, последнее я выкрикнул вслух, потому что ко мне сразу подошла медсестра:
  - Что случилось? - спросила она обеспокоенно.
  - Ничего, - буркнул я.
  Не рассказывать же ей, что у меня в голове творится невесть что.
  - Всё нормально будет, - улыбнулась она. - Не переживай так.
  Как же! Нормально! Очевидно ведь - я стремительно схожу с ума. Мало мне было чертовой утопленницы, так теперь еще и это... И самым немыслимым было то, что во всех этих картинах я чувствовал себя не сторонним наблюдателем. Казалось, будто всё это окружало меня в действительности, происходило не с кем-нибудь, а именно со мной. Только не здесь и сейчас, а когда-то. Точно это сон, до жути реалистичный, или же воспоминания минувших событий. Личные воспоминания.
  - Долго еще... мне здесь лежать? - выдавил я, глядя на улыбчивое лицо медсестры.
  - Скоро обход. Борис Петрович - очень хороший врач. Он всё тебе скажет. - И снова напоследок ободряющее: - Не бойся.
  Вот еще, кстати, что удивительно: сейчас во мне бурлили сильнейшие эмоции: недоумение, раздражение, злость, отчаяние, но только не страх. По крайней мере, не тот привычный пугливый трепет, который охватывал меня всякий раз, когда доводилось оставаться наедине с незнакомыми людьми. Особенно если они находились так близко, смотрели в глаза, еще и пытались завести со мной беседу.
  Мать знала, в какой ступор я впадаю при малейшем посягательстве на мое личное пространство. Знала и то, что за этим обычно следовало. Поэтому везде и всегда сопровождала меня. Даже там, где я, наверное, смог бы справиться и сам. Мне ведь главное было привыкнуть к человеку. Увидев его два-три раза, я уже так сильно не паниковал. Да и чужие люди - это необязательно сразу приступ. Я уже научился отгораживаться от них. Не реагировать, проходить мимо, если кто-то приближался и заговаривал со мной. Впрочем, я мог понять и маму, как бы меня ни душила её опека. Однажды она уступила мне и позволила пойти на очередной приём к невропатологу одному, рассудив, что врача я знаю с детства, значит, ничего плохого не случится. Но так вышло, что вместо него принимал кто-то другой. Я мог бы просто выскользнуть из кабинета, пока тот, не поднимая головы, строчил что-то в карточке, но решил пойти до конца, доказать самому себе... Закончилось всё ожидаемо: паникой, появлением проклятой утопленницы и моими истошными криками.
  Так вот вчера, ещё до того, как приехали родители, я преспокойно смотрел в чужие лица, вполне адекватно реагировал на просьбы, позволял себя касаться, не впадая при этом в панику, и даже разумно и бегло отвечал. И сегодняшняя медсестра не вызывала во мне ни малейшей тревоги. Все-таки наверное это следствие шока. Или, может, эти дурацкие голоса и образы перетянули на себя все эмоции, на которые я был способен, так что на остальные раздражители ничего уже не осталось?
  Тут я услышал, как в коридоре мама с кем-то возбужденно спорила:
  - Я должна присутствовать во время осмотра! Вы не понимаете...
  В конце концов, маме разрешили остаться у порога.
  Осматривал меня сначала один врач, затем другой. Еще четверо, помоложе, стояли рядом, разглядывая меня как диковинную букашку.
  - Что-нибудь беспокоит сегодня?
  - Ничего не беспокоит, - соврал я на всякий случай, неуверенный, стоит ли рассказывать им о голосах и прочем.
  Хотя, если не считать галлюцинаций, чувствовал я себя вполне сносно. Разве что слева, чуть ниже ключицы саднило. В том месте, я знал, алело круглое пятно размером с маленькую пуговку. Ожог. Сюда вошла молния. Такая же отметина украшала спину, рядом с левой лопаткой - оттуда вышла.
  - Живот мягкий, реакция зрачков сохранена, - констатировал первый врач, - кожные и слизистые покровы чистые, лимфоузлы не увеличены...
  Второй, очевидно, невропатолог, сгибал и разгибал мне ноги, чертил резкие штрихи по животу и по ступне, проверял тонус мышц, просил проследить взглядом за молоточком, затем закрыть глаза и коснуться кончика носа попеременно правой и левой рукой. Затем по его просьбе я, как был в трусах и майке, прошелся по палате, вытянув руки перед собой, встал, покачался с носков на пятки, сел, сцепил пальцы рук. При этом и невропатолог, и его коллеги между делом переговаривались, причём этак небрежно точно я, допустим, шкаф и ничего не соображаю. В конце концов, мне надоело, я вернулся в кровать и заявил:
  - Да всё у меня с рефлексами в порядке. И с остальными функциями тоже. А вот...
  Говорить, не говорить? Была - не была!
  - ... в общем, я слышу посторонние шумы и голоса. Но не думаю, что это аментивный или онейроидный синдром, потому как дезориентации в собственной личности и в окружающей обстановке у меня нет. Только слуховые галлюцинации. И я прекрасно понимаю, что это именно галлюцинации.
  Все шестеро сразу замолкли и уставились на меня в немом изумлении. Мама, которая маячила у порога, тоже остолбенела.
  - Аментивный...? Онейроидный...? - переспросил второй врач и затем повернулся к маме: - Мальчик серьезно увлекается неврологией или психиатрией?
  Мама растерянно пожала плечами, и все снова посмотрели на меня как на диво-дивное.
  - Нет, вообще-то я х..., - и вдруг поймал себя на том, что чуть не назвался хирургом. Что за чертовщина?!
  Теперь я и сам опешил. Ведь эти слова так легко и естественно чуть не слетели с языка, точно это чистая правда.
  - Откуда же ты тогда знаешь такие сложные термины?
  Я задумался. Действительно, откуда? И в памяти сразу всплыл странный эпизод: передо мной взад-вперед по кабинету расхаживает мужчина. Очки, черные усы, легкая сутулость, такой же старомодный белый халат. Он рассказывает мне об очередном "интересном" случае: сложном пациенте с чудовищным расстройством психики. И откуда-то я знаю этого усатого и почему-то считаю его своим добрым приятелем, слушаю, как он жонглирует медицинскими терминами и вполне его понимаю! Потому что... потому что откуда-то знаю, что я - тоже врач, хоть и совсем из другой области.
  Но я-то никакой не врач! Усатого я в жизни не встречал! И того, что мне привиделось, никогда со мной не происходило! Да и как могло происходить? Мне всего шестнадцать! Может, мне это всё же снилось, и теперь я запутался, где сон, а где явь? Однако это ощущение было слишком живым, логичным и последовательным. Что-то сродни дежавю, только в сотни, в тысячи раз острее, ярче, отчетливее.
  Я даже знал, например, что усатого зовут Том. А если уж поднапрячься как следует, то вообще мог многое о нем сказать: приехал в Лондон из глухой провинции. На факультете блистал, отчего ходил в любимчиках у профессоров, но сокурсники считали его деревенской выскочкой. Чужая зависть, облаченная в насмешничество и презрение, была знакома и мне тому - на этой почве мы и сблизились. Спустя годы стали работать в одной больнице в провинциальном Кингсбери, хотя могли бы найти место в столице, стать светилами науки, прославиться, каждый в своей сфере, но оба предпочли обычный рутинный труд.
  Потрясенный, я вдруг осознал - я ничего не выдумал и мне это не чудилось! Я это помнил! Сам еще не знаю, как, но когда-то, может, в прошлой жизни (ну а когда еще?!), я действительно был врачом, хирургом, делал полостные операции, жил в крохотном британском городке, водил дружбу с чудаковатым коллегой, специалистом по неврологическим недугам, Томом Рейли.
  Остальные же голоса и образы тоже были из прошлого, из давнего-давнего прошлого. Моего прошлого! Умом я не понимал, как такое возможно, но сердцем чуял - так оно и есть.
  Как только я это понял, вдоль спины побежали мурашки. Дыхание перехватило, и даже ноги подкосились. Зато шум в голове перестал быть хаотичным и раздирающим. Будто я отпер дверь, в которую стучала и ломилась шумная, галдящая толпа, а проникнув внутрь, люди тут же спокойно разошлись кто-куда и чинно-благородно устроились по своим местам.
  
  ГЛАВА 4.
  - Антоша, ты меня очень пугаешь, - как-то жалостно сказала вдруг мама, выдернув меня из раздумий. Последние три дня я только и делал, что вспоминал и думал, думал и вспоминал в перерывах между очередными обследованиями и осмотрами. О голосах, звучащих в голове, я больше не заикался и вообще отказался от своих слов.
  В конце концов, мой лечащий врач сообщил, что мне несказанно повезло, "поскольку молния не прошла через сердце или мозг и не повредила клетки, передающие электрические импульсы, хотя... последствия могут проявиться и позже, в любой момент, так что..." А что - "так что" - не уточнил.
  Мама забрала меня из больницы, и половину пути мы ехали молча. Я снова задумался. А именно: второй день пытался выстроить свои новые воспоминания в некое подобие хронологической цепочки, потому что вспомнилась мне не только жизнь в английской провинции - в памяти всплывали эпизоды, весьма разбросанные во времени и географии. Я так ушел в свои мысли, что не сразу среагировал.
  - Очень пугаешь, - повторила она.
  - Чем же? - удивился я. Все эти дни у меня ни разу не случалось приступов и срывов. Да я сроду не был так спокоен, как сейчас! То есть я, конечно, тревожился и нервничал, да и до сих пор пребывал в потрясении, но эти эмоции были совсем другие, они не лишали меня способности здраво рассуждать и владеть собой. Даже, скорее, наоборот. И еще, я больше не чувствовал себя тем, кем чувствовал раньше, до удара молнией. Хотя прекрасно знал, что я - Антон Белов, шестнадцати лет от роду, но... теперь мне казалось, что это лишь маска, видимость, за которой скрывается совсем другая личность. Настоящий я. Нет, не совсем верно. Бедняга Антон - это тоже, конечно, я, но он будто стал лишь одной, ничтожно малой частью моей личности. Я чувствовал себя опытнее, мудрее, сильнее, причем намного. Хотя мне самому было трудно это до конца осознать и принять. Так что о том, чтобы посвящать в это других, и речи идти не могло.
  - Ты очень изменился. Я совсем не узнаю тебя, - встревоженно сказала мама.
  - Я просто устал, - пожал я плечами.
  - Но ты раньше никогда к себе не подпускал незнакомых людей.
  - Я стал старше. И понял, что все эти страхи ирраци...
  Так, стоп! Это совсем не те слова, чтобы успокоить мать и заставить её поверить, что с её сыном всё в порядке.
  - Мам, просто я учусь держать себя в руках. Иногда это получается.
  Поверила она или нет - не знаю, но больше ни о чем таком не спрашивала.
  
  Дома меня окружили удвоенной заботой, сто пятьдесят раз спросив, не хочу ли я чего.
  - Мне нужен выход в Сеть, - попросил я родителей, и те воззрились на меня так, словно я несу какую-то несусветную чушь.
  - Зачем?! - почти в голос воскликнули оба.
  Мне-то хотелось, конечно, порыться во всевозможных архивах. Отыскать какие-нибудь сведения о тех людях из прошлого, чьи имена крутились в голове. Но для родителей стоило преподнести повод более земной и убедительный.
  - Так для учебы же! В Сети столько информации! Всё, что хочешь, можно найти. И время сэкономить. К тому же там, Маша говорила, тестов полно, по всем предметам, можно самого себя проверять...
  Вообще, я не знаю, насколько важными для родителей были мои школьные успехи. Отец на эту тему всегда отмалчивался. Мама же твердила одно: главное, хоть как-нибудь вытянуть девятый класс и всё. Такая вот и у меня сложилась установка: как-нибудь.
  В душе, может, она и мечтала иметь сына-отличника, по крайней мере, моими четверками-пятерками за сочинения и диктанты гордилась неимоверно, но за плохую успеваемость по прочим предметам ни разу не упрекнула. А я и рад был. Литературу я любил с ранних лет, потому что читал запоем. С русским как-то само всё получилось. Правила я не запоминал, но интуитивно чувствовал, как надо писать. На этом и выезжал с успехом. С остальными предметами необходимо было напрягаться, а это мне всегда давалось нелегко. Да и раз не требовали, не хотелось и стараться. Но как ни крути, учеба - самый что ни на есть весомый аргумент. Родители посовещались меж собой и на другой день порадовали меня не только выделенной линией, но и новеньким ноутбуком. Вот только Интернет-сёрфер из меня пока был никудышный, и поспрашивать особо не у кого. Но это дело времени. Мне хотелось отправиться бороздить Сеть прямо в тот же день, но родители не дали, то есть мама, а папа всегда с ней заодно.
  - Антоша, милый, тебе отдыхать надо! Врачи же сказали...
  Мама у меня хоть внешне и мягкая, и ласковая, а переубедить её невозможно - кремень. Ну или почти невозможно, так что я и спорить не стал. Благоразумно сдался и весь вечер слонялся без дела, надеясь, что завтра наверстаю упущенное, пока родители будут на работе. Самому в школу не надо было ґ- до конца недели мне законно позволили прохлаждаться дома.
  
  Ночью не спалось. Да и как тут уснёшь, когда в голове точно калейдоскоп какой-то? Некоторые образы представали чётко и ясно, другие - наоборот расплывчато и тускло. Но до чего увлекательно было выуживать их откуда-то из самых недр этой странной штуки, что зовется памятью, перебирать, раскладывать, рассматривать. Эдакое путешествие по прошлому!
  За эти дни из разрозненных лоскутов все же удалось составить хронологическую ленту.
  Первые мои воспоминания относились, пожалуй, к XII веку. И тогда родиной моей была Древняя Русь. Сам я служил в гриднях у князя новгород-северского, Игоря Святославовича, того самого, что на половцев ходил. Звали меня Белым. Почему? Поди упомни. Может, за светло-русые кудри, что на солнце выгорали и становились совсем белёсыми, может, еще по какой причине. Однако, есть о чём призадуматься: тогда - Белый, сегодня - Белов. Ведь неспроста? Но больше толком ничего не вспоминалось - образы были размыты, и отчетливо рисовалась лишь гридница - бревенчатый терем в два этажа, за ним - десятиметровая каланча, вокруг двор, мощеный булыжником и обнесенный высоким частоколом.
  В следующей жизни я вспомнил себя моряком-турком на торговом каботажном судне. И звался я тогда Тезер Бейаз. В эпохах могу путаться, но, судя по ощущениям, то был век XV, причем вторая половина. Как раз в то время негоцианты редко осмеливались покидать пределы владений Османской Империи. Высокая Порта строжайше запрещала вывозить в чужие земли многие товары, да и те, что под запрет не попадали, облагались зверской пошлиной. Но главная беда - налеты каперов, вот и приходилось купцам кружить по средиземноморью от одного портового города до другого. И пусть плавание не было долгим, я помнил, как всякий раз радовался возвращению домой. Казалось, я так и видел, как на горизонте появлялась полоска суши - полукруглая бухта, на которой царственно и гордо возвышался прекрасный Константинополь. Как солнце прощальными золотыми лучами скользило по стенам крепости и башням. Как в пурпурном закатном мареве проступали острые шпили по четырем сторонам круглого купола главной мечети города, которую еще совсем недавно поверженные византийцы именовали Собором Святой Софии. Да, определённо это конец XV века.
  Затем, столетие спустя, я видел себя испанским идальго ґ- эдаким доном Кихотом (вообще-то, Бланко), обедневшим, но благородным, блуждающим в вечных скитаниях по пыльным дорогам Арагона. Всё, чем богат: крепкий конь, верный слуга и меч из превосходной стали. Не жизнь - романтика! Правда, подпорченная жутким зрелищем огня, пожирающего дубовые стены какой-то таверны, где мне, очевидно, не посчастливилось остановиться на ночлег.
  В четвертый раз мне довелось жить в Эпоху Просвещения. Впрочем, меня - повара в замке флорентийского вельможи - это поветрие идей свободомыслия коснулось слабо. Знай себе - радуй господина и его гостей всяческими кулинарными изысками, вот и вся забота.
  Пятое моё воплощение пришлось на рубеж восемнадцатого и девятнадцатого столетий. Здесь я был австрийским солдатом, Райнером Вайзом, участвовавшим в "битве трех императоров". Я попал в состав левого крыла и шел в наступление под командованием самого Багратиона. Но... блестящий план Александра I и Франца II с треском провалился. Наполеон разгадал замысел противников. Мы оказались в ловушке, попав под удар французской армии и с фронта, и с тыла. Истощённые безуспешными кровопролитными атаками наши войска отступали, а я, смертельно раненый, встречал свой последний час на стылой моравской земле, покрытой, серым от пороха снегом.
  В следующий раз мне выпала участь родиться в Японии и зваться Тэкео Ховайто. С юных лет я работал рикшей, таскал на себе двухколесные повозки с богатеями, точно тягловая лошадь. Но однажды меня приметил старец, который оказался мастером Дзю-дзюцу, и взял к себе в ученики. Где-то на задворках сознания мелькало, как более зрелый я научился мастерски делать заломы и захваты, как, предугадывая намерения противника, изворачивался и уходил от ударов, как поражал одним лишь нажатием на особые болевые точки.
  А вот седьмая жизнь... её воспоминания неизменно вызывали какое-то томление и смутную тревогу. Собственно, как таковых воспоминаний и не было, кроме единственного эпизода с девушкой в лодке, который то и дело вставал перед мысленным взором. Девушка говорила на французском, и я прекрасно её понимал. Словно то мой родной язык. Но я никак не мог вспомнить до конца ни её, ни себя и не мог отвязаться от гнетущего чувства, словно в тот момент случилось что-то очень нехорошее. Фатальное, ужасное. Если и так, то что? Именно эта моя прошлая жизнь виделась мне хуже всего. Словно укрытая плотной завесой, которую я всё пытаюсь сдернуть да никак...
  Последние и самые четкие воспоминания - те, где я был врачом. Тут я даже помнил не только своё имя, но и разные обстоятельства жизни. Но тоже не всё. Например, как и когда умер - неизвестно. Просто на одном из фрагментов будто бы всё обрывалось, а дальше - ничего, пустота. А любые попытки копнуть глубже опять-таки рождали непонятное беспокойство. Но я из любопытства или еще почему, не обращал внимания на тревожное предчувствие и упорно старался вытянуть из глубокого забвения недостающие кусочки паззла. Пока не удавалось...
  
  Но самое невероятное, от чего по коже, вдоль лопаток бежал холодок - это внезапное открытие, связанное с именем: в этой жизни я - Антон Белов, в предыдущей меня звали Энтони Уайт. Остальные фамилии так или иначе тоже были связаны. Слово "ховайто", например, в японском языке означало белый цвет. То же и австрийское "вайз", и испанское "бланко", и даже турецкое "бейаз". Это не могло быть обычным совпадением!
  Влекомый интуицией, я стал проверять и имена. Начал с Антона. Толкования разнились, но в одном из источников обнаружил, что на древнеримском это имя означало "воин". Я почти не удивился, когда догадка подтвердилась. Все остальные - и Тезер, и Райнер, и Тэкео - имели то же значение. Одинокий воин.
  Выходит, этот мир - лишь иллюзия случайности, а на самом деле всё взаимосвязано и переплетено настолько, что даже страшно...
  
  Утром меня не будили, и когда я проснулся, родители уже ушли. Наскоро перекусив яйцом всмятку и парочкой сырников, я скорее кинулся к лэптопу. Долго не мог сообразить, как подключиться к Сети, даже пришлось позвонить в службу техподдержки и выставить себя, наверное, полным болваном. Но там к моей полной компьютерной безграмотности отнеслись спокойно. Я был благодарен парню-оператору, потому что изрядно замучил его вопросами: "А где оно, это сетевое подключение?", "А что такое браузер и как его запустить?" и прочее, а тот очень терпеливо, как несмышленышу, объяснял, что я должен делать, буквально шаг за шагом. В конце концов с горем пополам я разобрался и вышел-таки в Сеть.
  Поначалу меня пробрал неописуемый восторг. Это же надо - всё-всё-всё можно найти, прочесть, узнать, посмотреть, достаточно лишь вбить искомый запрос. Я так увлекся, что в первый момент даже позабыл о своей главной цели.
  Уж потом спохватился и вбил в поиск имена, которые не давали покоя: Том Рейли и Энтони Уайт. И... внутри всё похолодело, застыло, а затем, оттаяв, зазвенело мелкой дрожью. Эти люди реально существовали! Нашёл даже их фотографии. Черно-белые, мутные, но вполне узнаваемые. Вот он - усатый в очках. Том. А Энтони - худой, светловолосый. Я? Я! Это просто невероятно!
  Я с жадностью читал о них статьи, по крупицам собирая то, что, в общем-то, уже знал: оба работали в больнице Святого Патрика в английском городке Кингсбери. Один славился прогрессивным подходом к лечению различных неврологических отклонений. Второй слыл незаурядным хирургом. О-хо-хо! Я, оказывается, в 1969 году провел сложнейшую операцию по пересадке поджелудочной железы.
  Том жил долго - самую малость не дотянул до 21 века - и таки обрёл известность со своими исследованиями всяческих отклонений. А вот Энтони Уайт (я опешил) умер при странных обстоятельствах в 1978 году: "...по одной из версий доктор Уайт покончил собой, приняв смертельную дозу психотропного вещества. Как известно, последние годы хирург страдал тяжелейшим расстройством психики..."
  Самоубийство?! Расстройство психики?! То есть прошлый я сошел с ума? Слетел с катушек и отравился?
  Настроение сильно испортилось. Сразу пришли на ум собственные приступы и срывы. А вдруг всё это как-то связано? Вдруг это только начало и к годам тридцати я так же двинусь и что-нибудь сотворю? И что теперь делать?
  Я убрал ноутбук и решил к приходу родителей приготовить ужин. А что? Пусть мама хоть один вечер отдохнет. Да и я отвлекусь от дум печальных.
  Вообще-то, прежде я никогда и близко не подходил к плите. Да что уж, я даже картошку чистить не пробовал. Но сейчас на кухне хозяйничал не совсем я, а скорее повар флорентийского аристократа. То есть, конечно, это я. Просто всё, что умел и знал тот итальянский кухмистер, теперь умел и знал я, Антон Белов. То же, в общем-то, касалось и всех остальных моих личностей - они словно слились воедино, и мне не приходилось больше сосредоточиваться и переключаться с одного на другое. И это сильно облегчало восприятие себя, иначе, боюсь, в скором времени мне бы грозило множественное расщепление личности.
  Я слегка разморозил мясо, настрогал, затем потушил с овощами и приправами, добавив капельку лимонного уксуса и столовую ложку красного вина. На гарнир шел картофель с зеленью.
  Правда своей инициативой я чуть не создал себе лишние сложности. Когда мама и папа вернулись с работы и учуяли ароматы тушеного мяса, а затем и увидели воочию сервированный стол и аппетитный ужин, сказать, что они удивились - ничего не сказать. У них случился самый настоящий шок. Первой оправилась мама:
  - Антоша, кто-то приходил? - пролепетала она.
  - Нет, - честно ответил я, недоумевая, откуда такая реакция. Я ведь приготовил самое простое - не какой-нибудь там паштет "Сюзерен".
  - А кто..., - она даже договорить не сумела, только слабо махнула рукой в направлении плиты.
  - Я, - и добавил, пытаясь хоть как-то сгладить их потрясение: - Уж не знаю, как на вкус. Я первый раз готовил. Просто повторял то, что видел... у тебя...
  Почему-то у меня всё больше крепло ощущение, что от родителей, как, впрочем, и от всех остальных, лучше скрывать все мои воспоминания прошлых жизней. Но слова я подобрал нужные - мама тотчас вышла из ступора и посмотрела на меня так растроганно, что я невольно поежился.
  Отужинали молча, без напряжения и неудобных вопросов. Ночью опять уснул с трудом, терзаемый мыслями о странной кончине совсем еще не старого, талантливого хирурга и его непонятном, пугающем диагнозе. Что уж скрывать, мне и правда было не по себе. К тому же интуитивно я чувствовал, что это имело какое-то отношение к моим видениям. То есть - видению, одному-единственному, но какому жуткому!
  
  ГЛАВА 5
  Всю следующую неделю, пока родители были на работе, я с невероятным упорством искал любой материал, который касался бы меня предыдущего (хах, слышала бы мама, как я выражаюсь, наверняка уже вызвала бы психбригаду или, на крайний случай, принялась бы пичкать меня всевозможными пилюлями). Но почти безрезультатно. Те жалкие крохи, что удалось найти, я либо и так знал, либо ответов на мои вопросы не давали. Да и по большей части эти сведения относились к профессиональной деятельности, а о личном - глухо.
  Однако я должен был всё выяснить! Должен! Поэтому оставалось одно: вспомнить самому. И то, кем был я в седьмой жизни, и то, что случилось со мною-доктором. Но тут, как ни напрягался, ничего толком не выходило. В первом случае совсем ни единого просвета, во втором - в голове всплывали бесчисленные операции, упоительные беседы с другом-невропатологом, мелькали виды сонного английского городка, закатное солнце, мазнувшее багрянцем по скатам остроконечных крыш, мост через Темзу, а дальше всё как будто блекло и темнело. Хотя в этой темноте проступало нечто неуловимое.
  Вспоминая себя Энтони Уайтом, я чувствовал, что любил задушевные беседы со своим усатым приятелем, но всех прочих коллег по возможности сторонился, мне нравилось наблюдать за закатом, обожал читать и читал запоем, с упоением слушал Крейслера, особенно "Муки любви", да и вообще любил музыку, отдавая явное предпочтение струнным. И это всё тоже странно, потому что я сегодняшний тоже питаю слабость к музыке в целом и к скрипке в частности. Даже порой, бывало, фантазировал, что я - известный скрипач, вроде Дэвида Гаррета или Эдвина Мартона, что стою на сцене в свете софитов, и мой смычок рождает такие звуки, что заставляют души петь и замирать сердца. Да и закатами я тоже любовался с упоением, а в прошлом году, помню, чуть не плакал с расстройства, когда напротив нашего дома отгрохали высоченную новостройку, закрывшую собой весь вид. Ну а книги - это вообще моя страсть с детства. И людей я стараюсь избегать, вот только беседовать мне не с кем... Неужели всё это передаётся? Увлечения, предпочтения и... страхи?
  Будучи Энтони, я терпеть не мог дождь, боялся гроз, а водоемы, причем любые, внушали первобытный ужас. Почему? Плавать не умел? Вряд ли это достаточное оправдание для подобной фобии. Я помнил смутную, безотчетную тревогу, стальными тисками сжимавшую сердце всякий раз, когда смотрел на свинцовые воды Темзы. Нет, здесь точно крылось что-то другое... И это волновало и пугало меня особенно сильно еще и потому, что сейчас в дождь я тоже впадаю в хандру и до одури боюсь приближаться к водоемам, даже к полувысохшим речушкам, где надо очень постараться, чтобы утонуть.
  Но я-то всегда связывал свой страх воды с утопленницей, которая преследует меня с малых лет. Стоп! Меня вдруг осенило. Может быть, она являлась и к Энтони Уайту? Уж не от этого ли он, то есть прежний я, сошел с ума?
  Дальше я засел за изучение статей о реинкарнации и карме. Если взять самую суть, отбросив религиозную лирику, противоречивые утверждения и совсем уж явные домысливания, то вывод я сделал такой: после нашей смерти душа перерождается в новом физическом теле, но при этом начинает не с чистого листа, а с учетом мыслей и поступков прошлой своей жизни, которые влачатся за нами шлейфом. Вот и приходится расхлебывать по полной за все грешки, что натворил прежде. Это, собственно, и есть карма. Справедливости ради, авторы подобных статей сходились в одном: прошлые свои грехи вполне можно искупить и очистить карму, и всё сразу наладится. Скажем, навредил ты кому-то по-крупному в предыдущей жизни, а в этой судьба непременно сведет тебя с твоей "жертвой", и ты сможешь ей помочь, тем самым искупив прошлую вину. В общем, такая вот теория. Еще прочел, что "не закрытая" карма будет переходить в каждое следующее перерождение, пока её не отработаешь и не освободишь душу.
  Всё это, с одной стороны, выглядело как сказка или миф, а с другой - определенно было над чем поразмыслить. Да и при нынешних обстоятельствах моё неверие изрядно пошатнулось. Ведь это же немыслимо - вспомнить прошлые жизни! Пусть не досконально, обрывками. Но ведь память вообще избирательна и оставляет нам лишь самые яркие эпизоды. Я мог бы, конечно, усомниться в собственном здравомыслии, заподозрить, что у меня просто чересчур разыгралось воображение, но ведь имелись неоспоримые факты, которые никаким воображением не оправдать! Черт с ней, с готовкой, но языки! К иностранным языкам у меня сроду не было способностей. За все годы учебы я смог вдолбить в голову от силы десятка два английских слов, теперь же свободно говорил и понимал разные языки - проверил уже: посмотрел "Snatch" Гая Ричи в оригинале. Всё равно что на родном языке. То же самое с немецким и французским, так же неплохо понимал и испанский, итальянский, японский. Вот что это как не привет из прошлых жизней? А значит, реинкарнация не вымысел! И карма эта тоже. А вдруг и утопленница моя терзает меня неспроста? Вдруг и мне таким образом аукнулись какие-то мои злодеяния когда-то там, в далеком прошлом? Мне сегодняшнему и, возможно, мне - доктору Энтони Уайту... Ведь такой необъяснимый страх воды в обоих воплощениях не может быть случайным совпадением! Вот и Шопенгауэр утверждал, что не бывает случайностей. Стоп! Когда это я читал Шопенгауэра?! Точно знаю, не читал. У меня такого и нет в шкафу. Но при этом вроде как и читал, и его, и прочих философов-мыслителей. Видать, тоже прежний я.
  Прежний я... Чтобы не путаться, я свел все воспоминания в табличку, где для простоты обозначил свои личности порядковым номером. Рядом вписал характеристики, которые удалось установить: имя, язык, место обитания, род деятельности, навыки, отношения, предпочтения и страхи.
  Девять жизней - девять личностей. Таким образом, я - девятый и восьмой - теперь отдуваюсь за что-то, совершенное мною же... вот только каким? Когда? И что? Ну, не утопил же я кого-то? Это слишком жутко и невообразимо! Но, опять же, если исходить из моего видения, да и страхов этих, именно такой вывод и напрашивается. Но я ведь добрый! Я мухи не обижу! И тут же память услужливо подсунула мне картинку, где я в лодке с девушкой. Она была чем-то рассержена, да и сам я тоже злился. От одного коротенького воспоминания по коже пошли мурашки. Умом я еще ничего не понимал, но каким-то неведомым чутьем осознал: в этом и есть ключ ко всему. Но почему я этого не помню?
  В моей табличке под номером семь стояли сплошные пробелы. Ни имени, ни места, ни времени, ни-че-го. И в памяти почти пусто - только тихая заводь, лодка и разгневанная девушка. И как мне тогда исправлять эту самую карму, если я даже не знаю, в чем мой грех и кому помогать надо? В статьях-то говорилось - случай представится сам собой...
  
  ГЛАВА 6
  В понедельник я сходил в местную поликлинику, уверил участкового врача, что чувствую себя прекрасно, получил справку о том, что здоров и к учебе годен, и со вторника вышел на занятия.
  Впервые за все годы я вошел в класс и направился к своей парте, не опустив глаза в пол, а невозмутимо оглядывая одноклассников. Даже мелькнула мысль всех удивить и громко поздороваться, но не стал. Те и так уставились в ответ, хотя обычно на меня смотрят только во время моих приступов или когда я становлюсь объектом чьих-нибудь "шуток".
  Первым заговорил Рогозин:
  - Эй, припадочный, в тебя что, правда молния попала?
  Я поразился - откуда они-то об этом узнали? Ну и рассердился, конечно. Поэтому нахмурился и буркнул:
  - Еще раз назовешь меня припадочным - получишь!
  - Охохо! - засмеялся Рогозин. - Слыхали? У припадочного голос прорезался!
  Я весь как-то подобрался и двинулся на него, не думая ни о чем, будто мною правил кто-то другой. Не знаю, чем бы закончилась наша потасовка - вообще-то я в жизни (в этой!) ни разу не дрался, но в тот момент в голове четко оформилась мысль, как сейчас сделаю захват, как легким шлепком ударю по предплечью - там находилась болевая точка, после сдавливания которой его рука повисла бы плетью. Как я, хиляк по сравнению со здоровенным Рогозиным, осуществлю свой замысел на практике - об этом не подумалось. Но откуда-то взялась уверенность, что смогу...
  - Ну, давай, иди сюда. Что я там получу? - подначивал он.
  Всё произошло моментально. И в точности так, как я себе представил за секунду до этого. Рогозин сдавленно вскрикнул. Я его сразу отпустил, и он, отшатнувшись, едва удержался на ногах. Правая рука безвольно висела вдоль туловища. Рогозин переводил недоуменный взгляд с меня на свою обездвиженную конечность. Он явно силился поднять её, но не мог. Еще бы! Часа два-три как минимум он и пальцем пошевельнуть не сможет. Все притихли. Рогозин обвел взглядом класс, затем исподлобья уставился на меня:
  - Урою! - пообещал он.
  И тут же между нами вклинилась Сорокина, та самая, которая считала, что заговаривать со мной - ниже её достоинства. А сейчас вдруг защебетала:
  - Что привязался к человеку? - Это Рогозину, а мне: - Нет, правда, скажи, ударило тебя молнией?
  - Ну... да. А вы-то откуда знаете?
  - Как?! О тебе же в новостях говорили, по всем каналам! И в газете про тебя напечатали! И в Интернете! А я когда написала в своём блоге, что ты - мой одноклассник, так у меня сразу столько подписчиков прибавилось!
  Я пожал плечами - последнее вообще не понял, но ума хватило не переспрашивать. Да ну её, эту Сорокину! Но она не отставала.
  - Антон, ну куда ты? Постой! Давай сфоткаемся вместе, а? А то некоторые не верят...
  Она тут же прилепилась к моему плечу, вытянула руку и щелкнула нас обоих на телефон. Ладно, не жалко.
  - Супер! Кое-кто вечером умоется... - довольная пропела она и, пританцовывая, пошла к своей парте.
  Тут на меня посыпалось со всех сторон:
  - А какие ощущения?
  - А правда, что ты на том свете побывал?
  - Ну и каково оно?
  - Тоннель видел? А свет?
  - Есть там что?
  Я от такого наплыва внимания растерялся даже. Спас звонок - половина разбрелись по классу. А затем в кабинет влетела Наталья Ивановна - биологичка - и разогнала остальных по местам.
  Наталья Ивановна с виду казалась суровой, допустим, она всегда хмурилась, но на самом деле учиться у нее было легче легкого. Вызывая к доске ученика, она сама целиком и полностью включалась в процесс и чуть что, при малейшей запинке подсказывала. А то, бывало, увлекалась так, что сама рассказывала почти весь материал, удовлетворяясь лишь тем, что ученик в такт её словам кивает и шевелит губами. За такие ответы она все равно ставила четверки или, на худой конец, тройки, поэтому биологию никто особо не учил. Да что там, вряд ли кто вообще дома открывал учебник. Разве что Маша Ларионова и Марина Петренко - но те круглые отличницы, им только пятерки подавай.
  На этот раз Наталья Ивановна спросила, чем обеспечивается согласованная работа всех систем, клеток и тканей организма. Все молчали, судорожно листая заданный параграф. Даже отличницы. Странно - тема-то легкая. Я поднял руку.
  Наталья Ивановна нахмурилась еще больше и поджала губы, она вообще сегодня явно не в духе пребывала:
  - Что, Белов, не успел урок начаться, уже выйти? Ладно, иди.
  Кто-то хихикнул. Я пропустил мимо ушей дурацкий смешок вместе с выпадом Натальи Ивановны, поднялся из-за парты и спокойно ответил:
  - Нервной и гуморальной регуляцией.
  - Ч-что? - захлопала глазами биологичка.
  - Работа организма обеспечивается нервной и гуморальной регуляцией, - терпеливо повторил я, стараясь не обращать внимания на то, как ошеломленно все на меня уставились, а в особенности - сама Наталья Ивановна. Наконец она как-то дёргано кивнула и еле слышно пролепетала:
  - П-п-продолжай.
  - Гуморальная регуляция происходит за счет активных веществ, выделяемых во внутреннюю среду организма: кровь, лимфу...
  Я подробно изложил, как происходит процесс образования активных веществ, рассказал о железах и их функциях, затем перешел к нервной регуляции. Всё это время класс сидел буквально в оцепенении, да и сама Наталья Ивановна стояла неподвижно, точно обернулась в соляной столб. А я и рад стараться. Я вообще мог бы многое рассказать, что касается организма человека - только спросите. И стеснения - ни капли. Чудо какое-то!
  Когда, наконец, закончил, уж под самый звонок, оглянулся - в кабинете воцарилась гробовая тишина. Лишь тогда немного смутился и сел на место, не дождавшись позволения учителя - она так и продолжала безмолвно смотреть на меня во все глаза. В конце концов произнесла не своим голосом:
  - Не могу поверить! Антон, ты же... твоя мама... ты ведь никогда... а сейчас вдруг...
  От такого всеобщего внимания - даже Ларионова развернулась ко мне - стало и вовсе не по себе. Я и сам не знал, что на меня нашло. Просто тема была "моя", да и неожиданно задело такое вот отношение, ладно одноклассников - дело привычное, но еще и со стороны учителя, будто я - умственно-отсталый. А я ведь не такой! Вот и захотелось доказать.
  
  Вторым и третьим у нас стояли по расписанию русский и литература. С русским обошлось без сюрпризов, зато на литературе меня вновь прорвало. У меня аж мороз по коже пошел, когда Светлана Петровна озвучила тему урока: "Слово о полку Игореве". Ну как тут смолчишь? В общем-то, "Слово..." я тоже читал, потому что за неимением иного заделья проглатываю обычно всё программное наперёд, порой даже года на два, но сейчас вышел далеко за рамки учебника и весь урок выступал соло для притихшего класса. Причем начал издалека, зачем - не знаю. Просто вдруг захотелось рассказать про житье-бытье и нравы русичей. Потом перешел к самому походу. Рассказывал словно сказку какую про то, как Игорь со своим полком разгромил часть половцев в первый день и как был наголову разбит на следующий. Как пленили князя, а русскую землю обложили данью. И как, в конце концов, удалось Игорю бежать из плена. Вспомнились даже кое-какие словечки на древнерусском, что так и просились сорваться с языка, но я уж смолчал, подобрал похожие из современного.
  Мою пламенную речь неожиданно прервал звонок - я и не заметил, как время пролетело. И, похоже, не только я. Светлана Петровна, единственная из всех учителей, которая и прежде превозносила (хоть и незаслуженно) мои скромные способности, прощая даже неумение отвечать вслух, а тут... она заламывала руки, кусала губы, а когда я замолк, порывисто подошла ко мне и обняла, прошептав: "Золотой мой мальчик". Потом уже чуть громче:
  - Я всегда говорила, что ты необыкновенный. Тебя поцеловал Бог.
  Я страшно смутился, но надо же - никто из класса и не думал хохмить по этому поводу, и даже расходиться никто не торопился. Сидели и глазели.
  Четвертым уроком была физкультура, но я, как вечно освобожденный, по праву её прогулял, просто слонялся по школе, раздумывая, не сбежать ли мне домой. Пятым у нас шел английский, а вот на него мне идти совершенно не хотелось после того своего приступа. Неудобно было перед Еленой Сергеевной и за крики свои - она же наверняка невесть что подумала, а с непривычки вообще перепугалась, и за то, что её потом затаскали к директору и объявили выговор. Это уже мама расстаралась "найти и наказать виноватого".
  Вчерашний я наверное так бы и поступил, сбежал бы малодушно без оглядки, но теперь во мне взыграли, не знаю, благородные порывы, что ли. Может, отголоски моих прежних жизней. Я так ясно помнил себя доблестным воином, почитавшим за честь отдать жизнь во имя родины, а тут боялся взглянуть в глаза человеку, женщине, перед которой чувствовал вину, пусть и косвенную. Нет, надо пойти, обязательно! И извиниться.
  Но Елена Сергеевна меня опередила. Как только начался урок, первым делом она обратилась ко мне:
  - Антон, прошу меня простить. Я не знала, что у тебя... что ты...
  Елена Сергеевна запнулась и покраснела.
  - Псих, - продолжил Рогозин, оглядывая класс, как бы ища поддержку.
  Но никто не засмеялся, как бывало обычно, наоборот кто-то даже шикнул на него, а Елена Сергеевна строго посмотрела и сделала замечание. Выходит, не такие уж и монстры мои одноклассники?
  Но пауза затянулась, и Елена Сергеевна явно не знала, как вести себя дальше: то ли продолжать казнить себя, то ли игнорировать мою персону, делая вид, что всё забыто. Меня, конечно, устраивал второй вариант, поэтому я встал и на чистейшем английском выдал:
  - Don"t blame yourself. There were not your fault. Let"s forget everything and continue our lesson.
  Она оторопело кивнула, не сводя с меня изумленных глаз. Кто-то из наших присвистнул, кто-то зашушукался, кто-то протянул: "О-го-го!".
  В конце концов Елена Сергеевна взяла себя в руки и продолжила урок. Начала с проверки домашнего задания. Естественно, я не готовился, я даже не знал, что проходили на прошлом уроке, но тема и здесь показалась мне до смешного легкой - подготовить рассказ о какой-нибудь достопримечательности Лондона. Но лезть на передовую не спешил - тут и без меня нашлись добровольцы. Первой вызвалась, конечно, Маша Ларионова и отчеканила на зубок десяток немудреных фраз о Вестминстерском Аббатстве. Говорила она бойко и без ошибок, но её произношение - чистой воды "рунглиш" - резало по ушам. Впрочем, у остальных выходило и того хуже. Следом за Машей отвечала вторая наша отличница, Марина Петренко. Она выбрала Трафальгарскую площадь. Сорокина поведала о Букингемском дворце, раз за разом подглядывая в бумажку. И даже Рогозин выдавил из себя пару предложений о Лондонском Тауэре. И всё это время Елена Сергеевна поглядывала на меня в каком-то замешательстве. Когда поток желающих рассказать о примечательных местах британской столицы иссяк, решил вызваться и я. Честное слово, у меня и мысли не было покрасоваться. Просто эти жуткие "зэ а риз" настолько навязли в ушах и, казалось, так и повисли в воздухе, противно скрежеща, что прямо тянуло разбавить этот концентрат зубодробильных звуков нормальной английской речью. Да и местечко вспомнилось одно, весьма занятное, но малоизвестное, о котором вряд ли упомянут в школьных учебниках. А я, в бытность свою студентом-медиком, разумеется, в прошлой жизни, частенько туда заглядывал. Поэтому, перехватив в очередной раз озадаченный взгляд Елены Сергеевны, поднял руку.
  - Антон, ты... хочешь ответить? А разве тебе можно?
  Вот тебе раз! Это так её мой приступ напугал или же мамин скандал? Я снова испытал укол вины и как мог дружелюбнее улыбнулся:
  - Surely!
  Елена Сергеевна кивнула, мол, ладно уж, отвечай раз такое дело.
  - I would like to tell about the London museum of the Royal College of Surgeons, also known as the Hunterian Museum. It was founded by John Hunter, a surgeon. The museum displays thousands of unusual anatomical specimens and many old-fashioned surgical instruments...
  Мой рассказ о Хантеровском анатомическом музее, похоже, впечатлил Елену Сергеевну еще больше, чем недавний приступ. Целую минуту она безмолвно открывала и закрывала рот, как рыба, выброшенная волной на берег. Наши тоже таращились на меня оторопело, даже Рогозин, а Сёма Сухачёв в конце концов тоскливо протянул: "Вот бы и в меня молния попала". Надо же - дурак дураком, а зрит в корень! Но как ни крути, а приятно видеть в лицах растерянность вместо привычного пренебрежения.
  Зато после урока Елена Сергеевна, оправившись от первого шока, устроила мне настоящий допрос с пристрастием:
  - Как?! Объясни мне, как такое возможно?! После твоего... после того случая, ну... когда тебе стало плохо на моем уроке, мне рассказали твою ситуацию. Что ты не можешь отвечать вслух, что ты можешь выполнять только письменные задания. Твоя мама грозила судом... я не жалуюсь, ведь понимаю, что она имела полное право, я действительно виновата. А еще я выяснила, что с английским у тебя всегда были сложности. Я разговаривала с Ниной Ивановной, я просмотрела твои тесты, диктанты, задания по аудированию - работы очень слабые, если не сказать хуже. А сейчас ты приходишь и не просто вызываешься ответить, ты... твой английский... это очень высокий уровень. И даже произношение...
  Я не знал, чем оправдаться. Хотя если вдуматься - это даже смешно: оправдываться за то, что ответил слишком хорошо. Так что я просто пожал плечами. Пусть думает, что хочет. Но Елена Сергеевна и не собиралась меня отпускать:
  - Антон, я просто хочу понять, как человек может допускать в письменных работах столь нелепые, грубейшие ошибки и при этом так блистательно отвечать? Тебя не было чуть больше недели...
  К счастью, зазвонил телефон, и на экране высветилась "мама". Я ответил на вызов и через пару секунд с огромным облегчением сообщил англичанке, что меня внизу ждет мать и мне надо идти. Незамедлительно.
  Мне и в самом деле стоило поспешить, потому что если Елену Сергеевну терзали сомнения и любопытство, то мою мать - беспокойство. Она и в прежние дни за меня тревожилась ежеминутно, а сейчас - вдвойне. И как только я вышел из школы и сел в машину, она тут же обрушила на меня лавину вопросов: "Как прошел день?", "Как самочувствие?", "Как настроение?", "Не доставала ли меня новая англичанка?" и прочее, и прочее.
  Я постарался успокоить её, заверив, что всё прекрасно и замечательно. К счастью, мама торопилась вернуться на работу, и вскоре я остался в долгожданном одиночестве. Наскоро пообедав, принялся вновь бороздить Интернет в поисках интересующих сведений. За три часа узнал уйму интересной и абсолютно бесполезной информации, но, по крайней мере, не скучал. Вечером мама вновь пыталась подступиться с расспросами, но я, прикрывшись тем, что надо делать уроки, ускользнул в свою комнату.
  На другой день Рогозин подкараулил меня у кабинета истории. Рывком сдернул сумку с плеча, еще и отпнул подальше. Развернул меня к себе, и в этот самый миг я легонько, почти не ощутимо ткнул его двумя пальцами между бровями. Рогозин тотчас отшатнулся, потом грузно опустился на пол. Я и сам здорово перепугался - не переусердствовал ли? Насколько я помнил, поражение этой точки, если надавить сильно и резко, могло привести к кровоизлиянию мозга. Я, конечно, старался едва задеть, но мало ли, вдруг он слишком чувствительный...
  - Эй, - наклонился я к нему. - Ты как?
  Тщательно осмотрел его. Рогозин, конечно, выглядел ошалевшим, но явных признаков инсульта не наблюдалось. Он меня даже послал:
  - Отвали, урод! Вообще ко мне не подходи!
  Больше Рогозин меня не задирал.
Оценка: 8.94*6  Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"