Вот и наступило ноль первое ноль первого ноль восьмого. СНГ, дорогие товарищи.
*
Приезжаю к маме - смотрит телевизор. Хоккей! Без звука, правда.
*
Девять вечера, минус тридцать с чем-то и хиузок. Так холодно, даже асфальту холодно, он промёрз, просветлел: стал светло-серым в крапинку. А я в осенних перчатках, подмышкой нелепая папка (зачем я её таскаю? оставил бы в кабинете), в руке пакет, в пакете Достоевский.
От "Агропрома" вниз, жамкая по снегу каблуками: мимо заиндевевших брошенных машин, толстых от инея деревьев и оград. Перчатка надета на кулак - так теплее, а ещё нужно его разжать, открыть кодовую дверь и ещё одну, позвонить, обняться, разуться, переодеться, найти шерстяные носки, накинуть на плечи старую дублёнку и усесться статуем на масляный обогреватель, чувствуя тающее пощипывание в кончиках пальцев. Серьёзная зима.
*
- Алло, Оля? Привет. Это Ксюша из Красноярска.
- Павлова?
- Нет, не Павлова. Я теперь Елинская.
- Дожала ты его, значит...
*
Встречаем тётю Веру из Кемерово. Морозный пар с выхлопными газами, запах чебуреков. Тёмные салоны междугородних автобусов. В киоске автовокзала сборник Литпрома, "Духлесс" Минаева, разнокалиберный Веллер и последний роман Гришковца.
Лидия Игнатьевна уже в морге. Всё, что напоминает - бугристо заправленная кровать и клочки последней кардиограммы в кошачьем туалете.
Надя, Женик и тётя Вера говорят громко, все враз. Пьют водку.
Полночь, Ксюша рассказывает перед сном. Она так и не смогла вспомнить что-нибудь хорошее о бабушке, сбивалась на неродного деда, шахтёра из городка Берёзовский: как поднимал её на ладони и покачивал, как отправлял её почтовым голубем в другую комнату к жене во время семейных ссор. Как хорошо выглядел и какие планы строил в палате онкологии после бессмысленного при четвёртой стадии хирургического ножа.
*
Мышонок у подъезда как-то неуверенно просеменил мимо меня и забился в угол. Я подумал, что он замёрз и хочет домой, в родную вонючую шахту мусоропровода, открыл дверь и жду. А он отполз от стены немного, завалился набок, прощально дёрнул лапками и вытянулся. Шёрстка на брюшке почти сразу заиндевела.
*
"Газели" с покойницей всё не было; ждали, спрятавшись от мороза в "Бюро ритуальных услуг". Деревом, лаком, столяркой пахло в зале. Рассматривали выставленные гробы: и трапеции тебе, и овалы, и блестящие громоздкие шкатулки. Ассортимент впечатлял. Изучали ценники на массивных бездарных крестах и пышных венках, читали надписи на лентах. Вдоль стойки, украшенной мощной кадкой с запылённой драценой, изредка перемещались офисные девки - потасканные, намазанные, во всём черном - но при мини-юбках.
*
Из правил посещения кладбищ можно узнать, что на погосте запрещено: пасти скот, резать дёрн, добывать песок и глину, разводить костры. Ломать зелёные насаждения и рвать цветы. Ездить на велосипедах, мопедах, мотороллерах, мотоциклах, лыжах, санях. Находиться на территории некрополя после закрытия. Производить погребение умершего без регистрации захоронения. Присваивать чужое имущество, производить его перемещение и другие самоуправные действия. И птицеловам вход воспрещён. Всем прочим - welcome.
*
Могильщик в серых валенках, с ласковым, одухотворённым в ожидании водки лицом, бережно развязал кисти рук, ступни, ослабил узел платка. Из поехавшего вправо мёртвого костяного кулачка стали вываливаться платочек и тонюсенькие свечечки.
*
Там же, тогда же и день спустя: Вот, отмучилась. Бог дал, бог взял. Да, далеко теперь переселилась наша Лидия Игнатьевна. Ну, как ночевала на новом месте? Молчит. Значит, хорошо. Да! как говорится - приказала долго жить! Ну, мы к тебе будем приходить, а ты к нам - не приходи. Мама, мамочка моя! Как она мучилась, господи! И мы всё успели, и прибрались, и напоила её в последнюю минуту... Смотри, какие у меня дочери, родные, подруги. Как мне помогают. Царствие небесное Лидии Игнатьевне, моей маме.
*
- Машин понаставили - ни проехать ни пройти.
- Все дворы заставлены.
- А говорят, плохо живём. В каждой семье по две машины.
- Вот было бы такое при коммунистах.
- Что вы!
- Вот и сказано - будет человек, голова - во! а ноги - во. Ходить не сможет, будет валиться. Только на машинах...
(мама и тётя Вера)
*
Летит по трассе, обгоняя нас, чёрная нерусская машина с мигалками и прочей цветомузыкой - это едет феодал.
*
Могу представить тебя маленькой. Тихая, с застенчивой улыбкой, смотришь снизу вверх.
В одном из углов двенадцатиметровой гостинки живут твои друзья. Здесь кукла Мальвина, руки-ноги на грубых шарнирах, шарниры замаскированы панталончиками и рубашечкой. Рядом с нею тёзка слепого жеребца из сказки Ушинского - пластмассовый конь Догони-Ветер. А вот резиновый слон Шанга с обгрызенным хвостом и волк из "Ну, погоди", он из поролона на металлическом каркасе, лапы и глумливую морду можно с чувством покрутить. А ещё есть шкатулка и в ней сокровища - стекляшки, бусинки, дешевые цепочки, наряды Мальвины и ошейники кошки Матильды: парчовые тесёмочки с пришитыми Ксюшей рюшечками и блёклыми бусинками. Здесь же лежит любимая книжка, называется "Чук и Гек", автор неизвестен. В комнате ни одного бантика - с третьего класса тебя подстригают под Мирей Матье. Ксюша просит маму купить луноход - он с пультом, на гусеничном ходу, можно сделать одеяло валиком и заставить игрушку вскарабкаться - видела такой в гостях. Но мама манкирует.
*
Шангу нашёл в инете. Был такой слоник, жил в московском зоопарке с женой Молли, прославился художественными наклонностями - рисовал на стенах слоновника свёклой и навозом.
*
- Нет, Лена, на свадьбе у Б. не были. Ну, у меня тут Толик выступил, пришёл в пять утра, никакой, со встречи выпускников, встать не смог и меня одну не отпустил, сказал, что мы семья, вспо'мнил...
*
"Триста похмелий в году - это паранойя". Чарльз Буковски
*
Захожу к письменнику с утреца, творец с бадика, что-то читает с монитора компа и плачет. Что читаешь, говорю. "Себя..."
*
И падали яблоки. Падала прохладная антоновка в саду тёти Рени. Классный зачин. Вот и у Астафьева: "и падал жёлтый лист". С "и", писал Астафьев, хорошо начинать.
*
Таня как прототип жены Писецкого. А что я ей плохого-то сделал, господи? Выдал замуж, отправил в Америку.
*
Как мы ехали на БАМ с чемоданом кожаным. А обратно уезжали с хером отмороженным. А ты знаешь, что на БАМе поначалу водку не продавали, чтобы комсомольцы не перепились? Зато шампанское ящиками стояло. А с него улетаешь только так - углекислый газ!
*
Годы-то бегут, уходят жидким мылом между пальцев, потому что ничего существенно нового не происходит, нет событий, ты не меняешься, и они похожи, как левый валенок на правый. Жизнь без целей и серьёзных планов - хроническое доживание.
*
Двадцать лет назад исчезли тетрадные промокашки, а никто и не заметил...
*
На ровном месте почувствовать отчуждение, утренний молчаливый холодок. Скоренько перебрать в голове прегрешения: не предложил довезти до "Водоканала"... съел яблоко - последнее в холодильнике! - ну хоть бы из вежливости предложил... вчера отвернулся сразу, как легли спать... да и вообще, долг супружеский... уж дней три как... нда... Яблоко съел! О, это преступление, за это казнить обидой детскою... да я могу одеться и сходить в маркет на углу, в "Сытный двор"; да я мешок этих яблок приволоку!.. но это сейчас ничего не исправит: позднее внимание как позднее зажигание, и всё, поздняк метаться. Вышнуриваюсь на служебный автобус, и да будет её кроткая обида мне уроком.
Вечером - мир, труд, май, любовь в дёсна. Прости, солнце.
*
Мужская тайная радость - тусуется по квартире, незаметно (для жены) пьяный.
*
С фотографии в собственном блоге иронично смотрит Евгений Гришковец, рассекающий на африканской лодке по великой ботсванской реке Лимпопо.
Ай молодец. И блог. И ЖЖ ежедневно. И спектакли, и музыка. И новый роман пишет.
А я? Сижу загипнотизированным кроликом перед монитором, ползаю по сайтам, где развесил кучку стародавних крео, собирая эмоциональные поглаживания. Для чего ползаю? для признания, общения, для внимания к себе? Бегу от одиночества? Я одинок и несчастен, но почему? Одинок как последний глаз - как там у Маяковского. Несчастен по определению.
Ничего не читаю.
Не думаю.
Разучился.
Денис Плотников в Питере спрашивал меня, почему так сухо пишу. А я запнулся и неожиданно для себя признался: "А я боюсь. Я боюсь написать банальность".
А что такое банальность. Почти каждая цитата, каждый эпиграф банален, потому как вложенный в него смысл - ничтожен, не нов, но цитирующему дорог, потому что цитирующий совпал с цитируемым и фраза стала его личным откровением, выраженным другим.
Не даю себе пролиться свободно, зажимаю себя. Боюсь в пролитом увидеть собственную пустоту и поверхностность. Зажим, внутренний зажим и страх.
Страх возник после того как случайно получились "Берега". Страх, что всё новое будет хуже.
"Боящийся не совершенен в любви". Да он во всём несовершенен, боящийся.
Поэтому Гришковец в Ботсване, плывёт по Лимпопо, а я сижу в мёрзлой панельке на берегу Качи, смотрю на обосранный синицами балкон и плыву... никуда и неоткуда, и мне уже ой-ё-ёй какой годик.
Я не хочу в Ботсвану. Я хочу писать, мне надо писать, надо успеть выговориться. Я же чувствую, что смогу. Что мне немного - но дано.
Но когда же, когда...
*
Ксю говорит: не сиди у компа, пиши от руки, как раньше. А я уже привык стучать по клаве (всякую сиюминутную хуйню, тусуясь на окололитературных сайтах и чатясь), ничего крепкого, черкаю для памяти на никогдашнее "потом", а для какой такой памяти, если она и так не занята ничем, там темно и пыльно.
*
Был в Питере, а ничего, как пишет Гришковец, "не почувствовал". Мне надо было остаться одному, чтобы "что-то почувствовать". Мне чувствовать легче, чем думать. Но я нигде не мог быть долго один даже по ощущениям, а если вдруг попробовал, Ксюша бы не поняла и обиделась.
Вот я стоял на Рубинштейна, на пяти углах, и ничего, кроме гудящих ног, не чувствовал. Вдобавок трезвел я ненадолго, и это сказывалось. Дежурно хотелось выпить. И что же сейчас, три месяца спустя? Разложить фотографии, отгородиться от всего - и попробовать почувствовать.
*
Июльское солнце палит, это оно поджигает опилки, тлеющие за Новоенисейском; в воздухе лёгкая гарь. Поселковое кладбище в тайге на берегу Енисея и жуткие комары. Могилка, камень с фотографией. Эту девочку убил какой-то недочеловек, растерзал и убил. Надпись на памятнике: "Одним цветком земля беднее стала, одной звездой богаче - небеса". Вот ведь как сказано - бесхитростно, щемяще трогательно. Так наивно красиво и точно выражена боль. "А зачем её выражать?" "Резонно... А мне - надо. И другим надо..." "Чужая?" "А чужой не бывает, чужая обязательно станет твоей. Боль - человеческая, ты - человек. Значит, и твоя".
И сразу бесшумно выстраиваются в голове слова - и "над вечным покоем", и - не кла'дбище, а кладби'ще, и - не просто, а - смиренное. Это Он придавливает сверху, смиряет.
А вот и мои, не родные, но мои. Здравствуйте, Галина Максимовна и Анна Семёновна.
Лавка в рыжей нападавшей хвое, муравьи. У меня чекушка и пластмассовый стакан.
Хочется признаться в любви. Извиниться. Заплакать. Только смириться не получается...
*
Позвонила Ольга С., старинная подруга. Тот же волнующий, с придыханием, тембр: надо встретиться. Я говорю, давай по телефону, а она - нет, только при встрече. Я как-то так чего-то возбудился, зароились сексуальные фантазии... Идиот, ведь двадцать лет прошло... Ну... встретились, поговорили. Кадушка, конечно. Занимается сетевым маркетингом. Пыталась мне впарить какую-то хрень...
*
У крестничка Паши такие огромные ступни и кисти рук, а весь он кажется некрепким, разболтанным. Взял у меня денежку и радостно убежал. Паша заранее подсчитал мысленно в столбик, сколько он наварит в этот день на гостях. Это самый прибыльный день в году для ставшего пятнадцатилетним мальчика. В честь такого дня можно и на торт дунуть, не жалко.
*
Сон Раскольникова:
- Папочка, папочка, - кричит он отцу, - папочка, что они делают? Папочка, бедную лошадку бьют! - Пойдём, пойдём! - говорит отец, - пьяные, шалят, дураки: пойдём, не смотри!
*
Надежда Ивановна вдруг напустилась заочно на бабу Лиду Лазареву из Мариинска, вторую жену отца. Вера Игнатьевна заступилась и попала племяннице под раздачу:
- Да ты откуда знаешь, Вера, ты тогда девкой была, любовь крутила!
- Это я-то любовь крутила? - чуть не поперхнулась тётя Вера. - Да я... да у меня...
Стали сумбурно, по-бабьи выяснять, кто чего крутил почитай полвека назад. Почему дед Иван, мастер-оружейник, ушёл от одной Лиды к другой. Почему подлая вторая Лида его приняла, при живой-то жене с дитём. Атмосфера за поминальным столом густела и сдавливала.
- Захрякали вы мои воспоминания! - отчаянно и плаксиво, по-детски обидевшись, вскрикнула Надежда Ивановна. - А ведь я люблю и любила папу своего!..
Выпили за деда Ивана... Помянули.
*
Тётя Вера хвалит родного губернатора Тулеева - в Кемерово продаётся специальная водка для малоимущих, по фиксированной цене, для снижения смертности по причине употребления суррогатного алкоголя. Похвальная забота, я без иронии. Есть же социальные гробы, другие преференции для нешироких масс.
*
Зэки ждут амнистию. Жена первого вице-премьера Дмитрия Медведева - выборов президента. Граблями битое население - роста цен, дефолта, денежной реформы. Зэкам не обломится, Медведевой верняк, цены вырастут, других ужастиков пока не предвидится.
*
Плохо, когда в лесу пожар, а ты по пояс деревянный.
*
Знакомые и отдельные родственники не прочь ознакомиться с моими текстами, припасть, так сказать, к истокам, но я не хочу. Знаю, они искренне рады, что меня печатают. Я помог вырасти их самооценке. Но чтобы читали - вовсе не хочу. Ведь если бы текст не был моим - стали бы они его читать? Нет. А если бы я тиснул сборник шахматных этюдов? Никто бы и не открыл. Тогда - зачем?
Единственно, что интересует всех - скока заплатили. Это вполне законный и здоровый вопрос. Каков, так сказать, выхлоп, что и сколько в денежном эквиваленте. Наверное, я их огорчаю. Несколько девальвирую их и себя. Не оправдываю надежд.
Бог мой, да я рад уже тому, что с меня в редакциях денег не берут...
Общественность удивляется, узнав, что отдельные творцы сами платят за публикации, что существуют многочисленные оптимистичные представители этой тупиковой ветви художественной эволюции. Что есть специальные издания, что это целый небольшой бизнес! Как, например, журнал "Край городов", образно припечатанный писателем Улиным "общественным платным сортиром для графоманов". Опубликовавшись в подобном, самоиздатчики растаскивают скромный тираж по родным и приятелям, где книжки тихо преют, единожды зачитанные до дыр по диагонали и предъявляемые изредка к осмотру после диалога: "Писатель?" "Не без того". "А докажи!" "А на!"
Если журналы что и платят, то цифра прописью как бы и не гонорар, а скорее жест доброй воли, условность и скромный презент. За большой замечательный рассказ Варе Болондаевой ставропольская "Южная звезда" перечислила двести восемьдесят два рубля - одиннадцать у.е. в тугриках ю-эс-эй по курсу ЦБ: бутылка простенького красного сухого.
А и с чего им платить-то, журналам. Кто сейчас читает, их и вообще? Двадцать лет назад у "Нового мира" было три миллиона подписчиков. Три! Сейчас тоже три, но тысячи, и не подписчиков, а общий тираж. Кому нужна изящная словесность, и Шуберт на воде, и Моцарт в птичьем гаме? эти мириады звёзд? эти шёпот, робкое дыханье, трели соловья? это море, пахнущее резедой? вся эта бумажная неправда, цепочки чёрных значков, иллюзорная замена реальности? "Жить стало интересней, чем читать". Живём...
Вывод - вдохновенье не продашь, литературой не заработаешь.
Можно расплодить литературную Нигерию, писать с нигерийской и божьей помощью как Маринина-Донцова-Бушков-Акунин, стать "любимцем тысяч дураков", гнать на гора жвачку. Или добиться, чтобы "Новый мир" и "Нью-Йоркер" в очередь стояли за право публикации. Или понять, что всё это лёгкое помешательство и самообман, и что радение наедине с чистым листом бумаги или страницей в Word-е - категорически не твоё, и остыть, и успокоиться, и мирно выращивать кактусы. Или довольствоваться одинаковым для всех пишущих чувством, объединяющим Маринину, Бушкова, автора "Края городов" и каждого графолюба - кайфом, когда получилось!
И при чём тут презренные деньги.
*
"Душно - и всё-таки до смерти хочется жить". Мандельштам
*
На почте узнал, что бандероль из Новосибирска шла ровно две недели, что вес двух экземпляров "Сибирских огней" с моими креосами - пятьсот семьдесят шесть грамм, а объявленная ценность - один рубль. Вот и не знаю, что делать с этой информацией. Как теперь жить?
*
- А ты знаешь, у наших городов так много общего! Вот представь, в Питере сейчас где-то едет такой же обледенелый автобусик, и в нём радио, и тоже поёт Земфира! Именно сейчас, в эту минуту! Здорово, правда!
- Романтично... А ты уверена, что в обледенелом?
- Конечно! Там тоже зима! А как называется этот мост? Это река какая-то?
- Это Кача. Она как бы не совсем река, хотя... конечно, конечно. А мост без названия.
- А почему?
- Не придумали ещё... Не кусайся!
*
Золя и Мопассан, Мериме, Бальзак, Дюма и братья Гонкуры получали полновесные франки за количество печатных знаков. Извели бумаги столько, что мама не горюй. А сейчас настучать на клаве три страницы в месяц - за счастье.
Люди по-настоящему творческие пишут по книге в месяц (Акунин, Маринина, Донцова, Устинова). Акунина, правда, говорят знающие люди, "читать не стыдно".
И вот и не надо писать о "меленьком, о гаденьком". Есть же и светлые стороны жизни. Платоническая любовь. Утро в сосновом лесу. Праздник бескорыстного труда. Дружба мужчины и женщины, наконец.
*
Не смогу создать эксклюзивную художественную реальность без помощи извне. Да у меня ворованное всё, я всего лишь компилятор. Леплю паззл из наблюдений, из чужих слов, судеб и мыслей. Я только ложка в горке винегрета.