Я объясняю проблему, и мне охотно верят. Говорят, что это проблема миллионов. Помогают. Уверяют. Готовят. Берут с меня честное слово, что я помогу в ответ. Как-нибудь и когда-нибудь. А потом добавляют, что мой случай - плёвый. Намного лучше тех, с которыми живут тысячи.
Надо мной шутят, смеются. Месяц без сновидений. Это просто смешно. И вдвойне смешнее оттого что началось всё с аллергии. Выпил пива и заел орешками. Два дня умирал. Но не вышло. Вроде вылечился, но как отрезало.
А мне не до шуток, мне почти страшно. В голове будто вакуум. Редкая мысль долетит до середины башки. Ощущение, будто бы их нет вовсе. Оттого почти не работаю. Да и не работается, нет мочи.
Говорю, что перед отбоем чувствую пустоту, и мне хлопают по плечу. Говорят: "Поправимо!" - и велят надевать колпак с проводами. Альма-матер, однако.
Я верю, всему верю. Ложусь на кушетку. Жую предложенную пластину. На вкус, почему-то, как осень. Странно. Хочу спросить, но сдерживаюсь. Хотя молчать нельзя. Нужно говорить. Нужно забыть об электродах на пальцах. Всё, надо думать о пауках. О пауках. Но не словами, а только образами. Образы, образы, образы.
Так, у пауков восемь ног, и они ползают по стенам. А ещё они плетут паутину, которую вырабатывают. А она нужна для ловли мух. Но как сделать так, чтобы отношение затраченной массы к полезной площади было максимальным? Не нужно ли здесь интегрировать? А может лучше перевести в полярную систему? Но как свести всё к профициту? Нужно же ещё энергозатраты считать. Ненавижу экономическую часть! И всегда ненавидел!
Стоп, стоп. Уже завожусь. Нельзя. Должен думать образами, не буквами. Нужно представить, как пауки ползут по стене, по желтоватым обоям. Потом по потолку, но извёстка не крошится, а если бы крошилась? Странно, вроде ещё не засохла. А что, если проверить? Как бы не пришлось опять дома ремонт делать, опять всё подгонять, хорошо хоть сапожный...
Всё! Хватит! Должен думать о пауках. Думать и говорить.
Пауки, пауки, пауки...
Пауки со стальными ножами-ногами вырезают из песчаника древний город псоглавцев с лисьими пастями в веснушках, и я, не видя под собой неба, иду по нему вперёд, но переулки кончаются мыльными пузырями, и ноги путаются в корнях пивных банок без процентажа, а тяжесть земляного вала, откуда ныряют вверх красноносые монашки в пернатых балетных пачках, втаптывает меня по уши в зелёное мятное желе, от которого пахнет мылом и чешется щека, а небо по другую сторону затылка расплывается желтоватым светом пустынного пляжа, где сотни китов в трико и масках с трубками выкапывают снежных ангелов и поют о дожде, после чего над межрассудочной станцией из лаваша и неона загораются шашечки, и плакучая ива с накрашенными ветвями перестаёт звонить по обоюдоострому фонарю на древний бесцветный "сименс", но главный последний киногерой современности окликает меня и прыгает на пятилапого коня с квадратной дверью чуть пониже груди, а жабоглазый охранник со шрамом золотой музыкальной шахты на лбу, отправляет нас на гору с вывернутым ядром, чтобы получить роспись о конце всего, но я просачиваюсь сквозь слив у стены и иду к зубному, а около которого лицо с плаката в рокерской расцветке подмигивает мне третьим глазом на цепи из второго носа, но вместо безбуквенных завываний о природе пасторали коридор со спиральным полом слёживается в растоптанное яблоко, из которого торчат зубы с двумя буквами по всей эмали, а чавкающие звуки сливаются в диснеевскую колыбельную о важности декабрьских счетов, и проморганный китайский ресторанчик, где мальчишка-помощник моет стены берёзовым соком улыбается нам кошачьей улыбкой потерянного самовара, по золотому боку которого я прохожу расплатиться за задержанный рейс и стою в очереди у бесконечного зеркала, где нет ни людей, ни дверей, но только лужайка напротив входа в поднебесную башню кричит про испортившуюся жизнь и, войдя через зёв с губами, я падаю за школьную парту, но уроки текут обратно, и бутылка с трудовым настоем отпечатывается внутрь, а двухголовый заяц кусает сам себя и за хвост, и за голову, но кровь впитывается в стекло, что растёт посреди столовой, и безумная игуана в костюме с тысячей вензелей ставит мне детский мат сросшимися пешками, а синяя королева смеётся и рвёт своё платье ртом без клыков и резцов, но потолок рассыпается на мириады серебристых игл, и длинная рука в красной перчатке поднимает меня к бобовому стеблю, в котором уже живут крокодилы с профессорскими лицами, но они раскрываются прямыми, и из половинок вырастают яблони с листьями-ладонями, где на каждой по печати с орлом и наутилусом, но ветви пропадают, и я захожу в залу со звенящими животами восьминогой свиньи пуантами на кончиках пальцев, что срывают жилмассив из бумажных втулок и бутылок кефира, которые раскрываются шлепками и брызжут слюной и серой, а змеящиеся настенные клыки-подсвечники бухают дельфиновской драм-машиной, что выталкивает меня по пояс в тёплый цемент, и я лечу поверх бугристого моря школьной тетради, где от двоек не остаётся ни горизонта, ни вертикального среза между космической пустотой и витриной электронного магазина, но двуногая кожаная ведьма с ремнями на голой груди выгоняет меня шерстяным веником, а подскочившая двухэтажная мышь с калейдоскопически-ясными глазами заводит пушистые комки в компостную кучу из клевера и копеечных полустёртых фар, но вместо боли мне щекотно, а когда голова кружится от ударов света и пуховой дубины деревянной души-раскраски, через стробоскоп которой меня протаскивают на нитке с пунцовым кубом под ногами, но я соскакиваю и вхожу в атмосферу не за Солнцем, а над самым углом общаги, чья череда стоп-кадров отбрасывает меня на огромный растянутый шар мороженного из червивых соплей кимчхи, а потом в трёхцветный переулок с вывернутым наизнанку клейновским шаром, у которого кружит пчела с птичьими крыльями, но я застываю перед домофоном и не могу вспомнить, как правильно сложить банку тушёнки с комплексной сменой из двух ключей на тридцать, авторефераты которых нужно сдать до завтрашней зари, а потом пойти на сонатное кладбище за сахарными гвоздями и космической водой, но поваренная книга из учебника физики говорит отходить и выталкивает меня в желудок вагона метро, где перистальтика туннеля перемигивается волнами, и я оказываюсь на поляне, в кругу костров и мангалов, но вместо огня плавится сыр, и масло капает по стенкам дачи, чьи грядки жуют мотыги и тяпки, но вместо копки я плыву в бесконечность, которая наваливается на меня дурниной и сажей копчёной сёмги, что сбивает меня с ног маячными столпами света из глаз и шипящей пасти, но, унося целый мир в лабиринт из розочек и стали, она сплетает переходы между бесполыми лифтами в жирный серый мозг, но пахнет не сладким, а сбродившим кислым супом, в котором я плыву к острову бесконечной скорби с высоченной статуей хот-дога и американской булки, после которых кунжут идёт войной на сточный ящик соседского барбоса, который только и умеет что прогавкивать бетховенский скороспелый концерт для старой "сеги", в чьём песке я роюсь и никак не могу достать до дна открытого, но привязанного к потолку люка без петлей и правил, а вместо отчаяния я вижу ворчащую, танцующую куклу на снимке рентгена лёгких, где "мальборо" сцепилась с "беломором", и писклявый звон считает время до распада приклёпанных к полу сиамских близнецов без имён и лиц, но за которых я катаю стальные кубы по бильярдному столу со свечами в лунках, что никак не могут догореть, и потом вырастают в колонны до самого синего неба, а мрамор окоченевших лиц стелется под ногами вставших на четвереньки прохожих, и дождь затапливает реку шепчущих тел, но не выходит в город, потому что я бегу по площади с лыжами в руках, и вся планета движется подо мной, а ошалевший от грохота басс-бочки мир соскальзывает со стержня флагштока над продуктовой лавкой и падает в банку с овощами, где нет ни рассола, ни приправ, но есть чёрная пустота отработанного горизонта и отцовский крик, что висит над ухом уже второй миллениум, но я не слышу, ведь вокруг гудит паровоз, но грохочут ведра, на которых нельзя залезть без пояса и верёвки, но я справляюсь и спрыгиваю на койку в плацкарте и, продавливаясь через лианный лес хватких, липких ступней, спускаюсь по лестнице шпал на самый край вселенной, а после и на другую сторону зеркала, где меня уже ждёт стол и банка глазного компота, который бабушка собирала по врачам и огородам, но я не пью, лишь встаю на стену и падаю на другую, чтобы перешагнуть через кота Ваську и прыгнуть в окно, где меня никогда не достанут ни дедовский шарф с бритвой в центре, ни клюющий крупу профессор, ни будильник с горчицей, ни пауки.
Пауки, пауки, пауки...
--
Подъём! - рычат над ухом, и я резко сажусь.
Не сразу понимаю, где я. Вроде на кушетке, вроде в шапке энцефалографа, вроде на кафедре. Я вижу стерильно белые стены, аппаратуру вдоль них и через пять секунду вспоминаю, что сам пришёл и попросил помощи.
--
Эх. - вздыхаю, отирая вспотевший лоб.
--
Не эхай! - говорит мне Вовка - друг детства, - но я не слышу.
--
Что?!
--
Не кричи. Я тебе что говорил? О пауках думай. Мне нужны чёткие тета-ритмы и чёткое соотношение образа и реакции, а ты меня всем спектром кормишь.
Я стягиваю шапку, убираю электроды. А Вовка крутит толстым пальцем у виска. А после чешет огромной ладонью лысый затылок
--
Ну что? - чуть с вызовом спрашивает он. - Ещё раунд?
--
Я больше твои грибы жрать не буду.
--
Какие ещё грибы?! Ты яблок пожевал сушёных.
--
Какие ещё яблоки? - перебиваю я. - Мне такая шизь снилась, я падал и плавал, и всё это такое.
--
Снилось, заметь.
И Вовка прав, обычно мне ничего не снится.
--
Я тебе что говорил? Ты видишь, просто не помнишь.
--
Я не видел тогда.
--
Видел. Пагель, вот, аж в двухтысячном писал, что мы видим сны в каждой фазе. В каждой! Ложись ещё раз.
--
Нет. - я поднимаю руки перед собой. - Нет, мне снилась херь. Одни краски. Никакой логики.
--
А что такое? Сам же хотел починить воображалку. Сам пришёл. Сам лёг. Сам заснул.
--
Я хочу, чтобы оно было логичнее.
--
Логичнее? - щёлкает он языком. - Это не так работает. Сон - это тебе не стол заказов. Сон это нарратив, и у наведённого сна это норма. И человеку совсем не нужно употреблять, чтобы раскрутить свои мозги. Воображение - имманентно сознанию. А сны это воспоминания, это предсказания, это, опять же, нарратив! - Вовка отходит от пульта и поднимает жалюзи. - Сны это истории, в которые мы оборачиваем себя, когда берём наши вчера и делаем изо всего этого наши завтра. Или нет... Мы лишь создаём короткий момент между вчера и завтра. Во, да, так лучше. И этот уже момент создаёт нас в ответ.
Я встаю и надеваю штормовку. Меня чуть подташнивает. Давление, наверное.
--
Хватит лекций, я тебе не студент. Меня это не трогает.
--
Да-да-да, у тебя было слишком мало воображения для математики, поэтому ты пошёл в художники! - хохочет Вовка над собственной шуткой и находит в кармане конфету. Он радостно распечатывает. - Будешь?
--
Пас.
--
Жаль.
--
Что "жаль"? Мне персонажей сделать надо. Мне их показывать через неделю. А я не знаю как. Я не вижу их. Я не знаю. Просто ноль идей. Пусто.
Вовка опять крутит пальцем у виска и зовёт в кабинет. Я иду следом. Он садится за стол, а я в потёртое тканевое кресло, которое я помню ещё с общаги. Даже след от бензина остался.
--
В общем. - признаюсь я. - Потратил день впустую.
--
А что ты хотел? Инсайт? Чтобы море Ид распласталось перед тобой и по голове погладило?
--
Вот только давай без психоанализа.
--
Да тут и без анализа ясно, что ты выгорел. Отдых тебе нужен. Осатанел ты от своих концептов. Тебе бы на заводик пойти, гайки там покрутить. Или мешки с цементом потаскать. Или... да, ты пить будешь? У меня французский коньяк есть.
--
Я за рулём.
--
А, ну да. А это, ты пробовал залипнуть во что-нибудь? Фильм там, книга, стена? - довольно улыбается он.
--
Нет. Ещё в ковёр предложи.
--
А ты попробуй. Помогает.
Протерев глаза, я уставляюсь в потолок. Но вижу только дешёвые панели и яркие офисные лампы.
--
Попробуй, попробуй. Но помни: залипающий разум - несчастный разум. Так писали Гилберт и Киллингсворд.
--
И что?
--
А ничего! - хохочет Вовка и хлопает по столу. - Твоя байка про "я не вижу сны" - весьма частое явление. И так же часто оно ломается. Ты здоров. Относительно, конечно же. Поэтому твоя афантазия - просто морок, шутка. И чтобы её высмеять мне просто нужно дать человеку вздремнуть где-то через час после обеда, и он сразу рассказывает тебе о мирах, в которые нельзя поверить. Хочешь анекдот? Хороший, про пиво.
И зачем только рассказал? Лет пять ещё припоминать будет.
--
Нет, спасибо. Я пас.
--
Зря! Как раз про такого же как ты. Но с пивом.
--
Мне не нужно пиво. Мне просто нужно чуть-чуть воображения, а у меня его словно забрали.
--
Никуда его у тебя не забирали. Придумал же ты, как закрыть термех.
--
Ага, когда это было?
--
А какая разница? По голове тебя не били.
Я киваю, нет, качаю головой.
--
То-то же. Тогда придумал, и сейчас придумаешь. Кстати, хочешь послушать, что ты там наговорил во сне?
Получив отмашку, Вовка включает и я слышу о славянофилии задачи трёх тел. О сверхньютоновских силах словообразования, а потом о степендиатизации полупроводниковости естествознания. Я слышу, как сам же невнятно бормочу об абырвалбургах и властозаврах, которые пасутся на потолке царедворных протекторатов, но не штукатурят, а расписывают под Леонардо.
--
Пурпур зелёных рук - это ж додуматься надо! - подкалывает Вовка. - А ты говоришь воображения нет.
--
Как?..
--
Это вышло? Ты попал в особый момент, когда префронтальная кора не так активна, а цензура рассудка почти пропадает, и ты можешь витать, как в облаках, только в мыслях и думать свои мысли, без страха споткнуться от осознания того, что думаешь их.
Я устало выдыхаю.
--
Да ладно... гипногогия это. Прекрасный момент, когда мысли начинают жить своей жизнью. Звучит как "шизь", - Вовка показывает пальцами "кавычки", - но это стопроцентно нормальное состояние. Это просто миг между сном и явью. Что? Думаешь, что просто отключаешься, когда засыпаешь? Нет. - он собирает бумаги в стопку и кладёт ту в портфель. - Есть много моментов. Но ты постоянно снижаешься. Падаешь в колодец без дна. Сначала не знаешь, где тело, а потом проваливаешься ниже и забываешь, как говорить, но всё ещё помнишь значение слов, потом ещё ниже, а там уже не понимаешь где кончается тело.
--
Ты опять читаешь мне лекцию?
Вовка смеётся, словно больной. Глупо, но заразительно.
--
Ну извини, не могу устоять. Ты, как слушатель, намного лучше моих студентов. И да, сразу говорю, я не знаю сколько всего уровней. Я на третьем совсем вырубаюсь.
--
Мне-то что делать?
--
Не стать мистером Поппером.
--
Ха-ха.
Вовка говорит, что мне нужно задержаться и поймать себя в моменте. А потом контролировать сон. Заставить себя. Насколько смогу.
--
Но я не могу.
--
Ты просто не пробовал. - он открывает бутылку минералки. - Так что, завтра придёшь? Мне нужно совместить образы и сигналы. Одного раза мало.
--
Я подумаю.
--
Запись возьми, авось поможет. И да. Попробуй дома также. Оно обычно по нарастающей идёт, чем дальше, тем лучше. Слушай, давай поспорим? Вот ты приходишь домой и повторяешь вот это вот всё в домашних, так сказать, условиях.
--
Ну?..
--
И смотри, поможет, вернётся муза - ты мне должен будешь. Я с тебя диссер сделаю.
--
Конечно, поможет. Конечно, попробую.
--
Не поможет - я тебе ящик... - он хочет сказать "пива", так написано на хищной скуластой морде. - того же коньяку. Ну так что?!
--
Хорошо, забились. - киваю я, и мы жмём руки.
Идя к машине, уже прикидываю кому его задарю. Отцу, наверно. Да. Точно отцу.
Я еду домой, где три часа бьюсь с белым листом. И проигрываю. После чего долго смотрю в окно, но ничего не приходит. Никаких идей. Я пытаюсь представить берёзу деревом Пифагора. Но не выходит. Каждый раз не выходит.
Приходит вечер. Поев, сажусь за планшет. Пробую перенести слова в картинки. Два часа продираюсь через многосложение секретарш. После чего погибаю на тессерактнутом мольберте со слоном на каждой грани. "Это правда я придумал?" - не веря, сокрушаюсь вслух. Ложусь спать разбитым.
Просыпаюсь уже утром. Быстро завтракаю остатками ужина. В спортзале беру рекорд, но легче не становится. Опять домой, опять за работу. Но перо будто валится из рук, в голове и гул, и туман. Отчаявшись, ложусь. Пытаюсь поймать сон. Но не выходит. Пустота. Никаких идей.
Так, ладно. Как там Вовка говорил? Дать поспать после еды. Ладно. Сделано. Я пытаюсь думать о пауках. Представляю как один ползёт по стене...
На роликовых коньках, и ноги его разъезжается в стороны, он падает на живот и мычит, а рога на коровьей морде вспахивают газон на соседском участке, где я тайком рвал яблоки, но в этот раз не выходит, и огромная гнилозубая бабка со скворечником на метровом горбе топает по грядкам, а её ступни тонут в густом жирном кефире...
Я просыпаюсь, словно от удара током, и бегу к планшету. Полчаса зарисовываю, пока есть мысль. И у меня получается. Наконец-то всё получается! Я улыбаюсь.
Пробую заснуть второй раз, но не выходит. Поэтому просто хожу от стены к стене. Думаю о пауках, но получается лишь американская брехня.
Ложусь опять в половине пятого. Делаю, как велено, и представляю пауков...
Которые плетут сферу Дайсона вокруг мячика для гольфа, и я падаю на него, а потом меня сбивает стрекоза с пропеллерами на хребте и я пропахиваю лицом траншею, но почвы на Луне нет, поэтому я встаю весь в пыли, зато из пыли лепится снежок, который я кладу поверх вафельного рожка и отдаю его деду в скафандре с погонами, где вместо звёзд шпили готических соборов, а на них стоят зелёные человечки с ивовыми ветками вместо рук и машут, машут, машут...
Я падаю с кровати и громко смеюсь. Быстро зарисовываю и получается! Получается! Теперь добавляю ещё косу в правую руку. А к нему рядом ведро с деревянной рыбой.
Третий раз ложусь, улыбаясь. Мне снится пиво. Пенное пиво. Пенное пиво в пене. Пенное пиво в пивной пене. Пенное пиво в пивной пене с пивом. Пенное пиво в пенной пене с пивной пеной...
А когда к нему добавляются орешки - я громко вздыхаю и поднимаюсь. Понимаю, что уже утро. Поэтому готовлю завтрак и давлюсь жареным хлебом с яичницей. В голове много мыслей. И не все они тупые.
"Неужели, получилось?!" - спрашиваю сам себя, заканчивая рисовать пивного голема с костлявой воблой внутри его тела-кружки. Но не верю. Но не верить глупо - результат вот он.
Мне звонит Вовка, и я объясняюсь как студент-недоучка. А он долго смеётся, и я чувствую, что меня провели, как первоклашку.