Цванг Элиза
Ни вчера, ни завтра (часть 2)

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками Юридические услуги. Круглосуточно
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Недалёкое будущее. Генрих Рихтер возвращается из командировки в родной Франкфурт и узнаёт, что его Бюро -- одна из немногих компаний, где к человеку всё ещё относятся по-людски -- втянуто в опасную игру, ставки в которой высоки даже для вспомнившего былое народного государства. И чтобы предотвратить трагедию он идёт на выставку за французским связным, даже не подозревая, что эта встреча не просто изменит его судьбу и судьбы дорогих ему людей, но и смешает воедино настоящее, прошлое и будущее. Любовь и ненависть. Волю и желание. Жизнь и смерть.

II

  
  
   Прибалты в жёлтых малярных робах закрашивают стену с величавым германским орлом, что выписан ощипанной курицей-несушкой. Под его когтями черепа, как праздничные тыквы, и кости, как двухзубые вилки. Крылья подогнуты, словно подбиты. А над ним через весь этаж тянется кроваво-красная надпись "Мой мир вечен" с вопросительными знаком на конце.
  
   Около развороченной будки дотлевает мусорная куча. Штукатурка осыпается над порталом недостроенной парковки. Беспилотные дирижабли-дрононосцы "Немецкой почты" садятся в аэропорту для утренней дозагрузки, и рассвет чернит их жёлтые китовые туши. Мусоровоз стрелой вывинчивает бункерную урну и, раскрыв цветком, выворачивает ту в кузов. Автомат-уборщик обметает полуспиленную скульптуру бездомного Христа у Леонардскирхе, от которой остался лишь воротник строительного комбинезона, две остигмаченные кисти и терновый венец на вязаной шапке.
  
   "Сегодня обещают плюс тринадцать. - бегут субтитры на стилизованном под штифтмозаику экране слева от зарешеченного входа. - Это... прохладно. Одевайтесь теплее и помните: бродяга - враг Германии! Он ворует, он пьёт, он разбазаривает нашу страну с именем врага на устах! Немец! Увидел - донеси!" - и утренний выпуск ток-шоу "Рабочий класс" заканчивается городским гимном.
  
   Три заспанные десятилетки в сине-коричневой форме курочат коробку для пожертвований, что таится справа от церковной лестницы. Лезут зубилом в купюроприёмник и бьют молотком по затыльнику. Пластик крошится калёным стеклом, но внутри пусто.
  
   Мальчишки спорят, злятся, решают проучить самаритян за лень и ослушание. Самый высокий достаёт маркеры из огромного ранца с руной "соул" и размашисто, по-детски неровно пишет на дверях церкви "нищих, хворых привечай - да по морде получай!" - кричалку из свежего "Пройдохи". Хохочет, просит друзей продолжить. Но тех спугивает полицейская двойка с живой собакой на поводке.
  
   Ведь даже если Партия уже считает, что помогать бедным - позор каждого христианина, закон пока написан иначе. И ни поделённый надвое плакат на доме, что прямо напротив, где сам Бог бичует обывательское мягкосердие, ни призывы к стоическому, ни угрозы разнордизации не колеблют догмы сотни поколений. Но вода камень точит.
  
   Неприметный "Опель" серого, мышиного цвета подъезжает к набережной Майна и останавливается у лодочного причала прямо за шестой полицмашиной-универсалом. Стас выходит, оправляет костюм-двойку, давит ботинком пивную банку и подпинывает её прямо под мётлы автомата. Я выхожу следом и сразу окликаю Карла.
  
   Он оборачивается, бросает перемотанный полубелой-получёрной изолентой плотницкий молоток на ящик с пластиковой крепью, подходит, здоровается со мной, как с хозяином, и говорит, что Макс возится с котлами. И за его брань нам уже влетело.
  
  -- Запустить кухни не могут. Там уже кипеть должно.
  -- Сеть?
  -- Да, герр Рихтер, сеть. На биодизеле нам поставить не позволили.
  
   Карл смеётся, утирает карикатурно-правильное, совершенно плакатное лицо настоящего немца, отряхивает оранжевую спецовку, разминает затёкшие ноги. Он выпрямляется, и хоть мы одного года и одного роста, Карл уже в плечах почти на полтора кулака.
  
  -- Сейчас наша медмашина подъедет. - он указывает на туалеты, что стоят у причала. - Там встанет. А пожарные будут к девяти.
  -- Отлично.
  -- Герр Рихтер, - подходит Макс в рабочей куртке поверх парусинового комбинезона и счастливо скалится, - отлично выглядите! Чёрный костюм вам очень идёт! А ещё нам продали дефекты. Мне пришлось перепаивать груши! Нужно посудиться.
  -- Угу. Это к Йозефу. Ты запустился?
  -- Так точно! Минут через сорок можно начинать. Ближе к десяти подходите варить свои полтонны супа.
  
   Меня проводят между рядами пластиковых столов, и я приказываю расширить проходы: пусть будет подлиннее, но посвободнее. Всё равно вся набережная сегодня наша. Макс кивает и отходит, а Карл нахваливается, как уговорил город переложить автоматами плитку, отменить паровозный рейс и аккуратно подстричь клёны.
  
  -- А они пошли дальше и врыли булыжники в бесплатные газоны. Вот! - он раздвигает крепёжной рейкой траву и скребёт по граниту. - Ну не чудо ли?
  -- А где этот... - я хочу спросить, но натыкаюсь на ответ.
  
   Прямо по центру набережной, лицом к церкви, "Народный союз Германии по уходу за военными захоронениями" воткнул памятник палачествовавшему в Кишварде генералу, который взял "социальное упреждение" и осенью двадцать девятого отчаянно резал своих гражданских, чтобы те не покраснели. "Сторожу венгерских душ! Пусть будут прекрасны Европа и все пламенные сердца, что объединили её по-настоящему", - гласит бронзовая табличка на постаменте патриоту, который воспринял лозунг "лучше мёртвый" как руководство к действию.
  
   По Майну плывёт катер с огромным рекламным щитом-слоганом "Лечись у лучших - лечись у "Байер" с десятками адресов центров реабилитации зависимых, которых они же на опиаты и посадили. На опорах моста приварены вычурные раскосые сетки с противоголубиными шипами. Поливальная машина моет дорогу с мылом, и утро пахнет рекой, весной и крепким, свежим кофе.
  
  -- Я, конечно, не хочу нажимать, герр Рихтер. Да и как слуга может давить на хозяина? - улыбается Карл со всевассальным почтением. - Но не могли бы вы проронить несколько своих драгоценных слов насчёт правительственной инициативы?
  -- Какой сегодня?
  -- Мальчик - будь мужественней!
  -- Девочка - будь женственней?
  -- Все верно, герр Рихтер. Городская администрация просила меня упросить вас помочь им именно с этим.
  -- Неужели кто-то всё ещё против классики?
  -- Нет, но они любят, когда избирателю повторено трижды.
  -- Я подумаю.
  -- Благодарю, герр Рихтер!
  
   Он кивает, почти кланяется и указывает на сине-зелёную стену рядом: Партия зовёт к себе женщин. Незамужних - в "Школу молодых жён", обручённых - в "Школу молодых матерей". И если на левой половине большого плаката симпатичная фигуристая немка нежно поглаживает белый вымпел с чёрной руной "вуньо", а первостатейный красавец-блондин поглаживает её волосы, то на правой она в окружении двух сыновей и двух дочерей, что держат флаг уже с "гебо". С "даром". С той самой мыслью, что нормальные, здоровые дети получатся только с Партией. С её подачи, с её подряда, с её позволения. А если не сможете сами - всегда есть иноплеменные подрядчики. Внетелесное зачатие. И "Байер", чья эмблема торчит сверху.
  
  -- Когда Кэтрин поведёшь туда?
  -- В следующем году, герр Рихтер. - Карл врёт улыбчиво, профессионально... - Она хочет пятерых. - но в этом честен.
  -- Похвально. А ты справишься? - показно, отстранённо серьёзничаю я.
  
   Но выходит шутка. Глупая, пустая, пошлая и совершенно армейская шутка. Мы прохохатываемся, и Карл кричит плотникам "Поднимайте флаги!", - а я кашляю, сплёвываю в платок и поправляю воротник старомодного коричневого тренча.
  
  -- Стас! - он подходит на зов. - Контролируй порядок. Европа. Германия. Империя. Наш. Никак иначе.
  -- Сделаю! - заикается Стас...
  
   Но не договаривает - нас отвлекает двойка на роликовых коньках с мотором, что салютует нам по-немецки. И мы вторим, не стесняясь.
  
   Тонированный британский противогаз скрадывает звуки, но я точно слышу, как они кричат "Айнтрахт" и "скоро начнётся".
  
  -- День национального труда. Партийный праздник. - отвечает Стас за меня.
  -- Там финал!
  -- Увы, работа. - подхватываю я.
  
   И они уважительно стучат по стальным кайзеровским шлемам. Поправляют пейнтбольные ружья. Подтягивают лямки разгрузок с запасными тубами. Коротко паясничают, кланяются и исчезают в переулке.
  
   Мы поднимаем флаги, ещё чуть-чуть растаскиваем столы, пробуем кофе. Я киваю, отправляю Карла за хлебом, и он приносит буханку чёрного.
  
   Медмашина с эмблемой Бюро приезжает вместе с пожарной, а полиция надевает кевларовые латы и расходится по местам.
  
   Появляются зеваки. Подходят к кухням, спрашивают поваров, что режут лук и морковку, предлагают помощь. Приносят из дома кружки, любимые чашки. Садятся ближе и ставят карты пробок на колени. Ведь программа не отделяет сто телефонов ста человек в ста машинах, которые стоят на дороге, от ста телефонов в корзине из-под белья, которую катят по тротуару. И те счастливчики, что катятся по пустой набережной, машут, сигналят, останавливаются и выходят к нам.
  
   И чем ближе к десяти, тем больше воскресное утро становится праздником. Днём национального труда, где люди фотографируются, едят, смеются и указывают на репортёров с городского канала.
  
   Но где толпа - там людоловы. Политтрегеры-самоучки, что окормляют жаждущих Слова, когда Партии нет рядом. Они притягивают их, а те - этих.
  
   И уже вот молодой проповедник с пышными баварскими усами взбирается на приволоченный деревянный ящик. Закатывает рукава потёртого кожаного плаща с крестами на лацканах. Топает, кричит и как по волшебству собирает вокруг подростков, женщин с детьми, мужчин за тридцать и стариков, что трепетно держат плакаты с речами первой Партийной десятки и двойными номерами стихов из евангелий. И вместо поддержки, вместо защиты - радостно, охотно соглашаются, что сами виновны во всех грехах своих. Ведь сегодняшнее - лишь кара за вчерашнее. За ослушание. За предательство. За то, что предки их пустили в сердце кумачового змея.
  
  -- Он пообещал вам на земле царство Божие!
  -- Божие! - надрываясь, в беспамятстве кричат они.
  -- И вы повелись на его елейные побасёнки!
  -- Побасёнки!
  -- И вы повелись на эту ложь!
  -- Ложь!
  -- На эту чушь!
  -- Чушь!
  -- Позор вам!
  -- Позор нам!
  -- И не будет вам прощения, пока кровью не искупите вы вину свою перед Господом. Ведь нет рая на земле, только на Небесах!
  
   И проповедник орёт, распинается тысячью проклятий. И толпа вторит ему. И кивает. И взвывая, взывает к небу.
  
   И вот уже те, кто даёт рыбу, отводят праведников от Всевышнего. И вот уже второе Павловское послание фессалоникийцам - кто не хочет работать, тот пускай и не ест! - оборачивается мечом, что сокрушит лицемерие безбожников, а письмо филиппийцам - откровением, что "Бог восполнит всякую нужду вашу". Бог и только Бог! А значит никто из людей. И вот уже вспоминают Макария Египетского. И как его искушали множеством грехов, так и мы искушаем детей Его. И вот уже Матфей велит узнавать нас по плодам нашим. И вот уже мужчины покрикивают, что всякое древо, не приносящее плода доброго, срубают и бросают в огонь! И вот уже женщины взводят тех Иаковом, когда важно быть не только слушателями Слова, но и исполнителями его!
  
   И никто уже не хочет обманывать себя. И все ждут лишь одного - команды. Того зычного, вычурного монолога, который можно сократить до короткой фразы "Убей их!" И это "их", значит - "нас".
  
   И над набережной гремит раскатистое: "Слава!"
  
   Но одно дело - Бог, а другое - полвзвода полицейских с карабинами наперевес, что орут исчезнуть. Ведь кому-кому, а хозяину Бюро их христианские сопли точно не нужны: он и сам мастак рассказать про гадости восточной чумы и голодных бунтов. "А если хочется потолкаться - сегодня "Айнтрахт" в финале играет. Ну же! Попробуйте! У нас там сегодня все!" - смеётся высокий обервахтмейстер с посеченной шрапнелью щекой.
  
   Толпа охает, дёргается. Две тощие, как спички, старухи выскакивают вперёд, но запал гаснет, слова уходят, и люди скисают. Разбредаются, разгуливаются. И лишь только проповедник обещает поквитаться.
  
   Но полиции плевать. И нам плевать.
  
  

*

  
   Курносая девчонка с перевязанной косынкой рукой подходит на запах, радостно машет домам за спиной, и я вижу, как подёргиваются ламели жалюзи и молодящийся блондин с орлиным профилем, но мягким взглядом, нагоняет её на костылях у самого тента кухни. Они берут отбивные, макароны, кофе. Нелепо, почти до истерики, смущаются, когда Карл помогает донести еду, и едва не сбегают, когда Макс сцепляется с отвалившейся от церковника шестидесятилетней жабой, что стыдит всех дармовщиной, и проходится со всем знанием сначала по её матери, а потом по Христовой. Но Стас убеждает остаться.
  
   И хоть мы не в столовой - люди подходят, благодарят и просят добавки.
  
   Они - всякие. Потерявшие всё и нажившиеся. Банкроты из-за больничных счётов и дельцы, кому повезло вылезти из мелкого бизнеса в средний. Брошенные родственниками и удачно брачующиеся. Несправедливо уволенные и справедливо увольняющие. Ютящиеся в общежитиях и те, кто сдаёт им углы в частных ночлежках. Поэтому мы не бедных кормим - мы сплачиваем нацию.
  
   Тридцатая в очереди. Беззубая, сиплая женщина с лицом, что напоминает обгоревшую сливу. Говорит, что провинциалка, что работница на плантации, что приехала из Севильи проведать сына в училище.
  
  -- Отличная рисовая каша, матушка. - честно улыбается повар, и она кивает:
  -- Благослови вас.
  -- И вам спасибо.
  
   Сорок восьмой. Широконосый немец поправляет воротник свитера и клянётся, что никогда не водил ничего приятней "Мерседеса".
  
  -- Покупка себя оправдала!
  -- Хлеб нужен? - скалится Макс.
  -- Спасибо, но я на диете.
  
   Семьдесят шестой. Бродяга лет сорока в пуховике и декоративной матроске. Чуть пьян. Под ногтями грязь. Он говорит, что помощник местного прихода, и Карл охотно верит.
  
  -- Мне макарон с сыром, будьте добры.
  -- Держите.
  -- Прям как в армии!
  
   Сто двадцать пятые. Два путейца в светоотражающих жилетах, что берут гороховый суп с гренками и спорят о мощении римских общественных трактов.
  
  -- Большое спасибо, фольксгеноссен! - улыбается мне один, второй набирает побольше хлеба.
  -- Всегда пожалуйста.
  
   Сто восемьдесят второй. Тридцатилетний сапёр со стеклянным глазом просит что-нибудь знакомого и признаётся, что многое бы отдал, чтобы вернуться во времена, когда жизнь была намного проще.
  
  -- Запеканка сегодня отличная. - кивает Стас. - Я такую на службе пробовал.
  -- Как тогда?
  -- Как тогда.
  -- Спасибо! - радостно кивает он.
  -- Приятного аппетита.
  
   Двести девяностая. Аккуратная, милая, кроткая зеленоглазая учительница-блондинка в приталенной куртке берёт супу с клёцками и извиняется, когда повара наливают ей лишку. "Кажется, вы ошиблись..." - начинает она, но договорить не выходит: на неё налетает полубезумный дед с крашенными в чёрный ногтями и переворачивает тарелку на себя.
  
  -- Бей! Бей врагов Отечества! Все в ружьё! - он размахивает своей рваной копполой как флагом... - Смерть! Смерть врагам! - и кричит, надрывается, рвёт глотку. Но не чувствует ни стыда, ни боли.
  
   Его уводит в сторону высокий парень с лицом актёра и долго отчитывает за прошлое. За сталелитейный профсоюз, которым командовал. За планирование общеевропейской стачки. За палки в колёса Германии. И за то, что не благодарил Партию, когда та позакрывала все дармоедовы конторки в тридцать первом.
  
  -- Не беда, держите. - я восполняю разлитое.
  -- Спасибо вам, герр Рихтер.
  -- Вы меня знаете?
  -- В прошлом году вы приходили в нашу школу и поздравляли детей с Йолем.
  -- В прошлом году? - уточняю я, и она поправляется:
  -- В прошлом-прошлом году, я имею в виду. На тридцать восьмой.
  -- И вы меня запомнили?
  -- В моей жизни мало приятных событий.
  -- Тогда давайте вместе пожелаем о том, чтобы их стало больше. Хорошо?
  
   Она радостно кивает, и праздник продолжается.
  
   Стас включает радио через колонки, и басовитый диктор патетичен, но, вместе с этим, холодно строг. "Сегодня мы напоминаем себе, как наша единокровная общность помогала нации пережить малый ледниковый период. И как вместе мы обрабатывали поля, когда замерзали реки. Да, мы жили тесно! Но мы жили вместе!" - он говорит возвышенно, словно любуется Партийным текстом.
  
   И повторяет азбучные истины о немцах, что отбрасывают всё классовое, всё стратное и солидаризируются, жмут руки. Едят из одного котла. И за одним столом. Ведь все они - солдаты. Все стоят в одном ряду. Все бьются за мир, человечность и человечество. "Мы - на войне! - протяжно, чуть похрипывая, заигрывает с темой диктор. - А раз мы на войне, то мы - никто иные, как воины народного государства!" - и взводит толпу. Ведь если мы солдаты, то и держаться мы должны вместе. Потому что один в поле не воин! Потому что и у нас одна культура. Потому что все мы - европейцы. И исключений нет.
  
   "Да, нас мало, - театрально кричит он. - Но мы должны работать на благо нашего дома. Нашего, и только нашего! И не важно кто ты: распоследний бедняк или наследственный магнат. Важно, что ты приносишь пользу Германии. И этим, и только этим ты можешь быть ценен. И так было, и так есть, и так должно быть!"
  
  -- Аминь, - крестится Макс.
  -- Аминь, - вторим мы.
  
   А диктор говорит, говорит и говорит... Но его уже не слушают. Толпа волнуется, будто чует шторм. И их тревога переходит нам. Стас отходит, говорит с полицией. Макс проверяет электронику. Карл звонит Ву. А я слежу за ушлым тринадцатилетним мальчонкой в толстовке с выцветшим логотипом "мазды", что выбегает на середину дороги и кричит в ладони: "Дядя! Дядя! Они здесь!" Полицейский берёт его за руку, и тот взвизгивает так, что перебивает сигнальный горн.
  
   На нас выходят боевики ультрас: татуированные, стриженные под ноль, в полувоенной форме и немецких повязках с гербом "Айнтрахта". В руках биты с гвоздями и обмотанные колючей проволокой хоккейные клюшки, цепи и молотки, топорики для рубки мяса и пехотные лопаты. Они бьют в барабан и басят про Христа, про рай, про путь, которым ведут Германию, и про то, что нужно убить всех лишних.
  
   Они готовы к бойне и жаждут её... но оглядываются, видят полицию, что завтракает вместе с цивилами, ограждения, рдеющие флаги третьей империи посреди набережной. И бензин их душ будто заливают пожарной пеной.
  
   Но затихает и праздник. Повисает вязкое, липкое, неприятное молчание обманутой неопределённости.
  
  -- А какого хрена? - не выдерживает их главный, сорокалетний лысеющий мордоворот в оливковом френче. И подходит к нам вместе с посечённым обервахтмейстером. - Примите наши извинения. Нам сказали, что здесь комми кормят нищих.
  -- Мы похожи на "комми"?
  -- Никак нет.
  -- Это проповедник с гнилой пастью решил отомстить, что его согнали. - скалится Стас. - Воистину. Если Господь хочет наказать человека - он лишает его рассудка.
  -- А я сегодня лишу его зубов. Так опозорить нас... - отчаивается он.
  
   И я спасаю всех, говорю, что всё обратимо, что придти сюда - это не бесчестие, а солидарность. Что само название "Дня национального труда" подсказывает решение.
  
  -- Не важно батрак ты. Или хозяин. Важно что ты - немец, - я указываю ладонью на столы. - Вот доказательство, что важен каждый. Все едят одно. Моё. И это их объединяет. Поэтому кто хочет - оставайтесь. Поможете мне с супом. Сегодня же воскресенье.
  
   Они соглашаются, сдают оружие и встают в цепь. Стас говорит: "Пьянь - гнать! И с собой не пускать", - и те кивают, соглашаются. Карл шепчет мне, что им следует вручить копья, как у тех статуй в Дюнкерке, но я лишь шлю его по матери.
  
  -- Шутить будешь с Кэт.
  -- Как скажете, Хозяин! - смеётся он, театрально кланяется и уходит к кухням.
  
   Макс вместе с рабочими выволакивает котёл из подъехавшего фургона и затаскивает на развёрнутый пожарными индуктивный таган прямо посреди набережной. Всё входит размер в размер, горячий чугун не коснётся камня даже под весом, и внутрь льют чистую воду. Долго, но строго по рецепту. А когда закипает - я смотрю на часы.
  
   И решаю, что пора.
  
  

*

  
  
   Картофель, лук, морковь, капуста, фасоль. Индейка, свинина, говядина. Сосиски и колбасы. Зелень. Грибы. Даже макароны.
  
   В котёл пойдёт всё.
  
   Кургузый репортёр с обвислыми щеками поправляет значок помощника Партии на левом лацкане форменного твидового пиджака и дежурно спрашивает меня зачем я лично режу, зачем я лично ссыпаю, зачем я лично мешаю.
  
  -- Зачем?!
  -- А почему не должен?
  -- Вы - владелец Бюро! Генерал своих медвойск.
  -- И что? В каком уставе написано, что генералы не имеют права помогать подчинённым?
  -- В русском!
  
   Смеются все: и я, и мы, и он, и все, кто услышал.
  
  -- Ну так почему, герр Рихтер?
  
   Репортёр не отстаёт, клюёт меня заученными на курсах фразами, выводит на эмоцию, на откровение, а я защищаюсь простым фактом: "между немцами нет разницы". Все равны, ибо мы - одной крови.
  
  -- Помните, небось, тот позорный период между двумя империями? Так даже тогда мы не гнушались приглашать ветеранов, бедных, сирот на свой стол.
  -- Сплочение...
  -- Именно оно, - перебиваю я, - именно оно. Ведь как иначе мы построим общество, которое простоит тысячу лет? И не важно, как именно называется процесс. Цементацией, спеканием или чем другим. Слов много, но нам, как Великой Германии, нужно твёрдо уловить суть.
  -- И в чём же она?
  -- Или вместе - или никак.
  -- Или мы должны поверить в то, что вы такой же, как и мы. Для того чтобы, в случае чего, мы пошли к именно вам. К вам и именно к вам, потому, что так будет лучше для бизнеса? - подмигивает он, и я хохочу, словно над славной шуткой.
  -- Заметьте, не я это сказал!
  -- Но вы подумали...
  -- Устная реклама - лучшая реклама. Когда люди довольны тобой и твоим товаром - тебе не нужно вывешивать... - зазываю я всех в Бюро, но договорить не удаётся.
  
   В толпу беззвучно влетает трёхтонный "Мерседес".
  
   И люди становятся кашей.
  
   Он рвёт, давит, крошит. И прокувыркивается почти сто метров, пока не застревает в будке лодочного причала. Передняя дверь переворачивает котёл, и упавших шпарит. Стекло перерубает ноги двум десятилеткам-близняшкам и бьётся, а мать, что бросилась к детям, слепнет от осколков. Капот сносит голову зубастому сержанту и улетает в реку. Колесо проламывает грудь высокому ультрас в белой толстовке с логотипом клуба, и тот куклой валится рядом.
  
   Я успеваю отскочить, но меня оглушает, ошарашивает визгом. Мужским, женским - не разобрать в давке. И на секунду, на мгновение я вновь оказываюсь в пустыне. Вне брони. На ногах. Почти что голый.
  
   И слышу знакомый хрип разорванных лёгких. И рычу: "Здесь раненый! Безнадёжный!" И иду дальше.
  
   Прости, фанат. Но ты уже мёртв, просто ещё не понял этого.
  
  -- Здесь раненый! Средний! - отзывается Стас где-то справа.
  -- Раненый! Лёгкий! - я слышу Макса ещё дальше.
  -- Раненый! - отзывается совсем чужой голос.
  
   Раненый, раненый, раненый, раненый... Ожог, перелом, рассечение. Обервахтмейстер с посеченной щекой перевязывает ногу седому мужику с лицом белым, как сыр камамбер. Я сворачиваю и подкладываю пальто под голову миловидной берлинки, что лежит без сознания. Фельдшера из нашей скорой укладывают старика с перетянутым плечом на носилки. Стас жгутует ультрас с явно французскими усами его же турникетом, а тот сплёвывает кровью и бормочет, что они всё равно все сегодня сдохнут.
  
  -- Макс? - я помогаю ему поставить стол на ножки. - Помощь вызвали?
  -- Нет! Сеть легла! - зло шипит он и грешит на бесперебойно долбящие полицейские линии ботнеты из микроволновок и фотоаппаратов.
  
   Прямо на середину дороги выбегает двадцатилетняя девчонка в мокром зелёном платьице и верещит: "Здесь! Здесь! Ганс, солнышко, я здесь! Здесь!" - и рядом с ней останавливается роботакси от "Порше". Они уезжают одни, и тощий баварец с носом картошкой проклинает их питаться брюквой до самой смерти.
  
   Стас отдаёт раненого санитару в резиновом фартуке Бюро и, расшвыривая стулья, идёт к нам. Я прямо чувствую, насколько же он зол - воздух вокруг будто искрится. И злоба переходит нам.
  
   Мы ищем Карла: переворачиваем столы, осматриваем тела, помогаем с расчисткой и находим его под кухней. Перетянутого у самого паха, перевязанного поверх оранжевых парусиновых штанов, с торчащим из правого квадрицепса куском трубы, но всё ещё в сознании.
  
  -- Спина цела?
  -- Да. Тащите.
  
   Он сносит боль, как настоящий солдат, и, когда мы сдвигаем железо набок, даже пытается встать. Но Стас с Максом не дают. Берут на руки и несут к нашему "Опелю". Я открываю задние двери, помогаю усадить Карла посередине, дать ноге место, и спрашиваю: "Время?" Но он лишь показывает написанные собственной кровью цифры на левом плече.
  
  -- Час есть, - выдыхает Стас.
  -- Двинули, - итожу я, и мы чуть расслабляемся, оглядываемся, переводим дух.
  
   Подъезжают скорые с чужими гербами. Взмыленная бронеконная полиция, в озабраленных шлемах с ламеллярными бармицами, что так похожи на японские, оцепляет место. Из своих нор вылезают роботы-уборщики. Ультрас разносят людей и салютуют нам по-немецки, а мы вторим. Кризис проходит.
  
  -- Генрих, пальто.
  -- Плевать. Всё моё при мне, - я сплёвываю, сажусь за руль и включаю радио.
  
   Мы проезжаем почти километр и останавливаемся перед колонной фанатов, что переходят улицу на красный. Они вяло укают, показывают на кричалки, что записаны старшим футарком, и безрадостно разбредаются по кнайпам.
  
   А через три квартала встаём за раскрашенным в цвета Объединённой Европы грузовиком, что упёрся в калитку дома с зарешеченными окнами и переделанным крыльцом, где в ступени, кроме узкой, в две стопы, дорожки, недозабиты гвозди. Водитель сдаёт назад, вперёд, выворачивает что есть мочи. Макс выходит, помогает, закрывает его слепые зоны, и у них выходит. Мы выезжаем, но радость наша недолга: на перекрёстке со Штауфенштрассе мы встаём в пробку.
  
  -- Перевернулся трамвай. Всё. Приехали. Не доедем мы до нашей больницы. Стас? - оборачиваюсь я, и он кивает, ослабляет Карлу турникет, смотрит, идёт ли кровь.
  -- Нормально. Мышца не жила, много не натечёт.
  -- Утешил.
  -- Ногу не отнимут - и уже ладно!
  -- Стас, кровь какая?
  -- Алая, Генрих, алая, - язвит Карл и просит, - ты лучше включи, что позлее. Нужен допинг.
  -- А лучше вертолёт купи! - подкалывает Макс. - Я такой хороший "Чинук" присмотрел по старым связям. А площадки на наших крышах мы с Шоном сделаем.
  -- И ты будешь на нём летать в удовольствие.
  -- Конечно! В конце концов, так будет лучше для бизнеса!
  -- Ладно, уболтали.
  
   Я переключаю на политическую волну и попадаю на середину ежедневного разговорного шоу от редакции "Нового слова настоящей Европы", где два гладко выбритых толстяка, один - в пиджаке, другой - в жилетке, спорят о замежной правде.
  
  -- Вы меня не понимаете и не слушаете! - бася, обвиняет гость ведущего... - Я говорю вам не про выдумки, а про факты. Мраксизм - это взаправдашняя и всамделишная угроза германской нации и самой Объединённой Европе! И не смейте мне говорить, что я преувеличиваю, что я не в себе!
  -- Что вы, я и не думал. - а тот оправдывается ужасно похожим голосом. - Пожалуйста, Петер, продолжайте.
  -- Да. Так вот, я утверждаю, что на каждого краснопартдельца, а именно они теперь новые хозяева земли русской, что на каждого красного людоеда приходится по четыре секс-рабыни! Не меньше! - он останавливается, прокашливается, громко пьёт, стучит стаканом о дерево. - Их аппетиты поражают! Но им мало, мало, мало! Им всегда мало, они же просто звери!
  -- Ну это мы и так знаем, но будьте благоразумны, мы прекрасно осведомлены о вашем положении и вашей недавней командировке. Но Петер, дайте нам фактов, подтвердите свои слова, чтобы мы смогли добиться окончательного решения этого вопроса.
  
   Фотограф вскакивает и захаживает по студии. Бродит и бормочет. Бормочет и бродит. Думает. И ему не мешают.
  
  -- Ах, вам нужны зверства?! Убийства? Пытки? - он хлопает в ладоши, прижимает их ко своему ухоженному лицу и надрывно воет. - Слушайте сюда, они прошлись кованым сапогом по всей Средней Азии. Они утопили её в крови! Они кастрировали всех мужчин и отправили тех умирать на стройки, а женщин уложили на станки для ёбли! Я видел, как они стоят враскоряку на городских площадях, и каждый русский солдат может воспользоваться ими. Бесплатно, само собой, у них же всё общее. Они же строят коммунизм. Каждому, блядь, по потребностям...
  -- У вас есть фотографии?
  -- У меня есть всё: видеозаписи, снимки, рисунки! Повторяю, у меня есть всё! Я видел, как они сжигают заживо стариков, чтобы пеплом удобрить мёртвую от пролитой крови почву! Я видел, как они убивают детей только за то, что те чуть-чуть выше автомобильного колеса их всержавого вседорожника! Я видел, как они манкуртизируют оставшихся, чтобы будущие рабы даже подумать не могли о чём-то ином, кроме служения кровавым красным богам!
  -- Как же это ужасно.
  -- Вы даже не представляете, насколько страшна сама процедура!
  -- Боже, прошу, не надо.
  -- Что не надо? Что не надо?! - надрывается Петер. - Не надо рассказывать правду? Или не надо готовиться к тому, что ждёт нас на восточных землях?
  
   Он кричит. Он истерит. Он путается в словах и шлёт к чертям всех безбожников и прелюбодеев, что не верят и затыкают уши. Я слышу, как Петер цокает каблуками, и вижу, как салютует по-немецки, и ведущий без слов вторит ему. Гремит затасканное:
  
  -- Победе слава!
  -- Народ Великой Германии должен знать, кого ему предстоит победить! Мы должны их победить!
  -- Без сомнения, но, Петер, прошу вас, успокойтесь.
  -- Я не могу, во мне всё колокочет! Вы даже не представляете - там всё заполнено русским зверьём! Всё! А о великих народах Казахстана, Арменистана, Таджикистана и всех тех, кого уже уничтожили красные, помнят теперь только здесь! В последнем бастионе цивилизации, на нашей священной земле! А там лишь ветер воет над фонящими руинами, над которыми, как надгробия на кладбищах, высятся статуи кровавых вождей! И эти звери уже смотрят в нашу сторону!
  
   Я убавляю громкость в ноль, и Карл грустно смеётся:
  
  -- Прямо как моя командировка в Перу в тридцатом.
  -- Ну... - тянет Макс, - зато ты можешь это вспомнить. А они - нет!
  
   Мы вяло, цинично хохочем, ждём, пока автобус свернёт налево, и выскакиваем из пробки. За четверть часа доезжаем до больницы, ради которой раздербанили корпус пятиэитажного общежития.
  
   Я останавливаюсь напротив крыльца, прямо под флагом с эмблемой Бюро, и Макс со Стасом заносят Карла. Но жду не долго - они возвращаются сразу же. И хмурые, злые, рассказывают, что Готлиб взвыл от раны.
  
  -- Он не встречал такой с войны.
  -- Я думаю, что он просто боится крови, - скалится Стас и жестом выгоняет меня из-за руля. - Давай-давай. Хозяева слуг не возят.
  -- Да, да, да... - я пересаживаюсь на заднее пассажирское, подальше от пятна, и отвечаю Максу, - пусть привыкает.
  -- Привыкнет он, ага. Неженка он.
  -- Так что с Карлом?
  -- Трещина, Генрих, трещина. Задета артерия. Разрыв мышцы и надрыв связок. Хромать будет ещё полгода. Зато нога при нём!
  -- Полежу, говорит, в кровати. Подальше от ваших затей ебучих, - смеётся Стас и отъезжает, встраивается в поток.
  -- Как бы Ву не заставил вместе с девками отчёты подготавливать, - шучу я, и Макс отвечает.
  -- Ну тогда он с крыши бросится!
  
   Мы ржём как подростки над глупой шуткой, и Стас пристраивается за серебристым "Пежо".
  
   Поток медленно тащит нас по улице.
  
  

*

  
  
   Мы стоим в неприметном закутке напротив зала классических немецких единоборств, что до войны был клубом тайского бокса. И под самой крышей видна размашистая - от руки - надпись "Европейские вещи - выбор настоящего патриота". А четверо военных в песчаной форме Северо-Африканского Европейского протектората салютуют ей по-немецки и задорно смеются.
  
   Стас барабанит пальцами по рулю и протягивает мне продолговатую коробку с рифлёными кубиками мышиного цвета.
  
  -- Будешь?
  -- Оставь на потом.
  
   Он кривляется, пародирует продавцов в продовольственных и хохочет, тычет пальцем в экран и басит: "Глянь, какой смешной заморыш!"
  
   Я подаюсь вперёд, и вправду, по сцене шоу разговорного жанра от интернет-канала "На штурм!" носится комик чуть пошире ручки швабры и блеет Партийными словами. Но рассказывает про свою говорливую бывшую и про потрясающий случай, когда ему всё-таки удалось её подколоть и заткнуть одной-единственной фразой.
  
  -- Я и спрашиваю её: "Милая, ты что, в стране советов?!" А она мотает головой и мычит: "Нет!" А я ей и говорю тогда: "Так завали ебло и не советуй!" - он вскидывает обе руки, и зал взрывается хохотом.
  
   А комик идёт дальше и соображает историю про свой первый поход в лес и про то, как ему пришлось справлять нужду. Да, в кустах. Да, вслепую. Да, ему было неудобно и страшно. Но это всё окупилось сторицей! Ведь он сходил на рюкзак остгеноссе!
  
  -- Это Бог направил меня, не иначе. Ну ладно. А вот знали ли вы, что если все левые по определению тоталитарны, - он поднимает правую руку вверх, выжидает момент, и зал неопределённо бурчит в предвкушении, - то все ультралевые режимы - ультратоталитарны!
  
   Стас стучит себе пальцем по лбу, а я понимающе киваю - началась главная часть шоу. И вправду, комик достаёт из кармана штанов клоунский гудок и пару раз нажимает. Люди взвывают от гогота, а он продолжает, повторяет байку про друга, перепутавшего презерватив и воздушный шар.
  
  -- Это был самый длинный акт в его жизни! В её - нет. И да... они расстались!
  -- Блядь... - тянет Стас.
  -- Ещё не конец.
  
   И он шутит про коммунистический прогноз погоды. Про то, что в стране ленивых снежных горилл люди безграмотны и бестолковы. Что из-за своей врождённой тупости им приходится ходить и спрашивать друг у друга верный результат. Что каждый даёт свои ответы и всем приходится выбирать правильный. И что гарантий, конечно же, никто не даёт. Но все дают советы!
  
  -- Да даже наши бесплатные прогнозы точнее будут! - в зале слышны визги и аханья, еканья, уканья, ёканья, оканья и ойканья. - Но я вам ничего не скажу... и не посоветую. Ведь мы же не... в стране советов! - заканчивает он, и Стас выключает радио.
  -- Ну каждый день же одно и тоже. Каждый день. Мне уже хочется посмотреть, что для войны подготовили.
  -- Сплюнь.
  
   Стас скалится и кивает на улицу.
  
   Макс выходит из ухоженной четырёхэтажки в перчатках и с газетой под мышкой. Он проходит разбитый у подъезда маленький сад с аккуратными грядками, приветливо машет и расслаблено идёт к нам.
  
  -- Готово! - он хлопает дверью.
  -- Всё, явка провалена? - Стас передаёт ему термос.
  -- Нет, всё путём. Я деньги забирал, что мне должны были. Заодно вот, - улыбается Макс... - лежала. Бесплатная! - и раскрывает газету.
  -- И всё?
  -- Святую матерь и в рот, и в сраку, Генрих! Нет, блядь, не всё. Я на бабку какую-то налетел. Приняла меня за соседа сверху. Давай орать, что я работу у её сына отнял. И по ночам топаю. В полицию меня поклялась сдать, сука старая, - Макс протягивает газету мне, и я читаю на первой полосе политического блока "Атаки" большущий панегирик в честь грядущей годовщины победы Партии на выборах.
  -- Всё? - зевает Стас.
  
   Но Макс качает головой, говорит: "Смотрите!" - и указывает на двух поляков, что подпирают хромающего друга в футбольном шарфе на голое тело. Они доходят до кирпичной стойки, и высокий, с наливающимся фингалом, пригибается, словно завязывая шнурки. Смешно горбится, прикрывается спиной от камеры и выдвигает из стены полый кирпич с пакетиком.
  
  -- Это накопители. Сетевые крысы из "Сети, что помнит" хвалятся терабайт-монетами. - хохочет Макс.
  -- И?
  -- Да, поддерживаю Стаса. И?
  
   Макс шмыгает, открывает бардачок, достаёт "книжку-за-цент", не спеша, показывая нам, пролистывает и удовлетворённо хмыкает.
  
  -- Прокси наши, значит.
  -- Да.
  
   Они переходят улицу, заворачивают за угол, и Макс кивает. Стас включает радио на танцевальной волне и мягко трогается.
  
   У самого Бюро музыку прерывает спецвыпуск новостей про теракт, когда беспилотный "Мерседес" влетел в толпу на ста тридцати километрах в час. Но никаких подробностей - ни имён, ни места. Только сухие цифры погибших и раненых. Ведь на Ханштрассе неизвестные подожгли магазин обоев. Горит катер в порту... Диктор проговаривает улицы и районы, куда лучше не соваться. Бурлят рабочие и студенческие кварталы, в богатых всего этого меньше, но фанаты есть фанаты.
  
  -- Всё-таки проиграли! - хохочу я.
  -- И я даже не хочу знать как... - Стас ехидно улыбается, поворачивает вправо и резко останавливается.
  
   Бюро не узнать: флаги оборваны, стёкла поцарапаны, а стены, двери, низ бетонного козырька изгажены речёвками и афронтами. Нас высмеивают, унижают, дразнят. Называют фашистами, предателями, выродками...
  
  -- Сучье семя, драть вас в три шкуры, дети шакалов!
  -- Анархисты... - холодно тянет Стас.
  -- Поехали, нечего ждать.
  
   Мы останавливаемся у ворот. Автоматика отключена, и Стас выходит, вводит коды вручную. Макс подменяет его за рулём, и я слышу, как грохочут двойные решётки за подъёмными воротами. Он паркуется под надписью "дезинфекция".
  
   Стас раскрывает двери и гонит нас наружу. Заполняет форму на химчистку салона и кладёт под дворник на лобовом стекле. Макс выгребает из бардачка и боковых карманов бумаги. А я иду к "Ауди" и достаю телефон. Включаю, смотрю непринятые - Лина звонила мне семнадцать раз, но сдалась и написала забрать её "как обычно". Тем лучше для меня.
  
   Макс звонит Ву, а через минуту Шон появляется на лестнице и зовёт нас в сто первый. Мы поднимаемся - проверяем комнату на жучки и сюрпризы - и рассаживаемся за столами.
  
  -- Это катастрофа, Генрих.
  -- Я знаю, Шон. Ультрас, которому проломило грудь стоял от меня в трёх метрах.
  -- Звонил Фридрих.
  -- О! - оживает Макс, но пошутить не выходит, Ву не даёт.
  -- Потом пошутишь. Так вот. Он трижды проклял твою идею с воскресной кормёжкой. Но тут же похвалил за монолитизацию нации.
  -- Неужели Партии понравилось?
  -- Шестой номер в восторге. Плюс так будет лучше для бизнеса. Это сказал Фридрих. А ещё тебя засняли с ранеными. Это прибавит Бюро пару пунктов.
  -- И пару заказов, - Стас бьёт кулаком в раскрытую ладонь.
  -- Надеюсь.
  -- Этим уже пусть отдел рекламы занимается. Ладно, - итожа, выдыхаю я, - что с Карлом?
  -- Прооперировали. Ноги на месте. Ходить будет. Готлиб поклялся.
  -- Угу.
  -- Проповедника уже взяли.
  
   Мы киваем, и Шон рассказывает, как дураки в толстовках и рогатых масках пытались штурмовать фойе. А когда поняли, что не сдюжат, - расписали фасад за пять минут и дали дёру.
  
  -- Но лестницы унесли. Не забыли.
  -- Это точно анархисты. Христовы суки. Я могу на их главу выйти. Часто их в децентралях вижу.
  -- Не надо, пусть полиция занимается. Генрих что, зря им платит? - шутит Ву.
  
   А я просмеиваюсь, как положено при хорошем подколе, и велю ему заняться вертолётом, площадками, лицензиями и всем-всем-всем прочим.
  
  -- Макс присмотрел хороший "Чинук".
  -- Займусь. Отличная будет покупка. Статусная.
  -- Рад стараться! - Макс театрально, но по-воински приветствует решение, и мы расхохатываемся как умалишённые.
  
   Но Ву тушит нас и поднимает руку. Он смотрит на часы, стучит по циферблату и указывает на меня. А потом на дверь. Мы жмём руки, желаем друг другу приятного вечера, и Шон приказывает мне поговорить с Линой о мире вокруг.
  
  

*

  
  
   На часах половина пятого. Лина стоит у массивных дубовых дверей "Дома докторов" при патронаже Бюро. Она трёт рукав безразмерного пурпурного свитера с жёлтым цветочным орнаментом и ищет свой новый телефон в карманах чёрных брюк со стрелками. Набирая мне сообщение, она ковыряет асфальт пяткой белого кроссовка. И высокая шатенка с лицом сержанта из пехотной учебки обращается к ней за советом, но Лина отмахивается и поправляет воротник классической белой блузы.
  
   Вокруг неё молодые и амбициозные, уже богатые, но пока ещё не успешные. Им еле-еле за двадцать, и я только сейчас понимаю, насколько же Лина выглядит моложе своих лет.
  
   Два коренастых брюнета с усами щёточками - один пошире второго - приносят друзьям "германские свёртки", что купили в кафе, где готовят исключительно немцы. И широкоплечий блондин в костюме-тройке отдаёт свой Лине и задаёт вопрос за вопросом. Он флиртует, рассказывает шутку за шуткой - я вижу, как смеются остальные, - но у него не клеится. Он пробует ещё, ещё и ещё, но она хитро кривится, набирает мне и подбирает с пола небольшой кожаный рюкзак. "Извини, Николас, но он рассказывает лучше", - говорит Лина в трубку и машет мне.
  
   Я вижу, как гаснет огонь в глазах мужчин, как они отходят, как опускают головы. Как отмахиваются словно от назойливой мухи и ставят крест на самой попытке. И слышу, как меняются женщины - от дружеского приветствия к неприкрытой злобе.
  
   Но Лина не отвечает им, не видит нужды. Она распускает волосы и выходит из круга, оборачивается и коротко, совсем обыденно, прощается. Идёт ко мне и садится вперёд. Я затемняю стекла с её стороны и отъезжаю.
  
  -- Ты зря приехал вот так, - Лина выделяет последнее слово, произносит его ниже и жёстче. Она забрасывает рюкзак на заднее сидение.
  -- А что? Ты меня стесняешься?
  -- Теперь они будут говорить, что я эскортница, - она держит мелкий, с ладонь, свёрток в поджаренном лаваше у моего лица. - Они такие все глупые. Смотри, чем они меня кормят!
  -- Мне больно смотреть, что ты это ешь.
  -- Хорошо, значит не смотри. Потому что я буду есть одна!
  
   Повисает неловкое, волнительное молчание. Секунду, вторую, третью. И Лина рушит его: хрустит, жуёт, шуршит бумагой. Она пытается накормить меня, но я вновь отказываюсь, отговариваюсь, что наелся ещё в армии, и поворачиваю вправо. На лобовом стекле выскакивает предупреждение о дорожном ремонте, и я торможу до тридцати. Ввожу координаты, даю волю автомату, и "Ауди" пристраивается за неопределённого возраста минивэном.
  
  -- Лина, для тебя важно, чтобы они приняли тебя за свою?
  -- Ну... нет.
  
   Мы проползаем мимо виновника - угловатой механической гусеницы, что, вгрызшись в плитку спереди себя, кладёт новую позади. Лина указывает на четырёх зашуганных шестнадцатилетних мальчишек со славянскими лицами. Штаны их серых рабочих роб с двухбуквенными нашивками на плече подвёрнуты. Рукава закатаны. Они раз за разом догружают в аппарат тяжёлые запечатанные кассеты. А стоящий рядом угрюмый бюргер водит пальцем по планшету и кричит извечное: "Быстрее, быстрее!" - и те слушаются.
  
  -- Лина?
  -- Я... - она осекается и вздыхает, - я переживу. В конце концов это им должно быть грустно, а не мне.
  -- Точно?
  -- Точно.
  
   Я улыбаюсь, тянусь включить радио, но она меня останавливает. Шепчет: "Не надо", - и качает головой. Я мягко провожу пальцем по её щеке. Она хитро кривится, отвечает взаимностью и едва касается моей щеки губами. Я кладу ладонь на её талию и подтягиваю к себе. Целую в губы, и это "я" плавно перерастает в "мы".
  
  -- Тьфу ты! - Лина отталкивает меня и, смеясь, падает в кресло. - Я опять повелась! Ты просто сладкоголосый Дьявол!
  -- Нет. Это всё ты начала.
  -- Ну да, ну да, - она улыбается одними губами и убирает за ухо выпавшую прядь. - А знаешь, кто мне сегодня проболтался, что хочет вступить в Партию?
  -- Ты учиться должна, а не сплетничать.
  -- А я учусь! - она жестом показывает куда мне пойти и высовывает язык, дразнит меня.
  -- Тогда расскажи это Шону.
  
   Я опять тянусь к радио, и Лина снова останавливает меня.
  
  -- Нет, Генрих, нет! Давай хоть сегодня без этого. Я не хочу! С меня хватит! Надоело! - она закрывает панель руками. - Ты как ни включишь, там какая-нибудь чернуха. Я не хочу.
  
   Но я не слушаю, переключаю станции и останавливаюсь на мелодичном пост-роке. Никаких слов, только музыка. "Ауди" поворачивает направо и ускоряется до шестидесяти, обгоняет безликий семейный седан. Вырывается из затора.
  
  -- Лина, как твои успехи?
  -- Хорошо. У меня всё хорошо. Не зря поддерживала... знания. Наверно. Не знаю как сказать, - хихикает она. - Да, по некоторым предметам я середняк. Но зато по другим я в лидерах.
  -- С конца?
  -- С начала! - Лина хитро косится на меня и сминает бумагу.
  -- А с остальными что?
  -- Господи, Генрих! Я всё исправлю!
  
   Я киваю в сторону кормы, и она заглядывает на заднее сидение, но там пусто.
  
  -- Ты ничего не купил?
  -- Мы как раз едем.
  -- Мы сегодня будем готовить?
  -- Да.
  -- Ты что, ещё не наготовился?! - хохочет Лина. - Правда?! Ты такой чан айнтопфа сварил!
  -- Ты видела меня по телевизору?
  -- Да! - гордится она. - Но они прервали трансляцию. Суп вкусный вышел?
  -- Дома расскажу.
  
   "Ауди" останавливается на стоянке около магазина, и Лина улыбается. Именно мне. Но не слащаво-киношно и не фотомодельно-вызывающе, а по-аристократически достойно.
  
  -- Тренировалась, вижу.
  -- Я и раньше тренировалась. Но теперь-то у меня настоящие, нормальные, здоровые белые зубы! Лучше, чем в детстве. Мне они так нравятся!
  -- Чудно.
  -- И больше никаких твоих армейских порций! Никакой больше очищенной, нарезанной, пакетированной картошки! Я хочу, чтобы мы питались правильно и разнообразно.
  
   Я молчу, открываю ей дверь и провожу под сводом с античными римскими колоннами. Беру под руку, и мы бредём между длинными разноуровневыми стеллажами со свежей зеленью.
  
   Лина делится опытом, учит меня, что сладкий запах фруктов, приятная мягкая музыка и нейтрально-белый, почти солнечный свет, что подчёркивает свежесть овощей, нужен не для меня, а для моего мозга. "Ты должен расслабиться, - шепчет она, - иначе трюк не сработает, и ты не потеряешься в пестроте этикеток!" Лина просит оглянуться, и я оглядываюсь: безопасный, экологичный, натуральный, без генмодов.
  
  -- Депластифицированная рыба. Взращенное на натуральной пшенице мясо. Свободновыгулянная по заветам пращуров птица! Всё ради того, чтобы ты оставил здесь лишний евро.
  -- Я?
  -- Ну не я же! Такое только для богатых делают. Не для нищих такое счастье. Откуда я знаю? Скажем так... я помогала расставлять товар по полочкам. Даже не продавала. Мне не доверяли... - подтрунивая, шепчет она и обнимает мою правую руку.
  
   И смеясь, полухуля-полужалея себя прежнюю, объясняет любимую магазинную ложь, когда товару завышают цену так, чтобы скидочная равнялась настоящей. Или убирают знак "евро" после числа.
  
  -- И в голове у людей что-то отключается. Если еврика нет, то и стоить оно, наверно будет не столько, сколько написано? Правда? О! - Лина берёт с полки две пачки французского красного дикого риса в цветастой бумаге. - Смотри. Вот кило, а вот полкило. Одна стоит тридцать евро, а другая двенадцать. Что выгоднее?
  -- Два по полкило.
  -- Эй! Ты считаешь! Покупаешь головой. А нужно покупать душой. Открытой новому, но строго наученной на предыдущих опытах душой...
  -- Так что? - перебиваю я.
  -- Два по полкило! - она отвечает по-хозяйски важно, но тут же теряется. - Тележку-то забыли!
  
   И Лина, отдав мне пачки, уходит, а возвращается уже с огромной корзиной на колёсиках.
  
  -- Других не было. Давай, ложи их внутрь.
  -- Клади.
  -- Я и говорю - клади!
  -- Положил.
  -- И сколько ещё осталось места! Тебе комфортно видеть...
  -- Да, Лина, мне комфортно.
  -- Эх вы, солдаты! - она улыбается и отпускает ручку. - Вот тогда ты её и тащи!
  
   А когда я беру, говорит, что чем нужнее человеку товар, тем дальше его следует ставить. И плевать, что грузчики потеряют время. Плевать на девчонок, что возненавидят тот угол. Плевать на всякий коллектив, которому выпадет перепланировка для увеличения пробега среднего клиента по залу.
  
  -- Самое главное-то - это деньги. А если будут плохо покупать - вычтете непроданное из их зарплат. Такие были мои условия, - Лина заговорщицки подмигивает и достаёт творог с задних рядов. - Так он посвежее. Обычно берут что спереди.
  -- Ты молодец.
  
   Я бросаю в корзину упаковку красных томатов, и мы переходим в спортивную секцию, где утыкаемся в ряды синтезированного протеина. И от разнообразия вкусов кружится голова: райская папайя, огурец с редисом, мясо из Кобе, оригинальная кола. В дальнем углу стоят совсем необычные, вроде кислющего гибрида арбуза с манго, горько-сладкого яблока с полынью или коктейля "космического лета", чтобы это ни значило. Лина хихикает и берёт мёд с кабачком, а на вопрос: "Зачем?" - отвечает: "Надо же попробовать!" - и идёт дальше.
  
   В мясном отделе, проклиная предзакатный, слегка красноватый свет и аромат жареного мяса, она берёт из холодильника куски говядины и просит выбрать самый сочный. Я заворачиваю вырезку в ламинированную бумагу, и автомат выдаёт небольшой буклет, где корова и мясник стоят в обнимку и улыбаются.
  
  -- Что там?!
  -- Взгляни сама, - я передаю его Лине, и она хохочет.
  -- Что я и говорила! Своё! С земли! Любовь. Забота. А стендовое и лабораторное пусть едят бедняки и эстеты - они всё равно ничего не понимают. Настоящий немец должен есть своё!
  
   В хлебном отделе свет теплее, чем в аптечном, но мы берём только две булки. В винном лампы выхватывают дорогие сорта и затеняют дешёвые. Я хочу итальянского, но Лина указывает на два боксбойтеля с франконским красным полусладким и долго ищет аккуратный немецкий крест на донце - знак настоящего европейского качества, как написано во второй брошюрке, - а когда находит - аккуратно ставит те в корзину.
  
  -- Нам эта глянцевая макулатура нужна?
  -- Бери.
  
   Лина фыркает и вручает их мне, а я запаливаю её идеей сделать болоньезе. И она вспыхивает согласием. Мы берём две упаковки коротких пенне, добавляем килограмм длинных спагеттоне, чеснока, лука, пряной зелени, острого красного перца в новой банке и два лимона.
  
   В молочном отделе, где чуть холоднее нужного, Лина выбирает тот самый твёрдый немецкий сыр, который ела в детстве, а я сворачиваю в отдел прессы и прохожу между стеллажами с газетами и журналами. Цепляюсь взглядом за названия статей.
  
   Вот "Морской дозор" - толстенный ежемесячник, что контролируется напрямую из маринваффе, который не рассылали с прошлого года. Но номер свежий, поэтому я сканирую телефоном код, переподписываюсь и раскрываю его на сто шестнадцатой странице. И в разделе "Экономика и транспорт" читаю про угоны балкеров. И не важно живых или безэкипажных. "В мире без полноценных орбитальных группировок и весомого боевого прикрытия автономное судно не может сопротивляться физическому вторжению", - догадывается аналитик из Вильгельмсхафена и предлагает приписать к каждому крупному судну рой беспилотных катеров. "Они убьют всякого, кто покусится на свободу Объединённой Европы!" - заканчивается статья.
  
   А следующая начинается необходимостью смерти. Но смерти дельной, антинигилистической. Смерти, когда по-чорановски уставший от моря, соли и ветров стальной титан не уходит за Ойкумену. Туда, где варвары с повязками на бёдрах выдолбят его тело и превратят в песок для местных домен, а домой. Туда, где сотворённые машины не сгнивают на мели и не растворяются во внешнем, а находят себя в других. И в другом. В новом. И уже через это возвращаются в экономику. Да, иными. Но полезными. И их бесцельное, совершенно ненужное умирание превращается не в трагедию, а в перерождение. Ибо так их сила напитает свою почву. А чужие иссушит.
  
   Я листаю дальше: про преимущества нового турбопаруса, про чудовищную тридцатитрёхпроцентную экономию для надводной техники и про караванизацию перевозок. Продираюсь через сводные таблицы окупаемости газовозов, танкеров, плавучих заводов. Сравниваю линии оптимизации маршрутов, что обсчитываются по метеоданным. И дочитываю до конца, где статьи перекликаются, и профессор из Немецкого института экономических исследований предрекает нам будущее под стать античному - конвои, конвои и ещё раз конвои.
  
   Я откладываю журнал и беру "Политическую экологию". Газету, где с первой полосы заявляют, что грозы в морях-океанах участились не из-за выбросов, а из-за Солнца. Это его активность сгущает атмосферу. Это физика. Ничего необычного. А статья "подводный триумф" восхваляет спроектированные Германией колоссальные комбайны, что жуют, скребут и пылесосят шельфы, где добывают титан, железо, марганец во благо народного государства.
  
   В газете "Государство и ты" биолог Марта Шульц прямо обвиняет красных в антропоценовом массовом вымирании. Ведь это они спустили курок экологических катастроф. "И именно из-за них мы, европейцы, вынуждены тратить свои немногочисленные ресурсы на поддержание Земли!" - кричит она в своей статье. И напирает, что им плевать. И всегда было плевать. И всегда будет плевать. Ведь для них вымирание местной экосистемы - благо, ведь её можно заселить пришлой. "А то, что бентос сдохнет без афотосинтезированного, электролизованного кислорода - так им плевать. Не их проблемы!" - так заканчивает статью мадам Шульц.
  
   А развлекательная помойка "На штурм!" гремит заголовком "Интернет-жорево как конец сети?" и предлагает небольшой тест, где под каждым пунктом психолог объясняет почему быть немцем - означает спать с немцами!
  
  -- Ну? - окликает меня Лина. - Нашёл что-то?
  -- Хочешь? - я протягиваю ей номер.
  -- Нет-нет-нет. Это - порнушка для лоботомитов, я не буду это читать! - смеётся она, бросает газету в кучу и смотрит на отложенные. - А это что?
  -- Это мы купим.
  -- А "воздушный" и "солдатский" дозоры?
  -- У меня уже есть. Люблю почитать стратегов хеерваффе.
  
   На обложке журнала "Союз германских информационников" - заголовки про неизбежность ссылок со сроком годности, про аутофилию китч-культуры, про незарегистрированные базы данных и отключённые от сети массивы накопителей. Про инженерные пошлости и прочую белиберду. "Что понятна лишь Максу с Карлом", - шучу я, и Лина хихикает. Находит страницу. Шепчет на ухо, что интернет-хомяки - как их называют - это проныры. Залёгшие на дно прохиндеи. Жмоты, накопившие терабайты данных.
  
  -- Они отказываются открыться миру и показать, что чисты, а значит, им есть что скрывать!
  
   А очередной восточноевропейский эксперт с лошадиной фамилией признаётся, что лично донёс на троих из своего окружения, и поступить так - долг каждого порядочного немца!
  
  -- "Да, государство уже давно всесторонне занимается этой проблемой и этими людьми, но вместе мы можем ускорить этот процесс и избавить Германию от мерзавцев!" - цитируя, хохочет она. - Пойдём домой. Я выбрала тильзитер.
  
   Я киваю, бросаю отобранное в корзину и добираю привычные "Франкфуртер Цайтунг", "Шпигель", "Форбс-Европу". На кассе мы самообслуживаемся: я оплачиваю, Лина складывает всё в бумажный пакет с ручками и просит донести до машины, что уже ждёт у входа. И я сажу Лину, закладываю покупки в ноги заднего сиденья, закрываю двери и мягко трогаюсь. Но через четверть часа встаю в пробку и отдаю автомату контроль.
  
   На музыкальной волне играет классика восемнадцатого века. Полубезумный старик мочится на отбойник урины в углу и вздрагивает от летящих каплей. Потерявшаяся в телефоне девчонка с чёрно-красной бабочкой на груди запинается о бетонную пирамидку. Дети висят на выхолощенной в птичий насест скамье. Кусок клетчатого одеяла торчит из-под стального куба у входа в магазин одежды. И тридцатилетняя блондинка у витрины магазина пытается выдернуть детскую коляску, чьи колёса застряли между залитыми в бетон камнями у стены.
  
   Лина просит зачернить её сторону, и я не отказываю. Она благодарит, сбрасывает кроссовки, стягивает носки и долго, болезненно массирует ступни.
  
  -- Держи, - я протягиваю ей анальгетик... - И я запишу тебя ко врачу.
  -- Генрих! - а Лина стыдливо улыбается...
  -- У тебя они так и не проходят.
  -- Генрих, не надо, это моя работа аукается - мы просто сегодня много стояли. - и будто бы извиняется за свою слабость. - Сейчас пройдёт.
  -- Нет, ты к нему пойдёшь.
  -- Генрих, - она смотрит мне в глаза, но прекрасно понимает, что спорить бесполезно, - спасибо.
  
   Я целую её в шею. И Лина взвизгивает, поднимает воротник блузы и насупливается. "Ауди" ускоряется и закладывает влево - мы выезжаем из города.
  
  -- Ты играешь грязно!
  -- Нет.
  -- Да! Вот что вы сегодня делали?!
  -- Кормили людей.
  -- А откуда тогда у Карла рана на бедре с мою ладонь?
  -- Причём тут Карл?
  -- Я его сегодня шила! - взволнованно кричит Лина.
  
   Мы переглядываемся, и я пересказываю всё утро. Описываю, как столкнулись с Партийным духом, и тот испугался полиции. Как побратались с ультрас, и те поработали на нас. И как во время интервью в толпу влетели три с половиной тонны класса люкс.
  
  -- И фанату пробило грудь колесом. Он стоял в трёх метрах от меня.
  -- Господи... - цепенеет она от собственных мыслей, - так это было про вас.
  -- Как там Карл?
  
   Но Лина молчит. Тридцать секунд. Минуту. Вторую. "У него на руке есть татуировка "Смерть тиранам!" - шутит она, чтобы унять тревогу. - Он что, тоже хочет стать королём?" - и тут же сознаётся, что шов вышел кривой. И ей стыдно.
  
  -- Надеюсь, Карл меня простит.
  -- Никуда не денется. Про шов тебе кто сказал?
  -- Герр Готлиб.
  -- Ничего, значит, ещё научишься. Что ещё сегодня делали?
  -- Шили. У меня от зажимов пальцы болят, но это всё равно в тысячу раз лучше, чем моё прошлое принеси-подай-выстави в уценёнке. Или иди-помой-убери в закусочной. Или...
  -- Лина. - перебиваю я. - Про что тут речь?
  
   Я протягиваю ей "Шпигель", и она фыркает, гримасничает, ворчит... но берёт, театрально раскрывает на середине и замолкает. Лина неспешно перелистывает страницу за страницей и останавливается, долго смотрит в одну точку. "Генрих, - просяще шепчет она, - выключи, пожалуйста, звук двигателя". Я улыбаюсь, глушу весь звук и зачерняю стёкла по кругу.
  
  -- Ну спасибо...
  -- Так включи лампу.
  
   Лина щёлкает кнопкой на потолочной панели, подстраивает цветовую температуру - салон озаряется ярким тёплым светом - и пододвигается ближе, показывает мне статью про информационное похмелье. "Дети не могут провести и дня без доступа в сеть, - начинает она и выделяет пальцем строку. - У них развивается стремительный синдром отмены". Она читает дальше и находит, что повальная зависимость, как от сети, так и от технологий, затрудняет или вовсе прекращает образование новых межнейронных связей.
  
  -- А иногда... приводит к атрофии целых отделов. Они предлагают всем желающим пройти тест и прожить неделю без сети.
  -- И как?
  -- Для этого надо каждый день описывать своё состояние в дневнике, - Лина показывает мне целый газетный лист с семью пустыми полями, - а потом сравнить его с европейскими стандартами.
  -- Какие молодцы! - ехидничаю я. - Сколько бумаги впустую потратили. Браво!
  -- Да ну тебя.
  -- Ты книгу дочитала?
  -- Почти...
  
   Лина смущённо улыбается и проклинает каждое сетевое издательство. "Мне до сих пор сложно привыкнуть к бесплатным сноскам и примечаниям!" - смеётся она и вспоминает, что раньше приходилось выкручиваться и выуживать их у коллег. А если не выходило, то платить онлайн-словарям. "И за каждое новое неизвестное слово у них была отдельная цена, - Лина складывает газету и бросает на заднее сидение. - Побуквенно! И для того, чтобы полностью понять, ты должен был отдать за каждый термин! Немыслимое жлобство!" Лина кладёт ногу на ногу. Она говорит, что условно бесплатная книга в среднем обходится дороже подарочного издания и горько вздыхает:
  
  -- Сплошное жидовство.
  -- Тебе вообще все подписки не нравятся?
  -- Да! - вскрикивает она и трясётся. - Любые! Я ненавижу подписки!
  
   Я прижимаю её к себе, она кладёт голову мне на плечо и смотрит в глаза.
  
  -- Генрих... - мягко начинает она. - Я хочу пистолет.
  -- Ого. А зачем тебе?
  -- Ну...
  
   Ей снился сон. И был он страшен. И не было в нём света, кроме мелкого окошка наверху её камеры. И было там холодно, как в каменном мешке. И было там скользко, как на мытом полу.
  
  -- И на мне был ошейник, как у собаки. Я сидела на цепи. Голая и голодная. Я рвала её, что есть силы рвала. Но она не давалась. А тянула меня к себе. И ошейник сжимался. А я кричала. Кричала, будто меня режут. А он всё сжимался и сжимался. А я всё кричала и кричала, и кричала. А он всё сжимался. - Лина прижимает колени к груди и обхватывает голени. - Мне было так страшно.
  -- Чем кончилось?
  -- Я задохнулась, - всхлипывает она... - Я не хочу так. Я хочу себя защитить, - и премило, почти ангельски улыбается. - И тебя.
  -- Меня?
  -- Да! Почему нет? Я большая девочка, и я хочу большего! Я хочу знать о мире больше!
  -- А не боишься, что это будет стоить тебе слишком многого?
  -- Пока ты рядом - нет.
  
   Это удар под дых. И Лина знает. И улыбается. И, отведя взгляд, сбивчиво рассказывает, как мимо них прошла колонна фанатов с цепями и факелами. А я делаю вид, что верю.
  
  -- И где ты будешь его носить?
  -- Я положу его в сумочку, и про него никто не будет знать! - подмигивает она.
  -- Толково. А стрелять ты умеешь?
  -- Нет... но ты ведь меня научишь?
  -- Ну, если так... - я выдерживаю театральную паузу и смотрю ей прямо в глаза, но Лина подмигивает, - то сначала я запишу тебя в тир, а там посмотрим.
  
   Она ворчит, что это всё долго, и отворачивается.
  
   Мы проезжаем пост, и я расчерняю стёкла. "Ауди" проезжает по свободной от парящих медуз улице, и видно лишь похожие на колбы дубки, пирамидальные кипарисы и одинаковые, словно отлитые из одной формы, вестфальские липы. Поворачивает налево, и справа, за пестролистной живой изгородью, бликуют круглые окна нескладного параметрического новостроя. Закладывает вправо, и слева, из раскрытых ворот, выезжает ухоженный "Фантом" сороковых годов прошлого века.
  
   Машина останавливается у овитых тёрном ворот, и мы ждём пока они раскроются. Я отключаю телефон от внешней сети. Лина не спеша надевает кроссовки.
  
   Автомат пищит, что мы дома.
  
  

*

  
  
   Лина не верит, осматривает, ощупывает меня. Будто я могу скрыть свежий шрам или гематому. А когда устаёт, когда убеждается, что всё в норме, выдыхает и подкалывает себя.
  
  -- Я такая перестраховщица!
  -- Какая есть.
  -- Так и что? У нас сегодня день еды?
  -- Да.
  -- Но готовить буду я. А то ты уже наготовился сегодня! - бросает Лина и исчезает в ванной.
  
   А выйдя, стягивает свитер и бросает на диван. Босая уходит в спальню, переодевается в жёлто-серое полосатое домашнее платье и собирает волосы в пучок на затылке. Я надеваю на неё фартук "Лучший повар во всём мире" и заляпанный томатной пастой белый кухонный колпак. Спрашиваю: "Так ты знаешь рецепт?" - а она смеётся и, выложив покупки на стол, смотрит на них.
  
  -- Нет! - хохочет Лина и открывает холодильник. - Но ты всё расскажешь.
  
   Она командует поставить вино в холодильник и пододвигает дубовый бюст Цезаря с торчащими из спины ножами.
  
  -- Подточи их, пожалуйста.
  
   И я правлю сталь мусатом. А Лина поворачивается и спрашивает что делать.
  
  -- Болоньезе.
  -- С мясом? С вином? С сыром?!
  -- Ну да.
  
   Она сладко щурится в предвкушении и потирает руки. Я включаю плиту и ставлю кастрюлю в раковину.
  
  -- А ты рецепт откуда знаешь?
  -- В армии выучил. А что?
  -- Ну, - Лина шмыгает и опирается на стол, глубоко выдыхает, - просто у меня был период в жизни, когда у меня не было простейшей книги рецептов и я переписывала их у подруг, - она убирает выпавший из-под колпака локон и хихикает. - Ужасно вспоминать просто. Это глупо и стыдно.
  -- Стыдно?
  -- Ну... знаешь, у всех они есть, или они делают вид, что у них есть. А у нас нет... и в сети не найти.
  -- Это лет семь назад было, да?
  -- Ну да, - улыбается Лина, - в декабре будет. Тогда в один день они все просто взяли и исчезли. Как будто их и не было. Сначала мы возмущались, пытались исправить что можем. А потом соседке прилетел штраф за незаконную выкладку пирога с капустой. Оригинал принадлежал какому-то ресторану в Баварии. Она пробовала посудиться. Но...
  -- Много?
  -- Очень. Почти три зарплаты.
  
   Лина наливает себе стакан воды с лимоном и отпивает.
  
  -- А потом Анка как-то взяла на недельку у подружки "рецепт по фотке". И фоткала, фоткала, фоткала. А когда она доплачивала - я переписывала.
  -- Но зачем? Оно же страшных денег стоят.
  -- Генрих, вот представь, смотришь ты фотографии с любимой звездой, а там она обедает. И тебе становится интересно, ты запускаешь программу и узнаешь, что это блюдо это вот то и это-то, готовится оно вот там-то, рецепт вот такой-то вот. Ты загораешься желанием сделать такое же.
  -- Угу, - я разворачиваю бумагу и перекладываю говядину на разделочную доску, - а потом ты идёшь в магазин и узнаешь, что кусок красной рыбы, что ест твой любимый актёр, - те жалкие триста грамм, - стоят твою месячную зарплату.
  
   Повисает короткое, глупое, безыдейное молчание. Лина смотрит на меня с подозрением, и что-то в её голове не сходится.
  
  -- Да, - она барабанит пальцами по столу, - так оно обычно и бывало, да. Всё верно.
  -- Угу, - улыбаюсь я и откладываю мусат. - И каждый день, раз за разом, сама Вселенная напоминала тебе о том, что вы живёте в разных мирах. И миры эти никогда не пересекутся. Никогда. Как бы ты ни старался... ни старалась.
  
   Лина одаривает меня пугающе-непонимающим взглядом, надувает щёки и фыркает как лиса.
  
  -- Ладно, - она опирается ладонями на края раковины, - давай уже начинать.
  
   Я говорю приготовить кастрюлю, и Лина набирает её почти до краёв. Я улыбаюсь и объясняю, что это не верно, что в кулинарии важна точность. А она хмурится и послушно выливает воду, устало вздыхает.
  
  -- Сколько?
  -- Тут важна пропорция. Десять-десять-десять.
  -- Чего?!
  -- На литр воды - сто грамм макарон. На сто грамм макарон - десять грамм соли. Так готовили в Риме.
  -- В Риме не было граммов.
  -- Хорошо, - улыбаюсь я, - тогда делай ведро-ваза-ложка. Ложка большая.
  -- Насколько?
  -- Как греческий киаф.
  -- Ладно, мой цезарь, - язвит Лина... - будь по-твоему, - и, хохоча, берёт мерную кружку.
  
   Она осматривает макароны и выбирает упаковки с пенне, отмеряет восемь литров, ставит кастрюлю на плиту и включает конфорку на максимум.
  
  -- Столько?
  -- Угу, - я нарезаю мясо на аккуратные кубики.
  -- Да зачем это? Главное же, чтобы сварились.
  -- Потом сварим по-твоему. Но клейстер будешь есть сама.
  -- Ладно.
  -- Включай блендер.
  
   Лина кривится и убирает рифлёную крышку, пододвигает аппарат ко мне, а я сваливаю говядину в стакан и добавляю немного сливок.
  
  -- И что дальше? - она нехотя нажимает на старт.
  -- Чисти лук.
  
   Лина закатывает глаза и шепчет, что я ленивая скотина и распоследний дурак. Что я продумал это ещё вчера, и всё для того, чтобы она меня пожалела и ввязалась в сомнительную пищевую авантюру.
  
  -- Давай, давай, давай, - хохочу я и передаю нож.
  
   Она, ворча, режет чеснок. А я говорю, что нужно тоньше, изящнее. И Лина злится, ругается, резко поворачивается и торжественно заявляет, что пас, что лучше поставит на огонь ещё тары. И что если я такой мастак...
  
  -- То покажи класс! Научи меня как надо.
  
   А я учу и быстро режу зубчики, откладываю тонкие ломтики в сторону, мелко крошу половину луковицы для вкуса.
  
  -- И, золотце, не жалей масла. Но и не перелей.
  
   Лина хихикает, включает конфорку и вливает в сковороду четверть чашки. Она оглядывается, пожимает плечами и добавляет ещё две большие ложки. Мы ждём минуту, и я ссыпаю нарезку, а Лина срывает листья розмарина с веточки и крошит сверху, ставит на медленный огонь.
  
  -- Включить музыку?
  -- Иди в жопу! - смеётся она и толкает меня бедром.
  
   Я же вручаю ей лопатку и велю помешивать, ждать пока лук станет коричневым. "Карамелизуется, да, - Лина шипит как обозлённая кошка. - Я знаю, ладно?!" И я соглашаюсь.
  
   Проходит минута, другая, третья. Я добавляю лавровый лист, сахар и соль. А Лина помешивает прозрачный чеснок и дышит через раз, чтобы не выступили слёзы.
  
  -- Ты так самозабвенна в процессе, - я целую её в шею над ключицей, медленно перебираю пальцами по талии...
  -- Ну прекрати! - а она прижимает голову к плечу и звонко хохочет.
  -- Что? Тебе не нравится?!
  -- Мы, между прочим, готовим!
  -- Тогда... - я смотрю ей в глаза и нежно шепчу, - переставь огонь на средний.
  
   И она переставляет. Добавляет фарш, и кухню наполняет потрясающий дразнящий запах. Я объясняю, что мясо нужно доводить медленно, любя и всегда стараться придавать ему приятный оттенок. "Угли нам ни к чему", - говорю я и накрываю сковороду крышкой.
  
  -- Ещё чего? Какие ещё будут наставления? - Лина слушает меня с ехидной улыбкой.
  -- Если зашипело, зашкворчало, то всё хорошо. Важно не пережарить.
  -- Да, да, да. Это всё?
  -- Нет. Тащи вино.
  
   Лина преображается, заводится, загорается. Она вмиг оказывается у холодильника и вытаскивает бутылку, со стуком ставит на стол и быстро, умело вскрывает. Радостно отпивает - снимает пробу. Улыбается, но во взгляде всё равно читается стыдливое: "Я не разбираюсь". Лина протягивает боксбойтель мне. И уже отпиваю я: вино отдаёт сухофруктами, вишней и дубом. Мне нравится.
  
   Я заливаю в сковороду треть бутылки, и мы ждём, пока мясо впитает сладость и аромат винограда. Лина подбивает меня долить ещё, но я останавливаю её, говорю, что соус не каша, а это не масло.
  
  -- Да ну! Не верю.
  -- Не нукай, посоли лучше воду под пенне.
  -- Сколько? - она смотрит на закипающую воду и хмурится.
  -- Восемьдесят. Я же сказал.
  
   Лина охает и отмеряет, ссыпает, усердно размешивает. Я мою помидоры и кладу перед ней.
  
  -- Вперёд.
  -- Может, так закинем? - в её глазах надежда.
  -- Нет, они слишком крупные. Сначала ошпарь.
  
   Она ворчит, но послушно срезает с них зелень, надрезает крест-накрест и сваливает в сетчатую корзинку с ручкой. Опускает в кипяток, считает до пяти и перекладывает в холодную воду. Убирает кожицу, делит на осьмушки, вырезает сердцевину. Сталкивает мякоть в сковороду и злостно давит ту в пюре лопаткой. Я говорю поставить в микроволновку говяжьего бульона и засыпаю макароны, ставлю таймер на десять минут.
  
  -- А зачем нам бульон?
  -- По рецепту.
  -- В армии научился, да?
  -- Мы варили осла. К тому же, ты зря его делала, что ли?
  
   Лина разогревает полтора литра, и я киваю, заливаю в сковороду. Срываю чабрец и душицу с мелкой кухонной грядки с травами. Мелко режу петрушку, базилик, укроп. И ссыпаю смесь в соус.
  
  -- А не слишком ли много? - она недоверчиво смотрит на медленно тонущую горку в центре сковороды.
  -- Мешай, мешай. Чем больше зелени, тем насыщеннее вкус.
  
   Я выключаю звенящий таймер и велю приготовить дуршлаг. Лина достаёт его из ящика и держит над раковиной. Я мерной кружкой зачерпываю из кастрюли и откладываю на потом.
  
  -- Я долго буду стоять?
  -- Сколько потребуется, - я не спеша сливаю воду и вываливаю пенне в салатницу.
  -- А что, специальной тарелки для них нет?
  -- Не паясничай.
  
   Лина дразнится, отворачивается. Отбрасывает дуршлаг и берётся за тонкий, короткий нож. Она хочет острого. Немного перцу, для разнообразия. И обещает мало, но кладёт много.
  
  -- Ты потом это есть не сможешь.
  -- Смогу!
  -- Хочешь поспорим?
  -- Нет, - улыбается Лина. - Я не буду с тобой спорить. Давай просто поедим, ладно?
  -- Даже если я пообещаю, что выполню любое твоё желание? Если ты победишь, конечно.
  -- Нет! - она заигрывающе, интригующе изгибается и просит помощи. - Лучше скажи, что дальше делать.
  
   И я говорю, подбадриваю, поругиваю. А Лина доготавливает, прибирается и отставляет соус доходить под крышкой. Она уходит в спальню и просит пять минут.
  
  

*

  
  
   Лина легонько тормошит меня за руку и шепчет:
  
  -- Генрих, - её голос полон гордости. - Я достала лаврушку и долила воды, что ты отставил. Всё готово.
  -- Чудно. Ты наконец вышла.
  -- Я давно вышла. Это ты очень быстро засыпаешь, - подкалывает она.
  
   И распаковывает белую скатерть, зовёт на кухню, и мы выкладываем пенне на тарелки. Наливаем соуса сверху. Лина смеётся и пробует макароны на зубок. Я натираю сверху сыра и кладу каждому по веточке базилика. А она достаёт из холодильника вторую бутылку и ставит на обеденный стол.
  
  -- Открой её. Пожалуйста.
  -- Так, а первая где?
  -- Исчезла! - улыбается Лина и краснеет. - Я же говорю. Ты слишком быстро засыпаешь.
  -- Сколько сейчас?
  -- Почти девять.
  
   Я командую терминалу: "Мягкий джаз", - и пододвигаюсь к Лине ближе.
  
  -- Может, свечи выставим? - подкалывает она.
  -- Если хочешь - они в шкафу.
  -- Хорошо. Но сегодня я обойдусь. Как мясо? Как макароны?
  -- Не знаю. Ты попробуй. Сама же готовила, - я отпиваю из бокала.
  
   Лина мило улыбается и накалывает вилкой пенне. Второй раз, третий. Она медленно жуёт и краснеет ещё сильнее - не правильно и не стыдливо - и утирает пот полотенцем. Я говорю: "Стой!" - но Лина не слушает. А ест, ест и ест. Трясёт головой, шмыгает, утирает слёзы, охает и тяжело дышит. "Остро!" - вскрикивает она и, хрипя, тянется к стакану с водой. Я останавливаю её, предупреждаю, что будет только хуже. Но она не слушает и сразу жалеет.
  
  -- Господи! - Лина взвывает от боли и вскакивает. - Господи!
  -- В морозилке ещё есть мороженое, - улыбаюсь я, и она срывается туда, раскрывает настежь холодильник, хватает столовую ложку.
  
   Лина пытается вскрыть ведёрко, но впопыхах срывает ноготь и злобно вскрикивает. Вдыхает ртом и взрёвывает. Она шёпотом проклинает пластиковую тару. А я подсказываю ей надавить на крышку сверху. Лина кричит, заикается, но слушает и вскрывает мороженое об угол раковины.
  
  -- Господи, как же больно! - она набивает рот и расплывается в счастливой улыбке, а я заливаюсь хохотом.
  -- Эх, ты!
  -- Сам попробуй, думаешь, это просто?!
  
   Я подцепляю вилкой немного макарон с соусом, и по губам, нёбу, языку расходится приятная резкая острота. Но не проходит, а нарастает. Всё выше, выше и выше. И вот заливаюсь потом уже я.
  
  -- Ну как? Тебе нравится? - Лина жуёт мороженное и протягивает мне ложку. - Будешь?
  -- Ты чего туда положила? И сколько?
  -- Перец из банки. Полстручка.
  -- Тут тысяч сто сковиллей.
  -- Обычный перчик.
  
   Я не выдерживаю, ищу и нахожу банку. Присматриваюсь, принюхиваюсь и говорю Лине прочесть, что на крышке:
  
  -- Тринидадский скорпион. Смесь для чили. Новый вкус.
  -- Ты как пальцы не обожгла? Из него слёзогонку гонят!
  -- Я держала за хвостик.
  
   Повисает волнительное, забавное молчание. И я всхохатываю первый. Лина вторит и, чавкая, маша ложкой, спрашивает:
  
  -- Теперь-то что с этим делать? Это есть нельзя.
  -- Унесу. Макс со Стасом с удовольствием поедят домашнего.
  -- Точно? - она хитро кривится и ставит ведёрко на стол рядом.
  -- Конечно. Они такое любят. Поедят хорошего мяса.
  -- Вот этого мяса?
  
   Лина подцепляет вилкой кусочек и долго жуёт, закусывая мороженым.
  
  -- Ну... - выдыхает она, - так его нормальным людям даже есть можно.
  -- А они кто?
  -- Не... - произносит Лина чуть громче, - нормальные!
  -- И чем же?
  -- Знаешь...
  
   И она делится, что неделю назад Стас подвозил её из Бюро на занятия.
  
  -- И вёл себя совсем не так, как я привыкла, что люди будут вести себя. Он не заигрывал, не пытался тебя подставить, не обсуждал ничего за твоей спиной и всё прочее такое.
  -- И что не так?
  -- Он говорил со мной, как с какой-то младшей сестрой!
  -- А ты чего ждала? - хохочу я во весь голос.
  -- Ну и уж точно не лекцию на тему, что мне нужно учиться потому, что знания делают человека лучше.
  -- А что тебе не нравится?
  -- Что у меня диссонанс.
  
   Она садится на стул и кладёт ногу на ногу. Признаётся, что много раз видела, как работники гадят хозяевам. И пару раз даже участвовала. И всё потому, что наёмные собаки ненавидят настоящих людей. А те отвечают взаимностью.
  
  -- А у тебя всё хорошо. Всё иначе. Ты для них родной. Стас о тебе плохого слова не говорит. Как и Карл, - Лина останавливается, смотрит в потолок. - Да и Макс такой же! Да, он ругается по-матросски! Да, он иногда выражается так, что я понимаю только местоимения. Да, временами, он выглядит куда злее Стаса, а Стас, если честно, перекрывает любых киношных бандитов!
  
   Она вздыхает, уводит взгляд и жалеет, что сказала именно то, что сказала. Потому что это вышло глупо, криво и - самое страшное - лживо.
  
  -- Я... я не имела ввиду то, что он страшный или что-то в этом роде. Стас красивый мужик. И нормальный. Да они все нормальные! Уж я-то вижу это! Да, блядь! Я не...
  -- Так что ты хотела сказать? - помогаю я.
  -- Что я для них - это не возможность расквитаться, а мелкий родственник! Причём мелкий - это про возраст!
  -- Лина, у тебя мысль плывёт.
  -- Проклятое вино, - она опирается локтем на стол и подпирает ладонью подбородок. - Вы - бандиты?
  -- Так ты этим доводишь Шона?
  -- Он всё рассказал, да?..
  -- Он попросил поговорить.
  -- О чём?
  -- О том, как ты смотришь на мир вокруг.
  
   Лина молчит, отпивает из бокала, облизывает губы:
  
  -- Гадливо, - сознаётся она и тяжело, виновато вздыхает.
  
   И начинает с момента, когда я обещал показать изнанку этого мира. Провести за кулисы. Убедить, что живёт не зря. Но вместо откровений - вечерами она читает стоиков и ищет в них нестыковки. А по утрам учится на врача и шутливо сварится с новыми подругами.
  
  -- Которые, наверно, уже и не подруги. Меня раньше на "Опеле" забирали, я была как все. А сегодня ты испортил мою легенду.
  -- А почему ты спрашиваешь не меня?
  -- Потому что ты - сладкоголосый Дьявол! Ты - выкрутишься. Как-нибудь вывернешься! И оставишь меня дурой!
  -- А ты не хочешь?
  -- Я хочу сделать что-нибудь, что не посрамит папино имя. То, что он сделал бы сам. Если бы мог.
  -- И об этом ты просишь Шона?
  
   Лина понуро вздыхает. Сидя, ложится на стол и упирает подбородок в сложенные друг на друга предплечья. Она смотрит на меня, словно напакостившая кошка.
  
  -- Я просила совета, - Лина ждёт обвинения...
  -- А почему ты вообще задаёшь такие вопросы кому попало? - и получает.
  -- Он не кто попало! Я чувствую, кто попало, а кто - нет!
  -- Значит, чтобы ты выдала всё, что знаешь - тебя достаточно накормить и приласкать?
  -- Нет!
  -- Ну как нет. Тебя назвали "доченькой", и ты уже готова предать...
  -- Да ладно тебе. - Лина перебивает и хитро, по-заговорщицки кривится. - Я не Анка! Вот она-то точно всё расскажет. Не затыкаясь. У неё язык без костей. Прямо как у матери.
  
   Повисает мерзкое, жёлчное, совсем не нужное молчание.
  
  -- Это нормально, - и я рушу его. - Просто привычка из прошлой жизни. Всё поправимо.
  
   Лина смеётся и поднимается, лезет в шкаф и складывает пенне в трёхлитровый контейнер, заливает соусом, закрывает крышкой. Она укутывает его белым полотенцем и доливает в бокал вина.
  
  -- Еда в пластике будет.
  -- Умница. Ты спать идёшь?
  -- Пока нет. По программе Шона меня ждёт модерн.
  
   Лина садится в кресло у камина и открывает книгу. Настраивает свет в гостиной, командует терминалу: "Что-нибудь поновее", - и ворчит, стучит хрусталём о паркет. Она перелистывает страницы и тихо подпевает.
  
  

*

  
  
   Настойчиво пищит будильник. Я разлепляю веки и вижу пышную рыжую гриву перед собой. Пытаюсь сдвинуться вбок, но Лина не даёт, обхватывает мои руки. Я обнимаю её под самой грудью, и она прижимается ко мне голой спиной.
  
  -- Я никуда не пойду. Я никуда не хочу.
  -- Уже восемь, надо идти.
  -- Нет, - она разочарованно стонет и мнёт пальцами одеяло. - Часы врут.
  -- Не врут.
  -- Врут-врут. Я уверена.
  -- Вставай.
  
   Лина медленно поворачивается. Смотрит, вздыхает, мотает головой. Я глажу её по щеке, она улыбается и поправляет волосы. Поднимается, набрасывает на себя свой белоснежный халат и идёт в ванную. Где грохочет и проклинает утро. Ворчит и плещется. Пропевает синатровскую "Унеси меня на Луну" на латыни и убегает на кухню, где запивает колесо анальгетика водой с лимоном.
  
  -- Где вторая бутылка? - я иду чистить зубы и убираю Линину щётку в держатель.
  -- В холодильнике. Я вчера впопыхах и забыла, что оно ещё осталось, - кричит она, чтобы я услышал.
  -- Что вчера читала - тоже забыла?
  -- Нет! Я закончила. Честно!
  -- Хорошо, да. Это Декарт у тебя был?
  -- Нет, Джон Локк, - пританцовывает Лина.
  
   И жарит колбасу с яичницей. Раскладывает еду и просит отнести тарелки. Предлагает кусочек на пробу, а на вопрос: "Что же там, в той книжке, было?" - ядовито хохочет:
  
  -- Про всевечного, всемудрого, вселюбящего Бога, который создал не вечный, не мудрый и не любящий нас мир, который, на самом-то деле, является прямым отражением его самого. А потом в этом мире появились мы, и наше предназначение - этого Бога славить.
  -- И что думаешь?
  -- Хуета! - шипит она.
  -- Иди мой рот с мылом после таких слов.
  -- Иди в жопу! - Лина разливает апельсиновый сок по стаканам и усаживается за стол. - Но, полагаю, если бы он пришёл к таким же выводам - его бы просто вздёрнули, выпотрошили и четвертовали!
  -- Вот как, - я сажусь рядом и отпиваю из её стакана.
  -- Эй! - она ставит передо мной мой и крутит кистью, смотрит в потолок. - Жаль, конечно, что я такой вечер испортила.
  -- Наверстаешь.
  
   Лина довольно улыбается и пододвигает фарфоровую сухарницу с пшеничным хлебом.
  
   Мы быстро завтракаем и одеваемся. Я не спеша подхожу к медному кусту и считаю, сколько нужно малахита для листвы и малинового шпата для фруктов, обмеряю штангенциркулем нижнюю часть конструкции и записываю в телефон. Лина приглаживает обтягивающие джинсы с вышитыми красным французскими лилиями на бёдрах, проверяет ремень и закатывает рукава чёрного бомбера.
  
  -- Волосы собери.
  -- Ладно, - фыркает она, но не усердствует и превращает свой рыжий бардак в пышную расхристанную косу. - А ты опять в костюме.
  -- Я - лицо компании. Это - моя работа.
  
   Лина смеётся и обувает полусапоги на низком, толстом каблуке. Забрасывает за спину кожаный рюкзачок, облокачивается на стену и ждуще смотрит.
  
   Я достаю пальто из шкафа и забираю пластик с болоньезе.
  
   Мы выходим, я закрываю дом на электронный ключ, и тот встаёт на охрану. Лина прижимается справа и шепчет мне на ухо свой вчерашний вопрос. А я отговариваюсь про то, что она смотрит слишком много фильмов про бандитов.
  
  -- Успокойся, это не было специально против нас. Меня никто не хотел убить. Просто мы появились не в то время, не в том месте. Так бывает. Это жизнь.
  -- Ну ладно.
  -- Всё? Успокоилась? - улыбаюсь я, и она кивает.
  
   Мы заходим в гараж, и железная змея адаптера зарядки исчезает в напольной нише, а механизм спускает "Ауди" с направляющих. Лина валится на пассажирское и заказывает у проигрывателя машинописную электронику. Я прошу её переключить на что-нибудь живое, что-нибудь человеческое, что-нибудь настоящее, потому что искусственного мне и на работе хватает. А она дуется, показывает язык, но послушно настраивает радио на политическую волну.
  
   Я жду, пока раскроются ворота, и выезжаю на дорогу. Но движения нет: через полкилометра мы стопоримся о полуприцеп с изящным скоростным катером. Лина проклинает скоробогачей и нуворишей, достаёт телефон, придумывает смешные окончания для заголовков утренних новостей и звонко смеётся, когда получается.
  
   Часы показывают половину десятого, и эфир сменяется барабанным боем заставки "Европейского обозревателя". По-солдатски гремит горн, и нас приветствует Мартин Урхарт, первый раз за два месяца с картинкой. Он - светловолосый, узкоголовый, с лицом мужественным и свирепым. Почти идеальный немец, вот только левый глаз - синий, а правый - карий.
  
   В обновлённой студии, что копирует рузвельтовский кабинет для радиобращений. Он хочет показать, что один, и что наша беседа лична, почти до интимности. Вот только профессиональный свет сдаёт его с потрохами.
  
   "Доброе утро, фольксгеноссен! - Мартин холоден и зол. - Как вы могли узнать из новостей, а я надеюсь, что многие из вас до сих пор читают новости по утрам. Вчера не только по всей нашей любимой стране, но и по всей Объединённой Европе прошла волна терактов! Да-да, дорогие слушатели, мои любимые европейцы, именно это слово. И именно то самое, чего вы сами так боялись, вновь происходит вновь..." - он запинается, повторяется, отпивает из стакана и вычёркивает на листе целый абзац.
  
   Говорит, что звери отмечают звериные праздники по-звериному. И никак иначе. Вот и в годовщину хеймаркетской бойни, когда компадаль специально взорвала собственную демонстрацию - только для того, чтобы обвинить в этом полицию и начать гражданскую войну, они сыграли по-старому. Вернулись к корням. К террору.
  
   "Вчера, когда каждому доброму христианину надлежало молиться и просить у Господа прощения за грехи его. Вчера, когда каждый порядочный немец должен был бороться с насилием и делать мир лучше. Вчера, когда каждый уважающий себя человек должен был встать и побрататься с ближним... - Мартин давит на эмоции, и Лина отворачивается, отмахивается. - Вчера на нашей прекрасной земле пролилась кровь. Наша кровь!"
  
   Он называет города и считает жертв. Сличает, сравнивает. В Берлине взорвали остановку. Погибло тридцать. В Кёльне трое в масках открыли кингстоны парома. Погибло шестнадцать. Во Франкфурте "Мерседес" въехал в толпу. Погибло двадцать шесть.
  
   А Мартин всё называет, называет и называет. Париж, Мадрид, Лондон, Копенгаген. Вся Европа в огне беспорядков. "Вы понимаете что произошло, о мои благонравные немцы? Вы ведь понимаете, что они мстили, мстят и будут мстить? Вам! - он прищуривается, довольно хмыкает и указывает ладонью в камеру. - Вам. Именно вам. Ведь вы не поддались их обману в прошлом, не поддаётесь в настоящем и не поддадитесь в будущем! Им не переманить вас. Да и, после всего этого, сможете ли вы туда перейти? На их сторону. Поддержать их. Честно признайтесь себе. И нет, можете ничего мне не говорить, ведь я, как и вы, тоже знаю, что это недопустимо!.."
  
   Лина взрывается руганью и кричит, что это невыносимо, невозможно слушать. Что он врёт и не краснеет. Что он фальшивит в каждом слове. Что он плохой, ленивый рассказчик. Что он так сильно давит на чувства, что она уже не поверит ему, даже если услышит, что дважды два - это четыре.
  
   "Что для европейца невозможно, - продолжает Мартин, - для них естественно. Они лживы и жадны, они сварливы и мелочны. Они - проклятые азиаты, способные на любую мерзость! Они - это олицетворение всей той гнуси, с которой мы боремся уже веками. Они - это сама жестокость и сама жёлчь. Да, мы выгнали их. Но вот... - он затихает на мгновенье, выдерживает короткую театральную паузу и возвращается уже громовым баритоном, - подтвердилось страшное. Они вернулись! Они уже здесь! Военминистры, вы слышите меня? А вы, полицминистры? А вы, рейхсминистры? Нет? Так записывайте же: они здесь! Здесь! Они ходят среди нас под своими флагами и знамёнами! - в своей ненависти он почти срывается на фальцет и опять останавливается".
  
   Лина гримасничает и убавляет громкость, закрывает ладонями лицо и трёт, трёт, трёт. Я выезжаю на автобан и отдаю контроль автомату.
  
  -- Мне что, опять четырнадцать? Почему всегда одно и тоже? - надрывно шепчет она сквозь пальцы.
  
   Я молчу, ведь знаю - слова будут лишними. Вредными. Но не молчит он.
  
   "Оборотни ходят под знамёнами тех, - продолжает Мартин, но уже медленно, почти распевно, - кто берёт в оцепление голодающие провинции и расстреливает каждого вырывающегося. Тех, кто топит суда с эмигрантами только потому, что тем отказали в выезде. Тех, кто выжигает целые регионы лишь из-за того, что там посмели высказать лишнее слово. Они говорят, что нужно биться там, где стоишь, но называют дезертиром каждого, кому претит жестокость. Они презирают нормального человека. Ведь это не люди, это звери! - кричит он и бьёт по столу. - Их нельзя прощать, их нельзя щадить! Они заслуживают пули! Вы слышите, о могучие? Вы слышите, о мудрые? Вы слышите, о великие? Нет? Так внемлите же мне! Они проникли на нашу священную землю! Они уже здесь! Они коварны и подготовлены. Они умны и организованы. Они - наши экзистенциальные враги. Поэтому, дорогие мои сограждане, будьте трижды осторожны. И берегите себя, своих родных и своих друзей. А ещё - смотрите в оба! Ибо нам не на кого надеяться, кроме нас самих! Это был Мартин Урхарт. До связи, моя Германия!"
  
   Лина дослушивает и выключает радио:
  
  -- Генрих, это ведь не всерьёз, да? - она испытующе смотрит, её губы дёргаются.
  -- Я бы не спешил с выводами.
  -- Но...
  -- Никаких "но".
  
   "Ауди" обгоняет семейный универсал начала тридцатых и пристраивается за кабриолетом средней руки.
  
  -- Но ведь я сейчас - это не я тогда! - чуть ли не вскакивает Лина. - И ложь, повторённая тысячу раз, не станет для меня правдой!
  -- Правда? - подкалываю я, и она хмурится.
  -- Правда.
  -- А где правда, там что?..
  -- Там сила! - Лина подхватывает речёвку из подросткового шоу... - А где сила? - и перебрасывает её мне.
  -- Там победа. А где победа?
  -- Там империи не угасают. Да, Генрих. Нас тоже этому учили. И всё же я чувствую здесь какую-то ложь. Я не знаю как сказать. Как выразить всё это. Я хочу...
  -- Чего?
  -- Я не знаю, - полушёпотом признаётся она. - Но я хочу узнать. Я хочу сделать всё правильно. Что бы папа мною гордился.
  -- Лина?
  -- Я не знаю. Это не так-то и просто выразить. Это тяжело.
  -- Подумай, потом скажешь.
  
   Лина хочет добавить, сказать ещё, но осекается. Она с минуту клюёт носом и сдаётся, откидывается на сидение и засыпает. Я перехватываю управление и сворачиваю в город, обгоняю крохотную, пересаженную на электричество допотопную "Субару", и мы встаём в пробку.
  
   На перекрёстке три чеха с двухбуквенными нашивками на синих слесарных робах обдирают высокую моррисовскую тумбу и меняют рекламу евангельских чтений на плакат с Партийным орлом, что ловит когтями ихтис. Через два квартала угрюмый немец закрашивает трафаретное граффити с прикованной к стене кремлёвской звездой. А напротив "Дома докторов" на двери кафе, где готовят исключительно немцы, два поляка-официанта стирают чёрно-красную висельную петлю.
  
   Я бужу Лину, и она мотает головой, собирается, целует меня и просит взять "Критику чистого разума". А я обещаю добавить учебник, чтобы всё это понять, и спрашиваю во сколько её забрать.
  
   "Как обычно", - улыбается Лина и просит меня не опаздывать.
  
  

*

  
  
   Под самым козырьком Бюро стоит полицмашина без шильдика, я осторожно всматриваюсь: на пассажирском сидении здоровяк в разгрузке лениво жуёт лепёшку и кивает в такт свежему поп-хиту. Точно, снова с проблемами. Ничего необычного. Я приказываю "Ауди" припарковаться в гараже, захватываю пластик с болоньезе и захожу в приёмную.
  
   Высокий сержант с выбритыми висками облокачивается на регистрационную стойку и упрашивает Кэт вписать его без очереди и наплевать на шестерых ждущих. Он чуть ли не умоляет помочь, ведь у него катастрофа: в умном браслете жены взбесилась телеметрия. Тонометр и пульсометр сошли с ума, температура тела подскочила и сразу упала. "Может быть, его взломали. Я не знаю, - он едва-едва прикрикивает от волнения. - Она любила этот браслет, всегда возилась с ним. И по магазинам, и везде". Сержант умолкает, трёт ладонями лицо. Он говорит, что система увидела проблемы с сердцем и записала её на приём. В частную клинику от её страховой, конечно же.
  
  -- Вам оплатили?
  -- Нет...
  -- Вы отказались идти? - вежливо улыбается Кэт.
  -- Да. Мы бы не потянули.
  -- Вам отозвали страховку?
  -- Да... - он сжимает кулаки, его голос дрожит. - Мы пытались судиться, но где мы и где они?! Вы поймите, я не знаю уже к кому обратиться. Я понимаю, что мы вместе не работаем, но...
  -- Местоположение вашей жены в данный момент времени.
  -- Она дома.
  -- Пожалуйста, опишите симптомы.
  -- У неё аппендицит, я думаю.
  
   Кэт вызывает Ву, долго обсуждает случай и часто кивает. Она объясняет и переобъясняет. Успокаивает, подбадривает и говорит: "Всё получится!" Но не за бесплатно. В рассрочку. И сержанта это устраивает, он соглашается. Кэт просит попить кофе и подождать нашего медюриста с договором.
  
   Я нагоняю Марию у лестницы, она прижимает к груди кипу папок, пропускает низкого очкастого борова в костюме-тройке и уводит взгляд. Хмурится. Чурается людей, зеркал и стёкол. Отражений, что напомнят о хирургическом столе и графике платежей. Контракте, который подписала только для того, чтобы проиграть. Ведь никто не обещал победу и жизнь модели. Обговаривалась лишь возможность.
  
   Но поражение - ещё полгоря. Беда пришла позже. Ведь устраиваясь по образованию, Мария раз за разом натыкалась на людей, что слишком хорошо разбирались в тех крохотных, словно бы парящих, золотых буквах на сверхчистой, синтетической бирюзе радужки её прооперированных глаз. И не помогали ни уговоры, ни доводы, ни раскаяния. О ней как о бухгалтере хоть чуточку видной или стандартной фирмы не могло быть и речи. Да, в мелких было проще: на кабинетных крыс там всегда смотрели сквозь пальцы. Но и платили меньше. А долги копились. И от трагедии её отделил тот неловкий шаг, когда она налетела на Ву в переходе.
  
  -- Ты опять таскаешься?
  -- Хозяин! - Мария выделывается лёгким французским акцентом. - Не могли бы вы помочь? Пожалуйста, достаньте мои очки из правого кармана. Я...
  -- Прекращай уже, - я за дужку вытягиваю их, раскладываю, одеваю, и она мигом прячется за тёмными стёклами.
  -- Спасибо большое
  -- Где Ву?
  -- Наверху!
  -- Ты сейчас куда?
  -- К себе. Мне надо пересчитать договора, просьба Йозефа.
  -- Иди, - я отпускаю её.
  
   И Мария сдувает с острого лица выпавшую серую прядь. Чуть кланяется, оттягивает юбку своего серого костюма и быстро, нарочно стуча каблуками, уходит.
  
   Я поднимаюсь на пятый и иду сразу в "сто первый".
  
   Стас с Максом в приличных костюмах-двойках сидят за столом напротив друг друга и лениво играют в города, что накрыло ядерными осадками: Анкара, Акшехир, Ром, Милуоки, Исламабад, Дели, Ирбид, Дамаск...
  
  -- Каир, - отвечает Макс и открывает журнал "Союз германских информационников".
  -- Это не спортивно.
  -- Давай-давай.
  -- Кеноша.
  -- Александрия.
  -- Янъян.
  -- Никосия.
  -- Опять на "я", - Стас медленно размешивает сахар в кофе и поворачивает ко мне голову. - О! Здравствуйте, Хозяин.
  
   Я закрываю дверь, ставлю пластик на стол и открываю.
  
  -- Это вам подарок.
  -- Герр Рихтер, а что там не так? - хохочет Макс.
  -- Там сто тысяч сковиллей. Лина порезала не тот перец в соус.
  
   И они загораются, достают вилки из ящика, греют еду в микроволновке. Пробуют. Рычат, потеют, сморкаются как в самый осенний день и проклинают упаковки.
  
  -- Святую матерь... Я словно свинец пью. Герр Рихтер, вам тару вернуть?
  -- Потом.
  
   Я сажусь на диван, и мы перебрасываемся дежурными словами. Стас говорит, что слава летит впереди нас и сегодня наши медприцепы пользуются двойным спросом.
  
  -- И что случилось?
  -- Не знаю, герр Рихтер, но жалобщики приехали.
  -- Шон там?
  -- Там.
  -- А почему без меня?
  -- Очень срочные они, - язвит Макс и откладывает вилку. - Ладно, я всё.
  -- Согласен, - Стас бросает свою и валится на стул.
  
   Мы ждём. За стеной проезжает робот-уборщик. Я наливаю себе кофе. Макс бьёт пальцами по странице и протягивает журнал мне, но я отказываюсь:
  
  -- Я читал. Что думаешь?
  -- Вот бляди! - шипит он... - Плоха та мышь, что лишь одну лазейку знает, - и чуть опускает журнал, смотрит исподлобья. - Уже шестой год трясут. Но, боюсь, всех не найдут. Если только... Ладно, не важно. Хуйня всё это. Отдохнуть надо, пока время есть.
  
   Но времени нет. Заходит Ву и закрывает дверь. "У меня есть что вам показать", - говорит он, и мы поднимаемся. Макс запускает генератор, Стас проверяет прибором комнату, а я ввожу свежий код на терминале у кафедры, и стена с книжным шкафом отходит.
  
   Мы заходим, рассаживаемся, ждём замочного щелчка и говорим свободно.
  
   Шон зол и холоден. Он пересказывает, как четверть часа предлагал клиентам схему за схемой, подкладывал диаграммы и варианты договоров... и всё было не так. Им не нравилась сумма, график, машины.
  
  -- Так что им не нравилось?
  -- Они не довольны обслугой.
  -- Угу. И чем?
  -- Говорят только по-немецки, нужно расширить языковой набор. Плюс им нужен наш главный информационник. У них сети конфликтуют. И никому они просто так доверять не хотят. Проблемные клиенты.
  -- Вот как. Это не Родт ли, что под Ритбургом?
  -- Нет. Но наш знакомый пастор бывает и там, и там, - улыбается Ву.
  -- Когда мы отправляем им новый медконвой?
  -- Сегодня. Вымолили.
  -- Значит, надо нанести им визит. Пусть скажут мне это в лицо.
  
   Стас блядится. Макс откидывается на спинку стула, поднимает руки к небу и проклинает его на четырёх языках.
  
  -- Тихо! - Шон стучит ладонью по столу. - Заодно отвезёте литературу. За неё уже заплачено.
  -- Как удобно, - ворчит Макс. - Отдавать кто будет? Генрих?
  -- Стас. Под камеру.
  -- Есть.
  -- Угу. И во сколько выезд?
  -- Сразу после совещания. Они сопроводят нас.
  -- Они? Нас? - ворчу я. - Слишком проблемные клиенты.
  -- Да, - вздыхает Ву. - Ладно, Макс, рассказывай.
  -- Вот! - он выуживает из кармана ту самую "книжку-за-цент" и просит вчитаться получше.
  
   И мы вчитываемся. В рекламу: где подешевле, где получше, где побыстрее. В сведённые вместе истории из навсегда потерянных для археологов сети времён. Во мнения, что претендуют на истину. В личные трагедии, что стали обыденностью. В нерешённые проблемы, что мешают жить. В онлайн-дневники людей, которых, возможно, уже и не существует. В намёки, что в европейской мультиноде ещё остались острова свободы, но пути туда нужно найти самому. В самые важные новости и самописные статьи "что делать, если..."
  
   Я разворачиваю книжку, чтобы все видели, и указываю на мелкий плакат, где два человека в обыкновенных рабочих костюмах с национальным колоритом стоят в бойцовской яме. Они скалятся, сжимают в кулаках ножи и вилки. Готовятся нападать. А над ними изображён хор фабрикантов, главных богатеев этого мира. И те держат транспарант с фразой "Жрите друг друга" и хлопают, подбадривают, ставят деньги на чужую смерть.
  
  -- Это идея Стаса. Можно сделать на разных языках, поместить в яму людей разных профессий и всё такое. Но сделать это должен купивший. Там есть ссылка на зашифрованный файл, в котором инструкция.
  -- Неплохо, - киваю я.
  -- Детский сад, - отшучивается Макс. - Я бы простеганографировал и залил бы солью, но должен ориентироваться на средний уровень. А я ненавижу средний уровень!
  -- И кто этим будет заниматься?
  -- Прокси. Они найдут носитель с базой книги. Потом расшифруют, потом распечатают, потом сошьют, потом продадут по условленной цене, - улыбается Макс, хвалит их за техническую грамотность, но тут же прикладывает по матери за самовольство. - Но если эти болваны что-нибудь изменят, не видать им карты с кладом.
  -- Инфоэкономика. Дожили.
  
   Мы вяло хохочем, и Макс выводит на экран вчерашнюю запись, где "Мерседес" перемалывает толпу, и гневные комментарии золотой молодёжи, которые сводятся к простой фразе "почему так мало?"
  
  -- И её зачем-то стёрли. Обычно такого не было. Но подпол всё помнит. Хоть какая-то от них польза.
  -- Есть идеи, кто это сделал?
  -- Пока никаких. Но я читал переписки наших знакомых партийцев из посёлка твоей ненаглядной. Они и вправду убили одного французского гондона. И очень этим гордятся. И Партия ими гордится. Что самое странное. Одного из них, Отто, кажется, даже продвинули. На пару пунктов. Но конкретики нет.
  -- Шон? - поворачиваюсь я к нему. - Идём дальше?
  
   Но он молчит, взвешивает риски. "Да, - говорит Ву после долгой паузы, - да. Мы продолжаем. Приказываю идти на поводу у Анны". Дать денег взаймы, подтолкнуть к действию. Разворошить улей.
  
  -- Сама Вселенная ведёт нас к цели, - кивает Шон и переводит тему. - Как там Лина?
  -- Мечтает сделать вещи, достойные имени её отца, - начинаю я.
  
   И пересказываю то, что она ещё не понимает, чего же на самом деле хочет. Но очень хочет понять. Что не знает, как устроен мир. Но очень хочет узнать.
  
  -- То есть, она ещё и приключений хочет? Что, постельных уже недостаточно? - Макс хлопает собственной шутке. - Недорабатываешь, Генрих, ой недорабатываешь!
  -- Ты никогда не думал о карьере клоуна? У тебя неплохо выходит.
  -- Куда уж мне, ведь ты куда смешнее меня, - скалится он и поворачивается к Ву. - Видел, как она зашила Карла?
  -- Видел. Домой выпишут через неделю.
  -- Шон, что там с тем проповедником?
  -- Амиталовое интервью.
  
   И за два часа, пока вынимали душу, получилось, что машина - не его дело. Он, собственно, зла не хотел, просто испугался. И Стас соглашается:
  
  -- Было чему, - вспоминает он утреннего Урхарта. - Люди натянуты как струны. У меня ужасное предчувствие.
  -- Не у тебя одного.
  -- Генрих, а дама твоя это чувствует? Ну, знаешь, вибрации там, изменение в воде, в земле...
  -- Макс, - я смотрю исподлобья, и он хохочет, - ты - идиот.
  -- Да, да, да.
  -- Что она говорит?
  -- Она видит новую войну. Будто ей опять четырнадцать, будто мир опять готовится что-то у неё забрать.
  
   Повисает хрупкое, короткое, тревожное молчание. Макс уныло язвит: "У очередной великой женщины - очередные великие чувства", - и говорит, что с Родины не было ни писем, ни сигналов. Все молчат.
  
  -- А как там французы?
  -- После случая с Ивом они трусят.
  -- Нихуя не меняется под старым солнцем! - ёрничает Стас. - Вот вы знаете, как отличить француза в сауне? А я скажу как - у него загорелые подмышки!
  -- Даже наш лондонский связной молчит. Опять. Хотя должен был отчитаться в конце месяца.
  -- Может, заболел.
  -- Или залегли.
  -- Угу. На дно. На два метра под землю. Или под Темзу.
  -- Ладно, хватит, - Ву смотрит на часы. - Пора за работу.
  
   Мы киваем, поднимаемся. Макс отключает стол, Ву открывает дверь, я выключаю генератор, что остановился на увеличении прибылей за счёт непосредственного увеличения использования внутренних ресурсов на полезную работу.
  
  -- А, пока не забыл, Шон, какой учебник для понимания Канта лучше взять? Лина Локка закончила.
  -- Маковеева.
  -- Она с ним на учёбу ходить будет.
  -- Возьмите Васкеса, герр Рихтер, - влезает Макс и открывает дверь, - ну, того Васкеса, который новый. Он слабее, но не сильно.
  -- Угу, - я смотрю на часы. - Через полчаса жду вас на парковке.
  
   Я спускаюсь на второй и встаю у печатного станка, выбираю "Критику чистого разума" и "Субъективную помощь в классическом идеализме" в однотонных обложках.
  
  -- Генрих, - совершенно неформально обращается Стас и прихлёбывает из стакана. - Долго она ещё философию будет мучить?
  -- Долго. Её же не учили. Вообще. Те отцовские четыре книжки не в счёт.
  -- А как она сама? Держится? Ещё срывы были?
  -- Да, но уже лучше.
  -- Рад за неё.
  -- Спасибо, - я хлопают его по плечу, и он кивает, уходит, бросает обыденное: "Пойду возьму ещё кофе".
  
   Я забираю покупки, спускаюсь на парковку, и охранники, убирая оружие, встречают меня, словно кинозвезду. Здороваются, почти кланяются и указывают на клиентов: мужчину с женщиной. На семидесятилетних седых, но довольно бодрых управленцев. Он в костюме-двойке стращает Стаса адом и прокрикивает отрывки из Евангелий. Она в строгом чёрном платье вытирает нос платком и проклинает мою скупость.
  
  -- Это вы мной недовольны? Это вам не нравится мой бизнес? Я вас не помню, - я спокоен и строг. И этого достаточно.
  
   Их пламя тухнет, и алчущие праведники превращаются в обыкновенных склочников.
  
  -- Мы...
  -- Не думали, да? Значит, придётся мне подумать вместе с вами и вашим Хозяином. И за, - я произношу чётче, жёстче, выделяю голосом слово... - вас. Приступим же. По машинам, - и указываю на их четырёхдверный "Опель".
  
   Они послушно садятся. Стас просит ключи, и я перебрасываю. Макс притаскивает из комнаты охраны набитую литературой объёмную хоккейную сумку и ставит в багажник. Ворчит, что лучше бы торчал за кассой. Что поездки его уже достали. Что хочет спать.
  
  -- Отоспишься, - Стас закрывает за мной заднюю дверь.
  -- Конечно. Главное - верить.
  -- Грузовики где?
  -- Ждут на стоянке.
  
   Мы готовимся, смотрим, как первая группа догружает расходники в третий "Транзит", и выезжаем следом.
  
  

*

  
  
   Мы идём за новеньким "Маном" на ста десяти, на чьём полуприцепе написано "Медтрансформер, Осторожно!"
  
   И Стас осторожен, он держит "Ауди" ровно. На дистанции.
  
   У меня гудит телефон - Анна настойчиво просит в долг три тысячи. Объясняется и извиняется, обещается вернуть. "Честно-честно, - она всё понимает, говорит... - за большие деньги готова выслушать всё, что угодно. Но они мне очень нужны!" - и ждёт выволочки. А когда я соглашаюсь - заливает меня комплиментами. Благодарит, превозносит, но умоляет никому ничего не говорить. Даже сестре. Особенно сестре. Анна отправляет мне сердце из символов и отключается.
  
  -- Что такое? - поворачивается Макс.
  -- Дал денег в долг. Как Шон и просил.
  -- Семейные проблемы, значит.
  -- Быстро ты втянулся, - хохочет Стас и включает радио на музыкальной волне.
  -- На вон, поставь лучше, - Макс протягивает ему растрескавшийся накопитель. Один из его собственных.
  -- Он какого года?
  -- Ставь.
  
   Стас включает запись, и на экране всплывает ночь в саванне под цикадный стрекот и львиный рык. "Пока мы не пришли сюда - здесь была тьма, тут правил мрак, невежество... - шепчет драматический баритон. - Но так было не всегда". Камера становится Партийным орлом и пролетает вокруг ещё не развороченных снарядами пирамид, зависает над Долиной царей и показывает величие разлившегося Нила. "Когда-то эти люди были на острие прогресса, но оступились, - продолжает диктор. - Сошли с пути!"
  
   Картинка сменяется и чернокожие племена с простыми копьями и примитивными, расписанными охрой щитами пляшут вокруг костра. Доят корову. Тут же пускают ей кровь и пьют её. Замазывают рану красной глиной и скачут, скачут, скачут. А после уходят в хижины, что не меняются веками: солома, глина, листья - и лишь в конце они кладут на крыши шифер.
  
   Диктор убеждает, уверяет, что у них нет больше цивилизации. И камера спускается, парит над бесконечными трущобами и приземляется на антенну, что торчит из крыши каменной, оставшейся от англичан, арки. Показывает детей, жадно жующих лепёшки. Их торгующихся стариков. Их помойку, которую они зовут домом. И серую облезлую крысу, что сидит на синем мусорном мешке. Она облизывает лапки и смотрит прямо в объектив.
  
  -- И этому безобразию наконец пришёл конец! Ведь под руководством Партии и Объединённой Европы мы принесли этим людям мир! Теперь, под нашим изящным руководством, они заживут счастливо!
  -- Моя любимая чернуха-патока, - смеюсь я
  
   И смотрю, как летники сменяются магистралями, лачуги - особняками, а среди экваториальной зелени прорастают копёры шахт и солнечные башни.
  
  -- И яд восточных деспотов больше никогда не отравит эти прекрасные земли! - кончается запись и экран тухнет.
  -- Аминь, - бурчит Стас.
  -- Да, меня тоже проняло, - улыбается Макс.
  -- Ну, а ты что хотел показать?
  
   Макс передаёт накопитель поменьше.
  
  -- Ставь!
  
   Звук тот же - картинка другая. Массовые убийства, преступления в Бельгийском Конго, цепи невольников на уборке урожая и комбайны с флагами Франции на фоне умирающих от истощения людей; сожжённые деревни, бомбардировка Каира белым фосфором и обугленные, агонизирующие арабы. И в конце три гиены догладывают труп негритёнка с матерью.
  
  -- Слабо, - ворчу я.
  
   Стас резко тормозит, сворачивает вправо, и мы съезжаем с автобана на вспомогательную. "Ман" впереди гудит и сбрасывает до сорока. Макс говорит, что две легковушки сознательно тормозят колонну и по однополосной их не обогнать.
  
  -- Придётся ждать, - он снимает наушник и поворачивается ко мне.
  -- Генрих, блядь. А что ты хочешь, чтобы я пугал великовозрастных детей в децентралках вивисекцией?
  -- Зачем? Просто покажи, как бульдозер переезжает десяток зеленоватых от люизита детишек, что сложены в один ряд. Или как ещё живую негритянку превращают в герсдорфское пособие по ранам. Или как самосвал подъезжает к яме, поднимает кузов, и из бункера сваливаются сотни скованных пластиком тел. Как они там шевелятся и пытаются вылезти, а солдат Объединённой Европы заливает их рапсовым бензином...
  -- Генрих, - оборачивается Стас, - заткнись, будь другом.
  -- Макс? - опоминаюсь я. - Лучше расскажи им, как "Амазон" отобрала доменное имя у Амазонки. И аргументировала...
  -- А нахуй он им? Они же дикари ебаные!
  -- Вот-вот.
  
   Мы тащимся вдоль уходящих за горизонт виноградных кварталов и выцветших от солнца и дождя табличек с названиями плантаций, сортов, наград. Я замечаю в полях людей в широких белых шляпах. Иногда они машут нам, а иногда кричат.
  
   Прямо перед съездом на грунтовку вкопаны трёхметровые бокал с бутылкой: пластиковые, мутные - и оттого безликие. Но местные гордятся этим так рьяно, что в прошлом году забили туриста из Ганновера, который, пьяным, сказал, что их искусство - это мусор.
  
   "Ман" перед нами резко закладывает вправо, и конвой останавливается у въезда в общину при виноградарне. Названия нет, только номер. Тридцать шесть двенадцать.
  
   Прицепы раскладываются как оригами: становятся шире, выше, длиннее. Двери раскрываются, и автоматы спускают лестницы с перилами. Из пассажирского "Транзита" выходит шестёрка врачей и поднимается в кабинеты.
  
   Головная группа дежурно напоминает, что "плановая смена частоты через десять минут", и Макс отмахивается:
  
  -- Можем тут подождать, а можем к самой мэрии подъехать.
  -- Да, давай подъедем.
  
   И Стас провозит нас по узким, неуютным улочкам и тормозит перед домом старосты - двухэтажным особняком, где мелкий плющ прячет трещины в побелённых стенах, а тонкие молодые кусты подстрижены точно по закону. Он открывает мне дверь и звонит в высокие, обитые чёрным пластиком ворота.
  
  -- Его же Анри зовут, да?
  -- Так точно.
  
   И Анри выходит вместе с длинной, тонкой, тщедушной женой, которая уже настолько похожа на мужа, что может сойти за него самого. Они кланяются, извиняются, просят прощения, что заболели. Что отправили тестя с тёщей. Что, вероятно, те сказали совершенно не то. И не так. Ведь если я здесь лично - дела их плохи.
  
   И, кашляя, объясняются, что проблема не столько в мультиязычии контракторов, сколько в алингвилах, которые не знают, как приспособить жизнь к причудливому калейдоскопу из английских, французских и немецких мест, между которыми мотается самое несчастное поколение со времён конца Третьей Империи.
  
   И пусть они говорят бегло. Но выходит бедно. Их родные слова заместились пришлыми и потускнели. А грамматика затупилась до самой примитивной. Ведь для сложности - нет нужды.
  
  -- Господин Рихтер, поймите. Мы бы и не лечили их, но как я могу отказать соплеменному мне французу?
  -- Говорите проще: вас обязывает контракт.
  
   Анри хмыкает, кивает, виновато закусывает губу и спрашивает про "летнюю помощь" в этом году. Будет? Ждать? Выделят? Ведь в прошлом была. "Я понимаю, что не могу даже дышать на вас. Да и не ваши это проблемы..." - он истово раболепствует, но я не выдерживаю:
  
  -- Вы ведь знаете, что Партия от своих обещаний не отказывается.
  -- Господи, благослови Партию! - крестится Анри, поворачивается к церкви, чья колоколенка высится через квартал, и машет. - Пастор Халлоу! Пастор Халлоу!
  
   И тот подходит. Невысокий, но широкоплечий он счастливо здоровается со мной и с нами. Двигает орлиным носом с горбинкой, утирает длинное лицо и нахмуривает густые серые брови.
  
  -- Побойтесь Бога, говорить такую нелепицу. Отец не сносит нахалов и лжецов.
  -- Боюсь, пастор, наш Анри честен, - улыбаюсь я, и Халлоу отвечает взаимностью.
  -- Вот и я боюсь этого, герр Рихтер.
  -- У нас для вас есть подарок, - я киваю, и Макс достаёт сумку.
  
   Пастор хлопает в ладоши, приглашает в сад и, словно бы в первый раз, указывает на высокие, пышные красные розы, что растут у стены быстровозводимой каменной церковки. На стол, стулья и полый цилиндр без крышки, куда удобно ставить бутылки. На арбоскульптуры, которые не стыдно показать большим шишкам. На грядки с пряными травами. И на вбитую в глину трубу с поворотным дождевателем.
  
  -- С каждым разом здесь всё краше и краше.
  -- Не хвалите меня. Это пустое. Богу не нужны гордецы. Ему нужны праведники, что исправят мир.
  -- Надеюсь, это поможет.
  
   Стас передаёт пастору сумку, а тот благодарит за доброе дело. Что поделились, что смогли раньше и что тяжесть в книгах не бумажная, а духовная.
  
  -- Я прослежу, чтобы дети учились по этим учебникам. - Халлоу, как заправский солдат, взваливает сумку на плечо и просит нас проводить его до машины.
  -- Будьте добры, - кивает Стас.
  
   Макс отмахивает, что снял, и мы разговариваемся.
  
   Пастор, не боясь, делится, что слышит смерть. Чувствует дыхание, от которого кровь стынет в жилах. И видит, как угасают люди, кто приехал сюда или живёт здесь.
  
  -- Их дети никогда не выйдут на свой пик, а внуки будут ещё хуже. Семьдесят процентов выпускников нашей маленькой частной школы проваливают ежегодные тесты. Они функционально неграмотны. А у нас дети из шести общин.
  
   Я молчу, в словах нет нужды.
  
  -- И это проблема всей виноградарной полосы, - говорит Халлоу и перехватывает сумку, - как и заеда. У мужчин гниют зубы. Чернеют пальцы. Сходят ногти. А женщины так бледны и слабы, что их сдувает ветер. Они умирают, герр Рихтер.
  
   Мы проходим мимо потрёпанного универсала с вырванным шильдиком, и я заглядываю внутрь. Ничего интересного: пара женских журналов, полупустая бутылка воды, тюбик с кремом.
  
  -- Машина Фрици Шихт. Нашей новой единственной учительницы.
  
   Она попалась на удочку Партийной премии и вместо Берлина оказалась здесь. Честно приехала, отучила два месяца - как раз чтобы подать заявление на помощь, - но сеть взбрыкнула, и оно... пропало, хотя письмо осталось. Фрици ждала, ждала и ждала, а когда поняла, в чём беда, стало поздно. Слишком поздно. Теперь те деньги она должна.
  
  -- Поэтому вместо трёх лет она здесь будет десять.
  -- Останется?
  -- На всё воля Божья. Но если спросите меня - нет. Она сгниёт здесь. Она хорошая прихожанка. Ревностная католичка. Она исповедуется. Она точно так же, как и Анри, хвалит Партию. Но в душе у неё буря.
  -- Буря?
  
   Халлоу кивает, вздыхает, но сберегает таинство. Выкручивается. Пересказывает от себя. И другими словами.
  
  -- Я читал учебники. Они пусты. В них только то, что будет нужно на практике. Математика не нужна, хоть в соседней общине и есть одарённый. Но я сомневаюсь, что он сможет получить хоть что-то, что поможет ему, или другому, в будущем развить себя. Я молюсь за них всех.
  -- Если я могу...
  -- Помолитесь и вы. Отец всё слышит. И никогда не искушает. А всё, что даёт, даёт с целью. Да и что толку от удочки, если нет рыбы?
  -- Да, помочь надо слишком многим.
  -- Всем, герр Рихтер, всем. Не больше, но и не меньше.
  -- Пастор, позволите?
  -- Молчите, Анри. Вы так умно молчите, - улыбается Халлоу и открывает двери своего двадцатилетнего белого "Пассата". Он забрасывает сумку на заднее сидение... - Я должен ехать.
  -- Был рад встрече, - и я протягиваю руку.
  
   Мы прощаемся.
  
   Пастор уезжает, Стас перегоняет "Ауди" к фургонам, а Макс передаёт мне наушник, где врачи жалуются, что пациентам нет ни конца, ни края. Что все злы и нервозны. Что поголовно сидят на антидепрессантах и обезболивающих. Что каждый пьёт снотворное. Что самолечением лишь ухудшают диагноз.
  
   Что люди рассказывают, как в прошлом месяце заезжий профессор предрёк им "наследственную бедность" и "цементацию интеллектуального разрыва". Который не преодолеть и за десять веков. Грозил экспрессией генов и вечной депрессией. Но в конце концов призвал смириться со своими пустыми судьбами. Ведь как говорил по-настоящему великий немец: "Единственное, к чему стремится жизнь - это смерть!" Поэтому им суждено распасться. Стать удобрением.
  
  -- Но неужели моя жизнь - это и правда субстрат для гениев? - по-французски хрипит баритон.
  -- Главное лишь то, что вы посчитаете главным, - подбадривает терапевт и включает тонометр. - Всё хорошо, давление в норме. У вас есть боли?
  -- Есть.
  
   И острые. Но лечат их консультациями по видеосвязи или телефону, а от несерьёзной отбрехиваются, пока та, на радость страховой, не станет хронической.
  
   Женщина у невролога воет, что её восьмилетний сын не понимает прочитанного. Да и у неё проблемы: ещё пять лет назад она читала по сто страниц в день, а сейчас не может осилить и десяти - болит голова. Доктор мягко объясняет про усыхание речевых центров у контактирующих и контактировавших с устройствами в малом возрасте. Говорит, что с радостью порекомендовал бы спецпрепараты, но всё понимает и предлагает для него развивающие игры, а для неё - другие таблетки и найти радость в жизни.
  
   Она подтверждает рецепт своей электронной подписью, от всей души благодарит и уходит. Заходит следующий. И ещё один. И ещё... Ноги, руки, глаза. Переломы, ожоги, воспаления. Разорванный об ограду нос, выбитый о дверной косяк палец, длинный, глубокий порез на спине. Десятки и десятки травм, осложнённых самолечением.
  
  -- Они что, специально калечатся? - говорит одна сестра другой.
  -- Марго, они просто все тянут до последнего. Можно понять. Я в их здравпункте даже дышать бы не стала. Там так всё мерзко!
  -- Да? А я и не подумала.
  -- И бедно.
  
   А раз нет денег, то и медтакси стоит совершенно неподъёмных денег. А чтобы вылечить ангину - глотают копеечные антибиотики для рыб.
  
  -- Однажды моему Гансу выписали сертифицированные Партией бактериофаги, но курс стоил мою месячную зарплату, - плачет мать в эфире. - Что я могла?!
  -- Понимаю, - басит терапевт.
  
   Но сделать ничего не может.
  
   Поэтому они идут за лекарствами к городским маргиналам - биохакерам, что замешивают в подвалах дешёвые аналоги с разбавителями из извести и мела. Вот только после приёма нужно ждать, пока из организма выйдут маркеры. Или любой анализ лишит страховки. Если она, конечно, есть. Ведь всё, что волнует медицинские компании, это сможет ли клиент проплачивать её дальше.
  
   Я отдаю наушник, и Макс дежурно скалится. Заглядывает в кухни, в спальни, в гостиные. Кивает на бледно-голубые стены и детские рисунки на холодильнике. Проклинает бесполезные американские гарнитуры и умные телевизоры, что только притворяются выключенными и всегда настроены на кабельный канал с патриотической песней.
  
   "Герр Рихтер, у нас проблема со связностью сетей", - ворчит он и уходит. А я иду мимо людей. И те, уже назвавшиеся, уже распределённые, потягивают дешёвое баночное вино из рислинга, что выдают как часть зарплаты и смотрят на ряды лоз, что огорожены проволокой. Ведь они работают: сажают, выращивают, поливают, ухаживают за урожаем. Но не собирают. Хозяин не допускает, поручает технике - здоровенным аркам, с манипуляторами, на гусеничных базах, - он не отдаст забесплатно даже ягоду и продаст качественное вино качественным людям. А работнику достанется брандахлыст.
  
  -- Эрзац-товар для эрзац-людей, - Стас открывает мне заднюю дверь "Ауди", но я не сажусь, лишь облокачиваюсь. - И как они вообще это пьют?
  -- Ртом, - шучу я, и мы смеёмся. Тихо, коротко и глупо.
  
   А больные все идут.
  
   Старушка с ангиной благодарит Бога, что мы есть, что если бы не наши два раза в месяц, они бы только телемедициной и жили. Толстая, дородная, похожая на панду девка радуется, что может поговорить с человеком в мире, где товаром стало даже простое общение. Чернобровый бельгиец гордится, что их обслуживает такая состоятельная организация, как Бюро. А долговязый блондин с узловатыми пальцами и сгнившими от грибка ногтями пытается обойти соседа, а когда ловят - уходит, доказывая самому себе, насколько же горожане опаскудились.
  
   У меня звонит телефон - это Лина, и она бесится. Рычит. В красках описывает все те ярлыки, которыми её уже наградили и наградят через полчаса.
  
  -- Эскортница! Давалка! Пауперская блядь! - шипит она... - Да меня как только не подъебали уже! И всё-то они про меня знают. И кем я-то работаю, и чем я-то занимаюсь, и кому я-то сосу в свободное от тебя время! - и распаляет саму себя. Психует. Запинается. - И всё-то они понимают. И отчего это за мной вчера на колёсной яхте приезжают! И почему сегодня уже не приехали. И как так вышло, что больше никогда не приедут! Суки!
  -- Лина!
  -- Оказывается, мне нужно правильно раздвигать ноги, и тогда меня забирать будут по таймеру! И ждать у порога будут! И на руках носить! А если не буду, то меня обратно в бордель сдадут! Ведь таких, как я, только затем и берут. Ведь я же красивая!
  -- Лина! - я прикрикиваю. - Их мнение для тебя что-то значит?
  -- Нет, но...
  -- Тогда замолчи и жди меня. Никуда не высовывайся. Сиди внутри, пей кофе.
  -- Да, да, да, - она остывает, голос становится мягче, добрее. - Ты когда будешь?
  -- Макс донастраивает систему. Как только, так сразу.
  -- Только, пожалуйста, зайди внутрь, как приедешь.
  -- Лина?
  -- Пожалуйста. Просто зайди. Мне просто надо.
  -- Хорошо.
  -- Спасибо.
  
   Я отключаюсь, и Стас спрашивает Макса: "Долго ещё?" - а он отмахивается и нудит, что докторам всегда нужны инструкции. Что их надо держать на коротком поводке. И что если его хоть чуть-чуть ослабить - мы потеряем всё. Ведь если сегодня они запутались в кнопке питания, то что будет завтра?
  
  

*

  
  
   "Ауди" встаёт прямо напротив дверей "Дома докторов", и я нехотя гляжу на часы - семь двадцать. Мы должны быть дома уже три часа.
  
   Меня запускают без вопросов: охрана кланяется, здоровается и тут же докладывает, что Лина попросила запустить одну девушку. "Хорошо", - киваю я и прохожу через стеклянный турникет в небольшое фойе на шесть скамеек.
  
   Лина сидит под большой яркой мозаикой о подвигах врачей - военных и гражданских - и фотографирует сестру на её телефон. Она громко, звонко, привычно журит Анну: "Ты словно собралась на свидание!" И это слышу не только я.
  
   Студенты сидят, стоят, лежат и, притворяясь, что пишут, следят. И смотрят уже не на неё. А на меня.
  
  -- Лина? - зову я ласково, но негромко. - Мы домой едем?
  -- О, Генрих! Ты обещал быть пораньше. Тут, когда нет занятий, довольно скучно. Мне даже пришлось позвать помощь!
  -- Привет, Анна. Ты отлично выглядишь.
  -- Здравствуй, Генрих, - улыбается она. - Спасибо.
  
   И, уводя взгляд, выпрямляется, хвастается классическим, иссиня чёрным в тонкую золотую полоску женским брючным костюмом, что подогнан по её отличной фигуре. Она приглаживает узкий красный галстук и поправляет воротничок белой блузы. Анна вздыхает и закидывает ногу на ногу, как в модных журналах, но цепляет похожим на гвоздь каблуком свою сумку и тихо, злобно блядится.
  
  -- А это кто? - я киваю на полупустые скамейки. - Твоя группа поддержки?
  -- Это группа с задержкой. В развитии. Они следят за мной, чтобы побольнее ужалить.
  -- Да? А я уже думал, что надо паниковать. Вдруг они перекуплены анархистами и следят уже за мной. Думают, как бы чего ещё взорвать. А я вот думаю, что надо вызвать полицию.
  
   Лина заливается звонким, лёгким, обидным смехом и заражает Анну. Студенты собираются, и Николас - тот самый широкоплечий блондин - подходит чуть ближе, кланяется. Он хочет оправдаться, но я не даю:
  
  -- Брысь.
  
   Студенты сбегают, и Лина хохочет, ёрзает ногами, убирает за ухо выпавшую прядь и часто моргает. Она достаёт из Анниной сумки белую федору, теребит красный бант на тулье и прицепляет крохотную эгретку под красной сеткой с бусинами в цвет перьев.
  
  -- Держи! - Лина одевает на сестру шляпу.
  
   Анна поправляет завитые волосы, встаёт и позирует. Просит сфотографировать, и Лина устало вздыхает.
  
  -- И что ты делаешь? - ворчу я.
  -- Прошу помощи, - Анна упирает ладони в талию и выставляет вперёд бедро. - Нашу смену ещё днём выгнали. Хозяйка там юбилей фирмы с менеджерами празднует, а мы мешаемся. За остаток дня она мне, конечно же, не заплатит. Сука старая, - ворчит Анна.
  -- А костюм откуда?
  -- А! А я его вот купила сегодня. Классный, правда? Дорогой!
  -- Купила, да? Анна, скажи честно, в нём что, кто-то умер?
  
   Она поворачивается и полупрезрительно-полууныло смотрит. Одними губами шепчет какой же я козёл и просит Лину показать, что вышло. И та не отказывает. За что и платится.
  
  -- Господи! Откуда у тебя эта звонилка? - Анна отбирает, крутит телефон. - Что это за модель?
  -- Я не знаю. Мне подарили, - холодно бормочет Лина, и я вижу насколько она жалеет об этом.
  -- Ах, да. Ты ведь у нас теперь принцесса! А ты!.. - Анна оборачивается и пошлым жестом посылает меня подальше, - знай, что кто-то из менеджеров ошибся с ценой и его выставили за сотню евро. А я его выкупила, пока не очухались. Вот видишь, - она оборачивается на месте и поправляет волосы, - я в нём вылитая Марлен Дитрих!
  -- Что, тоже по женщинам? - язвлю я.
  
   Анна кидается на меня, клянётся, что выцарапала бы мне глаза, но Лина хватает её за руку и садит к себе. Анна ругается, что уже сотню раз пожалела, что свела нас вместе, и отворачивается, а Лина тихо смеётся в ладонь, старается унять себя, но не выдерживает и заливается звонким хохотом.
  
  -- Генрих, прошу, не надо. Отношения для нас - это больная тема.
  -- Ой, ты-то вообще молчи! Тебе всю жизнь везёт! - Анна вскакивает, чуть отходит и сверлит сестру взглядом. - Тебе везёт даже тогда, когда не везёт! Да что там! Тебе везёт даже в том, в чём мне не везёт!
  -- Анна.
  -- А ты вообще молчи! Ты родился везучим! С золотой ложкой во рту! А я нет! У меня никого нет!
  -- Так ты решила моделью стать?
  -- Нет. Это для сайта.
  -- Сайта? Знакомств, что ли? - я многозначительно поднимаю брови, и она это видит.
  -- Да, а что?
  
   Я молча сажусь рядом с Линой и ржу как конь, а та зажимает мне рот ладонью.
  
  -- Смешно, да? - шипит она, и я киваю. - Эх, сказал бы ты это в лицо хотя бы одному из тех, кто ответил мне!
  -- Анка, хватит! - Лина, и я убираю руки.
  -- Ответил, но не пришёл, правда?
  -- Даже если так, то что?!
  -- Ничего. Просто ты разговаривала с ботами. По правде говоря, там только они и остались.
  -- Нет!
  -- Да.
  -- Нет! - кричит она.
  -- Анна... - Лина берёт сестру за руку.
  -- Не затыкай меня! То, что ты уговорила оплатить мне ремонт и... - она вырывается и тут же осекается, переводит взгляд на меня и беспокойно улыбается, - и сделала себе зубы, не значит, что ты можешь указывать мне как жить и что делать!
  -- Что мешает тебе сделать такие же?
  -- Я не знаю.
  
   Зато уверена, что все эти четырнадцать отцовских книг - Платон, Сократ, Аристотель, Эпикур, Сенека... - не стоили тех полутора тысяч.
  
  -- Которые потребовала с меня мать, когда узнала, что я везу их на продажу, - кавычит пальцами Анна последнее слово... - ей, - и указывает на сестру. - И зачем тебе это старьё?
  -- Надо.
  -- Что "надо"? Чтобы потом так же оскорблять меня, что я недостойна живых?
  
   Лина горестно, устало вздыхает, а говорю Анне сесть - она послушно пристраивается рядом с сестрой - и быстро показываю ей, как программы имитируют человеческую речь. Как они общаются между собой - иногда хорошо, а иногда отлично. Как они почкуются тысячами, лишь бы впаривать безделицу. Как они создают профили, генерируют фотографии, подбирают увлечения и биографии. Но китайская комната не означает мыслящее существо, как бы сладко оно тебе ни пело.
  
  -- Боты - это всего лишь птицы электронного мира. Общение с ними, как секс по телефону: занятно, затратно, совершенно бесполезно и феноменально глупо.
  -- Откуда ты так много про них знаешь?
  -- Пару лет назад компания ландшафтного дизайна через нас судилась с компанией, их производящей. Кто-то из высшего менеджмента по ошибке заключил договор с роботом. Было весело.
  -- А мне-то что делать? - она вскидывает руки и бьёт воздух.
  -- Старайся знакомиться вживую.
  -- Как?! У меня нет ни сил, ни денег, ни решимости! У меня нет вариантов! - шипит Анна. - Я никуда не хожу, а на работе и дома я всех-всех знаю - и ни с кем из них ничего общего иметь не хочу! Вообще! Никогда! Вот что мне делать? Что?!
  -- Придумай. Я тебе не Хозяин.
  
   Анна долго и вволю блядится, в красках описывает, что думает и чувствует. Она называет меня козлом и бросается к выходу.
  
  -- Так и что ты будешь делать?
  -- Ваше-то какое дело?! Высплюсь!
  
   Анна садится в машину и спешно отъезжает. Лина поворачивается ко мне и шепчет на ухо: "Не волнуйся. Она перебесится". Я улыбаюсь и встаю, Лина подскакивает следом и ведёт меня к "Ауди".
  
  -- Ты в порядке?
  -- Да, милый, конечно, я в порядке, - она смотрит мне прямо в глаза и нагло врёт.
  
   И когда мы отъезжаем - Лину прорывает. Она проходится по каждому из своих обидчиков. По каждой суке, что кичится оценками в частных школах и будущей докторантурой, где профессора из университета Гумбольдта падут ниц пред её талантом или его смекалкой. По каждой мрази, что носится со своей родословной, как выставочная болонка, и раз за разом козыряет ей в споре. По каждой сволочи, что тычет банковским счётом своего папаши и думает, что деньги прибавляют ему извилин. И по каждому подонку, которому теперь Лину жаль.
  
  -- Ведь мною наиграются и продадут на части! А они-то точно такого не сделают! Точно-точно! Они же у нас такие милые и покладистые. И никто же никого на дядиной вилле не топил в прошлом году по пьяни!
  -- Лина!
  -- Да что "Лина", что "Лина"? Что? Что! Что?! - она бьётся затылком о подголовник.
  -- Хватит. Это приказ, - говорю я.
  
   И Лина, нехотя, слушается. Сбрасывает полусапожки и дуется. На всё и на всех.
  
  -- Тебе там подарок.
  -- Где?
  
   Я киваю вбок, и она смотрит назад. Видит, радуется, забрасывает туда рюкзак и лезет за книгами. Я включаю музыку и командую автомату "домой", растекаюсь на сидении.
  
  -- Генрих, спасибо. - Лина краснеет и лезет целоваться. Я не отказываю.
  -- Пожалуйста.
  -- Котик? - она широко улыбается и часто, возбуждённо моргает
  -- Да?
  -- А Анку-то на той неделе заставили себе мотивирующую муть купить. И она даже отказаться не смогла. Она мне весь мозг проела!
  -- Как называется?
  -- "Работа как стремление". Или как-то так.
  -- Про личностный рост?
  -- Что-то такое, ага, - Лина открывает Васкеса и листает взад и вперёд. - А какая бумага приятная, а обложка.
  -- Тебе нравится?
  -- Её хоть не стыдно положить на полку. Не то что Анкину!
  -- Поставить.
  -- Обязательно! - улыбается она. - Я так и сказала, кстати.
  -- Угу. Я заметил.
  
   Лина перелезает вперёд и спрашивает меня, что же я такого сегодня делал, что опоздал на три часа. И я рассказываю, как больная чета отправила старших родственников жаловаться, что наши услуги недостаточно услужливые. Ведь наши врачи говорят только по-немецки, а местные трудяги говорят на трёх.
  
  -- Так в чём проблема?
  -- Немецкий туда не входит. Часто не входит.
  -- И что, тебя даже сегодня никто не хотел убить?
  -- Засранка! - я щиплю Лину за талию...
  -- Ну хватит! - и она смеётся, выворачивается, сдувает упавший на лицо локон и тяжело дышит. - Ну хватит, хватит!
  -- А ты что сегодня делала?
  -- Сдавали искусство перевязи.
  -- Десмургию? Как следует бинтовать после операции?
  -- Ага.
  -- И сколько?
  -- Отлично. Я забинтовала Готлибу голову вместе с челюстью! Так он меня бесит!
  
   Я смеюсь и включаю радио на танцевальной волне, но музыка сменяется восьмичасовыми новостями. Диктор приятным и поставленным сопрано говорит, почти поёт о жестоком тройном убийстве, об успехе немецкой сборной на европейской универсиаде, о пуске новой станции метро в Берлине, о скорой годовщине создания Германского Трудового Фронта, о его недавнем воскрешении и о дежурной перестрелке на "Меже", где добро вновь победило зло.
  
  -- Выключи их! Выключи! - шипит Лина. - Как же я всё это ненавижу!
  -- Успокойся, - я кладу ладонь на её колено, и она обхватывает мои пальцы.
  
   Нам рекламируют трансатлантические туры, предлагают четыре недели внеземной неги на двадцатой параллели и ниже. А заходы в порты и развлечения - идут за счёт заведения! Лина закатывает глаза и двигает носом. Она фыркает и переключает канал, но попадает на диалог о преимуществе подписки над покупкой.
  
  -- Да блядь! Хватит! - Лина взвизгивает от злости и выключает радио.
  -- Ты чего такая сегодня?
  -- Мир - говно! И населяют его уроды!
  
   Мы обгоняем грузовик с мигающими экранами на бортах, на которых крутят ролик "Покупай и не стесняйся" с калейдоскопом фирменных знаков, этой мандалой потребления. И она уже заикается попросить зачернить стёкла, но у меня звонит телефон. Это Ву.
  
  -- Как не вовремя, - боязливо ворчит Лина.
  -- Да? - я нехотя беру трубку и слышу Шона.
  -- Генрих? Пришла молния, нужно ехать. Кстати... Лина рядом?
  
   Она берёт трубку и смотрит на неё, как мышь на удава, но пересиливает, перебарывает себя и всё-таки отвечает.
  
  -- Ал-ло?.. - шепчет Лина.
  
   Я останавливаюсь на обочине, и они разговаривают. Лина соглашается, говорит, что готова и сделает всё, что в её силах. Нет, больше. Она кивает и трясётся, боится, что вариантов отказаться нет и не будет.
  
  -- Да, конечно. Да, я... Да, да. Конечно. Да, - шепчет она и протягивает трубку мне.
  -- Шон?!
  -- Почта пришла. Жду в Бюро.
  
   Я отключаюсь и разворачиваюсь. Лина ошарашенно смотрит на меня и понуро говорит: "Я накаркала! Господи, я опять накаркала. И я как раз на каблуках! Вот как специально!"
  
  

*

  
  
   Я останавливаюсь около белого грузового "Транзита" и открываю двери. Лина подходит к Ву, а он обнимает её, словно отец, и отдаёт мне спортивную сумку.
  
  -- Переодевайтесь, - приказывает Шон.
  -- Господи... - понуро, боязливо и совершенно безвольно шепчет Лина, и я ставлю перед ней оливковые военные берцы.
  -- Прости, солнышко, но у нас сороковой - минимум. Но вот тебе три пары носков.
  -- Да, - шепчет она, - будет чуть-чуть болтаться, но я потерплю.
  
   Лина кивает, садится на заднее сидение, но не справляется со шнуровкой - пальцы не слушаются, - и я помогаю. Она отворачивается, закрывает лицо ладонями и смотрит в потолок. Краснеет. И это видно даже в тусклом свете парковочных ламп.
  
   Я переодеваюсь рядом, снимаю костюм, рубашку и превращаюсь в парамилитара цвета весенней грязи: футболка, свитер, штаны и берцы.
  
  -- Они как у меня, - улыбается Лина. - Только твои больше.
  -- Добро пожаловать в армию!
  
   Я говорю оставить всё в машине: полусапоги, рюкзак, книги. Она оборачивается и, тяжело вздыхая, ставит их на коврик. Я кидаю свой телефон на заднее сидение. Она повторяет - теперь ей будет не так обидно.
  
  -- Вот так, да. - киваю я и закладываю кобуру с пистолетом в ноги.
  -- А... - удивлённо тянет Лина.
  -- Нет, этот я с собой не возьму.
  
   Я приказываю автомату припарковаться у стены, и мы медленно идём к "Транзиту", смотрим, как машина по-черепашьи медленно вклинивается между двумя проецирующимися зелёными стенами и затихает, зачерняет стёкла. Я сажу Лину в кабину к Ву и здороваюсь с остальными.
  
   Они не в духе. Макс нудит, что скоро привезут буй того "Мерседеса", из-за чего пришлось изолировать отдельный офис, где с ним можно будет работать.
  
  -- Христа, собаку, и в рот, и в сраку! Какая же это морока. И это я ещё даже в него не лез! Ты вообще представляешь вершину моего падения?
  -- Да ладно тебе, и так уже одеты как наёмники, - шучу я, ведь мы выглядим одинаково.
  -- Точно. Прямо из Мексики. Ну или что там от неё осталось.
  
   Стас ворчит, что так и не успел прилечь, будь оно всё неладно. Даже Ву устал.
  
  -- Зато Карлу хорошо. Лежит себе, полёживает. Вокруг него Кэт крутится. С ложечки кормит.
  -- И мозги пилит, - шучу я.
  -- Пусть, крепче будут.
  
   Мы глупо и гулко хохочем, и я заглядываю в кузов. К полу принайтованы стойки, приёмники, большая складная антенна и две профессиональные деки. У задних дверей в проходе стоят большой бесперебойник, чемодан проводов, объёмный оружейный ящик и сумки, сумки, сумки, сумки...
  
   Шон передаёт мне кобуру с пистолетом, перчатки и рацию. Мы спешно грузимся, выезжаем на улицу, и я слышу, как грохочут двойные решётки за воротами.
  
   Ву выворачивает на дорогу из города, и Лина паникует, бледнеет. Вцепившись мёртвой хваткой в ручку двери, шепчет, что, должно быть, уже сошла с ума. Но Шон успокаивает её, говорит прислушаться к себе, к нему, к миру и просит Лину включить радио, чтобы смешно пересказывать ему страшные новости. Передаёт термос с чаем. И она дрожащей рукой свинчивает чашку-крышку и, обжигаясь, наливает полную. Отпивает. "Сладкий, да?" - обращается в пустоту Ву и нажимает "старт" на экране. Лина просит его повторить, она не расслышала. И Шон повторяет.
  
   Через полчаса мы съезжаем с автобана, и Ву притормаживает, устраивается за французским седаном. Макс наклоняется к нам и шепчет, что получил сигнал сразу по приезду.
  
  -- Насколько всё плохо? - я поддерживаю разговор, вполуха слушая, что происходит в кабине.
  -- Это почта от нашего лондонского связного, и я боюсь, что она посмертная.
  -- Да так и есть, скорее всего. Закон подлости, будь он трижды проклят, - Стас чешет костяшки пальцев. - Заболел он. На дно залёг. Да-да, конечно. Уже свиней накормил собой. Нет у нас больше связного.
  -- А я говорил.
  -- Да... - Макс не находит как продолжить.
  
   Стас открывает ящик и раздаёт ночное видение.
  
  -- А разве мы не должны поменять машину? - спрашивает Лина. - Ну, как во всех фильмах.
  -- Должны, - улыбается Шон. - Но Макс придумал лучше.
  -- Как?
  -- Я сотру все записи там, где они были. И добавлю там, где они нужны. Сеанс бесплатной магии на... - он щёлкает языком и открывает личную деку. - Раз! Два! Три!
  
   Макс нажимает "ввод", и свет на трассе пропадает. Ву уводит "Транзит" в сторону по свежей дороге, вырубает фары и звук двигателя. "Возьми у Стаса два "ночника" и передай мне один, - приказывает Ву, а когда Лина исполняет, говорит. - Теперь надевай сама и описывай, что видишь".
  
   И она описывает монохромный мир, где контуры подсвечиваются и подчёркиваются. Выделяются. Искажаются в её угоду и к её удовольствию.
  
  -- Тут даже можно увеличивать!
  -- Молодец, разобралась, - ласково, по-отечески хвалит Шон, но тут же добавляет. - Надеваем!
  
   Мы едем в полной темноте. В полной тишине. И в полном одиночестве. Ву объезжает перевёрнутый остов микроавтобуса.
  
  -- Господи! - ойкает Лина.
  -- Всё идёт по плану. Нам сейчас не нужно привлекать лишнего внимания.
  -- Ага. Поэтому Генрих...
  -- Да, именно поэтому.
  -- Но...
  -- Ты ещё слишком мало о нём знаешь. Но про это позже, - Ву подносит палец к её губам. - Лучше взгляни в окно.
  
   Лина ухмыляется и недоверчиво поворачивается направо. Она смотрит, но не верит увиденному.
  
   Мы проезжаем по гребню холма, и внизу, метрах в двухстах по склону, на небольшие молодые ели набегают светящиеся волны. Они наскакивают, ломаются, разбиваются о подножия габионов, и Лина признаётся, что мы словно мчимся по берегу моря.
  
   Вот только Семнадцатый партиец хотел иного. В его плане однолетняя, бесплодная трава напоминала бы о несменном цикле жизни и смерти. О естественном финале аристократии и о программируемом её возвращении, когда люди, которых научили желать яростно и страстно, сомнут услужливых мужей, податливых женщин и либеральничающих карьеристов. И мир, где слабость побеждает силу, раб покоряет господина, а сентименты замещаются ресентиментами, наконец окончится.
  
   Благородные, отринувшие рабское коллективное, они представят себя капитанами кораблей. Новыми Ахиллами и Одиссеями, что плывут по мору трав, через тихие воды прижатой к ногтю социальной бури. Ну а то, что компания с патентом будет каждую весну его обновлять - цена малая и приемлемая. За красоту нужно платить.
  
   Но природа взяла своё, случился перенос, и теперь все травы, кустарники, и даже берёзы с ольхами биолюминесцируют. Город справедливо хочет всё сжечь и превратить в парк, но хозяин против.
  
  -- Мы словно в фильме! - Лина поворачивается к Ву и звонко смеётся.
  -- Никогда не была здесь? Это и с трассы видно.
  -- Откуда?! - она хохочет и гладит волосы, - Я же никогда не выезжала так далеко, да и незачем было. Дом - работа, работа - дом. Вся жизнь в одном месте. Никаких изменений, ничего нового. Вся жизнь, как День сурка, только сезоны меняются.
  -- Что ж, я не знаю, правда ли это всё... - напевает Ву.
  -- Да, да, да. Тот самый фильм. Только мне тот испанский актёр не нравился.
  -- Лина, ты смотрела региональную версию.
  -- Да блядь!
  -- Не сердись. У тебя есть кому это исправить.
  
   Ву останавливает машину посреди пустоты, оборачивается и многозначительно кивает. Я подбираю сумку с инструментом, тихо открываю боковую дверь и выхожу в ночь. Скручиваю и заношу номера в салон, вставляю заглушки.
  
   Макс вскрывает оружейный кейс, на котором "Сделано в Германии" выбито поверх стёртой кириллицы, и выпускает дюжину "воробьёв" - дронов, что охранят периметр. Стас надевает шлем от деки и подключается. Теперь он видит их глазами и посылает двух со мной.
  
   Осторожно, стараясь не шуметь, я дохожу до контрольного пункта из стекла и стали. Забираю правее. Прокрадываюсь мимо четырёх шлагбаумов, мимо разбитых светофоров, мимо полуопустившихся блокираторов. Заглядываю в большую будку с пластиковой отделкой и жестом приказываю Стасу проверить вложенную в бумажный пакет пивную банку.
  
   Он садит на неё птичку, и та пищит, жужжа, поднимает, уносит возможный сюрприз далеко за трёхметровую стену тёрна. А я проверяю ток - глухо, уже отключили - и не спеша выхожу, присаживаюсь у крайней правой стойки. Выуживаю из сумки крестовую отвёртку и вывинчиваю болты на редукторе. Снимаю и откладываю крышку. Нажимаю на кнопку и достаю храповичный ключ с удлинителем. Насаживаю на верхнюю шестерню и поднимаю шлагбаум. Перевтыкаю в нижнюю и опускаю блок.
  
   Сигналю Ву, и он осторожно, беззвучно проезжает мимо меня и останавливается в тридцати метрах дальше. Я отмахиваю Стасу, возвращаю всё как было и заскакиваю в "Транзит". Шон трогается, но остаётся на тридцати: ехать трудно. Много мусора, магазинных тележек, тряпья и хлама.
  
   Белёсая мраморная стела оканчивается щитом со мрачным предупреждением, что чужакам в "Старой Германии" находиться можно только при хозяевах.
  
  -- А что такое "Титаник"? - спрашивает в пустоту Лина и указывает на чернеющую в искусственных красках надпись прямо под ним.
  -- Ваш Титаник тоже потонет, - читаю я и хмыкаю.
  -- Да, что это?
  -- Потом покажу. Тебе понравится.
  -- А вот там?
  
   Она поворачивается к исписанному рунами ясеню с воткнутым у раковой иезуитки копьём и верёвкой, что свисает с пасынка над ней.
  
  -- Да Господи! Может мы просто включим фары?! Я ни черта не могу разобрать!
  -- У тебя же очки есть.
  -- У меня уже глаза болят.
  -- Терпи, - отвечаю я. - Тут есть сквоттеры. Они, конечно, машины не любят, боятся. Но рисковать не стоит.
  -- Во что я ввязалась?.. - шепчет Лина и боязливо поджимает губы.
  
   По обеим сторонам дороги заваленные мусором съезды к блёклым, кургузым коробкам - домам профессиональной прислуги. Тех выучившихся и вымучившихся счастливчиков, кто раболепствовал, пресмыкался и ползал в ногах у предыдущих хозяев. Кто для хорошей характеристики не чурался целовать ноги, а, может, шёл куда дальше. Кто был куда смелее большинства жаждуших и кому нравилось ублажать и унижаться.
  
   Конечно, их не всегда отпускали наверх, но торговля людьми - это игра с ненулевой суммой. И прежний хозяин знает, что если получится, то и он сам когда-нибудь припишет себе хороший вкус и разборчивость в людях. И каждый втайне надеется, что это даст лишний козырь тет-а-тет с подчинённой. Или подчинённым. И что слова о служившей когда-то девке, которая теперь обтирает больших Партийцев, облагородят их в глазах немых.
  
  -- Да Господи, да как же нужно себя ненавидеть, чтобы здесь жить?!
  -- Лина, у нас всё не сильно лучше.
  -- Лучше. Я видела!
  -- У нас просто место старше. Они не успели.
  -- Но, в конце концов, есть же разница между "ездить" и "жить"!
  -- Ты ведь помнишь, что машина должна быть не дешевле ста тысяч? А так им можно меньше платить.
  -- Блядь...
  
   Поэтому у богачей даже собаки живут лучше прислуги. Но главное не это. Главное, что лучшие программисты Европы озаботились владельческой избыточностью и потребительной нравственностью. Убрали стоянки, чтобы люди больше ходили. Огородили дорожки, чтобы берегли природу. Разнесли части, чтобы держали себя в форме. Помогли безлошадным изжить стыдливую тошноту электричек. Осчастливили живые вещи и оставили те наедине с собственной нужностью.
  
   Но не облегчили участи. Потому что строгость - путь к смирению, что приведёт к святости. А бетонная будка с куцыми низкими окнами отлично смотивирует карабкаться по карьерной лестнице в хозяйскую постель. Ведь сам функционализм, саму новую вещественность переосмыслили, перепланировали, перекроили исключительно во благо рабочего. Всё для людей, прошедших отбор строже, чем в космос, когда мы ещё туда летали.
  
  -- Генрих, - шепчет Лина, - а почему тут пусто?
  -- Сейчас увидишь.
  
   Мы проезжаем мимо грузовика с саморемонтирующимся бетоном, ещё сухим и не смешанным, без датчиков и оптоволокна. Мимо брошенной дорожной техники и щербатых стен полусобранных домов с неспиленными направляющими. Мимо рвов с полимерными трубами и проводкой. Мимо разбитых клумб с сорняками. Мимо балкончиков, где в просветах самодельных рам изредка мелькает свет. Мимо заклеенных серым пластиком окон и дверей с пожелтевшими больничными крестами. Мимо мраморных скульптур в духе Третьей Империи и мимо всего её монументального неоклассицизма. Мимо остатков несостоявшейся роскоши и распоследней духовной нищеты.
  
   Ву подъезжает ко второму пропускному пункту, но он разворочен, будто по нему влупили из танка или чего покрепче: шлагбаумы вырваны, блокираторы выдраны, будки свалены. А терновая стена - гордость проекта - стремительно дичает, всё сильнее возвращая своё.
  
   Мы въезжаем в район для господ, ползём между двумя рядами базальтовых колонн. Высоких, и изящных, с уходящими в землю мощными неотёсанными основаниями. Словно гигантские деревья, что растут здесь с начала времён. И подпирая небо, их вершины, что прямо под облаками, украшают гербы Объединённой Европы. А в конце, внутри дорожной развязки, на высоком мраморном постаменте высится бронзовый земной шар. И немецкий орёл, расправляя стальные крылья, впивается в него когтями.
  
  -- Ебанись... - по слогам шепчет Лина.
  -- Смотри-смотри, оценивай размах, - подсказываю я ей. - Потом сравнишь с телевизорным.
  
   У крытой хоккейной арены Ву сворачивает направо, и мы ползём в гору.
  
   Дома меняются, становятся больше, краше, дороже. В них появляется стиль. Видно, что над ними трудился живой человек, а не программа из каталога "Всё для параметрического посёлка". Да, они не идеальны, но архитектор играет этих на лёгких, едва уловимых недостатках, приумножая на контрасте достоинства. И витые ворота, живые стены, зелёные лужайки, обширные задние дворы, гаражи и камины, чьи кирпичные трубы выступают над черепичными крышами, превращаются в произведения искусства.
  
   Но некоторые не достроены, а многие даже не начаты. Мы проезжаем мимо едва залитого фундамента, и Лина показывает на торчащий из котлована обугленный остов полицмашины и располовиненного броневика с дырой в правой противодронной решётке.
  
  -- Это же под бассейны!
  -- Угу.
  
   Ву сворачивает влево и проезжает между рядами платанов, огибает брошенную, выгоревшую древнюю "Мазду" без дверей и останавливается за массивной гранитной лестницей с широкими, но плосковатыми ступенями, что высерели от времени и дождей.
  
   Мы достаём плитники с навязанными, наполненными подсумками и подключаем наушники к радио на плече. Настраиваемся на общий канал. Стас мучительно долго осматривает воробьями место. Проходит десять секунд, тридцать, минута, вторая. Кажется, что воздух искрится от волнения. "Чисто!" - наконец басит он и передаёт шлем Максу.
  
   Мы заряжаем автоматы, забираем тепловизоры и, по команде, выходим с разных дверей. Споро осматриваемся, но видим всё те же отпечатки дюжины дюжин следов в застывшем бетоне и разбросанные, давленые гильзы. Ничего нового.
  
  -- Генрих, смотри! Вон там! - одними губами шепчет Лина и указывает на подозрительный мешок в полузасыпанной канаве.
  -- Это скелет овчарки в полицейской сбруе. Не трогай. Там ничего интересного.
  -- Господи, - тянет она. - Господи...
  
   Ву залезает в кузов и надевает своё. Он выставляет в проход серый в искусственных красках бронежилет с надписью "Охрана" на груди, и Лина оскорбляется.
  
  -- Охрана?
  -- У нас только мужские. А тебе специальный нужен - у тебя отличный бюст. Так что не ной. Надевай!
  
   Она недовольно фыркает, но не отказывается. Поднимает его и оценивает - находит кривым, косым и сверхтяжёлым. Я помогаю облачиться, и Лина радостно суёт руки в карманы.
  
  -- А можно мне что-нибудь другое? - она отрывает нашивку и отдаёт мне.
  
   Я вздыхаю и отцепляю свою, но Стас опережает и протягивает длинный, узкий шеврон с надписью "Молнемёт" на польском.
  
  -- Что это значит?
  -- Молнемёт, - повторяет он, но уже на немецком.
  -- Соглашайся, или он даст тебе что-нибудь на русском, - я одеваю на неё и подключаю наушники.
  -- А давай!
  
   И Стас вручает Лине квадратную нашивку "Мама просила надеть".
  
  -- А это что значит?
  -- Это значит, что мама просила тебя это надеть, - показывая на бронежилет, улыбается он.
  -- Я поняла, - она лепит себе обе и хочет продолжить...
  -- Это мои трофеи. За "молнемётом" мы бегали по джунглям две недели, - но Стас опережает её вопрос. - Это был наш лётчик.
  
   Лина понимающе кивает и шёпотом, всё шёпотом, спрашивает, что нужно делать. "Помогай", - подмигиваю я и вручаю ей десятикилограммовую антенну. Стас взваливает на себя бесперебойник и чемодан проводов. Макс вешает на себя свою деку, надевает шлем, вскидывает автомат и встаёт первым. Ву берёт что полегче, закрывает машину и становится в хвост. Я ставлю инфракрасного "крикуна" и забираю остальное.
  
   Мы подходим к гигантским солнечным часам перед школьной лестницей. Лина шепчет мне, что на клумбе цветы светятся.
  
  -- Я так хочу прогнать их через базу, но телефон-то в машине!
  -- А они там есть? По-моему, обычный сорняк.
  -- Ладно, забудь, - она отворачивается и поудобней перехватывает антенну.
  -- Ну возьми себе, если хочешь.
  -- Да, да... Я потом.
  
   Мы поднимаемся в состряпанную из дюжины многогранников, приподнятую, словно посаженную на скалу, четырёхэтажную школу. И отделанная медью и плиточным камнем, с большими подвалами и множеством узких поперечных окон до самой крыши, - она выглядит родовым барочным замком, что густо замешан на брутализме.
  
   У величественного каменного орла над крыльцом глаза из рубинового стекла, и я шепчу, что летом они светятся на закате. Под его когтями размашистая надпись фрактурой "Вы - повелители мира!" А на стенах, что прямо под ним, - трафаретное граффити с маленькими зомби.
  
   Макс крепит "крикуна" на косяк, и мы цепью входим в фойе через выломанные дубовые двери.
  
   Огромная люстра висит напротив мозаики с контурами Объединённой Европы, что простирается до Кейптауна на юге и Енисея на востоке. Скамейки расставлены вложенными друг в друга шестиугольниками. Стены обшиты деревом и разделены хромом. Вкруг зала написаны картины с выдающимися немцами: королём-кузнецом, королём-купцом, королём-моряком, королём-солдатом. Но особое место отведено отцам-основателям двенадцатилетней Германии: Лётчику, Филологу, Агроному и Художнику. Тем героям, что спасли страну от чумы рабов и бросили вызов мировому красному жиду. И во главе угла, между титанами и прямо над проходом в классы, висят портреты первой Партийной десятки - сплошной вильгельминизм напополам с классикой Третьей Империи.
  
   На всех этажах и над всеми кабинетами - "биологии", "химии", "физики" - надписи фрактурой. Но, как замечает Лина, нет классов старше шестого.
  
  -- Странно. Тут даже пол идеально ровный. Даже паркетины здесь идеальные. Для людей так не делают.
  -- Это для господ сделано. Смертным здесь не место. - поправляет её Стас...
  -- Но...
  -- Просто кто подрос - едет в закрытые партшколы, - а я опережаю её вопрос.
  -- Да уж.
  
   По изжёванным пролётам без перил, стараясь не прислоняться к стенам, мы поднимается на крышу. Макс крепит последнего "крикуна" и рассаживает воробьёв по периметру - доверяет чужим глазам. А я закрываю дверь и прижимаю мусором.
  
   Мы разгружаемся и сваливаем всё в кучу, разбредаемся по крыше, проверяем есть ли движение, но всё чисто.
  
   Мы одни.
  
  

*

  
  
   Холодает. Воет ветер. Звёзды исчезают за облаками, и Шон боится, как бы не пошёл дождь.
  
  -- Такое ощущение, что я сейчас на кладбище, - ёжится Лина.
  -- Ты недалека от истины, - подкалывает Макс. - Там, дальше в поле, закопано триста или четыреста рабочих. Все подохли от какой-то заразы.
  -- От какой?
  -- Спроси Партию. Я ничего не смог найти.
  
   В монохроме экрана очков я вижу, как её передёргивает от отвращения, и она стягивает прибор.
  
  -- Что-то меня подташнивает.
  -- Это с непривычки, - широко улыбается Стас.
  
   Лина посылает его к чертям, и он глухо хохочет.
  
   Я раскладываю антенну и отвёрткой прилаживаю её на поворотную подставку. Отношу на другой конец крыши, вытягиваю провода и передаю Стасу. А он достаёт из чемодана неуклюжий самопаянный переходник и соединяет пап с мамами на первой деке.
  
   Макс заводит питание и регулирует бесперебойник. Включает и настраивает второй виртуальный шлем. Говорит: "Готово", - и Ву достаёт складной стул.
  
  -- Сядь, - шепчет он Лине...
  -- Хорошо, - и она слушается.
  
   Стас предлагает кофе, и Лина не отказывается, берёт чашку-крышку, едва отпивает и тут же морщится.
  
  -- Фу! Он что с перцем?
  -- Да, а ещё с чесноком, имбирём и мёдом.
  -- Да как такое можно пить!
  -- Ну ты же любишь поострее?
  -- Ты! - шипит она на меня от злости, но не в серьёз. Понарошку. - Вы!
  -- Не ерепенься, - Ву строг и сдержан. - Пей.
  
   Лина тяжело вздыхает и дует на кофе. Ворчит, отпивает, ругает Стаса за глупую, почти пошлую шутку и как бы невзначай спрашивает: "Вам понравилось?" - а когда ей отвечают "да" - краснеет, как вчерашняя школьница.
  
  -- А хочешь армейских снастей?
  -- Сластей? - переспрашивает она.
  -- Нет. Держи, попробуй, - и Стас протягивает на ладони протеиновый кубик.
  
   Лина откусывает половину и с каждым жевком грустнеет всё сильнее. Она припивает кофе и насупливается, обиженно двигает носом.
  
  -- Ну как тебе?
  -- Не как вчерашний ужин, да? - подкалывает Макс.
  -- Да, представь себе! Я готовлю лучше!
  -- Да, мы пробовали.
  
   Они заливаются тихим хохотом и наперебой говорят, что паёк прекрасно утоляет голод, что там есть все необходимые микроэлементы и витамины для нормального дневного функционирования.
  
  -- Белки, жиры, углеводы, все эти нутриенты... - Стас загибает пальцы, - подобраны просто идеально.
  -- Это завтрак чемпионов!
  -- Прекратите, - улыбаясь, успокаиваю я их, - ведёте себя как мальчишки перед старшекурсницей.
  
   Шон соглашается и приказывает: мы умолкаем и серьёзничаем.
  
  -- Генрих... - негромко спрашивает Лина. - Ты ведь не тот, за кого себя выдаёшь?
  -- Тот, - я опережаю её мысль, что "я - это не я", что меня звать иначе.
  -- Эх, - Лина негромко вздыхает и отпивает ещё немного. - Тогда я совсем потеряла нить событий.
  -- Не сомневался.
  -- Да, я догадывалась, что что-то тут не так, - шепчет она... - Но что это настолько, - и выделяет голосом слово, - не так, я даже не представляла.
  -- Тогда к чему это всё? Ты же хотела ответов, - поворачивается к ней Макс, - ты их получишь. Можешь считать это обрядом инициации.
  -- Я же не про сейчас! - Лина смеётся. - Я же в принципе!
  -- Так мы тут часов на пять, - Макс протягивает ей второй шлем. - Надевай. И говори тише. То, что я рассадил дроны по точкам, не значит, что надо кричать.
  
   Он подключает её к деке и наказывает следить за "шкалами событий", говорит, что как только пойдёт сигнал и какая-либо из них подпрыгнет до верхней отметки - она должна будет её назвать.
  
   Макс говорит мне перенести антенну на другой конец крыши и подключает свой шлем.
  
  -- Лина, а что изменилось к лучшему в твоей жизни? - прощупывает её Ву.
  -- Всё. Я стала лучше есть, лучше спать, лучше жить. У меня почти перестали болеть ноги. И спина. Я сделала зубы. Я поумнела. Я чувствую себя счастливей.
  -- Месяц назад ты жаловалась, что у тебя нет цели в жизни. Стало лучше?
  -- Я не знаю. Может быть, а может нет. Я не знаю, - она затихает и отпивает ещё.
  
   Я тихо отхожу на край крыши, пусть думает, что не слышу.
  
  -- Шон? - шепчет Лина. - Я чувствую себя лишней. Я не могу свыкнуться с тем, что живу в таком доме.
  -- О! - басит Стас. - Знакомая песня, от кого же я её уже это слышал? Никак не могу его вспомнить, - он хмыкает, театрально чешет подбородок, хохочет и указывает на меня. - А! Точно! Вон тот вот! Месяца три ныл, пока не свыкся.
  
   Она не понимает и просит объяснить, но Стас отбрехивается, говорит, что не лезет в семейные дрязги и молча подходит ко мне. Достаёт из противогазного подсумка тепловизор и смотрит в пустоту.
  
   Я спрашиваю Макса, хороший ли приём, но он отмахивается, говорит, что пока нормально - он всю Европу отсюда чувствует.
  
  -- А что мы тут делаем?
  -- Нам сегодня позвонили, сказали забрать почту, - Макс легонько хлопает по кожуху деки.
  -- А что в ней?
  -- Не знаю, - улыбается он.
  -- А почему сюда?
  -- Тут на пятнадцать километров вокруг пустота. Приём хороший.
  -- Но там внизу же тоже живут.
  -- Они и вверху живут.
  -- Но они не шумят, да?
  -- Умница.
  -- А кто тот теракт устроил? - расхрабрившись, шепчет она. - Почему Генрих обвинил тех студентов, что надо мной шутили, что они продались анархистам?
  -- Лина, мы не знаем кто, - Ву прикладывает ей палец к губам, - но иногда лучше молчать.
  -- А если тебе скучно, я могу включить "Слово на Восток", там как раз убеждают зверей в том, что тем лучше в зоопарках. А хочешь, могу и "Чёрный корпус". - подкалывает Макс. - Надо? Там сейчас отличный выпуск про разнормандизацию.
  -- Нет. Я пас.
  -- Тогда за шкалами следи.
  -- Так а что это будет-то? - не унимается она. - Пожалуйста.
  
   Макс глубоко вздыхает и рассказывает про китайскую комнату и перешифрование во множество слоёв. В мелодию, в текст, в картинку, в код... Он параллелит "Алису в стране Чудес" со скотобойней и говорит, что, в нашем случае, анекдот про сборку поросёнка из котлет не так уж и нелеп.
  
  -- Господи, какой же бред, - не выдерживает Лина.
  -- То-то же. Меньше знаешь - лучше спишь.
  
   Повисает застоявшаяся, перепревшая тишина. Но Макс ломает её и запевает "Свистит ветер" на итальянском. Но до конца не доходит - Стас бурчит и поворачивается. Он убирает прибор в подсумок и уныло рычит:
  
  -- Понапридумывают всякого.
  -- Что случилось? - я поворачиваюсь налево.
  -- У нас железо барахлит. Я чуть крыс за солдат не принял. Автоприблизился, блядь.
  -- Много?
  -- Десяток-другой. У них там гнездо.
  
   Лина морщится от отвращения и зовёт меня к себе, а когда я подхожу - сразу же атакует: подхожу.
  
  -- Генрих?!
  
   И снимает шлем, смотрит на меня. На её лице калейдоскоп эмоций. Там и злость, и страх, и раздражение. Радость и разочарование. Зависть и смирение. Возбуждение и апатия.
  
  -- Это было не смешно!
  -- А это была не шутка. Скажи спасибо, что не попадали.
  
   Её потрясывает от злости и беспомощности - крыс она ненавидит больше мышей. А мышей больше подписок.
  
  -- Генрих?!
  -- Да, что?
  -- А как так вышло?.. - она трёт ладонями лицо и смотрит мне прямо в глаза.
  -- Да всё я слышал, - перебиваю я. - Зачем, правда, тебе это всё? Что это изменит?
  -- Я хочу знать.
  -- О!.. - тянет Стас. - Сейчас будет!
  -- Лина?.. - начинаю я.
  -- Я хочу! Всё равно хочу!
  -- Ты уверена?
  -- Да, - Лина нелепо кивает, и пряди падают ей на лицо, но она ничего не убирает.
  -- Тогда слушай.
  
   Я сажусь рядом и говорю, что и вправду потерял себя в четырнадцать. Что я не врал - ибо в этом не было нужды. Что я жил в бедном рабочем районе. И что, по правде говоря, на самом деле себя никогда и не находил.
  
   Я хорошо считал в уме и понимал прочитанное, но для гимназии этого оказалось мало.
  
  -- Не было ни денег, ни связей - моя семья и все их знакомые всегда проходили по категории "ниже среднего". То, что я выучился в реальной школе - невероятная удача и заслуга родителей.
  -- Но ты же всё равно подал документы в гимназию, да?
  -- Да, но толку?
  
   Я прекрасно понимал, что у меня нет никаких шансов. Вдобавок, я абсолютно не знал, кем хочу стать в жизни. Но самое страшное - я не понимал зачем мне вообще кем-либо становиться. Для чего? Для кого? Какие у меня шансы на успех? Ноль? Выше? Да и откуда шестнадцатилетка может про всё это знать?
  
  -- Взрослые не знали. Куда уж мне.
  
   Отгремела большая война. О том, что мы победили, я узнал из телевизора, а интернет пичкал меня побасёнками про очередное почкование дикарей на границе нашей цивилизации.
  
  -- Они опять отбирают нашу землю, говорили нам. Их срочно нужно остановить, говорили нам. Они трубили сбор на... - я запинаюсь, пытаюсь вспомнить каким по счёту он был.
  -- Третий, - помогает мне Ву.
  -- Да, на третий крестовый поход против азиатской нечисти. На великий бой с красной заразой. Но это всё прошло мимо меня - я был слишком молод.
  
   Поэтому кое-как пристроился учеником плотника, а в перерывах слесарил помаленьку. Моим хозяином был чистокровный немец. Он так гордился тем, что ведёт свой род от того самого Карла, что вывесил на входе своё фамильное древо. Да, он был внучатый правнук троюродной бабки прадеда скромного барона и всё такое, но тем не менее считал себя настоящим аристократом. Солью земли. Мы же в его глазах были просто немытой чернью. А чернь надо стегать.
  
   Так прошло три года, я научился делать почти всё в мастерской, но повышения так и не получил. "А зачем тебе? - сказал он мне однажды. - Большие деньги - это большая ответственность. А ответственность - это воля. А ты воли не имеешь. Смирись!"
  
  -- И я смирился. Как мог тогда. Я ничего не мог поделать - владельца моя зарплата вполне устраивала. А уйти с новой трудовой книжкой в никуда - так проще удавиться. Сама знаешь.
  -- Да, - кивает Лина и считает на пальцах, - да.
  -- Оттого и саму новость о воцарении Партии я встретил за станком. И всё изменилось. Хозяин сразу понял, куда дует ветер и всем, кто голосовал иначе, подрезал зарплату на нужды нации.
  -- А ты?
  -- А я голосовал за пиратов.
  -- Ты промолчал?..
  -- Да. Как воды в рот набрал. Мне сразу сказали катиться к хуям, если что-то не устраивает. Катиться было некуда.
  
   Но я много думал. Каков мой путь? Кто я такой? Кому я нужен? Всё это неустанным вихрем крутилось в голове. Я не мог найти ответов и обозлился на весь мир. Я его возненавидел. Я был один против всех и ничего не мог с этим сделать. Я бродил по весеннему городу с пивом в пакете, и однажды я увидел его - великолепный яркий плакат. Зазыв в армию. Рекламу службы в африканских частях.
  
  -- И я решился. Будь что будет, сказал я себе тогда. А что? Терять мне всё равно было нечего. А так, если бы я умер, то мои старики получили бы хоть маленькую, но компенсацию.
  -- Господи, - Лина внимательно слушает, хоть и закрывает лицо ладонями.
  -- Я записался сразу же, как открыли набор.
  
   У меня в роте не было особых патриотов - мы все пришли сюда от безысходности и нищеты. В моём взводе только я умел складывать двузначные числа в уме. Я часто помогал своим и заставлял делать это других, поэтому мы хорошо стреляли и отлично действовали в группе. Я быстро обучился пользоваться рацией и обучил своих, поэтому мы победили в паре внутренних соревнований. Я научился жгутоваться и научил своих. Я не спал на лекциях и проявлял инициативу там, где было нужно. Так я стал командиром отделения. Я не хотел, я не просил. Но приказ есть приказ, и я делал, что должен. Меня четыре недели мурыжили на спецкурсах, после чего нас бросили в Алжир.
  
  -- Там не было скучно, правда?
  -- Лина, первого человека я убил на тридцать шестой день.
  -- Боже мой! - она чуть не вскрикивает. - Как, Генрих, как?! За что?!
  -- Мы патрулировали периметр, на нас напали из засады. Дрон взорвался над машиной, переклинило решётку и пулемёт зажало. Потом выбежали арабы. Я сунул автомат в амбразуру и зажал спуск. Двое из них упали. Мы уехали.
  -- Господи! И сколько всего?
  -- Одиннадцать точно, - холодно отвечаю я.
  -- А не точно?!
  -- Я не знаю. Может, тридцать, может, пятьдесят, может, сто, может, больше. Я не считал, да и желания не было.
  -- Господи!
  -- В своё оправдание скажу лишь одно - они в меня стреляли. Я... - я чуть мнусь. - Я безоружных не убивал.
  
   Лина поднимает взгляд на меня, смотрит мне глаза в глаза. У неё трясутся губы.
  
  -- Нет, нет, нет, нет, нет... Тут должно быть "но". Тут обязательно должно быть какое-нибудь проклятое "но"! Пожалуйста, Генрих, пожалуйста, скажи, что ты не делал того, о чём...
  -- Нет, конечно нет. У нас просто не было на это времени. Мы гражданских не мучили и не убивали...
  -- Но?! Но?.. - доходит до неё, и я не разочаровываю.
  -- Мы сторожили тех, кто убивает.
  -- Да блядь! Генрих! Да блядь! Да Господи! Да ебучий рот! Да Генрих! Да Господи!.. Генрих!.. Господи...
  
   Она затихает и болезненно бледнеет. В искусственных цветах прибора она выглядит ожившим трупом.
  
   Я прошу её представить мир, где аравийская нефть - кровь нашей экономики - теперь очень сильно фонит, а восточный газ нам только снится. Где немецкая урановая промышленность самооскопилась по указке из Вашингтона и утянула за собой все мечты о независимости. Где всё, что осталось у Германии - это ветряки и фотовольтаика.
  
  -- Наш мир, Лина.
  -- Я не знала этого. Я учила, что нас просто предали, обманули и разрушили. Мы восстанавливаем...
  -- Да, - перебиваю я... - теперь. Но, к счастью, и по велению Божьему, - и театрально вскидываю руки к небу, - к нам на помощь пришло Солнце. Ведь в мире есть места, где его очень много. А у нас как раз есть технологии. Проблема лишь в том, что местное население не всегда хочет делиться. Ну... не хотело, - поправляюсь я.
  -- И...
  -- Мы входили в город и оцепляли его. Если он был большой, то делали это порайонно. Я обходил дома и уведомлял о выселении.
  -- Но куда? - шепчет она одними губами
  -- В лагеря.
  
   Я останавливаюсь, беру театральную паузу и шумно выдыхаю.
  
   Прошу её понять, что мы были не на войне - во всяком случае не на той, о какой привыкли думать после Каира и ядерных обменов - и, официально, поддерживали гуманитарную миссию, так нам объясняли. Нас каждый день окучивали, что сначала надо переселить всех бедолаг из разрушенных бесконечной междоусобицей домов в палаточные лагеря, где тех вылечат, выучат, сделают равными нам и всякое такое. Потому что иначе сюда придут красные и обернут наше милосердие против нас. Натравят обезумивших дикарей на Европу. Опять.
  
  -- А дома города белели на глазах. Люди радовались, что чужаков возвращают домой. Что беженцы получат кров там, у себя, в родных местах. Мы, солдаты, радовались, что Партия сдерживала обещания. Ведь в первый раз за целый век у нас появился ориентир. Тот, кому можно верить.
  
   Я каждую неделю созванивался с родителями, и они радовали меня тем, что дома потеплело, что чаще давали воду, что рыба перестала быть деликатесом.
  
  -- Мама хвасталась побелёнными стенами в подъезде, а отец боялся конца "медового месяца". Но ничего не кончалось. И так было не только у меня.
  
   Никто не хотел повторения. "Эпоха безвременья должна была остаться в прошлом" - так думал каждый из нас. И, вместе с тем, мы точно знали одно - Европе лучше там, потому что мы работаем здесь. А когда отстроим эти города вновь, то будем работать вместе уже на благо всего человечества.
  
   И мы работали.
  
   Штабные логисты хитро перебрасывали нас с одного выселения на другое, и мы никогда не видели что происходило с теми несчастными. В конце концов, это была забота Партии. Да мы и не хотели знать, если честно. Нас больше беспокоила проблема выжить.
  
  -- Как ты понимаешь, уходить местные не желали. Скандалы, крики, стрельба, подрывы и самоподрывы - моя рутина.
  -- Блядь, - всхлипывает Лина.
  
   В октябре мне дали оберфельдфебеля и поставили взводным. За первый месяц я похоронил двоих. К декабрю двадцать девятого из моего взвода домой в мешках уехало десятеро. Нам страшно не везло, но мы всё равно считали тот год хорошим. Удачным. При этом, конечно, праздновали Рождество мы как в последний раз. У нас были причины.
  
  -- А однажды, во втором своём увольнении, мы задержали одного журналиста, который так и не додумался сделать "военную визу".
  -- Зачем? - не понимает Лина.
  -- Африка, кроме Марокко, не для гражданских. Ты не можешь поехать куда-либо ещё просто потому, что тебе хочется.
  -- И вы его?..
  -- Он назвал меня фашистом, а я сломал ему челюсть и, кажется, ещё пару рёбер. В конце концов мы сдали его военполиции и пошли пить пиво.
  
   А потом, вечером, уже пьяные, увидели, как в порты Нью-Бона прибывают наши солнечные магнаты с этими исполинскими стоэтажными башнями. Я тогда посчитал, что всё верно, что мы всё делаем правильно. Я был рад. Я почувствовал себя настоящим рыцарем. Первопроходцем. Бойцом фронтира. Я был тем самым крестоносцем с обложки "Народного корпуса" или "Государства". Я был эталонным немцем в глазах общества. Я был идеальным патриотом.
  
   Я был круглым дураком.
  
  -- А в середине февраля на наш противоминный "Кугуар" бросилась женщина с десятью килограммами тротила на поясе.
  -- Генрих?!
  -- Наш пулемётчик срезал её очередью, и она сдетонировала метров за пять от нас. У меня после этого неделю звенело в ушах.
  
   Лина внимательно меня слушает и не может поверить ни слову. Она тихо покачивается на стуле и шепчет:
  
  -- Только не говори, что дальше...
  -- Дальше? - перебиваю я её. - А дальше были печи.
  
   До того дня мы про них не знали. Может, эти "профессионалы" уже не справлялись и запросили поддержки, а может, обосрались сами штабисты, но в то утро мы вернулись в выселенный город, откуда нас уже перебросили в лагерь. И только там заметили, как прибывают и разворачиваются колонны передвижных крематориев на солнечной тяге. А затем увидели улицы между белыми, как снег, палатками. Нас не было два дня. Мы шли будто заводные игрушки, лишь иногда рефлекторно оглядываясь по сторонам, чтобы прикрыть друг друга.
  
  -- Что там было? - боязливо и нехотя спрашивает она.
  -- Пожалуйста, представь себе тысячу тел, аккуратно уложенных рядами вдоль главной улицы. Там были все, кроме тех, кто мог работать.
  -- Блядь...
  
   Я в красках описываю, как дёргались старики, женщины, дети. Как целые семьи умирали на песке, и с каждой секундой гас огонь их жизней. Как мальчуган лет семи оплакивал сестру-погодку. Как сухой, словно урюк, дед лежал около мёртвой беременной дочери и гладил её зеленоватое лицо. Как мать сидела около агонизирующего грудничка и истошно, нечеловечески выла. Как её глаза выкатились из орбит. Как она слепо ощупывала песок вокруг и не могла встать - её парализовало пониже спины.
  
   Я рассказываю, как к ней не спеша подошёл новоиспечённый гауптман особого отдела, с орлиным профилем и татуировкой третьей империи на шее под ухом, и без слов законтролил в голову. Он выстрелил из пистолета, хотя нам показалось, что лупанули из пушки.
  
  -- Нет, я и сам убивал, и с каждым днём моя ненависть крепчала, сильнела. Да что там. Я их ненавидел. Но... что-то во мне сломалось в тот день. Дало трещину. Я плохой немец, Лина. Не законченный.
  
   Я прошу её представить, как он лениво отряхнул правый рукав с шевроном за Партийную выслугу и заорал на нас, как сержант в учебке. Как мы тут же вздрогнули и вдохнули, словно бы впервые в жизни. Как неуклюже поморщились оттого, что тянуло дерьмом, скисшим вином и чем-то тошнотворно-сладким. Как четверых из моего взвода от запаха медицины и слёзогонки вывернуло прямо на песок. Как образцовый немец приказал идти следом, и мы послушались. Как втирал, что вчера был авианалёт, и хоть местные промахнулись, но лагерь всё равно накрыло облаком. Как развязно уверял, что это сделали не мы и, стало быть, это не наша вина. Как доказывал, что полулюди лучше перебьют всех своих до последнего, нежели позволят кому-нибудь из них зажить иначе. "Они же как красные. У тех есть поговорка "Не жили богато - нехуй начинать", так и у этих такая же есть. Запомните! Это не люди, это звери! Так для них будет даже лучше", - гоготал он и курил. Курил и гоготал. А мы лишь стояли и ждали приказа.
  
  -- Нас отправили сносить тела к печам, - наконец продолжаю я после долгой паузы, - загружать их в бункеры и смотреть, чтобы всё прошло гладко. Без эксцессов.
  
   Лина молчит, лишь трёт ладонями лицо.
  
  -- Мы с Паулем тащили за руки очередного старика. Он - за руки, я - за ноги. А тот не пытался вырваться, нет. Он просто молча ждал смерти. Он ничего никому из нас не сказал, но я точно знаю что он обо мне думал.
  -- И?.. - полушепчет Лина, её голос трещит.
  -- Что меня нужно проклясть словами, которых никогда не придумают, настолько они ужасны. Что я должен мучиться до самой смерти и целую вечность после. Что моя плоть должна сойти с моих костей, а все люди, которых я когда-либо знал и любил, должны на моих глазах сгнить заживо. А я должен на это смотреть, смотреть и молчать, потому, что ничем не смогу им помочь. Ведь я это заслужил.
  -- Господи! Генрих! Какой ужас.
  
   Я рассказываю ей, как под вечер, после "трудового" дня, нам предложили заночевать в палатках, и от подобного великодушия наш пулемётчик Томаш психанул. Дал деру. А мы не отстали и, как сельди, набились в кабины наших броневиков. Спали плохо, тревожно. То и дело судорожно проверяя фильтры и дегазацию. Казалось, что неубранные тела всё ещё стонут. Нам было... страшно. По настоящему страшно. Возможно, первый раз в жизни.
  
  -- А на утро пошёл чёрный снег. - смеюсь я.
  -- Чего? - Лина не верит, убирает руки от лица и смотрит на меня, как на последнего лжеца.
  -- Ну, чёрный снег. Как обычный, только чёрный. Скорее, конечно, коричневый. Но эффект...
  -- Генрих! - перебивает она. - Это нихуя не смешно!
  -- А это и не шутка. Нас неделю успокаивали тем, что это дым из горящей саванны снесло на север, а ветер со средиземноморья пригнал облака на юг, а потом вся череда случайных событий закрутилась-завертелась, и вот у нас выпал чёрный снег. В пустыне. Ровно в тот же день. Звучало, конечно, солидно, но мы все всё понимали.
  -- Генрих...
  -- Может, Лина, Может. У меня есть фотографии и пара записей.
  -- И... что? Всё?
  -- Само собой, с нас всех взяли подписки и теперь, до самой смерти, я должен говорить, что видел там лишь дюны, горы и песок. Что всё там было скучно и пресно. Хотя... сейчас и она уже ничего не значит.
  -- Генрих?
  -- Да так, не важно... Важно то, что больше мы партийцам, конечно, не помогали. Нас вернули на передовую, и буквально через месяц мы попали в засаду, - я улыбаюсь и коротко, но грустно смеюсь. - Наверное, мы видели слишком много, и нас сдали свои же. Но утверждать не буду. Нас просто перерезали стаей дронов, а потом крепко накрыли из миномётов на обратном пути на базу. Выжили я и ещё двое. Я вынес их на себе, вызвал по рации помощь и отключился, а пришёл в себя уже в госпитале.
  -- И что было дальше? - спрашивает Лина.
  
   Я рассказываю, как они закидали самые непокорные районы бомбами с вирусами: жестокими, избирательными и изобретательными. Как поражённые за десять дней выхаркивали сердца, но успевали заразить минимум троих. Как с двухсот миллионов срезали двадцать. Как очистили северную Сахару и пошли дальше. Как заняли плацдарм. Как избавились от совсем старых, совсем юных, совсем слабых. Как простерилизовали оставшихся выведенным геном-отщепенецем, что связан с обоеполой хромосомой и умертвляет неподсаженные эмбрионы ещё в утробе. Как, согласно плану, согнали людей в лагеря - сначала на стройку, а потом на работу. Как одоброволили их умереть за миску каши-ватапы или риса с бананом, или выращенного белка, или всего вместе.
  
  -- Я не про это, Генрих, - она перебивает и смотрит мне прямо в глаза, и в её глазах - влага, - я про тебя.
  -- А! Ну, как видишь, я жив.
  -- Генрих!
  -- Я лейтенант от хеерваффе. Я кавалер трёх крестов, если ты об этом. Я был никем, а стал героем войны! Обо мне написали в газете! Вот она, слава! Ух! Мать мной гордилась.
  -- Служи, дурачок, получишь значок, - ёрничает Макс, и я соглашаюсь.
  -- Да, вроде того.
  -- И что потом было?
  
   Я говорю, что промотался по тылам до конца службы и вернулся домой, где прошёл курсы. Я поступил. Я получил повышение на работе и съехал от родителей. Я стал начальником, пусть мелким, но всё-таки. Хозяин очень гордился тем, что у него трудится "настоящий немец" и даже поправил визитку ради этого, а ещё благополучно забыл, что до этого он три года подряд обращался ко мне не иначе как к "поганому нищему выродку".
  
  -- Всё, всё, всё, всё, всё... Слышь, Данте херов, завязывай. Земную жизнь свою пройдёшь до половины в другой раз. Иди лучше антенну проверь, опять заело, - Макс снимает шлем и утирает со лба пот. - Потом ей расскажешь про своего ангела, а то у нас времени нет.
  -- А делать нужно надёжнее!
  -- В следующий раз сам паять будешь. А потом от машины уворачиваться!
  -- Макс, ну правда, я хочу дослушать.
  -- Вот это ты точно ещё успеешь, поверь мне, - хохочет Стас и подходит к Лине. - А то он так может до рассвета говорить - и не расскажет и половины.
  -- Ну да, он умеет, - улыбается она.
  
   Я молча встаю и иду на тот конец крыши, достаю отвёртку и правлю крепление, прикручиваю на совесть. Бросаю взгляд на насаженные вокруг школы высокие ели и понимаю, что в монохроме прибора они фальшивят, раскрывают своё мнимое естество. Посади они их в шахматном порядке - и то было бы лучше. Честнее.
  
  -- А ты, Лина, была в университете?
  -- Ты издеваешься, да?! Ты издеваешься? То, что я попала в гимназию в четырнадцать, не дало мне денег идти дальше. Стас, мы, бывало, неделями сидели на продуктах смежных сроков годности, - язвит она и ехидно улыбается.
  -- На просроке, значит. Лихо, - он присвистывает. - А сейчас что?
  -- А вчера я испортила болоньезе. А я его именно испортила. И мясо, что не было похоже на картон! - по голосу слышно, что она смущена. Ей почти стыдно.
  -- Ну ты же попробовала сперва?
  -- Да.
  -- И что? Вино было? А свечи?! - хохочет Макс. - А музыка была?
  -- Да. Нет... - мямлит она. - Не важно!
  
   Я подхожу к Лине и кладу ладони на её плечи, чувствую как она дрожит, но не вырывается.
  
  -- А жизнь твоя тебе нравится?
  -- Теперь? - Лина прищуривается... - Да! Я почти забыла каково это - заполнять тесты после рекламы, чтобы тебя выпустили из петли перепросмотра. А почему? А потому, что у меня теперь нет никакой рекламы. Зато есть время на папиных философов.
  -- И как они тебе?
  -- Они оторваны от жизни. Но, полагаю, очень и очень важны.
  -- Ты права.
  -- Генрих...
  -- Так а что? Из друзей может кто был? - не унимается Стас.
  -- Две мои подруги смогли поступить, но им пришлось пойти в... Генрих, как ты тогда говорил, не "проститутка", а?
  -- Работник по удовлетворению половых потребностей населения.
  -- Да, да, - она вздыхает. - Оно. Они стонали враскоряку и извращались по-всякому только для того, чтобы их заработок в салоне сразу покрывал долг за учёбу. А университет ещё и работы подкидывал! Мари два раза спала с преподом по математике. На отметки, конечно же, это не повлияло.
  -- И что потом?
  -- Потом? - Лина отводит взгляд и трёт кисти. - Она вскрылась, а Кэтти наглоталась таблеток... Не откачали.
  -- Верю. Вполне-вполне.
  -- Стас, а у тебя-то что было?
  -- Я? Я - балбес и балда, за всю жизнь и научился только, что машину водить, но в моей реальной школе училась девка - очень хорошо училась, к слову - и закончила ту с отличием. И разослала кучу резюме, чтобы получить какую-то ну хоть совершенно пустяковую профессию, хотя с её талантами она влёгкую могла бы пойти дальше. Ну, так мне тогда казалось.
  -- На какую?
  -- А я забыл. А если честно, то и не знал, она страшная была, не интересная. Но она ждала полтора года и получила место на другом конце страны. Это я точно помню. И все были так горды за неё, так счастливы. Нам до самого выпуска её в пример ставили. Будь она трижды проклята, - улыбается он, и это больше походит на волчий оскал.
  -- А ты, Макс, хочешь что-нибудь сказать?
  -- Нет.
  -- Ты всегда такой вредный?
  -- Да.
  -- Но...
  -- Никаких "но". Надевай шлем, сигнал пошёл.
  
   Работа спорится. Дека общается с другой машиной: перемигивается и переругивается. Они проверяют друг друга тщательно, даже слишком. Присматриваются. Исключают подлянку. Вычисляют минуту, вторую, пятую... и затанцовывают. И это надолго.
  
   Я достаю тепловизор и иду в обход по крыше. Мимо закованных в шестиугольные металлизированные корпуса кондиционеров, мимо смонтированной, но так и не подключённой соты связи. Мимо массивных радиаторов. Я смотрю в прибор, но ничего не вижу. Глухо, жизни нет. Лишь изредка вдалеке видится тепло от зайца или крысы да дым из окон в бедном районе.
  
   Время идёт, дека пищит. Макс внимательно слушает Лину и вводит значения на клавиатуре. Стас с видом мудреца цедит кофе и играет с Ву в бесконечные крестики-нолики на грязном бетоне крыши. Шон чертит палочкой линию на пыльном полу и выигрывает пятнадцать-двенадцать.
  
   Ву предлагает реванш, но Макс со стуком закрывает кожух-чехол на деке и произносит долгожданное:
  
  -- Готово!
  -- Как, всё? И это - всё? - Лина откладывает шлем и поворачивается к Ву. - Вот так вот?
  -- Да, сворачиваемся.
  -- Но...
  -- А чего ты ждала? Что мы кого-нибудь убьём? А потом сделаем какую-нибудь киношную туфту, вроде капанья кровью на карты, а потом я обниму тебя и скажу: "Добро пожаловать в семью"?
  
   Лина ошарашена. Она разводит руками и давит из себя звуки:
  
  -- Но... Я... Мы...
  -- Лина, обнять я тебя, конечно, могу. Если тебе это поможет.
  -- Да, это... - кивает Лина, и её обнимают. - Спасибо.
  -- Лина, ты смотришь слишком много фильмов про бандитов.
  -- Да... - раздосадовано тянет она, - я их люблю.
  
   Макс медленно и театрально хлопает. Ву отмахивает нам и командует собираться.
  
  

*

  
  
   По радио опять крутят рекламу телевизоров с индивидуальной подачей, что покормит вас персонализированным контентом и поможет сохранить исключительность в тяжёлые времена размывания личности.
  
   Лина ласково шепчет: "Котик, вставай!" - и щекочет мне нос. Я держусь, но ломаюсь и улыбаюсь.
  
  -- Вставай! - она замечает это, толкает меня в плечо... - Генрих!
  -- Что?
  -- Куда вазу поставим? - и показывает пакет с выкопанным цветком.
  -- В гостиную поселишь, Лина, что за детские вопросы?
  
   Лина хлопает себя по карманам, ищет телефон и паникует:
  
  -- Кажется, я его там забыла.
  -- Он в машине.
  -- Точно, - она краснеет и садится рядом. - Я и забыла.
  -- Бывает, - ворчу я и прижимаю её к себе.
  -- Это у тебя бывает! - смеётся Лина и опять толкает меня в плечо. - А у меня - нет! Это только сегодня я такая забывашка.
  -- Кто? Такого я ещё не слышал.
  -- Забывашка.
  -- Ты чего такая активная?
  
   Она замолкает, двигает носом, сдувает упавший на лицо локон и полураздосадованно-полушутливо отвечает:
  
  -- Видимо, у меня сегодня особенный день. Я не знаю. Я как-то и не думала.
  -- Это обычный день, привыкай.
  -- Тебе легко говорить.
  -- Угу, - я останавливаюсь и чихаю. А Лина вытирает мне рукавом лицо. - Я просто выключился, да?
  -- Да, - она часто кивает и улыбается.
  -- И что вы делали тут без меня?
  -- Макс рассказал как можно стереть человека.
  -- А. Нет в сети - нет в жизни, верно?
  -- Да, - Лина с силой выдыхает. - Это страшно.
  
   По радио ворчат, что время три часа ночи, и короткое, хрупкое молчание в эфире перебивает новая реклама "Неосоветского рая". Всё те же враки, всё те же страхи. Они даже пугают как в прошлом месяце.
  
   Ву хлопает по кузову и командует разгружаться. Стас раскрывает задние двери и стаскивает вещи к лестнице. Я вылезаю из кузова и спрашиваю нужна ли помощь, но он отмахивается. Лина двигает антенну поближе к деке и просит открыть "Ауди". И я не отказываю, но отправляю её переобуваться:
  
  -- Иди уже.
  -- Я сейчас! - убегает Лина.
  
   И приносит, ставит берцы рядом с бесперебойником. Макс просит помочь с ящиком, а она показывает ему свои каблуки и хитро кривится.
  
  -- Извини.
  -- Уйди, - он жестом отсылает её ко мне и утаскивает деку наверх.
  -- Я всё, - Лина подходит ко мне.
  -- Молодец. Я слышал.
  
   Она показывает язык, поворачивается к Стасу и мнётся, не знает с чего начать.
  
  -- Чего? - не выдерживает он.
  -- Стас.
  -- Что тебе, Лина?
  -- Тебе блондинки нравятся?
  
   Он закашливается, давится, бьёт себя и грудь.
  
  -- Лина, тебе не стыдно?
  -- Стыдно, - она смотрит в пол.
  -- Так я тебе и поверил, лиса ты эдакая. Ладно, к делу.
  -- У тебя есть кто-нибудь?
  -- Ну, мама, папа есть, но они разошлись. Дяди, тёти. Брат. Сестра есть, но полуродная. У меня даже бывшая жена есть. А что?
  
   Лина неловко смеётся, шутит, выворачивается, что она просто спросила, что и не думала ничего такого. Но абсурдность и глупость положения перевешивают. Она вздыхает, достаёт телефон и сознаётся.
  
  -- Стас... у меня есть сестра и...
  -- Сводничаешь?
  -- Нет... Да... Нет... - Лина трёт виски и переносицу. - Да, я сводничаю, ладно? Но и ты меня пойми - я устала. Она ни с кем не может познакомиться и от этого бесится. А виновата почему-то всегда я. Я у неё и счастливица, и умница, и мне по жизни везёт, а она в хвосте всегда.
  -- С этим трудно спорить.
  -- И ты туда же, - Лина в чувствах вскидывает руки, подпрыгивает. - Она мне завидует, понимаешь? А теперь ещё и ненавидит меня за то, что у меня всё хорошо.
  -- Понимаю. Отлично её понимаю, - улыбается Стас и вытаскивает из кузова сумку с ключами.
  -- Да Господи!
  -- Отстань ты от Бога.
  -- А что мне-то делать?
  -- Если знаешь врага и знаешь себя, то тебе не страшны и тысячи битв.
  -- Чего?!
  -- Научись давать ей отпор.
  -- Как? - она тяжело вздыхает.
  -- А я почём знаю?.. Она тебе родня.
  
   Повисает едкая, тяжёлая тишина, когда эмоции перевешивают слова. Проходит минута, вторая. Макс возвращается за второй декой, а Шон говорит, что завтра выходной. Мы радостно киваем.
  
  -- Ну так что, Стас, ты ей позвонишь?
  -- Нет. Мой телефон только на приём.
  -- Напишешь, тогда?
  -- Нет. Мой аккаунт почти неактивен. Я туда захожу раз в месяц, чтобы отметиться на мероприятиях Бюро. В конце концов, моя фамилия не слишком красива, чтобы ей светить.
  -- Ты её скажешь?
  -- Ну смотри. Я могу её обрезать по-французски и стать Дадле. А могу поступить как палач Варшавский и стать Бах-Дадлезки. Тебе какую лучше?
  -- Лучше уж по-французски.
  -- Молодец.
  -- И как тебя найти если что?
  -- Хочешь меня найти? Ищи меня на работе.
  -- Да как ты так живёшь-то?!
  -- Как видишь, - он хохочет и указывает на ящики, - весьма насыщенно.
  
   Лина толкает меня в плечо, трясёт кулаками и смеётся. До неё дошло.
  
  -- Генрих...
  -- Что? Твоя сестра, ты и разбирайся.
  
   Она дуется и качает головой, показывает Стасу свежие фотографии. Пересказывает ему, как Анна сегодня три раза ходила на встречу с ботами, как она ждала, а они не приходили.
  
  -- Ой позорище. Ты и правда её сестра, - хохочет Стас.
  -- Ну так что? - заискивающе смотрит Лина и пропускает подкол мимо ушей.
  -- Ну, я не против. Познакомь нас.
  -- Да как?
  -- Придумай, Лина, придумай. Это тебе надо. И больше так не позорься.
  -- Я не...
  -- Всё, - я беру её под руку и прижимаю к себе. - Пошли уже.
  -- А остальные?
  -- А ну брысь оба! - рычит Макс.
  
   И я уволакиваю Лину в "Ауди", где она быстро гаснет. На неё накатывает усталость и дремота. Лина ворчит, что такие приключения очень затратны, залезает на пассажирское сидение и наваливается на дверь. Упирается лбом в стекло.
  
  -- Всё? Успокоилась? Умаялась? - подкалываю я и пристёгиваю её.
  -- Иди в жопу, - она неуклюже отмахивается. - И можешь не переодеваться?
  
   Но я отказываю. Прощаюсь, и Стас поднимает ворота.
  
   Радио молчит, я веду сам. Лина обречённо смотрит в окно и лениво целует воздух. Я выключаю в салоне свет и не давлю, не донимаю расспросами.
  
  -- Я хотела, чтобы всё было не так. Не так, - но она начинает сама.
  -- А как?
  -- Я не знаю. Я ничего не знаю. Меня как будто бы и нет. Всё это время я словно бы жила между мирами. Словно бы и не существовала. Генрих?
  -- Что, Лина?
  -- А этот твой "ангел", про которого говорил Макс, это та женщина, чью фотографию ты убрал со стойки? Её ведь София зовут?
  -- Звали. Давай не сейчас, ладно?
  -- Как хочешь, - Лина опять прикладывается к стеклу и напевает бестолковый современный шлягер, что слышала с экрана. Но быстро тухнет. Замолкает.
  
   Она признаётся, что, конечно, не любила это место. Но сегодня всё произошло слишком быстро. Почти внезапно.
  
  

*

  
  
   Лина разувается и молча идёт в гостиную, заглядывает на кухню. Она фыркает, тяжело, грустно блядится, и я слышу, как открывается панорамная дверь в сад. Намёк понят. Я мою руки, беру с полки второй стакан и забираю со стола початую бутылку виски.
  
   Лина сидит на камне между кустов и смотрит в едва вызвездившееся небо, где на фоне городской засветки сгорают обломки спутников. Вокруг темно - их хорошо видно. Она одними губами отпивает из стакана и неразборчиво шепчет: "Но ведь кто-то же их всё-таки запускает..."
  
   Я кнопкой включаю подсветку, и Лина вздрагивает, долго блядится и шумно, как после хорошего испуга, вздыхает. Я надеваю тапки и беру её пару, демонстративно хлопаю дверью и подхожу ближе.
  
  -- Их нужно закрывать. Всегда. Не важно что случилось.
  -- И это тоже ты сам? - она ладонью хлопает по камню. - На ощупь как обычный.
  -- Давно ещё. Это же чистый кварц. Я просто высверлил...
  -- Ты точно контуженный, Генрих. Дурак дураком.
  
   Я многозначительно на неё смотрю. С укором, с вопросом, с издёвкой.
  
  -- Зачем ты вообще со мной возишься?
  -- На, - я бросаю перед ней тапки, - простынешь ещё.
  
   Лина грустно смеётся и надевает, говорит, что нужно быть осторожнее со своими желаниями. Ей хотелось стать богатой, познакомиться с принцем, начать хорошую жизнь... Всё сбылось, но не так. Она желала стать кем-то важным и участвовать в чём-то грандиозном. И это тоже сбылось...
  
  -- Но я не так себе это представляла, - повторяется Лина. - Не так.
  -- Ты не хочешь быть доктором?
  
   Мы молчим. Я наливаю себе, а Лина отпивает своё. Она морщится, сплёвывает, давится. Совсем не умеет пить крепкое. Но пьёт.
  
  -- Хочу. Но, Генрих, а что мне вообще сейчас можно?
  -- Да всё, что хочешь. Хочешь, я запишу тебя на танго. Подойдёт? Или лучше на сальсу? Фламенко? - я прижимаю палец к её рту. Всем своим лицом показываю, что о вещах, которые она имеет в виду, на улице вслух не говорят.
  -- Да куда угодно, - Лина пожимает плечами и, смеясь, кивает. - Но только если ты пойдёшь со мной.
  
   Я бурчу: "По рукам", - и предлагаю ещё. И она не отказывается, лишь молча протягивает стакан.
  
   Проходит минута, вторая, третья. В ночной тишине мы слышим приближающиеся и отдаляющиеся сирены. Клаксоны, стрекот и жужжание. Пахнет майской ночью и свежей зеленью. Кажется, завтра будет тепло.
  
  -- А какой она была? Я похожа на неё?
  -- Я же просил. Не здесь. И не сейчас.
  
   И мы опять молчим. В небе догорает последний обломок, и всё становится на удивление чисто. Кажется, я вижу Большую Медведицу.
  
  -- Знаешь, Генрих, я очень хочу разбить этот стакан.
  -- Валяй, роботы всё равно всё приберут. Я и сам не ухожу отсюда, ничего не разбив.
  -- Или не скинув.
  -- Да, - фыркаю я, - хороший был фильм.
  
   Мы глупо смеёмся, то и дело потягивая виски.
  
  -- А ты похож на него.
  -- На кого? - я опускаю взгляд, и она перехватывает.
  -- На Макдугала.
  -- Ты в своём уме? Я и близко не такой старый! - смеюсь я и доливаю ещё.
  -- В смысле, старый? - Лина кашляет от удивления. - Он нормально выглядит, не хуже тебя.
  -- Киса, он весь седой там. И у него морщины. Коннери почти семьдесят было.
  -- А звали его как?
  -- Шон.
  -- Да? Видимо я опять смотрела региональную версию. Там ему чуть за тридцать и у него такой милый баварский акцент.
  -- Хочешь, можем оригинал глянуть.
  
   Лина не отвечает, лишь пожимает плечами. Она опять вытягивает руку и многозначительно трясёт стаканом. Хочет ещё.
  
  -- Может, тогда просто водки? - не выдерживаю я.
  -- После вечерней водки обычно бывает русское утро.
  -- Угу... и тебя это остановит?
  -- Нет, - она мотает головой и выставляет руку. - Ну так ты нальёшь?
  -- Нет. Ты очень быстро пьянеешь.
  -- А если я тебе скажу, что у тебя огромный сад, который называется рокарием? И что тут обычно отдыхают душой. А ещё, что дизайнеры рвут друг другу глотки, лишь бы поизъёбистей...
  -- Всё, всё, всё. Ишь какие слова ты знаешь.
  -- Да, я такая! - довольно выпаливает Лина.
  
   Я доливаю в её стакан с горкой, зашвыриваю свой в центральные базальтовые глыбы, и мы слышим громкий дребезг.
  
  -- Если хочешь продолжить - иди внутрь.
  
   Она отмахивается и ворчит.
  
   Я забираю бутылку и ухожу. Закрываю дверь, валюсь на диван в гостиной и кладу ноги на кофейный столик. Включаю телевизор и, переключив шестнадцать каналов, останавливаюсь на репортажах для не спящих.
  
   Я попадаю на середину цикла о жизни германских солдат на "Меже Европы". Камера птицей взмывает вверх и застывает над изрытой окопами и воронками грязно-серой обожжённой землёй. Над развороченными, обгоревшими стволами берёз, над желтоватой водой в небольшом овражке и над утренней дымкой, что скрывает восточные дали.
  
   В правом верхнем углу всплывает надпись "Слоним. Польша". Белоголовый, высокий репортёр идёт по траншее в полный рост и расспрашивает оберстлейтенанта с синим неуставным шарфом на шее о тягостях службы на фронтире цивилизации. А тот отвечает про опасность варваризации и утрату человечности. "Если мы дрогнем здесь, - похрипывает он, - то красные звери сожгут весь мир. Если мы струсим, то после такого не сможем называться людьми!"
  
   Камера отъезжает, и меня убеждают, насколько же хороша наша оборона. Показывают красиво отрытые зигзаги ходов сообщения. Укреплённые плитами траншеи, железобетонные автоматические доты, окопы для гусеничных автоматов и пилотируемой техники. Ряды колючей проволоки под напряжением. Датчики, камеры и мины. Мины, мины, мины, мины, мины...
  
   Офицер указывает на парящую в небе серую кляксу. Картинка приближается, и я вижу сегментированные, слишком похожие на птичьи крылья. Лапы с крючьями, чтобы цепляться за стволы и ветки. Длинный самолётный хвост по-пеликаньему. Широкая грудь с полусферой камер. И винт вместо головы.
  
  -- Наша новая разработка, - хвалится лейтенант и хлопает репортёра по спине. - Не робей, молодой. Граница на замке.
  -- Вот это да! А где же все солдаты?
  -- Сейчас почти всё автоматизировано. Мы, в отличие от собак, людей бережём.
  
   Репортёр сухо кашляет, и картинка сменяется очередным длинным планом.
  
   Серо-коричневая земля, тёмное, набрякшее дождём небо. Срытый взрывом валун на краю воронки. Измолотая в щепки сосна. Две механические собаки тащат по полю полуразложившийся труп с вытекшими глазами и разорванной щекой. Из-под желтоватой разгрузки которого, проступает выцветший грязно-оливковый комбинезон с тёмными вставками.
  
   На чёрном экране всплывает белая надпись, что с тридцатого года здесь, на границе нормального мира, погибло более ста тысяч человек. "Они, - монтаж выделяет слово красным, - не убрали ни одного!" И поставленный закадровый голос баритонит, вдалбливает, что Объединённая Европа похоронит этого бедолагу как человека. И никак иначе.
  
   "Он обязательно найдёт покой, пусть и после смерти", - заканчивает диктор, и нас переносят к репортёру, что уже стоит на мосту перед Кёнигсбергским собором. А я слышу дребезг стекла. Дверь открывается и сразу закрывается. Щёлкает кнопка, и отсвет из сада тухнет.
  
   Лина возвращается из ванной и бросает куртку на пол, перелезает через спинку дивана и падает рядом.
  
  -- Как мне теперь себя вести-то?
  -- Как обычно. Живи, учись, люби. Просто ничего никому не говори о том, что происходит там, в другой жизни.
  -- Вообще никому? - она смотрит на меня исподлобья.
  -- Мне можно, Шону можно, остальным из нас. Но никому постороннему. Как бы ты ни была с ними близка. Даже сестре. Особенно сестре! Даже не думай. Или мы все умрём. И я не шучу.
  -- И всё?
  -- Да, пока всё. Про группу "анти" тебе потом расскажут.
  -- А это что?
  -- Группа формул, которая при обнаружении в крови так называемых "сывороток правды" вызывает так называемый "обширнейший инфаркт".
  
   Лина отворачивается, закрывает лицо руками и шепчет: "Господи, я просила не этого! Господи!" Она пытается скрыть эмоции, но я всё слышу. И понимаю.
  
  -- Лина, это только звучит страшно. Но посмотри на мир иначе. У тебя в любой момент может лопнуть аорта или оторваться тромб в бедре. А бёдра у тебя что надо! - я тяну последнее слово, пытаюсь перевести всё в шутку.
  -- Тебе легко.
  -- Чем?
  -- Всем, Генрих, всем, - она поворачивается и смотрит мне прямо в глаза. - Вот почему ты меня не нашёл сразу?
  -- Работа.
  -- И какая?
  -- Прага, Лондон, Белфаст. Я летал в Аргентину, едва-едва успел до переворота, но всё равно проиграл.
  -- А кто победил?
  -- Те же, кто и здесь.
  -- Наши, да?
  -- Они всегда наши.
  -- А если на самом деле? Почему ты меня не нашёл? Почему меня не остановил? Почему не вырвал меня из моего ада?
  
   Лина спрашивает меня пьяно и надрывно, но слишком серьёзно, чтобы отшутиться. И я сознаюсь, что её демарш сломал у меня внутри что-то важное. Что вернул мне те позабытые ощущения провала. Что напомнил "я тоже могу ошибаться". И что винить за это мне некого.
  
  -- Я должен был сделать всё иначе. Подготовить тебя к тому, что ношу маску на маске. Но это был мой провал. А я так хотел, чтобы ты покаталась по Европе и увидела Латинскую Америку. Там красиво. Местами.
  -- Генрих...
  -- Лина, пойми, что таких, как ты, обычно очень быстро разбирают. И я своё время, свой шанс, упустил. А потом решил не рушить твоё счастье. Мне стало стыдно.
  -- Вот как, - она гладит волосы. - А я просто не хотела быть чьей-то игрушкой. Не хотела, чтобы мне ставили в вину мой достаток. Это отвратительно.
  -- Ещё бы, - я прижимаю её к себе, и она кладёт голову мне на грудь. - А этот цирк со сменой адвокатов тоже для этого устроили?
  -- Нет, он как-то сам собой получился. Я потом ещё думала, что это даже хорошо. Что лучше так, чем в самый ненужный момент на мороз, когда мной наиграются и выбросят.
  -- Так что у тебя случилось?
  -- Мне и Анке тогда включили "только входящие" на всё время погашения. А когда мы выиграли дело, когда выплатили, то номера оказались... просрочены, или как это называется, и тогда мать их сменила. Но если бы ты позвонил, то я бросила бы всё и уехала. Хоть на Луну.
  -- Ты жалеешь?
  -- Да. Но стараюсь думать, словно это случилось с кем-то из интернета!
  -- Умница, - я целую её в лоб, а Лина меня в губы.
  
   Я растрёпываю её волосы, и они падают на лицо. Она смешно фыркает, но ничего не трогает.
  
  -- А где мы прокололись? Как ты поняла?
  -- Нигде. Вы просто слишком добрые. Слишком правильные. Так не бывает. Так мир не работает. Да и зубы у всех в Бюро здоровые. Даже у уборщиков. А это уже просто фантастика! - улыбается Лина. - Ведь все богачи - звери!
  -- Я что, правда тогда был похож на животное?
  -- Нет, но... я испугалась. Я не поверила, что ты и вправду такой... обыкновенный.
  -- Какой-какой?
  -- Тёплый! - и она звонко смеётся над собственной шуткой. - Добрый. Живой. Нормальный. И совсем не страшный. А ещё я теперь знаю, что ты оплатил наш с Анной долг. Зря, Генрих, зря. И денег ей опять дал в долг. И опять зря!
  -- Интересно, у кого же это язык без костей?
  
   Она грустно хохочет, и я целую её в лоб.
  
  -- Это нормально.
  -- Так сколько у тебя денег?
  -- Много. Давай я скажу, что владею крупным пакетом акций, настолько крупным, что деньги для меня теперь просто фантики, а ты не будешь узнавать детали?
  
   Лина осуждающе смотрит и цокает языком. Я легонько щёлкаю ей по носу и вздыхаю:
  
  -- Так получилось. Уж прости меня.
  -- Но я тут всё равно...
  
   Я касаюсь её губ и шикаю, говорю молчать и забыть все слова, что так просятся наружу. Ведь она не одна считает, что не заслуживает этого. Я тоже не должен жить в доме за семь миллионов евро, я должен гнить в одноместном кондо в рабочем районе. Я тоже не должен есть мясо с вином, я должен давиться продуктовыми массами, что идентичны натуральным. Я тоже не должен работать в своё удовольствие, я должен от зари до зари пахать за минимальный оклад и карточки. Я тоже не должен ездить на такой машине, я должен толкаться в трамвае и кроить время на себя любимого.
  
  -- Лина, - я смотрю ей в глаза. - В моей жизни не должно быть романтики, в ней должна быть только грубая дешёвая похоть и сублимация.
  -- Генрих...
  -- Лина, я должен лежать в воронке от снаряда посреди сахеля. Без ног и половины торса. Как Томаш и Арно.
  -- Но...
  -- Лина, - я касаюсь пальцем её губ, - я получил этот второй шанс случайно. Я не могу себе позволить отказывать в нём другим. Это будет нечестно. Я себе этого не прощу.
  
   Она опускает взгляд, прижимается ближе, и я кладу ладони ей на талию.
  
  -- И всё-таки ты зря оплатил, теперь эти волки от неё не отстанут. Они почуяли деньги.
  -- Разберёмся, - тяну я. - В конце концов, это ты выбрала полумеры.
  -- Генрих... - она трётся головой, - Генрих...
  
   Лина говорит, что можно всё бросить и уехать куда глаза глядят. Прочь от мира, прочь от проблем и страхов.
  
  -- Зачем себя гробить, зачем давать кому-то шанс... - она громко всхлипывает, - ведь можно просто исчезнуть. Вот так, в одно мгновение, - Лина щёлкает пальцами. Ещё и ещё. - Вот так! Вот так исчезнуть - и всё! Всё!
  -- Да ты пьяна!
  -- Чуть-чуть.
  
   Она молчит и смотрит на экран, где репортёр возвращается на границу. Камера даёт долгий панорамный план, и мы видим, как по лунному пейзажу ползёт бронеколонна Объединённой Европы, и от пыли из-под колёс тускнеет солнце.
  
  -- А где это?
  -- Слоним. Теперь это Польша.
  -- И никто не против?
  -- А большинства это никогда и не коснётся. Для них это... - я останавливаюсь...
  -- Как будто обычный прогноз погоды, - и Лина подхватывает. - Да, я помню.
  
   Камера выхватывает надпись "Предоставлено Порше" на борту гусеничного робота с шаром лазерной турели на невысокой мачте. А зевающий солдат, который попал в кадр, исчезает за углом окопа.
  
  -- Забирай теперь меня всегда на машине. Пусть эти лошади подавятся своими гнилыми языками. А то, смотрите-ка, следили они за мной.
  -- Хорошо.
  -- А ты побреешься? А то выглядишь как викинг.
  -- Это плохо?
  -- Тогда ты был бритый. Пожалуйста.
  -- Ладно. Но только ради тебя.
  -- Спасибо.
  
   Лина берёт пульт и заходит в кинотеатр, открывает поиск.
  
  -- Западню? - она поворачивается ко мне, её голос хмелеет.
  -- Да, ты же хотела оригинал.
  
   Лина заводит фильм и ложится полубоком, кладёт голову мне на живот. Я запускаю пальцы в её рыжие космы, и она хихикает.
  
   Я командую терминалу: "Свет!" - и мы остаёмся в темноте. Лина делает чуть громче, и на нас с экрана надвигается старый-добрый ночной Нью-Йорк.
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"