Цванг Элиза
Ни вчера, ни завтра (часть 3)

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками Юридические услуги. Круглосуточно
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Недалёкое будущее. Генрих Рихтер возвращается из командировки в родной Франкфурт и узнаёт, что его Бюро -- одна из немногих компаний, где к человеку всё ещё относятся по-людски -- втянуто в опасную игру, ставки в которой высоки даже для вспомнившего былое народного государства. И чтобы предотвратить трагедию он идёт на выставку за французским связным, даже не подозревая, что эта встреча не просто изменит его судьбу и судьбы дорогих ему людей, но и смешает воедино настоящее, прошлое и будущее. Любовь и ненависть. Волю и желание. Жизнь и смерть.

   На стене за барной стойкой мозаика величавой Горгоны с патч-кордами вместо змеиных голов. У неё прекрасный немецкий нос и холодные голубые глаза. В левой руке - свиток с гербом Объединённой Европы, а в правой - распятие.
  
   Прямо над витриной с горячими бутербродами прикручен старенький телеэкран с пакетом бесплатных федеральных каналов. Под потолком - ряд наград, благодарностей и дипломов. Рядом - кофемашина с ценами чуть выше рыночных и два щербатых от времени автомата. Один - с лапшой, салатами, закусками. А второй - разливной. С содовой и бесплатным кипятком, за который, как и полагается, всегда платят дважды.
  
   На часах без пяти двенадцать. Я помечаю в программе, что клиент опаздывает "сверх всякого" и откладываю планшет. Беру со стола услужливо принесённую администратором бутылку с минеральной водой без газа и сверяю дату розлива. Не то, чтобы я боюсь или брезгую, но образ поддерживать нужно.
  
   Четверо студентов в университетских пиджаках покупают в складчину двухчасовой абонемент в интернет-зал. Скорее всего, обычный "Евро" - на другие тарифы цены кусаются. Пожилой испанский сарариман с отвислыми собачьими щеками требует у кассирши цент сдачи за три вчерашних крок-месье, а ему объясняют, что с банкноты сдачи нет, что мелочи не держат и что здесь только картой. А он рычит, ворчит, с превелико-наигранной досадой хлопает ладонью по стеклу и отменяет заказ. Желает всем сдохнуть и хлопает дверью, не понимая, что если за тридцать лет в твоей жизни не поменялись ни адреса, ни лица, ни работа, ни зарплата и ни привычки, то мёртв ты сам.
  
   Сзади меня два английских старика в одинаковых рубашках громко обсуждают меню. Она говорит ему, почти кричит: "Лучше бы поели "во французском" через три квартала!" А он чавкает, хвалит панини с сыром и всё предлагает кусок. Она посылает его по матери и отказывается, прихлёбывает кофе с круассанами из автомата и натужно ворчит о потерянных годах.
  
   Начинаются полуденные "ежедневные новости", и в правом верхнем углу выскакивает неприметная, но невероятно стильная чёрная рубленая единица в прозрачном круге с красной каймой. Ведущий - типичный пятидесятилетний немец: гладко выбрит, по-нордически собран и как лёд холоден. Над висками - еле заметная седина, непременная часть образа. На левом лацкане твидового пиджака обязательный значок помощника Партии. Он улыбается, приветствует всех хорошо поставленным баритоном и говорит, что сегодня, девятнадцатого июня, в мире случилось много интересного:
  
  -- Найден последний погибший в Гренландском инциденте.
  
   В прошлом апреле "Рейнметалл" бился с "Локхид Мартин" за контроль над Датским проливом: за прямой выход к расширившемуся Северо-Западному морскому пути и отмену квот на добычу урана в макрорегионе.
  
   Диктор напоминает, что всё началось с крайне - по нынешним временам - безобидного, но оттого не менее унизительного угона немецкого автоматического контейнеровоза, а закончилось мясорубкой, когда за два месяца сожгли артиллерии, бронетехники, самолётов и автономных систем больше, чем за два первых африканских года.
  
   Камера пролетает над оголившейся ото снега землёй, выхватывает отступающий ледник вдали и, опустившись на базальтовую глыбу, останавливается на памятном знаке "За доблесть". Диктор зачитывает впечатляющую речь о мужестве и героизме простых ребят, настоящих мужчин, отстоявших и отстаивающих честь хеерваффе перед цивилизованным миром, а в следующем кадре наёмники перегружают пластиковый мешок с телом на вертолёт и салютуют павшим по-германски.
  
   В конце концов мы победили, оставив за собой четыре тысячи трупов. "Рейнметалл" прибрал к себе половину квоты противника. Закрепился в регионе. Снова доказал превосходство немецкого оружия.
  
  -- Нью-Мексико и Аризона, вслед за Техасом и Калифорнией, на добровольных началах вошли в состав обновлённой Мексики, завершив тем самым историю американской оккупации, длившуюся практически два века.
  
   Нам показывают подписание. Счастливые лица, залитые солнцем улицы, красивые автомобили. Скуластых солдат, пышных девушек, улыбающихся детей. Фанфары, конфетти и, прямо посреди дождя из блёсток, памятник химической атаке на Мехико, когда Вашингтон за час отнял двести тысяч жизней.
  
   Диктор поясняет, что новообразованная Американская Федерация всё ещё зализывает раны после непродолжительной гражданской войны и серьёзно на политику лимитрофов не влияет. И Европа искренне надеется, что уже никогда не сможет.
  
  -- Проект по обеззараживанию Великих озёр и прилегающих почв вошёл во вторую стадию.
  
   Я помню снимки и ту всеобщую истерию, что они опять применили "это". Помню горькое послевкусие от Партийных газет и статей самоназвавшихся "свободными" журналистов. Помню заголовки о "коммунистической плесени" и "ядерной дезинсекции". Помню ликование, что Бог уж, видимо, и вправду с нами, раз всё-таки не допустил такого на немецкой земле, и панику, что материалы полураспада вскорости дойдут сюда.
  
   На экране всплывает приблизительный график работ, и диктор призывает нас помолиться за ликвидаторов и пожелать им удачи.
  
  -- На эфиопских кофейных плантациях подавлено восстание.
  
   Всё ясно как божий день. Сначала зачинщики устроили забастовку, незаконную, само собой. Требовали меньше работы, больше зарплаты. Им отказали, ведь никто не любит падких на дармовщину. Рабочие покивали, притворились, что всё поняли, но, как и полагается дикарям, вспылили и разнесли офис, сожгли грузовик, кинулись на охрану.
  
   На экране Отто фон Гросс - высокий, стройный, лощёный рейхсгубернатор в фуражке с серебристым немецким орлом, - хвалясь, рассказывает, как метко разбил их требования - сослался на Библию и на подписанные ими же контракты. Ведь у него, на гористых равнинах Восточно-Африканского Европейского протектората, все знают свои права: кто что может и кому что должен. "Самосудов здесь не будет! - кричит он. - Всё будет по закону!"
  
   Повисает пищащая, дёрганая тишина. Нам показывают плантации на склонах гор и белый, как молоко, туман над ними. Бордовые плоды на кофейных деревьях, ряды бедных хижин с мотыгами у входов, каменную церковь с крестом на колокольной башне. Дымящие трубы завода и счастливых негров у благотворительной кассы.
  
   Диктор уверяет, что так было доныне, и даёт вчерашнюю запись. На ней покорные рабочие стоят на коленях, ладони на затылках. Между их рядами ходят охранники в форме, слишком похожей на военную. Автоматы, разгрузки, рации. Лица скрыты масками. Лейтенант в тропическом френче выкрикивает фамилию за фамилией, и отозвавшихся уводят прочь. На допрос. Или в фильтрпункт.
  
   Нам рассказывают, что зачинщики работают на врага и прячутся за добрыми именами трудяг, а местные это прекрасно знают. Поэтому мы должны найти их и покарать по немецкому закону, по закону правильному. По закону, в котором побуждать на бунт - преступление.
  
  -- По итогам операции было нейтрализовано и умиротворено сорок шесть террористов, - чуть ли не ехидничает баритон, - никто из охраны не пострадал.
  
   Кассирша за стойкой шумно выдыхает и стирает тряпкой отпечаток ладони с витрины, переворачивает бутерброды.
  
  -- В сторону Габона движется осколок Антарктического ледяного щита.
  
   На экран выводят кусок карты и пунктиром отмечают маршрут. Предполагаемый, конечно же. Ведь в последний раз его видели в трёхстах километрах к югу от экватора. Диктор подсказывает, что обильная дегляциация позволит нарастить добычу железа и титана на самом южном материке уже в следующем десятилетии.
  
   Ко мне подходит усатый администратор с давно потухшим взглядом и подобострастно извиняется. Кланяется, просит прощения и говорит, что владелец вот-вот будет. "Я понимаю, вы занятой человек, но, прошу вас, подождите ещё немного", - он сгибается чуть ли не пополам и, кажется, сейчас расцелует мне ботинки.
  
   Я фыркаю, соглашаюсь. А мне вновь кланяются и просят прощения.
  
  -- Французский научно-исследовательский институт эксплуатации морских ресурсов прогнозирует очередное повышение уровня мирового океана и грозится массовыми засухами, обезлесением и нехваткой питьевой воды.
  
   Нам выводят график с двумя линиями: одна повышается от года к году, другая понижается. Кадр сменяется отчётом, кричащим, что лишающаяся льда Арктика - наисерьёзнейшая проблема, и игнорировать её нельзя, ведь если мы промедлим, то придётся готовиться к последствиям.
  
   Но диктор успокаивает нас и вставляет, что германский институт полярных и морских исследований имени Альфреда Вегенера разбивает этот вздор в пух и прах. Немецкий ум в очередной раз доказывает абсолютное превосходство нашей научной мысли!
  
   Две женщины через стол от меня поднимают головы, долго кивают и опять ныряют в свои планшеты.
  
  -- Вчера в Берлине группа экологов провела церемониальной распятие очеловеченной Земли на фоне Йеллоустоуна.
  
   Камера пролетает над городом, показывает телебашню на заднем плане, тщательно отмытые стены Рейхстага и дюжину нерях с разрисованными лицами под ними. Они скачут, кричат, трясут плакатами "Стоп!", "Время ещё есть!", "Одумайтесь!" и требуют действия. Немедленного разрешения будущей катастрофы.
  
   К ним подходят полицейские и мягко, по одному, уводят к машинам. Никто не сопротивляется, не кричит, не брыкается. Сразу видно - цивилизованные люди на настоящем стихийном протесте. А не санитары с докторами в частных клиниках.
  
  -- Это одна из восьми групп, что в тридцать втором году, на церемонии открытия международного экспериментального термоядерного реактора, - слышно, что сложные слова диктору даются труднее. Он произносит их, словно плюётся, - приковала себя к забору с целью остановить получение разрушающей планету плазмы.
  -- Хорошо, что его тоже прикрыли, - шепчет приценивающийся мужик у стойки. - От лукавого это всё. Ещё взорвалось бы. Красномрази точно бы подгадили!
  
   Кассирша понимающе кивает, пробивает чек школьнику с голодным, волчьим взглядом, а тот хватает свой бутерброд, словно сокровище, и выбегает прочь.
  
  -- Возле Монако германские волонтёры установили коралловые рифы, выполненные по технологии трёхмерной печати.
  
   А нам рассказывают, как маленькая компания смогла уложиться в положенную сумму и теперь из песка, доломита и вулканического пепла воссоздаёт уничтоженное. И показывают, как четверо аквалангистов устанавливают риф на дно залива плавучим краном. Всё для восстановления экосистемы Средиземного моря.
  
  -- Состояние самого богатого человека на данный момент, в пересчёте на евро, приближается к восьмистам тридцати миллиардам.
  -- Ужас. Абсолютно чудовищнейшая сумма, - бубнит проходящий мимо старичок, наливает себе в термос кипятку из автомата и смотрит в окно.
  
   Где к прачечной на той стороне дороги подъезжает красный "Рено-Мастер" с телефоном пошива одежды на бортах, и я отмечаю про себя, что прокси появились вовремя.
  
   Машина останавливается поперёк стоянки и затихает, ждёт сигнала. Минуту, другую, третью... и вот уличные фонари включаются, три раза мигают "СОС" и затухают.
  
   Водитель наигрывает клаксоном гимн "Айнтрахта", и из кузова вылезают двое в мотокостюмах со шлемами. Первый открывает задние двери и раскладывает стол. Второй, специально прихрамывая, вытаскивает коробки с книжками из кузова и взрезает их.
  
   Как и планировалось - люди собираются быстро. Это и члены низведённых в маргинес партий, и бывшие организаторы политических собраний, и любящие дебатировать завсегдатаи полулегальных клубов, и студенты, и просто сочувствующие.
  
   На брюнетке со спрятанной за мочкой уха "анархией" - юбка из старой футболки с английским гербом. У молодящегося старика в джинсовке - домашние тапки и пустое ведро в руке. Блондинка в платье с длинными шутовскими рукавами и двухцветных ландскнехтских штанах отбивается от семнадцатилетней дылды с репродукцией "Звёздной ночи" на спине куртки. Чёртова дюжина парней в покрашенных под чёрно-белый камуфляж пиджаках перешёптываются. А двое - мальчик и девочка - в свитерах с большими плечами и зубами в цветах Объединённой Европы держатся за руки.
  
   Я вижу татуировки: цифры, знаки, орнамент, руны, - на пальцах, кистях, плечах, лицах... - эти ошмётки подросткового бунта. Времён, когда большие боссы героизировали маргиналов и пестовали протест, раз за разом приживляя ветви контркультуры ко древу мейнстрима, создавали иллюзию свободы выбора. Делали модным то, что раньше порицалось. Они утопили молодёжь в культуре низов и расцветили жизнь гангстера розовыми тонами. Ожеланили её быть "анти" и раскричали, что "быть против системы" теперь модно.
  
   Сложно не попасть на удочку зазывалы, когда тебя бомбардируют историями про богатых и успешных, которые не работали в жизни ни дня. Лёгкие деньги, быстрая слава и никаких обязательств - что может быть лучше?
  
   Многие поддались. В порыве моды, и по собственной глупости. Им внушили, что обвести весь мир вокруг пальца и переиграть систему по её же правилам может каждый. И они силились выбиться, выплыть, преуспеть. Но когда "мода" спала - оказались на обочине, без гроша в кармане, без перспектив и без возможностей. Кто не остался в тюрьме - скатился на дно. Стал детской страшилкой на ночь - пугалом во всех смыслах, - и теперь до самого конца им суждено мыкаться между подработками да бегать от полиции.
  
   Поэтому сарафанное радио для них ценнее телеэкрана. Они не ведутся на астротурфинг и полагаются только на себя. Не верят правительству и уговорам, но сами пойдут под камеры, если их попросят нужные люди. Особенно если это поможет другу. Мир его праху.
  
   По телевизору заканчивается платный прогноз погоды. Обещают, что сегодня будет солнечно.
  
   Я отпиваю из бутылки и лениво закручиваю крышку. Смотрю, как прокси торгуют. Одна книжка - один евро, таков уговор. Деньги они оставят себе, но Макс обязательно узнает, если они смухлюют. И они знают, что мы узнаем.
  
   Первый берёт монету, Второй отдаёт книжицу формата средней школьной тетради с обложкой популярного бульварного романа "О первых леди".
  
   Я помню содержание. На третьей странице - наставление, что если ваш товарищ внезапно умер странной смертью, то это неспроста. Что нужно срочно сохранить все его файлы на носитель, а личные вещи, до которых вы можете дотянуться, спрятать. А после отрицать всякое с ним знакомство. Но в этом нет упадничества, ведь дальше написано, что нам нужно приглядывать друг за другом и запоминать каждое слово, каждое имя, каждое лицо, каждое происшествие, какое покажется странным. "Стать сетью, почти семьёй. Дерзайте!" - так заканчивается статья.
  
   На девятой - инструкция, как купить моментальную камеру, как снимать вживую, как проявлять, как хранить в реальном мире и никогда не грузить в облако. На двадцатой - памятка, как правильно и осторожно шифровать текст.
  
   На тридцатой - информация о скидках и акциях. Факты, что если вам всё-таки хочется вернуться в общество, то в больнице при Бюро помогают свести многие ошибки прошлого за чисто символическую плату.
  
   А на сорок третьей - радостная исповедь анархиста, что на меня, как на главу этого самого Бюро, совершено покушение. И это прекрасно! Ибо буржуй должен знать своё место.
  
   На пятидесятой - обещанные Максом "истории из прежней сети", что сводят воедино дневниковые записи социальных сетей и ссылки на плакаты, которые вы сделаете сами.
  
   А в конце - небольшая статья о сообществе "Сеть помнит", где анонимы сохраняют страницы паутины и переписывают старые накопители для личных нужд. Доверять им не советуют, ведь большие канализационные головы считают их правительственными прокси.
  
   На часах половина первого. Какой же проблемный клиент всё-таки.
  
  

*

  
  
   Играет машинописная электроника, пахнет дешёвым кофе и кашей на воде. "Прокси" продают последнюю книжку сорокалетней даме в белой шляпе с петушиным пером. Она кланяется и улыбается, благодарит их и тут же демонстративно всё рвёт, но не выбрасывает, а кладёт в сумку. Она пытается завязать разговор, но её игнорируют, тихо убирают стол, закидывают мусор в кузов и закрывают двери. Водитель заводит мотор и трогается, а она стоит и орёт, что особый отдел вскроет их живьём.
  
   "И будет прав!" - начинает сорокалетний мужик. Типичный бюргер с правильным, но неодухотворённым отёчным лицом, голубоватыми невыразительными рыбьими глазами и заострёнными, явно после хирурга, ушами. И хотя он гладко выбрит и надушен по последней моде, всё равно видно, что спросонья. И не спасает ни белая рубашка, ни дорогие очки, ни браслет с настоящей монетой времён Александра Македонского на правом запястье.
  
   Он, не здороваясь, садится напротив и трындит, как ему было интересно, но неуютно наблюдать за таким вопиющим нарушением закона. Он, само собой, снял всё на телефон и сразу отправил куда следует. Пусть примут меры, найдут всех и покарают, а запись пусть будет доказательством. "Ибо нехуй тут! - рычит он и назидательно трясёт пальцем. - Германия страна правильная и должна такой остаться! Нашей страной, без этой молодёжной дряни!"
  
   Я смотрю на него исподлобья, поднимаю бровь - в моём взгляде сталь и злость, - но он не замечает. И продолжает.
  
   Говорит, что не чувствует себя как раньше, что жизнь поблёкла, потеряла краски. Сетует, что в прошлый раз был в отпуске лишь в прошлом году. "Целый год, представь себе! Целый год без солнца! Ужас, ужас! - тянет он. - Эти судебные иски меня просто вымораживают!" Ведь эти деньги он мог вложить в ещё одно кафе или даже в два. Но, если рассудить здраво, то и это вряд ли принесло бы ему успокоения, ведь за адекватную цену набирать людей не стоит.
  
   "Приходится работать с отребьем, с бездарями, со сволотой. Нормальных работников не найти", - он кашляет и бьёт кулаком в грудь. Добавляет, что им нужно лучше планировать жизнь и быть ровно тем, кого от тебя требуют. А то можно закончить так же, как его клиенты - в полубездомице. В конце концов, он делится секретом, когда начальник с работником построже, то помогает ему расти как личности. Укрепляет его, наставляет. Делает из него человека.
  
   Вот и сейчас он приехал сюда с одной целью - сделать человека из своей жены. Вернуть, так сказать, домой овцу заблудшую. Ведь хоть она и предала, но он, как добрый христианин, сделает всё, чтобы наставить её на путь истинный.
  
  -- Да и вообще. Она проблядь и дура. Воображает себе, что на дворе всё ещё её почтенная Республика и она может делать всё, что захочет, и что ей поверят просто на основании того, что она - женщина!
  
   Он гогочет и откидывается на спинку, кладёт ногу на ногу, но соскальзывает и переделывает в американскую "четвёрку". Говорит, что она симулировала атаку на сердечный стимулятор своей матери и заявила, что это, якобы, сделал он. А всё для того, что чтобы прибрать денежки к рукам. Но в первый раз ей не поверили, и она повторила. "Представь себе, заказала киберкраймерам атаку на свою же страницу с почтой! - кричит он и бьёт ладонью по колену. - А мне предлагают пойти ей на встречу!" Но, конечно же, это она не сама придумала.
  
  -- Это её блондинчик скумекал. Партиец, как-никак. Он вымолил, вылизал где нужно, и с его подачи банки заморозили все мои активы и теперь предлагают мне обращаться к ботам! Ха-ха-ха и ещё раз "ха"! - презрительно гогочет он и чешет под глазом. - Так я ей и позволил. Она же кверулянтка, она же больная! Она думает, что вымотает меня всеми эти вещами. Что я приду к ней и брошусь в ноги, что завоплю: "Прости меня, Ингрид!" - и отдам всё, лишь бы она от меня отстала, - он театрально машет руками и хохочет. - Я - мужчина, и я - немец! Я тут владелец, и я точно добьюсь своего, ведь у меня есть деньги. Просто мне нужно их вернуть.
  -- Гражданин, представьтесь.
  -- А? - он наконец обращает на меня внимание. - Чего?! Ты как со мной разговариваешь?! Ты - обычный клерк! Ты - червь! Ты здесь, чтобы делать своё дело, - он нравоучительно поднимает палец. - И молчать, молчать!
  -- Ого! Так-так.
  -- Что "ого"?! Что "так-так"? Один мой звонок - и ты лишишься премии! Да, я опоздал, но так и из Массенхейма путь не близкий! В конце концов, начальство всегда приходит вовремя. Опаздывают только ты и тебе подобные!
  -- Да?! Неужели?
  -- Да что ты вообще себе позволяешь?! Ты зубатишься с клиентом! Тебя нужно выдрессировать палкой, и бить, пока ты не захлебнёшься кровью, только за то, что ты позоришь свою фирму.
  -- Правда?! - я не улыбаюсь, я скалюсь.
  -- Что "правда?" Ты ногтя моего не стоишь! Я живу в двухэтажном доме за триста тысяч, а где ты... существуешь, чтобы меня судить? Если снимаешь, можешь даже не раскрывать пасть.
  
   Я называю свой пригород, и он затыкается на полуслове. Внимательно смотрит на мои часы-скелетоны, на цвета германской стали льняной пиджак, на солнечные очки от истинно немецкого дизайнера в нагрудном кармане.
  
   Когда до него доходит, что это всё взаправду - бюргер меняется. Из нахрапистого становится шёлковым. К нему возвращается чувство ранга. Удивительное представление, настоящий цирковой номер.
  
   Он накрывает телефоном выцарапанную ножом похабную речёвку "Реала" и приглаживает дешёвый пластиковый стол, словно ничего там и не было, а мне просто показалось. Он мило улыбается и почти не дрожит. Ещё не хватало, чтобы работники усомнились в его могуществе.
  
  -- Гражданин, представься, - я холоден, зол и устал от приличий.
  -- Простите, - шепчет он. - Мне говорили, а я, дурак, не поверил. Не думал что для меня действительно придёт кто-то серьёзный. Думал - шутят. Вы уж меня извините, я не специально. Просто, когда постоянно общаешься с бездарями, привыкаешь говорить свысока.
  -- Гражданин, представься.
  -- Простите, пожалуйста. Простите... Меня зовут Роман, - у него глаза битой псины.
  -- Роман, да? Видишь ли, Роман, я не считаю, что на меня работают бездари.
  -- Я... я, - заикается он, - я не имел в виду лично вас.
  -- Ну как же? Если бы здесь был не я, а мой заболевший клерк, то он выслушал бы точно такой же монолог. И пришёл бы к точно таким же выводам.
  
   Роман молчит, бесцельно, почти обречённо смотрит на стол и поджимает губы.
  
  -- Скажи, гражданин, ты служил? Воевал, может? - улыбаюсь я, но он лишь мотает головой, как бестолковый осёл. - Весьма и весьма прискорбно, что такой пламенный патриот отказался доказать делом свою любовь к Родине.
  
   И я рассказываю свою любимую байку, как однажды сам генерал-лейтенант не побрезговал затереть шваброй кровь в операционной, куда пришёл с проверкой. Просто потому, что уборщиков не хватало - так всё было плохо под Лагуатом. Он подменил их, закрыл собой брешь. Сделал всё верно. И ему никогда не было за это стыдно.
  
  -- А теперь тот генерал - я. И девиз нашей организации "От немцев - немцам".
  -- Да. Всё верно. Я поэтому и обратился. У меня маленькое дело, а я обыкновенный хозяин. Не такой уж и богатый, но не такой уж и не бедный. Но вот беда - суд уже вот-вот, а денег нет. И я вот подумал... - он тараторит и заискивающе смотрит, улыбается самым располагающим образом.
  -- Видишь ли, дорогой гражданин. Пока мы лили кровь - ты и тебе подобные торгашили. К тому же, Роман - это цыганское имя, - я надеюсь на его безграмотность и на хорошую шутку.
  
   Он боязливо втягивают шею, словно съёживается.
  
  -- Я не виноват, - шепчет он. - Это всё мать. Эта дура дала мне это поганое имя в честь какого-то святого её малой родины.
  -- Так её родина не Германия?
  -- Нет, герр Рихтер, - он вспоминает моё имя.
  -- Мигрант?
  -- Нет.
  -- Мишлинг?
  -- Нет, - Роман мотает головой как пластиковая собачка и оттягивает нашейную цепочку с молотом Тора.
  -- Так ты - немец?
  -- Да.
  -- Откуда?
  -- Я родился здесь, в Штутгарде. У меня есть все документы. А они приехали по приглашению в девяностых и...
  
   Я не даю ему договорить. Мне это не нужно.
  
  -- Фольксдойчи, значит. Смешенцы, гибриды, цыганские дистрофики. Вы ещё хуже, чем даже осси.
  -- Да, герр Рихтер, - он совсем тухнет.
  -- Заполни документы, Роман, - я передаю ему регистрационный планшет.
  -- Серьёзно?! Вот так вот?! У меня есть тесты!
  -- Я могу уйти.
  -- Нет, нет, нет, - он досадливо бьёт себя кулаком в бедро. - Нужно было давно его поменять.
  -- Так что не сменил?
  -- Да как-то, знаете, не было нужды, - Роман разводит руками.
  
   Что ж. Шутка удалась. Замечательный кандидат попался. Не зря пришёл. Остался лишь один штришок к портрету.
  
  -- Роман, ты ведь голосовал за Партию?
  -- Да! - его распирает гордость.
  -- Правильно, Роман. Это очень мудрый поступок.
  -- А тут всегда так много? Я просто...
  -- Обычное дело, Роман. Ты не смотри на эту бюрократию, как на муку. Смотри на неё, как на преимущество. Преимущество порядка. Немецкий орднунг, Роман, это не пустые слова. Это знак качества, и мы в Бюро ему соответствуем.
  -- Да, конечно.
  -- Расскажи о себе Роман, об этом месте. Дай деталей. Потому что про твою жену мы уже, кажется, знаем всё.
  
   Он ёжится, чешет нос, трёт ладонями лицо. Я кладу положенный диктофон на стол. Можно было бы и с планшета, но так будет лучше для бизнеса.
  
   "Партия - это Германия! - первым делом говорит Роман... - Поэтому мне досадно, что такие мрази как Альберт прикрываются настолько чистыми идеалами!" - и хулит жену, что решила уйти к молоденькому. И это не вопрос возраста, хотя Роман старше её на тринадцать лет. У них брачный контракт, а контракты нужно выполнять. Но она не хочет. И всё от того, что он умный и составил бумаги так, чтобы ей достались только кровать, дрянной бензиновый "Опель" её папани да статуя собаки в полоску. Она же хочет засадить его, отомстить, отобрать нажитое.
  
   Деньги у него есть, и прилично. А ещё Роман слышал, что у Бюро отличные юристы и подумал, что с нашей помощью уж точно победит. Но решился на это, лишь увидев меня по телевизору, когда я готовил суп, а потом помогал раненым.
  
  -- Хотите анекдот? - он пытается разбавить ситуацию.
  -- Почему бы и нет?
  -- Так вот. Ну... У австрийцев есть два самых главных достижения в жизни. Первое - они убедили весь мир в том, что Моцарт был австрийцем. А второе - в том, что Гитлер был немцем.
  -- Так он и так был немцем. Они все - немцы.
  -- Да. Да, конечно. А... - заминается он и продолжает. - Я просто привёл пример их тупости.
  -- Роман?
  -- Вы поймите меня правильно. Я растерялся, - спешит он оправдаться, раз пошутить не удалось. - Я не поверил, что мне назначат встречу лично. Это признак слишком старой школы. Как будто из прошлого века пахнуло. Мне про такое только дед рассказывал.
  -- Что, прости?
  -- Вы не подумайте ничего дурного. Я только хвалю. Просто это непривычно, даже для меня!
  
   Роман уточняет, что по профессии он таргетолог и долго помогал компаниям вывести товары на рынки. Но потом его осенило: зачем страдать на чужих, если можно работать на себя?! А там, на счастье, брат отца умер от рака, и ему достались два пустых помещения.
  
  -- Ну и я решился. Раньше тут "Макдональдс" был, и здесь ели только бомжи. Но это уже и не важно.
  
   Он занял у тех, подсосал у этих, дал кому нужно, немного поработал и через год открыл своё первое кафе для нищих. А через три месяца - второе.
  
  -- Смысл был в том, что после аварий, сокращений и прочих ударов от судьбы, у людей нет денег даже на съём угла.
  
   И чтобы не стать бездомными и хоть как-то жить в рамках закона, люди приходят сюда.
  
  -- Тут, конечно, похуже чем в ваших местах.
  -- Угу.
  -- Но поймите меня, мне тоже нужно зарабатывать. Ведь на улице ты быстро теряешь человеческий вид. А как воняешь! Жуть. И это проблема! Ну и я придумал, как решить её с ненулевой суммой. Я открыл сеть кафе. Тут можно помыться, причесаться, пожрать, - он самодовольно улыбается.
  
   И добавляет, что даёт тепло и кипяток. А поспать можно и на матрасе в кабинке. За умеренную цену, конечно же. А постираться - в прачечной напротив, где у него контракт.
  
  -- И я уже подумывал её выкупить. Но... всё в будущем, я полагаю. А ещё у меня есть бар, без алкоголя правда, но можно попить кофе. Кстати, про кофе! Кларисса!
  
   Роман оборачивается к кассирше и щёлкает пальцами, подгоняет её. А она послушно достаёт из-под стойки две чашки и ставит в автомат.
  
  -- Вы, небось, и не знаете, насколько люди тупые по своей натуре. Около вас всегда все вышколены, ведь вы с ними строги. И не зря! Да не смотрите вы на меня так. Я вас не осуждаю - я вам завидую. Вы живёте в раю, а мне приходится работать вот с этим.
  
   Я складываю пальцы в замок и спрашиваю про документы. Он протягивает планшет и говорит: "Готово!" Я пробегаю взглядом по окнам и отправляю запрос в Бюро.
  
  -- Всё? - осторожничает Роман.
  -- Подождём. Сперва взвесьте - потом отвесьте. Во всём нужна точность.
  -- Да, верно!
  
   Кларисса ставит серебристый поднос с травленными инициалами на стол. Передаёт мне белую фарфоровую чашку с блюдцем, салфетки и порцию пакетированных сливок. Роман получает своё вторым и злится. Он всё ей припомнит, не сомневаюсь. Кларисса пододвигает тарелку с круассанами к хозяину и отходит. Прижимает поднос к себе и низко, совершенно по-японски, кланяется.
  
   Роман нехотя хвалит её пустыми, обидными словами. И тут же ругает, что бестолковая дура принесла сливки не в сливочнике.
  
  -- Вот, видите, даже после полугода дрессировки, - он лениво размешивает кофе, словно уже отыгрался за своё унижение, - она всё равно гадит! И это после того, как я выбил из неё дурь! Ведь кем она была до меня? Простой портняжкой! Подшивала на заказ, пока училась. Профессия у неё должна была быть дизайнер!
  -- И что? Плохая профессия? Ты не любишь моду?
  -- Да нет же! Вы поймите меня правильно, дизайнер - это отличная профессия! Но не для полунемки, чья мама - чешка! Вот что может получиться у этой замарашки? Она же даже Вольтера не читала! Она же не знает, чем Кант от кантика отличается! Вот кем может стать такой человек?
  
   Он фыркает над риторическим вопросом, льстиво шепчет "служкой, только служкой" и поправляет дорогие, но безвкусные, кляксы золотистых запонок.
  
  -- Вот это дизайн. Красота, рационализм, настоящее немецкое качество! А у неё что было? Платья какие-то. Юбки выше колена с прорезями как у шалавы. Угловатые шарфы. Цветы всякие. А уж сколько там было красок! Пошлятина! Таким, как она, только тарелки разносить и позволено.
  
   Роман прихлёбывает кофе и нахваливает автомат, ведь он, в отличие от этой дуры, слажать не может - он стальной. Он мелет, он темперует, он сохранет всё лучшее.
  
  -- И даёт нам превосходные эфир-крема! А люди? Люди варят как говно! А автомат - непогрешим. Он идеален и делает всё идеально. Он словно сама Партия, словно сама Германия спроектирован быть лучшим! А они, - Роман кивает на проход к кабинкам, - нет.
  -- Так что там про кафе?
  -- Ах да, герр Рихтер, простите. Я забылся. Кларисса, дура, опять сбила с мысли, лентяйка проклятая. В общем, они тут могут привести себя в порядок, расслабиться. Но никакого секса! Это тут ни к чему. У меня с этим строго.
  
   Он продолжает, рассказывает, что в центре интернет лучше, чем на окраинах города. А в столице лучше, чем в провинции, хотя и дороже. Что, конечно же, закономерно и правильно.
  
  -- Но я даю им оптимальнейший вариант за свою цену. С ним они могут пройти тестирование онлайн, где их выучат смотреть в одну точку неотрывно, но не слишком сильно. Но и не слишком слабо. Киберпроктор сделает из них людей, будьте уверены!
  -- И тебя не волнует, что так они становятся машинами?
  -- Конечно, нет, герр Рихтер. Это их судьба! Нужно было думать лучше. Поэтому они заслуживают только роботов. Но вот Бюро, да. Вы организация солидная, сразу видно. Ко мне, к такому маленькому человеку прислали такую глыбу. Мне прямо приятно.
  
   Я улыбаюсь, делаю вид, что повёлся, что поверил.
  
  -- И какой у тебя тариф?
  -- Для меня "Евро-плюс", я люблю хорошие вещи. Для них - "Германия".
  -- Тоже плюс, я надеюсь?
  
   Он хитро улыбается, допивает кофе и промакает рот салфеткой.
  
  -- Нет, конечно, пусть ещё скажут спасибо, что не базовый. Им работу нужно искать, а не в сети валандаться.
  -- Да?
  -- Пожалуйста, не смотрите на меня так. Я не зверь. Я простой бизнесмен. А им и так канала хватает. В конце концов, никто не говорил, что будет легко.
  -- А им легко?
  -- Ну вот, а что им надо? Послать резюме, пообщаться с автоматами. Вот и всё.
  -- Уверены? А если они не захотят? Если у них уже есть работа?
  -- Конечно захотят, - осторожно посмеивается он... - Иначе я выгоню их! Всё-таки у меня контракт с агентством, где их дрессируют.
  
   И добавляет, что им надо привыкать к ошейнику. А нам - ожестокосердечиваться. И держать их крепко, сжимать им горло. Ведь стоит только ослабить хватку, только дать поблажку, и они сразу лезут в соцсети, чтобы отметиться и поныть друг другу, что жизнь - дерьмо.
  
  -- Ну да, дерьмо. А кто виноват в этом? Да и кому сейчас легко? - Роман неловко пожимает плечами. - В трудное время, как говорил мой дед, нужно найти в себе смелость и потуже затянуть пояса. Начать довольствоваться малым. А он ещё большое предательство помнил!
  -- Вот как.
  -- А, простите за нескромный вопрос, у вас какой тариф?
  
   Я многозначительно двигаю бровью и едва-едва улыбаюсь.
  
  -- А что такое "тариф"?
  -- Ну конечно. Тогда уж извините меня за ещё один вопрос, но я просто не могу его не задать. Как оно там? - он по-заговорщицки резко кивает вбок и вверх.
  -- В Южной Америке бардак. В Северной чуть лучше, но стремительно дичающий американский корпоративизм уже сжирает все хвалёные демократические права, за которые удавили миллионы людей. Чужих и своих.
  -- Боже, благослови Партию. Боже, благослови Германию! - Роман крестится. Взаправду, искренне.
  
   Он шумно выдыхает, смотрит на мою чашку и, видя, что я так к ней и не прикоснулся, чуть не облизывается.
  
  -- Так им всем и надо! Впрочем, вон, - Роман оборачивается и показывает на белую таблицу около входа в кабинки, - я этих также гоняю.
  -- Канбан?
  -- Да, она. Мне посоветовал один экспат. Основа офис-культуры, говорит. И хвалит!
  -- Есть за что.
  -- Я требую с них по сорок резюме каждый день - не меньше! И с доказательствами! Пусть свыкаются, что Хозяйское слово - закон! Иначе дверь на ключ, интернет отбираю и аренда летит вверх. Ибо не хочешь - не надо. Простите, а вы будете?! - он наконец решается.
  -- Прошу, - я пододвигаю блюдце. - Наслаждайся своим пойлом.
  
   Роман замечает мою остроту, но не подаёт виду, что оскорбился. Он вновь нахваливает автомат. Говорит: "Многие не понимают того, что я - это самый настоящий меценат!" Доказывает самому себе, что мир должен дать ему Шанс. С большой буквы. Ведь Роман делает правое и верное дело, он помогает упустившим первый обрести второй. За малую мзду, конечно же. За пару сребреников, но ведь это не такая большая цена за новую попытку, правда?
  
   Планшет пищит, и я передаю его Роману. Тот читает договор внимательно и, кажется, даже слишком. Его всё устраивает, и он мило улыбается. Но ровно до наших условий.
  
  -- Половину?! - он заикается. И тяжело громко сглатывает. - Три кафе и расходы. Вы... вы... Это грабёж!
  -- Роман, следи за языком! Или судиться ты будешь уже со мной. Я как раз в настроении.
  -- Но!
  -- Роман! - я прикрикиваю, первый раз за всю беседу. - Выбор у тебя невелик. Либо дела идут по-моему, либо ты пользуешься ботами. Они, я слышал, следуют букве закона, а не его духу. В конец концов, быть технически верными у них получается лучше всего.
  -- Да, Господи... - он умолкает и шумно дышит, видно, что борется с собой, со своей жадностью. Он трёт руки, шею, нос. Он качается и шепчет проклятия на грани слышимости.
  -- Роман?
  -- Ладно, предположим, я согласился. Какие у меня будут гарантии?
  -- Гарантии? Роман, тебе следовало знать, что обращаясь в суд, ты берёшь волка за уши, - глумлюсь и скалюсь я.
  -- Так что? - он не понимает аналогии. - Какие у меня будут шансы?
  -- Стопроцентные, если ты ни о чём не умолчал и ничего этакого не вывернул. Или не вывернешь.
  -- Но как?
  -- Твой Альберт - не самый большой человек в Партии. Он даже не десятитысячник, - улыбаюсь я и стучу пальцем по столу. - Ну так что, Роман? Решай!
  
   Он медленно встаёт из-за стола и извиняется. Говорит, что нужно умыться, и уходит.
  
  -- Час? Два?! - хохоча, бросаю я ему в спину.
  -- Десять минут.
  
   Я досмеиваюсь, подхожу к Клариссе - милой брюнетке, чуть младше Анны, с чисто английским лицом - и протягиваю визитку Бюро. И она прячет её в карман под вышитым на фартуке мальтийским крестом.
  
  -- Спасибо.
  -- Если что - обращайтесь. С радостью отсудим у него остальное.
  -- А можно, чтобы именно наше кафе перешло к вам?
  
   Я подмигиваю и говорю, что постараюсь. Кларисса смущённо улыбается и выключает музыку. Подносит палец ко рту, кивает в сторону туалетов и шепчет: "Тише, тише". Я напрягаюсь и слышу душераздирающий первобытный вопль, прямиком из палеолита. И ругань, крики, стук, треск, топот. Кажется, наш Роман, беснуясь, курочит собственное кафе. Как не практично.
  
   Кларисса хихикает и протягивает зелёное яблоко. Я прячу его в карман, и она улыбается. Наконец, шум в уборной стихает.
  
  -- Вам лучше сесть, - хихикает Кларисса и возвращает музыку, - сейчас царёк вернётся. И мне ещё попадёт.
  
   Роман приходит умытый и свежий, он улыбается, садится на пластиковый стул и протягивает мне ладонь.
  
  -- Я согласен, давайте выиграем это дело!
  -- Вот это дух! Да ты настоящий немец, Роман. Без шуток! Рад. Искренне рад, - я крепко жму её, и он меняется в лице от боли. - Настоящий бизнесмен! Соль нашей земли! С таким приятно иметь дело.
  
   Он улыбается по-голливудски и подписывается. Передаёт планшет мне, а я заверяю файл и убираю его в портфель.
  
  -- Вот и всё, фольксгеноссе. Ваш бизнес в надёжных руках! - я опять хвалю его... - Можете спать спокойно.
  -- Спасибо, - но Роман не рад. В его взгляде боль.
  
   Но сочувствия он не находит. Поэтому встаёт и коротко, холодно прощается. Я же убираю диктофон и поднимаюсь сам. Улыбаюсь Клариссе и иду к "Ауди".
  
  

*

  
  
   Я открываю дверь ключ-картой и захожу в личный кабинет Макса на шестом этаже. Огибаю этажерку с кучами проводов, поднимаю с пола самодельный светильник и натыкаюсь на Карла - он сидит враскоряку и, подперев кулаком скулу, медленно отсматривает записи с камер.
  
   На столе Макса две банки пива и едва начатая лапша из "Гонконга" с воткнутыми в картон крышки палочками. Возле них на салфетке - нормальная столовая вилка и завёрнутый в плёнку бутерброд с тунцом. Рядом с ним на столе лежат спецбук и пара пистолетных патронов.
  
   "Вошёл - закрывай!" - протяжно басит Макс из-под стола и продолжает длинным обсценным пассажем, где хулит своих пингвинов на чём свет стоит. Я отвечаю взаимностью, хлопаю дверью, и запускается процедура очистки. Теперь уже Карл блядится, что надо сначала звонить, а потом входить.
  
   Он отъезжает от стола, надевает тапки. Опираясь на трость, поднимается, поправляет футболку с черепом и костями на фоне мёртвого леса букв и указывает на низкий пластиковый постамент, где лежит полуразобранный красный шар с эмблемой "мерседеса" на верхней полусфере под выходом контактов.
  
  -- Знакомься, Генрих, это буй. Буй, знакомься...
  -- Давай без шуток. Это - тот самый?
  -- Да. Макс, расскажи ты.
  -- Я? Ну, полиция говорит, что это проделки анархистов, - он вздыхает, успокаивается и просит снять крышки с пяти системников в дальнем углу, - и оттащи два полных планшетов ящика к стене. А то Карл не может, а я занят.
  
   Я не отказываю, помогаю, а Макс нудит, что децентрали всё ещё визжат от радости. Ведь "Мерседес" не просто перемолол кучу людей, он почти убил целого денежного мешка!
  
  -- Но это даже хорошо. Так алиби серьёзней.
  -- Так что там полиция?
  -- А она знала, но не мешала. И всем плевать.
  -- А чего буй не в изоляторе?
  
   Макс рычит как умирающий кит и проклинает восьмисоткилограммовый акустический сейф с клеткой Фарадея, в котором они катили шар с разборки в офис.
  
  -- Где разбирали всё-таки?
  -- За городом, у нас тут не вышло. Да буй чистый, чистый. Не волнуйся. Я его потом под что-нибудь приспособлю.
  -- Мы его купили?
  -- Нам его отдали, - опережает Макса Карл. - Нам всё отдали. Как прошло, кстати? Хорошо? Удачно? Что у нас теперь?!
  -- Половина наша, - я протягиваю планшет... - На, развлекайся.
  -- Развлечёшься тут, - а он кладёт его на стол, достаёт из джинсов платок и громко сморкается.
  -- А что случилось?
  -- Как видишь - случился пиздец!
  
   Я оглядываюсь ещё раз и не вижу ничего ужасного. Макс даже раскладушку застелил.
  
  -- Макс, ты там помер? Что стряслось?
  -- Генрих, блядь, не говори под руку! - кричит он из-под стола.
  
   Мы переглядываемся и замолкаем. Макс возится в подключённом системнике и, изредка выныривая наверх, вводит команду за командой в журнал, и от руки записывает в блокнот порядок правок.
  
   Проходит минута, третья, пятая...
  
  -- Святую матерь и в рот, и в сраку! - не выдерживает он и, рыча, пинает соседний стол.
  -- Тише, тише. Успокойся, - хохочу я.
  
   Макс садится в позу лотоса, жестом просит передать пиво, я не отказываю, и закатывает рукава свитера. Он устало вскрывает банку, пачкается в пене и вытирает ладонь о широкие, как Рейн в разливе, и такие же грязные, парусиновые шорты.
  
  -- Иди нахуй со своим спокойствием, - Макс выпивает половину и вытирает плечом лицо. - Карл прав. У нас тут полный пиздец.
  
   Я смотрю на него с вопросом, а Макс опять прикладывается к банке и шумно выдыхает.
  
  -- Мы вчера обновились, Генрих. В самый, сука, неудачный момент. Да как, блядь, в принципе и всегда.
  
   Макс в красках описывает последствия, встань оно на сервера так же криво: отсутствие синхронизации и выбросы из аккаунтов, порча подписей и документов. И, в конечном счёте, потеря контрактов.
  
  -- Переезд, блядь, хуже пожара. А у моих пингвинов как раз у всех выходной. Вчера сделали - сегодня сломалось. Молодцы, бляди. Лично каждого придушу. Падаль безрукая.
  -- Ты уже вызвал их?
  -- Конечно! Но, блядь, пока они доедут, пока приступят к настройке. Воскресенье у них, видите ли. Сыны шалав и шакалов. График у них, видите ли. Сучье семя! У техспеца нет графика, есть только фронт работ!
  
   Я хохочу от всей души, и Макс смеётся вместе со мной.
  
  -- Как же ты всё-таки их презираешь.
  -- Они - патентованные бараны! Овощи! Обезьяны безголовые! Будь моя воля, я бы им как скоту бирки в уши вставил с правами доступа или к их же столам приковал для их же пользы! Мне уже остоебала эта конспирация. Я не могу нормально работать! Я временами даже не дышу.
  -- Что опять?
  
   Макс допивает пиво и тут же давит пальцами банку. Опускает ту в мусорную корзину у стола и шмыгает. Успокаивается.
  
  -- У меня половина машин не видит ни локаль, ни локалку! У другой половины драйвера не так встали. У трети ключи не лезут и подписи к пакетам кривые. Там зависимости по пизде пошли, здесь что-то с железом. Перегрев, кажется. Тут система то, там система сё. Я ебал. Я всё ебал. И Христа ебал. И бабу его! И даже Иуду его! Сука! - он хватает новую и прикладывает холодную банку ко лбу. - Ненавижу!
  -- Долго возишься?
  -- Да минут двадцать. Только начал, считай. А сегодня воскресенье, между прочим! А ещё нужно видео отсмотреть.
  -- А Стас где?
  -- А Стас, блядь, на половых фронтах. Ему некогда!
  -- А Шон?
  -- У себя. Ему тоже некогда, у него контракт. Наша слава впереди нас летит.
  
   Я пододвигаю стул и сажусь напротив Макса. Он протягивает банку мне, но я отказываюсь. Карл говорит, что записи с трёх точек уже загрузились. Ещё четыре в процессе.
  
  -- Блядь... ну хоть это нормально идёт.
  -- Эти всё? - я пинаю легонько планшеты в ящике.
  -- Да. С концами.
  -- А с этим что? - и указываю на красный шар.
  -- Ах, это... - Макс поднимается и садится на стол. - Да я поковырялся на досуге. Код, написанный другим кодом. И код этот не говно. Но он очень и очень странный.
  -- Там переписано всё, - встревает Карл. - От оригинала теперь - только оболочка. И та стальная.
  
   Макс прикладывает к банке, шутит, что ему приходится заниматься цифровой археологией и переспрашивает:
  
  -- Так на сколько тот согласился?
  -- На половину, плюс расходы.
  -- Ого!
  -- На час двадцать опоздал, - я отгибаю большой палец. - Выставил себя царьком. Меня оскорбил, потом на подчинённых начал отыгрываться. Один в один мой бывший хозяин. Я еле сдержался. Ничего не меняется под старым солнцем.
  -- Аминь, - Макс вскрывает банку. - Кстати! Тут тебе вчера пришло кое-чего, - он отдаёт мне картонную коробку толщиной с два кошелька.
  -- Спасибо.
  -- А что там? - Карл выглядывает из-за монитора.
  -- Бабские штучки. Одни бараны заставили другого покупать стыдные вещи.
  -- Понятно.
  
   Макс устало вздыхает и расшнуровывает кроссовки, заталкивает шнурки внутрь. У него опять болят ноги.
  
  -- Пойдём, пройдёмся, - тянет он, зевая. - Пару бутербродов возьмём в автомате - мне одного явно мало будет.
  -- И мне возьмите.
  -- Ладно. Сиди рожи с профилями сличай. Наша цель часто хвастается покупками левого чтива, а потом стучит наверх - так в инструкции было, не забудь. Или обратно тебя девкам сдам.
  -- Вот это угроза!
  -- И ты ещё жалуешься?! - Макс хохоча разводит руки.
  -- Да. Я от них устал.
  -- Тоже мне проблема, - я кладу коробку в портфель.
  
   Он рычит: "Идите нехер!" - и, ворча, жестом посылает нас подальше.
  
   Мы спускаемся в столовую. Макс нудит, что словари опять поправили. Каждый день, каждый месяц они что-нибудь, да меняют. Теперь обман - это форма сотрудничества. Я говорю, что могло быть хуже, и Макс театрально сплёвывает.
  
  -- "Паризьен" опять кошмарят мелких лавочников с блокировщиками. Всё им тот просранный иск покоя не даёт.
  -- Только таких и могут.
  
   Мы останавливаемся у автомата, и я беру себе бутылку воды. Макс платит картой, вбивает числа, и в лоток выдачи падают десять упаковок. На часах без пятнадцати два.
  
  -- Я пива мало взял, - признаётся он и достаёт из кармана плетёную, кевларовую, сетчатую сумку.
  -- Ещё сбегаешь. Когда тебя это останавливало?
  -- Это да, - Макс вскрывает первую и предлагает половину мне, но я отказываюсь. - Ты куда сейчас?
  -- С Линой надо по делам. Обещал уж, куда деваться.
  -- Ух, ловелас. Ладно. Как закончим - я наберу.
  -- Добро.
  
   Мы жмём руки и расходимся.
  
  

*

  
  
   Лина прячется под зонтом на веранде кафе и ковыряет вилкой яблочный штрудель. Она барабанит пальцами по столу и мечтает, не видя ничего вокруг. Я бужу её звонком, пишу выходить, и она вздрагивает, мигом сдвигает цветы вбок и широко улыбается. "Наконец-то!" - читаю я по губам.
  
   Она быстро доедает остатки и вытирает губы салфеткой. Оплачивает, благодарит официанта, кладёт телефон в сумочку, надевает широкополую соломенную шляпу с красной лентой вокруг тульи и забирает стакан с кофе.
  
   Я открываю дверь, а Лина валится на сидение и ойкает. Поправляет широкую юбку тёмно-лазурного платья до колена.
  
  -- Фух, - тянет она и передаёт стакан мне. - Чуть не пролила!
  -- Ну ты и растяпа, конечно, - я ставлю его в подстаканник и тяну воздух носом. - Шоколадный?
  -- С орехами.
  -- Вот и пей его тогда.
  
   Лина забрасывает шляпу на заднее сидение и, смеясь, нога об ногу скидывает кремовые лодочки. Она ставит сумочку с туфлями рядом, распускает волосы и долго выдыхает.
  
  -- Ну всё, надеюсь, теперь она от меня отстанет. Каждый раз эти ужимки, надоела! Как маленькая, ей богу! Третий раз! Третий! Ой, я не могу, - Лина театрально прикладывает кисть ко лбу. - Ой, я же одна буду! Ой, на меня же будут смотреть! Ой, а что мне делать, он же пять языков знает. Какой жестокий мир! Спасите-помогите!..
  -- Не переигрывай. Когда ушли?
  -- Пятнадцать минут назад.
  -- На, держи. Заслужила, - и я протягиваю яблоко.
  
   А она радостно откусывает, поворачивается и толкает меня в плечо, проводит ладонями по талии.
  
  -- Да не полнит, не полнит. И фигура у тебя отличная. И ещё лучше стала. Прекрати.
  -- И всё-то ты знаешь! Читаешь меня, как книгу! - Лина расплывается в улыбке и целует меня в щёку. - Ну так что? Всё в силе? Ничего не поменялось?
  -- Да, мы едем за покупками.
  -- Ура! - хохочет она. - Ура!
  
   Я медленно отъезжаю, перестраиваюсь в левую полосу, стараюсь вырваться из потока, но город не пускает, и через два квартала мы утыкаемся в пробку.
  
   Лина кладёт ногу на ногу и, ворча, жуя, утирая платком губы, указывает на висящий в воздухе инфодирижабль с рекламой наскоро слепленной супергруппы из самых-самых. Я приглядываюсь и узнаю в гитаристе Манчиводу - последнего живого "скорпиона". Лина спрашивает:
  
  -- А как он поёт?
  -- Он играет.
  -- Хорошо?
  -- Как и любой из поколения, знавшего музыкальную школу.
  
   Она хмыкает, загорается, ищет афишу. Пролистывает продюсеров, директоров, продажников, оформителей - всех тех, кого считает нахлебниками - и переходит по ссылке на профиль басиста.
  
  -- Так он тоже поляк! Ну вот, а Анка ныла.
  -- О чём?
  -- Что Стас - поляк. Она опознала его по фамилии.
  -- И что?
  -- Ну, знаешь, - Лина смущается, - Анка считает что они как бы, ну... полулюди.
  -- Прямо так?
  -- Нет. Ну, - Лина останавливается, собирается с мыслями, - сначала она мне все уши прожужжала, что вся такая бедная и несчастная, никого найти не может, а потом начала нос воротить. Начала нудить, что "ну он же поляк, а я немца хочу". Ещё и меня стыдила, потому что мне достался мужчина с большой буквы, а ей - просто большой поляк. Ну я и дала ей пару затрещин.
  -- И?
  -- Успокоилась вроде бы. Они в кино пошли. Фильм не знаю.
  
   Я глупо смеюсь и поворачиваю к Старой опере.
  
   На каждом втором доме ещё видны следы арххамства, тех нескольких позорных декад, когда гранит, в угоду моде и заказам, перекраивали в стекло. И вот уже пять лет Германское министерство архитектуры и строительства изо всех сил возвращает былое. И люди в восторге. Они по старой памяти всё время хотят назвать его "имперским", но пока рано.
  
   Лина указывает на рекламу виртуального морского парка и признаётся, что позавчера ей снились киты на пляже. Что они говорили с ней о бедности и людских тревогах. Но отчего-то по-человечески и как-то совсем знакомо, а ей, там, во сне, не было до этого совсем никакого дела - она просто шла по пляжу без конца и края и ждала их смерти, но они помирать не собирались. Напротив.
  
  -- Они пели "а тут опять приходит дождь" на заводной мотивчик. Перекатывались с бока на бок и на спину, и ещё как-то. Делали снежного ангела на песке и смеялись как дети, - Лина смеётся и трёт глаза. - Такая дурь.
  -- Отличный сон, обязательно запиши куда-нибудь.
  -- Зачем?
  -- Это тренирует память и...
  -- Генрих, - она смотрит на меня как на дурака, - это не самая странная вещь, которая мне недавно снилась.
  -- А какая самая?
  
   Лина мнётся, кряхтит, собирается с мыслями и цокает языком. "Ну, - раззадориваю я её, - давай. Там нет ничего такого". И она рассказывает как была валькирией и вела воина в Вальхаллу по длинной-длинной лестнице. А когда дошла, то её встретил большой белый бык. И говорил голосом её отца. Как с каждым его словом Лина чувствовала себя счастливей, но, вместе с тем, тревожней. И как страх конца завладел ею.
  
  -- Меня разбила дрожь. И я проснулась.
  -- Это в прошлый понедельник было? Ты ещё рано встала.
  -- Да, - кивает она и сдувает с лица выпавшую прядь.
  -- А что он тебе говорил?
  -- А я не помню.
  -- Ещё вопросы? - улыбаюсь я.
  
   Лина фыркает и откидывается на спинку, нехотя соглашается и сохраняет заметку в телефоне. "Нет, не так", - я достаю из бардачка пару бумажек и карандаш. Она хмурится и, положив листы на телефон, быстро записывает и прячет в сумочку.
  
  -- Доволен?!
  -- Да!
  
   Мы проезжаем мимо кинотеатра, и Лина замечает рекламу комедии "Христос жестом отрицает смерть, или две тысячи лет сна", где Иисус вступает в Партию и днём работает скромным помощником судьи, а вечером торгует вином в своей лавке. Весь юмор, впрочем, в том, что он постоянно обламывает одного и того же покупателя с подозрительно большим носом. То вино ему в воду превратит, то на неделю отвратит от пьянства, то бутылку Клейна подсунет, и тот всё выльет. Затейник, одним словом. А на афише - пробитая кисть после распятия и полусжатый кулак, складывающийся в пошлый и недвусмысленный жест из двух пальцев.
  
  -- Как же это всё-таки глупо! - смеётся Лина.
  -- Они туда пошли?
  -- Не знаю. Не помню.
  
   Я притормаживаю, и она наклоняется к стеклу. На другом плакате реклама пропагандистского фильма "Тьма Египетская", где рассказывается о злоключениях немецкого взвода во время Каирского инцидента. Со счастливым концом, конечно же. На третьем - триллер "Берегись!" с оборачивающимся германским орлом, которого накрывает тень от пятиконечной звезды. Стена кончается рекламой мюзикла, что вылепили из ибсеновского "Пер Гюнта".
  
  -- Вот, вот! - Лина указывает на приунывшего молодчика с мешком на плече. - Вроде на него.
  -- Ну... не самый плохой выбор.
  
   Она грустно вздыхает и машет кулаком в сторону кинотеатра.
  
  -- Анке, кстати, предложили скинуться на подарок для мужа Хозяйки.
  -- Угу. И?
  -- Отказалась, ясно дело. Сказала, что иначе есть не будет в этом месяце. Но с неё всё равно списали. Оказалось, что это было на машину, но при этом топ-менеджмент не скидывался.
  -- Как и у всех. Знакомая история.
  -- Вот и я так же сказала.
  -- Зачем?
  -- Не знаю. Видимо, уже насмотрелась, - Лина пожимает плечами и убирает с лица упавшую прядь. - А она сказала, что я сильно изменилась. Что стала чёрствой и что ты на меня плохо влияешь. Ты и твои деньги. Она говорит, что я совсем перестала ценить дружбу и родню.
  -- Она просто завидует.
  -- Я знаю. Она ещё нудит, что мне всегда больше везёт.
  -- Опять из-за Стаса?
  -- Ну да, - Лина неловко улыбается и поправляет сползшее платье. - Она жаловалась, что когда он первый раз вечером подвозил её, то сначала, по привычке, видимо, включил какую-то страшную музыку, где всё рычит и грохочет. И барабаны там ещё так делают, - Лина быстро шлёпает себе по коленкам и звонко смеётся. - Как автоматная очередь, честное слово. А под сидением у него была книжка с какими-то странными спонтанными трёхстишиями. Анка вообще ничего не поняла в этом.
  -- Не мудрено.
  -- Генрих?
  -- А?
  -- Откуда он это взял? - Лина останавливается и предугадывает мой вопрос. - Я правда хочу знать.
  -- Киса, так спроси у него.
  -- А он молчит как рыба и постоянно переводит тему.
  
   И я молчу.
  
  -- Генрих?! Ну!..
  
   Я театрально вздыхаю и пытаюсь объяснить, что у всех нас жизнь, мягко говоря, была не сахар. Что Стас полюбил Восток ещё подростком, но как только ему стукнуло восемнадцать - попал в армию. Под самый конец войны, считай. Как раз на ту печальную контратаку. Сначала Окинава, потом Кюсю, потом южная часть Хонсю. А потом их перебросили под Седжон, где они почти закрепились. Но в марте двадцать восьмого случился Корейский ядерный обмен.
  
  -- Или корейский полураспад, как современные мыслители поэтично называют стокилотонные удары по Пхеньяну, Сеулу, Пусану. Я видел съёмки, и не доверять им причин нет. А Стас видел грибы лично. Но, на его счастье, они были не по его душу.
  -- Нас этому не учили.
  -- А никого не учили, никто ничего и не знает.
  
   И после этого всем резко всё стало ясно. Японцам - что, на самом деле, это американцы бомбили их города; китайцам - что, несмотря на все беды - внешние и внутренние - конец войны всё-таки близок; "нам" - что кого-то сейчас будут теснить...
  
   У них всё пошло в обратном порядке: Хонсю, Кюсю, Окинава. Потом уже были мелкие безымянные острова, где базировались силы сдерживания под командованием американской морской пехоты. А когда Япония стала красной и окончательно надорвавшейся Америке поплохело уже дома - объявили конец войны.
  
  -- А русским? - перебивает Лина. - В учебниках написано, что они сравняли Токио с землёй, посчитав, что пять боеголовок перебьют те американские две и завоюют любовь сакесосов.
  -- Кого?
  -- Там другое было, - она фыркает от смеха и закатывает глаза, - про глаза и руки.
  -- Это Штаты сбросили. Их прощальный поклон.
  -- А русские-то что? - давит Лина.
  -- А им внезапно стало ясно, что капитализм всё-таки убивает Россию. И как бы ни мазали говном флаги столетней давности, но вожди той Республики - совсем не как их верховные предприниматели - свои земли по указке врага не сдавали. И купить их нельзя было. Не то, что следующих.
  -- А Стас? Что с ним было?
  -- Он дослужил, и их вернули домой, где, как оказалось, никто никому не нужен.
  -- Господи... вы все тут такие, да?!
  -- Угу. Мы познакомились в клубе общества ветеранов. Я часто туда ходил, пока его не вынудили лечь под Партию и её "Союз помощи ветеранам и жертвам войны".
  -- А Макс?
  -- Спроси его сама, а?
  -- Он - вредина.
  -- Не сомневаюсь.
  
   Я заезжаю на стоянку перед торговым центром "Родина" и останавливаюсь чуть ли не у самого входа. Огромный экран показывает, что сегодня воскресенье, а на улице плюс двадцать пять и солнечно, но к вечеру возможен небольшой дождь.
  
  -- Ах, да! Совсем забыла! Анка ещё жаловалась, что её водили в китайское кафе.
  -- Угу. И?
  -- Ну, ей, в общем-то, понравилось. Но есть палочками для неё - это "фу-фу-фу", это дрянь и мерзость! - Лина кривится и кривляется, высовывает язык и хохочет.
  -- В следующий раз пусть просит вилку. Там выдают. Ладно, пошли уже.
  
   Лина надевает туфли и лезет за шляпой, она быстро приводит себя в порядок, и я открываю двери.
  
   Между рядами машин снуёт шестнадцатилетка в огромных солнечных очках и длинном баварском платье. Она радостно протягивает нам цветастые листовки с черепами и льющимися из чёрных ртов нотами. "Мёртвые должны молчать" - это общество против оживления исторических личностей, против воссоздания известных людей искинами, против использования их образов после физической смерти! Настоящий немец не может оставаться в стороне. Мы собираем..." - зачитывает она свой манифест с бумажки. И Лина тушуется, а я шикаю на попрошайку:
  
  -- Брысь!
  
   И та убегает.
  
   Мы переглядываемся, и я веду Лину к площадке с тележками. Она не хочет, но я настаиваю и арендую робота-носильщика, а выданную машиной карту-маяк на шею застёгиваю вокруг Лининой, чтобы автомат точно знал, за кем ездить и кого слушать.
  
  -- Ну вот зачем?
  -- Большой девочке нужно много тратить.
  -- Генрих...
  -- В деньгах нет удовольствия, солнце. От сокровищ нет проку, если их копить, - подмигиваю я, и она тает, на щеках проступает румянец. - Развлекайся, пока есть время.
  
   Она нехотя поправляет ленту, приглаживает поля шляпы и говорит, что готова. А я беру её под руку, и мы заходим внутрь.
  
  

*

  
  
   Над стеклянным кубом магазина электроники обязательный плакат с рекламой нательных систем. "Будь всегда в сети!" - подмигивает нам молоденькая брюнетка, проверяющая почту со своего запястья. "Всегда заряжен, всегда с собой, всегда на связи!" - вот лозунг нового времени. Всего-то нужно привыкнуть к монохрому на крошечном экране.
  
   Между эскалаторами из пола в потолок уходит чёрный матовый столб с ветвями треугольных зеркал всех форм и размеров - вогнутых и выгнутых, словно в комнате смеха. Мы отражаемся, толстеем, и Лина пугается, отворачивается, но хохочет. Она крутит головой и спрашивает:
  
  -- Ты слышишь этот противный писк? От него голова раскалывается.
  -- Нет, киса, уже не слышу. Старею, - меланхолично отвечаю я, и мы сходим на второй этаж.
  
   На тридцатилетней блондинке в лавандовом брючном костюме без блузы - широкий ошейник от "Шанель" для эротической асфиксии. Три обеспеченных бюргера стоят у лотка с мороженым и смешивают вкусы. Мальчишка в наушниках вертит новый прозрачный зонт от "Допплера", отчего кажется, что спицы сами летают вокруг хозяина.
  
   Мимо нас проходит симпатичная смуглая брюнетка с вытатуированной через всю спину и правую руку змеёй, чья пасть налезает на большой и указательный пальцы. Она не стесняется, наоборот, подчёркивает цветастую кобру глубоким вырезом на платье.
  
  -- Это ведущая с канала моды, - шепчет мне Лина.
  -- А как зовут?
  -- Я не помню. Я ведь её смотрела давным-давно ещё до того, как перестала. Дорогое по времени удовольствие, если честно, - она всё помнит и подыгрывает. - Помню, когда первый раз увидела, то мне всю ночь змеи снились, и как они к моему горлу тянутся. Аж вспоминать тошно.
  -- Какая же ты всё-таки впечатлительная.
  
   Лина смущается и уводит взгляд, кивает на торговый автомат с удочкой на вывеске. Мы подходим, и она, видя пурпурное филе, чуть теряется. Но я помогаю и показываю куски с излишней мраморностью, с запахом мяса и даже светящиеся в темноте.
  
  -- Диковинка на диковинке - глаза разбегаются!
  -- Да не удивляйся так, это всего лишь подкрашенный лосось. Или генмод.
  -- Но тут написан и вид, и где обитает, - Лина выбирает на экране кусок рыбы в цвет её платья.
  -- Вот, - я стучу пальцем по стеклу прямо над этикеткой, - смотри. Это - очередная дочка "Скреттинга". Сами производят, сами записывают куда следует, сами продают. Голландцы в самом деле мастера бонсай-компаний.
  
   Она грустно вздыхает и тянет меня ко входу в "Культуркампф" двумя магазинами дальше.
  
   Внутри играет электронная переделка "Стражи на Рейне", и пятидесятилетний отставной майор у стойки с репликами сразу предлагает Лине примерить пробковый колониальный шлем. Она нехотя соглашается, позирует у зеркала и фотографирует его ремешком вверх. А я прохожу мимо африканских ритуальных масок. Мимо чёрных, как смоль, статуй. Мимо шаманских бубнов. Мимо табачных скруток, духовых трубок и расписанных хной одежд. Туда, где на большом стенде прикноплены дюжины и дюжины фотографий с искалеченными русскими автоматами, которые чинили по древним обрядам. Вместо цевей, прикладов, рукоятей прилаживали человеческие голени, челюсти, рёбра. Перематывали скотчем и верёвками, склеивали как попало и чем попало. А солдаты Объединённой Европы снимали оружие с трупов и думали, а, может, так подумали за них, что винтовки для местных - это дары неба. И те не могут его обслуживать, ведь они нелепы и ущербны с рождения. Ацивилы. И это надо исправить.
  
   Тут же рядом - стойка с экранами, на которых крутят записи миссий "Красного креста", где белокурые юноши и девушки с лебенсрунами на красных повязках учат чёрных мальчишек и девчушек грамоте. А потом вместе молятся Христу. А затем садят пшеницу и тут же вместе фотографируются.
  
   Я вынуждаю Лину купить картину с преклоняющимися перед медсестрой неграми, а сам беру эбеновую квадратную маску с волчьим оскалом - явный новодел, но меня не волнует.
  
  -- Зачем?
  -- Для репутации.
  -- Ладно, - и Лина, улыбаясь, оплачивает. - Надо так надо. Но тогда я беру шлем, как бонус.
  -- Согласен, - киваю я...
  
   И мы выходим из одного магазина, чтобы юркнуть в другой, где улыбчивая шатенка за кассой сразу же предлагает купить экзотики из альмерийских парников. Ведь это не просто фрукты - это визитная карточка "Болло". Это и тщательно отобранные по цвету, размеру, вкусу цитрусы. Это и гибриды множества форм и расцветок. Это, в конце концов, даже химеры, когда в одном яблоке периклинально смешаны семь сортов.
  
   В холодильниках горкой лежат беспанцирные креветки из фабричных лабораторий. На стеллажах стоят вегетарианские суповые наборы с добавлением водорослей. У стола на входе красуются восковые баночки с мёдом от робопчёл, ужасно дорогим и слишком сладким. В углу пристроен станок для лазерной гравировки, где можно вырезать главное изречение любимого политика или подписать арбуз перед покупкой.
  
   Лина не отказывается, берёт пять килограмм лимонбол, и её разговаривают на тему о пользе свежей зелени.
  
  -- Стоит ли доверять... - осторожно спрашивает она.
  -- Конечно! - взрывается кассирша и успокаивает нас.
  
   Ведь мы не должны волноваться о качестве продукта, нам следует забыть про гниль и плесень. Отныне всё всегда проверено, натурально, безопасно. "Видите, - она указывает на аккуратный чёрный немецкий крест в правом верхнем углу, - на каждой упаковке знак качества! Знак доблести!" Так, и только так, мы сможем оставить беспокойства и тревоги за бортом истории. Полностью довериться крупным производителям и перестать бояться проделок мелкого.
  
  -- Но я хотела узнать не это.
  -- Тогда будет ли вам угодно услышать, что наша компания проштамповывает каждую единицу флорофауны?
  -- Нет, спасибо.
  -- Тогда, может быть, вы хотите услышать про наши акции? - улыбается кассирша и достаёт из-под стойки ворох брошюр.
  
   Лина вспоминает работу и теряется, отходит, шепчет мне на ухо, что если любое действие покупателя вызывает однозначный отклик в твоей программе, то ты уже не человек, а просто придаток к аппарату.
  
  -- Мне её жаль. Давай купим чего-нибудь?
  -- Бери.
  -- Уже! - и Лина докупает килограмм креветок и баночку робомёда.
  
   Мы уходим, и она убирает с лица упавшую прядь, прижимается ко мне и вздыхает, что это не правильно.
  
  -- Мне не по себе. Опять.
  -- Понимаю.
  
   Над магазином "Адидас" красуется огромный "вольфсангель" - символ верности Партийной моде. Лина хочет посмотреть шорты, но я отговариваю, и мы забредаем в магазинчик для индивидуализации типичных интерьеров. Она смотрит на бронзовую статую орангутанга, созерцающего человеческий череп. Я вглядываюсь в полированный стальной куб для прихожей. Синтетический голос с экрана предлагает купить бионические цветы. Ведь они не стареют, не вянут, не портятся. Их не нужно ни поливать, ни кормить, ни чистить - лишь подключить горшок со встроенной батареей к розетке.
  
   Лина фыркает, сравнивает их с моим медным кустом и даёт ему сто очков вперёд и по идее, и по исполнению. Я целую её в лоб, и она хихикает.
  
   Приветливый блондин с лицом трудоголика говорит, что может распечатать нашу любимую песню на принтере с имитацией текстуры. Превратить спектрограмму в геоид и раскрасить её по желанию. А если нас заинтересует, то алгоритмы могут переписать любимое произведение в стиле "неодарвинистской теории эволюции". И мы сможем задать плавающую запятую для имитации случайных ошибок при репликации.
  
  -- А ещё вы можете сделать насечки на вашей мебели в специальном интервале, которые придадут неповторимость...
  -- А если она испортится?
  -- У наших партнёров прекрасная коллекция...
  -- А я не хочу выбрасывать вещи! - вмешивается Лина. - Я их люблю и покупала, чтобы они мне служили!
  
   Продавец замолкает на полуслове, теряется. У программы нет ответа. Он хочет надавить на дороговизну починки, сослаться на удобство акций и салонов, напомнить, что индустрия ремонта мертва, и в оконцовке разбить врага идеологемой "чем старое чинить - лучше новое купить!" Но не может. И только молча моргает.
  
   А мы, смеясь, выходим, и Лина указывает на свисающую с потолка огромную панораму Франкфурта вверх ногами. Я предлагаю ей сходить на смотровую площадку Мэйнтауэра, но она отказывается:
  
  -- Я боюсь высоты!
  -- Ты просто ещё...
  
   Но договорить не дают - на нас налетает юная француженка в полувоенном приталенном кителе по последней моде и короткой ребристой юбке. Она извиняется на чистом английском, неуклюже прячет за воротник иссиня-чёрную косу и задевает значок Лиги Германских Женщин на левом лацкане. А тот падает под пылесос пылесос-автомат.
  
   Девчонка вспыхивает руганью и проклинает его всеми грехами Пятой республики. Пинает носком синего берца в борт, зовёт на помощь. Но быстро скисает и смиряется с проигрышем. Лина хохочет, одаривает её двадцатью евро, наказывает заменить и затягивает меня в дорогой, статусный книжный, где мы оказываемся среди роскошных подарочных изданий шедевров коммерческой прозы.
  
  -- И зачем? Ты же с экранов читаешь.
  -- Мне нужно, ладно?
  -- Так тебе просто посмотреть надо?
  -- Со списком, - подмигивает Лина.
  
   И подходит к стойке с электронными версиями, где за полцены связывают профиль в соцсети и официальное приложение магазина. Но видит систему подписки с поглавной покупкой и плюётся. Клянёт жлобов и идиотов.
  
   Лина останавливается у детского стеллажа, убирает телефон в сумку и оборачивается. Показывает мне азбуку, которая начинается с "Ауди", "Бакарди", "Кастрол", "Даймлер", и грустно шепчет, что когда она училась читать - там были звери.
  
   "Просто ты устарела", - шучу я и забираю у неё книгу. Но тут же вытягиваю из общей кучи крошечный детский детектив от журнала "Пройдоха" с кричащим названием "Как Иван Фрица грабил".
  
   Сюжет прост: жил был добрый наивный мальчик, олицетворение Отечества, и появился у него друг издалека. Пронырливый и ухватистый. Кучерявый, раскосый и весь какой-то неправильный: угловатый, смуглый, черноволосый. И стал он нашего маленького товарища по нации обманывать. То сосиску у него перехватит в школьной столовой, то перед всем классом дураком выставит. Но Фриц не обижался, он стоически терпел все Ивановы выходки. А время шло, мальчишки росли. Страна кормила их, поила, обучала. И вот в один момент, когда Германия стояла на грани, "наш" спросил "их" будет ли он биться до последнего? Воздаст ли он Отечеству до цента, что вложено в него? Отплатит ли он за то, что ел хлеб, которым следовало накормить немца? "Нет, конечно! - смеясь, ответил Иван. - Я же коммунист. Мы - воры, а не воины". И убежал к себе домой, в страну, где очень много снега.
  
  -- Вот и думай, маленький Фриц, - читаю я последнюю строчку, - кому нужно верить. Своим или Чужим?
  -- Генрих? Что там?
  -- Удивительно правильная книга, - холодно отвечаю я и ставлю ту на место.
  -- Да?! Смотри! Твит за твитом, - говорит Лина и смеётся. Легко и звонко. - Чирик-чирик!
  
   Она передаёт сборник, где серьёзные учёные мужи изучают политиков. Но не по мемуарам и даже не по телевизионным выступлениям, а по высказываниям в соцсетях и записям в блогах.
  
   Лина, улыбаясь, передаёт мне следующий том, и я не спеша листаю "Мой сетевой дневник" - толстенное издание, где через каждую страницу натыкаюсь на короткие, неотредактированные понедельные выписки. Тут обед нашей героини, а тут стул, - спасибо, что офисный, - тут мысли о работе, а тут всё, что она думает о зарубежном тиране, и его бесчеловечной политике. Ну и, конечно же, обязательный пятничный котик в ленту.
  
  -- Зверёныш красивый.
  -- Вот поэтому и счастливых выходных! - дразнится Лина. - Если они у вас будут, конечно же.
  -- А будут?
  -- Нет, - она мотает головой и двигает носом. - И у меня в детстве не было, а я даже пару таких купила в своё время. Для друзей.
  -- Лина?
  -- На, держи ещё! - смеётся она.
  
   Я беру в руки конституцию в картинках для функционально неграмотных.
  
  -- Такие и в уценёнке были. А ещё уголовный кодекс и ещё что-то с пояснениями...
  -- Буквами?!
  -- Конечно!
  -- А как они узнают, как её читать? - подмигиваю я.
  -- Секрет! - Лина прижимает палец к губам и, улыбаясь, шикает.
  
   Мы проходим между полок, и я цепляюсь взглядом за знакомое имя. Ну конечно, Мартин Урхарт из "Европейского обозревателя" и его новая книга "Деньги как расширенный фенотип человека" в соавторстве с известнейшим генетиком и этнографом с чудовищной средневерхненемецкой фамилией.
  
   Я не без интереса раскрываю её на середине. Меня бомбардируют фактами, вопросами и выводами, что любому более-менее развитому виду необходимо менять окружающую среду под себя. Модифицировать её. Так, термиты строят термитники, пчёлы - улья, шалашники - шалаши, а бобры - плотины. И эта страсть заложена в генетический код. Всё это - часть программы. Часть их самих. Но ведь и человек возводит города, орошает поля, создаёт экономику и регулирует её с помощью денег. Всё это - часть нас самих. Часть нашего кода. Так почему мы раз за разом пишем "утопии", где призываем отказаться от природного? Почему мы боимся злата? Почему мы сопротивляемся самой мысли, что деньги - часть человеческой природы? Не потому ли, что именно обмен сделал нас людьми? Не потому ли, то этот грех - навязан? И не виновны ли в этом восточные неудачники?
  
   Жёлтая этикетка-советчик вдогонку предлагает купить "Даршан западного мира" от того же этнографа. Но... не сегодня. Я кладу книгу Урхарта в корзину, и Лина тревожно косится на меня, но не говорит ни слова.
  
   Рядом с трилогией мальтузианских фантазий по мотивам Римского клуба стоит иллюстрированный сборник со статьями, как шведы собрали нейросеть из моллюсков и уже пять лет спасают озёра родного края от химических последствий войны.
  
   А через две книги от них - томик с ужасами красной Скандинавии. Всем том, что теперь лежит выше линии Умео - Рёрвик и неустанно разоряется, уничтожается, сжирается, сжигается... Аннотация кричит, что нас хотят стравить и поэтому гонят ядерную пыль от своих чадящих станций на юг.
  
  -- Генрих!
  -- Брехню, я смотрю заразную брехню, - упредительно отвечаю я, но мажу.
  -- Да нет. Помоги выбрать.
  
   Лина разрывается между альбомами с работами Рембрандта, Вермеера, ван Гога, Мейера, Вебера...
  
  -- Да хоть все бери, - не выдерживаю я и легонько щиплю её пониже спины.
  -- Генрих! Перестань!
  -- Бери-бери, лишь бы утащили потом.
  
   Она звонко смеётся, выворачивается, кладёт полторы дюжины в корзину и хвалится, что там все: прерафаэлиты, импрессионисты, сюрреалисты и даже ранние кубисты, правда, безо всего красного, словно целая эпоха ослепла на один цвет. Я добавляю к её коллекции тройку написанных искинами полотен и книгу о золотых временах Кёнигсберга, о его славном прошлом и счастливом настоящем.
  
  -- Так нужно.
  -- Хорошо, - Лина понимающе шепчет.
  
   Мы входим в отдел "крови и почвы", где пахнет патриотической патокой и горелой бумагой. Я ищу знакомые имена в массиве фронтовой прозы, а Лина прогуливается вдоль полок, но на каждой второй книге надписи "выпущено под патронажем...", "проверено...", "нас рекомендуют...", и отворачивается. Ей мерзко.
  
   Целый двухъярусный столик отведён расиалистам, как тех, кого Седьмой партиец выбрал для рядовых немцев, так и его собственной монографии "Гигиена", где критикует левый тезис об истории как о "науке ложных воспоминаний". Он призывает отучить людей от этого пораженчества. Говорит, что народному государству пора собраться и высечь розгами эту непутёвую распутную девку. Прогнать её через строй и вернуть знания о мире тем, кто может ими воспользоваться. Показать литературе, что такое немецкая кровь и германская почва.
  
   Лина молча подходит и вкладывает мне в руки "Тома Сойера". Она ничего не говорит, но по взгляду я понимаю даже больше, чем нужно, и, открыв оглавление, перехожу к финалу. Вчитываюсь и понимаю, что это сборная солянка изо всего твеновского цикла.
  
   Переписанная и перевранная книга заканчивается побегом Джима, когда Тома ранят в ногу, и Гек, как настоящий друг, просто не может бросить его. Они допрыгивают до берега, но им не переплыть. И тогда они молят "доброго ниггера" о помощи. Ползают пред ним и целуют пятки. Но тот отказывает и лопатой забивает обоих насмерть, хватает сундучок с долларами и бросается наутёк. "Восстановленный первоначальный вариант" читаю я на форзаце и молча ставлю книгу. Но не на место, а в ряд с дилетантскими работами по истории. Где написанные неучами враки дурят других неучей ложью, заговорами и знаменитым "власти скрывают".
  
  -- А я, бывало, читала подобное. От скуки в основном.
  -- И как?
  -- Тошно, как будто со мной опять пастор разговаривает. Меня больше привлекали донат-философы.
  -- Ух ты. Серьёзно?
  -- Да-да, - смеётся она и наклоняет голову. - Нет, я, само собой, ничего не заказывала им. У меня денег-то свободных не было. Но я охотно слушала, что скажут другие.
  -- И когда перестала?
  -- Когда мне начали вдалбливать, что я плохо работаю. Им-то хорошо. Сидят в кресле и умничают, потягиваются, кофе пьют с цукатами, а я товар раскладываю, на корячках ползаю и мечтаю, чтобы этот день скорее кончился. Каждый день. А ты? - Лина шепчет прямо на ухо, чтобы другие не услышали.
  -- А я приходил домой, всасывал две стопки покрепче и сразу ложился спать. Мне не было дела до тех, кто плюётся говном из своих голов.
  
   Лина звонко смеётся и толкает меня в бок. Прижимается ко мне и, хохоча, рассказывает, как однажды, когда один сопливый сморчок за два часа заработал десять тысяч евро, у неё в мозгу словно что-то щёлкнуло.
  
  -- Ох, и возненавидела же я их тогда. Прямо смерти им хотела.
  -- Правда?
  -- Да нет, конечно же. Просто... - она оборачивается и показывает мне экран со списком. - Генрих, пойдём отсюда. Тут ничего нет.
  -- Угу, - посмеиваюсь я. - Сплошное словесное бессилие.
  -- И худло! - краснеет Лина.
  -- А это у тебя откуда?
  -- Профессор по фармацевтике сказала как-то. Красиво, да?
  -- Да, - улыбаюсь я. - Очень.
  
   Мы проходим мимо планшетов с зашитыми одноразовыми учебниками, что стираются после года школы, и отрывных блокнотов для "свободного письма", где таймер идёт в комплекте. Я останавливаюсь у нейросюжетных ядер, и Лина вздрагивает, словно от разряда. Топает, чуть не ломает каблук и шипит: "Никогда! Даже не думай!"
  
   Она знает про генераторы, что раскручивают авторские сюжеты в романные циклы, и плюётся. Вспоминает, как однажды хотела вернуть деньги за книгу, где половина глав была из другого текста, а героев переименовывали на каждой странице. Но не смогла - её программа была не той системы.
  
  -- А однажды мы с Анкой купили одинаковую книжку, но с разными уровнями подписки. И что ты думаешь?
  -- Что?
  -- В её версии слова были совсем простые, как для пятиклашек. А в моей - уже для выпускников.
  -- Успокойся, я просто хочу посмотреть, достигли ли мы дна.
  -- Дна нет, Генрих, - вздыхает Лина и указывает на параллельные линии, - это что ещё?
  -- Мультиверсумы.
  -- Как в комиксах?
  
   Я киваю и шучу, что каждый получает не просто разный мир, но и возможность эти миры скрестить.
  
  -- Устроить интермерные взаимодействия.
  -- Давай просто уйдём, ладно?
  
   Она просит, и я соглашаюсь. Но рассказываю, как в двадцать восьмом году издательства дошли не только до стратификации аудитории по маршрутам, но и до специальных книг для метро, электричек и трамваев, где главы точно были подогнаны под остановки.
  
  -- А потом стали продавать их с музыкой. Я помню, - улыбается Лина, и я целую её в щеку.
  -- Умница!
  
   Поэтому если раньше читатель подбирал музыку под книгу сам, то сейчас это сделает машина. Измерит скорость, напишет дорожку, подсветит сильные моменты и скрасит глупые.
  
  -- А ты только купи.
  -- Спасибо, Генрих, но я - пас!
  
   Лина смеётся, благодарит Бога, что пропустила этот позор, и замечает альбом с опубликованным проектом моста через Гибралтар. Она открывает и зачитывает план действий, даты закладки опор, сам масштаб проекта.
  
  -- Настоящее чудо Старого Света, как говорится здесь, - Лина бросает его на томик Урхарта.
  -- Да, мост прекрасен. Здесь всё?
  -- Всё.
  
   Мы не спеша оплачиваем, и я сгружаю всё в автомат. Но у эскалатора Лина останавливается и хитро смотрит на меня неуверенно, но настойчиво. Говорит, что напротив, через два магазина, есть искин, который на станке пишет портреты в любом стиле. "Сходим?!" - полушепчет она и, любя, заглядывает мне в глаза. Я не отказываю.
  
  

*

  
  
   Лина катит за ручку картонную коробку с рамой и холстом внутри. В её глазах огонь, а на щеках румянец. Она выхитрила сразу два портрета, отчего довольна как сытая кошка.
  
   И если в первый раз я спасовал, и Лина заказала себя в стиле Моне, где она на лугу, почти в профиль, читает книгу, а её ноги тонут в ярких полевых цветах. И вокруг море красок, ярко-голубое небо, да небольшие полупрозрачные облачка. А солнце играет на жемчужном ожерелье, спускающемся на синее воздушное платье. И она правой рукой легонько приподнимает широкую соломенную шляпу с чёрными лентами вокруг подбородка и подставляет свету прекрасный носик с веснушками, и ветер играет рыжими, с золотом, волосами... И она так необыкновенно женственна, так необыкновенно прекрасна, так необыкновенно чиста, словно спустившийся с неба ангел.
  
   То во второй я не устоял, и компьютер написал нас в три четверти, играющими на треугольном двухцветном рояле. Я - в чёрном фраке, с мятым красным цветком в петличке, а Лина - в молочном ципао с черничным орнаментом по боку. Мы сидим у самого окна в сад, и свет отгоняет тени, падает на счастливые лица: Лина смеётся, а я улыбаюсь.
  
  -- И откуда у него только такие сырцы в базе?
  -- Не знаю! Я думала, что будет иначе. Но хорошо хоть те "два с половиной метра" привезут не раньше пятницы. Успеем растаскать мусор в столовой. А ещё я видела обувь из кожи проектируемых на заказ скатов. На них можно вывести свой фамильный герб или просто рисунок.
  -- И как?
  -- От пятнадцати тысяч за пару, - смеётся она и театрально качает головой, будто в петле. - Но идея мне понравилась.
  -- Ну, на сегодня всё? - устало говорю я.
  -- Осталось только...
  -- Лина!
  -- Да мне только забрать! - хохочет она и идёт в магазин одежды. - Не волнуйся, я быстро.
  
   Любезная блондинка с эмблемами магазина на зубной эмали здоровается с Линой, а та называет номер заказа. У них завязывается беседа о флюоресцентных помадах, и я вздыхаю - это надолго.
  
   Между рядами фирменных адаптеров для подзарядки башмаков, туфель и женских сумок с экранами прикручены манекены. Вдоль стен висят костюмы и платья с программируемыми рисунками. Под стеклом у кассы лежат дорогие искусственные камни. Зеркала в примерочных оформлены под телефоны. А сверху льётся холодный нейтральный свет.
  
   Лина окликает меня и заталкивает в тележку два пакета и объёмную коробку из вторсырья.
  
  -- Золотце, ты ведь не этого дерьма накупила? - я киваю в строну электронной дряни.
  
   Лина фыркает и закалывает волосы, убирает пряди за уши, надевает шляпу.
  
  -- Нет, конечно. Я же не дура, чтобы на мне рекламу крутили.
  
   Мы выходим, и она рассказывает, что когда-то в молодости ей и вправду хотелось подобных безделушек. Но это было давно, да и мозгов у неё прибавилось.
  
  -- Мне и алладины в цвет флага нравились, - хохочет Лина и заговорщицки подмигивает. - Хотя они мне и не идут.
  -- А я раньше пиджаки не любил.
  -- А я юбки! - смеётся она, и я понимаю, что она брешет. - Генрих, мы домой?
  -- Может поедим?
  
   Лина кивает и прижимается ко мне, а я веду её в кафе общеевропейской кухни, где много меди, стекла и стали, и чьё название, как и большинство, выведено фрактурой. Мы оставляем тележку на площадке с магнитными замками и садимся за чистый каменный стол у окна.
  
   Услужливая шатенка с плоским лицом приносит меню в стиле Третьей Империи, и мы заказываем кайзершмаррн с орехами. На закуску я выбираю антипасто из свинины, моцареллы и томатов. А Лина берёт кальте энте. На огромном экране чуть правее от нас пляшет популярная группа с музыкального канала.
  
   Мы наслаждаемся перерывом, но администратор, словно специально, переключает телевизор на концовку "Еженедельного обозрения", и Лина откладывает вилку, трёт глаза пальцами.
  
   Красивейший транспортник со звёздами Объединённой Европы вокруг Партийного орла прорывается сквозь облака. Камера медленно облетает самолёт сверху, взлетает выше, и сначала мы видим тяжёлый реактивный беспилотник поддержки. Потом ещё один. И ещё. И ещё. И вот она захватывает уже звено истребителей целиком. Проходит совсем рядом с одной из кабин, и пилот жестом показывает, что всё идёт по плану.
  
   Тучи уходят, и перед нами расстилается Красное море с очертаниями Африканского Рога впереди, а солнце играет на волнах внизу. Камера медленно перестраивается самолёту в хвост, пролетает рампу насквозь и останавливается в центре отсека. Показывает полную роту солдат в мягких экзоскелетах при полной выкладке.
  
   "Но почему мы такие? - бася, рассуждает диктор о данной немцами священной клятве нести свет в мир, продвигать цивилизацию в сердце тьмы и невежества. - Не потому ли, что Господь наградил нас доблестью, умом и терпением? И я скажу - да! Но вместе с этим он обязал нас нести бремя, бремя белого человека, до самого конца! - гремит он на фоне высадки войск. - Да, это трудно. Да, это сложно. Но мы не отступимся и снесём всё с честью!"
  
   Высокий шатен с шевроном за Партийную выслугу вскидывает руку в германском салюте. Беловолосый оберлейтенант из Африканского корпуса говорит, что это единственный возможный путь для нас, если мы хотим пережить грядущие тёмные века. "Потому что другого пути у нас нет!" - рычит он, выпуск заканчивается. И я хлопаю вместе с другими, а Лина нехотя помогает.
  
   Приносят кайзершмаррн, и мы пьём кофе со сливками. Лину воротит от патриотического кино, но я прошу её перетерпеть. Ведь нет разницы, где она подхватит дозу. В телевизоре, по радио или в интернете - всё давным-давно сплелось в огромный клубок.
  
  -- За который мы платили-платили, платили-платили, платили-платили, а он каждый год дорожал, - Лина словно читает мои мысли.
  -- Зато теперь точно видно, что он идёт на благое дело, - ухмыляюсь я и накалываю изюм на вилку.
  
   На музыкальном канале рекламируют скорый тур Берлинского филармонического оркестра и новую оперу про Баха. Заигрывает машинописная электроника, и мы расслабляемся. Но не успевает Лина допить свой стакан, как гремят фанфары.
  
  -- Блядь! - шепчет Лина.
  -- Партийные хроники.
  
   Их мелодию мы знаем наизусть.
  
   "Три бомбы! - грохочет дикторский бас. - Три ядерные бомбы красный сатрап сбросил на город имени себя только для того, чтобы подставить Германию и объявить нам войну в сорок втором году! Но об этом позже".
  
   В честь скорой годовщины победы политический канал проводит "неделю чести", когда рассказывает, что же всё-таки случилось двадцать четвёртого июня, через месяц после досрочных выборов, когда здоровые силы Германии окончательно взяли верх над политическим бессилием Федерации, а Партия заняла абсолютное большинство в Бундестаге, покончив, тем самым, с немощью Республики.
  
   На экране депутаты обнимаются, а люди на улицах открывают шампанское и празднуют новый этап в нашей великой истории. Играет военный марш, и перед Бранденбургскими воротами проезжают бронеколонны и вседорожники, солдаты в парадной форме проносят немецких орлов и стяги Объединённой Европы перед камерами. Мужчины в гражданском приветливо машут, женщины кидают цветы солдатам под ноги, дети тянут руки в германском салюте.
  
  -- Пойдём домой, - шепчет мне на ухо Лина.
  -- Нельзя.
  -- Генрих...
  -- Нельзя.
  
   Она поникает и незаметно для остальных уводит взгляд от экрана, где четвёрка коней провозит перед камерой прозрачную раку на орудийном лафете.
  
   "Это останки мучеников, героев, павших во время крестового похода против большевизма, - диктор преисполнен торжественностью, каждое его слово гремит колоколом, - титанов, убитых обманом! Красные сгубили цвет нашей нации. И никто этого не забудет!"
  
   Нам пеняют, что мы совершили страшнейшую ошибку, что поверили на слово тем, кому не стоило давать даже возможности раскрыть свои поганые рты. Но у нас не было выбора. Мы были слабы, мы восстанавливались после Великой войны, когда Россия четыре года дербанила наш восток, и зализывали раны после вынужденного с ней мира. Нас заставили, вынудили, сыграли на нашей честности и принципиальности. А потом, когда мы поняли, что красный змей только притворялся социалистом - было уже поздно. Коммунисты кинули нас в пучину второй мировой бойни, а сами сняли все сливки. Захватили Польшу, Кавказ, Прибалтику, Китай...
  
   "Социализм - это древняя германская традиция, как говорил отец-основатель, - на последнем слове диктор чуть штробасит и произносит его с величайшим почтением, почти с благоговением. - А марксизм и его производные - это убийцы Германии. Её могильщики! Гражданин, будь бдителен, не дай себя обмануть!"
  
   Нам доказывают, что социализм - это единение нации, её сплочение, общность и чувство плеча. Чувство семьи - ведь все мы люди, все мы немцы, все мы европейцы. Говорят, что больше Германия таких ошибок не допустит. Что её народ будет мудр, как завещали великие предки. Что обязательно построит выдающееся государство, которое выдержит грядущие великие испытания с честью и не потеряет лица.
  
   "Наш натиск не остановит никто!" - грохочет диктор, и кадр плавно перетекает в "море знамён" на Цеппелиновом поле. И десятки тысяч солдат преклоняются перед первой Партийной десяткой на отреставрированной трибуне, и Первый номер сыпет проклятиями в адрес врагов эпохи, и на вершине фасада, впившись когтями в земной шар, величественный немецкий орёл расправляет стальные крылья.
  
  -- Слава Германии! - басит диктор.
  -- Победе слава! - раздаётся тысячеустый клич с экрана.
  -- Слава! - и каждый в кафе встаёт и вскидывает руку в германском салюте, и рычит во всю глотку. - Слава! Слава! Слава! - И мы не исключение.
  
   Гремят фанфары, выпуск заканчивается, возвращается музыкальный канал, и я быстро оплачиваю счёт, даю приличные чаевые. Лина натягивает шляпу по самые брови и кладёт телефон в сумку. Мы забираем тележку и сбегаем, не мешкая.
  
   Около выхода я замечаю статую благородного оленя, слепленного из осколков зеркал. В полный рост, в огромном цилиндре, со светящимися рогами, он словно бы состоит из застывшего света. И Лина взвизгивает:
  
  -- К чёрту всё, всех к чёрту!
  -- Не кричи, - я крепко прижимаю её к себе... - Тихо. Спокойно, - и она замолкает.
  
   Мы подходим к машине, и я быстро перегружаю покупки в багажник, оплачиваю таксу автомата, и Лина отпускает его, бросая карту в щель на панели. Валится на пассажирское, а я быстро захлопываю дверь и резко трогаюсь.
  
  

*

  
  
   Лина наливает себе вина с лимонбольным соком и разражается практически линкорным залпом:
  
  -- Ихсфихтесдейненстотенсдамменсготтсмитссейненсойгенескройц! И ещё раз Бога! И ещё раз крестом! И ещё раз нахуй! Бляди паршивые, будьте вы трижды прокляты!
  -- Лина, успокойся, - полушёпотом хохочу я.
  -- Я не могу! Не могу!
  
   Она ходит по комнате и причитает, что, судя по последнему, на работе было не так уж и плохо! Что да, она там уставала вусмерть, но зато вся политическая мишура, не задевая мозг, проскакивала мимо. Ну вскинет она руку, вместе с другими. Ну второй, ну третий. Ну и всё. Всё! Это же просто ритуал, ничего более. От этого ведь ничего не менялось.
  
  -- А теперь что?
  -- А теперь меняется! Моя жизнь больше не похожа на бесконечный день сурка, и у меня есть свободное время. Куча свободного времени. Первый раз за всю жизнь, наверное.
  -- Угу. И?
  -- Многие мудрости - многие печали. Воистину.
  
   Я валюсь на диван от смеха, а Лина смотрит на меня как на дурака и секунду спустя захохатывает сама.
  
  -- С тобой было так же, да?
  -- Плюс-минус. Ведь кто приумножает знания, тот приумножает скорбь!
  -- Иди в жопу!
  
   Она садится рядом и отпивает, протягивает мне стакан - я отказываюсь.
  
  -- Как хочешь, - Лина распускает волосы и трясёт головой, приглаживает локоны. - С каждым днём я смотрю на мир всё иначе. Замечаю вещи, на которые раньше и внимания не обращала. Каждый день - что-то новое. Генрих, мне страшно, - Лина поворачивается и смотрит мне в глаза, а я гримасничаю. - Генрих! - она толкает меня в плечо, - я серьёзно! Мне страшно, что однажды я узнаю что-то не то. Что-то запретное. Что-то такое... за что меня, - Лина щёлкает пальцами, - удалят. Мне страшно, Генрих.
  -- Не бойся. Что будет потом - будет потом. Живи сейчас.
  
   Она грустно смеётся и допивает всё в два приёма.
  
  -- Кислая дрянь.
  -- Ещё будешь?
  -- Да! И я много думала насчёт того, что ты тогда рассказал на крыше.
  -- И что же?
  -- Всё это очень страшно...
  
   Повисает неуклюжее, безутешное молчание. В гостиной пахнет миндалём, хвоей и хорошим женским парфюмом. Тихо играет расстроенное пианино напополам с гитарой - что-то из какофонии современной классики, и я не выдерживаю первый, командую терминалу: "Заткнись!" А Лина толкает меня в плечо и улыбается.
  
  -- Мне вчера мать звонила, - она пультом заказывает проигрывателю классику блюза пятидесятых, - но я не взяла трубку, отправила её в чёрный список. Как только раньше этого не сделала?
  -- Кто знает? Ты мерить будешь, что купила?
  -- Собиралась, но уже не хочу.
  -- Давай-давай, не ленись.
  
   Лина ставит стакан на кофейный столик и исчезает в спальне.
  
   А я вытягиваю из сумки фотоальбом с видами Кёнигсберга и читаю про радостную встречу сил Объединённой Европы. Что даже после восьмидесяти лет оккупации жители города остались верны Германии и её идеалам. Продираюсь через тысячи славословий, через восхваление былых времён, через факельные шествия и дохожу до массового сжигания русскоязычной литературы в сентябре двадцать восьмого...
  
  -- Генрих!
  
   Она стоит передо мной босиком, в летних бежевых бриджах и чёрной воздушной блузе с кожаным пояском на талии.
  
  -- Ну, как я? - она крутится на пятке и смеётся.
  -- Афродита во плоти.
  -- Может...
  -- Тихо! - я прикладываю палец к губам. - У меня для тебя кое-что есть.
  
   Я иду к портфелю, выуживаю картонную коробку и вынимаю обитую бархатом шкатулку для ожерелья.
  
   Лина отнекивается, машет руками, говорит, что не стоило. Но я не слушаю и застёгиваю на её шее серебряную цепочку кулона. Она краснеет и смущённо отводит взгляд.
  
  -- С днём рождения.
  -- Он завтра, - Лина смеётся и качает головой. - Да не смотри на меня так. Это старая ошибка, был сбой в системе, а я, растяпа, не увидела вовремя.
  -- С тобой одни проблемы.
  -- Я знаю.
  
   Она улыбается и осматривает синий сапфир в форме сердца.
  
  -- Как же это глупо. Теперь все точно узнают, что ты - богатый дурак. Как тысячи других.
  -- А я и есть богатый дурак. Как и тысячи других. Как и те, кто, к слову, не положил кольцо и серьги. Хотя я заказывал целую полупарюру.
  -- Генрих...
  -- Что?
  -- Спасибо! - шепчет Лина, и я целую её в губы.
  
   И это "я" быстро перерастает в "мы".
  
   Лина порывается отметить это. Она долго советуется со мной и останавливается на изысканном ужине: крем-супе с сыром, курице с травами, красном вине. Разглагольствует об одежде. О том, что, когда сядет солнце, покажет мне кое-что ещё, но вдруг останавливается, молча ставит таймер для бульона и уходит переодевать в домашнее.
  
  -- Генрих, - Лина оправляет подол жёлто-серого платья и залезает с коленями на диван. - Я не могу так. Это какой-то мещанский романтизм.
  -- Ого. Это откуда ты...
  -- Гессе. Ну, не слово в слово, но я поняла так.
  -- А что тебе не нравится?
  -- Идиллия. Меня тошнит от правильности. Вот вроде два часа назад я злилась до зубной боли, а теперь всё хорошо, как будто ничего и не было, - она двигает носом и сдувает волосы с лица. - Из меня как будто это вынули.
  -- И что ты хочешь?
  -- Свободы.
  
   Я хохочу и хлопаю в ладоши. Устраиваюсь поудобнее и откидываюсь на спинку. Лина смотрит мне в глаза и не отводит взгляд.
  
  -- Генрих? - она поднимает руки...
  -- Любовь моя, это очень сильная хотелка, и я всецело её поддерживаю, - а я прижимаю палец к её губам. - Но, позволь, расскажу тебе кое-что о судьбе и о том, как она эти желания исполняет.
  -- Я знаю. Не так, - полузлится-полухохочет Лина. - Но может хоть в этот раз...
  -- Нет, - смеюсь я, - не может. Вот возьмём меня. Я ненавидел деньги всю свою жизнь. Я упахивался на работе, я выкручивался, я обманывал, я даже крал. Я зарабатывал, чтобы не сдохнуть с голоду и желал уничтожить деньги. Желал сделать так, чтобы их не было вовсе. Ведь раз нет у меня, то и у других быть не должно.
  -- Ты говорил, да.
  -- И вот после этого, после череды совершенно случайных событий, старуха Судьба, словно насмехаясь надо мной, даёт мне богатство. И знаешь что?
  -- Ну?
  -- Теперь я ненавижу их ещё сильнее. Но уже по-другому.
  
   Лина смеётся и нежно гладит рыжие космы.
  
  -- У Судьбы своеобразный юмор, золотце. Она цинична, но пряма. Она жестока, но в каком-то роде, даже справедлива. В конце концов, в одной книге говорилось, что нужно бояться не своих желаний, а того, что они исполнятся.
  -- А они исполняются?
  -- Взгляни вокруг.
  -- Тогда я вообще ничего не понимаю!
  -- Вот и я не понимаю. Но ясно одно - ты тоже попалась! - я залихватски смеюсь, и Лина показывает мне язык. - Ладно, хватит трепаться. Ты давай показывай, что там почитать купила.
  
   Лина отшучивается, что в большом книжном литературы, собственно, не было. Одни социальные арт-объекты для людей - как та толстая тётка с работы ещё до уценёнки, - которые с пеной у рта доказывают, что умение читать не делает людей "качественными", а неумение - это обычная и совершенно адекватная практика.
  
  -- И осуждать я её не могу. Да и плевать, что мне приходилось за ней переделывать. Да и вообще, она исправляется. Вон, даже подписку на "чтеца" купила. Чтоб у неё ноги от диабета сгнили, - улыбается Лина и потягивается, как кошка. - Дерьмо эти книги. Зря мы туда пошли.
  -- Бывает. Кстати. Когда тебя на подтверждение отправят?
  -- Шон говорит, что после экзаменов.
  -- Хорошо.
  
   Лина вытаскивает книгу Урхарта с самого дна и не спеша вертит в руках. Спрашивает меня зачем эта дрянь нужна.
  
  -- Для репутации. Как и альбом с восхвалением ультрапатриотов, сторонников расового реализма.
  -- Да? - она фыркает. - Ну конечно!
  
   И старается отвлечь меня, показывает работы Пикассо, Моне, Вермеера. Лина листает страницы и замечает на выпавший из кошелька чек.
  
  -- Что бы там ни говорил про Судьбу, но, мне кажется, я никогда не привыкну тратить такие средства. Генрих?
  -- Что?
  -- Сколько всего получилось? Тут едва половина.
  -- Сейчас, - я смотрю на экран телефона. - Шестьдесят две семьсот с мелочью.
  -- Господи!.. - она считает в уме и разгибает пальцы, но не верит в результат и принимается сначала. - Генрих, - неуверенно шепчет Лина... - Это почти тридцать моих месячных зарплат. Три года работы. Три! Ебанись, - и произносит по слогам. - Господи...
  -- Ну... - я правда не знаю что сказать. - Привыкай. Или хотя бы делай вид.
  -- Да иди ты.
  -- Фотографироваться с обновками будешь? А чек будешь?
  -- А мне правда надо?
  -- Желательно.
  -- А ты?
  -- Мне нет нужны. Наши аккаунты ведёт Макс.
  -- Ха! - она трясёт головой и убирает волосы с лица. - Хитрец. Вот устроился-то.
  
   На кухне звенит таймер, и Лина срывается с места, приподнимает крышку и снимает шумовкой пену. Она поворачивается и уже хочет сказать "включи соковыжималку", но её перекрикивает терминал.
  
   Я поднимаюсь в кабинет, подключаю спецбук к внутренней сети и отвечаю. Это Макс, говорит, что нашли голубчика. Что Ву хочет собраться сейчас. Он отключается, и я спускаюсь. Но говорю Лине, что её не берут, а она ворчит: "Не очень-то и хотелось!" - открывает вино и просит меня вернуться до ночи.
  
  

*

  
  
   Мы сидим в сто первом и наслаждаемся тишиной: Макс за столом читает "Воздушный дозор", Карл сидит на стуле, Стас дремлет на диване, а я лежу на столе и смотрю в потолок.
  
  -- Ты двери закрыл?
  -- Давно. Можешь даже говорить во сне.
  -- Чудно, - бурчит Стас и переворачивается на правый бок.
  
   Проходит минута, другая, пятая. Ву приходит раскрасневшийся и злой, он проклинает каждого торгаша и каждую продавшуюся душу. "У меня есть что вам показать", - говорит он, и Макс включает генератор речи, а я ввожу свежий код на терминале у кафедры.
  
   Стена с книжным шкафом отходит. Мы рассаживаемся по местам, и свет включается.
  
  -- Шон? А обязательно было сейчас собираться?
  -- Извини, что оторвал, Генрих. Всё равно её день рождения завтра. К тому же, мы опять расширяемся. Решение сверху.
  -- Класс! - язвит Макс. - Восхитительно! Волшебно! Великолепно! Ура! Ещё больше работы, почему бы и нет?! Верно?
  -- Где?
  -- Теперь в Испании. Мы выиграли подряд на реабилитацию нейротравмированных. Ну и по мелочи там.
  -- А, - тяну я, - знаменитое побережье смерти.
  -- Да. От Кадиса до Альмерии.
  
   Повисает угрюмое, предосудительное молчание. Я прикидываю, что это минимум два филиала в самом депрессивном регионе Европы, и грустно хмыкаю:
  
  -- Когда?
  -- К сентябрю закончим, может, чуть раньше.
  -- Мы подохнем от работы, - ворчит Стас и щёлкает пальцами, - это же ещё всё нанять нужно будет и проконтролировать.
  -- Проблема завтрашних нас. Ладно, давайте к нашим новостям. Макс?
  -- У меня их три. Две плохие и хорошая. С каких?
  -- С плохих, - отвечаю я за всех, и Шон кивает.
  -- Да, с плохих.
  
   Макс скалится, и говорит, что нас выщёлкивают. Что все наши контакты увядают и испаряются. И не важно живые ли они, или уже мёртвые. "Почему я так думаю?" - присмеивается он и тут же объясняет, что два дня назад арестовали связных из Драммена, тех троих, кто полгода назад испугались, отвалились и переехали в Осло на стройку. А двадцать минут назад накрыли варшавскую ячейку, хотя она не выходила на связь больше года.
  
  -- И внезапно нашёлся для этого и повод, и доказательства. Мозгами они, конечно, никогда не отличались. Это правда.
  -- И?.. - тяну я, но Макс обрывает.
  -- Никак. Полиции достался лишь слепок сети со старыми адресами. Это была вторая плохая новость, кстати, - объясняется он. - Что-то особому отделу всё равно достанется. Но на нас они не выйдут. Я лично расплавил те аппараты.
  -- А хорошая?
  -- О! - тянет Макс.
  
   И группирует на столе утренние фотографии и слепки страниц в соцсетях. Он бахвалится, что смог слепить из отдельных песен искомый архив и расковырять его раньше срока. Обдаёт нас абракадаброй корпоративного слива без каких-либо лингвистических паттернов и альбомами со стеганографией в каждом фото.
  
   "А сейчас вы услышите, что услышал я", - цыкает Макс и включает короткий отрывок. Мы слышим Ива, его французское "мы всё равно победим", и чужое, но уже немецкое "так мы вам и позволили".
  
  -- Знакомьтесь, наша цель. Всё как и было в инструкции. Мы двинулись - он высунулся. Карл нашёл его на пятой камере.
  
   Макс хлопает и трёт ладони. Начинает с цифровой тени, что оставляет каждый; продолжает глобальной деревней, в которой все друг друга пусть и шапочно, но знают; и заканчивает тем, что если сдёрнуть мох, которым укуталась богема...
  
  -- То слова "фольксгеноссе" и "партайгеноссе" будут встречаться куда чаще, чем даже в прессе, - смеётся он.
  -- Ну и?
  -- Что "и"? Мы отсортировали все приметные рожи и вышли на этого. Потом нашли его в базе и вышли на его берлогу.
  -- Он там официально зарегистрирован.
  -- Я через принтер залез в компьютер администратора, где выяснил комнату цели. И вот я в середине процесса, а Карл говорит...
  -- "Посмотри в сети и не страдай хернёй!"
  -- В общем, нашли мы его видео, где он признаётся в любви Германии. И сравнили.
  -- Это он.
  -- Именно он. Поэтому знакомьтесь, - Макс выводит на экран плосконосого и большеглазого мужика со шрамом под нижней губой, - Эжен. Убийца нашего Француза. И сам француз, как вы понимаете.
  
   Макс представляет героя: фамилия - Паради, возраст - сорок три года. Служил. Был женат на немке, есть дочь-красавица. В двадцать пять получил в наследство от отца перспективную строительную компанию средней руки и перебрался в Мюнхен. Первые шесть лет дела шли в гору, и он каждый сентябрь вместе с семьёй катался культурно отдыхать в Монако, где стабильно просаживал несколько тысяч в "Монте-Карло". Но бизнес захирел. Эжен запил. Заигрался. И однажды его ненаглядная Изабель прочуяла что живёт с лудоманом и подала на развод, схватила дочь и уехала к матери в Руан.
  
   Он пытался выплыть: продавал компанию по частям, брался за сомнительные заказы, мухлевал с оплатой... но всё-таки проиграл и скатился по социальной лестнице к тем, кого так любил хулить. И вот к нему в баре подошли двое и предложили заработать большие деньги. Эжен с радостью согласился.
  
   Когда же ему рассказали цель, то сомнений у него не осталось вовсе. Он не разбирался в сортах левых, но твёрдо знал, что они враги. "Я взялся за дело плёвое, но мокрое. Нужно отправить парижанина к друзьям на Кубу", - не таясь, написал Эжен в сети.
  
  -- Он пытал Ива и затем показательно его повесил.
  -- Ну и кто же были те люди в баре?
  -- Не знаю, - Макс откидывается на спинку стула и громко сморкается в платок, - но после этих событий в его социальном стойле в графе "друзья" появилось слишком много странностей. Первое, - он считает на пальцах на немецкий манер. - К нему резко добавилось почти тридцать человек, и семеро из них живут в посёлке твоей Лины. Второе. У него появилось слишком много идеологически верных текстов. Третье. У них есть общее фото, и там даже есть ваш Отто. И, кстати, они там в своём гадюшнике как-то странно зашевелились. Мы разворошили улей, как и хотели. Я держу Фридриха в курсе всего.
  -- Мы так сами себя перехитрить можем.
  -- Можем, Генрих, можем. Никто не спорит. А может, та блондиночка, - Макс показывает, что забыл имя, и Стас его поправляет, - Анна, да, сказала правду. А может, они просто так задружились. А может, они и сейчас что-то готовят. Поди, блядь, выясни. Да и, в конце концов, мир тесен. Чему удивляться?
  -- Всему. Не верю я в совпадения.
  -- Только мне не говори, ладно?
  -- Хорошо, что дальше? - встревает Ву.
  -- У него есть ноутбук. Само собой на него закрывают глаза. Что, опять же, косвенное доказательство. Да, наш лондонский мертвяк говорил, что на нём есть компромат на того, у кого лежит содранный архив с импланта. Но это надо будет ещё выяснить.
  -- Ненавижу квесты, - Стас бьёт кулаком в раскрытую ладонь.
  -- Планируешь изъятие?
  -- Да, Шон, планирую заставить прокси. Карл уже присмотрел парочку.
  -- И что, эта сука французская просто так уйдёт?! - не выдерживает Стас.
  -- После дела я сдам его анархам. Пусть сами решают. Кожу с него снять или заколоть как свинью.
  -- Ладно. Устраивает.
  
   Карл открывает файл с именами. Идеально подходят двое: посменная работа шесть через один, живут поблизости, сами немцы, дружат с балбесом из нужного здания. А самое главное - лично знают караульщика за стойкой пропуска. Идеальное решение.
  
  -- План прост. Они идут к своему другу и берут вещь, - Карл хватает воображаемый чемодан, - а мы спокойно смотрим за ними и потом забираем посылку в надёжном месте.
  -- А запасной план?
  -- Вы сидите на кнопке, и, если что случается, вызываем полицию первыми. Сдаём его, а с электроникой и перезаписыванием я уже сам разберусь, - перебивает Макс.
  -- А запасной для запасного?
  -- Мы звоним Фридриху.
  -- Добро, - кивает Шон и открывает карту города. - Куда их пошлём?
  
   Мы прикидываем, где лучше перехватить посылку. Стас настаивает на камере хранения в людном месте. Максу нравится первая часть, но не вторая. Я предлагаю послать их в одно из наших студенческих мест: там есть шкафчики, прокси подходят по возрасту, и люди там наши. Поэтому, когда вырубится вся электроника, никто не завоет.
  
  -- Просто их надо предупредить.
  -- А может тогда уже в одном из кафе, которое теперь наше? - хитро улыбается Карл.
  -- Оно наше будет через неделю.
  -- Точно?
  -- Тебе зачем? - косится на него Макс.
  -- Перекантоваться.
  -- А я тебе говорил не заводить отношения на работе!
  -- Генриху это не мешает.
  -- Генриху это для статуса нужно, а ты ведёшь себя как распоследний приготовишка.
  -- Стас, блядь, я это "для статуса" каждый день вижу. Там всё по любви.
  -- Страдай! - хохочу я.
  
   И мы смеёмся. Карл показывает на нас, стучит пальцем по лбу и подначивает Макса:
  
  -- Скажи лучше, когда вертолёт смотреть будем.
  -- Осенью. Его только-только списывать начали. Эпоха уходит.
  -- Фридрих в курсе? - зеваю я.
  -- В курсе. Он поможет с лицензированием. Плюсом, говорит, нужно купить два хороших "Еврокоптера". Так будет лучше для бизнеса.
  -- Я про площадки.
  -- Монтаж начнут в июле.
  -- Угу.
  
   Шон приказывает сворачиваться, и мы планируем остатки: кто, когда, откуда, кого и что. Макс набрасывает список нужных программ и действий. Стас признаётся, что ему всё это не нравится и советует держать ухо востро. Карл просит подвезти его, и я не отказываю.
  
   Мы киваем и поднимаемся. Ву выпускает нас, а Макс выключает генератор и уходит проверить почту. Карл садится на диван и проклинает больную ногу.
  
  -- Мне жаловались, что тебя криво зашили.
  -- Да плевать мне на шрам. Так можешь ей и передать.
  
   У меня звонит телефон, и я знаю кто это.
  
  -- Ты как раз вовремя.
  -- А ты где? А что делаешь? А скоро будешь? - Лина засыпает меня вопросами. Она немного хмельна, но отыгрывать глупую любящую подружку пока может.
  -- На работе.
  -- Ой, а сегодня будешь? Или вы опять на всю ночь? Знаешь, я тут одна-одинёшенька... и мне скучно... - кокетливо тянет она и умолкает, на фоне играет что-то из классики семидесятых.
  -- Буду через полчаса, - я отключаюсь и устало мотаю головой, прячу телефон в карман.
  
   Возвращается Макс и говорит, что письма получены. Они в деле.
  
  -- Всем быть в семь, - говорит Ву и поворачивается. - Всех касается. Я повторяю, всех.
  
   Мы киваем, расходимся, и я довожу Карла домой. Как и обещал.
  
  

*

  
  
   На часах половина восьмого. Стас завтракает крем-супом с сыром, ухает и заявляет, что если Анна готовит хотя бы вполовину так же - он даже не против на ней жениться.
  
  -- Но только если она научится молчать.
  -- А что, совсем невыносимо? - угрюмо смеюсь я. - Кстати, как вы вчера сходили? А то мне Лина жалуется, что ей все мозги выели. И что ты поляк, и что кое-кто вся такая несчастная, и что её никто не любит, и далее по списку.
  -- Хех. Могу понять. Она за один вечер сказала слов больше, чем я, наверное, за две недели. Она просто не затыкается.
  -- Вы на мюзикл ходили?
  -- Да.
  -- И как?
  -- Ибсен как Ибсен, почти не переврали, даже. Нормально, в общем.
  -- А она?
  -- Сначала нудела, что скучно, и зачем они поют. Потом втянулась. Она красивая, зараза. И страстна так же, как красива. И дурна так же, как страстна. И так же, как дурна, - наивна.
  -- Этого не отнять, да. Ещё жаловалась, что музыка твоя невыносима. Ты что ей включал?
  -- Немного классики рока ещё никому не навредили. Ну, чуть тяжело было по сегодняшним меркам, да, - улыбается он. - Но я же не включал под что тренируемся.
  
   Мы хохочем как идиоты, и я быстро пересказываю Аннины претензии к его культуре, а Стас вяло отмахивается и спрашивает уже о моей прогулке.
  
  -- Я видел азбуку, где буквы учат по маркам автомобилей и парфюма.
  
   Он молчит, лишь понуро качает головой и гримасничает: "Почти восемь, подключайся", - и я подключаюсь.
  
   Окна, двери и камеры бывшего студенческого общежития - семь этажей, три корпуса - в решётках. Кажется, что здание мертво, но это обман: рабочие входят и выходят. Одни в цивильном: в рубашках, в костюмах, в блузах и офисных юбках. Другие же в рабочем. В жёлтых, серых, синих робах с буквенными нашивками на плечах.
  
   Но разницы между ними нет. Везде датчики, пишущие пульс, дыхание, каждое лишнее движение. Программы, создающие условные рефлексы бесконечного порядка. Повязки, сигналящие наверх о малейшей потере концентрации на потогонке. Перчатки, урезающие премию за недопустимый жест. И веспасиановы карты на шеях.
  
   Совершенная хозяйская мечта - когда рабочий платит за посещение, за время внутри, за умывальник, за воду, за мыло, за свет... и так до конца списка, до самой переработки. А ты, может, и стараешься экономить, крутишься, изворачиваешься, тратишь по минимуму, но даже с такой мелочи, как поход в нужник, владелец от твоей невеликой зарплаты хоть по чуть-чуть, да отщипывает. Вот уж воистину - деньги не пахнут!
  
   Я хорошо помню монолог моего хозяйчика в плотницкой. "Вы должны платить за возможность поработать, за станки, за сырьё, за моё время, которое я трачу на вас, уродов! - шипел он, когда молния положила сеть. - Ведь без меня вы - никто! Так, восточное племя".
  
   Стас приближает картинку, выхватывает нашивки на плечах и буквы: происхождение, национальность. Ежедневное напоминание, как должен работать мир. Но от прежнего порядка здесь лишь шарм - наполнение совсем иное.
  
   Они не невольники, но одоброволены. Образованием, региональной депрессией, отсутствием связей. И среди них все. Плотники, сварщики, маляры, бывшие интернет-психологи, цифровые детокс-диетологи, кибердетективы на полставки. Но жизнь прожить - не поле перейти. По воле случая они сползли по социальной лестнице. Кое-как зацепились у самого дна. Чуть-чуть отдышались. Моргнули... И вот уже руки в мозолях, новенькие седаны больше похожи на доживающий век лом, зубы пожелтели, лицо осунулось, а дети выросли.
  
  -- Сколько времени?
  -- Сейчас... - Стас смотрит на часы, - почти девять. Опаздывают.
  -- Включай Урхарта.
  
   Стас едко хохочет про допинг. Включает телефон на политической волне. И успевает вовремя - вневременные листо-ланцевские и макналлен-маквановские споры заканчиваются барабанным боем заставки "Европейского обозревателя". По-солдатски гремит горн, и нас приветствует Мартин Урхарт: "Доброе утро, фольксгеноссен!"
  
   Он засыпает нас поздравлениями: мы почти пережили Третью Империю, этот пик развития немецкой мысли. Но цепляется за последнее. И переделывает Николо Буало: "Кто ясно мыслит - у того и язык ясный!" - улыбается Мартин и сводит пунктиры примитивных ментальностей и неразвитости речи в единую линию антрополингвистики. В мир, где есть немецкое слово "лагар", что обозначает невероятно важный и полезный для современной цивилизации механизм. А есть "кугельлагар", что, несомненно, похоже на предыдущий, но где уточняется тело качения. И "роллелагар", чья морфемная структура работает по схожему принципу. И десятки других.
  
   "Как можно видеть, всё просто и очевидно, - он показывает свои ладони и складывает пальцы в замок, - каждой вещи - своё название. А всё потому, что в немецком языке есть точность. Но русский не такой. Он бессистемен. Для них такая конструкция зовётся подшипником. Да, мои дорогие немцы, красная рвота думает, что там есть шипы, чтобы сажать на них людей, - шутит Мартин. - Но там их нет. Они придумывают слова просто так. Для них нет разницы, что и чем называть. Для них главное - как звучит, а не что значит! И в этом они подобны оркам. Тем самым тварям, чьих предков было не отличить от эльфов. Да, да, я понимаю ваше непонимание. Но нет, я ещё в своём уме, просто хотел лишний раз напомнить, чем опасно разводнение духа азиатской кровью! И если профессор называл орочью речь "чёрным наречием", то я предлагаю называть русскую - красным! И свобода языка им недоступна. Да что там говорить о свободе..."
  
   Я отвлекаюсь на четвёрку конвейерных рабочих в активных наушниках и поддерживающих экзоскелетах, что идут уже со смены. Вижу, как осторожно носатый лысый берлинец с широкой, но совершенно славянской бородой несёт чиненную каску с шорами. Их догоняет симпатичная француженка в сером летнем платье, которую не забрали в эскорт-агентство из-за горбинки на носу, и вытягивает из сумки пипидастр в цветах Объединённой Европы. Смахивает воображаемую пыль. Указывает на башмаки со стоптанными каблуками и кокетливо улыбается, ведь она - та редкая счастливица, что ходит на работу пешком. А не содержит машину, что вынудит есть бобы с капустой до самой тепловой смерти.
  
   "Доколе?! - смеётся он. - Доколе мы будем терпеть то, как они калечат наш мир? Они взяли наш "зал народа" и переврали в "желдорстанц"! В "вокзал!" Их кургузый, куцый, калечный, клоачный язык порождает уродство за уродством! Хотите услышать больше, мои дорогие слушатели? Пожалуйста! Севгрузречморвокзал? - произносит он по слогам. - Что, разрешите поинтересоваться, будет дальше? Они переименуют людей в "тягскот"? И переименуют! Или вы в них сомневаетесь?"
  
   Женщины помилее, кого ещё не закабалили контрактом, идут в прислугу, где радуют хозяев в постели. Пострашнее - за кассу. Мужчины покрепче едут на стройки земли Гессен, куда их забирают автобусы. Послабее - ищут работу в городе. И пусть механизация труда заменила дюжину людей, но подносить плитку к бункеру всё ещё кто-то должен.
  
   "Да, - кричит Мартин, - они искренне считаю, что они - рабы. Но рабы нужные! А значит полезные! И позор тем, кто хочет иного! Они кличут тех индивидами. Но их всеобщий специализм, их одержимость самолюдопродажей, как принято говорить на их тератомном слоге, вызывает лишь выворачивающее и блевотное, почти животное, отвращение! И всё это под знаменем иудейского Бога!"
  
   Француженка крестится и показывает следящий браслет. "Меня перекупили", - читаю я по губам, но вижу лишь счастье. Ибо новый хозяин её любит, хоть и считает, что выбирать работу - роскошь и развращённость. Занесённая с Востока гнусь. Яд, что убивает смысл "контракта на ноль часов". Камень на могиле народного государства.
  
   "Но смиряет миллионы рук с Судьбой не страх, - ведь безгрешного выхода из колеса их экономики халтурок не видно, как ни смотри, - а само время! Время, в котором им постоянно твердят о предопределении! О невозможности влиять на волю Господа и на порядок вещей, которые распроклятые недоразвитые пролы не поймут и за тысячу жизней! - распаляет, раззадоривает себя Мартин. - И только вожди, коими кличут могильщиков с красными звёздами, могут знать, что нужно человеку! Но это ложь! Ложь и лакейство перед Пожирателями времён, когда вся их тысячеротая пасть заверяет своих жертв, что коллективный бандитизм - есть лучшая из всех формаций. И они это знаю! Поэтому-то они разделяют людей на классы. И они уже придумали отделить женщин от мужчин, чтобы наказать и тех, и этих!"
  
   Он заливается соловьём, объясняет, как именно ложь пропитывает души восточных племён, и отчего обещанный социальный рай неизбежно превращается в коммунальный ад. Но никогда не коснётся немецких общежитий, которые, на радость застройщикам, горят всё внезапней и внезапней. И где повидаться с женой можно только после разрешения хозяина. Или за взятку вахтёру.
  
   "Они все поражены карго-культом. В их поганом языке даже слово есть, что полностью отражает их идеологию. Скоммуниздить, - шепелявит Мартин с нарочито славянским акцентом. - Это означает украсть. Ну да, воровать, мои дорогие слушатели, это обычное состояние коммуниста. Но они даже этого не могут сделать по-человечески!"
  
   Стас смеётся и говорит, что однажды, ещё в отрочестве, один мудрый старик сказал, что он вырастет в мире, где даже свою смерть нужно будет планировать ещё до рождения.
  
  -- Мне было смешно. Ровно до момента, пока я не понял, что мы - поколение без будущего. Без него рождённые и без него живущие, - ядовито и совершенно безрадостно смеётся Стас.
  
   И проклинает мадам Стайн, которая с удовольствием бы повторилась, назвала бы нас "вечно вторыми", кривой калькой с пращуров - и ошиблась бы. Как ошибалась всегда. Ведь для того, чтобы потерять, нужно сначала иметь.
  
  -- А у нас... у нас не было ни шанса.
  
   Ибо даже в смерти - мы заложники наших жизней. И даже если кому-нибудь всё-таки удастся вырваться, - он выиграет в лотерею, ему оставят наследство, программа засбоит и одарит его деньгами, - приличную старость никто не гарантирует.
  
  -- Всё равно мы все подохнем как собаки. На улице. С нас высосут всё до последнего цента, а потом обяжут правом на Смерть.
  
   Стас хохочет мерзко, гнусно, злобно. Как может смеяться только побитый жизнью солдат. Кто ненавидит свой скудный стол, худой кров и склочную родню. Кто должен отдать половину жизни только для того, чтобы кинуть кости в одном смысле, и не протянуть ноги в другом. И кому без устали талдычат: "Винить ты должен лишь себя!" Хотя его единственная ошибка в том, что он родился не в то время, не в том месте и не у тех людей.
  
   "Но и нет никаких доказательств, что они могут считаться людьми! Потому что нет в мире такого права. Что делало бы варвара человеком. Ведь варвары убили Рим. Они прокрались в него, истончили его, низвели патрицианскую роскошь, нашу, немецкую, - кричит Мартин и бьёт ладонью по столу, - роскошь, до своих золотых цепей, что считали искусством. И это отражается в их позорных языках. А это извращение речи вяжет их мозги узлами. И главные из этих узлов шепчут им: "Убивай!" И целят в вас! - он указывает в камеру... - В меня, - и на себя... - В нас! - и обводит пальцем вокруг головы. - Поэтому слушайте меня, слушайте себя, слушайте других и слушайте мир вокруг! Будьте настороже! Это был Мартин Урхарт. До связи, моя Германия!"
  
   И Стас отключает телефон.
  
  -- Вот что он умеет лучше других, так это портить утро отличным политпросветом!
  -- Всё ещё лучше, чем мой комрот, - ржёт в голос он и прикладывает ладонь к виску.
  
   В десять тридцать всё затихает. В сорок прямо под камерой проходит миловидная девчонка лет двадцати и ловко подкладывает под сеть, какой обмотан столб, листовку с рекламой цветочного магазина в соседнем районе. В одиннадцать к общежитию подъезжает пикап, из которого выходит тучный, седеющий немец в джинсовке. И не спеша клеит справа от входа плакат Партийного союза молодёжи с двумя белыми скрещёнными рунами "тиваз" на чёрном фоне.
  
   Я включаю радио на музыкальной волне, но попадаю на новости, где между стрельбой на "Меже Европы", взрывами в Польше, убийствами и грабежами в Париже и Вене проскакивает молния от специального корреспондента "Атаки" на Аландских островах. Который сообщает, что в Кустави обезумевшие от крови краснозвёздные палачи за два дня расправ и бесчинств срыли выстрелами холм за наспех сколоченной расстрелкой.
  
  -- Какая же глупость. Пустая растрата средств, - скалится Стас.
  -- О! - я показываю на двух охламонов у входа. - Это они?
  -- Они.
  
   Первый - высокий блондин с рюкзаком на одном плече - ставит около урны бумажный пакет похабной надписью к улице. Второй же - ниже на целую голову - смотрит на часы над входом. Оба - в несуразных серых толстовках с патриотическими надписями на груди и мешковатых чёрных штанах из прошлой эпохи.
  
  -- Угу, - Стас убавляет звук. - Выспались, блядь. Вовремя.
  
   Они ждут положенные пять минут и заходят. Машут охране, перепрыгивают через турникеты, поднимаются на третий и наваливаются на старика с закрашенной сединой. А тот извиняется и протягивает свой фунт риса со стеллажа пожертвований, но натыкается на кулак у носа. Он отдаёт новую пластиковую купюру и получает от Высокого сдачу.
  
  -- Надо же, дали в долг.
  -- А должны были в рожу. Рис просроченный. Мы таким свиней кормили на ферме.
  
   А они проходят дальше. Трясут кровать с усталым строителем. Требуют убрать ноги из прохода. Низкий пинает вывалившийся с верхней койки пуфик-мешок и зашвыривает его куда подальше. Завязывается неуклюжая перепалка. Толстоватый поляк гасит ссору и жалуется на жизнь. Звука нет, но я вижу, что просит в долг - прокси демонстративно выворачивают карманы и складывают кулаки в дули. Фольскдойчи, значит. Раз такой жест знают.
  
  -- Блядь, ну и дебилы, - не выдерживает Стас.
  -- Зато ведут себя естественно.
  
   Они проходят мимо ряда плакатов о философии жизненной экономии. Разные советы, разные авторы, разные даты. Но смысл один: вертись! Сходи в подвал, покрути педали - дай ток в систему. Заткни щели под дверью, повесь над ней одеяло. Утеплись, не стесняйся. Выключи батарею и спи в обнимку с горячей бутылкой. Выживай! Потому что у тебя осталась лишь Партия, что накормит, напоит, обогреет и вернёт забытое чувство собственной важности.
  
   Стас хохочет над советом не тратить понапрасну воду и мыться в тазике двумя полотенцами.
  
  -- Какой-то армейский способ.
  -- А мы ведь почти забыли про талоны.
  -- Анна ещё получает, - и опережает вопрос, - да, язык совсем без костей. Я теперь почти всё про неё знаю.
  
   Я вспоминаю наставления, "как выглядеть опрятно, если у вас в кармане грош", и как хозяин, ведущий род от того самого Карла, каждое утро распекал нас за неблагодарность. Ведь это его железная воля удерживала нас от каталажки и эргастула. И без него мы, конечно же, сразу бы скатились. "Весь ваш класс - извечные бандиты, только дай сорваться!" - плевал он на пол и срезал час со смены.
  
   Прокси разделяются, и я переключаюсь на камеру в дальнем крыле. Высокий доходит до номера триста шестнадцать и останавливается, он поворачивается к камере и ставит себе рожки. Всё по инструкции. Стас ворчит: "Они, конечно, болваны, но болваны исполнительные. Этого не отнять". Я запускаю программу Макса и глушу камеры на всём этаже.
  
  -- Они чехол взяли?
  -- Вроде, - Стас переключается на общую гостиную третьего этажа, где Низкий уже разлёгся на мешках с опилом и развязно беседует со стриженной под мальчика контрабандной фигуристой немкой.
  -- Всё равно дебилы.
  
   Высокий возвращается и показывает компании таких же "вечно временных" два больших пальца. Смог, значит. А на все вопросы - дотрагивается до паха и развязно хохочет.
  
   Их зовут выпить, ведь у девушки - подружки их общего знакомого - день рождения. Прокси мнутся, но соглашаются. Тут же появляется трубка для алкогольного курения и по толпе прокатывается нездоровое возбуждение. Компания, один за другим, присасывается к ингалятору и шустро хмелеет, но Высокий отказывается, а вот Низкий - нет.
  
   Заносят торт и горячие бутерброды с картошкой. По телевизору идёт переснятый "Блэйд". Актёры не те, видеоряд не тот, и белый вампир с голубыми глазами режет коричневых полукровок, которые, все как один, хотят окрасить мир в цвет крови. Региональная версия - на настоящую нет денег.
  
   Из шкафчика достают небольшую приставку, и брюнет с мешками под глазами подключает свой аккаунт для остальных - смелый поступок. Компания облепляет диван перед самым экраном и запускает платформер про войну в Заливе: мультяшные герои, яркие вспышки взрывов, интересные головоломки. И это надолго.
  
  

*

  
  
   Без двадцати час. Стас выигрывает у меня в трёхмерные шашки пятый раз подряд и гнусно, самодовольно лыбится - мстит за проигрыш в крестики-нолики на бесконечном поле.
  
   По радио идёт открытый процесс, где судят полторы дюжины рабочих, что допустили утечку "сверхпроводника-двести". Когда те, предварительно сговорившись, заметили неисправности резервуара, но не остановили процесс, а продолжили! И на целый месяц лишили Германию, а может быть, и всю Объединённую Европу стратегически важного предприятия.
  
   Студию заваливают сообщениями - народ требует крови и шлёт запрос за запросом, а государственный адвокат дежурно отнекивается, отшучивается, и суд превращается в дешёвую клоунаду.
  
  -- Стас, это запись или прямой эфир?
  -- Это шоу. Макс говорит, их ещё неделю назад засадили, - он ловко срубает две мои шашки и выходит в дамки на ребре.
  
   Я пытаюсь ответить, но загоняю себя в тупик, проигрываю и возвращаюсь к планшету - прокси всё ещё рубятся в приставку. Веселятся. Но на середине морского уровня включается антипрофсоюзная волна, и они охают, отбрасывают контроллеры. Поддатый парнишка не выдерживает и подбегает к панели, пытается переключить кнопками, но тщетно.
  
   По экрану ползёт надпись: "Не нужно упрямиться, в конце концов, мы все партнёры!" И им рассказывают, как паразиты заржавили американский железный пояс и оболгали "Дюпон" только потому, что компания с двухсотлетней историей отказалась делиться. Но возрождённый Трудовой фронт не такой - он не позволит бандитам править рабочими. Он поможет, он возвысит, он объединит в одно целое.
  
   И Высокий не выдерживает, толкает друга в плечо, кивает на выход. Они наскоро прощаются и объясняют, что хотя бы в выходной хотят обойтись без такого телевизора. И их понимают. Жмут руки.
  
   Заходит Макс, посылает всё к чертям и произносит страшное: "Лину похищают", - и мы срываемся к Ву. Он в курсе, он знает, он звонил Фридриху, и тот в курсе - нападение комплексное. Его завод заняла чужая полиция.
  
  -- Идёт бой.
  -- Мы что?
  -- Мы едем за твоей будущей женой. Наши не успевают по пробкам, а их уже через полчаса там будут.
  
   И мы бросаемся в гараж. Загружаем плитники и винтовки в пассажирский "Транзит". Карл в бронежилете с полной разгрузкой нагоняет нас за минуту до выезда и, садясь у двери, заводит автомат с двадцатью насечками на шахте магазиноприёмника за спину.
  
  -- У тебя нога.
  -- Да, Генрих, так я тебя и послушал.
  
   Я посылаю "Ауди" вперёд, и мы спешим следом, газуем, вклиниваемся, нагло, по-армейски обгоняем разбитый леворульный "Субару" начала двадцатых годов, но не успеваем. И останавливаемся за квадратным пикапом.
  
   Но Стас не терпит и выворачивает на встречку. Проскакивает на красный. Уходит от ржавого "Мана" и выскакивает из потока. Он обгоняет автобус и уворачивается от мусоровоза. А Макс подключается к камерам "Дома докторов" и говорит про два тёмно-синих тонированных универсала "Вольво" и полицейскую машину с гражданским впереди.
  
  -- Двенадцать, не меньше. Могли по пять сесть.
  -- Ставь на шесть.
  -- Партайгеноссен совсем охуели! - вырывается у меня. Всё-таки убийство в рабочем районе и похищение в центре среди бела дня - это разные вещи.
  -- Набери её. Расскажи, как это будет, - оборачивается Макс.
  
   Но в этом не нужны. Лина звонит первой.
  
  -- Генрих! - она кричит, она паникует. - Они уже внутри!
  
   Они достали ордер. Они прикрылись полицией. Они забили охрану дубинками. Они грабят студентов. Они рыщут по кабинетам. Они найдут её.
  
  -- Генрих! Мне страшно, - Лина ревёт, истерит. Я слышу, как она прячется и бьётся головой о стол. - Я не хочу опять. Я не буду...
  -- Тихо. Успокойся. Сколько выходов были открыты?
  -- Один, - шепчет она, - один.
  -- Значит, я тебя вытащу. Только не отключайся. Молчи, но не отключайся.
  
   И Лина молчит. И остаётся на линии. И держится как может.
  
   Но её находят. Хватают. Заламывают руки - я слышу щелчки наручников. Она кричит, но слышит стрёкот шокера и замолкает. Внутри стреляют, и когда Стас влетает на стоянку у "Дома", студенты сносят и турникеты, и двери.
  
   Мы выходим и проталкиваемся, сбиваем, бьём наотмашь. "На час!" - кричит Стас, и я вижу, как одетый под студента коренастый борец и полицейский в ярко-зелёной дорожной куртке волочат Лину за локти.
  
   Мы их заметили. Но и они нас.
  
   "Стоять, - сержант выставляет вперёд руку и по-хозяйски кричит, - нельзя!" - но я вскидываюсь быстрее, и он валится поломанной куклой. Две пули. В глаз и горло. Не жилец.
  
   И я не просто стреляю - я приношу войну с собой. Возвращаю нас назад. И время останавливается. И утекает вспять. И вселенная сжимается. И мы вновь оказываемся там, где есть только "свои" и "враги".
  
   И вот уже Карл загоняет шестидесятизарядник в шахту. И досылает патрон. И встаёт на колено. И наваливается на капот зелёного седана без шильдика. И целится в тёмно-синий тонированный "Вольво". И зажимает спуск. И тишину рвёт короткая автоматная очередь. И ещё одна. И ещё. И ещё. И ещё.
  
   Он разносит водителю голову. Переводится. Убивает дёрнувшийся силуэт на заднем пассажирском сидении. Переводится. Перерезает бросившегося на асфальт соседа. Переводится. Пробивает тело за правой передней дверью. Переводится. И всаживает остальное в полицейскую машину рядом.
  
   Я замечаю тень справа, - одетый студентом мужик выхватывает монтировку из-под куртки и рубит по мне сверху, - и прикрываюсь правой рукой. Предплечье пробивает жуткая боль. Я рычу и отскакиваю. Перехватываюсь, но убить не дают - второй налетает со спины и валит, лупит в нос сложенной газетой.
  
   Меня окучивают локтями, кулаками, коленями. По затылку, рёбрам, спине, плечам. Мне прилетает в левую скулу, но я выворачиваюсь набок и три раза стреляю во врага с монтировкой. В упор. И он взвывает. Валится. Уползает в сторону дороги.
  
   Второй хватается за кожух ствола и тащит на себя что есть мочи. Но я толкаю, и мушка рвёт пальцы. Он кричит. Целит локтем в шею. И бьёт. Бьёт. Бьёт. А я отталкиваю, целюсь, - он пугается и даёт дёру, - и дважды мажу ему в спину.
  
  -- Поднимайся! - кричит Стас. - Макс запер Лину в "Транзите". И она в бешенстве! Карл их всех...
  
   Но договорить не выходит - со стоянки с визгом вылетает тёмно-синий "Вольво", и мы едва уворачиваемся. Стас кувырком уходит влево, а я запинаюсь о робота уборщика, что затирает кровь, и валюсь. И прямо на больную руку.
  
   Я рычу, бляжусь, пинаю туго свёрнутую газету, и из перелома в середине валится мелочь. Я ору, топчу её, но легче не становится. Мысли доходят до центра, словно через густой кисель.
  
   На стоянку заезжает полицейская "Ауди". А за ней ещё, ещё и ещё. И подонки внутри уже с оружием. И уже в броне. Они круто заворачивают и останавливаются. А из первой машины выходят двое, наваливаются на двери, и седеющий полисмен с лицом боксёра подносит микрофон ко рту:
  
  -- Стоять, - вальяжно зевает он, - полиция! Герр Рихтер, нам нужны вы. У нас приказ. Поэтому я предлагаю обмен. Вы едете с нами, а на кобылу вашу и на ваших людей мы закрываем глаза. Нам до этих трупов дела нет. Иначе же...
  
   Но никакого "иначе" нет. Это выбор без выбора.
  
  -- Кто знает, что может случиться? Тут минимум семь трупов. Выбор за вами. В конце концов, мы тоже ветераны. Поэтому снимайте с себя лишнее и садитесь назад. А они могут уезжать. Даю слово.
  
   Я сплёвываю кровью и отдаю Стасу пистолет. Он протягивает платок, но я отказываюсь. Пусть будет так.
  
  -- Ты знаешь откуда они?
  -- Да. Знаю участок, к которому они приписаны.
  -- Ну... - киваю я, - ты знаешь что делать.
  
   Он кивает, хлопает меня по плечу, уходит к "Транзиту" и увозит остальных.
  
   Я остаюсь один.
  
  -- Герр Рихтер. Я слово сдержал. Теперь вы.
  
   Я подхожу к ним и меня не трогают, не обыскивают, даже не смотрят. Лишь открывают дверь в железную клетку со стальной лавкой.
  
   Я выдыхаю и откидываюсь назад, расслабляюсь, насколько это вообще возможно, и через крошечное окошко из армированного пластика я замечаю, как водитель сдвигает на экране планшета ползунок на "Задержан".
  
   Я поднимаю взгляд вверх и лениво скалюсь в камеру.
  
  

*

  
  
   Меня заводят в небольшую допросную - три на три, не больше - с красной точкой камеры под потолком, садят на литой пластиковый табурет и приковывают руки скобой к овальному белёсому столу.
  
   Кургузый толстый сержант с рваным бульдожьим ртом достаёт из моего кармана небольшой именной нож и хвалится, что всех моих давным-давно убили.
  
  -- А курочку твою мы уже в бордель сдали.
  -- Ты бы молчал.
  
   Но он бьёт мне в лицо, плюёт и довольно гогочет.
  
  -- Ты уже сдох, понял? Партия - это победа! Понял?
  -- Мы не в телевизоре, мальчик. За твою прыть тебе премию не дадут.
  
   Он замахивается вновь, но напарник - похожий как две капли воды - толкает его, уводит, закрывает тяжёлую, глухую дверь.
  
   И я остаюсь один в комнате без углов, стен и острых краёв. В поделённом надвое сером, бетонном яйце, что снесла птица величиной с цех. В полутьме, где в кривом зеркале левой половины я едва-едва узнаю себя.
  
   Шея в крови, разбит нос, на левой скуле рассечение, над бровью ссадина. Лицо опухло - словно после двенадцати раундов в тяжёлом весе на дивизионном турнире по боксу. У меня плохо гнутся ноги, а правая рука болит тупо, надрывно и мерзко.
  
   Время будто остановилось. Я путаюсь в мыслях, в чувствах. Я злюсь. Я знаю, что Стас всех увёз, но всё равно злюсь. И эта злость накатывает, перехлёстывает и медленно размывает ту дамбу, что построили тогда в клубе.
  
   "Включи звук, сука!" - ору я сидящему за зеркалами, и он вволю блядится, но слушается. И включает "Культурное просвещение", где хорошо поставленный драматический баритон обрушивает на меня всю тяжесть эпохи Возрождения.
  
   Он благодарит прошлое за шедевры словесности, живописи, архитектуры и фортификации. Возвеличивает матушку Европу. Признаётся, что пусть феодализм и был крайне эффективен, но даже хорошее должно уступить место лучшему.
  
   Но перед тем, как стать великим на германской земле, капитализм был итальянским. И во Флоренции, Венеции, Генуе, во всех других городах-государствах, появлялись очаги строя по-настоящему покорившего планету. "А всё оттого, что первая часть сего слова, она же "капита", она же производная от "капо", что на итальянском значит "голова", - ведущий стучит пальцем по столу и театрально выжидает, - означает главную часть в производстве. И именно поэтому капитализм так успешен. И всё потому, что во главе компании всегда стоит чья-то мудрая голова. Великий мозг! Вождь, ведущий паству в будущее!"
  
   Но расцвёл он, конечно же, у нас. Мы переняли его и сделали всеевропейским, общемировым. Но и у нас появились враги - жуткие звери, что желают надругаться над телом.
  
  -- И провести декапитацию. Но как именно - расскажут доктор исторических наук, профессор университета Гёте - Ульрих Гоббс...
  -- Благодарю вас, Маркус, - басит первый.
  -- ...и доктор экономических наук, профессор прямиком из Сорбонны - Жак Лафаэль.
  -- Спасибо, Маркус. Вы очень добры, - баритонит второй.
  
   Им хлопают, свистят, топают. Но ведущий прикрикивает, и зал утихает.
  
  -- Рад, что вы всё-таки смогли приехать. Ну-с, приступим.
  -- Начинайте! - поддакивает за обоих Ульрих.
  -- Итак. Вы, наверно, прекрасно знаете, что некоторые... - ведущий останавливается, подбирает слова, - личности используют в отношении капитализма термин "постфеодализм". И если представить на секунду, что они правы, то можем ли мы себе представить, каким будет "посткапитализм"?
  -- Никаким. Его не будет, - смеётся Жак. - Это не так работает. Как, впрочем, и то, что феодализм чего-то кому-то когда-то уступил.
  -- У меня несколько другой ответ, но перед этим, Маркус, я задам вам вопрос, как ведущему. Позволите?
  -- Конечно.
  -- Под посткапитализмом вы имеете ввиду коммунизм и его производные, да?
  -- Ну... - тянет тот, - мне не хотелось бы даже произносить эти названия, не то что про них дискутировать.
  -- Что? Не хочется потом мыть рот с мылом? - язвит Ульрих, и эфир взрывается смехом.
  
   Они весело шутят, смеются, жонглируют определениями. И Лафаэль признаётся, что скорее отвергнет пари Паскаля, чем поверит, что марксизм когда-нибудь заработает.
  
  -- Это же мертворождённая идеология. Она не имеет никаких точек соприкосновения с Реальным. За ними нет никакого Внешнего, - рассуждает Жак. - Их основоположник, Энгельс, в своих трудах выводил всё из английской классической политической экономики. Он настаивал свой душевный опий на Адаме Смите и Дэвиде Рикардо. На самых глупых и самых мерзких еретических баснях. Но он, как и все левые, не учёл одного.
  -- Что опий должен быть только для народа? - острит Ульрих, хлопает в ладоши, и зал гулко хохочет.
  
   Десять секунд, тридцать, минуту. Но ведущий прокашливается, успокаивает зрителей и просит Жака доказать сказанное.
  
  -- Ведь европейская наука тем и отличается от остальных, что приматирует доказательство над спекуляцией.
  -- Но что вы называете "спекуляцией"? - смеётся Жак.
  -- Русский обман.
  -- Тогда, пожалуй, про это расскажет сэр Гоббс.
  -- А вы разве не должны быть против?
  -- А мы и так против. Против них! - басит Ульрих.
  
   И рассказывает, что квазинаучная теория морфологии формаций восточных отбросов основывается не на науке, а на придумках радикальных протестантских шарлатанов, что маскировались под античных писателей. И добавляет, что современные антропологи полностью опровергают не просто товарную природу денег, но и саму возможность их спонтанного появления.
  
  -- Они втюхивают нам, уж извините за низкую речь, что первыми собственниками стали наиболее трудолюбивые первобытные люди. Но это не так. Под опекунством Европейской Африканской Торговой Компании есть более ста первооткрытых племён, которые едва-едва освоили огонь, и зачатков частной собственности там нет.
  -- Но почему же?
  -- А зачем им, Маркус? Да, они производят мало и живут плохо, но не потому, что не могут лучше, а потому, что им это не нужно. Первобытному охотнику нужно лишь пару часов охоты, чтобы обеспечить себя едой на несколько дней, а дальше он может отдыхать, лежать на солнце, травить байки, танцевать и петь.
  -- Ульрих, я не понимаю.
  -- А тут нечего понимать. Тут следует знать лишь одно, что когда экономисты марксисткой школы, что само по себе уже оксюморон, начинают говорить об антропологии - карточный домик их идеологии рушится, обнажая чудовищнейшую безграмотность. Они просто не могут думать. Не приспособлены.
  -- Коллега, давайте к сути.
  -- Да, - он откашливается в сторону от микрофона. - Посткапитализм в марксистском стиле невозможен, как свинья не может родить козлёнка, а только поросёнка.
  -- Но возможен ли он?
  -- А зачем он нужен? - перебивает Жак. - Для него здесь нет места. Старый Рим был протокапиталистическим ещё до феодализма. И история дала круг. Кто знает? Может, новая Германия будет сверхфеодальной? На всё воля Господа!
  -- Аминь! - вторят ему.
  
   Я уверен, они крестятся, салютую по-германски, жмут руки. Обнимаются, хлопают друг друга по спинам и расходятся почти друзьями.
  
   А шоу сменяется рекламным блоком. Я закрываю глаза и представляю себя на крыше мира. Там, наверху, подальше от кандалов и камер. На рассвете, когда бесконечный город рыжеет. Интересно, Лина увидела второй универсал? Хоть бы нет.
  
   Но отдохнуть не выходит - по громкоговорителю пускают объявление, что задержанные должны смиренно дожидаться участи и не провоцировать сотрудников правоохранительных органов на противоправные действия.
  
   Я гнусно, злобно смеюсь и плюю кровью в зеркало, но ничего не выходит. И на смену историческому просвещению приходит просвещение музыкальное.
  
   Играет вторая часть седьмой симфонии Бетховена, и уже бархатный бас приглашает оперного солиста рассказать нам про музыку, про творческий путь и поделиться секретами ремесла. Тенор - мой тёзка - отшучивается, отбрасывается пустыми словами, но напоминает, что будет петь главную партию в григовской "Пещере горного короля".
  
  -- А вся выручка пойдёт на благотворительность. У сильных немцев - добрые души.
  -- Вы восхитительны!
  -- Всё ради Германии.
  -- А вот скажите, Генрих, вы были в других странах?
  -- Конечно.
  -- И как там с музыкой? Европа всё ещё впереди?
  -- И всегда будет! - смеётся он, и контраст их голосов впечатляет. - Обе Америки мертвы и деградировали до мычания и кое-чего ещё. Не буду называть, у вас, всё-таки, приличная передача. В Африке музыки никогда не было, и только после того, как мы туда вернулись, они начали записывать ноты. Они не умели. Им это не нужно.
  -- Азия? - грохочет бас.
  -- Какая Азия, я вас прошу. Всё сгорело, всё истлело. Восточная опера умерла, хоровое пение погибло. А рояли! Господи, какие там делали рояли. Не чета нашим, конечно же, но второе место они брали точно.
  -- Неужели, всё?
  -- Всё, они погубили всё, - я слышу короткий смешок. - Оскотинили целый регион. Привели его в упадок сил и ума. Вечный. Окончательный. Бесповоротный.
  -- Они - это русские?!
  -- Конечно! Проклятые неоцзэдункхмерийцы! - Генрих гордится придуманным словом. - У них же ничего нет и никогда не было. Все их так называемые великие композиторы - это урождённые немцы. У них никогда не было музыкально дара, потому что Бог их не любит.
  -- Весьма заслужено.
  -- Естественно! С чего бы ему их любить, если они отвергают Его?
  -- Воистину!
  -- Аминь! - я уверен, он сейчас там показушно крестится. И ему вторят.
  
   Он заговаривает про тесситуру, про тембр, про амплуа, про сценические роли и признаётся, как в стране, где слишком много вралей, красные орки по ошибке приморили самого низкого баса.
  
  -- Он просто отказался жить. А ведь это и вправду был уникум!
  -- Очень жаль. Я, кажется, даже его слышал в опере. Душа тряслась от той мощи.
  -- Немецкой мощи. Он был поволжским немцем. Но теперь всё.
  -- Генрих, а правда...
  -- Нет. Самый низкий бас поёт в Берлинской опере. А тот бас, упокой, Господи, его душу, был на четверть октавы выше.
  -- Я не про это. Я про миф.
  -- А!.. Даже так, - тенор звонко смеётся. - Ну... я тоже слышал что в их стране много басов. Но это ложь! Не верьте им. Всё, что они говорят - ложь! Я раньше знал одного, его превозносили как самый низкий бас Европы. Я прочёл километры новостных лент про его природный дар. Я прослушал сотни записей. Но... - он берёт театральную паузу, - как только услышал вживую, то сразу всё понял.
  -- Подделка?
  -- Конечно! Как и любой октавист.
  -- Октавист? - ведущий барабанит пальцами по столу.
  -- А это самоназвание этих мухлёжников! Они якобы пристраивают себе дополнительные полоктавы снизу.
  -- А это возможно?
  -- Ну-с... - тянет тенор, - если Господь поцеловал вас в макушку, то да. Один из десяти миллионов. Может, меньше. Но не каждый стотысячный, как они чешут.
  
   Он отходит от музыки и пускается в пространный монолог из коротких, но изящных сентенций, обличающих чудовищно-хитрую и нечестную на руку нацию. Этих воров и хамов, прощелыг и прохиндеев.
  
  -- Они умудрились оскорбить даже её величество музыку! - заканчивает Генрих. - Своим чудовищным обманом они подрезали ей ноги! Всё, к чему прикасаются эти мрази, перестаёт быть красивым. Это Мидасы скорби. Они уродуют саму планету.
  -- Ужасно! Это поистине ужасно!
  -- Да не волнуйтесь вы так, ведь мы победим. Так суждено свыше.
  -- И, с вашего позволения, на этой прекрасной ноте мы прощаемся с вами, дорогие зрители. Спасибо вам, Генрих, что уделили нам внимание.
  -- Всегда пожалуйста. Мне тоже было приятно.
  
   Они наверняка жмут руки, салютуют, улыбаются, и всё уходит на рекламу.
  
   И ещё одну, и ещё, и ещё.
  
   Чешется спина, кружится голова, правая рука распухает всё больше и больше. Жарко, душно, хочется пить. Я теряю ход времени. И не удивлюсь, если сейчас прошло полчаса. Или полдня. Или уже полгода.
  
   Барабанным боем начинается передача про Фридриха Великого - короля-философа. Нежным сопрано девушка пересказывает его раннюю жизнь и непотраченное наследство от короля-солдата. Его манеру речи и жизненные планы. Его размышления и реформы, которые, в некотором роде, и привели Германию к олимпу мысли. Его дела, что превратили Отчизну в страну поэтов и мыслителей.
  
   "Король любил искусство, - восторженно, подобострастно поёт она. - Вольтера, Баха, свою построенную оперу. И был прекрасным архитектором, экономистом, семьянином. А о его человечности до сих пор ходят легенды".
  
   Под началом Фридриха Пруссия расцвела. Ведь военные успехи и дипломатические победы увеличили территорию королевства, а политика загасила восстания на границах. Он прожил жизнь, как и полагается благочестивому христианину, и, даже несмотря на свой королевский статус, завещал похоронить себя по-простому, как обычного человека.
  
   Диктор говорит, говорит и говорит. Но я не слушаю - мир плывёт, темнеет - и включаюсь лишь на рекламе атлантических туров, бытовой техники, зубной пасты... но к привычным словам подмешиваются крики и тяжёлые, как удар стали о камень, щелчки. Но я уже не могу разобрать, это шумит в ушах, снаружи или бесплатный прогноз погоды имитирует дождь для эффекта присутствия.
  
   Трубу сменяет пародия на "Тревожный марш", и диктор прокуренным, старушечьим голосом мягко и немного робко убеждает: "В апреле тысяча девятьсот тридцатого года Бонч-Бруевич подписал указ о выявлении на территории Советского Союза лиц еврейской, румынской, польской и других национальностей - цыган, западных славян, прибалтов, остнемцев, и переселении их в специальны районы компактного проживания!" - она объясняет, растолковывает гадкий официоз, где красный вождь благословляет лагеря смерти.
  
   "В сентябре тридцать первого, - продолжает старуха, - Николай Горбунов от лица советского Госплана представил пакет "мер нейтрализации", среди которых предполагалось использование "пониженных в правах"..."
  
   Она говорит, трактует, разжёвывает. Но я слышу лишь огрызки фраз про интенсификацию строительства, про смерти на индустриальных очагах, про будущую военную машину. Про развёртывание на запад. Про отправку на опыты. Про выявление окончательного износа истощённых организмов и про их немедленное устранение.
  
   Я не соображаю, я не думаю, я уже даже не злюсь. Я пропадаю, растворяюсь в боли и времени и совершенно пропускаю и концовку, и рекламу, и даже фанфары следующей части. Но слышу мычание синтезированной речи существа, что кается за глупость - ведь он слышал "Слово на Восток", но струсил примкнуть к сопротивлению.
  
   Его история проста. Работал от зари до зари, чтобы кормить семью. Попал под плановое сокращение и из комбайнёра стал свинопасом. Но не смирился и, захотев лучшей жизни, вместе с другими голоногими рванул из приписанного колхоза в бывший Петербург.
  
   Но красные настигли их под Самарой и разбомбили автоколонну. Они сожгли его старенький "пассат" с вертолёта. Загнали в поле и запугали собаками. А потом вменили ему порчу социалистической собственности, растрату топлива, времени и боеприпасов, за что бросили в каталажку, где выпытывали у него признание, а затем, для острастки, пропустили его жену сквозь строй. Сначала как приказано, а затем как положено - ведь их возбуждает кровь, пытки и чужая боль.
  
   Она покончила с собой, а он выжил буквально чудом: его продали в рабство китайцам кочегарам, что кормили судовую псину человечиной, а в шторм он перегрыз паракордовый трос, прыгнул в море и очнулся близ Мадагаскара.
  
  -- Для того, чтобы есть, ты должен работать. А кто не может, те и не нужны. Бабы ещё нарожают. Это их официальная позиция! - и он, рыдая, объясняет, как устроен современный концлагерь.
  
   Во-первых, никто ничего не охраняет - всё отдано автоматике. Во-вторых, работают все. В-третьих, на каждом есть ошейник со взрывчаткой, в который встроен генератор случайных чисел. В-четвёртых, живут люди на голой земле, без инструментов и провианта.
  
  -- И только раз в день красные подвозят похлёбку со странным вкусом.
  
   Он клянётся, что у него был такой же. Что постоянно боялся. Что пропах страхом. А вокруг стояли вышки, к которым и подойти было нельзя - отрывало голову взрывом.
  
  -- Раз в неделю они спускали план. А если мы проваливали, то всё! Децимация! Случайная! Там всё у них по плану. А если не понял - твои проблемы. Люди для них - это просто цифры в отчётах!
  
   Он плачет навзрыд, но я не слушаю - меня убивают боль и жажда. В камере душно, но как заставить ублюдков включить вентилятор - я уже не понимаю.
  
   Опять рекламный блок, опять туры, опять пасты, опять соки, опять машины. Опять, опять, опять... Опять барабаны, опять документальный фильм и опять о немецкой истории и выдающихся личностях, сформировавших мир каким мы его знаем. И на этот раз про Густава Носке. "Кто он, - читает диктор, - пламенный патриот Отечества, выдающийся государственник или же предатель Германии?.."
  
   Но разобраться мне не дают. Звук тухнет, дверь отходит в сторону, и Йозеф - лучший адвокат Бюро - заходит с пластиковой корзиной в руках.
  
  -- Ремень, нож, ключи, документы, - он ставит её передо мной, упирает кулаки в бока...
  -- Почему так долго?
  -- Потому, что законченный немец верен до глупости. Такова природа. Один из них проглотил ключи. Да, Генрих, их достали, - и презрительно фыркает.
  
   Зажимает тонкий нос, снимает круглые очки, трёт голубые глаза, утирает платком залысины на светлых висках. Йозеф отряхивает костюм-двойку, поправляет галстук с зажимом и вновь становится маленьким, аккуратненьким пронырой: злейшим бульдогом в юридическом аде Франкфурта.
  
  -- Генрих, Генрих, Генрих. Господи. Посмотри на себя. Что ты вообще себе позволяешь? Вот как на тебя посмотрят люди? Сооснователь Бюро, видный муж, эталонный немец. Ты должен сейчас лежать на Азорах с безмозглой блондинкой в одной руке, знойной шатенкой в другой и попивать мохито. А ты стреляешь в людей из-за какой-то рыжей простушки, которая мечтает стать врачом... - ёрничает он и берёт долгую театральную паузу только для того, чтобы добить меня вопросом. - Генрих, она хотя бы красивая?
  -- Ну давай-давай, Йозеф, освободи меня... - шиплю я. - Тебе лысины мало, так сейчас ещё и горбатым станешь. А потом я за тех примусь.
  
   Он, смеясь, отковывает меня и говорит, что не зря ест свой хлеб, и я теперь потерпевший, а не подозреваемый.
  
  -- Да уже поздно. Собирайся.
  -- Так помоги мне, Йозеф.
  -- И не подумаю.
  
   Я, рыча, неуклюже всовываю ремень и надеваю пиджак. Рассовываю по карманам телефон, нож, раздавленное перо и сломанные очки.
  
  -- На, - он протягивает протоколы и заявления.
  -- Мне правда это надо подписывать?
  -- Определённо!
  -- Точно?
  -- Конечно. Вот ручка, - Йозеф щёлкает своей и протягивает...
  -- Ну... - но я пытаюсь расписаться кровью...
  -- Генрих, Боже мой, будь благоразумен! - и он чуть ли не взвизгивает. - Да что у тебя с головой!
  -- Мне в неё настучали, если не видишь. Да и, блядь, как я тебе её подпишу? У меня рука сломана.
  -- Не тупи. У тебя их две. - Йозеф невозмутим.
  -- Иди нахуй.
  -- Генрих. Хватит, прошу тебя, просто подпиши, и пойдём. Люди Фридриха устроили здесь бойню.
  -- Это плохо?
  -- Господи, Генрих, подумай о Лине.
  -- Ты читал это?
  -- Я это составил.
  
   Я вздыхаю и, проклиная всех крючкотворцев, аккуратно вывожу левой буквы, окружности, чёрточки. Нелепо криво подписываюсь и отдаю листки.
  
  -- Угу, вот так. Всё верно, - он берёт папку под мышку. - Ладно, можем идти.
  -- Неужели?!
  -- Тебе помочь? - Йозеф подставляет руку, но я отказываюсь.
  -- Сам.
  
   Мы выходим, и я слепну. Десять секунд, двадцать, полминуты промаргиваюсь и на негнущихся ногах бреду вдоль забрызганной бурым "стены достижений" и политических плакатов. Меня покачивает, но я справляюсь.
  
   Мы выходим в приёмную и натыкаемся на личных полицспецов Фридриха - огромных, широких и злых эскадронцев смерти, что поставили отделение врага на колени и изгваздали щербатый гранит кровью и свежими выбоинами.
  
  -- Генрих! - окликает меня их капитан, что выше меня на палец...
  -- Пауль, - и я узнаю по голосу своего замкомвзвода, кого вытащил на себе из засады, - а ты уже здесь!
  -- Мы два участка штурмом взяли.
  -- Навыки не пропьёшь.
  -- Но мы пытались, - шутит он, и мы смеёмся, стучим в кулаки. - Вижу, на тебя опять засада.
  -- Что-то вроде. Даже в морду... и сунули, и харкнули.
  -- Да? Кто из этих, - и кивает на сопящих, скулящих, ссущихся под себя полицейских.
  
   Я указываю на кургузого толстого сержанта с рваным бульдожьим ртом, и тот взвывает, взбрыкивает, вскакивает, но валится от дюжины ударов. Его быстро стягивают пластиковыми жгутами и оттаскивают в центр, прямо на герб Третьей Империи.
  
  -- И что? Руки его сыну отрубим, а его смотреть заставим? - Пауль спокоен как ледник.
  -- А сколько щенку?
  -- Четыре.
  -- Не, маловат.
  -- Тогда?
  -- Калеку из этого сделайте, чтобы до конца своих дней под себя ходил. И губы верблюду срежьте, - говорю я и понимаю, что совсем не изменился.
  
   А Пауль кивает, свистит, и сержанту перетягивают и ноги, и руки у самого торса. Двое в чёрном заносят над головами штурмовые кувалды, и ждут приказа.
  
  -- Генрих, прошу.
  -- Бей! - командую я.
  
   И они бьют. Уродуют. Ломают кости. Превращают в мясо. Удар за ударом. Выбивают из него душу. А сержант визжит как недорезанная свинья и клянётся Богом, что бросит. Что выйдет. Что сожалеет. Он молит меня о пощаде, но я не чувствую ничего. Даже пустоты.
  
  -- Смотреть! - рычит Пауль на врагов.
  
   Полицейские в ужасе дёргаются, но эскадронец взводит винтовку и направляет на них.
  
  -- Руки! - орёт он, и те послушно поднимают.
  
   Но казнь не заканчивается, и сержанту срезают губы, рвут уши. Криво, резко, как скоту. И, вырезав на лбу давидову звезду, выволакивают на улицу.
  
  -- Туалет ещё работает?
  -- Туда лучше не ходить.
  -- Ты правда думаешь, что меня можно удивить трупами?
  
   Пауль скалится как тигр и провожает до двери, за которой штабелями сложены тела с лопнутыми головами - у врага надо учиться. И мы выучились.
  
   Я обхожу коротышку со вспоротым животом, справляю нужду и умываюсь, плюю кровью и полощу рот. Выхожу, прощаюсь с Паулем, зову Йозефа, и мы не спеша выходим.
  
   Вечереет.
  
   Стас ждёт нас на новом неприметном сером "Опеле". Они сажают меня на заднее сидение и пристёгивают. Мы мягко трогаемся, и в салоне повисает душная, неуютная тишина. Я не знаю как начать, они не знают что ответить. Мы проезжаем четыре квартала под конвоем и останавливаемся на красный.
  
  -- Как наши? - я тяжело вздыхаю.
  -- В порядке. В Бюро баррикада, - отвечает Стас и убавляет радио. - Карл может себе ещё шесть насечек делать. Пятерых он сразу кончил, а шестого в реанимации отключили.
  -- Славно. Как Лина? Она второй универсал видела?
  -- Да, видела. Истерила, конечно же. Но справилась. Она молодец.
  -- Знаю.
  
   Мы молчим. Стас перестраивается из ряда в ряд и обгоняет то пикап с водным мотоциклом в кузове, то студенческий рыдван десятых годов, то фургончик с рекламой депластифицированной рыбы, то семейный седан.
  
  -- Надо было сразу их грохнуть. Семью, друзей, детей. Всех. Вообще всех, - вырывается у меня. Я злюсь до зубного скрипа.
  -- Генрих!
  -- Заткнись, Йозеф.
  -- Стас?!
  -- Заткнись, Йозеф, сказано же, - и он поворачивается ко мне. - Хочешь воды?
  -- Да.
  
   Стас открывает бутылку с минералкой и передаёт, услужливо опускает стекло. Я полощу рот, пока привкус крови не проходит, и пью мелкими глотками.
  
  -- Что с этими суками, что меня приняли?
  -- Арестованы, сейчас из них вынимают душу. Я уверен, что они во всём сознаются. А потом их застрелят. Или перемелют.
  -- Славно. Хочу, чтобы с каждого в том участке, кто останется в живых, вычли за тридцать лет вперёд.
  -- Генрих, пожалуйста, - Йозеф просит меня одуматься.
  -- Молчи. Реноме, сука, надо поддерживать. И я им покажу.
  
   Мы не находим слов продолжить. Машина летит по полупустому городу. Мимо трамваев и зевак, мимо рекламных щитов и огней закрытых лавок, мимо Партийных растяжек и агиток.
  
  -- Стас?
  -- А?
  -- Мы сейчас куда?
  -- В больничку.
  -- Да, тебе это не помешает. У тебя всё-таки рука сломана. Да и вообще, тебе нужно провериться. У тебя, может, нос сломан, плюс обезбол... - нудит Йозеф.
  -- Стас?
  -- А?!
  -- Включи что-нибудь под настроение. Да погромче!
  
   Он довольно хмыкает и заходит в свой профиль, а Йозеф недовольно хмыкает и вытаскивает из кармана беруши.
  
   Группы с прелюдиями не заморачиваются и топят нас в ритмичном тяжёлом басе, искажённых гитарных риффах, пулемётном грохоте барабанных бочек и низком, злобном, тянущемся, словно из глубин веков, зверином рыке, что рвёт душу.. Я не могу разобрать слов, но это и не нужно. Главное что музыка бьёт в цель. Соответствует настроению.
  
   Стас кивает в ритм тарелок и улыбается. Я же откидываюсь на спинку и с удовольствием порыкиваю в такт.
  
  

*

  
  
   Трое эскадронцев, облокотившись на регистрационную стойку, флиртуют с Марией, разводят её на разговор. Но она отмалчивается и прячет прооперированные глаза за тёмными очками.
  
   Макс, как сержант в учебке, отчитывает молодого пингвина в жёлтом свитере за прорехи в системе и подключение лишнего. Карл с каменным лицом сидит напротив лестницы и, жуя бутерброд с мясом, трёт больную ногу. Кэт, взмыленная и злющая, носится по этажам и скидывает бумаги на тележку. Ву беседует с оберстлейтенантом Фридриха, а тот часто и охотно кивает, делает пометки в блокноте. А повсюду охрана, охрана, охрана... Всё серьёзно. Аврал.
  
  -- Ну-с. Я на третий этаж. Видимо, сегодня даже не прилягу, - Йозеф хлопает меня по спине и медленно уходит.
  -- В гробу отоспишься, - бросаю я ему в спину...
  -- Ха! Ха! Ха! - но он и не думает оборачиваться.
  
   Ву по-дружески жмёт полицспецу руку и поворачивается к нам. Он не говорит ни слова, только цыкает, медленно качает головой и грустно вздыхает.
  
   Мы молча проходим в комнату ожидания, где Лина полулежит на столе и апатично играет с местной "бесполезной" коробкой. Она включает машинку, а та отключается. Раз за разом. То сразу, то чуть медленнее, то делает две-три ложные попытки, то втягивает тумблер в чёрный лакированный корпус, то зажимает рычагом, чтобы нельзя было продолжить...
  
   Лина снова тянется, чтобы включить коробку, но аппарат хитрит и отъезжает в сторону, не намного, но достаточно, чтобы она промахнулась. И Лина фыркает, бубнит, бросает дело и поправляет рукава чёрной воздушной блузы. Она поднимает взгляд на нас и замирает. Секунду, вторую, пятую.
  
   Свет волнами ползёт по комнате, словно мы под водой. Как в старом фильме. А Лина ахает и бросается ко мне. Она виснет, целует в щёку, в ухо, в губы и обнимает что есть мочи.
  
  -- Генрих!
  -- Лина, - я нежно глажу её по спине.
  -- Ты!.. Ты!.. Ты просто!..
  -- С днём рождения, - шепчу я. - Ещё раз.
  -- Иди в жопу, - любя, шипит она прямо в ухо. - Ты просто дурак. Дурак. Самый дурной дурак из всех дураков. Ты - дурак. Богатый, бестолковый дурак. Дурак, слышишь?! Но я тебя так люблю!
  
   Лина медленно, боясь надавить, ощупывает мою заклеенную бровь и два шва на скуле. Она стирает кровь с шеи и мягко трогает пластырь на носу.
  
  -- Больно?! - шепчет Лина.
  -- Уже нет. Во мне тонна обезбола. Я ничего не чувствую. Только злость.
  
   Она невесело хмыкает, отводит полу пиджака, убирает рубашку и пробует ногтем пластиковый каркас с овальными отверстиями для вентиляции. Страшный сон трипофоба.
  
  -- А сетка?
  -- Внутри уже. Месяц - и буду как новенький, - смеюсь я.
  -- Генрих... Господи...
  -- Не ной. Я всё ещё здоровее, чем после Африки.
  -- Генрих.
  -- А?
  -- Анку мою...
  -- Похитили, - перебивает Ву. - Я попросил того сержанта съездить проверить. Он поговорил с матерью и старостой. В общем, её никто не видел уже сутки. Никто не знает, где она и как.
  -- Их записывали? - уточняю я.
  -- Да.
  -- Убежала, небось, как её дурная сестрица, - передразнивает мать Лина. - Убежала, скотина, чтобы на хуях скакать! Сука этакая, и тут брешет... Генрих, вот это пришло двадцать минут назад.
  
   Лина протягивает телефон, показывает фотографии. На первой полуголая Анна одетая и с мешком на голове в подвале сидит с подвале. На второй - она полуголая и с кляпом во рту лежит на полу в ванной. Её руки пристёгнуты к трубе, а ноги связаны. На животе надпись маркером "миллион, если хочешь увидеть её снова".
  
  -- Ясно. Уже звонили?
  -- Нет, - Лина качает головой и опускает взгляд.
  -- Ждём.
  -- Но...
  -- Нет-нет-нет, - я приставляю указательный палец к её губам, а она вздыхает... - Даже не думай, - и поворачиваюсь к Ву. - Что Фридрих сказал?
  -- Он решит проблему. Уже решает, - успокаивает всех Ву.
  
   Лина садится обратно за стол и подзывает нас, мы не отказываем. Она шмыгает и досадливо сознаётся, что этот день - самый страшный в её жизни, страшнее апреля, страшнее всего, что было раньше. И всё опять из-за них. Шепчет, что опять боялась всё потерять, что дрожала из-за одной мысли о провале, что её тошнит от чувства собственной беспомощности. И это всё её вина. Опять.
  
  -- Киса, - я кистью трогаю её лоб, - да у тебя жар.
  -- Нет! Я в порядке.
  -- Ты сегодня ела?
  -- Утром, - Лина утыкается подбородком в скрещённые на столе руки.
  -- Тогда самое время сходить к автомату и купить себе сладкой воды с газом, пару бутербродов с мясом, и всё съесть.
  -- Я не хочу, - она качает головой. - Не хочу.
  -- Ты их видела?
  
   Лина кивает. Говорит, что всех. И в универсале. И в полицмашине. Она знала их всех по посёлку. И теперь они все мертвы. А у Альфа - паренька с редкой козьей бородкой из дома напротив - голова лопнула как арбуз.
  
  -- Я не хочу.
  -- Хочешь.
  -- Нет. - мотает головой Лина.
  -- Ты хочешь. Иди, - я делаю голос чуть твёрже, и она поднимает голову.
  -- Нет!
  -- Это не просьба, Лина, это приказ.
  
   Она страшно и свирепо фыркает, нехотя поднимается, медленно, устало, горбясь, бредёт к автомату. Долго выбирает и громко ворчит.
  
  -- Портфель забрали?
  -- Да. Макс уже всё взломал и знает, где копия файлов Ива.
  -- Хорошо, - я цыкаю. - Это ведь тот, о ком я думаю.
  -- Мир очень тесен, Генрих. Словно сама Вселенная ведёт нас к цели.
  -- И когда?
  -- Скоро.
  
   Я киваю и слышу, как в лоток выдачи падает жесть и пластик. Лина блядится, толкает автомат, долго забирает и не спеша подходит. Садится рядом, открывает вишнёвую воду и, не глядя, пьёт. Откладывает и предлагает выбор между типичными треугольными сэндвичами по старой американской моде и французским бутербродом с сыром и зеленью.
  
  -- Только такие остались, - оправдывается она.
  -- Ешь сама. Мне пока нельзя.
  -- Вот как, - Лина горько вздыхает и, жуя, рассказывает про людей, что больше похожи на отрывные календари.
  -- Не говори с набитым ртом.
  
   Она хмыкает и оставляет половинку, говорит, что этой мудростью с ней поделился Шон. Что он описывает их как "карточки с цифрами". Что они живут одним днём и не помнят даже вчера. Что будущее для них - это проблема, которую будут решать после. Не сейчас.
  
  -- Они все практически одномерные, плоские, как листы бумаги, - тихо смеётся Лина. - И поэтому ценна в их жизни только бумага резанная. Сегодня они кричат, захлёбываясь от удовольствия, а завтра уже и не помнят, что было раньше.
  -- Да. Я знал много подобных людей, и все они кончили скверно. Кто-то в тюрьме, а кто-то и на кладбище, - добавляет Ву.
  -- А ещё есть микроволновочное мышление. Но таких уже встречала я. Там мозгов на пять минут, не больше! А если дольше, то можно и не делать.
  -- Солнышко, к чему это всё? - я кладу свою ладонь на её, и она тает.
  -- Отто сначала делает, а потом думает. Я боюсь.
  
   Лина тяжело выдыхает и упирается подбородком в ладони. Она молчит, её взгляд буравит стену напротив.
  
  -- С Анной всё будет хорошо. Не волнуйся.
  -- Да. Я стараюсь.
  
   У Лины звонит телефон, и она подскакивает, включает громкую связь.
  
  -- Ты, сука! - рычит Лина.
  -- Но-но-но. Лапушка моя, ласточка, радость жизни моей, прошу тебя, следи за своей поганой метлой, - Отто приторно, вежливо басит. - Ты ведь должна понимать...
  -- Ты - мудак!
  -- Ладно. Твой денежный мешок рядом?
  -- Ну... - она смотрит на меня, и я киваю, - предположим.
  -- Во-первых, не огрызайся, а во-вторых, не предположим, а "да" или "нет". Ну ладно, - вальяжно бросает он, - прощаю тебя пока. Дай-ка ему трубочку.
  
   Лина кладёт телефон на стол и отворачивается, сжимает кулаки, трясётся от злости. Ву пытается её увести, но она не уходит.
  
  -- Ну? Где он там? Я жду.
  -- Трубочку, да? Так ты старый, получается? - врываюсь я.
  -- Вот это я понимаю - богачи. Не поздороваются, не попрощаются, не представятся. Сразу под дых бьют. Я бы не удивился, если бы ты сразу про деньги меня спросил, - хохочет он и громко сморкается.
  -- Угу. Ну привет.
  -- Привет-привет. Так ты, стало быть, и есть её хахаль? Никогда вас, богатеев, не любил. Но ты молодец, да. Вкус в бабах имеешь. Хотя и сам понимаешь, что потрахиваешь мою собственность. Кстати, она меня слышит?!
  -- Ну... предположим.
  
   Отто смеётся. Лихо, звонко, счастливо, но всё равно мерзко.
  
  -- Дрессируешь её, да? Ну это правильно-правильно. Немецкий подход к делу. Это я одобряю. Но ты это зря затеял. Всё зря.
  -- Угу. И почему же?
  -- А это ты должен знать, - смеётся он.
  
   И учит меня жить. Тому, что таким, как Лина, не нужно образование, им нужно стойло. Им нужны рамки. Границы, за которые они никогда не выйдут. Ибо им никогда не хватит мозгов на нечто по-настоящему стоящее. А я её порчу. И пытаясь исправить судьбу, развращаю, заставляю думать, что мир работает на таких, как она.
  
  -- Но это не так, - Отто останавливается и берёт хорошую театральную паузу. - Он работает на нас!
  
   Я молчу, мне просто нечего добавить, ведь я иду против тысячелетней империи.
  
  -- Да её и человеком назвать нельзя, если так разобраться. Ну вот кто она? На четверть - ирландка, на четверть - чешка. И это только то, что мы знаем. Сборная солянка из отбросов Европы. Скотина, если посудить строго. Но нет, они же тоже европейцы, они же тоже заслуживают достойную жизнь.
  -- Угу. А что, по-твоему нет?
  -- Нет, Генрих, представь себе. Нет никакой социальной справедливости, есть только расовая! Мы левую пену не зря вырезали. Мы - хозяева этого мира, а Рыжая и ей подобные - скотина, которую должны ебсти, пинать, принуждать, вытирать ими пол, а они должны быть счастливы, что при деле. Что им дали цель! А то на них без слёз не взглянешь. Дитяти, блядь, тёмных времён.
  -- Угу. Очень интересно.
  -- Да что тебе интересно? - перебивает он. - Нахер она тебе вообще нужна? Она же тупая, как пробка. Мой тебе совет - найди себе послушную модель или актрису и не позорься. Катай её на выставки и там еби во всех позах. А мою собственность верни мне.
  -- Угу. Советуешь, да?
  -- Ну раз ты сам до этого дойти не можешь, - хохочет Отто и сплёвывает, будто в микрофон, - то да. Но у тебя мозг под деньги заточен, не под людей. Тебе простительно. Ты же торгаш. Но ты учись-учись. Бери пример с меня, я меняю баб как перчатки. И горя не знаю.
  -- Угу. Так что же эту не сменишь?
  -- А я тебе ещё раз повторяю, она нужна мне не как девка. Она нужна мне как собственность, чтобы мыла, стирала, убирала, в ногах у меня ползала и была благодарна по любому поводу и без. Я её любить не собираюсь. Знаешь же знаменитое "дети-кухня-церковь"? Вот и тут так же будет.
  -- Угу. Будет, да?
  -- Ну да, - натужно смеётся он, - ты мне её отдашь. Потому что иначе я превращу твою жизнь в ад, и через месяц ты сам приползёшь ко мне просить забрать её. И ещё денег сверху дашь только для того, чтобы я закрыл глаза на твои проделки. Запомни, я - Партиец! А ты просто мешок с деньгами, который сидел бы в машине и трясся, пока рядом забивали его людей. Ты - ссыкло! - страшась, Отто накручивает себя. - Ты - лох! Но лох слепой. Ты купаешься в золоте и не видишь ничего вокруг. Деньги тебе глаза замылили. Ты витаешь в облаках. Ты даже не видишь, что эта твоя ненаглядная, эта твоя лапушка с твоим же шофёром шашни крутит! Она ставит тебе рога, а ты даже не чешешься! Но ты не беспокойся. В полиции его подлечили... Ой! - он издевательски-натужно останавливается, будто бы думает над трудным словом. - Простите-простите мой уличный, вырвалось. Проучили, конечно же. Ведь чернь должна знать место! Всё ради тебя, Генрих!
  
   Отто смеётся, распыляется и пинает стул, и тот, грохоча, летит через всю комнату. А я бросаю взгляд на Лину и вижу, что она сейчас или заплачет. Или заистерит.
  
  -- А хотя, - он дует в микрофон, - знаешь, ты, наверное, там и сидел, когда твою бабу пытались спиздить. Сидел и дрочил. И то, что она на чужом хуе скачет, ты тоже знаешь. Да к чёрту! Тебя же это заводит. Сто процентов заводит. Да ты, небось, и шофёра своего пользуешь. И сам с ним кувыркаешься. Или у вас тройничок там. Или у тебя стоит на то, как он твою бабу прёт. С вас станется, как же.
  -- Угу. Да ну?
  -- Хуйну! Ты - эгоист. Ты не знаешь людей. Тебе это не интересно. Тебе интересны только деньги. А раз так, то и разговаривать, значит, мы будем только про деньги. Потому что ты - слабак.
  -- Угу. Тем семерым тоже так скажешь?
  -- Ах ты сука!
  -- О! Сразу бы так, - улыбаюсь я. - Что, уже не так смешно?
  -- Смешно? Хуле тут смешного? Ты, говно, не знаешь жизни. Ты, сука, всё ещё думаешь, что твой кошелёк правит миром? Ты думаешь...
  -- Да!
  -- Пизда! - орёт он. Грубо и взаправду... - Я здесь босс! А ты - говно! - но очень быстро успокаивается. - В общем. С тебя не миллион. С тебя - двадцать пять миллионов! И половину - через анонимные переводы на моё имя. Половину - в мелких купюрах. И чтобы, сука, не деактиват и не меченые! И чтобы номера не битые! А иначе... - хохочет он.
  -- А иначе что, Отто?
  -- А иначе сёстры могут и не встретиться.
  -- Правда? - останавливаюсь я, и Лина поворачивается, показывает, как же сильно она его ненавидит.
  -- Ну да. А что ты хочешь? У меня есть связи, о которых ты и мечтать не смеешь!
  -- И это твои условия, да?
  -- Ты оглох или отупел?
  -- А теперь послушай настоящего Хозяина, Отто. Если с Анны упадёт хотя бы один волос, то, клянусь твоим чёрствым богом, я вырежу всю твою семью до десятого колена, - я смакую, произношу по слогам, и на том конце испуганно замолкают. - А потом я насажу их головы на пики вокруг твоего дома и сделаю так, чтобы ты всё видел. А потом я сниму с тебя шкуру и буду щеголять в ней, пока ты подыхаешь, дрища под себя от стыда и боли. А потом когда я, наконец, устану от твоих стонов, я отрублю твою пустую башку, то сделаю из неё пепельницу. И мне за это нихуя не будет. Никогда, - произношу я по слогам. - И ты, сука, это прекрасно знаешь. И именно поэтому ты петушишься. Но я не тот, кем ты меня возомнил. Я - твоя смерть. Поэтому, Отто, захлопни свою сучью пасть и сиди смирно, жди, пока к тебе деньги едут. Присматривай... за моей собственностью.
  
   Я сбрасываю и толкаю телефон к Лине. Она поворачивается и смотрит на меня с опаской, как на чужого. Я бы многое отдал, чтобы она не видела меня сейчас и не слышала меня таким. Но я не могу.
  
   Ву смотрит на часы и зовёт смотреть телевизор. Но Лина отстаёт.
  
  -- Ты правда это сделаешь, если... - шепчет она мне на ухо и осекается.
  -- Да. Если бы не рука, то я бы распилил его на части, и он бы смотрел на это.
  -- Генрих...
  -- Я так устал от мелких царьков.
  -- Господи...
  -- Прекрати. Хватит. Он не помогает. Забудь про него. Он не человек. Не думай...
  -- Генрих! - перебивает Лина и смотрит с укором. - Это не ты. Успокойся, пожалуйста. Я тебя не узнаю.
  
   И она права, но сделать я ничего не могу.
  
  -- Прошу тебя, хватит, - Лина нежна и добра, она гладит здоровое плечо, и её взгляду нельзя сказать "нет". И я не говорю.
  -- Но это тоже я. Это как граната: взвести легче, чем унять.
  -- Попробуй, ладно? Ради меня, - она целует меня в щёку, а я улыбаюсь... - Прошу тебя.
  -- Постараюсь.
  -- Спасибо.
  -- Лина, идём! - приказывает Шон.
  -- Пошли, - и тяну её за собой, - на это стоит взглянуть.
  
   Мы успеваем на восьмичасовые новости, где красивая шатенка с истинно германским лицом и белоснежной улыбкой рассказывает об успешно проведённой антитеррористической операции. Камера пролетает над типичным посёлком без излишеств: местами чумазым, местами выбеленным. С одинокими фахверками, с небольшой церковью с колокольней и с двухэтажной каменной ратушей.
  
   Кадр останавливается на самом красивом доме округи - старосты. Перед дверью - садовый гном, клумбы с цветами и подстриженные кусты по обеим сторонам от входа. На жалюзи чернеют солнечные панели, из крыши торчит антенна. Перед гаражом по-диагонали брошен тёмно-синий тонированный универсал. За домом высится кипарис и тополь.
  
   Лина ойкает и поворачивается. "Это не правда. Они не могут. Это же запись!" - произносит она одними губами, но я лишь улыбаюсь.
  
   Нам рассказывают, что сначала дом окружили, для чего перекрыли весь посёлок, и только затем подготовились к штурму.
  
   Оператор выхватывает, как из кузова полицейского грузовика, с пирамидками антенн и противодронными решётками на бортах, выходит двухметровый автомат-щитоносец с кевларовой метлой и встаёт на контроль рядом. Как оператор запреградной камеры подключает шлем к объективам машины. Как командир и другие полицспецы, с красными повязками "Франкфурт" на правых плечах, проверяют мягкие экзоскелеты с усилителями и допбронированием. Как набивают магазины пистолетов-пулемётов - причудливых компромиссов между военной необходимостью и гражданским спокойствием - и как прикручивают длинные чёрные банки глушителей.
  
   Ведущая говорит, что сегодня в три часа пополудни четверо мужчин, что ответственны за майский теракт у Леонардскихре, похитили неназванную девушку прямо с работы и увезли на север. В шесть двадцать группа быстрого реагирования получила координаты и выехала на освобождение.
  
  -- Ситуация благополучно разрешилась в шесть сорок. Всё под контролем.
  -- Нет, не может быть! - Лина смотрит на меня и быстро качает головой. - Нет, нет, нет, нет!..
  -- Хочешь - позвони, убедись.
  -- Нет. Пусть горит в аду!
  
   Изображение переключается со штатной камеры на нашлемную. Мы - гусеница, что, прикрываясь антропоморфным щитом, двигается к дому. Мы - запреградник, первый человек после автомата. Мы - полицспец, что демонстративно досылает патрон в патронник и вскидывается в сторону врага.
  
   И за десять метров до цели дверь открывается, и на нас выходит бретонец, что больше и шире Стаса.
  
  -- Это Отто, - шепчет Лина.
  -- Да? С таким носом рассуждать о чистоте расы должно быть стыдно.
  
   Он кричит: "Вы не смеете! Я - Партиец!" - и лезет в карман за удостоверением, но его скашивают короткой очередью - в грудь, через шею, в голову, - и Отто тряпичной куклой валится в кусты. Лина взвизгивает от неожиданности и впивается ногтями мне в руку. Прижимает к себе.
  
   Начинается штурм. Из-за спины оператора вылетают два светошумовых снаряда и разбивают окна первого этажа. От хлопков и вспышек камера на секунду теряет цвета, и вся гусеница бросается к двери. Пять метров они пролетают за полторы секунды, и автомат на полной скорости врезается в дверь, раскалывает ту в щепки, и выносит косяк вместе с куском стены.
  
   Люди внутри визжат. Но полицспецы перекрикивают всех: "Лежать! Лежать!" - и сбрасывают троих за столом вниз, пинают их. Амбал в тяжёлом жилете рычит в лицо парню с перебинтованным бедром: "Убью! Руки!" - и бьёт того прикладом в спину.
  
  -- Томас, скотина, - шипит Лина.
  -- Пусть помучается.
  
   Автомат раскрывает щит и медленно поднимается по лестнице. Оператор идёт за ним - гусеница продолжает зачистку.
  
   Высокий блондин с перевязанным торсом падает сразу и вытягивает руки перед собой - ему ничего объяснять не надо. Другой же - лысеющий брюнет с перебинтованной рукой - бросается в ванную, но командир срезает его длинной очередью, и тот налетает на дверь. Сползает по ней мешком. Камера глушит истошный приглушённый визг, словно кого-то давят, и автомат рывком встаёт в проёме, а полицспец заглядывает внутрь и рычит: "Полиция!" - но видит лишь связанную полуголую девку.
  
  -- Анна! - вздрагивает Лина.
  
   Он быстро осматривается и кричит: "Заложник!" - ставит оружие на предохранитель и садится около неё. Она извивается, пытается высвободиться, но полицспец её успокаивает, кладёт ладонь ей на плечо. Лейтенант представляется, спрашивает: "Вы - Анна Штраус?" - и мешок быстро кивает.
  
   Камера переключается на штатного оператора: из дома два городских полицейских выводят Анну с мешком на голове и связанными руками. Она босая, и только камера замазывает наготу выше пояса.
  
  -- Ох, ей это не понравится. Ох, и скандал будет, - невесело говорит Лина, но я чувствую, как радостно она выдыхает.
  -- Переживёт.
  
   Анну тащат к частной скорой с исключительным полицейским контрактом на медпомощь при задержаниях и штурмах. Кадр выхватывает логотип с лебенсруной в оливковом венке и телефоном горячей линии. Дорогая реклама, хорошо устроились.
  
   Из дома старосты выводят четверо мужчин с мешками на головах и двух стариков под одним одеялом - самого старосту и суховатую, ещё свежую женщину с розой на голени. Лина узнаёт татуировку:
  
  -- Мама... Генрих?!
  -- Да?
  -- Я знаю, что это сделала она, что она самая распоследняя сволочь на белом свете. Но... - Лина смотрит мне в глаза, - я всё равно беспокоюсь.
  -- Ты просто чудо, - я целую её в лоб, прижимаю к себе, и она радостно всхлипывает.
  
   Ведущая говорит, что пострадавших среди полицспецов нет, что все задержанные являются видными участниками анархического движения и никогда не состояли в каких-либо немецких обществах. Что они маргиналы и преступники. И что они получили, и ещё получат, по заслугам.
  
  -- Так, стоп. Они же...
  -- Тихо-тихо. - я шикаю и подношу палец к её губам. Она замолкает. - Никогда значит никогда.
  -- Но?..
  -- Ты смотришь слишком много фильмов про бандитов.
  -- У тебя стресс, Лина. Только и всего. Это нормально. Отдохни, продышись. Всё пройдёт. Анна уже вне опасности, - вмешивается Ву. - Остальное оставь Йозефу.
  -- А у вас, значит, не стресс?
  -- Обычный день в аду, - улыбаюсь я.
  -- Да, да... - затихает она. - Это просто стресс. Просто стресс. Надо было смотреть больше фильмов про войну.
  -- А они чисто сработали, молодцы, - вклинивается Стас.
  -- Красиво, да.
  -- Ладно, шоу окончено, - Шон отправляет нас в комнату ожидания.
  
   Мы отходим от экрана, и у Ву звонит телефон. Он хмыкает, качает головой, отвечает: "Да, Фридрих. Нет, Фридрих! Уже улажено, Фридрих. Хорошо, Фридрих. Понял тебя, Фридрих". Говорит кратко, однословно, но всем ясно - диалог важный. И из обрывков я понимаю, что в течение часа сцапают остальных - и можно будет выдохнуть.
  
   Шон отключается и велит нам ехать домой, но взять с собой Стаса с Максом. Так, на всякий случай. Охрана покараулит неподалёку. А он потом позвонит.
  
  

*

  
  
   По радио рекламируют туры на чистую, безрадиационную часть Кипр - для цифрового очищения и нормализации энергообмена с космосом. Интернет-курсы о национальных модемах и рациональном пользовании сетью. Машины класса люкс с автопилотом, пожизненной гарантией и полным пакетом радостей первого мира.
  
   Макс открывает бардачок, глотает колесо анальгетика и тут же шутит, что ради своего толстосума, особенно если он внезапно прихворает, этот драндулет с радостью проедет насквозь хоть через детский работный дом, хоть через рынок, хоть через ландтаг.
  
  -- Хоть через нас! - смеётся он. - Кастрату-искину без разницы кого давить. Теперь я в этом уверен.
  -- Разобрался всё-таки? - спрашиваю я с заднего сидения.
  -- Да. Это были не анархи.
  -- А кто?
  -- Пока не знаю. Код очень чистый. И когда я говорю "очень" - я имею в виду очень-очень чистый. Люди такой не пишут.
  -- Ужас! - вставляет Лина и пододвигается ко мне ближе.
  
   Нас приглашают поступить в институт имени Гёте на кафедру науки о всемирной паутине, и Стас выключает радио.
  
  -- Надоело, один шлак, - объясняется он.
  -- Генрих?
  -- Что, Лина?
  -- А они точно всё?
  -- Да.
  -- Но они же были в Партии. Я точно видела, как они щеголяли передо мной в чёрной форме и хвалились.
  -- Их просто стёрли. Как твоего капитана. Как нашего Ива. Хоп, - я щёлкаю пальцами, - и нет человека, одно воспоминание.
  
   Она дуется, хмыкает, елозит. Что-то у неё не сходится, что-то не даёт покоя. Это слишком важные вопросы, чтобы откладывать их на другой случай.
  
  -- Макс?!
  -- Да, что? - устало отвечает он.
  -- А как можно стереть человека?
  -- Я же тебе говорил.
  -- Ты недосказал тогда, а я не поняла и половины. Ну вот, да, в сеть нельзя загрузить видео, которое не должно там появляться по сотне причин. Там тысячи пунктов, я все вовек не выучу, но человек-то - он вот. Он - живой. Его не спрячешь!
  
   Макс переглядывается с нами: Стас отмахивает, мол, "да, давай по-новой"; я сонно киваю.
  
  -- Вот блядь. Почему именно я?
  -- Макс?! - просит она. - Ну Макс! Макс!
  -- Лина?
  -- Пожалуйста.
  -- Ладно, ладно. - он закрывает глаза.
  
   И набрасывает ей собственный план мировых событий и объясняет, почему "великий веб-три-ноль" в связке с чем-то невидимым, странным и неуловимым, победил не только запрещённый контент и возможность революций, но и здравый смысл. Наш мир словно ослеп, но понарошку. Он знает, но не видит. Он видит, но не может рассказать. Он рассказывает, но несёт бессвязную абракадабру, в которой чёрт ногу сломит. Он может и хочет выразить свои мысли, но не знает как. А система знает, но не подсказывает.
  
   Макс, на примере нашего Ива, объясняет, что у каждого, - не важно, живой ты или уже мёртвый, - есть электронное гражданство, куда входят и паспорт, и страховки, и счета, и долги, и все твои предпочтения, и все прочие твои грешки.
  
  -- Каждый из нас давным-давно записан и посчитан. Более того, мы все связаны гиперссылками: вон там учились, тут работаем, здесь живём. С этим по редким выходным пьём тёмное пиво в баре на Александрплац. Каждый раз по три пинты, - смеётся Макс, - это очень важно для учёта! А вот с той мы спим, когда уезжаем в Вену по делам, а вот на этой мы женаты, и у нас есть двое чудных ребятишек. И мы ждём третьего.
  -- Я тоже так посчитана, да? И он, - Лина кивает на меня, - и Стас? И ты?
  -- Да. Это сложно, я понимаю. И непривычно. Но ты пойми, что посчитаны не только мы все, но и сам мир вокруг. Нет в сети - нет в жизни, помнишь?
  -- Я помню.
  
   Макс проводит её по лезвию бритвы над бездной теорий заговоров, рассказывая, что в этом мире оцифровано уже всё - все исторические хроники, архивы, плёнки, документы, картины, музыка... - ну или почти всё.
  
  -- Мне самому иногда кажется, что сами мои мысли уже были записаны в облако, а я просто догружаю их в башку по мере необходимости.
  
   Он смеётся над своей глупой шуткой и в красках описывает, при чём здесь резкий перевод на самоокупаемость музеев Объединённой Европы и как закрытие одних можно связать с распродажами в других. Как сильные мира сего составляют подряды на реставрацию бесценных полотен Тициана, Мане, Караваджо, Айвазовского, после чего вывешивают те над камином или на яхте, а в хранилища возвращаются наскоро слепленные автоматом эрзацы.
  
   Но иногда в дельцах взыгрывает жадность, и они старят холсты с подрамниками. И водят экскурсии, и славословят былое искусство, и устраивают конкурсы на скорейшее его копирование. Или на самую быструю перерисовку. Или на стихосложения по мотивам. Или даже иногда просят через соцсети выбрать оригинал из множества копий. Или копий копий. Или копии того, что никогда и не существовало. И да, пусть это чистейший симулякр по своей природе, но как это проверить? Ведь у фальшивых картин есть заверенные номера в реестре - они настоящие, просто никогда не существовали.
  
   А другим остаётся либо копить на поход в музей и надеяться, что в мире ещё остались "продукты эпохи", на которых сложно обмануть лично, либо довольствоваться онлайн-экскурсией, когда за две трети билета тебе могут показать любую глупость.
  
   Ну а если гражданин не может позволить себе и такую малость, то, может, таким, как он, - это и не нужно?
  
  -- Ведь наследство их из рода в роды - ярмо с гремушками да бич! - Макс бьёт кулаком в ладонь. - И все вернулось на круги своя.
  -- А это кто написал?
  -- Один известный поэт, которого, согласно сети, никогда не существовало. Но в то же время он - самый настоящий негр, который попортил не одну белую женщину, и за это ему нет прощения. Ну а так, то мне кажется, что на немецком он даже краше, чем в оригинале.
  
   Лина угрюмо хмыкает и пересказывает Максу свой поход в галерею вместе с отцом. Описывает картины, похожие на ночной кошмар, когда хочешь кричать, но не можешь даже вдохнуть. Когда хочешь проснуться, но не можешь пошевелить и пальцем.
  
  -- Вот может быть так, что те картины тоже были подделками?
  -- А сколько им было лет?
  -- Больше века.
  -- Да. Скорее всего. Наверняка. Практически стопроцентно.
  -- Блядь! - она резко откидывается на сидение и бьётся затылком о подголовник. - Блядь! Блядь! Блядь! Блядь!
  
   Я останавливаю её, говорю успокоиться. Уверяю, что это лишнее.
  
  -- Это моя жизнь лишняя. Блядь, ну конечно же! - шепчет она и измученно вздыхает. - Вот опять это случилось со мной! Вот опять! Ну да, ну да. Почему бы и нет?
  -- Мы все в одной лодке, - я легонько касаюсь её плеча.
  -- Да... я знаю. Просто мне обидно.
  -- Нам всем обидно, - бурчит Стас и сворачивает вправо. - Всегда и каждому.
  -- Да идите вы, - отворачивается она и молчит. Минуту, вторую, третью. - Макс?!
  -- Что?
  -- Так как можно стереть человека? Переписать? Изменить?
  -- Просто представь что ты файл в папке.
  -- И всё? Так просто?
  -- Да, - кивает он. - Это для нас сложно, а для системы - естественно. В конце концов, каждая часть той системы - тоже файл.
  -- Блядь... Блядь!
  
   Я прошу Лину отвлечься, рассказать нам что-нибудь новое, что-нибудь интересное, что-нибудь совершенно не связанное с сегодняшним днём. Что-нибудь, что интересно лично ей.
  
  -- Но не про книжки, которые я читаю, - она гневно фыркает. - А то меня уже тошнит от нарочной дуализации материя - идея.
  -- Хорошо.
  
   Лина вздыхает и скидывает белые кроссовки нога об ногу, поправляет тонкий кожаный поясок на летних бежевых бриджах и говорит, что одна неплохая девчонка с потока устроилась в местный центр гуглером. Она принимает запросы от тех, кто не умеет или ленится пользоваться поисковиком. Находит ответы, отправляет их назад, и если тот устраивает клиента, то ей начисляют баллы, которые в конце месяца переводят в деньги.
  
  -- Десять-пятнадцать евро в день, не больше. Я как услышала, так сразу себя в закусочной и вспомнила. Контракт на ноль часов. С восьми до восьми...
  
   Лина умолкает и отворачивается, смотрит, как мы обгоняем старенький "Шевроле", и шмыгает.
  
  -- А на прошлой неделе мы купили и торжественно распили апельсиновый сок в упаковке, идентичной натуральной.
  -- И как тебе?
  -- Он не вкусный, понимаешь? Вода водой! А они его чуть ли не боготворили! И ещё доказывали, что это я ошибаюсь!
  -- Добро пожаловать в мир, где предложение определяет спрос, - подтруниваю я.
  -- Да ну тебя...
  -- А что ещё было?
  -- Натали из группы недавно была в Глазго. Она видела, как студенты протестовали против подорожания обучения. Их разогнали спецназом, собаками и драгдымами.
  -- Она на практике там была?
  -- Нет. К друзьям родных ездила, - вздыхает Лина. - У её подруги брат умер. Вскрылся.
  -- Из-за долгов за учёбу? - Стас обгоняет конвой из фур.
  -- Да. А откуда ты?..
  -- Такое и здесь на каждом углу.
  -- Так ты всё-таки нашла там людей? - улыбаюсь я...
  -- А... да... - а она шепчет и поворачивается ко мне. - А ты, Генрих, ты закончил?..
  -- Да, с отличием.
  -- Понятно. Не сомневалась.
  
   Повисает неуклюжее, неприятное молчание, и мы расслабляемся. Я дремлю, Макс отчитывает пингвинов в групповом канале, а Стас пристраивается за "Мерседесом", даёт газу и нехотя играет в догонялки.
  
  -- Генрих? - Лине не сидится.
  -- Да?
  -- Я знаю, что ты сейчас ответишь, но я и вправду хочу знать.
  -- Если ты про Софию, то даже не спрашивай. Нет. Не здесь. И не сейчас.
  -- Но я и хочу знать.
  -- Нет.
  -- Генрих!
  -- Лина! - Стас поворачивается к ней. - Отстань от него. Всему своё время, научись ждать. В нашем деле это очень важно. Я же переждал, пока все перебесятся с маркерами антропоцена и злоебучими розовыми курицами. И у тебя получится.
  
   Она хитро кривится и переводит всё в шутку. Рассказывает, как, бывало, начитавшись любовной прозы, мечтала о собственной ферме, где будут расти арбузы, ананасы, бананы... А к ней на поклон будут идти покупатели и владельцы консервных заводов.
  
  -- А потом что? - осторожно интересуюсь я.
  -- Я повзрослела! - Лина звонко, задорно смеётся и закидывает ногу на ногу. - Макс?!
  -- Что? - он потрясающе вежлив, никаких срывов.
  -- Да... да так, знаешь... Ничего, - Лина отворачивается. - Уже не важно. Я... я потом спрошу.
  -- Ну и славно. Ты умница.
  -- Спасибо.
  
   Стас сворачивает в пригород, и мы проезжаем по улице с парящими, переливающимися медузами. Выворачиваем на аллею с одинаковыми вестфальскими липами, останавливаемся перед овитыми тёрном воротами, и "Ауди" пищит, что мы дома.
  
  

*

  
  
   Макс плотно задёргивает шторы и язвит, что в кои-то веки у меня дома чисто, прибрано. А вокруг стало так уютно, так обжито, так приветливо, что на обеденном столе появилась не только белая скатерть.
  
  -- Но и даже цветок в горшке!
  -- Это тот, что я тогда в мае выкопала.
  -- И он прижился? Святого папу и в рот, и в сраку! Да у такой хозяюшки даже волк приживётся! Да что там! У неё мёртвые встанут!
  -- Макс, - Лина довольно улыбается. - Хватит!
  -- Какой "хватит"? Тут теперь приятно жить! Сто лет такого не было, - хохочет он. - Вот оно - позитивное женское влияние! Давно нужно было его с кем-нибудь свести, а то как затворник живёт в осьмушке дома и дуется на белый свет.
  -- Макс, заткнись.
  
   И он затыкается. Стас уходит варить кофе, Лина утыкается лбом в ладони, а я полулежу на диване и делаю вид, что всё нормально.
  
   Макс же расхаживает по гостиной из угла в угол, оценивает медный куст с малахитовыми листьями. Пробует пальцем яблоки из малинового шпата и с важным видом кивает, говорит, что нравится.
  
  -- Но чего-то не хватает! - подкалывает он и подходит к этажерке. - Знаю! Где фото Софии?!
  -- Я убрал.
  -- И давно?
  -- Ещё в апреле.
  -- О... - тянет Макс и смотрит на Лину. - Так у вас всё серьёзно, я смотрю!
  -- Иди в жопу! - рявкает она и бросает в него подушку, но он ловит её и беззлобно хохочет.
  -- За романтику нужно выпить!
  
   Макс открывает на кухне обыкновенный - не такой дорогой и красивый, как следовало, но вырезанный лично мною - дубовый тантал.
  
  -- Э! А чего это у тебя прибор не заперт? - кричит он из кухни. - Что же это ты не как порядочный немец себя ведёшь? Вдруг у тебя прислуга нажрётся и разнесёт тебе всё. А, подожди-ка, ты же не держишь прислугу! Совсем забыл. Тогда ты вдвойне безнравственен! Немецкий...
  -- Заткнись! Заткнись, блядь! - хохоча, рычу я. - Может ты реально в цирк пойдёшь? Или в ящик главным клоуном? Станешь там двойником Урхарта. Или нет... Ты будешь его конкурентом! Будешь жирных бюргеров смешить своими эпигонскими прибаутками. Ты же в детстве только об этом и мечтал.
  -- Да иди ты, - обижается он.
  
   Стас приносит четыре кружки, ставит на кофейный столик и поворачивается в сторону лежащего на полу винилового проигрывателя.
  
  -- Он работает?
  -- Да, только запусти по правилам.
  
   Стас загорается и, скрючившись в углу, шаманит с настройками минуту, вторую. Наконец включает, и я командую терминалу разрешить устройство. Макс мешком валится в кресло напротив Лины и принимается пультом расставлять по порядку камеры на экране телевизора. Он ноет, что надо бы их переделать, заставить номера подключения совпадать с секторами обзора, да только времени нет.
  
   Стас откладывает коробки с пластинками и показывает мне конверт с иероглифами на фоне заката.
  
  -- Это у тебя откуда? Это раритетное переиздание.
  -- Кто-то подарил, я не помню уже. Бери себе, если хочешь.
  -- Суки сбоку заебут. Всё им громко, тварям, - он останавливается и горько вздыхает. - Ладно, проехали.
  -- Ставь.
  
   Негромко играет японский романс. Лине нравится, она разваливается в кресле, кладёт ноги на подлокотник. Макс поднимает с пола книгу и бросает Стасу, просит поставить на место, потому что Кьеркегора тут отродясь не было.
  
  -- Лина? - он хмыкает и подходит к полке, осматривается и втискивает том между Локком и Шеллингом.
  -- Что, Стас? - она смотрит в потолок и, кажется, вот-вот заснёт.
  -- Тут есть библиотека, ты знаешь?
  -- Да. Дом-то большой. Тут вообще много всего есть, оказывается. Но там совсем-совсем классика. Там много всего. Даже, кажется, есть целые тома на латыни. Но я ещё не смотрела.
  -- А где у тебя портреты?
  -- Генрих, засранец! Проболтался! - зло смеётся Лина и бросает в меня подушкой.
  -- Клевета! Я был нем как рыба!
  -- Это Макс из карты вытащил, - оправдывает меня Стас. - Давай развернём?
  -- Да там один мой, другой общий. Ничего такого.
  -- Стоять! Как это "ничего такого"? То есть ты хочешь сказать, что там есть ещё и он?! Генрих, ты что, спозировал? Врёте! Не верю! Господи, свиньи залетали, раки засвистели! Он на картине! Воистину, настают последние времена! Ну давай, давай, разворачивай! Посмотрим на нашего Гуимплена!
  -- Нет, тот только в пятницу приедет.
  -- Хреново, - Макс откидывается назад. - Такую шутку испортили.
  -- Лина?..
  -- Нет. Я не хочу.
  -- Тогда расскажи, кто у тебя любимый художник восемнадцатого века.
  -- Я не читала ещё.
  
   Но Стас не унимается, напирает и всё-таки подбивает её показать портрет. А Макс давит, что если на нём не будет меня, то и стыдиться нечего. В конце концов, сдаюсь и я.
  
   Лина смотрит на нас с презрением, но не без благодарности. Она идёт за картонной коробкой и, завалив ту набок, вытаскивает раму с холстом. Стас жестом просит меня подвинуться и садится рядом.
  
   Она подтаскивает картину в вощёной бумаге, оборачивает к нам тыльной стороной и освобождает от лишнего.
  
  -- Так! - по её лицу видно, что в душе у неё ураган. - Я вам её, конечно, покажу. Но сперва ответьте мне на пару, нет, на три вопроса!
  -- Мы что, в сказке?
  -- Почему нет? - Макс подливает себе в кофе виски. - Валяй.
  -- Раз уж меня в любой момент могут стереть или перекроить меня в Мессалину во всех, блядь, смыслах, то мне нужно знать, зачем же я принимаю эту группу "анти". Она горькая, она мерзкая, меня от неё тошнит! И на меня уже косо смотрят.
  
   Мы переглядываемся, и я решаю объяснить всё сам.
  
  -- Лина... Как ты уже, наверно, поняла, мы - не самые обычные люди, в общем. И тут решают даже не деньги.
  -- А что? - взвинчивает себя она.
  -- Мы хотим изменить мир, сделать его лучше. А это куда страшнее, чем просто нажиться за чужой счёт, поверь мне. К тому же, у нас много секретов. Даже слишком много, если разобраться.
  -- Но того капитана просто стёрли, и Ива просто стёрли.
  -- Переписали, - поправляет её Макс.
  -- Не важно!
  -- Важно! Он работал один, а мы - нет. И мне очень не хочется, чтобы из-за моей ошибки погибли другие. С меня хватит. И от амиталового интервью не застрахован никто.
  -- А если выждут?
  -- Сеть регулярно меняется. Что было месяц назад, уже неактуально.
  -- А если сделают переливание? - не унимается она.
  -- Сработает другой агент. Эффект тот же.
  -- Господи! Блядь! Ой, блядь! - Лина облокачивается на раму и закрывает ладонями лицо.
  -- Такова цена. Мы же не фараоны блогосферы, - шучу я. - Нас не хватятся. У людей короткая память, а у сети ещё меньше. Неделя, две максимум. Редко больше.
  
   Лина поправляет упавшие на лицо пряди и недовольно щурится, топает ногой.
  
  -- Ладно, - кивает она. - А сколько стоит этот дом?
  -- А что?
  -- Ты говорил семь. Но на сайтах за такую цену ничего подобного и близко нет!
  -- Какая же ты всё-таки любопытная, - я улыбаюсь и угрюмо вздыхаю. - Где-то шестьдесят на момент постройки. Сейчас ещё больше - земля дюже дорогая.
  -- Генрих!
  -- Ну ошибся, со всеми бывает.
  -- Хорошо. Почему меня пытались похитить?
  
   Повисает тягучее, давящее, но такое смешащее молчание. И Стас рушит его, просит понять, что главной целью была не она и не я.
  
  -- Их цель была - взять Фридриха. Феодального брата Генриха. Таково лествичное право.
  -- Ладно. Значит, через меня - его, - Лина указывает на меня, - а через него - того?
  -- Да, что-то вроде.
  -- А Отто?
  -- А Отто - это просто мясо. Его не жалко. Никому, - довольно оскаливается Стас и мерзко, по-волчьи смеётся.
  -- И они меня бы ему отдали?
  -- Да, скорее всего именно на это они и договорились.
  -- А кто этот Фридрих?
  -- Всему своё время, Лина. Всему своё время.
  -- Макс?!
  -- Так, стоп! Уговор был на три вопроса, - перебиваю её я.
  -- Но!
  -- Лина, мы не в фильме. И не в компьютерной игре, когда персонажи оказываются вместе и в момент передышки старательно пытаются узнать друг друга получше. Жизнь работает иначе.
  -- Макс?! - но она не останавливается. - А ты где воевал?
  
   От неожиданности он давится кофе и глухо откашливается, говорит, что задавать такие вопросы неприлично. Я же прошу Лину перестать, извиниться и выполнить свою часть сделки. И она слушается, поворачивает раму: Стас хлопает и довольно кивает, а Макс отшучивается, что без меня даже навозная куча будет выглядеть приемлемо, но картину хвалит.
  
  -- Даже обидно, что её написал искин, - резюмирует он.
  
   Лина грустно хмыкает и садится в кресло, смотрит на портрет снизу вверх. Говорит, что, похоже, поняла свою самую большую ошибку в жизни - тот ноябрьский демарш стоил ей уйму нервов.
  
  -- Да, я боялась, что поиграются и выбросят. Пнут под жопу. Укажут на дверь. Но что бы изменилось по итогу? Жизнь - дрянь. И так, и этак. А я - дура. Всё равно это было бы лучше, чем... - она отмахивает, - ай, ладно.
  -- Прекрати.
  -- Да что прекрати? Если бы не твои деньги, то прикованной к той батарее была бы я! И мне бы никто не помог! Никогда! Потому что я песчинка, прутик, щепочка в бурном потоке жизни! Я - никто! - она шумно выдыхает. - И я просто устала...
  
   Лина откидывается и прижимает картину к себе. Раскаивается, что всю жизнь стояла в стойле, ведь её мир ограничивался редкими-редкими выходными. Что всю жизнь прожила в бесконечном дне сурка. Ранний подъём, потом работа, затем домой. Что всю жизнь мечтала лишь посмотреть сериал да пораньше дорваться до подушки и закрыть глаза, чтобы утром начать сначала.
  
  -- А иногда - чтобы это всё, наконец, закончилось.
  -- Солнце? Ты поняла, чем опасны полумеры?
  -- Да... - устало бормочет она. - Я сама виновата. Ведь вся моя жизнь - это одна большая полумера.
  -- И что нужно из этого вынести?
  -- Больше никаких полумер. Никогда!
  
   Все успокаиваются: Стас разжигает камин, Макс прихлёбывает кофе, Лина тревожно дремлет в кресле, я же, развалившись на диване, гляжу в потолок. Мы ждём звонка.
  
   Ву набирает ровно в одиннадцать и говорит, что все враги мертвы. Что Йозеф вытащил Анну, и сейчас они улаживают пустяковые формальности. Что завтра у нас долгожданный внезапный выходной. И что мы должны выспаться.
  
   Я призываю Лину подождать минут двадцать, но она не может, вскакивает, хватает телефон и сразу звонит сестре.
  
  -- Да, тебя уже выпустили? Ты как? Когда будешь? - тараторит она и меняется в лице, молча передаёт трубку мне. И я беру.
  -- Да?
  -- Ты - сука, сволочь, козёл, подонок... - на меня выливают водопад словесных нечистот и прогоняют по списку от "а" до "я" только для того, чтобы закончить всенепременным, - я тебя ненавижу!
  
   Анна в чувствах пересказывает свой день, рычит, ругается. Уверяет, что я испортил ей всю жизнь, что её похитили только потому, что я богач. Но самый мой главный грех в том, что я испортил её сестру. Извратил её, исказил. Она сейчас словно в кривом зеркале.
  
  -- Да, Лина, конечно, и до того частенько умничала, но сейчас же... Это просто какой-то пиздец! Снобячка! Дура! Сволочь! Философы-хуёсофы у неё на уме да шмотки стильные. Её на колёсной яхте забирают, а я сама езжу! Сама! Ну вот чем я хуже?! Чем?! Почему она, а не я?
  -- Подумай, - я делаю чуть громче и подхожу к Лине. Не хочу пересказывать, пусть сама услышит.
  
   Анна бросает в меня новый ворох оскорблений и признаётся, что ненавидит себя:
  
  -- Ведь это я свела вас вместе на той распроклятой выставке! И мама права! Это ты её похитил, держишь там на золотой цепи и поёбываешь! Науськиваешь против нас! Против всех! И вообще это всё ты специально устроил, чтобы маму посадить! А сейчас что, наверно, и меня посадишь? - она замолкает и злобно дышит в трубку. - А впрочем, знаешь что? Да, давай! Сади! Души меня, убивай! Давай! Как Отто так же! Я тебя не боюсь!
  -- Так ты по нему плачешь? А кто же тогда в апреле сказал мне, что не будет против, если я всех их убью?
  -- Да хоть бы и так. Да хоть бы и сказала. Тебе-то что? Тебе на всех нас плевать!
  -- Угу. Тогда тебе плевать на сестру. Ну... подумаешь, родную кровь захотели вещью сделать. Собственностью. Всяко бывает, да? Она, что, правда такого заслуживает? И как думаешь, она о тебе так же думает?
  -- Да уж лучше так! Уж лучше у него, чем у тебя! - Анна срывается, кричит. - Он-то хотя бы честным человеком был. А ты людей в деньгах меряешь! Я всё знаю! Всё-всё!
  
   Она хвалится, что растрепала в полиции про меня всё. И что я при живой жене завёл любовницу. И что подобрал ту с помойки и посадил на поводок. И что держу на цепи в подвале. И что подкупил всех в округе, и те ослепли от золота. И что продаю её всем своим друзьям. И что у меня будет от неё ребёнок.
  
  -- Я всё-всё выложила на тебя, а они меня обсмеяли! Назвали дурой! А твой карликовый бульдог пообещал мне лицо срезать! Ты, сука, совсем берегов не видишь!
  
   Она рявкает в трубку, жалуется, что ей завидно, ведь я водил её сестру в самый дорогой торговый центр.
  
  -- Лина получает всё, а я крошки! Я горбачусь, а она в бассейне плавает!
  -- У меня нет бассейна.
  -- Совести у тебя нет! Вы три моих месячных зарплаты за раз потратили!
  -- Больше, - хохоча, тяну я, - Анна, намного больше. Но не буду тебя расстраивать насколько именно.
  -- А что? Там было тридцать, да? Да? Или больше? Сто тысяч прокутили, да?
  -- Анна?
  
   Она молчит. Секунду, другую, пятую
  
  -- Анна? Тебя забрать?
  -- Нет уж, спасибо! Я с тобой ничего общего больше иметь не хочу. Вообще. Никогда. Я хочу запереться в отеле под охраной и отдохнуть от вас хотя бы неделю! И чтобы меня вообще никто не трогал! В особенности ты и твоя шайка бандитов!
  -- Да будет так. Скажи Йозефу, пусть отвезёт тебя куда хочешь. За цену не волнуйся.
  -- Катись к чёрту! Я тебя ненавижу!
  
   И она сбрасывает.
  
   Лина забирает у Макса бутылку виски и сразу прикладывается. Она чудовищно морщится и дрожит. Ей дурно. Лина совсем не умеет пить.
  
  -- Он отвезёт её. Она ещё позвонит.
  -- Я знаю, - шепчет Лина. - Знаю. Мне просто...
  -- Стыдно за неё?
  -- Да, - кивает она и вновь отпивает из горлышка. - Какая же гадость.
  -- Лина? - я приобнимаю её за плечи.
  -- Не надо. Я... я в порядке. Всё хорошо. Всё нормально. Просто... - она садится на диван, - просто моя сестра - слепая дура. Моя мать - тупая сука. А я - тщеславная коза, которая хочет изменить мир. Так получилось, уже ничего не сделать.
  -- Лина?
  -- Генрих, - она с силой выдыхает. - Пусть... пусть мать получит только то, что заслуживает, ладно?
  -- Хорошо. Обещаю.
  
   Макс театрально хлопает и отбирает бутылку. Хвалит Лину за честность, шлёт меня по матери и ораторствует. Ноет, что мне опять повезло.
  
  -- Очередной один шанс на миллион - и он опять выиграл! Вы гляньте только! Вот никому не везёт, а ему аж дважды! Сволочь ты, Генрих, сволочь! - хохочет он.
  -- Тебе бы жаловаться, - небрежно бросаю я.
  -- Это да. Но всё равно. Тебе слишком везёт. Ладно, что уж там. Воркуйте, голубки, - Макс двигает к лестнице. - А я иду спать!
  -- Иди лучше в жопу!
  
   Лина злится и опять швыряет в него подушку, а он перекидывает её на диван и молча поднимается, показывая нам пошлый жест, точь-в-точь как тот Иисус с афиши. Стас рад, что у меня в доме больше, чем две спальни: есть из чего выбрать. Он уходит наверх, в библиотеку, забрав из холодильника бутерброды с мясом и бутылку минералки.
  
   Мы остаёмся одни.
  
   Она кладёт голову мне на грудь и ворчит про слишком долгий день. Я обнимаю её, легонько поглаживаю плечо и уверяю, что всё будет хорошо. Она смотрит мне в глаза и, улыбнувшись, включает телевизор. Я командую терминалу: "Монитор движений!" - и убираю сетку. Она заказывает кинотеатру оригинал "Славных парней", а я смеюсь, что она и впрямь смотрит слишком много фильмов про бандитов.
  
   "Я знаю, но ничего не могу поделать. Они слишком интересные!" - звонко смеётся Лина и прижимается ближе.
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"