Елизаров Евгений Дмитриевич : другие произведения.

Рождение цивилизации

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:


РОЖДЕНИЕ ЦИВИЛИЗАЦИИ

1. Вера и мегалиты

   Египетские пирамиды и вавилонские зиккураты, именно их вы­зывает па­мять при одном только упоминании о первых циви­ли­за­ци­ях; в сознании ев­ро­пе­й­ца одно неотделимо от другого и зачастую одно подменяет другое.
   Первые святилища... Кто только не писал о них? Им посвящены целые библиотеки, и что нового после археологов и лингвистов, историков и философов может ска­зать о них, специалист по решению прикладных вопросов орга­ни­­­­зации труда и управления? Впрочем, о них писали и мои коллеги, экономисты и уп­равленцы, но оговорю сразу: меня совершенно не интересуют ни технология стро­ительства, ни организация производства. Я рискую вторгнуться в святая свя­тых проблемы, и при всей экзотичности для нее моего ремесла я полагаю, что имен­­но оно может дать ключ к решению многого.
   И наконец: в этой работе речь, вероятно, менее всего будет идти о пирамидах и зиккуратах, и тем не менее вся она будет посвящена именно им...
   Но сначала - общая экспозиция.
   “Двинувшись с Востока, они нашли в земле Сеннаар равнину и поселились там. И сказали друг другу: наделаем кирпичей и обожжем огнем. И стали у них ки­р­­пичи вместо камней, а земляная смола вместо извести...”
   Мегалиты Баальбека, Стоунхенджа, Тиагуанако, Саксаигуамана, идолы острова Пасхи, вавилонские зиккураты, собственно египетские пирамиды, едва ли не зеркальное их отражение - храмы и пирамиды, похороненные в джунглях Гва­те­ма­­лы и Юкатана, - все эти и другие разбросанные по лику земли столь несхожие друг с другом творения сынов человеческих объединяет одно - масштаб граничащих с подвигом усилий целых народов, титанических жертвенных движений ци­ви­ли­­заций, казалось бы, не имеющих никакого практического смысла. Ведь еще и се­го­­дня, через тысячелетия после них, голод и нищета для многих представляют со­бой отнюдь не отвлеченные категории, но нечто, исполненное вполне осязаемым тра­гическим смыслом, так что же говорить о тех временах, когда возводились все эти громады. Потребовавшие отвлечения гигантских объемов живого тру­­да на свое сооружение, вечные памятники абсолютной бессмысленности, за­чем они че­ло­веку?
   Речь идет о самом начале человеческой цивилизации, и здесь, в “нуль-пу­н­к­те" писанной истории человечества, циклопические по своим размерам культовые со­оружения, без видимой цели схоронившие в себе усилия многих поколений, па­ра­доксальным образом, выстраиваются в один ряд с другими, не менее грандиозны­ми, но вместе с тем предельно заземленными и утилитарными стройками - ир­ри­га­ционными каналами Месопотамии и Египта, Индии и Китая - по существу всех цен­тров зарождения цивилизаций.
   Казалось бы, прямая противоположность абсолютной бессмысленности пе­р­вого ряда, эти сооружения, прямое воплощение строгой целесообразности и ра­ци­­­онализма, возводятся практически одновременно с первыми.
   Но продолжу рядоположение. Неразвитость орудий, примитивизм технологии, непреходящая для многих угроза голодной смерти и на драматическом этом фо­не вечного дефицита насущного пустая растрата сил на создание суетных ук­ра­­шений сурового быта и вещей, лишь через века способных быть осознанными об­­ществом и людьми как знак богатства, словом, начал, до того неведомых - и ну­жных ли вообще? - живому.
   Что объединяет эти ряды?.. Тяжелокаменное воплощение абстрактных симво­лов возносящегося к вечности духа и столь же монументальная конкретность ве­ч­но алчущей земного плоти, Мария и Марфа первичной культуры, что делало во­з­мо­жным это парадоксальное переплетение?
   Легко понять назначение ирригационных каналов, куда труднее постичь смысл по­трясающих воображение масштабов культовых конструкций, еще труднее пре­д­ставить повелительную необходимость того, что уже здесь, в самом начале, фо­р­мирует вечные каноны искусства, но, думается, логика возникновения всего этого должна быть одной и той же, ибо историческая нерасторжимость всех этих начал обязывает к выводу о равной их обусловленности и необходимости.
   Но начнем со святилищ.
   Что лежит в основе грандиозных процессов их воздвижения? Что может явля­ться причиной фактического омертвления таких, поражающих всякое воображе­ние, объемов живого труда и создаваемых поколениями и поколениями людей ма­­териальных ценностей? Религиозные представления древних? Именно они, - от­вечает большинство исследователей древних цивилизаций. Но можно ли только ими объяснить явления такого масштаба.
   Можно ли во имя каких-то туманных и таинственных абстракций, скрываемых осязаемой плотью ритуала, приносить в жертву судьбы целых народов?
   Уточню. Пышными погребениями в Древнем Египте удостаивались немногие, меж тем (еще задолго до пирамид) и царские гробницы и соперничавшие с ни­ми мастабы, возводимые для высшего нобилитета, требовали усилий огромных ко­нтингентов, состоящих из тех, чьим уделом были похороны лишь по “третьему разряду”; и волей-неволей напрашивается мысль о том, что здесь не обходилось без принуждения. Реконструкция общей логики градостроительства показывает, что в Месопотамии возведение храма зачастую предшествовало всем гражданским по­стройкам, а значит и здесь трудно предположить абсолютную добровольность са­моотчуждения большинства. Своим вопросом (можно ли?) я имею в виду сле­ду­ю­­щее. В русском языке, как, впрочем, и в любом другом, ибо категории модальности везде предстают одними из самых сложных, понятие возможности весьма и весьма многозначно. Оно означает собой и определенную сте­­­пень долженствования, то есть указывает на ту или иную градационную ступень какой-то еди­ной ли­­нии, которая последовательно восходит от категорической недопустимости к прямому долженствованию, к неукоснительной обя­­­зан­но­сти. Оно характеризует и степень реализации такой же единой линии, которая так же последовательно восходит от какой-то аб­страктной возможности ко вполне реальной действительности (так абстрактная возможность землетрясения, проходя через все промежуточные ступени, разражается, наконец, катастрофой). Первый ряд значений имеет самое непосредственное отношение к этике, и в каком-то смысле “иметь возможность” (“мо­­жно ли?”) здесь оказывается синонимичным выражению “сметь”. Второй ряд эти­че­с­ки нейтрален, но зато в плане фактологии имеет гораздо более строгий, если не сказать жесткий, смысл. Задавая свой вопрос, я формулирую его отнюдь не в нра­­вственной, но именно в фактологической, плоскости. Итак: может ли не под­кре­пленное факторами материального порядка слепое подчинение ритуалу привести в самоубийственное движение народы (а ведь если и допустимо говорить о суи­ци­дных наклонностях целых цивилизаций, то для их иллюстрации лучших примеров, чем примеры строительства египетских пирамид и вавилонских зиккура­тов было бы просто не придумать) или для этого необходимо искать какие-то бо­лее фу­ндаментальные основания? Можно ли одними только религиозными представле­ни­ями каких-то высокопоставленных индивидов (или даже полной суммы всех членов социума) объяснить законы рождения и смерти цивилизаций, или все же постижение этих законов требует выхода в какое-то иное из­ме­ре­ние сознания? А меж тем речь идет именно о законах рождения и смерти...
   Говоря сегодня, по истечении тысячелетий, о побудительных причинах, когда-то лежавших в основе такого рода строительства, мы в неявной форме за­ни­ма­­­емся также и реконструкцией психологического склада людей, живших за дол­гие века до Рождества Христова. Но занимаясь подобной реконструкцией мы обя­за­­ны постоянно помнить одно фундаментальнейшее обстоятельство, едва ли не курсивом про­че­­рчиваемое всей писанной историей человечества. Я имею в виду во все времена де­монстрировавшуюся всеми народами мира гранитную незыблемость менталитета двух категорий смертных: простого обывателя и управленца высшего разряда. Пе­рвый (здесь я подразумеваю отнюдь не отдельных личностей, но полную ста­тистическую их совокупность) в меру веропослушен и лоялен по отношению к вла­стям, но в принципе неспособен принести в жертву абстрактной идее благополучие сво­его дома. Второму (и здесь я также говорю не о личностях, но о категории, объ­­единяющей в себе не только царствовавших когда-то особ, но и всю высшую чи­но­в­ни­ческую иерархию) задолго до Никколо Макиавелли была известна вечная ис­ти­на власти, гласящая, что повелителю разрешается приносить в жертву любые ин­те­ре­сы любого отдельно взятого индивида, но недопустимо жертвовать сразу всеми подвластными ему.
   Между тем, принимая анализируемую гипотезу, мы сразу же обнаруживаем че­рты, которые живописуют совершенно иную психологию, рисуют перед нами су­­бъект какого-то иного, запредельного человеческому, разума.
   Да, действительно, вера ко многому обязывает. Но ведь не только провозгла­шенная в Нагорной проповеди антитеза старой, ветхозаветной морали - ко многому обязывала хри­стианина и тысячелетняя вера в неизбежность того Суда, на котором ему придется дать последний отчет за все содеянное (“...только знай, что за все это Бог приведет тебя на суд”). Между тем, можем ли мы утверждать, что именно новозаветная нравственность торжество­вала в деяниях людей на протяжении истекших со времени зем­ного служения Хри­ста времен? Думаю, никто не решится на столь дерзкое умозаключение. Но ведь по отношению к тем из наших предшественников, тайна бытия которых не дает нам покоя вот уже шестое тысячелетие, мы делаем заключение именно такого порядка.
   Для объяснения этого соприкасающегося с жертвенностью всеобщего самоот­речения, которое демонстрируют нам исполинские постройки древних, требуется не просто вера, но тотальная вера народов, вера пламенная, фанатичная, вера, вос­ходящая до абсолюта. Ведь растворение в духовной атмосфере общества даже не­большой доли религиозного скепсиса способно сделать невозможными такие ли­шен­ные всякого рационального смысла начинания. Отрицать же его наличие в дре­вних цивилизациях трудно, если не сказать невозможно.
   Задумаемся над такими фактами, как массовое разграбление гробниц.
   Известно, что это занятие, сумевшее превратиться в род некоторого массового про­мысла, знакомо Египту уже со времен первых его династий. Археологические ан­налы хранят память о надругательствах, свершавшихся едва ли не немедленно после завершения погребальных церемоний. Раскопки же, проводившиеся в другом центре зарождения цивилизации - в Ме­со­по­тамии, показывают, что некоторые царские гробницы были ограблены даже не искателями кладов сравнительно позднего времени, а самими могильщиками: так гро­бница шу­ме­рской царицы Шубад была ограблена ими еще до завершения по­гребальной це­ре­монии. Истории Египта известны случаи, когда этим промыслом на протяжении сто­летий жили целые поселения. Уже первые его века знают при­ме­ры, когда не­до­стой­ным этим занятием пятнали себя не только “про­фес­си­она­ль­ные” грабители, но и высшие государственные чиновники, принцы крови и даже цар­ствовавшие осо­бы. И вот вопрос: сопрягается ли слепая пламенная вера в собственное бла­го­по­лучие в потусторон­ней вечной жизни с сознательным уничтожением последнего при­бежища чу­жих “Ка”?
   История Древнего Египта, подобно истории любой другой страны, знает примеры предательств и заговоров, времена смут и мятежей. Между тем, одним из основных элементов ортодоксального вероучения народа, оставившего нам величайшее из чудес света, являлась неколебимость социального статуса человека и в потусторон­ней жизни: повелевавший здесь оставался повелителем и там, за чертой вечности. Пе­рейдя в царство Осириса, человек мог только повысить свой земной статус. Но свя­зуется ли пламенная вера в нерушимую справедливость там, где слагается зем­ная кладь, с предательством и изменой здесь? Да и просто с банальными интригами против своих сегодняшних земных начальников?
   Нет, отрицать наличие большой доли неверия в общественном сознании пе­р­­вых цивилизаций никак нельзя. Но если в самом воздухе разлит дух сомнения, то можно ли рассчитывать на граничащее с самоубийством жертвоприношение та­ких размеров?
   Впрочем, обратимся и к другому аспекту поставленного выше вопроса. На пе­рвый взгляд, в самом деле может показаться, что противоречие между циклопическими масштабами строительства и явным отсутствием объединяющей всех какой-то все­по­глощающей идеи легко покрывается козырной картой централизованного террора. Действительно, при наличии развитых институтов государственного принуждения вполне достато­ч­ными могут оказаться вера или убеждение одного властителя - кровь и железо спо­собны довершить остальное.
   Но все это лишь на первый, довольно поверхностный взгляд. Анализ обнаруживает другое. Массовый опыт принудительного труда, накопленный тоталитарными режимами 20 столетия, показывает, что даже при вы­­соко развитой инфраструктуре террора (оборудованные концентрационные ла­ге­ря, пересыльные пункты, этапы, эффективные виды вооружения и т. д.) численность одних только охранных и конвойных контингентов оказывается вполне со­по­ставимой с численностью государственных рабов.
   (Добавим сюда также и персонал, обеспечивающий функционирование самой инфра­структуры, - тех же оружейников, которые куют оружие для конвоиров, крестьян, обеспечивающих их пропитание, и так далее.) Каким же должно быть это соотношение там, где эффективность на­ступательного оружия не всегда превосходит эффективность обыкновенных ору­­дий обыкновенного труда, а оборонительное, если и появляется в это время, то то­лько у лейб-гвардейских контингентов. Так что, если быть до конца строгим, следует заключить, что и гипотеза централизованного насилия не только не способствует раз­ре­ше­нию отмеченного противоречия, но - напротив - усугубляет его, ибо совершенно очевидно, что в этом случае масштабы омертвления живого труда должны быть еще большими, и сле­довательно, речь должна идти о таких усилиях цивилизаций, которые не мо­гут не ломать становой их хребет. Таким образом, без допущения вполне до­бро­во­ль­но­го труда никак не обойтись. (Сказанное, однако, не следует понимать как аб­со­лю­т­ное отрицание всякого принуждения вообще; известная доля рабского тру­да не то­лько может, но и должна иметь место, речь идет лишь о том, что эта до­ля не мо­жет быть преобладающей.)
   Не будем забывать и другую группу обстоятельств. Во все времена центральное ядро теологических учений всех народов мира представляло собой род вы­­сшей алгебры отвлеченной мысли. Между тем, известно, что уже сама способность к восприятию абстрактных категорий высокого уровня воспитывается годами на­пря­женного умственного труда, и не случайно поэтому сакральный смысл едва ли не всех вероучений едва ли не во все времена был просто недоступен обыденно­му сознанию. Для того чтобы убедиться в этом, достаточно обратиться к рет­ро­спе­к­тиве, составленной из сочинений средневековых теологов-схоластов, апокрифов пе­­рвохристиан гностической школы, наконец, к самим папирусам времен стро­и­те­льства пирамид.
   Больше того, высший смысл вероучений был недоступен непосвященным не то­лько по причине его прямой непостижности неразвитым сознанием рядового обывателя, но и потому, что просто утаивался от них. Впрочем, эзотеричность культа во многом была про­и­з­­­­водной именно от этой сложности, и служила своеобразной гарантией от во­з­мо­ж­ной деформации священного смысла при его соприкосновении с неподгото­влен­ным неразвитым умом. Высшие жреческие иерархи, которым только и была доступна по­сле­д­няя тайна ритуала, готовились годами, годами свершая не только подвиг сми­ре­ния и послушания, но и подвиг мысли. И если справедлив вопрос о принципиаль­ной во­зможности того, чтобы туманный комплекс абстрактных идей мог вы­звать дви­же­ние, масштабы которого требуют едва ли не полного самоотречения об­щества, то тем более справедливым и настоятельным становится он в этой, вы­те­­кающей из строгой эзо­теричности вероучения формулировке: может ли тайна, высо­кий смысл кото­рой сокрыт практически от всех, выступать в качестве первопричины добровольного самозаклания целых на­родов?
   Правда, и здесь можно возразить тем, что представители не только царству­ю­щей фамилии, но и высшего нобилитета имели допуск ко всем тайнам веры и, как правило, занимали высокие позиции в жреческой “табели о рангах”. Но вспо­м­­ним: Реформация поставила английских королей во главе национальной церкви, однако если теологические кафедры протестантских университетов при вынесении окончательного вердикта по каким-то спорным вопросам богословия и вынуждены были обращаться к ав­то­­ритету царствующего монарха, то, вероятно, только в силу условностей этикета.
   Я не хочу утверждать, что приведенные доводы начисто опровергают гипотезу о первичности ритуала. Больше того, я убежден, что именно он является истинной пер­во­причиной циклопических движений всех первых цивилизаций.
   Целью же настоящей работы является отнюдь не отвержение давно вошедших в науч­ный оборот идей, но, напротив, осмысление их, и я ставлю своей задачей понять существо именно этой таинственной категории.
   Но для того, чтобы приблизиться к самому центру проблемы, необходимо сфор­мулировать своего рода вспомогательную лемму.
   Вспомним: речь идет о самой заре человечества, и, вероятно, наиболее порази­­тельным фактом является то обстоятельство, что уже здесь, подобно тому, как бро­­неносная Афина Паллада в полном вооружении вышла из головы Зевса-все­де­р­жи­теля, первые цивилизации внезапно появляются на освещенной письменностью историче­ской арене едва ли не со всеми атрибутами государственности. Понятно, что это­му парадному выходу обязан предшествовать долгий период становления: законы фун­кционирования уже институировавшегося государства радикально отличаются от жизненного уклада все еще варварских сообществ. И вот здесь уместно задаться во­просом: ка­ков “механизм запуска” цивилизации? Решение именно этого вопроса и должно со­ставить существо нашей вспомогательной леммы, к изложению ко­то­рой я при­сту­паю.
  
  

2. Рождение цивилизации

   Период исторического интермеццо, вмещает в себя многое: разложение родового строя, становление частной собственности, начал правового регулирования иму­щественных отношений, наконец, формирование политических институтов обе­спечения сложившихся форм социального бытия. С чисто экономической точки зре­ния все это связано с трансформацией технологии простого присвоения, когда про­дуктом производства является только орудие, предмет же непосредственного потребления с его помощью большей частью находится готовым в окружающей среде, в технологию производства, где прямым результатом последнего оказывается также и предмет потребления. Именно эта технология порождает феномен при­ба­вочного продукта (или, прибегая к обобщенным категориям политической экономии, - расширенного во­спроизводства). В свою очередь, именно прибавочный продукт предстает как фе­р­ме­нтативное начало сложных процессов первичного социального брожения. Но де­сятилетиями повторяя ставшие едва ли не идиоматическими выражениями ба­на­ль­­ности, которые ассоциируются с этим понятием, задумываемся ли мы о том, что именно оно, как, впрочем, и все интуитивно ясные, но не имеющие точного оп­ре­де­ле­­ния категориальные штампы, скрывает в себе величайшие тайны начала человече­ской истории? И вот одна из них: что вообще заставляет человека производить этот прибавочный продукт?
   Именно так, заставляет! Что делает необходимым становление расширенного воспроизводства, что вынуждает экономический организм общества функциони­ровать со все большим и большим напряжением. А ведь именно так должен фор­му­лироваться вопрос, если мы действительно хотим видеть в становлении цивилиза­ции строго закономерное, а значит - в определенной мере принудительное на­ча­ло.
   Говоря о принудительности, я имею в виду отнюдь не разрешаемый насилием конфликт противосто­ящих воль, я говорю о ней в том смысле, в каком под влиянием сезонных из­ме­не­ний принудительной является миграция перелетных птиц или сбрасывание ли­ст­вы. Русский язык, правда, знает и общелитературное понятие закономерности, но смы­словая аура этого слова не простирается далее простой констатации того, что в еди­ной цепи обстоятельств, обусловивших какое-то явление, отсутствуют ничем не ­объ­яс­нимые пробелы. Здесь же важно подчеркнуть не столько аспект простой причинной об­ус­ло­в­лен­ности, сколько аспект неизбежности становления цивилизации при стечении со­ответствующих условий. Другими словами, речь идет вовсе не о том, почему событие может свершиться при стечении каких-то обстоятельств, но о том, почему оно не может не наступить. Согласимся, что это не одно и то же.
   Так все-таки что же лежит в первооснове - физиологическая потребность вступающего в историю человека? Но структура прибавочного продукта сообществ, еще не вставших на путь цивилизации, в сущности ничем не отличается от структуры необходимого, то есть представляет собой все ту же совокупность (обязательно вклю­ча­ющую в себя также и разумный запас) предметов непосредственного потребления и ору­дий, требующихся для их производства. Время для разложения интегрального ре­зультата общественного производства на долю, призванную покрывать абсолютную жи­з­ненную необходимость, и часть, традиционно ассоциирующуюся нами с излишеством и бо­гатством, еще не пришло. И потом: если в основе прибавочного продукта ле­жит все та же фи­зиологическая потребность человека, то уже в силу одного только этого обстоятельства он обя­зан определяться как строго необходимый, но никак не прибавочный.
   Впрочем, будем точны: прибавочный продукт обыкновенно понимается как образование, производимое сверх меры потребностей человека (вернее сказать, не че­ловека, но какой-то отдельной общины), то есть вещь, которая в принципе не может быть немедленно потреблена его непосредственным производителем. Но разумно пред­­положить, что сверх меры потребностей какого-то одного социального объ­единения такой продукт может производиться только в том случае, если где-то ря­дом, какой-то другой социальной единицей (в силу ли микроклиматических ус­ло­вий обитания, специфики ли ландшафта, неблагоприятной ли половозрастной стру­к­ту­ры общины, или вследствие каких-либо других обстоятельств), тот же самый продукт про­­изводится в явно недостаточных для выживания объемах.
   Иначе говоря, прибавочным он является только для своего непосредственно­го производителя, но отнюдь не "вообще". Там же, где его "прибавочность" принимает не относительную, но абсолютную форму, он становится просто никому ненужным, а значит, ничто, кроме прямого неразумия, не может заставить человека тратить свои силы на его производство. Кстати сказать, и сегодня таким образом понятая "прибавочность" влечет за собой разрушительный для любой экономики кризис перепроизводства. Впрочем, до кризисов пе­ре­про­изводства обществу, не переступившему порог варварства, еще очень далеко.
   Уяснение этого обстоятельства отнюдь не разрешает, но, напротив, обостря­­ет поставленный выше вопрос. В самом деле, с какой стати одной общности нужно про­­изводить продукт, который сама она в принципе не может потребить? Только из высших альтруистических принципов, то есть только для того, чтобы обеспечить им дру­гую, испытывающую дефицит? Но и до альтруизма человеческому обществу, еще не познавшему не только повелений нравственного закона, но и вполне прагматических норм родовой морали, предстоит еще долгий путь восхождения.
   Между тем, легко видеть, что вывод о принципиальной возможности испо­ль­зования этой прибавочной для своего непосредственного производителя мас­сы в качестве инструмента экономического принуждения тех, кто испытывает ее не­до­статок, напрашивается сам собой. В самом деле, легко предположить, что если рядом существует общность, которая испытывает - пусть даже временный - дефицит, этот прибавочный продукт вполне может быть употреблен для получения какой-то пользы. Но вновь вопрос: какой именно, инструментом принуждения к чему именно он может быть использован?
   Ясно, что модель социальной организации, когда одни оказываются вынужден­ными работать на других, в то время как эти другие получают возможность пра­здно благодушествовать на каком-то аналоге современного дивана, необходимо отбросить сразу. Форма такого социального “симбиоза” требует хорошо развитых ин­сти­ту­тов правового и политического регулирования, ибо при полном их отсутствии лю­бая попытка реализации даже отдаленного - полностью лишенного всех при­з­на­ков гиперболы - подобия такой модели неизбежно приведет к из­менению со­ци­альных полюсов. Ведь даже сегодня полноправный собственник, отходящий от дел, очень бы­с­т­ро попадает в зависимость от того, кому передается оперативное уп­равление имуществом. Между тем ни о каком правовом регулировании имущественных от­но­шений здесь не может быть и речи, ибо варварским племенам еще только пред­стоит объединиться в составе какого-то единого государства.
   Таким образом, уже только на основе сказанного можно видеть, что метафи­зи­ка прибавочного продукта представляет собой, как и положено всякой метафизи­ке, действительно тонкую и с трудом уловимую материю, уяснение которой тре­бу­ет значительных усилий мысли. Но одно уже можно сказать определенно:­ историческая роль прибавочного продукта состоит в принудительном объединении племен.
   Здесь важно понять, что обеспеченное место и под солнцем политико-эко­но­ми­ческой теории и в реально свершившейся истории прибавочный продукт мог получить только при условии своевременного радикального изменения всей его исходной но­менклатуры. Ведь если все составляющие прибавочного продукта бу­дут остава­ть­ся тождественными структуре необходимого, другими словами, если прибавочный продукт будет составлять все ту же совокупность предметов удовлетворения первичных потребностей человека, никаких изменений в со­ци­альной ор­ганизации он вызвать не сможет. Да, назначение этого продукта, как и на­значение любого другого, состоит в том, чтобы в конечном счете быть потребленным. Но если он по­л­но­стью “проедается” только для того, чтобы произвести точно такую же массу в то­ч­но­сти тех же вещей, то, независимо от того, кем и в какой форме будет осу­ще­ствля­ться это производство, структура общества рано или поздно кристаллизует­ся и ис­тория человечества застынет в раз навсегда заданных формах, так и не по­лу­чив ни­какого импульса к восхождению. Единственное, о чем можно будет го­во­рить в этих условиях, - это медленное колебание масштабов производства, повторя­ю­щее собой динамику численности населения.
   Иное дело, если мы предположим ра­дикальное изменение структуры потребления на уровне целого региона.
   Человеческое общество может получить импульс к качественному развитию то­лько при наличии абсолютного дефицита необходимого продукта. Иначе го­во­ря, только в том случае, если какая-то часть производимого им продукта будет постоянно вы­па­­дать из процессов непосредственного жизнеобеспечения и трансмутировать в не­что такое, что в физиологическом контексте будет лишено всякого положительно­го смысла. Эта часть может принимать какую угодно форму, лишь бы (в рамках пе­­­р­­­вично сформировавшегося круга физических потребностей индивидов) она была начисто лишена вся­кой сиюминутной целесообразности. Сокровенная тайна прибавочного продукта во­­­обще не может быть осознана в виде индивидуальной пользы или частного ин­те­ре­са.
   Иначе говоря, первичный импульс, преобразующий все еще стадное бытие предчеловека в собственно исторический процесс, может быть дан только омертвле­нием известной части совокупного труда, только направлением ее на производство чего-то физиологически бессмысленного. Действительное объединение первично раз­общенных социумов и формирование более высокой общности людей может про­изойти только в процессе совместного производства таких абсолютно лишенных утилитарного смысла вещей, и чем масштабней будет процесс кажущегося омертвления живого труда, воплощенного в них, тем интенсивней станет процесс социального синтеза.
   Вглядимся пристальней.
   Мы говорим о принудительном развитии человеческого общества, и можем видеть, что уже самые первые цивилизации обладают хорошо развитым инструментом государственной власти. Бросается в глаза, что центры сосредоточения политической власти и центры сосредоточения первичных богатств совпадают, и едва ли способен вызвать возражения тезис о том, что первые постепенно эволюционировали из вторых. Другими словами, доминирование одних над другими, принуждение одних другими к чему бы то ни было может впервые возникнуть только там, где впервые же создается прибавочный продукт. Само собой разумеется, что политическое принуждение в его классическом виде не может взяться ниоткуда, поэтому ясно, что весь его инструментарий обязан претерпеть долгую эволюцию, в ходе которой одни (исходные) механизмы за­меняются какими-то другими, более развитыми и совершенными. Поэтому логично заключить, что, как полюса концентрации политической власти могут развиться лишь из первичных полюсов концентрации необходимо­го продукта, так и политическое принуждение в исходном пункте своей истории мо­жет быть только экономическим.
   Любая форма принуждения - не только политического - нуждается в каком-то специальном инструменте, в этом смысле не является исключением и экономическое. Его ин­ст­ру­­­ментом как раз и предстает закономерно осаждающийся на катодах социальной стру­ктуры излишек необходимого продукта. При этом, повторюсь, роль инструме­н­­та принуждения он может играть только и только потому, что в рамках хозяйства ка­­ких-то смежных социумов этот продукт производится в значительно меньшей чем необходимо для выживания мере. Именно поэтому все те, кто производит меньше, со временем оказываются в определенной материальной зависимости от того, кто производит больше необходимого ему. Но парадокс состоит в том, что полная материальная зависимость невозможна там, где излишек полностью перекрывает собой об­ра­зу­ющийся рядом с ним дефицит. Устойчивая зависимость одних от других может быть гарантирована только в том случае, если излишек продукта будет, хотя бы от­ча­сти, выпадать из сферы удовлетворения первичных физиологических потребностей и формировать собою какой-то "надстроечный" круг потребления.
   Само по себе чисто экономическое принуждение нежизнеспособно. Поэтому оно всегда будет нуждаться в политико-правовом закреплении, в становлении какого-то спе­цифического политического аппарата, который имеет и возможность, и признаваемое всеми право осуществлять насилие. Именно этому специфическому аппарату и предстоит быть основным ре­гу­лятором общественного бытия на протяжении шести тысячелетий человеческой ис­тории.
   По вполне понятным причинам становление аппарата политиче­ской власти, не только не останавливает концентрации общественного продукта на одном из социальных полюсов, но, напротив, усиливает ее. Ведь с самого на­ча­ла он формируется именно как инструмент содействия этой концентрации и лишь спу­стя значительное время он оказывается способным обрести какое-то самостояте­льное значение.
   Но формирование и развитие инструментария политического принуждения вле­­чет за собой возрастание объемов прибавочного продукта. А это, в свою оче­редь, означает, что и сам прибавочный продукт должен со временем утрачивать свою роль. Ведь не только его эф­фе­­ктивность, но и само его существование на одном полюсе складывающегося объединения первичных общин обусловлены исключительно наличием дефицита на другом. Только эта неравномерность жизнеобеспечения может служить как объединению общин, так и накоплению определенного энергетического по­те­нциала, иными словами потенциала трудовой активности на одном из полюсов, который может быть использован другим полюсом формирующегося ме­тасообщества. Поэтому принципиальное устранение дефицита означало бы собой неминуемое снижение этого по­тен­циала. А ведь если прибавочный для одних продукт будет исправно направляться на жизнеобеспечение других, такое снижение неизбежно.
   Таким образом, прибавочный продукт - хотя бы отчасти - обязан сбра­сы­­вать свою архаическую патриархальную форму и принимать качественно но­вый, неведомый ранее, вид. Прибавочный продукт должен становиться предметом удовлетворения каких-то иных, вторичных потребностей. Иначе говоря, задача заключается в том, чтобы сде­лать этот дефицит хроническим. Ведь если значительная часть совокупного общественного труда будет направляться на удовлетворение каких-то вновь формирующихся - физиологически бессмысленных - потребностей, то ясно, что недостаток всего необходимого для выживания будет становиться хроническим.
   Сам по себе дефицит необходимого продукта, который образуется в рамках от­носительно замкнутых производств дискретных социумов, не в состоянии за­пу­стить механизм расширенного воспроизводства. Ведь он может быть покрыт имен­но тем излишком (прибавочным продуктом), который концентрируется на другом по­люсе формирующегося метасообщества. К тому же необходимо учесть, что этот из­лишек может выступать в качестве специфического инструмента принуждения к че­му бы то ни было только в том случае, если он будет переходить в собственность при­нуждаемых. Другими словами, при исходной неоднородности первичных сооб­ществ этот дефицит может быть только временным и относительным. Принудите­ль­ное же направление части общей энергии формирующегося метасообщества на про­изводство вещей, непосредственно не связанных с физиологическим жизнеобе­с­пе­чением, делает этот дефицит абсолютным. Но главное заключается отнюдь не в абсолютизации самого дефицита. Существо проблемы со­стоит в том, что с омертвлением части совокупного труда в формирующемся об­ще­ст­ве возникает принципиально новая, неведомая ранее потребность в постоянном рас­ширении масштабов и постоянном изменении всего содержания человеческой пра­ктики. Другими словами, существо проблемы заключается в том, что омертвление общественного труда за счет про­изводства, казалось бы, никому не нужных вещей, пробуждает творческое начало в человеке. В свою очередь, только творчество является подлинным движителем всеобщего развития. Поэтому только его пробуждение и может положить действительное начало собственно человеческой истории.
   Подведем предварительные итоги.
   Если существование отдельно взятых индивидов и даже дискретных социумов, образующих первичную социальную мозаику региона, может быть обеспечено структурами деятельности, унаследованными от палеолита, то на уровне мета­со­­обществ формируется категорическая потребность в становлении каких-то но­вых, ранее не свойственных живым организмам, способов бытия. Этот переход мо­­жет быть осуществлен только при условии радикального изменения структуры про­­­изводимого человеком интегрального продукта. Именно такое изменение и со­ве­­­ршается при трансформации технологии простого присвоения в технологию про­и­­з­­водства. Важнейшим элементом последней как раз и предстает ирригация; имен­­­но она позволяет резко повысить эффективность общественного производства и положить на­ча­ло расширенному воспроизводственному процессу. В свою очередь появляющи­й­ся в процессе ирригационного землепользования прибавочный продукт как пред­мет обмена позволяет расширить и укрепить хозяйственные связи со смежными со­ци­умами, в то же время как средство экономического принуждения - форсировать их объединение в некоторое метасообщество.
   При этом весьма заманчивой представляется следующая схема. Прибавочный продукт, который со временем начинает выполнять функцию экономического принуждения, спо­­собствует привлечению каких-то дополнительных контингентов к расширенному вос­про­­изводству ирригационных сооружений (именно это и должно служить ча­ст­ным ответом на поставленный выше вопрос о том, принуждением к чему он может слу­жить). Последнее, вызывая резкое повышение общей эффективности производст­­ва, не может не влечь за собой и цепь определенных организационно-по­ли­ти­че­ских следствий для всех вовлекаемых в единый поток технологической революции со­­циальных единиц. Становление же политических инструментов регулирования со­­­циального бытия по законам обратной положительной связи способствуют рас­ши­­ренному воспроизводству как ирригационных сооружений, так и конечного про­дукта интегрального общественного производства. И так далее по кругу.
   Легко видеть, что уже абрис приведенной выше логической схемы позволяет объяснить мно­гое, и самое главное - понять скрытый механизм того последнего то­л­ч­ка, который может придать необходимое ускорение эволюции человеческого об­ще­ства в сторону цивилизации. То есть служить разрешением сформулированной вы­ше вспомогательной леммы о конкретных “механизмах запуска” цивилизаций.
   Но в истории человечества нет ничего ошибочнее простых и самоочевидных схем.
   Во-первых, хотелось бы предостеречь от слишком поверхностного и облегченного представления обо всем том, что утверждается здесь. Ведь было бы глубоко ошибочным полагать, что общность, располагающая прибавочным (для нее) продуктом, обращает его на привлечение дополнительного объема труда для строительства ирригационных каналов именно потому, что она каким-то путем прозревает вдруг причинно-следственную связь между ними и большей производительностью полей. Подобное прозрение на этой стадии формирования цивилизации едва ли возможно вообще. Скорее всего, следует предположить, что первичное постижение причинной связи между ирригацией и производительностью земли осуществляется на каком-то до-сознательном уровне. (Здесь еще будет говориться о том, что многие решающие эволюционные сдвиги, в результате которых человек, наконец, расстается со своим животным прошлым, происходят без всякого участия его сознания, еще до того, как оно формируется).
   В сущности ничего удивительного здесь нет, ведь очень многие вещи познаются нами каким-то вне- или, если угодно, до-сознательным путем, совершенно не затрагивая тех слоев нашей психики, которые ассоциируются с нашим рассудком. Вспомним: наблюдательная женщина - обратимся к известным нам еще с детства примерам - легко разоблачает переодетого Тома Сойера, обнаружив противоречие между обозначающей его пол одеждой и неконтролируемыми им, рефлекторными, реакциями. Но ведь не привычный к юбке мужчина стремительно сдвигает колени вместо того, чтобы раздвинуть их, когда ловит ими брошенный ему предмет, совершенно непроизвольно, если угодно - бессознательно. Другими словами, вовсе не потому, что он вдруг вспоминает о каких-то причинных связях, все происходит чисто рефлекторно, примерно так же. Как мы (зачастую не замечая того) отмахиваемся от надоедливой мухи.
   Первичная связь между ирригационными каналами и урожайностью земли познается вовсе не сознанием, скорее, наоборот: само сознание формируется на фундаменте именно таких прозрений.
   Кроме того, следует иметь в виду и то, часто не замечаемое нами, обстоятельство, что сознание отдельно взятых индивидов и сознание целостного социума - это совсем не одно и то же, поэтому очевидное для одного далеко не всегда разумно с позиций другого.
   Словом, видеть в общности, которой по каким-то причинам удается получить прибавочный продукт, некоего миссионера, вдруг прозревающего связь между ирригацией и урожайностью полей и привлекающего для ее реализации дополнительный труд тех, кто нуждается в излишках его продукта, нельзя. В действительности все здесь происходит какими-то иррациональными, возможно, вообще непостижными обыденным сознанием путями.
   Во-вторых, очерченная здесь логика представляет собой лишь односторонне экономический взгляд на вещи и его односторонность явственно прослеживается уже в том, что он по­зволяет из всего богатства новой реальности, раскрывающейся перед человеком, объяснить становление и развитие только новой технологии - ирригационного землепользования и не более того.
   Правда, в эту же схему можно сравнительно легко уложить и фиксируемое ар­хеологическими изысканиями свидетельство того, что значительная доля пе­р­ви­ч­ных богатств, до времени накапливаемых лишь в форме запаса предметов пе­р­вой необходимости, начинает заменяться иными вещами, более прочно ассоциирующи­ми­ся с излишеством и роскошью. В свою очередь трансформируемое таким об­ра­зом богатство дает дополнительный импульс общему движению, ибо способствует как омертвлению новых дополнительных объемов живого труда, так и формированию при­­­нципиально новой структуры потребления. А значит, все это обязано формировать новое содержание и новую организацию ин­те­гра­льной деятельности метасообщества. (Обуянные вечной идеей поиска социальной справедливости, мы привыкли видеть в том, что составляет богатство немногих, если и не предмет зависти и вожделения, то продукт прямой неправедности. Взглянуть на него бесстрастным отстраненным взором с тем, чтобы найти его ме­сто в каком-то едином ряду безличных механизмов, приводящих в принудительное движение всю человеческую цивилизацию, одна из задач, преследуемых настоящей ра­ботой. Именно таким - одним из этого единого ряда механизмов и предстает то, что впоследствии осознается обществом как атрибут его элиты.)
   Но этот логический каркас, способный нанизать на себя лишь утилитарное, не оставляет места ничему из относящегося к ритуалу, равно как и ничему духовно­му вообще. Между тем, затраты труда, легко объяснимые в контексте земных по­тре­бностей человека, неотделимы от затрат живой энергии, расходуемой по ве­ле­нию пробуждающейся его души. Можно утверждать, что первопричина, вы­зы­ва­ю­щая к жизни все из очерченных выше процессов, одна и та же - объективная по­тре­б­ность метасообщества в отречении от сугубо растительных форм бытия. Поско­льку же очерченная здесь схема, подчиняя жизнь человека диктату одной только физиологической потребно­­сти, замыкает ее именно в таких формах, она не может рассматриваться как удо­­влетворительное объяснение.
   Любому представителю моего ремесла известны два фундаментальных обстоятельства, вот уже второе столетие в упор не замечаемых академической нау­кой. Первое: человек производит в свободном от непосредственного диктата био­ло­гической потребности состоянии. Поясню: единая технологическая цепь (про­и­з­во­дство орудия, производство предмета потребления, наконец, непосредственное потребление конечного продукта) становится настолько раз­ве­р­нутой и сложной, что категорически необходимым и единственно возможным ста­­новится задельное производство, то есть производство всех составляющих этой цепи впрок. Второе: содержание непосредственного про­из­во­дственного процесса не связано с содержанием би­о­логических потребностей че­ло­века, так производство орудия лишь в каком-то не­определенном будущем может служить утолению голода, но голод он испытыва­ет уже сейчас; связь между его тру­дом и его потребностями возможна только че­рез опосредование процессом распределения и обмена.
   Но именно там, где утрачивается не­по­средственная связь между жи­вым трудом человека и потреблением, оказывается во­з­можным производство, во­с­хо­дящее от голой физиологии к духу; важно понять: неразвитость первичного сознания не поз­во­ляет заглянуть в отдаленное будущее, и если сиюминутно исполняемая деятельность не влечет за собой удовлетворение сиюмину­тно же испытываемой нужды, то не все ли равно что именно производить сейчас? Между тем общественное производство может исправно функционировать только в том случае, если оно довольно рационально организовано. А это значит, что в каждый данный момент человеком производится действительно нужное обществу. Поэтому там, где непосредственная связь между производимым в настоящий момент предметом и конечным потреблением уже не улавливается самим желудком, необходимо становление каких-то новых механизмов побуждения к труду.
   При этом не­об­хо­димо видеть, что эти обстоятельства определяют характер не только современного производства; оба они начинают проявлять себя уже на самых ранних ступенях антропогенеза и по его завершении образуют собой, вероятно, одно из самых глубоких отличий человека от жи­во­т­но­го. Таким образом, можно утверждать, что становление цивилизации обусловле­но окончательным освобождением человека от непосредственного диктата пот­ре­бности; преодоление порога варварства становится возможным только тогда, ко­гда побудительным началом интегральной че­ло­ве­ческой деятельности окончате­льно становится не голос плоти, но дух.
   Именно эти обстоятельства и дают ключ к разрешению тысячелетиями храни­мых тайн. Подлинный смысл всех этих грандиозных ирригационных сооружений, соперничающих с ними своими монументальными объемами святилищ, ра­с­т­рат энергии ради доселе чуждых живой природе (пусть и не сторонних гармонии) до­ступных немногим излишеств состоит совсем не в том, чтобы, подвергая омертвле­нию гигантские объемы живого труда, создать хронический дефицит всего са­мо­го необходимого, а значит, и постоянный уровень напряжения, повелительную по­тре­бность в перманентной универсализации деятельности. Великая тайна их пре­д­на­значения, я бы сказал больше: их миссия заключается в том, чтобы окончате­льно вы­рвать человека из столь же привычного ему, сколь и гибельного круга си­ю­ми­ну­т­ной данности его физиологии и погрузить его в более широкий контекст бы­тия.
   Именно в сквозящей через тысячелетия (как оказывается, совсем не безумной) ра­ст­ра­ты сил, в ходе (отнюдь не олигофренического) нагромождения объемов и масс про­исходит по существу одна из самых великих (и величественных!) ре­во­лю­ций, ко­­торые еще предстоит пережить в своей истории человеку, происходит, на­конец, ро­ждение его мятежного творческого духа, уже с самого начала бросающе­го де­р­з­но­венный вызов небесам: “И сказали они: построим себе город и башню, вы­сотою до небес; и сделаем себе имя, прежде нежели рассеемся по лицу всей земли.”
   Формирование новой структуры потребления и переход к новым видам деятельности нельзя уподобить каким-то незначительным количественным модифика­ци­ям от века неизменной рутины. Как рыба, волнами геологической эволюции вы­бра­сываемая на берег, оказывается вынужденной перестраивать не только органы ды­­хания, но всю структуру своего организма вплоть до ее клеточного уровня, так и выброшенный из привычного русла человек оказывается вынужденным ада­п­ти­роваться не только к принципиально новым для него началам технологии. Ос­но­в­ные закономерности земного тяготения познаются человеком вовсе не с первым его ударом оземь: заложенные в генной памяти инстинкты не только надежно страхуют нас от любых неосторожных движений, но и непроницаемой завесой окружают в сущности весь массив гравитационных связей; лишь повелительная потребность формирования новых структур распределения физических усилий в ходе выполнения новых технологических операций снимает ее. Геометрия мира постигается че­­ловеком отнюдь не в ходе рефлекторного выполнения унаследованных из жи­во­т­ного состояния действий, но только там, где встает необходимость проклады­вания каких-то новых, ранее невозможных, траекторий движения исполнительных органов его тела и применяемых им орудий. Метрика времени становится реальностью то­ль­ко тогда, когда с погружением в мир новых форм практики ломается вековой ритм чередования привычных событий и встает необходимость адаптации к новым вре­менным связям между новыми, вошедшими в повседневную действительность че­ло­века явлениями.
   Привлекая на помощь образные сравнения можно сказать, что все ведомые слепой потребностью тысячелетиями повторяемые инстинктивные действия сове­р­ша­ются субъектом как бы во сне, и, как во сне, где не только самое невероятное, но и прямо невозможное воспринимается самим собою разумеющимся, их природа не является предметом рефлексии. Можно тысячелетиями не замечать времени и про­ст­ранства, в которых связаны события сплетенной с внешней реальностью индивиду­альной жизни, самого воздуха, которым дышит человек, словом, ничего из того, что, собственно, и формирует ткань его бытия. Эвристическое начало, творческая со­­ставляющая человеческого духа пробуждается только там, где происходит раз­ру­ше­ние кристаллизовавшихся в генной памяти поколений структур инстинктивного и начинается формирование новых устоев действительности, информационную основу которой составляет уже не гено- и, если так можно выразиться, не этотип ро­да, но сознание индивида.
   Итак, новые константы физики, новая метрика времени, новая геометрия пространства, - все эти вещи по существу обрушиваются на порывающего с чисто вегетативным способом существования человека как обрушивается на любого, не­о­жи­данно попадающего заграницу, лавина новой иноязычной культуры, которую он обязан освоить в самое короткое время.
   Но дальше. Уже первые шаги кроманьонца сопровождаются какими-то таинственными движениями его души, которые ярко запечатлеваются в наскальной жи­вописи, по своим художественным достоинствам соперничающей с шедеврами кол­лекций Лувра и Эрмитажа. Видеть именно в них начальную искру того божественного пламени, которое горело в душе Рафаэля и Данте, Родена и Моцарта, нисколько не возбраняется, но отождествлять саму наскальную живопись с собственно искусством все равно, что отождествлять знаки, оставляемые кобелем на заборе с письменностью. Феномен искусства для своего объяснения, кроме мистического движения души художника требует тоскующую по ее откровениям какую-то другую - ответную - душу; и только ностальгия все понимающего зрителя может стать его - не менее таинственным и причастным к Богу - лоном, способным выносить это новое чудо мира. Но эту, по-видимому, вечную боль всего живого еще только предстоит пробудить:
   “...Как мальчик, игры позабыв свои,
   Следит порой за девичьим купаньем,
   И, ничего не зная о любви,
   Все ж мучится таинственным желаньем;
   Как некогда в разросшихся хвощах
   Ревела от сознания бессилья
   Тварь скользкая, почуя на плечах
   Еще не появившиеся крылья, -
   Так век за веком - скоро ли, Господь?-
   Под скальпелем природы и искусства
   Кричит наш дух, изнемогает плоть,
   Рождая орган для шестого чувства,”
   и здесь я говорю именно о таком порождении.
   Я говорю о пробуждении несмертной души человечества, но его начало - не в совершенстве графики пещерных фресок Ляско или Фон де Гома, не в отточенно­сти скульптурных форм Ла Мадлена, не в пышных гиперболах женственности бес­­численных палеолитических “мадонн”, но в предельно приземленной утилита­р­ности ирригационных каналов и в циклопической чудовищности пусть и вознося­щи­хся к небу, но все еще так тяготеющих к земле мегалитов. Истоки искусства, ра­вно как и истоки той субстанции, которая во все времена являла собой знак бо­га­тства народов, лежат именно в этих бесконечно далеких, если не чуждых, га­р­мо­нии гигантских нагромождениях масс,- нет ничего ошибочней предположения о том, что они навсегда похоронили в себе титанические усилия череды без цели сгинувших в них поколений, которые вполне могли бы принести гораздо большую пользу и себе и человечеству в целом.
   Тезис, который отстаиваю я здесь, гласит: одни и те же механизмы лежат в ос­нове становления всех столь различных видов человеческой деятельности; и от­но­­сящееся к собственно производству, к экономике, занимает в этом вновь возника­ющем ее спектре отнюдь не центральное, всеопределяющее место базиса, но яв­ля­­ет собой лишь вспомогательное, служебное начало. Справедливо утверждать, что если бы было возможно существование, вообще не обремененное необходимостью постоянного потребления, анализируемые здесь процессы являли бы собой пе­реход именно к такой - чисто духовной форме бытия. Экономический эффект ир­ри­гации, действительно сыгравший значительную роль в истории человечества, все же занимает в его жизни не большее место, чем материальное в жизни поэта; и ес­ли допустимо пользоваться метафорами, то для проникновения в тайну невесть откуда возникающих цивилизаций необходимо видеть в них не одного большого ремесленника или земледельца, что лишь изредка освобождается от суетного и под­нимает голову от земли, но одного большого художника, который чуждой его природе силой вынужден заботиться также и о земном.
   Порочность сугубо экономического взгляда на вещи состоит в том, что даже в поэте он способен обнаружить только банального потребителя, что, впрочем, не ме­­шает ему голой потребностью, порождающей производство, объяснять и об­о­с­но­вывать все и вся, включая эволюцию художественных стилей. Преодоление “про­­фе­ссионального кретинизма” именно этого, не знающего ничего, кроме пра­к­ти­че­ской пользы, подхода составляет одну из задач настоящего эссе. Я ут­ве­р­ждаю, что не слепая механическая работа лежит в основе окончательного рас­ставания че­ло­века со своим животным прошлым. “Механизм запуска” цивили­за­ции состоит в радикальном изменении всего спектра интегральной человеческой деятельности, изначально повинующейся лишь повелительному голосу ма­териальной нужды, в становлении принципиально новых форм бытия, воспаряющих над при­ми­тивной физиологией.
   Таким образом, именно в освобождении от сиюминутности насущного и обра­щении к горнему миру духа состоит то, что объединяет все, казалось бы, столь не­сопоставимые друг с другом начала, о которых конспективно говорилось здесь: ир­ригационные сооружения и первые шедевры впервые зарождающегося искусства, лишенные гармонии мегалитические конструкции и инженерное совершенство по­здних пирамид и зиккуратов. Но для того, чтобы до конца понять это, необходи­мо все время помнить, что речь идет не о бытии отдельно взятого человека, но о впервые формирующемся способе существования некоторого более высокого об­разования - всей человеческой цивилизации в целом. Между тем, как физиология отдельно взятой клетки от­ли­­чается от этологии целостного организма, структурной частью которого она является, так и законы, которым безоговорочно повинуется ин­­­дивид, далеко не всегда властны над родом. Поэтому аксиоматичное для человека зачастую абсурдно для общества, в котором он живет. Впрочем, и в жизни ин­ди­ви­­да материальное далеко не всегда господствует над духом.
   Кстати сказать, глубинный строй языка - отражение живой души народа - вносит свои коррективы даже в освященные авторитетом науки построения.
   Так, вероятно, какой-то охранительный филологический инстинкт обусловил то, что в русской словесности ключевой категорией экономической мысли ста­ло отнюдь не понятие “работа”, которая, если быть строгим, только и может удо­вле­творить всем требованиям развитых в “Капитале” представлений о простом абстра­к­тном труде, но прямо опровергающее их понятие “труд”. Между тем последний в своем ос­новном значении всегда понимался как нечто одухотворенное и творческое. Любая же попытка апелляции к аутентичному смыслу (“...тупо молчит/ И механически ржавой ло­па­тою/ Мерзлую землю долбит”) этой экономической категории как к началу всех це­н­ностей сотворенного человеком мира всегда встречала немедленный протест: “Вы извините мне смех этот дерзкий,/ Логика ваша немного дика”.
   Итак, можно констатировать: “запуск” цивилизации возможен только при ска­чкообразном увеличении интегрального объема труда, не связанного с непосредственным жи­з­не­обеспечением человека. Разбросанные по всей земле останки когда-то возводивши­хся исполинских сооружений, так и не стертые тысячелетиями следы гигантских работ свидетельствуют об универсальности этого механизма. Бесконечное их мно­гообразие, простирающееся от мозаики зооморфных “узоров” когда-то вы­ре­за­в­шихся на труднодоступных горных плато южноамериканского континента, до со­з­даваемых по строгому канону языческих истуканов острова Пасхи, от ци­кло­пи­че­ской кладки, использовавшейся при строительстве первых общественных со­о­ру­же­­ний, до мегалитических обсерваторий, от ирригационных каналов до курганов и хра­мов, свидетельствует о том, что конкретная форма, в которой запечатлеваются ос­­во­бождаемые от диктата физиологической нужды объемы живого труда, по-ви­ди­­мому, не имеет большого значения. Но все же разумный баланс между мас­ш­та­ба­ми омертвляемой в них энергии и целесообразностью интегрального производ­ст­ва, баланс, так счастливо найденный при сооружении ирригационных ка­на­лов, по­-видимому, представляет собой одно из необходимых условий: те же ос­тан­ки, со­хра­нившиеся в местах, так и не ставших центрами зарождения цивилизации, сви­де­те­льствует о том, что этот механизм при его нарушении может и не сработать. Впрочем, как для находящегося в критической фазе раствора достаточно и не­ско­ль­ких точек кристаллизации, для рождения планетарной ноосферы достаточно и не­многого...
   След восхождения к цивилизации, запечатленный в частности в эволюционном преображении первых мастаб в первое из величайших чудес света и примитивных капищ в величественный храм богу Мардуку, масштабы которого настолько потрясли сознание древних племен, что даже гиперболический эквивалент части затрат на сооружение иерусалимского храма (“двадцать городов”) так и не уподобил его библейской башне, остался в веках, в веках запечатлев торжественный эпос не одного только инженерного искусства. Было бы ошибкой полагать, что сами мифологемы, которые двигали его, все это время оставались строго неизменными; представления человека о вечном царстве Осириса не могли не меняться, и именно их развитие отразилось в эволюции погребального ритуала; за время, предшество­вавшее строительству вавилонского зиккурата значительно изменился и пантеон богов, когда-то покровительствовавших племенам Месопотамии. Но одновремен­­но с учением о потусторонности менялись представления смертных и об этом ми­ре: основы новых ремесел, впервые постигаемые законы науки, каноны наконец-то про­буждающегося искусства, - все это находило свое отражение не только в той по­следней дани, которая отдавалась уходящим в вечность властителям, или верховным творцам всего сущего, но и в общем здании совместно созидаемой цивилизации. Таким образом, весь восстанавливаемый археологией пунктир этой эволюции в конечном счете предстает как прямая дорога к какому-то величественному хра­му, и в это неповторимое время совсем не хлеб - но храм оказывается и основной целью их бытия и их единственным оправданием.
   Ничто не совершается мгновенно, и прехождение порога варварства, в свою очередь, происходит на протяжении поколений и поколений. Но, сколь бы по­сте­пе­нным ни был процесс становления впервые возникающей в регионе цивилизации, не только в самосознании окружающих народов, но и в представлениях через шесть тысячелетий осмысливающих прошлое историков все эти перемены в кон­т­ра­сте с плавностью предшествовавшего хода должны запечатлеться как взрыв све­р­­хновой. И совсем не исключено, что именно взрывоподобность исходящей из некоторо­го це­нтра иррадиации культуры как поглощаемой ею варварской периферией, так и сознанием все тех же историков будет восприниматься как экспансия ка­ко­го-то иноплеменного, а то и вообще вторжение инопланетного начала.
   Те, вероятно, считанные века, течение которых было наполнено становлением цивилизации, и в самом деле образуют собой лишь краткое мгновение истории. Единственную, так больше никогда и не повторенную счастливую мимолетность ве­чности, когда, не сдерживаемая ничем, мысль человека, освободившаяся, на­ко­нец, от диктата голой физиологической нужды, достигает высших сфер духа. При­мат материального производства над сознанием, кроме всего прочего, означает со­бой также и подчинение темпа развития культуры темпу развития экономики, по­этому рычаг оказывается несовместимым с релятивистской физикой, а подсечно-огневое земледелие с генетикой. Впервые же пробуждающаяся мысль еще не знает ограничений, греховной ее связи с потребностями человеческой плоти еще только предстоит установиться, и до поры подчиненная только своим собственным законам, невинная, как поэзия, и захватывающая, как “игра в бисер”, она может иметь свои, неведомые всей последующей истории темпы и внутреннюю логику ра­з­вития. Поэтому вовсе не даром языческих богов или каких-то неведомых “пришельцев” объясняются масштабы доступных ей величин, точность календарей и строгость математических расчетов, но неповторимой особенностью именно этого счастливо­го времени перворождения.
   (Правда, небрежение суетным может иметь и драматические следствия: причиной упадка не только городской цивилизации майя является именно этот при­мат духа над материей, храмов над земледелием...) Опуская все промежуточные звенья, мо­жно утверждать, что и собственно пирамиды, начиная с первых ступенчатых ко­н­струкций, и ставшая притчей во языцех вавилонская башня представляют собой из­лет той инерции, которая впервые сообщается формирующемуся метасообществу введением в действие “механизма запуска” цивилизации. Мощь же его начального импульса косвенным образом может быть измерена именно масштабами строительства...

3. Природа ритуала

   Но обратимся к самому существу - к ритуалу.
   Население Египта, из которого постепенно и сформировалась древнеегипетская народность, составили местные племена Северной и Восточной, а также при­ше­льцы из Тропической и Северо-западной Африки, мигрировавшие из за высыхания почвы. Таким образом, для огромного региона долина Нила стала своеобра­з­ным котлом, где все эти племена, смешались, породив новый антропологический тип; уже в начале освещенного письменностью периода существования Египта его оби­татели образовали единое этническое целое, во многом сохранившее свою оп­ре­деленность и по сию пору. Не менее пестрой была и этническая мозаика племен, объединенных первой цивилизацией Междуречья.
   Словом, конечным результатом действия вкратце очерченных здесь “механизмов запуска” является становление некоторой единой и (что особенно важно) осознающей свое единство народности, их началом - пестрый конгломерат разноязычных племен, обладающих совершенно различным взглядом и на самих себя и на весь окружающий их мир. Поэтому становление первой (в регионе) цивилизации - есть в то же время и формирование не только единой культуры, но и единого психологического склада, умосостояния, словом, формирование того, что собирате­ль­но описывается модной сегодня категорией менталитета. Таким образом, вопрос со­стоит в том, чтобы найти истоки и, хотя бы эскизно, восстановить логику ме­н­та­ль­ной “унификации” изначально различных тотемических сообществ.
   Наиболее явственно единство первых цивилизаций прослеживается в их верованиях и ритуалах. Не случайно поэтому еще до недавнего времени не столько этническое происхождение, сколько вероисповедание человека являлось решающим при определении его причастности к той или иной общности. Отсюда необходимо обратиться к истокам самого ритуала и логике интеграции тотемных культов в единый культ впервые возникающей цивилизации.
   Живая плоть ритуала всегда кодировала собой какой-то факт общественного сознания, запечатлевавший в себе или нечто реальное или нечто абстрактно-си­м­­волическое; земная жизнь Христа могла лечь в основу божественной литургии, хлеб и вино Тайной вечери породить христианский обряд причащения... Иначе говоря, на протяжении писанной истории человечества собственно ритуал всегда представлял собой чисто вторичное, производное от чего-то лежащего в основании образование. По аналогии с этим можно пред­положить, что именно такой факт общественного сознания, как представление о ве­чной жизни завершившего посюсторонний круг бытия человека, положил основу по­гребального ритуала первых египтян.
   Первичность некоторого факта, запечатленного общественным сознанием, и производность ритуала от кодируемых им представлений должна подтверждаться не­прерывной его эволюцией, то есть последовательным восхождением какой-то пе­р­воначальной неразвитой его структуры к форме, способной отразить в себе всю сложность моделируемого ею начала. И чем более развита та мифологема, которая обнаруживается в истоке, тем более сложной и длительной должна представать эволюция выражающего ее ритуального действа. Реально истекшая действительность, как кажется, свидетельствует именно об этом. Так, например, последовательное преображение первых еги­пе­т­ских мастаб в пережившие тысячелетия пирамиды, по-видимому, удостоверяет именно такое соотношение между сквозящей через века константой общественного со­знания, запечатлевающей в себе вечную тоску человека по бессмертию, и материализующим ее ритуалом.
   Но ритуал сопровождает человека и в дописьменный период его истории: ведь уже в жизни самых примитивных из когда-либо наблюдавшихся этнографами племен он занимает до чрезвычайности важное место, поэтому можно утверждать, что подлинные его истоки уходят в самую глубь не только собственно человеческой истории, но и антропогенетического гольфстрима. Другими словами, формирование ритуала должно начинаться еще до того, как человек становится человеком.
   Но если ритуал и в самом деле вторичен по отношению к тому, что он обозначает, это представление о нем должно быть распространено и на дописьменный период истории и даже больше того - на предысторию человека? Вспомним и уже упоминавшееся здесь обстоятельство: в основе любого культа лежит отнюдь не примитивное представление, доступное неразвитому уму любого обывателя, - его ядро всегда составляло собой абстракцию очень высокого (для своего времени едва ли не предельного) уровня: ведь и сегодня представления простых верующих существенно отличаются от сложных богословских истин, изучаемых на теологических факультетах. Таким образом, если это соотношение было неизменным на протяжении всей истории ритуала, мы обязаны предположить наличие сравнительно высоко развитого сознания не только на ранних ступенях собственно человеческой истории, но и в самых глубинах антропогенеза, то есть предположить наличие развитого сознания там, где его еще не может быть.
   Целью настоящей работы является показать, что действительное соотношение между ритуалом и сокрытыми в его структурах формами общественного сознания является (по крайней мере в самом начале) прямо противоположным, то есть показать первичность ритуала по отношению к сознанию человека. Во всяком случае в самом истоке ритуал обязан предшествовать становлению сознания, а не быть производным от его химер. К аргументации в пользу именно этого тезиса я и приступаю.
  
   Известно, что в жизни первобы­тных племен ритуал всегда предшествует какой-то сложно структурированной деятельности, а за­частую еще и завершает ее. Было бы вполне справедливым сказать, что благодаря этому на ранних ступенях истории фо­р­мируется некоторая единая структура целевого процесса: ритуал-дея­те­ль­ность. И чем примитивней уклад бытия и культура племени, тем более жесткой оказывает­ся эта связь, тем более монолитным оказывается единый этот процесс. Случайно ли это?
   Обратимся к общеизвестному, к тому, что лежит на самой поверхности. Человек - даже на самых ранних этапах своей истории - в составе единого целевого процесса способен привести в действие целую цепь функционально различных и вместе с тем технологически связанных между собой орудий. Под технологически связанными орудиями труда здесь имеются в виду такие, когда использование одного является необходимым ус­ловием применения другого. Так, для того, чтобы изготовить даже самое примитивное рубило, необходимо обработать подходящую заготовку каким-то другим камнем. Между тем даже занимающие высшие позиции в единой систематике животного царства современные приматы, сделать это не в состоянии. Максимум того, на что они способны (да и то, как правило, лишь в составе спе­циально поставленного эксперимента), это самостоятельно изготовить какое-то од­но не очень сложное орудие и уже с его помощью достичь желаемое. Использование одних орудий для производства каких-то других, конечных средств достижения цели недоступно, как кажется, никакому животному вообще. Все, что оно может, - это использовать органы своего собственного тела. (Правда, в составе других видов де­я­те­ль­ности возможно изготовление и применение других средств, и в целом общее количество периодически применяемых одним и тем же животным средств может быть довольно большим, - но я говорю об одном систематическом целевом акте, исполняемом в составе од­но­го непрерывного потока действий).
   Таким образом, если и верно, что орудийный ха­рактер деятельности образует собой наиболее фундаментальное свойство че­ло­ве­ка, то характер этой орудийности должен быть несколько переосмыслен. Орудийность человеческой деятельности должна быть интерпретирована не как простая спо­собность к использованию не имеющих прямого отношения к предмету потре­б­но­сти элементов окружающей среды, но как дар свободного сочленения по меньшей мере нескольких функционально различных орудий в составе единого целевого процесса.
   Предшествующая человеку биологическая реальность не знает ее, такая способность впервые формируется именно в ходе антропогенезиса. Следовательно, формирование этой способности должно составить по меньшей мере одно из основных измерений того таинственного процесса, в течение которого животное превращается в человека. Это измерение должно составить основу и нашей попытки понять логику рождения первых цивилизаций.
  
   Ясно, что любая повинующаяся биологическому инстинкту деятельность должна кодироваться в управляющих центрах организма, но субъект, еще не наделенный даром сознания, не в состоянии моделировать с помощью этих центров что-то принципиально отличное от движения собственных органов его тела. Между тем, в составе любого орудийного процесса как некоторое относительно самостоятельное об­ра­зо­вание всегда можно выделить непосредственное взаимодействие самого орудия с пре­д­ме­том.
   Действительно, любой орудийный процесс может быть разложен на составляющие, одной из которых является собственно взаимодействие орудия с предметом деятельности. Ниже об этом будет говориться подробней.
   Именно это взаимодействие и составляет собой содержательное ядро любого деятельного акта, зародыш той самой технологии, благодаря которой через тысячелетия человек по сути противопоставит себя всему живому. И эта собственно технологическая составляющая любого орудийного про­цес­са уже с самого начала предстает как образование, которое в принципе выходит за рамки сугубо би­ологической организации. Не исключено, что именно поэтому применение орудий, имеющих свою (по существу уже неподконтрольную биологической особи) логику, хоть и распространено в животном мире, все же не является ни основным, ни даже одним из ос­но­вных способов жизнеобеспечения.
   Невозможность постижения животным абсолютно трансцендентной для его психики ло­ги­ки взаимодействия орудия и предмета целевой деятельности ведет к тому, что если отдельное орудие (и даже ограниченная их со­вокупность) и может быть интегрировано деятельностью высокоразвитых су­ществ, то объединение в составе одного целевого процесса нескольких различных средств представляет собой нечто совершенно запредельное возможностям би­ологического тела. Как бы ни была развита его психика, ей оказывается абсолютно недоступным процесс, в котором необходимо задействовать хотя бы два функционально различных орудия.
   Для должного оттенения всей глубины проблемы следует сказать, что сочленение двух орудий в составе одного целевого процесса оказывается для животного на­много более сложным делом, нежели сегодняшняя стыковка на орбите “Ат­лан­ти­са” и “Мира” (я пишу эти строки под впечатлением именно этого события). Ведь да­же при полной ясности теоретического существа этой задачи ее практическое раз­решение потребовало значительных усилий наций, научно-технический потенциал которых в данной сфере образует собой предельные возможности всей земной ци­ви­лизации. Между тем, для биологического предшественника человека здесь обнаруживаются не одни только “технические” трудности. Имманентные законы технологии, принципы сочленения ору­дий абсолютно трансцендентны для него. Поэтому сложное взаимосогласование траекторий движения разных орудий в пространственно-временном поле единого деятельного акта, которое составляет существо их сочленения в структуре одного процесса, - это какое-то абсолютное “зазеркалье” биологической реальности.
   Между тем, выделение человека из царства животных и становление собственно человече­ского общества во многом обусловлено последовательным развитием именно те­х­нологии, и современное нам производство складывается уже из практически не­обозримых цепей, звенья которых образуют функционально различные средства. По­­этому можно утверждать, что сопряжение даже двух номенклатурно различных ору­дий в составе одного целевого акта означает собой первый шаг по пути восхож­дения от управляемого голым инстинктом биологического движения к собственно че­ловеческой истории. Иначе говоря, утверждать, что оно означает собой преодоле­ние глубокой пропасти, разделяющей человека и его животного предка, пре­о­доление ка­­кого-то качественного антропогенетического рубежа, своеобразного эво­лю­ци­он­но­го Рубикона, ибо дело не сводится только к чисто количественной стороне вопроса.
   Действительно. Залогом последовательного развития и усложнения технологических структур у человека является сознание, ведь именно (и только!) благодаря его абстрагирующей роли оказывается возможным объединение в одном целевом процессе функционально различных орудий. Но это только у человека. Поскольку же в на­чальном пункте этого процесса никакого сознания нет и не может быть, такое пре­одоление должно быть также и решающим шагом в его становлении.
   Отсутствие сознания в этом - ключевом - пункте антропогенетического пото­ка является до чрезвычайности важным обстоятельством, если угодно, и в ме­то­­до­логическом смысле: ведь такое преодоление, результатом которого должно быть формирование его базисных психофизиологических ритмов, должно про­ис­хо­дить на чисто животной основе, с помощью сугубо биологических механизмов, ибо в противном случае остается предполагать существование каких-то надмировых ми­сти­ческих сил, извне движущих и направляющих всю эволюцию живого. Но такое предположение - скорее уход от разрешения вопроса, чем действительно до­бро­со­ве­ст­ная попытка ответить на него. Ведь этим искомые причины просто отодвигаются еще дальше в область неведомого, а то и вообще постулируется принципиальная невозможность их познания.
   (Правда, естественное развитие вовсе не опро­вергает возможность постоянного вмешательства в повседневность и надмировых сил. Больше того, в известной системе теоретических координат само появление последних оказывается ничем иным, как прямым следствием действия естественно-природных законов. В другом месте ("Мировой разум", "Сотворение мира или эволюция?") говорится о соотношении между ними. Но упоминать об этом здесь - значит, отягощать повествование не нужными деталями.)
   Между тем, как будет показано ниже, анализ именно биологической "со­ста­вля­ю­щей" орудийной де­я­тельности позволяет понять многое в едва ли не мистическом про­цессе ее последующего оду­хо­творения.
   Взглянем на основные структурные элементы любого орудийного процесса. Большинство профессионалов моего профиля, на практике сталкивающихся с подготовкой производственных кадров, знает, что единое это образование можно (и не только в абстрактно-теоретической форме) разложить на два принципиально отличных друг от друга начала. Одно из них - это структура движения в пространственно-временном поле деятельного акта самого орудия. То есть алгоритм его взаимодействия с предметом деятельности. Другое - структурированное движение исполнительных органов тела самого человека. Первое из этих начал можно условно представить как собственно технологический процесс, выполняющи­йся как бы сам собой, без участия человека, второе как простую “пантомиму” де­ятельности, выполняемую человеком без орудия (или без ее предмета). Ясно, что оба эти образования в конечном счете производны от цели, стоящей перед субъектом, но вместе с тем легко понять, что конкретная траектория движения исполнительных органов его тела в каждом звене процесса всегда будет подчинена его технологической составляющей, то есть конкретной форме применяемого здесь орудия и структуре его физического взаимодействия с предметом деятельности. (Так привычное для нас движение кисти руки при использовании обыкновенной европейской ложки всегда будет отличаться от экзотики, подчиненной используемому на Востоке обеденному прибору.)
   Между тем, повторюсь, даже на ранних стадиях антропогенезиса единственной реальностью для еще не обладающей созна­нием особи остается только живое движение исполнительных органов ее соб­ст­венного тела, для нее существует только неотличимая от какой-то “пантомимы” би­ологическая составляющая ее деятельности. Все относящееся к собственно пред­метному содержанию орудийного процесса по существу полностью выпадает из “поля зрения” биологического индивида.
   Возникающий мир чисто технологических связей остается полностью непроницаемым для субъекта. Простая аналогия легко иллюстрирует суть сказанного. Известно, что любое работающее тело обязано что-то излучать; поэтому непосредственное вза­имодействие материальных предметов всегда сопровождается сложной игрой непрерывно изменяющихся физических полей, которые окружают их. Но вся эта игра остается и по сию пору во многом сокрытой от нас, ибо до сих пор в подавляющем большинстве случаев мы видим только “механику” процесса. Лишь способным к экстрасенсорному восприятию действительности оказывается доступным изменение ауры человеческого тела, "нормальное" зрение его не различает. Вот так и у животного: вся совокупность его рецепторов не в состоянии разглядеть впервые формирующуюся сферу технологии.
   Но, как это ни парадоксально, именно данное обстоятельство и образует собой возможный выход из обнаруживающегося здесь эволюционного тупика. Ведь вследствие этих осо­бенностей психики животного интеграция любых связанных между собой эле­ментов единого технологического процесса может осуществиться только в фо­р­ме слияния, сочленения биологических его составляющих. Иначе говоря, воспроизведение всей технологической цепи в составе какого-то одного целевого акта становится задачей сведения в непрерывный поток уже не алгоритмов движения самих орудий, но всецело производных от них, подчиненных им структур пластики собственных органов тела индивида. Другими словами, становится задачей сведения последних в какую-то единую непрерывную “пантомиму” целостного орудийного процесса. А вот на этом пути - во всяком случае там, где речь может идти лишь о крайне ограниченных цепях технологически взаимосвязанных орудий, - никаких непреодолимых препятствий не существует. И, хотя решение этой задачи осуществляется на протяжении жизни не одного поколения, эволюционирующий вид в состоянии справиться с ней, поскольку ее содержание уже не выходит за рамки чисто биологических форм бытия.
   Нежелание утяжелять и без того сложный предмет излишней детализацией не позволяет подробно остановиться на всех аспектах этой проблемы, поэтому многие промежуточные звенья, образующие собой необходимые условия ее решения, могут быть очерчены только в самом конспективном виде. К числу таких необходимых условий должно быть отнесено, во-первых, формирование новой си­стемы потребностей живого тела, во-вторых, - разрушение целевой структуры инстинктивной деятельности животного, наконец, в-третьих, - становление в исходном сообществе начал распределения продукта совместной деятельности.
   Академическая наука, говоря о решающей роли орудийного фактора в эволюции, по преимуществу сводит его влияние к чисто морфологическим изменениям тела биологического предшественника человека. Между тем, для любого специалиста, непосредственно занимающегося анализом орудийных процессов, очевидно, что не менее (если не более) фундаментальным следствием использования орудий является другое.
   Так уже закрепление в деятельности формирующегося социума номенклатурно первого орудия влечет за собой категорическую необходимость становления задельного производства, то есть производства каких-то вещей впрок, "про запас", который может быть использован на практике отнюдь не сразу, но лишь по истечении значительного промежутка времени. Повторюсь: речь идет именно о закреплении орудийного характера какого-то деятельного акта, о систематическом, а вовсе не о случайном применении в нем какого бы то ни было орудия.
   В самом деле, совершенно невозможно представить, чтобы в этом случае изготовление требуемых орудий каждый раз начиналось только по непосредственному велению желудка и утоление его повелений обусловливалось бы предварительным изготовлением необходимого для этого средства. Животное должно иметь возможность использовать уже наличествующее, то есть задолго до того произведенное им самим или кем-то другим орудие. Без этого дальнейший прогресс как технологии, так и самого биологического вида невозможен.
   Но если “про запас” производятся орудия, то и соответствующие сегменты единой сферы потребления становятся возможными только благодаря существованию определенного задела.
   Между тем любое животное способно повиноваться лишь сиюминутно различимому голосу своей потребности, поэтому там, где он еще не слышен, изготовление этих орудий впрок на основе сложившихся механизмов стимулирования деятельности просто немыслимо. Субъект развитой орудийной практики должен действовать в свободном от физиологической потребности состоянии. Конечно, это не означает, что животное может производить орудие лишь будучи сытым, но ведь и голодный поэт слагает стихи, повинуясь отнюдь не чувству голода. Просто переход к задельному производству орудий, которые могут быть использованы на практике лишь по стечении определенных условий, требует формирования каких-то новых побудительных начал, то есть начал, альтернативных тем физиологическим стимулам, которые до этого момента понуждали животное к чему бы то ни было.
   Иначе говоря, вхождение уже самых первых орудий дает старт долгому пути последовательного освобождения субъекта от непосредственного диктата сиюминутно испытываемой физиологической нужды и подчинения его деятельности принципиально иной структуре потребностей. То есть кладет начало тому самому процессу, который, как мы уже видели, и завершается взрывоподобным формированием первых цивилизаций.
   Впрочем, здесь дело не только в формировании принципиально иной структуры потребностей. Несколько утрируя, можно сказать, что сытое животное - спит. Разумеется, это положение никоим образом нельзя абсолютизировать. Ведь в природе ничто не рождается на совершенно пустом месте, какие-то зачатки нового всегда формируются еще на предшествующих ступенях развития, и чем ближе к любой промежуточной вершине, тем явственней их проявление. Но все же становление объективной потребности живого существа в самой деятельности - а речь идет именно о том, что уже не только добывание средств к существованию, но сама деятельность "вообще" становится главенствующим смыслом его бытия - меняет многое в природе. С превращением этой потребности в основное мотивационное начало сама Жизнь как планетарное, даже космическое начало начинает подчиняться каким-то иным законам. Активизируются новые резервы живой материи, способные резко интенсифицировать и ускорить эволюционный процесс.
   Далее. На первых порах (находимый готовым) предмет окружающей среды может использоваться животным в качестве орудия только для удовлетворения какой-то одной сиюминутно испытываемой надобности. Меж тем и отдельные орудия и формирующийся орудийный фонд сообщества в целом имеют свою внутреннюю логику развития. Уже предварительный анализ способен показать, что эта логика проходит как по линии возрастания кратности применения любого средства (иначе говоря, если в самом начале пути оно выбрасывается тотчас же после достижения цели, то со временем орудие начинает сохраняться и использоваться вновь и вновь), так и по линии его универсализации (поздние орудия, как правило, полифункциональны, иными словами, одни и те же средства могут использоваться в совершенно различных видах целевой деятельности).
   При этом на всем пути такого развития в управляющих центрах биологического субъекта должна сохраняться неразрывной жесткая связь между орудием и непосредственным предметом самой потребности; иначе говоря, в инстинктах животного должна закрепляться единая структура все усложняющегося деятельного акта: “производство орудия - производство предмета - потребление предмета”.
   Однако длительное сохранение никакого полифункционального средства решительно невозможно без изменения структуры той деятельности, в которую оно входит. Со временем единая эта структура обязана распадаться на отдельные свои звенья: “изготовить первичное орудие”, “взять готовое орудие - изготовить вторичное средство”, “взять вторичное орудие - изготовить предмет” и так далее вплоть до непосредственного потребления конечного предмета. Такой распад тем более неизбежен там, где поначалу находимые готовыми в окружающей среде орудия начинают подвергаться известной обработке, а затем и вообще искусственно изготавливаться субъектом деятельности.
   При этом ясно, что первые из звеньев такой единой цепи могут реализоваться в виде законченного деятельного акта, так и не разрешившись непосредственным потреблением, последнее же (потребление) - начаться без обязанных предшествовать ему действий по изготовлению необходимого средства. Словом, со временем каждое из них становится каким-то самостоятельным видом практики, мотивационным началом которого становится уже не исходная физиологическая потребность, но потребность в самой деятельности как таковой.
   Но если усилия биологического существа, конечное назначение которых составляет удовлетворение какой-то конкретной физиологической потребности, так и не разрешаются этим удовлетворением, то это и означает собой разрушение старой и формирование на ее месте принципиально новой целевой структуры деятельности.
   Наконец, важно понять, что становление новой системы потребностей и последовательное разрушение целевой структуры деятельности делают невозможным существование самих индивидов вне целостного их сообщества, без становления какого-то механизма распределения интегрального продукта совместной деятельности формирующегося социума. Самый факт того, что с разрушением целевой структуры единый процесс (производство орудия - производство предмета непосредственного потребления - непосредственное потребление предмета) может быть прерван сразу же по изготовлению необходимого орудия, свидетельствует о становлении механизмов отчуждения его результатов от индивида. Произведенный кем-то одним предмет со временем становится достоянием всего формирующегося сообщества. Именно поэтому изготовленное каким-то одним его членом орудие в дальнейшем может быть использовано любым другим, и эта возможность начать деятельный акт используя уже произведенное кем-то другим орудие, не может не говорить о том же. Но отчуждение любого продукта предметной деятельности абсолютно немыслимо без одновременного становления хотя бы элементарных принципов распределения; в сущности это две стороны одной и той же медали. Именно поэтому уже вхождение самых первых орудий кладет начало становлению как механизмов отчуждения продукта, так и механизмов его распределения между всеми членами формирующегося социума.
   Строго говоря, развитые цепи технологически связанных между собой орудий, могут формироваться только в результате такого разрушения целевой структуры деятельности. Ее сохранение в неизменном виде категорически исключает всякую возможность вхождения в деятельность каких-то новых средств. А следовательно, и интеграция разных орудий в составе одного деятельного акта должна быть закономерным результатом все этого же процесса. Однако специфика темы и ограниченность места позволяют все промежуточные логические звенья обозначать только весьма конспективным пунктиром.
   Итак, возвращаясь к основной линии изложения, суммируем: соединение функционально различных орудий в составе одного деятельного акта становится возможным благодаря сочленению траекторий движения исполнительных органов тела субъекта, этих биологических составляющих любого орудийного процесса.
   Сходная по своему содержанию задача хорошо известна не только специалистам по подготовке рабочих кадров, но также и спортивным тренерам: когда возникает необходимость освоения рациональной техники выполнения тех или иных действий, двигательная память спортсмена должна фиксировать в себе не траектории спортивного снаряда, но формулу движения исполнительных органов его собственного тела, и лишь до конца подчинив пластику своего тела этой строгой формуле, спортсмен в полной мере овладевает и самим снарядом. Именно формирование (поначалу жестких) структур двигательной памяти является ключом к освоению оптимальной техники, и на этом этапе вмешательство сознания зачастую не только не помогает делу, но и препятствует ему.
   Сводимое в единую “пантомиму” целевого процесса движение исполнительных органов в конечном счете образует собой точный двигательный эквивалент целостной структуры многозвенной орудийной деятельности. Именно благодаря формированию и последующей автоматизации этого эквивалента оказывается возможным интегрировать несколько орудий в составе одного сложно организованного деятельного акта. И нет ничего страшного в том, что поначалу эта интеграция может быть только чисто механической, не одухотворенной даже зачатками сознания. Со временем, то есть с развитием тех процессов, о которых еще будет идти речь, подконтрольной субъекту будет становиться уже не только простая механическая последовательность действий, но и внутренняя логика движения органов собственного тела, а в конечном счете - и внутренняя логика движения самих орудий.
   Именно механистичность первоначального объединения функционально разных орудий показывает, что совершение этого, многое решающего, шага происходит без всякого участия даже эмбриональных форм сознания, равно как и без всякого участия каких бы то ни бы­ло внепланетных или вообще надприродных сил, дающих гипотетический первотолчок одухотворению предчеловека. Но, повторимся, именно этот шаг является решающим на пути становления новых форм психики, ключевым пунктом всего антропогенетического процесса, ибо только по его совершении последний приобретает необратимый характер. Ведь если материальные структуры психики, как таковой, могут не только развиваться, но и деградировать, то разрушение целевой структуры деятельности, формирование новых потребностей, становление механизмов отчуждения продукта собственной деятельности от ее субъекта, наконец, появление первичных механизмов распределения - все это уже необратимые процессы, ибо благодаря им эволюционирующее животное оказывается просто нежизнеспособным вне какого-то сообщества. Индивид отныне может существовать только взаимодействуя с другими, такими же как он. Таким образом, дальнейший антропо- и социогенезис становятся по существу принудительными. А значит, принудительным становится и дальнейшее развитие самой психики индивида.
  
   Итак, собственная пластика индивида начинает кодировать в своих структурах объективные законы каких-то сложных взаимодействий окружающих его физических предметов. Собственная пластика индивида становится носителем совершенно нового пласта информации об окружающем внешнем мире, которая уже выходит за рамки чисто физиологических его потребностей.
   Принципиальная возможность кодирования информации в формах двигательных эквивалентов реальных процессов, в структурах какого-то заместительного движения, не вызывает сомнений. Так, древнее, как мир, искусство танца существует благодаря именно этой возможности, при этом у всех народов мира танец зачастую способен безошибочно выражать собой даже такие сложные и тонкие материи, описание которых с помощью средств речевого общения встречает большие трудности. Нередко жест, сопровождающий речь, способен внести в нее какой-то дополнительный смысл, в принципе не описываемый ее лексической и грамматической структурой. И так далее, примеров этому - легион.
   Но такая возможность существует не только у наделенного сознанием человека, она присутствует даже у низкоорганизованных. Для иллюстрации достаточно обратиться к так называемому “танцу” пчел.
   Правда, здесь возникают определенные трудности для понимания, и вовсе не исключено, что именно их осознание способно прояснить отдельные детали механизма чисто человеческого восприятия. Зачастую (пусть и в неявной форме) дело изображается так, будто восприятие транслируемой в ходе этого “танца” информации осуществляется в процессе какого-то пассивного созерцания. Но может ли такое низкоорганизованное существо, как пчела, пассивно наблюдая, подобно зрителю в партере, за “танцем” разведчика, действительно воспринять ее в ее полном объеме? Ведь перевод всех этих "танцевальных" па в логические категории, призванные кодировать пространственно-временные связи, предполагает наличие довольно развитых форм абстрагирующей деятельности сознания. Предположить же его наличие у пчел невозможно; все должно обеспечиваться какими-то далекими от абстрактной логики механическими действиями, поэтому о чистом созерцании здесь не может быть и речи. Передача и восприятие информации может состояться только в процессе прямого соучастия, только во время самостоятельного воспроизведения всего исполняемого разведчиком действия каждым субъектом в отдельности. Только такое соучастие в нем и может сформировать то, что называется мышечной памятью. Положение искомой цели в пространстве может быть определено только углом от направления на какой-то заранее известный всем предмет и общим количеством стандартных "шагов" от данного места. Именно эти параметры и должны быть усвоены всеми теми, кто механически повторяет (пусть даже и в какой-то сжатой форме) ключевые движения разведчика. В свою очередь только эта мышечная память или, иначе говоря, синтезированная в процессе самостоятельного воспроизведения формула движения в пространстве и может служить тем руководящим началом, которое впоследствии доводит каждое насекомое к цели, - простому же наблюдателю, пассивному “зрителю из партера” цель остается недоступной.
   Впрочем, дело не только в чисто механической мышечной памяти. Никакой - даже самый примитивный - психический образ, который формируется у индивида в ходе восприятия внешних раздражений, немыслим вне сложно структурированной работы всех органов и тканей его тела. Поэтому даже то, что внешнему наблюдателю представляется пассивным созерцанием, на деле является именно такой уходящей в глубь едва ли не субклеточных структур его организма работой всех его тканей. Но если содержание любого психического образа и состав всегда сопровождающей его восприятие работы неизменно связаны друг с другом, то максимально точное воспроизведение всей ее формулы кем-то одним дает возможность воспроизвести в самом себе хотя бы контуры той же самой реальности, образ которой до того сформировался у другого.
   Таким образом, в процессе самостоятельного воспроизведения всего того, что выполняет “разведчик”, формируется далеко не одна только мышечная память. На самом деле здесь скрываются куда более фундаментальные процессы, чем те, которые могут быть описаны лишь с помощью этой категории, ведь именно здесь и формируется то, что получает обозначение как высшая нервная деятельность.

4. Эволюция ритуала

   Итак, возможность кодирования всей необходимой информации о какой бы то ни было деятельности в структурах заместительного движения сомнений не вы­зы­ва­ет. Высказанные здесь соображения касаются только механизма ее передачи какому-то другому индивиду или группе индивидов и ее восприятия этим другим или целой группой индивидов. Сомнения возникают совсем по иному поводу, их порождает закономерный здесь вопрос: где следует искать следы такой заместительной деятельности у человека? Ведь если такой заместительной “пантомиме” предстояло сыграть решающую роль в очеловечивании нашего далекого предка, то даже в истекших миллионолетиях она в принципе не могла раствориться бесследно.
   Впрочем, ответ напрашивается, что говорится, сам собой: это ритуал. Именно он оказывается той пластической структурой, которая синтезирует в себе “пан­то­ми­мические” составляющие всех звеньев орудийной деятельности, именно благодаря ему происходит первичное овладение способом технологической связи орудий. Поэтому-то ритуал и начинает предшествовать каждому сложному деятельному акту, формируя собой новое неразрывное образование, обнаруживаемое этнографами: “ри­туал-деятельность”. В свою очередь именно обязательность предшествования ритуала собственно орудийной деятельности на первых порах и обеспечивает успешное ее выполнение.
   Технологически связанные между собой орудия возникают еще задолго до того, как появляется возможность их интеграции отдельно взятым индивидом в неразрывной структуре какого-то одного деятельного акта. Их появление, как уже было замечено, сопровождается - и обусловливается - разрушением целевой структуры деятельности, формированием принципиально новой потребности (потребность в самой деятельности), которая становится альтернативной чисто физиологическим стимулам к ней, и, наконец, становлением первичной системы распределения продукта. Таким образом, структуры целевой деятельности, использующей развитые цепи орудий, на первых порах могут быть только достоянием всего сообщества в целом. А отсюда и индивидуализация этих форм через посредство ритуала предстает как своеобразный обмен деятельностью, то есть как род коммуникации между сообществом в целом и индивидом.
   Одновременно формирующихся ритуалов может быть много, ибо и разрушение целевой структуры деятельности, и становление ритуальной системы коммуникации - это процесс, занимающий не одно тысячелетие: согласно датировкам южноафриканских находок, антропогенетический процесс растягивается на миллионолетие. Поскольку же первоначально подлежащая индивидуализации орудийная структура может быть только достоянием сообщества в целом, то каждый такой обменный процесс предполагает необходимость участия в ритуальном действии по меньшей мере нескольких индивидов. При этом никакой ритуал не знает ограничений на число исполнителей, он может выполняться как целой их группой, так и всем сообществом, и в каждом случае каждым его исполнителем одновременно будет воспроизводиться одна и та же информация.
   Впрочем, в самом начале (ниже мы увидим, что со временем положение изменяется) освоения сложных форм орудийной деятельности, требующих согласования нескольких функционально различных средств, одно ограничение все же существует - ритуал не может исполняться в одиночку. Повторюсь: полная информация о содержании тех целевых процессов, которые моделируют заместительные структуры ритуалов, формируется у любого индивида только после непосредственного погружения в живой поток ритуального действия, никакое пассивное созерцание исполняемого кем-то другим ритуала не дает доступа к ней. И даже несмотря на то, что каждый субъект, в конечном счете является постоянным носителем всей суммы ритуалов, складывающихся в данном сообществе, развернутая информация, кодируемая каждым из них, подобно пассивному словарю человека, может содержаться у него лишь в какой-то скрытой форме, которую еще надлежит активизировать. Другими словами, только через подключение к ритуалу происходит вызов из памяти и всей соответствующей ему двигательной структуры, и всех, сопровождающих ее ключевых образов внешней реальности.
   Но то обстоятельство, что поначалу ритуал не может быть сугубо индивидуальным действием, является благотворным как для отдельно взятого субъекта, так и для всего сообщества в целом. Ведь существование одной и той же информации в одно и то же время у целой группы индивидов делает возможным не только необходимое согласование совместных действий и унификацию самой информации о них. Есть и другое, может быть, гораздо более важное обстоятельство: ритуал, цементируя исходное сообщество, способствует своеобразной калибровке и синхронизации тех формирующихся вместе с ним базисных психофизиологических ритмов, на которые впоследствии надстраиваются ритмы индивидуальных сознаний.
   Но и просто унификация информации, которая циркулирует здесь, открывает новые возможности развития. Ведь в эволюционирующем в сторону собственно человеческого общества социуме обязан складываться класс специфических форм деятельности, которые требуют и одновременного применения не­скольких орудий, и одновременного приложения сил нескольких субъектов. Кстати, деятельность, требующая одновременных согласованных действий нескольких индивидов, - это совсем не привилегия человека, она довольно широко распространена в живой природе и наблюдается даже у низкоорганизованных. Но там, где отсутствует информационный обмен, становление таких структур требует весьма и весьма длительного времени, ибо представляет собой функцию слепого естественного отбора. Согласование же и унификация информации посредством впервые формирующейся системы коммуникации позволяет значительно ускорить этот процесс, а значит, позволяет значительно сократить время вхождения в общий арсенал (пока еще биологических) сообществ каких-то новых видов практики, требующих сопряжения как разных орудий, так и одновременных действий различных индивидов. Иначе говоря, способствует существенному ускорению в конечном счете всего антропогенетического потока в целом.
   Все сказанное здесь означает, что освоению эволюционирующим предшественником человека любой сложной формы орудийной деятельности должно предшествовать становление какого-то специфического ритуала. Поскольку же именно сложная орудийная деятельность делает возможным становление человека, ритуал должен играть в этом процессе одну из ключевых ролей. Любой новый вид орудийной деятельности может развиться только с его помощью. Но в таком случае следы ритуала должны обнаруживаться повсеместно, едва ли не в каждом деятельном акте.
   Вспомним и уже упоминавшееся здесь обстоятельство, которое фиксируется этнографами: ритуал в обязательном порядке предшествует всякой сложной деятельности. Поэтому, развивая логику предмета до ее естественного предела, следовало бы заключить о том, что он должен предшествовать не только каким-то отдельным, но любому виду деятельности, исполняемой любым индивидом вообще. Однако этим заключением мы, кк кажется, вступаем в область явных противоречий с действительностью, ибо она не обнаруживает явственно различаемых следов ритуала, который в обязательном порядке включался бы в структуру каждого отдельного деятельного акта.
   Впрочем, данное противоречие разрешается сравнительно просто.
   Несмотря на то, что ритуальные структуры являются точной моделью предметно-практической деятельности, абсолютного совпадения траекторий движения исполнительных органов здесь не может быть. Вглядимся пристальней.
   Уровень энергетических затрат организма, скорость движения исполнительных органов, амплитуда их движения и так далее - все это самым непосредственным образом регулируется предметным содержанием технологического процесса. То есть, тем, что именно производится в его результате. Но отвлечемся на время от этого “что” и попробуем привести все разнообразные по своему содержанию процессы к какому-то “общему знаменателю”. Очевидно, что этим “общим знаменателем” для всех видов деятельности станет физическое сопротивление той предметной среды, в которой действует индивид. Другими словами, конкретная траектория движения исполнительных органов тела субъекта (помимо содержания цели) будет во многом определяться такими факторами, как тяжесть используемого орудия, степень податливости материала предмета и так далее.
   При этом легко понять, что если бы и орудие, и сам предмет орудийной деятельности вдруг перестали оказывать какое бы то ни было сопротивление усилиям субъекта, траектория движения исполнительных органов его тела обязательно претерпела бы определенную деформацию. Между тем моделирующий предметную деятельность ритуал представляет собой образование, развертывающееся как бы в иной среде - в среде, не оказывающей практически никакого противодействия усилиям индивида. Поэтому уже с самого начала структура этого заместительного движения должна отличаться от формулы реального орудийного процесса. Но, как мы помним, ритуал становится составным элементом каждого (орудийного) деятельного акта, другими словами, он просто обречен на постоянное повторение и повторение каждым членом постепенно формирующегося социума. Но если контур ритуальной пантомимы уже с самого начала отличается от формы отягощенного предметностью собственно целевого процесса, то именно в силу этого непрестанного своего повторения все существующие между ними отличия со временем будут только углубляться и накапливаться. Структура заместительного движения, ритуала по-прежнему оставаясь точным двигательным эквивалентом конкретного предметного процесса, во все большей и большей степени будет расходиться с фактической структурой биологической его составляющей.
   В этой связи представляется важным понять, в какую сторону должен эволюционировать ритуал, как именно должны изменяться амплитуда и траектория движения задействованных в нем исполнительных органов тела, энергетические затраты организма и так далее.
   Вдумаемся. Механизмы управления деятельностью, не претерпевшей разрушения своей целевой структуры, построены таким образом, что она может быть развернута лишь в непосредственном присутствии того предмета, который и составляет сиюминутную потребность индивида. Биологический субъект может действовать только взаимодействуя с ним, и только такое непосредственное взаимодействие является для него единственно возможным способом бытия: никакое животное не в состоянии имитировать сложно организованный орудийно-предметный процесс. Поскольку же индивид может взаимодействовать только с реально присутствующим предметом, то и структура его деятельности в конечном счете может вылиться только в такую форму, какую предписывает ей его форма, его "поведение". А значит, и общая энергетика организма должна стать производной от степени его сопротивления усилиям индивида. Но эти же факты говорят и о другом. Если бы существовала возможность взаимодействия не с реальным предметом, но лишь с его отвлеченным образом, деятельность субъекта не только могла бы, но и обязана была бы постепенно свестись к какому-то скрытому мышечному возбуждению. Возбуждению, практически не переходящему на внешний слой двигательной активности живого тела. Ведь если усилия индивида не отягощены ни орудием, ни предметом, его энергетические затраты будут совершенно иными, исполнительные органы его тела будут двигаться по какой-то укороченной, свернутой траектории. Между тем именно такую возможность и предоставляет имитирующий структуру предметной деятельности ритуал: здесь субъект взаимодействует вовсе не с реальным предметом, но лишь с абстрактным психическим образом, который формируется у него вместе с формированием заместительных структур деятельности.
   Но это только одна сторона проблемы. Взглянем и на другую.
   Там, где речь идет о каких-то промежуточных звеньях технологически единого процесса, особых трудностей, связанных с размерностью ритуала, его пространственно-временной протяженностью, его энергетикой и так далее не возникает. Действительно, содержание промежуточного звена - это производство того или иного орудия, между тем и предмет, из которого оно выделывается, и весь комплекс других обусловливающих его производство факторов, остаются на месте в течение практически неограниченного (в сравнении с реальной продолжительностью деятельного акта) времени. Поэтому сколь бы ни длился предшествующий собственно предметному процессу ритуал, деятельный акт в целом от этого нисколько не пострадает, цель деятельности будет достигаться независимо от времени и места развертывания ритуала.
   Но ведь в конечном счете основным для индивида является не производство орудий, но орудийное взаимодействие с непосредственным предметом его физиологической потребности.
   Предмет же потребности в известных случаях не только не стоит на месте его обнаружения, но и активно строит свое поведение так, чтобы вообще избежать встречи. И если воспроизводить каждый раз весь ритуал, прежде чем приступить к собственно действию, цель деятельности никогда не будет достигнута.
   Все это показывает необходимость последовательного превращения ритуала в (по возможности полностью) скрытое, как бы свернутое внутрь движение, ибо фиксируемое внешним наблюдателем действие точно так же может оказаться непреодолимым препятствием на пути достижения цели.
   Таким образом, основное направление общей эволюции ритуала вырисовывается достаточно определенно. Последовательно свертываясь и сокращаясь, в конечном пункте своего развития он оказывается полностью интериоризированным или, говоря по-русски, “вложенным внутрь”, превращается в какой-то значительно ускоренный процесс, с минимальными энергетическими затратами развертывающийся на каком-то “внутреннем” слое мышечного движения. Но важно понять: несмотря на все деформации, ритуал продолжает оставаться точной моделью той деятельности, которая выполняется на внешнем слое двигательной активности, если угодно, ее постоянно сохраняемым эталоном, который кодируется в формах полностью интериоризированного движения. Ведь в нем принимают участие те же самые группы мышц, те же исполнительные органы тела индивида, что и в собственно предметной деятельности, и все эти исполнительные органы действуют по тому же самому алгоритму, что и на внешнем слое движения.
   Таким образом, ритуал и по окончательном выделении человека из царства животных еще долгое время продолжает оставаться структурным элементом наверное любого сложного целевого процесса, но именно эта интериоризация и препятствует его обнаружению в структуре каждого дискретного деятельного акта. Другими словами, он по-прежнему продолжает существовать, но просто перестает быть видимым.
   Заметим попутно еще одно - до чрезвычайности важное - обстоятельство. Как уже говорилось здесь, на первых этапах формирования заместительной “пантомимы” ее исполнение могло быть только коллективным. Доступ к любой циркулирующей в социуме информации оказывался возможным только при одновременном исполнении какого-то действия достаточно большой группой индивидов. Ведь только одновременное совместно выполняемое действие обеспечивает точную его калибровку, а значит, и формирование у всех одного и того же психического образа.
   Интериоризация же ритуала означает собой, что он давно уже превратился в полностью индивидуализированное образование и может исполняться каждым индивидом самостоятельно, в одиночку. Другими словами, независимо от действий других индивидов даже там, где эти другие в то же самое время выполняют то же самое действие. Полностью автоматизированное действие уже не нуждается в сверке и калибровке, отныне адекватный образ вызывается у индивида независимо от действий других членов его сообщества.
   Поэтому теперь ритуал превращается в начало, до конца подчиненное уже не только всему роду в целом, но и каждому отдельно взятому индивиду; отныне вся информация, кодируемая его структурами может произвольно в любом месте и в любой нужный ему момент вызываться к жизни самим индивидом. Словом, с полной интериоризацией ритуала завершается длительный процесс индивидуализации не только пантомимической формы заместительного движения, но и всей структуры собственно целевого орудийного процесса, которая раньше могла существовать только как достояние целого рода.
   Заметим и другое. Интегральная жизнедеятельность всего сообщества в целом в конечном счете складывается из отдельных предметных процессов, выполняемых отдельными его членами или группами индивидов. Между тем в своем поступательном движении едва ли не каждый (за исключением, может быть, самых простых) из этих процессов в своем развитии восходит от элементарных “ручных” операций к каким-то более сложным, включающим в себя целый комплекс функционально различных орудий, структур. А это, в свою очередь, означает, что едва ли не каждый из них проходит через каналы ритуальной коммуникации.
   Разумеется, не весь спектр жизнедеятельности эволюционирующего сообщества складывается из орудийных процессов. Но все же именно орудийные формы деятельности оказываются тем ключевым началом, которое лежит в основе антропогенезиса. между тем исследования показывают, что число орудий, используемых эволюционирующим предшественником человека, увеличивается в геометрической прогрессии. Вполне "законченный" в биологическом смысле человек появляется всего лишь 40-50 тысяч лет тому назад, но уже к этому времени сформировавшийся орудийный фонд совместной деятельности оказывается настолько широким, что обеспечивает прогресс первобытного человеческого общества на протяжении тысячелетий. Ведь только так называемая "неолитическая революция" дает новый импульс к дальнейшему ускорению развития. Но ни одно новое орудие не может взяться ниоткуда, и на протяжении всего времени выделения человека из царства животных (а по современным представлениям весь этот процесс занимает не один миллион лет) каждое из них может войти в орудийный фонд складывающегося социума только по каналам ритуальной коммуникации.
   То есть для каждого из тех процессов, в которых используется хотя бы несколько орудий, обязан формироваться свой заместительный эквивалент. А значит, каждая из этих заместительных структур должна проходить весь круг последовательного свертывания и интериоризации - и так далее. Поэтому можно утверждать, что ритуальная коммуникация превращается в некоторое всеохватывающее тотальное начало, в конечном счете переваривающее в себе всю сферу сложно организованной орудийной деятельности. И если каждый отдельный индивид со временем становится носителем всей суммы ритуалов, то в конечном счете его собственным достоянием оказывается весь опыт рода. Причем весь этот опыт оказывается полностью интериоризированным каждым членом развивающегося сообщества.
   Сказанное позволяет выделить две основные функции ритуала.
   В первой из них он предстает как основной элемент первичной, то есть возникающей задолго до свойственного человеку речевого общения, системы коммуникации. Ведь благодаря именно его освоению любой еще не включившийся в собственно деятельность индивид получает предварительное представление о ней самой, проходит предварительное обучение рациональным приемам ее выполнения. В силу этого уже в самом начале долгой своей эволюции ритуал обретает многие атрибуты знака; на основе именно этой первой знаковой коммуникации и осуществляется обмен информацией в социуме, обмен формами сложно организованной деятельности. Впрочем, необходимо подчеркнуть: ритуал - еще не знак в строгом смысле этого слова. Знак требует наличия сознания, ритуальная же коммуникация возникает задолго до его становления. Собственно говоря, именно она и предстает как то основание, на котором впоследствии будут формироваться его механизмы, поэтому он, скорее, только “предзнак”.
   Но все же соблюдение строгости диктует необходимость оговорить существенное, хоть и очень сложное для понимания, обстоятельство. На первых порах предзнаковая система ритуальной коммуникации еще не обеспечивает непосредственного общения на уровне отдельных особей, то есть не дает возможности направленного обмена информацией между индивидами. Здесь мы имеем дело со сложной и отдающей какой-то мистикой коммуникацией между отдельным субъектом и сообществом в целом или, если угодно, между всем родом и индивидом. Но как бы то ни было, именно эта первичная коммуникационная система образует собой тот фундамент, на котором впоследствии и возникает собственно речевое общение. И это обстоятельство не может быть игнорировано при анализе дальнейшего развития. Поскольку собственно речевое общение возникает отнюдь не как независимое начало, но предстает как что-то эволюционно “надстроечное” над ритуалом, опирающееся именно на него, использующее именно его внутренние механизмы, именно его - базисные - законы во многом должны предопределять и законы человеческой речи.
   А это значит, что в той или иной степени, формирующиеся еще на самых ранних стадиях антропогенезиса, законы ритуальной коммуникации должны проявляться и сегодня, в жизни каждого из нас, современных людей. Иначе говоря, неуловимая таинственная связь между словом и обозначаемым им предметом должна и сегодня опосредоваться действием тех скрытых двигательных механизмов, которые когда-то были заложены в человеке впервые появляющейся вместе с ним системой коммуникации, то есть в конечном счете определенным образом структурированным движением всех органов и тканей собственного тела человека. И совсем не исключено, что ключ к извечной тайне, разделивший между собой осязаемый предмет и его идеальный образ, сокрыт именно в их проявлении.
   Впрочем, существо этих механизмов, которые сами способны составить отдельный предмет исследования, выходит далеко за пределы затрагиваемого здесь.
   В своей второй функции ритуал предстает как цементирующее исходное сообщество начало. Здесь он не просто способствует укреплению тех интеграционных связей, которые объединяют всех его членов, но формирует само сообщество как совокупность индивидов, обладающих одним и тем же этотипом (ниже станет понятным значение этого термина).
   Важно понять следующее. Любое сообщество любых животных скрепляет их совместная деятельность, совместное жизнеобеспечение, и в особенной мере это справедливо по отношению к биологическому предшественнику человека. Ведь если совместная практика высокоорганизованных стадных животных, как правило, не подавляет способности отдельной особи к автономному выживанию, то здесь, благодаря последовательному развитию орудийного характера деятельности (и одновременно все большему разрушению целевой ее структуры), складывается такое положение, когда индивид оказывается не просто нежизнеспособным вне какого-то сообщества вообще, но неспособным к существованию вне данного коллектива. Другими словами, он может быть обречен даже попадая в какое-то чужое ему сообщество.
   Это видно из следующего. Уже невозможность интегрировать в составе одного целевого процесса несколько функционально различных орудий делает индивида полностью зависимым от всего сообщества в целом. Значительное же расширение общей сферы орудийной деятельности ведет к тому что активным носителем всей необходимой информации о ней становится уже только оно, поэтому индивид остается дееспособным лишь благодаря сложившейся здесь системы ритуальной коммуникации (добавлю также: и системы распределения продукта). Но дело не ограничивается лишь тем обстоятельством, что индивид до поры может быть только пассивным носителем всей родовой информации. Развивающееся сообщество скрепляет воедино уже не просто совместная деятельность, но и конкретная - то есть непосредственно адаптированная к половозрастной и количественной его структуре - форма ее организации в пространстве и времени. Поэтому в любом другом коллективе (коллективе иной половозрастной и количественной структуры) и способ разделения функций, и порядок кооперации субъектов орудийной деятельности должны быть иными. Эта конкретность формы организации совместной орудийной практики, ее жесткая зависимость от структуры сообщества также закрепляется во всей совокупности его ритуалов. Между тем, как уже было показано, каждый из них в конечном счете подвергается последовательной интериоризации, превращается в какую-то скрытую форму мышечного напряжения, а значит, каждый из них в конечном счете участвует в формировании своих (не исключено, что проникающих вплоть до клеточного уровня организма) глубинных биологических ритмов. И важно понять, что в силу сказанного все эти ритмы оказываются присущими только данному сообществу, все они образуют собой своеобразный его психифизиологический “паспорт”. В любом же другом многие параметры, фиксируемые этим “паспортом” так же будут другими. А значит, для любого индивида гипотетически погружающегося в коммуникационный ритуальный процесс какого-то другого социума, информация даже о знакомой ему форме деятельности в своих многое определяющих деталях окажется до конца нераспознанной. Таким образом, его жизнеспособность здесь оказывается под вопросом.
   Говоря о формировании строго определенного этотипа, я имею в виду именно этот “паспорт”, именно такую - специфическую для каждого данного сообщества - эталонную структуру базисных психофизиологических ритмов полностью интериоризированной деятельности, которые формируются вместе с системой ритуальной коммуникации (и, что самое главное, постоянно синхронизируются в ходе продолжающих совместно исполняться ритуалов). Забегая вперед, отмечу, что каждая из замкнутых полной автаркичностью своего хозяйства общин, а следовательно, и каждый составляющий ее индивид, в конечном счете обретает свой, присущий только ей, этотип, и по мере его формирования возникает настоятельная потребность в становлении каких-то межобщинных (и, добавлю, общерегиональных) ритуалов, ибо не просто любая связь между ними, но и элементарное понимание их друг другом на межобщинном уровне оказывается возможным лишь на основе каких-то совместных действий.
   Впрочем, здесь необходимо, хотя бы вкратце, уточнить следующее. Все эти базисные ритмы, формируемые ритуалом, калибруются и синхронизируются не только со всеми другими проявлениями жизнедеятельности всех членов какого-то данного сообщества, но и со структурой ландшафта, ритмикой сезонных колебаний климата, активности окружающей биологической среды и так далее. Иными словами, все характеристики этого психофизиологического “паспорта” оказываются гармонизированными с полной характеристикой той внешней среды, в которой обитает каждое исходное сообщество. Поэтому в пределах какого-то одного ландшафта и свойственного ему биоценоза все отличия между формирующимися этотипами могут носить, говоря языком философии, только количественный характер, и именно эти количественные отличия должны корректироваться всей системой межобщинных и общерегиональных ритуалов (о которых нам еще предстоит говорить). Между тем за пределами данного региона отличия должны становиться качественными, и это обстоятельство впоследствии становится основой языковой дифференциации, уже не устраняемой общим ритуалом. Но, к сожалению, ограниченность места позволяет и этот аспект обозначить лишь в тезисной форме.
  
   Итак, ритуал возникает задолго до возникновения сознания, и именно механизм ритуальной коммуникации образует собой тот фундамент, на котором оно только и может возникнуть. Иначе говоря, содержание того эволюционного процесса, результатом которого является становление некоторого нового вида Homo sapiens, в принципе не может быть сведено к преобразованию одних только структур организма. Мало создать тело, нужно вдохнуть в него жизнь, - гласит старая мудрость. Поэтому сами по себе биологические структуры мертвы, если параллельно их становлению не происходит формирование каких-то новых функций. Изменение конструкции таза само по себе не способно обеспечить прямохождение, если нет постоянной практики, непрекращающихся попыток вставать на ноги, увеличение большого пальца кисти руки не гарантирует употребление орудий. Нет нужды доказывать, что именно новые функции стимулируют соответствующую им преформацию анатомических структур, в то время как последние открывают возможность последовательного совершенствования и усложнения первых. Словом, здесь существует какой-то замкнутый круг, исключающий первичность чего бы то ни было. Утверждение того, что применение орудий как таковое уже само по себе обеспечивает становление принципиально новой психики, столь же верно, сколь и ошибочно. Сознание, разумеется, возникает, но лишь в конечном счете, непосредственно же его возникновение стимулируется формированием такой принципиально новой для биологических организмов функции, как ритуальная коммуникация.
   Разумеется, последующее становление сознания и формирование собственно знакового, речевого (ибо ритуал - это все-таки еще только “предзнак”), общения многое меняет многое в природе человека. Так, обмен сложными формами деятельности теперь уже начинает осуществляться именно на их основе. Но ни сознание, ни речь, обеспечивающие и большую гибкость, и (в отличие от ритуальной коммуникации) возможность общения между отдельными индивидами, отнюдь не “отменяют” ритуала. Как органохимические реакции, протекающие на уровне клетки, в конце концов определяют способ жизнедеятельности всего организма, так и когда-то сформированные эволюцией механизмы ритуала продолжают оставаться глубинной основой высших форм психики, ибо с помощью именно этих механизмов по сию пору продолжается преобразование собственно информации в физические формы целевой орудийной деятельности субъекта - и наоборот. Иначе говоря, ритуал и в жизни вполне сформировавшегося человека по-прежнему продолжает выполнять роль коммуникационной системы, но теперь уже не между интегральным опытом рода и индивидом, но, если так можно выразиться, между его сознанием и его “биологией”.
   В порядке отступления от темы можно заметить следующее.
   Генезис индивида - пусть и в какой-то превращенной форме - до некоторой степени воспроизводит общий генезис рода. В индивидуальном развитии человека становление первичной системы коммуникации, образующей собой фундамент сознания и речи, воспроизводится в процессах подражания, игры и обучения. Именно эти процессы предстают как онтогенетический аналог, отчасти даже некоторый рудимент ритуальной коммуникации между отдельным индивидом и обществом, именно в них происходит формирование господствующего в данное время в данном обществе этотипа. Только его становление, другими словами, только формирование и синхронизация базисных ритмов индивидуальной психики с психофизиологическими ритмами других индивидов делает возможным становление единых механизмов преобразования скрытых форм двигательной активности в абстрактные образы отсутствующих предметов (и наоборот). Без этого никакое одухотворение входящего в этот мир человека невозможно.
   В этом плане было бы любопытным обратиться к опыту воспитания слепоглухонемых детей. До недавнего времени они, как правило, оставались вне цивилизации, но происходило это совсем не потому что они не были в состоянии сформировать канал речевой связи, но вследствие того, что врожденный дефект ребенка препятствует формированию и “калибровке” свойственного данной цивилизации этотипа. Именно отсутствие психофизиологического консонанса с подобными себе исключает всякую возможность взаимопонимания. Опыт загорской школы воспитания слепоглухонемых, одним из духовных отцов которой был ныне покойный (до сих пор не понятый отечеством пророк) русский философ Э.В. Ильенков, показывает, что формирование необходимого минимума каких-то базисных ритмов через усвоение элементарных форм свойственной именно данному обществу деятельности (а именно этот процесс является начальным шагом всей работы) открывает дорогу в мир сознания и речи даже для таких, еще недавно рассматривавшихся как абсолютно безнадежных, детей. Больше того: воспитанники этой школы ныне получают высшие ученые степени...
  

5. Становление этноса

   Суммируя сказанное, можно утверждать, что складывавшиеся еще на стадии антропегенезиса механизмы ритуальной коммуникации и по сию пору остаются чем-то первичным по отношению к сознанию и речи человека. Необходимо лишь понимать, что это не однопорядковые, но разные по уровню организации живой материи начала, - пусть и не столь расходящиеся друг с другом, как биохимический процесс со стихосложением. Ритуал, повторимся, образует собой что-то вроде переходного промежуточного образования, коммуникационной системы между собственно сознанием и высшими формами чисто биологического движения организма, но именно здесь, на этой таинственной границе между сознанием и “биологией” и совершаются те едва ли не мистические процессы преобразования физического в метафизическое и метафизического в физическое, раскрывать которые человеку предстоит, вероятно, еще не одно столетие.
   Понятая таким образом первичность заставляет сделать вывод о том, что ритуал должен быть не только константным началом, которое как бы сквозит и через весь генезис личности, и через всю историю человеческого общества, но и их атрибутивным элементом. Существование ритуала оказывается строго обязательным, ибо без него становится невозможным существование ни человека, ни создаваемой его гением цивилизации. Но в исполненной гордыней жизни человека ритуал не может сохраняться как нечто низменное и бездуховное, как нечто, постоянно связующее его с темным пещерным прошлым далеких его предков. Поэтому с развитием культуры он подвергается неизбежной мифологизации, и фиксируемое сегодня положение, когда ритуал предстает как образование, моделирующее собой некоторый - знаковый - факт общественного сознания, является именно ее результатом.
   Таким образом, действительная полярность отношений между ритуалом и его мифологемой должна быть прямо противоположной той, какой она предстает на первый некритический взгляд. Первичен собственно ритуал, его мифологема - всегда вторична.
   При этом мифологема, сегодня образуюшая идеологический стержень всякого ритуала, может быть едва ли не любой. Больше того, один и тот же ритуал может украшаться даже прямо противоположными идеологическими орнаментами. Так, в мифологеме сегодняшнего обряда крашения пасхальных яиц этнографическая мысль выявляет как христианские мотивы, так и языческие отголоски древних культов солнца и плодородия (нужно ли говорить, что с позиций ортодоксального вероучения одно категорически исключает другое). Между тем рядовому обывателю решительно безразлична любая легенда любого ритуала, ибо, как правило, он ее просто не знает... но это нисколько не мешает ему исправно совершать уходящий вглубь истекших тысячелетий общий для всех обряд.
   Мир египетских богов и культов и после расшифровки иероглифов долгое время оставался таинственным и непонятным. Великий Шампольон, посвятивший Египту в сущности всю свою жизнь, дал ошибочные объяснения многому; не выдержали проверки временем и труды многих его преемников. Между тем никто из исследователей Древнего Египта не мог пожаловаться на отсутствие информации, страдать приходилось скорее от ее избытка: ведь значительная часть иероглифов остается непрочитанной и по сию пору, при этом подавляющее большинство письменных памятников - это религиозные тексты. Нужно ли говорить, что если даже отточенная филологическая мысль долгое время была не в состоянии разобраться в таинственном их содержании, то не обремененному образованием простому обывателю сакральная сущность древних ритуалов тем более была неведома. Добавим сюда и концептуальные разногласия: мемфисские жрецы считали верховным богом, творцом других богов, людей и вещей, Птаха, фиванские провозглашали верховным существом Амона, жрецы из Она (Гелиополя) творцом всего сущего видели Атума... Но, как нашим соотечественникам, для которых долгое время даже попытка проникновения в тайну православных обрядов была сопряжена с риском репрессий, незнание не мешало исправно выполнять то, что выполняли их отцы и деды, так незнание всех тонкостей мифологем, освящавших древние ритуалы, нисколько не препятствовало создателям первых цивилизаций из века в век повиноваться их таинственным ритмам.
   Смысл ритуала состоит в самом действии, но если первый ритуал представлял собой точный двигательный эквивалент какого-то строго целевого процесса, то с полным подчинением человеку технологических форм движения этим действием может стать любое, пусть даже самое бессмысленное, лишь бы на протяжении поколений оно было единым и одновременным для всех, ибо именно (и только) единство действия обеспечивает становление единого для всего формирующегося сообщества этотипа. Поэтому у обретшего сознание человека любой может быть не только мифологема, но и само действие, ибо последняя тайна ритуала - это тайна простого камертона, создающего консонанс базисных ритмов психики. В свою очередь только этот консонанс является фундаментом взаимопонимания индивидов, а значит, и становления единого сознания и единого языка. И неизвестно, счастливым ли наитием безвестного священнописателя, действительной ли богодухновенностью когда-то тысячелетия назад была понята именно эта связь между единством действия и единством языка: “И сошел Господь посмотреть город и башню, которые строили сыны человеческие. И сказал Господь: вот один народ, и один у всех язык; и вот что они начали делать, и не отстанут они от того, что задумали делать; сойдем же и смешаем там язык их, так чтобы один не понимал речи другого. И рассеял их Господь оттуда по всей земле; и они перестали строить город и башню”.
   И вот здесь мы подходим к главному: на поздних стадиях антропогенеза и тем более в жизни собственно человека любая систематически исполняемая какой-то общностью людей деятельность может выполнять (и выполняет) функции ритуала. Под систематичностью здесь следует понимать регулярное ее исполнение на протяжении по меньшей мере нескольких поколений. Многократное ее повторение с обязательностью закона ведет к формированию у каждого индивида ее интериоризированного двигательного эталона, который включается в общую структуру свойственного данной общности этотипа. Кроме того, здесь происходит синхронизация этих эталонных структур. Ведь любая систематическая совместная деятельность в конечном счете выполняет роль специфического камертона, ибо способствует унификации психики всех участвующих в ней индивидов и калибровке ее базисных ритмов, ее своеобразной настройке на какую-то одну, одновременно доступную всем волну.
   В порядке очередного отступления при более широком взгляде на вещи такое свойство синхронно исполняемой деятельности позволяет сделать вывод о том, что именно создаваемый ею консонанс базисных ритмов психики всех участвующих в ней субъектов дает возможность каждому - уже не только в ходе самой деятельности, но и по ее завершении - как бы проникать в строй души любого другого и по отдельным внешним его проявлениям читать все то, что беспокоит его визави. Так близкие люди, долгое время бок о бок прожившие друг с другом, начинают понимать друг друга без слов. Все это позволяет если и не наметить возможные пути разрешения, то, по меньшей мере, сформулировать вопрос о механизмах становления языка.
   Считается аксиоматичным, что речевое общение возникает в ходе совместно выполняемой деятельности. Но зададимся вопросом: какой количественный минимум совместно действующего контингента обеспечивает формирование речи? Можно ли предположить, что такое начало, как язык в состоянии развиться уже на уровне отдельной весьма немногочисленной и при этом. практически полностью изолированной от других не только абсолютной автаркичностью своего хозяйства, но и довольно большими расстояниями верхнепалеолитической или даже мезолитической общины? Ведь известно, что там, где еще не возникло производительного хозяйства, где пробиваются лишь собиранием, минимальная площадь, потребная для прокормления даже одного индивида, лишь в редких случаях снижалась до 10 квадратных километров. Однозначного ответа нет, но представляется, что численность, не превышающая нескольких десятков человек (человек?), явно недостаточна для становления столь фундаментального начала, которое способно инициировать образование планетарной ноосферы.
   Устанавливаемый раскопками факт постоянно сохраняющейся связи между смежными общинами положения не спасает, ибо те же расстояния делают невозможным систематические контакты рядом живущих сообществ, речь может идти лишь о каких-то челночных визитах отдельных их представителей. Но кратковременные эпизодические контакты отдельных членов соприкасающихся сообществ, скорее всего, не могут обеспечить становление единого для них языка. Для этого необходимо, чтобы все составляющие их индивиды были на долгое время вовлечены в какие-то единые совместно исполняемые процессы.
   Поэтому не логичней ли предположить, что система речевого общения формируется отнюдь не тогда, когда заканчивается становление нового биологического вида Homo sapiens, но значительно позднее, только в процессе так называемой неолитической революции, между тем как до неолитизации древнего человека общение осуществлялось на какой-то иной, предшествующей речи, основе? Так и сегодня, попадая в иноязычную среду, мы все же не теряемся в ней, обращаясь к интерлингве мимики, жестов и еще непонятно чего. И если действительно для возникновения собственно речевого общения необходимы огромные контингенты людей, на целые столетия мобилизующихся какой-то одной для всех целью, то здесь обнаруживается новая ипостась всех тех циклопических процессов, о которых говорилось в первой части настоящей работы. На протяжении поколений нуждавшиеся в соединенных усилиях больших масс, они выступали в качестве именно такого исполинского регионального камертона, который позволял обеспечить требуемый уровень взаимопонимания, а значит, в конечном счете и становление нового, единого для всех, механизма информационного общения.
   (Этот же вывод дает основание утверждать, что разные ритуалы, образующие основу разных этотипов, в конечном счете ведут к формированию и разных языков: так, наиболее отчетливо глубинная связь родного языка с какими-то фундаментальными ритмами организма проявляется в различиях артикуляции, с трудом преодолеваемых взрослыми, но не представляющих никакого препятствия для ребенка.)
   По-видимому, сегодня невозможно вынести окончательный вердикт по вопросу о том, какой именно должна быть минимальная численность того сообщества, где впервые формируется речевое общение его членов, но как бы то ни было, он требует своего разрешения, и уже хотя бы поэтому его постановка является вполне оправданной. Но даже если и не подвергать сомнению бытующее мнение, согласно которому уже существо верхнего палеолита является носителем всех мыслимых предикатов вполне “законченного” человека, останется вопрос о том, что обусловливает становление единых для целых регионов языков. Ведь принятие оспариваемой здесь тезы автоматически влечет за собой признание принципиальной возможности самостоятельного формирования своего языка в каждой замкнутой общине, и следовательно, вопрос образования единой для всех лексики, единой для всех грамматической структуры оказывается не менее актуальным. Возможность калибровки таких нуклеарных микроязыков посредством челночных миссий отдельных “культуртрегеров” вызывает большие сомнения; только постоянное смешение жизни общин, только длительное на протяжении веков) объединение их в каких-то общих для всех процессах могло бы унифицировать средства речевого общения и сформировать единый язык, а вместе с ним и единую культуру формирующейся народности. А это вновь обращает нас ко всему тому, о чем уже говорилось здесь...
   Но дело не только в языке, ведь в конечном счете язык - это лишь средство достижения какой-то (какой?) цели, причем средство отнюдь не единственное, ибо существуют и иные. Поэтому обратим внимание и на другую сторону ритуала.
   Инстинктивная деятельность животного в состоянии моделировать собой (мы видели это на примере “танца” пчел) структуру основных отношений окружающего мира, но только тех, непременным субъектом которых является оно само; в то же время кодирование в ее структурах основных закономерностей, связующих между собой предметы окружающей действительности, - невозможно. В этом смысле ритуал уже изначально отличается от всех форм биологической деятельности, ибо он представляет собой модель объективной логики чисто предметных (орудие - предмет), а значит, сугубо внешних по отношению к субъекту, связей, то есть с самого начала предстает как специфическая форма познания окружающего мира. Но если поначалу заместительное движение могло фиксировать в себе логику отношений только между теми предметами, которые непосредственно включались в структуру какого-то одного целевого процесса, то каждый новый ритуал вписывается уже в целую систему татаких предзнаков и тем самым в рамках интегрального опыта субъекта орудийной деятельности оказывается неизбежным образование также и межритуальных связей, своеобразный “кроссоверинг” итериоризированных алгоритмов. Иначе говоря, еще в предшествующих сознанию формах двигательной активности происходит первичное “осмысление” объективных отношений между предметами внешнего мира, которые в реальной практике самого индивида могут никогда не сталкиваться друг с другом.
   Таким образом, уже в задолго предшествующих сознанию формах происходит образование какого-то специфического тезауруса, отдаленно напоминающего собой мир платоновских идей, из которого путем воспоминаний душа человека черпает все свои знания. И это также нельзя игнорировать: тайна человеческой интуиции, априорного знания, аксиоматического ядра человеческой мысли, вероятно, кроется именно в нем. Но как бы то ни было, несмотря на то, что механизм формирования категориального мышления нам еще далеко не ясен даже в первом приближении, можно утверждать, что именно ритуальная коммуникация образует собой один из ключевых его узлов (и что не менее важно - обеспечивает изначальное единство и синхронность действия этого механизма у всех, объединяемых ею). Сопровождаемое параллельным процессом рождения сознания, миллионолетнее формирование именно таких синхронизированных межритуальных связей и такого специфического тезауруса на определенном этапе их количественного расширения разрешается взрывоподобным пробуждением категориального, абстрактного мышления. И вот, как мальчик, впервые получающий в подарок современный микроскоп или калькулятор, играя внезапно обретенной мощью, первое время глядит на привычный ему мир с избыточно заданным уровнем разрешения, внезапно обретаемая мощь категориального мышления порождает такую же игру сознания. Результаты этой игры ставят втупик историков науки, по истечении шестого тысячелетия от ее рождества пытающихся понять истоки знания, когда-то открывшегося древним, - но только потому, что не могут обнаружить в основании этого знания потребностей современной им практики. Поэтому совсем не случайны попытки поиска какого-то духовного донора первых цивилизаций, но, к сожалению, в этих поисках не принимается в расчет, что именно детская непосредственность восприятия этого мира породила и величайшие научные открытия, и очищающее его искусство. Повторю уже сказанное: связи абстрактного категориального мышления с непосредственными потребностями повседневной практики еще только предстоит установиться, в своем же истоке оно представляет собой не что иное, как чистый аналог таких же прекрасных безделиц, как поэзия или шахматы; и, как поэзия и шахматы имеют свои, даже отдаленно не связанные с праксисом законы, эта незамутненная суетностью материального “игра в бисер” подчинена только одному - велениям внезапно пробудившейся человеческой души.
   Возвращаясь к основной линии изложения предмета, суммируем: именно ритуал предстает тем цементирующим началом, которое в процессе антропогенеза скрепляет воедино эволюционирующее сообщество любого уровня, начиная от отдельной относительно замкнутой общины и кончая народностью, формирующейся на уровне целого региона.
   Это обстоятельство заставляет сделать вывод о необходимости существова­ния целой иерархической системы, основание которой должны составлять риту­алы об­щины, среднее звено - межобщинные, вершину - общие для всего региона ри­ту­а­лы. (Именно так: во всех случаях речь должна идти о множественном числе, о це­лой системе ритуалов.) В качестве таких начал уже на поздней стадии антропогенети­че­ского процесса и тем более на первых этапах собственно истории уже сформировавшегося человеческого общества мо­гут выступать практически любые виды совместно выполняемой деятельности, сколь бы экзотическими и лишенными смысла они ни были. Их назначение не мо­жет быть осознано в контексте каких бы то ни было частных интересов, их смысл не может быть описан в терминах практической полезности: функцией первых яв­ля­ется, как было сказано, формирование специфического этотипа общины, назначе­нием вторых - обеспечение межобщинной интеграции, миссией же третьих - со­зи­дание единой народности, обладающей одним языком и одной культурой.
   Такими общими для целых регионов ритуалами и выступало строительство ирригационных каналов и пирамид, напоминающих мощные фортификационные сооружения стен и зиккуратов; именно эти процессы лежали в основе объединения племен и образования первых народностей, слияния диалектов и формирования остававшихся непревзойденными на протяжении тысячелетия культур. Мы еще не раз столкнемся с действием этих исполинских региональных камертонов и в штурмующих небо романоготических соборах, зачастую столь огромных, что их не могло заполнить даже все население города, где они возводились, и в великих стройках тоталитарных режимов двадцатого столетия - и каждый раз их пробуждение будет сопровождаться становлением какой-то новой исторической общности, преобразованием когда-то сложившегося строя души народа. Необходимо только добавить, что действие каждого из таких общерегиональных ритуалов ни в коей мере не может быть ограничено сферой субъектов, непосредственно участвующих в едином для всех процессе. Их влияние в полной мере может быть уподоблено влиянию первых аббатств или первых университетов, которое уже с самого начала оказывается гораздо более широким, чем преобразование духа лишь тех, кто ради обретения истины на годы замыкался в их стенах.
  
   Итак, как и предполагалось, в этой работе меньше всего говорилось о величайших из чудес нашего света, но вся она оказалась посвящена именно им, ибо именно они предстают как торжественный финал-апофеоз вкратце очерченных здесь процессов...
   Полученные выводы позволяют утверждать, что отнюдь не религиозные учения лежали в основе строительства первых святилищ, не одними только требованиями культа объяснялись те гигантские затраты живого труда, которые навсегда омертвлялись в них. Первичный позыв к ритуалу - это простая потребность в какой-то совместной деятельности и именно совместность действий является как единственным его объяснением, так и последним его оправданием. Мифологизация же любого, в том числе и общерегионального, ритуала происходит позднее и по существу представляет собой прямой продукт его последовательного развития, наглядное свидетельство лишь благодаря ему пробуждающейся наконец бессмертной души народа.
   Но нужно видеть и другую сторону все той же медали: одухотворение ритуала единой для всех мифологемой с обязательностью закона влечет за собой и одухотворение его застывающей в земле и камне плоти. Пробуждающаяся потребность осмысления всего сущего не в состоянии мириться с кажущейся бессмысленностью действия, в жертву которому приносятся усилия многих поколений; и со временем обретающий свою идею ритуал начинает подчиняться уже не смутному позыву к простому единению со всеми, но именно этой всепоглощающей идее. Но, как застывающая в языческом мифе всеобщая история последовательного восхождения от Хаоса и порождаемых им чудовищ к величественным богам второго поколения и уже от них к их прекраснейшему из творений - это и собственная история мифа, ибо в своем восхождении к вершинам поэзии он проходит в сущности те же стадии, так и история воплощения этого мифа в земле и камне отражает в себе все тот же вечный мотив рождения гармонии из хаоса. И вот - тяжеловесная чудовищная бесформенность первых каменных кладок и земляных курганов сменяется совершенством инженерной идеи поздних пирамид и зиккуратов и непревзойденностью канона языческих храмов. Поэтому-то в полной мере остается справедливым и утверждением того, что именно состав веры определил их смысл и назначение.
   Утверждая, что в основе ритуала может лежать любая (лишь бы она на протяжении веков была единой для всех) деятельность, я отнюдь не собираюсь абсолютизировать этот тезис: природное существо, даже полностью освобожденное от непосредственного диктата сиюминутно испытываемой физиологической потребности, в принципе неспособно на абсолютно бессмысленное действие. Поэтому действие, образующее собой основу позднего ритуала (о раннем речи нет, ибо его смысл - в индивидуализации строго целевого начала), в конечном счете должно выделяться из общего спектра лишь освященных прямой целесообразностью процессов. Как лучше быть богатым и здоровым, чем бедным и больным, так лучше сочетать единство и требуемую масштабность действия с единством и масштабом пользы; поэтому неудивительно, что ритуалом становятся такие исполненные утилитарностью и прагматизмом действия, как, например, строительство первых ирригационных сооружений и захоронение мертвецов; их способность служить связующим все общины началом и облегчает их превращение в общерегиональный ритуал. Но важно понять именно это: практическая их полезность не обусловливает, но лишь облегчает их выделение из ряда других видов деятельности; если бы не существовало потребности в единении, человек так никогда и не узнал бы ни всей пользы ирригации, ибо никогда не вышел бы за рамки автаркичного хозяйства по существу изолированной общины, ни тайны потустороннего бытия за чертой вечности, ни трансцендентного ему мира бессмертных богов.
   Практическая полезность общерегионального ритуала обнаруживается лишь позднее, и это обнаружение имеет свои парадоксальные следствия, на первый взгляд деформирующие вкратце очерченную здесь логику эволюции, ибо современный взгляд на вещи категорически исключает из общего ряда ритуальных начал все то же строительство ирригационных каналов и дамб. Но следует, наконец, понять, что практическая польза, осознаваемая как единственный его смысл и оправдание, на деле представляет собой не более чем мифологему этого, столь же равноправного в едином ряду, как и все другие, ритуала,
   Да, это так, именно возможность увеличения объема прибавочного продукта форсирует развитие ирригационного землепользования, да, это так, именно получаемый во все больших размерах прибавочный продукт предстает как инструмент принудительного вовлечения в эти процессы все больших и больших масс людей, - но все эти обстоятельства являются лишь вспомогательными, первопричина лежит в объективной необходимости их единения, в объективной необходимости формирования некоторого метасообщества на уровне целого региона. Вот только ради чего происходит это объединение остается тайной...
   Следует, наконец, понять, что представление о практической пользе как единственной цели практической деятельности - это такой же вечный миф, как и миф о вечном царстве Осириса. Но, увы, именно этому уродливому мифу, вероятно, одному из порождений Хаоса, лишь по какому-то роковому раскладу избежавшего судьбы титанов и гигантов, предстояло не только внедриться в структуру той же легенды о загробном царстве, (где для многих властвует в сущности тот же интерес), но, пережив тысячелетия, на рубеже двадцатого утвердиться в качестве освященной авторитетом науки абсолютной истины в последней инстанции. И можно только удивляться той бездне, которая разделила между собой мечту Гильгамеша о бессмертии, и духовный мир его отдаленных потомков, не желающих видеть в этой жизни ничего более возвышенного и святого, чем материальный интерес. Между тем, вся эта нелепая россказнь о том, что именно материальное производство составляет собой стержень человеческого бытия, обладает той же степенью приблизительности в объяснении тайны нашего назначения в этом мире, как, вероятно, и красивая исполненная одновременно и ригоризмом и поэзией легенда, утверждающая, что вся посюсторонняя жизнь является лишь приуготовлением человека к Вечности. Судить же о подлинном смысле жизни я не берусь, ибо он, вероятно, открыт одному только Богу.
  
   1. Вера и мегалиты
   2. Рождение цивилизации
   3. Природа ритуала
   4. Эволюция ритуала
   5. Становление этноса
  
   Елизаров Евгений Дмитриевич
   195030, С.-Петербург, Отечественная 2/11, кв. 68.
   Тел: (812) 5262128
  
  
  
   — Рождение цивилизации — 6
  
  
  
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"