Елохин Павел Владимирович : другие произведения.

Отход на север

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:

Отход на Север

стихи конца века


И когда отвалились ушастые ржавые двери,
и никто не трубил в золочёный торжественный рог, –
там стоял тихо он, в кого все мы так искренне верим,
он стоял и смотрел, но нас он увидеть не мог.

Всюду были забытые жёлтые злые пространства,
и блестели три стрелки на циферблате часов.
Занавесила воздух домашняя тишь постоянства,
и напрасно привычный апостол смотрел на засов.

Он шагнул и вошёл в наши тесные милые дебри,
он исчез в мельтешеньи освоенных нами минут,
он остался надеждой на сон средь горячки и бреда.
Не горюй, что не видишь во тьме, ты же знаешь: он тут.

* * *
Утром на небо возвращается свет, и я знаю,
как много вещей, которые мне не нужны,
как много людей, которых я не понимаю,
как холодно в тёмной подмышке синей зимы.

Забивают мне рот сказанные мною пустые слова,
и когда я иду, я иду не «куда», а «откуда»,
но и сзади, и спереди – одинаковая синева,
лишь чуть-чуть впереди, на востоке, светлеет как будто.

* * *
Бываешь страшен ты, народ угрюмый,
когда без слова рабство признаёшь
и, озабоченный пустой тяжёлой думой,
уныло куда сказано бредёшь.

Уже отвергнуты увещеванья,
радетелей картонные слова,
но от наркотика лжеожиданья
ещё твоя кружится голова.

Ты топчешься в грязи оторопело
и тянешь шею, силясь увидать
предсказанную мудро и умело
обманную пустую благодать.

И ты, как нищий дедушка, насупясь,
уже не разбирая колеи, –
по кругу ли, к обрыву? – месишь супесь,
и ветер треплет волосы твои.

* * *


посвящается Евгению Бутенко

Встреча у коряги
Мистерия
====================
Действующие лица:
–Отшельник
–Дева
–Трое Калек
====================
–Отшельник:
По сумрачным лесам я проскитался половину жизни,
и многих знал, не встретив никого,
и вот настало время укоризны,
поляна оправданья моего.

Сейчас туда, под корни и коряги,
испуганно Калеки пробежали.
Их трое, и они меня узнали:
я их переводил через овраги.

Один – с тремя глазами, но без рук,
он непрерывно изрыгал проклятья,
записочек полно в карманах его платья,
а в волосах живёт тысячелетний жук.

И даже тёмной ночью не всегда он затихает,
сопровождая крики пляскою бровей:
без передышки мысли оглашает,
которые в моей родятся голове.

Все слышат, все хохочут, плачут и икают.
Хотел заткнуть его я, но не по силам это мне.
И вот теперь в лесу все мысли мои знают,
и взгляды любопытных виснут бахромою на спине.

Второй – других презрительней и выше,
в ушах трепещет волосатый мох.
Он приспособлен, чтобы вечно слышать
всё то, чего я вымолвить не смог.

Кисель его мозгов насыщен для меня желанным,
но даже если б он хотел про всё мне рассказать –
он безо рта. И как он ест, не знаю,
да, в общем-то, и не желаю знать.

Зажал фломастер он в единственной ручище,
которая растёт там, где пупок бывает,
но никогда и ничего не пишет,
пока его никто не истязает.

К нему я приставал, я бил его по узловатым ляжкам,
тянул за нос, давал под дых и перцем дул в глаза,
а он, противный, как полночная затяжка,
одно лишь слово рисовал: «Нельзя».

А третий – на одной ноге и с десятью руками,
в коляске детской с автоматическим устройством для перемещенья,
пестрят в коляске мыши, упыри и тараканы.
Я до сих пор не понял его предназначенья.

Не знаю, почему они меня боятся.
Затихли там, в земле, и притаились, нахлеставшись браги.
Я чувствую, что должен с ними разобраться,
но я боюсь залезть под корни и коряги.

–Дева:
Быть может, я не всем придусь по вкусу:
коры во мне излишек, листьев и репьёв,
медведем правый бок искусан,
под мышкой – гнёзда воробьёв,

уста сладки, как выстрел из крапивы,
я притягательна, как чаща,
как облака, нетороплива,
и пристают ко мне отшельники всё чаще.

–Отшельник:
Вот вышла на полночную поляну
и разлилась повсюду лунным светом.
Я развалюсь, как куча глины, если гляну,
но гляну всё равно, я знаю это.

Не потому ли Дева нам приятна,
что позволяет нам забыть себя,
зарыться в летаргические пятна
придуманного радостного дня.

Я чувствую, что понят этим взглядом,
и в этом оправдание моё.
Уже неважно, что коряга рядом,
и залезать не нужно под неё

–Дева:
Я помнила тебя, когда ты был пострел,
а я старушкой побиралась и болела.
Теперь ты стал развесистый и поскучнел,
а я, как водится, помолодела.

–Отшельник:
Наверно, между нами надо уменьшить расстоянье,
тогда достигнешь ты любимых угловых размеров,
и прозмеится замыканье,
возникнет карстовая пещера, загадка для землемеров.

–Дева:
Прошу тебя, не приближайся ближе!
Ты болен – это мозговая грыжа.
И даже, вижу я, твой посох заболел:
покрылся паутиною, потрескался и побелел!

–Отшельник:
Что посох! Посмотри-ка лучше на меня:
во всём лесу не сыщешь ты алканней!
Но что это? Из-под коряги светят три огня!
Сейчас Калека вылезет! Хана мне!

Тряся жуком тысячелетним,
все мои мысли Деве разболтает.
Нет, не могу я примириться с этим!
Сейчас он у меня узнает!
(залезает под корягу)

–Дева:
Ну вот и скрылся он, и я опять одна,
как озеро, прозрачное до дна.

Я слышу звуки битвы: под корягой
с калеками своими он затеял потасовку.
Они сильны, опившиеся брагой,
у них я видела замшелую верёвку.

Но и Отшельник зол, он просто им не дастся:
жука тысячелетнего он топчет и курочит механизм коляски,
за руку из пупка хватает святотатца...
Кипит борьба. А я хотела ласки.

Ну, ничего. Травой я разбросаюсь
и муравейной кучей прорасту,
а сердце станет – старый одинокий заяц,
и я покрою не одну версту

невзрачными цветами ожиданья.
Прощай, Отшельник! До нескорого свиданья!
конец

* * *
Открылись ворота
и вышел кто-то в чёрном пальто.
Он командовал ротой
там где не выжил никто.

Но сегодня он опять доволен:
наросло много новых солдат.
Есть кого вывести в чисто поле,
он фронтом командовать рад

Мерным шагом сквозь черноту
пойдут колонны, трубя,
и они проведут черту,
и черта пройдёт сквозь тебя.

Как и прежде, у них всё выйдет,
и опять приведут понятых,
и будут тебя они ненавидеть
за то, что ты понял их.

Тебя заплюют словами-уродами,
смехом скрывая страх,
и ты полетишь, вполне свободный,
дымом из их костра.

Пигмеи не выше колена
будут плясать у ног,
и подбросит каждый полено,
чтобы жарче горел костерок.

А когда опять закончатся люди,
чтобы темп не сбавлять,
их мясорубка будет
их же самих жевать.

Скрипит морозом по коже
вечно юное слово «враги»,
и в шарканье ног прохожих –
ожидание сильной руки.

Мычание – как это мудро!
Плевать, что потом не поймут.
И завтра проснутся утром
те, чьи дома не взорвут.

Пульсируют венами реки,
луна как таблетка для сна,
толпа поднимает веки
Вия, чьё имя – война.

Загипсована снегом,
лежит и не дышит земля.
Траур по уходящему веку
всех готовит для нового зла.

Здесь есть те, кто может тебя понять.
Вглядись в лицо любого врага и поймёшь: это ты.
Ты можешь не выжить, если будешь так много знать.
Ещё один шаг к тому, кто сказал: «Всех прости».

* * *
–В. Пелевин, «Омон Ра»–

Горят лучи луны и света
поочерёдно над землёй.
Летит советская ракета
и посылает позывной.

В снопах лучей, как на копейке,
летит в пространстве шар земной,
весь в атмосферы телогрейке,
и посылает позывной.

Укутан в мякоть шлемофона,
летит советский космонавт.
Он на орбите, будто дома,
и Родину он не предаст.

А вот сидит начальник ЦУПа,
телеметрии слышит звон,
и по утрам «Подъём!» он грубо
кричит в свой чёрный микрофон.

У телека под вечер все мы,
устав от вахты трудовой,
сидим, и вот программа «Время»
свой посылает позывной.

А космонавт, он так устроен:
он просто подвиг совершит.
Ему дадут звезду Героя,
коль при посадке не сгорит.

А коль сгорит, дадут посмертно,
сыграют си бемоль минор,
и глядь – другие беззаветно
штурмуют космоса простор.

* * *
Филипп Гефсиманский вынимает красивых жужелиц мысли из двустворчатых книг бытия.
Он сидит на террасе, и зной так тяжёл, что отмахиваться бесполезно.
Здесь раньше город шумел, жили люди, рожали детей и по праздникам пели.
А теперь на долгих бульварах и улицах меж покинутых белых домов разрастаются джунгли.
Колонны террасы покрылись тёмно-зелёным плющом, виноградом и вьющейся зеленью с большими сиреневыми цветами звездой.
Идти никуда не надо. Вокруг – ни души и разноцветные птицы.
Причём интересно: чем птица ярче, тем громче кричит.
Филипп понимает, что, как бы они ни кричали, ничего измениться не может.
Взломав асфальт, уже несколько лет на перекрёстке растёт молодое дерево неизвестной породы.
Кто-то давно написал на стене белой краской из баллончика, хотя вряд ли читал Лейбница:
«Всё к лучшему в этом лучшем из миров».
По штукатурке забора и надписи прошло несколько трещин.
Лишь Филипп теперь может понять смысл полускрытых лишайниками и мхом белых значков.
А потом, когда он тоже исчезнет, останется ли смысл в значках?
Есть о чём подумать у двустворчатых книг Бытия на увитой цветами террасе под тяжёлым зноем последнему человеку на Земле.

* * *
Блюз протеста

Мне впаривали в магазине
карбид, карамель и картечь.
Мёртвые тётушки на витрине –
кого это может привлечь?

Улыбается Нострадамус,
в «Мерседесах» новая шваль.
Вы думали, будет август?
А будет опять январь!

Оглянись,
приглядись, это твой мир, сынок,
всё это – твоя жизнь,
все хотят, чтобы ты поскорее к ней привыкнуть смог.

Пачки зелени за кулисами,
бьются нищие за места,
волосатых не любят лысые,
средства грубы, а цель проста.

В дурдоме Анна Каренина,
в подъезде – бесплатный тир,
и куколка бывшего дедушки Ленина
лежит на весь мир.

* * *
Лес камыша.
Красная стрекоза.
Листья шуршат.
Я закрываю глаза.

Шорох дождя.
Мы под сосной стоим.
Идти нельзя –
сейчас побежим.

Звёзд не видать –
тучи закрыли их.
Ляжешь спать –
и вот ты среди своих.

* * *
Я протягиваю за кофе стебель руки.
Рядом поют, блуждают в трёх соснах мелодии.
Твои корни точит сиреневый дым сигарет.
Я знаю: это друзья, я помню – они не враги.
Мы шагали след в след; те тропы давно заболотились,

и к коже прилипли чешуйки неподнятых лет,
будто чистил рыбу, но рыбы нет.

Здесь не так уж душно,
есть о чём говорить,
но лучше не нужно.
Буду спокойно плыть,

равномерно дышать,
просовывать руки в упругую мокрую воду.

Ничего вокруг не видать.
Опять обещают жаркую погоду.

Я вплываю в камыш гостиной.
Чернота тишины подёрнута рябью цикад-голосов.
Дотлели угли экрана: он победил, вздымает два пальца антенны.
Дрейфую в спальню, закрываю глаза на засов.

Уползает в болото сна
жаба сердца в бородавках холестерина.
Цветёт за стеклом окна
предрассветная скарлатина.

* * *
Потерялся в провале ночи
раскалённый медяк луны.
Люди ищут его не очень
на исходе пустой зимы.

Они сами порастерялись,
и друг друга искать им лень:
то ли в путь навсегда собрались,
то ли ближе им белый день,

то ли главное что-то знают,
а я понял уже давно:
если звёзды и зажигают,
большинству это всё равно.

* * *
Среди пальм среднерусской полосы
выгуливают бультерьеров.
В обёртке от «Bounty» одноразовые шприцы
со следами крови когда-то крутых кавалеров.

Из окон – позывные «Вестей», политического сериала.
Пенсионеры отдыхают после посадки картофеля.
Дети сбрасывают одеяла.
Комары кусают статую Аристотеля.

Аристотель подозрительно лыс,
на нём большевистский пиджак.
Выигрывая попеременно, играют в очко ширь и высь.
После самогона язык как наждак.

Мясорубка дороги цедит фарш пешеходов.
Чирей солнца зашёл за рёбра берёз.
Из мозгов, как из огородов,
лезут ростки «Барбаросс»

в виде листовок на столбах с буквами «РНЕ».
Теперь я знаю: начинается с петард.
Блохи живут и в золотом руне.
По-украински «байстрюк», по-английски «бастард».

По-русски много коротких энергичных слов.
Маленькие моногорода
некогда и некому пустить на слом.
Вокруг фабрики крапива и лебеда.

На ж/д вокзальчике закрыта касса.
С востока цистерны тащит локомотив.
На каждом живущем здесь – надпись
«нет перспектив».

* * *
–Из цикла «Зоопарк»–
1.
Рыба в аквариуме.
Она испытывает все возможные траектории.
Но и они однажды исчерпаются,
и рыба продолжит, уже повторяясь.
Прозрачная вода.
2.
К медведю разные чувства,
но главное: «Ай да Топтыгин!»
А вообще – обидно за юбку и самокат.
Этим доказывают, что он умный.
Да, это так.
И, наверное, ум – это и есть умение
понять связь между юбкой и самокатом
и вечерней едой.

* * *
Когда устаёшь грустить по ушедшим,
качается голова, как пустая сума.
Чтобы понять многое, надо стать чуть-чуть сумасшедшим,
и тогда поймёшь, наконец, всё, и сойдёшь с ума.

* * *
Проходи и садись.
Понимаю, ты просто мне снишься.
Помолчим о своём, –
о чужом пусть другие кричат.
Или сед, или лыс, –
и мозги затекают, как мышцы.
Странно: снова вдвоём.
Как зарос нашей памяти сад!

Карусель мелочей –
вот что страшно, что делает старше.
Ты идёшь, а вокруг,
как налузганная шелуха,
прилипают к тебе
эти мелочи в праздничном марше,
и в пожатиях рук
застревает всё та же труха.

Полон смысла наш путь –
ко всему отыскать свою мерку.
Мы сегодня и тут, –
а как будто всегда и везде.
Ну а если взглянуть
на всё это откуда-то сверху –
расширяясь, идут
лишь круги по стоячей воде.

Ты уходишь? Домой?
Не поранься о лезвие бритвы.
Утро – как на заказ.
Тучи скомканным виснут плащом.
Очень грустно порой.
Но вот эти вселенские ритмы
сотрясали и нас.
Не спеши. Посидим-ка ещё.

* * *
Деревянные фигурки
вырезает инвалид
в синей форменной тужурке,
ничего не говорит.

Раньше он в депо работал,
паровозы там чинил,
свою жизнь тихонько штопал,
а потом не стало сил.

Возраст делу не помеха,
если рядом ребятня,
значит, рано ещё ехать
в те края, где нет огня.

Будет лето – будет видно,
а пока вокруг весна.
Жизнь проходит, вот обидно.
Что ж, пожил своё, эхма.

На гребёнке и бумажке
по утрам играет он,
в сундуке есть две фуражки
и костюм для похорон.

Всё глазам его открыто,
за спиною – огород.
На скамеечке сидит он,
и трава под ним растёт.

* * *
Цикады и жабы – и вот начинается ночь.
Слегка холодает, становится сыро, туманно.
Дрова отсырели, костёр будет трудно разжечь.
Но будут ли звёзды? Далёкие жаркие страны?

И про Аргентину, наверное, лучше забыть.
Газеты кусок, и ещё, – и дрова задымились,
и я начинаю всё явственнее понимать:
на свете Австралии нет, – просто все сговорились.

* * *
Сонет
В благоуханных тех садах любви
все быстро превращаются в скелеты,
и на бумаге все слова мои
выстраиваются порой в сонеты.

Когда слова мелодией одеты,
для всех тогда понятнее они,
а у меня для вас стихи одни,
и не услышаны, коль не пропеты.

Как чётки, пробегают в пальцах дни,
никчемные, ни мыслью не задеты,
вопросов нет, кругом одни ответы,

и ясно всё, куда ни поверни.
Не верю в нехорошие приметы,
пусть даже и сбываются они.

* * *
Распахнутый вечер.
Прирученный страх.
Затеплились свечи
в прозрачных руках.

Зрачок опалённый
под веком поник.
Не нужно иконы –
повсюду Твой лик.

Окошки открыты.
Вливается мрак.
Не надо молитвы –
всё знаешь и так.

* * *
–Круговорот воды в природе–

Тёплые воды Эгейского моря
омывали ступни Сократа.

Круговорот воды в природе.

Красивые резные снежинки
оседали на ушанку и ствол пулемёта
сержанта внутренних войск Иванова
на лагерной вышке.

Круговорот воды в природе.

Не знаю, о чём думал Сократ,
глядя на волны, омывающие его ступни,
а сержант внутренних войск Иванов,
глядя на ствол пулемёта, думал:
«------ снег!»

* * *
Госпиталь

Он снял в приёмном покое шинель,
потом он снял и отдал сапоги.
Душманов нет, и нет приказов теперь:
госпиталь, койка, чужие шаги.

Теперь никто не знает, сколько будет дважды два.
Никто не понимает ничего, но все произносят слова.
А человек не знает, что про него молчат врачи,
а если он узнает, не поможешь, – кричи, не кричи.

То близко, то далеко.
То просто, то нелегко.
То ты, а то...

Под утро входит чёрно-белый монах:
ноги в грязи, голова в облаках.
По коридору он тихонько идёт,
и из палат с собой немногих берёт.

Дежурный врач так близко, на кушетке, но не слышит он:
с закрытыми глазами он во все глаза глядит привычный сон.
По потолкам палат рассвет растёкся, как парное молоко.
Лежат с открытыми глазами те, кто успел уйти далеко.

* * *
Что за окном? – прохожих вереница,
да дерево, природы скромный знак,
да день назад там пролетала птица –
не испарится след её никак.

Ещё напротив вижу тоже окна,
и странно мне представить, что и в них,
как я в своё, выглядывает кто-то,
отдав на это своей жизни миг.

Мне кажется, что лица обмелели,
но это просто свет ложится так.
Обосновались на моей постели
изгои: буква «ё» и твёрдый знак.

Постыла эта буквенная свита!
Покорно ждут, большие как в бреду,
когда уволят их из алфавита,
но, впрочем, буква «ё» в большом ходу.

Опять гляжу в окно, но бесполезно.
Вот деревце, а вот прохожих ряд.
Ещё немного, и совсем исчезнет
след птицы, пролетевшей день назад.

* * *
Бегут, тащат вещи, садятся
в вагоны. Да, это – вокзал.
Сподобил же Бог так забраться!
Никто здесь меня не узнал.

Есть время – могу оглянуться,
но времени, кажется, нет.
К вагонам толпою все рвутся,
готовя измятый билет.

Никто никого здесь не знает,
но чем-то похожи они:
от прошлого всех отсекает
один отправления миг.

Как птиц перелётная россыпь –
но здесь не считают ворон:
тележки с колёсами вносят,
от веса пригнувшись, в вагон.

Чем ближе момент отправленья,
тем явственнее суета,
решительнее передвиженье.
Они занимают места.

Захвачен горячкой посадки,
иду – и всё ближе вагон.
Не надо, пустите, ребятки!
Пустили. Пустеет перрон.

А вот опоздавшие мчатся,
толпятся, толкают опять,
шумят, тянут вещи, садятся,
торопятся что-то узнать.

Объявлено уж отправленье.
Всё сделано. Можно присесть.
В купе начинают движенье
со свёртками: здесь будут есть.

Как странно становится, если
вдруг вышел из круга забот
и топчешься глупо, без цели,
и поезд сейчас отойдёт.

Ну вот и пошёл, ускоряя
движенье: окошки, платки,
и смотрят, из дверок свисая,
внимательно проводники.

И я, замерев на перроне,
качая слегка головой,
слежу, как во мраке он тонет.
Не этот ли поезд был мой?

Спросить? – но никто не ответит.
Вот нищий сидит инвалид.
И он, видно, нужен на свете,
хоть всеми давно позабыт.

Живи, даже если не знаешь
ни цели, ни смысла, ни дня,
в который всё это оставишь.
Живи, никого не виня.

Всё странно, всё смутно и зыбко.
Живи, никого не кляня,
пусть даже всего лишь улыбка
бессмертною будет твоя.

* * *
Щелкунчик

Острый блеск серебра в зеркалах, конфетти,
старый год проседает устало.
Надо детям в ту залу, где ёлка, идти,
пусть скорее начнётся начало!

Видишь, страшная маска?– Не бойся, идём!
Пианино и смех. Ну да где же?
Ловко спрятался маленький сказочный дом,
и с годами находится реже.

Своей саблей картонною машет глупыш,
он спасёт, только это я помню,
он всё меньше и дальше, и не добежишь:
я же взрослый уже – по условью.

* * *
Вместо друга приходит дьявол,
и улыбка его честна.
Я свечу по себе поставил,
но погасла во тьме она.

Всюду заросли, косогоры,
волки воют, как псы, в туман,
нет людей, лишь одни заборы,
а кто высунется – тот пьян.

Выйду в лес, как темна прохлада,
но сучки метят прямо в глаз.
Не пугайте меня, не надо,
не боюсь я на этот раз.

Нет на свете такого зелья,
чтоб на миг хоть забылся я.
Честный дьявол дрожит с похмелья
и глядит, и глядит в меня.

* * *
Ещё сонет
В колючей тьме языческих начал
восцарствовал краеугольный камень.
Кто спрашивал, тот сам и отвечал,
и пагубных не знали колебаний.

В наставших днях не камень, а металл,
лишь разгорясь, зачах библейский пламень.
Борьбы бесплодной дерзостный накал,
ответ ответов уж не за горами.

Наивна дикость каменного века,
жестоко металлическое зло.
Когда судьба завидна человека?

Кому в итоге больше повезло:
тому, кто, убивая, выживал,
или тому, кто, быв слабее, пал?

* * *
Сосны в небо глядят.
Сил больше нет.
Быстро ушёл закат.
Завтра придёт рассвет.

Люди устали, спят.
Чёрным в окнах стал свет.
Где-то ещё закат,
где-то уже рассвет.

Кружится звёздный сад.
Вопросу не нужен ответ.
Всё примирил закат.
Что изменит рассвет?

Всё ещё говорят.
Длится полночный бред.
Что им этот закат,
что им этот рассвет.

Друг был, больше чем брат.
Сгладился даже след.
Я один – и закат.
Я один – и рассвет.

Мой бумажный кораблик смят,
не проплыл он среди всех бед.
Видишь, какой закат.
Помнишь, какой рассвет.

* * *
Сникла старая картина,
не дотянет до весны.
А послушная витрина
видит праздничные сны.

Уходящих и живущих
одинаково любя,
над любым клочочком суши –
небо, или же судьба.

Будет листья, как спросонок,
утром дождь перебирать,
выйдет слабенький ребёнок
знаки солнца собирать.

Эти мартовские ветры!
Веры им не оборвать.
Ждать, и старые конфеты
понимающе жевать.

* * *
За всепрощение нельзя благодарить,
нельзя корить за преждевременность ухода.
Пусть разгорается, и пусть потом сгорит.
Но как смириться мне с весной твоей, природа?

Вставало солнце из-за спутанных дерев,
в лесу парное тихо озеро парило,
и я был принят в круг возвышенных существ,
ради которых это всё происходило.

Сбежали мальчики из школы на горе,
они кричали, бодро дрались и ругались,
и ржаво-рыжей тусклой банкой, погремев,
в ненарушимость глади озера бросались.

Негармоничен был бросок, но тихий всплеск
принадлежал уже природе, а не крикам,
и плавно волнами пошёл ломаться лес,
а ржавь ушла на дно с согласным тихим всхлипом.

* * *
Никому ничего не надо.
Каждый знает только себя.
Никого никогда нет рядом –
лишь бессмысленная судьба.

Краткий проблеск, момент единства –
и опять тишина и мрак.
Никого на пушечный выстрел.
Улыбайся скорей, дурак.

Подморозило. Завтра снова
будет таять, и вновь замрёт
завтра вечером. Капнет слово,
а сосулька словес живёт.

Изузорило окна белым,
как при холоде надлежит.
У бездомной болонки смело
язычок до весны дрожит.

* * *
Месяц за окошком.
Небо всё темней.
Как глаза у кошки,
зелень фонарей.

Куклы утонули
в завитушках туч,
ленточки на стуле
ловят лунный луч.

Снег белее ваты,
воздух невесом.
Девочка в кровати
видит первый сон.

Звуки нарастают.
В этот поздний час
стены исчезают.
Сказка началась.

Кубиковый город
приютил зверей,
с батарейкой робот
вышел из дверей.

Плюшевые мишки
в ёлочном лесу
собирают шишки
и для всех несут.

Куклы в танце вьются
змейкой и кольцом,
а на кухне блюдца
с кукольным тортом.

Радуются краски
радугой весны.
Весело и ясно
дети видят сны.

Фонари потухли,
тихий ветерок.
В волосах у куклы
солнца жёлтый клок.

Ласково коснулось
утро стен и крыш.
Девочка проснулась.
Добрый день, малыш!

* * *
У меня от тебя перелом глаз.
Я сжёг всё внутри, чтоб не помнить тебя.
Я готов умереть, но прошу – не сейчас,
когда я отмечаю день твоего Дня.

Это не вопрос ума или глупости,
это не вопрос уродства или красоты.
Ты держишь меня за руки над пропастью – не отпусти!
Но если отпустишь, всё, что я буду видеть,– это ты.

Как в океане корабль всегда в середине пространства,
так и я – и вокруг ничего, кроме тебя.
Я заглядываю в лицо собственного постоянства
и отмечаю ночь твоего Дня.

* * *
И почему-то снег пошёл.
А потому, что это – время,
и Новый Год ужасно скоро
наступит грубо на людей.

Они шампанское откроют,
засмотрятся на пузырьки,
сверкающие в свете ёлки,
вернее, ёлочных огней.

Потом посмотрят телевизор,
продегустируют закуски
под перечень знакомых тостов,
и тут горячее хозяйка,

слегка замешкавшись, подаст,
пожалуй, даже потанцуют,
курить повалят на балкон,
пойдут отдельно разговоры,

и кто-то громко засмеётся,
а кто-то плакать убежит,
а ярких лампочек красивый
и разноцветный строй огней
таинственно нас всех осветит

оттуда, сверху...

* * *
Когда это всё закончится тем, чем кончается всё – ничем,–
а сбывшееся не будет отличаться от несбывшегося,
ибо не останется ни того, ни другого,
и не надо будет притворяться, что мне всё равно,
ибо это станет правдой,
и кубики нашего «Лего» лягут в коробку,
тогда распадётся смысл этих строк,
которые я пишу, не знаю, зачем,
и их никто никогда не прочтёт.
Но если ты всё же читаешь это –
подумай, быть может, и ты снишься комару,
дожившему до зимы за батареей центрального отопления?

------------------------всё, ребята------------------------------

 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список