Елохин Павел Владимирович : другие произведения.

Нечаянная жизнь

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    1980 г.

Нечаянная жизнь



Пролог

Старик трудней с годами засыпал,
а просыпался рано, до рассвета.
На кухню шел, окошко открывал
и на кормушку крошек насыпал —
картину эту видели вы где-то.

Старик кормил настырных воробьев
не от любви, а просто по привычке,
тем более, он знал, что мир суров,
в нём меньше добрых дел, чем добрых слов.
В кормушке начинался день со стычки.

Худой и очень нервный воробей
сгонял соседа, растопырив крылья,
и праведно чирикал: «Вора бей!»,
и уступали те, что послабей —
усталые, замерзшие, больные.

Старик через окошко наблюдал,
и плечи безнадежно опускались:
«Смотри-ка, воробьиный генерал!
Ты прав лишь тем, что громче всех орал.
Как вы на нас похожи оказались!

Как ни печально, принцип вездесущ.
Мир подчинён законам, как приказам.
Вот я, в сравненьи с вами всемогущ,
на что для вас, запуганных, гожусь?
Открыть окно и испугать всех разом?»

Он уходил, а птицы продолжали
в кормушке суетиться, стар и мал,
и каждым утром, будто что-то знали,
заглядывали в комнату и ждали,
но крошек, не его — он понимал.

Старик однажды утром увидал,
как около нахохлившейся птицы
такой же воробей как все скакал
и крошки прямо в клюв ей подавал,
и видно было — сможет заступиться.

Сперва старик был вроде удивлен,
но понемногу снова омрачился:
«Да, альтруизм. Но это только сон.
Жаль, что и вас обманно водит он.
Обманно, в этом сам я убедился.

У вас есть я. Хоть к тайнам жизни слеп,
заботу взять могу о столь немногом:
вам, птицам, в облегчение судеб
я днесь даю насущный этот хлеб,
но только не считайте меня Богом!»

Как утром ранним хорошо не спать!
Старик с заботой воробьиной сжился.
Попробую я дальше записать
то, что хотел он людям передать,
но никогда б на это не решился.

1

Поставьте зимой кормушку
для птиц на свой подоконник!
Оставьте диван и подушку,
планшет и мобильник.

Глядите до боли в небо,
поглаживая виски.
Две-три снежинки хлеба
в оспинах старой доски.

Зеркальца быстрых глаз
мимо который раз.

Медленными глазами
их проводите прочь,
пиковыми тузами
окна завесит ночь.

Наверняка не жалко
старой овсяной каши —
отдайте птицам, пожалуйста!
Они ведь, как души наши,

нуждаются лишь в спасении,
а это ведь так нетрудно!
А если ни Воскресения,
ни Дня Судного?

никто никого не накажет
за замёрзшую птицу,
никто никому не скажет:
«От крови тебе не отмыться!»

Вас обвинять? За что же?
Вы ничего не сделали —
птицу мороз уничтожил.
Вы из ружья не целили

и не стреляли из пушки
в толп обезумевший бег —
не укрепили кормушки.
Птицы вмерзают в снег.

И вместе со всеми запели вы
в радости свежей, весенней.
Вы ничего не сделали.
Это и есть преступление.

Как это просто: птичью
гибель не отвратить,
холодом безразличья
выморозить, забыть,

спрятаться за привычки,
хобби и кабаки
и усмехаться: «Птичку
жалко им — чудаки!»

В детстве порой случится,
жалко бывает. Но
взрослому больше птицей,
меньше ли — всё равно.

Пусть кормушка свисает
и с вашего подоконника.
И птичек она спасает,
и вам развлечение вроде как.

Чувствами, что ли, тёплыми
зиму скостить поможет.
Пусть она там, за стёклами!
«Ладно, поставлю, может».

2

Действие этой поэмы
происходило весной.
Были деревья немы,
был ещё снега слой

зимнего, без проталин.
Тут-то и началось.
Может, бывало с вами:
будто бы что стряслось.

Что-то вокруг менялось
и перелом таился.
Света ли прибавлялось?
Запах дождя случился.

Зелёную кровь освежая
природы, старой, как Вий,
росток появился — живая
заповедь «Не убий».

Полю промыв глаза,
прогрохотала гроза,
и унеслась отсюда,
молниями серебря.

Жизни простое чудо
тайно вершило себя
всюду.

3

Угрюмые и огромные
колёса ржавые тронулись
вращаться кругами новыми,
как будто не наработались

за миллионолетия.
Дороги обозначаются:
живи-умирай. И третьего
придумать не получается.

Каждый рождённый знает
жизни закон и суд:
или он убивает,
или его убьют.

А на костях погибших
повырастают вновь
высшие, дети низших,—
в жилах чужая кровь.

Что нам отбора дебри?
Рады мы все весне,
рады мы пуху вербы,
сохнущей на окне.

Мы привыкли под крышей.
Если ж идём гулять,
только делов: побрызжет —
ворот плаща поднять.

Радостно, угловато
мир грохочет, как жесть.
Кажется, даже в атомах
детское что-то есть.

Яркими всё цветами
изрисовать хочется!
Мы не исчезнем с вами,
мы не закончимся!

4

Стая летит из Африки.
Всё меньше она, чем ближе.
Ужесточает графики
цель: долететь и выжить.

Проще летят самолёты:
им не махать торопливо
крыльями. И пилоты
не ожидают срывов.

Почти, так будет точнее.
Всегда возможна случайность.
И вот пилоты тучнеют,
крайности опасаясь.

Муторно стюардессе
возле овала входа.
Вот она снова в рейсе.
Лётная вновь погода.

И самолёт на вылет
вырулил, детище разума.
Люди внутри застыли —
красная протоплазма.

Разбег — и «венец Вселенной»
будет теперь зависеть
от кабелей, от клеммы,
или какой-то винтик...

Мало ли что случится.
Могут подсунуть мину,
или шальная птица
сдуру влетит в турбину.

Торкнется гулко сердце,
если тряхнёт посадка,
и с облегчением к дверце:
как на бетонке сладко!

Выйдем и снова будем
лайнерами гордиться.
Страх забывают люди.
Вон пролетела птица.

С ней я не поменяюсь.
Попробуй-ка захотеть
свободы, из сил выбиваясь,
лететь — и не долететь!

Кто б захотел из стаи
выпасть, как ни стараться, —
падать, в просторе тая,
и уже не подняться?

5

Где-то в недрах скворчиного тела
почка нового медленно зрела,
потихоньку росла, пока мама
её будущая пролетала,

выбиваясь из сил, над землёю,
не пригодной для дома, чужою.

Мешок из перьев и усталости
так и не выпал вниз из стаи.
На горизонте город стал расти
и близиться, огни уставив.

И над скворцами изнемогшими
раскрылся милостивый вечер.
Горбатясь досками иссохшими,
навстречу выходил скворечник.

И скоро в ящик с круглой дырочкой,
с травой заделанными щелями
скворчиха, будущее выручив,
вложила три яйца, и грела их.

Тот вечер не был концом света.
Зари тускнела позолота.
Скворец, не справившийся с ветром,
попал в турбину самолёта.

6

Выпал из купола синего
кренящийся самолёт.
С левой горящей турбиной
он на посадку идёт.

Силы в борьбе не истратив,
но ощущая конец,
выпал из стаи собратьев,
как изнемогший скворец.

Вот он над аэропортом —
так же красив, и всё ближе.
Крылья по-прежнему гордо,
холодно неподвижны.

По полосе он несётся
вместе с пожарной. Струя
пены с водою бьётся,
гриву огня кроя.

Ветром струю относило,
но победила она,
и самолёт некрасиво
замер. И всё. Тишина.

Техники влезли в турбину
узнать, что произошло.
Несколько перьев скворчиных
внутрь металла вошло.

Всё искорёжено было.
Тронув рукою вал,
«Птицу всего лишь убило!» —
техник устало сказал:

Сдали валы и лопатки
на металлический лом.
Мальчик погиб при посадке —
не был пристёгнут ремнём.

7

Она была официантка.
Её обычно звали «Натка»
в междуполётном ресторане,
в аэропортовском тумане.

Там был звон рюмок, шум и сор,
а те, чей рейс ещё не скор,
окидывали взглядом
и приглашали рядом.

Порой бывал худой и мрачный,
за пьянку списанный пилот,
мигал Наташе многозначно:
«Обед и беленькой пятьсот!»

Был в основном народ не местный,
смотревший вбок и свысока,
но часто в этом, как известно,
усталость, грусть или тоска.

Порою ей подружка Надя
после закрытия — сквозь дым:
«С буфетчицами ладить надо!
Не место, Натка, здесь святым!»

Стряхнув изящно пепел в чашку,
шла на минуточку в буфет
и там брала у тёти Паши
блок иностранных сигарет.

«Учись, Натаха! Не тушуйся!
Жизнь бьёт — а ты ей сдачи дай!
А то глазами всё, как дуся,
моргаешь. Хватит, не моргай!»

И, перегнувшись через бар,
так доверительно сказала,
какой примерно в день навар
бывает в среднем у зав зала.

Всё в этом духе продолжала
до фильтра самого. Потом,
вдруг будто вспомнив что, бежала
и исчезала за углом.

Подносы. Гомон ресторана.
Тарелки, вилки и ножи.
Цветы. Колодки ветерана
и шёпот: «Пива закажи!»

Дежурство кончилось ночное.
Ночные тени на лице.
Какой-то самолётик снова
бежит по взлётной полосе.

Уж кто-то утренний ворвался
и шумно требовал вина,
и этот голос разбивался
дрожащим гулом от окна,

когда Наташа спохватилась,
засобиралась уходить,
и снова молча примирилась,
что день придётся проводить

в пустом, уже враждебном доме.
«Уткнусь в вязанье. Проживу.
Посплю чуток». Был дом огромен,
и будто слышалось: зовут.

Но нет, конечно: тихо было.
Привычно, быстро пол помыла
и вспомнила: «Он не любил,
когда я мыла пол. Он был».

Из пассажиров лишь один
погиб. То был Наташин сын.

Как тяжек взгляд её короткий
под цвет тумана и травы!
Глаза — спасательные лодки,
в которых все давно мертвы.

8

Трёх птенцов подрастающих трудно
без помощника прокормить.
Двое умерли. Третий стал жить,
он ведь корм получал поминутно,

да и доля его возросла.
Смертью братьев для жизни спасённый,
он всё ел, что бы мать ни несла,
беззащитный, маленький, чёрный.

Он окреп и учился летать.
Что-то снова несущую в клюве
кот скворчиху подкараулил,
и зрачки его тихо сверкнули
чернотою, как смерти печать.

А скворчонок, уставший пищать,
прыгнул вниз. Крылья слабо взмахнули.

7

Домой Наташа шла.
Упавшего скворчонка
под окнами нашла
и подняла тихонько.

Домой его взяла
и назвала Степаном.
Он жил там, у окна,
и просыпался рано.

Помог ей жить суметь,
как птицы, беспечальный,
как жизнь, или как смерть,
нечаянно-случайный.

Он вырос, улетел,
а что потом, не знаю.
Быть может, что удел
его — упасть из стаи.

Ведь должен кто-то стать
несхожим с общей мерой,
чтобы торжествовать
законам биосферы.

10

Короток день на свете.
Ночь наступила. Я
вышел. Навстречу — ветер,
и тополя.

Листья колышутся сочно,
тенями воздух дробя:
«Всё продолжается точно
так же, как и до тебя.

Дерево для нас вечно,
а мы новые каждый год.
И ты поживёшь, конечно,
сегодня ведь твой черёд.

Когда пропитаешься знанием этого,
то поймёшь, зачем ты дереву нужен,
поймёшь, что напрасно сетовал,
а наступит первая стужа —

ты пожелтеешь и станешь твёрдым,
ещё раз оглядишь всё это сверху,
и отдашься первому и последнему полёту,
чтобы не обременять материнскую ветку».

Я посмотрел на листья ладоней моих.
В них нет ни истины, ни корысти.
Но если что-нибудь есть в них —
это же есть и у вас, листья.

Эпилог

Нам Природа крыльев не дала,
но не потому, что не хотела:
просто — чем крупнее голова,
тем негодней для полётов тело.

Зря глядишь глазами смелыми
вверх, к желанной недоступной цели!
Если бы летать умели мы,
то так сильно бы не поумнели.

Противоречивостью систем
разума и тела бесподобны:
ходим по земле, и вместе с тем
в мыслях обгонять орлов способны.

Что в конечном счёте приобрёл
человек, прорвавшись в сферу мысли?
Вот летит уверенно орёл —
человек ему готовит выстрел.

Птице не увидеть, как летят
матовые серые дробинки.
Много миллионов лет назад
нам достались разные тропинки:

Разум, всё стремящийся познать,
даже пусть через уничтоженье,
и Крыло, способное поднять
на многочасовое паренье.

1980

 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"