|
|
||
Вахту устроили сразу после входа в широкие стеклянные двери магазинного комплекса, слева, в закутке. Корней не любил быть на виду. А тут как на витрине. И всё казалось, что за стойкой из ДСП, с отделениями для Журнала Учёта, будильника, термоса и съестных припасов, он — некое подземное насекомое, извлечённое наружу и помещённое на чистую ровную поверхность вестибюля, как под увеличительное стекло. Но это неудобство — мелкое, а то ведь года два до этого не получалось найти нормальную работу. То надо было ехать через весь город на окружную, и только в ночные смены, и мыть там магниты: тяжёлые, по пять-семь килограмм, железяки. Работа грязная и утомительная. Первые пять-десять магнитов ничего. А потом железка становится всё тяжелее. Грязь кругом. После смены можно и не отмываться. Добравшись поутру до своей койки в малосемейном общежитии, он валился, не всякий раз оттерев с рук жирную копоть, хоть и корил себя за это. Дальше довелось охранять склад, тоже за городом, и тоже — по ночам. К складу то и дело подъезжали машины. Нелегко было понять, следует ли пропустить машину к складу и помочь таскать мешки, или, напротив, не пускать ни под каким видом. Однажды Корней не пропустил тех, кого надо было пропустить, получил по лицу и рёбрам и, отлежавшись, уволился по собственному, хотя решиться на такое было непросто: найти работу, чтобы была приличная, с каждым месяцем становилось всё труднее. Давно, лет семь или восемь тому, работал он в охране тепличного комплекса. Вот где работа была — так работа! Все сами всё знают, делать практически нечего, знай сиди себе на вахте, поглядывай на проезжающие сквозь ворота машины. Ворота открывал и закрывал электромотор. В сторожке только кнопки оставалось нажимать, а не ходить на ветер, не нырять в снег с бураном, если зима. Зарплату платили белую, раз в полмесяца можно было тут же, в тепличном комплексе, сходить в сауну — словом, условия были самые великолепные. Но как-то раз вывезли неучтённо машину помидоров. В чью смену, установить не удалось. Начальник разбираться не стал, уволил Корнея. И пошла опять канитель: то одна временная работа, то другая. Встречал Корней иной раз одноклассников, и некоторые из них работали врачами, учителями, но не заметно было, чтобы очень довольны были жизнью. У всех свои заморочки, как говаривал, не помнил уже Корней, кто и на какой работе, помнил только: напарник по охране. И выходило, что, хоть учись ты в вузе, хоть сразу на завод иди, всё одно. Везде свои заморочки. Иногда даже похуже работа оказывается у тех, кто пять лет в вузе учился. И вот ради чего такое мучение? — думал Корней. Сам он после школы никогда не сомневался: надо сразу идти работать. Главный стимул у него был — позарез требовалось стать независимым от родителей. Мать-то жалела его, да и обе сестры старшие помогали иногда — так, по мелочи, а вот отец... С каждым новым сроком становился он, вернувшись домой, всё страшнее. Под руку ему лучше было не попадаться. Средняя, Иришка, недаром слегка заикалась. Ну, да дело прошлое. Отслужив в армии, помотался он курьером. Работа суетливая и бестолковая, зато познакомился с девушкой. И женился через год после дембеля. Любил Женьку без памяти, и она его. И дочка родилась через год после свадьбы. А в четыре года напала на дочку страшная неизлечимая болезнь и в три месяца сглодала её. После смерти дочки — её он никак не мог теперь называть по имени: дочка, и всё — у них с Женькой пошло наперекосяк. Как будто отрубили что-то главное, что у них было общее. Стали они чужими людьми, и вскоре с облегчением разбежались. Жениться больше не лежала душа. В средних классах Корней проводил каждый июнь у деда. Дед жил на юге, у моря, в небольшом местечке между Сочи и Адлером, где по странности не свила себе гнездо ни одна турфирма. Днём Корней пропадал на пляже. Местные пацаны научили ловить бычков, доставать рапан, ловить квадратным куском марли жирную кильку, которая время от времени подплывала к берегу огромными косяками, и пацаны называли её тюлькой. Вечером они с дедом, когда килька была, варили на костре во дворе уху. В котелке после того, как его снимали с огня и ставили остыть неподалёку, было на два пальца жёлтого рыбьего жира. Дед аккуратно вычерпывал его и сбрасывал в костёр. Запах горящего рыбьего жира был и противен Корнею, и приятен. — Представь, как себя чувствовали люди, — говорил дед, тщательно дуя в ложку с ухой. — Из области приехало начальство. А когда работяги пришли к ним и сказали, что после повышения цены на мясо они не смогут прокормить семьи, какой-то начальник ответил им: «Нет денег на пирожки с мясом — будете жрать с ливером!» Представляешь? Корней краем уха слушал дедовские рассказы о прошлом. Преподаватель истории на пенсии, дед всё не мог угомониться и время от времени вываливал на внука горы сведений, что накопились у него за годы преподавания. А кое-что он втолковывал внуку именно потому, что в своё время не мог рассказывать об этом ученикам, не положено было. — И вообще, Никита, — продолжал дед, — был большой баламут. Ну кто его за язык тянул сообщать во всеуслышание, что к восьмидесятому году нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме? Что там ему мешало тихо сидеть, управлять потихоньку? — Дед, а что такое коммунизм? — спрашивал Корней; не оттого, что не знал, а чтобы дед воодушевился, рассказывая что-нибудь историческое. Дед тогда добрел, и Корней любил такие минуты. — Это когда капитализм отомрёт, — начинал рассказывать дед, — а он обязательно отомрёт, но, конечно, позже гораздо. Ленин после революции попытался сразу насадить повсюду коммунизм. Не вышло! И не могло выйти. Но он был не дурак, и в двадцать втором году коммунизм отменил. Будем, говорит, всерьёз и надолго строить. Но ты спрашивал о коммунизме. Так вот, на первой стадии коммунизма, при социализме, лозунг в обществе такой: от каждого по способностям, каждому — по труду. Работаешь? — получай за свой труд и приобретай товары народного потребления. Ну, конечно, инвалиды, старики — они на обеспечении государства. А те, кто не работает, называются тунеядцы и сидят в тюрьме. И там работают! Это первая стадия коммунизма. А полный коммунизм наступает тогда, когда входит в силу другой лозунг: от каждого по способностям, каждому — по потребностям. Понимаешь? По потребностям! Ты, допустим, наработал, условно говоря, на сто денег. А потребность у тебя — на тысячу: ну, например, хочется тебе съездить в какую-нибудь библиотеку заграничную. Ну, или там, я не знаю: с подружкой в Барселону, посмотреть на собор Гауди. Или, наоборот: ты задумал построить неслыханную по новизне машину. И тебе нужны материалы. Так вот, государство даёт тебе по потребности, по любой, понимаешь? Только, понятное дело, по такой, которая не выходит за рамки закона. — А если я автомат захочу по потребности? — спрашивал Корней. — Да на кой он тебе? Уток стрелять? Потребности должны быть разумные, понимаешь, нет?.. Да, не дожил Хрущёв до Горбачёва, а то сильно бы удивился. Порушили социализм; не будем уточнять, какой он был, но факт: был. И вот что обидно: сколько жертв было ради построения этого строя принесено, сколько людей погибло. Миллионы! И ведь верили, что гибнут не зря! Что всё это — ради нас, их потомков, которые будут жить при справедливом общественном строе. А они — раз! — и сделали все эти жертвы бессмысленными. Зря люди гибли, получается теперь. — А если я захочу ракету построить? — А ты умеешь, дурья башка? Есть кому её строить, им и дадут всё необходимое... И ещё хотел бы я посмотреть на Хрущёва с тележкой в современном супермаркете, где полдня бродить можно, и не обойти все полки. Вот он, коммунизм! — наверное, решил бы Никита Сергеич. Но на кассе с него потребовали бы денег. Ага! — смекнул бы он. — Ещё пока социализм!.. Разговоры эти помнил Корней хорошо, хоть прошло уже лет двадцать. Ни разу не был он на могиле деда, и всё собирался поехать туда, но не складывалось; в основном по причине отсутствия средств. Да и до отпуска обычно не получалось дотянуть, менял работу по разным обстоятельствам. Магазинный комплекс затихал, близился вечер. Корней прислушался к организму. После обеда его капитально прослабило. Причина понятна. Пообедал на помойке. Помойкой магазинные работники называли неприметное строение в конце огромного двора-стоянки, куда свозили к концу дня просроченные продукты. Ключ от помойки выдавался не всем. Иметь этот ключ было крупной привилегией. Корней получил дубликат на третьем месяце работы. Проявили доверие! И теперь можно было в минуты затишья прогуляться неспешно в сторону неприметного здания, как бы невзначай, как бы по делу какому, открыть простенький замок, войти. И выбрать себе что-нибудь. Просроченные товары в полутьме строения лежали на супермаркетовских тележках. Больше десятка их обычно стояло в дальнем углу. Тут — молочка, тут — хлебо-булочные, тут — колбасы и прочее мясо. Корнея предупреждали, чтобы был осторожен. — Мяса лучше не брать, особенно летом, — инструктировал сменщик. — Налегай на недавно просроченные йогурты, на кефир. А после мяса с горшка не слезешь, и это — в лучшем случае. Если что, беги в подземный туалет и блюй там на здоровье. Бывало, и в реанимацию отсюда увозили. Так что тут, как на минном поле, запомни! Ошибся — пеняй на себя! Корней учился выбирать среди просрочки только то, что не вызывало неясной тошноты, а то и немедленных спазмов и желания бежать в подземный туалет. Со временем отбор сделался автоматическим; ненужные, хоть и аппетитно выглядевшие продукты он перестал замечать, брал только проверенное. И всё обходилось. Доработаю до отпуска — и к деду слетаю, сказал себе Корней, устраиваясь на раскладушке, стоявшей прямо тут, за местом дежурства. Раскладушка безжалостно скрипела, но это было привычно и не мешало. Съезжу, посмотрю, как там на море. Вспомнились дедовские рассказы об истории. А ведь я, неожиданно подумал Корней, я ведь и живу при коммунизме. Работа — не бей лежачего. Еда — иди и выбирай бесплатно. Что ещё? Одежда? Знакомые ребята из секонд-хенда по бартеру пускали в свою просрочку. Телевизор у Корнея старый, но работает, холодильник и стиральная машина в малосемейке на каждом этаже в холле. Ну, вот я живу при коммунизме, как мечтал дед, думал дальше Корней. И что? Что дальше-то? Что я должен делать? — Делай, что надо, — представил он голос деда, — а зачем, почему — время покажет тебе. Уволюсь, подумалось ему, когда уж засыпал. Уволюсь к чёртовой матери. Уеду отсюда к деду, на берег. Буду ловить бычков, искать рапаны. А когда накатит килька, то есть, тюлька, буду ловить её марлей, как с дедом ловили. Варить на берегу уху и стряхивать два пальца жёлтого жира в пламя костра. Но ведь квадрат марли должны держать двое, вспомнилось ему. И, раздумывая над этой сложностью, он уснул. |
|