|
Было в нём что-то трогательно-беззащитное, и всякий, кто узнавал его, через короткое время начинал звать его Петрушей. Как пирог, вынутый из духовки чуть раньше, чем нужно, Петруша остался мягок, со всеми всегда стремился согласиться, людям с ним было легко, и он быстро сходился с ними, впрочем, не так глубоко.
В школе не любят тех, кто чем-нибудь отличается. Особенно тянет дразнить тех, кто, вроде бы, в чём-то уступает своим обидчикам. Время от времени то один забияка, то другой принимался подкидывать кучки сухого хвороста: "Тютя-матютя!", "Плюха!", "Кисель на ногах!", но всё это осыпалось безрезультатно, в глазах Петруши не возникало ни малейшей обиды, и в конце концов его оставляли в покое.
В учёбе он не лез на первые парты старательных пятёрочников, но и не отсиживался на камчатке среди не менее старательных троечников и забубенных двоечников, располагался в благоразумной середине, и даже девочки, заметив его аккуратность и безотказность в позволении списать, охотно делили с ним парту.
Как-то весной, ещё не растаял снег, в школьном дворе после занятий соученик Федотов, куражась, сбил с него шапку и растоптал. Петруша шапку поднял, стряхнул с неё снег, расправил и хотел было надеть, но Федотов опять выхватил её:
- На хрена тебе шапка! - кричал Федотов, высоко подкидывая шерстяной чёрный комок.- На хрена тебе шапка!
Петруша стоял и не знал, что сделать и что сказать.
Вокруг них останавливались выходящие из школьного двора одноклассники. Федотов, подзадориваемый общим вниманием, кинул комок шапки в лицо Петруше и резко толкнул его. Петруша упал. Федотов, как орёл, опустился к нему на грудь, прижал коленом и стал не больно, но неприятно щёлкать то тыльной, то внутренней стороной ладони по лицу.
Федотов делал это молча и однообразно, поэтому одноклассники потеряли интерес к происходящему и постепенно разошлись. В наступившей тишине Федотов ещё раз щёлкнул по лицу Петруши, посидел у него на груди, встал и молча ушёл прочь.
Учёба шла своим чередом, и тут произошло важное для Петруши событие. В библиотечном задачнике по геометрии он обнаружил синенькую марку с надписью "Montesuma - Haito", на белесом фоне изображалась угловатая башня, которая вызвала в памяти Петруши полузнакомое слово "зиккурат". Филигранно-мелкие волнистые белые линии испещряли всю поверхность марки, так что можно было только диву даваться скрупулёзности художника и теряться в догадках, для чего понадобились эти волнистые полоски.
Марку Петруша отложил в коробочку из-под гуталина, где у него с детства хранился ободранный оловянный солдатик, маленькая вогнутая чёрная пуговка с двумя дырочками и красная атласная ленточка, значение которой он уже не помнил, но всё равно продолжал хранить.
Время от времени, устав от приготовления уроков, Петруша доставал синенькую марку и, вглядываясь в волнистые белые полоски, думал о далёком перуанском царстве, о таинственных постройках за скалистыми недоступными Кордильерами, и на душе у него становилось мягко, тепло и спокойно, как будто он выпил стакан парного молока.
Нечего было и думать о том, чтобы начать собирать марки, для этого требовались какие-никакие, но всё-таки деньги, а родители Петруши привыкли давать ему ровно столько, сколько требовалось на школьный завтрак. Попросить дополнительных денег было равносильно тому, чтобы заявить о том, что он закурил.
Помог случай. Давно надоевшая игровая приставка и несколько дисков ушли со свистом к мальчику Гене из параллельного класса, и Петруша приобрёл две простенькие серии марок и страшноватый коричневый кляссер, с потёртой бугристой обложкой, который он открывал с чувством, будто собирался влезть в тёмный заплесневелый подвал.
У высоких школьных окон на переменах Петруша стал встречаться с несколькими мальчиками из других классов и даже потоков. Быстрые деловые беседы касались обмена и приобретения марок. Через пару месяцев он по случаю выменял редкую марку, напечатанную первого января 1973 года в Объединённых Арабских Эмиратах.
Простенькая, холодная и водянистая весна старалась изо всех сил проделать круг необходимых дел, а Петруша нёс мимо её усилий свою новую марку домой, и ничего вокруг себя он не видел.
Раскалённый сухой песок Аравии.
По пятницам шумит рыбный базар.
Чего здесь только нет.
И всяк себе султан. И всяк себе на уме.
А вот наш знакомый старик, ловец жемчуга в прошлом. Однажды он нашёл чёрную жемчужину. Теперь она в коллекции английского лорда.
Жизнь охотников за жемчужинами полна риска.
Искусственный японский жемчуг вытесняет с рынка с таким трудом добытый со дна моря жемчуг.
Джальбуты, парусники аравийских моряков, оснащённые моторами фирмы "роллс-ройс".
Контрабандное золото из Лондона и Цюриха, как и ловля жемчуга, отходит в прошлое. Джальбуты возят японские товары.
Всё в прошлом. В настоящем - нефть, чёрная вонючая жижа.
Аравия полна раскалённого песка. Аравия полна нефтяных патрициев.
Чёрное золото вырвало из небытия бедуинские кочевья и деревушки рыбаков!
Чёрное золото принесло миллиарды вождям племён.
Экзотические дворцы на берегу залива.
Бессмысленное богатство нефтяных шейхов.
Отель среди пустыни. Хилтон.
Кого здесь только нет. Дипломаты, светские дамы, эксперты. Все мечтают о зловонной жиже.
Всем хватит, всем!
Под сухим раскалённым песком - чёрные вонючие миллиарды.
Над заливом опускается ночь, и в отеле Шардж Карлтон играет джаз из бразильского Сан-Пауло: You don't know what's it like, to love somebody the way I love you.
Старые страшные деревья. Паводок. Унылая холодная водянистая весна. Раскалённое солнце над нефтяным заливом.
В мире денег все равны после смерти.
Нравы бедуинского кочевья перемешаны с современным бардаком.
Но и это всё сглотало время. Не нужно нефти, не нужно ничего.
Шейх Заед бен султан Анахиян выбросил на выходные всё это из головы и добирается домой, в своё племя, на вертолёте. Пешком не дойти: утерян навык кочевий, верблюды нужны только для скачек. У себя дома, в своём племени, шейх равен всякому простому бедуину.
Вот он на марке: белая простыня схвачена на голове обручем, хищный костистый нос, глаза навыкате.
Чёрное золото. Белая простыня.
Отыграемся за полтора века власти чужеземцев!
Шейх наслаждается верблюжьими скачками. Он доволен. Ритуальные танцы бедуинов с винтовкой в поднятой руке.
Бетонный скелет часов посреди пустыни.
Солнце.
Петруша попытался наладить филателистические связи по интернету, но не пошло.
Марки он воспринимал чересчур остро, слишком близко к сердцу, он их очеловечивал, каждая из любимых становилась для него особым существом.
И вдруг - отстранённые, нарочито обезличенные переговоры о марках по интернету!
Это было неприятно, противно, не лежала душа. Но надо было хоть как-то обновляться, и раз в месяц Петруша наведывался в соседний большой город, в небольшой, но богатый филателистический магазин.
Магазин держал здоровый мужик лет пятидесяти; не скажешь, что филателист. Знал он о марках всё.
Петруша в разговорах с ним пыжился, старался выглядеть знатоком. Продавец пару раз взглянул на него, наклонив голову, всё понял и бережно, стараясь не задеть самолюбие новичка, стал вводить в мир марок.
Иногда всплывало у Петруши внезапное, но сильное опасение: а вдруг искушённый продавец водит его за нос? Рассказывает всякую чушь? Впаривает зарежалый товарец? В своей глуши, думал Петруша, я кажусь фон-бароном марок, а по сути-то, кто я по сути? Любитель. Любитель и есть.
Но подступало время ехать, откладывались какие-никакие деньжата из карманных, и он ехал, и душа виновато замирала при виде маленького углового магазинчика, стены которого выкрашены были экономным тёмно-зелёным цветом.
Четырёхмарочный блок: красная марка, синяя, чёрно-белая и бледно-фиолетовая. Прописана была дата - второе июня 1953 года.
- Вот, видишь,- сказал продавец,- "postage revenue", ты какой-нибудь язык в школе у себя учишь?
- Угу,- кивнул Петруша,- но это я не понимаю. Что это значит?
- Это значит "почтовый и гербовый сбор", вот что это значит. Франкировка, в общем. Редчайшая надпечатка! Обрати внимание, зубцовка какая крупная. И тут, видишь, надпись: Танжер. Это тогда тоже Англия была. Не, ну как, я имею в виду, колония английская. Сейчас Марокко. Второе июня пятьдесят третьего - дата коронации Елизаветы. Вот эти четыре марочки я отдаю за твоего араба, и ещё три доплатишь.
- А если без араба?
- А без араба дудки. У меня очень серьёзный клиент на эту марку. Не то чтобы она такая уж дорогая, но ему для полноты коллекции нужна. У тебя всё равно серия неполная. Решай. А я этот блочок пока придержу для тебя.
Мальчики понемногу начинали ухаживать за девочками. Этого Петруша не понимал. Свидания казались нарочитым, неискренним и никчемным времяпрепровождением.
И всё же на выпускном он обнаружил себя сидящим рядом с Леной, у неё были блестящие быстрые глаза и бежевое шершавое платье. Танцуя с Леной медленный танец, Петруша со страхом ощущал ладонями тёплую шершавость материи и не знал, когда же, наконец, танец окончится, и что тогда делать дальше.
На воздухе, когда все пошли в парк, он с Ленкой поцеловался, мягкие шершавые губы, страх и мысль: что же делать, что же делать. После поцелуя Ленка насупилась и, как будто вспомнив что-то важное, убежала к подружкам ипоглядывала оттуда с непонятным выражением лица. В ожидании, когда взблеснёт среди спутанных веток парка красный, как из другого мира, кусочек солнца, Петруша таскался со всеми как заведённый, искренне хотел веселиться, поглядывал на ребят и девчонок, желая у них научиться веселью, кто гоготал, кто бегал, кто шёл в обнимку с девочкой, а он брёл один, озябший, и всё думал, когда же закончится эта бесприютная ночь, и можно будет пойти домой отсыпаться.
Отучившись в школе, Петруша оглянуться не успел, как очутился в армии: по болезненности пошёл в первый класс на год позже, чем следовало. В мотострелковом взводе приходилось немало бегать с автоматом и в тяжёлых неудобных ботинках, но это не лишало Петрушу некоторой припухлости, как бы после сна.
В воинской части жизнь была настолько ловко организована, что личный состав беспрерывно крутился, всегда был чем-то занят, хотя, если всмотреться, никаких особенных результатов деятельности заметить было нельзя. Конечно, везде сияла чистота. Естественно, все руководствовались уставами и воинской дисциплиной. Само собой, кое в чём проявлялись неуставные отношения. Но не хватало того главного, ради чего тяжело проворачивался неуклюжий воинский организм: не хватало войны; никто её, конечно, не хотел, но продолжал к ней готовиться.
Время жизни было расписано целиком, и совсем не получалось хотя бы иногда посидеть просто так, без дела, подумать, например, о марках.
Однако, к удивлению Петруши, через полгода такой жизни многое незаметно изменилось. То ли режим проживания и службы смягчился, то ли навыки казарменно-военной жизни позволили обнаружить не приметные новобранцу лазейки,- во всяком случае, теперь почти всегда можно было хоть немного расслабиться, оглянуться, пройтись по не такому уж запретному пространству соседнего низкорослого лесочка, вспомнить прошлую жизнь, сходить в самоволку - к примеру, в недальний хутор. За хуторскую Любку, впрочем, могли в части и ножом пырнуть, так что лучше было туда не соваться: своя шкура дороже.
Аккуратно раз в месяц Петруша получал письмо от Ленки. Не балуя его разнообразием, она писала, может быть, выписывая из отрывного календаря, о погоде, которая была на момент написания письма, о текущих делах; они повторялись: лекции, семинары, домашние задания,- и в конце заверяла его в своей любви, рисовала пастой сердечко, пронзённое стрелкой, вокруг - лучи венчиком, и в самом низу листка одну большую букву: Я.
Письмо умещалось на клетчатом листке с сиреневыми полями, вырванном из тетрадки. Время шло, и в каждом новом письме между последней фразой и буквой Я места оставалось всё больше. На следующий год почерк Ленки сделался другим, что и понятно, рассудил Петруша, ведь ей приходится много конспектировать, не то что мне.
В армии оказалось проще, чем можно было предполагать. Физически тяжело, морально легко - так он описал свои ощущения в одном из писем Ленке. Самому решать ничего не приходилось, отцы-командиры определяли всё сами, и оставалось только отыскать в простом и прочном армейском здании потайные комнатки личного удовольствия. В этом требовалась некоторая изобретательность, изворотливость и сила воли. Зато как приятно бывало выслушать порицания перед строем и получить наряды вне очереди! Приятно, во-первых, оттого, что все видели: он - не "тютя-матютя", как ему внушали в детстве, а во-вторых, Петруше нравилось разнообразить скупой, раз и навсегда выверенный и застывший солдатский быт внеурочными работами, хоть на кухне, а хоть и на безобразно затянувшемся строительстве здания клуба, которое, по общему, убеждению, не исключая офицеров, не завершится никогда.
Оказавшись вдали от своих марок, Петруша нет-нет, да и задумывался, что они значили для него. В чём их смысл, суть?
Может быть, они заменяли ему друзей? Нет: Петруша легко сходился с людьми, легко общался, правда, в глубины дружба не влезала, приятели довольствовались тем, что можно было отыскать поближе к безопасной и уютной поверхности. Все дружбы не выходили за границы приятельства, и это никак не беспокоило его.
С марками - иное. Взять, например, этого араба в белой накидке и с костистым носом. Можно было часами глядеть на его чужое лицо и представлять далёкую жизнь: орут на минаретах муэдзины, а на базаре - продавцы восточных шаровар и сладостей, торчат из песка пальмы, полощутся на сухом раскалённом ветру просоленные сероватые паруса бедуинских долблёнок. Конечно, у них были нормальные суда, никакие не долблёнки, но Петруше отчего-то очень хотелось называть их именно так.
Петруша и на Чёрном-то море побывал только однажды, мельком. Приехали с родителями в пансионат, и на второй день у Петруши открылся жуткий понос, боялись холеры, он валялся в комнате в полубредовом состоянии, и только всё хотел пить, пить, и трогать блестящую холодную воду, пропускать её меж пальцев. Как только понос прекратился, они уехали назад, в свой прохладный надёжный городок средней полосы: страшно стало подвергаться не известным ещё опасностям, на которые так щедры южные края.
От моря Петруше запомнился страшный до нарочитости смрад от камышей за линией барханов, куда все отдыхающие ходили по нужде, и муторный блеск воображаемой воды во время болезни.
Не было в лице араба с костистым носом ни смрада, ни поноса, ни вынужденного бегства, их арабское море плескалось без всякой преграды, и возносились из-под воды рукотворные, прихотливой формы острова, распускающиеся, как цветы, вдоль прожаренного жутким солнцем побережья.
Или взять блок с королевой Елизаветой. Араба Петруша за Елизавету так и не отдал; не смог. Продавец через пару месяцев уступил ему блок и без араба.
Нежное девичье лицо Елизаветы, неуловимо неловкий поворот шеи, виндзорская мраморность кожи, взгляд, отстранённый, каким только и может быть взгляд монарха; взгляд, легко скользящий по поверхности пустых сиюминутных забот простолюдинов даже пусть монарх этот - только что вступившая на пожизненную каторгу трона девушка.
Таким образом, марки придавали жизни дополнительное, неожиданное измерение, отсутствие которого в прошлом, начав ощущаться при появлении марок, оказывается, так обедняло жизнь.
В казарме, за сотни километров от своих марок, Петруша с беспокойством отдавал себе отчёт, что стремится увидеть их гораздо сильнее, чем Ленку, на письма которой он аккуратно отвечал сразу же, в день получения, присев у тумбочки после отбоя, в короткие десять- двадцать минут, которые давал на личные дела дежурный офицер.
В письмах Петруша рассказывал о кроссах с полной выкладкой, об изучении табельного оружия, благоразумно обходя подробности, о классе самоподготовки, в котором солдаты сладко дремали, выставив двоих "на шухера" в коридор, о боевых товарищах, как он их называл; письма его, как он сам считал, были однообразны и скучны, и, стараясь оживить их, он иногда вписывал два-три армейских анекдота, не слишком скабрёзных, и они добавляли в письма невразумительности и растерянности.
И вот, наконец, служба окончена. Петруша - дембель, он едет домой в поезде, пьёт с двумя другими дембелями водку, и пассажиры с неудовольствием наблюдают, как они втроём слоняются по узкому вагонному коридору в донельзя обуженной форме, с россыпью значков и лычек, с мотающимися в такт движению поезда шнурами аксельбантов.
Прибыв домой и протрезвев, Петруша первым делом пересмотрел свою коллекцию марок, затем узнал от матери, что Ленка полгода назад вышла замуж.
- Я не хотела тебе писать об этом,- тревожно говорила мать,- мало ли как ты бы отнёсся к этому. Всё равно ведь ничего не поправишь. Да и, скажу я тебе, это и к лучшему. Раз ушла, так она тебя так и так водила бы за нос.
Петруша принял это известие с удивившим его самого спокойствием. Он с облегчением признался себе, что Ленка так и не стала для него какой-то особенной девочкой, про которую он мог бы сказать, что любит её.
Что такое любовь, отстранённо думал Петруша, выходя в непривычной гражданке пройтись в город.
Встретилась ему на проспекте Надюха, сидел с ней за одной партой в восьмом классе. Всё с тем же конским хвостом, только чуть более тонким. Муж, дети, работа.
- Ну как, видишь кого-нибудь из наших?
- Ленка вышла замуж.
- Да, я знаю.
- Сонечка тоже выскочила, за иностранца, прикинь, и уехала навсегда за границу, кто бы мог подумать. А Федотов записался в контрактники.
- Да ты что, - равнодушно переспросил Петруша. - Как он успел?
- Да-да! Не знаю, как успел. Ездил из одной горячей точки в другую. А в прошлом году привезли его в цинке. Дали Героя России, представляешь! Зинаида оформила в классе экспозицию его памяти.
Отец, как обычно, уехал куда-то на север, работать вахтовым методом. Без него в доме Петруша чувствовал себя свободнее. При отце мать часто шпыняла Петрушу, а когда они оставались вдвоём, становилась безотчётно-ласкова и внимательна.
И Петруша решил найти работу, пока отец не вернулся со своей вахты, уставший и мутный, придирчивый, строгий и чужой, отстранённый.
Учиться дальше не хотелось. Опять за парту? Ради чего?
- А иди на наш завод новый,- сказала мать, когда они за завтраком заговорили на эту тему.- Заводишко небольшой, новый, но, говорят, перспективный! Стратегическое сырьё делает, нафталин!
- Разве это стратегическое сырьё? - спросил Петруша.- Этим нафталином ведь старое тряпьё пересыпают, чтобы моль не жрала.
- Ну да, ты скажешь тоже,- отвечала мать.- Раз делают, значит, вещь нужная. А ты сходи к ним в отдел кадров, узнай, что к чему.
Нафталинный завод разместился в бараке бывшего МТС. Барак подновили, пристроили двухэтажное административное крыло, и понемногу стали набирать людей. Ко времени возвращения Петруши из армии к заводу протянули железнодорожную ветку, на пустыре возвели огромное помещение без окон, типа ангара или склада, снаружи нельзя было понять, что там и к чему. В их небольшом городке нафталинный завод, сокращённо НЗ, "энзэ", быстро стянул на себя большую часть рабочей силы, потерявшейся было после закрытия градообразующего в советское время предприятия - ткацкой фабрики дореволюционной краснокирпичной постройки.
Ткацкую фабрику давно распродали под склады, магазины и прочее; располагаясь в центре городка, она перестала играть роль центра его жизни, и что делалось за каменными заборами, поросшими по основанию густыми, пыльными лопухами и лебедой, знали только раскупившие помещения фабрики бизнесмены.
В отделе кадров Петрушу встретили приветливо, молодая девушка дала ему листок для заполнения, и через пару часов он вошёл в кабинет начальника цеха.
- Правильно, что пришёл к нам,- сказал Петруше начальник цеха.- Ты парень молодой, перспективный. Подучишься, станешь мастером со временем, если, конечно, захочешь и постараешься. Никто тебя насильно тянуть не будет. Не хочешь - стой всю жизнь на фасовке или на конвейере. А то, вон, осваивай станок с чэпэу. И имей в виду. Если ты мне не приглянешься, перейдёшь в штамповочный цех без разговоров, понял?
- А я и не знал, что на нафталинном заводе есть штамповочный цех.
- Ты много чего не знаешь. Сейчас иди на склад, получи спецодежду. Потом в раздевалку, я позвоню, займёшь секцию, повесишь спецодежду, ключ возьмёшь, понял? Далеко живёшь?
- Да тут, рядом...
- А, ну ладно, а то у нас автобус по городу собирает. Ну, ладно. Так. Завтра к восьми, одеваешься - и к мастеру химического отдела. Мастера зовут Николай Тимофеевич, запомни. Ну, вот, всё, вроде. Давай, двигай!
И завертелось. Утро, завтрак, раздевалка, спецуха, ребята, цех, линия.
Всё вокруг чавкало, бренчало, воняло. Ребята хохотали, перекрикивались, балансировали над опасными чанами с лёгкостью, рисуясь непонятно перед кем.
- Выставляйся, Петруха! - крикнул в конце первого рабочего дня напарник, дылда, лет на десять старше, Пашка. Они сидели в раздевалке.- Петруха, когда выставляешься!
- Я знаю, когда: после первой получки,- легко ответил Петруша. Откуда-то он знал это. Из телевизора, кажется.
Кое-кто из работников собирались в обеденное время в дальнем конце цеха, где можно было подальше от гремящих конвейерных роллов b воняющих чанов поговорить.
- Что они там делают? - спросил Петруша у соседа.
- Не знаю,- ответил тот.- Иди спроси у них.
А что, и пойду, подумал Петруша.
Где-то с неделю он не решался подойти к этим людям. А когда наконец приблизился, все, скучая взглядами, медленно разошлись.
Технологический процесс захватил сложностью, непонятностью. Надо было многое запомнить, во многом разобраться, что-то понять, что-то принять на веру. Всё это требовало сил. Приходил Петруша домой поздно, задерживался.
Постепенно всё яснее перед ним вырисовывался величественный многосторонний, многоуровневый процесс преобразования исходных веществ в конечный продукт. Его свойства были зажаты приёмочными стандартами в такие узкие рамки, что даже не верилось в возможность успеха, в то, что возможно так точно выполнить все необходимые условия.
Сложное трёхмерное тело процесса можно было разместить на внутреннем экране восприятия лишь нешуточным усилием воли. С каждой удачной попыткой сил требовалось меньше, а попытка давалась легче.
Ум Петруши теперь занимали адиабатические, изобарические и баротермические взаимосвязи, и их графики сделались для него гораздо увлекательнее, чем ежедневный однообразный и утомительный трёп парней, их планы наутюжиться и нагрянуть под субботу в заводской ДК в предвкушении танцев, субботние унылые попойки, и после - похвальба, кто сколько выпил, кто, где и с кем подрался, упал, или удалось добрести до общаги невредимым. Вникая в тонкости производственного процесса, Петруша выпустил из внимания прежде занимавшие немало времени соображения, что взять, к примеру, в заводской столовке: солянку или щи, гуляш или котлету, и какой ко второму лучше гарнир, гречка или всё-таки пюре; всё это теперь казалось ему не стоящим никакого внимания.
Мать иной раз заговаривала с ним за ужином - единственные полчаса, когда они бывали вместе,- о том, что пора бы и остепениться, вон соседский Игорёк, уж на что был оторви и выбрось, а гляди-ка, женился, коляску катает. Такое давление матери было ни к чему, и Петруша с лёгким сердцем перебрался в заводскую общагу.
Однажды в столовой, когда ему необходимо было быстро решить, какую дозу катализатора применить в условиях затухания катализа с отрицательным градиентом примерно в пятнадцать процентов, и заодно прикинуть, как увеличить точность и скорость измерения реального хода катализа, к нему подсел дядька, чьё лицо в цехе давно примелькалось.
- Привет,- сказал он, нанося вилкой самурайский разрез котлете.
- Привет,- ответил Петруша, вылавливая луну лимонного ломтика из сборной солянки.
- Слежу за тобой,- продолжил дядька.- Ты прямо после школы к нам?
- Нет, я в этом году дембельнулся. А почему вы решили, что после школы?
- Молодо выглядишь. У нас тут, сам понимаешь, не курорт, вредность, молоко и всё такое прочее. А ты, вон, кровь с молоком.
- Это я в армии закалился,- ответил Петруша, поборов невольные рвотные спазмы от мысленного вида крови в молоке.- Нас гоняли там почём зря, а мне вот на пользу пошло. В школе-то я как раз дохлый был.
- Понятно,- кивнул дядька, переходя к мутно-жёлтому компоту.- Поступать когда будешь, в следующем году?
- Да что вы все "поступать, поступать",- удивился Петруша, пася вилкой коричневое стадо гуляша.- Вот и Тимофеич туда же. А я и не собираюсь. На хрена?
- А что так?
- Да мне и так зашибись!
- Ага, ага,- покивал дядька.- Я же вижу, ты уже на уровне технолога пашешь спокойно. Тимофеич на тебя не нарадуется, общагу выбил, а там, знаешь, какая очередь! Но ты учти одну вещь. Знания твои глубокие, допустим, да, но однобокие. Прикладные, знаешь такое слово? Прикладные, понимаешь, Петруша! Допустим, ты досконально освоишь технологию нашего производства. И дальше что?
- А что дальше?
- Вот я и говорю: а дальше-то что? А в приличном вузе тебе дадут разносторонние, глубокие знания. Только смотри, не угоди в какой-нибудь из этих новых липовых институтов. Их сейчас пруд пруди. Это не учебные заведения, а бизнес-проекты по выкачиванию денег в обмен на болтовню и липовые дипломы. Тебе надо в нормальный, старый добрый химико-технологический. Но я не об этом. Ты Маркса читал?
Петруша, жуя, отрицательно покачал головой.
После того разговора он начал оставался после работы на посиделки. Со всего завода набиралось человек до десяти. Раз за разом звучали диковинные слова об эксплуатации человека человеком, о грабительском присвоении прибавочной стоимости, о необходимости изучать и творчески применять наследие классиков, о назревающей революционной ситуации, и скоро мог в любой момент, если его спросить, что это такое, ответить: это когда низы не хотят, а верхи не могут. Или наоборот.
Эти ребята горели не понятным ему огнём. Их увлечённость напомнила ему коллекционирование марок.
У ребят делалось ему всё скучнее, однажды он не остался, и на этом всё кончилось. К нему больше не подошли.
В одно из воскресений он шёл проведать мать. Возле дома встретился ему Игорёк с коляской.
- Привет,- шепнул Игорёк, и страшными глазами показал внутрь маленького детского дормеза.- Спит!..
- Привет,- тоже шёпотом ответил Петруша и пошёл рядом.
- Ну как на заводе?
- Да нормально всё.
- Слушай. Я договорился. Ты будешь выносить, я - сдавать. Деньги пополам. Всё честно. Ты меня знаешь.
- Что выносить? - не понял Петруша, забыв о шёпоте.
- Тише!... Что-что, нафталин, конечно! - сердито прошипел Игорёк, слегка покачивая коляску на ходу.
- Куда выносить? Зачем?
- Сшей себе на пузо плоский мешочек, вроде рюкзака, только не сзади, а спереди, кила три войдёт. Люди исключительно надёжные!
- Да иди ты в жопу! - изумился Петруша, поняв наконец, чего от него хотят, бросил Игорька с его коляской и шагнул к забору материного дома.
- Ты подумай! Позвони! - нёсся сзади надрывный шёпот.
Вдруг позвал к себе начальник цеха.
Ничего хорошего от таких визитов обычно не бывает, думал Петруша, или навьючат дополнительную тупую нагрузку по заводоуправлению, или что-нибудь ещё более глупое в общественном плане.
Такие мероприятия больше всего напоминали Петруше гипотетическое собрание в курятнике с повесткой дня:
1. О всемерном повышении яйценоскости.
2. Об аморальном поведении петуха Гриши.
Никого не интересовало прямое противоречие между пунктами, и при общем бестолковом кудахтанье куры в присутствии птичницы в президиуме сперва брали повышенные обязательства по яйценоскости, а затем пропесочивали петуха Гришу, которому, напротив, надо бы медаль за отвагу выдавать, учитывая тот факт, что перья у кур наполовину вылезли по той причине, что птичница весь предназначенный для них витаминный концентрат съедала сама, втайне надеясь удержать стремительно утекающую в дыру времени молодость.
Нет, на этот раз всё оказалось иначе. В кабинетике начальника цеха обнаружился мужчина, который тут же предложил Петруше выйти в коридор на пару слов.
Это был так называемый охотник за головами, специалист рекрутингового агентства, каким-то образом прознавшего о молодом перспективном кадре.
Не тратя слов и не бросая их даром на ветер, хедхантер крупными мазками набросал радужную, полную перспектив картину жизни Петруши при огромном заводе Коксохим в Мариуполе. Быстрый карьерный рост, шикарное жильё на вырост, с учётом будущей немаленькой семьи, а также подъёмные, и ещё какие-то туманные, но весьма соблазнительных размеров единовременные выплаты - всё это мгновенно обрушилось на голову Петруши, и в наступившей тишине хедхантер любовался оглушительностью произведённого эффекта.
- Сами понимаете, на такое место у нас есть несколько кандидатов, и время поджимает, так что решайте побыстрее,- добавил он для верности кирпичик сверху, откланялся и, оставив Петрушу в коридоре, напротив пустующего стенда стенгазеты, ушёл.
После работы Петруша влез в интернет.
О металлургическом Мариуполе всё чаще говорят как о будущем городе-"призраке".
Владельцы заводов в ответ на антисмоговские протесты говорят так: мы вкладываем огромные средства на очистку вредных выбросов, мы модернизируем, мы...
А ведь вся эта изношенная металлургическая хрень давно не подлежит никакой модернизации. Капиталисты выжимают последнее, что можно выжать из механизмов и людей.
Мэр Мариуполя всерьёз заявляет о том, что рассматривается программа переноса заводов подальше от города.
Смешно, но не до смеха.
Хорошо, дальше.
Заводы построены без учета "розы ветров"! По недоумству обросли микрорайонами! И оказались едва ли не в центре города!
Экологическая общественность Мариуполя бьёт тревогу!
Гость сайта! Подпиши петицию о срочном строительстве очистных сооружений и воздушных фильтров, чтобы дети не задыхались от металлургического кашля!
Петруша подписал петицию, представил металлургический кашель своих возможных детей и вышел из интернета.
Хедхантеру он ответил вежливым, но твёрдым отказом.
Сидя на панцирной койке в общежитии и набрасывая на тумбочке примерную схему необходимых назавтра регулировочных поправок в технологическом процессе, Петруша неожиданно для себя подумал: надо бы съездить в магазин марок.
Это оказалось не так просто: после работы ехать было поздно, а в выходные магазин не работал.
Петруша отложил схему поправок и вспомнил, какие у него дома есть марки, какие хотелось бы прикупить к неполным сериям. И, странное дело, прежней теплоты в груди не возникло; марки остались плоскими и не возбудили никаких объёмных картин, представлений и воспоминаний.
А вот формальдегид, это да: на той неделе он поступил с присадками, и в спецификации очень туманно об этом сказано, с большими допусками, разве так можно; надо твёрдо намекнуть Тимофеичу, чтоб написал им рекламацию, ведь совершенно непонятно: при каких температурных условиях, под каким давлением, с какой скоростью его подавать. С другой стороны, в книжке, которую дал Тимофеич, на сто тридцать девятой странице - примечание мелким шрифтом; там сказано, что пластичность формальдегида позволяет не подходить слишком строго к исходным параметрам, но, опять же, не до конца понятно, какая пластичность имеется в виду, в чисто физическом плане, или речь идёт о технологических параметрах процессов...
- Иди в фойе, иди, я тушу свет, хватит! - услышал Петруша голос соседа и понял, что тот уже давно просит его угомониться и лечь спать.
- Ладно, ладно, туши,- ответил Петруша, подхватил книжки, листочки и отправился в холл на втором этаже, где можно было спокойно посидеть и подумать, никому не мешая.
- Ты технолог от бога,- говаривал ему Тимофеич.- Только знаний у тебя маловато! Надо тебе заочно в институт поступать.
- Да на кой мне в институт! - сердился Петруша.- Я что, тут на месте не разберусь, что ли? Вот ты, Тимофеич, разве учился в институте?
- Ну, я! Ты сравнил! У меня тогда возможностей не было: афганская война, а потом уж не до учёбы стало. А тебе прямая выгода: ты тогда и до начальника цеха дойдёшь, если что. А так у тебя потолок: и.о. технолога, понимаешь! Тебя даже технологом не имеют права утвердить без корочек!
- Ладно, посмотрим! - подытоживал Петруша.
- Смотри, смотри, проглядишься! - говорил на это Тимофеич.- Ты думаешь, начальнику цеха надо, чтобы ты рос? Да ни хрена ему не надо, ты ведь и так пашешь за троих. Дурак ты, эх, и дурак!..
Всем что-нибудь от меня надо, думал Петруша, следя за параметрами технологического процесса; матери надо, чтобы я коляску катал, соседу Димке - чтобы раньше спать ложился, мастеру - чтобы пошёл учиться, всем что-нибудь нужно. А мне ничего не нужно, кроме того, что есть: утром встать, перекусить, и на завод. Смена пролетает единым духом, как сон. А там и отдыхать пора, в общагу, и на боковую. И, слава богу, завтра не суббота, тоже надо на работу.
Суббота и воскресенье - вот что в жизни оставалось самое ненужное. И следовало придумать, как бы проникать на завод в эти два никчемных дня.
|
|