|
Давно хочу побывать там, узнать, как теперь.
Сейчас у меня всё хорошо, семья, работа, дети. Дети выросли и разъехались. Работа через интернет на румынском сайте. Семья — это святое!
Дай, думаю, поеду и погляжу. Сайт, на котором я переводчик с румынского, в Кишинёве. И хотя нужен я им в офисе, как пятая нога, с недельку потерпят. Дольше мне самому не вытянуть.
7 октября. Вышел из дому с двумя сумками. Чего набрал, ума не приложу. Поборол желание выбросить сумки в мусорный бак и поехал на железнодорожный вокзал. В 12 сел на электричку Владимир — Петушки.
Напротив сидит женщина. Спрашивает у двух соседних старушек, когда будет Орехово-Зуево.
— Не знаем, мы до Колокши едем! — отвечают старушки и лукаво переглядываются.
В Петушках зазор между электричками 10 минут, надо успеть.
Еле вскочил в последний вагон. В тамбуре курит девушка.
— Как с контролёрами?
— Не парься, придут и возьмут 50 рублей, — отвечает.
— А за 100 рублей ещё и спляшут?
Девушка улыбается, курит дальше.
Москва как Москва: транспортный узел.
В метро на полу вагона пустая пивная бутылка. Я сидел в конце вагона, и женщина, перед тем как сесть рядом, испытующе заглянула мне в лицо, определяя, не пьяный ли я.
На Киевском у кафе лежит женщина. Неподалёку двое с красными повязками показывают друг другу на неё и что-то обсуждают. Вот они исчезли. Женщина лежит неподвижно на боку лицом к стене. Головой к обменному автомату. Люди подходят, стоят рядом с головой, отходят.
Два милиционера. Перевернули, похлопали по роже. Оказалось, мужчина. Пьяный? Когда шёл с милиционерами к выходу, не шатался. Может, обморок?
47-й поезд Москва — Кишинёв, 19:39. У поезда стоят молдаване. Услышав знакомую речь, я думал, что ничего нового там не будет, и ехать вовсе не нужно.
В поезде всё как обычно. Вагон плацкартный, нас шестеро. Муж с женой, молдаване, на побывку домой с работы из Москвы. Женщина с сыном из Кемерова. Злобный тип из Ямало-Ненецкого округа.
— Двадцать лет не был в Молдавии. Поехал на год работать, да так и остался.
Подозреваю, что не работал он там, а сидел.
На столик выставляют еду и выпивку, я присоединяю свои припасы, подсаживаюсь.
Выпив, рассказывают о работе в Москве. В принципе, довольны. Женщина говорит только по-молдавски. Стройка как стройка. Дети дома с буникой, бабушкой.
— И вот я иду, а мент говорит мне: где твоя регистрация? Я ему даю, вот, смотри, все документы в порядке. Он смотрит, потом берёт регистрацию и — раз! — порвал. Ну что, говорит, смотришь? Давай плати штраф, нету у тебя регистрации! Вот так, — заключает мужчина, разливая всем по стакану вина.
— Откуда вино, вы же из Москвы едете? — спрашиваю.
— Шурин на днях приехал, привёз, — отвечает. — И теперь я каждому менту без регистрации должен отстёгивать полторы тысячи, прикинь!
Женщина вполголоса по-молдавски комментирует в том смысле, что сам дурак, надо быть осторожнее.
Рано утром на одной из станций к пассажирам по громкой связи обратился начальник поезда:
— Внимание! Я загнал состав на запасный путь. Слева за полем вы видите лес. Идём сейчас все туда по грибы! Их там полно. Чтобы никто не заблудился, каждые пятнадцать минут поезд будет давать гудок. После шестого, длинного гудка все возвращаются. Седьмой и восьмой гудки прерывистые, ориентировочные! Через три часа все должны быть в поезде. Вперёд!
— Я не пойду, — заявил тип из Ямало-Ненецкого округа. — Плевал я на эти грибы.
Проводники раздали желающим китайские одноразовые лукошки.
Я вышел на воздух, впереди синел лес. Справа и слева виднелись бредущие по полю фигурки с лукошками, их было не так много. Это понятно! Больше половины пассажиров — молдаване. Им не до грибов. В Молдавии грибы есть, но мало, и отравиться ими в сто раз легче, чем в России; не знаю, почему так.
Лес смешанный, с густым подлеском. Сыро, пасмурно, туманно. Несколько подберёзовиков, четыре белых, остальное — сыроежки и дуньки. По первому прерывистому гудку возвратился к поезду.
Жена с сыном из Кемерова притащили три лукошка белых.
— Мы большие-то даже и не брали, пинали их!
Пинали не их, а меня, нет, не пинали, это поезд дёрнулся, и я проснулся. И вовремя: скоро граница.
У женщины из Кемерова в паспорте липовый штамп. Поставили умельцы, дескать, она не нарушила регистрационный режим. Украинский пограничник это замечает и сдёргивает то ли тысячу, то ли две, не вижу.
Поезд замедляет ход.
В купе внезапно входит симпатичная дамочка в таможенной форме.
— Что в этой сумке? А в этой? Доставайте, открывайте! Снимите вон ту сумку с третьей полки!
Сумки снимают с полок, открывают, руки погружаются в содержимое, умело и быстро обшаривают.
— Это что? А это?
В купе сразу делается тесно и жарко, всюду стоят развороченные сумки, их владельцы толпятся в проходе, заглядывая в купе и отвечая на вопросы. Все выглядят испуганными.
На подмогу приходит ещё таможенник. Сходу откопал в одной из сумок женщины несколько поллитровых банок мёда.
— Вы что?! — гневно. — Этот продукт входит в список запрещённых к ввозу на Украину! Вы дальше не поедете, вы вернётесь в Россию! Идёмте в купе проводников!
Через пару минут женщина возвращается:
— Надо заплатить две тысячи рублей, а денег у меня нет. Одолжите, пожалуйста, кто может!
Собираем пятьсот рублей. Женщина несёт их таможеннику, он сразу уходит.
Поезд трогается, и в купе приходит злой проводник.
— Зачем ты дала ему деньги? — кричит он по-молдавски. — Какие мы, молдаване, пугливые! Он не имел права брать деньги! Надо было сказать: «Позовите начальника поезда!»
Проводник показывает списки запрещённых для перевоза через границу товаров. Мёда в списках нет.
— Козёл, — говорит по-русски жена со стройки. Это единственное русское слово, сказанное ею в пути. — С одного пятьсот, с другого две тысячи; неплохая у них работа!
Погранцы и таможенники говорят с людьми учтивее, чем три-четыре года назад.
Опереточные границы. Страна как была, так и осталась, только с наколками границ. Люди мало изменились. И на Украине, и в Молдавии охотно говорят по-русски.
В Жмеринке масса людей слоняется вдоль поезда с товаром. Старушки, молодые женщины и дети, изредка старички. Продают: вареники 30 рублей десяток, копчёную рыбу от 100 до 200 рублей, жареную рыбку, 100 рублей три штучки. Всё это носят на столовских зелёных пластмассовых подносах.
Вода и пиво. Сигареты. Апельсины и мандарины. Огромные полиэтиленовые мешки кукурузных палочек. Варёная кукуруза. Пироги с рыбой.
По вагонам расхаживают продавцы. Игрушки, косметика и парфюмерия, конфеты. Мужик из вагона-ресторана таскает тележку с водой, пивом и водкой. Здоровенные парни тянут мантру:
— На леи, на леи, рубли, доллары, евро, на леи, на леи!
В Кишинёв поезд пришёл в 23:10.
Вокзал. Длинный, приземистый одноэтажный. Строили пленные немцы. Кажется, что архитектура впитала их ужас перед расстрелом.
Я остановился, осмотрелся и глубоко вздохнул.
Воздух другой, южный. В чём его южность? Больше запахов, в основном приятных. Хризантемы, сладкий перец, ещё какая-то трава.
Кажется, только из-за этого запаха я сюда и приехал. И теперь можно спокойно возвращаться домой.
Нагрянул на ночь глядя к знакомому по старой работе. Он так и живёт в академической общаге. Не женился, а теперь уж и поздно. Работает в Академии, деньги платят редко, подрабатывает на базаре в рыбном отделе. Встретил радушно, нажарил картошки, выставил молодое вино.
— Живи у меня, я завтра уезжаю на неделю в Дондюшаны.
Я ему, конечно, заплатил. Время сейчас такое, бабки всем здесь нужны.
В комнате стол, панцирная койка, огромный шатающийся шкаф с зеркалом, кипятильник. Всё. Отсохшие обои вдоль стен.
— Как ты живёшь? У тебя ничего нет.
Отвечает загадочно:
— У меня есть всё, но не здесь.
С утра иду на Комсомольское озеро, по-теперешнему Lacul Morilor, Мельничное озеро. Его нет. Густые высокие камыши, между ними — большие лужи.
У дамбы синий строительный вагончик. Из него выходит человек, начинает разводить костёр.
Я решил спросить, что будет с озером — осушат или снова зальют?
— Добрый день!
— Иди-иди, гуляй, некогда мне!
Озеро вырыл Леонид Ильич Брежнев. Нагнал на субботник народу, и выкопали. До этого тут стояли развалюхи.
Это не озеро, а пруд километра три обхватом. Вокруг лесистые холмы, на юге выглядывает телевышка. Города не видно, хотя он со всех сторон.
Иду по асфальтовой дорожке вокруг. Лодочная станция, гребная база, пляж, ВДНХ. Синяя деревянная забегаловка. Несколько посетителей ведут важные разговоры. Широкой лестницей, ступенек в пятьсот, поднимаюсь на Садовую, к университету.
Солнечно, тихо. В сёлах поспело молодое вино, сезон свадеб. В воздухе горечь дыма, небо на закате сиреневое.
Попал на молдавскую свадьбу. Марчел выдаёт замуж вторую дочку. «Икарус» от базара до Крикова. Битком, но не тесно. Доброжелательно беседуют, спорят, кричат. Лузгают семечки из кулёчков. Смеются.
В обширном дворе под сплетениями винограда установлены столы человек на сто. Гостей ещё мало, музыканты рьяно играют. В каждом молдавском селе есть тараф, народный музыкальный коллектив. На заказ могут сыграть всё, основа репертуара — молдавские народные песни и танцы.
Вот так бы жить, бегать мальчишкой за козами, жениться, завести детей, спускаться с приятелями в подвал с пустым кувшином, нагибаясь, чтобы не задеть висящие плетёнки чеснока и лука, захватив гранёные стаканы, полбуханки хлеба и пучок зелени, и при сиротливом жёлтом свете лампочки остаться с ними у бочки, увлекшись разговором. Женить детей, спокойно наблюдать череду лет и зим.
Свадьба длится три дня. Одни гости уходят, другие приходят. Самые почётные остаются на все три дня. Если кто проходит мимо дома — ему выносят стакан вина и что-нибудь загрызть: солёный помидор, котлетка, что-то ещё.
В конце дня, почувствовав, что по своему гостевому чину мне пора, я уехал в общагу.
Наутро пошёл смотреть город, знакомый до слёз.
На центральной улице Штефана чел Маре встретил одноклассника. Мы шли навстречу друг другу. В первый момент от неожиданности остолбенели. Но через пару секунд бросились обниматься. Никогда раньше я с ним не обнимался.
В прежней жизни виделись часто, советовались друг с другом в разных житейских делах.
Алик Бронштейн.
— Витька, — говорит он, когда мы отобнимались. — Ты как здесь живёшь?
— Я здесь давно не живу, — отвечаю. — Уехал я в Россию.
— Ну а я уехал в Израиль. И вот, решил посмотреть, как тут дела.
— Я тоже.
— Тогда пошли в «Жабу». По случаю нашей встречи надо бы пропустить стаканчик-другой! — говорит, потирая руки Алик Бронштейн. — Кто бы что ни говорил, а Молдавия привила нам вкус к доброму домашнему виноградному вину!
— Давай лучше пройдёмся, — отвечаю. После вчерашней свадьбы мне пока не хочется никакого вина. Надо подвигаться, подышать.
— Давай лучше походим маленько, оглядим окрестности.
— Ну, пройдёмся.
Идём по центральной улице, и кажется, что я никуда не уезжал. Тротуары замостили фигурным камнем, розоватым и серо-голубым. По проспекту шелестят иномарки с затемнёнными стёклами. Утро. Тихо и сухо. Народу мало.
— И где ты в Росси обосновался? — спрашивает Алик.
— В городе Владимире.
— А, знаю, знаю. Площадь Владимирской области такая же, как площадь Молдавии. Да и у Израиля, кстати, тоже примерно такая площадь. У нас население растёт за счёт приезжих. А в Молдавии за счёт уезжающих оно уменьшилось вдвое! А как у вас?
— Да я не знаю...
Крутой холм, брусчатая дорога, слева стена. На ней еврейские буквы. Сложена из старых надгробных камней. Приближаемся к еврейскому кладбищу. Поднимаемся над промышленной зоной Скулянки, над обувной фабрикой "Zorile", над фабрикой «Искож», над троллейбусным парком и синей от выхлопных газов улицей Куйбышева.
— Если приехал в свой старый город, иди на кладбище, — говорит Алик.
— Никогда не любил улицу Куйбышева, — говорю. — Слишком много предприятий, дышать нечем.
— Это давно уже не улица Куйбышева, — говорит Алик. — Теперь это Каля Ешилор, дорога на Яссы. Ты что, не в курсе, что произошло Великое Переименование?
— Какой смысл переименовывать старые улицы? Постройте новые и дайте новые имена.
— Какой дурак станет перестраивать улицы, даже если власть поменялась? Где им взять столько денег? В том-то и прелесть переименования: всё то же самое, а по бумагам — совсем другое!
— Ну, например?
— Да вот хотя бы: помнишь, на Боюканах была такая улица — Невская?
— Помню... Там ещё четырнадцатый автобус заворачивал.
— Во-первых, никакого четырнадцатого автобуса в природе уже не существует.
— Как так? А куда же он делся?
— Не знаю, невыгодно, наверное, стало: горючее-то ведь дорогое. Зато сейчас полно маршруток: «микробус» называется. Платишь один лей и едешь себе. Девиз: «Не жалей один лей!» А во-вторых, теперь это никакая не Невская, а совсем наоборот: Парижская!
— Ух, ты, вот это да!
— Вот именно! Представь себе только: иду я к своей тёще на Парижскую улицу... Звучит?
— Ещё бы! И сама улица, видать, лучше стала выглядеть?
— Да нет, скорее, обветшала слегка...
— Так какой же тогда смысл?
— Я вижу, ты ничего не понимаешь в переименованиях. Зачем переименовывать улицу, если она стала лучше сама по себе? А так — и делать ничего не надо, и — всё другое!
— Да, — говорю, — теперь начинаю понимать! Тем более что и раньше их уже переименовывали, и не один раз.
— Да и при почтовой переписке название играет роль. Сейчас ведь переписываются много: и с ОБСЕ, и с Советом Европы, не говоря уже о Штатах, или там — с Брюсселем... Ну, в общем, люди там получают письмо, видят: «бульвар», им приятно, конечно... не какой-нибудь там проспект... да ещё и Ленина... понимаешь? Как думаешь?
— С трудом я думаю, Алик.
— Я вот живу сейчас у друзей на Индепенденцей! Не очень-то для русского слуха... я не смысл имею в виду, — погрустнел Алик. — Ну, ничего, — тут же оживился он, — некоторым ещё больше повезло, так они живут вообще на улице Сармиседжетуза!
— Вот это да! Ты меня не разыгрываешь? А ну-ка, повтори!
— Пожалуйста! — Алик без усилий произносит заковыристое слово.
— А что это значит?
— Какая разница! Никто ведь раньше не спрашивал, кто такая Хая Лившиц, сколько у неё детей, и чем ей обязан город Кишинёв!
— Да уж, тебя об этом только спроси в то время, — ты бы счёл это антисемитской вылазкой, знаю я тебя!
— Сейчас-то всё равно после нового названия улицы пишут в скобках и старое: мол, бывшая такая-то. А лучше бы писали через тире: улица Воссоединения-Независимости, и все были бы довольны, и в случае чего не придётся опять переименовывать!
Кладбище заросло высокой травой и деревьями. Стена старая, еле стоит. В некоторых местах дыры, их пробили, через кладбище ближе ходить на работу, на заводы и фабрики в скулянской долине.
Гляжу — в траве лежат почерневшие какие-то книжки.
— Не трогай, — говорит Алик. — Это тора. Нельзя трогать. А вон, видишь, тефилины.
— Что это?
— Ну, видишь, маленькие такие чёрные коробочки как бы? Тоже не трогай.
— Как-то не очень тут, — говорю. Оглядываюсь на Алика, не обидно ли ему это слышать.
— Ничего, — говорит Алик. — Сейчас сюда всё больше возвращается наших. Скоро они тут всё приведут в порядок!
Посеревшая осенняя трава вокруг склепов. Замшелые камни уходят в землю. На самых тёмных ничего нельзя разобрать.
— Вот тут лежит наша учительница по физике, — говорит Алик, показывая на одну из могил. — Помнишь её?
— Не помню.
— Ну, как же!
— Помню, но смутно.
— Да ни хрена ты не помнишь, по роже видно. Молодая была ещё относительно. Грибами отравилась, — говорит Алик.
— Давай теперь сходим на Телецентр, — предлагаю. — Я там жил дольше всего.
— И что в том Телецентре?
— А чем тебе он плох?
— Ну, я не знаю. А, ну ладно, ты же там жил, ну пошли, пошли.
Телецентр опоясывает улица Демократическая, теперь — Спринченоайя. Не знаю, как перевести это слово. В конце улицы, на краю огромного оврага, который ползёт до самого озера, стоят жёлтые пятиэтажки общежитий.
— Твой Телецентр мне никогда не нравился, — говорит Алик. — Слишком на отшибе.
— Зря ты так, Алик! Город, смотри, как на ладони.
— Да, действительно, вид.
Мы прошли заросшими асфальтовыми дорожками к моему двору.
— Тут раньше были тополя в два ряда, — говорю, — а теперь их нет.
— А чему ты удивляешься? Пирамидальный тополь — дерево красивое, но недолговечное. Двадцать — тридцать лет, и аля-улю! Вокруг озера они тоже все засохли.
На окнах верёвки, бельё всех цветов. Ползунки, трусы и колготки свисают гирляндами. Клетчатые грубые солдатские одеяла с грязно-белыми полосами по краям. Лежит поперёк двора бетонный столб. Куча гравия. Куча опилок. Ни души во дворе.
— Ну ладно, пошли отсюда, — говорит Алик, — а то ты ещё плакать начнёшь.
Я отвернулся, как бы от ветра.
— Ты чего? — Алик взял меня за плечо. — Ну ладно, пошли в «Жабу»!
И запел какую-то еврейскую песенку.
— Ладно, пошли, — отвечаю, а сам думаю: я здесь, наверное, в последний раз.
— Только в «Жабе», как ты помнишь, одно пиво, но никто не возражает против «приносить и распивать».
— Возьмём бутылочку!
— Не так-то это просто теперь, — вздыхает Алик. — Ты что, недавно приехал?
— Сутки назад.
— Оно и видно! Я-то тут вторую неделю. Знаешь что, сейчас все кругом пьют только водку!
— Вот это да! — поразился я. — Молдаване и водка? А что случилось?
— Да ничего не случилось! Просто поддельную водку проще делать, чем вино. С вином сам знаешь, сколько мороки: виноградник подвязывать, обрезать, виноград собирать... А тут — смешал спиртягу с водопроводной водой, по бутылкам разлил, налепил этикетки, да и пляши себе «Молдовеняску»!
— Да ведь раньше хватало как-то терпения? Что случилось?
— Да брось ты, «что случилось»!Ну, жизнь другая пошла, и другой напиток пошёл.
— А полиция что же?
— Не бойся за полицию, они эту дрянь не пьют, у них денег на настоящую водку хватает. А вот мы, если возьмём водку с лотка лея за три, запросто можем травануться.
— Слушай, правда, ну её, давай вон лучше вина хорошего возьмём. — я указал на киоск, в котором стояло много винных бутылок.
И действительно, взяли мы без помех бутылочку «Каберне» и пошли в «Жабу». Хорошее место, с туалетом, и сидеть удобно, когда погода не холодная. Обширный навес опоясывает бадыгу, так нут называют питейные места, под навесом, за резным забором, в уютной полутьме штук двадцать столов
Посетителей приветствует надпись:
Cea mai bun? b?utur? este BERE! A?adar,
Nu Нntra?i la ori?icine ci veni?i doar LA GRATAR
Взяли по мититейчику. Красота, да и только. Сидим, беседуем, как и все вокруг мужики.
— Сейчас в Молдавии — свобода слова! — говорит Алик. — Может, чего-то и не стало, но зато появилась возможность без оглядки орать на любую тему. Это всем теперь до лампочки, я имею в виду крики. Сейчас все озабочены хлебом насущным. Стратификация общества давно закончилась, и если тебя угораздило попасть в нижний слой, то и крутись, как хочешь! Так что народу не до болтовни.
Несмотря на эти слова Алика, за соседним столом четверо мужиков болтают очень оживлённо
— А помнишь, как раньше здесь, вот на этом самом месте, и пикнуть боялись, ведь тут рядом очень серьёзная контора, — Я киваю в сторону стоящего через дорогу здания городского отделения КГБ.
— Да, ты прав, было и это, — вздыхает Алик, — каждый второй стучал, а каждый первый — постукивал...
— Тем более радостно, — подхватываю я, — что теперь образумились и прекратили сажать за анекдоты и тому подобное.
— А интересно, — задумчиво бормочет Алик, — что они там сегодня делают? Было у них сокращение? Как у этих кадров в смысле безработицы? Они теперь называются: Министерство Национальной Безопасности. Понимаешь? Раньше безопасность государства охраняли от его граждан, а теперь охраняется безопасность нации! Интересно, от кого?
— Слушай, давай лучше не будем об этом... мало ли что... бережёного Бог бережёт, — говорю я, оглядываясь на соседний столик, за которым вдруг возникло подозрительное молчание. Мы присмотрелись к соседям, оказалось, что у них просто кончилось пиво. Они сосредоточенно шуршали бумажками и звенели мелочью. Мы облегчённо вздохнули и налили ещё.
— Мы с тобой люди простые, Алик, и, конечно, многого не понимаем. Да и хрен поймёшь, да и хрен бы с ним. А когда мы не понимаем, нам объясняют большие люди. У них, я думаю, головы иначе устроены. Они бы не стали, как мы с тобой, сидеть в «Жабе». У них интересы государственные, и именно поэтому они всегда всё понимают.
Алик засмеялся.
— Тише, тише, пожалуйста, — говорит мне, — а то услышит кто-нибудь и скажет, что ты тоскуешь по колючей проволоке, припомнят тебе имперские амбиции, махровое русофонство! Пойми, наконец, люди здесь очень обиделись на «Старшего Брата». Я слышал даже версию, что тогда Молдавия кормила пол-России, а взамен что получала? Уголовные дела о буржуазных националистах? Это же сплошное издевательство!
Я уныло потупился, меня и сейчас снедает давнее чувство вины перед народом, который угнетали мои соплеменники.
— Лишь одно утешает меня: я сам, лично, вроде бы никого не угнетал. — говорю.
Алик в ответ машет руками:
— Молчи уж лучше, раз ничего не понимаешь! Ведь уже то, что ты живёшь на этой земле, можно считать формой угнетения. Ведь ты же всю жизнь говорил по-русски, не хотел учить и не учил молдавский язык!
— Учил я, учил молдавский язык в школе, — уныло говорю, — но так и не выучил... Понимаешь, тогда ведь была русскоязычная среда, и сами молдаване охотно разговаривали по-русски. А потом оказалось, что учить надо было не молдавский язык, а румынский! И вот тут-то я его, наконец, и выучил. А через полгода взял да и уехал.
— Так на какой хрен тогда учил? — спрашивает Алик.
— Зато теперь вот зарабатываю себе этим на хлеб.
— Это как?
— Перевожу разные статьи на одном румынском сайте.
— Ничего себе! Ну, ты даёшь! И что они там пишут?
— Фишка в том, что каждое отдельное предложение понятно, а всё вместе — какая то белиберда.
— Ты, наверное, просто не в теме.
— Ну и хорошо, что не в теме. Я зато и не парюсь. Самая лучшая тема — это та, в которой вообще никого нет!
— Всё, тебе не наливаю! У тебя нарастает пьяная тупая глубокомысленность.
— Не морочь голову, наливай.
Алик налил мне, потом себе, и говорит:
— Одно только меня гнетёт отчего-то. Почему они в русских передачах говорят «Кишинэу», ведь по-русски город называется — Кишинёв! Тогда пусть Москву называют не «Москова», а «Москва»!
Последние слова Алик почти выкрикнул, и вокруг внезапно возникает неодобрительная тишина. Мы видим, как исподлобья на нас глядят усатые чернявые люди. Впрочем, это продолжается недолго, и вскоре все опять возвращаются к своим разговорам.
— Вот так! — шипит Алик, украдкой оглядываясь. — Ты видел, как они на нас смотрели?
— Да наплевать! — Я машу рукой. — Давай-ка возьмём ещё бутылочку!
Пока Алик ходит за второй бутылкой, среди столиков появляются маленькие молчаливые детишки. Одна девочка подходит к нашему столику и молча показывает грязноватую картонку. Печатными буквами с ошибками описано тяжёлое положение семьи девочки. Текст начинается просьбой: «ПАЖАЛУСТА ПАМАГИТЕ». Девочка, убедившись, что я дочитал до конца, убирает картонку и протягивает пустую ладошку. И опять ничего не говорит, только смотрит большими грустными глазами. Я понял, что девочка — нищая и побирается Христа ради. Одета простенько. Достаю несколько монеток и даю девочке. Тем временем и остальные детишки обошли столики. Одни дают им мелочь, другие просят отойти, третьи никак не реагируют. Обойдя всех, дети сходятся на середине, где попросторнее, и начинают громко спорить. Возвращается с бутылкой Алик Бронштейн, я указываю на галдящих детей:
— Вот, видишь?
Алик не сразу понял, он видел нищих детей каждый день, понемногу привык, и почти перестал их замечать. Но тут до него дошло, что в те времена, когда я отсюда уехал, нищенство ещё не было так распространено. И говорит:
— Да, понимаешь ли... переходный период... демократия пока ещё очень слаба и не может накормить всех... А что, в твоём Владимире этого нет, что ли? — добавляет сердито.
— Да ладно! — говорю. — Есть всякое. Они хоть в школе учатся, интересно?
— Да ведь теперь образование уже не обязательное! Взрослые тоже побираются. Профессиональные нищие, конечно, на улицах, а сколько народу сидит по домам, потому что стыдно просить, причём многие из них — квалифицированные специалисты.
Я не нашёлся, что на это сказать, и Алик продолжил:
— Раньше все они работали, а теперь никому не нужны, потому что производство здесь что-то того... Безработица, короче говоря. Вообще-то считается, что безработица, если она, конечно, в меру, должна стимулировать народное хозяйство.
— Это как?
— А очень просто! Человек, глядя на безработных, боится потерять работу, поэтому и вкалывает за себя и за того парня. Производительность от этого растёт, понимаешь?
— Ну, и как обстоит дело с народным хозяйством? Вырвались, наконец, из-под диктата союзных министерств, самое время начаться расцвету экономики!
— Нет, радоваться пока рано: производство почти полностью остановилось. Заводы и фабрики не работают.
— Но почему?
— Ты знаешь, я так думаю, в этом распад Союза виноват.
— Что-то я тебя не пойму. В огороде бузина, а в Киеве дядька...
— Ну, сам посуди: раньше продукцию централизованно забирали и — никаких забот с её реализацией. Сырьё привозили. А теперь сырьё надо найти и купить, а продукцию — продать, но сначала найти, кому продать, вот такая вот бузина, а ты говоришь! И всё раньше было нужно: и трактора, и стиральные машины, и даже сигареты! Помнишь, наша табачка выпускала "Marlboro" по лицензии? А сейчас, я читал, табака выращивают раза в четыре меньше!
— Вот и отлично. Меньше будут гробить здоровье!
— Как бы не так! — отвечает Алик. — Ты глянь на лотки, сколько сигарет! И в основном импортные.
— Не пойму я, а что же государство? Ведь ему выгоднее самому производить, а не закупать в других странах табак, который прекрасно и здесь растёт!
— Знаешь, давай лучше не будем об этом, — Алик опять по привычке косится на здание городского отделения МНБ. — Им, наверное, виднее, что им выгодно! — не удержавшись, добавляет он, и тут же пугливо примолкает.
— Ну, не знаю, кому здесь что выгодно, а только безработица от этого не уменьшится, факт! По-моему, даже совсем наоборот — увеличится!
— Да что табак! — машет рукой Алик. — Полгорода слоняется без работы, разве не видишь?
— Да нет, я видел хорошо одетых и красивых девушек, — возражаю.
— А, ну это из другой оперы, — отмахивается Алик.
— А некоторые совсем молодые ребята — так те даже на машинах разъезжают...
— Подожди, о чём это мы говорили? — перебивает Алик. — Да наплевать, давай лучше вспомним, как мы с тобой музицировали в группе!
— Как же, как же! Наша молодость пришлась на эпоху диско. Дубовая, скажу честно, музыка. Я её ненавижу. А за то, что она звучала в годы юности, я её люблю.
Алик задумчиво кивает. Потом говорит:
— Молдавия для нас теперь, как то диско. Вот чего мы сюда припёрлись с тобой? Я, например, полмира объездил, а тянет именно сюда.
— Ладно, хрен с ним, возьми Кьеркегора...
— Да что Кьеркегор! Ты мне дай любую книжку, я её открою в середине, и уже знаю всё, что там написано! Ты лучше вот послушай...
Алик горячо говорит о планах возвращения, и мне хочется спросить его: видать, не слишком здорово в Израиле?
Но я не спрашиваю. К чему?
Я сосредотачиваюсь на словах Алика. Он говорит:
— Может, скажешь, не бывает, чтобы и свобода, и колбаса были одновременно? Так я тебе скажу, что в Израиле...
— Не надо мне про Израиль! — отмахиваюсь.
|