|
|
||
— Ну как, поедем? — спрашивает Миша, и я уже понимаю, что поедем, даже если случится землетрясение. Мы обсуждаем детали, и я чувствую, что тоже загораюсь и хочу ехать не меньше его. В любой газете таких фирм — больше десятка. Звоним, узнаём расценки, выбираем подешевле. Назавтра пошли. Фирма снимает комнату на седьмом или восьмом этаже в замызганном бетонном общежитии. Из-за стола навстречу выскакивает человек. Невысокий, кругленький, очень деловой. Секретарша за столиком в углу. Папки, телефон. — Оставите задаток и загранпаспорта. Наш человек смотается в посольство, сделает визы. Недельки через три поедете. — А можно сначала визы, а потом деньги? — Вы что, боитесь? Дело ваше. — А какие гарантии? — Не валяйте дурака. Нам нет смысла вас кидать. Поедете на микроавтобусе. Шофёр — отличный парень, был там много раз, всё знает и всё покажет. Вам останется походить по гаражам и выбрать машины. Ну что, договорились? — Мы подумаем до завтра. — Думайте быстрее, желающих много. Группа укомплектуется и уедет без вас. Я сижу в виварии, в одноэтажном тридцатиметровом корпусе из белого кирпича. Он располагается на холме, в 500 метрах от биокорпуса, скрытый буйной южной зеленью. В виварии — отлично оборудованный кабинет на двоих. Вдоль стен — серые металлические лабораторные столы, над столами — серые стеллажи, уставленные научными приборами и заваленные книгами. Два рабочих стола. Старший научный сотрудник кандидат биологических наук Фёдор Терентьевич. Раньше работал ветврачом где-то в районе. Он нещадно курит за своим столом, это несказанно мучит не курящего меня. Прошу его курить наружи, он бесстрастно игнорирetnn. Чем он занимается, затрудняюсь сказать, в основном пишет месячные отчёты для крупнотелой завлабораторией Марьи Ивановны. Фёдор Терентьевич покуривает и пишет отчёты. Я упорно осваиваю микротомирование и приготовление микроскопных срезов и препаратов. Микротомом нужно уметь срезать образец ткани толщиной в несколько микрон. До этого мне далеко. И всё же я испытываю душевный подъём, я уже не грузчик на телевизионном заводе, с рукавицами, тележкой, кругами «сталь-три» и «сталь-шестьдесят» и неумолимым мастером, хромым Иосифом Моисеевичем, который дорабатывает за давно обещанную квартиру. Он её успел-таки перед пенсией получить и тут же эмигрировал в Израиль. А я лаборантствую в чистом белом халате. Оторванные от главного корпуса и гневных выплесков Марьи Ивановны, мы с Фёдором Терентьичем блаженствуем в виварии каждый на свой лад. Я осваиваю микротом и наслаждаюсь отсутствием мастера, а Фёдор Терентьич общается с лаборанткой Леной, из села, почти не знающей по-русски, с необыкновенно-небесными голубыми глазами. К весне Фёдора Терентьевича застукали в гнотобиотарии с лаборанткой, не с Леной, с другой, тоже сельской и совсем не красавицей, я освоил свой микротом, и наше счастливое сидение на горе прекратилось. Меня заслали в Ташкент осваивать электронный микроскоп, Фёдор Терентьевич же вместо отчётов засел за унизительные объяснительные записки про секс в гнотобиотарии. Ещё бы, ведь они там, помытые как хирурги, лишённые микробов, сидели сутками взаперти, в асептических стерильных условиях, выращивали микробно-чистых поросят для опытов. Не пристать к лаборантке в таких условиях было практически невозможно, либо требовались для этого титанические усилия, которыми Фёдор Терентьич оказался не готов разбрасываться. — Миша, они нас кинут. — Не дрейфь. А кинут — так тому и быть. — Я поражаюсь твоему спокойствию. — Я ведь всегда говорил, что людские законы об интеллектуальной собственности — чушь, и вредная чушь. Это ещё можно было бы терпеть в мире материальных вещей, но вопиёт к небесам в мире духовном, в мире интеллекта. А если быть последовательными, то и в материальном мире, который оторвать от духовного можно лишь искусственно, претензия человека на собственность, на владение просто смешна. — Конечно, тебе смешно. Ты на машину заработал легко, мозгами. Эти пропадут — ещё заработаешь, напишешь пару программ, или как там у вас. А я? Я продал налево полбочки лабораторного спирта, и то мне ещё пофартило, что его не успел спереть шеф, пока развратничал среди молочных поросят в гнотобиотарии. — Не сипити. Назавтра подъехали к общежитию, поднялись по тёмной грязной лестнице. Нас узнают и приветствуют как старых приятелей. Секретарша вписывает в гроссбух имена и адреса. Мы ей деньги и паспорта, она нам — расписки. Назад теперь дороги нет. Вот только как прождать эти три недели? Не люблю микроавтобусы. То ли дело поездом! К примеру, подъезжаешь ты к Жмеринке. И, как всегда, масса людей подходит к поезду с товаром. Старушки, молодые женщины и дети, изредка старички. Продают: вареники 30 рублей десяток, копчёную рыбу от 100 до 200 рублей, жареную рыбку, 100 рублей три штучки, носят на столовских зелёных пластмассовых подносах. Носят также воду и пиво. Сигареты. Апельсины и мандарины. Огромные полиэтиленовые мешки с кукурузными палочками. Варёную кукурузу. Пироги с рыбой. И по вагонам постоянно ходят продавцы. Игрушки, косметика, парфюмерия, конфеты. Мужик из вагона-ресторана снуёт с водой, пивом и водкой. Здоровенные парни обменивают рубли, доллары и евро. Жизнь кипит. А в микроавтобусе? Время шло медленно. Мы ждали. К концу второй недели захотелось немедленно пойти и узнать, как дела. Глупо: сами решили довериться, никто не уговаривал. Опытный торговец умеет повернуть дело так, что покупателю стыдно не купить его товар. Ещё мощнее сила убеждения у мошенников. Они гипнотизируют своим обаянием. Заканчивалась третья неделя. Седьмого июня, в пятницу, у Миши на работе раздался звонок. — Алло, здравствуйте! — Добрый день... — Это вы сдавали деньги и паспорта? — Да! — Завтра в шесть утра вы должны быть у нас, только без опозданий. Визы готовы, заплатите вторую половину, и сразу выезд. Брать самый минимум вещей! — Хорошо, девушка, я всё понял. — Запомните — в шесть утра, и не опаздывать, хорошо? — Конечно, конечно! — Всего доброго. Не забудьте деньги. — До свидания... Значит, опять куда-то ехать. Так хотелось, а теперь, когда подступило, ужасно не хочется. Машина. Зачем мне машина? Разве я не смогу купить её прямо тут? Обязательно надо переться через всю Европу? Так ведь недолго и потеряться. Однажды мы были в гостях в селе. Там отмечали свадьбу. Пришло очень много людей. Все расселись за столы, которые поставили во дворе, и свадьба началась. Люди громко кричали и поздравляли жениха с невестой. Детей было несколько, мы сидели за отдельным столиком, пили компот и ели торт. Было весело. А потом взрослым стало не до нас, и мы начали играть в прятки. За главным домом была большая площадка, на ней росло несколько деревьев. Мы прятались за деревьями и по очереди искали друг друга. Было уже совсем темно, хотя на небе ярко светила луна. Когда я спрятался за самое далёкое дерево, вдруг наступила тишина, музыка прекратилась. Я решил спрятаться понадёжнее и отошёл чуть дальше. Деревьев вокруг сначала было немного, а потом они стали попадаться всё чаще. Было тихо, только слышался отовсюду лай собак. Потом одна собака где-то далеко завыла. Тут я понял, что, наверное, заблудился. И в этот момент почувствовал, что мне страшно. Над головой светила луна, ветки деревьев шелестели под слабым ветерком. Неприятно было понимать, что никто не знает о том, что я заблудился. Никто не мог прийти мне на помощь. Родители остались на свадебном дворе, а детей, которые играли в прятки, я не мог разглядеть сквозь деревья. И куда идти, было непонятно. Тут я вспомнил про то, как дети теряются, их долго ищут, а потом находят. Очень не хотелось, чтобы такое произошло со мной. Папа говорил, что этот лес очень большой. Он смешанный. Это значит, что в нём встречаются и лиственные, и хвойные деревья. Сейчас осень, и значит, под деревьями можно найти много грибов. Грибы бывают съедобные и ядовитые. Надо уметь отличать одни от других. Правда, сейчас темно, и грибов я найти не смогу. Я буду идти, никуда не сворачивая, и постепенно куда-нибудь обязательно приду. Мои ноги сделаются сильными и выносливыми, а глаза - зоркими. Я научусь определять направление по звёздам, солнцу, луне и мху на коре деревьев. Встречным животным - лисе, зайцу и кабанчику - я не сделаю ничего плохого. И они меня не тронут, особенно кабанчик. Зайцев-то я не боюсь наверное. А лису я никогда не видел. Мы с мамой были в зоопарке, но лисица так и не вышла к людям из своего логова. В пути мне, конечно, захочется есть. Я научусь определять съедобные коренья, отыскивать орехи и ягоды. Это не очень сложно, нужно только постараться. А вода? А если я захочу пить? Ничего, мне встретятся лесные родники с чистой и холодной водой. Музыка снова громко заиграла, и я понял, в какую сторону нужно идти. Через пять минут я увидел свет ламп, которые повесили во дворе для свадьбы. Музыка играла, люди кричали и танцевали. Я незаметно подошёл к дому, потом - к детскому столу. Никто, кажется, не заметил, что я исчезал. Никто мне ничего не сказал. Думаю, что это хорошо, ведь если бы мама узнала, что я потерялся, она испугалась бы сильнее, чем я. Ещё какое-то время я продолжал испытывать страх. Как будто всё ещё был в лесу и не знал, как найти дорогу назад. Но вскоре всё прошло. Страх побороть всегда сложно. Я слышал, что героем считается не тот человек, который не испытывает страха, а тот, который свой страх смог преодолеть. А что значит «преодолеть»? Это значит, что в душе страх остаётся, а ты поступаешь не так, как велит тебе страх, а как нужно. Но это очень трудно. Да к тому же и музыка не заиграла вовсе. Это я придумал. Никуда я не вышел. Вокруг деревья и темнота. Я иду вперёд. А то, что вы читаете — это сочинение, которое я решил написать в школе, когда найдусь и начнётся учебный год. Ведь не может быть, что я не найдусь, как такое может быть. Конечно, вас нет, я вас выдумал, я представил, что вы читаете моё сочинение, а раз вы его читаете, даже если я только представил это, значит, я не смогу потеряться. Всё просто и понятно, надо только потерпеть и найтись. Восьмое, четыре часа утра. Я выпил крепкого чаю, взял чемоданчик, навесил на плечи две сумки и отправился по утренним пустым улицам к остановке. Миша навьючился ещё мощнее. А ведь сказали: вещей поменьше! Почему он такой? На остановке полно народу. Торговцы с ящиками и тележками с утра пораньше едут занимать места на базаре. Таксисты стоят, и нет-нет, да кто-нибудь и отъезжает на легковой. Время идёт. Уже больше пяти, а мы торчим на остановке. — Дурак! Чего ты там набрал! — Не сипити. Всё нужное. Спасибо скажешь. Да и сам дурак, кстати. Подъезжают служебные автобусы, остановка пустеет. — Хрен с тобой, маши руками, поедем на такси! — Сам маши. Жёлто-зелёная раздолбанная «Волга». Погрузились, поехали. Вернее — погнали. По пустым улицам таксист мчал машину, не притормаживая на перекрёстках. Страшно и весело. В полшестого на месте. Безлюдные коридоры мрачной бетонной общаги. Полчаса до выезда. Ни людей, ни машины. Перенесли вещи в глухой тёмный тупичок под лестницу. Оставил Мишу у вещей, поднялся к офису. Закрыто. Никаких признаков подготовки. Спущусь к Мише, тресну по башке вещами. Подъехала «Нива», выгрузилась женщина с двумя чемоданами и сумкой. А, не одни мы такие лопухи, чуть веселее! Ровно в шесть на белой «восьмёрке» прибыл босс. Дожёвывая, вылез из машины и скрылся в подъезде. Под мышкой — толстая папка. — Теперь ты иди! — У меня ревматизм сердца, я не могу по лестнице на восьмой этаж. Двери настежь. Секретарша раскладывает на столе, как карты, красные международные паспорта. — Доброе утро!— хмуро я боссу. — А, здравствуйте!— радушно закивал он головой.— Паспорта готовы, Володя сейчас подъедет, а вы пока платите оставшиеся деньги. — А можно увидеть визу? — Конечно, конечно!— Босс шагнул к столу.— Ну-ка, где ваш паспорт? Ага, вот паспорт ваш, а вот — друга вашего! Красивая разноцветная фольга. Шенгенская виза. Голографическая, переливающаяся. Я отсчитал вторую половину денег. Взял паспорта. Секретарша протягивает голубенькие блокнотики. — Что это? — Медицинская страховка на пять дней,— отвечает за секретаршу босс,— такие уж там законы, парни. Спускаюсь. У подъезда белый «Форд-Транзит», рядом, надо понимать, тот самый Володя, который всё знает и всё покажет. Дом — Рава-Русска Погода хорошая. Солнце, но не жарко. Ветерок. Володя едет очень медленно. Бетонная четырёхрядка. На стыках «Форд» вздрагивает, как поезд. Машин на трассе немного. Мы с Мишей на первом сиденье, от Володи наискосок. Рядом с Володей — парнишка, который молчал всю дорогу. В ногах у нас — сумка с едой и питьём. Мешает немного. Миша внезапно разболтался. — Мысль об одном естественно перетекает в мысль о другом, ведь всё взаимосвязано. Чем совершеннее мысль, тем она универсальнее, тем сильнее слита с остальными мыслями. — Ты богослов? — спрашивает один из парней на заднем сиденье. — Я программист! — кричит Миша вполоборота, и продолжает.— Бог, мысля идеально, то есть, я хотел сказать, наилучшим из возможных образом, мыслит всё сразу, охватывая своим мышлением сразу всё сущее. Собственно, мир и есть этот всеобъемлющий поток мысли Бога. Нам, чтобы принять эту мысль вполне, остаётся только прояснить для себя одну вещь: что самые постоянные и твёрдые предметы, которые окружают нас, это тоже мысль; просто мы настолько эфемерны, что живём всю свою жизнь в извивах этой мысли, и они кажутся, представляются нам чем-то неподвижным, даже, может быть, вечным. Итак, Бог охватывает в своём мышлении сразу всё сущее, а мы, люди, будучи конечными и только высовываясь в мир вечности, не умеем думать иначе, как последовательно, мысль за мыслью, и чем проще наши мысли, тем они обособленнее друг от друга. Мир же, как мышление Бога, это слитный поток нераздельных мыслей. Хоть и нераздельных, но обособленных. Мне неловко за Мишу. Трое на заднем сиденье шушукаются о чём-то своём, им не до Миши. А слева от нас сидит женщина, и ей тоже не до нас. Миша гнёт своё: — За примером далеко ходить не надо. Что такое мир растений и животных на нашей планете? Это вихрь мыслей. Каждая особь — это отдельная мысль. Она проверяется на живучесть, шлифуется, существуя среди себе подобных и в окружающем неживом мире. Эволюция биосферы — настолько наглядный процесс мышления, что не видеть этого умудряются люди лишь оттого, что такое восприятие ещё не постучалось в их души. — Мужики! — толкают меня сзади. Обернулся — мне дают распечатанную бутылку.— Глотните там, и передайте даме! Я делаю вид, что отхлёбываю, передаю Мише, он, не глядя, передаёт женщине, та делает добрых три глотка и передаёт на заднее сиденье. Миша неумолимо продолжает: — А кстати, почему мы говорим «мысль о том-то»? Отсюда получается совершенно неправильное представление, что мысль — это что-то подчинённое, обслуживающее. Эволюционно, конечно, в человеке возникло окошко в мир духа, и возникло оно из чисто утилитарных соображений эволюции: чтобы, выглядывая через него, человек как-то ориентировался в окружающей действительности. Постепенно, когда давление окружающего ослабло, человек стал выглядывать в это окошко и без утилитарных соображений, стал видеть там совершенно невообразимые вещи. Тоже, кстати, повод задуматься: зачем он видит эти вещи, абсолютно ни для чего ему не нужные? Пусть тебя не обманет тут слово «вещи», ты ведь понимаешь, что я говорю не о материальных вещах. В обед подъехали к первой границе. Граница новенькая, между бывшими братскими республиками. Красивую таможню построить не успели, наставили вагончиков строительных, зелёных. Главная контора — в бывшей автобусной остановке, построенной в старом добром стиле, с колоннами и колосьями. Станция поделена пополам, справа — таможня русская, слева — украинская. Набрали бланков деклараций. На каждого надо заполнить два. Володя сказал: — Ребята, провозить можно не больше одной тысячи долларов, так что смотрите. Лишние заховайте. А у кого есть разрешение Национального банка — то до пяти тысяч. Ну, сами знаете, не маленькие. Миша объясняет мне принципы программирования. А декларации заполнить не может. — Я не вижу здесь никакой логики. Я не могу писать всякую ерунду. Пишу за двоих. Итог: по тысяче на брата, и полторы тысячи — в заначке. Таможенники весёлые, благодушные. Неплохо пообедали. И по стакану вина пропустили. Подошёл таможенник к задней двери «Форда», велел открыть. Вещи свалены кучей. Он показывает пальцем: — Вот этот чемодан. Мой. Достал, открыл. Копнул пальцем: — Что в этой коробке? Бритва с лезвиями. Ладно, машет, закрывай. У Володиного молчаливого знакомого — разрешение Национального банка на пять тысяч. Едет брать машину на заказ. После таможни повеселели. Остановились на обочине у лесочка обедать. Разложил на траве каждый, что взял. Жора из деревни вывалил кучу жареной курятины: — Угощайтесь, ребята. Нам угостить нечем: бутерброды с колбасой и двухлитровая бомба молока. Мужики достали ещё бутылку «русской». Они быстро нашли общий язык. Жора, Петя и Ваня, все из райцентров. — Миша, а ты водку чего не пьёшь? — Ну какая разница? Вам больше останется. Смеются. Ладно, лишь бы меня не цепляли. Женщина сказала, что едет на ПМЖ в Германию. Отдохнули от «Форда» маленько. И снова садиться! Надоело. Проехали Черновцы. Крутимся возле гор. Где-то тут Трускавец. Калуш — Стрый — Дрогобыч — Самбор. Похолодало, наползли тучи. На горизонте неподвижно выстроились серьёзные мрачные горы. Темнеет. Миновав горбы гор, по равнине подъехали к селу Рава-Русска. Тут граница Украины с Польшей. Наплывает спереди много дневного света под широкими навесами. Таможня. Очередь машин. Не очень длинная. Володя сказал, что с территории Украины можно вывозить по полторы тысячи долларов. Значит, спрятать надо чуть больше пятисот. Сунул эти деньги в задний карман шорт. Потянулись в строительный вагончик на таможенный досмотр. — Ребята, шмонают серьёзно! Видел, как одного там раздели догола. Миша беспечно засунул свою тысячу в нагрудный карман. Сотнями у него, как и у меня. Куда засунуть лишние деньги? Стою третьим. Зашёл Володин знакомый с разрешением. Идя из вагончика мимо нас, шепнул: «Во всех карманах шарят!» Теперь Жора. Я следующий. Ну, куда их? Вокруг снуют таможенники. — Миша, иди, что скажу,— вышел я из очереди, вытянул сложенные вдвое деньги и отдал Мише: — Я выйду, ты ещё не зайдёшь, отдашь мне, понял? — Понял, понял.— Tue? Вижу, тоже проняло. Серьёзный такой стоит, молчаливый. Захожу. Сидит за столом таможенник. Стула с моей стороны нет. Проникновенно глядит в глаза: — Давайте вашу декларацию. Вот — видите?— я сейчас спрашиваю вас, нет ли у вас чего-то, что вы не отметили в декларации? Подумайте хорошо: когда вы скажете это, я поставлю на декларацию штамп, и с этого момента за сокрытие от досмотра денег и других предметов, запрещённых к вывозу, вы можете быть привлечены к уголовной ответственности. Молчу. Может, лучше что-нибудь сказать? Таможенник изучает моё лицо. Тихо спрашивает: — Что в карманах? — Полторы тысячи долларов. — А едете из России? — Да. — Так ведь из России нельзя вывозить больше одной тысячи. — А я и не вывозил больше, вот, пожалуйста, моя российская декларация. — Что вы мне голову морочите? Где вы взяли ещё пятьсот долларов? — Понимаете, знакомые на дороге передали. Может такое быть? — Может,— отвечает, встаёт и, обойдя стол, подходит. Быстро и сноровисто проводит руками по карманам. Карманы пусты, деньги в руках вместе с декларациями. — Разуйтесь, пожалуйста. Я обулся и вышел. Оказалось, Миша уже внутри. Миша вышел из вагончика, насвистывая. — Всё в порядке,— говорит и показывает декларацию со штампом. — Куда ж ты их сунул? — Я ему про цикл Кребса хотел рассказать, а деньги в руках держал, так он и считать не стал, руками замахал, иди, говорит, и штамп свой поставил. У нашей женщины нашли тысячу в футляре очков. Её куда-то увели, а мы забрались в «Транзит» и стали ждать. Была тёмная холодная ночь. Появились комары. — Ну какого чёрта она не дала эти свои деньги мне! — сокрушался Володя.— Я бы так спрятал! Таможенник велел отогнать «Транзит» в сторону. Позади храпели. Молчаливый сосед Володи спал тихо. Миша спал беспокойно, вскрикивал: — Нина! — Эх, пропала ночёвка!— сказал Володя, махнул рукой и положил голову на сложенные на руле руки.— Теперь будем стоят здесь чёрт знает сколько! Она сама виновата. Под ребристым таможенным навесом в ярком свете шла деловитая таможенная жизнь: подъезжали новые машины, одни водители скрывали волнение развязностью, другие выглядели скованными, третьим было всё до фени и они хотели спать. Таможенники не торопясь ловко ворошили вещички, рылись в сумках на столах, с металлическим лязгом ставили штамп в разложенные на капоте декларации. Пришла женщина. Она материлась вполголоса, тихо плакала и размазывала слёзы по щекам. Тысячу у неё отобрали. Мы могли ехать дальше. Было 4 часа ночи. Рава-Русска — Амстердам Поехали. Настроение у всех плохое. Польское шоссе гладкое, обочины аккуратно очерчены белой линией. Через каждые сто метров — столбик с зелёными полосками и отражателями. Как-то странно после нашего шоссе с ямами и извилистым краем. На ровном польском шоссе быстро уснули. 9 июня, воскресенье. Проснулся от холода. «Форд» стоит, уткнувшись в мокрые кусты. Небо потихоньку светлеет. За деревьями музыка и шум. Стоим у загородного ресторана. Володя сказал, что должен поспать хотя бы часа четыре, и отрубился Вылезаем, поёживаясь, на холодную росистую траву. Делать нечего, надо завтракать. Жареная курица, водка, брынза. Странно, молоко в бомбе до сих пор не прокисло. Вокруг бродят пьяные поляки. Перекрикиваются. Весь день пересекаем Польшу. Дремлем. Супчик и мясо в придорожном ресторанчике. Жора справляет нужду в кустах за бензоколонкой. Поляки смотрят с ужасом. Под вечер приехали в Згоржелец. Город разделён рекой, по реке — граница с Германией. Немецкая часть называется Гёрлиц. Володя и Игорь спят в доме у знакомой польки. Всех остальных пустили во двор. Спим под деревьями и по очереди моемся в ванной. Миша пристал к хозяину с разговорами. Тот наверняка пожалел, что говорит по-русски. — Что это за жертва, если Он воскрес? Это что, игра с римскими палачами в поддавки? — Я вообще-то католик. — А какая разница? Что же это Он так расстраивался в Гефсиманском саду, если знал, что, как написано у Иоанна, кажется, в третьей главе, в три дня воздвигнет храм Своего тела. А фарисеи его не поняли и подумали про Иерусалимский храм, откуда и пошло официальное обвинение: мол, подговаривал разрушить храм. Так вот я и спрашиваю: многим ли жертвует Тот, Кто заранее знает, что воскреснет через три дня после смерти? — Мне кажется, что для верующих вы богохульствуете, а для прочих ваши слова не имеют смысла,— сказал, помолчав, поляк. — А вы-то сами что об этом думаете? — не принял он такого ответа. — Мне не нравится, как вы говорите. — Что значит не нравится? Что это за вера, если она нуждается в чудесах? Не больше ли веры надобно тому, кто верит без чуда? Верит в невоскресшего Бога? — Давайте не будем об этом. — Такие вещи говорят от слабости и маловерия. Мне же вот оскорбительно считать Христа каким-то факиром, волшебником изумрудного города, блин. Взял и воскрес. Вот в этом-то случае, если мы достоверно знали бы, что Он воскрес, вот тогда тщетна вера наша. Да я вам и больше скажу. Вера не может не быть тщетной, иначе на что она вообще человеку? — Что такое «тщетной»? — А так, что никаких результатов она человеку не даёт и дать не может. Она чиста от результата. Вы верите и не требуете фокусов для укрепления своей веры. Верите, несмотря ни на что. Несмотря на полное отсутствие доказательств. А были бы доказательства, так и вера на что? Верите, несмотря на то даже, что в мыслях своих убеждены, что Бога нет. Разрешаете разуму так считать, и при этом верите. Вот это я понимаю, это настоящая вера. — Пан ходит в церковь? — Пан не ходит в церковь. Пан несётся со скоростью тридцать километров в секунду, при этом вращается и имеет место прописки. А вы подумайте о том, что я вам сказал. Молитва? Что такое молитва? Нужен Богу этот небольшой магический обряд? Человеку он нужен. Причём, действительно нужен, очень часто необходим просто. Я люблю бывать в храме. Я принимаю Христа сердцем. Но и храм — это человеческое послабление, ибо на самом деле храм, он везде. — А как убийцы? — спросил поляк. — То, что человеку видится как насилие и убийство, что возмущает его — это часть мирового хода. Вы можете и даже должны это ненавидеть, но как вы потребуете, чтобы этого не было? Потребуете ещё и такого рода фокусов? Один потребует, чтобы молния треснула в голову серийного убийцы, другой призовёт семь казней египетских на головы, скажем, иноверцев. Словом, каждый чего-нибудь потребует, а Бог что же, как курьер, мельтеши и исполняй любую волю? Тем более, что Его и нет. И при этом я в Него верю. Для разума Его нет, но для сердца Его бытие очевидно и не нуждается в доказательствах. Если говорить короче, то вот: Бога нет, но я в Него верю. — Идите мойтесь,— сказал поляк. — Что? — Идите, идите, ваша очередь. — А вы подумайте об этом,— сказал Миша, вставая.— Есть мозги — будете думать, нету — не будете, а жизнь так или иначе продолжается. Мозги мозгами, но не забывайте и про сердце. Или, как теперь говорят некоторые, про лимбическую систему. И, раз мы уже с вами согласились, что в теле человека всякий орган для чего-нибудь нужен, то и лимбические эти структуры, которыми я,— а, надеюсь, и вы,— ощущаю бытие Бога, тоже, выходит, не зря возникли? — Пан не со всеми дома,— сказал поляк, когда Миша ушёл, перекинув полотенце через плечо. — Не обращай внимания, Вацлав,— сказал Володя. — Я не обращаю внимания. Это не моё дело. Стемнело, пересекаем границу. Сон урывками. Состояние обалдения. Постылый «Форд-Транзит». 10 июня, понедельник. Ночью завозим Тамару в Нюрнберг. Потом — Дрезден. Дрезденский вокзал. Каменная стена, высокая, древняя, из крупных тёмных камней. Светает, Ганновер. Пересекаем пустую границу с Голландией. Никаких постов, таможен. Остановились поразмяться. Подкатили полицейские на «воронке». Проверяют паспорта. — You may go! И всё? Наши уж нашли бы к чему прицепиться. Амстердам В полдень подъезжаем к Амстердаму. Каналы, велосипеды, белобрысые голландки, разводной мост. На улицах ощущение уютной тесноты. Рядом по каналу движется океанский корабль. Уровень воды в каналах выше уровня земли метров на десять. Их ограждают насыпи. Меняем доллары на гульдены, платим за гостиницу. Володя повёл нас по гаражам. Первый гараж: «Форд-Эскорт» ноябрь 1985 — 2450 гульденов, сбавил до 1850. БМВ, 1983 — 1950 гульденов, сбавил до 1500. «Ситроен» (вареный) — 1950 гульденов. Второй гараж — кремовый БМВ, 1900 гульденов. Третий гараж. «Опель-Кадет» битый, 1950 гульденов. «Опель-Кадет» дизель 1984 (стучит), 2450 гульденов. Гараж четвёртый, одностарьё. Более-менее — синяя «мазда», 2450 гульденов. Пятый гараж. «Форд-Эскорт», газ, плохой люк, 1450 гульденов. «Форд-Сиерра», дизель, 1700 гульденов. Чуть не взял «Форд», дизель, кремовый, с форкопом. Ночлег в отеле «National». Окна запечатаны намертво. Две крошечные комнатки, TV с кучей программ и, главное, ванная. Вечером выползли оглядеться. Далеко отходить боимся. Миша шёл по велосипедной дорожке, его сбила белобрысая очкастая голландка на велосипеде. Скроила такую рожу, что сделалось страшно. — Ну что, Мишаня, сходим под красные фонари? — Мне плевать на красные фонари, в номер, спать! — Она тебя ушибла? — Ладно, пошли, посмотрим на эти фонари. Заблудились. Никаких красных фонарей. С трудом вышли к своему отельчику. Спим на нормальных кроватях. После «Форда» это сказка. 11 июня, вторник. С утра шведский стол. — Миша, не стесняйся, нажрись хоть раз в жизни от пуза! — У меня нет аппетита. — А что ты скажешь через два часа в каком-нибудь голландском гараже среди ржавых машин? — Ладно, давай наедимся впрок. — Теперь я не могу. Всё время хочется сказать себе: положи на место, не твоё! — Совок. — Ну, спасибо. Сейчас это для меня комплимент. — Ностальгируешь, тупица? Ещё два гаража. От машин начинает тошнить. Сбиваем цену. Сильно-то не собьёшь. Беру БМВ за полторы тысячи гульденов, Миша — «Форд-Эскорт» за 1850. Оформление. Расписались в бумажках в местном Доме Советов. Меняем доллары на гульдены. Курс — 1 к 1,09. Едем к хозяину. Машины стоят наготове в ряд, и мой BMW-315 — последний. Хозяин берёт деньги, вручает ключи, каждому жмёт руку. Явно его подучил кто-то из наших: советский жест. Заплачено за машины 3350 гульденов, это 3073 долларов. Выезжаем в сторону гостиницы. Из радиатора полилась вода. Заправка, 20 литров. Зря волновался по поводу воды, оказалось — лишняя. Скорости не умею втыкать, трогался на третьей, отстал от всех. Володя за мной возвращался на своём «Форде»: — Не знаю, как ты доедешь до дому. Опыта у меня нет, недавно сдал на права. Миша по сравнению со мной ас. Гонял в деревне у деда на ушастом запоре. Последние оформления. Володя понукает. На сборы полчаса, по машинам, и — пока! Выезжаем на скоростную дорогу А1. Амстердам — А1 — Амсфорд — Апельдорм — Хенгело. Германия: А30 — Оснабрюк — Ганновер — А2 — Берлин — А10 — Франкфурт-на-Одере — А13 — Дрезден — А15 — Коттбус — Форст Внутри города на магистрали «А-один» минимальная скорость — 110 км в час, трёхрядка. Шли по правой полосе. Вклинились фуры, гудели нагло. Миша ехал последним и не заметил, как мы все свернули. Мы — направо, а он — прямо, оказался на другом автобане и поехал к Атлантическому Океану. Перед выездом мы с ним договорились: если потеряемся, ждём у первой заправки за городом. Первая заправка. Остановились. Говорю: буду ждать Мишу. Они ждать не хотят. Уезжают. Стою у заправки. Жду два часа. Нашёл в траве чёрную авторучку, зажигалку. Жду три часа. Движение по автобану прекратилось. Не из-за аварии ли какой? На полном ходу подрулила полицейская машина. — Your license, please! Я как раз перед тем, как они появились, открыл для себя одну вещь: мои права, паспорт и деньги остались у Миши. Так спешили, что толком не разобрались, где чьё. Спрашиваю, почему движение прекратилось? Не авария ли? Нет, говорят. Развели мост. Оставили меня в покое и уехали. Странно. Темнеет. Жду шесть часов. Тут к заправке лихо подъезжает Миша. — Ты где был? — Это вы куда-то делись. На автобане не остановишься, пришлось пилить до самого океана. Там уж понял, что-то не так. Вылез у заправки, купил у дядьки карту Голландии. Спрашиваю: где я? Смеётся. Но показал на карте. Вот, сориентировался. — Да, народ весёлый. Мне тут тоже рожи корчили из машины и ржали. Едем до голландской границы. Дорога идеальная, машина не шелохнётся. Ехать легко. У границы заметил: падает уровень масла. Открыл капот. Масляная пробка стоит от «Ауди», масло хлещет под во все стороны, поролон на капоте весь чёрный. Купил масло, долил. Легли спать на границе, на площадке для отдыха. Никого не заинтересовали. Спим каждый в своей машине, я — за рулём, а Миша — в спальном мешке на заднем сиденье. Никто так ни разу до утра и не подошёл. На площадке бесплатный биосортир. 12 июня, среда. Часов в пять рассвело, и поехали. Заправка. Литр — полторы марки. В Апельдорме, часа в три дня, когда стало жарко, решили пообедать. Зашли в огромный супермаркет. Смотрим разные автомобильные причиндалы. У стенда с ремнями Миша заснул стоя. Купил кассету «Aerosmith», чтобы не уснуть. Миша купил тросик для спидометра «Форда», я — масляную пробку. За всё — двадцать марок. На сдачу — горсть разноцветных предохранителей. — Я больше не могу ехать. — Я тоже. Сидим на траве, пьём фанту. Обычной воды здесь не найдёшь, приходится покупать газировку. — Так что ты там про Нину бормотал? Кого ты имел в виду? — Откуда ты взял это имя? — Ты во сне говорил. Где она живёт? Ты мне никогда про неё не рассказывал. В итоге выяснилось, что Миша влюблён в мою Нину. Я с ней сплю, а для него она — идеал. Он собирается подкатить к ней на этом своём «Форде». Пусть лучше он об этом не знает. Всё должно разрешиться само собой. Хорошо, что мы едем в разных машинах. Как мне теперь с ним говорить? — Давай заедем в Берлин. — Зачем? — Хочу повидать Гайдебильзера. 13 июня, четверг. В 5 утра едем. 5 литров масла за 9 марок, автомагнитолы по 40. Пробка под Берлином. По окружной объезжаем северо-восточную часть города, чтобы заехать с севера к нужной улице. Поиски Arhensfelde. Подвезли мужика, показал. Rosenbekkerstrasse. Гайдебильзера дома нет. Миша написал записку, воткнул в домофон. Прошлись по микрорайону. На улицах много вьетнамцев. Стемнело. Оставили машины во дворе у Гайдебильзера и поехали в центр. S-bahn, Alexplatz, Unter den Linden. Мелкий дождь. Страшно хочется пить. В городе негде взять простой, обычной воды. Автоматов с газировкой нигде не видно. Бранденбургские ворота. Свет, туристы, кресты на могилах убитых при попытке пересечь границу. — А что тебе этот Гайден Пильзер? — Гайдебильзер. Metallica даёт мне больше чем Гегель, а Гегель — гораздо больше, чем Лакан и Деррида, вместе взятые. Эти господа отнеслись к мысли как к вещи и стали изучать эту вещь, поливая кислотами и щелочами своего разума. Поймай живое существо, а им-то и является мысль, и начни поливать это существо кислотами и щелочами, якобы в целях изучения. Или разруби на части. Для пропитания — ещё бы ладно, а вот из бескорыстного любопытства — это непростительно. В общем, мысль разъедена кислотами и щелочами разума, разрублена анализом и кое-как, на живую нитку, сшита синтезом. И осталось у нас чучелко, тряпичная кукла, которую можно посадить на книжную полку, а лучше продать и стать известным в обществе вивисектором мысли, философом как бы. С Гегелем немного иначе. Он всё-таки побаивался разрывать слитный процесс мысли, оттого ему и пришлось писать так неуклюже, чтобы не поранить живую ткань Единого. Ну, а Metallica — это живой поток, и этим всё сказано. Вот об этом я и хочу побеседовать с Гайдебильзером. Мы с ним давно не виделись. — Ты лучше мне про Нину расскажи. Про Нину Миша не стал. Обошли рейхстаг. Угнетающее здание, тяжёлое. Страшно хочется пить. На Hauptbahnhoff набрели на автомат. Четыре банки фанты по 0.33 л — 2 марки за штуку. Итого, за 1,3 литра воды — 8 марок. Колбаса с горчицей. И снова фанта. Спим в машинах во дворе Гайдебильзера. Он так и не появился. 14 июня, пятница. Миша под косыми немецкими взглядами протирает свой грязный «Форд». Я свою не протираю, лень. Ай да Нина, ай да Миша! Далеко ли у них зашло? Выезжаем из Берлина В Згоржельце пошли в парк прогуляться. Там выяснилось, что я забыл ключ в двери машины. Бегом туда. Ключ торчит и никого не интересует. Для польской полиции необходимо купить огнетушитель, аптечку и треугольник. Меняем 60 марок на злотые. Напарили нас, кажется. Плевать. Огнетушитель — 57 злотых. Аптечка — 17 злотых. Треугольники не продаются. Поляк отозвал в сторону, продал из-под полы треугольник за два доллара. 15 июня, суббота. Спим на обочине, напротив полицейского участка. В полпятого нас разбудили. Сказали, что надо, в натуре, платить бабки. Просили по 50 долларов с носа, мы дали 75 марок. Наши, российские ребята. Отдали деньги и рванули как ошпаренные. Светало, дорогу едва было видно. Фары включать боялись. Польшу проскочили за день. Подкатывал на заправке итальянец в шикарной спортивной красной машине с кондиционером, предлагал купить модные вещи: — Итальяно не бандито, итальяно капиталисто! Рванули и от него. 50 марок — польской дорожной полиции. Ни за что. За 50 метров до таможни, стоя на машинах в очереди, ели тушёнку из банки пальцами. Таможня как таможня. 26 марок за экологию. В очереди слухи о рэкете. Таможенники, вроде бы, в доле. Мы попросились заночевать на территории таможни. Они выгнали наружу. Вместо транзитных номеров поставили жёлтые голландские, чтобы сойти за иностранцев. 15 июня, суббота. Украина. В рассветных сумерках отъехали от таможни километров двадцать. Нас догнали красные «Жигули», притёрли к обочине. Требуют сто долларов с носа. Дали им 40 марок, отстали. Полицейский грозит отобрать номера. Дали ему «Milky Way». Отстал. Ещё один полицейский. 20 баксов. Отстал Граница с Россией. Таможенник подходит к машине со словами «Ну, чем ты меня порадуешь?» Порадовать нечем. С недовольной рожей шлёпнул штамп. Не выпускали с таможни часов пять, до заката. Навязали попутчика. Миша его взял. Зад «Форда» муторно мотается передо мной. «Aerosmith» орёт, я неудержимо хочу спать. Зад «Форда» — это, оказывается, человеческий череп. Удивиться сил нет. Надо держаться за черепом. Громче магнитофон не может. Надо щипать себя за филе. Роскошное дефиле. Пальмы, ананасы, лысые мещане. Черепа. Миша, Миша, я расскажу Нине, что твой «Форд» — это человеческий череп. Щипать, щипать! Синяки щипать. Проснулся утром в канаве. Дождь. Светает. Миша колотит кулаком по лобовому стеклу. Открываю стекло. — Ты слетел! Ты уснул за рулём! — Да нормально. Сейчас выеду. Включаю заднюю. Крепко засел. — Миша давай трос! Я застрял. — Какой трос? Откуда у меня трос? Сидим в моей машине. Светает. Адски холодно. Колотит. — Миша, у тебя, может, водка осталась? — Какая водка, откуда? У нас только фанта всю дорогу. — Ну и зря. Что будем делать? — Кто-нибудь должен проехать. — Что за дорога? Никаких машин. Мы сбились? — Просто очень рано, никто ещё не ездит. Подождём. Через пару часов под проливным дождём показался трактор «Беларусь». Мы выскочили и замахали руками. Мужик, не говоря ни слова, остановил трактор, вышел, размотал трос, прицепил и вытянул машину. Под козырьком кепки у него тлела вонючая папироса. Молча смотал трос, залез в трактор и утарахтел. Дождь. На обочине огромные белые буквы — наш город. Денег осталось двадцать рублей. 700 км — по Германии, 600 км — по Польше, 96 литров бензина. По Украине — 400 км, 64 литра. 250 км по России, 40 литров. Общий километраж — 1950 км. Затраты топлива — 200 литров. В голове — Миша, Нина. Мешанина. Он сразу поехал к ней. А я — отсыпаться. Он поехал сегодня, я поеду завтра. Он на «Форде», я — на «BMW». А там поглядим. . |
|