. Думы князя

На землю еще с вечера падал мягкий пушистый снег. Первый снег. Не было холодно, а даже, наоборот, посветлело, потеплело. Лучи предутреннего солнца тускло осветили кривые, узкие улицы Москвы - нового стольного града, еще небольшого, строящегося. Здесь путник не смог бы лицезреть ни белокаменных соборов, ни величественного Кремля с искусными бойницами, ни Красной Площади, вымощенной плитами. То был новый городок, более похожий на обжитую деревню, чьи дальние, ветхие домишки граничили с густым лесом. Даже палаты княжеские, даже храмы вокруг него были построены из бревен - тогда русский народ не ведал о кирпиче. Но сегодня, в это погожее утро, город как бы преобразился: все, на что упали хлопья снега, стало белым, словно выточенным из серебра. Сие привлекало взор, радовало своей красотой этого заснежено-белого холодного рая северной стороны.

Неподалеку раздался колокольный звон, прорезавший полусонную тишину, за ним вторили иные колокола. Призыв к заутренней.

Князь московский Иван Васильевич, сын Василия Темного и Марии Ярославны, дочери князя Ярослава Боровского, любил это время - то утреннее время покоя и тишины, когда можно было, не заботясь о сане и дум ближайших советников, сидеть вот так просто на высокой кровати, свесив босые ноги, и благоговейно глядеть в окно, умиротворенно любоваться на открытый далекий мир как простой человек; да, да - как человек. Так было всегда до недавнего времени, пока думы князя не устремились за пределы Москвы, за пределы всего русского мира туда, где светит жаркое солнце, на деревьях созревают диковинные райские плоды, а под мраморными ступенями дворцов и вилл плещется море. Это была Италия, благословенная земля, построенная на руинах некогда могущественной Римской Империи. Иван Васильевич со сладострастием вспомнил то время, когда к нему из Рима прибыло посольство во главе с кардиналом Виссарионом, который предложил московскому государю в жены молодую принцессу Софью - племянницу последнего византийского императора. Князь с глубоким почтением принял итальянских послов, одарил их роскошными шубами, получив себе в подарок дары Папы Павла II. Однако, не ответив послам ни да, ни нет, отправил с ними в обратный путь своего доверенного человека Ивана Фрязина, который вскоре вернулся в Москву с письмом от Папы и портретом греческой царевны. Портрет понравился князю, он нашел белокожее лицо и большие черные глаза прекрасными, но в то же время не мог без ведома бояр, митрополита и матери решиться на новый брак не просто с иной девицей, а чужеземкой, которой были чужды русские законы. И старая княгиня, и владыки, и думные бояре нашли сей брак благоприятным, благо, Византия, пусть и оказавшаяся в руках турок-агарян, все же была колыбелью православия, сама княгиня Ольга некогда бывала в Константинополе, где и приняла крещение. Из всех думных советников лишь один - боярин Григорий Мамонов посмел заявить, что не верит ни фрязям, ни вере царственной сироты.

Италийцы уж больно хитры, нет их словам веры, - молвил боярин, - ты, князь, делаешь большую ошибку, что женишься на чужеземке. Как знать, не в с говоре она с латинскими попами, недаром, что их главарь просватал ее тебе. Да и как знать, не является ли сие искушение диавольское, - он указал на портрет и все находящиеся в палате перекрестились, - приукрашенным? Неужто тебе не ведомо, как это часто бывает в иных землях, когда пригожая девица с портрета оказывалась прокаженной аль хромой. Каков позор будет нам, ежели невеста не окажется...

Ему не дала договорить княгиня Мария Ярославна. Грозно стукнув по столу, женщина перевела постаревшее лицо на Григория Андреевича и проговорила:

Не гоже боярину поступать против слов князя московского!

Мамонов потупил взор, однако в душе не чувствовал стыда - он не боялся говорить, что думал.

Князь Иван сделал знак Фрязину, тот выступил вперед пред светлые очи государя.

Молви, - приказал князь.

Я бывал в Риме и воочию лицезрел византийскую царевну. Девица сия прекраснее, чем на портрете, вельми. Ростом не мала и не высока, очи ее велики черные, волосы большие по плечам ниспадают. Признаться, она достойная преемница византийских императоров.

При этих словах лицо князя, еще молодое, просветлело, взгляд темных глаз загорелся хитрым огоньком. Выпущены новые, еще одни стрелы в сердца тайных недругов и завистников.

Слышали все? - воскликнул он зычным голосом и от голоса этого у присутствующих подкосились ноги. - Сам Господь благословляет сий союз! Ты, Иван, - обратился он вновь к Фрязину, - собирайся в путь-дорогу, на твои плечи возлагаю я приезд княжеской невесты да не забудь присмотреть за Папой и его попами, уж ни скрывают они что-либо от нас, - с этими словами Иван Васильевич стукнул посохом и встал с резного кресла, заменяющее трон. Этим он поставил точку в разговоре; и сейчас ему удалось угодить всем: церковникам, властолюбивой матери, боярам и при этом исполнив то, что хотелось ему.

Прошло три года, и вот кортеж невесты должен вскоре прибыть в Москву. Падал снег и на душе князя стало также светло, как в это утро. От одной мысли, что придется сжимать юное, горячее тело гречанки в своих объятиях, приводило Ивана Васильевича в восторг. Одно пугало его - выдержит ли принцесса русских холодов? Благополучно ли доберется до Москвы?

Бог в помощь, - сказал князь, перекрестясь.

2. Старший сын

Он родился в конце зимы. Тогда вот также падал снег, только не первый, но последний. Солнце грело еще по-зимнему, но день казался по-весеннему длинным. И в этот благословенный миг из почивальни Марии Борисовны - первой княжеской супруги, раздался младенческий крик, старуха-повитуха вручила в руки молодого князя драгоценный дар - первенца, такого долгожданного и любимого. Лицом и статью княжич, крещенный тоже Иваном, прозванным Младым, походил на отца, но сердцем привязан был более к матери, и когда та умерла, долго горевал. И даже, когда Иван Васильевич порешил жениться во второй раз не просто на девице, а на иноземной принцессе, мальчик в душе обозлился, вменив о светлой памяти матери, однако не высказал отцу неудовольство, даже бабки своей ни о чем не молвил, а лишь, утопив слезы в молитвах, просил Бога об отмене сего брака. Его детским надеждам не суждено было сбыться - кортеж с неведомой гречанкой вскоре должен был въехать в московские ворота.

Иван Васильевич вымыл руки, ополоснул лицо холодной водой, слуга смочил его волосы и бороду медовым мылом, пригладил густые пряди гребнем. Иные слуги облачили князя в одеяния златотканые, водрузили на грудь его большой золотой крест с драгоценными каменьями, что ярко переливались при свете дня. Иван Васильевич вышел из покоев, за ним следом полукольцом двинулись рынды с секирами наперевес - все как на подбор: рослые, молодые. С сыном князь столкнулся в переходах дворца. Четырнадцатилетний княжич совершил взмахом руки поклон отцу, поцеловал его десницу, тот приложил ладонь на темя мальчика, благословив молитвами родительскими, тихо спросил:

Как почивал, сын мой?

Благословенное время благодаря заботами твоими, отец.

Князь лишь очами оглядел коридор, не желая допустить, чтобы кто-либо видел их ведущими беседу просто вот так, ответил:

Следуй за мной, сын мой, разделим утреннюю трапезу.

В большой зале с высокими сводами и деревянными резными столбами был накрыт белой скатертью, по краям расшитой узорами диковинными, длинный стол. Слуги чинно внесли на тарелях яства всевозможные: ноги куриные, говядину да свинину, хлеба горячие, мёд сладкий, кувшины с винами ромейскими да студни, в больших подсвечниках горели свечи, освещая расписные стены. Иван Васильевич, сотворив молитву, первый сел в глубокое кресло, по правую руку и левую уселись его мать и сын, следом, чуть поодаль, дальние родственники и первые бояре. Приступили к трапезе, храня молчание - тот, кто молвит слово, будет выгнан из-за стола. Слуги быстро, но тихо меняли блюда, наполняли чаши вином да сбитнем. В воздухе витало безмолвие, слышны были лишь скрип скамей да отдаленный гул народа. Ничего не предвещало грозу.

И вдруг в то самое благословенное время семейный мир был нарушен громким открытием большой дубовой двери с железными окантовками, в трапезную вбежал покрасневший стрелецкий голова в красном кафтане, упал на пол, воскликнул:

Светлый князь, страша поймала двух соглядатаев!

Кто такие? - воскликнул Иван Васильевич, со всей силой бросив деревянную ложку на стол.

Некие молодцы из земель новгородских, пытались незамеченными пробраться к клетям, где ныне сидят пленники, которых доставил Даниил Дмитриевич. К счастью, их увидели стрельцы.

Новгородцы? - проговорил сам себе князь, нахмурив густые черные брови. - Где они ныне?

Там, - махнул стрелецкий голова, - на Лобном месте, ждут твоего решения.

Иван Васильевич взял посох, с силой сжал его, обдумывая решение о казни. Наступила теперь тревожная, гнетущая тишина, каждая секунда казалась часом. Наконец, государь молвил:

Повелеваю отрубить головы в назидание остальным, немедля, - и с этими словами громко стукнул посохом о каменный пол - сие значило окончательное решение.

Княжич Иван глянул на отца чуждым, каким-то иным взором, слово моля о чем-то. Иван Васильевич понял сий взгляд и потому проговорил:

Тебе, мой сын, уже четырнадцать лет от роду, ты не ребенок и посему ты поедешь вместе со мной глядеть на казнь да разуметь, какой конец изменникам.

Подали закрытые сани - не гоже князьям быть на виду у народа. Кони всхрапнули, копытами своими взбили тучу снега, возница ударил животных плетью, сани понеслись по московским улицам. Народ разбегался в стороны, падал наземь перед княжеской процессией, которую замыкали дети боярские - все как на подбор статные и высокие, да и кони были под стать всадникам - прыткие, длинноногие, метали то и дело злые черные глаза на прохожих.

Процессия подъехала к Лобному месту, там уже собрались большинство горожан, слышались крики, ругань.

На кол их! - кричали мужские голоса, указывая перстами в сторону осужденных, что понуро стояли вдали ото всех со связанными руками.

Пусть в ноги нашему пресветлому князю кланятся! - прокричал кто-то.

Вдруг все тихо замерло. Палач взял в руки секиру, глянул туда, откуда показались княжеские сани. Толпа расступилась, в душе ликуя предстоящим зрелищем. Из саней выглянула руки и бросила платок. Палач все понял, приготовился. К нему подвели первого молодца, положили его голову на плаху, секира поднялась в воздухе, зловеще блеснуло лезвие в свете дня и... голова первого новгородца покатилась по земле, оставляя на снегу кровавый след. Толпа взревела, словно хищник, жаждущий крови. Нерадостная участь ждала второго приговоренного. Палач вздохнул и омыл окровавленную секиру водой.

Иван Васильевич остался доволен - не будет милостей ни к врагам, ни к предателям. Лишь взглянул на сына, тот был смертельно бледен - невинное дитя, впервые увидевшее кровь, молвил:

Не печалься об умерших, сыне. Запомни: власть держится на страхе.

Сани тронулись в обратный путь по белому, искристому снегу.

3. Греческая принцесса

Процессия княжеской невесты неспешно двигалась по заснеженным дорогам Руси, то и дело увязывая в снегах до болотах. Изнеженые, привыкшие к вечно жаркому солнцу Средиземноморья, греки и итальянцы каждый на своем наречии ругали русского государя, восхотевшего взять в жены иноземку, были злы на дикие неприветливые леса северной страны и посему всю злость свою изливали на лошадях - единственных существ, кто не мог им ничего сказать.

Софья Палеолог восседала посреди мягких подушек в первых санях, чьи дверцы были инструктированы серебром и золотом - подарок от суженного. Принцесса то и дело глубоко вздыхала, глядя сквозь оконце на неприветливый, сероватый мир, где даже днес солнце скрывалось за тучами. О чем она думала, о чем мечтала? Жалела ли о своем решении стать женой князя доселе неведомых, диких московитов, какими представляли их жители Европы, или же девица скучала по далекой родине своей, пусть названной, не кровной, но приютившей ее с отрочества благословенной Италии, наполненной ароматом душистых цветов, цитрусовых фруктов и морского воздуха? Ныне та земля осталась далеко позади, на другом конце света и сердца.

Кутаясь в соболиную шубу, Софья подняла черные очи, некоторое время глядела на отца Антонио, кардинала при Папе, который перебирал тонкими пальцами нефритовые четки, то и дело проговаривая молитвы на латинском языке; по его сухому постному лицу невозможно было понять, о чем он просит Бога: о скором возвращении домой либо о почестях, которые желал получить от князя. Принцесса силилась спросить о чем-то, но так и не решилась - все же их разделяла вера. Кардинал мысленно уловил ее выражение лица, тихо произнес:

Ты печальна, дочь моя. Какое бремя тяготит тебя?

Не о том думаешь, отче, - разом положила преграду между ним и собой Софья, понимая намерения его.

Но отец Антонио не был бы иезуитом, ежели не смог бы направить разговор в мирное русло. Хитро прищурив левый глаз, кардинал намотал на ладонь четки и постным голосом проговорил:

То печаль ни к чему, дочь моя. Попомни, что говорится в Священном Писании: "Также, когда поститесь, не будьте унылы, как лицемеры, ибо они принимают на себя мрачные лица, чтобы показаться людям постящимися".

Стрелы эти были направлены прямо в нее: в сердце, в душу. Кардинал достиг своей цели и мог ныне торжествовать, наблюдая, как вспыхнули щеки девушки румянцем, как она плотнее закуталась в шубу, словно защищаясь от его слов.

Вспомни, дорогая, как ты принимала благословение у Его Святейшества Папы Римского, а теперь скажи: готова ли ты назвать себя православной?

Я не хочу об этом говорить, - воскликнула принцесса, готовая в любой миг рухнуть в бездну, лишь бы не видеть этого пронзительного, холодного взгляда, - о том не следует никому говорить. Пусть сия тайна умрет в Италии и никогда не дойдет до здешних мест.

Отец Антонио пожал плечами, словно бы говоря: посмотрим, как знать.

Через день кортеж встретили псковские посадники да владыки в зорлоченных одеяниях с хоругвями да крестами в руках. Громким колокольным звоном огласился Псков. Народ: мужчины, женщины, старики, дети высыпали на улицы, притаптывали снег валенками да сапогами, радовались приезду княжеской суженной. Митрополит псковский со всей братией поприветствовал Софью, благословил молитвами да святой водой девицу, у которой аж дух захватило, когда увидела перед собой храм православный. Что-то внутри надорвалось у нее, с тревогой в сердце и раскаянием вступила она в обитель единоверцев своих, слезы застилали ее красивые, выразительные глаза, которой тонкой струйкой стекали по подбородку. Окинула принцесса высокий свод Троицкого собора, чьи стены были расписаны ликами святых, а сам алтарь весь переливался золотом и каменьями - настоящее наследие Византии, не чета мрачным католическим костелам.

Смотрите, царевна плачет, - шептались в толпе прихожане, кому удалось прорваться во внутрь собора любопытства ради.

Сия царевна тоже наша, православная, оттого и избрал ее князь московский, - вторил другой голос.

А того латынщика, что приехал с принцессой, так и не пустили в нашу обитель, - шутливо промолвил кто-то.

И в самом деле, как только отец Антонио выбрался, хоть и с трудом, из возка, он поднял над собой серебряное литое распятие на длинном древке, да и сам он одет был во все красное, словно кровью выпачканный. Православный люд, как только увидел его, ринулся в стороны, крестился, призывая в помощь Богородицу да святых заступников.

Куда же несет беса окаянного?! - кричали в толпе в то время, как кардинал ступил на паперть, но его путь преградили молодые священники, знаками указали на ворота, не желая, дабы его присутствие осквернило бы собор.

Раздосадованный отказом, злящийся на иноверцев, отец Антонио вынужденно отступил, ловя на себя презрительные взгляды окружающих. "Проклятые варвары-схизматики, - неиствовало у него в душе от понесенного оскорбления, которое умалило сию изуитскую гордость. Недаром Папа перед поездкой наказал ему во что бы то ни стало посеять зерна истинной католической веры в стране дикой и неизвестной, дав на то не только свое благословение, но и немалую сумму золота.

Друг мой, - произнес тогда Павел II, положив длань на выбритую тонзуру отца Антонио, - где бы ты не был, неси языком свет нашей веры, а ежели недостаточно красноречивых слов, то есть на то золото: оно откроет двери там, где до этого они были закрыты.

До сегодняшнего дня кардинал был уверен в собственных силах и покровительство Папы, пока не столкнулся с непреодолимой стеной непоколебимости веры русского народа, которому и золота ненадобно - так блюдет он заветы предков.

Весь Псков глядел на плачущую принцессу, которую благословляли владыки, и проникались тогда люди русские всей душой к единственно оставшейся вживых дочери византийских венценосцев. А после всяких церемоний ее ждали старосты, воеводы да знатные купцы псковские. Ринулись в ноги Софьи, целовали руки ее белые, усадили в сани, мехом расшитые, и повезли в отведенные для нее хоромы. Служки уже и баню растопили, и столы накрыли. Встретили княжескую невесту у крыльца знатные женщины и девицы города: все как на подбор - статные, красивые, с косами длинными, в расшитых опашнях стояли. Старшая из них приподнесла принцессе на блюде хлеб да соль, остальные поклон отвесили взмахом руки. Софья глядела на них и легкая улыбка украсило ее лицо - все страхи и волнения остались позади.

Иное дело было у итальянских гостей, кои сопровождали Софью от самого Рима. И если кардинал Антонио после неудачной попытки войти в православный храм держался в тени, то прислужник его - бойкий малый с черными большими глазами и смоляными кудрями - весь во власти своей пленительной красоты благоухающего юга - вот он повел себя черезчур заносчиво по отношению к тем, кто дал ему кров.

Наш Папа Павел II назначил отца Антонио послом к вам, дабы нести к варварам свет католической святой веры, без которой невозможно обрести царство небесное, о том есть к вашему князю грамота, - сказал юноша знатным псковичам и высокомерно огляделся вокруг.

Русские громко рассмеялись в ответ, один из них веселым голосом возразил:

Грамотой той можешь зад себе вытереть, а веру нашу отцами еще заповедано охранять от иноземщины разной. Еще Александр Невский несколько веков назад доказал сие, ибо русский человек без православия не может считаться русским, о том и донеси своему Папе.

То ваши слова, а что скажет на сей счет князь Москвы? - не унимался малец, смешно выговаривая русские слова.

Мнение князя - в словах народа, недаром Иван Васильевич избрал в жены православную гречанку, а не подданую вашего Папы.

Посмотрим, посмотрим, - вторил им юноша, в отличаи от кардинала нисколько не утративший надежду на осуществление мечты.

Единственное, что огорчало, а вернее, разозлило его, так это смешки в спину со стороны русских купнцов да озлобленные лица простолюдинов. Пыл, с которым итальянцы въехали впределы Руси, был разбит о первый попавшийся город.

4. Въезд в Москву

Несколько дней прожила Софья во Пскове, жители которого искренне и с вящей любовью приняли ее саму и ее свиту, кормили яствами, почтевали медом и вином, надарили подарков, о каких она и мечтать не смела. Бояре да купцы важные от имени всех псковичан преподнесли принцессе в дар пятьдесят рублей, не обошли стороной и греков, что были в княжеской свите. Русским нравился религиозный пыл греков, их православное рвение, когда они получали благословение у митрополита. Перед самим отъездом бояре сменили лошадей, подарив Софье более рослых и выносливых коней - тех, что привыкли к морозам и тяжким дорогам.

Прощаясь со Псковом, Софья чувствовала, как душа ее озаряется неизъяснимым счастьем, словно мечтала она всю жизнь оказаться в Московии и вот, наконец, ее мечты сбылись.

Иное дело у итальянцев. В отличаи от греков, фрязи не нашли любви и понимания у православных, которые и не пытались скрыть своей ненависти к иноверцам. Следуя по заснеженным дорогам, итальянцы жалели о своем приезде в неведомую дикую Русь и проклинали тот день, когда согласились пуститься в дальний путь.

В то самое время, когда кортеж принцессы медленно, но верно подъезжал к Москве, в княжеских палатах, залитых тусклым светом множества свечей, состоялось вече Ивана Васильевича, на котором восседали по правую и левую руку от государя бояре, владыки да престарелая княгиня-мать, которая давно смирилась с выбором сына и потому лишь присутствовала на вече, дабы не допустить вражды между сыновьями ее.

Великий князь восседал в резном кресле, искусно вырезанным из цельного деревна и украшенный камнями драгоценными, в руках держал позолоченный посох, глядел грозно из-под нависших соболиных бровей. Рядом с ним сидела мать, от которой исходило тепло и безграничная любовь, как когда-то в далеком детстве, и именно присутствие старой княгини придало государю больше сил и уверенности. За матерью длинной цепочкой расположились братья: Юрий, Андрей, Семён, Борис да Андрей Меньшой, за ними следовали митрополит с владыками - у каждого в длани священные регалии. Напротив братьев и священнослужителей сидели с постно-недовольными лицами ближайшие советники княжеские да бояре: Холмский Даниил Дмитриевич, Фёдор Курицын, Владимир Гусев, Григорий Мамонов. Никте не смед глянуть на Ивана Васильевича, все сидели и ждали слово повелителя. Сам же князь нервно теребил кисти на подлокотнике кресла, ожидал, кто слово молвит, злился на подданых своих, наконец, не выдержал, заговорил первый:

Почто сидите аки истуканы, в рот воды набрав? Видеть вас хотел по делу государственному, а не ради вас самих.

В светлице началось оживление, все подняли очи на грозного князя, однако первым заговорил митрополит, поднявшись со скамьи:

Вели слово молвить, княже, коль некому говорить более. Я же не муж государственный, но раб Божий и посредник между Господом и людьми, в моей длани забота о вере и душах мирян.

Молви думы свои, не томи, владыко, - прервал витееватую длинную речь Иван Васильевич, нетерпеливо дожидаясь ответа.

Хорошо, княже, воля твоя, - митрополит набрал в грудь поболее воздуха и проговорил на одном дыхании, - в твоей длани избрать себе в жены девицу благоверную, с Богом в душе, да только слышал я от людей верных, будто псковичане недовольны появлением столь многочисленной царской свиты, сплошь из фрязей, которые вели себя фривольно, речи непотребные вели против православных, бахвалились, будто несут веру от Папы своего в сторону нашу.

Чего же хочешь ты, владыко? - спокойным голосом вопросил князь, заранее зная ответ на свой вопрос.

Желаю, чтобы ты указом своим не только воспретил папскому послу входить в город с крестом, но даже и приближаться. Ежели ты почтишь его, то он - в одни ворота в город, а я, отец твой, другими воротами вон из города! Не только видеть, но и слышать нам о том неприлично. Кто чужую веру чтит, тот над своей ругается!

В зале началось оживление, каждый благодарил митрополита за высказанные мысли, что были у всех в головах, об уступке католикам не было и речи.

Этим латынщикам протяни руку, так они откусят по локоть! - крикнул кто-то из присутствующях, по голосу похожий на Владимира Гусева.

Не бывать на Руси иной веры, кроме православия! - подал звучный, низкий глас Даниил Холмский, что был под стать своему рослому хозяину.

Со скамьи медленно приподнялся боярин Григорий Мамонов, одернул полу своего расшитого опашня, и когда все замолкли, проговорил:

Почто ты, княже, иноземку порешил взять, аль среди наших девиц пригожих не найти? Возьми какую одного из твоих верных бояр, не хуже гречанки будет.

Побагровело лицо князя от слов сих дерзостных, особенно, если эти слова говорил его тайный недруг - сын подлой колдуньи, которую сожгли за связь с нечистым. Старая княгиня душой почувствовала перемену в сыне, не хотела она, чтобы гнев захлестнул его полностью и потому решила отодвинуть грозу, что в миг нависла над их головами. Громким голосом, на который только могла, Мария Ярославна ответила боярину:

Как смеешь ты противиться воли государя своего?! Не тебе поучать князя в воле его, что он порешил, то и случится!

Иван Васильевич переглянулся с матерью и немного улыбнулся: родительница вновь спасла его, не дала противиться против себя самого. Григорий Мамонов, скрывая смущение, низко склонился перед князей и княгиней, как бы уравнивая их в правах, даже не смотря на то, что женщины не имели голоса в высказывании собственного мнения. Но Мария Ярославна была матерью князя, которую тот любил, и с этим нужно было считаться.

Наступила тишина на несколько мгновений, словно мир готовился к буре. Вдруг из окон донесся дальний гул толпы, соединившись в единый порыв звука. Присутствующие на вече невольно глянули туда, откуда доносился раскат людского моря, в глубине дцши подозревая восстание простолюдинов, не желающих видеть на московском престоле гречанку. В залу вбежал молодой дьяк из приказа: ворот кафтана растегнут, шапка слетела на бок, глаза горят, по раскрасневшему лицу струится пот не смотря на сильный мороз. Не успев как следует поклониться, приказчик воскликнул:

Княже, там... там... - он не мог спокойно объясниться, дрожащими руками указывал на окно.

Ну-ну, Степан, не горячись, поначалу скажи, что произошло, а уж потом в ноги кланься, - как можно спокойнее ответил Иван Васильевич, хотя непреодолимый страх перед народом пересилил его сознание.

Дьяк, подчиняясь приказу, воскликнул:

Вглядись в небо, княже! Ангелы небесные парят над Москвой!

Ивана Васильевича как громом ударило: всякое слыхал он, но чтобы воинство божье над градом, то было впервой. Присутствующие перекрестились, Мария Ярославна промолвила:

Мать честная, Пресвятая Богородица, - осенила себя крестным знаменем.

Князь, а за ним и все остальные ринулись вон из покоев на крыльцо, над толпой. Государь узрел очами горожан, что столпились на Лобном месте, все как один глядели в небо, крестились, кто-то падал прямо на снег, бил земные поклоны. А в небесах, над ветхим куполом Успенского собора, парили большекрылые существа. Поначалу их можно было принять за птиц, но, присмотревшись, каждый видел тело человеческое немалого роста, широкие белоснежные крылья и свет, обрамляющий их. Небесные вестники парили высоко над землей, то скрываясь облаках, то снова появляясь, и каждый мог воочую разглядеть божьих ангелов, полюбоваться их красотой.

Иван Васильевич молча стоял, устремив очи к небесам, позабыв обо всем на свете. Стоящий за его спиной митрополит осенял себя крестным знаменем, повторял раз за разом молитвы, а в народе твердили:

Люди божьи да святые старцы говорят, что на Русь падет благодать божья, и что деяния государя нашего угодны Господу, и что в скором времени будет построен новый храм - оплот православия.

В тот же день, весь во власти увиденного, отправил князь своего посыльного Ивана Фрязина навстречу принцессе Софье. И 12 ноября 1472 года под колокольный звон и радостные возгласы народа Софья Палеолог торжественно въехала в Москву. В тот же день, не желая более тянуть время, великий князь Иван Васильевич обручился с греческой принцессой.

5. Новая жена

Еще накануне приезда, когда Иван Фрязин встретил Софью с приглашением от князя и подарками более роскошными, нежели прежде, лицо принцессы просияло от радости и счастья ожидания. В мечтах своих она рисовала Москву сказочно-огромным городом с белоснежными дворцами да башнями и величественными храмами, какие видела она в Константинополе и Риме. И ежели неведомая Москва не превосходила по величине этим дрвеним оплотам христианства, то непременно должна была бы быть не меньших размеров.

Вот, кортеж подъехал к воротам то ли городка, то ли деревушки с покосившимися домишками по берегам реки да небольшими церквями. Софья привстала с сиденья, зорько оглянулась в окно: по обочинам кривых дорог, если это можно назвать дорогами, тянулись люди, чей пыл разбивался о ряд стрельцов с бердышами наперевес. В толпе кричали, махали руками и Софья понимала, что они приветствуют ее.

К княжеским саням подъехал Иван Фрязин, наклонился и промолвил по-итальянски:

Госпожа, наконец, вы прибыли в Москву.

Как? Уже мы в Москве? - воскликнула принцесса и на лице ее отразилось удивление, смешанное с разочарованием: неужто столицей русского царства является эта деревня, по размерам меньше Пскова? Каков же тогда князь, суженный ее? Неужто и он предстанет пред ней диким, грязным варваром в медвежьей шкуре, как изображают московитов в Европе? О нет! Только не это! Уж лучше смерть!

Дабы скрыть волнение, Софья незаметно перекрестилась и еще плотнее закуталась в соболью шубу, изо всех сил стараясь подавить нарастающую дрожь во всем теле.

Сани подъехали к большому терему с высоким крыльцом, украшенным толстыми резными столбами. На первых ступенях стояла стража в красных кафтанах, а в центре возвышался надо всеми митрополит с большим крестом на груди, а вокруг него, словно херувимы у божьего трона, стояли с хоругвями да иконами молодые послушники и диаконы. Софья с помощью слуг выбралась из саней, неуклюже упираясь ногами в сапожках на высоких каблуках о снег. Ей было страшно, она почему-то не смела поднять глаза на владыку, сама не зная того. Горечь подступила к самому горлу, сдавив дыхание, и если бы ни слуги, то принцесса упала бы в обморок прямо под ноги будущим подданым.

Стоящий за спиной молодой диакон Никита Попович наклонился к уху митрополита и прошептал:

Девица-то слабовата здоровьем - вместо румянца бледность одна. Как бы беды для нас от нее не было.

О сим никто, кроме князя, знать не должен: его воля, какую из девиц под венец вести, об остальном не нам печалиться.

А коли латынщиков введет к нам?

Об этом не волнуйся. Государь не допустит поругательства над верой нашей.

О том и закончили разговор, но принцесса не слышала сих речей.

Принцесса стояла, опустив глаза - боялась взглянуть по сторонам. Вокруг все разом встрепенулись, встали в ряд и низко склонились в поклоне. Софья почему-то сразу догадалась, что на широкое крыльцо, осматривая подворье, вышел князь и от этой мысли у девушке подкосились ноги. Однако любопытство взяло вверх над первым страхом и она подняла очи, возложив десницу на грудь там, где билось сердце, и какого же было ее удивление: вместо неотесанного дикаря в звериных шкурах перед ней предстал чернобровый статный мужчина, еще молодой, пригожий лицом и высокого роста, облаченный в длиннополый златотканный кафтан, на плечах сияли изумрудами и яхонтами бармы, а на голове сияла ярче солнца шапка Мономаха - работа дивной красоты! По всему телу принцессы пробежал электрический ток, в душе ее родилось иное, новое чувство, которое можно назвать симпатией. Она уже корила себя за гнусные мысли о князе, смеясь на саму себя; представляла Москву огромным белокаменным городом, а оказалась в деревне с домами из грубых, необтесанных бревен; представляла московского князя видом первобытного вождя, а узрела красивого господина в убранстве роскошнее, нежели наряды европейских монархов. Как это бывает всегда: мы думаем одно, а оказывается совсем иное.

Все езе очарованная красотой великого князя, Софья присела в реверансе, даже не заметив за спиной Ивана Васильевича престарелую женщину и подростка лет четырнадцати, одетых также роскошно, как и сам государь. Иван Васильевич измерил принцессу высокомерным взглядом, спросил лишь:

Православня?

Да, господин, - промолвила девушка и вытащила из-под одежды серебряный тельник, что надел на нее когда-то отец: сие распятие сопровождало ее всю жизнь и было для нее родительским благословением.

Чего же лба не перекрестишь, православная? - задал иной вопрос князь и мельком взглянул на кардинала Антонио, который весь так и покрылся румянцем.

Софья сурово сжала губы - ей легче было бы пережить плевок в лицо, чем ощущать такое недоверие, однако она была женщиной и потому не смела противиться судьбе. Быстро сотворила справа налево крестное знамя и вновь взглянула Ивану Васильевичу прямо в глаза, взгляда не оторвала. Князя позабавил ее гнев и невольно повлек к принцессе, чего он никогда не ощущал с иными девицами - скромными и робкими. Сын князя, Иван Младой, лишь только взглянул на будущую мачеху и, закусив нижнюю губу, насупился: не понравилась она ему, почувствовал мальчик незыблемую ревность, ибо боялся за свое будущее, если вдруг гречанка подарит отцу сына.

Князь улыбнулся, как улыбаются несмышленным детям, и лишь затем обратился к митрополиту:

Отче, обручи нас, дабы царевна византийская стала моей женой, - после этих слов обернулся к матери, склонил пред ней голову, тихо молвил, - благослови, матушка.

Старая княгиня дрожащей рукой перекрестила сына и Софью, прошептав со слезами на глазах:

На долгие лета, дети мои, да пребудет милость Божью над вами.

В ветхом соборе с покосившимися стенами было душно от множества свечей, дневной полумрак тускло освещал скромное благоволение православных, что столпились на паперти, подворье и у входа. Наблюдать воочию бракосочетание могли лишь бояре, дьяки да родственники князя. Софья, одетое в шелковое греческое платье, приняла из рук митрополита благословение, припадала губами к иконам, отпивала из золотой чаши вместе с князем кагор. После церемонии под радостные крики толпы на радость православным - русским и грекам, и на посрамление иезуитам, которых не допустили в храм, молодожены воротились во дворец, сидели за пышным столом вместе с гостями, наслаждаясь всевозможными яствами, сладким медом да дурманящим ромейским вином. Греческие подданые Софьи внесли на золотых подносах фрукты, диковинные для русского глаза: апельсины, мандарины, гранаты. Все это, пояснила молодая княгиня, произрастает в Италии, в стране, где нет морозов и снегов, но, добавила она, потребовалось немало усилий, дабы сохранить плоды в целости и сохранности. Кардинал со своими людьми также присутствовал на пиру, поднимал кубки за молодых, однако во взгляде княжеском, в отношении бояр к ним, римские посланники осознали, что зазря ждут положительного ответа по поводу унии - слиянию двух церквей - православной и католической. Тщетно ждет с надеждой в Ватикане Папа поклон признания от Ивана Васильевича.

После продолжительного пира молодоженов повели в баню, омыли их теплой водой, умастили их тела маслами душистыми агарянскими, а уж потом проводили в роскошную почивальню под полог белоснежный на перины воздушные. В спальне горело свечей больше, чем обычно, и от пламени их стало жарко и душно. Иван Васильевич скинул длинный опашень, оставшись в одной исподней рубахе, и рывком отворил оконные створки, пустив внутрь холодный свежий воздух. Невольно на миг он глянул по сторонам, любуясь едва видным во тьме городом. Когда прохлада пробрала до костей, князь наглухо закрыл решетчатые окна и быстро задул все свечи, кроме одной. Софья оставалась в стороне, с нескрываемым любопытством поглядывая на мужа. Ее длинные волнистые пряди ниспадали по плечам и спине, однако не были столь велики, как у русских девиц да жен, чьи косы, как правило, достигали до двух аршин в длину. Иван Васильевич глянул на молодую жену пристальным взглядом, однако та не смутилась, даже очей не отвела. "Во какая! - с какой-то гордостью подумал князь. - Иные девицы в обморок падают при одном моем взоре, а эта смотрит как равная на равного, ничего не боясь". Откинув одеяло, он улегся на мягкие перина, знаком показал Софье лечь с ним рядом. Принцесса покорно исполнила его волю, телом вся вздрогнув при мысли, что ждет ее через миг. Она боялась сего часа и потому лишь как-то невольно отстранилась от мужа. Иван Васильевич понял, что с ней деется, сказал мягко:

Ты, царевна, не бойся, не робей. Я супруг твой законный, перед Господом Богом дал клятву, что ни словом, не делом не обижу тебя. Мы, русские, хоть и живем вдали от Европ всяческих, да только и нам ведомы морали людские, чай, не дикари безбожные, - его большие черные глаза светились при пламени свечи.

Я готова принять тебя на ложе своем, недаром проделала такой длинный путь, - быстро ответила Софья, как-то по-иному, смешно для русского слуха выговаривая слова, - не смейся над речью моей... Будет время, я заговорю хорошо, как русская.

Откуда ты знаешь наш язык?

С детства общалась я с единокровными народами вашими - болгарами да сербами, это они наставляли меня в вере, это они учили меня славянской речи. Видит Бог, все то пригодилось мне. Но... позволь говорить мне немного, князь, если можно.

Дозволяю, княгиня. Говори смело, что на душе у тебя.

Первое, князь, хочу предупредить тебя о целях визита кардинала Антонио. Не с проста он прибыл в моем обозе, якобы печась о моей судьбе, как бы не так. Тайное послание от Папы Павла привез он с собой, хочет добиться от тебя признания унии на русской земле, а в будущем подвести всю Московию под власть Ватикана.

О сим не беспокойся, родимая, - спокойно ответил князь, - кардинала приму завтра же как гостя дорогого, надарю ему подарков да снаряжу в путь-дорогу обратно. Да только пускай не тешит себя надеждами римский слуга: еще прадедами нашими заповедано держаться православия и ни за какие сокровища мира не предавать веру нашу. На православии земля русская стояла, стоит и будет стоять, и никакие почести от Папы Римского мы не примем.

Софья была рада услышать сие слова, не переступать через жирную черту между верой родительской и католическими почестями. В душе она почувствовала яркий свет надежды и именно этот свет придал ей силы просить мужа об ином.

Послушай меня, супруг мой. Только пообещай, поклянись, что без упреков выслушаешь меня!

Вот крест мой, - Иван Васильевич достал тельник, поцеловал его, - сим распятием клянусь, что ни словом, ни делом не пойду против тебя.

Софья приложила белые руки к груди, пальцами смяла несколько рюшей на рубахе, пропитанной мускусом, а затем заговорила тихим голосом, почти шепотом:

Я вижу по очам твоим, княже, что ты сильный духом человек да и умом не обижен. Слышала я от людей доверенных, что хочешь ты воссоздать державу великую с Москвой во главе всего государства. У тебя есть дружина, много преданных людей: с их помощью ты покоришь земли иные, но не только с помощью меча можно добиться всевластия. Нужно превратить Москву в стольный град, в оплот православия за место уничтоженной Византии, дабы всякий, кто узреет ее, восхихится красотой и падет ниц пред могуществом твоим.

Князь слушал ее речи, не прерывая ни на миг, ему стала интересна эта женщина, ибо в глубине души он и сам множество раз подумывал над этим. С нескрываемым любопытством спросил:

Знаешь ли ты того, кто может превратить Москву в оплот государства?

Да, знаю. Есть у меня такой человек на примете.

Кто же он?

Итальянец, зодчий, именем Аристотель Фиоравенти.

6. Послание ордынского хана

Над великой степью поднялась белая луна, окутанная легкой темноватой дымкой. Над пыльными узкими улицами Сарай-Берке - столицей Большой Орды, над плоскими крышами домов раздался высокий, заунывный голос муэдзина: "Аллах акбар, Аллах акбар. Свидетельствую, что нет Бога, кроме Аллаха. Свидетельствую, что Мухаммад - посланник Бога. Спешите к молитве! Спешите к спасению! Настало время молиться. Аллах велик! Нет Бога, кроме Аллаха" - с такими словами началась вечерняя молитва, призывающая правоверных к поклонению.

В самом городе было спокойно, что не скажешь о ханском дворце, окруженного со всех сторон каменной стеной с бойницами, стража у ворот в этот день никого не подпускала: хану нужен отдых. В самом большом зале дворца, чьи стены были увешаны персидскими коврами, а в жаровне теплились угли, чей удушливый запах смешивался со сладким ароматом индийских благовоний, сидел, скрестив ноги в шелковых шароварах, одинокий человек, ворот длиннополого кафтана был расстегнут, узкие глаза закрыты, на желтом лице прорезались глубокие морщины не от прожитых лет, а последних событий, что единым градом обрушились на империю. То был хан Ахмат. Думами своими он сокрушался незавидной судьбе некогда могущественной Орды, построенной с такими трудом Чингиз-ханом, его детьми и внуками; но минули столетия и от былого могущества остались лишь воспоминания. Хан сжал в руках нефритовые четки, несколько бусинок скатились вниз и ударились друг о друга. Да, прежде Золотая Орда вбирала в себя множество народов из покоренных земель, но междоусобицы и война с Тамерланом сокрушили Империю, которая распалась на множество княжеств: Сибирское ханство, Узбекское ханство, Казанское и Крымское ханства, Ногайская орда, Казахское ханство и Большая орда. Но не столько угнетали Ахмата проблемы с иными ханами и шахами, сколь неизбежное противостояние с Московией. Когда-то русские князья, боясь угрозы с Востока, сами приезжали в Орду с данью, но с воцарением Ивана Васильевича урусы забыли пыльные дороги к ханству. Да что это? Услыхав о непокорности, он, хан Ахмат, отправил к великому князю своих послов за данью. Князь ласково встретил ханских посланников. Окруженный боярами и митрополичий братией, Иван Васильевич приказал накрыть стол, подать лучшие кушанья, не забыв о винах румийских да поросятах вместо говядины, зажаренных в яблочном соке.

Татары переглянулись меж собой, однако не могли отказать хозяину - уселись-таки плечом к плечу, ничего не беря в рот.

Слуги разлили в золотые кубки лучшие вина, хотели было татарам налить молока, как заведено было ранее, да только князь подал знак и послам разлить в чаши дурманящего напитка, мысленно высказав им: "со своим уставом в чужой монастырь не лезь".

А послы, не моргая, глядят на князя черными как ночь глазами, ни к кушанью, ни к питью не притрагиваются, понимают чутьем, что ни спроста урусутский хан выставил на стол нечестивые яства, обозлить татар хотел, унизить. А Иван Васильевич сидит в резном кресле во главе стола, косо на гостей поглядывает, хитро щурясь, попивает вино греческое, черную бороду потирает, а сам про себя смеется над мусульманами. Однако, не выдержав затяжного молчания, спросил:

Что же вы, гости дорогие, к угощению моему не притронулись, слово никто из вас не вымолвил? Аль не любы мы вам стали, что обижаете наше гостеприимство?

Бояре каждый тихо рассмеялся, рукавами улыбки позакрывали, радуются унижению татар, а послы тем временем пошептались меж собой, старший из них, коренастый, загорелый до черноты, мужчина встал из-за стола, слегка склонил голову перед князем и ответил:

Князья русские со времен Батыя являются нашими союзниками и данниками, так поступал и отец твой. Однако ты, господин, нарушил договор, но не о том речь сейчас. А прежде хочу сказать, то есть, напомнить тебе, что мы не смеем пить дурманящие напитки да вкушать мясо нечестивого животного - то запрещает нам вера.

Однако ваша вера повелевает уважать законы гостеприимства и не обижать хозяина, разве не так? - отозвался князь и облокотился на спинку кресла.

Но посол не обратил внимания на сию дерзость, молвил:

Есть не только дела духовные, но и земные. О многом хотим мы поговорить с тобой, князь.

Иван Васильевич понял намек, знаком указал всем удалиться, оставив у дверей лишь рынд с бердышами. Когда зала опустела, великий князь приказал ханскому посольству приблизиться к нему, поведать, какое послание передал ему хан Ахмат. Послы, все еще сохраняя достоинство, вторично поклонились русскому государю, однако не собирались вот так сразу открывать причину своего приезда. Главный посол, горя обидой, сказал:

Перед тем, как мы передадим ханское письмо, желаем, чтобы ты, князь, попросил прощение за столь гнусное оскорбление.

Я никого не оскорблял ни словом, ни делом. Напротив, приказал накрыть стол для вас, моих гостей, - Иван Васильевич понимал их скрытый смысл и потому хотел как можно сильнее затянуть узел.

Князь знает или должен знать, что вера наша запрещает вкушать свинину и вино, - ответил самый молодой из послов.

А наша вера разрешает, - не отступал князь, радуясь тому, что все идет, как того было задумано.

Аллах великий проклял тех, кто рушит Его запрет! - воскликнул главный татарин.

Наш Господь Иисус Христос и никакой Аллах нам даром не нужен. А коль вы у нас в гостях, то и уважайте наши законы.

Аллах - это имя Единого Бога, в которого верят все те, кто соблюдает десять заповедей Мусы, по-вашему Моисея, о том свидетельствует Коран.

Иван Васильевич распрямил плечи, недобро усмехнулся и ответил:

Мы, христиане, руководствуемся лишь Евангелием, однако и ваш Коран я по молодости брал в руки и читал, вот почему я еще более стал ревностно относиться к нашей вере. Пророчества Иисуса Христа на все времена, а что ваш Магомет? Что дал он такого, без чего невозможно жить? Ответьте на вопрос.

Лица татар вспыхнули алым цветом: такого богохульства они век не слышали. Из них выступил старик, убеленный сединами, на голове у него была намотана зеленая чалма, свидетельствующая о духовном сане. Глядя князю в глаза, старик проговорил:

Мухаммед, да пребудет с ним милость Аллаха, был послан на грешную землю, дабы вывести безбожных язычников на свет к истинной вере. Он заменил жестокость на мир и благодеяние, дабы люди познали, что такое истинное счастье.

Иван Васильевич рассмеялся, махнул рукой и ответил:

Ваш Магомет был настолько богобоязненным, что проливал кровь своего же народа. Знаешь, старик, чем отличается наша вера от вашей? Иисус Христос говорил о всеобщей любви и прощал грешников, а Магомет превозглашал джихад и борьбы с неверными. Ответь честно: кто из них нес добро и слово Бога?

Татары глянули на князя, в их очах читались ненависть и испуг. Они не знали, как ответить, дабы это не стало вызовом. Между тем главный посол вытащил свернутый лист пергамента и бросил ответ князю:

Мы не будем обвинять тебя за клевету, князь. Пусть рассудит на том свете нас Аллах. Но ты знаешь, за чем мы прибыли к тебе.

Догадываюсь, - уже серьезно сказал Иван Васильевич, в первый миг даже пожалевший о своих словах.

Ты умный человек, князь, но запамятовал, что ваш народ является данником пресветлого хана и посему мы объявляем его волю: Иван сын Василия, выплати дань до следующего года золотом, мехами, конями и прекрасными девицами, и тогда лишь наши народы заживут в мире и согласии.

Все, узел завязан, осталось покрепче его затянуть. Этого мига князь ждал многие годы, теперь время перемен пришло. Одним рывком выхватил он из рук посла грамоту, разорвал ее и, бросив под ноги, воскликнул:

Отныне и впредь Русь будет свободной страной, никто не смеет посягать на наши богатства. А ежели супостат какой захочет идти на нас войной, то захлебнется в собственной крови, это и передайте вашему хану!

Посланники воздели руки, бранясь на своем языке, один из них вскричал:

Ты изменник, предатель! Мало мы вас били, еще побьем.

На сие дерзостные слова Иван Васильевич ничего не ответил, лишь хлопнул в ладоши и в зал вбежали стрельцы, бояре, духовенство ( все сидели за дверями, подслушивали). Князь указал на послов и сказал:

Этих зарубить, дабы неповадно было, а этого, - указал перстом на похолодевшего от ужаса имама, прижавшего к груди Коран, - отправить на все четыре стороны, пусть поведает своему владыке о случившемся.

Под смех, свист, улюлюканье несчастного старика вытолкали из дворца, бросили с крыльца на землю и не было никого, кто бы помог ему подняться. Глотая слезы и вытирая кровь из разбитой губы, поплелся старый имам обратно. По дороге его нагнал юный всадник. У всадника было похожее на князя лицо и имам догадался, что то был наследник московского престола Иван Младой. Юноша подал татарину седельную суму, проговорил:

Это тебе, старче.

Спасибо, мой мальчик, да хранит тебя Аллах.

Год целый добирался старик до Сарай-Берке, поведал хану об оскорблении княжеском, о гибели послов. Еще пуще сгорбился Ахмат, еще глубже залегли морщины на его лбу. В бессильном приступе ярости хотел было дать приказ снаряжать войско для похода в Московию, однако одумался, не время начинать войну с неверными, когда в самой Орде назревает заговор. Прежде нужно сокрушить крымского хана, покорить его земли, заручиться поддержкой Литвы - этой вечной противницы урусутов, а уж с этой мощью сравнять с лица земли все русские города в отместку за послов.

Тяжкие думы прервали рыдания, доносившиеся во внутренних покоях хана, где обитали все женщины его гарема. Потянувшись всем телом, Ахмат направился в запретную часть дворца. Чем ближе подходил он, тем громче слышался женский плач. Отворив дверь в просторную комнату, увешанную шелковыми занавесками, он увидел несколько женщин в темных платьях и черных покрывалах без украшений. В углу сидела сморщенная старуха и распевала стихи Корана. Молодые женщины сидели полукругом и плакали, закрыв лица ладонями. В центре на широком ковре лежал маленький сверток в белоснежном саване - то была младшая дочь хана, умершая от тяжкой болезни в возрасте пяти лет. Недавно девочка сильно захворала, все ее хрупкое тельце покрылось толстой коркой, никакие лекарства и снадобья не помогали, и с каждым часом малышка таяла на глазах. Сегодня ее должны будут похоронить.

Хан Ахмат знал о смерти дочери, однако не решился проститься с ней, когда она умерла. У него было много детей от разных жен и одним больше, одним меньше - не велика потеря, особенно, если это девочка. Однако в тот миг что-то оборвалось внутри него. Какая-то доселе неведомая тоска сдавила его сердце. Хан, сдерживая тяжкий вздох, решил поскорее выйти из комнаты. Проходя длинными мрачными коридорами, он чувствовал запах смерти, видел внутренним взором личико мертвой дочери и ему хотелось плакать. Жалко стало ее. Малыми и нелепыми показались недавние тревоги.

7. Марфа Посадница

В большой просторной комнате с низким сводчатым потолком и толстыми потрескивающими стенами стоял полумрак; лучи дневного светила тускло освещали предметы, находившиеся там, и преклоненную спину женщину, укутанную с головы до ног в широкое, темное одеяние. Женщина стояла в углу напротив киота, где помещалась большая икона Божьей матери с Иисусом Христом на руках; сей темный, полный сострадания, лик освещали церковные свечи, от которых исходило благодатное тепло.

Женщина неистово перекрестилась, опустилась на колени и коснулась лбом холодного пола: вот уже долгое время она отбивала земные поклоны, возносила мольбу к Господу, на Которого была последняя ее надежда. Женщину звали Борецкая Марфа Семеновна, вдова Исаака Борецкого, бывшего посадника новгородского, чье влияние возросло после смерти мужа. Став фактически правительницей Новгорода, Марфа Семеновна ныне просила, униженно преклоняя колени, о даровании ей и всему городу покоя - самого дорогого, что было отнято.

Господи! - взмолилась женщина, протянув руки к лику. - один лишь Ты заступник мой, ведаешь о прегрешениях моих, о днях скорби души моей. Наделив меня богатством земным, величием людским, взял Ты плату за то моими сыновьями Антоном, Дмитрием и Феликсом, что плоть от плоти моей. Ты взял супруга моего под Свое крыло, оставив на мое попечение весь народ новгородский, что вот-вот рухнет под тяжелой рукой Москвы. Ведаешь Ты помыслы мои, ибо не за себя прошу я, но за город свой. В Твоей воле отворотить погибель нашу, дать мир новгородцам. Видишь Ты, не за себя прошу. Ежели хочешь взять что взамен, то забери жизнь мою ради детей, жен да мужей наших.

Марфа Семеновна поклонилась, по ее щекам текли слезы горечи и раскаяния. Сейчас, в день скорби, осознала она гордыню свою, что жила в ее душе долгие годы. Рожденная в знатной семье бояр Лошинских, владевшая обширными землями по берегам Двины и Студеного моря, она была вынуждена словно нищенка у паперти просить с протянутой рукой помощи у короля польского Казимира, из-за чего потеряла любимого сына Дмитрия, казненного Иваном Васильевичем как предателя после поражения в Шелонской битве. Ах, Дмитрий, вспомнила Марфа сына, был ты отрадой моей, единственной опорой на всем белом свете, ныне остались от тебя лишь воспоминания да вот эта парсуна, что на груди моей. Женщина осторожно вытащила из складок одежды кулон, на котором был изображен молодой красавец с темной бородкой - сын Дмитрий, не желающий до последнего склонить голову пред ненасытной Москвой. Сердце Марфы сжалось. Осторожно дрожащими пальцами провела она по изображению сына, коснулась ее губами и на миг почудилось ей, будто Дмитрий не погиб, а стоит рядом с ней за правым плечом. Обернулась вдова, словно хотела воочию убедиться в правдивости своих ощущений, да только не увидела никого. Бестелесный призрак не был виден живым. Перекрестилась тогда Марфа, отогнала от себя пустые воспоминания. Опираясь на длинный посох, пошла в иные покои дворца решать с мужами государственными судьбу Новгорода.

Проходя мимо одной из светлиц, женщина ненароком заглянула туда. На широких скамейках под теплыми одеялами спали две знатные боярские вдовы Анастасия и Евфимия - вся ее надежда и опора против Ивана Васильевича.

Приблизилась Марфа к узкой винтовой лестнице, облокотилась на стену плечом. Пальцы ее тряслись, ноги подкашивались, к горлу подступила тошнота. Стала спускаться владычица Новгорода по ступеням, держась за стену. Голова кружилась, перед глазами летали рои невидимых мух. Вдруг разом все поплыло, завертелось, и Марфа не поняла, как потеряла сознание.

Очнулась она в своей опочивальне. Над головой, под самим потолком, от дуновения легкого ветерка колыхался полог, а руку ее похолодевшую со вздутыми жилами, держала иная рука: молодая, гладкая. Превозмогая боль во всем теле, посадница подняла глаза, дабы увидеть, кто сидел подле нее. И увидела она молодого мужчину лет тридцати с темно-каштановыми волосами, такого же цвета бородкой и ясно-зелеными глазами, в которых читались испуг, любовь и безграничная преданность. Именно эти глаза, это знакомое родное лицо заставило Марфу приподняться с кровати, спросить с глубоким вздохом:

Что случилось со мной, Иван?

Иван приходился ей дальним родственником - внучатым племянником ее отца. После гибели сыновей сей молодец стал для несчастной наравне с внуком детищем, которого словно птица опекала она под своим крылом. Ныне именно он явился к ней на помощь, держал ее холодную руку, согревая своим теплом.

Стареешь, Марфа Семеновна, стареешь, - без злобы, с заботой молвил Иван, преподнеся ей кубок с прохладной водицей.

Женщина сделала несколько глотков живительной влаги, почувствовав на губах ее благодать.

Глумишься над старухой, Ванечка? - поинтересовалась посадница.

Почто глумиться, тетя? Грех сей. Упала ты, родимая, с лестницы, потеряв сознание. Сенные девки как увидели тебя, так закричали, запричитали, думали, дурехи, что отдала ты Богу душу, за архиепископом Феофилом собирались позвать, да я осадил бабью глупость, велев замолчать им и отнести тебя в почивальню. Сердцем чувствовал, что ничего худого с тобой не случилось, а упала ты из-за недоедания и духоты. Ныне велел пооткрывать все ставни на окнах, пустить живительной прохлады, а то того гляди и помрем все без воздуха божьего.

Что в городе? - прервала пламенную речь его Марфа.

В стенах Новгорода неспокойно, купцы заморские давно покинули наши земли, народ недоволен...

Народ никогда не бывает доволен. Черни только повод дай, разорвут в клочья словно зверье какое. Но не это хочу услышать я. Какие вести из Москвы?

Иван сжался, раздумывая - говорить аль нет. То, что известно наверняка, не сулит для Новгорода ничем хорошим. Единственная надежда была на короля Казимира, но польский правитель в письмах своих заверяет новгородцев в дружбе, шлет подарки, но о реальной помощи ни слова. Хитер поляк, выгоду везде ищет, дожидается словно стервятник крови между русскими городами, дабы знать наверняка, к какому лагерю примкнуть.

Марфа глянула на племянника, приподняла одну бровь, как бы призывая к ответу, и именно ее пронзительный взгляд заставил Ивана ответить:

Ах, Марфа Семеновна, новости черной тучей легли на наши сердца. В Москве...

Говори быстрее!

В Москве были подвойский Назар и дьяк Захарий. Ополчился князь Иван Васильевич на послов наших за то, что назвали князя государем, а не господином, как того требовалось.

Это ничего. Спустили Иванку с небес на землю, меньше заноситься будет, - со злорадной усмешкой ответила Марфа, не надеясь на что-нибудь хорошее.

Тебе, Марфа, лучше не радоваться зазря. Князь московский не тот человек, который прощает обиды. Боюсь, судьба Новгорода уже предрешена.

Того не бывать! - воскликнула женщина, воздев руки вверх, подняла очи на Образ, перекрестилась. - Господь не допустит того.

Боюсь, что слишком поздно, тетя, великокняжеская армия уже приближается к нашим воротам, к ней присоединились на подмогу Тверь и Псков. Три города против нас.

Так готовьтесь к осаде! Чего вы ждете? - крикнула Марфа, до боли сжав пальцы Ивана. - Мы погибнем, но не склонимся перед Москвой; пусть лижут ей пятки предатели тверчане и псковичане!

Вдруг она смолкла и уставилась на дверь. В опочивальню вплыли в широких опашнях Анастасия и Евфимия. Одна из них поставила на дубовый стол подсвечник, другая держала в руках соболью шубу и широкий платок. Иван склонился в поклоне перед знатными боярынями и отошел в сторону. Марфа с замученной улыбкой глянула на своих единственных верных людей, тихо спросила:

Вы знаете, что деется там? - и указала рукой в сторону окна.

Госпожа, народ собирается пред твоим крыльцом, страшится войска московского, - ответила Евфимия.

Что еще?

Не все за тебя. В толпе требуют, чтобы мы заключили союз с Иваном Васильевичем и отдали ему ключи от города.

Того не желаю слышать! Всех изменников на кол! - сама не узнавая своего голоса крикнула посадница, резко вскочив с кровати и если бы не сильные руки Ивана, то рухнула бы вновь от головокружения.

Боюсь, госпожа, всех казнить не удастся, ибо не найдется столько палачей. Ты сама ведаешь, что подстрекает против тебя сам архиепископ Феофил, а у него везде есть глаза и уши.

Да пусть он будет хоть Папой Римским, того мне не надобно знать! Отдать приказ укрепить ворота. Каждого, кто сможет держать оружие, вооружить и поставить на городскую стену. Умрем, но не сдадимся!

В разговор вмешался Иван:

Марфа Семеновна, ты собираешься воевать против княжеской армии и архиепископом одновременно? Одна?

Что же делать мне женщине, коль мужчины обленились и боятся собственной тени?! Даже, если никого не останется, буду драться голыми руками, но не дамся супостатам. А Настя и Евфимия мне в том помогут.

Женщины улыбнулись друг другу, а Иван густо покраснел - обидела его тетушка ни за что. Дабы скрыть смущение, он спросил:

Что делать будешь, Марфа Семеновна? - и это "Марфа Семеновна" прозвучало с его уст как-то по-особенному, зловеще для нее самой.

Женщина нутром почувствовала перемену с ее племянником, осознала, что ненароком обидела его, а сейчас того никак нельзя: и так мало верных людей осталось, не хватало и их потерять. Заботливо, по-матерински, провела своей шершавой ладонью по его лицу, молвила:

Ты не серчай, Ванечка, не горюй, родимый. Нет у меня более родных людей, нежели ты да внук мой Василий, оттого еще любимее вы для меня.

Подала знак одеваться, выйти к толпе для совета большого, хотя в душе она презирала сборище простолюдинов и холопов, ясно осознавала гнилую душонку у них, которая готова покориться пред любой силой и властью, что встанет у нее на пути, будь то иной князь, король, христианин аль татарин - все едино; вот потому и нет веры в смердах, ибо неведомы им ни сила единства, ни гордость, ни честь, ни достоинство, главное в жизни - набить брюхо снедью да детишек побольше родить, дабы было кому по дому работать, а все иное - да хоть трава не расти!

Сплюнув про себя от отвращения, Марфа Семеновна накинула на плечи шубу, что подала ей Евфимия и, опираясь на посох, в окружении преданнейших людей вышла на крыльцо, украшенное резными столбами, оглядела, окинула взором весь видимый Новгород с его большой площадью, широкими улицами, белокаменными храмами да кирпичными теремами бояр. Разве может сравниться с этим величием какая-то Москва со своими покосившимися деревянными избами и улицами, больше похожими на деревенские дороги? Неужели придется склониться пред таким ничтожными врагом? Нет! Тому не бывать! Марфа Семеновна резко стукнула дважды золоченным посохом, гневно вперила взор в архиепископа Феофила, но лишь на миг - пускай пока живет спокойно, наступит час и его убрать.

Новгородцы! - крикнула женщина высоким, звенящим голосом.

Весь народ потянулся к крыльцу. Марфа же, невысокая, плотная, выглядела в своих широких одеяниях еще ниже и толще, чем была на самом деле. Однако в тот день она несказанно выросла в глазах своих сторонников и заметно постарела в глазах тайных врагов.

Новгородцы! - повторила она. - Почто собрались вы у крыльца моего? Почему не укрепляете стены и не обнажаете клинки супротив супостата недоброго? Аль позабыли, сколько милостей оказывала я вас все прошедшие годы? Чего же ныне забились в страхе аки овцы на заклание?

Вели, что делать нам, матушка-боярыня? - крикнули служивые из толпы.

В народе началось оживление: стоило кому слово молвить, не остановить потом.

Так против кого мы обороняемся? Против своих же аль басурман? - раздался мужской голос, а кому он принадлежал, попробуй поди разберись. Видно, тайные соглядатаи из числа архиепископа не дремали: под видом нищих, юродивых, купчиков, ремесленников почнут народ мутить, на бунт подбивать.

Кто это такой умный выискался? - прокричал в толпу Иван, наполовину обнажив меч. - Выйди, собака, да скажи в лицо госпоже свое недовольство. Аль не знает никто, что к городу нашему приближается армия москвичей, тверчан и псковичей во главе с князем Иваном Васильевичем?

Ему не дали договорить. Люд взревел. Женщины плакали и неистово крестились, мужчины думали, что делать далее. Одни стояли на немедленно сдачи города, но большинство все же было покорно Марфе и не желало слушать о предательстве.

Зачем идти против православных, ежели за спиной стоят вороги иноземцев? Не лучше ли поклониться Москве? - раздался чей-то голос, ему сразу же вторил другой:

Москва жалует богатства наши в свои руки прибрать, об остальном ей дела нет.

Хуже татарина князь московский! - крикнули несколько человек.

Сам первый на нас меч поднял, но Новгород и не таких прогонял.

Марфа Семеновна ждала часа, когда наступит тишина, в конце сказала:

Приказываю всем мужчинам и юношам взять оружие, и днем и ночью держать стены, не пускать врага даже на аршин.

К ней с поклоном приблизился дородный боярин Василий Гребенки, спросил:

Позволишь ли, матушка, возглавить дружинников на защиту города? Клянусь, сколько будет сил, держать стены ценой жизни.

Позволяю, княже, позволяю, - ответила она спокойным, даже каким-то отрешенным голосом, словно уже была готова сдаться, и ушла во внутренние покои, за ней потянулись верные вассалы.

8. Покорение Новгорода

Иван Васильевич не торопился со штурмом города, порешил брать измором. Ставка москвичей была поставлена прямо перед широкими воротами так, чтобы легче было принимать к себе перебезчиков. Сам архиепископ Феофил через доверенных людей слал письменные заверения о покорности, однако князь был непреклонен, требовал в подтверждении мира и покорности ключи от Новгорода и вечевой колокол, чего Феофил исполнить не мог. Тогда поздним вечером, взяв с собой только двух человек, при полной темноте, владыко отправился во дворец для тайной беседы с Марфой Семеновной. Шли, осторожно переступая через сугробы, некогда шумные улицы опустели, словно в городе не осталось ни единой души, где-то далеко выли голодные собаки, в тоске своей оплакивая погибших хозяев. Смрадный запах от разлагающихся тел душил, вызывая тошноту, и его не мог поборот даже мороз, а живые не хоронили мертвых - сил от постоянного недоедания хватало разве что развести огонь.

Один из спутников Феофила споткнулся, запутавшись в длинном плаще, и упал на что-то твердое. Пошарив руками, понял, что опирается на окоченевший труп мужчины, весь занесенный снегом. В страхе перекрестил покойника, промолвив дрожащими губами:

Упокой, Господи, его душу.

Архиепископ подошел, склонился над телом, сказал больше самому себе:

Эх, глупая баба, сколько же еще люда должно отдать Богу душу ради твоей гордыни?

Путник его, тот, что упал, не понял вопроса, спросил:

Владыко, о чем ты?

Все о том же. Должна же Марфа осознать, что народ не вечен. Сколько мы еще просидим: месяц, два? А потом что? Закончится еда, люди начнут поедать друг друга, матери варить собственных детей.

Господь не допустит греха сего.

О чем толкуешь, брат Михаил? В Новгороде не осталось ни одной коровы, ни поросенка, ни козы. Служивые на стене едят конину, простой люд варит в котлах собак, кошек и крыс. Остались лишь монастырские закрома, но и они небездонны.

Что можешь сделать ты, владыко?

Есть один выход - заключить мир с князем московским, с тем и иду к Марфе Семеновне, да только не уверен в положительный исход событий: баба больно уж строптива.

Дай Господь, осознает Марфа пагубу от гордыни своей. Но не может же она спокойно наблюдать, как матери оплакивают детей, женщина все таки.

Эх, если бы ты только знал ведьму сию...

Они дошли до дворца, остановились. Стражи не было видно. Смело шагая по высоким ступеням, архиепископ был полон решимости, не питая надежды. Если и на сей раз посадница откажется от мира с Москвой, тогда останется одно: подбить весь Новгород на бунт, а после расправиться с Марфой и ее внуком.

Женщина сидела в глубоком резном стуле одна в горнице, освещенной лишь одной свечой. В полумраке лицо ее казалось еще бледнее, а морщины глубже: за два месяца осады она сильно постарела, осунулась, лишь глаза оставались молодыми, с задорным блеском.

Феофил прошел в горницу без приглашения, резко сказал:

Князь московский готов заключить с нами мир и оставить Новгород, но за это требует подчиниться ему, выплатив дань в пользу Москвы.

Марфа медленно встала, подошла к архиепископу. На ней не было ни изумрудных украшений, ни златотканных одеяний, но даже в простой одежде она выглядела величавой.

Кто позволил тебе сноситься с князем? Аль тебе по сердцу московские милости? - грозно вопросила она.

Я думаю не о себе, о людях. Оглянись вокруг, Марфа Семеновна, пройдись ножками по улицам и ты увидишь мертвецов, что отдали Богу душу из-за голода.

Ни я, ни мои родители не ходили по земле и с презренными холопами дела не имели. Я отдала приказ защищать Новгород и менять своего решения не буду.

Побойся Бога, Марфа! У них дети умирают от голода, среди бояр растет недовольство.

Богу богово, кесарю кесарево, владыко. Я буду защищать Новгород, а ты молись за жизнь народа. Иного я не требую.

Гордыня обуяла тебя, боярыня. Не о Новгороде, о богатстве своем печешься ты.

О том не твоя забота, владыко. У вас и без меня злата найдется. Но ежели ты порешил идти в услужению князю московскому, то я не стану держать тебя и остальных тоже; мне предатели не нужны. Со и мной останется немало людей да еще верный мой князь Василий Гребенки, - она стояла непреклонная, уверенная в собственных силах.

А через несколько дней в ставку Ивана Васильевича перешли те, у кого доставало сил держаться на ногах. Архиепископ Феофил вместе с князем Василием, на которого возлагала все надежды Марфа, сами прибыли пред светлые очи московского государя, целовали ему крест и пред Богом давали присягу служить ему верой и правдой. Марфа Семеновна осталась одна, лишь горстка горожан, внук да Анастасия с Евфимией не предали ее, с тяжестью в сердце и презрением к предателям явились они перед грозным Иваном Васильевичем. Руки пленников были туго стянуты веревками, глаза опухли от слез: там были и мужчины, и женщины, и дети - те немногие, кто отказался покинуть родной город. Среди пленников была и Марфа. Прямая, похудевшая, глядела она на московского князя без робости и страха, с нескрываемым благоволением оглядывала верных ей людей, и именно страх за их жизни и боязнь потерять их сподвигли женщину первой обратиться к князю:

Ты покорил мой город ценой предательства! - воскликнула Марфа и отыскала глазами архиепископа Феофила, боярина Гребенку и многих иных. - Но не в твоей власти распоряжаться нашими жизнями!

Страна сильна единством и покуда не прекратятся на нашей земле междоусобицы, супостаты будут проливать нашу кровь. С Божьей помощью я соберу русские города вокруг Москвы, а уж потом дойдет черед и до врагов наших.

У Москвы нет и не было никаких притязаний на земли Новгорода или иные города. Где хитростью, где лестью ты, княже, добился своего. Но не долго тебе пировать осталось. Гляди, как бы власть не раздавила тебя.

О чем говоришь ты, старуха? Аль думаешь, что я буду отсиживаться за семью замками и молча наблюдать, как ты ведешь переговоры с Литвой? Признайся, ведь ты просила короля Казимира о помощи, взамен предлагая отдать свои земли под власть латинян?

В толпе новгородцев началось оживление. Крики и брань прокатились по тихим улицам эхом, вступление Новгорода в Литву было для народа неслыханым святотатством. Марфа Семеновна ничего не ответила на сие обвинение, лишь сильнее сжала пальцы на руках, дабы побороть дрожь, охватившее все тело.

Ну? - продолжил Иван Васильевич, подойдя к ней. - Что скажешь своим новгородцам на предложение Казимира или, может быть, ты хотела стать женой круля польского?

Марфа рассмеялась чужим, низким голосом, все поплыло перед глазами, и ей показалось, будто она сошла с ума. Но уж лучше было бы, ежели она и лишилась рассудка, тогда не познала бы она ни предательства, ни страха унижения. Отсмеявшись, глянула она в лицо князя, ответила:

В мои-то лета думать о замужестве, княже? У меня был муж, были и дети, ныне их уж нет вживых и тебе о том ведано. Должно быть, я более грешна, нежели они, если до сих пор дышу и воочию лицезрею падение Новгорода. Можешь отныне гордиться собой, ты забрал у меня все, об одном лишь прошу тебя: оставь в покое новгородцев, ибо они не заслужили смерти.

Можешь не волноваться, женщина. Жителей города я прикажу не обижать и не разорять, верностью они заслужили покоя, но ты и твой внук отправитесь в Москву.

В тот же день, морозный и ветренный, вечевой колокол главного новгородского храма был снят под радостные возгласы победителей и горестные рыдания новгородцев, для которых сие событие означало навеки утеряную свободу. По очереди подходили они к шатру московского князя и, угрюмые, замученные долгой осадой и голодом, целовали крест, монотонно повторяя друг за другом присягу Москве. Сам Иван Васильевич не решился оставаться подле стен разграбленного города на долгое время. Наградив ратников за победу и поделив злато и серебро между собой, Псковом и Тверью, отправился государь в обратную путь-дорогу. За ним на поскрипывающей телеге, что словно оплакивала пленников, везли огромный колокол. А новгородцы высыпали все за стены города, с плачем провожали свою святыню, до ряби в глазах глядели на поворот, за которым скрылась вся процессия. Более никогда не увидели они ни колокола, ни гордую боярыню и ее внука.

Москва приветливо встретила победителей. От самих ворот вдоль путей выстроились цепочки из простых горожан да служивых людей. Радостный колокольный звон огласил всю округу, вселив в сердце князя неизъяснимую радость. Один враг повержен, ныне наступает черед похода на Восток. Но он тут же отогнал сию мысль: не время размышлять о войне с неверным ханом, ежели доселе не решена судьба Марфы Посадницы. Вот отдохнуть бы год-другой ото всех дел, прижаться к теплому боку жены, услышать из уст ее о жизни неведомой Италии, откуда приехал зодчий, что способен превратить Москву в третий Рим за место покоренной Византии, обустроиться у себя на земле для будущих потомков, а уж потом и настанет черед ворогов безбожных, всех покорит он, никому из них не даст пощады.

Так размышлял про себя Иван Васильевич, мирно покачиваясь в седле, пока не достиг заветного крыльца, на котором его поджидали мать, супруга с полуторогодовалой дочерью Еленой на руках да митрополит с боярами и дьяками. Все они низко склонились в поклоне, раболепно опустив очи перед князем. Княгиня Софья легонько подтолкнула дочь к отцу, и девочка сделала несколько неуверенных шажков, но остановилась: все для нее было непонятным и потому пугающим. Иван Васильевич не стал ждать дочь, сам ринулся ей навстречу, взял, прижал к своей груди, что не ускользнуло от взгляда Ивана Младого и Марфы Семеновны: первый почувствовал глубоко засевшую, скрывающую ревность к отцу, другая вспомнила собственных детей - давно ли сама баюкала их на руках?

Елена ухватилась ручками за ворот зимнего кафтана Ивана Васильевича, робко, по-младенчески проговорила:

Папа... папа...

Ах, голубка моя, красавица любимая, - шептал ей на ушко князь, целуя в детские круглые щеки.

После того, как им пришлось похоронить двух первых дочерей Анну и Елену, что умерли во младенчестве несколько лет назад, третья дочь была окружена заботой и лаской и посему, оставшаяся вживых, стала всеобщей любимицей княжеской семьи. Однако отношения между старшим сыном князя и Софьей, до этого прохладные, стали враждебными, однако они всячески скрывали это, не давая ненависти перерости в войну.

Старая княгиня Мария Ярославна, благословив вернувшегося из похода сына, указала перстом в сторону Марфы Семеновны и громко, дабы та услышала все, спросила:

Что прикажешь делать с бунтовщиками, княже? Казнишь аль помилуешь? - и с усмешкой взглянула на новгородскую боярыню, желая прочитать на ее лице страх и ужас.

Однако Марфа даже в поражении была горда и непреклона, с ненавистью взглянула она на своих врагов, мысленно уже простившись с этим миром. "Господи, - взмолилась она в глубине сердца, - позволь мне умереть прямо сейчас, да прости все мои грехи вольные и невольные, и да позволь мне войти в Царство Божье". В раздумиях о вечности женщина не сразу расслышала голос князя, который в окружении бояр и владык стоял на ступенях крыльца, возвышаясь надо всеми. Гордым, непреклонным голосом вопросил он пленницу:

Ты, Марфа, выступила против меня, отказавшись подчиняться, сносилась с польским королем Казимиром, желая погибели моей. Однако Господь был на моей стороне, а твой город подчинен, казна твоя разграблена, а сама ты стоишь передо мной со связанными руками. Как пленницу я должен казнить тебя, но прежде всего ты женщина, а с женщинами я не воюю. И почему хочу спросить тебя: чего жаждет душа твоя? Говори, не бойся.

Марфа Семеновна обвела всех гордым взглядом, не желая показывать слабость и страх. С трудом обратила очи на князя, ответила:

Что спрашивать о том, княже? Все равно многого того, что я хочу, ты не дашь, а малого мне не надобно. Но если желаешь сделать что хорошего, так удали меня с глаз своих, подальше от Москвы.

Я понял тебя, боярыня, и более не стану держать подле себя. Ты уедишь в скором времени отсюда и вернешься в места, тебе родные, поселишься в монастыре, приняв монашеский сан, а более ничего не дам тебе.

Отвези меня тогда в Зачатьевский монастырь, место там тихое и малолюдное, отдамся сердцем и душой Господу Богу, проведу остаток дней в молитвах.

Да будет так, Марфа Семеновна. Не поминай лихом, да не держи зла, по-иному я поступить не мог.

Через несколько дней не стало несчастной боярыни на Москве, по приказу Ивана Васильевича увезли ее в монастырь, где и была подстрижена она под именем Мария.

9. Зодчий

Он всегда со слезами на глазах вспоминает тот день отъезда, когда пришлось вопреки всему покинуть родную Италию навсегда. Уже на родине в Болонье он слыл превосходным архитектором и инженером, продолжив за отцом династию зодчих. Под лазурным небом Италии от отливал колокол для башни Аринго, выпрямлял колокольню Сан Бьяджо в городе Ченто и башню в Венеции. И слава о его деяниях разлетелась по всем уголкам Европы! Зодчий побывал при дворе венгерского короля Матьяша Корвина как строитель мостов. По возвращению в Италию он уехал в Рим. Но не радость окружила его тогда, но печаль. Великого архитектора обвинили в сбыте фальшивых монет. Разве мог тот, кто из руин поднимал и воссоздавал былое величие Римской Империи, строил соборы ради восхваления веры решиться на столь гнусное деяние? В слезах пребывал мастер дни напролет, в душе смирясь со своей участью и простясь с этим миром, как вдруг Господь ниспослал ему благодать - радостную весть из страны неведомой, дикой, о которой никто в Европе не знал, но слышал, будто в той стороне живут варвары-язычники, не ведающие Бога, что по их улицам бродят медведи, а жилища их напоминают берлоги, что лето там длится всего неделю, а остальное время царит зима. Этими расказами пугали утонченных европейцев, но лишь Аристотель Фиоравенти один из всех произнес:

Для зодчего нет хуже отнятой свободы и посему выберу я для души своей холодные небеса севера за место упоительного воздуха юга.

Посол именем Семен Толбузин, высокий, дородный, с копной рыжих волос и пышной бородой, передал архитектору послание от князя московского и тайное поручение от Софьи, которая самолично писала письмо на итальянском языке, моля мастера скорее прибыть на Русь. Когда Аристотель Фиоравенти читал послание от великой княгини, пальцы его тряслись, по щекам текли слезы. Он помнил Софью совсем юной девушкой, почти девочкой. Тогда еще его поразили большие, прекрасные глаза принцессы, и именно ради нее одной согласился зодчий на длительное, опасное путешествие в неведомую страну.

Великий государь Иван Васильевич просит тебя, мастер, прибыть в Москву, ибо наш главный храм - Успенский собор, рухнул, похоронив под собой тех, кто заканчивал строить его. Тебе князь поручает великое дело - заново отстроить собор, дабы стоял он в веках на славу потомкам нашим! - прговорил посол.

Храм великий уже существует в душе моей, - Аристотель сжал кулак и стукнул себя в грудь, - так могу ли я оставить свой замысел у себя? Ради веры Христовой, ради Него одного, принимаю наказ твоего господина!

И потекли дни, кажущиеся бесконечными, в путешествии. Все время Аристотель, восседая в крытых санях, что-то чертил на пергаменте, писал, считал. Одному ему была понятна эта работа, но тайну ее он никому не раскрывал. Уже в сновидениях виделся ему новый Успенский собор с толстыми резными колоннами и высокими дугообразными арками. Наяву он ощущал неведому радость от того мига, когда, представ пред светлыми очами русского владыки, он покажет свои чертежи и тогда повелитель прикажет тут же начать возводить основу будущего великолепия. Ах, как же тогда он будет счастлив!

Когда посольский кортеж выехал на дорогу, ведущую мимо полей да деревянных домишек, высоких заборов знати и низеньких церквушек, зодчий спросил Семена Толбузина:

Синьор, где же Москва, стольный ваш град?

Так вот она Москва-то наша, - с гордостью молвил посол и указал перстом в окно колымаги.

Москва? Стольный град? Аристотель потупил взор, боясь показать глубокое разочарование, что родилось в его душе. Он-то представлял город великокняжеский наподобие Милана, Рима аль иных городов Европы. Он думал увидеть поистине величественные крепости, каменные мостовые, дворцы с резными колоннами да фонтаны мраморные, а узрел лишь деревушку вокруг леса, дикий люд, что столпился по обочинам и провожал их кортеж с нескрываемым гневом. У самого княжеского дворца, окруженного Кремлем, было куда более просторнее и цивилизованнее. Зодчему помогли вылезти из возка, тут ж его самого окружили стрельцы в красных кафтанах с бердышами наперевес. Словно знатного вельможу проводили его по белокаменным супеням на крыльцо, а оттуда во внутренние покои государя.

Поначалу Аристотель, отвыкший от полумрака, не увидел ничего. Но когда глаза привыкли к темноте, он поразился поистине величественной роскошью, сочетавшую незатейливую европейскую форму и восточные златотканные ковры с кистями. Вдоль залы на длинных скамьях, покрытых сукном, восседали горделивые, дородные бояре, князья и дьяки в длиннополых кафтанах и опашнях, а под навесом на постаменте восседал великий князь Иван Васильевич в златотканной парчовой ферязи, на черноволосой голове переливалась драгоценными каменьями шапка Мономаха, глаза государя под нависшими бровями темны и суровы, хотя само лицо, еще нестарое, открытое, приветливое. Рядом, по правую руку, сидел юноша с красивым светлым ликом, по левую руку митрополит. Аристотель в своей простой европейской одежде чувствовал себя неловко в окружении величественных мужей, но именно ему, чужеземцу, было поручено построить ни много, ни мало - оплот русского христианства.

Зодчий видел, как великий князь наклонился к кому-то и тихо прошептал. Человек, выступивший в роли толмача, обернулся к Аристотелю и повторил слова князя по-итальянски:

Великий государь московский Иван Васильевич потребовал тебя, мастер, ради дела благого. Ведомо ли это тебе?

Как не знать о замысле великом? Передай государю своему, что храм Успения уже существует не только в моей душе, но и на чертежах, что хранятся у меня.

Толмач перевел Ивану Васильевичу, тот поинтересовался:

Где же чертежи твои, зодчий?

Здесь, под моим сердцем, - ответил по-русски итальянец и, вытащив из-под плаща свернутый в трубочку пергамент, через слуг передал его князю.

Государь долго блуждал глазами по бумаге, старался вникнуть в непонятные для него расчеты. Затем он передал чертежи всем остальным, дабы поняли бояре, какой замысел предстоит воплотить в жизнь. Горигорий Мамонов, первый из бояр, задал вопрос зодчему:

Сколько же времени потребуется, дабы построить все это? Лет пять, а то и более?

Великие дела быстро не делаются, синьор, - ответил Аристотель, - тот, кто торопится, чаще проигрывает.

При этих словах Иван Васильевич усмехнулся, в душе обрадовался, что удалось обуять дерзость боярскую, сам обратился к мастеру:

Тебе, зодчий, поручено воздвигнуть храм Успения, дабы Москва стала приемницей Византии и оплотом всего православия. За то не ограничиваю тебя ни в средствах, ни во времени, ни в рабочем люде. На месте строительства ты не просто будешь следить за всем, ты станешь там государем; твое слово - это мое слово, твой указ - мой указ. Над тобой не будет никого, кроме меня, но и спрос тоже будет велик. За неудачу ты ответишь головой. Видишь, какая ответственность возлагается на тебя? Справишься ли ты?

Аристотель побледнел от этих слов. Не за тем пустился он в такой дальний путь, дабы сложить здесь голову. Но и отступать более нельзя - душа требовала воплощения мечты не ради земных благ, но ради человеческой памяти. С трудом подавив тяжелый вздох, зодчий молвил:

Я согласен на все, господин, ибо вера моя сильнее страха смерти.

В таком случае можешь с завтрашнего дня приступать к строительству.

Аристотель склонился в поклоне, во всем его движении не было ни унижения, ни раболепия, одно лишь гордое достоинство.

С места встал митрополит, высокий, сухощавый. Стукнув посохом о каменые плиты пола, он воскликнул сильным зычным голосом:

Не гоже, государь, поручать дело святое поганому еретику латинскому! Аль не сыщется по всей Руси православного зодчего, способного воздвигнуть собор?

По зале прокатился шепот, немало собравшихся тайно поддерживали владыку, и всем тому была непомереная зависть к чужеземцу. Великий князь вперил острый взор на митрополита и обратился ко всем грозным голосом:

Ты, владыко, наверное, позабыл, сколь погибло народу при рушении собора, что построен был нашими мастерами, аль жизнь простых прихожан не имеет значения? Да, я вас всех спрашиваю, - прокричал Иван Васильевич, зло глянув на бояр, - Где сыскать такого русского мастера, что смог бы воздвигнуть стены из камня и обжигать кирпичи, мастерить резные золоченные колонны как в Европе? Где эти мастера? Нет их у нас пока. Дабы они появились, нужны учителя иноземные, что могли бы показать свое мастерство. Коль Руси решила стать сильным государством, стольный град которого мог бы равняться с иными столицами христианских земель. Византия пала под угрозой неверных турков, но осталась Русь, которой суждено возродить православное могущество, а Москва должна стать третьим Римом.

Никогда прежде не слыхали ни бояре, ни митрополит столь затеивых речей из уст государя, однако понимали они, что сие слова не Ивана Васильевича, но княгини Софьи. Именно она поручила привезти сюда итальянского зодчего, именно с ее слов возжелал князь отстраивать Москву на новый лад. Умная женщина, хитрая и потому нелюбимая многими боярами, что держались старых дедовских устоев.

Однако, - понял перст десницы своей великий князь, - зодчий может принять православие, дабы средь вас, великие мужи, толков не было, - и обратился к мастеру, заранее зная ответ на свой вопрос, - готов ли ты, зодчий, войти в лоно нашей божьей веры?

Если бы Аристотеля ударили ножом в сердце, то ему не так было бы больно. Его попросили покинуть свою землю - хорошо; ему наказали построить храм чужой веры - согласен; он даже согласен положить голову на плаху, лишиться жизни, но отказаться от веры отца своего, от благословения родительского на всю жизнь - нет! И пусть его лишат всех благ, посадят в темницу, отправят на рудники, будут пытать раскаленным железом - даже тогда не откажется он от того, что свято и дороже всего на свете. Но был иной выход: с ним приехал сын Андреа, мальчик лет десяти, которому, возможно, предстоит прожить на Руси всю жизнь, и ради его благополучия Аристотель принял отчасти предложение князя.

Господин, - молвил итальянец, - скажу тебе, не таясь, ибо правда лучше лжи. Господь всегда в душе моей и Его избрал отец мой, с Ним все мое благословение, и потому не могу я предать веру свою, в которой был рожден и которая хранит меня ото всех напастей. Но у меня есть сын десяти лет от роду, ради тебя, князь, я готов покрестить его в вашу веру, пусть твой настоятель будет спокоен.

Аристотель подтолкнул перед собой Андреа, одетого в темную епанчу, подбитую мехом. По щекам мальчика текли слезы, он понимал детским сердцем, что в скором времени лишится прежнего имени и прежней веры, войдет в храм народа дикого, чужого, но в слух ничего не сказал: слово отца - закон.

На следующий день Аристотель Фиоравенти вместе с Иваном Фрязиным, свободно владевшим итальянским, въехали на площадку, предназназначенную для будущего собора. Все то место было огорожено забором, и там и здесь лежали вповалку леса, бревна, руины старого Успенского собора да иные покосившиеся от времени церквушки.

Сие, - проговорил Фрязин, указывая на площадку рукой, - будущая мечта князя. Вот на этом самом месте поручено тебе возвести величественный храм.

Зодчий окинул взором площадку, кратко ответил:

Боюсь, что воплотить в жизнь мой замысел удастся нескоро.

Почто так говоришь?

Сколько нужно разрушить и убрать, прежде, чем заложить первый камень.

О том не печалься, мастер. Множество рук сделают черную работу быстрее, чем ты мыслишь. И да, следуй за мной, - толмач подвел Аристотеля к груде белых камней, взял один из них, протянул мастеру, - эти камни прибывают из Мячково, что неподалеку, наши люди мыслят, что они пригодны для работы.

Аристотель наклонился к груде, выбрал два камня, осмотрел их, потер друг о друга, и только затем проговорил:

Камни сгодятся, но их нужны сотни, если не тысячи.

Все будет, только прикажи.

Вот моя просьба, ибо приказывать я не умею: пусть рабочий люд сегодня же приступит к расчистке сего места, а остальные отправятся за этим камнем.

С того дня и денно и нощно рабочие таскали бревна, молотами да пилами рушили деревянные церкви так, что только щепки летели в разные стороны. У ворот перед строительной площадкой собрался московский простой люд: мужики, бабы, отроки. Наблюдая за тем, как разбирают ветхие церкви, народ бранился, выкрикивал проклятия, не гнушаясь поносить как Аристотеля, так и бояр, что зорко следили за работой.

Чего же вы, ироды, творите?! - кричали наперебой простолюдины. - Греха не боитесь, святыни во прах превращаете!

Связался князь с латынщиком нечистым и нас всех погубить задумал!

Долой инородцев с земли русской!

Не дадим веру нашу на поругание!

Толпа, поддакивая бунтовщиками, в ярости ломилась в ворота, и если бы не подоспевший стрелецкий полк, неизвестно, чем бы все закончилось. Стрельцы с секирами где словами, где плетью разогнали толпу смердов, а князь тем временем вместе с Гусевым составили указ, который был тут же зачитан на площадях да торговых рядах: "Всякий, кто воспротивится воли великого князя и государя вашего и учинит бунт супротив постройки Успенского собора, тот будет казнен на Лобном месте". Сий указ укротил гнев народа, но не победил ненависть, что питал люд к чужеземцу.

Единственный из всех иноземцев полюбился всем мальчик Андреа, что вот-вот должен был принять греческое крещение. Целыми днями, оставаясь один, бродил мальчик по комнате, с тоской и слезами на глазах глядел в окно. Не мог простить отца, который ради мечты своей пожертвовал душой собственного детища. Разве любящий отец сделал бы нечто подобное?

Однажды Андреа пригласила к себе великая княгиня Софья. Мальчик робко вошел в ее комнату, богато убранную персидскими коврами и щелковыми занавесками, в углу в киоте под Образом тлели свечи, а в бахурнице теплились восточные сладковатые благовония. Княгиня в пышном платье и тонком кисейном платке, подошла к сыну зодчего, взяла его руки, усадила на скамью. Андреа глядел на нее с такой преданностью, такой детсткой наивностью, что женщина не смогла сдержать собственных чувств. Не имея сыновей, но мечтая о них, Софья Палеолог пригладила черные кудри ребенка, по-матерински, с искренней заботой поцеловала его в щеки, что маком вспыхнули от нежных касаний. Будучи лишенным матери, Андреа всей душой, всем сердцем прильнул к княгине, детским чутьем ощущая безграничную любовь ее. Она пододвинула поднос, на котором горкой лежали какие-то светлые квадратики. Мальчик глянул на них, с осторожностью взял один, покрутил в руке.

Не бойся, мой милый, - ласковым голосом промолвила княгиня по-итальянски, - это рахат-лукум - восточная сладость, прилсанная в подарок от крымского хана Мегли-Гирея. Попробуй, очень вкусно.

Родная речь и ласковый женский голос сделали свое дело: мальчик принялся пробовать на вкус неведомые доселе лакомства, с упоением посматривая на княгиню. Софья наклонилась к нему, взяла детскую ладонь в свою, тихо сказала:

Не печалься и ничего не бойся. Никто не причинит тебе вреда. Скоро ты войдешь в лоно нашей веры, я буду твоей крестной матерью. Слышишь? Ныне ты, Андреа, как сын мне, ибо я в ответе за тебя пред Господом Богом.

Мальчик слушал ее с нескрываемым интересом. Лед в его душе начал таять.

Минул год. За это время за место площади, некогда пустовавшей в своих развалинах, возвышались стены будущего собора - главного оплота православия на Москве. Аристотель столько сил, столько надежд возложил на сию святыню, сросся с нею единой душой, словно был храм единственным его детищем. Русский народ не ведал кирпичей и тогда зодчий превращался в строителя. Сам, в рубахе с засученными рукавами и портах, месил вместе с остальными глину, лепил из нее формы будущего материала, сушил их в печах, а потом собственными руками укладывал их на основу, возводя сажень за саженем новые стены. Позабыв о сне и еде, о собственном сыне, который жил при княжеском дворе под опекой Софьи Палеолог, Аристотель всей душой предался лицезрению проделанной за то время работы, с упоением представляя, что через год-два на этом месте будет красоваться огромного размера собор, сверкая златыми куполами в лучах солнца. Не думая более ни о чем, как о мечте своей, зодчий в один день очень удивился, когда сам великий князь прислал за ним посыльного. Словно очнувшись ото сна, Аристотель похолодел сердцем, гадая про себя, какая нужда заставила Ивана Васильевича видеть мастера. Неужто государю не понравился будущий храм? Тогда он прикажет разрушить столь тяжкий труд и возвести новый. Нет! Не сможет Аристотель поднять руку на творение сердца своего, лучше уж он сойдет с ума, положит голову на плаху, наложит на себя руки, но не разрушит ни единого камня со стены.

Посыльный проводил зодчего не в главную залу, где собирались на совет все именитые мужи Москвы, но в иную горницу, о которой Аристотель еще не знал. Там его уже поджидал великий князь. Никаких царских регалий не было на сей раз на грозном владыке. Иван Васильевич был облачен в простую рубаху, кафтан без драгоценных украшений и сапоги без каблуков: сей облик никак не походил на московского князя, а, напротив, пред мастером стоял обычный человек, на чьих плечах была возложена тяжелая ноша, а высокий лоб изброздили прездевременные глубокие морщины. Странно, как человек меняется посаредством одежды. Однако Аристотель, потупив смущение, низко склонился в поклоне, боясь взглянуть в княжеское лицо. Первым заговорил Иван Васильевич, отослав слуг прочь, и пригласив зодчего сесть рядом с ним.

Я пригласил тебя, мастер, не ради простой беседы. Хочу, чтобы ты оставил строительство Успенского собора, рабочий люд и сам справится.

Но, господин, как же я могу оставить то, что составляет суть моей жизни! - воскликнул Аристотель, возложив десницу на сердце.

Погоди, Аристотель, я не говорю, дабы ты насовсем оставил строительство, вернешься к тому в свое время. Но я собрался воевать Новгород, а для этого мне нужно новое орудие боя, доселе неведомое на Руси.

Я не понимаю, господин.

Я желаю, чтобы ты стал главным моим пушкарем. Собери в Москве и округе лучших кузнецов, обучи их лить мортиры. Этим ты послужишь мне, а я не останусь в долгу, ибо ты единственный, кто может если не все, то более остальных. А когда вернемся из Новгорода, возвращайся к строительству Успенского собора.

С тем наказом отпустил князь зодчего, в душе которого поселились горесть и досада. Ему, который всю жизнь создавал, пришлось стать орудием разрушения - сколько пушек погубит древних строений - трудов многих лет?

Вместе с Иваном Фрязиным Аристотель подъехал верхом на лошадях к Кузнечному ряду, из которого доносился стук молотов по наковальням, удушливый запах гари щипил глаза. Откашлявшись, Фрязин громко крикнул в одну из кузниц:

Антип, поди сюда!

Из кузницы вышел здоровенный детина в кожаном фартуке, надетого поверх грязной рубахи, волосы были туго стянуты сыромятным ремнем. Гордо, даже не поклонившись, кузнец оглядел подъехавших, спросил:

Чего надобно, боярин?

Приказ от великого князя: собери лучших кузнецов, каких найдешь, а потом отправляйтесь с этим человеком, - он указал на зодчего, - на пушкарный двор, что будет располагаться неподалеку, учиться, как пушки лить.

Чего уж, придем, коль надобно. Мы люди простые, что прикажут, то и делаем.

Хорошо, да только смотри у меня: мастера во всем слушаться, норов свой не показывать, уж я тебя знаю, Антип.

Хоть горшком назови, только в печку не ставь. Соберу лучших мастеров, каких сыщу, научимся лить новое орудие, не впервой.

А через год великий князь пошел на Новгород да Аристотеля взял с собой, поставив его во главе первой своей артиллерии. Во время пути зодчий построил понтонный мост через реку Волхов, по которому без труда прошло княжеское войско. Но не было в мастере той радости от почестей, которыми осыпал его князь. Сердце его сжималось от горя, когда на его глазах разрушили величественные постройки Новгорода, когда снимали с колокольни огромный колокол. Вместе с новгородцами оплакивал он разорение города, потерю его свободы. С глубоким раскаянием корил себя за то, что согласился покинуть Италию и уехать, быть может насовсем, в далекую Московию, покрестить сына в православие - этот тяжкий грех всегда будет давить на душу, грех непростительный. Но оставалось одно: строительство Успенского собора еще не завершено, а это означало, что можно вернуться к своей мечте после похода.

10. Стояние на Угре

Вот уж несколько дней Ахмат-хан не находил себе покоя: ни монотонное чтение Корана достопочтенными улемами, ни короткие многократные молитвы, ни заунывная пронизывающая музыка, ни даже объятия молодой черноокой красавицы-жены - ничто не могло утешить правителя Большой орды. Одни вести - и то худые - летели с западной стороны, да еще крымский хан Менгли-Гирей, сын шакала, переметнулся на сторону неверного урусского князя, заключил с ним мир, будь он проклят! Ныне вся надежда на польского короля Казимира, от него вскоре должен воротиться гонец.

Ахмат-хан скрестил ноги, откинул полы шелкового халата. С какими вестями прибудет посланник? Он должен был бы прибыть еще вчера, но пока его нет: уж не случилось ли что в дороге? Вдруг в дальнем коридоре разлась шаги, послышались голоса. Хан встрепнулся, боясь предательского удара - недругов у него предостаточно и в покоях дворца. Он уже приготовился к самому худшему, незаметно спрятав в широком рукаве острый кинжал, как вдруг двери растворились и стражники пустили вперед худощавого человека с обветренным лицом и иссохшимися губами, давно нечесаные волосы вошедшего лежали по плечам. Незнакомец перешагнул порог комнаты, дабы ненароком не коснуться и не задеть его, упал прямо под ноги хана, восхваляя Аллаха за то, что ныне сможет поведать вести столь важные. Хан слегка прищурился, из последних сил превозмагая головную боль, окриком прервал пышнословие гонца:

Говори, что у тебя!

Гонец замолчал, приложив руки к груди, молвил:

Новости хорошие, солнцеликий хан! Литовский правитель готов вступить с нами в союз против урусов.

Хорошие новости, говоришь?! - вскричал Ахмат, занеся плеть над спиной склоненного посланца, тот так весь и сжался, вобрав голову в плечи: за хорошие вести награждают, за плохие наказывают, а иногда лишают жизни, но рука хана не опустилась на спину гонца. Немного придя в себя, хан вновь уселся на подушки, проговорил:

Нет мне веры полякам, хитры как лисы; сегодня так, завтра сяк. Ну да ладно, что у тебя еще?

У русского князя свои заботы, его единокровные братья Борис да Андрей покинули его и переметнулись на сторону Казимира. Никого не милует Иван, даже братьев притесняет.

Это хорошо, - довольно потер руки Ахмат и протянул гонцу жирный кусок баранины, густо политого соусом, как награду, - то ли еще будет на Руси, не только братья, но и вассалы побегут, вот тогда-то мы и напомним им наше могущество, что установлено еще со времен Бату-хана!

На следующий день хан Ахмат наскоро собрал военный совет из старейшин, преободренный междоусобицами на Руси и поддержкой со стороны Казимира. Улемы восседали в пышных одеяниях, тонкими пальцами перебирали нефритовые чётки и давали добро на поход против неверных урусов. Хан гордо сидел на подушках, глядел на собравшихся сверху вниз, после всего проговорил:

Нам нужно разбить князя Ивана, подавить всех русских, а позже возьмемся за предателей, - под словом "предатели" Ахмат подразумевал Менгли-Гирея, хана крымского.

Да поможет нам в том Аллах! - молвил мурза, воздев руки вверх.

Иншааллах, - хором молвили остальные, оглушив большой зал разными голосами.

В конце лета 1480 года от Рождества Христова из сарай-беркетских ворот выдвинулось поистине огромное воинство хана по напрвлению к Московскому княжеству.

Иван Васильевич, воздев очи туда, где в золоте поблескивали купола Успенского собора, благоговейно взирал на новую святыню на месте старых церквей. Сколько трудов, сколько времени, сколько средств бло потрачено на постройку сего собора, который превзошел по красоте своей храмы во Владимире и Новгороде. Ныне же никакой иной град не сравнится с Москвой, которая с приездом Аристотеля возросла и преобразилась. Вот потому князь и не желал отпускать от себя зодчего. Тот, бывало, норовился тайно покинуть пределы Московии вместе с сыном, да Иван Васильевич зорько следил за каждым его шагом, и ничего этого не вышло. Когда итальянца бросили в темницу за попытку к бегству, Иван Васильевич простил мастера и дабы не дать тому возможности к новому побегу, приказал строить близ Кремля новые укрепления. Аристотель принял указ князя, но той радости, что жила в нем при строительстве Успенского собора, более не было. Не как благодетель, но как раб исполнил он волю государя.

А собор Успения за минувший год превратился в место паломничества. На диво дивное приходили любоваться не только из Москвы, но из прилегающих окрестностей и даже иных городов. Роскошные арки, каменные столбы, широкая паперть - все было в диковинку русскому люду, позабывший о том, что собор построен нечестивыми руками латынщика, неверного иноземца. 12 августа 1479 года собор был освящен митрополитом Геронтием, после чего широко распахнул свои двери, принял в объятия толпы прихожан.

Но не только лишь строительство Успения наполняло душу великого князя неизъяснимой радостью. За недолгое окончания постройки Софья Палеолог, наконец-то, подарила супругу долгожданного сына, названного в честь деда Василием. Иван Васильевич впервой искренне вознес хвалу Господу, щедрой рукой из казны одарил бедняков, много приношений принес на алтарь храма, а народ весь благославлял младенца и его родителей.

И в такое-то время, наполненное умиротворением и простого человеческого счастья, пришла недобрая весть от угрозе с Востока. Стояли погожие дни: еще не осень, но уже не знойное лето, в безоблачном небе над крышами домов парили голуби, по толстому окну полз жук, а в углу ставен маленький паучок плел паутину. И сам государь был переполнен негой и очарованием, не хотелось ему думать о войне, покидать дом и столь любимую жену, да делать нечего, придется сшибиться с татарами, силой большой, жадной до чужого добра. В начале сентября великий князь Иван Васильевич двинулся самолично к Оке навстречу неприятелю. К нему на помощь прибыл со своим войском тверской князь. С удвоенной силой и с Божьим наставлением московский государь двинулся следом за неприятелем к литовской границе, в том месте, где протекала река Угра.

Ехали молча по высокой высохшей траве, из-под копыт лошадей роем вылетали бабочки и пчелы, прятались прочь с глаз неведомых чужаков. За спиной понуро плелись воины, над их шлемами развевались на ветру стяги и хоругви, в воздухе пахло пылью и конским потом, взор остро всматривался вдаль, за горизонт. Выехали в поле, сплошь покрытое мелкими степными цветами, остановились. Иван Васильевич осмотрелся, раздумывая над чем-то. По правую руку от него сидел на вороном жеребце старший сын, двадцатидвухлетний красавец-молодец, весь статный, поджарый - и обликом, и характером похожий на родителя своего; по левую руку расположился брат Андрей Меньшой. Великий князь угрюмо сморщился, сутуло сидел в седле, раздумывая каждый шаг. Не желал он оставаться с войском, во сне виделась ему Москва, слышался крик сына Васи да прекрасное лицо Софьи, по ним ныне тосковало сердце. В походном шатре собрал государь верных соратников, приказал:

Ныне время лихое наступило, с востока и запада давят на нас соседи и посему надумал я отправиться обратно в Москву, собрать дружину да супостату в тыл ударить.

Но, княже, да как можно оставить войско? - воскликнул Андрей Меньшой.

Мне надобно воротиться в Москву, тебя же и сына моего старшего оставляю вместо себя, ваше слово - мое слово, и никто не вправе периначивать ваш приказ. А царевичу, - Иван Васильевич скосил хитрые очи на сына, - пора показать себя полководцем, ежели хочет стать моим приемником.

На том и порешили. На следующее утро, как только взошло солнце, великий князь спешно покинул войско с небольшим отрядом и в скором времени вернулся в Москву.

Вдалеке показались ворота столицы, маковки церквей и золоченный купол Успенского собора. Тоска вновь овладела им и князь стал то и дело понукать коня, торопясь домой. Он-то надеялся, как это ранее бывало, что москвичи встретят его веселым колокольным звоном, радостными криками за шутками-прибаутками, но, вступив под стены белокаменной, увидел он угрюмые лица горожан, стоящих на обочине, постные бледные лики владык да бояр, что раболепно склонились пред ним, но никто из них не одарил князя улыбкой. Лишь один митрополит из всех не побоялся бросить ему в лицо гневное обвинение:

Когда ты, княже, в мире правишь, то многое взыскиваешь с нас. А нынеча, разгневив хана, выхода ему не платив, оставляешь людей своих татарам на поругание.

Сам ли ты, владыко, речешь аль кто подсказал тебе? - вопросил князь, внешне оставаясь спокоен, хотя внутри у него все кипело от гнева.

То совесть моя подсказывает мне. Почто оставил войско свое на молодого неопытного княжича, а сам воротился в Москву?

Это тебя не касается, владыко, то дела мирские, государственные, не духовные. Однако, ежели знать хочешь, то с сыном моим оставил я брата своего Андрея да князя Холмского.

Татары жадны, однако драться умеют. Устоим ли? - подал голос Григорий Мамонов.

Иван Васильевич усмехнулся в бороду, ответил боярину:

О том ли, крепки ли татарские клинки, ты узнаешь самолично. Приказываю тебе, Григорий, готовиться к походу. С тобой поедут Иван Ощера и Василий Тучко. Сам же я удалюсь со своей семьей на Белоозеро, ибо не хочу подвергать великую княгиню и детей опасности.

Как ты можешь нас бросить на произвол судьбы, княже? - воскликнул боярин Василий Образец-Добрынский, стукнув посохом о каменный пол. - У нас тоже есть семьи, которых мы не желаем лишиться. Что делать нам?

По палате прокатился одобрительный шумок: большинство поддерживали слова боярина, однако великий князь не желал более слушать возражений, в тот же день, собрав жену и детей, а также казну, покинул Москву, оставив ей на попечение престарелую мать Марию Ярославну - единственную надежду москвичей на спасение.

Княжеский кортеж, окруженный стрелецкими полками, выехал за пределы столицы и направился в дальний путь по пыльным дорогам. За спиной, вслед ему, доносились крики москвичей: одни падали ниц и причитали, воздев руки к небу, иные в бессильной ярости выкрикивали проклятия, желая князю лишиться всего, что у него было.

Князь всегда был рядом, когда приходило время взимать подати, но его не оказалось вместе с народом, когда на Русь пришли супостаты!

Свою римлянку и казну с нею забрал, бежал аки заяц!

Но те обвинения Иван Васильевич не слышал, а даже если бы и слышал, ничего не мог поделать: сие слова являлись правдой и раскаленным маслом капали на душу. Рядом сидела Софья Палеолог, по ее бледным щекам стало ясно, что княгиня плакала. Еще до отъезда она поначалу отказалась покинуть Москву, гневно бросила супругу в лицо слова обвинения:

Как мог ты бросить свое войско в лапы безбожных татар? Что скажет тогда русский народ, неужто ты надеешься вновь преобрести их любовь к себе?

Мы должны покинуть столицу, ради тебя, ради наших детей я жертвую всем, что было для меня важным, - возразил князь, остро осознавая свою ошибку.

Ты - государь и думать должен прежде всего о народе! Для каждого из живущих на Руси ты отец, все подданые твои дети, вот почему ты должен заботиться о народе своем.

Народ... Народ словно блудливый пес, готовый лизать пятки тому, кто держит его в повиновении и время от времени гладит по голове. Я порешил: мы уезжаем из Москвы и воротимся, когда минует беда.

На руках мамки проснулся младенец, заворочился, закричал. Софья бережно приняла в руки сына, мягко провела по его личику: темному, черноглазому - не русский царевич, вылитый грек, всем обличием сход с родным дядей Андреем Палеологом. Великая княгиня приложила младенца к своей груди, накормила молоком.

Колеса возка поскрипывали в такт движению, за окном проносились холмистые поля с оврагами, дальние кромки лесов, мелкие речушки, по берегам которых расположились ветхие крестьянские избы. Небо заволокло тучами, на землю упала сначала одна, потом две капли, постепенно дождь усилился и уже не капли, а целые потоки воды обрушились на пыльную дорогу. Кортеж встал, дальше ехать было невозможно: лошади вязли в грязи, обессиливали. Переждав до вечера пока почва не впитает влагу, князь вновь двинулся в путь. Утром следующего дня они добрались до Белоозера, навстречу государю вышел князь Михаил Верейский, с большой почтительностью разместил княжескую семью у себя в хоромах, велел слугам топить баню да накрыть пышный стол. Уже поздним вечером, укладываясь спать, Иван Васильевич прижался к теплому боку жены, приласкал ее. Софья не ответила на его ласки, равнодушно отвернулась, притворившись спящей. Испытывая угрязения совести, тоскуя по Москве и волнуясь за судьбу старшего сына, князь проговорил:

Ты не серчай так, все мы люди имеем право на ошибку, лишь Господь безгрешен, потому и прощает грехи наши. Я жде надумал вновь воротиться в Москву, отдохнем здесь в Белоозере денька три и домой. Я велел ехать с нами и сына моего Ивана Младого, ради этого отправил к нему князя Холмского, да только этот сосунок уж больно дерзкий ответ прислал, отказавшись исполнить веление мое: "Подабает, - ответил, - мне здесь умереть, а не к отцу ехать".

Ну и прекрасно! - воскликнула в ответ Софья, не оборачиваясь к государю лицом. - Хоть один мужчина в нашей семье поступил благородно.

Лицо Ивана Васильевича вспыхнуло маковым цветом, словно ему дали пощечину.

Ну-ну, не дерзи уж больно, - сказал он гневно, - а не то я...

А то что? - передразнила его Софья, глянув ему в лицо - глаза черные оненные, она имела над ним власть, которой не имел никто другой, даже собственная мать не посмела бы дерзить сыну, а она, последняя из Палеологов, могла говорить все, что хотела.

Великий князь опустил очи, отвернулся, ничего не сказав. В тот миг он усомнился в правильности своего решения, но еще не все утеряно, можно исправить ошибку.

В первых числах октября княжеская семья вернулась в Москву. Жители столицы высыпали на улицы, придавленные стрелецкими отрядами, со слезами падали на землю, с мольбой протягивали руки к возку, слышались их радостные возгласы со слезами на глазах.

Князюшка! Светлые твои очи.

Великий государь наш, не покидай нас более, не кидай в пучину беззакония.

Иван Васильевич глядел в толпу из возка, из последних сил сдерживал слезы, сейчас как никогда почувствовал он незыблемую тоску при мысли, что он так далек от тягости простой народной жизни. Каждый поворот, каждая калитка была для него роднее целых сокровищ мира, каждый человек ближе родной матери; в глубине души хотел он броситься к каждому, обнять крепко по-братски, расцеловать в обе щеки, но того ему нельзя было делать.

У ворот Кремля встретили князя бояре да думные дьяки во главе с Марией Ярославной. Старая княгиня благословенно размашисто открыла объятия, заключила в них сына, ласково молвила:

Господь не оставляет нас, сын мой. Ты воротился домой, так исполни же клятву свою пред Богом: не оставь народ свой сиротой.

Великий князь плакал, слова, сказанные матерью, живительным бальзамом падали на душу. За ним стояли безмолвно бояре да владыки во главе с митрополитом Геронтием.

Не желая тратить попусту время, следующим же днем после заутренней, Иван Васильевич вместе с отрядом выехал из Москвы по направлению к реке Угре; вся столица с молитвами провожала своего князя, митрополит благословил на богоугодное деяние - изгнать с земли русской проклятых басурман.

Не дойдя до основного войска, Иван Васильевич остановился в городке Кременец, что в шестидесяти верстах от устья Угры, дабы дождаться некогда мятежных братьев Андрея да Бориса Волоцкого, которых ради всеобщего объединения Руси простил, позабыв их недавнее предательство. Хан Ахмат, наверняка, сидит в своем шатре, дожидается удара княжеских братьев в спину московского воинства, да не тут-то было: Господь милостью своей отворотил сие от русского народа.

Андрей и Борис подошли через два дня после прибытия великокняжеского брата. Все еще чувствуя стыд да недавнее свое предательство, братья приблизились к Ивану, низко склонились пред ним в поклоне, даже глаз не подняли на него. Государь слегка улыбнулся, его сердце сжималось от жалости к ним, он видел их склоненные спины, пыльные сапоги и не ради матери, а просто из-за человеческих чувств - не родственных аль государственных - а лишь как человек к человеку, пригласил он Андрея с Борисом в отведенную для него избу, самолично угостил их. Когда слуги поменяли свечи в светильниках и удалились, Иван Васильевич накинул на плечи шубу, поежился - уж больно холодно к вечеру, сказал братьям:

С Божьей помощью порешил я укреплять Русь нашу многострадальную от супостатов недобрых, укреплять границы, объединять наши города, ибо лишь единством сильны мы... - помолчал, обдумывая что-то, затем продолжил, - слыхали, Ахметка вступил в союз с литвинами. Ежели Казимир направит свои войска сюда, боюсь, не устоим мы. от двойного удара.

При слове "литвины" Андрей встрепенулся, а Борис забегал глазами по горнице, словно ища что-то. Сие не ускользнуло от взора Ивана, усмехнулся про себя, подумал: "Вы еще и не то услышите, коль не мольбы матери, вскинул бы вас на дыбе", а вслух вопросил:

Что делать-то? Ежели ляхи с татарвой объединятся, быть беде.

Ты, брат, Казимира не знаешь, - подал голос Борис, поддавшись вперед, - хитер он как и весь его народ. Щедр на обещания да скуп на действия. Вряд ли пойдет он вместе с агарянами на нас.

И я тоже тако мыслю, - высказал свое слово Андрей, - даже ежели и придет какой-нибудь отряд ляхов, мы совместными силами сомнем их да так, что они побегут обратно в свои крепости.

Иван Васильевич встал, зашагал по горнице, разминая ноги. Мысли братьев совпадали с его собственными: вряд ли Казимир пойдет сюда с огромной армией на помощь ордынцам - не такие поляки, чтобы просто помогать. Глубоко вздохнув, государь грузно опустился на скамью и ответил:

Ин ладно. Завтра на заре собираемся в путь, нужно дойти до Угры, пока лёд на реке не встал.

Следующим днем с первыми лучами солнца двинулись ратники по жухлой траве в сторону неприятеля. Позади крепкие деревенские лошади везли телеги с провизией для всего войска, в отдельных мешках лежал овес для коней. Следом за ратниками высыпали все жители Кременца: мужики, бабы, отроки, молодые юноши да девицы, женщины с младенцами на руках. Провожали они идущих на войну, крестили их в спины. Долго еще кременцы стояли у ворот города, пока хоругви и знамена не скрылись из виду.

Иван Васильевич восседал в седле, подле него по правую и левую руки ехали братья. Хранили молчание. Государь до ряби в глазах всматривался на горизонт, желая увидеть вдалеке шатры знакомых воевод, там, среди них, ждет его прихода сын, не хотелось в столь решительный для Руси миг оставить княжича одного.

Из-за пригорка выбежал посланный вперед воин. Махая шапкой, ратник упал пред князем на колени, воскликнул:

Там у берега наши!

Ничего не ответил Иван Васильевич. Изо всех сил стегнув коня, стрелой помчался вперед, к реке. Видел он с вершины холма своих воинов, а на другой стороне Угры на ветру колыхались знамена и бунчуки хана Ахмата.

Племя проклятое басурманское, - прошептал государь, глядя на ставку врага; свиделись, наконец, ныне пришло решать, на чьей стороне правда.

Подъезжая к своему лагерю, Иван Васильевич увидел всю непростую армейскую жизнь: одни воины упражнялись в стрельбе из лука и ведению рукопашного боя, другие варили в котлах кашу да похлебку, иные кормили лошадей, расчесывали им гривы. За то прошедшее время не было ни одной битвы; бывали, случалось, мелкие стычки между сторонами, ежели враг перебирался на другой берег, но так все оставалось спокойным. В ставке русских дожидались прихода великого князя, татары же верили, что Казимир направит им подмогу.

Иван Васильевич подъехал на коне к шатру сына. Тот сидел на бревне и сам чистил свой меч, словно сие занятие было единственно важным. Княжич даже отца не сразу заметил, пока тот не окликнул его.

Как дела, сын мой? - вопросил князь, ловко соскочив с коня.

Иван Младой поднял голову, встал: высокий, гордый. С почтением поклонившись отцу, княжич ответил:

Слава Богу, татары сидят смирно, лишний раз не задираются.

Выжидают, - протянул государь и глянул туда, где возвышался шатер хана, - ждут, пока река не покроется льдом или верят в обещание Казимира.

Похоже на то.

К ним подошел в легкой кольчуге, одетой на рубаху, князь Даниил, высокий, широкоплечий, с густой темной бородкой. Он склонился перед Иваном Васильевичем, но не было в том поклоне ни робости, ни пресмыкания. Будучи одним из лучших полководцев на Руси, Даниил Дмитриевич верно служил московскому князю, оттого и был у него в милости.

Что скажешь, боярин? - спросил Холмского Иван Васильевич, указывая на противоположный берег.

Я уже ранее предлагал твоему сыну начать наступление на татар, пока те пребывают в неведении. Сим действом мы вызовем смятение у врага и заставим их повернуть коней.

Ты забываешь, что это татары, а драться они умеют. Пройдут там, где не проползет змея.

Но, государь, не забывай, что татары боятся воды и глохнут в наших лесах. Ежели прижать их к берегу, окружив со всех сторон, или загнать в чащу, то порубить врага не составит труда.

Эх, боярин, если бы дело было лишь в одних ордынцах. Опасаюсь я, как бы за спиной Ахметки не стоял польский король. Посему задумал я вести переговоры, оттянуть время. Отправлю к хану послом Ивана Товаркова с богатыми дарами, авось удастся уговорить Ахмата убраться в свои степи, татары уж больно жадны до богатства.

Даниил Дмитриевич ничего не сказал, не возразил на сие слова княжеские, лишь пожал плечами.

Следующим днем, погрузив богатые дары на ладью, великий князь московский отправил с охраной, состоящей из молодых ратников, Ивана Товаркова, а сам уселся в тени богато изукрашенного шатра, в подзорную трубу глядел, как посол добрался до противоположного берега, как его окружили со всех сторон татарские воины, повели под усиленным конвоем к ханскому шатру. Иван Товарков робел в стане врага, сердце его учащено забилось в страхе, когда он оказался один с глазу на глаз с ордынским ханом, что восседал на шелковых подушках на почтенном месте, чуть ниже вокруг Ахмата, поджав ноги, сидели ханские родственники, мурзы и воеводы. Недобро блестели черные раскосые глаза, узкие губы сжались в усмешке. Иван Товарков боялся, однако даже вида не подал, не выказал страха, ибо знал, что нельзя робеть перед басурманами, которые понимают лишь силу и твердую руку. Слуги внесли в шатер дары князя, положили под ноги хана. Ахмат безразлично глянул на них, устало вздохнул и спросил:

По какому праву князь урусов пошел против меня? Или же он позабыл о власти, отданную мне от отцов по праву?

Толмач перевел дерзостные слова Ахмата. Иван Товарков взял себя в руки, зная, что каждое слово его решает судьбу русской армии. Гордо ответил он хану, позабыв о страхе:

Князь наш милостью божьей восседает на троне московском и посему не является ничьим данником кроме Господа одного. Вот он говорит тебе, хан: останови кровопролитие, отступи прочь и не разоряй улуса княжеского.

Посол замолк, ожидая ответа. Некоторое время Ахмат молчал, затем посовещался с ближними сановниками и лишь после ответил:

Пусть урусутский князь сам лично приедет ко мне, а я уж так и быть, дам ему ярлык на владение вашими землями. Сие заведено еще Чингизханом и не мне рушить закон, установлнный моими предками. Тебе же, посол, разрешаю возвращаться в свою ставку. За дары спасибо.

Под смешок и обидные слова воротился Иван Товарков к своей охране, в тот же день переправились они на другой берег. Не теряя зря времени, явился перед светлые очи великого князя, поведал об обиде и дерзости ордынского правителя и его требовании явиться к нему самому Ивану Васильевичу или его сыну. В шатре рядом с государем находились Иван Младой и боярин Даниил Холмский. Как только Иван Товарков кончил свою речь, воевода гневно вскочил с места, воскликнул:

Не быть сему! Хан хочет видеть государя своим холопом, ярлык на княжение дать, да только позабыл татарин, что единой орды уже нет. А ежели так, то пора напомнить ему, что мы не ходим у него в подчинении.

Иван Васильевич молча выслушал пылкую речь Холмского, в душе соглашаясь с ним, однако решил узнать мнение сына. Княжич ответил:

Отец, дозволь мне отправиться к хану, ответить ему дерзостью на дерзость, потребовать убраться в свои степи.

Этим мы лишь покажем свою слабость, а татарва признает лишь силу, язык человеческий им чужд! - еще громче воскликнул Холмский, его темные кудри рассыпались по плечам.

Государь посматривал то на одного, то на другого: боярин требовал военного наступления, сын же склонялся к переговорам - и каждый оказался прав по-своему. Сами того не ведая, они нашли третий способ, который открыл для себя князь.

Довольно! - крикнул он, прервав спор.

Даниил Холмский и Иван Младой замолкли, , устремили на него взоры. А Иван Васильевич сказал:

Вы оба правы, но сейчас нам нельзя думать о бое: как знать, не стоит ли за спиной Ахмата круль Казимир. Но и унижаться я не намерен. Не поеду я к хану, ты, сын, тоже. Вместо тебя пошлю к татарам Никифора Басенкова, он-де часто бывал в Орде да на подарки щедр. Ежели и он не задобрит Ахметку, быть войне.

Отправил князь посла с еще более богатыми дарами, перед дорогой наказал по своему усмотрению одаривать хана и его окружение, когда это необходимо. Льстить ордынцам, а самому при этом держать ухо в остро, все смотреть и слушать, о приближении ляхов сообщить немедленно.

Никифор Басенков знал хана Ахмата, ведал о его нетерпеливом характере, жадности к наживе и землям, и в то же время, когда он вновь увидел татарина, какая-то жалость родилась в его душе, уступив место гневу. Ахмат постарел за время их последней встречи, как-то весь осунулся, высох, лицо с впалыми щеками в походе приобрело желтоватый оттенок, под узкими глазами набухли мешки, седые волосы на голове почти вылезли - ничего величественного не осталось в этом человеке, так сильно переменившегося от забот, враз обрушившихся на него. Внутренним чутьем хан знал, что помощь от польского короля не придет, обманул Казимир его, жестоко обманул, но даже так теплилась в нем малая надежда, что вот-вот приедут в его ставку польские гайдуки во главе с гетманом, обрушатся они с двух сторон на общего врага, разобьют русское войско, полонят князя, а уж потом дело постоит и за землями. Так думал Ахмат, но мысли свои не решался высказать вслух кому бы то не было.

Русский посол вошел в шатер, осторожно переступил порог, дабы ненароком не зацепить его. Застал он хана одного с Кораном в руках. Ахмат отложил в сторону священную книгу, слегка улыбнулся Никифору - знал он этого человека и потому обрадовался невольно их встречи. Басенков бегло говорил по-татарски, без толмача завел разговор:

Ассаляму-алейкум, пресветлый хан. Здоров ли ты? Изобильны ли твои стада?

Ва лейкум ассалям, Наиль, - промолвил хан, назвав Никифора татарским, привычным для него именем, - стада мои велики, а здоровье... смотри на меня, разве таков здоровый человек? - хан махнул рукой и пригласил посла сесть подле него.

Слуга внес две пиалы, наполненные горячим чаем: пить кумыс Ахмат не мог из-за здоровья. В молчании выпили они китайский напиток, насладились горьковатым вкусом. Никифор украдкой поглядывал на хана, удивляясь, как такой человек владеет Большой ордой: ни стати, ни силы, ни гордости во взоре, только усталость и сожаление прожитых лет. Ахмат не мог долго молчать, невысказанные слова сдавливали грудь, сказал:

Наиль, ты долго жил у нас, ведаешь наши обычаи. Все те годы мы с князем ладили, живя мирно по-соседски. Что же случилось ныне? Почему твой господин обнажил клинки?

Басенков поставил пиалу на низкий столик, какое-то время осматривал узоры на его резных ножках, ответил:

Тебе лучше ведом ответ на сий вопрос, хан. Князь Иван Васильевич не хочет терять земли, что исконно принадлежат нам. Ныне не времена Батыя, Орда не имеет прав на русскую сторону.

Это тебе твой князь велел сказать?

То ведомо всем, хан. Настали иные времена, рабства нет более, никто не может покушаться на свободу другого.

Почему князь сношается с крымцем Менгли-Гиреем, а не со мной, разве не желает он мира с Большой ордой?

Крым далеко, а Орда под боком, нет у Ивана Васильевича к тебе веры, хан, покуда ты в союзе с литвинами.

Князь желает, чтобы я обратил своего коня против Казимира? Своими руками разбил его недруга? Ведь так, Наиль?

О сим не ведаю, хан. Думы государя мне неизвестны.

В светильнике догорела свеча, осталось две. Полог шатра трепал холодный осенний ветер. Никифор понимал, к чему клонит Ахмат, знал его неуступчивый характер. Задобрить подарками татар не удалось, значит, война. О житейском говорили с удовольствием, но о делах государственных молчали, не желая портить миг их, может статься, последней встречи. Провожая посла обратно, Ахмат подарил ему перстень с нефритом - как память, и завернутый пергамент - письмо к великому князю.

Иван Васильевич ждал посла, однако не удивился отказом хана воротиться обратно в свои степи, словно заранее знал, что так получится, хотел лишь оттянуть время, приготовиться. В конце октября, когда река Угра замерзла, русская армия во главе с великим князем отошла к Кременцу, затем, пополнив запасы и откормив лошадей, выступили к Боровску. В Боровске Иван Васильевич собрал вече из городских бояр, родных братьев и воевод. Думали-рядили, что делать далее: двигаться под стены Москвы и там ждать неприятеля, либо обороняться здесь, не дать татарину дойти до столицы.

Мы, княже, русские душой и телом! Не отступимся от тебя как Иуда от Христа. Все, что есть в Боровске - твое. Вели готовить город к осаде, - хором ответили боровские бояре, склонившись пред силой московского князя.

В тот же день и денно и нощно под главенством Даниила Холмского начали крепить городские стены, с окрестных деревень собрали зерно и муку, согнали скот на случай длительной осады, самих крепостных приставили к работам: копать рвы, таскать бревна. И при свете дня, и ночью не прекращался стук молотков, скрипы нагруженных телег, окрики надзирателей. В церквях вдоль стен, на папертях сидели прихожане, неистово молились Господу о даровании победы.

По затихшим лесам и полям, по недавно выпавшему снегу, следом за Иваном Васильевичем двигалась армия Ахмата. Старый хан восседал в паланкине, что был водружен на двугорбого лохматого верблюда, который привычен к суровым холодам монгольской пустыни. Хан до последнего ожидал подмоги от Казимира, но в последний миг, когда польские гайдуки так и не подошли к его ставке, Ахмат послал королю гневное письмо, в котором сообщил, что глубоко разочарован в искренности польского правителя и посему лишает его своей милости, и ежели русский князь вознамерится покорить Литву, пусть Казимир не просит помощи у ордынцев.

Во время молитвы Ахмат просил Аллаха о помощи, о даровании ему победы над урусами, а позже покарать предателей крымца Мегли-Гирея и поляка Казимира. Слезы текли по его щекам от бессильной ярости, по ночам предавался он думам о будущем, лавры его предшественников не давали покоя, с сожалением думал он о своих детях и женах, искренне беспокоясь за их судьбы после того, как его не станет.

Следующим днем небольшой отряд хана разорили русские волости под Алексиным, однако добыча была слишком незначительной, а победа над безоружными крестьянами не принесла успокоения Ахмату. Тогда же посланные в разведку нукеры донесли, что урусутский князь засел в городе Боровске и, укрепив его, в любой миг ждет прихода неприятеля. Ахмат тяжело вздохнул: силен урусутский Бог, раз позволил князю, не потеряв ни ратника, одержать победу. Прокляв гнусных предателей, хан велел поворотить морды коней на запад, отомстив за бездействие Казимира. Литвины не ожидали недавних союзников, что единым вихрем промчались на быстрых лошадях по восточным областям, ограбили, пожгли селения и, отягощенные богатой добычей, воротились назад.

Гасли звезды. У потухшего костра, поджав ноги, сидел хан Ахмат. Грустным и усталым было его лицо. Да, он отомстил Казимиру, захватил на его землях немало добычи, но радости это не принесло: чувство незавершенности угнетало татарина. Разве за тем покинул он Сарай-Берке, чтобы заняться разбоем? Порешил он покорить Русь, сделать ее своей данницей, а добился лишь поражения и недовольства воинов. Кто после этого захочет встать под его нутуг? В таком незыблемом горе вспомнил вдруг хан о девице, что полонили его воины во время набега на Литву. Она сразу как-то глянулась ему: русоволосая, с большими серыми глазами и пышными бедрами - такая станет главным украшением гарема. Нахлобучив малахай на голову, Ахмат двинулся в шатер, где поджидала его прекрасная пленница. Еще не доходя до шатра, хан услышал доносившийся из него женский крик. Злость при мысли о потери драгоценной добычи взяла вверх над разумом; Ахмат вытащил кинжал из ножен и рывком откинул полог. Глаза его разглядели молодую литвинку и держащего ее за руку принца Махмуда, дальнего родственника хана.

Пусти меня, проклятый агарянин! - кричала девица, упираясь ногами о ковер, ее женских сил не хватало, чтобы вырваться из его цепких рук.

Подойди-ка сюда, кобылка моя, дай хоть обнять тебя, - со смехом приговаривал Махмуд, стягивая с пленницы одежду.

Не долго думая, хан Ахмат ринулся на принца, рывком вырвал литвинку. Девушка отползла вглубь шатра, прикрываясь шалью.

Она моя! - крикнул Ахмат.

Чего это твоя? При дележки добычи все достается поровну или тебе этого неведомо, хан?

Девчонка принадлежит мне! Я избрал ее для своего гарема.

Ты уже стар и немощен, лишь о саване ты должен думать, - высказал дерзкие слова Махмуд и тоже обнажил клинок кинжала.

Не успел хан Ахмат сделать несколько шагов, как его противник воткнул в его грудь клинок. Обливаясь кровью, он замертво упал на персидский узорчатый ковер.

"Стояние на Угре" завершилось фактической победой Русского государства, получившего желанную независимость. Воротясь под звонкий бой колоколов и радостные возгласы народа в Москву, Иван Васильевич дал отдых себе и подданным, а головой уйдя в обустройство столицы.

11. Машенька

Марии было вот уже шесть лет от роду. Жила они при дворе великокняжеском второе лето. Будучи дочерью дальних родственников Ивана Васильевича по материнской линии, девочка была окружена заботой и лаской, сидела в тереме с детьми княгини Софьи под пристальным оком няньки Манефы да обессиленной княжеской матери Марии Ярославны. Маленького росточка, худенькая что тростиночка, Маша всем своим видом, взглядом голубых очей, поведением была какая-то чудная, отличная от остальных. Белокурые тонкие волосы что лён покрывали ее головку, не скрывая слегка оттопыреные ушки. Девочка далеко не красавица, однако стала любимицей среди княжеских детей: Ивана, Елены да двухлетнего Василия, брат его единотробный не знал пока Маши, ибо был младенцем. Целыми днями Машенька, так звали ее родные, проводила время с Еленой да Васей, играла с ними, учила всему тому, что знала сама. Вот только Софья Палеолог до боли невзлюбила девочку. Была ли то ревность к собственным детям аль милость государя к сиротке, да только не подходила она к Машеньке, даже не пыталась говорить с ней. Для византийской принцессы люб оказался даже сын итальянского зодчего Андреа, ныне Андрей, нежели дщерь русских бояр. И нелюбовь государыни передалась мамке Манефе, что денно и нощно сидела у колыбели государевых детей. Машеньку же любили искренне лишь пятилетняя Елена да Мария Ярославна.

Машенька детским умом своим невинной наивностью не осознавала тучи, что сгущались над ее головкой. Веселой беззаботной пташкой летала она по дворцу, громко смеялась, а за ней словно хвостик бежала Елена и неуклюже передвигался на плотных ножках Василий. Им было интересно с ней. Особенно любила Маша рассказывать истории да сказки: какие знавала от покойной матери своей, а какие сама выдумывала. И населяли те сказки добрые молодцы-богатыри и прекрасные царевны, русалки, водяные, кикиморы, домовые и прочая нечесть. Пугался тогда княжич Василий, прятался за пышные юбки мамки Манефы, а та прижимала мальчика к себе, успокаивала, а девочке грозила строго пальцем:

Не смей более пугать сына государева, не навлекай на нас нечистого!

Машенька замолкала, отворачивалась к стене ото всех, однако по характеру своему не могла долго обижаться, как ни в чем не бывало хватала Василия за руку, подводила к игрушкам, и княжич тогда забывал о своем недавнем страхе, с радостью льнул к детской ланите Маши, весело играл с ней и сестрицей Еленой.

Однажды вечером, оставив в горнице детской лишь одну свечу, мамка уложила Машу, Лену и Васю спать, строго наказав им смежить веки и почивать до утренних лучей, после чего ушла, прикрыв за собой дверь. Дети лежали, каждый уставившись в потолок, с нетерпением дожидаясь, когда стихнут шаги в коридоре. Вот заветная тишина, не слышно ничего. Месяц тускло светит с небес, в горнице совсем темно, ибо свеча в углу не разгоняла тьму, но лишь нагнетала страха от неведомых призраков да теней от деревьев. Дети заворочились в кроватях, весело захихикали, шепотом переговариваясь. Маша, как самая старшая и потому первая, встала со скамьи, длинная белая рубаха задевала пол. Прошла в середину горницы, спросила:

Хотите новую сказку?

Василий кивнул головой, Елена приподнялась со скамьи, откинула черные длинные косы назад, молвила:

Только тихо, пока мамка не слышит, а то спать заставит.

Маша рванула со своей скамьи белую простынь, накинула на себя с головой и, вытянув руки вперед, сгорбилась, зашагала по комнате, раскачиваясь в стороны под покрывалом, проговаривала страшные, не по-детски сказочные, стихи:

Вот идет горбун один, он под окнами рычит, кто увидит вдруг его, горе будет у того.

Василий задрожал, укрылся под теплое одеяло, детским воображением представив себе, как высокий жуткий горбун с большими руками пролезает к ним через решетчатые ставни, хватает их и уносит к себе в логово. Елена вся бледная молча слушала историю о неведомом горбуне, усилием воли стараясь побороть в себе страх, не думать ни о чем. Но не видели дети, как к ним в горницу ненароком заглянула мамка Манефа, не слышали они скрипа отворившейся двери, не думали, что тайна их бодроствования раскрыта.

В испуге поглядывала через щель нянька на Машу, крестилась, повторяла слова молитвы от нечистого. Кто знал, что творится в ее душе? Почто не решилась сама остановить страшного зрелища? Да только испугалась женщина гнева государыни более, нежели неведомых чудищ. Рывком закрыла дверь, пустилась в покои княжеские. Софья расчесывала локоны, собиралась ложиться спать и в это время к ней вбежала Манефа, упала на пол к ее ногам, заговорила, глотая слова:

Государыня-княгиня, там, в горнице детской вызывает дух нечистого...

О чем говоришь ты, непутевая? - воскликнула Софья, вскочив со скамьи.

Сама то видела, государыня, страх вселился в меня, я тут же к тебе.

Веди! - не сказала, скомандовала гордая княгиня.

Женщины ворвались в детскую почивальню в тот миг, когда Маша, закутавшись в покрывало, кружилась вокруг себя. Какого было Лене да Васе, когда в дверях увидели они мать. Строгая, непреклонная, приблизилась она к Машеньке, сдернула с нее простынь. Девочка уставилась на нее, не ведая, что будет дальше. Софья размашисто подняла руку, с силой ударила ладонью по детской щеке. Девочка даже не отпрянула, не качнулась. Краска залила ее лицо, на белой щеке отчетливо проступили следы женских пальцев. Княгиня не чувствовала к ней жалости, лишь обратилась со словами к мамке:

Манефа, уложи Елену и Василия спать. Немедля!

А Маша? - поинтересовалась женщина, почему-то враз почувствовав тягу к этой девочке, словно раньше не ведая о своих чувствах.

То не твоя забота, но моя и князя.

А через несколько дней не стало более во дворце Машеньки. Мловно опустели палаты великокняжеские, когда не слышно звонкого детского смеха, задорного и веселого. Елене да Василию скучно стало играть - без Маши забавы уж не те, да и захватывающие дух истории никто более не сказывает.

Первым, кто загрустил об утрате Машеньки, был великий князь Иван Васильевич. И пусть сиротка приходилась ему далекой родственницей, а все же своя была кровь. С грустью глянул он единожды в ту самую горницу, где дни напролет забавлялись дети. Что-то больно кольнуло его душу, мысль о том, что более не увидеть ему Машеньки, опечалила князя. Вспомнились разом все ее забавы да игры, прошлые дни птицей пронеслись перед мысленным взором и в тот миг Иван Васильевич впервые пожалел, что послушался жену, которая настояла о ссылке маленькой сиротке в дальний девичий монастырь, где ее подстригут, когда она созреет по-женски.

Его тяжкие раздумья о неправильности жизни прервал тихий голос дочери. Елена робко подошла к отцу, взяла его большую руку в детские свои ладошки, глядя снизу вверх спросила:

Отец, а Машенька скоро воротится домой?

Иван Васильевич ничего не ответил. Поднял дочь на руки, прижав к своей груди. Невыплаканные слезы комом стояли в горле. Лишь нежный запах детских волос немного успокоил его, вслух он сказал:

Когда-нибудь воротится, только жди.

А сам так и приуныл. Замедленными, словно во сне, воспоминания сменяли картины прошедших дней: вот Мария Ярославна вводит маленькую Машу в палаты великокняжеские с расписными стенами, все девочке кажется большим, непонятным; а вот Машенька уже играет с княжной - главной заводилой была, охочей до игр да забав всяких. А как увезли ее, так что-то оборвалось внутри, опустели хоромы без задорного детского смеха - Елена уж больно тихая и скромная, лишний раз из светлицы не выйдет, а братья ее Василий да Юрий малы еще совсем.

Иван Васильевич был зол на самого себя, что позволил увезти насовсем Машеньку: и пусть не была она его дочерью, да все же родня дальная, одного древа кровь. На всю жизнь попомнит князь тот злополучный день, когда во дворец явились две монахини: высокие, бледные, в длинных тяжелых одеяниях черного цвета, подошли к ничего непонимающей девочке, осенили ее крестным знаменем. Маша глядела на них снизу вверх - маленькая, тоненькая, ресницами светлыми хлопала, даже не подозревая, какая участь ей уготована. А монахини взяли ее за руки с двух сторон, повели за собой вон из дворца. Девочка не плакала, не кричала, как сталось бы с иным ребенком, а только лишь грустно, не по-детски, оглядела всех вокруг, словно простясь, и от этого взгляда стало князю не по себе, мельком взглянул он на Софью, та как стояла с опущенной головой, так и продолжала стоять. То ли стыд почувствовала за собой, то ли раскаяние от содеянного.

Теперь-то уж ничего не поделать. Отвезли Машеньку в дальний девичий монастырь, а когда созреет она, войдет в женскую пору, тогда и подстригут ее в монахини, простится она с мирным светом насовсем.

Дела государственные заставили великого князя на время позабыть о горестных думах. Пред его светлые очи предстали паны литовские во главе с князем Фёдором Ивановичем Бельским. Стояли они в главной зале, залитой лучами солнечного света, все как один: чинные, важные, с тониким длинными усиками, в польских кунтушах да венгерских шапочках с перьями - хоть одеяния на европейский лад, а все же славяне как и русские. Князь Бельский поклонился Ивану Васильевичу и поведал, какие напасти приключились в Литве: с юга надвигается угроза от хана крымского Менгли-Гирея, да и среди приближенных Казимира нарастает заговор. Он сам, Бельский, вместе с Иваном Юрьевичем Гольшанским да Михаилом Олельковичем выступили против короля. Казимир, прознав о том, велел схватить заговорщиков. Ивана Гольшанского и Михаила Олельковича казнили на площади, лишь Фёдору Ивановичу удалось избежать королевского гнева, и теперь он готов посягнуть на милость к государю московскому, о том целовал крест. Иван Васильевич принял литовского князя под свою руку, а сам решил для самого себя, что пора укреплять границы.

12. Молдавская принцесса

Со дня на день ждали приезда избранницы двадцатипятилетнего княжича Ивана Младого. Великий князь сам заключил брачный союз с молдавским господарем Стефаном Великим, в чьих интересах было выдать дочь свою замуж за сына доселе малоизвестного московского правителя, чье положение в мире резко укрепилось в гряде последних событий. Окончательно изгнав орду из русских пределов, заключив мирный союз с Крымом, тем самым укрепив западные границы, Иван Васильевич более не боялся ни мелких ханов, ни ляха Казимира, оттого и правители Европы с радостью восприняли его предложение о женитьбе сына на иноземке. Выбор пал на принцессу Елену красивую, умную, да к тому же православную.

Однако Иван Младой не разделял радости от столь важного бракосочетания. Молодой, горячий, люба была ему одна девица - дочь думного боярина, чей род был не менее значим, чем Рюриковичи. Но, прознав о сердечных чувствах сына, грозный государь наотрех отказал ему в благословении неравного брака, не сказав ему истинной причины на сий выбор. Став почти единовластным правителем русской земли, завоевав города и волости, отстраивая Москву на европейский лад, великий князь не желал ни с кем делиться властью, боялся внезапного возвышения кого-либо из бояр, что незамедленно прибрали бы привилегии посредством брака с княжичем. Оттого и вступили в спор государь и Иван Младой: один думал о делах государственных, а другой о сердечных терзаниях. Княжич понимал умом правоту отца и его желание на веки укрепиться в Европе, но душа, словно птица в клетке, рвалась на волю, билась грудью о железные прутья, обливалась кровью, теряя остаток сил в бессильной борьбе. В конце, на день и ночь, уединившись в темной молельне, позабыв о еде и сне, творил юноша поясные и земные поклоны перед Образом, просил дать ему весточку какую аль знак, просил поддержать его на перепутье дорог. И вот за день до приезда Елены Стефановны вышел Иван Младой из молельни бледный, уставший, не стал противиться воле отца, пусть станется лишь то, что суждено случиться. В переходе дворцовых столкнулся княжич со своим отцом, тот понял по его уставшему лицу, по набухшим векам, что с сыном неладное творится. Положил государь десницу на плечо княжича, ласково, по-родительски, сжал его пальцами, проговорил:

Я понимаю печали твои, сыне. Думаешь, легко мне дались переговоры с молдавским правителем? Не лишь о семье, о всем народе нашем думаю я. Как государь признаю, что деяния мои должны приносить благо на Русь. Один наш враг повержен, другой пока зализывает раны, мирное время настало для Московии, но кто знает, сколько продлится сие затишье, ведь не вечно ляхи и татары будут скрываться. Вот почему так важно именно сейчас укрепить наше положение в мире, наши границы. Ты уж не отрок, но муж в расцвете лет, после меня наследовать будешь ты.

При последних словах Иван Младой вздрогнул: те опасения, что носил в своей душе, растворились словно туман, не нужно более бояться за дальнейшую судьбу свою, ибо ни Василий, ни Юрий, ни Дмитрий - сыновья ненавистной мачехи, не помешают, не встанут у него на пути. Держава и власть, богато изукрашенный трон, согнутые в поклоне спины бояр и иных приближенных завораживающей картиной мечтаний пронеслась пред его мысленным взором, словно уже наяву митрополит венчает его на царство, и от этих мыслей, о мечте величественной у княжича кругом пошла голова, и если бы не Иван Васильевич, который поддержал сына, Иван Младой упал бы на пол.

В январе 1483 года Иван Младой обвенчался с молдавской принцессой Еленой Стефановной. И был пир роскошный, с раннего утра колокола с радостным перезвоном возвестили народ о счастливом событии. Повалил московский люд, по-праздничному нарядный, на Лобное место, где князь повелел готовить столы с яствами для простолюдинов. Из закромов царских прикатили бочки с вином и медом, там же резали коров, свиней и кур, на шампурах готовили мясные туши, заправляли их специями. Ряжаные скоморохи в страшных и смешных масках пели и плясали, водили по кругу косолапых медведей на цепях, захмелевшие мужики с хохотом и непристойными шутками-прибаутками юежали толпой купаться в проруби, за ними не отставали гулящие девки да вдовушки, соскучившиеся по мужским объятиям.

А во дворце великокняжеском поднимали золотые кубки за здравие молодых, пели им на многие лета, митрополит Геронтий благословил молодых на жизнь мирную, долгую. Должно быть, слова митрополита дошли до Бога раньше иных, ибо 10 октября того же года у супругов к всеобщей радости родился сын Дмитрий, сыгравший непоследнюю роль в судьбе русского государства.

13. Раскол церковный

Иван Васильевич, государь московский, знал, чувствовал тайниками сердца, что этот злополучный момент настанет, вызовет негодование среди схимников и среди мирян. Недруги будут со злорадными усмешками потирать руки, завистники с любопытством наблюдать из-за углов, как рухнет престол великокняжеский и тогда легко станет захватить, прибрать к своим рукам власть. А началось все еще до новгородского похода, до столкновения с Ахматом...

Еще в 1478 году в русской церкви произошел раскол и распри между владыками и Иваном Васильевичем. Настоятель Кирилло-Белозерского монастыря именем Нифонт порешил самолично перейти от ростовского епископа Вассиана в подчинение к удельному князю Михаилу Верейскому. Митрополит Геронтий поддержал настоятеля в выборе, однако князь встал на сторону обиженного, в грамоте своей к Вассиану заручил того поддержкой. Митрополит на сие действо незамедлительно предстал пред светлые очи князя, выразил недовольство свое, однако Иван Васильевич ответил:

Перебежчикам и предателям нет места в сердце моем и тебе, владыко, следует отступиться от Нифонта.

Не разделяя мнение государя, на в душе побаиваясь его гнева и власти, Геронтий уступил, в сердцах про себя понося Ивана Васильевича последними словами.

В том же самом году, присоединив новгородские земли, государь прибрал в свою казну владения богатейшей новгородской епархии, что было неслыханным святотатством для православной Руси. Митрополит Геронтий в отместку даже поначалу отказывался освещать Успенский собор, но в конец сдался, согласился, ясно осознавая гнев всего русского народа.

Иван Васильевич не хотел вступать в спор с церковью, ибо знал, что без ее поддержки, без благословения митрополита не бывать ему князем, не усидеть на престоле московском. Занятый войной с татарами и подавляя конфликт с Казимиром, государь не вникал в церковные проблемы, что комом нарастали с каждым годом. И вот в 1482 году как гром с ясного неба - пронесся слух, что озлобленный неосвященными церквями, которые строились одна за другой, митрополит Геронтий спешно покинул Москву и уехал в Симонов монастырь. Иван Васильевич первый, как следовало тогда, призвал строптивого владыку в стольный град, отправив к нему гонцов.

В темной келье душно пахнет ладаном, церковными свечами. У той части стены, где висели иконы в золоченных окладах, сидел на полу митрополит, совершал земные поклоны пред образами святых, читал молитвы. Тихим, почти шепотом, голосом молвил Геронтий:

Господи, Ты один лишь ведаешь помыслы мои, знаешь, что нет в сердце моем измены. Я лишь покорный раб Твой, ежели совершил какой грех, то молю: прости мне его, обрати Лик свой на меня, не позабудь раба Своего.

Еще у ворот Симонова монастыря раскаялся митрополит в содеянном, осознал, что зазря покинул спешно Москву, да в миг гордыня обуяла его, не поворотил назад, не хотел унижаться перед князем. Теперь же, по прошествии времени, он понял прегрешение свое - не перед государем, перед Господом.

В келью неслышно ступил юный послушник, принес хлеб да кувшин с водой, поставил их на стол. Немного помявшись, проговорил:

Владыко, к тебе посыльный от князя...

Что надобно ему? - раздраженным голосом спросил Геронтий, не довольный тем, что нарушили покой тишины.

Того не ведаю, отче.

Митрополит тяжело поднялся на ноги, превозмогая боль в коленях, махнул рукой:

Ин ладно, пусти гонца.

Послушник ушел, но вскоре вернулся с посыльным. Когда гонец вытащил из седельной сумы письмо княжеское, отрок вышел из кельи, заглухо прикрыв за собой тяжелую дверь.

Митрополит посматривал на посыльного, теребя в руках четки, про себя гадал: с какими вестями он прибыл от государя? Гонец развернул свернутый пергамент, прищурившись из-за полумрака, прочитал:

Великий князь Московии, государь Иван Васильевич, требует тебя, владыко, ворочаться в Москву, ибо негоже стольному граду быть без митрополита.

Где это видано на Руси, чтобы государи приказывали носящим священные чины, аль князь позабыл, что я не его слуга: ни холоп и не боярин, не мирянин я и посему надо мной лишь Господь.

Великий князь желает видеть тебя на Москве, владыко.

Зачем понадобился государю я, когда в столице правит иноземная царица, а храмы да церкви строят иноверцы?

Геронтий был непреклонен, несколько дней гонец дожидался от него ответа. Лишь вечером, перед заходом солнца, митрополит решился вернуться в Москву - его гордыня была сломлена.

Иван Васильевич ожидал митрополита в своих палатах, велел для сего дня сшить себе новый пышный наряд. При виде Геронтия государь грозно нахмурил брови, однако в душе был рад вновь увидеть его. Митрополит стоял: сухощавый, высокий, лицо серое постное, в бороде белеет седина, и все же, признал государь самому себе, владыко сильнее его духовно, ничто не могло сломить старца.

Я посылал за тобой, Геронтий, - не выдержал-таки Иван Васильевич долгого молчания, первый заговорил, - дабы узнать, по какому праву смел ты покинуть Москву без моего согласия?

Ведаешь ли ты, княже, о чем вопрошаешь меня? - гордо отозвался митрополит. - В кои веки церковь стала рабыней властьимущих? Ты, государь, печешься о делах земель русских, о мирской жизни; в моей же длани забота о душах людских, далек я от земной власти.

Не юродствуй, владыко, - съязвил князь, усмехнулся, - то ли не знаю я деяния вашей братии? Без вашего благословения ни шагу не сделать даже мне.

Мы являемся посредниками между Богом и людьми. И покуда Русь держится православия, она будет процветать и властвовать над иными народами. Погубив же оплот духовный, падет Русь, и будут враги аки хищники терзать ее каждый в свою сторону, а народ русский впадет в содомию да прелюбодеяние, сребролюбие да чревоугодие, гордыня обуяет его, и не будет он видеть различия между добром и злом, позабудет Господа, позабудет десять заповедей. И грянет погибель для него, что придет из пустынь агарянских, вот тогда-то услышат властьимущие крики и стенания, а народ вновь обратит свой взор к храму, упадет на колени пред справедливой карой божьей, да только поздно будет. Увидят христиане пролитую кровь детей своих и не будет им защиты от меча басурманского. Бог, государь, долго терпит, да бьет больно.

Геронтий говорил монотонным голосом, лицо его оставалось спокойным, да только слова пророчества звучали зловеще, внушая не земной, а совсем иной, доселе невиданный страх.

Все же сменил Иван Васильевич гнев на милость, оставил при себе митрополита как раньше, да только недолго пожил владыко при государе, в конце 1483 года, сославшись на болезнь, уехал обратно в Симонов монастырь и лишь через несколько месяцев вновь воротился в стольный град.

За распрями не заметили Иван Васильевич и Геронтий, как на Руси подняли головы, утвердились последователи Нила Сорского, прозванные нестяжателями, призывающие церковь отказаться от своих земель и сокровищь, обратиться к бедной аскетической жизни. Их противники иосифляне - последователи Иосифа Волоцкого, напротив, отстаивали право церкви на богатство. Началось противостояние двух партий внутри русской православной церкви. Не ведали ни нестяжатели, ни иосифляне, что их раскол породил иную, "жидовствующую" ересь, с которой была связана Елена Стефановна - супруга наследника престола. Но великому князю было недосуг вмешиваться в дела церковные, ибо готовил он ратников для похода на Тверь.

14. Безызвестный ратник

Вот уж четвертый год, как она осталась круглой сиротой - ни единого родного человека нет на белом свете, но тоскливо-сладостные воспоминания о беззаботных днях детства неизгладимым следом остались в душе. Каждое утро при пробуждении она ощущала не в мыслях, а наяву запах только что испеченного пирога с грибами, капустой аль ягодами; её покойная матушка была мастерицей по стряпне - из ничего могла приготовить вкуснейший обед. Теперь матери нет и некому ни печь растопить, ни тесто замесить.

Рядом похрапывал Демид - светлокудрый молодец, с которым она жила когда-то по соседству, позже, оставшись одна, пригласила его к себе, не заботясь о слухах и сплетнях соседских кумушек. Так и живут они вдвоем который год как супруги, Демид перебивается мелкими заработками, да только где ныне им, маленьким людям, скопить на свадьбу?

Она встала, потянулась. Холодно в избе, сыро. Прислушалась: где-то в дальнем углу скреблись мыши. Растопила печь, затем умылась из бадейки холодной ключевой водой, почистила редкие зубы золой, чувствуя во рту горьковатый вкус.

На скамье под толстым одеялом заворочился Демид, не открывая глаз, проговорил:

Емилия, растопи печь да жрать приготовь.

Печь уже растопила, а каша сейчас будет, - ответила девица, вплетая в косу алую ленту.

Завтракали молча, заедая перловую кашу последним куском хлеба. С грустью думали, что ежели так пойдет, вообще с голоду ноги протянут, нужно делать что-то, но как? Емилия перестала есть, кинув деревянную ложку на стол, спросила:

Демид, ты вчера бывал у кузнеца Антипа?

Бывал, как же, - с набитым ртом ответил он.

Так заплатит он тебе аль нет?

Обещал, сегодня пополудни отправлюсь к нему, а коль не даст, так силой заберу свою долю.

Проводив до ворот Демида, Емилия ненароком огляделась вокруг. Землица подле дома густо заросла бурьяном, а обрабатывать ее да засодить капустой, редисом, репой как делают иные по соседству не было ни сил, ни желания, Демид помочь в том не мог - и так до заката в кузнеце молотом орудует, по возвращению домой умывается да спать укладывается, жалко его. Лишь соседские старухи иной раз со злорадными усмешками приговаривают:

Что ж за безрукая да неумелая ты баба, Емилька? Ни в доме по хозяйству не приложишься, ни на земле трудится не желаешь. Эх, избаловала тебя мать, Царство ей небесное, не приучила к женской доле, вот оттого ты в девках и сидишь до сих пор, а тебе уж семнадцатый год пошел.

Сие разговоры мало занимали Емилию, она знала и понимала, что все люди такие - обижают того, кто не может дать отпора. Хотя слова о свадьбе подчас кололи ее сердце иголками. Она ли не любила Демида? Она ли не была счастлива с ним? Каждый день просыпалась со сладострастной мыслью, что вот сегодня он позовет ее под венец, а вечером раздосадованая холодностью Демида, засыпала с мыслью, что завтра непременно все изменится.

Наварив щей из того, что осталось в их доме, Емилия села у оконца за вышиванием, всякий раз оглядываясь на дверь - не идет ли домой Демид? Когда в домах зажглись свечи, он воротился из кузницы, неся в одной руке мешок. Емилия резко вскочила на ноги, ринулась ему на встречу. Целый день словно вечность - как долго ожидала его прихода, с каким трепетным чувством обняла его! Демид одной рукой пригладил ее щеку, другой кинул мешок на скамью, сказал:

Выплатил мне Антип, приготовь что-нибудь из капусты, а курицу не тронь, оставь до завтра.

Да как же так? Ведь могу же состряпать что-то вкусное.

Помолчи уж, Емилия, да делай, что говорю. Завтра пробудиться на заре надобно да в путь-дорогу собираться.

У девицы подкосились ноги. Она готова была услышать что угодно, только не это. С трепещущимся сердцем спросила:

Ты... уходишь? - и тугой комок рыданий сдавил горло.

Слыхала от баб? Князь великий идет походом на Тверь, ему нужны новые ратники, вот и подумалось мне: коль сослужу верно государю, осыпит он тогда меня милостью своей и уж тогда возьму тебя в жены, разодену аки знатную барышню, дабы все в округе подивились на красу твою.

А коли не вернешься из похода? - со слезами на глазах из последних сил молвила Емилия.

Ну... найдешь другого суженного, с твоим лицом тебе легко это будет сделать. Только уж в думах своих да молитвах вспоминай меня.

Разве могу жить без тебя, родимый мой? Коль что случится, так я за тобой... или в монастырь от бренного мира, - она ласково дотронулась до его кудрей, провела ладонью по щекам.

Демид положил большие ладони на ее хрупкие плечи, отстранил слегка от себя, сказал:

Что тольковать о том, чего нам неведомо? Лишь Господь знает наши судьбы. Ты уж лучше поставь ужин на стол, поедим вместе.

Емилия развернулась, метнула косой своей русой - толщиной с руку, почти до талии. Красивая девица, видная, такую-то и оставлять одну не хочется: мало ли беспечных юнцов мимо двора ходят, еще приметят, заберут. Сия мысль сладким бременем засела в душе молодца, и он был горд за то, что с ним живет красавица, что редко для бедняков.

На заре, как только первые лучи осветили бренный мир своим светом, Демид уже повязывал кафтан старым кушаком, в углу угрюмо сидела Емилия, собирала в седельную суму самое необходимое. Перед дорогой юноша сел подле нее, взял ее руку в свою, проговорил:

Ты только не плачь, молись, жди, а я уж постараюсь сохранит себя ради тебя одной.

Девица зарыдала, уткнулась лицом в его плечо, дабы спрятать катившиеся по ее щекам слезы.

Демидушка, не бойся, Господь оставит тебе жизнь, - сказала она, утерев лицо рукавом рубахи.

С чего ты решила, что я боюсь? - всплеснул он руками, ее слова задели за живое.

Ночью не спала я, все думала о нашем будущем, тайком подслушала, как молился перед святым Образом, молил Его избавить тебя от страха смерти.

Демид глубоко вздохнул, ответил:

Да, ты права, боюсь я смерти, боюсь боли от ран. Не желаю того скрывать от тебя, Емилюшка моя, ибо не боятся лишь дураки и мертвые, а я покуда еще живой и в здравом рассудке.

Они встали со скамьи, юноша взял седельную суму, перекинул через плечо - тяжело было да ничего. Емилия подошла к нему, взглянула в очи: маленькая, крепкая, с большими голубыми глазами под светлыми бровями - такой она всегда была любимой для него, самой красивой, самой лучшей. На миг представил Демид ее не в бедной грубой одежде, а в атласе да парче, с золотым обручем на голове и стало даже ему отчего-то тоскливо, что в таком наряде богатом полюбится она знатному боярину какому, а не хотелось ему, простому подмастерью кузнечного дела, дабы его суженую возжелал кто иной, лишь его была Емилия и только его.

Емилия осторожно коснулась его руки, ласковым голосом спросила:

Отчего взгрустнул, сокол мой?

Да так, жалко покидать тебя, этот дом.

Мне тяжко придется без тебя, Демидушка, - она указала перстом в сторону окна, что открывало вид на улицу, - и так терплю сплетни за спиной, а ныне что скажут обо мне соседи?

Плевать! Это твоя жизнь и никто не в праве изрыгать слова проклятые. Живи как тебе хочется, жди меня. Ежели не вернусь, - Демид взял девичьи руки в свои, своим прикосновением желая успокоить ее, - слушай меня: ежели не вернусь, выходи за другого, не смей губить красу свою, на том свете я молится за тебя буду. Но а коли Господь сохранит мне жизнь, так свадьбу сыграем, стану работать за двоих тебе на радость.

Слезы текли по его щекам, но его рука даже не смахнула их. Рывком заключил Демид Емилию в свои крепкие объятия, стал безудержно целовать ее в губы, щеки, глаза, а девушка плакала от счастья, впервой видя его таким; ранее юноша всегда холодно относился к ней, ночью на ложе был груб и ненасытен, что же сталось с ним ныне? Неужто все те года, прожитые вместе, Демид скрывал свои истинные чувства, которые раскрылись словно бутон в сей скорбный день расставания, быть может, навсегда. У двери Емилия перекрестила его, благословив на дорогу.

15. Покорение Твери

Московское войско выступило в начале осени 1485 года. Над шлемами ратников возвышались хоругви, позади шел пушкарный отряд под главенством Аристотеля Фиоравенти, который решил взять с собой сына Андреа: пусть юноша увидит воотчию битву, почувствует запах пороха, услышит стоны раненных и умирающих - скоро ему все равно становиться мужчиной.

Иван Васильевич вместе с сыном Иваном ехали во главе всего войска, тихо переговаривались. Не хотелось великому князю рушить древний город, твердыню между Русью и Литвой, до конца надеялся, что тверской князь Михаил Борисович одумается, с поклоном предстанет пред московской мощью, разорвет договор с Литвой. Но Иван Младой не разделял его дум, сказал:

Предавший единожды - предаст дважды. Помнишь, когда князь Михаил Борисович поначалу заключил союз с Литвой, даже взял в жены польскую княжну? Позже князь принял нашу сторону, не прошло и года, а мы вновь идем на Тверь - карать Михаила Борисовича за тайную переписку с Казимиром.

Иван Васильевич слушал доводы сына, не перебивал. Все его тайные терзания, опасения княжич Иван выразил одной фразой - предавший единожды - предаст дважды. Что ж, значит, такова судьба, так захотел Господь, чтобы он сам, великий князь, разорвавший покорность от Орды, стал собирателем земель русских.

В сентябре московские ратники окружили со всех сторон Тверь, оцепили все пути и дороги да так, чтобы даже мышь не пробралась под защиту стен. Потекли долгие дни осады. Никто не пришел тверчанам на помощь, никто не пытался из горожан противостоять московскому князю, вспоминая со страхом судьбы Новгорода. Ночами в ставку Ивана Васильевича ратники приводили перебезчиков, которые подтверждали одно и тоже: тверской князь Михаил Борисович заперся со своей молодой женой и казной в самых дальних покоях дворца, на приступ идти боится, но и покоряться Москве не желает, ежели, сказал он, Иван Васильевич так велик и могущ, пусть попытается взять его силой. Великий князь с усмешкой воспринял хвастовство Михаила Борисовича, но проходили дни, а от тверского князя не было вестей. Тогда, потеряв терпение и не желая томить своих воинов, государь дал приказ любой ценой доставить к нему в ставку гордеца, достать, найти его хоть из-под земли, если он обернется в змея, аль на вершине горы, ежели тот превратится в птицу, но Тверь должна склонить голову перед Московой.

Через несколько дней погода начала портиться. Ночами по стенам шатров непрерывно стучали капли дождя. Лошади и простые ратники утопали в грязи, а чтобы идти на штурм княжеского дворца, о том не было и речи. Порох и ядра для пушек снесли в хижину лесовика, который согласился послужить Ивану Васильевичу проводником, показать одному ему известные тропы в лесу к Твери.

Сам московский государь ежедневно объезжал войско вместе с сыном, прислушивался к ропоту воинов и советам военачальников, вечерами тайно говорил с Аристотелем Фиоравенти.

Не хочется мне, зодчий, рушить стены древнего града, понимаешь?

Понимаю, господин мой. Но война на то и война, что приходится жертвовать чем-то ради всеобщего блага.

Я бы согласился с тобой, но не теперь, - князь искоса взглянул на сына Ивана, тот сидел молча, вслушивался в голос отца.

Что же задумал, господин мой? - не понял намека Фиоравенти.

Тверчане, если не все, но большинство готовы хоть сейчас присягнуть мне, остается лишь непокорный Михаил Борисович, который сносится с Казимиром супротив меня. Ежели мне удасться взять приступом дворец, то сами жители города во главе со своим боярством и церквью добровольно поцелуют мне крест. И, к тому же, не желаю я рушить Тверь, ибо сей град станет оплотом моего сына Ивана Ивановича.

Зодчий понял. Глубоко вздохнув, молвил:

Я все это время искренне служу тебе, господин мой. Стало быть, не буду скрывать: отлили мастера новые пушки, кои предназначены для дальнего боя. Если придвинуться ближе к городу, то есть шанс разрушить часть дворца, при этом иные постройки не пострадают.

Иван Васильевич встрепенулся, судорожно стал крутить в левой руке пуговицы опашня, взглянув на княжича, спросил:

Слышишь, сын мой? Не пройдет и пяти дней, как ты станешь править в Твери.

Рисковано, государь, - прошептал молодой человек, словно боясь чего-то, - а ежели ядро не долетит до цели, сколько невинных людей погибнут тогда? Этим мы лишь озлобим тверчан и как знать, не обернется ли это гибелью для нас?

Не будь малодушен, сын. Война есть война, всегда приходится чем-то жертвовать. Но а за жизнь простолюдинов не волнуйся, не ради них я начал поход.

На следующий день по всей окрестности раздался стук топоров. Ратники, пришедшие воевать, ныне уподобились лесорубам, им в том помогали местные жители. А Аристотель вместе с пушкарями тем временем устанавливали новые пушки на месте некогда могучих сосен. Это был рискованный шаг для всех: для Ивана Васильевича, для зодчего, для пушкарей, для жителей Твери. Ежели мастер ошибся в расчетах, быть беде - тверчане не простят пролитой крови, а Иван Васильевич по возвращении в Москву непременно казнит итальянца - таков закон.

В назначенный день государь вышел на рассвете из шатра, дабы воотчию лицезреть падение Михаила Борисовича. В одном распахнутом кафтане на тонкую рубаху, без шапки, таким князь предстал перед всем войском, ныне не заботясь о своем внешнем виде. Его томила неизвестность: удасться попасть в цель или нет? К нему подошел Аристотель. По красным глазам и набухшим векам было ясно, что мастер практически не спал - кто ведает, что его ожидает?

Князь поглядел на пушки, невольно залюбовавшись ими - только недавно отлитые, на солнце переливаются - красавицы!

Все готово у тебя? - спросил Иван Васильевич.

Как видишь, господин, - ответил Аристотель, указывая на пушки.

Верно все расчитал? Промоха не будет?

Математика не врет, князь. Как сказал, то будет.

Вот бы ту башню сокрушить, хотя бы верх, дабы щепки летели.

Не успел он договорить, а зодчий ответить, как одна из пушек пальнула в воздух. Вдали заржали кони, ратники, что были там, в страхе упали на земь; в нос ударил запах гари, в ушах все зазвенело. Когда клубы дыма рассеялись, а уши расслышали первый звук, Иван Васильевич недовольно глянул на Аристотеля, затем перевел грозный взгляд на пушкарей, с трудом сдерживая тошноту, закричал:

Кто посмел стрелять без предупреждения?

Из-за близжайшей пушки выглянул человек. Откинув шапку со лба, он тряхнул белокурыми кудрями, задорным голосом проговорил:

Я стрелял, государь.

Кто разрешил? - овскликнул князь нарочито строгим голосом, хотя сам сдерживался, дабы не рассмеяться.

Так ты же сам, княже, указал на верх дворцовой башни...

И, кажется, попал в цель, - ответил за него Аристотель, вглядываясь за городские стены, туда, откуда валил черный дым.

Иван Васильевич взглянул на мастера, усмехнулся.

Как зовут сего мальца? - спросил он.

Демид его имя, - отозвался зодчий, - ранее у кузнеца в подмастерьях ходил, а ныне вот в ратники записался.

Молодец, Демид, - проговорил государь, бросив юноше монету, - за службу верную хвалю и награждаю, а воротимся в Москву, над пушкарями младшим командиром будешь. Ежели послужишь на славу, еще выше поднимешься.

Демид, схватив монету, прижал ее к груди, затем скинул шапку и низко склонился в поклоне, до сих пор не веря своему счастью. Когда князь с мастером ушли, он закрыл глаза и прошептал: "Все, Емильюшка, родимая, скоро ты барышней станешь, только жди!"

сентября 1485 года Иван Васильевич вместе с сыном торжественно въехал в Тверь. Его радость омрачало лишь то, что после разгрома дворца Михаил Борисович, прихватив казну и молодую жену, бежал в Литву. Но то было не столь важно, если все тверские бояре и церковники присягнули на верность его сыну. Иван Младой остался править в Твери.

16. Временное затишье

Московское войско, не потеряв в походе на Тверь ни одного человека, победоносно воротилось в столицу. По краям улиц столпился народ, каждая пара глаз зорько всматривалась в строй ратников, с замиранием сердца ожидала увидеть родное лицо.

Илюшенька, сыночек мой! - кричала из толпы женщина в темном головном уборе.

Сереженька, где ты, сокол мой? - бежала за толпой розовощекая девица с рыжей длинной косой.

И радость охватила всю Москву, ибо каждый ушедший на войну, воротился домой живехенький и здоровехенький.

Стояли последние погожие деньки. Люди праздновали победу, играли свадьбы, крестили младенцев. В Успенском соборе денно и нощно хаживали верующие, молились, ставили свечки каждый своему святому покровителю, а митрополит благословлял православных, с благоговейным взором светлых очей всматривался в голубые небеса, шепча молитвы Тому, Кто подарил такой долгожданный мир.

Не обошла радость и ветхий домик Емилии. За те недолгие дни одиночества она осунулась, сдала в теле, даже как-то постарела, в душе боясь получить тревожную весть и тогда уж навек останется одинокой и покинутой всеми. Да еще впридачу изо дня в день выслушивать гнусные поношения старых соседок, баб скверных, безобразных на лицо. Было ли то в следствии зависти к молодости и красоте девицы, или же из-за того, что видный молодец-красавец Демид выбрал из всех прелестниц ее, Емилия не ведала, но зато слышала за спиной смешки старух:

Что, Емилька, простилась со своим мужиньком? С войны не каждый ворочается живым. Одна останешься - куда потом? Кто возьмет-то тебя после годов греховных? На Руси девок красивых хоть отбавляй, ты жк из них одна лишь.

Емилия молчала, через силу делала вид, что ее мало волнуют недобрые пророчества соседок, однако ночами, укутавшись с головой под одеяло, прислушивалась к вою ветра за окном, шуршанию мышей за печкой да шагам неведомого хозяина дома - старого домового. Страшно ей становилось тогда, при мысле о гибели Демида из глаз текли слезы отчаяния, в душе она уже смирилась со своей участью да предсказаниями старух, да только не хотелось делить дом с еще одним призраком, который будет время от времени навещать ее, как когда-то пару лет назад боковым зрением виделся ей призрачный силуэт матери, что не покидал ветхого жилища долгое время. Должно быть, Бог смилостивился над бедной сиротой и сохранил ее маленькое счастье. Тогда рано поутру вышла Емилия вместе с остальными к воротам города, примостилась у моста и встала в ожидании, когда войдет в Москву войско, поблескивая в лучах солнца латами. Демида она узрела не сразу, он шел вместе с остальными пушкарями позади ратников - уставший, но счастливый. Его взор не блуждал по многолюдной толпе, сердце само подсказало, чтобы он глянул на мост, туда, где протекала Неглинная, увидел голову в знакомом темно-красном платочке и, более не видя ничего иного вокруг, помахал любимой рукой. Емилия со слезами радости на глазах, легкая, словно перышко, ринулась следом за пушкарныи отрядом. Аристотель Фиоравенти видел девицу, знал, чья она суженная, и посему пропустил ее к Демиду. Молодец заключил любимую в объятия крепкие, закружил ее, целуя в пламенные медовые уста, шептал на ушко:

Готовься к пиру, Емилюшка моя! Великий князь жаловал меня своею милостью, в скором времени быть тебе барышней красной да супругой моей пред Господом!

Радость долгожданная посетила и дворцовые палаты. Почти целую седмицу пировали князь с боярами. По правую руку от государя восседала счастливая Софья, ее пышное убранство сверкало драгоценными каменьями да золотой вышивкой, чуть в стороне, там, где сидели княжеские братья, понуро опустила голову Елена Стефановна, на ее коленях примостился двухлетний княжич Дмитрий. Скоро, очень скоро, невестка княжеская должна отбыть в Тверь вместе с сыном и всем двором ее. Иван Васильевич был счастлив, понимал, что в стенах их дома вновь возродится покой.

Софья и Елена - две венценосные принцессы не могли ужиться вместе. Женщины ненавидели друг друга, каждая из них в тайне посылала тысячи проклятий другой, но до яростного столкновения было далеко. Молдавская царевна, тихая, скромная по натуре, в душе завидовала Софье за явное превосходство последней. Софья превосходила ее в красоте, уме, властности, и Елена осознавала, что явная угроза исходит от великой княгиня, а маленький Дмитрий - единственная ее опора на будущую жизнь. От этих мыслей молдавская принцесса тихо плакала, еще сильнее начинала любить сына, а сердце тревожилось за его судьбу - где-то в покоях дворца бегал резвый как жеребенок, умный не по летам, хитрый как и все греки, княжич Василий, возненавидевший племянника с первых дней его. Но, раздумывала у себя в горнице несчастная Елена, Иван Иванович назван преемником государя, следовательно, по закону после его смерти власть переходит Дмитрию - так было всегда и иного и быть не может.

В середине октября молдавская принцесса отбыла в Тверь, где ныне восседает Иван Младой. Софья была несказанно счастлива уезду соперницы, теперь можно ничего не бояться, а там, глядишь, и уговорить государя отменить свой указ и назначить наследником московского престола малолетнего Василия.

Вновь наступила зима. За окном на промерзлую землю крупными хлопьями падал снег, оседал на дорогах, на деревьях, на крышах. Иван Васильевич любил зиму в отличаи от Софьи, которая так и не привыкла к морозам севера. Дочь юга, она с нетерпением ждала первых теплых лучей, что проникали сквозь ставни в ее просторную темную почивальню.

Князь глядел в окно, с замиранием сердца воззрел на сумрачный холодный день, с наслаждением наблюдал, как снежинки кружились, вились в воздухе, чтобы потом навсегда лечь на землю. Комья снега покрывали теперь белокаменные палаты княжеские, высокие терема бояр, почерневшие крыши изб простолюдинов да золотые купола прекрасного Успенского собора, что горделиво возвышался надо всей Москвой. Иван Васильевич ненароком глянул на кузницы, туда, где протянулся высокий забор, с радостью подумал: как хорошо, что пушкарный двор разросся, ныне не десятки, но сотни рук трудятся на нем изо дня в день под пристальным взором Аристотеля Фиоравенти, который все же остался на Руси, на век простившись со своей родиной.

Летело время. Государь редко сидел в стенах дома, чаще всего, а может быть, все время уделял охоте. Вместе с боярами, дьяками, в окружении служивых дворян, гонял по лесу зайцев, лисиц, лосей, если егерям удавалось разбудить медведя, выгнать его из берлоги, то стрела княжнская непременно попадала в сердце хозяина леса. Возвращались с охоты с богатой добычей, веселые и хмельные. Старые бояре редко участвовали в облавах, чаще чинно и важно колесили по тропам на конях, подгоняя своих слуг, что собирали для них дичь. О войне никто не помышлял - давно ли жили так мирно? Лишь один Иван Васильевич чувствовал сердцем, понимал разумом, что затишье бывает лишь перед бурей и что надобно готовиться к войне, пока враг сидит смирно. Но откуда ждать удара: с востока или запада? До сих пор не давал покоя татарский каганат, да и Литва приходила в себя после орыднского налета. За советом о будущем князь обратился к митрополиту Геронтию - единственному человеку из всех, кому он доверял.

Отче, - молвил государь, сев напротив владыки в полумрачной, душной келье, - понимаю, что мирские заботы да терзания чужды тебе, но дай мне совет: куда направить клинок моего меча? На восход аль на запад?

Геронтий ответил не сразу, долго собирался с мыслями, но высказался:

С поляками нас связывает единая вера в Господа Иисуса Христа да кровь общих прародителей. Татары же чужды нам по языку и обычаю, исповедуют веру поганскую, не быть им друзьями нашими.

Ты думаешь, владыко, что следует идти на татар, на Казань?

Давно пора. Басурмане не ведают милосердия, но понимают лишь силу оружия.

Задумался Иван Васильевич над словами митрополита. Все то, что говорил Геронтий, он ведал и сам, желал лишь подтверждения правды своих мыслей. И в начале 1486 году государь начал готовиться к новому походу, с утра до ночи в кузнецах да на пушкарном дворе кипела радота. А в стенах Кремля тысячи мастером возводили новые, более роскошные и прекрасные постройки по чертежам призванных в Москву итальянских архитекторов Пьетро Антонио и Марко Руффо.

17. Покорение Казанского ханства

Сего часа долго ждал народ русский, ждал с той поры, как ханы несметной орды повесили на Русь ярмо покорности. Не могли православные забыть надругательства над землей своею, над самим собой, над детьми да жёнами. Долгое время ханство пило кровь русскую, много народу полонило да на невольничьем рынке распродало - сколько православных пропало по всему свету! Но все имеет начало и конец. Была сильна орда при Чингизхане и его внуках, а позже погрязла и она в междоусобицах, разделилась, враждовали ханы, ходили друг на друга с мечами. А Русь тем временем подняла голову, начала крепчать из года в год, и вот - нет более Большой Орды, где некогда правил Ахмат, крымчаки сделались союзниками русских князей, оставались в силе Казань да Астрахань - две кости в горле русского народа.

Иван Васильевич долго готовился к походу на Казань, помнил, сколько православной крови пролито на татарской земле. В Успенском соборе каждую седмицу выстаивал службы с простым людом, приносил храмам дары богатые, молил Господа о даровании ему победы, мысленно благословляя миг, когда удалось сокрушить хана Ахмата.

Ежедневно в окружении бояр и думных дьяков великий князь объезжал ратные полки, готовые к наступлению, сам лично осматривал разросшийся на глазах пушкарный двор, где как и прежде, всем руководил Аристотель. Подсчитывая количество пушек, Иван Васильевич качал головой, приговаривал:

Надобно больше пушек, ибо мы должны не на время утвердиться в Казани - навсегда.

Будет, господин, нужно лишь время, - отвечал итальянец.

И государь не торопил его более, остро понимая, что великие дела в спешке не делаются, а лить пушки - то непросто, много сил и времени требовалось, дабы смастерить хотя бы одну.

А в самой Казани было неспокойно. Еще с тех пор, как в 1479 году умер хан Ибрагим, два его сына Ильхам и Мухаммед-Эмин начали войну за престол. Младший брат Эмин не смог обрести поддержки своего народа, в самих стенах дворца за ним неотступно следили соглядатаи брата Ильхама. И именно Ильхам, старший из них двоих, сплотив вокруг себя верных людей из подданных покойного отца, заключил союз с Ногайской ордой, тем самым отвергнув дружбу с Русью. Оставшись один среди недругов и предателей, Эмин пустился в Московию, боясь за свою жизнь. Отрок, десяти лет от роду, юный сын хана предстал перед великим князем, чинно поклонился - как с равным, и не было в том поклоне ни робости, ни раболепия - истинный правитель Казани!

Иван Васильевич ничего не сказал. Принял отрока с отцовской заботой у себя в доме, решив тем самым сделать из него собственного слугу, который, сядя на родительский трон, склонит перед Московией голову. Так и вышло. Хитрый князь понимал, как необходимо именно сейчас покончить с восточной угрозой, простиреть свою мощь туда, за Урал, покорить дикие азиатские племена кочевников да воинственных могущественных агарян. И вот в 1482 году русская армия с благословением митрополита и скорбью на сердцах простых жителей, двинулась на Восток туда, где раскинулись на Поволжье вольные татарские степи.

Казанцы при виде княжеского войска, снабженное мощной артиллерией под руководительством Аристотеля Фиоравенти, поспешили сдаться, боясь неведомого огня неверных, способного разрушить до основания неприступную твердыню. Хан Ильхам был свергнут, но не лишен жизни, а на его место ступил промосковский шестнадцатилетний отрок Мухаммед-Эмин, старший брат его, заручившись тайной поддержкой и ненавистью, решил отобрать власть и ему это удалось - в 1486 году Ильхам вновь принял титул хана, Мухаммеду-Эмину пришлось снова искать помощи у неверных урусов. Хан ненавидел брата за его малодушие и союз с кяфирами. Неверный князь, конечно, рад шаткому положению казанских правителей, однако не одна лишь жалость к молодому беглецу говорит в нем - государь московитов жаждет новых земель для укрепления своей власти и за это не пожалеет никого, кто встанет у него на пути. Ильхам предчувствовал новое столкновение с Иваном Васильевичем - а иначе и быть не могло, но не думал, что возмездие за непокорность придет так скоро.

Весной 1487 году московское войско выступило на Казань теперь уж с единой целью: покорить Татарию и иные поволжские и приуральские дикие народы, которые не ведают слова Христова, живя по своим языческим обычаям.

Князь мирно покачивался в седле, полной грудью вдыхал горьковатый аромат степных трав да землю, что смешивалась с лошадиным потом. Еще в столице молился государь о даровании ему победы над нехристями, чутьем понимал, что сия победа навек укрепит его род на престоле, а поражение принесет лишь смерть. Многие дни провел он в дороге и, уставая, думал, что путь уже никогда не закончится. Ну вот показались ворота приграничного города, там же стоят плоты для переправы.

В конце первого летнего месяца русская армия подошла к казанским воротам, встала кольцом, окружила город со всех сторон. Отдельным рядом поставили пушки - зловеще поблескивали они в лучах солнца. Татары всматривались из-за стен на врагов, боялись. Ежели русские пойдут на приступ, Казани не удержать, от огня погибнут все, кто схоронился под городскими стенами.

Из княжеского шатра на рослом черном жеребце выехал посыльный. Смахнув с головы шапку. помахал ею в воздухе, зычно прокричал:

Эй, казанцы, вглядитесь! Ваш город окружен со всех сторон, помощи вам ждать неоткуда. У вас два пути: либо сдаться, либо погибнуть.

В толпе казанцев началось оживление, одни предлагали немедля открыть ворота, другие желали стойко противиться врагу.

Отдать Казань неверным - то же самое, что осквернить могилы своих предков! - донеслись мужские голоса.

А как же женщины и дети? Разве и мы должны погибнуть? - воскликнуло несколько матерей, прижимающих к себе испуганных детей.

Аллах на нашей стороне!

Сквозь поток толпы появился на рослом коне немолодой всадник и только он поднял руку, как наступила тишина. Народ расступился, дав ему пройти. С помощью слуг он взобрался на городскую стену, приложив к губам рупором ладони, крикнул:

Каковы условия твоего князя?

Посыльный прокашлялся, ответил:

Пусть хан выйдет за город со своими приближенными и вручит ключи от Казани князю, а сам вместе со семьей волен уехать куда захочет.

Пускай твой господин ждет ответа до завтрашнего утра.

Сие известие не сломило волю хана, но лишь разозлило, былая ненависть к брату вновь вспыхнула в его душе.

Хан гяуров желает, чтобы я сдал город, бросил ему на поругание наших жен, дочерей и сестер. Ведает ли князь неверных, что я не малодушный сосунок, как Эмин, что вертится у его ног аки собака?! - Ильхам в гневе стукнул кулаком по пиале, кумыс пролился на шелковую скатерть. - Нет, не желаю лишиться трона, не отдам город собакам, - сверкнув карими глазами по сторонам, обратился к одному из приближенных, - Абдуллах, скачи во все концы Казани, объяви волю мою: стоять до последнего, перед урусами головы не склонять, всех тайных предателей казнить на площади!

Князь воспринял новость о готовности татар стоять до конца равнодушно, даже с какой-то легкой усмешкой. Выйдя из шатра, оглядел высокие белые стены города, возвышающиеся надо всеми иными постройками минареты да голубой удивительной работы купол главной мечети. Посмотрел государь на новые литые пушки, чьи ядра могли сделать брешь в стене и на сердце стало тоскливо, грустно - не желал он рушить сий прекрасный град, что мог стать преградой между Московией и Азией, отгородить народ русский ото новых набегов кочевников. Мысли его роем кружились в голове: ударить сейчас аль подождать, дать еще шанс Ильхаму одуматься, спасти свой народ от погибели. Долго раздумывал Иван Васильевич, наконец, решил. Призвал к себе посыльного, наказал:

Передай хану, что я даю ему ровно три дня и ежели не одумается он, то мои пушки сокрушат город до основания, а народ татарский ляжет под секирами моих ратников.

В тот же день получил послание княжеское хан Ильхам, призадумался. Жалко было город, жалко людей, что безвинно погибнут за своего правителя, но мысль, что придется склонить голову перед младшим братом, отдать ему трон, затмила разум. Гордыня взяла вверх в сердце хана.

Господин, - напутствующим голосом возразил один мурза, взывая к разуму, - казанцы не довольны твоим решением, по улицам ходит ропот, по углам шепчутся о восстании.

Плевать! - вослкикнул хан, воздев палец вверх. - Аллах на моей стороне, Он не допустит гяуров под стены Казани.

Тогда прежде, нежели от пушек, мы погибнем от рук собственного народа!

Но Ильхам остался глух к предостережениям. А через три дня рано утром русские войска подтянулись к Казани, взяло город в кольцо, установили пушки. Сам великий князь разъезжал на коне, пристально осматривал подготовку ратников, за нерадивость сурово наказывал.

Мы пришли на эти земли не как грабители, но для того, чтобы навеки завладеть сией стороной! - громко, дабы всем было слышно, крикнул Иван Васильевич, и слова эти вселили в сердцах ратников надежду и гордость за свой народ, свою веру, своего государя.

Да и сам князь чувствовал, что пришла пора раздвигать пределы царства, и не убегать от врагов, а, напротив, первыми идти на них. Милостью и добротой власть не удержать, но лишь силой меча. Радостно стало тогда у него на душе, понял, что он на верном пути. Ненароком оглядел князь пушки и вдруг очи его приметили молодца с короткими светлыми волосами и далеко знакомым лицом. Где прежде встречал его? И тут государь припомнил день покорения Твери и бегство князя Михаила Борисовича, смутно, словно из тумана времени, пронеслось имя... Демид? Да, так это тот самый неизвестный пушкарь! Не слыхать о нем было, а вот раз и встретился. По виду добротно сталось жить Демиду: и в теле прибавил, и одежда новая, и сапоги заместо лаптей. Трусцой подъехал к пушкарю Иван Васильевич, спросил с усмешкой:

Ну что, Демид, и здесь Казань первый крушить почнешь?

Демид низко склонился перед князем, робко молвил:

Уж более не буду без указу-то стрелять, лишь со всеми.

И правильно, на войне все едино держаться должны, - и, подумав, добавил, - как живется-то?

Все лучше, государь, нежели прежде. Ныне построил дом заместо прежнего, не хоромы, но жить можно. Да и Емилия, моя жена, расцвела, в теле раздобрела всем на зависть, дочурка у нас уж есть, Аленушкой звать.

Задумался Иван Васильевич, вспомнил тут же горячо любимую свою Софью да детей: красавиц Елену да Феодосию и сыновей Василия, Юрия, Дмитрия, Симеона; и лишь ради них пустился он в походы один за другим, дабы передать наследникам единое, целое, государство.

Загремели пушки со всех сторон, посыпались казанские стены, погребая под своими развалинами люд. А ядра летели и летели, и уже на земле, средь обломков камней и кирпичей лежали изувеченные, разорванные на части, тела мужчин, женщин и детей. Сам Ильхам надежно спрятался в покоях дворца с казной и семьей, строго-настрого приказав войску держать оборону своей резиденции, покамест не вступать с урусами в бой, ясно понимая бессилие мечей и луков против огнестрельных снарядов. Среди простых горожан и мурз зрело недовольство ханом.

Однажды ночью к Ильхаму постучали. Поднявшись с перин, хан спросил:

Кто там?

Это я, светлый хан, Абдуллах, - раздался знакомый голос.

Чего тебе надобно в столь поздний час? - недовольно проговорил Ильхам, желая в сей миг одного - вновь погрузиться в сон.

Тайные гонцы, мой повелитель, они ждут тебя.

Хан просунул босые ноги в мягкие, домашние чаруки, приказал:

Веди скорее!

Они пошли по темным узким коридорам, спустились по винтовой лестнице и направились не в главный зал приемов, а куда-то к выходу. Ильхам заподозрил неладное, как будто лед скатился по спине, сердце забилось быстрее, несладкий холодок сковал члены. Но все еще покорно следуя за Абдуллахом, хан поинтересовался:

Куда ты ведешь меня? Где гонцы?

Терпение, мой господин, мы уже почти пришли, - прошептал мурза и от его речи впервой стало не по себе.

Они вышли во внутренний двор. Стояла гнетущая тишина. Не видно было ни души. В страхе Ильхам не мог выговорить ни слова, комок сдавил горло. И вдруг оглушительный удар по голове повалил его на земь, сквозь пелену тумана хан чувствовал, как ему туго связывают руки, как кладут поперек седла, но сил сопротивляться не было. В полузабытье он слышал храп коней, ощущал запах трав и осознал, куда и зачем его везут.

Очнулся Ильхам в шатре московского князя, блуждающим взором оглядел присутствующих, среди них отыскал ненавистного брата Мухаммеда-Эмина и предателя Абдуллаха, которому прежде всецело доверял. Иван Васильевич без единой злобы смотрел в лицо некогда казанского правителя - ни страха, ни горечи не читались на смуглом лице татарина. Немного помолчав, князь спросил:

Чего же так долго упирался, хан Ильхам? Аль не видел, какова мощь моего воинства?

Ильхам вскинул голову, стараясь вернуть прежнее величие, возразил без страха в голосе

Не сила твоя повергла, а предательство! - и метнул ненавистный взгляд на Абдуллаха.

Мурза понял все, дабы не замарать свою честь, упал перед Иваном Васильевичем на колени, воскликнул:

Не ради предательства, но ради жизни казанцев действовали мы!

Князь усмехнулся сквозь зубы, вперив в него черные очи:

Я тебя о чем-то спрашивал? Как можешь ты, холоп, встревать в спор государев?!

Пристыженный мурза задом отполз к выходу, боясь поднять глаза, спрятался за спины бояр и воевод.

Ильхам, не дожидаясь, пока его спросят, продолжил ровным, спокойным голосом:

Радуйся, господин урусов, радуйся и ты, братец мой, - хан скосил взор на Мухаммеда-Эмина, усмехнулся, - ныне Казань ваша, нет более Казанского ханства! Но не об этом тоскую я; грустно мне осознавать, что багатуры наши зазря проливали кровь за земли татарские. Ты, князь, изменников не казни, пусть живут и видят, как гибнет каганат. Я же под твое знамя не встану, веру свою не поменяю, даже если ты будешь принуждать меня к этому. Я ведь не таков, как они, - и кивком указал туда, где столпились бывшие его подданные.

Слыша его слова, Иван Васильевич почувствовал к Ильхаму уважение и скрытую ненависть к Мухаммеду-Эмину и ему подобным. И стоило ли держаться одной стороны с этими низкими душенками, готовых сожрать своего же ради собственной выгоды? Нет, Ильхама казнить никак нельзя, а Эмин пусть пока сидит заместо брата в Казани, до поры до времени.

Вскоре татарский народ присягнул на верность новому хану и великому князю, который по праву стал называться "князем Болгарским". Все его противники были казнены на городской площади, а бывший хан Ильхам вместе с семьей заключен в кандалы, их участь была решена - заточение в московскую темницу.

Ныне Руси не угрожал удар с Востока и нужно было возвращаться.

По дороге в Москву пришла еще одна радостная весть: правитель удмурсткого народа покорно склонился перед княжеской властью, прислав в качестве подарков шкуры диких зверей и своих прекрасных дочерей. Иван Васильевич принял его присягу: отныне Арская земля под властью Московии - Русь расширила свои границы.

Должно быть, Господь и вправду на стороне государя. В тот же 1489 году после присоединения Удмуртии был построен Благовещенский собор в честь Богородицы, что стал главным православным украшением в тени кремлевских стен.

Светлое будущее пророчествовали великому князю и государю Ивану Васильевичу и его потомкам.

18. Великая скорбь

Великий князь московский Иван Васильевич чувствовал, ощущал каким-то внутренним тайным закаулком души, которое редко давало знать о себе, что нечто ужасное, разрушающее постигнет его дом, его многочисленное семейство. В тот год Софья как раз разрешилась от бремени мальчиком, которого государь назвал Андреем. Пышно справили рождение еще одного княжича, еще пышнее отгремели его крестины в Благовещенском соборе. Казалось, Господь подарил незыблемый мир и покой князю. Казалось, ничто более не омрачит его тяжкое бремя, что нес он через великие междоусобицы и войны. Вот, наконец, долгожданное наслаждение!

Но вдруг как низкий звон набата раздался протяжный стон из Твери, где ныне правил старший сын. Недобрая весть омрачило постаревшее, темное лицо Ивана Васильевича. Сам гонец от княгини Елены сообщил ему, что Иван Младой вот уж седмицу не встает с постели, кричит от болей в ногах, супруга его молодая лишилась сна и покоя, призывала к себе и знахарей, и лекарей из страны своей, ни снадобья, ни примочки не помогают молодому князю.

Так почто вы ждали столько-то времени? - взревел громче грома государь, подняв над собой посох, но сдержался, опустил руку и уже спокойным голосом спросил. - Что с сыном моим?

Тяжко ему, княже, худо ногам его.

Молится ли митрополит тверской за Ивана?

И денно, и нощно не только владыко, но и вся Тверь просит за князя. И на заре, и на закате кропим почивальню княжескую святой водицей, ладан воскуряем пред Образом, знахарок княжны Елены призываем да только не становится лучше Ивану Младому, безудержным криком кричит.

Поднялся Иван Васильевич во весь свой немалый рост, стукнул посохом о каменный пол, воскликнул:

К черту всех знахарок! Гнать их со двора, коль помочь не могут!

Тверчане, что прибыли вместе с гонцом, склонились в низком поклоне, боясь взглянуть в лицо государево - покрасневшее, злое. Знали они, что в такие мгновения лучше молчать, иначе лишишься головы. Иван Васильевич подступил к гонцу, схватил за ворот кафтана, затряс неистово.

Слышишь, смерд? Отыскать того лекаря, кто спасет моего сына! Пусть даже придется спуститься на дно океана, - дыхнул князь в лицо посланца, грозным взором обвел остальных тверчан, - ежели сын мой умрет, вы все отправитесь следом за ним, так и знайте!

Сие слова устрашили ближних советников при Иване Ивановиче, но достойного лекаря так и не смогли сыскать.

Иван Васильевич целыми днями ходил подавленный, уставший. Не успел справиться с одной угрозой, как грянула другая. Малыми и смешными показались некогда битвы с врагами, противостояние с братьями да боярами. Оказалось, есть нечто более важное для сердца, нежели покорение земель новых. Где-то лежит, умирает от болей сын, а он, великий князь и государь, ничем помочь не в силах.

Ночами не спал Иван Васильевич, бродил из угла в угол, останавливался всякий раз перед киотом, с замиранием сердца вглядывался в смуглый, жесткий лик Богородицы, волей-неволей вспоминались грехи его, что творил в своей жизни. Пред его потухшим взором образом небесного ангела возникла невидимый никому, кроме него, покойная княгиня, мать великокняжеская, успевшая перед кончиной принять иноческий сан под именем Марфы. Ранее государь редко вспоминал о матери, но в последние дни - трудные, тяжкие, осознал, как много лишился он, потеряв ту, что дала ему жизнь. Единственным человеком, которому он всецело доверял, оставалась Софья. Но и тут князь показал свою слабость - ту человеческую, простую сущность, что жила в душе каждого. Как бы ненавидел он свою невестку, но понимал, что именно она, не столь красивая женщина, подарила ему долгожданного внука - преемника Ивана Ивановича на будущее. Гордая, властная Софья готова сделать что угодно, лишь бы лишить маленького Дмитрия венца государева, ибо в мечтах лелеяла мысль о воцарении на престол Василия. Именно из-за этого - вражды женской, не удостоил государь своей просьбой супругу найти за морем такого лекаря, что смог бы вылечить молодого князя. Но Софья то ли обладала тайной силой, то ли являлась посланницей ангелов на Русь, сама призналась, что знавала еще с отрочества некоего лекаря Леона, действительно искусного доктора, имеющего те лекарства, что доселе неведомы среди русских.

Не желаю видеть при своем дворе грязного жидовина! - воскликнул Иван Васильевич, питавший поистине ненавистное чувство к несчастным иудеям.

А разве он перестал быть человеком, князь? - усмехнулась в ответ княгиня, качая на руках младенца-сына.

Я считаю врагами магометян, хоть и пью с ними за одним столом во время мира. Жидов же я презираю всем сердцем и не желаю видеть их в моих палатах.

Однако это не помешало волошанке привнести с собой ересь, во главе которой стоят так ненавистные тебе иудеи. Что же ты не изгнал Елену из своей семьи? - не выдержала-таки, уколола Софья.

Погоди, до всех доберусь, мне ныне надобно сыну жизнь сохранить да Дмитрия на ноги поставить, а уж потом придет черед волошанке ответить за все, - сказал так, дабы потупить гневный огонь в душе супруги.

Но не сдержал государь обещания своего. Через день велел привезти из Венеции того лекаря по имени Леон, заручившись поддержкой Софьи. Доктор, как и предполагал князь, оказался по роду и вере иудеем, седовласым старцем. При его виде всплыло в памяти Ивана Васильевича иной облик: молодой, золотоволосый, чьим наставником и другом был Аристотель Фиоравенти, да только сгубила молодого человека именем Антон, по роду немец, по призванию врач, заверенная клятва в излечении татарского царевича, чья судьба сыграла злуюу шутку - умер царевич, не помогли ему ни мази, ни снадобья, а за ним на тот свет и отправлен был Антон как знамение об отмщении. Вот почему и боялся государь, долго не признавал силу науки врачевания. Обратил пламенный грозный взор на Леона, спросил:

Слыхал ли ты, какова была участь того, ДРУГОГО лекаря?

Лицо старика побледнело, покрылось испариной: видать, сильный страх овладел им, но голос сам собой вырвался из горла, ответил:

Да, мой повелитель. Кто ж не помнит о той несчастной участи?

Ежели так, то не боишься ли ты лечить моего сына? - проверил его князь.

Боюсь, господин, страшно боюсь, но помогать людям есть моё призвание.

И ты веришь, что сможешь излечить больного?

Клянусь, что сделаю все возможное.

Ты понимаешь, ежели царевич не выдержит и... - на этих словах голос Ивана Васильевича задрожал, боясь произнести то, о чем иной раз мыслил, - ты понимаешь, что тогда тебе не жить?

Дрогнул доктор Леон всем телом, до конца осознал, чем рискует. Князь глядел на него, думал с усмешкой: "Каков иноземец, а?! Жиды хитры лишь на словах, а сами трусливее зайца", вслух молвил:

Если ты осознаешь, каков груз ложится на твои плечи, поклянись мне, что ни словом, ни делом не причинишь моему сыну зла.

Чем хочешь, чтобы я поклялся?

Целуй мне крест на верность, - государь подал знак, из угла вышел митрополит, протянул золотой крест для целования пред лицом Леона. Лекарь обежал глазами зал, остановил свой взор на сидящей подле князя Софье. Княгиня поняла его мольбу, сказала по-итальянски:

Целуй, как велит государь.

Но, моя госпожа, я не могу, не смею... иудей я по вере...

Хочешь лишиться головы прежде клятвы?

Нет.

Тогда целуй! - не попросила, повелела принцесса властным голосом.

Бормоча что-то себе под нос, Леон наклонился, коснулся устами распятия и вновь отпрянул назад, словно дотронулся до раскаленных клещей. Князь приметил перемену в старике, однако остался доволен - до поры до времени. Владыко же, прижав распятие к груди, лишь мельком глянул на иудея, подумал про себя: "Бесноватый нехристь".

Где-то вдалеке раздался звон колокола - глухой, низкий, словно о чьей-то смерти вещал он, плакал. Иван Васильевич вздрогнул, сильнее сжал посох: не к добру был сей знак, не к добру. Вечером того же дня выстоил молитву, просил Бога о помощи, о даровании Руси покоя, что мог враз развеяться, ежели трон станет пустым.

Господи, защити дом мой от напастей и козней всяких, - шептали его уста, - не губи детище мое, что плоть от плоти моей. В Твоей длани жизнь моя, забери меня заместо сына.

Взглянул великий князь на Образ: холоден, спокоен оставался Лик, в душе где-то под сердцем росла тревога, в ушах неведомым гласом слышались слова: "Нехристю доверился ты, осквернив устами его священное распятие, а после просишь ты чего?" Худо тогда стало государю. Позвав слуг, велел отнести его в покои да открыть в опочивальне все окна, пустив внутрь холодный свежий воздух. Но даже это не принесло покоя его душе. Ночью снилась ему покойная мать: старая, высохшая - не ту, что знал он прежде, грозила княгиня ему перстом, приговаривала:

Продался ты, Ваня, иудею да не за тридцать серебрянников. Иноземные бабы правят на Руси: одна в Москве, другая в Твери, а что сделал ты?

А он, Иван Васильевич, не нашел, что ответить, со страхом глядел на мать. Проснулся поздно - уставший, невыспавшийся. Приказал готовить возок, Москву глядеть да на люд посмотреть. На время отвлекся, позабыв даже о своих страхах, а вечером вновь почувствовал неладное на душе, словно беда какая должна случиться. И случилось...

марта 1490 года скончался Иван Младой от гнойных ран на ногах, не помогли ему ни мази, ни снадобья мистро Леона. Не с проста тогда плакал вечевой колокол на Москве, вот почему ранним утром 7 марта на подворье княжеском выли долго и протяжно собаки, предчувствуя скорую кончину своего хозяина. Вся Тверь тогда поднялась на поимку старого лекаря, который и не думал спасаться бегством, ибо дал в том клятву государю. Бледного, испуганного старика в цепях повезли в Москву сразу за гонцом от Елены Стефановны. На следующий день ранним утром доставил гонец письмо, загнав по дороге двух коней, самолично вручил Ивану Васильевичу послание.

Великий князь восседал на престоле, слушал страшную весть. Ни слезинки не уронил он, только чувствовал, что где-то внутри оборвалось что-то, словно некая нить, связывающая его с миром, вырвалась из сердца, испарилась. Туманным взором из-под нависших бровей обвел государь палату: здесь, как и ранее, восседали на скамьях, сукном покрытых, бояре да воеводы, служивые, дьяки думные да владыки. На каждом останавливался Иван Васильевич, посматривал. Сник, осунулся боярин Григорий Мамонов, неистово перекрестился Даниил Холмский, опустил очи в пол думный дьяк Курицын, тяжело вздохнул Владимир Гусев, метнул злой взор всегда верный истине и преданный государю Иван Образцов, Софья даже глаз не подняла, словно это была ее вина в смерти молодого наследника. Как чувствовало ее сердце - все обратились супротив нее, дескать, гречанка оказалась в сговоре с лекарем жидовиным, порешила спроводить на тот свет Ивана Ивановича, а за место него объявить наследником сына Василия. Но разве кто решился вслух высказать сие?

Отозвал Иван Васильевич посла, объявил волю свою:

Похоронить сына моего в Москве как и подобает государю, а лекаря по обычаю старины казнить на Балвановке в назидание всем иноземцам.

Дрогнули уста Софьи, неожиданно мысль пронеслась в нее в голове: назовет ли государь нового преемника? Но сия мысль осталась без ответа.

Привезли из Твери в крытом возке бездыханное тело царевича. Завернутое в одеяло, посиневшее - ничего общего с некогда цветущем молодцем в расцвете лет. Иван Васильевич как увидел мертвеца, так как и был - в распахнутом кафтане, с непокрытой головой, ринулся к носилкам, обхватил сына руками, зарыдал словно женщина. Никогда прежде ближние люди не видели его таким. С трудом оттащили от тела бледного обмякшего князя, бояре его Иван Юрьевич Патрикеев с зятем Семеном Ивановичем Ряполовским. Увели под присмотром Софьи в покои, дали снодобья. Заснул государь в тишине в своей опочивальне, с равнодушным видом всматриваясь в привычные, до боли родные лица. Извели супостаты окаянные любимого сына, нет более наследника единственного, остались лишь дети да внук маленький: кто из них займет место в государстве? Неужто вновь начнутся междоусобицы кровопролитные на горе народу русскому и на радость врагам безбожным? Неужто то, что с таким трудом строилось, разрушится в единый миг?

Где-то прозвенел вечевой колокол, за ним вторили другие колокола, но не радостным перезвоном доносился их звук, но страшным, глухим, вселяющим смятение.

Вся Москва собралась на последние проводы Ивана Ивановича. Плакал, причитал народ, женщины рвали на себе одежды, размазывали грязь по лицу. Черная толпа заполнила улицы в траурный день. Государь со своей княгиней, невесткой и сыновьями первыми простились с княжичем, за ними последовали государевы братья, ближние бояре, севетники, лица духовные и простой народ. Среди монахинь отделилась одна, без робости подошла ко гробу, где покоился Иван Младой, поцеловала его в лоб и словно на память о себе положила подле него белый платочек с расшитой каймой по краям, а потом подняла голову и прямо посмотрела Иван Васильевичу в глаза. Их взоры встретились, по лицу государя пробежала мелкая дрожь - лик молодой монахини белый, обрамленный в черное, мешковатое покрывало, показался знакомым, в памяти словно из глубины всплыло детское личико, милый нежный голос тихо звал княжну Елену и давно позабытое имя словно урок его совести встала пред внутренним взором. "Машенька, - твердила совесть, - это Машенька, которую бросил ты на произвол судьбы, ныне же она носить другое имя".

Монахиня отошла в сторону, встала в полуоборота, а потом и вовсе расстворилась в толпе. Иван Васильевич несколько раз порывался окликнуть ее, попросить прощение, но так и не смог сделать этого: тяжкий груз раскаяния, бессилие и жалость к сыну, которого он более никогда не увидит, остановили его, не дали ступить ни шагу. А подле него как и раньше стояла Софья, держа за руку одиннадцатилетнего Василия.

19. Две стороны медали

Князь ехал верхом в окружении бояр и стрельцов на рослом златогривом коне. Жемчуга да яхонты искрились на солнце, радовали глаз своей игрой света. Москва уж не та, что прежде: разросся стольный град, и уже не одна узкая улочка занималась под торговый ряд, но целые кварталы, куда отовсюду - из других городов аль стран съезжались купцы, продавали товары разные, там же, в особых местах сидели менялы монет, в стороне дымились пекарни, над которыми витал душистый аромат только что испеченного хлеба. Стаи голодных собак рыскали в поисках поживы, бродяги в лохмотьях да юродивые с крестами в руках приставали к покупателям и случайным прохожим, иные хватали за рукав, требуя монеты, и ежели не получали желаемого, посылали в спину проклятия. Однако, большинство православного люда боялись божьей кары, верили в сглаз и посему молча протягивали в грязные ладони медные монеты.

По иную сторону торговых рядов растянулся разросшийся за десять лет пушкарный двор. Старые, проверенные временем и опытом мастера смотрели за работой, учили новичков, среди надсмотрищиков был и Демид, за последний срок продвинувшийся по службе.

Глаза государя невольно увлажнились от расстроганных чувств: то, о чем он когда-то мечтал, о чем лелеял в душе своей - сбылось. Князь взглянул вверх в голубые небеса, невольно обратив внимание на возвышающиеся надо всей Москвой величественные соборы, построенные руками до боли родными сердцу людьми, которых он более не увидит. То легкое чувство, с каким Иван Васильевич выехал на прогулку, потемнело из-за былых тяжелых воспоминаний. Перед его мысленным взором пронесся образ сына Ивана - его главную опору и надежду. Ах, чтобы он ни отдал ради того, дабы узнать, почему никто не вылечил княжича, почему обратились за помощью слишком поздно? Иван Васильевич разом потемнел лицом, глаза его выражали боль и неннависть одновременно; да, мистра Леона казнили на Лобном месте в назидание иным лекарям, на радость русскому народу да к вящему страху иноземцам. Но мучения и долгая смерть жидовина не принесли успокоение государю, лишь на короткое время он возрадовался за месть ради сына, да счастья уже не видать, а Ивана этим не воротить.

В течении года не находил великий князь московский и собиратель русских земель покоя, думал ночами, чья вина в болезни и гибели Ивана? На кого должен обратиться праведный гнев его? Кого покорать следующим? Поначалу подозрения его упали на некогда любимую жену Софью, которой было выгодно лишить старшего наследника жизни и посадить на трон княжеский своего любимца Василия - этого неукратимого, буйного нравом, отрока. Но сия мысль была тут же отброшена: Софья никогда не покидала Москву в одиночку, целыми днями находилась подле государя, к тому же именно она обратилась за помощью к иноземному лекарю, что прибыл слишком поздно. Нет, не могла Софья совершить сий грех, не могла пойти против воли государевой. Позже подозрение пало на Елену Волошанку, которой не давали покоя лавры греческой принцессы; конечно, Елена вполне могла тайно добавить яд в снадобье Ивана, дабы в будущем стать регентшей при малолетнем Дмитрии - титул великой княгини Московии куда прелестнее обычной принцессы молдавской. Своей душой Иван Васильевич еще более возненавидел невестку, но порешил пока не трогать ее ради любимого внука. Не обошел стороной князь иноземцев, для которых раздор в московской монархии был только на руку; государь заподозрил в смерти сына и бояр своих, что так лестно склоняли перед ним свои головы ("волки в овечьей шкуре", так называл он их), и даже дальнюю родственницу Машу, что ныне носила имя старица Исидора.

Все свои подозрения Иван Васильевич держал при себе, чем причинял душе тяжкие страдания. Кто ныне мог дать ему ответ на вопросы, кто направит его на истинный путь? Ныне подле него не осталось верных, надежных людей: Аристотель - строитель Успенского собора, создатель пушкарного двора и мастер по изготовлению кирпича умер не за долго до казанского похода. То была великая утрата не только для самого государя, но для всей русской земли. Столько, сколько сделал Аристотель для православных, не будучи самим им, не сделал никто: именно он, мастер от Бога и с широкой душой, преобразил Москву, вдохнул в нее новую жизнь! С запоздалым раскаянием думал Иван Васильевич, что из-за него умер великий зодчий, что был вынужден по княжескому приказу оставаться на пушкарном дворе денно и нощно, под проливным ли дождем, жарким ли солнцем аль мокрым снегом, помогая новым рабочим лить пушки, изготавливать снаряды для них, а позже возвращаться в государевы палаты с докладом. Сие тяжкое бремя подорвало остатки сил Аристотеля, что тихо угас, за все то время ни разу не пожаловавшись на нездоровье. Тяжко стало князю без мастера, корил себя до слез, что лишь брал, но в замен не дал ни покоя, ни легкой жизни. Остался в Москве сын Аристотелев Андрей, да только юноша не пошел по стопам отца, не стал также выслуживаться перед Иваном Васильевичем, избрав отличную жизнь: женившись на одной из боярских дочерей, пошел в ратники да так и не объявился более. Тяжело было государю, еще тяжелее Софье - для нее, венценосной сироте, Аристотель стался не только как наставник, но и как отец, что оберегал ее в этой чужой, холодной стране.

Следом за зодчим ушел из жизни митрополит Геронтий. До самой кончины своей грозился владыко, что зло исходит от Елены Волошанки, что с ее приездом понесло потери православие. "Когда нечистый дух выйдет из человека, то бродит по безводным местам, ища покоя, и, не находя, говорит: возвращусь в дом мой, откуда вышел; и, придя, находит его выметенным и убранным; тогда идет и берет с собою семь других духов, злейших себя, и войдя, живут там, - и бывает для человека того последнее хуже первого. Так будет и с этим злым родом", - сказал в назидание братии за седмицу до смерти митрополит, и лишь немногие из собравшихся поняли, КОГО владыко имел ввиду: именно с приездом Волошанки по Руси распространилась жидовствующая ересь, что словно болото поглотило в свои руки многих знатных московитов как средь бояр, так и духовенства в противовес ревнительницы православия Софьи.

Теперь, оставшись один, Иван Васильевич осознал, кем были для него Аристотель и Геронтий: такие разные по вере и обычаям, но одинаковые по душевным качествам. Будь они живы, возможно, и удалось бы отворотить кончину княжича.

Взглянув на золотые кресты на куполах, перекрестился государь, тихо, почти шепотом, молвил:

Неисповедимы Твои пути, Господи! Направь меня, раба Твоего, на истинную дорогу, укажи, где правда, а где ложь.

Поздно ночью кто-то постучал в дверь, что вела в полутемную залу - ту залу, кооторая была разрушена во время взятия Твери. Ныне все было отстроено, отремонтировано так, что и следа не осталось от той короткой войны. Елена Стефановна встала из-за стола, прикрывая одной рукой пламя свечи, отворила дверь. На пороге стоял с поникшей головой Фёдор Курицын, тот самый, который являлся одним из ближайших советников великого князя. Государь высоко ценил ум и заслыги сего государственного мужа, прислушивался к его советам - значимым и мудрым, вот потому и закрывал глаза на приверженность Фёдоро Курицына к жидовствующей ереси. Кто же мог заранее предугадать, что именно этот советник начнет тайную игру за спиной великого князя?

Елена Стефановна впустила ночного посетителя, закрыла наглухо дверь, дабы никто ненароком из соглядатаев Софьи не смог подслушать их разговор. Курицын внимательно посматривал на молдавскую принцессу, про себя посмеивался ее скрываемому страху. Женщина встала посреди комнаты - высокая, сухая, еще до рождения сына она не отличалась мягкой, женской привлекательностью - той самой упоительной чертой, что так притягивала к себе мужские взоры; после разрешения от бремени, после противостояния с великой княгиней, после смерти супруга и последующего за этим страхом за свою и сыноьеву жизни Елена совсем осунулась, на бледном лице ее с запавшими щеками выделялись лишь зеленые глаза под тонкими бровями. Некрасивая, совсем некрасивая, думал про себя Курицын, и на что порешил государь избрать ее для своего сына, аль пригожих девиц нет на Руси? А Елена Стефановна, зная о своей утерянной милости, еще пуще обозлилась на Софью, что только расцвела после стольких лет, и это родив много детей! Вот почему и решили искать поддержки у волошанки те, кто боялся гречанку и княжича Василия, что мог по смерти великого князя взойти на престол.

Княгиня, не по своей лишь просьбе спешил к тебе из Москвы, но ради наследника Дмитрия, что младенцем остался сиротою, да еще ради народа русского, - сложив ладони на груди, тихо молвил Федор Курицын, начав разговор.

Елена Стефановна уселась напротив, поправила складки на платье своем, с усмешкой спросила:

Лишь за этим прибыл ты сюда, боярин?

Почти так, госпожа моя.

Говори прямо, не люблю, когда уходят от ответа.

Боюсь я за будущее наше, понимаешь? Муж твой - государев преемник, мертв, но у него остался сын, твой сын, княгиня!

О том знают все, это не тайна. Скажи, ведь иная нужда привела тебя ко мне.

Да, ты права. По закону следующим князем на московском престоле должен стать твой сын. Однако, Дмитрий Иванович слишком мал, а у государя имеется старший сын от Софью Василий, унаследовавший властность от отца своего и хитрость матери; скоро он вступит во взрослый возраст пятнадцати лет. Хочу напомнить, что государь безумно любит Василия более, нежели других своих детей, и всегда слушает слова Софьи. Как знать, не превозгласит ли великий князь наследником Василия? Понимаешь, какая участь нас тогда ожидает?

Что же делать мне? Как отгородить Дмитрия от злого рока? - не на шутку встревожилась Елена, вся поддавшись вперед.

О том не тревожься, княгиня. Молись, сильнее молись. К тому же, у меня есть план.

Что?

Супруга твоего лечил мистро Леон, приглашенный Софьей?

Так и есть, но я не понимаю.

Курицын наклонился поближе к княгине, сказал шепотом:

Софья вызвала лекаря, что сгубил Ивана Ивановича. Софья... Понимаешь?

Тут до Елены Стефановна, так сильно измученной в последнее время, стал доходить смысл сказанных боярином слов. Конечно, то самое лучшее, что можно придумать: гречанка по корысте своей велела позвать из Италии старого лекаря, дабы, вступив с ним в сговор, сгубить до смерти противника, а позже его жену и сына.

На востоке показались первые лучи солнца. По церквям да монастырям прозвенели к заутренней. А из тверских ворот по направлению в Москву выехал в дорожном шерстяном плаще Фёдор Курицын.

20. Война с Литвой

Боярин Иван Никитич Беклемишев-Берсень торопливо возвращался из литовского посольства обратно в Москву. Важные вести вез боярин, нужные великому князю. Ежели повезет, по воле Бога сложится удачно - судьба Руси повернет в нужное русло. Берсеня встречали в Грановитой палате, сам Иван Васильевич принял из его рук послание, спросил:

Ну что поведаешь нам, Иван Никитич?

Множество глаз уставились на Берсеня, гадая: худо или добро привез боярин. Иван Никитич лишь на миг окинул взором роскошно убранную залу, склонился пред государем, молвил:

Добро ли, худо ли, княже, да только тебе решать, что делать далее.

О том думать позже будем, ныне хотим слушать новости о круле польском.

Государь, тебе уже известно о смерти Казимира. После него на престол великого княжества Литовского избрали его второго сына Александра. Старший же сын - Ян Ольбархт занял трон своего отца. Между братьями нет примерения, каждый желает забрать более лакомый кусок. Не быть более миру в Речи Посполитой.

Обрадовался великий князь сей новости. Решил не откладывая, снаряжать войско против западного соседа, дабы обезопасить приграничные рубежи. Сего часа Иван Васильевич ждал многие годы.

Рано утром, в августе 1492 года, из московских ворот выступили ратники. Ярко поблескивали в лучах начищенные до блеска шлемы, теплый ветерок играл гривами коней, размахивал хоругвями. С благословением встал во главе войска князь Фёдор Телепня Обеленский. Грозовая туча сгустилась над Литвой.

Подойдя к границам двух государств, воеводы распределили отряды, стремительно напали на литовские города: Мценск, Любутск, Мосальск, Серпейск, Хлепень, Рогачёв, Одоев, Козельск, Перемышль и Серенск. Узнав о том, великий князь литовский Александр не стал держаться стороны брата - уж слишком много несправедливости претерпел от него, собрался с верными вассалами и пришел в ставку Оболенского для заключения мира с Московией. Фёдор Телепня радужно принял незванного гостя в отведенной для него избе, почивал его вином да медом, приказал холопам растопить баню да привезти туда пригожих девиц, что сыщутся в округе. Князь Александр не настаивал, принял предложение боярина, однако в душе торопился, нервничал: что предстоит услышать от московского государя, по слухам, нравом крутого и неуступчивого.

Осень вернулось русское воинство в Москву. Весь город вышел встречать защитников своих: и уходили каждый домой - кто радостный, а кто со слезами на глазах. В колымаге вместе с Фёдором Телепней ехал литовский князь Александр, зорько посматривал через занавес на православный люд, в дцше дивился дикому своенравному характеру родного по крови славянской народа, с любопытством окидывал хоромы боярские да церкви, а иной раз как посмотрит на девицу какую чернобровую и кровь горячая побежит по молодому телу. Хороши русские девицы, ох, как хороши!

Иван Васильевич вместе с Софьей ожидали гостя у дверей Грановитой палаты, заранее готовились к его приезду. Князь Александр, молодой, статный, в расшитом золотыми нитями кунтуше и высоких сафьяновых сапогах вышел из колымаги, поклонился Ивану Васильевичу да Софье как равный равному, не скрывал гордого польского норова. Сам же государь, ревностный православный, решился на переговоры с Литвой, однако последнее требование о поддержки мира путем брака между государствами привело к провалу. Из последних сил сдерживая негодование, Иван Васильевич ответил:

О том говорить будем позже, после того, как литовские земли, захваченные моими ратниками, перейдут под власть Москвы.

Сий опасный шаг, князь, - возразил Александр, ясно осознавая, что любое неправильное слово упечет его в темницу навек, тогда прощай трон литовский и прекрасная княжна Елена, дочь московского правителя.

Что тревожит литовского князя? - воскликнул Иван Васильевич, уже более не желая новой войны. - Может быть, князь боится своего брата - короля польского? Или же... - не договорил, почувствовав на миг тайное угрызение совести.

Я не боюсь за свою жизнь, государь. Пекусь лишь о моей стране, что со всех сторон окружена врагами. Если нам удасться договориться, может статься, Литва будет твоим союзником против шведов и татар.

Татар мы били и без чье-либо помощи, шведов лишний раз задевать не стоит - воинственная кровь у них. Посему такое предложение не принимаю. А о браке мы еще поговорим... потом.

Я понял, государь, - ответил раздосадованный Александр, ясно осознавая, что то был отказ.

Не знал того, но, может быть, предчувствовал Иван Васильевич, какую ошибку совершил он, отвергнув литовское соглашение. Кто же мог заранее предугадать, что зимой того же года литовское войско во главе с князем Семеном Ивановичем Можайским перейдет в наступление, потеснит русские войска, что совсем недавно заняли чужеземные города?

Выпал обильный снег, стояли морозы. И хотя ратники денно и нощно жгли костры, дабы отогреться, все же понимали своим чутьем воинским, что не удасться им надолго задержаться здесь, ибо запасы еды иссякают, а литвины не желают подчиняться, когда неподалеку от крепости стоит свое, литовское, войско, что в любой миг пойдет на штурм. Ночами ворота городов особенно охранялись, ждали неприятеля с пушкарным огнем, следили, дабы перебежчики не болтались туда-сюда, но даже при таком раскладе часть литвинов - кто по двое-трое, кто поодиночке, переходили в войско Можайского, рассказывали подробно о состоянии русских ратников. Сам князб Семен Иванович, укрывшись длинополой собольей шубой, медленно поглаживал усы, повторял с усмешкой:

Клянусь Господом Богом, московитянам не удержать захваченных крепостей. Не удержать-таки, не удержать. Или они глупцы и погибнут от голода раньше времени.

И как в воду глядел московский князь: удалось ему отбить города Серпейск и Мезецк, много тогда полегло русского воинства, осталось лежать костями под завалинами чужих крепостей. Среди них оказался и Демид, до последнего надеясь, обливаясь кровью, что вновь увидит родной дом средь березок да любимую, единственную Емилию.

На защиту своим ратникам были посланы из Москвы новые отряды, которым удалось совместными усилиями отбить воинство неприятеля, прогнать князя Можайского в свои владения. В ходе контрудара русские ратники захватили Вязьму и ряд иных городов, теперь уж надолго укрепившись в них.

Тем временем князь Семен Иванович, загнав троих лошадей, приехал ночью в Краков к королю Яну; не снимая дорожной одежды, невыспавшийся, окоченевший от холода, предстал с тяжкими вестями из восточных окраин Речи Посполитой. Ян Ольбархт ожидал князя в приемном кабинете, слуги как раз разожгли огонь в камине, налили вина в кубки. Король польский, молодой, красивый, самолично подал один из кубков Семену Ивановичу, проговорил:

Выпейте, ясновельможный пан, это ромейское вино, онон быстро разогреет кровь.

Ваше величество, - воскликнул Можайский, даже не пригубив дурманящий напиток, - не время ныне пить вина, когда Литва вот-вот уйдет из наших рук.

Литовские воины так слабы, что не в силах противостоять армии противника? - усмехнулся Ян, ободряя самого себя, хотя внутри у него все кипело от негодования. - Скажите, пан, зачем я плачу жалованье вам и нашим гайдукам?

Семен Иванович выдержал тяжелый, пристальный взгляд короля. Большой выдержки стоило ему дать ответ:

Не в силе или слабости нашего воинства дела. Ваш брат, великий князь литовский Александр, предал нас, перешел на сторону московского государя. Более того, он согласен во имя мира с Иваном Васильевичем взять в жены старшую княжну Елену.

Никакой тревоги не отразилось на лице Яна, как того ожидал Можайский: напротив, пригубив вино, король широко улыбнулся, показав белые крепкие зубы, сказал:

Что ж. Надобно поздравить дорогого братца с будущей свадьбой. Пускай молодые повеселятся-потешатся... до поры до времени...

Тяжелой поступью и с камнем в душе вышел из краковского дворца князь Можайский. Гневался на короля - не того ответа ожидал он.

Через год, после долгих, упорных переговоров, между князем Александром и Москвой был заключен мирный договор. Согласно нему, большая часть земель, захваченная русским воинством, отошла во владения Ивана Васильевича. И только ради предстоящей свадьбы дочери и литовского князя государь воротил крепости Любутск, Мезецк и Мценск.

21. Разные пути

Вся Москва собралась на площади пред воротами Благовещенского собора. Каждый пытался хоть мельком взглянуть, полюбоваться на княжескую невесту, старшую дочь Ивана Васильевича. Сколько бы не длилось противостояние между Русью и Литвой, сколько бы крови ни пролилось за приграничные земли, а все же удалось установить хотя бы мнимый, тонкий мир посредством древней традиции: сочетались браком Елена Ивановна и князь литовский Александр Ягеллон. Ах, какая красивая была в тот день юная княгиня! Златотканный кафтан поверх красного, расшитого жемчугом, платья, черные тугие косы уложены на голове, а на них надета золотая диадема, большие черные очи под соболиными бровями томно опущены вниз, стыдливый румянец покрывает белые щеки. Хороша Елена, ох, как хороша! Пожалуй, самая красивая из трех оставшихся вживых дочерей великого князя. Оттого и горд был Иван Васильевич, что отдал старшую дочь за иноземного князя, счастлива была и Софья, с благословением пожелав новобрачным долгой и счастливой жизни. Сам великий князь литовский и брат польского короля Александр гордо посматривал поверх голов куда-то вдаль, в душе ликуя, что не только удалось заключить давно желающий мир с Московией, но даже взять в жены прекрасную русскую принцессу. Еще до свадьбы с Иваном Васильевичем было оговорено, что Елена не поступится веры своей и, живя на чужбине, останется православной до конца своих дней.

У княжеских ворот поставили столы с яствами да бочки с винами и медом - в честь свадьбы угощался весь простой люд, а у папертях монахи раздавали серебро каликам перехожим да прокаженным.

С утра до позднего вечера Москву оглошал радостный звон колоколов. А народ поднимал чарки с вином и от всего сердца благословлял великого князя и молодых супругов.

Иван Васильевич Хабар-Симский, младший сын боярина Василия Фёдоровича Образца Добрынского-Симского, устало понукал коня. На свадебном торжестве его не было, да и когда праздно распивать вина, когда война одна за другой обрушились на недавно созданное-расширенное московское княжество, именованное ныне Русью? Сколько лет, сил, людских жертв потребовалось для того лишь, чтобы объединить разрозненные города в единое целое, укрепить границы на востоке и западе, дойти до Уральских гор, подчинить воле своей живущие там дикие народы? Да, немало православных воинов усеяли костями те земли, но зато ныне государь радостно славит литвина Александра - как же, зять все таки, пьет сладкие вина ромейские, вкушает яства всевозможные, а где-то далеко от Москвы, в землях чужих умирают от холода и вражеских клинков русские ратники.

Отбросил Иван тугие думы, осмотрелся. Вот, крыши домов, высокие, покосившиеся от времени заборы. Тут все еще росли сосны и ели, а рядом посажены были яблоки и груши. И это Москва, по окраинам которой так же как и ранее жилища простого люда граничили с дикими, темными лесами.

Свернув на широкую дорогу, Хабар-Симский соскочил с лошади и, взяв ее под уздцы, медленно побрел мимо изб, внимательно всматриваясь на заборы. Вот, заветная калитка, выточенная резьбой. Здесь он часто останавливался, дабы заглянуть к обитателям этого дома на ужин. Демид, став одним из главных пушкарей, сдружился с боярским сыном, и оба они - молодые, задорные, полные сил, ходили на пиры, устраивали у себя в доме попойки, которые обходились без драк и склоков. Давно ли здесь он, Хабар-Симский, пил за одним столом с Демидом меда дурманные, а хозяйка, томно передвигаясь по горнице, угощала их пирогами с капустой да рыбой? Еще впервой, как только очутился в доме друга, Иван приметил Емилию, слишком красивую для простой бабы из народа, и именно в тот момент закралась в его голове бесовская мысль, но он молитвой отогнал ее прочь, в душе явно завидуя Демиду за красавицу-жену. Шли годы, а Емилия лишь расцвела, пополнела, и уже не бледность щек, но яркий румянец украсил ее пригожий лик. Молодая, цветущая, ясноокая женщина - такой видел Иван Емилию в последний раз. Ныне должен он вновь войти в их дом, но не для того совсем, чтобы напиться хмельного напитка.

Емилия с тех самых пор, как спроводила Демида на войну с Литвой, так сразу приуныла, изо дня в день ожидая чего-то, а чего, она не ведала. Ранее она точно чувствовала каким-то иным, потаенным наитием - не сердцем, не душой, а как бы выше всего этого, что Демид вскоре воротится домой. И вот на столе уже лежит мягкий, еще горячий, хлеб, похлебка, грибы, приправленные зеленым луком, пирог с яблоками. И только она присядет на лавку перевести дух, как слышит с улицы, что отворилась со скрипом калитка, позже в сенях раздались торопливые шаги и вот Демид уж подле нее: уставший, весь в дорожной пыли, но такой любимый и родной! Вновь в их семье поселяется счастье - то тихое, незаметное счастье простой жизни, когда в печи пылает огонь, женщина сидит за прялкой, а муж держит на коленях маленькую дочурку, угощает ее калачами да клюквой. Такие мгновения жизни ни Емилия, ни Демид не променяли бы ни за какие сокровища мира. Так думали, верили, что радость будет сопровождать их всю жизнь. Должно быть, гордыня овладело ими обоими, что Господь решил наказать их. Перед последним расставанием, омытое слезами и объятиями, Емилия всучила мужу в руки белый платочек с вышитой каемкой, словно предчувствовала заранее, что более никогда не увидит его. Демид взял ее дар, прижал к сердцу и две его мужские слезы упали на платочек. До калитки провожала его Емилия, плакала, крестила на благословение в путь. И словно стена рухнула, похоронив под обломками их обоих...

Иван Хабар-Симский вошел на подворье, огляделся: дом был о двух этажах, но небольшой. Внизу сени да горница, наверху две почивальни: супругов и их дочери Алёны. Еще была пристроена банька - вот и все их богатство. Тяжко стало боярину на сердце, тугой комок сдавил горло - давно ли встречал на крыльце Демид гостей? Ныне все тихо, безмолвно, страшно. Молодой воевода вновь оглядел дом и взор очей его приковался к оконцу на втором этаже, словно неведомая сила исходила оттуда, а почему, того он не ведал.

Войдя на крыльцо, Иван подумал о чем-то, но, вздохнув, сделал два шага и, толкнув дверь, оказался в сенях. Из горницы донесся знакомый женский голос, от которого у боярина сильнее забилось сердце.

Демид! - воскликнула Емилия, вытирая руки о темную юбку.

Она выбежала в сени, босая, с непокрытой головой, рукава рубахи засучены по локоть, и разом остановилась, расшириными глазами уставившись на непрошенного гостя. Хабар-Симский, высокий, статный, темноглазый красавец, осматривал женщину с ног до головы, его взгляд останавливался то на роскошных длинных волосах ниже пояса, то на нежных руках,то на маленьких изящных ступнях. А Емилия, будучи двадцати шести лет от роду, догадывалась о его мыслях и оттого ей стало стыдно за свой вид, лицо ее покрылось румянцем. Иван видел ее смущение, кротось ее пленяло его и вновь у него закрались темные мысли, коих он и сам боялся.

Емилия, - начал он, но сбился, молвил, - вести привез я из Литвы о муже твоем.

Проходи, Иван Васильевич, гостем будешь, - ответила она, желая подальше отодвинуть разговор, которого она так боялась.

Хабар-Симский разулся, вошел в горницу, оставив у входа на гвозде дорожный плащ. Емилия торопливо накрыла стол. Поставив перед гостем миску с кашей и чарку с квасом, уселась напротив, уперев подбородок в кулачки. Боялась она вопрошать о чем-либо и сама не хотела, чтобы Иван говорил, посему предложила еще каши, но боярин покачал головой, сказал:

Насытился я и на сем спасибо тебе, хозяюшка. Да только слезы лить придется тебе, жалко семью вашу, не того заслужили вы.

Что заслужили, а что нет, то одному Господу ведомо, - тихо молвила Емилия, а сама из последних сил держится, дабы не закричать, не заплакать.

Не хочу долго мучить тебя догадками, Емилия, ибо муж твой был другом моим. Да только не сберегся Демид на стене, погиб от пушки литовской, под обломками, - замолк, пошарив в седельной суме, достал оттуда окровавленный платочек - тот самый, что подарила на память мужу Емилия, - вот, сий платок и по смерти был у него в руках.

А Емилия ничего более не слышала. Чужим туманным взором глядела на окровавленный дар свой, корила себя за это - словно саван вручила она мужу - белая материя. Рухнула крыша, а за ней и весь дом - то неведомый для иных взоров мир, который они с Демидом строили годами. Ныне осталась черная, гнетущая пустота: внутри с снаружи: ни единого родного человека, кроме дочери, не осталось во всем белом свете, нет поддержки, ничего.

Иван смотрел на Емилию, любовался ею, не чувствуя греха за собой. Маленькая, плотная стояла она у стены, устремив взор очей куда-то сквозь него в пустоту, и вот эти глаза - словно бездны морские, большие, ясные - пленили его. Поднявшись из-за стола, Хабар-Симский повел широкими плечами, проговорил:

Жаль, что так случилось. Я оплакивал Демида как брата, летел к тебе словно на крыльях, дабы сообщить о его гибели. Как ты ныне одна?

Я не знаю, - только и смогла что ответить она.

Теперь ничего нельзя изменить, мертвые не возвращаются с того света, как бы мы ни желали этого. Но остались мы, Емилия. Ты вдова, я сын знатного боярина. Мы давно знаем друг друга, и я подумал... Я думаю, что буду приходить к тебе иной раз, ибо без помощи и ты, и твоя дочь будете голодать. Клянусь, я позабочусь о тебе.

Емилия вздрогнула, очнулась от былых воспоминаний, поняла, наконец, чего делает от нее Иван Васильевич. А боярин уже подходил к ней, на ходу расстегивая пуговицы кафтана. Женщина отпрянула, вытянув руки вперед словно защиту, с мольбой в голосе воскликнула:

Нет, боярин, не подходи, побойся Бога. Пред Ним я поклялась быть верной Демиду до конца, не заставляй меня преступить клятву, данную Господом!

О чем ты говоришь, глупая баба? Аль позабыла, что жила с Демидом годы во грехе?

О том мы лишь в ответе перед Ним, а за грехи наши не тебе нести наказание.

Иди сюда, женщина! - воскликнул Хабар-Симский, разгоряченный ее отказом. - И не с такими я проводил ночи безлунные.

Схватив Емилию в свои железные объятия, Иван рывком сорвал с нее юбку, потом начал рвать длинную рубаху. Емилия хрипела, вырывалась. Наконец, удавшись освободиться, она в слезах отбежала в сторону, одной рукой прикрывая срам, а другой пышную грудь, волосы волнами рассыпались по плечам и спине. Любуясь ее пленительной красотой, Хабар-Симский ринулся за ней, женщина, исступленно крича, метнулась на второй этаж в опочивальню, но боярин не отставал от нее, руками хватая раз за разом прядь волос.

Емилия вбежала в почивальню, легким движением распахнула ставни и ступила на подоконник, не чувствуя более страха опасности. Иван остановился в нескольких шагах от окна, оторопев. Боясь чего-то еще неслучившегося, воскликнул:

Одумаясь, чего ты творишь! Грех великий на душу не бери.

Я всю жизнь боролась за счастье, теряя на пути дорогих сердцу людей. Ныне не осталось у меня ничего, а ты, боярин, решил забрать у меня самое последнее - светлую память о Демиде. Меня простят за грех, а тебя нет.

Иван стоял в нерешительности. Через пелену видел окровавленное тело Демида и более ничего. А Емилия, не говоря ни слова, шагнула в пустоту. К окну подлетел Хабар-Симский, с замирающим сердцем глянул вниз, боясь увиденного. Врагов рубить не боялся, нести на руках истекающих кровью ратников не боялся, а ЭТОГО, по его проступку свершенного, боялся. Выйдя на подворье, приблизился к телу Емилии, окутанное распустившимися волосами, осмотрел: из разбиого лба на землю стекала темная кровь.

А в княжеских палатах продолжался пышный пир.

22. Битва за север

Холодный, пронизывающий до костей, ветер, что дул от самого Студенного моря, срывал с крыш и елей целые комья снега, задувал в щели ветхих, вырубленных из срубов изб простолюдинов да постоялых дворов на окраине города. Совсем худо сталось в последние лета, даже сама природа и та восстала против людей. Еще год назад, заключив союзнический договор с датским королем Гансом супротив шведского правителя Стена Стуре, возгордился великий князь Иван Васильевич в сердце своем, с небольшим войском выступил на север для захвата чужой земли. Уплотнились ратники, встали плечом к плечу, окружив со всех сторон крепость Выборг. Но как всегда бывает: тот, кто надеется на удачу вопреки Богу терпит поражение. Выборг устоял, шведы усилили бдительность, стали подтягивать свежие силы. Ничего не осталось великому князю, как сложить оружие и воротиться домой с позором и тяжестью в душе. Понимал государь: шведы не прощают обид - кровь древних викингов - бесстрашных, воинственных, вновь взыграла в них. С ними драться тяжелее, нежели с трусливыми татарами, ибо шведы никогда не показывают спины.

И в то время, когда проигранные с Ливонией земли засыпало снегом, в Ивангороде денно и нощно кольцами жгли костры, не смыкая глаз, готовились к нападению неприятеля. Тихон, один их тех, кто выходил из города проверить близлежащие леса, остановился у пролеска, надвинув на покатый лоб потертую меховую шапку. Уже ведая наперед, по какому пути идти, мужик взял в руки топор и бесшумно побрел по высоким сугробам, раздвигая левой рукой колючие ветви сосен.

Смеркалось. На землю опустились страшные темные тени. Кто-то бы иной испугался шагать по лесу в это время, но только не Тихон: он вырос в здешних местах, с детства ходил с отцом по дрова, знал тут каждый поворот, каждое дерево, каждый куст. Скоро, думалось ему, воротится в город, доложит воеводе о том, что видел и пойдет домой есть и спать, не вечно же ему стоять у крепостных ворот. Вдруг послышались вдалеке чьи-то шаги, мимо деревьев пронеслась тень, или, это просто показалось? Тихон крепче сжал в руках топор - ежели враг какой, то его так просто врасплох не заставить - недаром отец учил топором орудовать. Шаги приблизились, Тихон притаился, готовясь первым нанести удар, как вдруг кто-то пробежал мимо, прикрываясь рукой, знакомый голос воскликнул:

Тихон... это я.

Тихон облегченно вздохнул, сунул топор под кушак, осмотрелся. Перед ним стояли два молодца в длиннополых одеждах, на ногах сапоги с загнутыми носами из оленьей кожи, на головах меховые остроконечные шапки. Хохнув сквозь зубы, Тихон сплюнул, сказал без злобы:

- Черт бы тебя унес, чудь белоглазая, так и до греха чего доброго доведешь.

Фины переглянулись, не понимая половины сказанного. Оба низкорослые, широкоплечие, крепкие, с белыми открытыми лицами и светло-голубыми глазами они чем-то походили и на шведов и на мордву, а выступающие вперед скулы свидетельствовали о долгой кочевой жизни.

Новость есть, русский, - сказал один из финов.

Говори да не тяни, - ответил Тихон.

Деньга давать сначала, - финн вытянул ладонь.

Тьфу ты, нехристь, - выругался русский мужик и положил на ладонь одну монету.

Финн покрутил ее в руках, разглядывая, пробовал на зуб, потом проговорил:

Дай еще... мало.

Негоже брать плату наперед. Говори, что у тебя.

Там, - юноша указал куда-то вдаль, - по вашей уже стороне по реке Нарове плывут семьдесят судов, а на них шведы.

Уж не врешь ли ты, чудь?! - не то в гневе, не то в испуге воскликнул Тихон, подойдя вплотную, сгреб финна за ворот, затряс. - Отвечай, черт, правда аль нет?

Не веришь мне, так и сам посмотри.

Он не врет, я тоже видел шведские суда, - подал голос стоящий до сей поры в безмолвии другой финн.

Тихон так и стик весь, опустил руки. С тревого в сердце представил, чем все это может кончиться. Ежели правды юноши, то одному Ивангороду не устоять, не спасти землю русскую от вторжения неприятеля. В мыслях своих и не заметил, как финны стоят, ждут еще вознаграждения. Не стал Тихон препираться, сунул молча еще горсть монет молодцам и пустился обратно по своим следам предупредить о грозящей опасности. Уже у ворот Ивангорода столкнулся с малым лет шестнадцати, отвел его в сторону, сказал в ухо:

Беги к воеводе, пусть передаст князю Юрию, что движется на нас войско шведское на семидесяти судах.

Да как же то? В такую погоду? - не понял отрок.

Скоро весна, дурья бошка. Еще день-два и наступит тепло. Беги, ступай, а я молиться буду.

Прав оказался Тихон. Лед наперед таять начал, а тут еще солнце пригрело, снег превращался в лужи, лужи стекались в ручьи. Сыро, зябко было, а шведы плыли медленно, не спеша, знали, что никакая сила не остановит их.

А в это время Ивангород готовился к осаде. Пожгли посады да села вокруг города, приютили под стены свои обездоленных крестьян да мелких дворян. Огласили округу женский плач и стенания, грубые окрики мужиков и крики голодных детей. Думали жители города, до последнего верили, что Юрий Бабич, наместник самого государя, возглавит народное войско против неприятеля, выставит те малые пушки, что остались в закромах кузниц, сдержит до прибытия московской рати шведов. Надеялись, верили. Думали о том до тех пор, пока на горизонте не замаячили, поблескивая в солнечных лучах, передовые части рыцарства.

Поздно ночью, под покровом тьмы, князь Юрий бежал из Ивангорода, прихватив с собой изрюдную часть казны: о том, что делать жителям города, он не думал - собственная жизнь да золото были важнее всего остального. В Москву въехал князь тогда, когда шведы со всех сторон начали обстреливать Ивангород, жечь пламенем церкви да терема, амбары да ветхие жилища бедняков, и много, много полегло тогда русского люда, задавленные обломками бревен, задушенные в угарном запахе пороха, поженного заживо. Проклинали оставшиеся своего князя, грозным взглядом всматриваясь на юг.

Государь Иван Васильевич принял Юрия Бабича в Грановитой палате без каких-либо дворцовых изысков и думных бояр. Восседая на искусно вырезанном стуле под бархатном навесом, великий князь спросил своего наместника, желая понять, по какому праву тот покинул город, отданный ему в услужение и для порядка. Князь Юрий не стал возглашать витеиватых слов, не пытался соврать аль уйти от ответа, как поступил бы кто иной на его месте, сказал лишь:

Великий князь, что ж делать мне было, кль шведы кольцом окружили город, а у меня семья, дети.

А у тех, кто остался, не дети - щенки?! - воскликнул Иван Васильевич и сам испугался голоса своего, который оглушил всю палату.

Позволь сказать, государь... - начал было князь, но тут же умолк: все, что бы он ни сказал, не могло загладить его вины.

Что сказать тебе, ежели ты, поставленный мной, бросил свой народ в час погибели, подвел его трусостью своей под пушки нехристей. Осознаешь, сколько смертей вольных и невольных на совести твоей?

Князь Юрий ничего не отвечал. Слова, сказанные ему, хлестали больнее тысячи бичей; лучше уж будет умереть под пытками, обливаясь кровью аль в заточении в темнице от голода и болезней, нежели выслушать справедливый гнев государев, испытывать стыд и позор за свое срамное малодушие. Покинув великокняжеские палаты, с тяжелым камнем на сердце выехал Юрий Бабич из московских ворот в сторону разрушенного, соженного Ивангорода.

Великий князь созвал бояр да высшее духовенство, стали гадать, как обезопасить русские рубежи от набегов воинственных соседей, которые словно дикия звери набросились на израненную, разореннную долгими междоусобицами и войнами Московию. Первыми высказались молодые отчаянные головы - дали им право на сей раз сказать думы свои.

Государь, надобно снарядить дружину, ударить в спину отступающим шведам, кои не решились идти далее, чем до Ивангорода.

Собрать дружину-то можно, да как догнать неприятеля? - спросил Григорий Мамонов, уставший, осунувшийся за последнее время.

Не догоним, так перегоним, - оборонил Хабар-Симский, - коль прежде не сповадилось нам взять Выборг, то ныне не стоит выпускать из рук сей шанс. Отомстим за Ивангород да за гибель русского люда!

Началось оживление. Спорили, горланили бояре да воеводы, перебивали друг друга, ругались. Могло дойти до драки между недругами тайными и явными, если бы во главу залы не выступил митрополит Зосима. Высокий, сухой, в длинной черной рясе и белом клобуке, владыко стукнул посохом о каменные плиты пола, заставил всех замолчать. Все взоры обратились к нему, а сам он взглянул на великого князя, без слов понял, что поступает правильно, сказал всем:

Горько видеть мне, православные, что вы бранитесь меж собой, покуда враг наш общий топчет землю русскую. Прощать сие никак нельзя, но и идти войной не надобно.

Чего же ты тогда предлагаешь, владыко? - воскликнули из задник рядов.

Знаете вы все, - продолжил Зосима ровным голосом, - что весна в этом году началась на севере вопреки всем законам. Господь наказывает нас за грехи наши, дает знак о гневе Своем.

У тебя есть какие домыслы аль просто так молвишь? - раздраженно спросил государь митрополита, не без помощи Софьи и Иосифа Волоцкого чувствуя тайное недоверие к еретику Зосиме.

Митрополит склонился чуть перед Иваном Васильевичем, но не было в том поклоне ни смирения, ни раболепия. Знал владыко, какая сила, какое влияние имела церковь на князей, потому и ответил кратко:

Сдается мне, государь, что не войной вершатся великие дела, но миром. У Московии много недругов, так зачем лезть на рожон?

Ты хочешь заключения союза со Швецией и это после того, как они пришли к нам с мечом?

Когда-то и Литва была нашей противницей, ныне она наша союзница, что породнилась с нами путем брака.

Зосима говорил как бы от себя, но в словах его немало дум было вложено боярами да дьяками, что тайно, вопреки закону, держались жидовствующей ереси и были в сговоре с самой Еленой Стефановной.

Долго раздумывал Иван Васильевич, почти год отвергал шведских послов от подписания мирного договора. И только что кончившаяся война могла бы вспыхнуть вновь, если бы не междоусобные войны на востоке, в пределах Казанского ханства. Государь опасался столкновения с хитрыми, непоседливыми татарами, не желал их союза с крымцами и астраханцами. Пользуясь бегством давнего союзника своего Мухаммеда-Эмина и переворотом в самой Казани, устроенной князем Кель-Ахметом супротив Мамука, князь Иван Васильевич не мешкая, посадил на казанский престол Абдул-Латифа - верного слугу своего. В темнице московской, в той самой, где держали опасных недругов государя, тайно под покровом ночи был задушен бывший хан Ильхам со всей своей семьей. Ныне татары не угрожали более Московии.

В том же году, боясь распри с северными соседями - Швецией и Ливонией, Иван Васильевич выбрал наиболее опасного соперника, от которого издавна страдал русский народ. НОвгород по приказу князя выступил послом к королю Стену Стуре, дабы заключить перемирие на шесть лет, покончив с длительной, кровавой войной.

Кто мог заранее предугадать, что сий шаг дорого обойдется Руси, против которой поднимут свои знамена Литва и Ливонский орден Плеттенбергов?

23. Новый закон

Сошел последний снег, обнажил черную, еще девственно-голую землю, что жадно впитывала шимнюю влагу, ожидала детище свое - молодую зеленую траву, цветы душистые, злаки свежие. А как жарче пригреет солнце - светило, раскидает лучи свои на все видимое-невидимое, край далекий, родной по сердцу, чуждый очами, так заблестит, засверкаеи проталина в лужицах дождевой воды, покроют тонкие тени многовековые леса, радостно защебечут весенние песни свои перелетные птицы, радостные оттого, что воротились домой из далеких, неведомых юнжных стран.

Покроет еще низкая, но по-праздничному ярко-зеленая трава поля и луга, перелески и влажную землю лесов. Засверкают золотом, словно дворцы, из сказок, маковки церквей и купола соборов, обрадует веселый перезвон колоколов московский люд, который по весне и сам напоминал медведя, пробудившегося от зимней спячки. Выходили погреться в лучах теплого солнца женщины и дети, мужчины выгоняли скотину, везли товары к торговым рядам, мимо которых слонялись без какого-либо дела бродяги да скоморохи - одни в поисках поживы, другие шуток-прибауток ради.

А на далеких полях, с тяжким трудом брошенные в промерзлую почву, вспыхнула поначалу, заколосилась на ветру рожь; словно море перекликались колосья друг с другом, склонялись над землей, что приняла ростки в свои материнские объятия.

Казалось, сам мир просторный внимал в думы людей безмятежность и покой. Лучше сталось на Руси, то, о чем мечталось сто лет назад, было преодолено, свершено, устроено. На рубеже грядущих событий решил Иван Васильевич, государь по роду и уму, установить-закрепить в жизни новый закон, укрепить власть свою пред Богом и людьми. Не советуясь ни с кем из ближних людей, призвал князь в палату белокаменную Владимира Гусева, одного из тех, кому он всецело доверял, не усомвнившись в преданности за многие годы. Поклонился Гусев государю взмахом руки, коснулись холодного пола длинные рукава опашня. Иван Васильевич лишь знаком приказал приблизиться к нему, наперед понимая и зная, что скажет в следующий миг.

Пригласил предстатиь пред очи мои тебя, дьяк, не для праздности, но дел важных государственных.

Гусев так и поддался вперед, гадая, что за дело важное сподобилось великому князю. Умный был дьяк да грамоте обучен вельми, но и он не понял поначалу, чего хочет от него Иван Васильевич.

Ведаешь ты, какая Русь досталась мне в наследностно от отца моего, - заговорил государь, - униженная в неверном иге, раздробленная и разоренная междоусобицами, малая для соседей - вот какова была наша земля. Знаешь ты, сколько сил приложил я для собирания всех городов и вотчин, сколько крови было пролито ради мира в стране. Ныне никто уж не посмеет посигнуть на наше спокойствие: татары разгромлены, с Литвой и Швецией заключен союз, из далеких стран Европы - от Венеции и Лундон-города аглицкого съезжаются купцы на Москву, привносят иные краски в наш закрытый мирок. Долго же пребывали мы в невежестве, оттого-то и ходила молва о русских средь чужеземцев как о варварах. Ныне же Русь, укрепленная единством и верой, может тягаться не только с Литвой, но даже немцами и фрязями. Рассуди, дьяк, ты голова умная, что надобно еще?

Гусев потер бороду, не понимая и боясь сказать что-то не то. Знал он переменчивый нрав государя, ведапл, как милостив тот в радости и гневен в печали. Но и молчать не следовало - не дай Бог князь усомнится в уме верного вассала?

Надобно, государь, наперво наладить дорожные пути, - загнул первый палец, продолжил, - строить новые города и укреплять старые... - не успел дьяк загнуть следующий палец, как государь перебил его, гневно сказал:

Не о том толкую я. Города построятся и без меня, ибо устал я от построек: вон, как Москву-то преобразил! О душе, о судьбах людских мыслю я, дабы крепко держались друг за друга в единстве, а для того ни селения, ни дороги не помогут. Закон государственный, как в иных странах, надобен нам.

Гусев склонился в низком поклоне, впервой стыдясь своего скудоумия. Боялся хоть что-то сказать, промолвить единое слово. А Иван Васильевич не обратил внимания на смущение дьяка, с довольной усмешкой приказал ему:

Пиши со слов моих, - подождал, когда Гусев развернул лист пергамента, взял в руки перо, - первое: судить суд боярам, окольничим и быть при них дьякам, делами, что управить нельзя, представить великому князю. Второе: посулов боярам и окольничим и дьякам от суда и от просьб не имать, а судом не мстити, не дружити никому. Оградить всякого от обиды и неправды подсудимых. Потвергать же пыткам всякого, кто возбуждает сильное подозрение. Вора, попавшегося на первой краже, бить кнутом на торговой площади к вящему страху каждого. За лихие же дела, душегубство, разбой, святотатство, зажигательство, двукратное воровство и донос полагается смертная казнь. Третье: в трудных тяжбах суд один неволен, но тяжущиеся позволено решать дело "полем" в поединке; бойцы должны биться в доспехах, с каждой стороны по недельщику, дабы бой шел правильно и без убийств. Четвертое: установить для крестьянина уход от землевладельца неделю до Юрьева дня и неделю после него, но не более того...

И много законов закрепил за собой Иван Васильевич, а Владимир Гусев записал все, закрепив написанное печатью княжеской, дивился про себя, как всесильно вознесся великий князь надо всеми. Ныне на Руси не было ему равных ни во власти, ни в могуществе. Закон новый быстро претворился в жизнь и никто: ни холоп, ни боярин не избежали справедливого наказания, ежели водились за ними грехи, зато честным людям сталось легче, ибо добродетель охранялась десницей государевой.

Однажды лишь Иван Васильевич призвал к себе Ивана Хабар-Симского, принимал боярина не в главной зале княжнских палат, а в трапезной, за длинным столом. В светлой от лучей комнате кроме них никого не было: два Ивана, два Васильевича глядели друг на друга, понимая разницу между ними - первый был уже немолодой правитель русских земель, другой молодой отчаянный воевода из знатного рода. Распростерлось между ними поле - не далекое-привольное, а словно узкая дорожка - так близко стал Хабар-Симский для государя, что усадил его по правую руку свою. Весело щебетали птицы в саду, ярко поблескивали оконца на солнце. Остановилось мгновение в вечности, не столь празднично-великое, сколь теплое, до боли и слез знакомое. Пронеслись в голове боярина мысли и воспоминания, сердцем почуял он, как будто видит перед собой подворье вокруг Демидова дома, а на втором этаже широко распахнуто окно. К чему ныне эти воспоминания, Иван не знал.

Великий князь сам разлил темно-красное искристое вино по кубкам, угостил Хабар-Симского, но ничего до того не говоря. Осушили оба - господин и вассал - кубки, утерли бороды мягкими полотенцами. Воевода вновь вспомнил Демида, но решительно отогнал тяжкие думы: негоже думать о дурном пред ликом князя.

Иван Васильевич будто наперед знал немые вопросы боярина аль умел читать мысли в головах людей, да только начал разговор не праздный.

Ты, Иван, - начал государь, - отважный воин, коих мало, и верный мне человек. Я глубоко ценю твои заслуги пред Московией и посему прощаю как человек человека проступки твои - вольные и невольные. О грехах не говорю, ибо оставляю их на суд Божий.

Встрепенулся Хабар-Симский, ясно осознавал, что сие речи князь ведет не для похвалы ратной - для того созывается думя вся. Но зачем государю сподручно говорить с ним вот так: без свидетелей, в семейной обстановке? Уж не замыслил чего Иван Васильевич? Убрать, например, воеводу. Боярин забегал глазами по трапезной, мысленно ожидая спрятанного неподалеку палача, но ничего не произошло. Лицо великого князя посветлело - то был добрый знак, затем добавил:

Слышал я, боярин, будто из-за тебя вдовушка некоего пушкаря наложила на себя руки. Правда ли то?

Хабар-Симский весь поддался вперед, не испытывая ни страха, ни волнения. Так вот почему вспомнился ему Демид, подумалось ему. Врать и хитрить воевода не умел, а перед князем всегда оставался открытым.

Да, - ответил он спокойно, - то было и в смерти женщины виновать я.

Я рад, что ты вопреки иным честно признался в содеяном. Но что делать мне? Как твой государь я хочу простить тебя, как верховный судья - наказать, ибо никто на Руси не смеет посягать на жизнь другого.

Мне хочется жить, княже, да только что же делать ныне? - Хабар-Симский успокоился, видя, как проясняется лицо государя - то значило, что лихо миновало и казни на торгу не будет.

Слышал, будто дочь осталась у них, отроковица лет тринадцати, что до сих пор живет в том самом поселении у стариков-соседей. Съездил бы ты, Ваня, к ним, пособил бы чем, авось, и простится тебе грех.

Воевода склонил голову пред волей Ивана Васильевича, обещал выполнить наказ не за страх пред наказанием, а ради совести своей, что давила на него тяжким грузом.

Остановил коня Хабар-Симский перед ветхим, покосившимся от времени домишком, земля возле которого густо поросла бурьяном. Закинув седельную суму на плечо, отправился молодой боярин к крыльцу, остро ощущая безудержный стук сердца. Встретила его у порога высокая, высохшая старуха с жетоватым, морщинистым лицом, пригласила гостя входить. В горнице у окна напротив печи сидел сгорбленный старик, медленно стругал из веток березы ложки, и когда Иван Васильевич вошел в дом следом за хозяйкой, бросил свою работу, в раболепии склонился перед боярином. Хабар-Симский устало уселся за стол, скинув седельную суму на лавку, сейчас он чувствовал себя более несчастным, чем прежде, словно это убогое жилище холопов было его собственным домом, а высохший старик у печи - он сам - как бы пронесся сквозь время и узрел себя будущего. От безнадежной жизни этих людей, от жалости у самому себе Симскому хотелось зарыдать, уткнувшись в теплые колени кормилицы, почувствовать, как ее ласковые родные ладони гладят его волосы и тогда становится хорошо, спокойно, как когда-то в детстве, в доме отцова. Резко очнувшись от сладостно-слезивых воспоминаний, воевода взглянул на хозяйку дома, хлопотавшей возле печи, спросил:

Как звать тебя, бабушка?

Старушка резко обернулась, в испуге и смущении туже затянула концы платка под подбородком, промолвила:

Ох, боярин, прости старую за безпамятство, за то, что в дом пригласила, а представиться позабыла. Звать-то меня Пелагея, а мужа Евпраксий, - потом вдруг вспыхнула лицом, словно устыдилась чего, начала горшки да миски перебирать, причитать, - ох, да что же я все болтаю да болтаю, а гостя и почтевать забыла.

Взглянув на мужа, Пелагея хлопнула себя по узким бедрам, спрятанных за тремя юбками, спросила:

Чем гостя угощать, а?

Евпраксий пожал плечами, ответил вопросом на вопрос:

Какое богатство есть, то и на стол ставь.

Ой, скажешь мне! Богатства-то у нас хоть отбавляй, - и вновь стукнула себя по бедрам.

Слушая их разговор, видя, с каким усердием Пелагея готовит кашу, возможно, последнее, что имелось у них, Хабар-Симскому стало не по себе: ныне он стыдился и своей добротной одежды, и белых кистей рук, и своего происхождения. Осознавал, что знатностью своей как бы возвышался над простым людом, оттого и видел ту пропасть, что разделяла его с ними. На хлопоты старухи разве что мог сказать:

Не надобно заботиться обо мне, хозяйка, я ведь приехал к вам по иному делу...

Пелагея распрямилась - высокая, худая, с измученным от времени и бедности взглядом. Понянала наперед, что за дело у боярина.

Не у вас ли проживает Аленушка, дочь Демида? - спросил Иван, хотя знал уже все.

Старушка ушла в соседнюю комнату, отгороженной лишь красной тряпицей. Вскоре вернулась с девочкой, представила ее воеводе. Алена даже не взглянула на гостя; усевшись на скамью, отвернулась ото всех, спрятав лицо на две тугие короткие косички. Худенькая, светловолосая, девочка была гораздо ниже ростом своих сверстников и по виду походила на десятилетнего ребенка. Иван приблизился к ней и, наклонившись, спросил:

Как звать тебя, краса?

Но Алена молчала, лишь дернула плечом и отвернулась спиной к боярину, подобрав под себя ноги. К растерявшемуся воеводе подоспела Пелагея, сказала:

Прости ее, боярин, ей столько всего пришлось пережить. После смерти родителей Аленушка не молвила ни слова, вот так с той поры и сидит молча у оконца, смотрит куда-то...

Старухе говорила о девочке, но слова ее немым-невидимым укором обращались к нему. Хабар-Симский чувствовал, как сотни клинков режут его сердце, обливается душа безудержным горем. Подавив глубокий вздох, воевода достал мешочек с деньгами, протянул Пелагеи со словами:

То благодарность за помощь бедной сиротке. Каждый раз, коль какая нужда будет, приеду я, пособлю чем смогу.

Домой ехал с тяжкими думами. Попутный ветер хлестал по лицу, теребил гриву коня. Все небо заволокло тучами. Мир был черен также, как и чувства на душе.

24. Заговор

Еще задолго до войны со Швецией и даже до столкновения с Литвой великий князь Иван Васильевич, под чьей дланью разрослась-укрепилась Русь, как-то приуныл, отвернулся от Софьи Палеолог, которую любил поистине горячо и искренне. Но ныне как подменили государя. Перестал он вглядываться в жену влюбленными очами, перестал восхищаться ее красото и умом. Софья не понимала мужа, обижалась в душе на его равнодушие и лишь свадьба дочери Елены с князем Александром хоть на миг, но сблизила несчастных супругов.

Минуло время, а тайные сторонники Елены Стефановны не дремали, где прямо, где через доверенных людей сообщали Ивану Васильевичу о "темных" делах Софьи. Иван Юрьевич Патрикеев раз словно невзначай молвил, будто видели, как в покои великой княгини приходили странные бабы, известные на Москве как ведьмы, что готовили при помощи заговоров зелья отравленные.

Быть того не может! - в гневе воскликнул государь и чуть было не пришиб князя посохом. - Великая княгиня искренняя православная и любовь свою к правде доказала делами! Ежели кто станет более злословить на супругу мою, умрет на колу в тот же день!

Угроза подествовала. На время агенты волошанки притихли, засели словно мыши в норы, готовились. Но после трудностей военных походов, после всех государственных дел-перемирей, что в год свалились на плечи великого князя, Елена Стефановна сама вступила в схватку с Софьей, не простя той завидного положения. Действуя хитро, как змея, вдова молодого князя пустила слух, будто Иван Иванович не умер от болезни, но был отравлен, и она знает имя отравителя. Слова эти быстро словно ветер долетели до ушей государя, что по сей день горевал и печалился по сыну. Велев невестке немедля приехать в Москву, Иван Васильевич в молитве мысленно обратился с вопросом, что изо дня в день задавал самому себе: как, почему умер Иван? Неужто и правда есть некто, кто повинен в его смерти?

По прибытии княгини Елены в стольный град, Иван Васильевич велел немедля женщине явиться к нему. Волошанка подчинилась, радуясь, что сможет сама навредить сопернице. За несколько прожитых лет после их последней встречи князь удивился перемене, произошедшей с невесткой: женщина раздобрела в теле, пополнела лицом, яркий румянец, может быть из-за мороза, украсил некогда сухой, бледный ее лик. Иван Васильевич невольно залюбовался Еленой, спрося самого себя, мог бы он оставить Софью и соединиться в союзе с волошанкой? И вдруг от этой самой мысли, что нашептывал ему чертик у левого плеча, ему стало страшно. Как бы ни хороша оказывалась Елена, но Софья была ближе, роднее остальных - ее он познал тогда совсем молодой, с ней он прожил столькие годы, пройдя через радость и печаль, именно она наградила его мастерами чужеземными, что преобразили Москву на новый лад, это она родила ему стольких наследников. Разве мог он предасть ту, которая сделала для него самого и всего русского народа более, чем кто-либо?

Елена Стефановна уловила перемену в лице Ивана Васильевича, хотела, чтобы именно ей поверил он.

Государь, - начала молдавская принцесса, даже не спросив позволения о слове.

Я тебя спрашивал о чем-то, женщина? - воскликнул князь и устало опустил голову на ладонь.

Какая иная женщина и испугалась бы гневного взгляда государева, но только не волошанка. Елена имела цель извести соперницу и потому ныне не ведала страха ни пред Богом, ни пред людьми.

Прости, государь, но мне надобно сказать тебе нечто такое, о чем ты не знал, но, возможно, догадывался.

Так говори, чего медлишь на полпути? - крикнул Иван Васильевич и стукнул кулаком по столу.

Елена вздрогнула, широко открыв глаза. Говорить или нет - мелькнуло у нее в голове. Ныне на карты была поставлена не только ее жизнь, но и жизнь сына, жизнь многих людей среди бояр да князей. Как знать, не захочет ли позже Софья отомстить за поруганную честь руками великого князя, над которым она имеет власть уничтожить неугодного противника? Нет, отступать нельзя! Если уж встал на тропу войны, то нужно либо выиграть, либо проиграть - третьего не дано.

Государь, я знаю, кто отравил твоего любимого сына и моего супруга. Тем отравителем была великая княгиня Софья.

Врешь, женщина!

Зачем мне врать, княже? Аль я чем обделена на Руси? Но посуди сам. Кто вызвал лекаря лечить Ивана? Твоя супруга. После чего умер князь? После того, как то лекарь начал давать ему снадобья. Позже видели многие, что в покои княгини входят лихие бабы и выходят через черные ворота для черни. Скажи, для чего все это? Ты сам ведаешь, что Иван Младой был твоим наследником, хотя в душе Софья мечтала и мечтает видеть на троне своего сына. Пока был жив Иван, Василию не видеть короны, но ныне все права у нее и ее детей. Мы с Дмитрием Ивановичем чужие здесь.

Как притворялась, как хитрила женщина! Слезы лицемерно скорби катились по ее щекам. А Иван Васильевич думал о другом: пред его глазами встал образ умирающего сына, того сына, на которого он возлагал столько надежд, и которого ему потом пришлось хоронить.

Отпустив Елену Стефановну, Иван Васильевич ушел в почивальню, велев до последующего дня никого к нему не пускать. Остался один со своими тяжкими думами. Гадал про себя: правда ли то, о чем толкуют бояре во главе с волошанкой и каким образом той удалось разузнать о визите неких ведуней к великой княгини? Неужто и на самом деле Софья обманывала его все те годы, кроткой голубицей претворяясь истинно православной? В комнату из боковой двери бесшумно вплыла в широких опашнях своих Софья Палеолог. Тяжело в такт ее движениям позванивали многочисленные украшения. Иван Васильевич искоса наблюдал за ней, покуда княгиня переодевалась ко сну. Впервой за столько-то лет - ни разу до сего дня не задумываясь - увидел, узрел государь супругу свою, взглянул в нее за много лет иными глазами, понял, что Софья уже не та юная прекрасная принцесса, что приехала из далекой итальянской земли, не ведая о холодных небесах северной стороны. И до сей поры видел он в ней именно ту юную девицу, которую обнимал и целовал в уста в их первую брачную ночь. Ныне же пред его пламенным взором стояла если не старуха, то немолодая жена, в ее некогда густых кудрях, что словно шелк лежали по плечам, при свете свечей блестела седина, вокруг больших глаз протянулись до висков мелкие морщины. И чем более посматривал на княгиню князь, тем сильнее ненавидел ее. То была не его жена, которую он боготворил и ради которой изменил облик родной земли. Чужая, незнакомая женщина стояла подле него и какое-то неясное томление - не из самой нее, а из-за чего непонятно иного, что доселе было невидимо ему, чувствовал государь и вновь обратился с расспросом, то только не к Нему, а к человеческому существу:

Как? - задал вопрос Софье. - Как - хочу понять лишь - таких как ты носит земля?!

Княгиня не сразу поняла, осознала его голос - это был незнакомый ей, ведь ранее супруг любил ее.

О чем ты говоришь, Иван? - воскликнула женщина, впервые почувствовав внутри гирокую пропасть, разделяющую их.

Государь подошел к ней, больно схватив за плечи, потряс, зазвенели монисты на шеи, качнулись длинные серьги. Софья смотрела на супруга большими, черными очами, в которых поблескивали капли слез. Рывком вырвалась она из его цепких перстов, отбежала поотдаль, прислонившись спиной к бревенчатому столбу, в ярости бросила ему:

Как смеешь ты говорить сие? Аль чем я прогневила тебя - словом ли, делом ли? Ответь, княже!

Иван Васильевич устало сел на кровать, опустив голову, невидящим взором как бы осматривая орнамент на плитах на полу. Подняв вновь очи на жену, ровным голосом молвил:

Ходяи слухи, будто к тебе хаживают некие лихие бабы. Правда ли то?

Лишь единожды я позвала к себе знахарок, дабы вылечить кота и более никогда не видела их, и уж тем более не призывала к себе.

Кота... - с усмешкой протянул государь, - и как, вылечили животинку?

Да.

Ее голос стал ненавистен ему, перед мысленным взором вновь предстал сын Иван, завернутый в саван; застарелая боль вырвалась из глубины, отозвалась на языке его.

Говори правду! - закричал Иван Васильевич, вскочив с ложа. - Ведь это ты приказала отравить моего первенца, а на место его усадить Василия ради своего величия?

Софья молчала. Она как-то подозревала Елену Стефановну в скрытых кознях против нее, но не знала, откуда и когда придет удар.

Я не губила твоего сына, - заместо долгих и страстных убеждений своей невинности ответила княгиня.

Может, это и спасло ее. Начав долго рассуждать, она лишь сильнее обозлила бы государя и тем быстрее решилась бы ее судьба. Но такая короткая фраза успокоила пыл князя, заставила его на миг, но задуматься о правильности своего гнева. Но былого пылкого чувства не испытывал он более к Софье, ему даже не было жаль ее, сказал лишь:

О том думать будем позже... после провозглашения нового наследника. Тебя же заместо казни заключаю под стражу, а также двор твой и твоих детей.

Почто такая немилость, государь? - сквозь слезы воскликнула Софья, в порыве теребя кисею на рубахе.

Немилость?! То милость, княгиня. Какой иной государь упрятал бы тебя в монастырь аль темницу, - и более не говоря ничего, вышел из почивальни, хлопнув дверью.

25. Коронация

Еще за седмицу до провозглашения во всеуслышанье нового наместника Иван Васильевич призвал к себе Елену Стефановну и Дмитрия. Встретил их у княжеских ворот, самолично проводил в Грановитую палату. Волошанка расцвела, сверкала на пиру жемчугами и яхонтами, Дмитрий восседал подле деда, смущенно краснел, когда кто-либо оказывал ему знаки внимания московской власти. Государь то и дело переводил взгляд с невестки на внука, мысленно сравнивал молодого человека с покойным сыном. Сам Дмитрий поражал красотой кроткого доброго лица, на которым особым блеском выделялись большие темные глаза да короткая черная бородка. Белостью кожи, мягкостью черт, гордой статью походил молодой князь на отца своего, чернотой кудрей и очами схож был с матерью; и все это - славянская кровь и молдавская - слилось воедино, образуя красочный узор в одном человеке.

Иван Васильевич гордился внуком, с небывалой гордостью осматривал его, в мыслях представляя его новым государем. И в тот день князь ни разу не вспомнил ни о Софье, но и Василии, что сидели ныне в заточении за пределами великокняжеских палат, не понимая своей вины.

В назначенный день - 4 января 1498 года произошла коронация Дмитрия Ивановича, торжеством своим охватившая всю Москву и ее пределы. Народ еще к заутреней выходил из домов, пробивался в первые ряды, дабы воочию углядеть государя и его внука.

Стрелецкие отряды в малиновых кафтанах отцепили Лобное место, Креемлевские стены и собор, с бердышами наперевес отгоняли особо ретивых, выжидали на морозе появления Ивана Васильевича с наследником.

Тут стольный град огласил колокольный звон - звенящий, громкий, раскатистый. Все стоящие обернулись туда, откуда показались крытые сани. Народ радостно воскликнул, приветствуя князя, в воздух полетели малахаи - оставленное в наследство от некогда монгольского ига. Сани приблизились к Успенскому собору, из них вышли, кутаясь в длинные собольи шубы, Иван Васильевич, Дмитрий Иванович и Елена Стефановна. Все трое поднялись по ступеням на паперть, одарив на ходу монетами нищих и юродивых, что жались к холодным каменным стенам. Народ ринулся следом любопытства ради, прорвав в безудержном порыве своем цепь стрельцов. Тех, кто упал наземь, затоптали вопреки христианским законам.

В соборе, в котором словно солнце переливались золотые клади, возвышались на постаменте три стула - велькому князю, его внуку и митрополиту. Где-то за дверями доносился голос толпы, но то было неважно.

Иван Васильевич первым уселся на стул, следом сел Дмитрий, глазами осматривая небывалую роскошь православного храма. Митрополит сел последним - всем видом довольный, что удалось хоть так лишить власти враждебную гречанку. Елена Стефановна как мать наследника встала позади сына, горящими глазами вшлядываясь на налое, на котором лежали шапка Мономаха и бармы - все то, к чему она упорно стремилась последние годы.

Наступила тишина. Пора было Ивану Васильевичу говорить во славу Дмитрия, но он молчал, почему-то сам для себя оттягивая время. Лишь на миг как укор его совести вспомнил он о Софье и Василии, про себя задав вопрос кому-то невидимому-печальному: правильно ли я поступаю? Взгляд его устремился на внука, перекинулся на шапку Мономаха и в душе родилось какое-то иное чувство - презрение к самому себе. Для чего все это деется? Разве нет более законного наследника престола от той женщины, которую в тайниках сердца своего князь продолжал любить? "Ты еще можешь отменить указ, - шептал ему кто-то, - поднимись, реки слово, прикажи привезти сюда Василия и водрузи на его чело знаки власти. Дмитрия с матерью отправь подальше от Москвы, хоть в монастырь". Еще непоздно, сказал самому себе государь. На него со всех сторон глядели лики святых и великомученников - строгие, задумчиво-постные, кроткие. Некто отступил, а вместе с ним и сомнения в деянии. Набрав побольше воздуха в легкие, Иван Васильевич громко как и привык, возгласил, обращаясь к митрополиту:

Отче! Издревле предки наши давали великое княжение первым своим сыновьям, так и я первого своего сына Ивана при себе благословил великим княжением. Волею Божиею он умер. Благословляю ныне старшего сына его, внука моего Дмитрия, при себе и после себя великим княжеством владимирским, московским, новгородским. И ты, отче, дай ему свое благословение.

Митрополит знаком указал Дмитрию подойти к нему. Робкий юноша, залившись искренним румянцем, приблизился к владыке, с замиранием сердца ждал благословения его жизни для царства. Два архимандрита подали митрополиту поначалу бармы, потом Мономахову шапку, владыко передал царские регалии великому князю, дабы он, как государь, самолично возложил их на внука. Вслед коронации последовала ектения, молитва Богородице и многолетие.

Божиею милостью радуйся и здравствуй, - провозгласил митрополит, - радуйся, православный государь Иван Васильевич, великий князь всея Руси, самодержец, и с внуком своим великим князем Дмитрием Ивановичем, всея Руси на многая лета!

Стоящая за ними Елена ликовала, радовалась величию сына своего, ведь именно с той минуты и она становится великой княжеской матерью. И вопреки счастью Софьи она сделает все, дабы удалить соперницу из Москвы.

Царская процессия во главе с Иваном Васильевичем под звон колоколов, в окружении владык и молодых дьяконов, вышли из собора Успения навстречу людской толпе, боярам и князьям, навстречу новому миру, что разверся над старой Москвой. В храмовых дверях самые ближние из государева окружения взяли горсть златых монет, осыпали ими Дмитрия Ивановича в знак благословения на новое царствование.

Толпа подалась вперед, взревела. Процессия по морозу тронулась дальше, ступая по персидскому ковру сафьяновыми сапогами. Молодой князь молился в Архангельском соборе у гробов своих великих предшественников, в соборе Благовещения. А после обедни великий князь уже в крытых санях воротился во дворец, окруженный со всех сторон толпой народа. И все бы ничего, да только недовольны были русские тем, что в тот день государей окружали молдаване, сверкая перьями и камнями своих венгерских шапок.

Софья не видела самого торжества, сидя подле окна в своей роскошной тюрьме. Государь отправил ее с сыном в старый дворец - хоть и княжеские палаты, но все равно тюрьма, откуда ей нет выхода. Перед опалой ей не разрешили взять с собой ни украшения, ни одеяния, лишь верная служанка-гречанка да персидский кот остались при ней - все ее штрихи-воспоминания-напоминания прежней жизни.

С того самого дня, как княгиня сталась здесь жить, утопая желчь свою в бесконечных молитвах и слезах, в глубине души корила, злилась на саму себя за то лишь одно, что позволила себе пожертвовать почти всем ради царственного супруга. Она бросила за спиной все, что грело ее сердце и наполняло существо безудержной радостью: в прошлом остались каменисто-белые, озаренные солнцем, прибрежные берега Средиземного моря, оливковые рощи некогда великой Античной Греции, а ныне сокрушенное под кровавыми мечами неверных, поганых турок Византии, и самое последнее, что в незыблемой дымке - как мираж в пустыне - чудились ей утопающие в винограднике благоухающие сады Италии, разбитые вокруг мраморных колонн и статуй - тоже наследие былой Римской империи - дворца. И все то вынуждена была Софья во имя любви и верности православию променять на дикий, суровый край, народ которого не ведает о европейских садах, живет в грубых избах, ходит чуть ли не с голыми руками на медведя и держит взаперти вдали от посторонних глаз жен и дочерей как принято лишь в агарянских землях. Слезы бессмысленно-горькой ярости навернулись на глаза государыни, в голове пронеслась мысль, от которой хотелось рыдать долго и громко: почему человек одаривает своей милостью того, кто этого не ценит, и несправедлив к тем, кто безгранично любит его?

В почивальню робко бесшумно вошла служанка, поставила поднос с ужином, несколько помедлив, воскурила в арабской бахурнице индийские масла, по комнате разом дымкой пронесся сладковато-знакомый аромат восточных благовоний. Софья, немного успокоившись, смахнула перстами слезы, молвила служанке на родном греческом языке:

Великий князь не присылал за мной?

К, сожалению, нет, моя госпожа. Правитель ничего даже не передавал тебе ни письменно, ни устно. И, более того, сегодняшним утром удвоилась стража из-за присланных господином молдаван.

Елена все-таки добилась своего... - как бы самой себе для сердца прошептала Софья и ,дабы не зарыдать от бессилия, до боли сжала нефритовые четки.

Госпожа моя в чем-то нуждается? - не расслышала служанка, но подумала, что княгиня дала ей какой-то приказ.

Нет-нет, Кьянеа, то не тебе сказанные слова... Принесла с собой Евангелие?

Да, госпожа.

Прочти мне с того места, на котором остановилась тогда.

Служанка покорно села на стул, развернула страницы Священного Писания, принялась читать нараспев новую главу. Софья оставалась равнодушной к читаемым словам - слышала, но не слушала, машинально перебирала тонкими пальцами нефритовые четки под склоненной головой. Многое удалось пережить за то время, осознать, что на чужбине на век останется чужаком, здешний народ никогда не признает заслуг чужеземца, даже ежели он положит жизнь на создание великого храма. Вон, Аристотель Фиоравенти трудился денно и нощно на строительстве Успенского собора, на пушкарном дворе, даже единственного сына перекрестил в православие, и что получил в ответ? Князь вопреки своим обещаниям охладел к мастеру, даже посадил было несчастного гения в темницу, а ныне никто не ведает, где похоронен зодчий и в каких местах живет его сын. Боялась и Софья подобной себе участи, в величии своего рода желала власти и славы, не хотела, дабы ее имя расстворилась в течении веков, ушло в забвение навечно. Вот почему и горевала нынче княгиня в красивом заточении.

Стая ворон взлетела в воздух, издала низкий крик. По всей Москве загудели, зазвенели колокола, и звук их как бы навис над городом, покрыл его невидимым куполом. Солнце в этот день ярко сверкало на небосклоне, и белый снег серебром переливался в лучах. Софья подняла голову, лишь впервые вгляделась в видимый из окна мир, видела людское море на Лобном месте, до ее ушей отдаленным эхом доносились радостные возгласы толпы - и эти голоса глубоко каменными стрелами впивались в сердце, кромсали душу нам мелкие кусочки. Там, посреди Успенского собора - того самого, что был построен по приказу Софьи, ныне короновался Дмитрий - робкий и безвольный юноша, а подле него стояла Елена, дочь молдавского правителя, скверная завистливая женщина; а должно быть все наоборот - это она, Софья, имеет лишь право стать княжеской матерью и со слезами радости смотреть на Василия в шапке Мономаха и бармах на челе.

Вновь раздался колокольный перезвон, вторя в груди царской пленницы безудержной болью. Отозвав прочь служанку, Софья настежь распахнула окно, встала на широкий подоконник. Внизу белели гладкие камни - во всяком случае шанса, чтобы выжить, нет - тем и лучше. Княгиня закрыла глаза, на миг вспомнились ей прошедшие годы - не та жизнь в Московии, но безмятежное, счастливое детство. И стало ей так хорошо и так легко дышать, словно душа уже покинула бренное тело и улетело высоко-высоко, в райские кущи. Софья уже сделала было первый шаг в воздушную пустоту, но что-то сильное схватило ее, дернуло назад. Словно пробудившись ото сна, женщина открыла глаза и увидела саму себя на краю гибели, в ужасе покаялась в греховном желании, осталась жить во имя сына и из-за православного страха перед адскими муками. Ступив на пол, княгиня резким движением наглухо заперла резные ставни, обратив взор на икону, перекрестилась в страшном порыве, совершила земное поклонение перед Образом.

В почивальню вошла Кьянеа, сказала:

Госпожа, к тебе просится некая монахиня. Говорит, что вы знакомы.

Пусти, - не своим голосом молвила Софья, в душе радуясь хоть какому-нибудь постороннему человеку.

Какое-то неясное - словно сквозь пелену времени - как это часто бывает в тот миг, когда понимаешь, что то уже было и повторяется вновь - все это почувствовала княгиня при взгляде на вошедшую монахиню. В первые секунды встречи их глаза впились в друг друга, и Софья, напрягая память, никак не могла понять: откуда ей знакома сия схимница? Сама старица остро глядела на государыню, лицо ее было бледным, серым, еще молодым, хотя преждевременные морщины вокруг глаз старили ее; и нельзя предугадать, сколько лет монахине - двадцать аль сорок.

Княгиня... государыня, - молвила старица и все тело ее сковала непонятная почему-то дрожь, - звать меня Исидора, проживаю я ныне в одном из суздальских монастырей.

Монахиня молвила коротка, ясно, тихим голосом, а княгиня стояла, ничего не могла сказать в ответ. Вновь сознание ее переместилось не в столь далекое прошлое и из всего там разнообразия почудилось-услышалось ей позабытое нарочно имя и детский голос Елены, зовущий кого-то по имени Машенька. Позже не стало Машеньки в княжеских покоях, а заместо нее поселилась совесть, что денно и нощно не давала Софье спокойно почивать, и дабы умалить ее - тот голос из тайника души, повторяла про себя: "Нет, я ни в чем не виновата! Это не я! Иван сам приказал увезти Машу, моей вины здесь нет". А кто-то сидел внутри и отвечал с усмешкой: "А по чьему тогда приказу князь изгнал девочку? Не по твоему ли? Не ты ли сама того желала?" А Софья вновь про себя оправдывалась: "Я всего лишь женщина, я не давала приказа!" А голос вторил: "Но князю о том подсказала ты, разве не так?" И чем дольше спорила женщина с собственной совестью, тем виноватее себя ощущала. И вот теперь, когда и она сама является изгнанницей у мужа, к ней ради причинения большей боли явилась она - некогда звавшаяся Машенькой, а ныне старица Исидора.

Кьянеа вышла из почивальни, плотно закрыв за собой дверь, как требовала того Софья. Далекие шаги расстворились в пустоте. Одна из свечей догорела с треском и погасла. В комнате воцарился полумрак. Монахиня вскинула лицо с острыми скулами, ледяным голосом спросила:

Ведаешь ли, княгиня, кто я?

Ждала Софья того вопроса, но все равно он поверг ее в страшный трепеть. Словно на страшном суде ответила:

Да, я сразу узнала тебя, Ма... - не договорила, тугой комок застрял в горле.

Машеньки, которую вы некогда знали, более не существует на свете. Ныне есть лишь старица Исидора. Такова горькая печаль.

От сего настойчивого гласа взыграло прежнее самолюбие княгини, и дабы не уязвить собственную гордость, молвила:

Лишь за этим пришла ты сюда, чтобы наслаждаться, как я на старости лет, несчастная изгнанница, падаю вниз? Хорошо тебе видеть страдания мои, не так ли?

Молодая Исидора усмехнулась и мелкие складки легки у ее сухих губ. Спокойным голосом ответила:

А ты все та же, княгиня, ничуть не изменилась. Гордая, всевластная. Тебе, должно быть, стыдно видеть, кем я стала благодаря тебе.

Стыдить меня вздумала?

Нет, и не думала даже. Нам, христианам, Господь заповедовал любить ближнего своего и не противиться злу. Но ты не зло, Софья, и никогда им не была.

Тогда зачем ты пришла ко мне? Уж не помолиться за судьбу мою?

То ты и сама можешь, а вот открыть государевы палаты не в силах. Но зато я могу. Ежели Иван Васильевич не захочет говорить с Машей, то с монахиней Исидорой ему придется увидеться.

О чем это ты? - взволнованно воскликнула Софья и какая-то новая, теплая пелена окутала ее сердце неизъяснимым счастьем.

Дай, государыня, твой перстень с лазуритом, что ты всегда носила на своей деснице. Князь помнить сий перстень и сраз допустит меня пред свои очи. А уж я-то сумею уговорить его.

Княнигя минуту колебалась, не зная: сон ли то или явь. И только позже, наблюдая из окна, как Исидора выходит из ворот, ясно осознала перемену в своей судьбе.

26. Новый князь

Минул почти год со дня воцарения Дмитрия Ивановича. Но, то ли дело надеть на чело величие пращуров, и совсем иное управлять государством, по кусочкам разбирать-рядить - не с детской наивной поспешностью - дела людские, рассматривать челобитные, устанавливать новые законы и высказывать не только пред думцами, но и перед всем народом иные, новые мысли и вершить дела, а из всего разнообразия княжеского бремени наиболее тяжким и ненавистным для юноши, но со стороны простым деянием явилось подписание смертного приговора. С запоздалым раскаянием, чураясь страшного, доселе неведомого чувства внутри себя самого, Иван Васильевич осознал вопреки воли, какую ошибку совершил, признав право за внуком. Разве может быть государем на Руси тот, кто чурается пышних пиров, падает в безпамятстве при виде крови, боится и ступить в пыточные камеры с их тяжелыми, почерневшими цепями и запятнаным кровавым полом, а при Думе безутешно вздыхать и всякий раз останавливать свой взор на Елене Стефановне при принятии решения? Покуда жив старый князь, Дмитрий Иванович в безопасности. Но кто поручится за жизнь молодца, когда соседний трон опустеет? Никто.

С тяжелой головой и колким сердцем возвращался Иван Васильевич в почивальню, падал ниц пред Образом, машинально окутывая себя крестным знаменем. Молитвы давали ему покой, но лишь в стенах одной комнаты, в темных переходах дворца, в душном зале Грановитой палаты не чувствовал он более теплой, невидимой руки, не узнавал лица некогда преданных ему бояр. Сколько минуло времени - кажется, совсем недавно качал он на руках старших сыновей, а ныне созерцает сидящего по правую руку нового, поставленного им государя - внука. Внука? Неужто и внук вырос? Да, так и есть. Тогда сколько же ему самому лет? Уже перевалило за пятьдесят девять, в волосах и бороде седина, лицо избороздили глубокие морщины, а кажется, что жизнь только-только начинается, а походные томления и битвы, ранее казавшиеся вечностью, ныне всплыли в памяти словно сон и также быстро потухли. Сейчас ему хотелось все повернуть назад, как раньше, в быту молодости, взлететь в седло и мчаться навстречу ветру, но нельзя того желать, вспоминать можно, а желать нет, ибо сколько еще отмерено ему - то знает лишь Бог, а за оставшийся промежуток времени необходимо завершить все начатые когда-то дела и потом уж вручить бразды правления наследникам сильное, крепко сшитое государство.

Все чаще одолевали великого князя боли в висках. Не жалуясь даже лекарям-немцам, уходил во внутренние покои, отдыхал, набирался сил. Всегда вспоминал отца и мать, умерших детей своих. О Софьи и Василии ни разу не задумывался за все то время, безвинно преодолевая желчную пустыню расставания с ними, не призывая хотя бы во сне держать супругу истинный ответ пред ним. За место этого узрел князь широкое свое ложе, сопрятанное под сукном величественного полога и лишь тогда осознал, понял всем нутром своим, чего ему не хватало в жизни. До сего момента не знал, а ныне понял - осознал. В Грановитую палату в безлюдную залу, пригласил вновь Ивана Хабар-Симского, под терпкое, горячее ромейское вино из золотых кубков начали они беседу не столь значимую, сколь приятную лишь для одного из них.

Слыхал я, - проговорил великий князь спокойным голосом, - будто сестра твоя меньшая еще свободна от уз брака, правда ли то?

Хабар-Симский был уязвлен, но не уловил до конца тайную мысль государя. Заместо того искренее молвил:

Да, государь, сестрица моя - Анна Васильевна непорочна и чиста словно ангел поднебесный, ни один взор чуждый не видел красы лица ее. Бережем мы голубицу нашу паче чести боярской, ибо душа девичья хрупка.

Правда ли краса ее прекрасна?

О, княже! Краше на всем белом свете не сыскать! - с гордостью молвил боярин.

Ежели так, то приведи ее ко мне в покои.

Но, госу...

То приказ, боярин! Аль хочешь перечить государю своему?!

Хабар-Симский не мог вздохнуть от бессильного гнева своего. Почему-то вновь вспомнилась ему Емилия, их пушкарный дом, дочь Алена. Тихо стукнуло сердце, упало, подмятое мятежной душой куда-то вниз. Глянул лишь мельком в суровое лицо Ивана Васильевича и почему-то только что выпитое старое вино показалось безвкусным. Задумался он о судьбе сестры, кою оберегал от зла внешнего мира пуще собственной жизни, желал видеть ее женой до сей поры непорочной, с завидной тщетностью выбирая ей в супруги гордых юношей. На миг подумалось: а ежели заместо Анны послать какую пригожую девицу из числа дворни, обучить верным словам и подарить государю для утех, и тут же отогнал от себя безумную мысль - не станет марать честь свою во лже, а сестра как-никак баба, не убудет с нее. Разросшаяся пропасть-долина между боярином и государем сузилась, переплелась, сплотилась. Поняли великие мужи друг друга, дали слово меж собой о честном законе и бесчестии девичьем, условились в день праздный ввести в палаты великокняжеские девицу как залог их дружбы.

Следующим днем крытая колымага, занавешенная тонким полотном от тайных глаз, подъехала к великокняжескому дворцу, остановилась. Из нее вышла закутанная в шерстяное широкое покрывало незнакомка, лица ее никто не видел и никто, кроме Ивана Васильевича, Хабар-Симского и старой няни Матрены, не ведал, что за девица сия. На крыльце, у самих резных столбов, встретили ее молодой боярин да кормилица, взяли под локоть, повели тайными переходами до почивальни государя. Перед тяжелой дубовой дверью остановились, няня прошептала под-над покрывалом:

Ежели свершится грехопадение, не тревожь сердце, душенька моя, ягода-голубица. Перед свадебкой обучу тебя премудрости, от коей супруг и не догадается ни о чем.

Оставь, нянюшка, - махнула рукой девушка и откинула покрывало, в очах ни слезинки, лишь взгляд испуганный-испуганный.

Иван Васильевич давно уж поджидал приход Анны Васильевны, с нетерпением поглядывал на песочные часы, привезенные некогда послами из далекой Персии. Скрипнула дверь и в большую, словно горница, почивальню вошла девушка с понуро опущенной головой. Няня закрыла за ней дверь. Великий князь с блаженной улыбкой осматривал девицу с ног до головы, с гордостью размышляя, как прекрасны все же русские женщины, ни одна чужеземка не сравнится с ними. Русским красавицам не надобно были ни причудливые, высокие прически дам Северной Европы, ни южно-восточные хитрые- примудрые ухищрения по обольщению мужей - русские женщины прекрасны и светлы именно своим естественным цветом, бесхитрой нежной улыбкой, мягкой кротостью взоров. Но даже в скромности русская девица сохраняет некое северное, только православным понятое величие.

Иван Васильевич откинул полы кафтана, приметил, до чего красива Анна Васильевна. Маленького росточка, худенькая, хрупкая, с длинной светло-русой косой и голубыми словно небо глазами над четкими, дугообразными бровями - такой предстала сестра Хабар-Симского. Под длинным сарафаном проглядывали алые сапожки с острыми загнутыми носами и это умилило, обрадовало почему-то государя. "Сколько же ей лет? - подумал он про себя. - Не больше четырнадцати-пятнадцати. Почти ребенок". И вновь, только более пристально, как отец оглядел девицу, обратил внимание на еще детское ее тело под широким опашнем. И тут тайному, душевному взору ему открылся далекий-знакомый, до боли и слез любимый, милый образ Софьи - не старухи, а юной девицы, какой была она в первый день их встречи. Тогда греческой принцессе было где-то столько же лет, сколько и Анне, и она тоже стояла в нерешительности, боялась подойти ли, взглянуть ли на супруга, такого строгого и холодного, а позже нежного и доброго, когда он дотронулся до ее молодого, упругого тела, вдыхал, наслаждаясь сладким ароматом душистых масел, исходившим от длинных шелковистых локонов. Очнувшись от сладостных воспоминаний-видений, ради которых Иван Васильевич променял бы блаженство рая, он посмотрел на Анну Васильевну, на ее чужое-непонятное лицо и раздраженно осознал, задумался: почему он не желает ее более, ежели минуту назад восхищался ее холодной красотой, нежной прелестью. Ныне князь испытывал лишь злость на невинную девицу потому только, что она не похожа на далекую Софью. Подавляя гнев в душе, государь призвал постельничию и веле той отправить Анну Васильевну обратно, а сам отвернулся от горького разочарования, даже взглядом на прощание не переглянулся с девушкой.

Когда за ними затворилась дверь, Иван Васильевич резко вскочил с ложа, начал мерить шагами полутемную, пустую от тяжести одиночества комнату. Подошел к резному столику, некогда принадлежащего Софье, осторожно - двумя пальцами, дотронулся до гладкой поверхности, словно младенца погладил ее - стол все еще сохранял приятный на ощупь знак - знак чего-то - то ли воспоминания, то ли еще чего-то безутешно потерянного, но родного. Над ним на дубовом крючке висел длинный цвета слоновой кости тонкий платок, изукрашенный бисером и златыми нитями: то был тоже ЕЕ платок, оставленный в спешке как память вольно аль невольно. Иван Васильевич неистово сжал концы его перстами и, подавляя в них тяжкий крик, ткнулся в шелк лицом, со слезами на глазах вдыхая мягкий аромат - старые духи Софьи остро, навсегда впитались в шаль.

Ночью проснулся государь в холодном поту: кто-то во сне невидимый, близкий, но далекий, призывал его нежным голосом, но кто был тот, он не ведал. Некоторое время блуждал князь по спальне взглядом, боялся узреть нечто странное-невидимое: мать ли, супругу первую свою, аль смерть. В комнате не было никого. Подавляя тяжесть в груди, Иван Васильевич окликнул отрока-холопа и когда тот заспанный вошел к нему, потребовал дать воды из чумички и позже ощущал холодные капли, что скатывались с подбородка на белую ночную рубаху, и тело тогда покрывал неприятный холодок. Когда сон окутал князя блестящей-полупрозрачной, полузабвенной пеленой, когда уже не ощущалось ни страха, ни тревоги, ни холода - ничего, привиделась ему Марфа Посадница, некогда давно растворившаяся в круговороте времени, и о ней Иван Васильевич не вспоминал и даже не задумывался хотя бы на миг. Но пошто именно сегодняшней ночью явился образ некогда новгородской государыни, чего хотелось поведать ей? Марфа будто через пелену посматривала на князя, грозила тонким перстом, приговаривая одно и тоже: "Смотри, Иван, смотри, не ошибись". И страшно, и горько стало ему тогда. Резко пробудившись с тяжелой головой и каменной душой, Иван Васильевич, наконец, осознал роковой проступок свой, невидимой дымкой тронули его воспоминания о сыне Василии, которого он некогда отправил вдаль, несправедливо оттолкнул от себя безвинного за вину другого. Более решительно сказал самому: "Нет, Дмитрию не бывать государем московским, никогда не бывать! Ныне я силен и сам смогу управиться с Русью, мне необходимо как можно скорее покончить с остатками неверных, управиться со шведским королем и установить тесный мир с Литвой, а потом... позже, когда... когда придет ТО время... Уж тогда я объявлю волю и назначу Василия своим преемником. Василия". Но за именем любимого сына видел он милый сердцу облик, боялся его позабыть. С раскаянием подумал об ушедших давно из жизни Аристотеле Фиоравенти и митрополите Геронтии, ныне - слишком поздно - осознал великую утрату и единственную поддержку на государевом поприще. Если первый знал еще сызмальства Софью и ведал все деяния ее женского сердца, то второй вчитывался-вычитывал в душах людей, и ничто не могло ускользнуть от ведания благочестивого мужа церкви. Будь они и ныне подле него, то подсказали бы, указали бы истинный путь и не допустили бы страшного времени с опалой Софьи и Василия, казни их тайных и явных единомышленников, воцарения на престол малодушного внука.

От глубоких, уходящих вглубь души с разверзшимися лучами света мыслей о решении нового наследника, Иван Васильевич распрямился, стукнув кулаками по коленям, сказал самому себе: "Нет, не бывать более наследником Дмитрию! Убрать его и его мать с глаз моих долой, клеветника, обманщика! В темнице сгниете во век!" Хлопнул трижды в ладони, в покои робко вкатился дьяк, уже держа наготове листы и перо. Государь мельком лишь взглянул на него, отворотив тут же взгляд на окно: там, за кремлевскими чертогами, еще низко, но красиво, начинался новый день, в предутренней дымке ясно поблескивали соборские купола и где-то далеко, в самом городе доносились голоса первых людей. Великий князь всегда любил это время, утро словно по волшебству придавало ему силы, куда-то прочь отступали терзания и заботы прошедшей ночи, яснее, ровнее начинал думать, осознавать он, как поступить да что приказать. Тихо вздохнув, как бы про себя пропуская неначавшуюся надежду, сказал:

Покличь конных и стрельцов, приготовь лучший возок и сия процессия должна как можно скорее ехать в дальний дворец на поклон великой княгини и сыну моему, княжичу Василию Ивановичу.

27. Дворцовый переворот

Солнце, все еще тусклое от утреннего тумана, немного осветило-позолотило стены старого княжеского дворца. Софья блаженно потянулась в пуховых подушках под стеганным одеялом, призвала жестом к себе маленького котенка, что так весело играл бахромой от полога. Княгиня в последнее время всем сердцем, всей душой прикипела к этому маленькому живому существу, единственному в мире, скрашивающий ее безрадостное заточение. Несколько дней назад вечером кухарка вышла во двор, дабы выкинуть отходы в яму, там-то она и приметила котенка. Худой -кожа да кости, грязный, поцарапанный, малыш жалобно мяукал, невинными детскими глазенками моля о помощи. Женщина сжалилась над несчастным, принесла во дворец. Вместе с гречанкой Кьянеей отмыли, накормили котенка, а следующим днем он словно лучик света пробрался в княжеские покои, без позволения взобрался на колени Софьи. Княгиня пригладила его по мягкой шерстке, с улыбкой спросила испуганную служанку, откуда взялся сий зверь.

Я... мы... Ну, кухарка Фрося подобрала его...

Передай ей спасибо, а вот котенка оставлю-ка я при себе. Кормить и ухаживать за ним - то приказ.

А назовем-то его как? - успокоившись, поинтересовалась Кьянеа.

Пусть будет... Мирру. Как тебе?

Ваша воля, госпожа.

Так прошло четыре дня.

Вновь взглянув в окно, взором отыскивая родной-ненавистный Кремль, Софья Палеолог вздохнула всем тяжким чувством, обессиленным в гневе голосом сказала самой себе:

Что же ты позабыла о своем обещании, о клятве, данной мне? Неужели в том была твоя месть - подарить мне неисполнимую надежду, ради которой и живу все то время? - ее слова были обращены к инокине Исидоре, и тут же находя ответ, молвила, - конечно, разве могла ты помочь мне, мне - после того, как я приказала удалить тебя от княжеской семьи? Ах, как была я слепа и глупа, что доверилась тебе о судьбе моей?

Пленница враз представила лицо Елены Стефановны, озлобленное в предвкушении великой власти, злорадную улыбку Исидоры, счастливой от мести. Ах, сколько же ничтожных людишек наводнило ныне просторы Москвы - и это за место великих умов и изобретателей?! Софья не испытывала жалости к себе, почему-то ей стало страшно за судьбу детей. Что ждет их после ее и государевой смерти? Как сложится дальнейшая жизнь Елены на чужбине в Литве? Многочисленные дети всегда оставались отрадой ее тяжкого существования и ради них одних решилась она просить инокиню о помощи.

Вдруг донесся стук копыт, ржание коней и незнакомые голоса снаружи - не где-то в городе, в торговых рядах, а здесь, рядом. Спохватившись, Софья ринулась к окну, выглянула и не верила своим глазам: стрелецкий отряд в малиновых кафтанах плотным кольцом окружил роскошные крытые сани - те самые, в которых она впервые въехала в Москву.

В покои вбежала Кьянеа, в руках держала пышный княжеский наряд да ларец с украшениями.

Госпожа, - молвила служанка, - великий князь прислал за тобой, - и медленно положила дары на мягкое ложе.

Государь давно ожидал этой встречи, готовился. Страха пред лицом справедливости не было, было лишь одно - тайное, полузабвенное - чувство усталости. Усталости, и больше ничего.

Еще задолго до ссоры с внуком и его матерью, задолго до разговора с Хабар-Симским и обещаний его сестре - много с той поры воды утекло - встречался не раз и не два со старицей Исидорой, по-родному все еще называя ее Машенькой, говорил о судьбе своей и своих детях, просил прощение за неразумное предательство, а игуменья повторяла раз за разом имя Софья, просила со слезами на глазах государя простить ее и вернуть домой. После встречи с нею Иван Васильевич подолгу блуждал в полной темноте тайными и явными лабиринтами собственной души, то соглашаясь с просьбами старицы, то отвергая ее. Но Исидора была непреклонна и решительна, по капле слов точила камень князя, наблюдала с улыбкой, как тот начинал сдаваться перед ее просьбой. Переломным моментом стала встреча с Анной Васильевной, чей облик открыл ему далекое-счастливое прошлое, что он с таким рвением пытался воротить.

Софья вместе с сыном Василием вернулась во дворец, в свои родные, знакомые палаты. С замиранием сердца выходила она из саней, а когда поднималась по каменным ступеням дворца - того дворца, где она прожила столько нежно-счастливых лет и откуда ее вывели почти в кандалах как преступницу - легкая пелена слез застилала ей взор, а мысли одна за одной рождались в голове и также быстро испарялись. За прошедший год заточения великая княгиня силилась посеять ненависть к супругу за содеяное, изо дня в день, мучаясь корыстными планами, по кирпичику строила безвыходную стену между ними, и все же не смогла - не могла возненавидеть его, хотя бы тысячу стрел вонзились в нее!

В главной зале - там, где они впервые трапезничали вместе - государь уж поджидал жену и сына, сам ринулся им навстречу, целовал в щеки, и слезы радости и стыда катились по его щекам. За столом не проронили ни слова, лишь позже, когда слуги убрали утварь, Иван Васильевич сказал:

Ныне должно свершиться... Бояре и прочие думцы ожидают нашего прихода, а я объявлю им свою волю навек.

Трое встали из-за стола, зашуршали атласные опашни, зазвенели серьги и браслеты княгини. Полуденное солнце ярко светило в резные окна.

В Грановитой палате, построенной итальянскими зодчими, собрался весь свет московского царства: высоке бояре, князья, дворянство столичное, духовенство во главе с митрополитом. На постаменте под бархатным балдахином стоял стул-трон, на котором, отмеченный знаками власти, восседал великий князь Иван Васильевич, по правую руку сидел Василий Иванович, по левую княгиня Софья. Никто не проронил ни слова, когда государь объявил свою волю: сына своего назначил великим князем над Новгородом и Псковом, внука же Дмитрия Ивановича вместе с матерью лишить всех титулов, отправить их вон из княжеских покоев, заточить в темницу. Бояре слушали, то краснея, то бледнея. Ежели Софья Палеолог вновь возьмет власть в свои руки, то не быть им более в покое, участь их решится либо в подземелье, наводненное крысами, либо на колу пред всем народом. Боялись думцы за свои жизни, оттого и молчали, соглашались. Лишь один из них - боярин Иван Юрьевич Патрикеев, так отчаянно вставший на сторону Дмитрия, никак не желал - даже перед лицом смерти, отступаться от слов своих, оттого и воскликнул вопреки закону, встав с лавки:

Великий князь! Негоже менять решение, коль наследник уже есть: венчанный, коронованный. Что скажет тогда государь молдавский?

Сидящий рядом зять его Семен Иванович Ряполовский осторожно потянул думца за полы кафтана, как бы говоря ему: садись, не искушай судьбу, но даже то не остановило бы государева гнева. На миг переглянувшись с Софьей, чьи глаза метали молнии, Иван Васильевич ответил ровным голосом:

Я государь на московском престоле и посему волен давать княжество, кому пожелаю. Тебя же, Иван Юрьевич, обвиняю в бунте супротив законного князя. Уйди с глаз моих!

Боярин как во сне ступил два шага, но упал на ковер, споткнувшись о подол собственного опашня. Судьба его была решена. Двое служебных дворян вывели его из палаты, но он уже ничего не помнил.

Проводив думца грозным взглядом, Иван Васильевич призвал к себе митрополита, сказал ему на ухо:

Вели сопроводить князей Патрикеевых из Москвы, а также их родственников. Все их земли и вотчины передать в казну, а самих подстричь, сослать в монастырь, но крови боярской не проливать.

Последние слова государь произнес с трудом. Тяжко стало в груди, давила на сердце непремиримая мысль того, что все ныне вершится неправильно, что не надобно было венчать Дмитрия, а передать власть сразу Василию, а самому сбросить с плеч давящие бармы, вдохнуть полной грудью и отправиться по монастырям, ан поклон к святым местам, вымолить прощение хотя бы за половину грехов, а за оставшиеся держать ответ уж на том свете. Но и того нельзя: поначалу необходимо покончить с назревающим бунтом в Кремле, решить судьбу внука и его строптивой матери, обезопасить границы государства, а уж затем и подумать о душе...

Перед сном Иван Васильевич подошел к Софье, нежным касанием приобнял ее за плечи. Сейчас ему казалось, будто и не было никакого расставания и долгих лет жизни: вот, взглянет в лицо жены и увидит ее юные большие глаза, алые губы, румяные ланиты и не почувствует более старческого разочарования вопреки внешнему взору. Не желал видеть нынешнюю Софью, в глазах своих тайными тропами воссоздал ту, что любил тогда, впервой узнав ее. Резко повернув жену к себе лицом, Иван Васильевич к радости приметил, что ее взор остался прежним, лишь мелкие морщины пролегли вокруг век. Переполненный чувствами, не говоря ни слова, обнял Софью, прижал к своей груди, в руках теребил длинные локоны. Княгиня приняла его ласку и сама, не зная того, прильнула к нему. Никаких вопросов они не задавали друг другу - просто потому, что они, так настрадавшиеся вдали друг от друга, испытывали счастье от такой долгожданной встречи. Софья более не ощущала обиды и страха, в миг позабыла былые свои мытарства, знала наверняка, как любима Иваном, и за то одно готова была отдать все на свете.

Всю ночь князь провел без сна, силился иной раз заснуть и не мог. Рядом под толстым одеялом почивала Софья, а в углу кровати кто-то быстро карабкался наверх. Иван Васильевич приподнялся, увидел в темноте, как блестнули круглые желтые глаза. Мирру никак не мог привыкнуть к новому дому, весь день так и провел у ног хозяйки. Государь взял в руки котенка, пригладил своей большой рукой, тот замурчал и, обласканный человеческой теплотой, заснул. Вскоре и князю удалось задремать под утро, точно сон Мирру передался и ему. И приснилось ему, будто он стоит один посреди огромного поля, рядом ни души, а в руках одна пищаль; и вдруг со всех сторон на него ринулся тобун лошадей - кони как на подбор - рослые, широкие. Не испытывая страха, князь принялся без устали стрелять в них и получалось все так легко и быстро: кони падали без жалобного ржания и крови на землю, постепенно расстворяясь в пространстве времени. Пробудился Иван Васильевич к обеду, ни усталости, ни боли в висках не испытывая. Приказал холопам готовить его к приему, Софье же сказал:

Желаю, чтобы и ты была рядом со мной. Готовься.

Что? Неужто так и соскучился? - не удержалась таки, съязвила она.

Очень соскучился, свет очей моих, - каким-то робким голосом искренне ответил он.

Неспроста решил государь призвать с собой жену, мысленно ощущая томление души, понял, наконец, в какую пучину ввел свою семью благодаря всего лишь одной-единственной ошибки. Самаа княгиня более не боялась его гнева, от доверенных людей среди челяди узнала наперед о приходе во дворец некой старицы, еще молодой - не более тридцати пяти лет, с коей подолгу общался в закрытой комнате на протяжении длительного времени государь. Именно она и подтолкнула великого князя к избавлению из заточения Софьи, именно она и встала на защиту законных прав Василия заместо Дмитрия. И сейчас княгиня чувствовала угрызение совести, что некогда плохо думала о старице Исидоре, и более всего, из-за своего проступка вопреки совести супротив Маши. Но все же в сердце - там, где кончалась реальная жизнь и начинались далекие мечты, рождались вопросы, схожие как две капли воды: зачем, почему помогла Исидора ей, ради чего? И не могла найти не только ответ, но даже нить к нему.

В Грановитой палате все оставалось как прежде. Даже запахи - человеческий и благовонный - знакомые с юности, витали там. Время словно остановилось во дворцовых стенах, да только сами обитатели их изменились - все, все изменились.

Софья стояла позади мужа и сына, с нежностью во взоре любовалась их высокими, статными фигурами. Сейчас именно эти два человека, эти четыре плеча являлись опорой государству и опорой ей - постаревшей, усталой женщины. Уши расслышали торопливые шаги и Софья вдруг схватила государя за руку, в испуге взглянула на дверь. В высокую палату ворвался Дмитрий со своей матерью, ворот его кафтана расстегнут, лицо пылает в безумном гневе. Обвел княжий внук присутствующих: деда, его супругу, дядю, сделав шаг к ним, воскликнул:

Как мог ты, государь, лишить меня престола, коль год назад ты сам венчал меня на царство?

Елена Стефановна возложила руку ему на плечо, прошептала:

Тихо, сын мой, ты всех нас погубишь.

Мы уже погибли, матушка, - ответил Дмитрий и вновь взглянул на Ивана Васильевича, - Государь, разве тебе не предстало держать свои слова?

Что мне пристало, а что нет, ведомо лишь Господу, и как ты, сосунок, посмел ворваться в государевы палаты без моего ведома или ведома Василия?

Взоры молодых мужей - дяди и племянника - обратились дург на друга, и глаза их желали испепелить противника на месте: ненависть матерей передалась и сыновьям.

Никогда! - закричал в ярости Дмитрий, разорвал ворот рубахи, выхватил сопрятанный на груди большой крест - тот самый, что был надет на него в день коронации - никогда более не забыть тот счастливый-проклятый день.

Иван Васильевич с замиранием сердца глядел на изукрашенное яхонтами и рубинами распятие, и на миог стало жаль внука, так враз преданного им самим. Но жалость отступила и на ее месте родилось иное чувство - презрение - и лишь потому, что внук и ликом, и статью походил на Елену волошанку - ненавистную всеми дочь короля Стефана.

Покуда я жив, то и власть на Руси принадлежит мне, - гневно, багровея, воскликнул государь. - Я могу менять свое решение передать скипетр тому, кого посчитаю достойным его. За прошедший год ты не свершил ничего, что требовалось от государя и великого князя, ты, Дмитрий, даже не в состоянии принять самое простое решение, как можеь тогда править всей страной? Хороший хозяин не доверил бы тебе самых захудалых коров, а ты вознамерился при поддержки матери сесть на престол. Все кончено для вас; бояре же, что тайно аль явно поддерживали вас, я приказал удалить из Москвы. Ныне и ты, мой внук, и ты, Елена Стефановна, остались одни.

Волошанка дернулась всем телом, порывалсь что-то сказать и не смогла - тугой комок сдавил горло. Она взглянула в лицо Софьи и увидела в ее глазах презрение и ненависть, и лишь теперь осознала, кто надоумел Ивана Васильевича изменить решение.

Великий князб кликнул стражу. В палату вбежали в белых кафтанах рынды, по государеву приказу принялись вязать Дмитрия и Елену. Дмитрий покорно покорился судьбе, из его красивых глаз по лицу катились слезы горечи и отчаяния, не думал он, направляясь сюда, что всем так закончится. Елена Стефановна гордо отстранилась от стражников, плевала им в лица, изрыгала проклятия на своем языке в бессильной ярости. Ей, наконец, удалось скрутить руки, на пол со звоном упали сережки, бусы, браслеты, ожерелья, с головы был сдернут убрус. В изорванном верхнем опашне, простоволосая, стояла дочь молдавского правителя, а напротив нее в златотканном одеянии подле государя торжествовала в своем величии Софья Палеолог.

Дмитрий Иванович окинул взором княжеского деда, взглянул на униженную несчастную мать и, бледный, испуганный, вопросил:

За что, княже? За что?

Безумная боль по отношению к внуку охватила Ивана Васильевича и в порыве любви к нему он уж хотел было отменить приказ, сменить гнев на милость, но сдержался: жалость - удел женщины, а не государственного мужа. Ни на кого не глядя, махнул рукой:

Отведите их под стражу, видеть их не желаю.

За спиной раздался истошный женский крик, топот ног и позже до ушей долетел голос Дмитрия где-то вдалеке, в длинном коридоре, смешавшийся с эхом. И в тот миг государю восхотелось оставить палаты, броситься следом за внуком, обнять, прижать к своей груди, но и этого сделать не мог: рядом стояли Софья и Василий, а в другом крыльце Грановитой палаты ожидали думные бояре.

28. Иезуитский долг

На землях литовских во всю силу вступила весна - в противовес морозной своей соседки Московии; по полям, лугам и весям весело бежали ручьи, с соломенных и черепичных крыш гладко стекала капель, а на недавно белоснежно-снеговых дорогах показалась еще холодная, темная, но уже готовая вобрать в себя тепло земля. И не хотелось, как месяц назад, просиживать в теплых избах и крепостях, прижавшись друг к другу, у печки ли, камина ли. Все чаще люд многоязычный выходил на улицу, радовался наступлению тепла - тому самому благодатному времени. На торгах и площадях семенили ноги, обутые в лапти, черные сапоги из простой кожи, изящные французские ботинки на каблуках. Воздух прорезали голоса на русском, польском, украинском и иных языках; прорезали выши головы в соломенных шляпах, татарских малахаях, венгерских беретах с перьями. Множество ног протопали своими подошвами дороги к разным молельням: кто в православный храм, кто в синагогу, но - чаще всего - в костелы, и звуки органа давно заглушили колокольный православный звон на этих землях.

Литовская земля - сторона вольная, каждый пребывал в той вере, какая была по душе и оттого нередко даже в одной семье отцы и сыновья спорили меж собой: как правильно творить крестное знамя - справа налево млм слева направо, есть ли чистилище или нет, кто истинный Бог - Христос или Яхве?

Высокий княжеский замок, огороженный от простой жизни частоколом и подъемным мостом, мрачно вырисовывался на фоне голубого небосклона. И не было в том замке спокойно: даже утопающий в роскоши и благоденствии великий князь литовский Александр не ведал покоя ни телу своему, ни души своей. Все чаще хмурым взглядом обращался он на восток, и чем яснее осознавал дела соседней Московии, тем сильнее злился на супругу Елену, но, более, на себя самого, что некогда поддался на уговоры ныне постаревшего, уставшего русского государя. Не желая видеть радость жены, приказал изгнать из крепости последних оставшихся там православных, законом запретил в стенах вокруг себя византийское богослужение, окружил вопреки просьбам княгини семью ксендзами и монахами иезуитских орденов. Сам брат князя - король Ян прислал для него из Кракова отца Альберто - итальянца и одного из лучших знатоков латыни.

Елена осталась одна в доме супруга. Из года в год чувствовала она тайную и скрытую ненависть к себе из-за своего необычного южного облика, доставшегося от матери-гречанки, из-за русского отца-государя, но более всего - из-за своей огставшейся приверженности православию. Ни князь Александр своей лаской, ни даже король в своих письмах не смогли отворотить княгиню от веры предков. К ней присылали и великих иезуитских отцов, и монахинь-бернардирок, но не их проповеди, ни посулы Папы римского, ни страшные рассказы о будущих мучениях в геенны огненной не сломили дух женщины. С постно-каменным лицом она отвечала одно и тоже:

Ни за какие царства мира не променяю я благословение родительское, возложенное на чело мое. Разве не есть величайший грех, чем осквернить память предков своим предательством? Родившись православной, я ею и останусь до самой смерти.

Князь Александр терпел, с растущим негодованием давал клятву иезуитским отцам, что в скором времени Елена Ивановна обратит свой лик к святой католтической церкви и спасет совю заблудшую в схиме душу. Но ни через месяц, ни через год княгиня так и не решилась перекреститься в латинство, чем и отдалила от себя литовских панов, а позже и самого супруга. И ежели ранее Александр наслаждался обществом юной, необычайно прекрасной в своей свежести Елены, то ныне понял, осознал всю ту отчужденность и пропасть между ними. Княгиня не была уж столь молода, огонь румянца более не скрашивал ее нежного лица, а темное польское платье придавало ее облику величие, но не грацию тонких литвинок и полек. С тайными слезами на щеках в одиночестве коротала княгиня вечера, зная наверняка, что супруг ублажает взор свой в окружении белокурых кокетливых панночек.

Но больший удар в судьбе Елены принесла весть о заточении Софьи и Василия под стражу и наречении Дмитрия великим князем. Помнила княгиня хитрый прищур панов, ненавистый взгляд ксендзов и усмешку князя Александра:

Видишь, Элен, - молвил он, - брату твоему не бывать уж великим государем на Москве, а с Дмитрием мой брат так уж и договорится. Волошанская земля всегда на нашей стороне. После твоего отца не пройдет и года, как заместо ваших еретических храмов ввысь воздвигнутся костелы и наши католические монастыри. Вряд ли Дмитрий захочет воевать с Речью Посполитою; под наши уговоры он подпишет унию и тогда уж у тебя не останется выбора.

Елена вздрогнула, как что-то холодно-отдаленное обволакивает ее, но, приняв подобающий надменный вид, не надеясь ни на чью помощь, ответила только:

Господь не допустит сего, - хотя желала сказать: "Народ русский никогда не ступит под руку Папы, даже под страхом неминуемой гибели".

Она обвела помутившимся взором собравшихся, на миг остановилась на Александре и поняла лишь, как далек он от нее помыслами и делами, и как ненавидит она его ныне, хотя из последних сил пыталась возродить из пепла мнимую любовю свою. Униженная, ненавидимая всеми, Елена вышла из зала, ведая, каким взором сопровождали ее присутствующию.

Отец Альберто наклонился к уху князя под бархатным беретом, дернулись четки в его руках, шепнул:

Господин, во имя Господа, заставьте супругу свою отказаться от еретичества схимзмы и ввести ее в лоно святой церкви, ибо брак ваш не освящен благословением Папы, а значит, из Ватикана вскоре придет письмо о требовании вашего развода. Желаю не допустить сего.

Что мне делать, святой отец? - пожал плечами князь.

С вашей стороны ничего не нужно. Дозаольте заняться этим мне.

И Альберто, будучи истинным сыном католической церкви, иезуитом и доверенным лицом Папы в славянских землях, в тот же вечер уехал куда-то. Некоторые утверждали, что видели высокую фигуру в длинном широком плаще с капюшоном, севшей в рыдван, позже видели ту же фигуру у женской обители сестер-бернардирок, но кто скрывался под тем плащом, того не ведал никто, кроме князя Александра. То был Альберто. Долго - почти до первых петухов провел он в беседе с настоятельницей, уговаривал ее во что бы то ни стало заставить Елену Ивановну перекреститься в истинную веру.

Ежели, - добавил он, - княгиня так и не примет римского креста, то по смерти ее отца, государя Московии, объявить сий брак незаконным и отправить строптивицу в ваш монастырь на вечное покаяние.

Однако, их надеждам не суждено было сбыться. Не прошел и год, как Иван Васильевич изгнал из княжеских палат Дмитрия, на место его усадив сына Василия как законного преемника государства. Русские послы от имени государя с дарами прибыли к князю литовскому, слали поклон ему дружеский и волю о мире.

Пожаловал государь наш сына своего, учинил государем: как сам он государь на государствах своих, так и сын его с ним на всех тех государствах государь, - проговорили послы.

Паны сидели, покручивали длинные усы, иезуиты с опущенными взорами неспокойно перебирали четки: туго стало им на душе, ныне вновь приходилось считаться с восточной соседкой. Лишь князь Александр оставался невозмутимым, из последних сил сдерживая жгучий огонь в своей душе. Сколько планов строил он за минувший год, сколь надежд возлагал на Дмитрия Ивановича и все то рухнуло в единый миг. Растянув тонкие губы в наподобие улыбки, ответил:

Передайте князю вашему, что я по-прежнему дорожу дружбой с ним и люблю как брата.

Сидевшая подле мужа Елена дернулась всем телом, предчувствовала скрытую враждебность литвинов к ее родной стороне, ясно осознавала, что подписанный мир непрочен, как тонкая корка льда - одно неосторожное движение и рухнет та душевная крепость, стоящая столько пролитой крови. Если начнется война, какая участь ее ожидает?

Вечером под шерстяным одеялом Александр высказал все Елене:

Отец твой непостоянен. Сначала вручил власть внуку, ныне сыну. Кто поручится за завтрашний день?

Государь вправе избрать себе достойного наследника, - попыталась защитить княгиня отца.

Думаешь, лишь мы одни в непонимании? Ведаешь ли ты, что даже ваши русские люди из Новгорода и Пскова попали в немилость только тем, что попросили князя Ивана о Дмитрии? И знаешь, что сделал государь с псковичами и новгородцами? Двоих послов из них велел бросить в темницу, других казнил. В страхе решил держать города перед своей волей.

Елена вспылила, черные очи метали гневное пламя: в такие мгновения она так походила на свою мать.

Ты князь литовский Александр, и не ведаешь о бунте и непокроности новгородцев и Пскова! Если мой отец даст им хотя бы немного свободы, то потеряет их раз и навсегда. Но тебе сие лишь на руку: Речь Посполитая давно жаждет прибрать к рукам северные русские города.

О том думать не смей ныне, - только и смог сказать на ее обвинения князь, понимая, что разговор становится опасным. Но вопреки ненависти к русским, его вдруг раз потянуло к жене, в душе он почувствовал неясное томление и благодать за ее нового, доселе неведомого в ней лица.

29. Две войны

Великий князь и государь Московии после того, как передал бразды правления в руки Василия, все чаще стал покидать пределы кремлевских палат, менять гул разросшейся Москвы на тишину загородного имения, спрятанного от посторонних глаз в чаще леса на широкой опушке. Все холодное время Иван Васильевич пребывал в покое широких лесов, пробуждаясь под веселый щебет птици засыпая под низкий протяжный гул ветров. Подолгу сидел на краю широкого ложа, с упоением вглядывался в новый, с детства знакомый мир, с улыбкой на устах наблюдал, как холодный рассвет принимался из-за горизонта, плотными лучами вливаясь в старинную светлицу. Князь более всего на свете любил зиму с ее причудливой сказочной русской красотой и пушистым ледяным пухом снежинок. После трапезы поднимал весь двор и в окружении охотников, стрельцов и егерей выезжал на охоту. О, то было несказанно благословенное время! В дикой повадке охотника Иван Васильевич забывал о трудах минувших дней, с еще неутратившей ловкость рукой разил кабанов и зайцев, с помощью собак подчас удавалось разбудить косолапого лесного богатыря, дабы поразить его в самое сердце; но более всего, любо было государю повергать на земь истекающего кровью горбатого великана всех лесов - длинноного рогатого лося, а вечером сидеть, греясь, у костра, вдыхать аромат свежей печени и слушать пустые прибаутки лесников заместо пышных, великословесных речей думных бояр. Простая жизнь в глуши лесной, пройдя сквозь помыслы князя, как бы сравняла его с простым людом, унеслись прочь сомнения и терзания, желалось лишь одного - жить как все без этих своевольных проявлений власти и кремлевских оков.

В конце зимы Иван Васильевич воротился в родные покои отдохнувшим, помолодевшим. Еще держа в себе светлый покой лесов, справился о здоровье родных, легкой рукой погладил огромного пушистого кота - того самого найденыша Мирру. Но не доброй заботливой улыбкой встретили его Софья и Василий. Княгиня с заплаканным лицом держала завернутое в трубку письмо, сын глядел настороженно и по его взору стало ясно, что случилось нечто страшное.

Что произошло? - воскликнул Иван Васильевич, недоумевая причину слез Софьи. - Почто кручинишься, сердце мое? Аль какая печаль-беда сотряслась с нами?

Трясущимися руками протянула она письмо, молвила:

Государь, то тайное послание нашей дочери, что передал нам князь Бельский Семен Иванович. Большую несправедливость и унижения терпит наша дщерь от супруга своего, князя литовского Александра; рассказывает, будто он принуждает ее всячески отказаться от веры предков и перейти в латинство, потому и приставил к ней иезуитов. Ксендзы же денно и нощно твердят, что ежели она не послушается мужа, то будет разведена, а для покаяния отослана в их обитель.

Князь более не слушал голоса жены, ясными мыслями вчитывался в каждое слово дочери. У Елены с детства был изящный подчерк, но в этом письме буквы путались, заливались слезами - понятно, что сие писалось в спешке. И чем дальше читал государь, тем ужаснее картину представлял себе: тот мир с Литвой, к которому стремилась Русь, был порушен в одно мгновение - долго скрывалась Речь Посполитая в притворстве, ныне всплыло наповерхность нутро ее жадное лукавое. От боли в висках сжал в пальцах Иван Васильевич письмо, чужим каким-то голосом тихо спросил:

Где ныне князь Бельский? - и вдруг испугался, сам не зная чего.

Семен Иванович долго ожидает твоего приезда, государь. Позвать его в Палату? - ответил-спросил Василий.

Немедля, - чуть было не крикнул государь, но сдержался, не время тратить силы на грустные думы, нужно наперво упредить, как спасти любимую дочь.

Бельский Семен Иванович предстал пред светлые очи государя, поведал о делах литовских, ясно подтверждая слова Елены.

Все паны и князья, что держатся православия, впали в немилость князя Александра. Захотел господин наш подвести всю землю литовскую под римский закон. Но не своим языком вещает он: сам король польский да Папа ведают всем. Прошу, государь Иван Васильевич, - Бельский приложил десницу на сердце, склонился пред грозным взором в поклоне, затем молвил, - встань на защиту веры православной, не оставь ее под мечами иезуитскими, не дай на поругание римлян. Нас православных князей осталось немного: я, Семен Стародубский, Василий Шемячич Новгород-Северский, а также князья Трубецкие и Мосальские. Все мы со своими семьями и вотчинами желаем слушить тебе.

То, чего некогда опасался Иван Васильевич, свершилось. Шаткий, непрочный мир с Литвой рухнул как карточный домик и уже не за земли, но за веру приходилось сражаться. Весной 1500 года из Москвы выступила многочисленная рать, отдельным строем шли пищальники и пушкари с новыми литыми мортирами. Армия стремительно продвигалась к границе государств, где и развернулись ожесточенные бои. И день и ночь по округе - лесам и полям, раздавались грохочащие выстрелы, крики нападающих и стоны раненых. Не сдержались литвины, не смогли остановить воинственную кровь славянской соседки. К Ивану Васильевичу с поклоном пришли посланцы из Брянска, Родогоща, Гомеля, Новгород-Северского, Дорогобужа. С поклоном послы молили о мире, и государь, радуясь такой скорой удаче, взял их под свою руку.

В покои князя Александра вбежал человек. Его одежда была густо покрыта дорожной пылью. Уставшими покрасневшими глазами вошедший обвел длинный стол, некоторое время долго смотрел на зажаренного и приправленного кабана, и от голода сглотнул слюну. Князь вытер жирные руки о хлопковое полотенце, неспеша допил вино и, только покончив с трапезой, спросил:

Вести есть?

Да, господин, - ответил человек, - я скакал два дня, загнав по дороге лошадей. Вести плохие, господин. Московиты берут один город за другим; паны восточных вотчин бросают оружие и вступают под знамя Ивана Васильевича.

Где ныне русские войска? - не спросил, воскликнул Александр и доселе неведомый страх перед грозным врагом лединкой закрался в душу.

Московиты стоят на реке Ведрош, но переходить на другой берег пока не собираются.

Князь устало провел дланью по лицу. Мыслей о том, что же делать, не было. Казалось, то просто дурной сон: вот выйдет он из бремени несуществующего бытия, откроет глаза, вернув себе привычное сознание и все окажется как прежде. Но ни сна, ни витеиватых темных мыслей о собственной судьбе не было - все, что окружало его ныне - хорошее и дурное, существовало взаправду и это-то пугало более всего на свете. Вспомнил князь недавний раздор с супругой Еленой и, наконец, понял-осознал, зачем и почему объявил правитель московитов с ним войну. Разве допустит стареющий Иван Васильевич переход дочери из православия в иную другую веру? Да любой русский подвергнет смерти каждого, кто посягнет на его святилище. Оттого и не любили их ни литвины, ни поляки - за безумное фанатичное верование.

Нужно собирать войско немедля. Не дать врагу перебраться на левый берег Ведроши, защитив тем самым наши восточные земли. Во главе армии поставить командующим гетмана Константина Острожского, уж он-то вояка славный, - парировал Александр на одном дыхании; в тяжелые моменты мозг человеческий работает куда быстрее.

В начале лета войска двух государств встретились на берегу Ведроши. Многочисленно блестели доспехи ратников, зловеще развивались оперения польско-литовский рыцарей.

Всматриваясь в ряды, уходящих вдаль, Иван Васильевич сказал самому себе:

Ну-с, ангелы рукоблудствующие, испробуйте клинки русские.

июля 1500 года две армии сошлись в бою на берегу реки. Загудела земля под ногами и копытами тысяч, ударили залпом пищали и пушки со всех сторон. Заржали кони, вставая на дыбы, закричали в боевом безумии ратники и с той и другой сторон падали замертво люди и лошади, в предсмертной агонии вздрагивая телом, а в небе уже кружились стервятники в предвкушении пышного пира.

К вечеру численный перевес был на стороне московского войска. Избитые, окровавленные ляхи и литвины бросали оружие и пытались спастись бегством, немногим удалось уйти. В той битве пало более восьми тысяч литвинов, гетман Острожский попал в плен.

Победа, сама пришедшая в руки Ивана Васильевича, укрепила дух русских ратников. 6 августа московские войска разбили сопротивление Путивля; 9 августа псковские ратники взяли Торопец. Князь Александр рвал на себе волосы, с замиранием сердца думал о будущей своей судьбе, попадись он в руки государя Московии.

Говорят, что нельзя громко радоваться, иначе спугнешь удачу. Так сталось и с Иваном Васильевичем. Казалось ему, вот она - великая победа над заклятыми врагами, вот его земли с городами и людьми. Но недолго радовался государь удачному походу. Не успела закончится война с Литвой, как в августе 1501 года Ливония выступила против русской земли на ее севере. Ничего не оставалось, как разделить ратников, дабы половина из них ушла на север супротив потомков воинственных викингов, а оставшиеся поворотились лицом к Польше.

Этого часа Александр лелеял и ждал всю свою жизнь. Наконец-то, он заполучил долгожданную корону Речи Посполитой после смерти старшего брата Яна. С нарастующим чувством величия новоявленный король Польши и Литвы взирал на всех вассалов с высоты краковского трона. Супругу Елену, несчастно перенесшей поражение отца при Мстиславлем, Александр оставил в их старом замке в Литве, понимая, что ныне не Ивану Московскому равняться с ним - крулем Александром, по знаку власти переросший своего тестя. Теперь-то можно никого не бояться: в руках огромная держава, подвластные земли славаянских народов. Осталось лишь укрепить сий дар, так долго тлеющим в руках покойного братца. Получив заверения Папы о поддержки и дипломатии, новый король поспешно начал собирать многочисленную армию, состоящей преимущественно из наемников: немцы, французы, испанцы, итальянцы, англичане, шотландцы, датчане, голландцы. Рыцари под командованием польских гетманов неспеша выступили из Кракова, пройдя по вымощеным гравием улицам и далее через мост в сторону Смоленска. Зловеще белели ангельские крылья за спинами польских и литовских гайдуков.

Иван Васильевич вот уж год не находил себе покоя, без сна и трапезы пребывая в каменных палатах, придумывал план победы над врагами. После той усешной битвы на берегу Ведроши государь почувствовал себя неладно: должно, сказывались прожитые года и полузабытые войны с их побоищами и пролитой кровью. И как назло в в спину на севере, где никто и не ждал, ударили ливонцы: сколько ратников полегло в той войне, сколько мортир и пушек потеряно. И вот, когда казна опустошена войной, рпишло новое известие. В тот день пасмурный и холодный, в Грановитой палате собралась вся Дума, были там и некогда литовские князья, верой и правдой заслужившие доверие государей, сидели все сыновья Ивана Васильевича, воеводы. Князь Семен Бельский пред всеми великим умами Москвы сказал:

Государей, от доверенных мне людей узнал я, что король Речи Посполитой Александр под благословение Папы собрал большое войско для войны с тобой. Боюсь, ныне битвы станут жестокими и кровопролитными. Поляки слишком горды и заносчивы, она обид не прощают. И еще... свою жену и твою дочь, королеву Елену, Александр приказал держать в строгости в одном из краковских монастырей, ксендзы пристально следят за каздым ее шагом. Пока госпожа держится со всем православным благочестием, но кто может руачться за завтрашний день?

Наступила тишина - та зловещая, давящая тишина, что наводила страх и вселяла в сердца робость. Ежели все, сказанное Бельским, правда, то придется истратить все сокровища, хранящиеся в кованых сундуках в темных закромах дворца, на еще одну войну. Иван Васильевич как всегда оставался хладнокровным, но душа его металась в незабвенном гневе. Теперь приходилось бороться не только за честь и жизнь дочери, но за всю землю русскую, с таким трудом скрепленную и укрепленную собственной кровью. Он-то мечтал еще в далекой молодости по старости отдохнуть ото всех дел государственных, вручив бразды правления сыну, а самому отправиться по монастырям ближним и дальним, дабы замалить грехи свои - вольные или невольные, смыть невидимую уже кровь павших врагов. Но и это - такое простое, светлое желание оказалось неисполнимым. Некогда прежний мир разрушен в момент и оставалось одно: победить или проиграть. Ослабевшим голосом государь проговорил:

Бояре светлые, князья, дети мои. Видите сами: не я ищу войны, но супостат недобрый шлет воинов своих на земли наши. Так станем ли мы прятаться от врагов, кем бы они ни были?

Разве можно, княже?! - донеслись голоса собравшихся.

Кто к нам с мечом придет, от меча и погибнет! - крикнул кто-то из молодых бояр.

А Иван Васильевич глядел на них с высоты своего трона и какая-то легкая, неведомая доселе теплота окутала его душу нежной радостью. С большим усилием сдерживая слезы на повлажневших глазах, приказал:

С Божьей помощью и общими молитвами соберем немедля рать на Смоленск. Командовать велю моему сыну Дмитрию, а ты, - он обратил лицо на Ивана Хабар-Симского, - ты, Иван Васильевич, отправишься вместе с ним как опытный полководец.

Благодарствую, государь, - воевода был несказано рад и горд сей чести.

Ин ладно, - молвил великий князь, стукнув посохом о каменный пол, - о чем говорили, на том и порешили, - встал, за ним следом со скамей поднялись остальные, склонив головы.

В конце июня 1502 года многочисленная рать выступила из Москвы, впереди ехал на белом коне князь Дмитрий Жилка, за его спиной гордо развевались родовое знамя и священные хоругви.

июля русские войска, подступив к Смоленску, осадили город, плотно взяли его стены в кольцо. Но, то ли это был Божий промысел, то ли не хватило сил и орудия, так или иначе московиты не сумели захватить укрепленные стены, да и сами защитники города, не желая сдаваться, со всей яростью обороняли свою землю. Русская рать несла большие потери.

В августе к шатру князя Дмитрия прибыли посланные в разведку воины, сказали, что видели на горизонте большое войско литвинов.

Много ли их, проклятых? - воскликнул Дмитрий, но осекся - не время паниковать.

Много, много больше нашего. Нам не устроять, княже.

О том и я ведаю без вас, - парировал князь, никак не желающий признать самого поражения не только пред воинами, но и самим собой.

И 23 октября 1502 года московская рать сняла осаду Смоленска и отступила. Тревожно сталось в сердцах ратников, боялся Дмитрий тайных и явных насмешек в спину в кремлевских стенах и по всей Москве. Кто мог ведать, что начавшаяся так удачно война завершится позорным бегством?

Иван Васильевич ничего не высказал ни сыну, ни воеводе; как государь и как воин понимал ясно, что лишь безумец вступает в бой, в котором проиграет. Дабы хоть как-то развеять грусть и печаль верных подданных, сказал:

Вы сделали все, что могли. Разве можно требовать от вас большего? Вам удалось, по крайней мере, сохранить жизнь стольких воинов - и на том спасибо.

Дмитрий и Хабар-Симский не скрывали своих слез: жалко было государя, жаль стало и себя.

Но как сказано - за всяким горем следует облегчение, так произошло и на сей раз. Зимой, в январе 1503 года, между Московией и Речью Посполитой заключилось перемирие на шесть лет. Согласно мирному договору, за Русью остались девятнадцать городов с волостями, что некогда принадлежали Литовскому княжеству. И после подписания сего договора на праздник Благовещения король Александр пообещал, что ныне не будет требовать от Елены принятия католичества, а оставит ей право выбора для успокоения души. С легкими мыслями ворочался Иван Васильевич в Москву: все, что мог, он исполнил для каждого их тех, кого знал.

30. Еще одна потеря

7 апреля 1503 на сороковосьмом годуьжизнь умерла византийская принцесса и великая княгиня Московского государства Софья Палеолог. В тот день - траурный не только для государевой семьи, но и всей Руси, оплакивалась сия великая потеря. На похоронах Софьи даже ее сыновья не сдерживали слез отчаяния и горечи, остро понимая, что была она для них не просто матерью, но и единственной поддержкой среди голодных до чужой власти бояр в собольих шубах. Из всех лишь один Иван Васильевич не выдавил ни слезинки, когда тело покойной, завернутое в пышное убранство, было положено во гроб. Государь до сей поры не верил ни чувствам, ни увиденным, и глядя на белое спокойное лицо Софьи, не осознавал ее кончины. Княгиня, даже в величии смерти, сохраняя прекрасный далекий облик той юной принцессы, что появилась в княжеских палатах много лет назад, словно оставалась живой, близкой к своему супругу. И только следующим днем, когда в почивальне не оказалось никого, Иван Васильевич, наконец, понял, что потерял. Дух Софьи все еще витал по комнате, и каждая вещь - одежда, стол, икона - сохраняли ее запах, ее память. Государь прижал к груди алый шелковый платок - любимый Софьи, резко почувствовав неисчерпаемую пустоту в глубине души. Крупные слезы катились по его впалым щекам и впервой осознал-почувствовал, кем была для него жена - то легкое, молниеносное счастье, что подарила ему, не затмило бы никакое бедствие. С глубоким запоздалым раскаянием вспомнил государь все те обиды, что причинил ей вольно и невольно, поддавшись некогда на уговоры невестки Елены и внука Дмитрия. Позже он каялся и перед Софьей, и перед Богом за ложное обвинение, и тогда казалось, будто все кончено, будто совесть незримая оставила позади себя где-то в прошлом след того раскаяния. Но ныне, после сей потери и смысла жизни, совесть вновь дала знать о себе - точно огнивом чиркнула по сердцу, снова воссоздав в памяти прошлые годы. С замиранием сердца, утопая в слезах, Иван Васильевич горько каялся - опять за тот грех, стоя пред Образом на коленях в полутемной комнате, а от иконы исходил больший свет, нежели от пламени десятки длинных свечей.

Через седмицу государь более не ощущал запаха Софьи, но ее духовно-невидимое присутствие до сих пор чувствовал каждой клеточкой своего тела. И казалось ему, будто Софья не отдалилась, но стала даже ближе, роднее, ясно-любимее, чем была при жизни. В такие секунды Иван Васильевич понимал истинную роль жени в жизни русского государства. Увидел он, что сотворила-создала она за время своей жизни на Москве, какую память оставила после себя ради потомков. И тяжесть, и морозы лесного севера были ничто для нее - пред величием святых обителей стоило пойти и не на такие жертвы.

Ради имени и памяти любимой, которую потерял, решил великий князь посвятить - может быть, в последний раз - остаток жизни душе своей, как и хотел когда-то давно. Перед отъездом в дальний скит, он призвал к себе Василия, положа руки ему на плечи, сказал:

Сын мой, всю жизнь отдал я трону и стране нашей и посему, когда дни мои сочтены, - остановился, узрев, как сын весь вздрогнул, глаза его увлажнились при взоре на уставшего, подавленного горем отца, - подожди, Вася, не плачь, ведь я пока жив и буду поддержкой в начинаниях твоих. Прошу лишь об одном: до моего возвращения в Москву ты станешь полновластным князем средь бояр и народа; верши дела государственные и судьбы людские от имени моего на усмотрение свое, но не преступай дозволенного Господом, не твори беззаконие по несправедливости.

Все исполню, отец мой, - Василий возложил десницу на грудь, склонился перед родителем, скрывая своего пылкого желания броситься ему в объятия, прижаться к отцовскому родному плечу как когда-то в детстве, но и того нельзя: законы для государей охраняли их от бремени простолюдинов, но и от простых человеческих радостей тоже.

Перед уходом Иван Васильевич приказал как бы что-то совсем неважное, однако, давно носивший план об отмщении:

Княгиню Елену Волошанку убить, внука же моего, князя Дмитрия, не трогать до поры, но оставить в темнице как и прежде.

Когда княжеский кортеж тронулся по размытым весной дорогам пригородной Москвы, в клеть к Елене Стефановне - той, что некогда с гордо-победоносным видом восседала в Грановитой палате, в мечтах представляя объединения Руси под властью Молдавского царства, а ныне пребывающей в нижних этажах московской темнице, куда почти не проникал солнечный свет, лишь утренние лучи косо освещали ее убогую каморку, пробрался холод. Жизнь в заточении превратилась в ад, и ночами молдавская принцесса тихо оплакивала свое горькое существование в варварской стране. Мучаемая нечистотами темницы, засыпая на старой, дурно пахнущей соломе, Елена Стефановна всеми силами прислушивалась к внешним голосам прохожих, топоту стражников, а по ночам с замиранием от страха сердцем слышала шуршание в углу клети. Она всю жизнь боялась крыс, ныне ей приходилось жить бок о бок с этими мерзкими созданиями: ушами слышать писк и шуршание, глазами видеть крохотные черные глазки и длинный лысый хвост, а ночами осязать, как одна или две крысы тихо прохаживаются по холодному полу, забираются на солому, где спит она и нюхают тепло человеческого, еще живого, тела.

Жизнь медленно превращалась в ад еще неначавшейся смерти. И даже, когда Волошанка узнала от стражников о кончине Софьи, с горечью в душе пожалела, что умерла та, а не она сама. Ныне Елена не истыпывала ничего иного, кроме неподдельной-странной зависти к покойной княгини. Чувства раскаяния от нанесенных обид не было - сейчас, пребывая в темнице, окруженная со всех сторон непроглядной темнотой и страхом одиночества, голодная, посиневшая от холода, Елена ясно осознавала, что сим сполна понесла наказания за все грехи.

В то утро, весеннее и ходоное, молдавская царевна проснулась раньше обычного, искоса взглянула в маленькое глухое оконце под потолком, откуда падал ясный свет. Невидимым взором, словно еще пребывая во сне, перекрестилась, губами прошептала молитву:

Господи, прости все прегрешения мои: вольные и невольные, каюсь во грехе своем, но более терпеть сил нет. Ты видишь все терзания, читаешь в сердце моем; нет у меня темных помыслов, кроме одного, и то направленного против самой себя.

Трясущимися как при лихорадке руками достала она из складок остро наточенный камень, тонким концом приложила чуть ниже локтя, туда, где синела под кожей вена: ежели порезать вдоль, мучения будут длиться недолго. Закрыла глаза, по впалым грязным щекам покатились слезы - пришло чувство осознания жизни и смерти. Острый конец почти коснулся кожи, но рука будто повисла в воздухе - кто-то открыл дверь клети. Елена посмотрела на выход и увидела перед собой троих: два стражника - один держал в руках тонкую цепочку, третьим был священник в черном клобуке на голове.

Молись последний раз, княгиня, - проговорил стражник, приближайсь к ней, - на том свете легче станет.

... Через десять минут тело Елены Стефановны, завернутое в рогожу, вынесли вон из темницы.

Великий князь Иван Васильевич медленно, но верно приближался к Троице-Сергиевого монастыря. В воздухе - том легком воздушном пространстве между небом и землей, кружились белые голуби, и все здесь дышало спокойствием и умиротворением. За спиной остались Москва и государственная власть, нескончаемые ссоры и борьба за престол, лицемерные бояре и дьяки, доживающие последние дни сторонники жидовствующей ереси. А перед очами белели стены святой обители, колокольный звон душевным эхом откликался на сердце, и впервые за всю жизнь государь почувствовал себя человеком - не тем грозным властителем державных регалий, а просто человеком, каким был некогда в далеком детстве под крылом отца и матери. Подавляя тяжко-радостный стон в груди, Иван Васильевич оперся о плечо боярина Добролюбова и бессловесно вошел в обитель, где пред ликами святых и великомученников просил прощение за все грехи, что успел совершить, и за те, которые еще совершатся по воле аль против воли.

И долго еще гостил-ездил по монастырям и святым местам слабеющий телом, но все еще грозный государь. После Троице-Сергиевого монастыря бывал он и в Переяславле, и в Ростове, и в Ярославле. Всюду простирал он молитвы к святым покровителям, но, более всего, к Нему - Тому, пред Кем вскоре будет держать ответ.

В конце осени, 9 ноября, Иван Васильевич воротился в Москву, чувствуя явное приближение смерти. Еще в путешествии у него начали болеть ноги, из-за чего он не мог подолгу стоять, но позже один глаз будто вслед за стопами отказался служить своему хозяину и медленно потух. Полуслепым взором всматриваясь в окно колымаги, великий князь видел расплывчатыми красками стены Москвы, а далее растянувшиеся улицы и торговые ряды, снующих людей, но их лиц более не узрел. Остановились у стен Успенского собора - золотые купола как и прежде гордо вздымались вверх к небосклону, оставаясь слишком отдаленно-величественными перед человеческой сущностью. У государя защемило в груди и неведомая теплота от осознания участи своей пред лицом всего русского народа вновь окутала его сердце. Он толкнулся в широких подушках и услышал, как что-то упало на дно колымаги из складок опашней. Одним зрячим глазом Иван Васильевич принялся шарить у своих ног, боясь не найти того, что так дорого ему. И руки нащупали что-то, сами собой машинально схватили это. То был давнишний портрет Софьи Палеолог, написанный в маленькой рамке итальянским художником. Из очей великого князя потекли слезы и он вновь взглянул на толстые купола Успения. "Ведь это построила она, - с замиранием сердца сказал в мыслях он самому себе, - лишь Софье одной обязан я великим долгом, который так и не вернул ей", - и только подумал об этом, как вдруг все пространство свободной колымаги наполнилось неизъяснимым-невидимым светом и благодатным покоем, и Иван Васильевич взглянул на пустующее место подле себя и только догадался, что Софья, пусть не телесно, но снова рядом с ним и от нее исходила ясная тропинка, сияющая душевной теплотой своей памяти. Государь протянул руку в пространство времени, желая хоть на миг, но коснуться плеча любимой, и в это время открылась дверца и княжескую руку ухватил молодой Василий Иванович, с поклоном ровным голосом молвил:

С возвращением, отец мой.

Государь медленно вылез при помощи сына из колымаги, с усилием воли превозмогая острую боль в ногах и груди, побрел по промезлой земле в стены Успенского собора. Выстоял службу среди бояр, служивых дворян да простого люда, на выходе у паперти кинул монеты нищим и юродивым, и вдруг почувствовал, как деревья, стены и небосвод поплыли, слились воедино в серый туман и упали на него.

Очнулся Иван Васильевич в почивальне, в привычной теплой своей кровате. На груди лежал Мирру, жалобно мяукал, словно просил хозяина еще раз встать на ноги и как раньше вершить дела государственные. Легким движением провел князь по мягкой шерстке, призвал к себе постельничих и дьяков, велел готовить Грановитую палату, созывать думцев для нового - возможно, как чувствовалось ему, последнего дела.

Великие мужи Москвы собрались в главной зале, с нетерпением ожидали прихода князя. И вот отворились двери, в окружении сыновей, прежде всего Василия, вошел Иван Васильевич: все те же густые брови, те же грозные пронзительные очи, та же тяжелая поступь - все оставалось прежним, если бы не бледность надвигающейся смерти, покрывшая его лицо. Государь прошел к постаменту, при помощи сына уселся в кресло, по правую руку от него сел Василий - уже ощущал себя полоновластным правителем. Не выслушав даже здравия в свою честь, как было ранее, Иван Васильевич сурово сказал:

Я оставляю за собой вам сплоченное, но не столь укрепленное государство. Границы наши со всех сторон окружены недругами - знайте это, недругами. Не верьте ни заверениям в дружбе хитрых басурман, ни льстивым речам литвинов и поляков. Русь наша не должна встревать в бессмысленные войны, но и прощать врагов не следует. Всякий получит по заслугам.

Василий вздрогнул. Слова отца до глубины души тронули его чувство и юноша из последних сил сдерживал тягостный стон, словно государь вот-вот простится с этим миром. Остальные бояре и князья сидели не шелохнувшись, каждый из них боялся издать хоть единый звук. В гнетущей тишине голос государя звучал непривычно громко и звучно, и былая внутренняя сила постепенно возвращалась ко всем собравшимся.

Елена Волошанка мертва, но дух ее еще витает средь еретиков Зосимы. И посему повелеваю: очистить русскую землю от всякой крамолы, жидовинов, что служат дьяволу, казнить на Лобном месте к вящему страху каждого.

Бояре, владыки и думные дьяки переглянулись. Страшно стало им оттого лишь, что даже перед лицом "последнего пути" великий князь не усмерил своего сердца и гордыни, а все также, как и прошедшие годы, ровным голосом посылал людей на смерть.

31. Смерть государя

Осенью, в сводчатых полутемных палатах умирал великий князь. Еще тогда, когда он в безпамятстве упал на каменные ступени храма, то не ведал, что сможет дожить до следующей осени. Даже лекари-немцы не могли сказать, когда именно и как уйдет государь; уже ни снадобья, ни мази не успокаивали от боли в ногах, не могли унять "сверчка" в груди. Казалось, еще ча-два и Иван Васильевич предстанет перед Богом. Но прошла снежная зима, закончилась весна, лето уступило место мокрой осени, а великий князь держался за этот мир, то лежа по целой седмице в кровате, то восседая в Грановитой палате при думцах, но по его бледно-болезненному лику, перекосившегося от сильных болей, по потухшему взору темных очей стало ясно, что недолго будет подмогой сыну.

За минувший год многое случилось на Москве. В тот миг, когда государь подписал приговор еретикам по Руси, Василий без сожаления, минуя больного отца, повелел незамедлительно испонить приказ. Грозный как отец, лишь по-южному более нетерпеливый в чувствах своих, молодой князь созвал собор, на котором постановили предать смерти еретиков через сожжение. Изувеченных, избитых Ивана Курицына, Ивана Максимова, Дмитрия Пустоселова заключили в деревянных срубах - на потеху народу и для устрашения тайных недругов государя. Клети сие подожгли, в страшных мучениях скончались осужденные, горя заживо.

Некраса Рукавова по урезанию языка отослали в Новгород. Вопреки надеждам на ссылку в каком-нибудь монастыре, несчастного постигла участь первых: его сожгли вместе с юрьевским архимандритом Касьяном.

Великий князь Иван Васильевич на казни не присутствовал и даже не ведал об участи осужденных, не задумывался над тем. Но ныне, на смертном одре, мысленным взором невидящих глаз узрел большой огонь на Москве, услышал предсмертные крики несчастных и их мольбу о пощаде, и казалось ему, будто и не их жгут в клетях, но его самого, холодеющим телом чувствовал уже горячие языки пламени, ощущал боль. "Господи, - взмолился тогда государь, окутанный полуночным ужасом видений, - ведаешь Ты, что не желал я ни чьей смерти по незаконнию, только о вере Твоей пекся я все те годы. Прости мне грехи мои: по незнанию моему свершенные аль с умыслом. Прости мысли мои какие темные, да помоги войти мне в Царство Твое, Господи".

Иван Васильевич заплакал: страшно стало расстаться с жизнью, но еще страшнее ожидать того часа - что будет по ту сторону бытия? Его сыновья поднялись с лавок, бросились к отцову ложу, с замиранием сердца и слезами на глазах видели, как угасает-уходит государь. Умирающий обвел их всех слеповатым взором - вот они все: Василий, Дмитрий, Симеон, Андрей; все как один любимые дети его от единственной любимой женщины. Но вдруг что-то произошло с князем, полузабвенным шепотом он произнес:

Где... где Дмитрий? - и некогда милый сердцу образ внука предстал пред ним как наяву.

Сыновья переглянулись, недоумевая, кого имел ввиду государь? Дмитрий Жилка выступил вперед, весь дрожа, присел на колени перед ложем, взял отца за руку и молвил дрожащим голосом:

Здесь я, рядом, отец мой, - в мыслях же затаенно-радостно подумал: "А ежели назовет наследником меня?"

Но Иван Васильевич, как сразу обретя силу, отдернул сухую руку, ответил:

Не ты, но Дмитрия, внука моего желаю видеть я. То воля моя последняя.

Кровь отлила от лица Дмитрия Жилки и он, озлобленный на желание умирающего отца, спрятался за спины братьев, еще более ненавидя старшего из них за его превосходство.

Василий смущенно оглядел собравшихся, но боясь нарушить послушание, велел Ивану Хабар-Симскому немедля ехать за уздником.

"Господи, - взмолился Иван Васильевич, может статься, впервые искренне за всю жизнь, - не забирай меня раньше времени, но дай хотя бы в последний раз увидеть, обнять внука моего, попросить прощение у него за несправедливое обвинение. За это отдам я блаженства рая и вечность, пожертвую всем, только позволь увидеть его". И услышал Бог мольбу государя, наверное, в награду за прошлые божьи деяния подарил ему шанс увидеться с Дмитрием.

Внук вместе с Хабар-Симским бесшумно вошли в почивальню, в углу сидели княжеские сыновья, а подле киота ожидал своего действа митрополит. У Дмитрия подкосились ноги, в глазах потемнело: жаль стало деда, грустно было глядеть на несчастных дядей своих, даже в сей миг ненавидящих его. Молодой человек ринулся к умирающему, приложил его холодеющие руки к своим устам, оросил их слезами. Трясущимися руками Иван Васильевич провел по впалым щекам внука, тихим голосом молвил:

Я боялся.., что более не... увижу тебя. Но ныне... понял, как сильно виноват... перед тобой. Прости меня, если можешь, прости... А более я ничего... не желаю...

Заместо слов Дмитрий заплакал еще пцще, упав на грудь деда, обнимал его, орошал слезами стеганное одеяло.

И тут разом все замерли, глянув в окно. Там, в темноте, падал первый снег. Одна свеча догорела и с треском погасла. Перед развершийся вечностью время словно остановилось. Иван Васильевич улыбнулся прощальной улыбкой: все было так, как он желал - подле него сыновья и верные вассалы, любимый внук, которого он боялся никогда больше не увидеть, а за окном пошел снег.

Государь покидает нас! - воскликнул чей-то голос, и сыновья князя, и бояре разом окружили ложе умирающего, с замиранием сердца глядели в его серое, уже незнакомое им лицо.

Владыко начал читать заупокойную молитву. В палате почувствовался сладковато-приторный запах, чужой, непохожий на прежние запахи.

Великий князь и государь Московии, собиратель земель русских, Иван Васильевич скончался 27 октября 1505 года, не приняв схиму, а в руках все держа горячую руку внука Дмитрия.

Раздались плач и стенания, а где-то в сердцах народа уже слышались радостный колокольный звон и возгласы глашатаев: "Да здравствует великий князь и государь Василий Иванович!"

2017 г.