Главные герои:

Жозеф Теофил Теодорович - армянский архиепископ, родом из Польши.

Гертруда Теодорович - мать отца Жозефа

Михал Теодорович - младший брат архиепископа

Адам Сапега - польский кардинал, лучший друг отца Жозефа.

Все герои романа являются реальными личностями, а действия - реальными событиями.

Роман начианется с дороги, когда Гертруда Теодорович, похоронив мужа, а еще ранее - двоих детей, решает переехать в Станиславов, в город, где вдове воеводство предлагает лучшие перспективы как с точки зрения содержания, так и с точки зрения воспитания детей. Женщина покупает в Станиславове большой дом с садом, чтобы начать новую жизнь.

Окончив гимназию с отличием, молодой Овсеп - будущий архиепископ отец Жозеф, решает поступать на юридический факультет в Черновицкий университет на Буковине. Перед вступительными экзаменами он встречается на балу с Магдаленой Задорецкой - прекрасной девушкой, в которую был влюблен еще в детстве. Он обещает, что женится на ней и уезжает на учебу.

В университете Овсеп ведет веселую жизнь студента, обзаводится друзьями, но не забывает писать письма любимой. Гертруда не разделяет его взглядов, еще ее удручает то обстоятельство, что сын отдалился от веры и она присылает ему послание, в котором сказано, что против его брака с Магдаленой, так как та не является армянкой. Это событие стало переломным рубежом в жизни Овсепа. Потеряв любимую, он отдаляется от мирской суеты и, бросив учебу в университете, поступает в семинарию во Львове. Уйдя с головой в духовную жизнь, отец Жозеф - бывший Овсеп показывает себя ревностным пастырем. Он становится другом Адама Сапеги, с которым дружит до конца своей жизни. Его деятельность замечает архиепископ Исаак Исакович, который объявляет его своим преемником. Умный, способный, отец Жозеф в 37 лет 2 февраля 1902 года рукоположен в сан архиепископа. Помимо церковных дел, отец Жозеф занимается как политической, так и писательской деятельностью. Он становится депутатом Сейма, а затем сенатором Республики Польша.

Во время Первой мировой войны архиепископ выступает против Германии и Австрии. Во время боя Михал чудом остается жив. В 1924 году Михал умирает, а Гертруда становится совсем плохая и все время находится под наблюдением монахинь. Отцу Жозефу жалко мать. После ее смерти в 1930 году архиепископ полностью погружается в дела, почти не бывает в своем доме во Львове. Он отправляется в Баварию исследовать феномен Терезы Нойманн. С ним едет Рудольф Краус, который благодаря научным опытам выводит семью Нойманн на чистую воду.

Отец Жозеф выступает против коммунистического строя, что приводит к печальному результату. С последней своей проповеди архиепископа привозят домой едва живого - подле него находится верный друг Адам Сапега. 4 декабря 1938 года отец Жозеф умирает.

Глава 1

Поезд быстро мчался по рельсам. Мимо за окном словно стаи птиц яркими вспышками иллюстраций мелькали раскинувшиеся зеленые поля, леса да небольшие селения вдоль мелководных речушек, через которые от берега к берегу были перекинуты бревенчатые мосты. В лазурном, по-летнему солнечном небе легкими завитками проплывали белоснежные облака - невесомые, воздушные, и как желалось теперь - после всего прожитого оторваться от земли, коснуться мягкой рукой края небосклона, а потом сидеть на облаке и взирать с дальней-далекой высоты на весь раскинувшийся там, внизу, мир. Все сталось бы иначе, не как планировалось ранее. Молодая женщина глубоко вздохнула и, оторвав беспокойный взгляд от окна, быстрым движением поправила черную шляпку, из-под которой выбивались темные пряди локонов. Во всем: взгляде, положению рук читались благородство и светское воспитание, и даже черное платье из дорогих тканей без каких-либо украшений сидело на женщине безупречно, лишь подчеркивая естественную белизну кожи и стройный стан; лицо с большими карими глазами под тенями прожитых горестей нельзя было назвать красивым и привлекательным, однако что-то неясно-грустное, кротко-особенное влекло к нему, преображая эти невзрачные черты в новое, неизведанное желание подольше всматриваться в эти большие глаза, любоваться их мирному томлению, не отпускать от себя этот полного достоинства взгляд.

Десять лет назад женщина могла бы еще задумываться о красоте и очаровании как и все девицы ее круга, но ныне ей сталось все равно, что подумают о ней и что скажут. Мало кто понимал, какие испытания выпали на ее долю, каким грузом легли на эти самые хрупкие плечики, и что именно теперь ей предстоит взять всю судьбу в свои руки. Женщина мельком осмотрела пальцы на руках - тонкие, белые, ладони - маленькие, нежные, - вот эти ручки, на которых всеми цветами радуги блестели драгоценные камни, на безымянном пальце которых горело золотом обручальное кольцо, сейчас не осталось ничего. Сердце сжалось от боли, а невыплаканные слезы комом застряли в горле. Вспомнилось, как хоронили они с мужем старших детей - сначала сына Зигмунда-Игнация, затем дочь Марию-Людовик, умерших от перенесенных болезней в раннем детском возрасте, и в памяти до сих пор хранились воспоминания тех страшных дней и холод детских тел, уложенных в деревянные гробы. Ее супруг - дворянин Григорий Теодорович поддерживал как мог убитую горем жену, старался изо всех сил вернуть ее к былой жизни, дать ясно понять, что еще не все утеряно и они, такие молодые. нежно-любимые, оставались рядом многие годы и за то время у них родились еще четверо детей - как награда за прежние несчастья. Вот, казалось, жизнь наладилась, горячие искренние молитвы, обращенные к Господу, ежедневно возносились в их имении неподалеку от Городенки, яркими красками заиграли даже стены дома. Но излишняя самоуверенность всегда бывает наказана свыше; не успев отпраздновать первый день рождения младшего чада, как скончался Григорий. Это было не несчастье, это был страшный удар, полностью разделивший жизнь на до и после. Вот уже могила супруга в семейном склепе, а у нее лишь уставшие руки да четверо малолетних детей, которые в силу возраста не осознавали великую утрату, а просто с грустным выражением продолжали требовать от матери пищу и внимание. И она не смела, не могла опускать руки, ибо отныне стала единственной кормилицей в семье и главой дома. Переехав на некоторое время к родственникам в Давидовицы, женщина пробыла там несколько месяцев до тех пор, пока не узнала, что в Станиславове у нее появится большая возможность обустроиться, начать жить с чистого листа. И вот она в поезде едет по длинной дороге в новый свет, новую жизнь. Как то там сложится?

Думы о неясном будущем, что наступит за длинной полосой дороги прервал жалобный писк годовалого ребенка, пробудившегося от крепкого сна. Женщина прижала малютку к своей груди, нежным касанием пригладила пушистый клочок волос, таких легких, мягких. Ребенок, ощутив заботу материнской ладони, заплакал, ясно требуя есть. Женщина, опасаясь за свою добродетель, не решилась кормить грудью именно сейчас, когда в вагоне было столько посторонних людей. Вместо того она вручила в детские рученки кусочек сахара, прошептала:

Потерпи, мой родной, скоро конец нашего путешествию, - и голос ее медленно потонул в однообразном стуке колес.

Двое старших детей - семилетний сын и пятилетняя дочь плотнее прижались с двух сторон к матери, словно боялись чего-то неизвестного, страшного. Женщина украдкой взглянула поначалу на темноволосую смуглую девочку, затем обратила взор на сына и легкая нежная улыбка преобразила эти невзрачные черты. Старший сын был ее любимцем - после смерти первых детей и безграничной заботой о нем каждый миг, проведенный с ним, стал для матери счастьем, а мальчик, явно осознавая это, старался отплатить родительнице тем же добром, что видел незримо во всей ней.

Глава 2

Поезд прибыл в Станиславов в три часа пополудни. На станции толпились в ожидании уезжающие и встречающие: гул пестрой толпы заполнил воздух, перекрыл даже звук прибывающего поезда. Женщина, накинув атласный тюрлюрлю черного цвета, взяла в одну руку ридикюль, в другую младшего сына и направилась к выходу, а проводник - крупный седовласый мужчина помог вдове донести дорожные сумки. Уже на земле он поинтересовался:

Госпожа, вас кто-то встретит или же мне помочь нанять вас экипаж?

Нет, благодарю вас, меня должны встретить родные, - женщина медленно проговорила данную фразу, при этом пристально всматривалась в толпу, словно ища кого-то.

Толпы мужчин и женщин мелькали перед глазами, но все они были ей незнакомы. А что если... если за ней никто не приехал? Эта мысль жаром опалила грудь, ей стало не по себе: как быть одной в неизвестном городе, без поддержки, с четырьмя детьми на руках, которые устали с дороги и были голодны? Комок рыданий подступил к горлу, но женщина взяла себя в руки, успокоилась от мыслей, что ее заберут - о том был договор, ее просто не имели права как вдову дворянина оставить на произвол судьбы. Когда былая уверенность вновь вернулась к ней, она почувствовала, как старший сын дергает ее за руку, вопрошает:

Мама, мы поедим домой или останемся здесь? Мне страшно, я хочу есть.

Ах, Овсеп, - со вздохом проговорила она, - я тоже устала и голодна как и вы, но я терплю, нельзя на людях показывать свои страхи и тревоги.

Это был еще один урок - женщина не искала никогда ни в ком сочувствия, тому же учила своих детей, ибо жалость - есть унижение человеческого достоинства, свойственное лишь рабам и слугам.

Из толпы донесся глас:

Пани Оганович, пани Оганович!

Женщина не сразу обратила внимание на зов, ибо с момента бракосочетания изменила фамилию, позабыв о прежней девичьей, данной с рождения. В конце осознав, что окликают ее, молодая вдова обернулась, увидела перед собой важного господина в дорогом костюме на французский манер, его приветливое лицо с тонкими светлыми усиками показалось довольно приятным.

Вы пани Оганович, не так ли? - переспросил он, мельком взглянув на детей.

До замужества, ныне моя фамилия Теодорович.

Я искренне соболезную о вашем почившем супруге, но не буду голословным, а просто предложу устраиваться поудобнее в экипаж, - галантным жестом он пригласил ее следовать за ним, попутно наняв носильщика для переноски багажа.

Уютно устроившись в крытом экипаже на мягких сиденьях, вдова поинтересовалась именем своего провожающего:

Прошу простить меня, что сразу не представился вам в пылу торопения. Меня зовут Ёжи Заруцкий, пан Заруцкий, и я здесь, в этом городе буду представлять ваши интересы.

Очень приятно, - пани Теодорович слегка улыбнулась, держась при этом гордо и немного отстранено, ясно понимая, что не обладает сполна той свежей-кокетливой прелестью, коей сполна были наделены ясноглазые златоволосые польки.

Ежели какая нужда, то вы всегда можете обратиться ко мне, - Ёжи Заруцкий улыбнулся в ответ, изо всех сил стараясь произвести на собеседницу впечатление опытного адвоката.

За окном теперь уже экипажа проносились здания города: лавки мастеров, булочные, трактиры, жилые дома с облупившейся краской, богатые особняки за высоким частоколом - это Станиславов, город, в котором ей и ее детям предстоит жить, новое место, новые надежды.

В адвокатской конторе Ёжи Заруцкий привел вдову в кабинет главного распорядителя имуществом и вышел. оставив ее одну до подписания необходимых бумаг. Распорядитель, представившийся как Николай Лисовский, какое-то время изучал привезенные ею документы, пальцами шурша толстой бумагой, наконец, произнес:

Госпожа, ваше имя Гертруда Теодорович, урожденная Оганович 24 сентября 1838 года. Ваш почивший супруг - Григорий Теодорович, скончавшийся 14 августа 1871 года. После его смерти вы, пани Теодорович, решили продать ваше совместное имущество и переехать сюда в Станиславов в новый дом, верно?

Да, - ответила Гертруда.

Ваш новый дом располагается на улице Заблотовской 30. Я приглашу вашего адвоката для подписания необходимых бумаг.

Не прошло часа, как Гертруда подъехала к старинным окованным воротам, за которыми белели стены нового дома. Сам дом, вокруг которого раскинулся обширный участок, походил на русскую усадьбу с широким крыльцом, к которому вели белые ступени с резными перилами, а высокие толстые колонны подпирали большой балкон на втором этаже, который был чуть меньше самой террасы.Внутри оказалось также роскошно: все стены были покрыты светлой краской, от чего комнаты с высокими окнами казались залами для приема гостей, а резная мебель лишь подчеркивала сияющее очарование тихого поместья.

Гертруда, позабыв об усталости, с восторгом осматривала каждую комнату, каждый уголок своего дома, то и дело восклицая:

Подумать только, какая здесь красота, сколько места! - в памяти сравнивая прошлое семейное поместье не в пользу последнего.

Овсеп, Катажина и трехлетний Михал с задорным смехом ринулись друг за дружкой, по всему дому, еще с пустыми стенами, раздалось эхо тонких голосков. Наигравшись в догонялки, они вбежали на второй этаж - выбирать спальни, и внизу до Гертруды донеслись крики отчаяния и зов о помощи:

Мамочка, Овсеп занял самую красивую комнату!

Мама, Катажина толкается! - громко заплакал Михал.

Мама, скажи этой дурехе, что я первый выбрал эту спальню! - позвал на помощь Овсеп, явно не желая уступать сестре, с которой он то играл, то дрался.

Гертруда на секунду прикрыла глаза, пропуская через себя свет, струящийся из окна, да уют родного очага. Давно ли она была так счастлива?

Глава 3

Время под сенью тиши и благоденствии, в стенах сказочно-светлого дома, окруженного родной добротой и любовью, пролетело в единый миг, а казалось - вот недавно словно лишь вчера им предстояла утомительная дорога, а еще ранее череда смертей да расставание с привычным местом. Ныне страхи остались в прошлом, их поглотило невидимое пространство времени, наделив семью Теодоровичей мирной семейной жизнью у теплого очага. Перед сном, преклоняя одно колено в молитве, Гертруда просила в искренней мольбе Господа о даровании ей и детям покоя - только покоя, ибо остальное сталось не столь важным.

И вот на пороге новой ступени к будущему - ровно через десять лет после смерти Григория женщина с гордостью и материнским умилением заметила, как изменились-переменились ее отпрыски, как из несмышленых младенцев, маленьких, точно цыплята, выросли-возмужали ее сыновья, как расцвела, похорошела Катажина, но главной гордостью, достойной семьи, всегда оставался для Гертруды Овсеп, заканчивающий в этом году гимназию и с упорством, присущим всем Теодоровичам, готовящегося ко сдаче экзаменов. Младшие же сыновья - Михал и Мечислав-Давид были еще желторотыми школярами, для которых непоколебимым авторитетом являлись мать и старший брат.

И вот, когда за чередой промозглых слякотных дней, недель ранней весны пришло тепло солнечных лучей, тринадцатилетний Михал спустился в конюшню, самолично проверил состояние лошадей, в нетерпении ожидающих прихода хозяев. Мальчик с любовью, словно дитя, пригладил гриву любимому жеребцу Спартаку, ласковым словом утешил его, приговаривая:

Не печалься так, я тоже скучаю по свободе как и ты, но матушка не пускает меня одного, так как боится за меня.

Спартак дернул ушами, мордой уткнулся в плечо Михала, будто отвечая: "Ничего, все изменится", а мальчик прижался к любимцу, прошептал:

Я люблю тебя и ты это понимаешь, хотя ты и не человек.

У входа раздались шаги - кто-то еще прошел в конюшню, Михал обернулся и увидел Овсепа, одетого в жокейский костюм на английский манер: короткий шерстяной плащ, брюки, заправленные в высокие сапоги, кованые у подошв, шляпа. Старший брат подошел к младшему, сверху вниз взглянул на него - высокий, широкоплечий, Овсеп всегда выделялся от остальных членов семьи, и его рослая фигура в дверях часто закрывала проход, а сегодня, по-щегольски английского денди, одетого в новое одеяние для верховой езды, старший из братьев взял под уздцы своего коня, проверил подпруги и уздечку, подмигнул Михалу:

Ну что, братец, готов проверить резвость лошадей?

Ты думаешь опередить меня на сей раз?

А разве не победы во всем жаждет душа моя?!

Еще не родился тот наездник, что может сравниться со мной! - Михал гордо вскинул голову, явно стараясь выглядеть старше своих лет.

Не говори гоп, пока не перепрыгнешь, - Овсеп подмигнул мальчику, с любовью старшего улыбнулся ему.

Братья вывели лошадей, в это время из дома вышла служанка с ведром, явно пошла набрать воды, чтобы заняться стиркой, юноши заметили ее у колодца, старший спросил:

Напугаем ее, как ты думаешь?

Почему бы и нет? - младший с задором вскочил в седло и, взяв в руки поводья, ногами стукнул Спартака в бока, вскрикнул, - ну, гони!

Овсеп свистнул вслед и пустился за ним, все яростнее и яростнее нахлестывая коня, не желая терпеть поражение тогда, когда ему предстояла дальнейшая учеба в далеком университете. Комья земли, перемешанные со свежей молодой травой, разлетались в разные стороны под копытами, и в нос ударил горьковатый ее запах. Служанка, набрав воды из колодца, устало поводила натруженными плечами и только собралась было перекинуть коромысло на них, как за спиной услышала ликующие крики молодых голосов, в последний миг женщина увернулась от проносящихся мимо всадников, еле устояв на ногах и даже не разлив в ведрах воду. Мельком взглянув на нее, Овсеп еще громче свистнул и, пришпорив коня, рванул вперед, торопясь взять препятствие.

Носятся сломя голову, непутевые, - проворчала себе под нос служанка и направилась твердой походкой к дому, сгибаясь под тяжестью ведер.

На высоком балконе все то время сидела Гертруда с чашечкой кофе, она видела сыновей, приметила страх в лице горничной и, невольно обратив взор на Овсепа, с замиранием сердца и материнской гордостью залюбовалась его высокой фигурой, открытостью и грациозной статью, когда он - прямой, гордый держался в седле. Она увидела, как сыновья спешат к изгороди, норовясь перепрыгнуть, ее и сердце бешено заколотилось в груди, хотя мать знала наверняка - мальчики возьмут препятствие, вдаль крикнула им:

Осторожнее, не переломайте шеи!

Но слышали ли сыновья ее предостережение, того она не знала.

Спартак, безоговорочно повинуясь сильной руке хозяина, перепрыгнул ограду. Конь Овсепа при виде изгороди заартачился, желая повернуть назад, но юноша пришпорил его, громко скомандовал "вперед" и испуганное животное, не имея выбора кроме как подчиниться, сделал над собой усилие и с громким ржанием прыгнул через низкий забор, чуть не задев его задними ногами. Овсеп изо всех сил схватился за поводья, немой страх обжег его нутро, но он взнуздал его, ибо поражение перед младшим братом была куда трагичнее смертельного падения.

Гертруда вскрикнула от испуга, но потом через секунду злилась на Овсепа за то, что так пренебрегает опасностью перед лицом матери, а еще через секунду женщина чувствовала несравненное счастье, что сын не вылетел из седла и с ним все в порядке.

Не заботясь о чувствах матери, братья во весь опор мчались по зеленым полям, залитыми ярким светом. Над головой раскинулось лазурное небо, а под копытами разлетались потревоженные всадниками бабочки и маленький птички. Добравшись до мелкого озера, юноши спешились, пустив усталых коней пастись на зеленом лугу. Расстегнув пуговицы сюртуков, теперь уже не стесненные в движении, братья так и повалились в высокую траву, от которой исходил благодатный терпкий запах близившегося лета. В вышине раскинул свои просторы бескрайний небосвод и юноши вспомнили - каждый про себя, как давно в детстве в невинных фантазиях они глядели, рассматривали пристально облака, стараясь угадать, на кого или что они похожи. Теперь детство повернулось к ним лицом и как тогда Михал указал перстом на проплывающее облако, задумчиво прошептал:

Похоже на корабль.

Нет, - возразил ему Овсеп, ковыряясь тростинкой в зубах, - это рояль.

Нет, корабль, гляди - у него даже паруса есть.

И все же позволь мне остаться при своем мнении, - старший запрокинул одну ногу на другую, немного помолчав, добавил, - всякий раз, всматриваясь в небо, в памяти вспоминаю я слова бабушки, однажды поведавшей о Господе Боге, сидящего на небесах и зревшего каждого живущего на земле, тогда в детской наивности я поинтересовался: как увидеть Его? на что бабушка ответила: нужно жить по совести праведников, соблюдая божьи веления, не греша ни в сердце, ни в помыслах, ни в деяниях, и лишь тогда Он откроет Лик Свой. Сие слова до сих пор хранятся в закоулках моего сердца - больше, чем просто в памяти, но, глядя в небеса. я не вижу никого. Может, я уже много согрешил на своем пути?

Ты ли, Овсеп? - воскликнул Михал. - От тебя ли я слышу подобные слова? Добрее человека и представить нельзя, и если ты грешник, то кто тогда остальные?

Овсепу было приятно и в то же время неловко слышать подобное от младшего брата, который был не просто его кровным родственником, но лучшим, самым близким другом, именно ему он открывал тайну мечтаний и терзаний своих, кои прятал от остальных. Как-то так разом получилось, что старший брат стал главным, непререкаемым авторитетом в семье, и отныне являлся не просто братом, он заменил младшим отца и наставника, создав образ непоколебимого стержня, за который держались все: и Гертруда, и Катажина, и Михал с Мечиславом-Давидом. Сия тяжелая, ответственная ноша, но именно она на протяжении последних лет придавала ему силы.

Немного вздремнув под треск кузнечиков и чириканье пташек, Овсеп и Михал пробудились от полуденного зноя. Белокожий Овсеп никогда не любил солнечных лучей, всегда стараясь в жару держаться в тени, иное дело смуглый Михал с живыми задорными очами - черные как спелая вишня, жизнь в нем била ключом, толкая на озорство и новые подвиги - в противовес степенному, чопорному старшему брату, отличающегося от родных высоким статным ростом, что позволяло ему отлично смотреться в седле и на светских приемах. Но сейчас, находясь во власти дикой природы с ее очарованием небывалой красоты и естественных запахов, двое юношей как бы воссоединились, стали единым целым - одним человеком без различий и молодые, ловкие, пришпорили лошадей, погнав их в обратном направлении: кто теперь станет победителем?

Перелетев через ограду, с громким свистом братья пустились галопом в то время, как на улицу вышла служанка с тазом только что постиранного белья. На сей раз женщине не удалось отпрянуть в сторону и она, упав на земь, уронила таз с чистой одеждой. В гневе и обиде крикнула вслед всадникам:

Чтоб вас окаянных! - и погрозила в их сторону своим увесистым кулаком.

Наблюдавшая за ними Гертруда свесилась с балкона, прокричала:

Не ушиблась, Галинка?

Ах, пани, - всплеснула та руками и шмыгнула широким носом, еле сдерживая слезы, - скажите этим озорникам, чтобы не пугали меня старую, а то неровен час, как затопчут и не заметят.

Гертруда спустилась, встретила у дверей сыновей. Взглянув в их разгоряченные покрасневшие лица, покрытые пылью, но озаренные юношескими улыбками, она сдвинула в наигранной суровости брови, проговорила:

Если вы думаете, что я не видела вашего озорства, то глубоко ошибаетесь. Вы чуть не затоптали Галинку, чудом не снесли ограду. И не глядите на меня так, ныне не отпирайтесь от содеянного.

Овсеп и Михал понуро, стыдливо опустили головы, ничего не ответили, ибо осознавали ошибку. А мать уже заботливо оглядывала их, особенно внимательно пригляделась к старшему, провела с тревогой по его плечам, выпирающим ключицам, до сей поры не в силах забыть его отчаянный, опасный прыжок, когда он мог вылететь из седла и сломать шею, но, слава Богу, трагедия миновала - молитвы матери были услышаны.

После ланча Гертруда переоделась в темно-бардовое платье с черным жабо, украшенное брошкой с сапфиром, подол ниспадал оборками до пола, закрывая даже маленькие ножки в изящных туфельках. Ни Овсеп, ни Катажина, ни тем более Михал с Давидом не спрашивали мать о цели поездки - они знали, что, не смотря на дворянское положение в обществе, дающее ей как вдове полное обеспечение, Гертруда тем не менее не сидела сложа руки, а пыталась заработать на жизнь - как могла в те годы женщина: по вечерам занималась рукоделием, которое затем относила в лавку мастеров, продавая перекупщикам за приемлемую цену, а три раза в неделю после обеда отправлялась в пансионат преподавать девицам из богатых семей французский язык. Вырученные деньги покрывали расходы на содержание служанок да немного припрятывалось на черный день - ради детей, если они будут в чем-то нуждаться.

И сейчас, когда Гертруда завязала под подбородком ленты шляпы, к ней приблизился Овсеп, галантным жестом, желая казаться много старше своих лет, он предложил матери провести ее под руку до двуколки, запряженной высокой гнедой лошадью. С детства юноша любил провожать родительницу, а затем стоять, наблюдая, как ее экипаж скрывается за поворотом.

Глава 4

В доме Теодоровичей с утра стояли гам и суматоха. Да и как не быть им, когда Гертруда получила приглашение на бал от давнишних знакомых - благородной армянской семьи, чьи предки переселились в Литву из Византии. К тому же брат-близнец гордой вдовы Давид-Михал послал ей немалую сумму денег в качестве подарка - эти-то деньги и пошли на новые наряды и крытое ландо с мягким сиденьем. Пока кучер впрягал лошадей, внутри самого дома разгорелась целая драма, готовая вот-вот превратиться в смертоносное извержение вулкана - этому способствовало поистине трагическое начало: Катажина, мечась по комнате и изводя служанку Анну, никак не могла выбрать, какое из двух платьев ей надеть на бал. Одно - ярко-зеленое, с темно-бежевой бахромой по краям складок было действительно нарядным, но к нему не следовало надевать слишком много драгоценностей, ибо сам наряд являлся этим самым украшением. Другое платье выглядело проще: кремового цвета, с простыми складками по подолу и в то же время оно смотрелось как легкое облако - нежное и воздушное, именно на этом наряде настаивала Гертруда, желая подчеркнуть свежесть лица дочери и ее невинность.

На ступенях раздались женские крики, затем заплакала Анна от обиды, что не смогла угодить юной хозяйке в выборе туалета. Катажина, держа два платья в руках, отчитывала нерадивую прислугу без всякой той вины.

Пани, я не знаю, что вам нужно. Как я смею решать за вас? - Анна всхлипнула и спустилась на первый этаж.

Катажина ринулась за ней следом, глаза ее метали молнии, щеки покраснели от негодования, она находилась вся во власти мщения и лишь присутствие матери не позволило ей вцепиться служанке в волосы.

Ты ничего не знаешь да и не желаешь знать! Так-то выглядит твоя благодарность за оказанную честь служить в нашем доме?

Ради Бога, светлая пани, простите мою недалекость, но я абсолютно не разбираюсь в моде.

В гостиной напротив камина сидел Овсеп, без всякого интереса разглядывая начищенные до блеска сапоги для верховой езды. До его слуха долетали обидные слова, сказанные Катажиной, но он молчал, не желая вмешиваться в дамский спор. Вскоре к нему вбежала сестра, растерянным взором точно загнанный зверек, огляделась по сторонам, наконец, обратилась за советом к Овсепу, чье мнение в семье было непререкаемым.

Братец, изволь спросить, какое платье мне больше к лицу: зеленое или вот это? - девушка по очереди приложила наряды, как бы примеряя их.

Овсеп с улыбкой взглянул на Катажину, словно перед ним стоял маленький ребенок, молвил:

Тебе все идет, так что выбор за тобой.

И ты туда же! - чуть не плача дернула белыми плечиками девушка, однако лить слезы более не собиралась.

В гостиную чинно, с гордо поднятой головой вошла Гертруда. Женщина была уже готова: на ней красовалось пурпурное платье с оборками по подолу, сзади наряд более пышным делал турнюр, из-за чего складки ниспадали по юбке широкими волнами; из украшений она выбрала лишь черный опал в серебряной оправе, дабы подчеркнуть свое вдовье положение, эту брошь она приколола к высокому воротнику, вышитый тонкой линией белого кружева. Маленькие изящные ступни были обуты в атласные туфли на высоком каблуке. Поигрывая веером, Гертруда строго взглянула на дочь, заставив ее усмирить свой характер и поторапливаться к отъезду. Не смотря на ранние уговоры матери, Катажина сделала выбор в пользу зеленого платья, так как с ним прекрасно смотрелась кокетливая французская шляпка. Закончив с туалетом - потратила на то около часа, девушка в сопровождении Анны спустилась к выходу. На ступенях широкой лестницы она столкнулась лицом к лицу с Михалом, который с насмешкой окинув ее взглядом, съязвил:

Не прошло и года, как ты, наконец, выбрала платье.

Шути сколько хочешь, да только я сегодня буду танцевать на балу, а ты вместе с Давидом останешься дома, - и показала брату язык, гордая при одной лишь мысли, что она приглашена на бал как взрослая, в то время как двое младших братьев оставались дома на попечении Галинки и престарелой соседки, горячо любившей детей, ибо Михалу и Давиду не полагалось присутствовать на приемах в силу юного возраста.

На террасе вновь разгорелся спор - теперь уже между Овсепом и Гертрудой. Мать настаивала, чтобы сын ехал с ними в экипаже, сохранив тем самым чистоту белого лица, а юноша готовился скакать верхом на своем аргамаке подле их ландо. В конце спор выиграл сын не смотря на правильные доводы женщины, для которой показать подросших детей свету являлось величайшей наградой и достижением.

Скажи мне: зачем ехать верхом теперь, когда сегодня откроют бал? Твое лицо во время скачки покроется румянцем как у простолюдина, а одежда пропитается запахом лошадиного пота.

Не волнуйся за меня, матушка. Свой фрак уложил в коробки, а с ним и флакон духов. Будь спокойна, родная, я не ударю в грязь лицом, - Овсеп чмокнул мать в щеку и, поправив жокейский сюртук, задорно сдвинул высокую шляпу на лоб, отчего стал казаться выше, чем был на самом деле.

Ладно, запряженное двойкой лошадей, покатилась по широкой дороге вдоль городских аллей, свернула направо на узкую улицу и, миновав старинные дома, выехала на главную дорогу, ведущую через пригород к усадьбе.

Стояла душная солнечная погода, погожий летний день. Разморенная жарой, Гертруда полулежала на мягких подушках, лениво обмахивалась веером. Катажина сидела прямая как струнка, боясь ненароком помять даже край платья, из-за чего несчастной Анне пришлось держать коробки со сменной одеждой на коленях. Овсеп то скакал впереди экипажа, то отставал, а иной раз, поравнявшись с ним, наклонялся и интересовался, как самочувствие у дам - солнце пекло нещадно, грозя нанести свой удар.

Вот лесополоса, мимо которой пролегала ухабистая дорога, кончилась и взору путникам открылись вспаханные поля, а по обочинам росли, радуя глаз свежей нежной красотой, кусты жасмина и шиповника. Отъехав немного в сторону, Овсеп нарвал душистые цветы, а потом протянул по букету матери и сестре. Наклонившись к оконцу ландо, он поинтересовался:

Нравятся ли вам цветы, прекрасные дамы?

Они восхитительны и красивы своей свежей легкостью, спасибо сынок.

Спасибо, братец, - Катажина ласково пригладила белые лепестки, опасаясь тем не менее испачкать подол своего роскошного платья.

Овсеп снял шляпу, дабы вытереть вспотевший лоб носовым платком. Привстав на стременах, юноша воскликнул, махнув рукой куда-то вперед:

Вот и конец нашего пути, я уже различаю очертания усадьбы, - и пришпорив вспотевшие бока лошади, пустился вскачь по направлению к имению большого семейства Давидовичей.

Дом из каменных блоков, покрытых белой краской, выглядел поистине величественно как дворец. Всего было три этажа, а ко входу вели с двух сторон винтовые мраморные ступени, высокий свод террас подпирали в ряд резные колонны, а окантовка дверей и больших окон украшала причудливая лепнина.

У металлических ворот ладно Гертруды встретил Овсеп. Он помог матери и сестре сойти на землю и все трое, держась за руки, поднялись по лестнице, их уже поджидала чета Давидовичей, получивших известие о прибытии гостей. Аманда и Здимир - польские армяне, чьи корни восходили к великим царям Армении, учтиво поприветствовали прибывших, с нескрываемой радостью покрывая поцелуями мягкие щеки Гертруды и Катажины. Здимир и Аманда состояли в браке вот уже тридцать семь лет, успев за столь длинный срок вырастить шестерых детей и похоронить троих. Щурясь по-стариковски, пожилой пан провел по широким плечам Овсепа, коего помнил двухлетним малышом. Ныне на него смотрел высокий, стройный молодой человек, и маленький сухой старичок, осунувшийся под тяжестью прожитых лет, просто потерялся на его фоне.

Давидовичи пригласили Теодоровичей в дом, где они могли немного передохнуть с дороги и переодеться. Катажина так вся и сияла от восторга, увидев огромный зал с мраморным, начищенным до блеска полом, высокий потолок, расписанный картиной херувимов и подпираемый колоннами, казался волшебным произведением искусств, а хрустальная люстра переливалась всеми цветами радуги при живом свете.

Слуги накрывали столы, ставили подсвечники, а гости все прибывали и прибывали. И вскоре в комнатах стало слишком душно, воздух пропитался летней жарой и человеческими телами. Дамы в пышных платьях, украшенных оборками и рюшами, обмахивались веерами, кокетливо посмеиваясь шуткам. Господа - почтенные старцы, важный мужчины и горячие юнцы курили сигары, играли в пасьянс либо обсуждали важные дела - где лучше приобрести резвого скакуна или где купить за бесценок нетронутые земли.

Овсеп все время до вечера находился подле Здимира, который не отпускал от себя юношу, без конца задавая ему вопросы.

Как ты вырос! Признаться, я бы не признал тебя, если б не Гертруда. Твой отец гордился бы тобой, будь он сейчас жив. Кстати, ходя слухи, будто ты скоро покидаешь Станиславов. Правда ли то?

Да, это правда.

И зачем и куда ты уезжаешь?

После успешного окончания гимназии с отличными оценками я собираюсь поступать в Черновицкий университет на юридический факультет.

Здимир кашлянув в кулак, недоверчиво взглянул на юношу.

Юридический? И какой жизненный путь ты видишь? Сидеть в душной адвокатской конторе, копаться в рое бумаг, получая гроши, или, может статься, работать при полиции, расследуя злодеяния, а по вечерам стараться забыть окровавленные тела и запах смерти?

Я не знаю, но брат моей матери обещает помочь с будущей работой, ибо попечение матери и Катажины до ее замужества ляжет на мои плечи.

А когда ты женишься и у тебя появятся свои дети, подумай хорошенько, сможешь ли ты всех прокормить за зарплату законника?

Еще не вечер. Многое может перемениться.

Ты прав: еще не вечер.

Слуги принесли трехсвечные подсвечники и в комнатах зажглись огни, разогнав вечерний полумрак. Начался бал, дамы и господа в нетерпении ожидали объявления танца. Гости, в основном польские армяне за исключением одной семьи, приехавших на бал как почтенные посетители Давидовичей, встали в ряд - женщины и мужчины друг напротив друга. Овсеп, выделяясь высоким ростом, пробегал глазами по девушкам, явно ища среди прекрасного цветника ту, с которой желал исполнить кадриль. Грянула музыка, юноша вышел вперед. закружился в паре с пани Маклович, затем отпустив ее, пригласил девушку, ясно выделяющейся из толпы. Девушка оказалась той, кою Овсеп долго искал в толпе и не находил. Ее дед когда-то жил в России и был там дворянином, но, попав в опалу, бежал из пределов Империи в восточную Польшу, прихватив с собой изрядную сумму денег. Польша приняла беглеца с распростертыми объятиями, в душе ненавидя русский народ. Дворянин, изменив прошлое имя и перекрестившись в костеле у ксендзов, стал величать себя Николаем Задорецким, взяв вскоре в жены дочь местного пана - тихую, робкую Маргариту. Молодожены, покинув свое захолустье, перебрались сначала в Брагин, потом в Краков, где зажили праздной жизнью городской знати. Ровно через год у них родился сын Яцек, получивший в качестве свадебного подарка часть земельного надела с домом и слугами. Не разделяя безмерной траты отца, молодой хозяин увеличил свой надел как примерный семьянин. Немного погодя Яцек купил акции банка, вступил в общество акционеров, попутно увеличивая владения скупкой за бесценок угодья мелких помещиков и разорившихся панов. Свою единственную дочь - милую Магдалену он горячо любил и всячески баловал ее. Растя в роскоши и неги точно принцесса, девушка помнила тот самый первый день в далеком детстве, когда отец, тесно познакомившись с армянскими аристократами, посетил поместье Теодоровичей вместе с женой и дочерью. Обсудив мирские дела, Яцек сел играть в карты с Григорием, а гувернантка отвела детей в игровую комнату - тогда-то и познакомилась трехлетняя Магдалена с Овсепом, который был ее ровесником. Они, еще такие юные, маленькие, весело играли в кубики, задорно бегали друг за дружкой, но уже тогда между ними пронеслось нечто такое, что невозможно выразить словами.

Подрастая, они виделись все реже и реже, но их взаимная привязанность только крепла, наделяя долгие разлуки в ожидании встреч чем-то тяжко-понятным, грустной и сладостной тоской. Со дня их последнего расставания - длинною в одиннадцать лет, многое переменилось в жизни: Овсеп лишился отца, Магдалена матери и теперь они были так близки друг к другу, так нуждались во всеобщей поддержке, опасаясь, как бы внешний жестокий мир не рухнул на их головы, не раздавили бы в тысячи осколков тонкое, хрупкое счастье. И вот, кружась в танце, они глядели друг на друга, по-новому всматриваясь в нашедшую сказку.

Магдалена - невысокая, хрупкая, с большими голубыми глазами и светло-русыми локонами походила на фарфоровую куклу в своем серебристо-бежевом платье с буфами и белым жабо. Ножки, обутые в красные шелковые туфельки, с завидной легкостью отплясывали па, словно были невесомыми. Глаза красавицы, не отрываясь, оглядывали Овсепа с ног до головы. Облаченный в элегантный фрак, в начищенных до блеска черных туфлях, Овсеп выглядел галантным - истинный франт с безупречным вкусом! Надушенный, с прямой гордой осанкой, он тем не менее осознавал, что никогда не быть ему покорителем женских сердец. Юноша часто замечал, как девицы и дамы постарше бабочками кружились подле других кавалеров, проходя мимо него. Да, Овсеп не отличался завидной красотой: белокожий, с небольшими, опущенными вниз глазами под широкими бровями, орлиным носом, тонкими губами и выступающим вперед подбородком, являясь наименее привлекательным из всех своих братьев, юноша с лихвой компенсировал эти невзрачные черты высокой, стройной фигурой, прямой осанкой и живостью ума, и собеседник, очарованный его внутренней силой и душевным обаянием, переставал обращать внимание на явные недостатки. Вот и Магдалена, храня образ мальчика из детства, вновь по-новому тянулась к Овсепу, осознавая, наконец, таящиеся в заточении чувства, что с новой силой завладели ее сердцем. Держа его теплую ладонь в своей, ощущать его прерывистое дыхание, вбирать в себя аромат его духов стало наивысшим счастьем для семнадцатилетней прелестницы.

По другую сторону залы на кушетках и стульях восседали почтенные матроны из вдов и замужних, кои в силу возраста и положения не принимали участия в танцах. Гордые, точно гусыни, в пышных платьях, утопающих в оборках и лентах, дамы обмахивались веерами, в скуке окидывали взорами веселящуюся молодежь, страдая от душного вечера и громкой музыки.

Гертруда в своем более скромном, но элегантном наряде потерялась на фоне остальных товарок в роскошных одеяниях. Вдова, награжденная скромной добродетелью и трагедиями, не могла понять тех из них, кто, словно позабыв про свой не юный возраст, стремился всеми правдами и неправдами затмить молодых, хорошеньких девиц богатыми нарядами. Такие дамы, не смотря на все старания, вызывали усмешки у женщин и жалость у мужчин, не осознавая, что, молодясь, выглядят комично. Одна из таких матрон - пани Гоар Манукян, дальняя родственница Григория Теодоровича, то и дело поправляя пышные оборки своего подола, восседала по левую руку от Гертруды, с тайным высокомерием посматривая на нее и гордясь собой и своим более завидным положением в обществе. По правде сказать, Манукян с первого раза невзлюбила Гертруду - за то, что та, будучи дочерью купца - всего лишь купца, смогла выйти замуж за Теодоровича - потомственного дворянина из старинного рода. И теперь, когда Гертруда овдовела и оказалась на обочине жизни, а остальные приглашали ее на вечера лишь из жалости и в память о Григории, Гоар, горя мщением к сопернице, которой когда-то удалось увезти буквально из-под носа завидного жениха, теперь решила действовать, давя на больные места.

Я смотрю, дела у вас идут как нельзя лучше, коль вам удалось собрать детей на бал? - вопросила Гоар как бы между делом.

С Божьей милостью мы живем в покое, а дети мои уже подросли и свет должен узреть их, - спокойно ответила Гертруда, не желая ссоры теперь, когда сын и дочь кружились в танце.

Мне интересно узнать, на какие деньги тебе удалось нарядить Овсепа и Катажину в столь богатые наряды, сама-то ты явно не в новом платье.

Сидящие неподалеку дамы прекратили праздные беседы ни о чем и навострили ушки: разговор становился опасным, в любой миг могла вспыхнуть ссора, которая разделила бы матрон на два лагеря - подумать только, сколько сплетен и пересудов родятся после этого!

Гертруда знала склочный характер пани Манукян, но взяла себя в руки, не дала опуститься до ответных оскорблений.

Деньги прислал мой брат Давид в качестве подарка.

Уж ни разу не подумала бы, чтобы Давид, чье шаткое положение не дает ему новых привилегий, станет помогать племянникам, когда у него самого жена и дети.

Мой брат продал свои земли, выручив за то немалую сумму, и часть ее отправил моим детям, тем более, что Овсеп с отличием окончил гимназию и ныне готовится к поступлению в университет.

О, да! Всем известен незаурядный ум и способности твоего старшего сына, да только ученость без денег ничего не стоит, ведь по окончанию учебы нужны связи на хорошую должность... - Гоар не договорила, ибо сидящие напротив дамы зашептались: одни полностью поддерживали ее слова, другие возмущались ее дерзостью.

Оскорбления обожгли сердце Гертруды, невольно она окинула взором собравшихся, но не найдя в них поддержки или даже сочувствия, только смогла промолвить:

Время покажет, - и, встав с кушетки, ушла - не как проигравшая, но как победительница, оставив позади кумушек с их злорадством.

После вальса Овсеп под руку с Магдаленой вышел на террасу подышать свежим воздухом. Часы показывали одиннадцать часов вечера - скоро полночь. Темнота окутала пышный сад мягкой пеленой и тени от деревьев и кустарников создавали некий туннель на выложенной гравием серой тропе. Где-то глубоко в траве трещали цикады да в свете фонарей кружились рои маленьких комариков. Подул легкий ветерок, привнеся прохладу и благодатную свежесть. Овсеп с замиранием сердца глянул на робкую Магдалену и, облокотившись о перила, проговорил тихим голосом:

Все те годы я жил лишь одной мыслью о тебе, а ты даже не ответила на мои письма.

Я не могла, ибо находилась в пансионате при институте благородных девиц, потом последовали смерть матушки да бесконечная череда мачех. И еще: я боялась, а чего, сама не ведаю.

А теперь ты не боишься?

С тобой мне нечего опасаться. Я тревожилась, что за многие годы ты переменился, но сейчас вижу: ты все тот же Овсеп как и прежде.

Ничего не говоря, юноша обнял ее за плечи, придвинул к себе, и Магдалена прильнула к нему, головой прижалась между его шеей и плечом. Окутанные светом из окон и ночной мглой, молодые в молчании сидели на террасе, с замиранием сердца наслаждались той близостью, что долгие годы хранилась в тайниках их душ.

В полночь под бой часов Яцек поспешно засобирался к отъезду, ибо им предстояло еще успеть на утренний поезд. Овсеп отпустил любимую, с тоской и надеждой провожая ее взглядом. Он наблюдал, как кучер заправлял лошадь в двуколку, как Магдалена перед отъездом вскинула голову и помахала ему на прощание. Стук копыт и колес замер вдали, экипаж постепенно растворился в темноте, а юноша так и стоял на высокой террасе, глядя куда-то на петляющую меж кустов дорогу.

К нему бесшумно подошел пан Милошевич, всегда на всех пирах держащийся в стороне от других, но вернее, люди сами избегали его общества - и все из-за недостатка физического, коим, по иронии судьбы, был он наделен. Пан Милошевич родился карликом, к тому же левая часть его лица была перекошена, из-за чего он с детства подвергался насмешкам со стороны других детей, да и в своей собственной семье благородных господ был изгоем, позором и просто ошибкой. Ему шел тридцать первый год, а все также: ни жены, ни детей, вот потому родители и взяли сына с собой на бал, которого ранее избегали, с целью познакомить его с невестой, чей отец, нажив множество долгов, согласился, скрепя сердцем, отдать за карлика дочь, породнившись с одной из богатейших армянских семей Польши. Но не смотря на свои недостатки и тяжелую судьбу, пан Милошевич был открытым и искренним человеком, и всегда стоял за справедливость, противостоя толпе.

Овсеп не сразу осознал, что он не один, и когда пан Милошевич окликнул его, то чуть было не свалился с балкона от неожиданности.

Выпьем? - предложил пан, протягивая юноше бокал искристого вина - красного, как кровь.

Оба осушили кубки почти одновременно, и пан Милошевич, доходя рослому Овсепу по пояс, сказал:

Ты грустишь, потому что пани Задорецкая нравится твоему сердцу?

Я не знал, что, оказывается, люблю ее.

Любовь что ласточка, которая неожиданно влетает в дом. А вы, еще такие молодые, нежные в искренних чувствах, не ведаете превратностей судьбы.

О чем вы, пан?

Смотри в зал и ты заметишь, как пани Манукян унижает твою мать перед остальными дамами, ставя ей в вину вашу бедность. Ох уже эта старая ведьма Гоар! - мужчина зло выругался и закурил сигару.

Пани Манукян? - себе под нос проговорил Овсеп, всмотревшись в зал, откуда доносились громкий смех и мазурка, и лицо его исказилось гримасой злобы и обиды.

Глава 5

После полуночи, ближе к двум часам, гости начали разъезжаться по домам. Теодоровичи покинули поместье гостеприимных хозяев в три часа ночи. Овсеп, уставший от громкого шума, утомленный танцами и разговорами, сел в ландо между матерью и сестрой, привязав своего аргамака поводьями к брусу повозки. Отдохнувшие, накормленные лошади быстро мчались по обратной дороге, экипаж трясло на неровностях. Было тихо и слегка прохладно. Гертруда спала, Катажина то смеживала веки, то вновь посматривала в окно, и лишь Овсеп бодрствовал, борясь с гневным раздражением. С какой радостью он ехал на бал, как был счастлив в обществе Магдалены, чтобы в конце получить ложку дёгтя в дочку мёда.

Никогда еще их милый дом, поросший плющим, не выглядел таким скромными маленьким. Гертруда сравнивала невольно поместье Давидовичей со своей усадьбой: подумать только, их дом в десятки раз меньше, чем тот, в котором они гостили! И вопреки здравому смыслу, скрывая растущее изнутри недовольство, женщина признала за Гоар правоту. Нечто похожее испытывал и Овсеп.

Одна лишь Катажина - уставшая, но сказочно-счастливая бабочкой кружилась по дому. Разве могла она не радоваться, когда на балу ею были очарованы все гости: кавалеры вереницей приглашали ее на танцы, устраивая чуть ли ни дуэли за первенство ее ручки (от кумушек девушка услышала, будто два юнца устроили из-за нее драку на заднем дворе - но то были лишь слухи, хоть и приятные), а юные девицы перешептывались за ее спиной, завидуя ее роскошному платью и толпе поклонников и воздыхателей. Один из юношей - именем Казимир, сын потомственного ювелира, готов был предложить Катажине руку и сердце, да только она сказала, что столь щепетильные дела необходимо решать главным в семье. Вот почему красавица в нетерпении дожидалась следующего дня, дабы мать и старший брат высказали свое одобрение на счет ее раннего замужества.

Следующим днем пополудни Катажина объявила о намерении связать судьбу с семьей ювелиров. Гертруда молчала, не в силах произнести ни слова; иное дело Овсеп - услышав предложение сестры, он в гневе зашагал по комнате, восклицая:

Нет, нет и еще раз нет! Наш род не унизится до того, чтобы вступить в союз с евреями!

О чем ты говоришь, брат? - вскричала Катажина, вскочив с кресла.

Ты должна знать, что бабка твоего избранника была крещенной жидовкой и посему я против данного союза. Чтобы моя сестра вышла замуж за жидовина?! - юноша вскинул руки и вышел из гостиницы.

Катажина семенила следом за ним, не обращая внимания на мольбы матери немедленно прекратить ссору. Вслед она бросила Овсепу:

Ты мне не отец и не смеешь что-либо запрещать! Если я захочу пойти под венец с Казимиром, твои запреты меня не остановят, так и знай!

Ты слишком юна для принятия столь важного решения, - возразил ей Овсеп, поднимаясь по лестнице, - и покуда ты живешь в этом доме и носишь фамилию Теодоровичей будешь подчиняться мне или матери. В противном случае мы все отвернемся от тебя.

Ну и ладно! Тогда и ты мне не брат, видеть тебя не желаю. Ты против Казимира, а сам весь вечер ни на шаг не отходил от польки. Почему вам, мужчинам, можно жить как хочется, а мы, женщины, должны подчиняться вашему самодурству? Ответь.

Но Овсеп ничего не высказал на претензии сестры. Он просто поднялся к себе - подальше от девичьих капризов. Оставшись на первом этаже, Катажина вернулась в гостиную и, упав на стул, залилась громкими слезами, ее хрупкие плечи вздрагивали от неудержимой истерии. Гертруда велела Анне принести холодной воды и вместе они с часу успокаивали девушку уговорами и ласковым словом.

Дочка, не будь столь строптивой. Овсеп любит тебя и потому волнуется за дальнейшую твою судьбу, ведь брак - это не игрушка, а ответственный шаг, что изменит жизнь навсегда. Подумай о том.

Не желаю я слышать ничего про Овсепа. Ты дала ему слишком много власти, которой он безгранично пользуется.

Не говори так, детка. Овсеп - твой родной брат, он переживает за тебя. Да и куда тебе замуж: потерпи год-другой.

Как терпеть?! Мне уже пятнадцать лет или вы хотите оставить меня в старых девах? - от этих слов, еще пуще нагнетая обстановку, Катажина разразилась рыданиями.

Со второго этажа раздались торопливые шаги. Гертруда заметила, что Овсеп собирается уходить и с материнской заботой бросилась к нему.

Куда ты, сынок? - женщина взглянула на него, ее прекрасные глаза были переполнены грустью и любовью. У Овсепа отлегло на душе, он произнес:

Разбирайтесь без меня, я вижу, что лишний в ваших беседах.

Юноша вышел, громко хлопнув дверью и вернулся лишь поздним вечером, от него пахло алкоголем и табаком.

Не успели справить помолвку, как выяснилось, что Казимир тяжко занемог проказой и ни о какой свадьбе можно было не мечтать. С покорным христианским смирением Катажина приняла крушение своих планов, а позже и новость о смерти возлюбленного. И стоя в соборе на отпевании в траурном наряде, она даже слезы не обронила, ибо глаза были пусти и сухи. Немного погодя Катажина помирилась с Овсепом - смерть Казимира сблизила брата и сестру, и в доме Теодоровичей вновь установился мир.

В конце лета - в середине августа пришло письмо из университета. Ректор принял Овсепа на юридический факультет. Гертруда плакала от счастья, в честь этого даже накрыла праздничный стол, на котором возносились ум и способности сына.

Накануне отъезда в гости к Теодоровичам заехала Гоар Манукян - якобы проездом мимо, а на самом деле ради удовлетворения своего любопытства. Одетая в постное темно-синие платье в горошек, пани Манукян вошла в гостеприимный дом, хозяева которого всегда рады гостям. Восседая высокомерно на софе, Гоар сделала Гертруде предложение, "от которого невозможно отказаться".

Зная о вашем положении, я предлагаю тебе устроиться гувернанткой в дом Исааковичей. Понимаю, тяжело падать с той высоты, на которую тебя подняло замужество с Григорием, но ради будущего детей не стоит пренебрегать любой работой, тем более, гувернантка - это же не кухарка или прачка, - женщина усмехнулась и сделала один глоток кофе.

Но мы не бедствуем, в нашей семье дела идут не так плохо, как кажется. Пособия вдовы и то, что присылают мои родные с лихвой хватает на достойную жизнь, - Гертруда говорила ровным голосом, хотя внутри у нее все кипело, и ей пришлось взять себя в руки, дабы не выгнать взашей нежданную гостью.

Бог с тобой, Гертруда, я же невооруженным глазом вижу всю подноготную вашего быта. Штукатурка на стенах облупилась, обои пожелтели от времени, под скрипит, а у тебя нет денег даже на самый простой ремонт. Вскорости твой дом начнет разваливаться, и что тогда?

Не волнуйся, Гоар, у меня хватит сил предотвратить разрушение.

Да брось ты! Сама же ведь понимаешь ваше незавидное положение.

Женщины в беседе не догадывались, что Овсеп все время стоял под дверью и ловил каждое слово. В гневе он то сжимал, то разжимал кулаки, глаза потемнели от злости, даже обиды не было - только несказанная ненависть к пани Манукян. Все бы вынес, даже плевок в лицо, но когда гостья стала оскорблять их дом - ту святую обитель, утопающую в зелени, где они провели лучшие годы жизни - нет, такого невозможно вынести. Весь во власти мщения, не понимая более, что творится вокруг, Овсеп с силой толкнул дверь, ураганом ворвался в гостиную, крикнул не своим голосом:

Убирайтесь из нашего дома!

Женщины опешили. Гертруда, невольно стыдясь поведения сына, попыталась было его успокоить, но тщетно: юноша покраснел, указательным пальцем показав на дверь.

Вы пришли к нам с одной целью - оскорбить мать и нас. Вы забыли, что отныне я хозяин этого поместья и все вопросы должны решаться со мной! Если вам что-то здесь не нравится, вы имеете право покинуть нас и больше не возвращаться.

Сынок, пани Манукян не имела ввиду оскорбить нас, - напуганная порыву Овсепа, Гертруда взяла его под локоть, принялась успокаивать.

Не стоит утруждать себя, пани Гертруда, я, пожалуй, пойду, не стану злоупотреблять вашим гостеприимством, - Гоар поставила чашку с недопитым кофе на стол, поблагодарила за угощение и как ни в чем не бывало засобиралась домой.

Овсеп, радуясь ее уходу, бросил вслед:

Пани Манукян, вы сами найдете выход или вам указать дорогу?

О, пан Теодорович, я искренне благодарю вас за учтивость, но на сей раз обойдусь без вашей помощи.

Женщина поправила шляпку, взяла дамский зонтик и только опустила ладонь на ручку двери, как услышала еще одно сказанное юношей:

Вы оскорбили дом, что так радужно открыл перед вами двери, вы унизили мою мать, а она для меня все равно что святая. Были бы вы мужчиной, клянусь, я с радостью пустил бы вам пулю в лоб.

Пани Манукян ничего не ответила на угрозу, даже виду не подала, что оскорблена до глубины души. Когда она ушла, Гертруда с сыном еще долгое время смотрели ей вслед, и чем дальше уходила Гоар, тем спокойнее становилось на сердце - будто камень свалился с плеч. Но на миг отошедший гнев снова вернулся к Овсепу - теперь уже не к пани Манукян, а к ее правде. Он взглянул на толстую колонну, сверху испещренную мелкими трещинками, а там у потолка обвалился кусок штукатурки, обнажив кирпичную кладку. Обои в комнатах были дорогими и для своего времени роскошными, но спустя десять лет бумага пожелтела, а вокруг камина и вовсе отклеилась. Галинка как могла поддерживала в доме чистоту, беря в помощницы двадцатилетнюю Анну, но отремонтировать дом им, увы, было не под силу.

Овсеп приблизился к матери. Он видел ее осуждающие глаза, но стыдно ему не было. Юноша опустился на колени и прижал лицо в материнские колени, Гертруда пригладила его волосы, по щекам ее скатились слезы.

Благодетельница моя, родная, - эти слова, сказанные Овсепом, принадлежали ей одной.

Тебе не за что извиняться, сынок. Это я должна просить прощение за свою нерадивую слабость.

Овсеп поднял на нее глаза - в них сквозила боль, тихим, но уверенным голосом проговорил:

Мама, помнишь, как ты не желала отпускать меня в Черновицкий университет на Буковине? Теперь я точно решил - и это окончательно, что мне следует ехать учиться, ибо иного пути нет.

Гертруда слегка улыбнулась, едва сдерживая слезы, и провела мягкой ладонью по его щекам.

Глава 6

На перроне ожидали прибытия поезда - в десять часов утра. Со всех сторон сновали люди, торговцы газет и пирожков громкими голосами привлекали покупателей. Поезд должен прибыть с минуты на минуту и именно теперь сталось по-настоящему тоскливо от предстоящей разлуки. Овсеп в простом костюме, шляпе стоял напротив матери, сестры и братьев, у всех на глазах блестели слезы. Катажина горячо обнимала брата, желала ему всего самого лучшего, Гертруда наставляла сына, постоянно переспрашивала - не забыл ли он что-нибудь? А вот одиннадцатилетний Мечислав-Давид, меньше остальных скрывая тяжелые чувства, схватил горячей рукой ладонь Овсепа, сжал ее в своей и дрожащим голосом молвил:

Брат, я хочу поехать с тобой, я люблю тебя больше всех.

Овсеп, ощущая в горле давящий комок и зная, как сильно младший брат к нему привязан, возложил свободную руку ему на плечо, силился проговорить ровным - на сколько это возможно голосом:

Я уезжаю на учебу, чтобы потом вы ни в чем не нуждались. А на длинные каникулы я буду приезжать домой и привозить подарки.

И сколько дней тебя не будет?

Я не знаю, но дай мне слово, что ты не станешь плакать, а возьмешь себя в руки и дождешься моего возвращения как взрослый.

Обещаю, - Давид прильнул к его груди, а у самого по щекам катились слезы.

С гудением прибыл поезд, была объявлена посадка. Гертруда благословила Овсепа, перекрестила его на дорогу и еще долгое время стояла на перроне, махала рукой на прощание - впервые в жизни отпускала сына в дальний путь, и еще долгое время смотрела вслед удаляющемуся поезду.

Поезд прибыл в Черновицы - город, утопающий в зелени горной долины. В чистом небе не было ни облачка, над головой кружились стаи голубей, а воздух был пропитан необычным свежим ароматом европейских гор и черной земли. Овсеп с тяжелым чемоданом в руке выбрался из здания вокзала, остановился в нерешительности у входа-выхода. По словам матери его должны встретить родственники со стороны отца, коих он не знал в лицо. Но в кармане сюртука хранился их адрес - в крайнем случае можно нанять экипаж. Минуты шли, чемодан становился тяжелее, а напряжение все усиливалось и усиливалось в груди. Трудно быть одиноким в неизвестном месте, но еще труднее, когда ты молод и неопытен и не ведаешь пути отступления. Дабы скоротать как-то время, Овсеп закурил сигару, наблюдая, как табачный дым, уплывая наверх, растворяется в воздухе. Сия картина так заняла его, что думы встретят-не встретят отодвинулись на задний план, и как то всегда бывает - ожидаемое приходит тогда, когда перестаешь о нем думать: у уха раздался незнакомый мужской голос:

Молодой человек, у нас здесь не курят.

Овсеп в недоумении обернулся, от неожиданности чуть было не прожег край пиджака сигарой, но встретился лицо к лицу с добродушным человеком - живые карие глаза, легкая улыбка под густыми черными усами, и это лицо показалось юноше знакомым.

Барэв дзес, сын Григория Теодоровича, - проговорил на армянском мужчина, коему на вид было около сорока.

Барэв дзес, пан Добровольский, - радостно воскликнул Овсеп и прямо-таки заключил в объятия супруга своей двоюродной тети.

Как ты здесь оказался? Я тебя по всему вокзалу ищу, целый час до того на перроне простоял.

Простите, дядя, я впервые путешествую в одиночестве, немного растерялся, потом подумал, что меня никто не встретит.

Как ты мог такое подумать, дорогой племянник? Да, извиняюсь, опоздал на пять минут, но в том не моя вина - лошадь заартачилась на полпути, пришлось прибегнуть к... Ладно, не переживай, с лошадью все в порядке, правда, строптивая слишком, - похлопав юнош по плечу, добавил, - а теперь поедем к нам в гости.

Они сели в бричку и через двадцать минут уже стояли у ворот добротного коттеджа на тихой, утопающей в зелени улице. Их поджидала Михалина Добровольская, кузина пана Теодоровича, она искренне любила брата, вот почему приезд племянника оказался для нее праздником.

В доме стояла духота и потому Добровольские накрыли стол в саду в тени разросшихся слив. К столу служанка подала курицу, фаршированную с овощами, жареные баклажаны, долму, к чаю в красивых фарфоровых чашечках были поданы французские десерты - необычайно вкусные, легкие, что просто таяли во рту. Наслаждаясь любимыми с детства сладостями, окруженный теневой прохладой в тихом саду, Овсеп чувствовал себя счастливым и в памяти - словно из сундука припомнились точно такие же обеды и затяжные до полуночи ужины - только то было давным-давно в детстве, когда жив был отец, словно в прошлой жизни. Воспоминания легкой грустной пеленой обволокли его сердце и он так пленился властью собственных дум о прошлом, что не расслышал, как тетя Михалина окликнула его.

Простите, я... я немного устал с дороги, от того такой рассеянный, - юноша сделал глоток чая и улыбнулся извиняющей улыбкой.

Ничего страшного, дорогой. Мы приготовили тебе комнату, отдохнешь до завтра, - ответила женщина, сделав вид, что поверила ему.

У вас такой красивый сад! Просто сказка! - сказал Овсеп, с интересом разглядывая подстриженные в причудливые формы пышные кустарники.

Это еще что! Вот у твоего достопочтенного отца был сад - всем садам сад! - Михалина с гордостью взглянула на супруга, продолжила. - Григорий был выдающимся человеком, обладающий незаурядным умом и силой духа. Будучи немного замкнутым и молчаливым, с задумчивыми глазами, смотрящими вдаль, он тем не менее был человеком с большим благородным сердцем. А какой хозяин! Живя в усадьбе с твоей добродетельной матерью, он разбил вокруг прекрасного дома живописный сад с фонтанами, маленьким прудиком, через который был перекинут мост и цветущими азалиями.

Юноша с замиранием сердца слушал рассказ о своем отце, которого почти не знал, но помнил обрывками из раннего детства - черноусого важного господина, чопорного, не эмоционального, но доброго и искреннего, человека слова, и вновь из закоулков памяти всплыли теплые отцовские руки - родные, сказочно-надежные, и ласковый тихий голос, издалека зовущий его: "Овсеп, мальчик мой".

На следующий день к обеду пан Добровольский подвез Овсепа к воротам университета, поражающего своим величием. Огромное коричневое здание с бойницами, башнями и длинными куполообразными переходами больше походило на неприступный замок, а разбитый вокруг сад на английский манер делал его схожим с оксфордским учебным заведением. Юноша потерял дар речи: такое величественное здание предстало перед его взором. Взяв с собой документы и рекомендательное письмо, Овсеп попрощался с дядей и с восхищенным выражением лица ступил в ворота учебного заведения, время от времени запрокидывая голову вверх, чувствуя себя крошечным жучком на фоне старинных стен. В коридорах туда-сюда сновали студенты из новичков, их было сотни. Овсеп, одетый в дорогой французский костюм, бродил по переходам, не в силах найти кабинет юридического факультета. Устав искать нужное в таком огромном здании, он подошел к группе студентов с папками в руках, поинтересовался: не они ли первокурсники юридического?

Нет, - ответили те, - мы филологи, а юристы вон, - и указали на что-то весело обсуждающих группу юношей числом с десять человек.

Спасибо, - поблагодарил он и направился к своим.

Не имея робости перед незнакомцами, Овсеп спросил: действительно ли они студенты нужного ему факультета?

Да, мы юристы, а ты? - осведомился пухлый рыжеволосый юноша со смешным веснушчатым лицом.

Вот, - Овсеп показал рекомендательное письмо, студенты пробежали его глазами, затем радостно ответили:

Тогда ты с нами.

Давай знакомиться. Меня Ян зовут, я из Згежа, - проговорил рыжий.

А я Венчислав из Жешува.

Я Александр из Житомира.

Зигмунд, из Люблина.

Анджей, Брест.

Велислав, родом отсюда.

Мирослав, из Самбора.

Тадеуш, из Львова.

Феликс.

Урлик, я также как и Феликс приехал из Брагина. Мы друзья со школьной скамьи.

Очень приятно, - каждому он пожал по-рыцарски руку, представился в конце, - мое имя Овсеп.

Овсеп?! - удивился Венчислав. - Ты из Армении?

Нет-нет, я родился, вырос и живу в Польше.

Очень приятно. Я спросил, потому что искренне уважаю ваш народ. В детстве у нас жили по соседству армяне большой дружной семьей: очень хорошие люди, а меня они всегда любили угощать чем-нибудь сладким.

Овсеп был искренне тронут его словами и рад от того, что в первый же день нашел себе друзей.Следующим днем юноша собрал вещи и переехал в общежитие неподалеку от университета. Тетя Михалина, чуть не плача, предлагала Овсепу оставаться жить с ними, скрашивая ее долгие утомительные вечера приятной беседой, но он вежливо отказался, сославшись на упорную учебу - а на самом деле чтобы проводить все свободное время в компании веселых друзей. Однако, на прощание он обнадежил пани Добровольскую словами:

Не волнуйтесь, тетушка, всякий раз, когда у меня выпадет свободная минутка, я буду навещать вас.

Удачи тебе, Овсеп, - женщина крепко по-матерински обняла его, не желая выпускать из своих объятий. Племянник оказался так похож по характеру на своего отца - горячо любимого кузена, что Михалина поневоле сознавала, что пыталась удержать вовсе не Овсепа, а частичку того, что осталось от Григория.

Глава 7

Студенты выстроились по десять человек в ряд - лица сосредоточенные, серьезные. Профессор - седовласый господин с важным строгим лицом сделал знак и множество голосов разной тональности пропели гимн на латинском языке: "Gaudeamus igitur, juvenes dum sumus! Post jucundam juventutem, post molestam senestutem nos habebit humus!.." Слова птицей взметнулись ввысь к высокому куполообразному потолку, эхом прокатились по широкому залу, а дальше - по длинным извилистым коридорам первого этажа.

На сей раз молодцы, видно, что старались, - похвалил студентов профессор и отпустил их на лекции.

Овсеп сидел в первом ряду между Яном и Анджеем. С упорством жаждующего к приобретению ключа от секретных хранилищ подмастерья он еле поспевал за преподавателем записывать конспекты. После небольшого перерыва профессор объявил новую тему - римское право.

Римское право является образцом и прообразом всех правовых систем цивилизованных государств, а также исторической основой романо-германской правовой семьи, - преподаватель остановился, взглянул на аудиторию - все студенты записывали за ним, не обращая внимания на жару и струящийся яркий свет из окна, в котором кружились миллионы пылинок.

Профессор отложил очки в сторону и как бы о самом разумеющимся принялся рассказывать о Своде законов двенадцати таблиц и Законов Солона. В это время юнцы - еще вчерашние школьники, а ныне учащиеся одного из крупнейших университетов стали уставать: то тут, то там раздавались шепоты голосов и тихий смех. Понимая их и прощая этих по сути дела детей, лектор делал им замечания, хотя плохие оценки не ставил... пока.

Поздно вечером в комнату Овсепа постучали: на пороге стоял взволнованный, но радостный Велислав. Он приложил палец к губам и велел следовать за ним.

Куда ты меня зовешь? - спросил шепотом Овсеп, хотя догадки уже зародились в его голове.

Тише, глупец, все уже собрались, нет только тебя.

Но я планировал повторить лекции, а затем лечь спать.

Иди за мной, только тихо, иначе нас поймают, а если поймают, будут большие неприятности.

Спорить Овсеп не стал. Вдвоем они на цыпочках прошли коридор, свернули направо и вошли в комнату Яна, там уже сидели полукругом все остальные.

Присоединяйся к нам, Овсеп. У нас пир! - сказал Зигмунд, но тут же прикрыл рот ладонями и виновато взглянул на приятелей.

Одиннадцать юношей сели на корточки вокруг низкого столика, на котором стояло что-то покрытое скатертью.

Друг моего отца держит трактир неподалеку от центра города. Сегодня я попросил дать пиво взаймы - нужно же отметить первую неделю в общежитии, - скороговоркой проговорил Ян и с ловкостью фокусника скинул скатерть, а под ней стояли бутылки холодного пива.

Овсеп еще ни разу не пробовал пива - только вино, и от сладковато-кислого вкуса ему стало дурно. Сморщившись, он отставил пиво и объяснил друзьям:

Простите, но я не могу это пить. Оно... у него такой вкус... необычный. Я не привык.

Ты никогда не пробовал алкоголь? - удивленно воскликнул Урлик.

Я пил на балу вино лишь однажды и, к сожалению, оно не произвело на меня впечатление.

Ты какой-то неправильный человек, Овсеп. Если не пьешь на балу - ладно, но с друзьями грех не выпить. Мы же ведь ради тебя старались, а ты нас оскорбляешь своим отказом, - серьезно проговорил Ян без единой усмешки и протянул ему пиво, - пей и не думай ни о чем.

Под свист и хлопанье ладош Овсеп осушил свою порцию, чувствуя, как внутри подкатывает тошнота. Но более всего ему было гадко за свое слабоволие и то, что он позволил втянуть себя в ненавистные ему игры. Позже он раскладывал с друзьями карты, закуривал сигары, смеялся через силу, но внутри тоска разрывала сердце и он осознал, какую совершил ошибку, что не остался в доме тети Михалины.

Томимый недобрым предчувствием и посему стараясь как можно реже проводить вечера в праздном безделье, Овсеп был несказанно счастлив новой недели контрольных работ и коллоквиумов, когда не оставалось ни единой лишней минуты. С утра до обеда лекции, позже - до вечера проверочные занятия, а поздними часами при зажженной лампе студенты - хотели- не хотели, а повторяли, учили пройденные материалы, зазубривали наизусть теорию законов и историю римского права. Голодные, уставшие, она позабыли о праздном гулянии, ведь главное - успеть выспаться до утра.

Отвечая на отлично, получая за письменные работы высшие баллы, Овсеп несколько минут в день тратил на письма матери: в них он ярко-красочно описывал студенческую жизнь, свои успехи на новом поприще, а в душе просто желал хоть на миг исчезнуть, раствориться в пространстве, отдохнуть от накопившейся в нем усталости и как прежде лечь в высокую траву, глядеть на плывущие по небу облака. Но то мечты - детские, наивные грезы, ибо он предпочел учиться, проводить время средь учебников и научных книг, нежели в компании веселых хмельных друзей.

"Ты знаешь, матушка, как сильно я скучаю по дому, по всем вам. Окунаясь в новый мир, впитывая все его краски и запахи, отличные от прежних, я еще больше начинаю ценить отчий дом и осознавать, что никогда не променяю старое на новое. И все же я счастлив учиться в университете, здесь так красиво, а в стенах его узнаешь много нового, доселе непонятного. Но ты не волнуйся за меня, родная, у меня все получается, а профессор хвалит мои начинания и, быть может, в скором времени имя мое выставят на доску почета: ты знаешь, учеба всегда давалась мне легко, особенно гуманитарные науки, ибо во мне живет стремление к прекрасному, к познанию мира и основе бытия, хотя на практике я не философ и вряд ли им когда-нибудь стану. Завтра у нас последняя контрольная, мне необходимо повторить пройденный материал, а будет время - обязательно напишу тебе. Будь спокойна, матушка. Молись за меня, и поцелуй от меня Катажину, Михала и Давида. Я вас всех очень сильно люблю..." Овсеп отложил стальное перо и задумался, глядя на полную серебристую луну на черном небе: он чувствовал, что письмо не окончено, что нужно еще долго писать, оставляя на бумаге завитки теплых слов, но в конце тоска и усталость побороли его сознание - уж слишком многое взвалил он на себя. Рука сама повисла, письмо так и продолжало лежать на столе, а юношу сморил сон - глубокий, длинный.

В выходные дни - после тяжелой недели студенты собрались группой и направили стопы в "нехороший" дом. На первом этаже располагался трактир для отдыхающих и игровая комната, где посетители не раз проматывали целые состояния. Но главной особенностью сего заведения был бордель, наводненный прелестницами разных возрастов. С утра до ночи и с ночи до утра здесь раздавались смех, пьяные возгласы, музыка, здесь лилось вино, в пьяном куражу бились стаканы, а кокетливые красавицы завлекали в свои сети неопытных гостей.

Тадеуш, Венчислав, Феликс, Урлик, Александр, Зигмунд, Анджей, Велислав, Мирослав, Ян и Овсеп сидели за отдельным круглым столом в зале для почетных посетителей. Они закуривали сигары, наливали в бокалы красное сухое вино, радостно проматывая посланные родными деньги. Веселые, еще такие молодые юнцы с задорным взором живых глаз то и дело лукаво посматривали на красавиц в слишком вольготных платьях и с ярко накрашенными лицами. К столику приблизилась одна из них - по виду старше и куда опытнее. В оранжевом платье, с оголенными плечами и глубоким вырезом на груди, женщина без всякого стеснения облокотилась на стол и, обведя студентов большими карими очами, поинтересовалась:

Что-то вас давно не было видно, господа студенты?

Учеба, - отозвался Ян, давно знакомый с ней.

Я гляжу, среди вас новенький, - она скосила взор на Овсепа и широко улыбнулась.

Это наш друг Овсеп, - высказал Венчислав в знак нового знакомства, - надеюсь, ты не будешь против?

А когда ваша Розалинда была против? - она взяла Овсепа за руку и уже спокойным голосом проговорила. - Пойдем.

Юноша вспыхнул маковым цветом, сердце бешено заколотилось в груди и он силился совладать с собой, но растерялся. Затравленным взором окинул друзей, но те под свист и хохот кричали: "Ступай, ступай! Прекрасная Розалинда никого не обижает". И вновь ему пришлось переступить через себя, пойти на поводу слабости перед товарищами, и как завороженный, не думая ни о чем, направился за ней на второй этаж.

Там, в просторной комнате с бордовыми шторами и широкой кроватью под красным альковом, Овсеп и Розалинда остались одни. Он видел, как женщина зажгла свечи, как разгладила складки на простыне, а после подошла к нему, от нее веяло жаром и приторными вульгарными духами. Она была женщиной, бесспорно, красивой и привлекательной, манящей и обольстительной, но в тоже время пугала своей слишком яркой, слишком дерзкой прелестью. Овсеп оторопел, он лишь наблюдал. Розалинда расстегнула шнурки на лифе и, приблизившись к нему, прошептала:

Не бойся ничего, мальчик. Вижу, ты не такой как все остальные, ты чист душой и помыслами - этого у тебя не отнять. Но я не стану навязываться тебе, если желаешь, можешь идти.

Овсеп не шелохнулся, не смог сделать ни шага. Казалось, что он попал в какой-то иной мир, где был не в силах контролировать самого себя. Стало ли то следствием алкоголя, насмешек друзей или манящего голоса красавицы, но понятно одно - он не ушел восвояси. Довольная исходом дела, Розалинда обвила его шею руками и опалила его лицо горячим дыханием.

Ничего теперь не бойся, мальчик. я все сделаю за нас двоих, - она провела рукой по его плечам и тут же быстро начала расстегивать пуговицы на его сюртуке и рубахе, а Овсепа опалил жар, кровь быстрым потоком побежала по жилам, а внизу живота что-то дернулось, встрепенулось.

Вместе они упали на кровать, до недавнего времени такие далекие, а теперь близкие, родные. Розалинда покрывала его поцелуями, восторгаясь его стройным, длинным телом.

Ты такой красивый! - шептала она в любовном порыве, овладевая им всем.

Овсеп замирал от каждого прикосновения, от каждого слова и тогда становилось ему сказочно-приятно, и мягкая теплота заполняла его сердце: никто никогда не называл его красивым, да и сам он себя красавцем не считал, скрывая явные недостатки силою недюжинного ума. Сейчас он витал между небом и землей, он лицезрел прекрасное женское тело, он чувствовал ею всю и понимал, что прежним ему никогда не стать. В какой-то миг скромное притворство отступило, что-то другое родилось в нем и Овсеп, не долго думая, повалил Розалинду на спину, крепко, с неистовым рвением вошел в нее. Она вскрикнула от неожиданности, но ей понравилось: еще несколько минут назад перед ней был робкий юноша, теперь же она видела в нем мужчину - рослого, гордого, в эти мгновения преобразившегося в знойного красавца с густыми каштановыми волосами, что солнцем вспыхивали при ярком свечении.

Их утехи длились больше часа. Вспотевшие, уставшие, но радостно-счастливые, они упали на подушки, держа друг друга в жарких объятиях. Им было хорошо, спокойно вдвоем, а Розалинда все не хотела его отпускать, не желала - до утра оставаться одной или, того хуже, с каким-нибудь пьяным престарелым паном, который если что не так, станет кричать, а то и не заплатит. И чтобы такого не было после волшебства, она проговорила, лаская щеку Овсепа мягкой ладонью:

Побудь со мной, прекрасный, не бросай меня одну.

А как же... но оплата... Простите, сколько это стоит? - Овсеп только теперь начал осознавать творившееся вокруг него.

Не думай о том, мальчик мой. Считай, что добрая Розалинда сделала тебе подарок.

Женщина уснула на его плече, расслабленная, довольная, а он, подождав некоторое время, без всякой пользы для себя наблюдая за длинным лунным светом, выскользнул из-под одеяла, быстро оделся и вышел из комнаты, прикрыв за собой дверь.

Глава 8

Овсеп не помнил, как добрался до общежития, когда лег. Пробудился рано утром от жажды. Во рту все пересохло, лоб пробила испарина. Он добрался до стола с кувшином и долго пил большими глотками, не обращая внимания на стекающие с подбородка холодные капли. Утолив жажду, Овсеп почувствовал резкое жжение в желудке и пламя, опалившее нутро, поднялось вверх к самому горлу тугим комом. Кое-как дойдя до уборной, молодой человек согнулся и его долго, сильно рвало. Немного приходя в себя, он скинул одежду и, стоя в корыте, обливал себя с головой прохладной водой.

Через час чистый, в другом костюме, Овсеп сидел за столиком в небольшой уютной кофейне на соседней улице, где в последнее время стал частым посетителем. Хозяин, англичанин из Ливерпуля, узнав его, поинтересовался:

Мистер Теодорович, вам как обычно: гренки с джемом и чашечка турецкого кофе?

Да, Майкл, как всегда.

За завтраком Овсеп, закуривая сигару, читал газету, никаких более-менее интересных новостей не было, лишь история о строительстве еще одного банка да скандал, связанный с громким разводом четы Дульсевицких. Отложив газету в сторону, он задумчиво глянул в окно: по выложенному гравием тротуару прохаживались не спеша, степенно дамы и господа в заграничных одеяниях, простой люд с котомками подмышками спешили по делам, извозчики погоняли лошадей - все было как прежде, ничего не изменилось в этом мире, ничего, только он один. За далекими светлыми мыслями о сплетениях человеческих судеб, в которых запутываешься чаще всего не по своей воли, о далеком родном доме, где остались любящая матушка, нежноокая Катажина, озорной Михал и робкий Мечислав-Давид, Овсеп вдруг вспомнил последний бал в имении панов Давидовичей и его танец в паре с прекрасной, желанной Магдаленой, расставание с которой лишь укрепляло нежные чувства. Магдалена! Так ведь день назад он получил от нее письмо! Письмо любимой! И как мог он запамятовать, если носил его с собой в кармане?

Попивая горячий бодрящий кофе, Овсеп осторожно дрожащими руками распечатал письмо, любуясь безупречным почерком. Вот, что писала Магдалена:

"Милый мой, я так счастлива от одной мысли о тебе, о твоем удачном поступлении в университет, что не могу сдержать слез умиления. Вот пишу тебе, а у самой сердце рвется из груди в те мгновения, что соединяли и разъединяли нас. Может, то судьба, кто знает? Но у меня есть для тебя хорошая новость: в скором времени мой отец поедет в Черновцы по делам и я уговорила-упросила его всеми правдами и неправдами взять меня с собой, и отец - о, у него поистине благородное сердце, возьмет меня с собой. Он не против наших отношений. Недавно я обмолвилась о своих чувствах, тогда отец сказал, что благословляет нас на многие лета, ведь я у него одна и он будет счастлив видеть мою жизнь радостной и благоустроенной. Любимый мой, желанный! Жизнь на многие годы оторвала нас друг от друга, но тем ценнее ее подарок. Мы снова вместе, вновь наши руки, наши сердца переплетутся-соединятся воедино, дабы прожили мы долго и счастливо. Я люблю тебя. Твоя Магдалена". Овсеп вновь и вновь возвращался к письму, вчитывался, запоминал каждую строчку, каждое слово в нем. Сердце его то замирало в восхищении, то трепетало при порыве и сталось ему и светло, и страшно на душе. Он ждал ее приезда, ждал всякую секунду. Любимая должна приехать в Черновцы ранним утром 18 сентября, он встретит ее и Яцека на вокзале, приготовит для них лучшую гостиницу. Деревья уже сбрасывали пожелтевшую листву с веток, но дни стояли как прежде: теплые и солнечные. В такое время они будут гулять вместе по городу, он покажет ей свой университет, познакомит с тетей Михалиной, приведет сюда, в эту маленькую уютную кофейню и угостит самыми вкусными пирожными. Счастливые картины их совместной жизни одна за другой вставали в его внутреннем взоре как сказки, как зовущие мечты и фантазии.

В последующие три дня Овсеп решил не ходить на занятия, а тщательно подготовиться ко встречи с Магдаленой. В первую очередь он временно перебрался в дом тети, где смог хорошенько вымыться в горячей ванне, сходил с паном Добровольским в баню, прачка выстирала и накрахмалила его одежду и вот теперь молодой человек, осматривая себя в зеркале, с гордостью осознавал, что сейчас будет не стыдно предстать перед любимой.

В комнату, шурша шелковыми юбками, тихо вошла Михалина. Как всегда, одетая в безупречное сиреневое платье с розовыми рюшами по подолу, она томно присела на кушетку, гладя одной рукой персидского котенка. Овсеп устроился с ней рядом, он был несказанно благодарен ей за оказанную помощь, о чем незамедлительно сказал. Какого же сталось его удивление, когда тетя взяла его руку в свою, с пылом спросила:

Ты отныне будешь жить с нами?

Нет, через несколько дней вернусь в общежитие, - ответил Овсеп, смущенный ее порыву.

Почему ты убегаешь от нас? Тебе у нас не нравится?

Боже упаси, тетя?! Ваш дом - рай для меня, чертоги сказочные.

Тогда живи с нами, родной. Я привыкла к тебе, я дышу тобой, ты... ты душа моя, - Михалина высказала горячие слова на одном дыхании, но на самом деле они принадлежали не ему, а его отцу.

И ты, тетушка, ты тоже душа моя, кровь моя. Но я уже не несмышленый младенец, я должен привыкать ко взрослой жизни.

Как желаешь, дорогой племянник, я не неволить не стану, - она обидчиво вскинула голову и ушла, оставив Овсепа одного.

Котенок подбежал к нему и улегся на его колени, цепляясь коготками. Молодой человек погладил густую пушистую шерстку, а затем опустил малыша на пол. Котенок жалобно промяукал, не довольный тем, что его скинули с рук, но быстро оправился и убежал за хозяйкой. Теперь, когда все оставили его в покое, Овсеп более внимательно осмотрел свое отражение в зеркале и былая раздражительность опять опалила его изнутри. Он не мог понять, почему такая прекрасная пани как Магдалена влюбилась в него, столь непривлекательного, некрасивого, и чем восхищалась темной ночью Розалинда, когда скинула с него одежду? Ведь он никогда не был мечтой юных сердец, по нем никогда не вздыхали одинокими вечерами и никто, кроме одной Магдалены, не влюблялся в него. Иное дело младший брат Михал с огненными дерзкими глазами под длинными черными ресницами: вот он всегда был красавцем с детства, а с возрастом лишь расцветал под сенью пышных деревьев. О его привлекательности говорили все, кто хорошо знал их семью, говорила даже мать, иной раз сравнивая старшего и младшего сыновей не в пользу первого. Раньше Овсеп обижался на нее, но теперь понял, что матушка оказалась права. Думы устремились за пределы здешнего дома к милой Магдалене, и он спросил самого себя, пропустив грустную действительность сквозь усталое сердце: " Что же ты нашла во мне? Неужто только мой ум и умение красиво говорить?"

Мечта вскоре распахнула свои двери - и вот его сказка, его душа, его сердце шла рядом с ним. Она оказалась еще скромнее, еще стеснительнее нежели он представлял себе. На Магдалене был накинут теплый алого цвета тюрлюрлю с белым кружевом по краям, на прелестной головке красовалась шляпка, а в тонких руках она держала дамский зонтик. Они, еще юные, наивные в первых порывах чувств, просто гуляли по городу, болтали на праздные темы, не затрагивая долгие ожидания в грустном одиночестве. Они просто наслаждались друг другом, их лица, их улыбки сияли в последних теплых лучах и было то для них наивысшим дарованным счастьем, о котором они только говорили когда-то.

Три дня пролетели как одно мгновение, но они верили, что таких мгновений будет великое множество и потому можно было не спешить лить слезы на прощание, а только помахать друг другу рукой и дать слово, что скоро они никогда не расстанутся. Никогда.

Проводив любимую, Овсеп широко улыбнулся ей издалека и стоял на перроне, пока поезд не тронулся с места, но глядеть уходящим вагонам вслед он не стал: с Магдаленой он расстался ненадолго, скоро будет еще одна встреча, еще одно свидание и вся жизнь.

Глава 9

Почему-то, когда жаждешь ожидаемого и живешь с мыслью о благополучном исходе, отбрасывая неприятные мысли в тайну души, получаешь обратный результат. Так и с Овсепом. Не успел он отправить Гертруде письмо, полное пленительных чувств и любви к единственной сердца его Магдалене, как получил ответное послание матери: в нем женщина строго-настрого запретила сыну даже помышлять о браке с гордой полячкой, чуждой им по крови и языку, более того, она пригрозила в конце, что ежели сын в "гордыне своей ослушается воли родительской, то будет проклят и изгнан из семьи во веки веков". Овсеп сидел на кровати у окна, невидящим ледяным взором глядел в черные небеса, и там - в вышине не было света, как теперь не горело огня в его обители. Пальцы его тряслись, на сердце давил тяжелый камень несбывшихся надежд и рухнувших планов на новую - счастливую жизнь с любимой. Он даже не плакал, ибо последнюю слезу пролил на похоронах отца, и с тех пор мама не раз изъясняла ему, что отныне он - единственный глава семьи, мужчина, а мужчины не плачут, они не имеют право на это. И теперь в тиши полуночной комнаты, где еще недавно так легко мечталось о Магдалене, Овсеп слышал лишь стук собственного сердца да уходящую вдаль пустоту. Будущее уплывало в тумане и виной всего того стала матушка - та, которую он боготворил всю жизнь.

На одеревенелых ногах он добрался до письменного стола и зажег одну-единственную свечу, неяркий свет упал на стены и потолок, окрасив их серым цветом. Дрожащими руками Овсеп развернул два письма, написанными разным почерком - одно полное любви и ярких грёз, другое грозное, властное. Молодой человек сделал глубокий вдох, словно то был последний глоток воздуха, и поднес письмо Магдалены к пламени. Он наблюдал с замиранием сердца, как бумага чернеет, превращается в пепел, а с ней и те слова, вдохновлявшие его на лучшие начинания. Вот и последнее "я люблю тебя" пожирал огонь и, не долго думая, Овсеп поднял крышку медного сосуда и бросил на дно оставшееся от письма. Последний край обуглился, последняя буква исчезла безвозвратно - как и его счастье.

Ночью он не сомкнул глаз, уставившись в темноту. Переживаний, горя более не ощущалось внутри, лишь невысказанная злоба на несправедливость мира и поступок родной матери, разрушивший его жизнь. К утру Овсеп немного задремал, но вскоре окончательно пробудился и как был - взлохмаченный, небритый, направился в кофейню Майкла. Там он заказывал одну чашку кофе за другой, и когда цифра достигла пятой, Майкл не выдержал, подошел и с полной заботой в голосе спросил:

С тобой все в порядке?

Овсеп ничего не ответил, он взглянул в окно на улицу, искренне завидуя веселым, счастливым людям, и глаза его увлажнились против воли, но он сдержал порыв, вытер пальцами глаза и, не глядя на Майкла, молвил:

Все у меня хорошо, только оставьте в покое, - встав из-за стола, положил деньги-оплату за заказ и ушел, оставив озадаченного англичанина за спиной.

В университет не пошел, а просто гулял по городу без дела, без цели. И чем дольше он вдыхал холодный воздух надвигающейся зимы, тем легче становилось на душе. Теперь, когда собственная мать предала его, Овсеп решил для себя с сего дня не оправдываться ни в чем, не соответствовать представлениям родных - кем должен быть идеальный сын, не быть чем-то обязанным, а просто жить для себя, в свое удовольствие, не останавливаться ни перед чем. С той поры он перестал каждый выходные проводить в доме милой тетушки Михалины, а чаще был завсегдатаем игрового дома, где вместе с друзьями распивал вино, играл в азартные игры, а затем проводил ночи в объятиях страстной Розалинды. Ему было несказанно хорошо и легко с ней: Розалинда не являлась ни его матерью, ни сестрой, ни возлюбленной, просто подруга, что всегда выслушивала его откровенные тайны и, как часто бывает, давала надежные советы:

То, как поступила с тобою мать, невозможно оправдать, но понять вполне можно. Ты еще молод и горяч, тобою правят страсти к обладанию благородной красавицы, но пройдет время, страсти поутихнут и тогда вам обоим придется встать перед лицом традиций, и как знать, сможете ли вы понять друг друга, не разобьется ли ваша лодка об обычную жизнь, когда наступит череда разочарований? Может статься, твоя матушка предвидит все заранее?

Она снова дала совет, научила смотреть на мир трезвыми глазами, и чем дольше Овсеп говорил с Розалидной, тем яснее, понятнее становилось ему, будто невидимая рука приоткрывала завесу тайны. И теперь он не сердился на маму, по вечерам как прежде писал ей письма пламенной сыновней любви, а в пятницу приходил с гостинцами к тете Михалине, пил с нею чай с бисквитами, обсуждал студенческие дела, и можно было подумать, что жизнь вошла в привычное русло.

Так минуло два месяца - пролетели птицами незаметно за ежедневной рутинной суетой. Уже и экзамены на носу, и праздничные каникулы - то малое время, проводимое в кругу семьи за рождественским столом. Поздно вечером в крытом экипаже пан Добровольский возвращался домой со службы. Погода стояла морозная, чистый ночной воздух прорезали падающие снежные хлопья, мостовую, а также проспект постепенно укрывала белоснежная холодная пелена. Поигрывая золотой цепочкой от часов, мужчина устало смотрел в окно, он знал этот путь наизусть, за много лет ему был известен каждый дом, каждый поворот, и он точно знал, что в такое время и такую погоду улицы будут пусты. Вдруг его внимание привлек одинокий путник, явно заплутавший. Поравнявшись с ним, пан велел кучеру остановиться и, приоткрыв дверцу саней, крикнул незнакомцу:

Извольте, пане, спросить: вы сбились с пути?

Путник явно опешил, но собрав волю в кулак, обернулся и его лицо показалось Добровольскому знакомым, а длинная шуба свидетельствовала о его явном непростом происхождении.

Постойте! - мужчина подбежал к незнакомцу и дернул его за руку, и тут же воскликнул. - Овсеп?! Как ты здесь оказался? Да что с тобой?

Племянник сделал неверный шаг и просто рухнул на земь - прямо в новый снег. Мужчина ринулся к нему, силой пытаясь поставить его на ноги, но тщетно.

Господи, Овсеп, да ты мертвецки пьян! - обернулся к кучеру, потребовал. - Скорее помоги посадить его в экипаж!

Вдвоем они кое-как уложили молодого человека в кресла, а тот словно провалился в глубокий сон до самого дома. С помощью Михалины, хлопотавшей над Овсепом, пан Добровольский спустился на кухню дать служанка кое-какие распоряжения, вскоре он вернулся в комнату с медным тазом и каким-то зельем в кувшине.

Что ты намереваешься делать? - воскликнула в испуге Михалина.

Буду приводить парня в чувства, как мне показал один офицер.

Ты уверен?

Мне не в первой, а ты, дорогая, ежели не побрезгуешь, достань полотенца и жди.

Пан постепенно начал вливать Овсепу жидкость из кувшина, попеременно делая перерывы. Когда кувшин опустел, мужчина наклонил голову племянника над тазом и подозвал взволнованную супругу. Вскоре Овсепа стало рвать. Михалина поддерживала его голову и вытирала подбородок, а пан Добровольский с довольной улыбкой повторял:

Вот так, в следующий раз не будешь напиваться.

Утром, когда Овсеп выспался и окончательно пришел в себя, в гостиной состоялся неприятный для него разговор. Тетя Михалина, на сей раз предельно сердитая, начала:

Я не стану сейчас упоминать ваше постыдное неподобающее поведение, коим вы опозорили себя и наш дом. Долгое время я закрывала на все глаза,ссылаясь на вашу молодость, но сегодня пришлось поставить все точки над i. Мало того, что вы пристрастились к вину, так еще на вашей шеи мы обнаружили следы помады - такое возможно только с блудницами. Вы унизили ваше положение, ваш древний род - и все ради чего? Ради дружбы с сыновьями мелких панов, проматывающих состояние в блуде и винопитии?!

Сегодня я вынужден написать письмо вашей матери о неподобающим поведении сына, - пан Добровольский грозно нахмурил брови и покинул комнату.

Овсеп чувствовал себя в ловушке. Поверить только, за столь короткий срок на него навалилось множество препятствий и потерь да так, что он почти утратил рассудок в вине. Сейчас остро понимая суть происходящего, он упал на колени перед Михалиной, схватил ее руки в свои и дрожащим голосом, полного мольбы, воскликнул:

Тетушка, я знаю, что виноват и даю слово больше не повторять такого. Но прошу вас ради всего святого: не говорите матушке о моей выходке. Я правда больше не буду.

Слишком поздно, Овсеп, супруг мой уже отправил письмо.

Молодой человек устало опустился в кресло, чувствуя, как медленно срывается в пропасть - глубокую, смертельно опасную. Ненароком вспомнил сегодняшний сон: ему привиделся отец - сердитый, со злым лицом Григорий грозил сыну пальцем и вторил: " больше не пей, больше не пей". Вопреки желанию Овсеп перевез вещи из общежития в дом Добровольских. Тетя строго-настрого воспретила племяннику встречаться с приятелями, взяв за этим бдительный контроль.

К концу декабря перед экзаменами Михалина пригласила к себе Овсепа, уже не держа на него зла: благо, племянник начал исправляться, прежних веселых встреч с друзьями не предвиделось, а учеба стала единственным интересом в его жизни. Женщина с ласковой улыбкой предложила молодому человеку сесть напротив нее, сказала:

Твоя тетушка Вильгельмина, урожденная Абрахамович, приглашает нас в гости. Я очень хочу, чтобы ты тоже поехал с нами, посмотришь на своих сестричек-кузин - они еще маленькие, нежные создания. Дети любят тебя, чувствуя тот невидимый свет в твоей душе. Ты согласен встретить Рождество с ними?

Но... я думал отправиться домой к матушке, мы столько не виделись, - Овсеп озадачено глубоко вздохнул, явно стоя на перепутье дорог.

Как знаешь, решать тебе, дорогой.

Он взглянул на нее, про себя отмечая, как скромно и в тоже время элегантно одета тетя. На женщине было темно-малиновое платье с прямым простым подолом, единственным украшением наряда служило белое жабо с красной брошью - и даже так она выглядела прекрасно! Пару секунд Овсеп пребывал в раздумьях, наконец, произнес, взяв руку Михалины в свою:

Я отправлюсь с вами.

Все рождественские каникулы Овсеп провел в поместье родственницы в Самборе. Ее супруг, староста сандомирский, все время пребывал по долгу службы на заседании Сейма, потому гостями занималась хозяйка. Вильгельмина, в замужестве Шейбал, маленькая, тонкая, по плечо племяннику, оказалась на редкость доброй, вселюбящей, ее прекрасные черные глаза, хранящие память великих армянских предков, светились ясной чистотой как звезды, а искренняя улыбка украшало это молодое нежное лицо. Овсеп был счастлив все те дни, проведенные в Сандомире в окружении родных. Уезжать не хотелось, и при прощании на вокзале в его глазах стояли слезы.

Глава 10

В конце весны - начале лета за Овсепом приехала мать вместе с Катажиной. Сколько месяцев прошло с их последней встречи? Брат и сестра горячо обнялись, они были так рады вновь оказаться вместе единой семьей - как раньше. Гертруда с присущей ей заботливостью прижала сына к своему сердцу и он прильнул к груди матери, но что-то между ними было не то, какое-то доселе новое, непонятное чувство скрытой грусти. Овсеп не хотел спорить, что-то доказывать о несправедливости содеянного ею, он лишь покорился судьбе, как делал это всегда на протяжении всей жизни.

Простившись с друзьями и заглянув на чашечку кофе к Майклу, молодой человек стал собираться в путь-дорогу. Сердце сжималось при мысли, что приходится на несколько месяцев расстаться с родной, заботливой тетей Михалиной, с ее супругом, чей дом стал для него тихим прибежищем, мирной гаванью в водовороте жизни. Именно Михалина все прошедшие девять месяцев заменяла мать, с родительской любовью и заботой следила за племянником, поддерживала его всякий раз, когда он вот-вот чуть не срывался в пропасть.

На перроне они прощались со слезами на глазах. Тетя Михалина благословляла их на дальний путь, Гертруда сердечно благодарила ее за оказанную поддержку и помощь сыну, что успел возмужать в течении этих последних месяцев.

Поезд с гудением тронулся в обратный путь - домой, позади остались горы, покрытые лесами, да приветливая черна земля под лазурным небом. Мелькавший чужой мир на время привлек внимание Овсепа, сидящего лицом к окну, отвернувшись от матери и сестры, мыслями он был далек от них, вновь и вновь возвращаясь к событиям минувших дней, когда в нем еще жила надежда на счастливое будущее с Магдаленой - единственной, в кою был влюблен. Сейчас же у него не осталось ничего - только сожженное письмо любимой, что он запомнил наизусть - навсегда. Гертруда сидела подле сына, с тоской смотрела на его крупную, но осунувшуюся фигуру, невольно осознавала вопреки собственному решению, что она и есть причина его печали. Она наклонилась и слегка, будто боясь спугнуть, коснулась его руки, тихо промолвила:

Сынок, с тобой все в порядке?

Все хорошо, матушка, - отрешенно ответил Овсеп, не отрываясь от окна.

Ты все еще сердишься на меня, мой родной?

Нет, мама, я в полном порядке, не стоит волноваться, - молодой человек встал, вытирая глаза носовым платком, и вышел побродить по вагону.

Гертруда собралась было броситься вслед за ним, но уверенная рука Катажины остановила ее:

Мама, не стоит. Оставьте его одного.

Почему Овсеп не желает говорить со мной? Что сделала не так?

Ничего, матушка, вы всего лишь разрушили его счастье.

Катажина! - воскликнула Гертруда, остро ощущая холодный укор совести, ножом прорезавший ее сердце.

Девушка пошла вслед за братом, которого любила более матери и которого так боялась потерять. Она увидела Овсепа в тамбуре в гордом одиночестве и сердце ее сжалось от тоски и жалости к нему. Он так и продолжал стоять, с грустью глядя на убегающую вдаль дорогу, на окрашенный в багряный предзакатный свет горизонт, и хотелось ему в тот же миг спрыгнуть на ходу с поезда и побежать сквозь высокую траву назад в Черновцы, к дому тети Михалины, где так сладко-упоительно мечталось когда-то о безоблачном будущем счастье. Но он не стал бы прыгать с мчащегося поезда - не потому что боялся боли при падении, не потому что ему не хватало смелости и отчаяния - о, этого ему было не занимать! а потому лишь, что ему хватило рассудка не свершать глупостей, за которыми последовали бы куда более серьезные невзгоды, нежели прежде. Овсеп очнулся от пламенных чувств по утрате, с улыбкой взглянул сверху вниз на младшую сестру. Между ними никогда не было размолвок-недопониманий, а ныне они стали ближе друг к другу, и Катажина взяла руку брата в свою, прошептала:

Пойдем обратно, матушка так волнуется за тебя.

Он не мог, не хотел спорить теперь, когда вот-вот переступит порог отчего дома, по которому тосковал в ночной тишине университетского общежития.

Еще никогда родные стены не казались столь теплыми, столь надежными. Оглядывая скромную обстановку просторных комнат, Овсеп вдруг ощутил, как теплая новая пелена окутывает его душу неизъяснимой нежностью. Былые обиды как бы отступили на короткий срок, дав место для мирных дум о сущности бытия. Не будучи философом от природы, он все же окунулся в философские рассуждения о смысле жизни, желая разгадать секрет ее, отыскать тайный ключик от всех невидимых замков. Восседая в мягком кресле у камина - его любимое место в доме, он не сразу расслышал шаги вошедших поздороваться с ним братьев. Голос Михала вывел его из оцепенения, заставил обратить взор к настоящей - реальной жизни. Оба брата стояли перед ним и взоры их были обращены в его глаза, и ясные улыбки от долгожданной встречи озарили их детские лица. Овсеп удивился при взгляде на Михала: за те месяцы младший брат сильно вытянулся, став почти одного с ним роста, однако был еще узок в плечах и необычайно красив лицом, на котором особенно выделялись большие яркие глаза. Давид оставался еще ребенком и, как приметил старший, вряд ли когда-либо вырастет высоким - он пошел в мать.

Здравствуй, брат наш, - Михал приблизился к Овсепу и крепко обнял его, то же сделал и Давид.

А Овсеп, прижимая братьев к своей груди, ощущал странную тревогу за них и непомерное счастье снова видеть их. Он понял, как близки стали для него родные братья и сестра, что именно они, а никто-либо иной, являлись его лучшими друзьями, его опорой и надеждой. И он всегда был для них не только старшим в семье, он был и отцом, и наставником - тем, кто всегда поддерживал огонь в родном очаге, кто должен следить за домом и отвечать за всех них.

Ужинали все вместе за длинным столом. Галинка робко приблизилась к Гертруде и передала ей письмо. Женщина развернула конверт, пробежала глазами послание, потом проговорила:

Дети мои, радостная новость, - все четверо бросили есть и внимательно взглянули на мать, - в семье Милошевич праздник - их сын Арон наконец-то женится на дочери пана Арамовича, свадебное венчание состоится через месяц и нас приглашают на торжество.

Все радостно переглянулись, особенно Катажина, чья прекрасная молодость не могла томиться в четырех стенах, а требовала бала, танцев и праздника, праздника, праздника.

После ужина Катажина прошла в гостиную, где в полном одиночестве сидел Овсеп и листал газету, а на самом деле он не читал и даже не вглядывался в страницы издания. Девушка села напротив него, положила свою ладонь на его руку, спросила:

Брат, ты не рад приглашению?

Овсеп отставил газету, с грустной усмешкой проговорил как бы отрешенно, не вдумываясь:

Даже карлик женится, а у меня была любимая, а ныне и ее нет. Подчас мне кажется, что справедливости нет, не было и не будет в нашем мире. Почему одним все, а другим ничего?

Вместо ответа Катажина заговорила совсем на другую тему, явно опасаясь рассуждать на важные философские темы:

Матушка плакала, получив письмо от пана Добровольского. Она так страдала из-за твоего безрассудства, что ночами проливала слезы, не смыкая глаз, а днем вставала на колени перед Господом, творя молитву и прося Его заступничества и твоего исправления.

Ты сама ведаешь причину моего безрассудства. Когда собственная мать рушит все твои надежды, остальное не так важно. И я тоже не спал ночами, хотел плакать, но не мог, а вечерами топил последний рассудок в вине, лишь бы забыть мою утрату. Мне тяжелее, нежели вам, однако я беру себя в руки и становлюсь сильнее.

Ты должен молиться за себя, за всех нас. Бог дал тебе незаурядный ум, даст силы и страхи твои отступят.

Молиться? - Овсеп тихо рассмеялся, глядя на сестру. - Я больше не верю ни в кого и ничего. Бога нет, иначе на земле не было бы столько горя.

Как ты можешь говорить такое?! Ты, рожденный в семье Теодоровичей, где вера и надежда на Бога не пустой звук. Господь есть и Он всегда поможет тебе, только не отступись от Него.

Ах, если бы был жив отец, - со вздохом проговорил он, думами возвращаясь в прошлые дни счастливого детства, - он никогда не предал бы меня, а лишь поддержал бы, протянув руку помощи. Но и матушку я тоже люблю и всегда буду любить.

А мы любим тебя, дорогой братец, - Катажина обняла Овсепа, с любовью глядя ему в лицо.

Ты хочешь на бал, ведь так?

Да, очень хочу. Я задыхаюсь от тоски в четырех стенах, лишь с тобой ощущая себя свободной.

Кто он? - спросил молодой человек и хитро прищурился.

Так ты все знаешь?

Догадываюсь, но не знаю.

Хорошо, так и быть, открою тебе тайну. Его имя Арсен из дома Лукасевич, я видела его с родителями лишь единожды - на воскресной службе, он глядел на меня, а я на него, потом они подошли испросить благословения у католикоса и затерялись в толпе. Матушка ведает о моих чувствах. Скажи, Овсеп, я красивая?

Ты самая прекрасная девушка на свете, - искренне, с восхищенным взором ответил он, - если бы ты не была моей сестрой, я до безрассудства влюбился бы в тебя.

Тогда, если желаешь... научи меня красиво танцевать, а то я такая неловкая, что подчас испытываю стыд.

Как пожелаете, прекрасная дама, - Овсеп встал, галантным жестом протянул сестре руку, - прошу.

Катажина встала напротив брата; будучи чуть выше его плеча, ей стало неловко от своего малого роста, но молодого человека то ничуть не смутило: он возложил руку на ее талию, она свою на его плечо. Приготовившись, Овсеп начал отчет: раз-два-три, раз-два-три. Музыки не было, но она звучала в их головах и сердцах. Катажина двигалась в такт брата, мыслями уносясь в волшебный мир, пребывая там вместе с Арсеном, и они держались за руки, кружились в вальсе как сейчас танцует она с братом, ощущая тепло его рук и ту невидимую-уловимую доброту его души, что лучами расходилась-растекалась рекой по выложенной гравием дороге.

Глава 11

Гости и приглашенные собрались праздной нарядной толпой в соборе. Жених и невеста стояли рядом, опустив головы, пока святой отец читал над ними молитвы. Кристина Арамович, еще совсем молодая, была необычайно хороша в своем роскошном свадебном платье, а лицо ее, прикрытое тонкой прозрачной вуалью, каждый раз вспыхивало краской смущения. Когда католикос обязал новобрачных поцеловаться, она присела, дабы Арон смог дотянуться до ее губ. Отныне они муж и жена и на их пальцах красовались золотые обручальные кольца.

Все то время Катажина не находила себе покоя, она обегала глазами присутствующих, выискивая среди них одного-единственного. И вот щеки ее вспыхнули, глаза расширились - в третьем ряду между отцом и матерью сидел он - Арсен Лукасевич - высокий, стройный, с благородными чертами лица и русыми волосами. Девушка не отрываясь глядела на него и юноша обернулся в ее сторону, словно ощущая тот трепет, исходимый от нее, и улыбнулся. Катажина была на седьмом небе от счастья и все же боялась одного - не понравиться Арсену.

По другую сторону, совсем рядом, сидела племянница четы Давидовичей Альжбета. Она как и Катажина оборачивалась назад, глазами ловила взгляд Овсепа - хотя бы мимолетный, но вопреки желанию молодой человек оставался равнодушен, безучастен ко всему, что творилось вокруг, и тогда Альжбета горевала, терялась в догадках, почему он ни разу не обратил на нее свой взор? Ничего, еще будет бал и вот тогда она завоюет его!

В роскошном особняке панов Милошевичей столы ломились от яств. Слуги в белоснежных рубахах разносили на подносах бокалы гостям, наполненные искристыми винами. Так же для гостей, кто не желал томиться в покоях дома, были накрыты столы в саду под сенью деревьев: преимущественно для молодых юношей и девиц. Новоиспеченные супруги восседали во главе длинного стола, по правую и левую руки от них разместились на мягких стульях их родители, затем другие родственники - дяди, тети, братья и сестры. Все поднимали бокалы за здоровье молодых, в тостах желали им долгих лет счастливой жизни и много детей, и от этих витиеватых речей щеки Кристины то вспыхивали огненной зарей, то покрывались бледностью; многие почтенные матроны украдкой примечали, что молодая жена ни разу не обратила взор на мужа - и ясно стало, что ей не по душе малорослый Арон.

Вечером прогремела музыка. Все, кто мог танцевать, кружились в паре в такт чарующим мотивам. Веселая, беззаботная Катажина, еще более прекрасная в нежно-голубом платье с большим количеством оборок ни на шаг не отходила от Арсена, а юноша, польщенный вниманием прелестницы, был несказанно рад держать ее маленькую белую ручку в своей, слышать ее заливистый смех и глупую болтовню, а потом кружиться в вальсе под белоснежными сводами зала.

Овсеп все время оставался подле матери, его более не влекли ни музыка, ни танцы. Он равнодушно взирал на кружащие пары, на одиноких девушек, томящихся в ожидании кавалеров, и тоска все больше и больше сжимала ему грудь. К нему приблизилась, робко опустив глаза в пол, Альжбета. Немного приподняв край широко подола своего богатого зеленого платья, она присела в реверансе, тихо произнесла:

Разрешите, пан Теодорович, пригласить вас на танец?

Вопреки девичьим ожиданиям Овсеп поставил бокал с недопитым вином, извиняющим взором посмотрел на мать, ответил:

Простите, но я не танцую, - и вышел на террасу, оставив растерянных дам одних.

Гертруда в недоумении глядела ему вслед, перевела взгляд на Альжбету: та так и продолжала стоять, не шелохнувшись, а в ее глазах при свете свечей блестели слезы.

О, дорогая, - взмолилась женщина, искренне сочувствуя ей и стыдясь бегства сына, - не расстраивайся, ведь ты еще так молода и свежа, миллионы юнцов будут у твоих ног.

Не нужны мне они, мне никто не нужен, - Альжбета подобрала подол и бабочкой полетела через весь зал, затерявшись в толпе.

Овсеп тем временем стоял на пустой террасе, угрюмым взором окидывая вечерний сад. Там никого не было, ибо все гости давно отдыхали на кушетках и креслах в стенах дома. Он был рад остаться, побыть хоть немного в гордом одиночестве, поразмышлять о сплетении собственной судьбы и о том, как приходят, соединяются с ним духовно те или иные люди, а потом уходят, оставаясь в памяти. Окунаясь помыслами в дежавю, Овсеп точно лицезрел, как ровно год назад был на балу, как также вечером отдыхал в прохладной тишине сада на похожей веранде, любуясь отражающимися в темноте деревьями, и как к нему приблизился пан Милошевич, с которым у него состоялась приятная дружеская беседа. Все было также - или почти также, только теперь нет с ним любимой Магдалены, а грустная тоска по утерянной любви больно сжала сердце. Упиваясь в блаженстве собственным горем, молодой человек не сразу расслышал едва заметные шаги. На сей раз он обернулся первым, не стал ждать окликнувшего его голоса. И как год назад - прошлое и настоящее переплелись? перед ним стоял Арон с двумя бокалами вина.

Слухи что ветер разносится в единый миг злыми языками, - карлик подал один бокал Овсепу, предложил, - выпьем до дна?

Когда кубки опустели, пан Милошевич прислонился спиной к мраморной колонне, сказал:

Ходит молва, будто ты, герой любовник, разбил сердце девушки. Сейчас Альжбета сидит в салоне в окружении подруг и горько плачет - и все из-за твоего равнодушного отказа.

Лучше так, чем сладкая ложь, ибо не по сердцу она мне.

Понимаю тебя, Овсеп, и вижу, что неприглядна девица, хоть и богата, Магдалена была много краше.

Не нужно мне приданного Альжбеты, сердцу ведь не прикажешь. К тому же мне по душе лишь красавицы, ибо в красоте таятся гармония и совершенство. Дело мужчины - управлять этим миром, а женщина должна вдохновлять его на новые подвиги.

Ты еще так молод, но рассуждаешь как мудрец, убеленный сединами. А я как твой друг подскажу еще одну мудрость: хорошо быть добрым и думать о душе на сытый желудок, зная, что завтра тебе не придется голодать, а на счету в банке имеется кругленькая сумма денег.

Овсеп посмотрел на Арона, усмехнулся; многое из того, что он изучал в детстве, оборачивалось другой стороной, а духовная добродетель, о которой так часто упоминала Гертруда после молитвы, казалась сейчас всего лишь красивой игрой слов, сказочной притчей, утешением бедняков. Дабы сменить разговор в иное русло, он спросил друга как бы между делом:

Пан, вы действительно любите Кристину?

Она нравится мне внешне, мне по нраву ее покладистый характер, а любовь... Что такое любовь? Разве она не должна рождаться в браке?

Вы ее не любите, ведь так?

Взгляни на меня: я безобразен и если бы не положение моих родных, не ведать мне Кристины как своих ушей. И все же есть одно но, - Арон глубоко вздохнул, глядя в темные небеса безлунной ночи, - мне так жаль бедняжку, а наши родные только и ждут утра, когда я воочию вынеси доказательство ее невинности. Глупый обычай, безобразно унижающий честь женщины. Вот почему я не стану нынешней ночью принуждать Кристину к близости, уж лучше порежу собственную ладонь - на утреннюю потеху старым кумушкам.

Овсеп слушал Арона, вбирал каждое сказанное слово в себя, пропуская через собственное сердце мудрые мысли, печатями остающиеся в памяти. Разговор о свадьбе, первой брачной ночи как-то миновал воспоминания о Магдалене, зато с завидной силой выбрался в думы о судьбе единственной родной сестрице, порхавшей мотыльком в паре с новым фаворитом в лице Арсена. Катажина, думал Овсеп, так юна, так мила и неопытна, в ней нет той мудрой рассудительности старшего брата, она слишком беспечна, слишком наивна и необычайно красива - все эти качества, сплетенные воедино, могли либо возвысить девушку, либо погубить, чего о в тайне опасался.

Все говорят, ты с отличием окончил первый курс обучения в черновицком университете, не так ли? - зачем-то поинтересовался его учебой Арон, явно стараясь продлить их беседу.

Да, так и есть, - отрешенно, как о самом разумеющимся вторил Овсеп.

Стало быть, нынешней осенью мы не встретимся, коль ты уедешь обратно в Черновцы, а я тем временем вернусь из свадебного путешествия.

Я больше не вернусь в Черновцы, никогда.

Но... а как же учеба, как же твое образование, о котором ты грезил год назад?

Все в этой жизни меняется, разве не так? Вчера я был одним, сегодня - совсем другой человек. Год назад я действительно мечтал стать адвокатом, иметь семью - как у всех, а ныне мне хочется иного в мире, отличного от остального. Вы и сами могли заметить, что я практически не пью вино, сохраняя ясный рассудок; я вот с месяц как бросил курить - не это ли благодеяние мое?

Признаться, обескуражен, - Арон заходил по террасе взад-вперед, сложив за спиной руки, лицо его приобрело грустно-задумчивое выражение, - то, что ты бросил пить и курить - похвально, ибо вино и табак губит разум и душу, но а твой уход из университета, где ты обучался целый год, мне не в состоянии понять. Сколько сил, сколько средств было вложено в твое обучение, чтобы в конце пойти все прахом. Был бы жив твой отец, боюсь, тебе пришлось бы воротиться в Чрновцы даже против воли. Твоя мать плакала о твоем решении?

Матушка еще не знает, никто из родных не знает.

Это-то и плохо. Вся семья рассчитывает на тебя, а ты как малое дитя бросаешься то туда, то сюда, так нельзя: тебе уже восемнадцать лет и ты взрослый мужчина - пришло время выбирать свой путь.

Пан Милошевич приблизился к нему вплотную, глянул серьезно снизу вверх - и в этом строгом взоре Овсеп вдруг узрел лицо отца, каким запомнил в последний год его жизни. Холодок пробежал по спине молодого человека, будто стоял он сейчас перед судом, а Арон являлся главным судьей, оттягивающий провозглашение приговора.

Я знаю свой путь и понимаю теперь, зачем судьбе понадобилось разлучить меня с единственной любовью.

Главное, чтобы ты не пожалел о своем выборе, иначе будет поздно что-либо менять.

Я не боюсь ни перемен, ни напастей, мне лишь хочется жить по совести, дабы к концу жизни не стыдиться и не жалеть ни о чем. Сегодня в соборе во мне родилось что-то - такое невозможно описать словами, доселе невиданное ощущение умиротворения, как если бы ты, наконец, воротился домой после долгого пути. Молитвы звучали из вне, но отдавались тихим эхом в моей душе: я знаю, это знак свыше, иного быть не может.

Арон глянул на Овсепа, чье уставшее лицо сокрыли густой пеленой тени, брошенные от предметов, и пожав плечами, проговорил:

Что ж, скоро часы пробьют полночь, а светает рано, нужно возвращаться к моей Кристине - времени осталось мало.

Овсеп ничего не ответил. Мелким шагом он двинулся следом за паном Милошевичем, сердцем предчувствуя, как ему с каждым разом становится все легче и легче дышать.

Глава 12

Коленопреклоненный, стоял Овсеп перед алтарем в соборе. Его ровные мысли не нарушали ни яркий свет, потоком струящийся из окон, ни тихое пение монахов, ни ровное горение церковных свечей. Отрешенный ото всего мира, от обыденной практичной суеты, он взирал на большое распятие под сводчатым потолком, губы его шептали в еле слышной молитве слова, обращенные к Тому, Кто давно искупил грехи земные и Кто указал дорогу к Истине - ту тропу, по которой ходят лишь узревшие душой и помыслами правду.

Господи, Ты ведаешь тайные помыслы мои, Ты видишь сокрытое в сердце моем, душе моей. Я знаю все прегрешения мои; помню, как впал в неверие, блуд, тщеславие, соблазны земные. Ведаю об ослушании матери, об оставлении ее, когда она так нуждалась в поддержки моей. Я знаю, сколь много совершал поступков: вольных и невольных, но ныне прозрел, узнав Истину. Ты, Господи, открыл мне двери, не дал мне рухнуть в бездну без возврата. Ныне прошу об одном: дай мне силы не сбиться с истинного пути, не дай обманным желаниям вернуть меня ко греху. Я готов к смирению пред Ликом Твоим, - Овсеп перекрестился, рука его тряслась, неясная светлая пелена накрыла сердце мирной теплотой, и тогда по щекам его потекли слезы: это слезы безбрежного счастья и покоя.

Когда он вновь очутился на улице, в лицо ему подул теплый ветерок. Подняв глаза к небу, Овсеп узрел чистые лазурные небеса, а над головой кружилась стайка голубей. До ушей донесся то приближающийся, то отдаляющийся колокольный звон - начало обедни. "Это знак, - подумал он про себя, - знак свыше. Иного быть не может".

Через неделю Овсеп вернулся на несколько дней в Черновцы. Забрав документы из университета, он попрощался с профессором юриспруденции, шокированный его уходом.

Ты действительно бросаешь учебу? - с недоверием и явной надеждой на отрицательный ответ поинтересовался преподаватель.

Да, отныне я стал другим человеком.

Как жаль. Самый лучший студент группы покидает нас. Только нескладно вышло: целый год потерян зря.

Кто же знал, что в единый миг все так переменится? Сразу по возвращению домой я направлю документы во Львов.

Во Львов? И в какой же университет?

В духовную семинарию.

Услышав желание бывшего студента, профессор ничего не сказал, ибо не мог подобрать нужных слов. А Овсеп, пробыв в Черновцах еще пару дней, встретился с давнишними друзьями, с которыми провел время в кофейни Майкла за чашечкой кофе, вдосталь пообщался с Михалиной, которая узнав о его твердом решении, не смогла сдержать слез, и прощаясь с ним на вокзале, пани Добровольская расцеловала его в щеки, благословив на новую жизнь, а после долгое время стояла на перроне, всматриваясь в удаляющийся за поворотом поезд.

Воротившись домой, Овсеп не сразу мог понять, почему у порога его встречает Катажина, а не мать. Сестра обняла брата, как делала это всегда после каждой разлуки, прошептала:

Матушке худо.

Что с ней? - воскликнул, позабыв обо всем, молодой человек, бросив дорожную сумку на пол. - Где она?

Мама лежит, не встает.

Врач приходил? - уже более ровным голосом спросил он и его сердце упало.

Матушка в своей опочивальне, она ждет тебя.

Ни секунды не мельтеша, Овсеп влетел влетел на второй этаж, ощущая, как с каждым преодолением ступени ему становится легче. В комнате Гертруды было темно, и этот полумрак разделяла горевшая на столе свеча. При звуке шагов больная приподнялась, она увидела высокий силуэт сына в дверном проеме и невольно рука ее устремилась к нему. Овсеп ринулся к постели, сжал в ладонях эту родную, горячо любимую руку, покрыл ее поцелуями, чувствуя к матери нестерпимую жалость. Женщина пригладила волосы его склоненной головы, еле слышно проговорила:

Сынок, я так рада, что ты вернулся.

Мама, - только и мог что ответить Овсеп, ибо горло сдавил тугой комок рыданий, из последних сил он старался не заплакать, не желая волновать мать.

Я знаю, ты бросил учебу в Черновце. Зачем?

Так ты из-за этого переживаешь? - в недоумении спросил Овсеп, глянув на нее в упор.

Ах, сынок, мне так жаль потерянного времени, твоих несбывшихся желаний. Все надеялись на тебя, видя в тебе опору для семьи, а теперь что? Куда ты направишь свои стопы, что будешь делать?

Я понял, как жил ранее, осознал свои ошибки, хоть это мне далось с трудом. Я решил посвятить себя Богу, ибо осознал, прозрел истинный путь. В скором времени я отправляюсь во Львов учиться в духовной семинарии.

Зачем? Неужто ты не понимаешь, что погубишь свою жизнь?

Матушка, лишь теперь я вижу свет и знаю не только разумом, но и душой, что выбор мой правильный. Однажды я чуть не отрекся от Бога, но сейчас я хочу быть ближе к Нему и служить Ему до конца.

Овсеп встал, потушил свечу и, раздвинув тяжелые шторы, скрывающие окна, пустил в комнату струящийся свет. В спальне сразу стало непривычно светло, свежо и уютно. Залитый потоками солнечных лучей, молодой человек проговорил:

Видишь, матушка, я потушил одну-единственную свечу, привносившую больше тени, и пустил настоящий свет, разогнавший тьму.

После помолвки Катажины с ее избранником Арсеном Овсеп уехал во Львов, где с головой окунулся в богословское учение, день ото дня заучивая наизусть священное Писание и предания святых отцов церкви. В благодарность за спасение души его, творя молитвы перед иконой Божьей Матери, Гертруда и Катажина не скрывали слез радости за полученный свыше ответ. В благодарность за то обе женщины - мать и сестра, пожертвовали своими фамильными драгоценностями в пользу собора в Станиславове. Теперь, когда Катажина, можно сказать, вошла в семью Лукасевичей, прошлое стало не столь важным.

Но недолго длилось их семейное счастье. Сильно занемогла Катажина, слегла с лихорадкой. Доктор осматривал ее, выписывал лекарства, но больной становилось хуже и хуже день ото дня. В конце доктор развел руками, с горечью в голосе сказал смертельно бледной Гертруде, находящейся подле постели дочери, позабыв о сне и еде:

Увы, пани Теодорович, медицина здесь бессильна, я сделал все, что мог.

Доктор, только скажите, что с ней? - женщина вцепилась в руку лекаря, с мольбой и скорбью глянула ему в лицо. - Ответьте, что с моей дочерью? Прошу вас.

Врач снял очки, потер аккуратно подстриженную бородку и, повинуясь мольбе любящей матери, тихо, словно боясь нарушить тайну, сказал:

У нее воспаление легких.

Как хлыстом ударил сей ответ Гертруду по лицу: она поняла - это приговор. На одеревенелых ногах проводив доктора, она упала у изголовья Катажины и громкие рыдания заглушили сильно колотившееся сердце. Где взять столько сил, справиться с обрушимся обвалом горем? Сколько еще ей предстоит хоронить собственных детей, ее плоть и кровь? Сколько раз ее слабые руки будут кидать горсть земли в могилу, в душе оплакивая следующую потерю?

В то время Овсеп удачно учился в духовном университете именем Казимира во Львове и даже не ведал о горе, рухнувшего в семье. Получив черное известие, он в тот же день сел на поезд, взяв в семинарии неделю выходных, и помчался обратно в Станиславов. Из вокзала он бежал пешком с чемоданом в руках, не различая дороги. Тяжелая пелена сжала его сердце в острые тиски и от этой душевной боли ему стало трудно дышать. Дома его встретила мать. Молодой человек огляделся вокруг: все было как и прежде, и все же в родных чертогах жизнь изменилась. Тускло горели свечи, Михал и Мечислав-Давид сидели с опущенными головами в черных костюмах, а Гертруда - в траурном платье и черной вуалью на голове, так и бросилась к старшему сыну, прижалась мокрой щекой к его груди, громко зарыдала, теперь уже не стыдясь своих слез.

Хоронили следующим утром. Пронизывающий до костей холодный ветер трепал полы длинных одеяний, грустно завывая, вторя заупокойной молитве священника, средь каменных надгробий. Глядя в белое застывшее лицо Катажины, на ее сложенные на груди руки, Овсеп плакал - впервые на людях, в душе прокручивая воспоминания счастливого далекого детства. Ему вспомнился бал, на котором впервые блистала сестра в своем роскошном зеленом платье с бежевой бахромой, как она была весела и беззаботна - словно райская бабочка парила в танце, а ее заливистый смех эхом отзывался в сердце. Брат и сестра - такие разные: он всегда задумчивый и сдержанный, она веселушка-хохотушка с беспечным взглядом на жизнь. Невольно припомнил он их ссору из-за Казимира: сколько тогда они наговорили друг другу обидных слов, как долго не разговаривали, затаив обиду. Теперь-то Овсеп горько раскаивался за свой поступок, чувствующийся еще острее по прошествии пяти лет, когда Катажину уже не вернуть. И зачем нужна была эта ссора, эта горькая размолвка, коль судьба сама без их участия расставила все по местам? Казимира нет в живых, а теперь ушла и Катажина. Горькое липкое раскаяние достигла высшей точки тогда, когда стали заколачивать крышку гроба, и от каждого стука плечи его вздрагивали.

Гертруда стояла ни жива ни мертва, опёршись бессильной рукой на плечи Михала и Давида. Когда гроб осторожно опустили в могилу, сыновья подвели мать к краю и вложили ей горсть земли. Присутствующие по очереди кидали в могилу землицу, гулкий стук отзывался в каждом душевной болью. Глядя в пасмурные серые небеса, Овсеп перевел взгляд на надгробие над свежей могилой, прочитал про себя: "Катажина Теодорович, 1866-1885". Как мало - всего лишь девятнадцать лет, а казалось, впереди светит вся жизнь. Тяжко вздохнув, усмиряя давящую боль в груди, он приблизился к матери, что стояла, не шелохнувшись, у могилы дочери и тихо плакала, взял ее холодную руку в свою теплую ладонь, не своим голосом произнес:

Теперь ты видишь, матушка, что я избрал верный путь.

Я не могу поверить, что потеряла ее, что моей девочки больше нет рядом. Как мне смириться с такой утратой? Катажина была так молода, так прекрасна, а умирала в мучениях на моих руках.

Пути Господа неисповедимы, мама. Может статься, Бог забрал ее к Себе на Небеса, в рай, где Катажина будет вечно молодой.

Сынок, - Гертруда посмотрела на Овсепа и во взгляде этом читалась вся любовь к нему, - ты всегда поступал верно; если нужно, поезжай во Львов, я не стану удерживать или томить тебя. Только будь осторожен: я не хочу потерять еще и тебя.

Все будет хорошо, мама.

Вдвоем они пошли не спеша по протоптанной дороге между могил. С неба зарядил мелкий дождь.

Глава 13

Минуло два дня со дня похорон. Постепенно и Овсеп стал собираться в дорогу, с должным почтением выслушивая раз за разом наставления матери. Накануне отъезда он тайком зашел в комнату Катажина: здесь все было по-прежнему чисто, прибрано и... пусто. Занавешенные шторы не пропускали дневной свет и редкий лучик солнца, пробившись сквозь щели, делил спальню на две половины. Овсеп прошел на середину, оглядывался-озирался по сторонам, никого не видел рядом, лишь тяжелый удушливый запах смерти до сих пор витал-стоял в воздухе. Присев на край кушетки, молодой человек силился не думать ни о чем, просто побыть в одиночестве на границах двух миров, мысленно проститься с сестрой, испросить прощения, что не смог присутствовать в последние минуты ее жизни. И вдруг легкий ветерок ласково коснулся его руки и удивительная теплота разлилась по комнате. Овсеп поднял взор и улыбнулся - впервые за последнее время, ясно осознавая, что Катажина сейчас рядом с ним, она пришла к нему, услышала его тайное желание еще раз встретиться и проститься с ней.

В углу висело распятие и Овсеп направился туда, перекрестившись, он упал на колени и долго так стоял, шепча молитву, пока невидимый призрак не покинул здешний мир. Простившись мысленно с Катажиной, кою уже не видел, но ясно чувствовал ее бестелесное присутствие, он вышел из комнаты, закрыв за собой наглухо дверь. Там делать было больше нечего, тяжелая волна нахлынувших воспоминаний вновь закрались в душу: такое бывает всегда при нежданной потери, когда ты свыкся с чем-то незабвенно родным настолько, что не понимаешь того доброго и светлого в нем, но единожды потеряв - ни на день или два, навсегда, как начинаешь осязать незримую нить между собой и потерей, с горечью разумея, как было хорошо раньше - когда ЭТО было рядом, с тобой, а ныне от прежнего существования осталась лишь глубокая холодная пустота, что ни заполнить, ни свыкнуться - только принять как должное, как нужно-неизбежное.

Призрака позади не было, вновь сталось непривычно тихо, даже слишком. В туннели коридора Овсеп мог расслышать только собственные шаги да глубокое дыхание, заполнявшее воздухом легкие. Голова раскалывалась от боли, в груди стояла тяжесть. Дабы не упасть со ступеней, молодой человек оперся о перила и медленно спустился в гостиную, в которой оставил ранним утром свои чемоданы. У камина в черном одеянии сидела Гертруда, при виде сына она медленно поднялась и прижала его к своей груди. Долгое молчание пронизывало воздух, отчего им обоим стало страшно и в то же время спокойно вместе. Женщина с любовью, материнской заботой поправила воротник его сюртука, сказала:

Катажина так сильно любила тебя и с нетерпением ждала каждый раз твоего возвращения. Сейчас я вижу, что ты вырос достойным человеком и мне так стыдно за то, что раньше не верила в тебя. А Катажина... она всегда была на твоей стороне и указывала мне, глупой, на те ошибки, совершаемый мной по отношению к тебе.

И я любил сестру как самого себя, она была для меня лучшим другом. Я до сих пор корю себя. что не поддержал ее в последние минуты жизни. Теперь остается лишь молиться за упокой души ее и испросить милости Бога в даровании прощения за свершенные грехи.

Ты ни в чем не виноват, сын мой, это я должна пасть на колени в соборе, оплакивая прегрешения мои, - Гертруда коснулась его щеки, вложив в сказанные слова лишь ей одной понятный смысл.

Все будет хорошо, мама, вот увидишь... - Овсеп не успел договорить, в гостиную в дорожном костюме и с сумками в руках прошел Михал.

Две пары глаз в недоумении посмотрели на юношу - лицо его было волевым и решительным. Не дожидаясь череды вопросов, он вскинул голову и произнес:

Я уезжаю вместе с Овсепом во Львов: таково мое решение.

Михал! - воскликнула Гертруда, всплеснув руками. - Что за выходки в такое-то время, когда мы только похоронили Катажину? Одумайся, что ты творишь!

Я хочу поехать с Овсепом, ибо в нашей семье он один вызывает доверие.

Брат, не делай этого... - старший захотел было поддержать мать, но та перебила его, не желая ссоры между сыновьями. Она подошла к Михалу, более строгим голосом сказала:

Отнеси вещи наверх и не делай глупостей.

Я не желаю ни дня здесь оставаться! В этом доме все сплошь пропиталось унынием и смертью, для меня это тюрьма, медленная мучительная каторга.

Но подумай об Овсепе, он же твой брат. Как ему учиться и в то же время следить за тобой?

Мне уже семнадцать и я не ребенок, могу сам позаботиться о себе.

Овсеп встал между Гертрудой и Михалом, как бы мостом воссоединив их, тем самым избежав ссоры. Как единственный взрослый мужчина в доме, он посмотрел на них двоих, произнес твердым, уверенным голосом:

Мама, Михал, прошу вас, не надо ссориться теперь, когда собраны вещи и куплены билеты. Если мой брат желает отправиться вместе со мной, то пусть так и будет. Мама, - он взглянул на нее и слегка улыбнулся, - позаботься ныне о Давиде, ему еще предстоит учиться в школе, будь опорой для него, а я уж - дабы облегчить твою участь, возьму под опеку Михала; и будь спокойна, с ним все будет в порядке.

Вот уж не думала, что собственные дети решат покинуть мать в столь тяжкое время.

Гертруда с тяжелым сердцем отпустила сыновей в дальний путь, сердясь на Овсепа даже больше, чем на Михала, про себя рассуждая, как счастливы матери девочек, ибо дочери всегда остаются рядом в отличие от сыновей, что, достигнув совершеннолетия, покидают родительский дом навсегда, как оперившиеся птенцы улетают из гнезда. Оставаясь рядом с Мечиславом-Давидом, посвящая ему все свободное время, Гертруда как бы преображалась, чувствуя себя счастливой и нужной хоть одному живому существу, но поздними вечерами, укладываясь спать, она снова и снова воссоздавала картины прошлых лет - тогда все ее дети были рядом, и как прежде начинала злиться на Овсепа и Михала, что жили ныне вдали от дома собственной жизнью. Ночами ей снилась Катажина - не больной и смертельно бледной, а яркой, веселой, она бегала по залитой солнцем лужайке и твердила, что отныне она свободна и что жизнь ее стала гораздо лучше. Но в одну из ночей - тогда черное небо было безлунным, а сад вокруг дома пугающим, Гертруда увидела во сне дочь - не беззаботную как раньше, а грустную, усталую, и в руках у нее было распятие.

Мама, - проговорила как бы сквозь время Катажина, и эхо вторило ей гулким голосом, - не сердись на Овсепа, лучше молись за него, - последние слова она повторила несколько раз.

Гертруда открыла глаза и резко приподнялась на постели, обливаясь холодным потом. Поначалу она ничего не понимала, озираясь по сторонам в поисках кого-то или чего-то. Постепенно сознание стало возвращаться и тогда, окончательно пробудившись, женщина смогла осознать привидевшийся сон и послание дочери с того света. Дрожащей рукой она на ощупь отыскала на прикроватной тумбочке четки и стала в темноту шептать молитву: она просила о прощении, молилась о душе усопшей, но более всего - о сыне, живущего сейчас далеко от нее и не ведавшего того, что стало твориться с ней.

Наутро разбитая, невыспавшаяся, Гертруда поехала на почту отправить письмо, она не знала, по какому адресу живут сыновья и потому на конверте пометила только: "духовная семинария именем Казимира, Львов". В письме женщина в материнских пламенных чувствах описала, как сильно любит сыновей, как сердце ее сжимается от волнения за них и тоски, в конце она крепко обнимала их и благословляла на верный путь. Получив долгожданное послание, Овсеп и Михал трижды перечитывали слова материнские, долгое время держа конверт в руках, будто чувствовали тепло ее ладоней и ее мягкие прикосновения. Перед сном, прочитав молитву. Овсеп не забыл упомянуть в ней мать, а с ней и безгрешную душу Катажины, чей образ иной раз приходил к нему в сновидениях. Но только голова касалась подушки, как тут же нахлынывали приятной волной воспоминания об иной жизни: он видел картины веселого жития в Черновце, беззаботные выходные в кругу задорных, хмельных друзей, до сих пор ощущал горячее дыхание кокетливой Розалинды и ее нежные касания, когда она в порыве страсти ласкала его прекрасное тело. Казалось, не прошло и года - одно мгновение в вечности, а сколько всего изменилось-переменилось: расставание с любимой, смерть сестры, учеба в семинарии, где он получал не столько житейские, сколь духовные знания, раз за разом вторя библейские тексты на латинском языке - том языке, которого прежде не знал и который до сей поры звучал для него непонятным, ничего незначащим звуком.

Общежитие при семинарии походила более на монашеские кельи со сводчатыми потолками и узкими оконцами. В таком умиротворении, вопреки наставлениям, подчас раздавался в коридорах чей-то громкий молодой смех, и невольно Овсеп мыслями устремлялся к прежнему общежитию в Черновце, только там не было строгих правил, а мирские соблазны главенствовали во всем здании. Но здесь все равно было по-иному: когда колокол бил к заутренней, все студенты должны быть готовы к молитве, а после - череда занятий с утра до обеда, а пополудни до вечерни - вновь молитвы и распевания псалмов.

Михал не тревожил понапрасну старшего брата - в этом рассудительности ему не занимать, но вопреки ему, юноша пошел по стезе предков, решив стать военным: уж кто-кто, а скакать на лошади и попадать в цель одним выстрелом он обладал сполна. Два брата, такие разные по характеру, складу ума и жизненным целям, все же оставались вместе, когда выдавалась свободная минутка. Овсеп, рослый, некрасивый, но на редкость умный и одаренный, и Михал - задорный красавец, живой, ловкий и смелый, но легкомысленный и беспечный - и все же они оставались рядом, неразрывно связанные меж собой как два берега одной реки.

Глава 14

Святой отец, уже в летах, с сухим постным лицом, тонкими губами, взошел на кафедру, прищурившись, окинул взглядом аудиторию, про себя пересчитав присутствующих клириков - студентов духовной семинарии, и зычным, совсем несоответствующим такому тщедушному телу голосом принялся читать чуть нараспев главу четвертую Книгу Бытия:

"И сказал Каин Авелю, брату своему. И когда они были в поле, восстал Каин на Авеля, брата своего, и убил его. И сказал Господь Каину: где Авель, брат твой? Он сказал: не знаю, разве я сторож брату своему? И сказал: что ты сделал? голос крови брата твоего вопиет ко Мне от земли; и ныне проклят ты от земли, которая отверзла уста свои принять кровь брата твоего от руки твоей; когда ты будешь возделывать землю, она не станет более давать силы своей для тебя; ты будешь изгнанником и скитальцем на земле".

Святой отец умолк, оторвав взгляд от Священного Писания, еще раз оглядев клириков, поинтересовался:

Кто ответ мне: за что Каин убил Авеля?

Аудитория загудела, и не один, а несколько голосов воскликнули, вторя друг другу:

Старший брат позавидовал младшему. Ведомый завистью, совершил грех убийства.

Святой отец улыбнулся, в уме подумав: это легкий вопрос, но что дальше? и спросил еще раз:

Кто скажет: почему Господь выбрал дары Авеля, а не Каина?

Среди учащихся на миг повисло молчание: не каждый знал правильный ответ, а те, кто догадывался, боялись высказаться, ибо могли ошибаться. Наконец, со скамьи поднялся один юнец - невысокий, светлоглазый, рыжеволосый, молвил:

Я могу ошибаться, но Каин, в отличии от брата, принес жертву Богу не от сердца и не самые лучшие плоды своего труда, ибо пожадничал пред Ликом Господа.

Договорив, он вновь уселся на скамью, чувствуя десятки пар глаз, уставившихся в его сторону. Духовный отец вышел за кафедру, в руках перебирая четки, молвил:

Ты правильно ответил. Вот, - он вытянул руку вперед, разогнув два пальца, - две составляющие - жадность и зависть привели к душегубству, ибо пороки все взаимосвязаны между собой, и если человек откроет сердце для одного греха, то за ним последуют остальные окаянства.

После учебы клирики покинули стены семинарии - до вечера еще оставалось достаточно свободного времени. За воротами духовного университета стоял, нервно переминаясь с ноги на ногу, Михал. Глазами он обегал семинаристов, выискивая среди них брата. Последним в дверях показался Овсеп. Задумчивый, весь погруженный в себя, лицо уставшее, бледное, с кругами под глазами, но даже так он выглядел много величественнее, благороднее в длинной черной сутане,нежели его младший красавец брат.

Михал помахал рукой, призывая Овсепа подойти. Тот не заставил себя долго ждать, однако на лице его читалось недоумение: что еще понадобилось на сей раз необузданному братцу?

Овсеп, - начал Михал, но осекся: не хотелось переговариваться через высокую ограду, - мне необходимо тебя просить об услуге, дело серьезное, не терпящее отлагательств. Можешь подойти ко мне?

Старший брат вышел за кованые ворота, встал вплотную к нему, словно меряясь ростом, и с ухмылкой спросил, скрестив руки на груди:

Что на этот раз? Тебе нужно помочь с учебой или договориться с преподавателем дать тебе шанс исправить оценку?

Если бы, - со вздохом молвил юноша, потупив виновато взор.

Тогда что произошло? Говори же, не томи!

Обещай ничего не рассказывать матушке.

Господи, да что стряслось-то? - воскликнул Овсеп, едва сдерживая гнев. - На счет матушки не беспокойся: все сохранится в тайне.

Дело было так: однажды я решил попытать судьбу в игровом доме - может, что-то выиграю - так рассудив. В том злополучном месте, к несчастью, встретился с одним человеком: истинный мошенник, скупщик краденного и ростовщик, однако в картах ему равных нет. Вообщем, не буду голословным: сегодня мне необходимо либо отыграться, либо... отдать ему некоторую сумму денег.

Сколько? - на удивление спокойно поинтересовался Овсеп.

Михал шепнул ему на ухо, тот так и побледнел, широко раскрыв глаза, воскликнул:

Ты болван, я убью тебя! - но разом осекся. ибо его крик привлек внимание случайных прохожих, в недоумении бросивших в его сторону взгляды.

Так ты поможешь или нет?

Веди меня в этот игровой дом, - сказал Овсеп не своим голосом, в голове готовя тысячи казней для Михала.

Через час они стояли у закрытых дверей игрового дома. Михал неспроста вел брата кружным путем, желая оттянуть время. Сейчас он чувствовал себя глубоко несчастным из-за сложившейся ситуации, корил себя за то, что так подло подставил под удар Овсепа, от которого не видел ничего, кроме хорошего; и вот теперь этот замечательный человек, заменивший ему отца, стоял перед входом и каким-то недоверчивым странным взглядом посматривал то на вывеску, то на Михала.

Зачем ты привел меня сюда? Они откроются лишь поздним вечером.

Нет-нет, Овсеп, постой. Достаточно постучать и сообщить, что мы пришли к пану Лисовицкому; он всегда обитает здесь со своими соучастниками, прокручивают грязные делишки.

Каким образом тебя угораздило с ним связаться? Ну да ладно, - Овсеп глубоко вздохнул и трижды постучал.

Щелкнул замок. Дверь отворила невысокая пышнотелая барышня в ярком платье с открытыми плечами. Окинув надменным взглядом непрошеных гостей, красавица скривила рот и спросила:

Господа, вы не умеете читать? Не видите: мы закрыты?

Мы с важным поручением к пану Лисовицкому, - с гордым видом ответил Овсеп, едва сдерживая смех при виде, как изменилось лицо барышни.

Ну, если вы к пану Лисовицкому, то другой разговор. Заходите, красавчики, - она осмотрела Овсепа с ног до головы и кокетливо ему подмигнула.

Братья прошли за ней в отдельный зал, там за круглым столом восседал человек в окружении двух важных джентльменов и что-то показывал им в коробках. При виде вошедших он резко закрыл крышки и передал коробки товарищам со словами: "уберите скорее". Красотка приблизилась к пану и, наклонившись, шепнула в ухо:

Эти двое к вам.

Хорошо, пусть присаживаются за стол, а ты закрой дверь и никого сюда не пускай. Поняла?

Да, да, пане, - женщина поспешно засеменила к выходу и наглухо закрыла за спиной дверь.

Овсеп, а за ним и Михал подошли к столу, за которым вальяжно сидел, положив ногу на ногу, пан Лисовицкий, в зубах он держал дорогую сигару, а на левом мизинце красовался перстень с черным камнем. Овсепу стоило лишь раз взглянуть в его лицо, дабы испытать неприятные чувства: пан был лет сорока-сорока пяти, невысокий, худощавый, со светло-рыжими редкими волосами и тонкими усиками на бледном невзрачном лице, особенно привлекали внимание глаза - маленькие, близко посаженные, почти бесцветные: такое безобразное обличье полностью соответствовало его подлой душенке. Потушив сигару, Лисовицкий усмехнулся, напомнив этим хитрого кота-плута, что всегда поджидает случая стянуть что-либо со стола, проговорил:

Что, Михал, пришел отыграться?

За меня отыграется брат, - резко ответил юноша.

Ха, а я-то думал, что клирик собирается обличать меня в грехе, - он громко рассмеялся, за ним потонули в хохоте его соратники.

Овсеп уселся напротив пана, с гордым видом сказал:

Желания отыграться у нас много, а времени мало, и потому я считаю, что вы готовы.

Ну что ж, святоша, я крайне польщен твоим благородством и готов сразиться в честном поединке.

Разложили карты, каждый взял из колоды определенное количество, сложили веером. Началась игра. Овсеп сидел невозмутимый, спокойный, пан Лисовицкий щурил маленькие глаза, хитро усмехался, ни на секунду не сомневаясь в собственной победе. Михал стоял позади брата, с тревогой теребил пальцами: если и Овсеп проиграет, что тогда? Товарищи мошенника перестали о чем-то переговариваться, с интересом наблюдали за ходом игры. Прошел час, другой. Лисовицкий нервно покуривал, все еще уверенный в себе, а игра не кончалась - противник оказался на редкость ловким. Часы пробили пять вечера, бой на картах продолжался. Михал и те твое в нетерпении переставляли ноги, явно утомившись стоять. Наконец, когда колода почти опустела, Лисовицкий с присущей ему мошеннической улыбкой, затянув сигару, произнес:

Ну что, клирик, готов к поражению? - и положил на стол четыре карты короля. - Еще никому и никогда не удавалось обыграть меня. Ваши деньги отныне мои.

Овсеп ничего не сказал, нарочито грустным видом он кивнул противнику, словно приободряя его, и положил на его карты свои - четыре туза. В воздухе повисло затяжное молчание, длившееся несколько секунд, а казалось, будто прошла вечность. Михал широко улыбнулся, с благодарностью и гордостью посмотрев в сторону брата, а пан Лисовицкий стал еще бледнее, на его выпуклом лбу и впалых щеках выступил холодный пот. Какое-то время он изредка переглядывался со своими приятелями, не осознавая до конца поражение, но придя в себя, сжал кулак и с громким проклятием накинулся на Овсепа:

Ах, ты, грязный святоша, не уйти тебе живым!

Овсеп в мгновении ока перехватил тонкое запястье противника своей большой рукой, проговорил с улыбкой:

Признай на сей раз свое поражение, ты же ведь уважаемый господин, а не какой-то неразумный мальчишка, - немного повернув голову, молвил, - Михал, подай мне ту расписку.

На глазах изумленных мошенников он разорвал договор, добавил:

Отныне мы квиты, панове, и не имеем друг к другу никаких претензий, - с этими словами Овсеп поднялся во весь рост, распрямив плечи, и вышел вон из зала, за ним, не отставая, юркнул в дверной проем Михал, оставив за спиной изумленного Лисовицкого.

У входа их дожидалась все та же пышнотелая красотка. При виде братьев она подарила им свою обворожительную улыбку и, спровадив, пожелала всего хорошего, довольная тем, что они оставили Лисовицкого с носом.

Братья шли по вечерним улицам Львова в полном молчании, невидимая гнетущая тревога нависла над ними. Овсеп шагал впереди, Михал семенил чуть поотстав с опущенным виноватым лицом. Теперь как никогда юноша чувствовал редкую привязанность к старшему брату и в то же время ни разу за все время не высказал своего расположения к нему, не поблагодарил добрым словом, однако его робкое молчание говорило больше, нежели тысячи слов. Дойдя до семинарии, они остановились. Овсеп глянул в серые вечерние небеса, в которых поблескивали первые звезды, и сказал:

Как часто судьба поворачивает наши жизни по неизведанным дорогам. Бывает подчас: ты просыпаешься одним человеком, а засыпаешь другим.

Ты все еще сердишься на меня? - поинтересовался Михал с надеждой в голосе.

Я стал бы лгуном, если ответил бы отрицательно, но ты мой брат и посему я, как твой попечитель после матери, скажу: да, во мне все еще сидит злоба, да, мне стыдно за тебя. Но более всего меня гнетет страх.

Ты испугался пана Лисовицкого?

Я испугался не за себя, а за тебя. С этой минуты запомни: твоя семья волнуется и не желает твоей погибели, а посему не будь строптивым и думай о людях, что бескорыстно любят тебя.

Последние слова острым ножом впились в сердце Михала, тугой комок подступил к его горлу. Из последних сил он сдержал тяжкий вздох, что грузом лег на его душу. Ему вдруг стало несказанно жаль Овсепа, бедную матушку, маленького Мечислава, и внутри, оплакав нахлынувшие трогательные чувства, Михал попрощался с братом у ворот духовной академии и отправился к себе в общежитие по ставшим совсем темным улицам.

Глава 15

Овсеп и Михал лето проводили в родном доме. С какой радостью встретила их Гертруда; со слезами счастья обнимала-целовала сыновей, про себя любуясь их горделивой статью. Самый младший из братьев Мечислав-Давид - четырнадцатилетний подросток сильно вытянулся за минувший год, некогда детское лицо его постепенно стало приобретать твердые мужские черты, и всякий, кто видел его, понимал, что Мечислав будет, пожалуй, самым красивым в семье.

Отдыхая под сенью деревьев или нежась в лучах нежного летнего солнца, Овсеп иной раз задумывался о сущности бытия, философствуя, чего раньше никогда не делал. Было время, он злился на мать, на судьбу, что так быстро и жестоко разлучили его с любимой; сейчас же он стал спокойно-равнодушным, немного отрешенным от мирской суеты. Явилось ли это следствием его духовного учения или просто он так повзрослел, но ясно одно - прежним ему не стать, а к поворотам судьбы он ныне относился философски-спокойно: чему быть, того не миновать.

Однажды думы его, далеко-светлые, непонятные большинству, прервал голос Михала. Брат до сих пор чувствовал за собой вину, но лишь теперь решился высказаться, просто поговорить с Овсепом, перед которым ныне трепетал.

Овсеп, - юноша облокотился к краю изгороди - границе между их садом и широкими холмистыми просторами, из-за плеча посмотрел на резко очерченный профиль брата с тонким орлиным носом, - ты все еще помнишь?

А, ты про игровой дом? - он продолжал отрешенно глядеть в чистые небеса, однако сразу понял смысл сказанных Михалом слов, - не забыл, но не думаю об этом, и тебе стоит выкинуть этот порочный случай из головы. К тому же, - дугообразным движением руки он очертил невидимую линию над горизонтом, прибавил, - здесь, в тиши родного дома, хочется думать и мечтать о чем-то приятном, духовном.

Юноша чуть прищуренными глазами окинул залитые солнцем окрестности. тихо молвил:

Да, матушка-природа щедра к нам. Помнишь, брат, как мы с тобой на конях перемахнули через эту вот изгородь и помчались к озеру, где долгое время отдыхали, наслаждаясь весенней тишиной?

Как не помнить? Такое счастливое, беззаботное время, и мы с тобой: я вчерашний школьник, ты еще безусый мальчишка. Сколько надежд, сколько планов на будущее. Тогда казалось: стоит ступить во взрослую жизнь и желания разом сбудутся, и море по колено.

Михал почувствовал: разговор становится опасным, не ко времени будут помянуты почившая Катажина и отвергнутая обстоятельствами Магдалена. Не найдя, что еще сказать, юноша ответил:

Ты еще молод, Овсеп, у тебя есть шанс все изменить, вернуться к мечте. Покинь семинарию, вернись к светским занятиям, а после пришли свахов к Яцеку, испросив руки его дочери, ты ведь все еще любишь Магдалену.

Конечно, люблю. Разве можно не любить такую прекрасную душой и телом девушку? Магдалена сущий ангел во плоти.

Овсеп умолк, мысленно вернувшись к тому светлому, полного очарования периоду жизни. Большой дом четы Давидовичей, столы ломятся от яств, дамы в роскошных платьях и надушенные важные господа, а среди буйства красок и кринолинов, среди нежного цветника на фоне темноволосых кокеток ярко - точно звездочка, выделялась золотоволосая Магдалена, такая красивая, светлая, воздушная. Овсеп когда-то стеснялся признаться даже самому себе, что с первого взгляда полюбил ее будучи ребенком, только выражал нахлынувшие чувства детскими забавами: то за косичку ее дернет, то ущипнет ненароком; подрастая, он все еще скрывал свою любовь, но уже тогда брошенный на красавицу взгляд говорил вместо тысячи слов. Пронесшись в воспоминаниях, Овсеп посмотрел на брата и проговорил, нарочито растягивая слова:

Ты судишь верно - так поступил бы любой мирянин, но менять что-либо я уже не буду, у меня нет на то сил. Да и матушку не хочу расстраивать: один раз я бросил учебу в престижном университете, вторично делать то же самое не собираюсь.

Но...

Я крест на том целовал во львовском приходе, что отныне посвящу свою жизнь служению Господу.

Михал пристально вгляделся в его лицо - впервые в жизни, словно изучая незнакомого, доселе чужого человека, и заметил - а ранее не обращал внимания, что глаза Овсепа немного косят - это еще с детства, вот почему он никогда не смотрел прямо, но от своего нового открытия младший брат еще сильнее потянулся к нему, известный-неизвестный человек стал ближе, роднее, интереснее.

Овсеп, залитый лучами солнца, запрокинул лицо к небесам и легкая улыбка озарила эти некогда спокойный черты, он проговорил:

Скажи, Михал, на что похоже вот это облако?

Юноша какое-то время молчал, теребя в фантазиях правильный ответ, наконец, сказал:

По-моему, похоже на пуховую подушку.

А я думаю - на холмы.

И долго еще стояли братья у ограды, любовались раскрывшемся видом широкой долины, тянувшейся до самого горизонта. Там, между зелеными холмами, вдоль рощ, блестела в лучах синяя лента реки. Подул легкий теплый ветерок, коснувшись раскрасневшегося, покрытого золотистым загаром лица. Михал положил ладонь на плечо брата, тихо предложил:

Может, отправимся домой? Скоро обед.

Овсеп однозначно кивнул, соглашаясь с ним. Слова юноши возвратили его из незримого мира в обычный мирской: только сейчас осознал он, как сильно голоден, а пустой желудок с упорством требовал еды.

Обедали на террасе, ибо дома было нестерпимо душно, хотя Галинка с раннего утра распахнула окна. Овсеп и Михал за год рутиной учебы соскучились по обычной домашней еде, с наслаждением вкушали грибной суп, запеченную с овощами говядину, а позже пили чай с французскими булочками. Привычная с детства череда событий теплой волной вливалась в их жизнь.

Следующим днем моросил дождь. Овсеп сидел на террасе за столом и рисовал. Когда-то, еще будучи школьником, он обучался изобразительному искусству, тогда у него неплохо получалось, можно сказать, многие картины выходили если не шедеврами, то вполне красивыми, с ровными линиями. Теперь уж рука отвыкла - за такое-то время, однако он не сдавался, старательно выводил очертания старинного дома за густым садом, а фоном служили высокие горы, пиками уходящие за облака. Закончив, Овсеп рассмотрел критически рисунок на расстоянии вытянутой руки, недовольно поморщился, глубоко вздохнув: вышло не совсем то, что представлял.

Его думы прервал стук копыт. Овсеп отложил рисунок и всмотрелся: у ворот остановился экипаж, кучер приоткрыл дверцу и помог сойти на землю госпоже Гоар. Одетая в пурпурное платье с расшитым серебряными нитями лифом, гордая своим богатым нарядом, женщина прошла вдоль разросшихся кустарников, с усмешкой оглядев их запущенность. Овсеп напрягся: после их ссоры они не виделись, гнетущее чувство обиды и гнева вновь закралось в его душу, но он пересилил себя, с тревогой, вопреки самому себе, признавая правоту тети: их дом действительно требовал полного ремонта как внутри, так и снаружи, краска потускнела и облупилась, полы скрипят, обои отваливаются, а денег на ремонт нет. Сглотнув, Овсеп холодно поздоровался, Гоар ответила ему презрительной улыбкой, как бы мстя за понесенные некогда оскорбления. У дверей гостью встретила Гертруда. Велев Галинке подавать чай, она пригласила ее входить, скрывая досаду за широкой улыбкой.

Пока Гоар гостила у них, Овсеп все то время оставался на террасе, ни разу не зайдя в дом. Голодный, продрогший, он, тем не менее, продолжал всматриваться в сад пустым взором, жалея, что погода не позволяла ему тут же оседлать лошадь и пуститься по диким просторам, воротившись домой лишь затемно. Когда до ушей донеслись тонкие женские голоса, он спрятался за ряд толстых колонн, дабы не встретиться взглядом с ненавистной Гоар. На пороге мать простилась с гостьей и так стояла, глядя ей вслед. Когда экипаж отъехал от ворот, Овсеп вышел из укрытия, с укором взглянул на мать. Гертруда поняла его душевное смятение, сказала более строгим, чем когда-либо голосом:

Сын мой, оставь эти ребячества. Ты уже не мальчик, но взрослый человек, зачем бередить старые обиды?

Зачем Гоар приезжала к нам, коль я запретил переступать наш порог? Вновь решила потешить свою гордыню, со злорадством осознать, как плохо мы живем?

Все не так, Овсеп. Гоар не имела ввиду унизить нас.

Нет, этого-то они и добивается! Почему она не протянет тебе руку помощи, почему так ненавидит меня, Михала, Мечислава? Она даже не пришла на похороны Катажины, хотя обязана была присутствовать как родственница семьи отца. О том судачили все, и многие наши знакомые после отвернулись от нее, только ты одна принимаешь ее с распростертыми объятиями, угощаешь чаем вопреки моему мнению. Я не хотел возвращаться в дом, оставаясь здесь один голодный, продрогший, а вы сидели в это время в теплой гостиной, пили чай с кексами... - он не договорил, тугой комок обиды сдавил горло, а глаза увлажнились от слез; с большим усилием ему удалось сдержать их, не поддавшись слабости.

Гертруда приблизилась к сыну, посмотрела на него снизу вверх: грустью, бездонной добротой пели ее печальные глаза, у Овсепа дернулось что-то внутри и неожиданно отлегло на сердце. Широким взмахом рук он обнял, прижал мать к себе, подавив тяжкий вздох. С горечью подумал: почему такая добрая женщина как мама, тихая, верная, живущая с верой и надеждой на Бога, щедрая на любовь, готовая отдать последнее нуждающимся, несет по жизни тяжкий крест через горечи и потери, и как не озлобилось, не очерствело сердце ее? И тогда дал себе слово: сделать все для утешение души ее, для ее счастья.

Глава 16

Время стремительно, не останавливаясь, мчалось вперед. Вот минуло три года с того момента, когда уже во второй раз, все еще скрепя сердцем, провожала Гертруда сыновей на учебу во Львов. Тогда женщина не лила горьких слез, с умилением и гордостью поглаживала плечи Овсепа и Михала, осеняла их крестным знаменем на дорогу. И вот ныне старший из детей Григория и Гертруды Теодоровичей с отличием окончил духовную академию; на последних - выпускных - экзаменах присутствовали как профессора философских наук, так и члены львовской католической епархии. Выпускники, нервно теребя пальцы, ожидали своей очереди, все напряженные, взволнованные. Руководитель группы приглашал по одному, остальные в страхе прислушивались к голосам по ту сторону двери, моля Бога об успешной сдаче экзаменов. Лучших из них священнослужители отмечали, иной раз что-то спрашивая у руководителя.

После обеда выпускников пригласили в аудиторию и торжественно, при всех, огласили их результаты. Овсеп Теодорович оказался одним из немногих в списке отличников, а это означало несравненную удачу в жизни. Когда члены комиссии разошлись, профессор философии пригласил к себе Овсепа и дабы не привлекать излишнее внимание, повел его во внутренний двор семинарии, полностью выложенный плитами.

Солнце клонилось к закату, и косые лучи, падая на землю, отражали на дороге тени деревьев. Профессор медленно вышагивал по двору, подле него, не отставая, следовал Овсеп со счастливым лицом. Профессор, окидывая взором сад, проговорил:

Тебя хвалили, Овсеп. Сам архиепископ Николай Исаакович выделил тебя среди остальных и вскоре собирается встретиться с тобой лично.

Сам архиепископ?! - воскликнул он, не имея возможности подобрать нужные слова.

Если то верно, какая жизнь светит впереди! От радости и неожиданного счастья, переполнивших душу, хотелось кричать, смеяться, но он пересилил нахлынувшие чувства, с гордым достоинством отметив про себя, что годы бесконечных страданий не прошли даром. Овсеп стоял в предзакатных лучах, и свет отражался на его черной мантии красноватым бликом.

После получения диплома Овсеп Теодорович, изменив привычное имя на церковное - Жозеф, был рукоположен отметившим его архиепископом в сан священника. Лишь на два дня приехал погостить в дом матери новоявленный отец Жозеф, еще молодой, стройный, в черной сутане с белой колораткой, некогда каштановые густые волосы выбриты, открыв тем самым светлый высокий лоб. Гертруда с непонятным, каким-то новым чувством привязалась к сыну, долгим взором изучала это знакомое-новое лицо. Непривычно стало ей звать Овсепа духовным именем и подчас нет-нет - да вырвется у нее данное Григорием имя, и тогда святой отец поворачивал голову в ее сторону, с нежностью и заботой молвил: "Я уже не Овсеп, мама, моя имя отец Жозеф".

Младшие братья - подросшие, возмужавшие: Михал - с тонкими усиками под прямым носом, в гусарском камзоле, Мечислав - студент военной академии, радостно встретили старшего брата, но видя перемены в его облике, немного обескуражились - то был все тот же Овсеп и не он, и от этого сталось им непривычно находиться с ним, хотя былые любовь и привязанность никуда не делись, а просто странно изменились. По утрам Михал и Давид, заседлав коней, уезжали осматривать окрестности, как некогда с ним, Овсепом. Теперь уже отец Жозеф восседал на балконе второго этажа, где когда-то проводила тихие часы Гертруда, и с замиранием сердца, весь во власти теплых воспоминаний, следил за удаляющимися посреди безмолвного простора братьями, и тогда в душе рождалось чувство, схожее с тайной ревностью и осознанием, что время нельзя повернуть вспять.

Минуло несколько дней - и вот архиепископ Николай Исаакович вверил в руки отца Жозефа небольшой - на первое время, приход в Береженах. Счастливый молодой священник, гордый тем, что духовенство избрало именно его для святой миссии, принял ключи от небольшого армянского прихода. Все внутри, как и снаружи, оказалось ветхим, позабытым, требующим немедленного ремонта. Обходя церковь, Жозеф глубоко вздыхал, с тревогой думал: как много предстоит сделать, прежде чем здесь вновь засверкает слава католической веры. Шедший позади Николай Исаакович глубоко вздыхал, приговаривал:

Я понимаю твою досаду, отец Жозеф. Каждый мечтает о пышном соборе, а не о позабытом приходе. Тебе предстоит много трудиться на благо нашей церкви, пребывать в лишениях. Но кто, как не ты?

Неужто я достоин такой чести?

Как говорится: чем больше пребываешь в лишениях и тяготах этой жизни, тем легче будет на том свете. Ты умный человек, отец Жозеф, и хороший оратор; паства пойдет за тобой. Верующим необходим умелый пастух.

Молодой священник приблизился к алтарю, покрытый тонким золотом, осторожно, едва касаясь, провел ладонью по его гладкой поверхности, покрытой пылью, сказал совсем о другом:

Раньше в отрочестве я никогда и помыслить не мог, что когда-нибудь приму священнический сан. Я не любил рассуждать о высоком, а философия оставалась чуждой мне. В школе я учился на отлично, особенно мне давались языки и история - тогда я мечтал стать законником и даже проучился первый год на юридическом факультете, в конце поняв, что мирские науки чужды моему мироощущению, и в вере я отыскал свой путь, свое счастье.

Значит, я не ошибся с выбором, - ответил с улыбкой отец Николай Исаакович.

В каждодневных заботах и хлопотах потекла жизнь. В маленькой обители отец Жозеф собрал монахов, юных послушников, указал им на проблемы, что должны быть решимы, и сам первый - как пример, взял в руки веник и стал сметать пяль с алтаря, затем амвона и купели; он мел и мел, убирал грязь с каждой скамьи для прихожан - и все выносилось вон - за пределы тихой обители. Остальные, вопреки усталости и недосыпу, работали, засучив рукава: вычистили старый колодец, выдернули сорную траву на подворье, кололи дрова, а в определенные часы каждый раз выстаивали молитвы, по воскресеньям справляли службу для небольшого числа прихожан. Отец Жозеф объявил сбор средств на нужды церкви; верующие прихожане оставляли пожертвования, но их все равно не хватало, так как в большинстве своем проживающие армяне в Береженах - это бедняки или простой люд, и денег не было даже на самое необходимое. Жозеф решился на отчаянный шаг: написал письмо матери в Станиславов о помощи, не надеясь, однако, на ответ. Каково же было его удивление, когда от Гертруды пришла немалая сумма денег (неужто матушка взяла у родственников в долг?), а еще через неделю пришли пожертвования от Давидовичей, Огановичей, Милошевичей и других знатных семей. Теперь можно не беспокоиться.

И вот начался ремонт прихода. Монахи, а также добровольцы из мирян, для которых вера не пустой звук, приступили к тяжелым работам. Были отштукатурены и покрыты новой краской внешние стены, отремонтировано крыльцо с толстой кирпичной кладкой, а также внутреннее убранство церкви.

Жозефа переполняло чувство незабвенной радости. Это было его церковь, дом, где он молился и принимал у себя верующих. Вечерами, отдыхая в тиши кельи от всех хлопот, уставший, но довольный, он писал матери, горячо благодарил ее за помощь, ибо только благодаря ей удалось преобразить приход. Гертруда получала письма сына, орошала их слезами и поцелуями, а потом читала вслух Галинке и младшим сыновьям, дабы и они разделили с ней ее радость.

Архиепископ, узнав о деятельности отца Жозефа и его стремлениях всеми силами укрепить-скрепить армянские святыни в Береженах, отправил ему в помощь молодых послушников и святых отцов, известных своей ученостью и глубокой верой. Минул еще год, и на месте недавней старинной церквушки с покосившейся звонницей засиял все тот же, но отреставрированный приход, чьи двери всегда были открыты для страждущих. В стенах его звучали древние церковные песнопения, в пятницу и субботу проходили венчания новобрачных, по воскресеньям верующие с раннего утра спешили на службу; здесь крестили младенцев и отпевали усопших, здесь исповедовали согрешивших и помогали нуждающимся. Отец Жозеф принимал подаяния прихожан на помощь сиротам и лишенных крова. Время от времени к приходу съезжались те. кто желал оставить мирские блага во имя духовной жизни, приезжали даже целыми семьями, чтобы отдохнуть от привычной суеты в чертогах святой обители. Всем находилась работа: носить воду, убирать в хлеву и коровнике, по утрам доить коров и кормить свиней, маленькие дети помогали взрослым, ухаживали за котятами. Жизнь текла привычным руслом - и все же здесь по-иному, непонятно тихо, спокойно, умиротворенно.

Отец Жозеф, сыскав славу благонадежного человека, никому не отказывал в помощи либо совете. Бывало, до позднего вечера длились его беседы с прихожанами, а когда часы били полночь, он, помолившись, уставший, укладывался спать до следующей заутренней.

Однажды, ближе к ночи, когда осенняя темнота окутала землю, в его келью кто-то постучал: звук тревожный, резкий. Накинув теплый халат на плечи и взяв в руки свечу, отец Жозеф приоткрыл дверь, осветив стоявшую на пороге одинокую невысокую женщину с темной шалью на голове. Лицо ее, бледное, испуганное, было мокрым от слез, кутаясь в накидку от холодного ветра, незнакомка быстро затараторила, глотая то и дело подступивший к горлу комок рыданий:

Отче, помоги ради Бога, на тебя вся надежда.

Что случилось? В такой-то час?

Наша дочь, она... - женщина смахнула слезу, продолжила, - она совсем плохая, не ест, не пьет, нас с мужем не признает.

Пани, но при чем здесь я? Я не доктор, лечить больных не в моей власти.

Нет, отче, болезнь ее душевная, а медики лишь разводят руками.

Отец Жозеф распрямился во весь рост, свеча осветила его крупную статную фигуру, и более ни о чем не спрашивая, проговорил: "Веди меня к ней".

Добрались по лужам до небольшого дома. Внутри все было настолько просто, что становилось понятно, какие нужды испытывает семья. Их на пороге встретил взволнованный хозяин. Пригласив святого отца входить, он указал на закрытую дверь, ведущую в спальню, прошептал:

Слава Богу, вы пришли, святой отец. Моя дочь там.

Как ее имя? - также тихо спросил Жозеф, предчувствуя недоброе.

Маргарита.

Маргарита, - повторил он и осторожно, словно боясь разбудить кого-то, отправился в комнату девушки.

Маргарита сидела в углу лицом к стене, подол белой рубахи был приподнят, обнажая поджатые ноги до колен; волосы всклокоченные, ниспадавшие прядями по плечам до пояса. Девушка, не обратив внимания на вошедших, продолжала так сидеть, что-то бормоча под нос, время от времени она чесала грязными обломанными ногтями плечи и локти, а потом опять замирала в привычной позе.

Она сидит так пятый день, врачи отказались помогать, - проговорил отец Маргариты, оставшись в дверях.

За ним появилась женщина, запричитала жалобно:

Помогите, святой отец! Вся надежда на вас.

Отец Жозеф вошел в комнату, встал неподалеку от девушки, внимательно осмотрел ее. В конце, не обернувшись назад, приказал строгим голосом:

Я прошу вас покинуть нас немедленно! И чтобы тут не происходило, не смейте даже приближаться к двери. Сидите у себя тише воды, ниже травы. Уходите!

Хозяева дома обеспокоено закивали и послушно покинули спальню дочери, закрыв за собой дверь. Жозеф тем временем достал Евангелие и маленький пузырек со святой водой, тихо позвал:

Маргарита, Маргарита.

Та обернулась: глаза безумные-пустые, щеки грязные и расцарапанные до крови, и она взглянула на святого отца, громко захохотала страшным истерическим смехом, стуча пятками по полу. Молчание растянулось на несколько секунд, затем Маргарита улыбнулась, молвила:

Ты зря пришел, я тебя не боюсь и слушать не стану, - и вновь засмеялась, дрожа всем телом.

Отец Жозеф перекрестился, без страха глянул в ее безумные, широко раскрытые глаза, спросил:

Кто ты? Зачем мучаешь Маргариту?

Девушка посуровела, лицо ее исказила злоба, она схватила его за руку, больно сжала и ответила:

Зачем тебе то знать, святоша? Убирайся вон.

Жозеф еще раз перекрестился и начал читать молитву. Маргарита рванулась в сторону, прикрыла уши руками: видно, не хотелось демону покидать тело несчастной, дабы на век завладеть ее душой. А святой отец продолжал читать Евангелие, окропляя бесноватую святой водой. Маргарита каталась по полу, билась головой о доски, издавая то и дело жуткие, пронзительные то высокие, то низкие звуки. Замолчав, она взглянула на Жозефа, проговорила:

Будь ты проклят! Чтобы ты сдох, чтобы ты сдох, - и издала гортанный звук, напоминающий не то вороний крик, не то крик чайки.

Святой отец осторожно приблизился к ней и приложил на ее окровавленный лоб распятие. Маргарита единожды изогнулась и так замерла, а по ее щекам покатились слезы.

Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа. Аминь! - он перекрестил ее, вытерев после липкий от пота лоб.

Хозяева тихо сидели в соседней комнате. Жена прижалась к мужу, тихо плакала, он обнял ее за худые плечи, ласковым голосом успокаивал. Когда резко наступила тишина - зловещая, тяжелая, супруги поднялись и направились в коридор вопреки предупреждениям святого отца. Дверь в опочивальню дочери со скрипом отворилась, хозяева в страхе переглянулись. В дверном проеме показался Жозеф: бледный, с широко раскрытыми глазами, а на руках он держал Маргариту в бессознательном состоянии. На одеревенелых ногах он передал легкое тело девушки ее отцу, сказал лишь:

Скорее отвезите ее в госпиталь, она сильно истощена.

Когда хозяин ринулся исполнять приказ, святой отец глянул сверху вниз на женщину и прежним своим голосом попросил:

Не угостите ли чашечкой чая или кофе?

Ой, отче, проходите на кухню, угостим чем богаты. Чай для такого гостя всегда найдется.

Она засеменила на кухню, заварила черный терпкий чай, на стол поставила мед да пироги с капустой. Когда воротился отец Маргариты - уставший, но спокойный, он поведал, что девушку положили в городской госпиталь, доктор осмотрел ее и заключил, что состояние ее неопасное, на следующий недели Маргарита сможет вернуться домой.

Прощаясь с хозяевами дома, отец Жозеф сказал:

Не смогу сказать, что сий вечер был приятен, но прошу вас об одном: запретите вашей дочери гадать, ибо это не просто детская забава. Всего доброго, - накинув шляпу, он вышел на улицу, время быстро приближалось к заутренней.

Не успел он прийти в себя от свалившегося происшествия, как в обитель пожаловал сам архиепископ Николай Исаакович. Разговор состоялся крайне серьезный, за закрытыми дверями.

До меня дошли слухи, будто вы, отец Жозеф, провели обряд экзорцизма.

Да, это так, - без доли смущения ответил молодой священник, оставаясь невозмутимым лицом.

Вы должны осознавать всю ответственность вашей деятельности, ибо обряд этот должен проводить лишь специально обученный человек, имеющий на то - а это важно - специальное дозволение.

Я знаю, но как я мог отказать в просьбе несчастным людям, на глазах теряющих дочь - их единственного ребенка?

Мне понятны ваши чувства и желания помочь всем и вся, но предупреждаю - это должен быть первый и последний раз. И знаете почему? Немало благородных мужей церкви вопреки закону проводили обряд экзорцизма, а потом одержимые умирали. Догадайтесь, кого родственники погибших винили в их смерти?

Конечно, нашу святую церковь.

хорошо, что вы понимаете это, отец Жозеф. На сей ноте я думаю закончить нашу беседу, - он приподнялся, пошел к выходу, но остановившись в дверях, обернулся и поинтересовался, - Как там девушка-то?

Слава Богу, с ней все хорошо.

И на том спасибо.

Архиепископ вышел из кельи, а Жозеф, удрученный, с тяжелым сердцем, пошел следом за ним.

Глава 17

Отец Жозеф стоял на коленях перед образом Богородицы в Станиславове, тихо творил молитву, погрузившись в полное благодеяние благодарности к Той, к Которой когда-то давно - много лет назад, обращались Гертруда с Катажиной, принеся дары на благословение собора. Тогда он был юнцом - бесшабашным, слишком самодовольным и гордым, ныне - в тиши и полутьме собора, через который случилось его перерождение и примирение с Богом, он просил прощение - в который раз, моля о благословении для своей матушки, братьев, всех армян, раскиданных по всем уголкам Европы и Востока, но не предавших своей веры, не отступивших от своих обычаев и корней.

В воскресенье отец Жозеф служил мессы в том же приходе, вверенного под его длань. Его религиозная деятельность в Береженах показала армянской епархии, каким он был человеком, и как ни ему поддерживать свет веры в небольших приходах? С радостью принял святой отец бремя своей миссии, подавляя нависшую усталость и боли в висках от недосыпания.

В это летнее солнечное воскресенье - лучшее время для отдыха и слияния с духовной-невидимой действительностью, церковь наполнилась разношерстным людом: тут были и галантные паны, и простые рабочие, элегантные дамы во французских платьях и крестьянки из ближайших селений; матери несли к купели плачущих младенцев, и святой отец брал в свои сильные руки крохотные тельца, окунал в святую воду с благословением, давал новое - в крещении - имя. К нему со склоненными головами подходили взрослые и дети, он творил над ними крестное знамя, благословлял на жизненный путь и дела праведные. И вот постепенно большой зал под куполом опустел, прихожане покинули собор, все, кроме одной невысокой тонкой фигурки в розовом пышном платье. Голова прихожанки была покрыта полупрозрачной вуалью, и не сразу Жозеф разглядел ее, а когда всмотрелся в лицо, то весь так и вытянулся, похолодел и новая-неясная тоска сдавила его сердце каменным грузом. То была Магдалена - да, она, все так же прекрасная и нежная, как когда-то в юности, только печаль и грусть оставили на ее челе слегка заметные следы. Она, не поднимая глаз, приблизилась к алтарю и лишь затем откинула покрывало и остро взглянула на святого отца. Жозеф вздрогнул словно от удара током, он не знал,что сказать ей теперь по прошествии стольких лет, разделяющих, притупляющих их нежные чувства. Она стояли друг перед другом, как бы балансируя между собой: она маленькая - он высокий, она в светлом платье - он в черной мешковатой сутане, складками ниспадавшее до пола. Между ними пронеслось нечто новое, неоспоримо непонятное-легкое, и сталось им хорошо и грустно одновременно: время повернуло вспять, Магдалена вновь оказалась рядом - как прежде прекрасная и любимая, но запретно-далекая; только Овсеп уж не тот и имя его другое: прошлое и настоящее сплелись-переплелись, но изменить стечения событий они не могли.

Ты ничуть не изменилась: такая же прекрасная, как в день нашей последней встречи, - не выдержал, сделал шаг вперед навстречу любимой Жозеф.

Зато ты изменился... не только внешне, - начала было Магдалена, но осеклась: облачение священнослужителя являлась той преградой, о которую она споткнулась.

Как твой отец?

Он умер год назад. Я теперь одна.

Последняя фраза больно резко ударила по его душе: возможно, если бы не его бегство от мирской суеты, сейчас он был бы единственным утешением для спокойствия ее. Вслух проговорил:

Мне очень жал. Пан Яцек был прекрасным, великодушным человеком.

Отец горячо любил тебя - как сына, и горько переживал о нашем расставании.

Моя семья оказалась против нашей с тобой свадьбы, а я долгие годы рисовал в мечтах наше будущее, где мы такие счастливые-прекрасные, и я держу твои ладони в своих руках, чувствуя ясное тепло, заключенное в тебе.

Я думала, ты разлюбил меня.

Как могу? Я всегда любил тебя, Магдалена, и до сих пор люблю. Взгляни на меня: на моей голове выбрита тонзура, тело мое облачено в сутану, я ушел из обычной жизни, дабы все позабыть, а ныне осознал, что ничего не терял, ибо ты по сей день остаешься в моем сердце.

Его пальцы дрогнули и рука сама собой потянулась к Магдалене, но в миг отдернулась - нельзя было дотрагиваться до женщины. Отец Жозеф понуро опустил взор, Магдалена завороженно продолжала глядеть в его лицо, любуясь этими благородными точенными чертами. Его светлое лицо налилось краской, он осознал свою роковую ошибку, что совершил по молодой глупости - и теперь наказан на век одиночеством.

В соборе царила глубокая тишина, даже свечи и те горели ровным огнем. Из высоких окон бил яркий свет, и все то освещало две неподвижные фигуры, стоявшие в лучах полуденного солнца, объятые утешительной безмятежностью мирного покоя. Наконец, Магдалена вышла из упоительного оцепенения, посмотрела в глаза любимого - никогда ни у кого не видела она таких очей, медленно проговорила:

Мне нужно идти, экипаж ждет меня.

Больших усилий стоило Жозефу дать ей ответ:

Отныне ты свободна, я отпускаю тебя.

Спасибо тебе за все... и за свободу тоже, - она развернулась и стала медленно отдаляться и вскоре ее тонкий силуэт лишь на миг остановился в дверях, а затем шагнул навстречу дню.

С замиранием сердца следил отец Жозеф, как Магдалена уходит в яркий свет, как постепенно сглаживается-растворяется в его лучах, и тугой комок рыданий сдавил его горло давящей потерянной пустотой; с ее уходом рухнул привычный душевный мир - тот теплый свет, что хранил он всегда в тайниках сердца. И чем больше отдалялась от него Магдалена, тем сильнее тянулось к ней, и тогда любимая становилась ближе, роднее, прекраснее.

Вечером отец Жозеф отправился к матери. Пышный сад, знакомый с детства, казался ему мрачным и заброшенным, будто здесь давно не ступала нога человека. Гертруда встретила сына на террасе, с пламенной любовью обняла, расцеловала его - для нее он все еще оставался маленьким Овсепом, любимым детищем сердца своего. Они остались наедине в привычной гостиной с мягким светом восковых свечей: сколько времени не сидели мать и сын вот так просто друг напротив друга, наслаждаясь осознанием снова быть вместе, рядом. Тут только заметил Жозеф, как постарела Гертруда за прошедшие годы разлуки - ни много ни мало - пять лет. Женщина протянула руку к сыну и он приблизился к ней, встал перед ней на колени, казавшийся еще крупнее в своей черной сутане на фоне невысокой матери, и вопреки всему он положил устало голову на ее колени, прижавшись к ним лицом, прошептал:

Матушка, родимая моя, я так устал. Пожалей меня, только пожалей, а об остальном я не прошу.

Гертруда обняла сына, тихим голосом принялась успокаивать его - как в детстве, и стало ему от этих прикосновений спокойно, будто невидимая рука скинула в плеч непосильный груз.

Вернулся в святую обитель затемно. В эту безлунную теплую ночь весь Станиславов с его узкими длинными улицами был погружен в глубокую темноту. Отца Жозефа у ворот встретил послушник и, получив наказ готовить ванну, ушел исполнять поручение. Жозеф дышал тяжело от быстрого хода и духоты; он ведал, что ряса защищала его от лихого люда, а лишний раз рисковать не хотелось - мало ли что.

Святой отец, ванна готова, - донес вошедший послушник.

Отец Жозеф кивнул с улыбкой, отпустив юношу на покой. Сейчас как никогда хотелось остаться в полном одиночестве, погрузиться в собственные мысли: сегодня ему пришлось пережить много больше, чем за последние несколько лет.

На выступе круглой купальни, облицованной мраморными плитами, стояла круглая ванна, наполненная горячей водой, пар от которой густым облаком поднимался к куполообразному потолку. Пахло мятным мылом и розовой водой. Захлопнув тяжелую дверь за засов, отец Жозеф скинул сутану и какое-то время стоял в нерешительности: с принятием священнического сана даже наедине с самим собой он купался в тонкой белой рубахе, но сейчас - а образ Магдалены все никак не выходил из головы, он снял исподнюю рубаху и погрузился в воду до самого подбородка, наслаждаясь приятным ощущением каждой клеточкой своего тела. Так он пролежал с получаса, пока вода не стала прохладной. Жозеф поднялся, капли скатились вниз по плечам, спине и ногам. Ему не хотелось уходить отсюда, облачаться в тяжелые мешковатые одеяния; так хорошо и просто, свободно, легко сталось ему без одежд, ловя кожей теплый воздух, чувствовать, как капли высыхают-испаряются на теле. Неужто ему недоступно ныне то, что есть даже у бедняков?

Перед сном отец Жозеф читал молитву в своей узкой келье, освещенной лишь маленькой лучиной. Губы машинально шептали священные слова, а сердце отворило двери, впустив совсем иные мысли: любима до сих пор в мечтах находилась рядом, источая дивный аромат вокруг, и свет, исходивший от нее, освещал келью лучше тысячи свечей.

Спал он урывками - то просыпаясь, но вновь впадая в невидимый мир. Перед ним на зеленом ковре стоял белый стол, усыпанный розами, а больше ничего ему не снилось.

Глава 18

Жозеф Теофил Теодорович отдыхал в имении Шейбалов в Самборе. Многие годы он не виделся со своими дальними родственниками, от которых всегда оставалось чувство родственной души и того притяжения, что невозможно выразить словами, то, которое навсегда оставалось в сердце. К тому же в семье Шейбалов произошло радостное событие - Вильгельмина Абрахамович-Шейбал разрешилась от бремени третьим сыном - седьмым по счету ребенком, названного древним благородным именем Адам.

Младенец, совсем крошечный комочек с большими черными очами, мирно посапывал на руках няни, но стоило ему запищать, как мать тут же забирала дитя - родные ладони всегда успокаивали маленького человечка.

В мирных стенах семейного очага у камина расположились в мягких креслах Франциск-Ксавери и святой отец. Отдавая почтение дальнему предку - выходцу из шотландских земель, хозяин поместья потягивал виски, время от времени бросая взгляд на жену, сидящую неподалеку с Адамом на руках. Младенец проснулся, нахмурился и громко заплакал. Женщина принялась качать его, успокаивать ласковым словом.

Дай мне дитя, - попросил Жозеф, любивший детей.

Вильгельмина осторожно вложила в его крупные, такие надежные ладони живой сверток, а сама неотрывно продолжала глядеть на сына, любуясь его красивым темным личиком. Жозеф прижал младенца к себе и, улыбнувшись, стал говорить с ним на армянском, время от времени потрясая на руках.

В гостиную вбежал старший из сыновей - трехлетний Станислав, унаследовавший от отца большие голубые глаза, а от матери черные густые волосы. Мальчик остановился на середине, сдвинул сердито черные брови и так замер, взгляд его скосился в сторону отца Жозефа. Франциск-Ксавери, всегда строгий с детьми, взглянул на Станислава, воскликнул:

Кто тебе позволил врываться сюда без стука?

Мальчик вытянулся стрункой, лишь на мгновение замерев: всегда он трепетал перед отцом, но только не сейчас - чувство ревности к младшему брату оказалась сильнее боязни перед последующим наказанием. Не обращая внимания на родительское предостережение, Станислав приблизился к святому отцу, привстал на цыпочки - маленький, тонкий, глянул на спящего Адама и фыркнул.

Всмотрись, это твой младший братик, ты должен беречь его, - легким, тихим голосом проговорил Жозеф, обратив лицо младенца к старшему брату.

Тот еще раз посмотрел на малыша и крикнул:

Не нужен мне этот брат! Я его не люблю!

Зачем так говорить? Вы станете дружить, когда Адам чуть подрастет, и потом, став взрослыми, будете вместе.

Никогда! - Станислав отбежал подальше, словно опасаясь удара, по его щекам текли слезы ревности и обиды, которые он не мог выразить словами. - Вы любите Адама больше, чем меня.

Сынок, - удивленно спросила Вильгельмина, стараясь сгладить сложившуюся ситуацию, при этом в душе испытывала стыд за старшего сына.

Нет, вы любите Адама, потому что всегда держите его на руках и никогда не ругаете.

Адам еще младенец. Когда ты был таким же, тебя тоже носили на руках, - спокойно пояснил отец Жозеф, защитной стеной встав между Станиславом и Франциском-Ксавери, едва сдерживающегося, чтобы не задать мальчику взбучку.

Стас обвел всех взглядом, на красивом лице его читалось недоумение: неужели и его когда-то нянчили так же, как и Адама? Невинный детский вопрос отразился в голубых глазах - больших и необычайно красивых, а смуглые щеки покрыл стыдливый румянец. Однако, вопреки здравому смыслу, не желая совладать со скверным проявлением характера, Станислав вышел, обиженно хлопнув дверью.

Мы с тобой еще поговорим! - донесся за его спиной грозный окрик отца.

Дабы как-то сгладить сложившуюся неприятную ситуацию, отец Жозеф передал в заботливые руки Вильгельмины сонного младенца, сказал:

В том нет ничего ужасного, детская ревность - обычное дело. Станислав ведь еще мальчик, ему многое неведомо.

Если бы ты знал, какой у него тяжелый характер. Ни с одним из детей нет стольких проблем, - пожаловалась на сына Вильгельмина.

Стасу нужна дисциплина, твердая рука, - отозвался чаще молчаливый Франциск-Ксавери.

Нет, ему как и всем детям нужна любовь, - проговорил отец Жозеф, поставив тем самым в тупик растерянных-недовольных родителей.

В Самборе он отдыхал еще с неделю. Здесь было тихо, мирно, спокойно. Каждое утро он спускался с холма и направлял стопы к берегу Днестра, длинной лентой протекающего по зеленой долине мимо холмов и лесов. Жозеф усаживался на мостки причала, к которому всегда были приставлены рыбацкие лодки местных крестьян, подставлял лицо ясному теплому солнцу и, блаженно жмурясь, отдыхал душой и телом, наслаждаясь тихому звуку прибоя о песчаный берег. В этом месте было безопасно:отсюда на заре уплывали рыбачить бедняки, возвращаясь к вечеру, да иной раз резвой гурьбой сбегались порезвиться в Днестре ватага ребятишек - худенькие, в старой изношенной одежонке, оглашая берег задорным смехом. Над тихими водами кружились речные чайки, в камышах пряталась утка со своим выводком, оберегая его от посягательств человеческих рук. Вдоволь наплескавшись в воде, ребятишки напяливали на загорелые тела портки и рубахи, и чистые, усталые, поднимались по склону к низким, покосившимся домишкам за плетенным частоколом.

Отец Жозеф, уже рожденный в высшем обществе, всегда оставался вдалеке от обычной-бедной жизни, он не ведал, как живет простой люд, какую нужду испытывает - для него все то оставалось жизнью иного мира, иной планеты. Но, однажды, приняв духовный сан, ему пришлось воочию столкнуться с проблемами в обществе: сколько приходило к нему в приход голодных, обездоленных, сколько просящих матерей с больными, умирающими на руках младенцами. Вот тогда-то Жозеф осознал свою спокойную судьбу, понял-принял, как сильно ему повезло в жизни. На правах настоятеля он, сбиваясь с ног, помогал нуждающимся, осматривал больных - правда, после того какая-то проказа нашла и его, целых пять дней мучила святого отца лихорадка и он, закутавшись в теплое шерстяное одеяло, то приходил в себя, то вновь терял сознание. Узнав о болезни сына, в Бережены приехала Гертруда. Денно и нощно сидела у его изголовья, моля Бога сохранить ему жизнь, не дать уйти вслед за Катажиной. Страх потерять его дал ей немыслимые силы: живя в обители почти без сна и еды, женщина сама ухаживала за больным сыном, однако не пренебрегала помощи врача, когда следовало было давать Жозефу горькое лекарство. Благодаря ее безмерным стараниям, а также своему сильному телу, святой отец поборол болезнь, а через неделю уже стоял на кафедре у алтаря, благословляя и отпуская с миром верующих прихожан.

Здесь, в Самборе, время как бы остановилось. Утренние прогулки у реки, вечерние ужины в кругу семьи - когда-то он мечтал о такой же жизни, но теперь был рад оставаться просто наблюдателем, зрителем, что смотрит в театре пьесу и горько сопереживает любимым героям. Однажды ему пришлось стать не только слушателем, но самому окунуться в жизнь, уйти с головой в беседу людскую, что неожиданно состоялась у того самого причала на рассвете, когда солнце позолачивало водную гладь своими лучами.

Двое крестьян в длинных рубахах и подвороченных до колен штанах стояли на краю берега, готовя лодку к отплытию. На дно небольшого суденышка уже были положены рыбацкие сети да небольшой скарб с едой на весь день. Рыбаки время от времени переговаривались меж собой, смешивая русскую и польскую речи, и были так поглощены своим делом, что не только не расслышали звук шагов, но даже дружелюбного приветствия. В конце один из крестьян повернулся, позабыв что-то на берегу, но разом распрямился, вытер тыльной стороной руки лоснящийся от пота лоб. Неподалеку от причала, в свете наступившего утра, на фоне зеленого холма гордо выделялась высокая фигура Жозефа Теофила Теодоровича, взгляд его небольших добродушных глаз был устремлен поверх крестьянских голов - куда-то вдаль. При виде смуглого обветренного лица с длинными тонкими усами, святой отец вторично поздоровался, пожелав доброго утра и удачного дня, на что получил язвительный, но глубоко оправданный ответ:

А, ксендз, ты ли ходишь сюда каждый день, высматриваешь что-то? - крестьянин недовольно поморщился и сплюнул.

Простите, если я напугал вас, однако во мне злого умысла, - дал ему Жозеф ответ, стараясь быть более учтивым.

Благими намерениями вымощена дорога в ад; слыхал ли такую пословицу, иезуит? - молвил второй, отвлекшись от лодки.

Оба крестьянина встали плечом к плечу, на их груди висели серебряные тельники - православные. Жозеф, все также неподвижно стоя на берегу, не желал ссоры, однако теперь осознал, что не всегда в силах распознать-увидеть человеческие души, что есть кто-то, не согласный с ним и для кого его слова не имеют никакого значения. Мельком посмотрев наверх, туда, где за высоким забором, возвышался большой дом Шейбалов, он пожалел, что так беспечно отправился один, а ныне столкнулся лицом к лицу с недовольными крестьянами. Призвав на помощь все свое красноречие, Жозеф глубоко вздохнул и ответил:

Я знаю много пословиц и сказаний, однако во мне нет ничего дурного, ибо ни помыслом, ни словом я никогда никого не обижал.

Мы ведаем, вы, ксендзы, умеете лестно говорить-заговаривать, но именно вы убиваете наших братьев, сжигаете наши церкви, уводите в плен наших жен и дочерей. Доколе нам, православным, теперь ваше беззаконие? Или думаете, что мы будем веками подставлять вам вторую щеку? Вот тебе, - первый, более бойкий, крестьянин сжал кулак и показал кукиш.

Его товарищ прыснул со смеху и дерзко глянул в лицо Жозефа, и от этого взгляда у святого отца подкосились ноги - мало ли что? Крестьяне почувствовали его невольный страх - так выдало его побледневшее лицо, однако причинять какой-либо вред они не собирались, ибо осознавали, что за этим последует и как поляки расправятся с ними, коих в тайне ненавидели и презирали, считая еретиками и варварами.

Я знаю, знаю, сколько страданий причинили вам мои предшественники, - приобрел дар речи отец Жозеф, с большим усилием, стараясь держаться как можно спокойнее, - но я не могу отвечать за действия каждого единоверца, как и вы не в ответе за весь ваш народ. Хотя я и иезуит, презираемый вами, но я не лях и никогда не имел с ними ничего общего.

Сказанные слова возымели на рыбаков силу. Они переглянулись, один, пожав плечами, в недоумении поинтересовался: кто же на самом деле их незадачливый собеседник. Жозеф не стал скрывать, ответил как есть:

Я армянин по крови, настоятель прихода в Береженах.

Так ты на самом деле не поляк? Вот и хорошо. Значит, на тебе нет нашей крови?

Я никогда не призывал и не призываю к вражде, а, более того, склоняю наши народы к единению, ибо вера одна, Бог один, а дороги к нему разные. Мы подчинены Ватикану, вы пошли по пути Византии, однако, мы все носим на груди распятие и верим в Господа нашего Иисуса Христа, - он перекрестился слева направо, тоже сделали рыбаки - только справа налево.

Прости нас, батюшка, мы не хотели тебя обижать. Скажи ты нам раньше свою принадлежность, тогда и обиды не было бы. Но ты пойми и нас: уж слишком мы претерпели горя от ляхов, земля наша так и стонет от слез и крови. Дали бы ляхи житься спокойно, тогда и наш черед настанет позабыть прошлое, да только ярмо их как кость в горле: ни дышать, ни жить не дает.

Слова крестьян резко кольнули в сердце, и хотя они были обращены не к нему, а все-таки больно, неприятно слышать нехорошее о католической вере, но хуже всего, что во многом том таилась страшная для всех правда. Отец Жозеф продолжал оставаться на берегу Днестра. Его глаза были неподвижно прикованы к рыбакам, кои уплыли со своими сетями на середину реки, превратившись вдалеке в маленькие фигурки. Ярко светило солнце, в небе ни облачка, над водой с громкими криками летали чайки - все было окутано негой и покоем, день обещал выдаться жарким, но в душе Жозефа была темнота, словно попал он в северную холодную страну. Лодка поплыла по течению прочь от берега, туда, где заканчивалась граница города и начиналась пахотная земля хуторов. Где-то прозвенел колокол православного прихода; Жозеф обратил взор туда, где звучал его переливчатый трезвон, но не почувствовал облегчения, только лишь усталую печаль.

Вскоре он поднялся по извилистой тропе в дом сандомирского старосты. У крыльца его встретили Франциск-Ксавери и Станислав, мальчик держал в руке баранку с маком, ясными глазами наблюдал за вошедшим старшим братом. Франциск-Ксавери приблизился к отцу Жозефу - высокий, широкоплечий, одного с ним роста, он поинтересовался: была ли утренняя прогулка в радость и все ли в порядке? Святой отец не стал ничего скрывать, подробно поведал о разговоре с местными рыбаками. К его удивлению, сандомирский староста закурил сигарету, ответил спокойным, даже каким-то отрешенным голосом:

Мы и наши единоверцы сами виноваты в этой ненависти. Если бы поляки вместе с литвинами не вырезали бы православных - какими бы еретиками они не являлись, чьи души погрязли в схиме, то сейчас не было бы словесной вражды, приводящей часто, к несчастью, к стычкам между простолюдинами с той и другой стороны.

Ты полагаешь, нам грозит опасность - за грехи предшественников?

Опасности нет, но следует быть предельно осторожными, особенно сейчас.

Отец Жозеф глубоко вздохнул, он ясно осознавал: этой многовековой вражды между христианами разных ветвей нет конца и вряд ли она когда-либо завершится. Если можно было бы что-то изменить, он сделал бы все возможное для обретения покоя и мира на польской земле - между народами, но пока у нет ни возможности, ни должного влияния в епархии, но ежели достигнет каких-либо высот на духовной стезе, то попытается - хотя бы так - соединить мостом перемирия враждебные стороны ради всеобщего спокойствия.

Глава 19

Гертруду на вокзале встретила целая процессия иезуитов с выбритыми тонзурами на головах. Гордые, статные в длинных черных одеяниях, без усов и бород, они помогли женщине разместиться в крытый экипаж, заботливо прикрыли дверцу с занавешенным окном. Наконец, свершилось долгожданное: с тех самых пор, как старший сын совершил постриг, тогда она все еще жила в Станиславове, уповая на слияние-воссоединение с любимым из детей, и вот - а прошло уже десять лет, Жозеф Теофил Теодорович, еще молодой, получил повышение, провозглашенный самим архиепископом генеральным каноником армянского капитула во Львове. Достойное продолжение дела!

Перед собором отец Жозеф, стоя в окружении других служителей, с замиранием сердца ожидал приезд матери. Когда-то дождливым холодным утром, еще будучи юношей, он дал ей слово сделать все возможное для спокойствия души ее, осушить ее слезы - выплаканные и невыплаканные, отплатить за то доброе, что с детства получал из ее теплых рук.

Толпа священнослужителей черной массой колыхнулась, поддавшись вперед на стук колес. Из экипажа медленно вышла Гертруда: лицо с всегда грустными глазами немного смущенное, растерянное. Не сразу она приметила в толпе сына, отец Жозеф первый устремился к ней, с присущей вежливостью поцеловал мать в щеку, галантно взял ее под руку.

Легка ли было твоя дорога, матушка? - вопросил он, с неземной любовью и должным почтением вглядываясь в ее лицо.

Ах, сын мой, к тебе любой путь для меня устелен лепестками роз, ибо сердце мое всегда пребывает с тобой.

Я так скучал по тебе, все время.

А я каждодневно молилась о твоем будущем и просила Пресвятую Деву Марию воссоединить наши жизни.

Значит, твои молитвы сильнее моих.

То молитвы матери - а это великая сила в мире.

Они прошли на паперть. За ними сомкнулось кольцо викариев и прелатов. Шествие растянулось до кельи - временное пребывание Гертруды до дальнейшего ее расположения во Львове. К ней был приставлен послушник-отрок, Жозеф самолично наставлял мальчика:

Тебе поручаю служить до поры моей матери. Испрашивай ее, чего она желает, и исполняй ее просьбы.

Послушник однозначно кивнул и с серьезным видом покинул их. Гертруда осталась с сыном наедине - в коем-то веке. Келья представляла собой небольшую комнату с облицованными кирпичной кладкой стенами, круглое окно располагалось ближе к потолку и солнечный свет струился лучами сверху вниз. С одной стороны стояла кровать, напротив нее письменный стол, умывальник был рядом с дверью. Такое скромное убранство как бы говорило: отрекись от земных благ во имя служению Господу.

Прохаживаясь по кельи, отец Жозеф проговорил:

Не гневайся, мама, но первое время тебе нужно пожить вот так... без излишеств.

О, сынок, - женщина подошла к нему, обняла-прижала к своей груди, - разве мне нужны богатства и сокровища? То, что ты рядом - уже награда для меня, а келья - слишком хороша, здесь так просторно дышится, здесь много света и вся душа моя устремляется за пределы этих стен, к Богу.

Святому отцу было приятно это слышать, он хотел сделать для матери все, что было в его силах. Перед уходом сказал:

Ты отдыхай, а если что-то понадобится, мальчик исполнит твою волю.

Дни привычной рекой потекли в жизни святого отца. При величайшей поддержки архиепископа молодой Жозеф сыскал славу умного, честного человека в армянской католической епархии. Обладая определенным авторитетом в закрытых кругах стола ксендзов, он вскоре познакомился со святым отцом Адамом Стефаном Сапегой, ведущего родословную от великого княжеского рода польско-литовского происхождения. Будучи сыном князя Адама-Станислава Сапеги и княгини Ядвиги Клементины Сапеги, он, как и отец Жозеф, рано получил священческий сан, но, уволенный с должности викария в 1895 году, уехал на время на реколлекции в Верхней Силезии, после чего, уже через два года - в то же время Жозеф был назначен каноником, Северин Тит Моравский - львовский архиепископ, назначил Адама Сапегу вице-ректором Духовной семинарии, секретарем суда диоцизианского и митрополичьего, а также референтом консистора. Такое знакомство - да еще при покровительстве архиепископа Николая Исааковича - не могло оставить Жозефа Теодоровича в тени многочисленных кардиналов в священном Синоде. Жозеф и Адам Сапега - оба из благородных семей, оба с прекрасным образованием, важные, чинные, нашли с первой встречи общий язык; для Теодоровича, еще только ступившего на стезю высокого сана, было лестно если не дружить, то находиться в приятельских отношениях с таким человеком. Обладая незаурядным умом, ораторскому искусству и красноречием, каноник занялся общественно-политической деятельностью, вступив в членство Национальной лиги, заручившись связями с молодыми активистами национального лагеря Станиславом Сторонским и Эдуардом Дубановичем, которые принадлежали к строгой политической элите Второй Польской республики.

По вечерам, отдыхая от дневных трудов, отец Жозеф проводил время в тихой кельи матери, не пожелавшей покидать мягкую скромность обители ради просторного дома неподалеку от собора. Мать и сын вкушали нехитрую трапезу, вместе молились. Святой отец, обращая светлое лицо на Гертруду, долго рассказывал ей о своих заботах, испрашивал ее совета, полностью полагаясь на ее житейскую мудрость. Лицо женщины разом преображалось, с улыбкой на устах, не скрывающей морщины вокруг глаз - этих прекрасных, добрых, родных глаз, она протягивала к нему руки, обнимала как привыкла с его рождения, и говорила просто, приглушенно. Ее мягкие нотки растекались по стенам кельи, вливались в сердце неизъяснимой нежностью. Окрыленный ее бесконечной любовью, Жозеф брал руки матери в свои ладони, касался их тонкими устами, шептал:

Ты благодетельница моя, благословение на всю жизнь мою. Будь всегда рядом со мной, держи руку мою, не отпускай меня. Лишь через тебя, сквозь твое сердце я постигаю Господа нашего, чувствую Его любовь ко всем живущим и это придает мне силы в делах и трудах моих, а за собой я поведу паству свою, укажу ей праведную стезю.

Гертруда с замиранием сердца слушала слова сына и слезы умиления текли по ее щекам, а внутри самой себя - в душе она продолжала корить, что когда-то собственной рукой разрушила его с Магдаленой счастье. Многое она позабыла-отпустила, даже преждевременную смерть любимой дочери, но, всякий раз, сталкиваясь с грустным взором Овсепа - для нее он оставался прежним, возвращалась к тому дню, когда ее рука написала гневное послание в Черновцы. Зачем? За что?

Воскресный колокол пробил к заутренней. Толпа богомольцев спешила на службу получить из рук отца Жозефа благословение. Читались молитвы, звучало священное песнопение на староармянском языке, мужчины и женщины по очереди проходили к алтарю, а святой отец сотворял над ними крестное знамя, с благодарственной молитвой отпускал. Вот ряды пустели, прихожане один за другим покидали мирные стены обители. Последними подошли два человека - молодая еще супружеская пара. Жозеф округлил глаза, широкая улыбка украсила его некрасивое лицо. Этими прихожанами оказалась чета Милошевичей - Арон и его прекрасная супруга Кристина, с каждым годом лишь расцветая лицом и телом; и теперь немало тайных завистников появилось за спиной счастливого супруга, который ранее терпел лишь насмешки и едкие шутки из-за своего карликового роста.

Жозеф обрадовался столь неожиданной, но приятной встречи со старым другом. Он приметил: на руках в белоснежных простынях с нитями жемчуга Кристина держала маленький сверток.

Вот, - Арон указал на белый комочек, - мы пришли к тебе, отец Жозеф, покрестить нашу долгожданную дочь.

Я не знал, что ты стал отцом, - ответил святой отец.

Грустно рассказывать да придется: это наше третье дитя - в надежде зачатое. Первые двое были мальчики, да только умерли они, не дожив до года. Горевали мы с Кристиной денно и нощно. несколько лет не решались, боялись в третий раз хоронить собственноручно любимое дитя. Но Бог милостив: дочь родилась крепкая и здоровая, как капля воды похожая на свою красавицу-мать, а тут нас пригласили к себе во Львов родные тети Кристины; не долго думая, мы собрались на поезд и помчались сюда, я так хотел увидеть тебя.

Я помню и потому тоже желал встречи с вами. Вашу дочь я благословляю на многие лета, пусть она растет здоровой и счастливой.

Кристина осторожно передала сонную малышку в руки святому отцу. Девочка проснулась, большими синими как небо очами взглянула на незнакомое склоненное над нею лицо. Бережно, как драгоценность, Жозеф окунул головку ребенка, обозначил символом креста лоб, приложил к крохотному тельцу распятие. Помазав миррой и святой водой ладони и грудь дитя, он дал ей новое в крещении имя - Анна. И за то время малышка ни разу не заплакала, даже личико не скривила от мокрого прикосновения.

Вечером того же дня в особняке Арамовичей состоялся пир по случаю крещения дочери. На праздник была приглашена вся местная аристократия и интеллигенция из числа львовских армян. Среди приглашенных числились Гертруда с двумя своими сыновьями - каноник Жозеф и офицер Михал Теодоровичи.

Глава 20

В большом кабинете учредителей Сейма львовской правящей партии, за дубовым столом на высоких резных стульях сидели двое - святой отец Жозеф Теофил Теодорович и секретарь митрополичьего суда Адам-Стефан Сапега. Погожее утро зимы. За окном крупными хлопьями падает снег, причудливой горкой ложится на каменные плиты подворья, на вымощенные гравием мостовые и проспекты. Уже как час солнце освещало белую землю косыми лучами и они тонкими стрелами проникали в комнату, яркими бликами играли на лакированной гладкой поверхности роскошной мебели.

Поеживаясь от неприятного холода, Адам Сапега приблизился к камину, протянул к огню руки и, немного согревшись, вернулся на свое место.

Ненавижу зиму, все время чувствую в такую пору хандру, - молвил он, постукивая пальцами по гладкому столу.

А я более всего не люблю раннюю весну или позднюю осень: грязь, слякоть, дожди и вечно хмурое небо. Нет, уж лучше зима с ее белоснежным чистым снегом, - ответил приглушенным голосом Жозеф Теофил и с грустным-мечтательным взором уставился в окно, белоснежное покрывало северной стороны напомнило белокурые пышные локоны Магдалены.

Память о далекой, уже утерянной возлюбленной глубоким шрамом осталась в душе, а ее теплый прекрасный облик дымкой растворился сквозь туман времени. За столько лет их вынужденного расставания Жозеф вспоминал о ней лишь в тихие часы утра или перед сном, это придавало ему силы и давало надежду на счастливое будущее. Облачаясь в рясу, он как бы сам-собой заставлял память прятать Магдалену, ибо нынешняя жизнь на век перечеркнула ее с ним, но когда он снимал с себя тяжелые мешковатые одеяния - как груз накопившихся забот, то становилось ему легко и просто, внутри опять просыпался Овсеп - тот юноша с густыми каштановыми волосами и задорной улыбкой, а рядом стояла в видении Магдалена - тонкая, белая в нежно-голубом платье, и по подолу ее струился сказочно-невидимый свет. Окрыленный невероятным-привычным видением, отец Жозеф не сразу окликнулся на голос Адама, и когда тот повторил вопрос, как бы очнулся ото сна, вернулся в ставший обычным мир.

С тобой все в порядке, Жозеф? - вопросил Сапега, в недоумении глядя на друга.

Да... да, все хорошо.

Ты хорошо себя чувствуешь? Может, позвать доктора?

Что ты? Пустяки. С утра немного болела голова, вот и все.

Ты завтракал?

Немного перекусил по указу матери. Она, родимая, как и прежде продолжает заботиться обо мне.

Я прикажу принести нам что-нибудь. Я вижу: ты бледен, а под глазами темные круги. Следи за своим здоровьем, ты нам нужен.

Слуга принес в кабинет на подносе жареную в соусе курицу и картофель, приправленный зеленью. Отведав горячие блюда, святые отцы поблагодарили Господа за дарованную трапезу и вернулись к серьезным - не церковным делам. Вопросы касались как нарастающего в среде поляков недовольства властью Русской Империи с одной стороны и гнета Австро-Германии с другой; если русские как родственный по крови и языку народ шли на переговоры на счет независимости Польши, то властолюбивые воинственные немцы, впитавшие победоносный дух предков-рыцарей и перешедшие несколько веков назад в лютеранство, душили польский народ, не давали позволения в школах и университетах вести предметы на польском языке, считая славянское наречие варварским.

Не будучи поляком по крови, отец Жозеф, тем не менее, являлся им по духу, а настоящая родина, раскинувшаяся за кавказскими горами, была чужда и невидима ему вопреки тому, как страна, протянувшаяся от восточно-европейских степей до карпатских вершин, стала прибежищем и родным домом его предков, прибывших в средние века в Речь Посполитую из Киликии. За много столетий армяне впитали жизнь и мораль полков и литовцев, перешли в католицизм - оставив для служения церковно-армянский язык, изменили имена и фамилии, а ныне, глядя на облик свой, Жозеф Теофил Теодорович примечал, что лицом похож на поляка. Вот потому судьба польской стороны стала для него делом чрезвычайной важности - наряду с духовной жизнью.

Адам-Стефан Сапега налил в кубки искристое красное вино, рубином блестевшее в лучах солнца. Жозеф взял свой бокал, подумав про себя, как сильно вино похоже на гранатовый сок, пригубил два глотка, с наслаждением ощущая, как горькая влага горячим потоком стекла по пищеводу в желудок, как кровь забурлила, побежала по венам. Стало тепло, а изнутри даже жарко, усталость как рукой сняло.

Прекрасное вино, урожай собран с греческих виноградников, - Сапега осушил свой кубок, слегка улыбнулся.

Тепло ценишь лишь в зимнее время.

Человеческая природа неблагодарна, всегда стремится к тому, чего нет, и не ценит сегодняшние блага.

Господь умер за наши грехи, омыв своей кровью истлевшие кости праотца Адама, тем самым освободив человечество от первородного греха. Грустно мне на душе от того, что многие позабыли сию жертву, впав в безверие и верша беззакония.

Грешники будут наказаны за творимые злодеяния: если не в этой жизни, то в вечности.

И даже у заклятого грешника есть шанс исправиться, раскаявшись и встав на путь истинный. Воистину, первым в рай вошел разбойник Дисмас.

Милость Господа безгранична. Аминь.

Аминь.

Наступила тишина. С улицы донеслись стук колес экипажей да отдаленные человеческие голоса. В камине затрещало пламя, Адам бросил два полена и кабинет осветился ярким светом, почти потухший огонь вновь вспыхнул ровным пламенем. Святые отцы продолжали сидеть в полном молчании, до собрания Сейма оставалось еще пару часов, а в такие моменты время тянулось дольше обычного. Наконец, Сапега нарушил мирную тишину, с надеждой в голосе сказал:

Отец Жозеф, я немало общался с людьми нашей святой церкви, достаточно повидал и монахов, и викариев, и кардиналов. Среди них были и почтенные отцы церкви, и разочаровавшиеся в жизни люди, но больше всего мне приятно проводить время в общении с тобой. Ты мой друг, но не в этом суть. Ты умный человек, Жозеф. Ты многое знаешь, еще больше умеешь. Твоя деятельность на церковном и политическом поприщах дошли до архиепископа, который не раз упоминал о тебе в письмах к Его святейшеству Папе Пию Х, и Ватикан одобряет твои начинания.

Не думаю, что кто-то интересуется мной, ведь кто я такой? Я служу во львовском приходе, даю советы о жизни людской, разве мало таких, как я?

Если Его высокопреосвященство Николай Исаакович заручился поддержкой на счет тебя, значит, ты достоин большего. Дай Бог, и имя твое войдет в аналог истории нашей святой церкви. К тому же, я не с проста затеял этот разговор: мы много говорим о тебе и сам кардинал львовский дал тебе согласие об основании католического издательства; он не раз читал твои труды и восхищался их слогом и той силой веры, что рождается в твоей душе.

Жозеф Теодорович был на седьмом небе от счастья. Он горячо благодарил друга и кардинала, открывшего ему двери на путь великих свершений. Защитив кандидатскую, святой отец, не откладывая дела в долгий ящик, организовал при своем приходе издательство "Католическое движение". С тех пор, как считал, он не станет держать мысли, думы в себе, при помощи книг он передаст верующему миру то, что ведал и во что верил всю жизнь. "Господь Иисус Христос есть в моем сердце, и Его длань поддерживает силу во мне, чтобы жить", - такими словами отец Жозеф закончил свою первую статью в сборнике событий католической жизни.

Его ум и жажда познания обратили взоры многих на некогда неизвестного армянского прихода, и не прошло года с момента последней публикации, как он стал наставником юных польских патриотов - юношей тринадцати-пятнадцати лет от роду, жаждущих мира и покоя на родной земле.

В колледже, где вместе с армянскими мальчиками, обучались поляки, литвины и русские, святой отец читал лекции по истории Польши, как создавалось-расширялось королевство, как, противостоя крымским кочевникам, страна постепенно добивалась независимости. Отдельной стороной шли уроки духовные: раз за разом, повторяя слова из священного Писания за отцом Жозефом, ученики заучивали наизусть притчи и божьи законы, для себя запоминая десять заповедей добродетели, некогда ниспосланные пророку Моисею на горе Синай.

"Неправедный пусть еще делает неправду; нечистый пусть еще сквернится; праведный да творит правду еще, и святый да освящается еще. Се, гряду скоро, и возмездие Мое со Мною, чтобы воздать каждому по думам его".

А юноши хором вторили за отцом Жозефом слова из книги Откровения.

Жозеф окидывал взором класс - так когда-то делал святой отец в духовной семинарии, сказал, воздев указательный палец десницы вверх:

"Бойся Бога и заповеди Его соблюдай: ибо всякое дело Бог приведет на суд и все тайное, хорошо ли оно или худо".

Урок подошел к концу. Отроки под его благословение по одному покинули класс, а Жозеф, уставший, голодный, отправился в обитель, ставшее его родным домом. По дороге он завернул в дом Михала - дела и заботы не позволяли часто праздно ходить по гостям, и в том заключалось свое тайное счастье: чем реже виделись они с братом, тем дороже были сие встречи. В доме Михала гостила Гертруда, это хорошо, что мать рядом. Брату недавно исполнилось тридцать один год, трудно было распознать в этом гордом молодом мужчине в гусарском костюме, с малолетними сыновьями и дочерьми на руках того веселого, озорного мальчика с задорными, светящимися звездочками очами. Куда делась та удаль? Осталась в далеком детстве или уснула глубоким сном под сердцем за время прожитых лет?

Между братьями беседа почему-то не заладилась, несколько вопросов-ответов вежливости. Гертруда материнской заботой старалась растопить этот лед, сковавший их недавнюю дружбу: ведь Михал остался во Львове лишь ради Овсепа, но это лишь усугубила пропасть между взрослыми сыновьями. Михал, с усмешкой окинув взором рослую фигуру брата, спросил:

Неужто твои книги кто-то читает? Хочешь сказать, есть те, кому интересны рассуждения о вечном отца Жозефа?

Мое издательство работает и довольно успешно, значит, кому-то интересны те мысли, написанные моей рукой, - спокойно ответил Жозеф.

Да брось ты, Овсеп! Когда же ты успел стать философом, коль сам мне когда-то признался, что философия чужда тебе?

Михал, прекрати сию же минуту! - в гневе воскликнула Гертруда и машинально наклонилась к Жозефу, желая оградить его от зла.

А почему я должен молчать, тем более, в собственном доме? Почему не смею сказать правду?

Какую правду? - удивилась женщина.

Правда заключается в том, что мой любимый братец, открыв издательство, печатает свои же собственные книги, не желая показывать миру других, может статься, более талантливых авторов. Как мыслите, за что такая немилость к иным дарованиям?

Настоящий талант есть дар Божий, его не сокроешь под землей, - проговорил святой отец.

Конечно, не скроешь, если не губить его на корню и не мешать его росту.

Скажи, Михал, - Жозеф распрямил плечи, строго глянул брату в лицо, - за что Каин убил Авеля?

Думаешь, кроме тебя того никто не знает? Или, облачившись в сутану, ты стал равным Богу?

Так за что убил Каин Авеля?

Из-за зависти, вестимо. Да только запамятовал ты, что убийцей оказался старший из братьев.

Ты стал невыносим, Михал! - в гневе проговорила Гертруда, встав с дивана. - Мы с Жозефом приехали лишь ради тебя, чтобы увидеться, а теперь осознали, что в твоем доме нам не рады, - обратилась к старшему сыну, - пойдем, Овсеп, нечего нам здесь делать.

Михал был рад проводить их. Каждодневная служба, не оправившаяся от последних тяжелых родов супруга да дети со своими заботами бременем легли на его плечи разом. Старшего брата он любил как прежде и рад был его повышению, да только усталость от семейных забот сделали свое дело: Михал позавидовал безбрачной свободной жизни Жозефа.

Глава 21

Тяжко занемог великий архиепископ Николай Исаакович. Старость и былые труды-хлопоты сказались на здоровье под закат лет. Теперь он отдыхал на мягких перинах под белым альковом, прикрывшись теплым одеялом. Видения прожитой жизни то вспыхивали мгновением, то замедленным действием проплывали перед его видимым взором. Он молился тихо, еле шевеля губами, а под дверью его опочивальни на цыпочках ходили слуги и кардиналы. Последние гадали, перешептывались меж собой: наступает череда перемен - кого из праведных отцов церкви назначит своим преемником покидающий сий мир архиепископ?..

Под высокими сводами прихода, в тишине, подальше от лишних глаз, двое святых отцов - Жозеф Теофил Теодорович и Адам-Стефан Сапега - молодые, рослые, обсуждали дела грядущих дней, шепотом предполагали - кого назначат новым архиепископом, коль здоровье нынешнего оставило старческое тело, а все остальное лишь вопрос времени. Только единожды обмолвился Сапега о своих мыслях, но сказал это на ухо другу так, что если и есть поблизости подслушники, то слова сказанные не долетят до них, оставшись тайной между двумя:

Я многое вижу, еще больше прислушиваюсь, будь то мудрые мысли или слухи. Великому архиепископу долго не жить - в том уверены доктора, осматривающие его. И теперь река вспенилась, подняв со дна весь ил, и много тайных завистников и лицемеров начали показывать свои лица. От одного из слуг Его высокопреосвященства узнал я на днях, что у ложа умирающего идут бесконечные ссоры, намедни святые отцы чуть было не передрались меж собой - тем хуже для них, ибо отец Николай хоть стар, но не глупец, он все видит и слышит, он никогда не допустит восхождения лицемерных прихвостней.

К чему это все? Жизнь великого архиепископа в руках Господа.

Я скажу тебе, но то секрет: Его высокопреосвященство любит тебя и верит твоему слову. Подумай о сим на досуге, возможно, это твой новый путь.

Адам Сапега спешно покинул собор, оставив Жозефа в раздумьях.

Апрель подходил к концу. Ярко, почти по-летнему, светило солнце, в саду весело-переливчато щебетали птицы. Мир был окутан негой приближающегося лета. Только в почивальне Николая Исааковича царил серый полумрак, а в воздухе витал тошнотворно-приторный запах смерти, смешанный с горьковатыми ароматами лекарств. Великий архиепископ умирал, он предчувствовал последние дни-минуты жизни и в мысленном взоре, на краю могилы, перед ним открывался вечный потусторонний мир. Он вспоминал - на сколько то возможно, как много лет назад, еще будучи здоровым, молодым мужчиной, был рукоположен в высокий сан епископа Альбином Дунаевским, в тот момент думалось-мечталось, что вся жизнь, многие годы впереди - столько времени, а теперь тяжело вдыхая воздух, осознавал быстротечность бытия.

Слышал сквозь туман голоса святых отцов под дверью, хотя вида в том не подавал. Стоят, спорят друг с другом, делят шкуру не убитого медведя: а и пусть грызутся, все равно он давно сделал свой выбор преемника, только никому о том не говорил, выжидал подходящий момент.

У ворот остановился крытый экипаж. Дверца отворилась, на землю ступил отец Жозеф Теофил Теодорович, как-то странно, растерянно огляделся по сторонам. Слуги провели его в покои архиепископа. Когда за ним закрылась дверь, он направился к ложу умирающего, ноги его подкашивались, в горле комом стояла тошнота от тяжкого запаха. Николай Исаакович лежал под пологом: глаза с посиневшими веками, щеки впали, казалось, душа его давно покинула тело, если бы не прерывистое иной раз дыхание. Зловещая гробовая тишина тугим колпаком нависла над ними и разверзшая вечность остановилась в тайном ожидании.

Архиепископ приоткрыл глаза, почувствовал теплое присутствие другого - живого человека. Жозеф склонился над ним, взял умирающего за руку. Николай Исаакович сделал над собой усилие, медленно заговорил:

Я ждал тебя, мой мальчик, боялся не увидеть более твое лицо. Но Господь услышал мои молитвы и ныне нет нужды скрывать тайны: уже давно я избрал своим преемником тебя, Жозеф, ибо вижу, что ты единственный достойный высшего сана. Все мое решение написано в документе, после моей смерти ты займешь место архиепископа.

Николай Исаакович затих и в комнате вновь наступила гнетущая тишина. У постели стоял коленопреклоненный Жозеф Теодорович, по его щекам текли слезы. Жаль было наставника и учителя, чьи мудрые советы всегда освещали темную дорогу жизни.

Одна из свечей догорела и с треском погасла. Архиепископ Николай Исаакович умер 29 апреля 1901 года во Львове. На похороны архиепископа, по прозвищу "златоустый" - за его духовные проповеди, собрался весь Львов, из Кракова и Рима прибыли кардиналы, дабы почтить память великого человека. Место последнего упокоения отца Николая стало львовское Лычаковское кладбище.

Жозеф Теофил Теодорович искренне горевал по сей великой утрате жизни: не стало святого отца, что был не только архиепископом, но и его лучшим учителем и наставником. Сколь важна была его помощь на начале пути, сколько раз отец Николай, не смотря ни на что, подставлял свое плечо, дабы он, еще слишком молодой и неопытный, не рухнул в черную бездну, когда стоял на ее краю.

Ярко светило солнце, погода стояла безветренная, теплая. Однако, между каменных и гранитных могильных плит было прохладно: сакральные места всегда таили в себе тайны и угрозы, и от этого становилось жутко и в то же время интересно. Глаза Жозефа оставались прикованы к свежей насыпи могильной земли, под которой лежали бренные останки Николая Исааковича; давно ли он держал в своих ладонях его живую еще руку?

Через несколько дней после похорон архиепископа, выдерживая положенный срок траура, за столом, освещенного лишь одной восковой свечой, в ночном полумраке сидели две неподвижные фигуры в черном. Аскетический строгий взгляд, постное серое лицо, в руках четки, на груди распятие. Святые отцы Жозеф Теодорович и Адам Сапега были полны грусти, если ни скорби, каждый понимал, что жизнь и судьбы не будут прежними. Они предчувствовали перемены из вне и внутри себя, осознавали, какой еще решающий шаг следует совершить - как в шахматах предугадывая последующие мгновения, дабы уберечься от роковых ошибок. Говорить от чего-то стало страшно, но и молчать, погружаясь в нависшую гнетущую тишину, не было мочи, первый проговорил Жозеф не своим голосом:

Когда-то, будучи клириком, я не знал наверняка, за что Господь наказал Каина, а ныне у меня есть ответ. Не только лишь за душегубство и непримиримую зависть к брату, нет, но и за ложь - что пытался скрыть от Бога свое злодеяние.

К чему ты клонишь? - спросил в недоумении Адам, впервые видя друга таким: испуганным и неуверенным.

Неужто ты не понимаешь? - Жозеф нагнулся вперед, понизил голос до шепота. - Почивший архиепископ в письме своем назначил преемником меня - то его последняя воля. Отныне мне предстоит вести борьбу, ибо из тайного ящика выползут такие змеи, отравленные завистью и злобой, что мне под час становится страшно, да, страшно за свою жизнь, ибо я никогда не стремился занять место архиепископа, судьба сама преподнесла мне сий дар.

Ты мыслишь, кто-то захочет убить тебя, и это после воли святого отца Николая? Может, среди кардиналов и есть завистники, но безумцев нет. Выжди, осталось немного времени, и ты официально будешь рукоположен в сан архиепископа львовского. Кто посмеет тогда тронуть тебя?

Мудрые рассуждения друга несколько успокоили гнетущую душу Жозефа, но некое недоверие к другим отцам церкви маленькой искрой теплилось в груди.

Глава 22

2 февраля 1902 года в торжественной обстановке армянского собора краковский епископ Ян Пузына, заручившись, как то было принято решением императора Франца Иосифа и провозглашением Папой Римским, совершил освящение Жозефа Теофила Теодоровича в сан архиепископа армянского львовского прихода. Новому архиепископу было всего лишь тридцать семь лет. Облаченный в новое золоченое одеяние, всматриваясь на десятки свечей, ярко освещающих высокие своды собора, он едва сдерживал порыв противоречивых чувств: неужто взлет случился так быстро, так неожиданно, что он даже не смог вдоволь насладиться тихой мирной жизнью маленького прихода?

Единственные, кто искренне радовался за отца Жозефа, были его мать и братья. Последнее недопонимание между ним и Михалом осталось в прошлом: младший брат горячо раскаивался в своих необдуманных словах, и теперь Жозеф виделся ему не тем, кем был сейчас, а прошлым Овсепом - молодым, веселым, в английском жокейском костюме. Михал и Мечислав со своими семьями, Гертруда прибыли на церемонию в Краков. Отец Жозеф видел в толпе мать и братьев, и сердце его переполнялось благодарностью к родным, поддерживающих каждый его шаг.

Вечером, уставший, счастливый, он выкрал время, дабы вдоволь пообщаться с семьей. Взяв в глубоком почтении Гертруду за руку, он сказал:

Мама, теперь ты видишь, что я ступил на другую ступень, отныне ты будешь жить, не зная горестей. Ты, которая пережила столько потерь, станешь уважаемой дамой, и все с должным достоинством станут говорить с тобой.

Сын мой, я счастлива видеть тебя таким. На тебя возложена великая миссия и власть, но помни, что и ответственности у тебя больше. Справишься ли, выдержишь ли ты сию ношу?

Я стану молиться и Господь не оставит меня Своей милостью, я еще молод и полон сил. Все будет хорошо.

Дай-то Бог, родной мой, - женщина провела старческой рукой по его выбритым щекам, мельком взглянула на младших сыновей, сидящих в окружении жен и детей, затем вновь посмотрела на старшего сына и горестно вздохнула, скрыв лишь ей одной понятную тоску.

Львов вышел встречать кортеж нового архиепископа, ранее доказавшего пастве своей силу духа и крепость веры. Святые отцы плотным кольцом окружили Жозефа Теодоровича, соблюдая определенную дистанцию между ним и праздными зеваками из числа армянской львовской диаспоры, а также верующих поляков. Архиепископ - молодой, высокий, стройный, с ясным приветливым выражением лица кивком головы приветствовал толпу, осенял собравшихся крестным знаменем, широко взмахивая руками.

Процессия прошла по главной улице, запруженной толпой, остановилась у ворот старинного армянского собора, построенного век назад. Отец Жозеф поднялся по ступеням, еще раз обратил взор на собравшихся и, благословив их, скрылся в высоких дверях, за ним стройными рядами по двое последовали ксендзы, по их плечам складками ниспадали черные накидки, растворяясь в подолах ряс.

В соборе горело больше свечей,нежели прежде, хор церковного песнопения заполнил видимое пространство высокими сильными голосами, вторя раз за разом древне-армянские позабытые в народе слова. У алтаря в золоченых одеяниях плотного широкого покрова возвышался архиепископ, на гладко выбритой голове красовалась митра - разве мог он мечтать о том год назад? Отныне в его длани власть над душами польских армян - то паства его, а он ее пастух, и возвышенное чувство скрытого удовлетворения в осуществлении мечты омыло его сердце теплой-ласковой волной.

Не прошло недели, как отец Жозеф Теофил Теодорович переехал из кельи во дворец при главном соборе, вместе с ним - на первом этаже старинных роскошных хором поселилась Гертруда. Мать была несказанно счастлива за сына, с нескрываемым восторгом и восхищением ступала она по мраморному полу дворца, ее маленькие ножки в изящных туфельках утопали в ворсистых иранских коврах, украшавших холодные полы спален. Толстые высокие колонны, подпирающие потолки главных комнат с позолоченной лепниной, большие окна, сокрытые до сей поры тяжелыми шторами с кистями и бахромой, серебряные подсвечники, винтовая широкая лестница с резными перилами, уходящая на верхний этаж и длинные, словно туннели коридоры - даже усадьба князей Давидовичей, некогда казавшаяся неким подобием замка, ныне блекла перед величеством дворца Его высокопреосвященства.

По высокой лестнице, устланной алой ковровой дорожкой, архиепископ поднялся на верхний этаж, все еще не веря, что отныне этот дворец принадлежит ему - до конца жизни. Неужели то правда, или это долгий сказочный сон? Нет, это реальность, он не ждал, не надеялся занять место Его высокопреосвященства, но судьба сама - без его ведома, преподнесла сий дар - за некогда скрытую нужду или же глубокую веру, что приобрел он в ночных покаяниях?

Слуга провел отца Жозефа в его комнату. Спальня оказалась просторной, с высоким потолком, с которого свешивалась хрустальная люстра. Окна выходили в сад, ныне окутанный, обеленный снегом, летом деревья разрастутся и сад вновь засияет зеленью листвы. В глубине комнаты, на постаменте, между резными колоннами, стоящими с двух сторон, располагалась широкая кровать под серебристо-зеленоватым пологом, концы которого были подвязаны бежевыми кистями; само ложе застилалось красным, с золотым напылением, одеялом. Напротив разместился низкий круглый столик, по бокам от него два кресла-стула с мягкими спинками и резными подлокотниками, но главным украшением опочивальни являлся камин в стиле барокко, созданный неизвестным мастером веком назад, чье имя давно кануло в поток прошлого времени.

У Жозефа аж дух перехватило от роскоши, окружающей его, и чьим хозяином он теперь являлся. Да, это его дом, его обитель, где он и стареющая Гертруда обретут долгожданный-зримый покой.

За спиной зашуршали юбки, архиепископ обернулся - в дверях стояла мать. Робко, будто чужая, она прошла в опочивальню, с восторгом возложила правую ладонь к сердцу, проговорила:

Сын мой, здесь все так прекрасно, что мне не хватает слов выразить те чувства, переполнявшие меня.

Отныне и впредь этот дворец наш и ты вольна выбрать любую из комнат, какую пожелаешь.

Сын мой родной, я счастлива за тебя, но...в этом доме все так красиво-роскошно - то не для меня. Я привыкла к скромности тихой обители, к маленькой кельи, куда струей лился дневной свет, душу мою переполнял благоговейный трепет перед Господом, и уста мои сами шептали благодарственную молитву. А ежели сейчас я подвергнусь соблазнам мирского богатства, то потеряю тот божественный свет, оберегающий меня от греха. Так что прости мое упрямство, но я выбрала себе комнатку, подобную той кельи, она располагается прямо под твоей спальней.

Как пожелаешь, моя драгоценная матушка, - воскликнул, растроганный ее словами, отец Жозеф.

Он приблизился к ней, взял за руки и покрыл их поцелуями, обдав горячим дыханием. Он был готов пасть перед не на колени, прижаться как когда-то в детстве, но вместо того проговорил:

Весь дворец - твой, ты тут полноправная хозяйка! Прикажи слугам приготовить тебе спальню.

Вечером того же дня за длинным столом ужинали Гертруда и ее сыновья - все трое. Михал и Мечислав-Давид приехали гостями к брату: давно ли семья собиралась вот так просто за одним столом? Слуги подали в старинной утвари мясо, политое гранатовым соком, зажаренные на огне овощи и свежеиспеченные лепешки. Теодоровичи вкушали сытный ужин, вели легкую непринужденную беседу. Ненароком вспомнились былые годы, прожитые в Станиславове, их прежний дом под зеленью деревьев. Тогда все они - юные, беспечные, не видя ни хлопот, ни забот. проводили в праздности дни. Михал со смехом рассказал, как тогда в Овсепом чуть было не налетели на Галинку и она, бедняжка, не устояв на ногах, рухнула на земь вместе с бельем. Было весело - впервые за многие годы, единственное, они ни разу не упомянули имя Катаржины, дабы не бередить глубокую рану.

Скромно, стараясь не шуметь, с робким взором в столовую вошел дворецкий, на подносе держа деревянную, изукрашенную узорами, шкатулку. С почтением склонив голову перед Жозефом Теодоровичем, проговорил:

Ваше высокопреосвященство, это вам дарственное приношение.

Святой отец принял подарок, в шкатулке лежала облатка - тонкий листок выпеченного пресного теста с изображением христианского креста. Более ничего в шкатулке не было, даже письма, от кого сий дар. Гертруда выпрямилась, взглянула на дворецкого со склоненной головой, в душе у нее неожиданно зародился страх - нечто похожее она испытывала у ложа умирающей дочери. Материнское сердце сжалось, с не присущей ей быстротою она рванулась с места, силой выхватила из рук сына облатку, воскликнула:

Не ешь!

Что происходит, мама? - в недоумении крикнул Жозеф. Михал и Мечислав повскакивали со своих мест, ринулись на помощь брату.

Гертруда бросила облатку кошке (дворецкий, пользуясь переполохом, поспешно удалился), та с жадностью проглотила хлеб и, жалобно замяукав, упала, распластавшись на полу, ее лапки продолжали подрагивать в предсмертной агонии, а из оскалившейся пасти потекла пена, смешанная с кровью. Все четверо смотрели на умирающую кошку, в комнате воцарилось страшное молчание. Мечислава бил озноб, Гертруда силилась не заплакать, а Жозеф превратился в миг в безмолвную статую, он не чувствовал ничего и не думал ни о чем, словно душа его вместе с кошачье рассталась с телом. Один лишь Михал мог трезво мыслить; не долго думая, обуянный гневом за брата, он ринулся следом за дворецким и догнал того у входной двери, когда он собирался уже было пуститься в бега. Схватив его за руку, Михал больно потянул его к себе, спросил:

Говори, кто приказал отравить отца Жозефа?

Лже-дворецкий затрясся от страха, он осознал, что план побега не удался и жизнь его висела на волоске. Потеряв дар речи, он не мог вымолвить ни слова. михал сгреб его, со все силой затряс за грудки и на ухо прокричал:

Признавайся, сын ослицы, кто подослал тебя, кто дал приказ отравить архиепископа?

Теряя рассудок, он неистово принялся бить лазутчика. Уворачиваясь от ударов, весь в крови, лже-дворецкий пал на колени, с горючими слезами взмолился:

Не убивайте меня, сиятельнейший пан, я вам все обскажу, все выдам как на духу, только не делайте мне больно!

Ты признаешься отцу Жозефу, сию же минуту.

В гостиной его усадили в кресло, скрутив руки. Михал и Мечислав встали от него с двух сторон, взгляд их был грозен. По другую сторону восседал с важным видом архиепископ - ничего общего с прежним простым веселым человеком. Лже-дворецкий в испуге поглядывал на братьев, с невысказанной мольбой во взоре окинул Гертруду - та, все еще бледная, немногословная, даже не посмотрела в сторону несчастного: случилось чудо, что ей удалось спасти от тайного яда любимого сына.

Рассказывай! - грозно проговорил отец Жозеф, вперив злые суженные глаза на пленника. - Кто подослал тебя ко мне? Кто приказал отравить меня?

Лже-дворецкий стал жалобно что-то лепетать в свое оправдание, по его щекам текли слезы, губы дрожали. Михал склонился над его ухом, прошептал:

Если ты сию же минуту не признаешься, мы посадим тебя в подвал к голодным крысам. Подумай, что тогда с тобою будет.

Прошу, панове, не убивайте меня... Я... я не хот...тел никого убивать, это... это не я...

Сказывай, кто подослал тебя, ну? - Михал ударом кулака стукнул пленника по носу, под фалангами пальцев хрустнула переносица, из ноздрей закапала кровь. - Ты хотя бы осознаешь - на кого руку поднял? Ты только что чуть было не отравил святого отца, архиепископа. Осознаешь свой грех?

Да... я виноват, что поверил им. Они... они обещали мне награду за жизнь Его высокопреосвященства.

Кто "они"? Назови имена, глупец! - Михал схватил его за грудки, готовый задушить из-за брата, но пленника спас ровный, но твердый голос отца Жозефа - того, кому он преподнес отравленную облатку.

Успокойся, Михал, парень не виноват, он всего лишь пешка, слуга, подосланный моими врагами.

Отвечай Его высокопреосвященству! - подала, наконец, голос пришедшая в себя Гертруда, былое состояние сменилось в ее душе непомерным гневом.

Зажатый в тиски со всех сторон, теперь уже заботясь о сохранности собственной жизни, лже-дворецкий поведал всю правду и даже назвал имена святых отцов, некогда мечтавших занять место Николая Исааковича. Выслушав его сбивчивый рассказ, братья Теодоровичи отпустили молодца, но с одним условием - чтобы духу его не было во Львове, тем самым спасли ему жизнь. После Жозеф Теофил окинул родных хитрым взором - казалось, он придумал свой, секретный план. Вслух сказал:

Я пришлю святым отцам в шкатулках облатки - не отравленные, то будет уже мой дар им.

Михал и Мечислав-Давид улыбнулись, в душе завидуя умному старшему брату.

Эту ночь они провели без сна: слишком большое потрясение случилось сим вечером, слишком многое они пережили за столь малое время.

Глава 23

Как и предполагал молодой архиепископ, тайные завистники и недоброжелатели, приоткрыв свои личины и со злорадством ожидая вести о его кончине, были обескуражены, когда в дверях священного Синода предстал посыльный от отца Жозефа - не с пустыми руками, и преподнес каждому по завернутой в шелковую материю облатку, поочередно доставая их из шкатулки из слоновой кости. Святые отцы переглянулись, вид у них был приговоренных к смерти, они верили, что яд ныне предназначен им. Не успели откусить, как в дверях предстал отец Жозеф Теофил Теодорович - живой, здоровый, с хитрой искрой в небольших глазах. Сидевшие за столом члены Синода застыли с бледными лицами, кусок застрял у них в горле: вот-вот должен подействовать яд - но острой боли в желудках не было, даже животы не болели и не ощущалась тошнота. Окинув их взором, архиепископ напустил на себя наигранную обиду и проговорил:

Что же вы не испробуете моего дара вам, или вам не по нраву освещенные облатки? - и, не долго думая, взял одну и закинул в рот, с удовольствием съел.

Ксендзы продолжали молчать, однако, медленно, все еще опасаясь тайного удара, принялись есть облатки, крестясь и шепча молитвы.

Не волнуйтесь, - сказал Жозеф, - они не отравленные, а приготовлены в соборе под моим чутким руководством. Ешьте и не опасайтесь за свои жизни. А вот ту облатку, что вы передали мне. содержала в себе яд - сильный, быстродействующий. С Божьей помощью, благодаря благословенной руки матери, чье сердце предчувствовало беду. я остался жив, но отравленный подарок унес, к сожалению, другую жизнь - моя любимая кошка умерла в мучениях, из ее пасти текла густая темная кровь; мне так жаль ее, - встал с места, кивнул головой и удалился победителем, оставив позади ошеломленных врагов, ставших враз не опаснее муравья на проезжей дороге.

После чудесного спасения от неминуемой гибели, потеряв доверие ко всем, кто окружал его, Жозеф Теодорович полностью отдался, окунулся с головой в религию. С раннего утра и до позднего вечера занимался реконструкцией старого собора и возведением нового. Он организовал приходскую школу-семинарию для мальчиков и юношей из числа польских армян. Он возвел неподалеку от своего дворца женский монастырь - больше ради матери, ведущей затворническую, замкнутую жизнь. Теперь же в ее небольшой комнатке на первом этаже, где не было ничего, кроме небольшой кровати, письменного стола и полки с книгами, залитой ярким солнечным светом из широкого окна, с утра до вечера доносились женские голоса. Сестры-бернардинки из ближайшей женской обители по очереди приходили к стареющей Гертруде, ища общение с ней. Чуткая, щедрая, набожная в сердце своем, она никогда не отказывала в просьбе или помощи нуждающимся. Проводя текущие мирной рекой дни в своей маленькой почивальне за искренними молитвами и чтением духовных книг, Гертруда, не смотря на свою скромность и замкнутость, присущие лишь благородным, высокодуховным натурам, не отказывала в аудиенции никому. К ней за спокойствием приходили лишенные благ бедняки, вдовы с маленькими детьми на руках, сироты из армянской школы-интерната, организованной Жозефом Теодоровичем на щедрые пожертвования прихожан. Бывало, часы бесед растягивались до позднего вечера, когда в темнеющем небе загорались звезды. Но не смотря на усталость, Гертруда никого не отправляла в дорогу до тех пор, пока гости не насыщались тайной силой от ее благозвучного, мирного голоса.

В один из дней в гости к архиепископу заехала в сопровождении супруга Михалина. Все еще сохранившая красоту лица и чарующую улыбку, пани Добровольская не нашла племянника, но зато ее встретила с распростертыми объятиями Гертруда. Родственницы, многие годы жившие вдалеке друг от друга, были несказанно рады долгожданной незапланированной встречи. Вместе они сидели за длинным столом, проводили время в беседе: вспоминали прошлое, заглядывали в будущее. Михалина чувствовала себя счастливой во дворце племянника, поразившего поначалу своей роскошью; благодаря стараниям Гертруды и ее каждодневным заботам о доме сына, сама атмосфера предстала гостям уютной, по-домашнему мягкой и теплой. Михалину, однако, поразила поистине скромная, если не бедная, обстановка в опочивальне родственницы, о чем она незамедлительно возразила:

Поистине, для такой женщины, как вы, пани Гертруда, требуются роскошные покои с широким ложем под шелковым альковом и бархатными шторами с кистями. И странно, что вы - мать архиепископа, ютитесь в столь маленькой, но светлой каморке.

Та взглянула на Михалину - взгляд взрослого на несмышленого ребенка, ответила, отведя ставшим кроткий взор:

Я сама избрала себе комнату, дабы она напоминала мне о прожитых в келье годах - самых счастливых в жизни. Когда я впервой отказалась от земных благ, то судьба стала благосклонна к моим детям - следовательно, и ко мне тоже. Все мирское тлен, нужно стремиться к духовному, к Богу.

Михалина, как послушная ученица, слушала с замиранием сердца мудрые речи родственницы, восхищаясь в душе тем, как человек, наделенный земными благами, со спокойным сердцем отвергает их, излучая внутреннюю силу духа, закаленную невзгодами и потерями, живя с любовью и преданностью ко всем близким и родным, к каждому человеку, каждому живому существу. Может статься, именно благодаря ее безграничной поддержки и незаурядному уму Овсеп стал тем, кем является ныне?

Поздно вечером, за два часа до полуночи, вернулся Жозеф. Уставший, бледный, голодный, с мешками под глазами от недосыпа, он, тем не менее, был несказанно рад приезду Михалины. После ужина, позабыв о трудах и заботах, он играл с ней в карты, а она - на правах доброй тетушки, то и дело подшучивала над ним, когда он, видя свое поражение, начинал злиться.

По отъезду желанных гостей святой отец с головой погрузился в рутинные дела, требующие незамедлительного его распоряжения. Первым делом, из-за нехватки служителей церкви он начал привечать и принимать латинских священников: как епархиальных, так и религиозных, к армянскому приходу, среди которых встречались как клирики папского армянского колледжа в Риме, так и прибывшие из стран Ближнего Востока, где христиане чувствовали постоянное недовольство мусульман и терпели угнетения. Более того, архиепископ основал в Кочанах, подо Львом, Благотворительное учебное заведение под названием "Конгрегация помещиков", в котором, помимо прочего, расположились две школы для девочек из благородных семей, в которых юных дев обучали рукоделию и ведению домашнего хозяйства, грамоте и иностранным языкам, пению и музыке, рисованию и танцам.

Разрываясь между религиозной и организационной деятельностью, отец Жозеф осознал, что одному ему не справиться: дел становится все больше и больше. а на рубежах восточной Польши постепенно назревала буря, готовая вот-вот сорваться в порывистый смертоносный ураган.

Глава 24

Тихо было когда-то в Польше, терпел народ долго. Но и терпению приходит конец в тот миг, когда чаша, переполненная водой, выливается. Сжатая, раздираемая с двух сторон великими империями - Российской на востоке, Австро-Венгрией и Германией на западе, некогда обширная мощная Польша взбунтовалась, разверзся долго тлеющий вулкан во чреве горы. Тихо, плавно, а затем резко взметнулось пламя народного недовольства, подняли поляки головы против иноземцев. Первыми восстали учащиеся и студенты школ, университетов и колледжей против запрета преподавания на польском языке. И если русский народ по языку и крови был родственным, а на востоке Польши проживало немало украинских православных единоверцев, то немцы-лютеране оказались наиболее жестоки и нетерпеливы к жителям Польши; питая к славянам многовековую ненависть, они называли их варварами, а язык их недостойным.

Забурлило людское море. Первыми зимой 1905 года забастовали 400000 рабочих по все стране. К ним в феврале присоединились студенты и старшеклассники. Не оправившаяся после поражения в войне с Японией Российская Империя пошла на уступки бастующих, сам государь Николай II написал в том послание своим людям, действующих от его имени, однако Австрия, вопреки всему, оставалась предвзятой к гласу народа, не опасаясь новой революционной войны.

В Галиции и здесь и там вспыхивали новые волны недовольства. Власти хватали бунтовщиков, бросали их в тюрьмы и подвалы, под пытками заставляли признаваться в несправедливости восстания. Взирая сверху своего кресла в Сейме, имея власть и открытые двери к владыкам мира, архиепископ Жозеф Теофил Теодорович не скрывал гнева от грозящего произвола. Он жестко обвинял австрийцев в их беззаконии над польскими людьми. Мучаясь по ночам бессонницей, метаясь по опочивальне из угла в угол, святой отец отписывался другу Сапеге в Краков, прося его о поддержки задуманного им плана, способного изменить ход истории Польши навсегда. И тогда отец Адам прислал послание, в котором упомянул помощь Папы Пия Х. Воодушевленный таким скорым, приятным ответом, Жозеф не скрывал более задуманного. Ранним утром, после молитвы. он спустился к матери - всегда испрашивал ее мудрого совета и ничего не делал без ее благословения. Архиепископ показал письмо Адама Сапеги, поведал о своем тайном плане, что вынашивал долгое время. Он с нетерпением и все же волнительным трепетом ожидал, что скажет Гертруда, но та лишь возложила руку на его ладонь и с какой-то грустной улыбкой взглянула на него.

Матушка, ответь, прав я или нет?

Ах, сын мой. Зачем ты пришел ко мне за советом, коль давно уже все решил без меня?

Я колеблюсь, не знаю, правильно ли то, что хочу делать. И не приведет ли мой шаг к другим, более худшим последствиям.

Ты, архиепископ, испрашиваешь моего совета? Ты, что обязан полностью полагаться на помощь Господа? Неужто люди ошиблись в тебе, избрав однажды пастырем тебя? Если уверен в собственных силах, то ступай, а ежели боишься, оставайся подле меня, ибо кто станет искать архиепископа в комнате неизвестной старухи?

Слова матери задели за живое. Чувствуя в душе обиду за горечь, оставленную ее речью, отец Жозеф встал во весь немалый рост, пробуждая в самом себе былую уверенность, проговорил более решительно:

Ты благословляешь меня?

Гертруда промолчала, лишь осенила сына крестным знаменем высохшей рукой. однозначно кивнула. Жозеф понял. Более он не сомневался в своем шаге.

У дома австрийского наместника утром собралась толпа студентов и школьников. Молодые люди с плакатами, вооруженные палками и дубинками, кричали, порывались разорвать оцепление охраны, но всякий раз натыкались на острые пики и дуло пистолетов. Охране был дан приказ не стрелять в толпу, среди которой было половина детей, но сам вид смертоносного оружия действовало сильнее сотни слов. Бастующие отступали, но, толкаемые задними рядами, вновь устремлялись вперед.

Было холодно, из хмурых небес хлопьями падал снег и, казалось, вся серая темнота окутала землю непроглядным туманом. Вдруг позади раздались возгласы: не то удивленные, не то радостные. Толпа расступилась, на миг в морозном воздухе повисла тишина. К резиденции наместника императора подъехал черный автомобиль, из него вышел архиепископ: высокий, гордый, в шерстяном пальто, шляпе. Уверенно направился вперед сквозь столпившихся молодцев, не опасаясь в любой момент лишиться жизни, получив пулю в лоб. Охрана опустила пистолеты, однако продолжила неподвижно, словно статуи, стоять на месте. Отец Жозеф взглянул на вооруженных австрийцев, как бы про себя насмехаясь над ними, и повернулся к толпе юношей, вскинув руку, призывая тех молчать. Вокруг разом наступила тишина, десятки пар глаз, не мигая, глядели на святого отца. Жозеф, призвав все свое красноречие и ораторский талант, воскликнул сильным, зычным голосом:

Господа студенты, я прибыл с Божьим велением ради поддержки вашего движения. Долго польский народ терпел бесчинства иноземцев, ныне пришло время скинуть тяжелое ярмо.

В толпе раздались одобрительные возгласы, задние ряды поддались вперед.

Долой немцев! Гнать еретиков-лютеран! - кричали студенты.

Австрийские охранники переглянулись: в их взорах читались страх и ужас, ибо раззадоренную, агрессивную толпу бунтовщиков им не сдержать.

Архиепископ какое-то время молчал. терпеливо ожидая, когда первая волна эмоций затихнет. В наступившем молчании он продолжил:

Сам Папа Пий Х на нашей стороне, следовательно, с нами Бог. Так можем ли мы бояться чего-либо, коль правда за нами? - он вынул скрепленную печатью письмо из Ватикана, поднял его над головой, в воздухе вновь донеслись крики и возгласы - радостные, счастливо-надежные.

Развернувшись к охране, Жозеф Теофил Теодорович приложил письмо к груди словно защиту и сказал:

Мне необходимо встретиться с наместником, немедленно.

Снег прекратился. У резиденции осталась в ожидании толпа учащихся: что скажут австрийцы теперь, когда их владычество висит на волоске?

Глава 25

Так тихо было в большом, просторном особняке, будто и не присутствовало десятки людей в темных костюмах и платьях, будто и не раздавались тут и там плач и стенания. Казалось, сами стены эти, окутанные зловещей пеленой, и те горестно вздыхали о горькой утрате. Сам запах смерти витал в воздухе, каждый раз напоминал присутствующим тленность здешнего бытия и конец жизненного пути.

В маленькой деревянной домовине, обитой дорогим бархатом, на белых подушках покоилось ныне безжизненное тело Арона Арамовича. Странно, он был еще совсем недавно - буквально неделю назад, здоровым жизнерадостным молодым мужчиной, он ни на что не жаловался, ибо не мучился каким-либо недугом, у него была большая семья, нескончаемая поддержка родных и близких, прекрасная жена и любимая дочь. Казалось. вот оно - счастье. Чего еще желать? Но день назад после обеда Арон почувствовал боль в груди - под сердцем, а к вечеру его не стало. Он умер тихо, держа в своей ладони руку Кристины. Мать, прознав о смерти сына, слегла, у нее даже не было сил подняться с ложа навстречу пришедшим проститься гостям, а подле нее с утра до ночи дежурил врач.

Отец Жозеф на следующий день приехал в Станиславов, он не мог не присутствовать на похоронах друга. Сойдя с поезда, архиепископу в глаза бросился знакомый-родной с детства город. На миг он позабыл горести, мысли о былых прожитых днях нестирающимися картинками предстали перед его мысленным взором, а сердце омыло легкой свежей волной, когда он уже ехал по знакомым улицам, всматривался: те же дома, те же повороты - ничего не изменилось.

В особняке Арамовичей его встретил брат покойного, с почтением провел архиепископа в гостиную, полную дамами и господами. У камина на диване сидели Кристина и подросшая Анна - как капля воды похожая на свою мать, да и ростом девочка пошла не в отца. Жозеф подошел к вдове, утешил ее ласковым словом, вытер слезы Анне и девочка как по мановению чьей-то длани немного успокоилась, с доверием посмотрела в его доброе, открытое лицо.

После похорон, прохаживаясь по тропе вдоль новых и старых могил вместе с Кристиной, отец Жозеф наставлял ее, дав понять, что отныне вся забота о доме, о дальнейшей судьбе маленькой дочери ложится на ее хрупкие женские плечи, а посему в горести она обязана обрести силу и чаще молиться.

Я не могу поверить, что Арон так скоро покинул нас. Я плачу денно и нощно, вспоминаю каждый день, каждый миг, что прожили мы вместе, ибо от него я не видела ничего, кроме хорошего. И почему Бог забирает самых достойных?

Грех так говорить, пани, ибо пути Господа неисповедимы, все наши судьбы Ему известны наперед и мы не в праве менять предначертанное. У каждого из нас есть собственный путь, свое предназначение в этой жизни, и когда человек проходит дорогу и свершает то, что возложено на его плечи, душа его возвращается к Господу, а тело рассыпается в прах, - он вскинул голову и на миг взглянул в небеса, по которому плыли легкие облака, - все мы будем ТАМ: рано или поздно.

Последующие четыре дня Жозеф Теофил Теодорович провел в родовом старом поместье на улице Заблотовской 30. Тихий, обветшавший дом с разросшимся неухоженным садом, ржавые перила, овитые плющом. Здесь он проводил время в играх с сестрой и братьями, здесь он вырос, здесь был счастлив той детской легкой наивностью. Вот те самые тропинки вдоль фруктовых деревьев, а там кусты шиповника у старой беседки. Место жизни, место будущих надежд. Он остановился напротив дома, к горлу подступил комок рыданий: как хорошо жилось ему здесь когда-то, и не ведались ему маячившие впереди победы. Жаль, что понял-осознал он теперь то, что потерял, что уплыло безвозвратно в прошлое - мягкое касание юности. Поднявшись по ступеням, отец Жозеф какое-то время колебался перед дверью: на пороге предстанет уже не мать и не Галинка, умершая пару лет назад. Тяжко достались нынешние воспоминания, особенно после похорон старого друга. Наконец, он дважды постучал, дверь со скрипом отворилась и глазам его бросилась в полутьме фигурка маленькой старушки - его дальней родственницы. Высохшая, сгорбленная, едва достающая до его плеча, женщина протянула руки, заключила в объятия архиепископа.

Овсеп, мальчик мой, - только и молвила она, потянув его за руку в дом, - входи скорее, обед готов. Ты устал, маленький, проголодался.

Отец Жозеф покорно последовал за ней в столовую - ту самую, где он давно трапезничал со своей семьей. Старушка Зоя приказала служанке подавать горячие блюда и, как все бабушки, внимательно следила за тем, чтобы архиепископ плотно пообедал.

На следующий день, сразу после завтрака, отец Жозеф решил погулять по Станиславову в гордом одиночестве, дабы хоть на время отдохнуть от бесконечной болтовни Зои и ее излишнем беспокойстве по поводу его "плохого" аппетита. Он просто - без цели или желания встретить давних знакомых прохаживался по широкому проспекту, сворачивал в проулки и брел по узким улицам мимо деревянных одноэтажных домов за покосившемся частоколом. Затем Жозеф повернул направо и чуть ли ни бегом достиг старинного, роскошного здания гимназии, где когда-то учился. С замиранием сердца и легкой улыбкой на устах он смотрел на учебное заведение, следил за мальчиками в серых костюмах, спешащих на занятия, и вспоминал. когда он, будучи гимназистом, в нетерпении дожидался времени взрослой жизни, а сейчас, наблюдая за задорными розовощекими отроками, осознал, что отдал бы многое, дабы вернуть время вспять.

По дороге домой архиепископ забрел в лавку пани Дороцкой - прикупит шали для старушки Зои и любимой матери. Хозяйка лавки - дородная, широкобедрая матрона с черными густыми бровями над большими карими глазами сама выбрала в качестве подарка шали - широкие кашемировые с вышитой каймой - на редкость красивые. Не торгуясь, Жозеф высыпал монеты на стол и, взяв покупку, отказался от сдачи. Пани с широкой улыбкой пожелала ему всего хорошего, досадуя в душе, что такой видный благородный господин принял обет безбрачия - целибат.

Довольный покупкой, что обрадует сердца родных дам, святой отец поспешил домой, с благоговейным трепетом всматриваясь на петляющие улицы: здесь каждый поворот, каждое дерево были знакомы ему, и оттого становилось Жозефу хорошо и грустно одновременно. Выйдя на улицу Заблотовскую, он ускорил шаг - так хотелось очутиться под кровлей отчего дома. Вдруг знакомый женский голос дважды окликнул его, архиепископ остановился, обернулся и глаза его расширились от неожиданности: перед ним стояла Гоар Манукян. Он помнил ее немолодой, но роскошной дамой - богатой, ухоженной. Что осталось от той, некогда гордой-высокомерной дворянки из древнего армянского рода? Ныне перед ним в одеждах простолюдинки стояла она, и платок, что поддерживала ее рука под подбородком, был обычный шерстяной темно-серого цвета, из-под него выбивалась прядь поседевших волос. Приблизившись к архиепископу, Гоар жалостливо взглянула снизу вверх в его лицо, молвила:

Овсеп, мальчик мой, я так счастлива видеть тебя вновь - после стольких лет разлуки.

Неужели? - воскликнул отец Жозеф и сердце его опалила таившаяся до сей поры горькая обида - за мать, за всю семью.

Прости меня, что молчала все эти годы, но мне так хотелось увидеть тебя.

Не у меня, госпожа Манукян, вы должны просить прощения, да и к чему ворошить прошлое?

Овсеп, выслушай меня! - Гоар перегородила ему путь, схватила за локти, по ее щекам текли слезы. - Я понимаю, что поступала подло, не помогала, когда вам нужна была помощь, не пришла даже на похороны безгрешной Катажины - этого прекрасного ангела, но пойми, я искренне раскаиваюсь в своей гордыне, осознаю причиненное зло. В твоей власти помочь мне или оттолкнуть. В любом случае я буду благодарна тебе.

Вам что-то нужно?

Помоги мне, ради Бога, родной мой! Дети покойного брата выгнали меня из дома, я лишилась своего наследства. Посмотри на меня:нужда заставила продать украшения, наряды, дабы влачить жалкое существование. Если не желаешь, не помогай, только скажи правду, не давай мне ложную надежду на будущее.

Архиепископ глубоко вздохнул, в его душе боролись две стороны, два противоречивых чувства: с одной стороны так хотелось отомстить за мать, а с другой - стало несказанно жаль потерявшую все, отверженную родными женщину, что в одночасье осунулась, постарела от пережитого груза. В голове он быстро начал прокручивать исход помощи: можно было оставить Гоар у себя, дать ей пристанище-кров в том самом доме, который она часто высмеивала, но там уже живет старушка Зоя - и та всеми фибрами души ненавидит Гоар, а после смерти Катажины и вовсе перестала упоминать даже имя дальней родственницы. Остается одно: призвать на помощь все свое влияние и таки выделить отдельное пристанище нерадивой тетушке - хоть какая, но родственница.

Гоар Манукян осталась безмерно благодарна Жозефу, коего по старой памяти называла Овсепом - для нее он все еще был тем мальчиком, коего видела тридцать лет назад в доме Григория Теодоровича. Не смотря на предостережения и недовольства старой Зои, отец Жозеф вручил Гоар ключи от квартиры. Помимо нее в двухэтажном доме проживало несколько семей из числа вдов с детьми - и это-то после роскоши родового поместья в пределах Станиславова! Но женщина оказалась рада даже такому варианту: все равно от былого богатства и влияния не осталось следа, а ныне ежедневные трудные дни скрасят смех и щебет соседских детей.

Глава 26

Отец Жозеф Теофил Теодорович ехал в поезде в сопровождении своего секретаря Франциска Комусевича. Было начало мая, и путь их долгий пролегал через обширные земли Крымского полуострова. Днем, отдыхая от мирских трудов, архиепископ глядел в окно, завороженно любуясь на раскинувшуюся бескрайнюю степь. В это время степь расцветала яркими красками, покрывалась зеленым ковром высокой травы, и здесь и там вспыхивали алым узором дикие маки и тюльпаны - целое море - на сколько хватало глаз, покрывали они сопки до самого горизонта. Предзакатное солнце оранжевыми темнеющими лучами осветило землю, как бы прощаясь с ней до утра, и в свете взору бросились раскинувшиеся вдалеке небольшие селения под кронами высоких кипарисов, а по обочинам железной дороги, будто стражи здешних земель, стояли древние истуканы, выточенные из камня давно исчезнувшим в веках народом - гордые, безмолвные, пережившие ветра и вьюги, мороз и жару, сменяющие друг друга из года в год на протяжении многих столетий.

Рассвет встретили в том самом месте, где бескрайние ровные степи постепенно - словно опасаясь чего-то, переходили в высокие каменистые горы, по склонам которых меж булыжников росли колючие кустарники с тонкими темно-зелеными листьями. Первые лучи позолотили поначалу вершины гор, а затем окутали зеленые сопки золотистой дугой. Дикая завораживающая красота предстала перед взором путников. Отец Жозеф, привстав с койки, окинул мелькавший пейзаж и сердце его, до этого закрытое от философских рассуждений, вдруг подсказало ему иной ход мыслей. Он, любуясь четко вырисовывающимися на фоне чистого неба горами, цепью растянувшихся у края горизонта, понял, почему Крым всегда был и остается лаковыми кусочком для многих народов, ради которого в течении столетий было пролито столько крови. Архиепископ глубоко вздохнул, обратился с вопросом к Франциску Комусевичу:

Скажи, неужто эта земля и правда столь прекрасна?

Я сожалею, святой отец, но меня никогда не привлекала природа, наверное, мои очи слепы к ней.

Красоту - истинную красоту следует видеть сердцем.

Секретарь промолчал, не найдя, что ответить. Он услужливо достал нехитрый завтрак, поинтересовался:

Ваше высокопреосвященство, не желаете ли разделить со мной утреннюю трапезу?

Да, почему бы и нет? - проговорил как о чем-то незначительном отец Жозеф, все еще глядя в окно.

Я позову проводника принести нам чай.

Вскоре поезд свернул на юго-восток и направился в Судак. Здесь уже не было высоких гор, небольшие вершины Перчем и Урбаш приветливо встретили путников на подходе к городу, раскинувшегося на черноморском побережье в уютной бухте. Сам Судак располагался в долине Алепхор, покрытой ковылем, полынью и чабрецом. Широкие и узкие дороги, петляющие вдоль холмов и сопок, покрытые густой пылью, которую морской порыв ветра любил гонять над землей, редкие кустарники, посаженные добрыми руками здешних крестьян - если всмотреться, то можно подумать, что ты попал в одну из стран Ближнего Востока, жители которого за тысячелетия привыкли к песку и палящему солнцу.

Чуть дальше синела полоска моря - яркая, золотистая в майских лучах. Франциск немного опустил окно и в купе сразу ворвался теплый бриз - свежий, солоноватый. Вот и конец первой половины их пути. Поезд прибыл на станцию. Святых отцов встретил кортеж местной епархии, и вскоре Жозеф восседал в салоне автомобиля, быстро несущегося по городским улицам. Они направлялись к пристани - там ждал отплытия пассажирский теплоход.

Выехали за пределы петляющих паутиной улиц. Дорога протянулась вдоль моря. На скале, поднимавшейся над водой и покрытой зеленым ковром степной травы, высилась Генуэзская крепость - древнее сооружение, имеющая две линии обороны - внешнюю и внутреннюю. Огибающая прибрежную скалу, стена с бойницами и башнями величественно вырисовывалась посреди безлюдной долины. Попросив остановить автомобиль, архиепископ вышел из него и в сопровождении верного секретаря направил стопы к крепости, возведенной в незапамятные времена и переходившей из рук в руки разным правителям, начиная от воинственных хазар, византийцев, генуэзцев, а после турков. Солнце светило на высокие башни, и отец Жозеф, впитывая в себя всю ее несокрушимую твердыню, стоял, зажмурившись, с запрокинутой головой, а прохладный морской ветер трепал полы его черной сутаны.

Хотел бы я знать имена тех, чьими руками возведены сие творения, - молвил он, глядя на крепость, - из уроков истории мы узнаем имена великих царей, князей, полководцев, но ведь это так несправедливо, что те, кто создавал памятники, пережившие столетия, канули в неизвестность, а кости их давно истлели в неприметных могилах.

Строителей было сотни. Как всех узнать?

И все, Франциск, ты согласен с моими доводами, ибо по твоему лицу я вижу искреннее восхищение перед представшей ныне твердыней.

Комусевич глубоко вздохнул. По природе своей он не был мечтателем, то отныне, окунувшись с головой в новый, доселе неизвестный ему мир, он, сам того не ведая, пробудил в душе сокровенную человеческую тягу к настоящей - нерукотворной красоте: степь, гряда черных цепей, а теперь уже и море.

Автомобиль добрался до пристани. Архиепископ ступил на берег и прислушался: внизу, под ногами, шумел прибой, а над головой с громкими криками кружились чайки. Он и ранее видел море, но лишь вдалеке, в детстве, сегодня же оно предстало перед ним воочию - грозное, сильное. Это был совсем иной мир, другая картина бытия. Степи, горы - о, те всегда хранили живое молчание, словно замерев на век, но не море - оно всегда говорило о чем-то, только на своем языке, и сила его превосходила все остальное: для водной стихии нет никаких преград и ничто-никто не может остановить его поток.

Закутавшись плотнее в плащ, отец Жозеф медленно поднялся по трапу на борт корабля, за ним, не отставая, с чемоданами в руках, последовал Франциск Комусевич; лицо секретаря покрылось капельками пота, надутые щеки покраснели от напряжения и тяжелой поклажи, но даже так он оставался несказанно рад выпавшему ему случаю сопроводить архиепископа в длительном путешествии.

Моряки погрузили бочки с родниковой водой и запасы провизии, крысы, скрываясь от людских глаз, пробрались незаметно в дальние углы корабля. Теплоход отплыл пополудни, а за спиной еще какое-то время мелькал берег с зелеными скалами да возвышающаяся на горе Генуэзская крепость.

Поздно вечером погода ухудшилась, поднявшиеся волны шумно бились о борт судна, некогда яркие звезды заволокли тучи и вмиг стало холодно. Архиепископ Жозеф Теофил Теодорович отдыхал в своей каюте, при свете керосиновой лампы читал вслух, медленно, обдуманно Священное Писание.

" И встал Иона, чтобы бежать в Фарсис от лица Господня, и пришел в Иоппию, и нашел корабль, отправлявшийся в Фарсис, отдал плату за провоз и вошел в него, чтобы плыть с ними в Фарсис от лица Господа. Но Господь воздвиг на море крепкий ветер, и сделалась на море великая буря, и корабль готов был разбиться", - он замолчал, вперил взор на дверь. В каюту прошел, немного пошатываясь, Франциск: лицо бледное, глаза тусклые - который час мучила несчастного морская болезнь.

Франциск плюхнулся на стул и единым залпом опорожнил стакан с холодной водой.

Все дамы и господа спустились ужинать в ресторан. Не желаете ли присоединиться к ним, Ваше высокопреосвященство? - учтиво спросил Комусевич.

Только не сегодня, у меня нет аппетита, - молвил Жозеф, растянувшись на кровати во весь рост.

Вам тоже плохо?

Нет, дело не в этом. Я сильно устал, к тому же море неспокойно, что вызывает в моей душе тревогу. До твоего прихода я читал стих о пророке Ионе, и ныне я сам ощущаю себя Ионой.

Опасаетесь, что огромный кит проглотит нас?

Не кита я боюсь, а моря; неспокойная, разрушительная стихия. И как только моряки проводят месяцы плаванья, бороздя водные просторы?

Кесарю кесарево, - чуть помедлив, ответил Франциск.

Путешествие по морю растянулось на несколько дней. Пройдя Черное море, судно перешло пролив Босфор, вышло в Мраморное море, а из него через пролив Дарданеллы - в Средиземное и устремилось на юг; теплые ветра жарких стран приветливо встретили путешественников легким воздушным касанием.

Отец Жозеф поднялся на палубу, с наслаждением подставил бледное лицо жарким лучам, с замиранием прислушался к плеску волн о борт теплохода. Безмятежное приближение лета мягким, плавным потоком входило в него через зрение, слух, кожу, и на миг он позабыл обо всем на свете, мыслями воспаря к небесам, к Богу. К нему подошел капитан, достав портсигар, предложил одну сигарету архиепископу, тот однозначно отказался, мотнув головой.

И что жизнь у вас? - проговорил капитан низким, хрипловатым голосом. - Ни жениться, ни пожить в свое удовольствие. Только пост и молитвы, молитвы и пост. Не жизнь, а тоска зеленая, - оглядев Жозефа с ног до головы, добавил, - ты господин видный, благородный, дамы таких любят. И зачем вам понадобилось заточить себя в тюрьму, лишившись тем самым простых людских радостей?

А, все не так просто, - проговорил святой отец и его лицо, до этого светло-одухотворенное, покрылось тенью грусти.

Она было хороша собой, верно?

Архиепископ вздрогнул, по телу пробежал холодок, он пристально посмотрел в насмешливое лицо капитана, густо заросшее бородой: как он угадал? Вслух произнес:

Да, красивее ее никого нет на свете, в толпе всегда я замечал лишь ее, во сне взирал на ее дивный облик. Сейчас она далека от меня и в то же время сказочно близка, - святой отец глянул вниз на волны: морская синева была подобна прекрасным очам Магдалены, пена морская напоминала ее белые длинные локоны, струящиеся по плечам.

Капитан, обратив внимание на его отрешенный вид, решил сменить тему разговора; присвистнув, указал рукой вперед:

Вот скоро конец нашего пути.

Архиепископ глянул туда, куда указывала рука капитана: далеко, в светлой пелене белели высокие башни и купола, а внизу, у самого корабля, плыли, сопровождая их, дельфины. Отец Жозеф перекрестился, тихо молвил:

Благослови, Господи. Наконец, - и осенил себя крестным знаменем.

Капитан окриком раздавал команды. Пассажиры постепенно заполнили борт, в нетерпении теребя ручки чемоданов. Теплоход медленно, но верно входил в порт Яффо. Жаркое полуденное солнце осветило старинные каменные дома с плоскими крышами, белоснежную башню минарета и возвышающийся надо всем маяк - этот неотъемлемый хозяин всех портов.

Глава 27

Яффо приветливо встретил путешественников солнечным светом и колокольным звоном. Святых отцов встретили на пристани представители Ватикана, с почтением предложили архиепископу лучший номер в отеле прямо неподалеку от берега моря. Через три дня, вдоволь отдохнув с дороги, Жозеф в сопровождении незаменимого Франциска Кимусевича двинулся в новый путь - теперь уже к конечной цели. Епархия предоставила для сего действия кортеж, в котором Жозеф Теодорович пересек пустыню, следуя прямо на восток - туда, где золотисто-сероватое марево, поднятое над землей, закрывало линию горизонта с очерченными древними стенами, со всех сторон окружающих святой град Иерусалим.

Архиепископ пребывал в нетерпении, по его лицу стекали капли пота, но он даже не вытер их носовым платком, не смахнул тыльной стороной ладони. Сердце бешено забилось в груди и к горлу подкатил комок сбывшейся надежды. Наконец. Ради этого стоило проделать сий долгий путь.

Обожженные солнцем песчаные холмы, покрытые редкой колючей травой, прорезанные видимыми-невидимыми тропами долины, что проложили когда-то неизвестные паломники. Город божьих пророков и древних царей, город-жемчужина, за который бились владыки разных королевств и в окрестностях которого покоятся останки праотца всего человечества Адама.

Иерусалим - трижды святой град для христиан, иудеев и мусульман, приветливо встретил отца Жозефа в своих стенах, хранящих память давно минувших тысячелетий. В голубом, таком чистом как зеркало небе кружили стаи голубей - эти предвестники мира, по обоим сторонам низеньких глинобитных домиков с плоскими крышами росли высокие финиковые пальмы.

Проехав торговые ряды, где прямо на пыльной землей, подложив под себя ноги, сидели менялы, а в палатках продавалось все, что душе угодно: начиная от зубного порошка и дешевых украшений, и заканчивая персидскими коврами ручной работы и роскошной восточной утварью; святые отцы от армянской епархии вышли в центре город - здесь дорога оказалась много шире и остановились: их вскоре должны встретить члены местной армянской католической епархии. Мимо них прошли несколько женщин-мусульманок в разноцветных платках, две из них искоса глянули на Жозефа и Франциска, а поймав их взгляд, стыдливо прикрыли нижнюю часть лица концами платков. Со стороны мусульманского квартала - там, где возвышался надо всеми иными строениями Купол Скалы, чья крыша переливалась золотом в лучах жаркого солнца, раздался голос муэдзина, призывающего правоверных к полуденной молитве. Мусульмане из числа торговцев закрыли свои лавочки и, расстелив коврики прямо на земле, обратили лица на восток - к Мекке и, сложив руки чуть ниже груди, стали читать молитву привычным потоком.

Отец Жозеф и до этого встречал немало мусульман во Львове и Станиславове - те были из числа крымских татар, но лишь теперь увидел воочию, как молятся приверженцы Мухаммеда. Франциск Комусевич нервно теребил край рукава, ему отчего-то сделалось не по себе, хотя час назад он был неимоверно счастлив очутиться в Иерусалиме, о котором грезил вот уже десять лет. Он высказал свои мысли архиепископу, однако тот, все еще пребывая в плену тайных надежд, не разделил опасения секретаря.

Помилуйте, пан Комусевич, как они могут позабыть о нашем приезде, если в том есть поручение из Ватикана? Да и к тому же не стоит забывать, что мы находимся на Святой земле, здесь не Европа, тут правят иные законы.

Франциск только пожал плечами: по крайней мере, не он главный и не ему заботиться об успехе кампании.

Прошло еще немного времени, но под лучами жаркого солнца, в незнакомом месте казалось, что минула целая вечность. Даже отец Жозеф стал нервно оглядываться по сторонам. И в это время перед ним остановился черный автомобиль, из него вышел высокий иезуит с выбритой тонзурой, на груди ярко блестел в солнечном свете серебряный крест. Он приблизился к архиепископу, проговорил на итальянском:

Прошу простить, Ваше высокопреосвященство, задержку, но в том не наша вина. Во время намаза верующие мусульмане совершают молитвы на улицах, мы были вынуждены ждать, ибо не хотим тревожить верующих. Прошу, - галантным жестом он пригласил располагаться на комфортом сидении автомобиля.

За отцом Жозефом, запыхавшись от поклажи и здешней жары, семенил Франциск Комусевич: коротконогий, упитанный, на голову ниже архиепископа. Их кортеж вскоре остановился у ворот собора, там же располагалась ватиканская резиденция армян-католиков. Жозефа и Франциска поселили в презентабельных квартирах, откуда открывался завораживающих величественный вид на старый Иерусалим.

После обеда святому отцу дали возможность отдохнуть с дороги и просто осмотреться-привыкнуть к новому - на целый месяц, дому. Отдохнувший, после прохладного душа, архиепископ сел у окна, задумался. Резкий стук в дверь прервал хаотичный бег мыслей, проговорил:

Войдите.

В квартиру вошел верный Франциск Комусевич с подносом в руках. Учтиво посмотрев в лицо Жозефа, секретарь предложил:

Ваше высокопреосвященство, не желаете ли горячий кофе? Арабика - ваш любимый.

Нет, Франциск, только не сейчас, я желаю побыть один, обдумать дальнейший шаг, что должен сделать здесь - на Святой земле.

Пан Комусевич поставил поднос на стол, позабыв о кофе и, набравшись смелости, задал таки вопрос, на который давно хотел найти ответ, но до сей поры не представлялась возможность.

Ваше высокопреосвященство.., - начал он, но разом осекся: а что, если архиепископ посчитает это кощунственным и по возвращении на родину сместит его с должности? Но былое любопытство опять взяло вверх, а рассуждения о том, что он, как-никак, личный секретарь архиепископа и его доверенное лицо, и посему имеет право знать больше, чем полагается остальным. - Ваше высокопреосвященство, извольте спросить; если посчитаете мой вопрос дерзостью, то заранее простите мою глупость.

Говорите, пан.

Вы прибыли в Иерусалим не только лишь как представитель польских армян и не только ради паломничества? Верно?

Отец Жозеф, прищурившись, глянул на своего секретаря и от этого пронзительного, хитрого взгляда Франциску стало не по себе: черт дернул развязать язык! Но в долю секунды лицо архиепископа прояснилось гладким смирением, губы растянулись в столь знакомую, приветливую улыбку, и до ушей секретаря донесся долгожданный ответ, а совсем не выговор:

Ты желаешь знать правду? Что ж, это похвально, тем более для секретаря, коим является доверенным лицом, - помолчал какое-то время, продолжил, - ты понимаешь, Франциск, что в паломничество я могу пуститься в любой момент, стоит мне этого захотеть, да и представлять интересы Папы здесь, на Святой земле, необязательно, коль мое присутствие в Польше много важнее для Ватикана. Но есть одна тайна-причина, ради которой мы проделали столь длинный путь: у тебя в папке лежит рекомендательное письмо из Рима - то есть ключи от тайных дверей и надежных замков. А сама тайна, сокрытая за семью печатями, которые я открою одним лишь позволением от наместника Бога на земле, поможет мне отыскать то, что дозволено знать только единицам.

Я не понимаю, - молвил Франциск, чувствуя, как по спине пробежал неприятный холодок: во что впутывает его архиепископ?

Завтра ранним утром я отправляюсь с отцом Илларионом к храму Гроба Господня - без тебя, ибо идти мне следует одному. Я давно уже вынашиваю план, не сплю ночами в предвкушении его осуществления: мне хочется узнать правду - из древних манускриптов и летописей о Господе нашей Иисусе Христе, понять-изучить собственными силами то, что сокрыто до сей поры от взора людского. Святые отцы нашей и византийской церквей вот уже много веков прячут сокровенное предание глубоко, надежно под храмом, в сплетении длинных коридоров туннеля, куда не смеет ступить нога простого мирянина, - Жозеф остановился, переведя дыхание, и глянул в окно: предзакатное солнце ярким светом осветило кроны кипарисов и кедра, росшего на холмах за городской стеной, и тогда верхушки деревьев вспыхнули, озарились рубиновым огнем, а узкие, петляющие улицы меж домов покрыла вечерняя прохладная тень.

Я все узнаю в скором времени. Узнаю, - эхом вторил сам себе архиепископ, продолжая тем же завороженным взором глядеть на темнеющий Иерусалим.

Глава 28

Следующим днем, едва забрезжил рассвет над кромкой холмов. где белая пустыня сливалась с прозрачным небом, отец Жозеф Теофил Теодорович, украдкой оглядываясь, шел позади отца Иллариона вдоль старинных стен, мимо еще сонных домов. Они подошли к Храму Гроба Господня. обогнули ворота и вошли внутрь через боковую дверь, о которой мало кто ведает. В полумраке они остановились перед низенькой дверью под кирпичной аркой, Илларион толкнул ее и она со скрипом отворилась. В маленькой комнате под тяжелым сводчатым потолком сидел старый монах в черной рясе и с длинной седой бородой, он оглядел вошедших прищуренным взором черных глаз, что-то проговорил по-гречески, отец Илларион также на греческом объяснял ему что-то продолжительное время. Монах, опираясь на стол обеими руками, с кряхтеньем поднялся, висевший на его груди тяжелый крест вспыхнул в свете горящих свечей. Невысокий, сгорбленный грек прошел мимо рослых армян, держа керосиновую лампу в руке, и взмахом длани велел им следовать за ним. Втроем они миновали длинный темный коридор, свернули в боковой проход и спустились вниз - к подземелью. Старинные каменные ступени, выложенные много столетий назад, крошились под тяжестью тел, и людям пришлось опираться руками за шершавые стены, дабы не упасть. Спуск занял какое-то врем и, наконец, глазам их открылся тайный туннель под храмом - сюда ступала нога лишь избранных. Старый монах взял висевшую на крюке связку ключей и открыл дверь, что находилась слева от них. Комната оказалась на удивление просторной, и лишь затхлый спертый воздух свидетельствовал о том, что сюда редко заходили посетители. Святые отцы, осторожно ступая, прошли в комнату, гоняя пыль краями ряс: то было великое книгохранилище, где в полном секрете хранились летописи, манускрипты, книги о памяти временных лет и древних царях, давно превратившихся во прах. Монах пальцем подозвал к себе отца Жозефа, указал на полку покрытых пылью томов и пергаментов:

Здесь ищи.

Спасибо, - отозвался тот, до сих пор не веря своим глазам.

Ему в лицо дышали прошедшие тысячелетия, целые поколения человеческие. здесь хранилось все. И он всем телом, каждой клеточкой впитывал в себя историю, разумом погружался в историческую память минувших лет и тишины. Работа требовала упорства и времени. С раннего утра отец Жозеф с одной лишь керосиновой лампой в руке спускался по крутым ступеням в книгохранилище и сидел там до позднего вечера. Лицо, руки, одежда пропитались пылью и запахом старины, но иного архиепископ не желал: полностью погрузившись в древние манускрипты, он выискивал в них нужное, а затем выписывал в собственную тетрадь.

День сменялся ночью. Жаркий месяц май уступил место июню с его раскаленным знойным солнцем. Все живое пряталось в тени, но Жозеф, кропотливо работая, не замечал ни течения времени, ни сменяющейся погоды.

Франциск Комусевич, тем временем предоставленный самому себе, прогуливался в окрестностях Иерусалима. Больше всего ему по душе пришелся старый город, где еще сохранились древние постройки и где раскинулся восточный базар, пропитанный пряностями, табачным дымом и благовониями. Там пан Комусевич прикупил специи, китайский чай и йеменский кофе, а для себя лично - шкатулку с арабским орнаментом и нефритовые четки. После обеда он брел осматривать рощи и долины, поросшие смоковницами и кедром. Запах благоухающих трав, раскаленная белая земля пустыни, холмы, покрытые колючей травой, а высоко в небе ни облачка, лишь стаи голубей лениво парили над головой. В раскаленном воздухе прозрачными волнами покачивалось марево, а ноги поднимали дорожную пыль, которая, покружившись над землей, мягко оседала на обуви, подоле рясы, на камни.

В полном одиночестве Франциск был счастлив. Ощущая полную свободу - до конца месяца, он просто отдыхал душой и телом, наслаждался видимым-невидимым святым местом, впитывал в себя сквозь кожу окружающую действительность с ее аскетическими молитвами и восточными запахами. С архиепископом пан Комусевич общался лишь однажды, когда тот, выкрав один день выходной, прогуливался с ним по склону Елеонской горы, что в долине Кедрон, чуть восточнее Старого Иерусалима, там же располагался Храм Вознесения, а чуть дальше Гробница Богородицы. В этом святом месте. горячо почитаемом христианами, стояла мирная, благодатная тишина. Казалось, сама душа находила здесь успокоение: мысли о мирском, обычном как бы отступили, вылетели прочь и время остановилось. Божественная благодать наполнила сердце неизъяснимым счастьем.

Знаешь, Франциск, - тихо, почти шепотом, словно боясь потревожить кого-то, проговорил отец Жозеф, - пребывая на Святой земле, я чувствую себя по-иному, другим человеком, заново рожденным, - он прищуренным от солнца взором глянул на пролегающие холмы, поросшие кедром, добавил, - если бы я мог, то остался бы здесь навсегда.

Над головой, чирикнув, пролетела какая-то маленькая птичка и скрылась в ветвях смоковницы. Их путь пролегал через Гефсиманский сад.

Минул месяц. За жарким июнем пришел не менее жаркий июль. Святой отец начал собираться собираться в обратный путь. Накануне отъезда он со своим секретарем ужинал в тени оливкового сада. Косые лучи заходящего солнца, пробившись сквозь листву, позолотили зеленую траву, вымощенную каменными плитами дорогу. Вспомнились ненароком далекие-ушедшие ужины в тесном семейном кругу на террасе их уютного дома в Станиславове, задорный смех младшего брата - Мечислава-Давида. Брат, самый младший и послушный, а во взрослой жизни - красавец, создавший прекрасную семью. Жозеф тесно общался всю жизнь с Михалом, но никогда с Мечиславом, словно тот не являлся его родным братом. Память о нем родила в душе архиепископа мысль - по возвращении в Польшу, оставив дела хотя бы на пару дней, поехать к Мечиславу-Давиду, вдоволь пообщаться с ним, поиграть-позабавиться с племянниками и племянницами, ведь кто как ни брат всегда будет рядом с ним?

Глава 29

Отец Жозеф Теофил Теодорович вернулся во Львов ближе к осени. Он побывал на Святой земле, оттуда поехал в Египет, где воочию мог лицезреть великие Пирамиды и Сфинкса, он общался с представителями коптской епархии, которые делегацией водили его по древним - одними из первых раннехристианским монастырям, поднимались на гору Синай, где Господь говорил с Моисеем, молились в монастыре святой Екатерины, а позже, посетив до этого Бейрут, где проживало немало армян из числа ливанской епархии, архиепископ, полный очарованных чувств, вернулся домой.

Не успел Жозеф переступить порог родных чертог, как его встретили мать и Михал - один, без жены и детей. Архиепископ силился улыбнуться столь неожиданной. но приятной встречи, но его радость в миг как рукой сняло, стоило лишь приглядеться: брат в черном костюме и темной рубашке, а мать в длинном черном платье, а голову ее покрывал тонкий, непрозрачный плат - тоже черного цвета. Тревожное молчание нависло над их головами, что-то странное-непоправимое, гнетущее сжало его сердце. Отец Жозеф силился растянуть это молчание, как бы отдаляя от себя некий крах, но и ждать более не мог, ибо тогда сошел бы с ума. В замирающем, словно во сне, пространстве произнес чужим, не своим голосом:

Я...вернулся.

Мечислав умер, - проговорил Михал, во взгляде его таилась сокрытая до сей поры злость.

Как... умер? - воскликнул архиепископ, все еще не веря услышанному - как будто речь шла не о его брате, не о его семье и вообще все то, что ныне окружало - это сон, всего лишь страшный сон, стоит только пробудиться и весь кошмар, поселившийся в груди, рассеется как туман. Но вопреки чудесному превращению из мира грез в привычный, открытый, он расслышал строгий голос Гертруды, пытавшейся изо всех сил сдержать громкие рыдания:

Мечислав-Давид умер месяц назад от неизлечимой болезни в больничной палате. Умирая, он ждал тебя, жаждал хотя бы еще раз увидеть твое лицо.

Что-то внутри дернулось, оторвалось, к горлу подступил комок рыданий. Ни на кого более не глядя, Жозеф чуть ли ни бегом пересек длинный холл, вбежал по ступеням на второй этаж и закрылся в своей комнате. Никогда еще спальня не казалась ему столь большой, холодной и страшно одинокой, последние слова матери до сих пор звучали в голове и были направлены против него сотнями стрел. Младшего брата не вернуть, а ведь еще находясь в Иерусалиме, ему так хотелось встретиться с ним. Вечерняя мгла окутала опочивальню темно-серой пеленой, на камине, стенах отчетливо отпечатались ветви деревьев, но архиепископ продолжал все также стоять посреди комнаты в полной темноте, даже свечей не зажигал.

Последующие дни святой отец проводил вне дома, возвращаясь в родные стены лишь за полночь. В кабинете закрывался после ужина, повелев Франциску Комусевичу никого не впускать, а сам тем временем окунался с головой в долгожданную работу над книгой, ради которой покинул родные края. Лишь однажды Жозеф бросил все и поехал в Станиславов к могиле брата - рядом с похороненной много лет назад Катажиной. Он долго плакал над земляной насыпью, на которую были возложены цветы. В молитве своей, вырывающейся из самого сердца, из самой души, архиепископ молил о прощении Мечислава, что не был, не смог находиться подле брата в последние минуты его жизни.

Единственной опорой и поддержкой оставалась Гертруда. Мать наперед, каким-то своим тайным чувством осознавала тяжкое бремя сына, все ее существо стремилось к нему, мягкие старческие ладони матери возлагались на поникшую голову Жозефа, и как в детстве, стремясь защитить его от зла внешнего мира, Гертруда прижимала сына к своей груди, ободряла ласковым нежным голосом. Само присутствие матери, ее любовь и всеобъемлющая привязанность придавали святому отцу силы, в тихой ее комнате, окутанной покоем и молчанием, он находил то, что давно искал; в тот миг забывалось все на свете и мысленно он возвращался в Иерусалим, где был так счастлив.

Мама, - полушепотом молвил он и тут же затих.

Гертруда обняла сына и он почувствовал через ворох одеяний, сквозь ее и свою кожу невидимую нить. связывающую их обоих с самого его рождения.

Мама, - вторил Жозеф и чуть отстранился от нее, дабы взглянуть в эти знакомые, родные черты, - у меня есть подарок для тебя, я знаю - тебе понравится.

Он открыл маленькую лакированную коробочку. оттуда достал бархатный мешочек, перетянутый шнурком, и высыпал осторожно на ладонь Гертруды сероватую горсть земли.

Матушка, прими этот дар, сохрани его у себя на век, ибо эта земля из Гефсиманского сада - того самого, где Господь был предан Иудой в руки солдат, и землица эта до сих пор хранит память тех событий, что изменили историю человечества навсегда.

Гертруда сжала землю в кулаке так крепко, словно боялась высыпать-растерять ее. Ее рука вздрогнула и приложилась к сердцу, вслух она произнесла:

Как мне отблагодарить тебя, мой любимый мальчик? Ибо это самый дорогой душе моей подарок, ради которого стоило ждать и терпеть все прожитые годы. Отныне я осознаю, что не зря живу на этом свете.

Не говори так, прошу. Ты нужна мне всегда, в беседах с тобой я черпаю силы и вдохновения на новые подвиги. Паства моя растет, уже не десятки, а сотни армян из дальних стран стекаются сюда, все они ждут моей поддержки и помощи, а мне приходится их обустраивать, искать для них работу, ибо они вверяют в мои руки свои судьбы, я не смею обманывать их доверие.

Мать пристально взглянула в его глаза, она не увидела в них ни робости, ни страха, ни растерянности, лишь огонь веры и жажда двигаться вперед, минуя всякие преграды, к поставленной цели. Она больше, чем кто-либо, знала его взрывной, непоседливый характер, ту отвагу и упертость, с которыми он гордо шагал по жизни, и все же в глубине мыслей и пламенных речей лишь для материнского взора мелькала та ясная, тихая мольба о поддержки и помощи, в которых сын нуждался, сам того не ведая. Нежным касанием Гертруда провела по его чуть полноватым щекам, заговорила совсем о другом, желая больше узнать о сокровенном:

Скажи, Овсеп, коль ты был в Иерусалиме, что чувствовал тогда, ступая по Святой земле? Что переполняло твою душу?

Я не могу объяснить словами, ибо это выше простой человеческой природы. Мои стопы шли по улицам, по которым гулял Господь наш, я ощущал присутствие всем телом, каждой клеточкой чего-то неизведанно-небесного, какого-то света, словно в тот миг открылись врата Рая, и время изменило свой ход, будто остановившись в вечности. Я жил в Иерусалиме целый месяц, а кажется, что пробыл там один день. Мне удалось, мама, отыскать тайные летописи о Нем, понимаешь?

Ты нашел, что искал последние годы?

Да, матушка; я переписал, что-то запомнил. И теперь весь мир узнает правду! Да, весь мир. Я работаю над книгой о жизни Иисуса Христа. Это великое чудо! Он Сам провел меня тропой, открыл двери тайного убежища и отныне душа моя пребывает как бы меж двух миров; мне удалось узнать многое, может, слишком много, ибо иной раз у меня кружится голова и я не в силах совладать с чувствами, что окутывают меня.

Ты слишком горяч. Остановись, не спеши. Ты взял великую ответственность - написать о Господе нашем - это великий дар, но и великая ответственность. Не забывай, что ты дашь этому миру.

Отец Жозеф понял ее и оттого еще сильнее его потянуло к матери. Гертруда прижала его к себе и так замерла, посмотрев на стену, на которой висела большая икона Божьей Матери с младенцем-Иисусом на руках, привезенная архиепископом из Кракова. И стало Гертруде отчего-то тревожно за Жозефа, она не хотела отпускать его, боялась потерять, как недавно потеряла Мечислава-Давида.

Глава 30

Отец Жозеф не торопился. Всю свою силу, все мысли направил на написание книги и научную деятельность. Ровно через год после возвращения из Святой земли он благодаря обширным связям и дальней дружбы с краковским кардиналом Адамом Сапегой получил докторскую степень в области священного богословия в университете Яна Казимежа - том самом, где когда-то учился на факультете духовенства, будучи юным клириком. Теперь он сам стал профессором богословия, проведя кропотливый труд над научным проектом - закончился второй жизненный круг.

Когда архиепископ переступил порог аудитории, сердце его замерло, а горло сдавил тугой комок. Раньше здесь, на этой самой кафедре, окидывая строгим взором студентов, читал лекции старый святой отец - его наставник и руководитель, сыгравший в его жизни не последнюю роль. Теперь того преподавателя давно нет в живых, а он, отец Жозеф Теофил Теодорович, заняв место покойного, окидывает строгим взглядом аудиторию, забитую молодыми клириками. Как быстро летит время: много лет назад он сам сидел на галерке, с тревогой ожидая, когда произнесут его имя, а во время семинаров и экзаменов с надеждой в душе молил об отличной оценке. Архиепископ понимал студентов - еще таких молодых, розовощеких, их желание проводить время в безмятежной праздности, но, с другой стороны, отец Жозеф, сам того не ведая, стал строгим, требовательным преподавателем, и, чаще всего студентам приходилось ходить на пересдачи, дабы святой отец посчитал их ответы достойными.

Все оставшееся время - те немногие часы покоя и тишины, архиепископ отдавал книге. Воротившись поздно вечером и наспех поужинав тем, что приготовили заботливые руки матери. отец Жозеф уходил в кабинет и сидел за работой, иногда за полночь. Рано утром пробуждался бледный, не выспавшийся, с темными кругами под глазами. Гертруда видела его старания, замечала, с какой ревностью он отдался труду, который, по его словам, прольет свет правды и изменит христианские умы навсегда. Она верила в него, всячески поддерживала, в душе гордясь его незаурядным умом; но, с другой стороны, материнское сердце билось в тревоге за здоровье любимого сына: кто знает, как отразится недосып на его физическом состоянии? И не взвалил ли он, сам того не ведая, на свои плечи непосильную ношу?

Минул год, за ним другой. В воздухе по всему миру повисла гнетущая, тяжелая тишина - затишье перед бурей. Никто не знал, что будет дальше, но точно предчувствовали страшные перемены. В это время архиепископ Жозеф Теофил Теодорович был избран членом ЦК Национального школьного совета Галиции - за свою активную научную деятельность, и в то же время оставаясь депутатом верхней палаты австро-венгерского парламента в Вене, что помогло узнать истинные намерения немцев и австрийцев, с давних времен алчущих мирового господства.

В австрийском Сейме депутатов архиепископа не любили - за его пропольскую позицию в противовес немецкой, и, может быть, его бы изгнали из Сейма или даже убрали - австрийцы ненавидели гордого армянина, но на его стороне стоял Ватикан, а за спиной большая епархия армяно-католического прихода, и с этим стоило считаться. К тому же отец Жозеф был умным, образованным человеком, легко разбирающегося в политике и смеющим в раз решать сложные вопросы - а таких людей было немного и каждый снискал почет и уважение. Сам архиепископ осознавал шаткость собственного положения в австро-германском парламенте, но когда на одну чашу весов ставились личные амбиции, а на другую - интересы родной Польши, он, не задумываясь, принял сторону второго, высказав однажды пламенную речь в поддержку польского народа, его языка, а также святой католической церкви заместо лютеранской ереси, кою пытались насадить непреклонные немцы в течении пяти столетий.

Я говорю вам, советники и господа! Когда великий Наполеон воззрел на Пирамиды Египта, он крикнул своим воинам: "Сорок веков смотрят древности на потомков, и я указываю вам на прошлое человечества". Также и я, господа, представлю прошлое перед вашими взорами. Ради будущего наших детей и внуков, перед самими собой, перед Ликом Господа мы должны нести свет и ясность на сию землю. Стоит приложить усилия, чтобы остаться с чистой совестью ради святого дела. Я не желаю отныне искать собственные выгоды, а хочу лишь блага любимой родной Польше. Я не ищу короны и власти, но желаю одного - чтобы голос польского народа был услышан вдалеке. И ничто, никто не свернет намерения мои с праведного пути. На том целую крест пред Господом Богом! - он перекрестился, приложил распятие к тонким губам, поставив точку в пламенной речи и уверенной походкой, расправив плечи, спустился с кафедры на свое место.

На его стороне было несколько человек из числа отцов-иезуитов, они-то и похлопали в честь архиепископа, однако звук хлопков получился тихим, незначительным, эхом потонув в сводах большого зала. Отец Жозеф краем глаза приметил недовольства в среде австрийцев и немцев, их недобрые взоры, брошенные в его сторону, и почувствовав душой, что нажил себе много тайных врагов.

По возвращении из Вены во Львов Жозеф приступил к ставшим обыденным, но более важным вопросам. Днем читал лекции, после обеда ездил по церквям и соборам, где вовсю шел ремонт. После вечернего молебня, уставший, но счастливый он возвращался домой, а там его встречали сытный ужин и заботы матушки. Так было каждый день, но или... почти каждый день.

Однажды днем архиепископ подъехал к приходу - самому роскошному, который удалось отремонтировать-реконструировать благодаря мастерам-армянам из Турции и Ливана. Это был лучший армянский собор в восточной Польше - его гордость и награда за многолетний труд. Сам собор поражал своей роскошью: редкое сочетание барокко и Востока, созданное руками трудолюбивого народа.

Жозеф глядел, запрокинув голову, на колокольню, на обшитую новой черепицей кровлю, на покрашенную паперть с двумя рядами колонн, и душа его радовалась, мысли воспарились ввысь, перелетев к тем давнишним годам, когда он, будучи еще совсем молодым, взял в управление позабытый всеми приход, и сколько сил потребовалось ему, дабы привести собор и прилегающие к нему школы-семинарии и монастыри в надлежащий вид.

Грёзы о былом прервал звук шагов. Отец Жозеф обернулся и от неожиданности чуть отступил назад. Перед ним стоял православный священник: высокий, гордый, благообразный, с аккуратной густой бородой, глаза серо-зеленые глядели прямо, без доли хитрости или робости, и от его большой фигуры исходили христианское спокойствие и умиротворение.

Первое время два представителя церквей - различные, спорящие во вражде многие столетия, просто изучали друг друга - два противника и пастыри христианских душ. Первым заговорил православный, и к удивлению архиепископа, на прекрасном польском языке:

Отец Жозеф? Меня зовут отец Игнатий, я являюсь протоиереем - настоятелем нашего храма. Никогда прежде я не говорил с панами-ксендзами, но ныне мне нужно обсудить с вами важные дела.

Конечно, отче. Проходите, - Жозеф пригласил отца Игнатия в свой кабинет, велев Франциску Комусевичу никого пока не впускать.

Святые отцы сидели за круглым столом на мягких стульях. Беседа не заняла много времени, но была важнее обычных насущных проблем - а именно, решалась судьба православных церквей и всех ее последователей из числа русских и украинцев, кои терпели бесконечные притеснения со стороны католиков и немцев-лютеран. И ранее происходили стычки между ними, но за православных стояла Российская Империя, а сейчас, в событиях последних лет, когда Россия потерпела поражение в войне с Японией, а власть императора шатка, стало некому защищать приверженцев константинопольской веры.

Я знаю ваши злоключения, отче, - проговорил архиепископ, поддавшись вперед, - но я представитель армян и никогда - ни словом, ни делом не чинил препятствия вашей церкви.

Но вы, тем не менее, иезуит, тесно общающийся с Ватиканом, и имеющий положение в Сейме и австро-венгерском парламенте. Неужто вы не можете замолвить о нас слово перед австрийцами, что всеми правдами и неправдами стараются погубить наш народ? Император России слаб, сын его неизлечимо болен. Кто еще встанет на нашу защиту?

В верховном парламенте мое положение шаткое. Меня терпят и ненавидят; лишь власть Папы делает мою жизнь неприкосновенной.

Но вы умный человек, отец Жозеф. Польша гордится вами. Я читал ваши труды: "О национальном союзе", "Католицизм и цивилизация". Как видите: мы, православные, не какие-то варвары, а люди с любовью к всесторонним мирровоззрением. Я не прошу и не требую вашей защиты или покровительства, только замолвите слово о нашей церкви на Сейме или испросите о том отца Адама Сапегу: он, как-никак. краковский кардинал и ваш лучший друг.

Для того будет мне тяжело, но я лишь могу посоветовать одно, что спасет вас - это официальное признание унии.

Никогда этого не будет! - вскричал отец Игнатий, с проворной ловкостью вскочив со стула. - Запомни, иезуит, никогда мы не ступим под руку Папы, коего вы почитаете посредником между людьми и Богом. Никогда не признаем верховенство Ватикана заместо Константинополя, и тебе о сим хорошо известно.

Протоиерей замолчал. Тяжело дыша, он какое-то время стоял так в глубоком раздумье, в конце добавил:

Сдается мне, выход у нас лишь один: бороться до конца, до последней капли крови и пасть мучениками за веру, - глянул на сидящего отца Жозефа, усмехнулся, - теперь понимаю, что зря пришел к вам за помощью, - и ушел.

Отец Жозеф остался один в кабинете. Какое-то время он просто сидел, постукивая пальцами по столу, при этом в раздумьях глядя на дверь, за которой скрылся отец Игнатий. Он размышлял про себя. Поднявшись со стула, архиепископ походил по кабинету, измеряя его шагами и, остановившись у окна, так весь и замер: на еще недавнюю промозглую от дождей землю с серых небес стал падать белый пушистый снег, покрывая все вокруг мягкой пеленой. Завороженный начавшейся зимней сказкой, Жозеф глядел на безлюдное подворье собора - он любил сие часы безмолвия, так легче думалось. Дрова в камине разгорелись и в кабинете стало тепло, даже жарко. Вернувшись к столу, святой отец призвал к себе Франциска Комусевича, сказал:

Собирайся в дорогу, тебе следует отправить письмо в Краков, к Адаму Сапеге.

Что-то стряслось, отче?

Нет, просто делай, что велю, да помалкивай: о сим никто не должен знать. Никто.

Франциск исполнил все, что повелел архиепископ, и не прошло недели, как Адам Сапега получил от друга послание, содержание которого никто, кроме них двоих, не знал.

Глава 31

Это должно было бы случиться - рано или поздно. Набирающая мощь Германия, с ее одной из сильнейших армий в мире, не могла оставаться в стороне. тем более, что в соседнем государстве произошел переворот. Поводом к войне послужили события в Сараеве. где 28 июня 1914 года боснийский серб Гаврило Принцип убил наследника австро-венгерского престола эрцгерцога Фердинанда и его супругу Софию Хотек. И тогда мир пришел в движение: прежней жизни уже не бывать.

Сильные империи разделились на два лагеря, на две противоборствующие стороны: Тройственный Союз во главе с Германией, Австро-Венгрией и Италией, и Антантой, куда вошли Российская Империя, Англия, Франция и еще тридцать стран. Германия, как главный противник России, старалась подавить ее влияние среди поляков, не вынося даже мысли, что царство Польское находилось под властью российской короны. К тому же Николай Александрович вынашивал долгожданный план по разгрому воинственной Османской империи, дабы взять под контроль проливы Босфор и Дарданеллы и освободить град Константинополь, тем самым отомстя за многовековое убийство христиан неверными турками. В сим противостоянии Германия встала на сторону Османской империи, развязав мусульманам руки.

Мир качнулся, перевернулся. И не успели народы опомниться, как по улицам городов замаршировали вооруженные солдаты, за ними катили пушки, в отдельных обозах находились пулеметы. Страшное, предугадывающее трагедии молчание повисло в воздухе, над крышами домов, над морями и лесами, всем миром.

Стояли последние дни лета, еще неделя и наступит осень с ее еще теплыми деньками и холодными ночами. затяжными дождями и золотистым листопадом. В еще ясном лазурном небе кружились ласточки, набухшие виноградные гроздья кренились к самой земле, а вокруг овитых лоз жужжали шмели.

В соборе было тихо и безлюдно, если не считать коленопреклоненного отца Жозефа перед большим распятием у алтаря. Тусклый свет горел на золотых канделябрах и кандило с зажженными свечами. Молитвы привычным потоком текли из уст архиепископа, и здесь время как бы останавливалось, и казалось, что вокруг нет ни войны, ни разрухи, ни плача. Все оставалось привычным в церковной обители.

Позади раздались шаги. Кто-то торопливо шел по зале вдоль ряда скамей. Жозеф обернулся и лицо его вдруг приняло удивленный вид: к нему приближался Михал в военной форме и высоких армейских сапогах. Не дожидаясь приветствия, младший брат проговорил твердым, уверенным голосом:

Овсеп.., - осекся, немного помолчав, сказал, - отец Жозеф, благослови на подвиг ратный.

Лицо архиепископа побелело, но через секунду он взял себя в руки и ответил чуть дрогнувшим от нарастающего раздражения голосом:

И не подумаю! Я никогда не благословляю войну и тебе не советую бросаться в гущу боя.

Отчего ты стал таким суровым, Овсеп? Не много ли берешь на себя в последнее время? Или власть так застелила твой взор, что ты в гордыне позабыл о простых, человеческих чувствах?

Как ты был глупцом, так и остался. Позабыл ты, Михал. что ты не юный мальчик, и что волосы твои покрыты нитями седины. Сорок шесть лет исполнилось тебе, не сегодня-завтра ты будешь нянчить внуков. Подумай о своей семье, о родных, о престарелой матери. Ты думаешь, ей легко пережить смерть собственных чад? Одумайся, пока не поздно.

Я уже все решил, иного пути нет. Ятупаю в русский отряд, направлю оружие против немцев.

Архиепископ пожал плечами, ответил с усмешкой:

Когда успел-то русских полюбить, если сам бился за свободу Польши против царя?

Русские - враги немцев, а кто враг немцам, тот друг мне. Германия оказалась предательницей христианского мира. Немцы - христопродавцы приняли сторону магометян в Османской империи, тем самым поставив под удар проживающие там христианские народы: греков, армян. Вот почему я взял в руки оружие.

Между братьями стеной нависло молчание. Такой трудный миг, решающий их судьбы. Слова Михала попали в самую цель - то больное место в сердце Жозефа, о спасении чего он молился на протяжении многих лет. Наконец, устало махнув рукой размашистым жестом, он повернулся обратно к распятию, из последних сил скрывая нахлынувшие горькие чувства. Позади до его слуха донесся голос брата:

Так ты соглашаешься на благословение?

Жозеф медленно через плечо взглянул на Михала, но ничего не проговорил в ответ...

Вечером того же дня во дворце архиепископа состоялся семейный ужин: он, Гертруда и Михал с супругой. Ели молча, каждый кусок застревал в горле. Михал все же отправляется на войну и каждый из них осознавал, что такой ужин, может статься, последний в их жизни. Словно справляя поминки по убиенному, они отпивали вино из кубков, и время от времени поглядывали на Михала, силой заставляя отпечатать в памяти его еще живой образ.

На следующее утро Михал ушел со своим отрядом на войну. Гертруда громко плакала во время проводов, отец Жозеф благословлял брата на ратный подвиг, взяв с того обещание вернуться целым и невредимым.

Ты нам нужен. Мы все так любим тебя, - молвил святой отец со слезами на глазах.

Все в руках Господа, брат. Если суждено вернуться, я снова буду вместе с вами.

Благословляю тебя. Все время буду молиться о тебе, - архиепископ сотворил над Михалом крестное знамя и отпустил в путь-дорогу.

Они с матерью еще долгое время стояли на обочине, глядя вдаль, пока военные отряды не скрылись за поворотом.

Глава 32

"Бог вывел его из Египта, быстрота единорога у него. поражает народы, враждебные ему, раздробляет кости их и стрелами своими разит", - отец Жозеф глубоко вздохнул, закрыл Священное Писание и усталым взором посмотрел на пламя свечи, отражающей блики в полутьме.

Великая, полномасштабная война охватила страны Европы и Востока в кровавую затяжную бойню между народами. В это время Османская империя при поддержки Германии предприняла операцию по зачистке своих территорий, некогда отобранных у других народов, от христиан. Главными врагами были объявлены армяне и понтийские греки - за то лишь, что верили во Христа, оставаясь верными своей религии.

После заключения турецко-германского договора Иттихат объявила всеобщую мобилизацию, при которой все здоровые, крепкие армянские мужчины в возрасте 18-45 лет были призваны в армию. Тем самым, оставив армянские поселения без защитников и обезопасив самих себя, турки направили оружие против женщин, детей и стариков. В городах хватались и уводились в плен ученые, писатели, поэты, художники, врачи, священнослужители - весь цвет армянского народа. Участь их была предрешена. Молодые турки-талибы с именем Бога на устах с особой жестокостью расправлялись с несчастными пленниками: их вешали, сажали на кол, расстреливали. Жен и детей забивали до смерти на глазах отцов и супругов. Маленьких девочек подвергали надругательству, а после убивали.

Между ноябрем 1914 года и апрелем 1915 года было ограблено, сожжено 4-5 тысяч армянских деревень и убито 27000 армян и проживающих с ними ассирийцев. Оставшихся в живых - избитых, раненных, в единый миг потерявших все, что имели в жизни, женщин, детей и стариков турки высылали из плодородных земель в безводные пустыни, где они обрекались на смерть от голода и жажды.

Земля и вода были залиты кровью жертв безжалостной резни. Русские солдаты и казаки, пришедшие на помощь христианам, встречали и тут и там изувеченные останки женщин и детей. Русских воинов до глубины души поразила жестокость и бесчеловечность, с которыми уничтожался армянский народ. Озлобленные своими неудачами в боях с царской армией, турки вымешивали поражения на беззащитных армянах, не щадя ни мужчин, ни женщин, ни младенцев. Десятки семей из крестьян и горожан выводились из селений, где на глазах матерей и отцов османы отрезали части тела их детей и живых еще кидали в яр или сжигали на кострах. Вслед за детьми в огонь отправлялись плачущие от отчаяния женщины, а мужчин подвергали медленным смертельным мучениям. И территория, на которой тысячелетиями складывалась-развивалась армянская цивилизация, практически опустела, став безлюдной; лишь над землей кружились стервятники, а под ними белели человеческие кости, растасканные дикими зверями. Оставшиеся в живых из числа армян бежали кто куда, в разные концы света, оставив навсегда родную-привычную землю.

Рано утром на подворье дворца архиепископа, близ Львовского собора, появилась толпа беженцев: в грязной поношенной одежде, исхудавшие, изможденные, голодные, за плечами которых в узелках хранились пожитки - все их богатство. К беженцам вышла Гертруда, в ее больших глазах стояли слезы - так жалко стало несчастных. Вскоре пришел отец Жозеф - после заутренней, внимательно оглядел толпу, подолгу задерживая взор на похожих на скелеты детей, стоящих подле таких же высохших матерей. Тугой комок подступил к горлу и архиепископу пришлось взять себя в руки, дабы сдержать крик, что вот-вот готов был вырваться из уст.

Из толпы вышел в поношенном, с чужого плеча костюме мужчина лет тридцати-тридцати пяти, лицо его было почерневшим, обветренным, с запавшими щеками, но вопреки всему, он старался держаться уверенно, искореняя в памяти прожитое несчастье. Глядя отцу Жозефу в глаза, мужчина описал дугу в воздухе над толпой, проговорил:

Мы прибыли сюда искать убежище, все наше богатство с нами. Из тысячи беженцев осталось в живых лишь несколько десятков, остальные умерли во время дороги от голода и болезней - большинство старики и дети. Турки отняли у нашего народа все: дом, родную землю, семьи, жизни. В злобе своей не щадя никого, они нападали на мирные поселения, изгоняя наш народ, сжигая наши жилища. Большую часть мужчин, способных держать оружие, турки увели, как говорили, в армию, а на самом деле - в безводные каменистые пустыни на строительство дорог, где они умирали от непосильных работ, недоедания и тифа. Оставшиеся без защитников женщины и дети подвергались мучительной смерти. Беременным вспарывали животы, младенцев насаживали на пики, детей постарше сжигали заживо на глазах матерей.

Из толпы раздались причитания. Услышав о злодеяниях, творимых турками, Гертруда еще плотнее закуталась в темную шаль, тело ее сотрясли рыдания.

Нас гнали словно скотину на убой, понукая плетьми и палками. Я воочию видел, как турки велели армянским юношам выйти на мост, а после забивали их до смерти, а тела сбрасывали в воды Евфрата. Мы шли нехожеными тропами, встречающиеся на пути источники были красными от крови и их невозможно пить. Мы бежали кто куда. Моих кузин переправили через бедуинов в Сирию, детей соседей хитростью удалось отправить на судне в Египет. От русских воинов мы узнали об армянской общине в Польше, вот почему я привел этих людей сюда.

Архиепископ призадумался, глянул на мать - та немного кивнула головой, как бы говоря: "ну что же, помогай", и ответил:

Я - пастырь ваш и в моей власти помочь вам обрести новый дом заместо старого, и поэтому армянская община Польши сделает все возможное для вашего блага.

Он сдержал свое слово. Сироты были отправлены в интернаты и приюты, вдов и женщин с детьми временно разместили в монастыри, мужчинам и юношам главы общины нашли работу и комнаты в общежитиях. Отец Жозеф самолично помог беженцам восстановить документы.

Жозеф шел по двору собора меж палаток и развешенной, только что постиранной одежды, за ним семенил на коротких толстых ногах Франциск Комусевич, с виноватым видом стараясь объяснить сложившуюся ситуацию.

Зачем вы пригласили новых беженцев сюда? Вы же сами видите, что у меня не хватает мест для этих бедолаг. Я готов помочь им, но они все пребывают и пребывают. Зачем вы, пан, обнадеживаете их?

Простите, Ваше высокопреосвященство, но русские привозят армянских беженцев на поездах и велят останавливаться в городах, где наша община наиболее значима. Что же мне остается? Не выгонять же несчастных.

А мне что делать? У меня поток нескончаемой работы, а богачи отказывают в материальной помощи, так как не могут содержать всех прибывших.

Пан Комусевич призадумался, чувствуя себя неловко и перед лицом архиепископа, и перед лицом беженцев: и хватило же смелости подарить им всем такую важную надежду. Обескураженный собственной недальновидностью, он взглянул на отца Жозефа, проговорил:

Простите мою вину, я и правда поступил неразумно, даже откровенно глупо, но среди этих людей я отыскал двух сирот, коих, думаю, вы и сами пожалеете.

Кто они?

Пойдемте со мной, я покажу.

Они прошли мимо палаток в самую глубь сада, там на циновке сидели девочка-девушка лет тринадцати и мальчик не старше пяти лет. Грязные, в изодранной одежде. в обуви, привязанной к ногам веревками, они ели черствую лепешку и, казалось, не слышали ни звука шагов у самого уха, не видели святых отцов, остановившихся напротив них. Дети старались утолить страшный голод после долгодневных странствий по пыльным дорогам.

Барэв ор - добрый день, - проговорил архиепископ на армянском, с жалостью глядя на них.

Мальчик перестал есть и взглянул на него снизу вверх, затем толкнул локтем девушку. Та подняла большие карие глаза и вдруг по щекам у нее потекли крупные слезы, заплетающимся языком она спросила:

Вы не прогоните нас?

Тугой комок подступил к горлу, Жозеф, подавив тяжкий вздох, глянул на Франциска Комусевича и проговорил, обращаясь к ней:

Как тебя зовут, девочка?

Меня зовут Серинэ, а это мой братец Амаяк. Мы родом из провинции Ван.

Где же ваши родители?

Серинэ опустила голову и так сидела какое-то время, собираясь с мыслями: видно, тяжело сделалось ей на сердце. Наконец, вытерев глаза рукавом, она сказала:

Наша деревня располагалась неподалеку от озера. Какая там красота! Я всегда играла с подругами на его берегу и мы все были счастливы. Но однажды, в один ясный, солнечный день в наше селение пришли турки. Они врывались в дома и творили бесчинства. Моей матушке удалось укрыть нас в чулане под полом, приказав оставаться там и не кричать, чтобы ни случилось. Мы притаились, сидели, поджав ноги и боясь вдохнуть. И вот у порога раздались чужие голоса, отец загородил проход, не пуская чужаков, но те выхватили оружие и трижды выстрелили в него. Он упал замертво, обливаясь кровью. Потом раздался истошный крик матери; она умоляла солдат пощадить ее, но турки не вняли ее мольбе. Толпой ворвавшись в дом, они устроили погром, разломав все, что было дорого сердцу. А маму... они жестоко избили, а после проткнули живот заостренной пикой и ушли. Матушка умирала в страшных муках, ее кровь стекала меж досок и каплями падала на пол чулана. Я прижимала Амаяка к себе, чтобы он не видел этого, а сама тихо плакала.

Как вам удалось выбраться? - спросил отец Жозеф, тронутый страшным рассказом до глубины души.

Ночью, когда все стихло, мы бесшумно выбрались из укрытия. Отовсюду выли собаки, а на улицах и тут и там лежали тела убитых: мужчин, женщин, стариков, детей. Мы вышли за селение и пустились в бега, пробираясь нехожеными тропами. На руках у меня был Амаяк, а когда силы кончались, брат шел рядом, держась за мой подол. Мы не ели несколько дней, спали на влажной траве и оплакивали перед сном родителей - то, что осталось от них. А потом нас нашел отряд русских; русские солдаты спасли нас и вот мы здесь.

Святой отец, вы будете их оформлять в приют? - поинтересовался Франциск Комусевич.

Подождите со своим приютом, пожалуйста, - ответил тот строгим голосом, в котором читались нотки раздражения, затем обратился к детям, - следуйте за мной.

Архиепископ познакомил сирот со своей матерью. Услышав историю их спасения, Гертруда плакала и в то же время благодарила Господа за дарованные им жизни. Она велела накормить и приодеть Серинэ и Амаяка, а после приказала поставить в ее комнате еще две кровати. Так сироты получили крышу над головой, а через месяц они уехали в Краков, где, благодаря ходатайству архиепископа Жозефа Теодоровича и кардинала Адама Сапеги, были оформлены в привилегированную школу-интернат, воспитанники коей получали достойное образование.

Глава 33

В глубоком овраге средь высокой колючей травы, за земляной насыпью притаились солдаты русско-польского отряда. В замеревшем воздухе, до недавнего времени наполненного взрывами, стрельбой и горьким удушливым запахом, звенела ставшая непривычной тишина - зловещая, трагичная. В один миг свежий прохладный ветерок задул в овраг, обдал легким дыханием почерневшие лица. Здесь, неподалеку от Варшавы, рос лес - и это-то давало некоторое преимущество: в любой миг можно было укрыться в его зарослях, схорониться в кустах диких ягод. Стояли последние теплые дни предзакатной осени, скоро облетит листва. Скоро...

Где-то неподалеку раздались сигналы, затем на несколько секунд наступила тишина - надолго ли? И до ушей донеслись приказы - как по цепочке: "Отстреливайте лошадей! Стреляйте в лошадей!" Так быстро и просто. Сначала вдалеке, затем все ближе и ближе выстрелы и отчаянное предсмертное ржание. Трупы лошадей падали наземь, а из глубоких ран в траву стекала теплая еще, темно-алая кровь. Стая птиц, испугавшись выстрелов, взмыла ввысь, к голубым небесам. Сидящий меж окопами Михал Теодорович провожал замеревшим взором полет пернатых существ и внутри у него вдруг родилось грустное-тяжелое чувство: война продолжалась, а ему так хотелось освободиться и стать свободным - как эти птицы; с запоздалым раскаянием он осознал, что совершил непростительную ошибку в своей жизни, вопреки наставлениям родных отправившись на фронт, ныне все переменилось - и он тоже. Подавив глубокий вздох, Михал опустил взор и с легкой, несколько замученной улыбкой посмотрел в лицо молодого воина, сидящего на земле рядом с ним. Молодой человек как-то сразу преобразился-повеселел от этой доброй улыбки, проговорил по-русски, разбавляя речь польским наречием:

Зря убили лошадей, хоть и скотина бессловесная, а все же живое существо, тварь Божья, - немного помолчав, добавил, - а меня Константин зовут, а это, - он указал в сторону другого юноши, - мой младший брат - Гавриил; мы русские, из Смоленска.

Меня Михал зовут, я армянин из Львова, - молвил тот, внимательно изучая обличия новых знакомых.

Насколько были непохожи братья друг на друга: если старший высокий голубоглазый молодец с пшеничными волосами, то младший, хоть и ростом оказался таким же статным, да только лицом вышел черноглазым, темноволосым; и все же братья чем-то - отдаленно, неумолимо были похожи - как две стороны одной медали. За полтора года военных действий Михал научился ценить жизнь каждого человека и дорожить новыми отношениями, вот потому его и тянуло к этим молодцам, в последнее время оказавшихся единственными, кто обратил на него внимание.

Михал, - вторил сказанному охочий до разговоров Константин, - по-нашему Михаил. Можем мы называть тебя просто дядя Миша?

Как вам будет удобнее, - ответил Михал, вновь погрузившись в собственные думы.

С каким воодушевлением он отправлялся на войну против грозного противника, с какой отвагой бросался в самую гущу боя, пренебрегая опасностью, несясь с пригнувшей головой под пулями, в любой момент имея неосторожность найти смерть под вражеским ударом. Что сталось с ним ныне? Почему более не желалось рисковать собою, отчего окрики воинов, ржание лошадей и вид пушек не будоражат в жилах кровь, почему сердце не колотится в груди в бешеном ритме? Почему? Он устал, да, устал. Как хотелось в последнее время сменить пропахшую потом и грязью военную форму на гражданский костюм, в сновидениях видел он отчий дом, родные стены и грустные лица близких людей, с тревогой и надеждой в душе ожидающих его возвращения. Тогда у дверей собора он дал обещание вернуться живым и невредимым. Обещал, но кто ведает, что ждет впереди, если здесь, в окопах, дорога каждая прожитая минута?

Был дан приказ спешиться, отдыхать. Солдаты ослабили ремни, уселись кто где на короткий перекус. Константин и Гавриил расположились возле Михала, тот угостил молодых людей кусочками сыра и хлебом - скудный обед, но что есть, то есть. Всегда веселый, охочий на беседы Константин долго рассказывал о себе, своей семье. От него Михал узнал, что их мать - крещенная татарка, отец русский из семьи священника (ненароком в памяти предстал образ брата - отца Жозефа). Дом их располагался близ церкви, у реки, где в летнее время он с братом рыбачили да пугали диких уток.

Эх, скоро бы конец войны, - проговорил в конце Константин, окинув небесный простор над головой, - как же скучаю я по нашей землице родной, по нашей высокой траве. Даже здесь, на чужбине, в этом неведомом краю, ощущаю дыхание ветра, что дует с востока, наверняка, ветер этот несет весточку от матушки да отца родимых. Ох, как же тяжко на сердце без благословения да покаяния православного; нет воли сложить голову на иной земле, среди нехристей, - вдруг осекся разом, молвил раскаявшимся голосом, - ой, прости, дядя Миша, не о тебе речь веду.

Ты прав, Константин, - ответил Михал с едва заметной улыбкой, - я как и ты пришел воевать с врагом, но не искать здесь гибели.

Всей душой устремляются помыслы мои в Смоленск. Вот бы ступить сейчас на теплую землю, вдохнуть чистый воздух полной грудью, выйти во чистое поле, идти босыми ногами по жесткой траве, касаясь ее стеблей пальцами рук. Господу молюсь ежечасно, дабы живым-невредимым воротиться в дом свой.

Михал слушал его с присущей ему долей грусти. Раньше он не понимал возвышенных чувств смятения русской души, сам будучи лишенный поэтических порывов, но со времени жестокой войны что-то надломилось внутри него и родилось в глубине души нечто новое, неизвестное, и сталось от этого и тепло и грустно одновременно, а перед внутренним взором вновь полусерой пеленой проплыли милые родные образы. Растроганный воспоминаниями, Михал отдал свой обед Константину и Гавриилу, а сам пошел за стан - якобы по нужде, а на самом деле, чтобы вылить наружу невыплаканные давнишние слезы.

Спустившись к узкой тропе, Михал направил стопы прямо в лес - еще зеленый, тихий и безлюдный. Там чирикали, перелетая с ветки на ветку птички, о чем-то своем шепталась под ногами колючая трава, а высоко над головой, прикрывая солнечный свет, шуршали кроны деревьев. Тихий, спокойный мир; здесь думалось-мечталось по-иному, и душа, освобождаясь от тяжелых мирских сует, устремлялась ввысь, за пределы видимой жизни. Михал присел на старый сухой пень, прислушался к звукам природы, к неведомому языку леса. Теплый ветерок ласкал вспотевшее лицо мягким прикосновением и здесь, в полном одиночестве, не хотелось идти никуда - просто остаться в лесу, вдали ото всего, проникнуться-углубиться в себя самого, в собственные думы, собственную душу, вспомнить дни былой молодости и помечтать о скором будущем - только хорошее, светлое. Михал сорвал травинку, повертел ее в руках; до сего дня его не интересовал привычный зеленый ковер, но, стоя перед смертью и глядя ей в глаза, Михал стал ценить каждый миг, каждый клочок земли, каждую травинку. Погруженный в далекие-неизведанные дали собственного сердца, он не сразу расслышал треск веток и ржание лошадей - в том месте, откуда доносились голоса, польско-русской армии быть не должно. Резко очнувшись от грез, с привычной военной смекалкой, он пригнулся к земле, замер. Вскоре до его уха донеслась резкая немецкая речь, незнакомые голоса и смех. Шаги все приближались и приближались и, казалось, что немцы через минуту выйдут на пустую поляну. Кровь застыла в жилах. Михал не был робкого десятка, но и ему не хотелось быть застигнутым врасплох и пасть, сраженный вражеской пулей, не успев предупредить своих. Как можно незаметнее, схоронившись в высокой траве, Михал пополз к своему отряду, но что это? Нога зацепилась за корень дерева, одно движение и - шорох в траве выдал его местонахождение.

Немецкие солдаты прекратили разговоры, насторожились. Двое отделились от своих и отправились на разведку, держа оружие наготове. Михал почувствовал сдавленный комок в горле, услышал гулкое биение сердца: неужели придется расстаться с жизнью раньше, чем думалось? В этот миг мозг отключился, зато тело налилось невидимой силой. И более не ощущая страха за свою жизнь, он выбежал из укрытия и изо всех сил пустился бежать к своим. Немцы, не ожидая того, поначалу опешили, но пришли в себя, когда неизвестный скрылся за деревьями. Немедленно был отдан приказ поймать разведчика и через несколько секунд за Михалом началась погоня. Он слышал за спиной топот десяток ног, крики на немецком и выстрелы, но, возможно молитвы брата оберегали его жизнь, и ни одна пуля не попала в него.

Выбежав на дорогу из леса, Михал остановился, переведя дыхание. Руки и ноги тряслись, сердце бешено колотилось в груди - годы уже не те и силы не те, но он взял себя в руки и побежал дальше - к своим. Спустившись к оврагу, он замахал руками, крикнул что есть мочи: "Немцы, немцы у леса!" Все вскочили на ноги, началась паника. Командиры отдали приказ готовиться к бою. Начались минуты томительного ожидания, каждая секунда что вечность. В воздухе раздалось конское ржание. Голоса врагов. Еще миг, вот второй, третий... и всю окрестность сотрясли выстрелы и взрывы. Отплевываясь от сыпавшихся комьев земли, весь липкий от пота, Михал держался рядом с Константином и Гавриилом: юноши были полны сил и отваги, но им не доставало опыта видения боя и мудрости войны, а ему силы стали изменять в последнее время, зато без его ценных советов отряд давно превратился бы в груду костей и мяса.

Константин, огонь! - скомандовал Михал. - Гавриил, прикрой меня, держи оборону!

Все смешалось-завертелось перед глазами. На его глазах падали, сраженные пулями свои и чужие, и комья грязи впитывали поток алой крови. Лошади, оглушенные взрывами и истошными криками, с красными обезумевшими от испуга глазами метались по стану, но и их иной раз доставала пуля и тогда несчастное животное падало наземь в предсмертной конвульсии.

Со стороны немцев подошло подкрепление, русские и поляки оказались зажаты со всех сторон. Раздался взрыв, земля поднялась в воздух и тяжелым грузом посыпалась вниз. Михал протер глаза, сплюнул, возле него донесся крик, он осмотрелся и так весь замер: Константин что-то причитал, поддерживая на руках окровавленного брата. Михал как во сне рванул к нему, дернул за руку:

Оставь. Гавриил мертв. Уходи, ты должен спасаться!

Нет, я не оставлю его, в том пред матушкой крест целовал!

Ах, ты же голова садовая, - Михал выругался и только шагнул было к нему, дабы помочь оттащить умирающего в сторону, как вновь, у самых ног, раздался взрыв и его словно пушинку подбросило наверх и отбросило в сторону.

Перед глазами мелькнуло голубое небо, по которому плыли белые облака, а рядом колосились стебли травы - еще зеленые, яркие в свете дня. Михал попытался было вытянуть руку, но острая боль пронзила все его тело, и тогда он ощутил, как из раны потекла теплая липкая кровь. Он силился вдохнуть свежий глоток воздуха, но не мог, перед его взором поплыли образы жены и матери, детей и старшего брата, где-то из глубины памяти словно мираж замелькал собор с высокой колокольней и до ушей донесся звонкий колокольный звон. Пересохшими губами Михал промолвил, сознанием уплывая куда-то далеко-далеко: "Мама, я хочу пить... воды..." - и голубое небо стало растворяться в сером тумане. Он потерял сознание.

Тьма окутала его разум. Михала то обдавало жаром, то холодом. Он почувствовал, что неведомая чья-то сила приподняла его тело и потащило куда-то; в ушах стоял гул, но даже сквозь него он различал шелест травы и чьи-то торопливые шаги, затем все также резко стихло и он вновь провалился в бессознание.

Несколько раз что-то вспыхнуло - как будто ясный свет, а потом все покрылось-укатилось бездонной чернотой. Но был не конец... Неведомая сила толкнула его и он приоткрыл глаза, и сразу резкая боль в груди опалила его нутро. Он почти ничего не мог разглядеть из-под полуоткрытых век, но до его слуха ясно доносился мирный шелест листвы да треск костра. Взяв себя в руки, окончательно еще не придя в себя, Михал пересилил боль и, постанывая, приподнялся на локте. Он понял, что вокруг глухая ночь. его окружают высокие сосны, ни звезд, ни луны не разглядеть, а у горящего костра сидел на корточках человек и, насвистывая себе что-то под нос, время от времени поправлял жаркие угли тонкой палкой.

Только теперь Михал ощутил холод осенней ночи и комок тошноты в горле. Он принялся исходить кашлем и тогда человек, что до недавнего времени так мирно сидел у костра, встрепенулся, подбежал к Михалу и тогда до последнего донесся далеко знакомый, не позабытый голос:

Слава Богу, ты живой, а я уж подумал было, что ты не жилец.

Родной человек пошел к костру и тут же вернулся с флягой, поднес ее ко рту раненного.

Пей, это чай.

Михал долго пил горячий напиток жадными глотками; казалось, во всем мире нет ничего радостнее горячего чая. Он с блаженством чувствовал, как чай прочистил горло, как стек в желудок, наполнив нутро живительным источником - и это-то окончательно привело его в себя. Михал обернулся к сидящему рядом с ним человеку, с улыбкой и тайной надеждой посмотрел в его большие, необычайно красивые глаза под черными бровями, и эти голубые глаза то вспыхивали звездами в свете костра, то становились черными.

Стас, это... неужели ты? - из последних сил прошептал Михал, начиная припоминать эпизодами пережитые события.

Да, ты не ошибся, это действительно я, а не дух или призрак.

То оказался Станислав, сын Вельгельмины и Франциска-Ксавери: он был все таким же красивым, маленького, даже слишком, роста, тонким и стройным, его серьезное лицо было сосредоточенным, хмурым. Подбросив несколько сухих веток в огонь, Станислав какое-то время всматривался в летящие к небесам искры, проговорил:

Почти весь вечер и полночи нес тебя на своем плече, подальше от кровавого боя бессмысленной войны. Мы бы ушли еще дальше, если у меня хватило бы сил.

Как ты очутился под Варшавой, коль тебя призвали в австро-венгерскую армию - прямо из Академии художеств в Праге?

Вот потому мне и удалось найти и спасти тебя прямо из гущи боя, когда вся земля изнывала от яростного взрыва.

Но.., разве тебе не страшно за собственную жизнь? Тебя убьют за предательство.

Пусть только попробуют! Я остаюсь подданным Польши, а, следовательно, был призван против своей воли. И пока я под защитой короны и русского царя, мне ничего не станется.

Михал глубоко вздохнул: разум постепенно начал возвращаться к нему, ноющая боль в висках, груди и ноге отступила. Подул ветер, пригнул серую в ночной мгле траву, затрещало-заплясало пламя костра под его порывом, стало холоднее, но именно это окончательно вернуло воина в реальную жизнь. Он вопросительно взглянул на Станислава, силился что-то спросить, но не мог, лишь показал три пальца, затем поочередно принялся сгибать их. Тот не понял вопроса, спросил напярмую и тогда Михал, борясь с подступившем комком рыданий, проговорил с тревогой и странной надеждой в голосе:

Со мной было двое юношей, русские, высокие такие, видные... Ты видел их?

Стас не сразу ответил, заместо этого он посмотрел в черные небеса, словно отыскивая в вышине ответ, но говорить пришлось не мысленно-духовно, а обычно, по-земному, людскому на столь важный вопрос:

Там... за окопами,где я нашел тебя, не осталось в живых никого, и те двое были в том месте, где прогремел взрыв - все, что сталось с ними: лишь груда мяса и костей.

Михал издал тяжкий стон и слезы сами собой потекли по впалым, грязным щекам, оставляя тонкий чистый след. От напряжения, от волнения и переизбытка чувств, нахлынувших на него, из раны вновь потекла кровь и на одежде отчетливо вспыхнуло в пламени костра кровавое-алое пятно.

Это моя вина, лишь моя вина, что не уберег жизни этих юных солдат, не исполнил последнее желание Константина вновь увидеть родную землю, свой отчий дом. Он не бросил своего брата, а я ничем не помог им, - он заплакал в лесной тишине, и плачь соединился с треском костра, тихим завыванием ветра меж веток сосен. Он остался живым - единственный из всего отряда, а другие ныне бродят бесплотными призраками по земле - в местах глупой войны. Что станется с родителями Константина и Гавриила? Как воспримут они весть о гибели сыновей? А останется ли он сам в безопасности? Доберется ли живым и невредимым до Львова? Опасения свои и тяжкие думы Михал оставил при себе: он слишком устал, слишком был голоден, чтобы рассказывать-выворачивать наизнанку всю душу. Боль в ране усилилась и ему пришлось закусить до крови губу, дабы не закричать. Стас приметил его тяжкое состояние и, ни о чем не спрашивая, достал из седельной сумки бинты и спирт, молвил лишь:

Сейчас врачевать тебя буду, лучше возьми в зубы палку, если совсем нестерпимо станет.

Осторожно он приподнял край одежды, под ней оказалась глубокая рана и если не перевязать ее, то раненный мог не дожить до возвращения домой. Станислав смочил кусок марли в спирте, приложил ее к поврежденному месту; острая резкая боль опалила все тело и Михал зажмурился, из последних сил сдерживаясь, дабы не огласить криком темный лес. Стас осторожно переработал рану, забинтовал. Теперь жизнь Михала была вне опасности - главное, чтобы к нему вернулись силы.

Ты должен как следует отдохнуть, а завтра мы двинемся на восток, укроемся в каком-нибудь селении, а оттуда ты вернешься во Львов.

С его помощью Михал приблизился к костру и тут же заснул, сморенный теплом пламени, шумом листвы и болью.Утром они пробудились от нестерпимого холода. Костер давно потух и вместо него на земле горкой лежала серая зола. Поеживаясь, Станислав кое-как согрел ладони своим дыханием и тут же развел новый огонь. Над ним он разогрел воду, бросил в нее горсть чая. Немного перекусив черствой лепешкой, запивая чаем, тем самым притупив голод, они двинулись в путь. Когда солнце высоко поднялось над горизонтом, они были уже далеко от леса. Согретые ходьбой, Михал и Станислав чувствовали себя в безопасности и трагедия войны уже не казалась такой безнадежной. Вскоре у мелкой речушки за полем взору их открылась небольшая деревня - они были близки к восточным рубежам Польши.

Станислав замедлил ход, остановился, взглянув в лицо Михалу, проговорил:

Ныне я должен покинуть тебя, а ты иди к людям, с этих пор тебе ничего не угрожает.

А как же ты?

Мне следует вернуться к австрийцам - хотя бы сделать вид, что служу им, но при первой же возможности сбегу обратно в родную страну, - он замолчал, запрокинул голову вверх, к солнцу - смуглое его лицо было слишком красивое и потому приметное. Он приблизился к Михалу, который оказался на целую голову выше, протянул руку для пожатия. Какое-то время они стояли в немом молчании, оттягивая скорое расставание. В конце пожелав удачи, они разошлись в разные стороны, по узкой тропе. Холодный ветер закружился над землей, пригнул высокую траву. А в селении увидели одинокого путника, спускавшегося с холма, бросились ему навстречу, помогли добраться до мягкой постели, к теплому очагу.

Глава 34

Гертруда осунувшаяся от старости, с потемневшим от горя и слез лицом, каждодневно выстаивала молитвы, по много часов отбивая нижайшие поклоны в своей тихой келье-почивальне, при ярких дневных лучах и лунном свете, под смиренным-кротким взором Лика Богородицы. Она молилась о жизни младшего сына, о здоровье старшего, кой принял в свои руки слишком тяжкий груз.

Во время военных действий, под пулями и ударами пушек в Кракове был ранен кардинал Адам Сапега, и отец Жозеф, узнав о том, бросил все дела и поехал на помощь другу, целую неделю просидев у его изголовья. Когда здоровью Адама более ничего не угрожало, Теофил Теодорович вернулся во Львов - уставший, бледный, осунувшийся. Он был уже не молод - перешагнул порог пятидесятилетнего возраста - полвека истоптали его ноги травы, труднее сталось вести дела: религиозные и государственные, да смотреть за обителью армянского зодчества. Из Кракова архиепископ привез весточку для матери - о судьбе Михала. Было точно известно, что Михал участвовал в Брусиловском прорыве фронтовой наступательной операции Юго-Западного фронта русской армии под командованием генерала Брусилова, проведенной с наступлением лета и до конца сентября 1916 года, когда пришлось идти в наступление против австрийцев и немцев, изгоняя их с территории Буковины и Восточной Галиции. Австро-Венгрия с союзной Германией потерпели жестокое поражение, потеряв многих солдат - убитых или взятых в плен. А русская армия и примкнувшие к ней украинцы и поляки гнали врага дальше - за пределы своего государства, к границам Румынии.

Гертруда читывала-перечитывала весточку от сына, орошала слезами, покрывала поцелуями, а ночами - тихими, безмолвными, оплакивала его отсутствие, молилась о его жизни и боялась потерять его. Замкнутая, скромная Гертруда к старости стала еще нелюдимее, еще молчаливее, спрятавшись-сокрывшись, отгородившись от внешнего мира в спокойной умиротворенной своей обители. Ей было хорошо на душе в полном одиночестве, она никогда не любила шумные балы, многолюдные приемы и долгие светские беседы на роскошных террасах; куда лучше ей мечталось-думалось в домашней тиши родных чертог, подле любимых чад своих, кои стали всем смыслом жизни - ее дыханием, ее любовью. С Жозефом у нее была особая связь-привязанность: в старшем сыне, в его незаурядном уме и способностях видела Гертруда неизмеримую силу, каменную стену и светлую надежду на будущее.

Когда началась война, архиепископ попросил мать уехать из города - в поместье ее родственников Огановичей - подальше от опасности, но та наотрез отказалась, воспротивилась, жестко ответила сыну:

Разве я не ваша мать и вы не мой сын? Как смею я теперь бросить родных в столь безумный, полный смерти час? И если суждено мне погибнуть от рук врага, то такова моя судьба и никак иначе. Лучше буду молиться под обстрелами, но рядом с тобой, чем жить в горном имении в тиши садов, а ночами бороться со страхами на век потерять тебя.

Гертруда сжала его руки в своих - эти пары рук оказались стары, не как прежде. Отец Жозеф все понял и оставил мать в покое, но вот пропал Михал. Немцы давно покинули пределы Галиции, не смогли укрепить свои позиции в Польше, а брата все нет и нет. Великая печаль охватила дворец архиепископа, каждый вечер семья ужинала в тишине и ложилась спать с глубокой надеждой на завтрашний день. А завтра повторялось как и сегодня, ничего не менялось в единичном потоке времени тихой обители.

И вот однажды, еще на рассвете в двери дворца постучали. Слуга открыл дверь - на пороге стоял молодой посыльный, запинаясь от скорой ходьбы, проговорил:

Михал Теодорович здесь. Он жив!

Дом переполнился радостными возгласами, засуетились слуги на кухне. Скорее, скорее! Гертруда, отец Жозеф и супруга Михала вышли на улицу, всмотрелись: по улице брел одинокий путник в военной поношенной форме, левая рука его покоилась на косынке, но во всем облике - непонятном, странном, ощущалось что-то родное, любимое, долгожданное. Супруга Михала, после того, как он ушел на войну, переехала в дом архиепископа, тем самым оставаясь подле родных и отгородив свое имя от пересудов соседских кумушек и недоброжелателей: вот, мол, супруг за ворота, а она одна... Теперь ее молитвы были услышаны в вышине, и женщина - похудевшая, в строгом черном платье, ее большие косы были уложены на голове короной, а в их черных прядях поблескивали нити седины. Когда Михал устало остановился у ворот, переведя дыхание, женщина распростерла руки и бросилась к нему легкокрылой пташкой, супруг горячо принял ее в свои объятия и они, такие счастливы, радостные, что вновь обрели друг друга, не скрывали чувств, переполнивших их души, они целовали друг друга, орошали слезами близкие ладони.

Гертруда всхлипнула, смахнула катившиеся по щекам слезы, но сдержалась также как и Жозеф - не пристало на людях показывать вспыхнувшие чувства. Но за закрытыми дверями мать горячо обняла воротившегося сына, целовала его щеки, прижимала к своей груди. Сколько радости, сколько счастья виделось между этими людьми, сколько надежд на добрый исход творилось в ее тайных мольбах полуночных молитв!

За накрытым столом семья, наконец, собралась на праздничную трапезу. Михал, чистый, в гражданском костюме, сидел по правую руку от брата, мать и жена напротив. Он чувствовал себя иным человеком, он был рад вновь вернуться к мирной жизни, к семье, родным. И стоило ли идти на войну, подвергать жизнь в нелепых битвах, у вражеской границе перед лицом врага? Сколько было погублено жизней - молодых и старых? А сколько отправил на тот свет он сам - под ликующие возгласы союзников и истошные, полные ужаса и боли, врагов? Ныне все позади, все кончено. Он дома, среди своих, и ничто более уже не угрожает.

После обеда вся семья расположилась в гостиной, на мягких креслах, вокруг пылающего камина. Гертруда принялась расспрашивать Михала о событиях войны, о нем самом; тот, мысленно вернувшись к кровавым бойням. Вскользь, нехотя отвечал на слова матери, ощущая тугое раздражение, что родилось в его душе. Последний вопрос задала жена, теребя в нетерпении кисти на мягких подушках:

Как тебе удалось избежать гибели или - хуже того - плена? Ведь ты поведал, что ваш отряд застигли врасплох, а противостоять противнику не было ни сил, ни достаточно оружия?

Наш отряд погиб - все сложили кости, кроме меня одного, ибо жизнь мою спас Станислав, сын Франциска-Ксавери и Вильгельмины.

Стас?! - удивленно воскликнули трое: мать, брат, супруга.

Михал усмехнулся их удивлению, проговорил:

Да, именно он, хотя с детства все считают его несносным мальчишкой с властным, непоколебимым характером, однако Стас один из всех живущих на этой земле оказался рядом, когда я умирал, истекая кровью. До самой ночи он тащил меня на своих плечах подальше в лес - от посторонних глаз, рискуя собой. Из его рук я принял еду и горячий чай, его руки остановили кровотечение из раны. Не удивляйтесь: то есть Стас - этот маленький отчаянный человек, коему я обязан спасением.

Наступила глубокая тишина, слышно было лишь потрескиванием дров в камине - как тогда, в лесу. Михал глубоко вздохнул, перевел взгляд с брата на жену, с жены на мать, не понимая, отчего эти лица - до боли родные, близкие, теплые, стали страшно чужими-отчужденными, будто то и не они вовсе - прежние, желанные; впервые он всматривался в родных каким-то другим недоверчивым взором. Но обращаться назад - к пережитым страданиям ему не хотелось; закурив сигарету, Михал спросил, какие дела произошли в его отсутствие - за последние два года. Первым ответил архиепископ, более чем кто-либо понимающий душевные терзания брата:

Недавно я вернулся из Кракова - отец Адам Сапега был ранен во время обстрела. Нельзя было допустить, чтобы наша церковь потеряла столь замечательного человека.

Гоар погибла чуть более полугода назад; в дом, где она жила, попали снаряды, она не успела спастись. Упокой Господь ее душу, - сказав, Гертруда перекрестилась, отец Жозеф вместе с невесткой тоже сотворили крестное знамя, лишь Михал продолжал невозмутимо потягивать сигарету, не решаясь следовать их примеру.

Гоар больше нет? - молвил он, потушив окурок. - Славно. Но а какие плохие новости?

Михал! - воскликнула в возмущении Гертруда, всплеснув руками. - Думай, что говоришь! Грех осуждать мертвых, еще грешнее радоваться смерти.

Грех говоришь? А разве вы все не радуетесь, получив весть о гибели врага? Напротив, вас переполняет гордость за одержанную победу, а победителей вы провозглашаете героями и осыпаете их наградами. И это не грех?

То другое, сын мой. Война есть война.

Нет, все то же самое, только тебе, матушка, о сим ничего не известно. Конечно, вам всем повезло - под защитным крылом церкви и длани Папы, но там - в полях, лесах раздаются взрывы, стрельба, там гибнут люди - свои и чужие, и многих никто не оплакивает и не хоронит. Я видел смерть, зрел ее бледное лицо, да и сам - собственными руками лишал других жизни. Вам не понять, что ощущаешь тогда, когда палец нажимает на курок, а человек напротив тебя падает замертво, обливаясь кровью. Во сне я мучился, ибо убиенные мною приходили, я ясно слышал их присутствие и тот неживой шепот: за что ты убил нас, за что? Вот тут, - он стукнул кулаком себя в грудь, - притаился тяжелый камень, которые я не могу скинуть.

Михал резко поднялся с кресла и, ни на кого не глядя, покинул гостиную. Следом за ним бесшумной тенью последовал отец Жозеф. Архиепископ нашел брата на террасе - подальше от посторонних глаз и ушей; казалось, его что-то терзало изнутри - какое-то непонятное страшное чувство, что он не в силах сдерживать, иначе сошел бы с ума. Жозеф приблизился к нему, тихо спросил:

Брат, что с тобой? Поведай мне, прошу.

Мы не на исповеди, Овсеп, и у меня нет сил с кем-то вести беседу.

Я не призываю тебя исповедоваться, ибо то лишь между тобой и Господом. Но... я чувствую, тебя что-то гложет, иначе ты бы не покинул нас, хлопнув дверью.

Михал искоса взглянул ему в глаза - этот кроткий, просящий взгляд был окутан грустью и не скрытой добротой, и от этих глаз у него отлегло на сердце, под их несгибаемой волей и печалью проговорил:

Я должен был сделать это и не смог; то не божественная сила остановила меня, удержав от...

Говори, Михал, легче на душе станется.

Не станется, ибо сотворенное невозможно изменить. Моим спасением явилась трусость, другие же полегли под ударами врага. Клятва нарушена.

Что за клятва?

В отряде было двое юношей из Смоленска - Константин и Гавриил, два брата. Они отправились воевать, чтобы снискать славу и вернуться живыми. Но... Я дал им слово в трудную минуту защищать их, оберегать, ибо дома их поджидают старые отец и мать. Во время боя Гавриил погиб, Константин же не бросил его, пытался унести тело и спастись самому, но видно, Господь распорядился иначе. Константин погиб, а я так малодушно бросил его, не пожелав в тот злополучный миг помочь вынести тело Гавриила. Бедные, бедные их родители, бедная матушка, что не дождалась возвращения сыновей. Как жить мне отныне с этим грузом?

Архиепископ слушал, не перебивая, как привык на исповеди. Он заметил, как изменилось лицо брата во время горького рассказа. Казалось, сама совесть явилась воочию, выплеснулась наружу светлым потоком, а там, за ней ждет иное чувство, доселе невидимое-мягкое, как облако. Михал прикрыл преобразившееся лицо руками, прошептал:

Господи, прости меня за молодушие и разреши от клятвы.

Той клятвы больше нет, все свершилось так, как было предначертано. Ты не трус и никогда им не был. И в смерти юношей нет твоей вины, ибо это чужая война, не наша. Ты сделал, что мог, иного не возможно. Просто помолись за души убиенных, а себя не вини.

Михал улыбнулся спокойной и одновременно вымученной улыбкой, обнял Жозефа, благодаря за еще один важный урок. Старший брат всегда был для него поддержкой и опорой, единственным человеком, коему он мог всецело доверять.

Глава 35

Война изменила мир, к которому люди так привыкли. Вслед за загубленными жизнями и разрушенными домами, поверженными старыми устоями и искалеченными судьбами прошла волна смены власти: 2 марта 1917 года отрекся от престола русский император Николай II. Грустная история сего действия. Архиепископ до поры хранил пустое молчание, вглядываясь-всматриваясь в знакомые-незнакомые лица на Сейме. Там, среди избранных депутатов и народных деятелей разворачивались горячие споры, обсуждали-додумывали: что станется ныне с Россией, когда трон ее пуст, как поведут себя украинцы, скрепленные с русскими одной верой и чего ждать Польше - хорошего или худого?

Украинцы бунтуют, восстают против унии и не желают более жить в благословении под священной дланью Папы, - восклицал пан Допрожнецкий - ярый патриот польской короны и старинных устоев, - необходимые решительные меры в обращении схизматиков в лоно истинной веры! У русских творится неладное, им сейчас не до украинцев, а нам следует этим воспользоваться, иначе маленький костерок разразится в смертоносный пожар.

Вы предлагаете вновь зажечь костры инквизиции для покарания еретиков? Боюсь, в нынешних реалиях сие невозможно, ибо религия не играет столь существенной роли как прежде, - возразил молодой депутат из числа народа.

Я всегда был противником радикальных мер, если можно действовать по-иному и не казнить, а увещевать нужно заблудших, тогда на востоке у нас будет крепкий тыл, да и не стоит забывать, что без казаков, отчаянных в драках, мы не сможем полностью обезопасить границы от набегов крымских татар, - весь вспотевший, раскрасневшийся, не унимался Допрожнецкий, в мыслях улетевший в стародавние времена.

Татары нам не страшны более, ибо Турция не получает поддержки от Германии, а крымчане без турок и шагу ступить не смеют, - ответил спокойный, всегда рассудительный пан Курицкий из числа военных.

Это-то и пугает, - проговорил Допрожнецкий, немного взяв себя в руки, - казаки без дела не сидят, у них руки чешутся - дай кому голову срубить. Против русских они не пойдут, ибо посчитают великим грехом убивать единоверцев, тогда остаемся мы, католики, коих они ненавидят в тайне. Вот и подумайте, панове, на кого эти варвары нацелят нож.

В зале наступила тишина - кратковременная, понятная; в воздухе - в свете дня золотистыми мотыльками кружились пылинки, не прерывая серьезных дум. Кто-то кашлянул в кулак, собираясь с мыслями, а вообще было тихо, и это неразборчивое молчаливое недопонимание раздражало, грозя перерасти в свару, после которой Сейм вновь соберется - но совсем не для того, чтобы обсудить важные политически-общественные дела.

Жозеф Теофил Теодорович сидел в конце, растворившись благодаря черной сутане в темном углу. Его присутствие как будто не замечали и если бы ни звук перебираемых четок, то никто не вспомнил бы о его существовании - здесь и сейчас, а не на кафедре в мирной обители. Архиепископ силился, долго вынашивая план противостояния в речах, но лишь теперь ему был предоставлен шанс сказать свое - возможно, последнее слово на Сейме. Он медленно поднялся во весь немалый рост, распрямил широкие плечи и властно-победительным взглядом окинул членов собрания, чьи взоры обратились к нему.

Панове и святые отцы великого Сейма, - начал он свою речь, немного помедлил, продолжил, - где это видано, чтобы Польша помышляла о войне с украинцами теперь, когда весь мир разрушен мировой войной и ныне лежит в руинах? Опомнитесь: доколе проливать нашу и их кровь, коль земля вдоволь насытилась ею? Или мы часом перестали уповать на Господа Бога или же попрали нашу панскую честь?

О чем вы, святой отец? - раздался чей-то молодой звучный голос. - У нас нет времени на философские рассуждения.

Пока ваши уши будут закрыты от правды, нам не видать мира.

Что вы этим хотите сказать, пан Теодорович? - поднялся с места Допрожнецкий.

Послушайте меня, советники Сейма, наберитесь терпения, ибо каждая минута может изменить весь ход истории, - он сел на свое место, проговорил, - нашей стране необходим мир, это говорю вам я, истинный патриот польской стороны, каждодневно возносящий молитвы о ее благоденствии. С украинцами и русскими следует дружить, ибо только так наша страна избежит немецкого ига.

Вы советуете нам, истинным христианам, подписать мир со схизматиками, которые ненавидят нас и не скрывают того? - воскликнул в недоумении иезуит, сидящий напротив архиепископа.

Тот слегка усмехнулся: не то устало, не то в непонимании; заиграли четки в его пальцах, сказал он такое, что не каждый пан решился бы молвить,не то что ксендз:

В том ли их вина, если наши единоверцы веками резали-убивали этих... заблудших овец? Разве не мы захватывали земли православных и - не увещеванием, не кротостью христианского смирения обращали их в нашу веру - против воли? Много мы пролили их крови и не удивительно, что православные украинцы устремляют молитвы на восток, а не к Ватикану. Война отворила двери, пошла новая волна. Как еще сохранить мир на нашей земле, если до добротой?

Не богохульствуйте, святой отец! - прокричал один из ксендзов, встав со стула. - Вам дана власть над душами мирян, но не забывайтесь в речах своих, ибо тем самым вы предаете всю суть нашего святого дела, благословенное Папой. Сказанное сегодня будет направлено против вас, и молитесь, чтобы сие речь не дошла до Ватикана, ведь тогда вы лишитесь сана и будете преданы анафеме. Подумайте, одумайтесь.

Как горько слышать, что мои слова так извратились в ваших речах, отец Николай, в противном случае вы поддержали бы меня.

На середину выступил учредитель Сейма, вскинул руку, приказав всем помолчать, и в давящей тишине сказал, нарочито выкрикивая слова:

Господа, Сейм подходит к концу, мы выслушали каждое мнение и признательны вам в том. Теперь стоит подумать, как правильно поступить, - обернулся к Теофилу Теодорофичу, молвил, - святой отец, пожалуйста, покиньте собрание.

Вопреки ожиданиям архиепископ не стал спорить или возражать. Молча покинув место, он попрощался со всеми и удалился в сопровождении верного секретаря Франциска Комусевича, сохранив тем самым благородное достоинство. Ехал по улицам Львова, полный раскаяния. За окном автомобиля мелькали длинные улицы, спешащие куда-то пешеходы, а Жозеф боялся - тогда, на Сейме, страха не было, а ныне душу его переполняли отчаяние и злость - на самого себя, что так опрометчиво дал глупую надежду отцу Игнатию заступиться за его церковь, встать на сторону православных. Кто же знал, что своей пламенной речью обратил против себя не только Сейм, но весь католический мир? Глупостью своею поставил под удар себя и тех из числа приверженцев Византии,что оставались в Польше.

Автомобиль свернул с проспекта и понесся по узкой улочке, вдоль которой расположились низенькие деревянные дома. Отец Жозеф Теодорович глянул в окно, отвлекшись от тяжких дум, сказал водителю:

Остановитесь здесь.

Колеса заскользили по дороге, машина остановилась. Пан Комусевич в недоумении взглянул на архиепископа, пожал плечами.

Сидите и ждите меня, - молвил Жозеф и вышел из машины.

Он стоял напротив небольшой православной церквушки с отпавшей во многих местах штукатуркой и ветхой, требующей ремонта крышей. Да, православная вера и тогда и сейчас терпела нужду в Польше, и ее могли бы предать забвению, если бы не заступничество русских царей. Ныне монархия пала, помощи ждать неоткуда. На паперти в полном облачении вышел отец Игнатий, он благословил прихожан, раздал милостыни нищим. Завидев у ворот отца Жозефа, заторопился к нему, с улыбкой пригласив в свою обитель. Теодорович отрицательно покачал головой, ответил:

Мне не стоит здесь появляться, отче, но я хочу сообщить, что сегодня на Сейме я говорил о ваших единоверцах...

И что? - отец Игнатий обнадеживающе посмотрел в его глаза и тут вся надежда рухнула в единый миг как карточный домик.

Архиепископ быстро поведал об исходе собрания, в конце дав совет бежать, если начнутся притеснения.

Бежать нам некуда, все наше с нами. Сдается, уповать следует лишь на Господа и Его силу, если даже на земле среди своих нам нет места.

Еще не все потеряно, отче. Мое слово тоже имеет вес, иначе разве я бы обещал вам помощь?

Пути Господа неисповедимы, - проговорил тихо отец Игнатий, осенив себя крестным знаменем по-византийски, добавил, - может статься, что и выйдет хорошее.

Не прошло недели, как слова, сказанные Жозефом Теофилом Теодоровичем на собрании мудрейших Сейма во Львове, цепочкой переходившие из уст в уста, дошли до Кракова - в обитель кардинала Адама Сапеги. Те, что донесли ему, горячо, во всех красках описали речь Жозефа, что своими богохульными словесами чуть ли ни возводил хулу на святую католическую церковь и самого Папу Римского. Опасаясь, как бы сия новость, приправленная ядом тайных завистников и врагов архиепископа, не добралась дуновением ветра до Ватикана, Адам решил самолично - из первых уст, убедиться в ложном обвинении. Он пригласил друга к себе и тот незамедлительно явился в Краков, не тая в сердце никаких опасений. Он увидел Адама в глубокой задумчивости - после ранений кардинал медленно поправлялся, о чем свидетельствовала бледность его лица.

Ты желал меня видеть и вот я здесь. - начал было Жозеф Теодорович, но осекся, замолчал.

До меня дошли жуткие слухи, будто ты возводил хулу на нашу церковь, призывая всю восточную Польшу обратиться в схизму, как то сделали когда-то русские. Это правда?

Господи, дай людям разум! - воскликнул архиепископ, обратя взор к распятию. - Неужто кто-то так ненавидит меня, что придумывает разные небылицы? Поверь, друг: ни в помыслах,ни на словах, ни тайно, ни явно не обращаюсь я против нашей святой церкви, ибо всей душой служу ей верой и правдой; ты, как никто другой, ведаешь о том.

Скажи правду, Жозеф - что именно ты говорил на Сейме, ибо пока я могу спасти тебя от гнева Папы.

Архиепископ стоял спиной к окну, лучи яркого весеннего солнца озаряли его своим светом, текли-ниспадали по краям черной мантии. Немного помолчав, он поведал слово в слово случившееся на Сейме, не утаил даже о встречи с отцом Игнатем после своего изгнания с Сейма. Адам Сапега слушал, внимая каждой фразе, мысленно искал какой подвох и не находил его, в конце проговорил:

В глазах церкви ты не виновен, ибо Господь Наш Иисус Христос пришел к нам с миром. Твои слова правдивы, чего не скажешь о тех завистливых клеветниках, порочащих твое великое имя.

Все суета сует. Богу богово, кесарю кесарево. Я никого не боюсь, лишь Господа.

Я ведаю о твоей воли, но все же будь осторожен... Скорее всего, тебе придется расстаться с местом депутата Великого Сейма, - добавил кардинал, постукивая пальцами по лакированному столу.

Мне все равно, с удовольствием отдам его другому, - молвил Жозеф и улыбнулся немного уставшей, грустной улыбкой.

Глава 36

"Ваше Величество, - а для меня Вы все еще остаетесь великим государем, не смотря на Ваше вынужденное отречение, довожу до Вашего сведения грустные мысли мои: покинув престол, Вы оставили Россию сиротой, теперь уже время не вернуть вспять, как не обрести былого спокойствия. Страшное будущее настанет: монархия пала, а вместе с ней и духовная сила русского народа, ибо нет царя - нет церкви - нет Бога. И вижу я, как из подполья полезут ядовитые змеи и прислужники диавольские, что ввергнут некогда богатую Империю в пучину хаоса, нищеты и безверия..." - архиепископ Жозеф остановился, его рука замерла над неоконченным письмом.

Он прислушался к звукам, не понимая, исходят ли те из вне, либо то стук его собственного сердца. В комнате было тепло, а на душе холодно. Походив из угла в угол, собираясь с мыслями, что роем витали-кружились в разуме, архиепископ вдруг остановился, отрешенным взором, словно позабыв обо всем, уставился на дверь. Пару шагов отделяло его от выхода - пара шагов, дабы изменить жизнь навсегда. Письмо оставалось в руке и от тугих мыслей ладони похолодели, покрылись неприятным потом. Каково теперь там - за пределами церковных чертог, вдали от привычного-недвижимого дома? И клен, что рос за окном, бросал на пол и стены свою ветвистую-непонятную тень.

Избавившись от навалившейся нерешительности, отец Жозеф распахнул дверь, позвал к себе секретаря. Тот не заставил себя долго ждать: низкорослый, слишком подвижный для такой полноты, Франциск Комусевич предстал перед святым отцом в ожидании приказа. Архиепископ трясущимися руками протянул послание, быстро проговорил, понизив голос:

Отправь это письмо с верным человеком да смотри, чтобы его не перехватили, иначе нам несдобровать.

А ежели не получится?

Нет, письмо должно быть отправлено, только тайно, и ты ни о чем не знаешь.

Я понимаю, отче.

Хорошо, собирайся.

Только Комусевич направился к выходу, преисполненный верной решимостью и желанием угодить - как то повелось много лет назад, и вдруг до его слуха донесся резкий голос архиепископа:

Нет, постой... вернись... Письмо верни мне, никуда не ходи.

Секретарь был удивлен, однако, сохраняя на лице полное спокойствие, не подал в том вида, а даже, напротив, в глубине души обрадовался шансу остаться в обители, а не плестись на почту, опасливо поглядывая по сторонам.

Спрятав послание в складках мешковатой сутаны, Жозеф Теодорович прошел в библиотеку, открыл висевшим на поясе ключом потайную дверь меж полками и спустился по крутым ступеням вниз - в старинное книгохранилище, спрятанное под низкими каменными сводами, таящее сокровенное в течении многих столетий. Спертый, застоявшийся воздух бил в ноздри, белая пыль, наконец, потревоженная человеческим присутствием, поднялась вверх, а затем плавно легла на прежнее место. Убрав свисавшую паутину, архиепископ остановился подле кипы книг, разложенных в высоту в виде колонны. В дальнем темном углу донеслось шуршание, через секунду блеснули маленькие глазки. Крыса выбежала из укрытия, не испугавшись присутствия человека, принялась что-то нюхать на полу. Жозеф какое-то время наблюдал за маленьким зверьком, потом бросил кроху хлеба, промолвил:

Голодная ты, а я сыт, так неужели не накормлю тебя?

Крыса, схватив острыми зубками хлебные крошки, быстро шмыгнула под пол.

Оставшись в одиночестве, Жозеф зажег свечу и осмотрелся: он искал что-то важное. Наконец, глаза его нашли то, что искали - это была толстая книга в старинном кожаном переплете с металлическим фермуаром, в некоторых местах покрытый ржавчиной. Святой отец резким движением открыл застежку - внутри лжестраниц не было ничего, кроме углубления-тайника, в который он положил письмо и, потушив свечу, поднялся назад, сжимая в руках толстую книгу.

Архиепископ сидел в кабинете в полном одиночестве. Разложенные листы газеты, свет от настольной лампы осветил теплым потоком ровные строчки печатного издания, черно-белые фотографии. Его внимание привлек заголовок на главной странице, начерченный большими черными буквами - как знак. Дрожащими руками святой отец взял газету, пробежал глазами первые строки и гнетущее, тревожное состояние вновь опалило его душу - как тогда год назад, когда ему пришлось тайно, через третьих лиц, отправлять собственноручное послание, надежно припрятанное в тайнике. Теперь уже ничего не поделать; все осталось в прошлом - так недосказанно, глупо.

"Расстрел бывших членов царской семьи Романовых был осуществлен в подвале дома Ипатьевых в Екатеринбурге в ночь с 16 на 17 июля 1918 года при постановлении исполкома Уральского областного Совета рабочих, крестьянских и солдатских депутатов, возглавлявшегося большевиками. Вместе с Романовыми были застрелены лейб-медик Е.С. Боткин, лейб-повар И.М. Харитонов, комнатная девушка А.С. Демидова и камердинер полковник А.Е. Трупп. Враги царской династии, вооруженные не только оружием, но злобой и корыстью, не пощадили никого: ни женщин, ни детей. И бывший император, еще не ведая, какая страшная участь их всех ожидает в ту злополучную ночь, нес на расстрел больного сына Алексея на руках - того, на которого возлагал когда-то надежды для продолжения великих свершений. Трон российский пуст. Вся страна залита кровью невинных. Кто остановит произвол, творимый безбожными большевиками?"

Жозеф дочитал до конца, поднял глаза к окну - вечернее небо нависло над землей, а на улице стояла тишина, даже ветра не было. Его колотила дрожь, тугой комок сдавил горло, а сердце сдавил тяжелый камень. Убит царь, отрекшийся от престола, убита царица Александра, убит царевич Алексей - тонкий, стройный четырнадцатилетний мальчик с красивым чистым как у ангела лицом, убиты-растерзаны юные царевны - нежные, только что распустившиеся словно бутоны роз. И ликвидация царской династии явился не просто расстрел, а целое ритуальное убийство безбожными руками во славу темных сил.

Все еще находясь во власти гнетущих чувств, архиепископ посмотрел на фотографию царской семьи, помещенной под статьей: какие благородные, одухотворенные лица! Особое внимание он задержал на царевне Марии - самой красивой, любимице своего отца. Мария всем своим видом обладала той сказочной русской красотой, кою восхваляют в песнях и преданиях. Ростом выше среднего, статная, с соболиными бровями, ярким румянцем на нежных щеках, голубыми, точно блюдца, глазами в обрамлении длинных ресниц и ниспадающими по плечам русыми длинными локонами; по рукам белым полным струятся-переливаются кисейные рукава, играют-смеются в свете драгоценные камни-самоцветы на высоко вздымающейся груди. Невольно залюбовавшись столь дивной красотой, глядя в эти нежные черты, на этот мягкий округлый подбородок, архиепископ позабыл о нахлынувших на него горестях, поражаясь жестокосердечности пагубного поступка, что по мановению чьей-то руки уничтожил дивную сказку.

На другом развороте страницы - а описывалась там история-судьба царей и великих князей рода Романовых, на самом верхнем крае помещалась фотография юных царевен - короткий ежик заместо некогда роскошных локонов - после перенесенной кори, а рядом с красавицами стоял наследник русского престола царевич Алексей - где те густые русые волосы? Из дальней глубины, словно в памяти времени раздался его еще тонкий, детский голос: "И меня, и меня обрейте как сестриц моих любимых! Я желаю быть вместе с ними, поддержать их!" Чистый, невинный ангел.

Господи, - прошептал отец Жозеф, с трогательным умилением всматриваясь в некогда живые, веселые лица, оставленные ярким светом на пленке фотоаппарата, - прими их безгрешных в Царство Твое и даруй им жизнь вечную за все те страдания, что вынуждены они были претерпеть на этой земле.

Он встал, заходил взад-вперед широким шагом, то и дело судорожно, в какой-то неясной тревоге заламывая руки, ладони и пальцы были холодны, хотя в комнате стояла духота, даже распахнутое настежь окно не спасало от летней жары. Что-то томилось внутри: страх ли, опасение или то жалость по невинно убиенным? Архиепископ остановился у камина, на нем между двумя серебряными подсвечниками лежало Священное Писание - большая книга в старинном кожаном переплете. Рука машинально потянулась к ней, зашелестели листья страниц; невольно - а то бывало крайне редко - Жозеф раскрыл наугад Писание, прочитал медленно, растягивая слова:

"И я видел, что Агнец снял первую из семи печатей, и я услышал одно из четырех животных, говорящее как бы громовым голосом: иди и смотри. Я взглянул, и вот, конь белый, и на нем всадник, имеющий лук, и дан ему венец; и вышел он как победоносный, и чтобы победить. И когда Он снял вторую печать, я слышал второе животное, говорящее: иди и смотри. И вышел другой конь, рыжий; и сидящему на нем дано взять мир с земли и чтобы убивали друг друга; и дан ему большой меч. И когда Он снял третью печать, я слышал третье животное, говорящее: иди и смотри. Я взглянул, и вот, и на нем всадник, имеющий меру в руке своей. И слышал я голос посреди четырех животных, говорящий: хиникс пшеницы за динарий и три хиникса ячменя за динарии; елея же и вина не повреждай. И когда Он снял четвертую печать, я слышал голос четвертого животного, говорящий: иди и смотри. И я взглянул, и вот, конь бледный, и на нем всадник, которому имя смерть: и ад следовал за ним, и дана ему власть над четвертою частью земли - умерщвлять мечом и голодом, и мором и зверями земными. И когда Он снял пятую печать, я увидел под жертвенником души убиенных за слово Божие и за свидетельство, которое они имели. И возопили они громким голосом, говоря: доколе, Владыка святый и истинный, не судишь и не мстишь живущим на земле за кровь нашу? И даны были каждому из них одежды белые, и сказано им, чтобы они успокоились еще на малое время, пока и сотрудники их и братья их, которые будут убиты, как и они, дополнят число. И когда Он снял шестую печать, я взглянул, и вот, произошло великое землетрясение, и солнце стало мрачно как власяница, и луна сделалась как кровь; и звезды небесные пали на землю, как смоковница, потрясаемая сильным ветром, роняя незрелые смоквы свои; и небо скрылось,свившись как свиток; и всякая гора и остров двинулись с мест своих; и цари земные и вельможи, и богатые и тысяченачальники и сильные, и всякий раб и всякий свободный скрылись в пещеры и в ущелья гор, и говорят горам и камням: падите на нас и скройте нас от лица Сидящего на престоле и от гнева Агнца; ибо пришел великий день гнева Его, и кто может устоять?"

Жозеф дочитал до конца страницу, едва сдерживая холодную дрожь, словно явно чувствовал и пропускал через себя, сквозь собственную душу, непростительную ошибку жизни, когда император поменял царскую тиару на терновый венец, что и решило вскоре судьбу его и всей невинной семьи. Архиепископ машинально приложил ладони к груди - где билось терзаемое сердце, прислушался к отдаленным звукам из окна. Звуки эти становились все явственнее и явственнее, приближались чьи-то тяжелые шаги - несколько пар ног, незнакомые голоса. Кто то мог быть? Посыльные, ксендзы или члены Великого Сейма? Но он никого не ждал, по крайней мере, сегодня, да и Франциск, верный слову и делу, ни о чем не докладывал. А в коридорах поднялся шум, снова эти непохожие-чужие голоса, яростный стук в дверь. Как и несколько минут назад внутри поднялась тревога и тугой комок сдавил горло. Что-то яростно объяснял секретарь, но чей-то низкий голос окриком прервал его монолог. Жозеф медленно опустился в кресло, пристальным немигающим взором уставился на дверь. Щелкнул замок, заходила ходуном дверная ручка и вот - как неожиданно и страшно-безнадежно в кабинет прошли, громко постукивая каблуками высоких сапог, в штатских костюмах трое - тени, бросаемые от козырьков фуражек, затемняли их глаза. Самый старший и, по-виду, самый главный, бесцеремонно, даже не поприветствовав святого отца, рывком кинул нас стол толстую книгу, скрепленную фермуаром - ту самую с тайником, пробасил:

Твоя филькина грамота, ксендз?

Отец Жозеф безмолвствовал, лишь то и дело сглатывал слюну в пересохшем от волнения рту; тогда казалось, что все получится, что таки удастся остановить трагедию, но, выходит, силен дьявол, занявший московский престол. отправил всех слуг своих смущать легковерных, а те, потеряв остаток разума и веру. прельстились ложными речами, последовали за врагом человечества, не понимая, что собственными руками сотворили для себя погибель. Ныне все в прошлом, темные силы завладели обширной империей и кто знает, доживет ли он сам до следующего дня? Опасаясь как никогда за собственную жизнь, но стараясь при этом сохранять ровное спокойствие, архиепископ проговорил:

Да, то мое письмо, но теперь оно не имеет никакого значения, ибо жизнь повернула на иную тропу бытия.

Что же ты, попик, смущаешь народ безграмотных людишек проповедями, при этом сам явно нарушая библейские заповеди: как то отказ от среболюбия и стяжательства? А сам ты, иезуит, живешь довольно неплохо: дворец, автомобиль с личным водителем, членство депутата в Сейме. Не много ли для пастыря заблудших душ? Лишить бы тебя всего да в Сибирь на рудники - и то больше пользы станется.

Коль желаете знать правду,то отвечу. Сан свой отдан мне Его Святейшеством Папой, но сам я никогда не мечтал о нем. Богатство, имеющееся в моем распоряжении, стяжали мои предки своими подвигами перед Польшей, ставшей для них родиной. Так смею ли я предать тот завет, что возложил на меня перед своей кончиной отец?

Что за завет?

Мой отец на смертном одре взял мои пальцы в свои холодеющие руки, прошептал: "Отныне ты, сын мой, глава семьи и попечитель матери, сестры и братьев твоих. На тебя возлагаю большую ответственность, но главное: будь всегда предан нашей стране, что вскормила тебя, и никогда не отступай от Божьего закона, ибо лишь через Него ты найдешь жизнь вечную". Многое позабыто из далекого детства и беспечной юности, но эти слова до конца жизни буду я хранить в сердце моем.

Неизвестные громко рассмеялись, явно потешаясь над неприкрытой религиозностью отца Жозефа. Они явились из другого мира и услышанное оставалось чуждо их разуму. Тот, что помоложе, громко выругался, ответил:

Как прекрасны твои слова, ксендз, да только они не возымели на нас никакого действия, никакого сочувствия. Мир изменился и теперь то, что было ранее, следует забыть - навсегда. Вашей лжи никто не верит, ведь сказано: религия - опиум для народа. Наш великий вождь Владимир Ильич построит новое государство, еще более мощную империю - заместо прежней, где человек не будет называть себя рабом Божьим.

Поначалу вы низвергли законного царя, потом предали христиан, став христопродавцами, заключив гнусное перемирие с турками-магометянами, и отдав земли, некогда принадлежавшие армянскому народу, безродным кочевникам-тюркам на радость нашим врагам. Русский же народ веками жил под благословением Господа в мощной длани царей, ныне остались лишь разбитые осколки былого величия, загубленные судьбы да голодные дети. Ваш вождь пришел как искуситель - волк в овечьей шкуре, и многие последуют за ним, но, осознав свою ошибку, не смогут ничего изменить.

Это твое последнее слово, поп? - вопросил старший.

В моей голове сотни мыслей, кои невозможно выразить словами. Если вы пришли за мной, то знайте: я не боюсь смерти и готов умереть за веру Христову.

Воля твоя, поп, - большевик дал знак третьему товарищу, сказал, - Карелия, приступай.

К Жозефу приблизилась молодая женщина с красивым лицом, на котором отчетливо в нежной дымке выделялись прекрасные серые глаза с поволокой, окаймленные длинными пушистыми ресницами. Она скинула темную фуражку, обнажив бритую круглую головку. Скривив губы в ехидной усмешке, красавица сказала:

Готовься, святоша, тебя ждет большой сюрприз.

Карелия провела руками по плечам архиепископа, по его широкой груди, спустилась вниз, пальцы ее проворно бежали по мантии, ловко расстегивали пуговицы. За ее спиной слышался впрыск смеха товарищей, колкими шутками они подбадривали подругу на гнусное действо.

Не делай этого; нет, остановись, - тихо проговорил архиепископ, лицо его превратилось в серое каменное изваяние, небольшие продолговатые глаза с опущенными вниз веками расширились, стали почти круглыми; тело его не двигалось, сердце в груди замерло от тошнотворной-надвигающей ситуации, после которой его честь покроется липким позором.

Карелия опустилась на колени, лишь единожды взглянула снизу вверх на Жозефа. Сутана расстегнута, она прижалась лицом к телу архиепископа, приподняла исподнюю рубаху, белым свободным облаком ниспадавшую до колен, мелкими зубками вцепилась-прикусила... под одобрительные смешки мужчин-товарищей. Волна острой боли резанула тело Жозефа, глаза машинально наполнились слезами, но он сумел сдержать их, до крови закусив нижнюю губу. Все происходило как во сне: он не видел Карелию, не глядел на ее товарищей, не слышал их грубые фразы, смешанные с богохульством. Это был ночной кошмар - всего лишь страшный сон из другого мира - по иную сторону реальности; вот стоит открыть глаза, очнуться от сновидения и его вновь окружит тихая мирная атмосфера родного дома, а рядом в черном вдовьем одеянии сидит мать и глаза ее - карие большие смотрят нежно, с любовью.

Сколько прошло секунд, минут? Карелия закончила, встала, вновь набросив на бритую голову мужской берет. Старший пригрозил архиепископу, проговорил:

Смотри, ксендз, это первое предупреждение. Если еще примешься прельщать письмами, твой лоб украсит свинец.

Вы не ведаете, что творите. Как Иуда, предавший Господа Иисуса Христа за тридцать серебряников, ваши единомышленники позабыли Истину, ввергнув себя и остальных, кто последовал за ними в ад - не в этой жизни, в следующей.

Не юродствуй, иезуит. Бога нет, оставь свои сказки для младенцев, разумному человеку они ни к чему.

Отец Жозеф с болью в застывшем взгляде поднял руку в сторону, как бы защищаясь от непрошеных гостей, указал на висевшее распятие и не своим голосом молвил, словно стоял уже на краю потустороннего мира:

Он все видит. Можно не верить, Бог поругаем не бывает. Но знайте: наступит час расплаты и вы поверите, ибо узрите воочию то, что так яростно отвергаете. Два всадника промчались над землей, наступает черед третьего; много, очень много крови прольется под копытами вороного коня, земля вдосталь насытится ею.

Молодой большевик передернулся от услышанных слов - видно, нечто кольнуло его изнутри, но совладав с первым порывом чувств, сказал:

Ксендз сумасшедший, может, прикончить его?

Постой, не торопись, - возразил старший, направляясь к двери, - сегодня с него достаточно и того, - обратился к Жозефу, прищурив хитрые глаза, - тебе крупно повезло, что ты находишься под защитой Ватикана - только потому ты еще жив, наших же попов мы вешаем, обличая во лжи. Берегись, ксендз, берегись.

Они ушли, хлопнув громко дверью, за ними шлейфом тянулось невидимое адское пламя. В комнате тьма рассеялась, косые лучи заходящего солнца в последний раз осветили дубовый стол, кипу книг на нем да стоящего словно статуя архиепископа. Когда понимание реальности постепенно вернулось к нему, Жозеф трясущимися руками застегнул пуговицы сутаны и медленным шагом на одеревенелых ногах приблизился к двери, машинально защелкнул замок и, не в силах более стоять, медленно опустился на пол, невидящим взором вновь уставившись в темноту.

Вернулся архиепископ домой поздно вечером, когда на город опустилась тьма. Звезд не было на небе - не было ничего и никого вокруг, лишь пустота - как и в душе.

Во дворце его ждал слуга, готовый по первому зову исполнить повеление святого отца, но Жозеф отослал его почивать, тем самым обезопасив себя - хотя бы до следующего дня от ненужных расспросов. Ужинать не стал, ибо не оставалось ни сил, ни желания. Перед сном он включил душ и долго так простоял под холодной струей воды до тех пор, пока тело не стала бить дрожь. Уже лежа в постели и глядя на низкий бархат алькова, архиепископ только сейчас осознал-вспомнил, что произошло с ним сегодняшним вечером, какое унижение пережил - можно сказать, ни за что, и все лишь потому, что не отрекся от Христа, не снял нательный крест с груди своей, как поступали ныне те, что последовали примеру большевиков. В самой России лилась кровь невинных, загубленных верующих - в назначенный день они предстанут в белоснежных одеждах праведников, а пока что принимают смерть, неся до конца свой крест.

Господи, - взмолился в глубокой ночной тишине Жозеф, осенив себя крестным знаменем, - Ты ведаешь все помыслы, все думы мои; Ты знаешь: нет в моем сердце зла, ненависти либо мести, но я об одном прошу Тебя, Господи, пусть минет меня чаша безбожия и чтобы соблазн диавольский не коснулся души моей.

Ранним утром его разбудила Гертруда. Каким-то таинственным родным чувством материнским она понла терзания сына - того самого, что был с ней неразлучно всю жизнь. И вот теперь он предстал перед ней - все таким же и в то же время непонятно-чужим, отстраненным. Мать не смела лезть с расспросами или неуместными поучениями, как то принято среди большинства женщин, она лишь дала ему время - на завтрак, на собственные думы, а дальше - если то сам захочет, поведает обо всем, выльет терзания из души на теплых коленях матери.

Гертруда предполагала верно: сын сам пришел к ней после обедни излить тяжелый груз, давящий на его плечи. Высокий, широкоплечий, с полностью бритой головой, оттенявшей его бледное немолодое лицо, Жозеф присел рядом с матерью - как в детстве, та взяла-приняла его руки в свои старческие ладони, прижала к губам. Сейчас больше, чем когда-либо чувствовали они ту несказанную родную нить, связывающую их воедино; ради этого мига стоило пережить все невзгоды - награда за то выше алмаза.

Гертруда чувствовала-читала сердце сына как раскрытую книгу, без лишних слов понимала горькое смятение его души; с нежностью материнства коснулась шершавой ладонью его выбритых щек, прошептала в тишину:

Ты так подавлен, Овсеп. У тебя усталый, бледный вид. Не заболел ли ты?

Мама, - архиепископ приблизился к ней, в тревоге посмотрел в ее большие глаза, - что делать мне теперь, когда палач занес топор над моей шеей?

Он вкратце поведал Гертруде о посещении коммунистов, об их угрозе, умолчал лишь о последнем - самом гнусном унижении. Старуха-мать выслушала рассказ сына, в страхе осмотревшись по сторонам, словно боясь предательского удара из глубины, ответила:

Сынок, поезжай в Краков, оставайся там до тех времен, пока все не уляжется. Твои враги покинут Львов, тогда и тебе стоит вернуться домой.

Матушка, а как же ты?

Не волнуйся, Овсеп. Неужели ты думаешь, что безобразная старуха представляет какой-либо интерес для большевиков? Чего они добьются от меня? Каких признаний?

Жозеф посмотрел на мать, та широко улыбнулась - половины зубов отсутствовали.

Глава 37

Жозеф Теофил Теодорович пробыл в Кракове у своего друга Адама-Стефана Сапеги до крещенских морозов - когда память о том злосчастном деле не превратилась лишь в далекую грозовую тучку, наполовину скрытую горизонтом - маячит где-то в мыслях, но той силы уже не имея. А дел в Кракове нашлось немало: он служил мессы, участвовал в собрании великих святых отцов епархии, более того, как истинный патриот и защитник польского народа и польских интересов на международной арене, архиепископ занял место в парламенте как кандидат от Седлецкого округа в Законодательном Сейме Польской Республики. Как депутат Сейма, как глава церковной католической армянской общины, Жозеф Теодорович направил свою деятельность на решение двух важных вопросов, а именно: заботе о благе церкви и обеспечении того, чтобы Национальная демократия имела решающее влияние на правительство. Вскоре архиепископу удалось решить одну из поставленных задач во время участия в парламентской конституционной комиссии. Он постулировал сохранение автономии церкви от государства и опроверг утверждения о двусмысленной зависимости от Святого Престола, напомнив о религиозной и моральной природе папской власти. Жозеф стойко защищал церковную собственность - как убежденный демократ и вскоре слава о его деятельности на собраниях Сейма дошли до правительства; в награду святой отец был удостоен членства в правлении Народного Национального союза в ранге вице-президента парламентского клуба.

Как член национальной демократии, Жозеф играл важную роль на собраниях Сейма. Перед лицами Сейма святой отец стойко защищал интересы Польши, до конца поддерживая собственное мнение в противовес военным действиям Пилсудского. Архиепископ призывал защищать границы Польши и Галиции от большевистской России - не от русского народа, а коммунистов, что захватили власть, пролив лужи крови. Со своими противниками Жозеф не спорил, как то было ранее - времена изменились, жизнь изменилась, все изменилось.

В свободное от мирских трудов время Жозеф занимался тем, что приносило его душе спокойствие и умиротворение - написанием книг. Погружаясь в неизведанный мир букв-слов-параграфов, он мысленно оставлял реальную-здешнюю жизнь, он тонул в объятиях иной реальности, созданной его воображением, ради которого был проделан долгий путь, а после - многие и многие часы, дни, недели заточения в темных подземельях сокрытых от людских глаз книгохранилищах. Всем сердцем отдавшись сокровищам видимых тайн, архиепископ жил в предвкушении - а иначе и быть не может, того, как его труд будет оценен по достоинству: сначала церковью, а позже всеми остальными, для которых вера в Господа является не пустым звуком.

Дописана последняя глава. Поставлена точка. Шуршат бегающие страницы перелистывающей - еще неизданной книги. Гулко бьется сердце в груди при мысли о грядущем успехе - как награда за многолетний кропотливый труд. Своей незыблемой радостью Жозеф Теофил Теодорович поделился с другом - единственным, кому мог пока доверять. Кардинал Адам Сапега пробежал глазами книжный труд, в недоумении глянул на архиепископа - очи огромные черные, воскликнул:

Что это?

Разве ты не понимаешь, Адам? Это сокровище раскрытой тайны, в ней заключена вся жизнь Господа нашего Иисуса Христа с рождения и до воскресения. Неужто ты не осознаешь,как изменит она все представления наши ложные и направит на истинную дорогу.

Ты безумец, Жозеф, если думаешь, что твой труд одобрит Ватикан для всеобщей публикации. Тебе самому хорошо известно: то, что доступно нам, не должно доходить до ушей народов.

Получается, я зря тратил столько времени, столько сил, дабы моя книга схоронилась в тайниках какого-либо собора? Для чего тогда я пустился в дальний путь, ради чего пренебрегал так доблестно опасностями - чтобы в единый миг мечты мои рухнули в бездну? - он задавал понятные вопросы Адаму Сапеге, но на самом деле испрашивал ответы в глубинах собственной души.

Как предполагал кардинал, так и вышло. Папа Бенедикт XV наотрез отказался принимать сий труд. В письме он добавил, что глубоко уважает Жозефа Теофила Теодоровича и как архиепископа, и как политика, и как просто человека, однако, добавил, впредь следует быть осторожным в вольностях о жизни Господа Иисуса Христа и, дабы заручиться поддержкой епархии и всего христианского мира, нужно немедленно переделать-переписать "неудобные" моменты - по каноническому образцу. Раздосадованный горьким отказом со стороны Ватикана, архиепископ собрался обратно во Львов.

Еще в начале 1919 года отец Жозеф получил неожиданное, но столь желанное приглашение - в Кракове Станислав играл пышную свадьбу с Брониславой, урожденной Котулой. Мог ли он отказаться? Архиепископ поздравлял-благословлял молодых, с искренней улыбкой всматривался-наслаждался на невесту. Бронислава не обладала той пленительной девичьей красотой, о которой принято слагать поэмы и стихи, но сие с лихвой окупалось некой светлой надежной добротой, исходившей от нее, ее мягкостью и живостью ума, что в скором времени она начинала расти-расцветать на глазах, превращаясь в дивную прелестницу.

Столы ломились от яств, хмельные веселые гости поднимали бокалы в честь жениха и невесты, а Жозеф говорил возвышенные речи, смеялся через силу, - да, он часто присутствовал на свадьбах, но лишь гостем, всегда только гостем...

После полуночи, в прохладной сероватой мгле, под горящим фонарем, освещавшего широкую террасу, Жозефу удалось остаться на несколько минут наедине со Станиславом, сказал тихо, наклонившись к уху:

Я хочу поблагодарить тебя за спасение моего брата. Если бы не ты, Михала уже не было бы в живых.

Станислав резко вскинул огромные глаза под широкими черными бровями, ответил со скрытой долей смущения:

Думаешь, я бы поступил иначе, бросив своих в смертельной беде, под пулями непонятной войны? О, нет! Знаю, что болтают обо мне разное, только не так уж я плох, как многие предполагают.

Я никогда не мыслил ничего плохого о тебе и ни в жизни не прислушивался ко гнусным сплетням, ибо не обладаю сий пагубной болезнью языка, - немного помолчав, обдумывая сказанное, затем спросил, в единый миг переменив тему разговора, - скажи мне, Станислав, ты счастлив, что выбрал в жену эту чистую девушку?

А иначе быть не может! Бронислава обладает всеми добродетелями, что так не хватает девушкам нашего времени: а именно - скромностью, порядочностью, искренней богобоязненностью и - самое главное - она уважает меня и всегда поддерживает на новом пути начинания. Где еще в этом тесном корыстном мире отыскать мне столь дивное сокровище?

Дай-то Бог вам счастья, - тихо проговорил Жозеф, слегка улыбнувшись, желая тем самым скрыть влажные глаза: воспоминания о любимой потерянной Магдалене сладкой пеленой застелили его спящее сердце.

Глава 38

Какая радость охватила тогда архиепископа, когда он, уставший, голодный из-за длительного пути, въехал в окрестности Львова. Дорога, еще размытая тающим снегом и холодными дождями, стала неким якорем-указателем к дому. Жозеф оглядывал из окна расстилающиеся долины: еще серовато-коричневые, но уже готовые к новой жизни. Солнце пряталось за тучи, иногда бросая тонкие лучи на промерзлую землю. Тишина и покой вторили им, не было ни ветра, ни хруста веток под колесами автомобиля.

Вскоре дорога свернула направо - прямо в пригород. Здесь ехать стало значительно легче. Вдалеке мелькали сельские хаты да редкие прохожие из числа местных жителей.

Вдруг машина заглохла, остановившись посреди дороги. Водитель попытался было завести ее, но тщетно: автомобиль не желал заводиться. Архиепископ склонился с заднего сиденья, поинтересовался:

Что случилось?

Не знаю, святой отец, сейчас я постараюсь устранить неполадки, - водитель вышел из салона и пошел проверять неисправности.

Рядом с архиепископом дремал Франциск Комусевич. Дальние поездки всегда наводили на него дремоту, но стоило лишь остановиться, сон как рукой сняло. Выпрямившись и размяв плечи, пан Комусевич в недоумении огляделся по сторонам - взгляд испуганного, загнанного в угол, спросил:

Почему мы стоим посреди дороги?

Машина заглохла, - равнодушно отозвался Жозеф так, будто до этого не торопился домой.

Прекрасно! И сколько же нам торчать здесь? Уже вечереет, а по такой дороге мы не скоро приедем во Львов.

Молчите, пан, все будет хорошо.

Жозеф Теодорович отвернулся к окну, принялся разглядывать знакомый с молодости пейзаж. Мысли бежали одна за другой, на сердце теплилась спокойная радость. Много ли человеку надо? И тут издалека, словно по мановению неведомой руки, со стороны селения, раздалось-перекатилось многоголосое сильное пение мужских голосов. Голоса, поначалу неразборчивые, но верно приближающиеся, становились все отчетливее и отчетливее. Архиепископ так весь и замер, прислушался. Франциск тоже навострил слух. Водитель, что с усердием устранял поломку, прекратил работу, глянул в ту сторону, откуда на широкую дорогу вышли пять странников, одетых в черные рясы, бородатые. Они шли по разбитой, в ухабах дороге, сильными голосами выводили псалом на старорусском языке. Священное песнопение остро проникло в душу и сердце, заставило на миг позабыть о мирской привычной жизни. Путники поравнялись с автомобилем, но даже не бросили в его сторону взгляда, словно не замечая, и пошли дальше, с каждым шагом удаляясь и удаляясь. Когда они скрылись за поворотом, Франциск Комусевич проговорил:

Это русские или украинцы. И как не боятся путешествовать в такое-то неспокойное время?

Они верующие, им нечего опасаться кроме гнева Божьего, - ответил тихим голосом Жозеф, все еще пребывая во власти умиротворения, - как красиво они поют, какие голоса! Будто сама вера рвется из груди, придает силы. Сейчас мне как никогда спокойно.

Франциск искоса глянул на него, но ничего не вторил в ответ.

Через десять минут водитель сел за руль, сообщив, что все в порядке. Машина поехала дальше, во Львов. Дома в тоске сына поджидала Гертруда. Она не знала, когда он прибудет, но ясно чувствовала-ощущала его присутствие всегда - будь он далеко или близко. Когда Жозеф, слегка покачиваясь после долгого путешествия и усталости, вошел в дом, Гертруда, не смотря на возраст, засеменила к нему, прижала к груди. Целых полгода мать и сын не видели друг друга - а для них то была целая вечность! Поужинав легким супом, архиепископ отправился почивать: наконец-то родная комната, знакомая теплая постель.

Помолившись перед распятием, Жозеф скрылся под толстым одеялом, белая как облако подушка приняла его усталую голову в объятия. Тишина, покой постепенно сморили архиепископа и он, засыпая, почему-то вновь услышал из глубины памяти песнопение православных старцев-странников: псалом отпечатался в душе вечным следом. Расстилалась перед внутренним взором долина, тянулась куда-то к горизонту неровная дорога, звучал в ушах полупонятный псалом.

Дворец был окутан сном, ночной темнотой. По стеклам зарябил мелкий дождь. Кап-кап. Скоро тепло, скоро лето.

Глава 39

Время - этот привычный-бесконечный поток, ни на единый миг не останавливающийся в объятиях жизненного цикла, быстро бежал в течении многих тысячелетий. Люди замечали его бег, меняясь вместе с ним. Вот, 1924 года скончался Михал Теодорович. Неведомая проказа-болезнь съела его изнутри. Всегда сильный, ловкий, подвижный, он таял на глазах, еще живой превращался в иссохшийся желто-серый скелет. Он покинул сий мир на заре, в тиши семейного родного очага. Похоронами занималась его дочь Зоя, Жозеф Теофил помогал племяннице вынести-выждать еще один удар судьбы. А Гертруда не смогла перенести смерть среднего сына - в тайнах сердца любимого, лучшего сына. Старушка слегла, несколько дней не принимала ни еды, ни воды, и даже велела закрыть наглухо, зашторить окно в маленькой комнатке, словно желая превратить ее в некое подобие склепа, схоронив тем самым саму себя вслед за Михалом.

Покойного хоронили на Лычаковском кладбище во Львове - в одной гробнице с Мечиславом-Давидом. Стоял апрель, моросил по-весеннему теплый дождь: словно сами небеса оплакивали еще одну потерю, еще одну смерть. Жозеф Теофил Теодорович с каменным серым лицом читал заупокойную молитву у гроба брата, выводил каждое слово ровным голосом. Он привык, если можно так сказать, к вечным потерям родных - с самого раннего детства, когда на его глазах умирал от чахотки отец, а затем череда других смертей: сестры, братьев. Рядом с ним во всем черном, опираясь на плечо внучки, стояла Гертруда. Она боялась даже взглянуть хоть мельком на застывшее, изменившееся до неузнаваемости тело Михала - длинное, худое, с заостренными скулами. Для нее, как матери, уход из жизни детей давался с трудом, но теперь, на старости лет, у нее не хватило сил осознать-принять очередную потерю, иначе сошла бы с ума.

Стук забиваемых гвоздей - больно отдается в ушах и на душе, этот самый страшный, самый жуткий стук. Зоя рыдала над могилой отца, Гертруда ловила ртом воздух, а глаза у нее оставались сухими, обезумевшими от горя. Архиепископ не смотрел в их сторону, он опасался встретиться с ними взглядом; эти две женщины - мать и племянница стали для него самыми близкими, единственными, но, главное, ему было стыдно - за то, что еще дышит, еще видит свет, за то, что пережил младших братьев, укрываюсь всю жизнь под сенью церковных молитв.

А Гертруда так и не оправилась. Она старела-дряхлела на глазах, ночами вскакивала от кошмаров, смотрела куда-то во тьму, жалобно звала к себе Михала. Жозеф разрывался между государственными-церковными делами и домом. Вечерами сидел у изголовья матери, гладил ее сухую руку, а та то называла сына ласково - как в детстве, то, впадая в бессознание, отталкивала его ладонь, со слезами на глазах вторила одно: "Михал, сыночек мой. Михал, где же ты?" Тугой комок рыданий застревал в горле архиепископа, волна негодования от обиды и тайной ревности к почившему брату жгла его изнутри. Но он успокаивал себя, вторя в душе, что мать стара и больна; разумом-то понимал, но вот сердцем...

Ради ее долгожданного спокойствия, который она заслужила за всю свою долгую, полную препятствий, тревог и трудностей жизнь; святой отец нанял сиделок из числа монахинь ближнего монастыря. То были сестра Антонина из францисканской конгрегации, а заменяла ее старица Паула Зубер. Монахини жаловались Жозефу на Гертруду: мол, не есть ничего, не спит, отказывается принимать лекарства, выписанные доктором, подчас впадает в беспамятство, никого не узнает, не подпускает к себе. Архиепископ глубоко вздыхал, пожимая плечами: что мог поделать он теперь, когда мать, обезумевшая от горя по смерти Михала, стала как ребенок; оставалось лишь усердие молитв да ежедневный уход. ОН пригласил врача, тот осмотрел Гертруду и в конце дал неутешительный прогноз: годы трудных потерь, бесконечная борьба за место под солнцем развили с возрастом старческое слабоумие, а за ней деменцию.

Что мне делать, доктор? - спросил Жозеф удивленно-настороженным голосом.

Все вопрос времени, святой отец. Но деменция не лечится, вы это и сами понимаете. Просто постарайтесь окружить пани Теодорович заботой и долгожданным уходом, старайтесь следить за тем, чтобы она пила выписанные лекарства и, самое главное, ни в коем случае не оставляйте ее одну. В моей практике бывали случаи, когда старики, потеряв память, либо уходили из дома и пропадали, либо творили такое, что и представить страшно: кидали в родных тяжелые предметы, дома поджигали...

Все будет в порядке, доктор, не волнуйтесь, - архиепископ выдавил подобие улыбки, а внутри все тревожно переворачивалось, он уже и сам старик, силы не те, что раньше.

Однако, слово сдержал, верно следовал рекомендациям медиков. Ни одного дня, ни часу Гертруда не была одна, с ней обязательно находились или сиделки-монахини, читающие нараспев Евангелие, или родственницы - дальние и ближние. Врем от времени приезжала Зоя, с заботой и любовью, которые не могли дать остальные, ухаживала за любимой бабушкой, в тиши темной комнаты рассказывала ей истории прошлого, показывала фотографии большой семьи, на которых присутствовал Михал - еще живой, высокий, гордый.

Однажды в мае на целый месяц больную навестила Серинэ, успевшая за прошедшее время вырасти и выйти замуж за офицера. Молодая женщина, невысокая, чуть полноватая, с приятным открытым лицом чувствовала себя невероятно счастливо, вернувшись хотя бы на короткое время в дом - тот дом, где началась ее новая - радостная жизнь. Она взяла тонкую, морщинистую руку Гертруды в свою, гладила ее какое-то время, с грустью и невысказанным благоговением поглядывая на старушку.

Бабушка, - тихо проговорила Серинэ, по-другому она не могла звать свою благодетельницу, - это я, вы помните меня?

Гертруда отрицательно покачала головой, достать малый отрезок из памяти стало не в ее силах. Тогда женщина, немного смутившись отрицательным ответом, поведала о своем чудесном спасении, особенно о жизни под этими самыми чертогами, под заботливым крылом Гертруды. Она не забыла упомянуть и брата своего Амаяка. Услышав это имя, больная как-то вся поддалась вперед, даже лицо просияло, слабым голосом она сказала, глядя на дверь - мимо Серинэ:

Амаяк, мальчик. Амаяк...

Да, его зовут Амаяк, то братец мой младший. Теперь он взрослый человек, адвокат, с ним все в порядке.

Гертруда улыбнулась провалившимся ртом, лицо с заостренным носом и запавшими глазами преобразилось, немного помолчав, она молвила:

Амаяк, мальчик, - повернула голову к Серинэ, добавила, - Серинэ, дочка.

Глаза Серинэ наполнились слезами: значит, она не позабыта, она все еще нужна, о ней помнят. Обе женщины: одна молодая, полная сил, другая почти стоящая у края могилы - и они обнялись, прижались в теплых долгожданных руках друг к другу. Солнце позолотило их фигуры, согрело своими весенними лучами.

Жозеф Теофил был безмерно благодарен Серинэ за приезд: кто мог подумать, что физическое и духовное здоровье старушки пойдет на поправку - после жестоких тревожных воспоминаний? Провожая дорогую гостью обратно в Краков, архиепископ просил ее приехать еще раз в этом году, и не одной, а с супругом.

И Амаяка не забудь взять с собой, - напутствовал женщину святой отец.

Я бы с радостью, да только будет ли у него на то время? Вы понимаете: работа адвоката тяжелая, отнимающая столько сил. Он потому и жениться не может.

А Жозеф глядел на Серинэ в ее большие, словно озера под ночным небом, глаза, мысленно сравнивал их с водами великого Вана - того чистого озера, где днем можно видеть рыб в глубине, а ночами отражающиеся в воде яркие светящиеся звезды. Душа разрывалась от боли и в то же врем он был счастлив. Серинэ уезжала на поезде, но он точно знал - то лишь короткий отрезок времени до их последующей встречи.

Жарким июлем больную Гертруду посетила Кристина. Она приехала не одна - с двумя младшими внуками: Стефаном и Тадеушом. Женщина, ровесница Жозефа. благородная, с остатками былой красоты, думала отдохнуть от большой семейной рутины, заодно вдоволь пообщаться с Теодоровичами, однако, маленькие внуки показали себя не с лучшей стороны: шумели, мешали слугам и Гертруде, не слушали бабушку, брали без спроса вещи и кидали книги. Сестра Антонина была ошарашена поведением детей, она поговорила об этом с архиепископом, а тот после ужина сделал выговор Кристине, не смотря на давнюю дружбу с ее покойным мужем. Женщина не пыталась как-то обелить или защитить внуков, ей стало стыдно: перед Гертрудой, перед архиепископом, перед самой собой. Вскоре она уехала, полная гнетущих ощущений стыда и смущений.

Этот день был особенный - самый любимый праздник - после Рождества и Пасхи в Польше. День Тела и Крови Христа - в четверг на девятой недели по окончании Пасхи. Девочки в белоснежных платьях - как ангелы, бросали на дороги лепестки роз к ногам церковных процессий. Запах солнца, свежей листвы смешивались с ароматом роз, опьяняющее сладкое благоухание благоговейно витало в теплом воздухе, возносилось к ясным небесам.

В этот день Жозеф как никогда чувствовал себя счастливым-свободным. Он видел бросаемые к его ногам нежные лепестки: белые, розовые, алые, желтые, осторожно ступал, боясь ненароком задеть сию дивную красоту. Он любовался прекрасными девочками в пышных платьях и с плетенными корзинками в руках: они напоминали собой бутоны только что распустившихся роз, нежась в лучах полуденного солнца.

Уставший, на редкость довольный, архиепископ вернулся домой; уже стоял поздний вечер, легкий ветерок слегка покачивал кроны высоких тополей. Во дворце было тихо и сердце от чего-то бешено забилось в груди, предчувствуя неладное. Из темного, сероватого коридора к Жозефу подбежала сестра Антонина, сквозь слезы воскликнула:

Боже, святой отец, наконец-то, вы вернулись! Ваша мама... - не договорила, всхлипнула, прикрыв глаза рукой.

Что с ней? Она... она? Нет, скажите, что нет! - он не выдержал порыва чувств, в отчаянии схватил сестру Антонину за плечи, спросил, выкрикивая слова. - Что с моей матерью, говорите?

Пани слишком тяжела. Сегодня днем она встала с кровати и всюду искала вас. А после пани упала без сил и уже в постели просила принять... принять постриг.

Архиепископ вздохнул, переведя дух: самое страшное отодвинуто на неопределенное время, еще есть возможность коснуться ее руки, обнять ту, что была для него дороже всех на свете. В минуту он пересек холл, извилистый коридор и вот - уже стоял у кровати матери, над ее изголовьем. В темной тишине красноватым свечением горели две свечи, тускло освещая это сухое, потемневшее лицо. Каким-то неведомым, лишь ей понятным чутьем, Гертруда осознала, что сын здесь - с ней, рядом. Протянула тонкую руку к нему, к черному силуэту, медленно проговорила:

Ты пришел, Овсеп... Я скучала по тебе.

Мама, - только и смог молвить он, чувствуя, как тугие слезы жгут его глаза.

Ты устал с дороги, иди, поешь чего... Там еще остался суп - твой любимый.

Ноги сами подкосились от незримой-невидимой тяжести, и он упал на колени у ложа матери, взял ее руку в свои большие ладони и так весь замер, с каждым мигом опасаясь нечто страшного-безвозвратного. Гертруда глядела на него, улыбалась беззубым ртом, она не желала теперь отпускать эту родную теплую руку, этого так мирно сидящего подле нее человека.

Сыночек мой, Овсеп, - шепотом растянула она и его глаза невольно уставились на висевшее распятие, - я так сильно люблю тебя, только прости меня за эту мою слабость, но я так хочу вновь обнять тебя.

Сын положил голову на ее плечо, он ни о чем не спрашивал и ничего не говорил. А она гладила его бритые щеки, его руки - все же для нее Жозеф оставался ребенком, тем маленьким мальчиком с некогда робким, тихим характером. Время повернуло вспять и образ взрослого сына вновь сменился обликом двухлетнего младенца. Архиепископ ждал, когда Гертруда заговорит, вздрагивая при каждом ее тяжком вздохе. Сейчас как никогда мать стала близка ему и он боялся вскоре потерять ее. Гертруда обхватила его голову руками, промолвила шепотом, будто опасаясь, что кто-то мог услышать ее там, за дверью:

Сынок, силы с каждым днем покидают меня. В последнем времени, что отведено мне на земле, я желаю принять постриг - перед тем, как отправиться в страну без возврата. Обещай, что исполнишь мою просьбу, последнюю просьбу.

Обещаю, - дрожащим голосом, тоже шепотом, ответил Жозеф, а сам старался скрыть лицо в одеяле, дабы мать не коснулась его мокрых щек.

В сентябре того же 1928 года Гертруда Теодорович приняла таинство последних обрядов с рук каноника армянского прихода отца Виктора Пиотровича, который накинул на ее лысеющую голову черный плат.

В тот день стояла теплая, погожая погода. Еще теплое по-летнему солнце ярко освещало скромную спальню-келью счастливой ныне сестры во Христе.

Глава 40

Была зима 1930 года. Могучий шумный буран метал хлопья снега над промерзлой землей европейской равнины. Морозный воздух кусал щеки и дыхание легким паром вырывалось изо рта. Во Львовском огромном соборе, под куполообразном по-восточному сводом, под высокими позолоченными арками, подпираемыми массивными колоннами, было тепло, даже душно от столпившихся в зале людей, от сотен свечей, чья пламя ярко отражалось в золотых и хрустальных канделябрах. У самого алтаря, под большим распятием, стоял мальчик не старше семи лет, в его голубых восточных глазах читалось больше любопытства, нежели страха. Маленький, в белоснежных одеяниях, широкие рукава украшались тесьмой, закрывали до пальцев детские руки с нежными ямочками. Словно ангел стоял он у алтаря, светились-переливались в необычайно красивых глазах свечения церковных украшений, а вокруг в мешковатых сутанах ходили вокруг ребенка вслед за архиепископом семь священников, и звучали слова священного песнопения над малюткой, а Жозеф Теофил Теодорович возлагал свою ладонь на темя мальчика, осенял его крестным знаменем, окроплял святой водой, с замиранием сердца произнес:

... В крещении дается тебе имя Владимир. Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа. Аминь.

Аминь, - вторили ему единым гласом святые отцы.

Мальчик чуть зажмурил веки от яркого света, а потом с улыбкой поднял взор на стоящего перед ним высокого архиепископа.

После обеда того же дня в доме Жозефа, таком тихом, теплом и уютном, состоялся пир в честь долгожданного крещения. Маленький Влад - двоюродный племянник архиепископа. сидел за столом между дядей и матерью, без умолку лепетал-тараторил на свои детские темы, то и дело задавая хитрые вопросы либо Жозефу, либо Брониславе, при этом не забывая уплетать за обе щеки праздничное угощение. Однако живость и ребячество, его полный восторжественной радости смех сменялся робостью, если к нему с чем-то обращался Станислав, и архиепископ не мог не приметить, что Влад не очень-то стремится к общению с родным отцом в отличии от его старшего брата Казимежа - девятилетнего, не по годам рослого мальчугана с упитанным смуглым лицом.

Дядюшка, - обратил взор на Жозефа Влад - глазами как две капли воды похожий на красавца Станислава, - ты приедешь на мой день рождения?

Обязательно приеду и подарю тебе замечательный подарок, которому ты будешь несказанно рад.

А какой подарок? - мальчик вплотную подошел к нему, с выражением хитрого лисенка глянул дяди в глаза.

Того не скажу, ты узнаешь все на дне рождения?

Владимир! - воскликнул вдруг молчаливый до сего момента Станислав и мальчик аж весь вздрогнул, потупил робко взор. - Хватит, прекрати. Постарайся обедать и не докучать взрослым людям.

Бронислава глянула искоса на супруга, отложила ложку и притянула к себе младшего сына, словно оберегая его от ударов, коснулась губами детской мягкой щеки, шепнула:

Поешь пока, мой родной, а после поиграешь с братом.

Жозеф посмотрел на Стаса, тот пожал плечами, архиепископ сдвинул брови, с осуждением покачал головой - немая беседа сказала больше тысячи слов.

После затяжной трапезы святой отец, Станислав и Влад пошли в одинокую комнату, глянуть на самочувствие Гертруды (Бронислава с Казимежем остались помогать слуге убрать со стола). Жозеф Теофил Теодорович медленно открыл дверь, осторожно ступил в комнату с занавешенными шторами: когда-то здесь было легко и просто дышать при свете дня на коленях матери, ныне спальня-келья постепенно превратилась в склеп, лишь слабое потрескивание свечей да хриплое дыхание больной свидетельствовали о еще теплившейся здесь жизни. Гертруда лежала, вытянувшись на кровати, черный плат еще более подчеркивал ее серое лицо, сухие губы впало превратились в узкую щель, а подбородок стал острым, выступающим вперед. Находясь как бы между двумя мирами, она не слушала шагов возле кровати, не слышала тихий родной голос, зовущий ее. Глаза Гертруды то закрывались, то смотрели куда-то в потолок, словно там, в вышине, открылась дорога в разверзшийся неземной простор. Дрожащей рукой больная осеняла себя крестным знаменем, шептала слова молитвы в окружающую пустоту. И тут что-то случилось-произошло, прямо у изголовья раздался глас, кто-то тихо прошептал - в самом сердце: "Мама". Гертруда открыла глаза, увидела перед собой склонившееся лицо Жозефа и глубокий вздох вырвался из ее груди, машинально она потянулась к нему, взяла теплую руку сына в свою:

Мама, - чуть повысив голос, повторил архиепископ, - я пришел не один. Здесь, в твоей комнате Станислав с младшим сыном Владом.

Помоги... - старушка из последних сил привстала, Жозеф подложил ей под спину подушки, заботливо прикрыл одеялом.

Станислав держал сына перед собой, немного подтолкнул его вперед, шепнул на ушко:

Подойди к пани Гертруде, поздоровайся.

Мальчик глянул лишь в лицо старушки, с жалостливой улыбкой смотрящей на него, затем перевел взгляд на отца - широко раскрытые глаза наполнились ужасом и страхом. Малютка прижался к Стасу, воскликнул:

Папа, я не хочу к ней подходить, она страшная.

Цыть, ты, неразумный! - прикрикнул тот на сына и с опаской и долей стыда глянул на Жозефа, однако, святой отец спокойно приблизился к ним, взмахом руки остановил гневный порыв Станислава и, протянув ладонь Владу, молвил с легкой, иронической улыбкой:

Пойдем вместе.

И малыш тотчас возложил свою маленькую ладошку в его большую руку.

Прости нас, это какое-то недоразумение, - раздался дрожащий голос Стаса за спиной, но архиепископ отрешенно махнул рукой, как бы говоря: "все пустое", поставив в сложившейся ситуации жирную точку.

Влад приблизился к постели больной, посмотрел с опаской на стоящего рядом дядю, черпая в его большой, сильной фигуре неведомые доселе уравновешенность и спокойствие. Маленький, как цветок чертополоха посреди бескрайнего поля-равнины, ребенок сел на край ложа и боязливо глянул в сероватое, сморщенное лицо старухи с обезумевшими большими глазами, смотрящими, казалось, в самую вечность. Гертруда протянула руки к малютке, с замиранием сердца коснулась его темных волос, его плеч, еще по-детски мягких-округлых. Влад, не мигая, разглядывал ее лицо, расплывшееся в доброй улыбке, ее глаза с кротким грустным взором и невольно ему перестало быть страшно, а лик старческий - такое же лицо у дяди Жозефа: те же глаза, тот же взор со слегка склоненной в бок головой.

В маленькой комнате стало тепло; запах восковых свеч перемешался-смешался с ароматом ладана и стало вокруг сказочно тихо, словно реальной-обыденной жизни не существовало, лишь переходная черта между двумя необъятными просторами.

Глава 41

В начале весны, в самых первых числах марта Гертруде совсем стало худо; она перестала принимать пищу, не узнавала родных и доктор сказал, что жизнь и смерть это вопрос времени, а времени того оставалось мало. Архиепископ днями и ночами восседал у изголовья любимой матери, с тревожным сердцем то и дело всматривался в ее лицо, прислушивался к ее слабому дыханию. На день рождения в гости к Владу не поехал, заместо себя отправил посыльного с коробкой подарков, однако в обед 12 марта позвонил в Кременец, по телефону горячо поздравил племянника, пожелав всего самого наилучшего. Расстроенный мальчик спросил только, когда он сможет приехать в гости, Жозеф ответил:

Моя мама очень больна, я не смею бросить ее одну. Как только освобожусь, на первом поезде приеду к тебе, обещаю.

Я буду ждать, дядюшка. Кстати, спасибо за подарок: мольберт и масляные краски мне понравились - ни у кого таких нет!

Тугой комок сдавил горло Жозефа, сердце его разрывалось надвое: жалко было умирающую мать, жаль стало маленького племянника, чью надежду он сам разрушил по недоразумению. Гнетущее чувство страха, горечи и чего-то неизбежного-печального охватили его целиком. Не в силах более держаться на ногах, Жозеф опустился в кресло, склонив голову, прислушался: в окружающей непонятной тишине до его уха доносились стуки - то было его собственное сердце. Глянул на руки, печально вздохнул: вот уже ему шел шестьдесят шестой год - сколько он вытоптал трав на этом свете и сколько лет осталось впереди? Думы о собственной старости, о, возможно, скорой смерти привели его к мыслям о матери и к горлу вновь подкатил комок рыданий.

Тут резко отворилась дубовая дверь, в гостиную вбежала сестра Антонина: глаза испуганные, лицо бледное от ужаса. Приходя в себя, она запинающимся языком проговорила:

Святой отец, ваша матушка... она...

Что с ней? - не выдержал, выкрикнул Жозеф и голос его эхом прокатился под сводами дворца.

Пани Гертруда пробудилась.., она зовет вас, только лишь вас.

Архиепископ в единый миг пересек длинный коридор, грудь его готова была разорваться от еще не начавшегося прощания. В полумраке, под освещенной свечами изголовья лежала, вытянувшись, Гертруда. В полузабытье, в осознании, окруженного туманным пространством, она расслышала тревожные шаги неподалеку, приоткрыв глаза, посмотрела на склоненного над ложем архиепископа. Словно молния, некое сияние пронеслось между ними - чувства людей, так по-родному сильно любящих друг друга. Жозеф прижал сухую руку матери к своим губам, замер, опасаясь даже легким вздохом нарушить затянувшееся в вечности молчание.

Сынок, Овсеп, мальчик мой любимый, - ровным голосом молвила Гертруда, чувствуя непонятный прилив сил - в последний раз.

Мама, - только и мог, что ответить Жозеф, и крупные капли слез выступили в его глазах, увлажнились длинные ресницы.

Прости меня, мой любимый мальчик. Прости за все сделанное в жизни.

За что тебе просить прощения, если ты свет для меня, почти святая?

Твоя сутана... это черное одеяние покорности и заключения. Ты не был свободен в своем выборе и в том моя вина, лишь моя вина, - архиепископ хотел было что-то возразить, но она перебила его, продолжила, - да, в том моя вина, мой грех, что в гордыне собственного тщеславия поломала твою жизнь - ту молодецкую, полную неги и мечты жизнь. Ты любил Магдалену, мог быть с ней счастливым, а я распорядилась иначе - не своей, чужой судьбой. Твой сан архиепископа - все в том сейчас осуждение висит надо мной - да, на пороге смерти, между двумя мирами. Ах, если бы я могла повернуть вспять сегодняшнее, в прошлое, то вручила бы твою руку в руку Магдалены, благословила вас, дети мои, на многие лета. Я вижу туман, вот тени вокруг... ждут часа, последней минуты и я пойду за ними.

Гертруда замолчала, перевела взгляд с сына в дальний угол, словно видела там что-то неизъяснимое, незримое привычному взору. Жозеф тоже глянул в тот угол - ничего, пустота. И вдруг, не в силах сдерживаться, упал лицом на грудь матери, заплакал; сердце его словно разрывали клещами на мелкие кусочки, все внутри болело, переворачивалось. Отчего-то жалко стало себя - после чистосердечного признания матери.

Ближе к полуночи Гертруда заснула - уж много сил, тех немногих, растратила она на беседу с сыном - самую дорогую, долгожданную. Жозеф лег в свою постель, сон все никак не шел к нему, а жалостливые слова матери и несбывшаяся надежда прошлого душили его тело в тихом незаметном плаче. Под утро несчастье скорого расставания и мысли о загубленной молодости постепенно сморили его утомленное сознание, и в сновидении - кратком, ярком он видел себя - молодым, веселым, а рядом с ним на шелковой траве под цветущей вишней лежала Магдалена. Они смеялись в юношеской безмятежности, их губы касались друг друга. Оба нагие, плечо к плечу, рука в руке их тела сплелись-переплелись, осыпанные маленькими розоватыми лепестками. Магдалена ласкала его лицо, обжигала плечи горячими поцелуями, в нежности своей любуясь его статным, прельстительным телом, длинными стройными ногами, вдыхала аромат его белой чистой кожи. А Овсеп обнимал любимую, желанную, с болью потерянную, но лишь теперь отыскавшуюся после длительного-затяжного расставания. Он улыбался, он был счастлив, когда легким дыханием покрывал ее точеную фигурку поцелуями, прижимался лицом меж ее грудей и всей душой прислушивался к биению чистого девичьего сердца.

Проснулся в шесть часов утра, резко привстав с подушки. Щеки пылали как при лихорадке и были сухими от высохших солено-горьких слез во время ночных видений. Пройдя в ванную, Жозеф наполнил раковину холодной водой и окунул в нее пылающее лицо до тех пор, пока сознание не прояснилось, а жар не спал. После он стоял так какое-то время, каждой клеточкой ощущая холодные капли, падающие-стекающие с лица по груди и спине, затем долго - с остервенением чистил зубы, пока не стали кровоточить десны, он видел в зеркале, как белая паста смешалась с алой кровью и усмехнулся.

После водных процедур, полный решимости принять любой удар судьбы, архиепископ распахнул дверь спальни и чуть было не упал, когда ненароком отступил на полшага назад: в коридоре он встретился лицом к лицу с сестрой Антониной, дворецким и еще двумя слугами. В душе он был готов ко всему, но лишь сейчас осознал, что до сего момента просто храбрился - успокаивал сам себя.

Ваша мать, святой отец, скончалась незадолго до рассвета, мы не хотели вас будить, - проговорила сестра Антонина не своим голосом, смахивая катившиеся по щекам слезы.

Жозеф ринулся на первый этаж не смотря на возраст. В минуту пересек коридор, оказался у двери комнаты - это заповедный мирок покоя и тишины. Дрожащей рукой отворил дверь, внутри все еще пахло воском, ладаном и удушливым-сладковатым запахом смерти. В единый миг теплый, беспечный покой, что он знал-чувствовал с детства, рухнул, оставив после себя лишь серые грустные руины. Тело Гертруды неподвижно возлежало на кровати, руки покорно сложены на груди, лицо приобрело белую застывшую маску: ни морщинки, никакой асимметрии, все ровно-правильно - и страшно. Это было все та же мама и в то же время нечто ставшее чужим, непонятным. Жозеф опустился на колени у ложа умершей, перекрестился. Силы постепенно начали узким потоком возвращаться к нему. От покоившегося тела веяло неприятным неживым холодом, а рядом теплилось легким нежным касанием нечто родное, любимое, потерянное.

Похороны состоялись 15 марта, отпевали в церкви бернардинцев. Последнее место упокоения Гертруда Теодорович нашла в гробнице - рядом с сыном Михалом - и после смерти она осталась подле любимейшего из всех детей.

У каменной гробнице-усыпальнице, под холодным мартовским небом стояли двое - Жозеф и Зоя - дядя и племянница, взоры их, полные грусти и неизбежного горя, души, закаленные утратами, взирали на большой могильный крест, серым пятном очерченный на фоне еще голых деревьев.

Дядя, - прошептала Зоя, беря его под локоть, - ныне из всей нашей семьи только мы остались.

Грустно, когда близкие, еще до недавнего времени живые, веселые, уходят в мир иной. Разумом понимаешь, что душа бессмертна, а вот сердцем... Как же я скучаю по сестре, братьям, по матушке. И почему они не забрали меня с собой?

Не говори так, прошу. Я рядом и никогда тебя не брошу. Ты нужен нам - не только родным, а всем верующим, всем тем, кто искренне верит во Христа. В твоей длани держится вся армянская община Польши.

Спасибо тебе, Зоя,.. и за это спасибо.

Процессия скорбящих шла обратно - прочь с кладбища, перемешивая ногами таящий снег с мокрой землей.

Глава 42

За пережитое в столь короткий период, после потери последней опоры и поддержки в широком круговороте жизни, после всего негласного-неясного отец Жозеф Теодорович решил оставить пост депутата, покончить с бесконечными играми на политической арене противоборствующих государств. Не осталось ни сил, ни желания что-то доказывать-изъяснять, поддерживать сторонников и тайных друзей, бороться за право Польши против австрийцев и немцев, а между Сеймами взирать на нарастающее недовольство в самом Ватикане - в этом главном оплоте его силы и влияния. Как единственный представитель польских армян-католиков и как архиепископ львовский, Жозеф каждые полгода возвращался в Рим, в Ватикан, толкал свою заранее приготовленную речь пред лицом Папы, а затем, смиренно откланявшись, возвращался на прежнее место. Так было ранее - всегда, но по потери матери, погруженный в тайные тяжкие думы, святой отец не поехал в Италию на очередной Синод, сказавшись больным, прислав заместо себя искреннее письменное прощение к Его Святейшеству. Его отсутствие вызвало гнев и негодование в среде святых отцов. И до того сидевшие в тени завистники, недоброжелатели и просто те, кому Жозеф пришелся не по нраву за его резкую пропольскую патриотичность - все то всплыло на поверхность злословия, пробежали-пронеслись холодным вихрем несогласия. "Да кто он такой, что смеет пренебрегать священным Синодом?" - кричали святые отцы одной партии. "Не явиться на собрание мудрейших архиепископу, что представляет армянскую общину, сверхдерзкий, неблагоразумный поступок", - твердили иные. "Выскочка, гордец", - шептались третьи.

Его Святейшество, Папа Пий XI, молча выслушивал гневные претензии святых отцов, то и дело поправляя очки в своем нетерпении, желая скорее покончить с бессмысленным, неприятным спором. Сам архиепископ оставался в неведении о скрытой угрозе, паутиной сплетающейся за его спиной; узнал о сим от преданного и, пожалуй, единственного друга Адама Сапеги, с которым встретился в Кракове по возвращении последнего из Италии. Подробно, несколько сгущая краски от волнения, кардинал поведал, что обсуждали на Синоде и какие речи звучали в стенах главного оплота христианства.

Против тебя, твоего отсутствия выступали те, кто тайно или явно ненавидят нас. Как ты можешь оставаться в Польше теперь, когда в Ватикане решается дальнейшая твоя судьба?

Подумать только, - тихо, спокойно, даже чуть отрешенно молвил Жозеф, катая в руке темную сливу, - когда хоронили мою матушку, шел холодный дождь, а ныне светит солнце.

Адам Сапега взмахнул руками, поражаясь безмятежностью друга, и более резким голосом, чуть ли не переходя на крик, выпалил на одном дыхании:

Господи, Жозеф, да разве так можно? Осознаешь ли ты, сколь шаткое твое положение? Если Его Святейшество прислушается к их речам, тебя лишат сана, испортят всю жизнь, тем самым порушив то, что ты с таким упорством и трудом делал-создавал эти годы. Мне будет жаль, если что-то неладное случится с тобой.

Жозеф поднял глаза на друга, грустно улыбнулся - вымученное лицо немолодого человека.

Знаешь, Адам, - сказал он, обернувшись куда-то в сторону, в пустоту, - устал я ото всего, горько устал. Каждый день, пробуждаясь на рассвете и возвращаясь после службы и трудов житейских в родные стены, я более не чувствую ничего из того, что наполняло меня радостью. Вспоминаю, как матушка за завтраком или поздним ужином прямо-таки заставляла меня есть, не забывая при этом журить мою лень, когда я не желал складывать вещи в шкаф в должном порядке. Тогда я злился на нее в душе, на зло оставлял ужин или брошенную помятую рубаху и лишь сейчас, потеряв ее, осознал, как сильно мне не хватает ее теплой, мягкой заботы. Многое бы отдал ныне, только чтобы взять ее ладони в свои, испробовать суп, приготовленный ее руками. Опустел мой дом, остались лишь бесплотные тени в мрачных холодных коридорах.

Как на исповеди излил он Адаму всю душу, все скрытое-терзаемое изнутри. В груди, под сердцем больно кольнуло что-то, но затем отпустило. Кардинал пристально посмотрел на друга, грустная дума о чем-то неотвратимом, страшном мелькнула у него в голове, но он тут же отогнал ее как маленького злобного беса. Вслух проговорил:

Ты очень бледный, Жозеф, у тебя такой усталый вид, с тобой все в порядке? Может, стоит обратиться к врачу, проверить сердце.

Нет, то все пустое. Кроме Господа и молитв, обращенных к Нему, мне ничего не нужно.

И все же, я могу порекомендовать своего доктора, очень хороший и как медик, и как человек, - кардинал передал архиепископу небольшую визитку: на ней четким шрифтом было напечатано: "Доктор Тадеуш Масловский" и номер телефона, добавил, - ты все таки запишись на прием к врачу, в нашем возрасте неразумно пренебрегать здоровьем.

Жозеф с искренней благодарностью взял визитку, однако воспользоваться дельным советом не торопился: с раннего детства он боялся врачей, ненавидел лекарства - с того дня, еще в три года, когда доктор сделал ему укол. Давнишний страх перед людьми в белых халатах вновь охватил его, он силился не выкрикнуть, не призвать мать на помощь - как тогда, давно, сейчас он один - только один.

Во дворе, при кафедральном соборе, росли деревья, густые их ветви покрывали тенью горячую землю, серые плиты у кирпичной паперти. Отчего-то Жозефу полюбилось это - под шуршащей листвой касаться пальцами плотной коры, ощущая изнутри - в жилах, в самом кровотоке, наливающуюся силу, будто деревья по собственной воли отдавали ему свое стойкое равновесие, окрыленные лучами жаркого солнца.

Одинокий немолодой архиепископ остановился между липой и ясенем, тень укрыла его легкой свободной прохладой. Как сталось-ощутилось хорошо! Теперь он не один - живое, неподвижное окружает его, нечто растущее рядом, плывущее по волнам времени. Похожее было в отчем доме, в Станиславове, полвека тому назад. И он отдал бы все, пожертвовал бы и саном, и положением, лишь бы вновь оказаться в позабытом, родном саду, под сенью чертог, где вырос, где прошли его детство и юность. Живые мать, братья и Катажина - такие молодые, прекрасные, цветущие. Листва тихо шептала-пересказывала прошлые годы, в груди билось сердце - от нахлынувших покалывающих чувств. Мало остается времени и у него самого: не нужно торопиться, можно и помечтать, задуматься над пережитым торжеством. Он многого достиг благодаря знаниям и кропотливому труду; то, к чему стремился, за что боролся в нынешнее время оказалось никому не нужным, отчего хотелось горько плакать - от обиды, от зазря потраченных сил. После затяжной, нелепой войны мир кардинально изменился, да и продолжал ускоренными темпами меняться на глазах. Новые технологии, новые возможности, порушенные устои многовековой традиции старины. Вера обращалась в пыль, над Европой медленно сгущались невидимые тучи, а впереди, казалось, нет ни грамма просвета.

Глава 43

Поезд медленно - или то казалось из-за долгого продолжительного пути, мчался по южной территории Германии-Баварии. Некогда голубое небо заволокли тучи, а некогда ровный пейзаж сменился зелеными холмами, за которыми в лучах еще яркого солнца блестели-белели покрытые вечным снегом вершины Альп.

Отец Жозеф лишь единожды глянул в окно, глубоко вздохнул; который час его мучила головная боль, но он покорно, с долей упоения претерпевал муки, что испытывал всегда во время путешествий - коротких или дальних.

Напротив него сидел интеллигентного вида господин, то был Рудольф Краус - австрийский патолог, бактериолог и иммунолог, чья научная деятельность распространилась далеко за пределами венских институтов и лабораторий. Неспроста ехал он вместе с архиепископом вглубь германских малознакомых земель. С ним был кожаный портфель - типичный для людей ученых, из него он достал кипу бумаг-документов, протянул их святому отцу. Тот покрутил их в руках, сказал по-немецки с заметным польским акцентом:

Это все, что нужно?

Да, прочитайте о ней.

Жозеф уткнулся в мелкий шрифт, суживая то и дело глаза из-за плохого зрения. В документах была изложена подробная биография некой Терезы Нойман из Коннерсройта, старшей дочери в семье портного Фердинанда и его супруги Анны. Поскольку Тереза была самым старшим ребенком из всех одиннадцати детей, то ей пришлось с раннего возраста подрабатывать, дабы помочь отцу и матери в содержании столь многочисленного семейства. Но один случай, произошедший в результате возгорания амбара, когда молодая Тереза активно принимала участие в тушении пожара, изменил всю ее жизнь, у нее вдруг - было ли то предопределено или даровано свыше, начались приступы, сопровождающиеся болями, слабостью и припадками. Тогда-то у Терезы резко ухудшилось зрение, что к марту 1919 года переросло в полную слепоту; к слепоте прибавились временная глухота и эпилептические припадки. Слепая, потерявшая практически слух, парализованная, Тереза не могла ни двигаться, ни принимать пищу, забота о ней легла на плечи родных. Но однажды, 1925 году в день канонизации ее тёзки Терезы из Лизье, несчастная резко прозрела и паралич отступил. В 1926 году у госпожи Нойман, по словам очевидцев, появились стигматы, а из глаз сочилась кровь; весть быстрой птицей разнеслась по округе, а затем по всей провинции и вскоре дом, в котором обитала несчастная, стал ломиться от посетителей и любопытных зевак, доходя иной раз до пяти тысяч человек. После появления кровавых стигматов Тереза, со слов родственников, полностью от пищи и питья, кроме того, что положено во время обряда Причастия. Ко всему прочему, - тоже по словам родных и близких, ее часто посещают видения библейских сцен из Нового Завета.

История о кровоточащих стигматах Терезы Нойман привлекла внимание не только праздных зевак из ближних окрестностей; якобы святой заинтересовались члены церквей - поначалу лютеране, а за ними и святые отцы Ватикана. Если первые - конечно, заинтересованные лица, верили в ниспосланное на их землю чудо, среди защитников коего явились пастор Йозеф Набер, врач Франц Ксавьер Майр, историк Фриц Герлих, то католическая церковь оказалась настроена скептически, посылая раз за разом своих людей для исследования сего феномена. Первыми представителями папской делегации явились отец Йозеф Ханауэр, доктор Йозеф Дойя и журналистка Хильда Граеф, которой впоследствии ее сомнений было отказано в приеме у госпожи Нойман.

Перечитав несколько раз историю "больной", Жозеф Теодорович вернул документы доктору Краусу, поинтересовался:

Скажите, доктор, вы как немец верите в сию удивительную историю с фройлен Нойман, окутанную ореолом тайн и мистификации?

Я верю лишь в доказанное наукой. Сказки про Бога, черта или нечто подобное оставляю легковерным и маленьким детям.

А если наукой и опытом вам удастся доказать, что кровь из стигматов настоящая, подлинная, тогда поверите?

Рудольф Краус достал пачку сигарет, закурил, потягивая дым, ответил не спеша:

Я никогда и ничего не загадываю заранее, таково мое жизненное кредо. Кстати, - он пристально посмотрел архиепископу в глаза, задал давно крутившийся на языке вопрос, - вы-то сами верите в стигматы, святой отец?

Если бы верил, то не поехал бы в Коннерсройт.

Доктор Краус усмехнулся. Докурив, он потушил сигарету и взглянул в окно: на горизонте, почти у самого края, зеленел лес. Поезд верно приближался к конечной станции.

Селение Коннерсройт представлял собой типичную баварскую деревушку. Одноэтажные и двухэтажные крестьянские дома утопали в зелени хозяйских садов - за низкими, покрашенными белой краской частоколами. Местная ребятня сбежалась гурьбой, с интересом рассматривала гостей, приветливо помахивая им руками.

Отец Жозеф и Рудольф Краус остановились в гостинице-постоялом дворе на краю Коннерсройта, разместившись на втором этаже. Вторую комнату доктор занял для проведения лабораторных-научных работ. Перекусив в таверне на первом этаже гостиницы, они, не теряя зря время, поехали в дом семьи Нойманов - узреть, понять невероятное или напросто разоблачить искусных обманщиков. У дома, у ворот толпился разношерстный люд, перекрикивались на различных наречиях немецкого языка, о чем-то шумно спорили. Подъехавшая машина прекратила спор и все разом уставились на неизвестных, совсем не крестьянского обличия. Жозеф и Рудольф - оба в черных плащах и шляпах, скорым шагом прошли мимо толпы зевак, их у порога встретила молодая женщина в типичной для баварской крестьянки цветастой юбке и белой свободной рубахе, по всему было видно, что она давно ожидает их прихода.

Проходите, господа, проходите, - обходительно, немного раболепно проговорила она, провожая гостей в дальние покои дома.

Внутреннее убранство оказалось лучше, нежели представлялось снаружи. Мебель, хоть и не новая, была вполне добротная; обои, занавески на окнах говорили, что хозяева дома поправили свое материальное положение - не без помощи безгрешной страдалицы.

Женщина ввела архиепископа и доктора в маленькую, освещенную дневным светом, комнату, где в углу стояла обыкновенная узкая кровать, на которой под белым платом лежала та, что стала причиной огромного потока людей и всевозможных предрассудков внутри церкви. Тереза Нойман, по виду не более тридцати пяти лет. Невысокая, с довольно миловидным приятным лицом, на котором словно печати блестели светлые глубокие глаза, фройлен не производила впечатление лгуньи или, хуже того, колдуньи, ведьмы. Напротив, спокойное, миролюбивое выражение ее лица говорило лишь об открытом добром характере и глубокой вере там, внутри, в сердце.

Молодая женщина, что встречала гостей, наклонилась над кроватью, тихо сказала пару слов, указав на святого отца и доктора. Тереза привстала с подушки, отчего-то замахала руками, будто желая отогнать назойливых мух; другая, явно поняв, что та имела ввиду, проговорила, обратившись к Рудольфу Краусу:

Простите, доктор, но моя сестра не желает вашего присутствия в этой комнате, - обернулась к Жозефу, - она хочет видеть лишь вас, святой отец.

Уму непостижимо! - парировал господин Краус то ли в недоумении, не то от огорчения. - Устроили театр абсурда для легковерных.

Прошу вас, пойдемте, доктор, - умоляюще, извиняющим голосом молвила женщина, увлекая его за собой прочь из комнаты, - в следующий раз.

Хорошо, как вам будет угодно, - Краус поправил очки и, в нарочитой гордости вскинув голову, вышел.

Дверь за ними со скрипом закрылась, Жозеф остался один на один с великой страдалицей. Первое время они взирали друг на друга - изучая. Длинное белое одеяние Терезы было запятнано кровавыми каплями - то ли краска, то ли действительно невинная кровь чистой человеческой души. Жозеф приблизился к ней, та вытянула к нему руки, словно призывая. Архиепископ взглянул на ее ладони - на каждой по глубокой ране, слабо затянутой тонкой кожей: действительно ли стигматы божественной воли или специально сделанные порезы? К сожалению, Жозеф плохо разбирался в медицине, а доктора Крауса, что мог бы сразу определить природу происхождения ран, не оказалось рядом.

В коридоре скрипнула половица, раздались приближающиеся шаги, в комнату вошла младшая сестра Терезы, остановившись подле архиепископа, сказала:

Все началось с того злополучного пожара на ферме. Тереза, будучи еще совсем юной, первая бросилась тушить пламя и боролась с огненной напастью так самозабвенно, что упала со стула, на который ей пришлось встать, дабы дотянуться до очага пожара. Люди, бывшие в тот день на ферме, спасли ей жизнь, вытащив из обрушившихся балок, но она была сильно покалечена. Болезнь прогрессировала и вскоре у сестры развился паралич,а через некоторое время она совсем ослепла и оглохла. Единственное, что оставалось у нее и придавало немыслимую силу духа - это горячая вера и упование на Бога, ибо с детства отличалась ото всех нас большой религиозностью, всегда -ранним утром ли, поздним ли вечером выстаивая молитвы. Наша семья верующих католиков, - добавила она.

Отец Жозеф более пристально-детально осмотрел место начала стигматов, какое-то время держал в руках ночную рубаху, потемневшую от кровавых пятен.

Стигматы всегда появляются в Великую пятницу, - пояснила сестра Терезы, - из ее глаз обильно текли обильные кровавые слезы. Осматривающие Терезу врачи недоумевали, ибо от столь обильного кровотечения она должна была бы умереть.

Правда ли то, что фройлен Нойман с 1926 года отказалась от пищи и воды? - задал Жозеф давно интересующий его вопрос.

Да, святой отец. Сестра более не принимает никакой пищи или же воды, кроме как причастия. Но, не смотря на это, ее вес остается неизменным, около 52 килограмм.

Архиепископ заранее был осведомлен обо всех мучениях-чудесах несчастной, долгое время изучал, читал документы об ее семье, рассказы очевидцев и всевозможные противоречивые мнения как служителей церкви, так и медиков, но лишь сейчас решил услышать все сам - из первых уст, не сплетен и домыслов. Он вежливо попросил родственницу Терезы рассказать все - от начала до конца, о злоключениях-чудесах последней.

Однажды паралич прошел внезапно, но до того из-за пролежней левая нога начала гноиться и доктора, ведущие осмотр, предложили ампутацию. Однако, Господь распорядился иначе, и 17 мая - как я помню, Тереза сама - без помощи посторонних села на кровати, а затем встала и сделала несколько шагов. Через две недели она, хоть и с трудом, но превозмогая себя, пошла в церковь. Все наши соседи сбежались, дабы узреть чудо о невероятном выздоровлении больной. В тот же день у нашего дома собралась толпа зевак: мужчины, женщины, старики и дети; толпы посетителей каждый день. С тех пор не бывает ни дня, чтобы к нам кто-нибудь да не пришел.

Продолжайте, - попросил архиепископ.

Сестру стали донимать видения, о которых она рассказывала святым отцам. Она видела как наяву кровь и пот Спасителя на горе Елеон; она созерцала Крестный Путь, по которому шел Господь наш Иисус Христос, видела Его казнь. Но, кроме Страстей Христовых, ей виделись сцены из жизни Приснодевы Марии, апостолов, святых; она наблюдала со стороны участь душ умерших и падение ангелов. В глубоком состоянии она посещала Открытие Святого года в Риме, церемонии в Лурде, Лизье, Фатиме.

А разве сие знания не доступны каждому верующему, что душой и сердцем предан нашей Святой церкви?

Вы правы, отче. Верующий мог читать или слышать о чудесах, а позже повторить об этом, но... что вы скажите, если я поведаю вам, как Тереза, получившая образование лишь в нашей сельской школе и зная только молитвы на латыни, во время своих видений разговаривала на различных наречиях, в том числе на арамейском, служившем разговорным в Палестине во времена земной жизни Спасителя. А что вы скажите, узнав о том, что Тереза говорила на редком диалекте французского, на котором общаются лишь жители в Пиринеях? Это наречие опознали профессор Вутц и доктор Герлих.

Вы складно говорите - для простой селянки, - вдруг проговорил Жозеф, обернувшись к молодой женщине.

По вашему, мы все выдумали, дабы привлечь внимание людей?! - воскликнула, задетая за живое, та и всплеснула руками.

Нет, я верю вам и вижу истинную веру во взоре вашей сестры, но меня послал Ватикан с требованием во всем разобраться, вот почему мне необходимо выяснить все. Все. Понимаете?

Он выпрямился, собираясь уходить, незаметно для женщины макнув маленький кусочек ваты в кровавое пятно, что передал ему в тайне доктор Краус перед тем, как покинуть комнату Терезы.

Глава 44

Архиепископ вернулся в гостиницу ближе к вечеру. Слегка перекусив с дороги в небольшом кафе, он направился в комнату, служившей Рудольфу Краусу лабораторией. Доктор за время отсутствия Жозефа оборудовал деревянный стол под рабочий, разложив необходимые инструменты и материалы: микроскоп, колбы, ампулы, бюретки, воронки. Когда Жозеф прошел в комнату, доктор поднял глаза с научного журнала на него, тихо, почти шепотом спросил:

Принесли?

Да, - также тихо ответил святой отец и быстрым движением вытащил окровавленный кусочек ваты. Краус проворно взял его и положил на стекло, под объектив микроскопа.

Пока архиепископ подробно рассказывал, что слышал от родных Терезы Нойман, доктор сосредоточено настраивал микроскоп, на что-то пристально всматривался через увеличитель. Как бы между делом проговорил:

Сегодня по возвращении в гостиницу мне удалось расспросить о сим феномене одного из местных священников. Как я и предполагал, пастор не только не верит во все происходящее, но даже назвал семью Нойманов лгунами и лицемерами, таким вот гнусным способом старающихся заработать деньги и всеобщее признание за счет больной. Как же: только на теле несчастной образовались кровоточащие раны и толпы паломников наводнили их дом, так один из младших братьев Терезы, Фердинанд Нойман, стал местным политиком, едва получив образование. Подумать только - сын портного и - во власть!

Стало быть, семья Нойманов просто-напросто дурит верующих, дабы обогатиться на постоянных пожертвованиях?

По иному и быть не может!

Но... а как же обильное кровотечение из глаз, что при обычной ситуации вызвало бы смерть? А видения Терезы и разговор на древних языках? - не унимался отец Жозеф, стараясь убедить даже не Крауса, а самого себя в реальности данного непонятного-мистического феномена.

Рудольф Краус усмехнулся - так улыбаются детскому лепету, возразил:

Сейчас прошу святого отца выслушать меня, ибо я отвечу не как простой человек, а как биолог и доктор - с точки зрения медицины и психологии. Есть такой термин как ксеноглоссия - известный, хотя и малоизученный феномен, когда человек вдруг ни с того, ни с сего, под влиянием неких раздражительных факторов начинает говорить на иностранном либо древнем мертвом языке. Психологи объясняют это ничем иным как генетической памятью, раскрывающейся во всей красе в определенный момент. Исследования свидетельствуют не о сотнях, а тысячах людях, вдруг заговоривших на неведомых языках. Как вы знаете, история человечества насчитывает тысячелетия; все мы произошли от одних предков, живших на территории нынешнего Кавказа в незапамятные времена. Что уж говорить о великом переселении народов, когда все смешалось-перемешалось, одна культура заменилась другой, языки приобрели иные - неведомые доселе наречия. Любой из нас может не только заговорить на иностранном языке, но вспомнить древний: будь то египетский, шумерский, пиктский либо северопиценский языки; что уж говорить о латыни, древнееврейском, арамейском, кои и в наши дни изучаются в церковных школах, и на которых читаются молитвы и пишутся Священные Писания.

Вы хотели сказать: переписываются.

пусть так. Но главное не в этом, а том, что Тереза, пусть и обычная крестьянка из бедной семьи, могла когда-то в детстве учить - или начать учить какой-нибудь библейский язык.

А что вы, доктор, скажите о видениях, так часто посещающие ее во время церковных праздников или же во время припадков, сопровождающихся болями?

Докторами в области психологии давно изучены различные формы зрительных галлюцинаций, что являются прямым нарушением визуального восприятия. Она подразделяются на интенсивные стрессовые, невротические и психические расстройства. Возникать могут как при черепно-мозговых травмах, так и при опухоли мозга. Классификаций данного нарушения очень много и я не думаю, что вам будет интересно обо всех них знать. Однако, есть шизофреноподобное расстройство, возникающее при травме головы, нейроинфекции, эпилепсии. Данное расстройство сконцентрировано более на зрительных галлюцинациях; их содержание чаще связано с тематикой бреда, отражает сцены мистического или религиозного характера. А нам известно, что в юности Тереза Нойман получила серьезные увечья при пожаре, приведшие ее к параличу, слепоте и глухоте.

Вы полагаете, родные Терезы таким образов зарабатывают себе на безбедную жизнь, использую несчастную в качестве источника дохода?

Именно. Большинство ученых пришли к такому же мнению, и странно, что столько людей легковерно принимают все за чистую монету.

Архиепископ озадачено опустился на стул: то, что когда-то для него являлось истинной, не требующей ни единой критики, обернулось другой - неведанной стороной. Вера, религия, упование на Бога - как много все то значило для него, а теперь он узрел нечто новое, непонятное. В полной задумчивости, обескураженный неверием в мистическое-сверхъестественное, покинул он "лабораторию" доктора Крауса в ожидании следующего дня. О, да, новый день принесет радостные известия - по иному и быть не может!

Ранним утром, после водных процедур и легкого завтрака, Жозеф поднялся в "лабораторию", ясно понимая, какой кропотливый труд предстоит Рудольфу Краусу. Однако, вопреки ожиданиям, он застал доктора в приподнятом настроении, будто тот отыскал, наконец, доселе неведомый-желанный философский камень. Краус подозвал святого отца, с радостной улыбкой проговорил:

Отче, я почти всю ночь не мог заснуть, делал одни опыты за другими, и вот результат!

Вы открыли нечто необычное? - заинтересованно спросил архиепископ и былая надежда затеплилась в его душе.

В том-то и дело, что нет, - парировал доктор, вогнав его в непомерную тоску, всем видом своим демонстрируя свое полное безбожие, - Подойдите сюда, святой отец.

Жозеф покорно приблизился к Краусу, лицо его горело от несказанного любопытства.

Позвольте вашу руку, отче, - доктор развернул маленькую иголку, - я возьму вашу каплю крови из пальца. Это будет не больно. Вы не против?

Тот покачал головой, готовый ко всему. Краус уколол подушечку безымянного пальца, на поверхности кожи показалось алое пятно. Несколько капель крови упали на приготовленное стекло, еще минуту и вот - настроен микроскоп. Доктор улыбнулся, сказал:

Взгляните сюда, отче.

Архиепископ наклонился, глянул в микроскоп - в увеличении узрел лишь состав собственной крови, озадачено пожал плечами, спросил:

Я не понимаю.

Сейчас все объясню. Это ваша кровь - человеческая. Основное отличие нашей крови и крови иных существ в том, что в ней содержится гемоглобин в качестве дыхательного пигмента, а вот кровь животных может состоять из других типов дыхательных пигментов.

Жозеф еще раз посмотрел в микроскоп на свою каплю крови: подумать только, сколько всего необычного - содержащееся в маленькой капельке, внутри его организма! Тем временем Рудольф Краус заменил окровавленное стекло ватным тампоном - тем, что в тайне передал ему архиепископ, и попросил еще раз взглянуть в микроскоп.

Видите, - пояснил он как профессионал своего дела, - кровь, что течет из ран и глаз Терезы, не имеет человеческой природы.

И что это значит?

Значит то, что семья Нойманов нас всех просто водят за нос, держа за дураков. Я должен немедленно поехать к ним и вывести обманщиков на чистую воду. А вы, святой отец, поедите со мной.

Черный автомобиль остановился у старого дома крестьян Нойманов. Вопреки обыкновенному. посетителей не было видно, что немного озадачило-расстроило Рудольфа Крауса, вернувшегося сюда лишь за тем, чтобы публично обличить обитателей дома в гнусном обмане и их постыдном использовании больной в качестве основного источника дохода. К незваным гостям вышла младшая сестра Терезы. Гневно замахав руками, женщина воскликнула, явно не ожидая никого сегодня:

Вам не следует появляться у нас до завтрашнего дня. Терезу охватил припадок, ей было видение. Она не желает никого видеть.

Гнусные обманщики, - процедил сквозь зубы доктор Краус, подойдя вплотную к женщине, возвышаясь над ней, словно готовый раздавить ее, - до каких пор ваша семья будет лгать легковерным о якобы божественных чудесах?

О чем вы говорите? Я ничего не знаю и не собираюсь говорить с вами на счет Терезы.

Женщина поспешно засеменила в дом, явно желая укрыться в его стенах от гнева безбожника, но Краус, неотступно следовал за ней, по пути обличая во всех смертных грехах.

Мною были проведены опыты: кровь, что текла из глаз вашей сестры, не человеческая. Вы специально смешиваете кровь животных с водой и мажете полученной субстанцией больную шизофренией и эпилепсией Терезу, используете ее состояние в собственных меркантильных целях!

Прекратите, профессор, иначе я вызову полицию, - закричала женщина, не пуская его в дом, однако, по ее бледному испуганному лицу стало понятно, что доктор раскрыл одну из тайн этой семьи - по крайней мере, так выглядело со стороны.

О, как прекрасно: в ход пошли угрозы! Ведь сказать вам нечего, ваши слова не имеют никакого доказательства в отличие от моих. Поэтому-то ли вы отказали журналистке Хильде Граеф в повторном посещении, ибо опасаетесь расследований и вашего последующего разоблачения?

Уходите, доктор, и больше не появляйтесь здесь никогда! - она оттолкнула его руку и ухватилась за ручку двери.

Шарлатанка твоя сестра, и вы такие же, - прошептал ей на ухо Рудольф Краус, он намеревался еще что-то сказать, но умоляюще-просящий голос архиепископа остановил его: Жозеф взял его под локоть, попросил:

Пожалуйста, доктор, давайте уедем. Сейчас не время.

Краус остановился у крыльца, с осуждением глянул в лицо женщины, покачав головой, и направился к автомобилю.

Ехали молча. За окном птицами мелькали деревенские домишки, утопающие в зелени рукотворных садов. День выдался поистине солнечный, теплый, в воздухе витал приторный аромат горькой травы и сладких клумбных цветов. Жозеф Теофил Теодорович вытер красное вспотевшее лицо носовым платком, с тоской взглянул туда, где в раскинувшихся полях трудились селяне. Отчего-то в душе зародилась тоска, горькая обида на что-то неясное, невысказанное. Много повидал он на свете, еще больше знал - и все для того, дабы прийти к финишу с поражением. Скрывая неприятные чувства, святой отец сказал Рудольфу Краусу, все еще глядя в окно - на уходящие просторы:

Непомерно быстрыми шагами меняется мир вместе со всем человечеством. В моем детстве и юношестве мы чаще всего путешествовали либо в экипажах, запряженных лошадьми, либо на поездах. А ныне: автомобили, более скоростные поезда, не говоря о танках и авиации. Раньше, чтобы сообщить какое-либо известие, приходилось отправлять письма и по неделям ждать ответа, теперь же достаточно позвонить по телефону. А свет? Помните восковые свечи, зажженные по вечерам? Сейчас в них нет необходимости.

Мне все равно по душе свет пламени, а не лампочки, - проговорил Краус.

Мне тоже, но наше поколение видело и то и другое, молодежь ныне иная - не та, что прежде.

А что увидят наши внуки и правнуки? Летающие машины, полеты на другие планеты? Или же создадут такую машину-аппарат, благодаря которой не только бумажные письма, но даже телефон не понадобится.

К счастью, мне вряд ли удастся узреть сие творение. Не по душе мне вся эта цивилизация.

Архиепископ взглянул на небо - необъятный бескрайний простор голубого купола. Неужто за ним - там, высоко-высоко, куда не летают даже птицы, существуют другие - непонятные миры, чужие вселенные, наводненные неземной жизнью? Нет! Он резко отбросил эти мысли, не вписывающиеся в его представленную картину мира, о которой он знал из Священного Писания. Человек не может, не смеет преодолеть-перелететь небесный предел! Да и каким образом, ежели в вышине находится Трон Того, Кто создал все это зримое: землю, травы, деревья, моря и океаны, животных и птиц, ангелов и человека.

Глава 45

В уже привыкшей, но немного отвыкшей от дальней дорожной суеты жизни, в чертогах родного дома, собора Жозеф отыскал самого себя. Он не был счастлив и с тех пор не стремился изображать на бледном лице некое подобие улыбки, когда приходилось из последних сил растягивать губы, изображать радость, которую не чувствовал, а после - в одиночестве просторной теплой опочивальни корить самого себя в душе за вынужденное лицемерие. Радость его теплилась лишь в родных и близких - без посторонних глаз, велеречивых слов. Тогда-то ему становилось легко и просто внутри, не нужно было изображать из себя гордого воздержанного пастыря, не нужны становились и нелепые советы, что раздавал он прихожанам на тайнах исповеди, устава от них. Но годы шли, менялась жизнь. И как-то странно-быстро ушли самые родные, любимые, за место них - темная пустота, длинная, холодна. Жозеф боялся вот этой самой пустоты, опасался даже мельком взглянуть в нее, ибо ощущал внутри нее странную воронку, готовую в любой момент затянуть его.

Из пустоты дворца архиепископ сбегал при самом удобном случае. Часто бывал в гостях у Зои, ездил в Кременец к семье Станислава, дабы подольше пообщаться с любимым подросшим Владом, с гордостью отмечая про себя, какой тот растет красивым и рассудительным. Тихое же, уединенное утешение Жозеф находил в доме друга. Кардинал Адам Сапега не раз предлагал ему переехать в Краков, забыться от праведных трудов и просто жить, наслаждаясь мирным течением времени. Жозеф в ответ лишь отрицательно покачал головой, сказал:

Ты знаешь, я не могу, не смею оставить свой приход, свою маленькую паству: в ней вся жизнь моя, все труды, надежды. Когда бы нашел себе замену, а пока нет...

Друзья молча посмотрели друг на друга - словно встретились впервые, с заметным любопытством разглядывая, всматриваясь в лицо другого - по-иному, новому. Вот сидят напротив: один сын безызвестного дворянина, чьи предки получили титул и фамильный герб от Короны за подвиги и патриотизм перед Польшей, другой - князь, сын и внук князей, древнего знатного рода Сапеги Великого княжества Литовского, что, унаследовав владения Гольшанских, стали считаться по значимости вторыми после рода Радзивиллов и принадлежали к числу богатейших людей княжества, имея в своем распоряжении обширные земли, крепости и гарнизоны. И вот ныне два человека - такие разные и в то же время с единым взглядом на жизнь сидели вместе в зале для переговоров, за длинным дубовым столом. Отец Жозеф, глядя на друга, вспоминал дни их молодости. Адам Сапега был на три года моложе его. Сын князя, младший из братьев, после юридического факультета в Венском университете, получив диплом, начал изучать богословское слово в римско-католической семинарии во Львове. Невысокий, тонкий, с благородными чертами и огромными глубокими черными очами юный клирик поражал всех своей дивной яркой красотой. Другие юнцы и паны завидовали ему, за глаза называя красавчиком, а девицы, что некогда вставали в ряд на балах ради танца с Адамом и в тайне устраивая между собой дамские дуэли из-за него - сыпались на земь шпильки с бусинами жемчуга вместе с локонами, рвались кружевные блонды с накрахмаленных воротничков и тонких кистей рук, а позже, когда весть о данном целибате облетела высокие дома Польши, юные прелестницы лишались чувств, проливали горькие слезы на коленях матерей и нянюшек - мечты о прекрасном, знатном князе разбились в прах, завидный жених ушел от дел суеты, покинул навсегда мирское ради спасения души своей и всех верующих.

Жозеф Теофил Теодорович, до сана носивший имя Овсеп, никогда не тревожил, не бередил сердца и помыслы юных кокеток, вокруг него не вились хороводы прелестницы с их хрупким нежным миром; единственной наградой и усладой глаз его была Магдалена - та, любовь к которой пронес через всю жизнь. В последний их бал, так точно запечатлевшийся в памяти, он слышал как наяву тот долгий разговор с Яцеком - кто тогда мог предположить, что все случится по-другому?

Я отдаю тебе, Овсеп, свою единственную, любимую дочь. С самого ее рождения я оберегал ее от всех горестей и напастей, сохранил ее красоту и девичье хрупкое сердце. Дав у алтаря клятву верности и взяв руку Магдалены в свою, ты станешь отныне ее попечителем. Я верю тебе, только не обмани мои надежды.

Клянусь, что исполню все, что возложено на меня, - тихо ответил юный Овсеп, сглатывая тяжелый комок рыданий.

На их глазах выступили слезы - не умиления, а тяжелые, словно они прощались на веки; к сожалению, горькое чувство оказалось правдой, и Магдалена прекрасной сказкой лишь единожды мелькнула на его небосклоне, а затем исчезла - растворилась навсегда.

Усилием воли, выработанной за многие годы, архиепископ отогнал грустные-тоскливые воспоминания, обратил все мысли и взор на сегодняшний, еще один прожитый день. За окном капал апрель, южный теплый ветер сметал последний снег, последние сугробы, на влажной темной земле, до недавнего времени холодной-белоснежной, пробилась мелкая зеленая травка - еще молодая, набирающая силу в дождевых каплях, в теплых солнечных лучах. Ясень, что рос неподалеку, отбрасывал свою большую ветвистую тень, запечатлевшейся на противоположной стене - как в театре теней, рукастое чудовище, нагоняющее страх в детстве и мирные чувства ныне. Адам Сапега, высохший, ставший много ниже, нежели в молодости, глянул в окно, сказал:

Вот оно - счастье, в умиротворении встречать весну, наслаждаясь капелью и первому птичьему щебету.

Нет, - впервые за долгие годы возразил ему Жозеф, глубоко вздохнув, - истинное счастье для человека - это иметь право выбора, без сего и солнца свет тускнеет, и трава засыхает.

Ты так изменился, друг. Или же решил оставить сан архиепископа ради безмятежной свободы - вдали от славы и почестей? Если ты уйдешь, я последую за тобой хоть на край света, в чужие дали, ибо мои проблемы со здоровьем вряд ли помогут мне усидеть на троне кардинала.

Ты никогда не рассказывал мне о своем недуге. Что беспокоит тебя, Адам? - отец Жозеф несколько поддался вперед, пристально взглянул в большие черные глаза напротив.

А, пустое, - махнул рукой кардинал Сапега несколько смущенно, - обычный старческий недуг: сердце не то, давление, частые мигрени. Тяжко в наши лета вести за своей паству.

Я принял решение - еще давно, до кончины родной матери, что не оставлю свою паству, тех верующих, что искренне уповают на мое руководство у Папского престола; не уподоблюсь плохому пастуху, который оставляет собственное стадо овец на растерзание волков. И, покуда жив, стану защитной стеной на пути к обители. Ты замечаешь, Адам, нынешний мир, скатывающийся в тартары; на востоке кровавым пламенем бушует коммунизм, с запада наступает капитализм: первые, как и вторые вторглись в наши пределы не со стороны Бога, а от масонов, руководимых Сатаной. Погубят они народы, зальют землю кровью, кто тогда поведет остатки верующих в крестовый поход - не с мечом, а словом единым? Преемника я пока что не нашел себе. Неужто после меня армянская епархия во Львове опустеет?

Свято место пусто не бывает - так говорят.

Надеюсь на то, но уже не верю.

Они прекратили беседу, ибо она приобрела опасный характер, а у стен всегда есть уши - даже в священном соборе. Жозеф налил из хрустального графина холодную воду, с жадностью выпил, ощущая, как живительная влага растекается по пищеводу в желудок: как хорошо в этот теплый весенний день наслаждаться чистым родником, заключенного в этом небольшом красивом кувшине! Утолив сухую жажду, архиепископ встал и приблизился к окну - Адам оказался прав: весна и правда таила в себе нежное очарование приближающегося лета, изгоняла до времени холодную снежную зиму, питала дождевой влагой угрюмую почву, прорывала канальцы для веселых ручьев, по "берегам" которых уже росли-просыпались травы и цветы, а на ветвях, голых сонных от долгого сна, набухали еле заметные почки. Под голубым куполом неба, чистым от облаков, резво кружилась стайка птичек, радостно перелетая с ветки на ветку.

Жозеф распахнул окно, глубоко вдохнул пока еще прохладный свежий воздух, наполнил им до краев легкие и кровь, и весна сама хлынула на него ярким потоком, ослепила взор вспышкой света, все вокруг стало каким-то странно чужим, непонятным, предметы закрутились и невидящая пелена заволокла все его сознание...

Очнулся Жозеф Теодорович в небольшой комнате. Тело его, еще тяжелое, ослабевшее, покоилось на кушетке. Сквозь полуоткрытые веки он тусклым взором обежал полутемную комнату, заметил стоящего неподалеку кардинала Адама Сапегу и какого-то пана с благообразным немолодым лицом, аккуратно подстриженная бородка с нитями седины и очки в толстой оправе явно располагали к себе, внушая доверие.

Слава Богу, Жозеф, ты пришел в себя, - тихо, даже робко промолвил Адам, склонившись над другом.

Что все это было? - странным, не своим голосом прошептал тот, сглатывая подкативший комок к горлу.

Вы потеряли сознание, святой отец. Давление, скорее всего, - ответил благообразный незнакомец и принялся что-то искать в своем большом портфеле.

Это доктор Тадеуш Масловский, профессионал своего дела. Помнишь, я когда-то рекомендовал тебе пана Масловского, а ты махнул рукой, пустив все на самотек, вот и результат, - начал было корить архиепископа кардинал за глупую беспечность, но доктор оборвал сий монолог.

Ругать отца Жозефа будем позже, а сейчас мне необходимо обследовать больного и взять анализы.

Тадеуш Масловский, большую часть жизни проведший среди больных, спокойно, быстро измерил Жозефу давление, попробовал пульс, взял кровь на анализы. В конце выписал лекарства, сказал:

До результатов анализов я не могу ставить точный диагноз, но скажу одно: у вас, отче, скачет давление и... мне не нравится ваш пульс. Боли или какие-либо покалывания в сердце вас не беспокоят?

Н... нет, - неловко ответил архиепископ и глубокий детский страх перед врачами вновь холодной пеленой накрыло его разум.

Старайтесь больше отдыхать, у вас явное переутомление, а вы, извините меня, не столь молоды, - доктор обернулся к кардиналу, тихо, почти шепотом проговорил, - можно с вами поговорить - наедине?

Да, прошу в кабинет.

Они вышли из комнаты и время вновь потекло медленной чередой, словно готовое остановиться, и архиепископ прикрыл глаза, погрузившись в полудрему. Лежал он так - между сном и явью около двадцати минут, или это так казалось. Тошнота прошла, головокружение тоже, но некая неприятная слабость в мышцах все еще сжимало его измученное тело. У изголовья, в глубоком кресле-стуле сидел Адам Сапега, немигающим взором следил за Жозефом. Архиепископ открыл глаза и, смочив языком иссохшиеся губы, улыбнулся как-то вымучено, устало.

Как ты себя чувствуешь? - с братско-дружеской заботой поинтересовался кардинал, поддавшись вперед, в огромных черных глазах билась тревога.

Еще не знаю, не могу сказать, - немного помолчав, добавил, - о чем вы говорили с паном Масловским? Что он сказал?

Тревога разлилась по всему телу и к горлу вновь подкатил удушающий, тугой комок. С замиранием он ожидал ответа, но Адам молчал, потупив грустно взор. Жозеф с трудом приподнялся с подушки, возложил холодную ладонь на его руку, умоляющим голосом попросил, не боясь услышать что-то непоправимо-опасное, трагическое.

Ответь, друг. Не скрывай от меня ничего. Что бы доктор ни предположил, я готов ко всему - теперь уже готов.

Пан Масловский сказал только, что у тебя слабое сердце, но, - прибавил он, с надеждой взглянув на друга, - еще не все потеряно, тебе следует пить лекарства для нормализации давления, больше отдыхать и меньше утруждать себя. Сдается мне, иной раз ты забываешь, что мы с тобой старики, а не те безусые юнцы из духовной семинарии во Львове.

А помнишь?.. - Жозеф широко улыбнулся, подумал.

Прошлое друзья вспоминали с радостью, волна ностальгии теплом разлилась вокруг них, образовав некое подобие купола. Они говорили только о хорошем - память сама собой стерла все дурное-непривычное, оставив заместо лишь маленькую тучку негодования. За этой тихой, мирной беседой - с глазу на глаз, между друзей пробежало-промелькнуло что-то новое, интересное; и они, с молодости знавшие друг друга, с иной стороны взглянули один на другого, будто нашли-встретили незнакомых, но таких родных людей.

Глава 46

Сколько времени-лет прошло с тех пор, как Жозеф Теофил Теодорович водрузил на свое чело митру и взял в руки посох архиепископа? Ни много ни мало - тридцать пять лет. Более четверть жизни! А сколько трудов вложил он в признание свое? Сколько сил потратил ради укрепления-скрепления армян-католиков, проживающих в Польше и за пределами ее? Не сосчитать. Остается одно - с счастьем на сердце вспоминать деяния свои, с надеждой мечтая, что когда-нибудь люди вспомнят его имя - не только как архиепископа, но как просто человека.

Как и раньше, Жозеф проводил день в трудах духовных и мирских, все также служа пастве верующих, но лишь одинокими вечерами в тихих безлюдных стенах дворца он становился самим собой, разумом и телом отдыхая ото всех забот и тревог. Все чаще и чаще переходил из комнаты в комнату, блуждал по теплым знакомым коридорам и предавался ставшими счастливыми мечтам - вспоминал ушедших в мир иной любимых, родных людей, задумывался о своих свершениях-делах; книга о мистическом явлении Терезы Нойман была дописана и с благодарностью принята в Ватикане - не без помощи Адама Сапеги. С Рудольфом Краусом они остались если не близкими друзьями. то верными приятелями. объединенных одной целью. Доктор Краус радовался ожившему успеху, с превеликим удовольствием обличал в книге загадочную крестьянку, основываясь лишь на проведенных опытах с точки зрения науки и ничего более. Успех книги - его же книги, не радовал архиепископа: в печалью от понесенного поражения он воочию узрел, что мир стремительно менялся на глазах - не только технически, сколь морально. Толпы людей, некогда склоняющие головы перед священными знамениями, ныне оказывались далеки от религии, вера более не грела их сердца и не умиротворяла души, как то было раньше. Уже не десятки, а сотни отказывались от Божьего благословения ради зримых, земных благ. Новый всадник странствует по земле, и под копытами его коня некогда святое обращается во прах. Некогда и сам он отправился в Коннерсройт на юг Германии, дабы увидеть-узреть чудо, но чуда не произошло - ничего божественного, сверхъестественного; в тот миг он принялся неустанно молиться в тиши - за самого себя, чтобы вера его, впитанная с молоком матери и укрепленная с годами, не пошатнулась, не потухла.

Вопреки сану архиепископа, даже вопреки личным правилам и наставлениям, Жозеф на короткое время углубился в изучении мистического-магического. Умный, образованный, с разностороннем кругозором, он не желал признавать поражения, проводил время в библиотеках и храмовых книгохранилищах, выписывал подтверждения в древних рукописях и летописях своим убеждениям, но этим лишь навлек недовольство епархии и святых отцов. Из Ватикана незамедлительно пришло письмо от Папы, в котором черным по белому было сказано оставить теории, не вписывающиеся и оттого отвергнутые церковными канонами, и воротиться в лоно истинной веры. Жозеф Теодорович подчинился - как всегда, он привык молча принимать судьбу, какой она есть.

Как всегда - от грустных мыслей-воспоминаний, от рушившихся надежд. даже от самого себя архиепископ сбегал в Краков, под праведную руку кардинала Сапеги. Друг, верность коего не пошатнулась со временем, с распростертыми объятиями встретил Жозефа, с заботой взглянул в застывшее лицо снизу вверх, проговорил, сдерживая радость:

У меня для тебя хорошие новости из Ватикана. Совет одобрил твою книгу-двенадцатитомник о земной жизни Господа Иисуса Христа. Твои рукописи прошли редакционную комиссию и вскоре родятся в мир в кожаном переплете.

Неужто мои труды не прошли даром? Слава Тебе, Господи! - архиепископ молитвенно сложил руки у груди и прошептал благодарственную молитву - искренне. из самой души.

Видишь, теперь ты понимаешь, что столько лет надежд и терзаний не прошли даром. Его Святейшество хочет первым прочитать твою книгу - самое первое издание прежде, чем ее увидит весь христианский мир. Если двенадцатитомник будет иметь успех, его переведут на множество языков и люди узрят правду - под пером твоей длани, паства наша увеличится-расширится и имя твое будет благословлено в веках!

Я молюсь, дабы твою слова оказались правдой. Ежели случится такое, я буду счастлив знать, что не зря жил на этом свете и что жизнь моя станет светочем на пути идущих и ищущих правду.

От последних сказанных им слов дрогнуло сердце Адама и слабое холодное предчувствие заволокло его изнутри. Вопреки собственной воли он сжал в дружеском порыве руку Жозефа - она оказалась почти ледяной. влажной от пережитого волнения.

Из Кракова, поспешно собравшись, святые отцы отправились в Иерусалим - к Пасхе. Жозеф странно, по-новому торопился: он хотел как можно скорее ступить на Святую землю, словно боялся не успеть, упустить что-то. И вот: они стояли на голом холму, овивающегося ветром - теплым, пустынным; мелкие крупицы песка пылью оседали на влажном потном лице, на черной сутане, на лакированных туфлях. Весь Иерусалим, окруженный древней стеной, был как на ладони, и низкие дома с плоскими крышами растворялись в легком белом мареве.

Адам Сапега, глубоко вдохнув чистый ближневосточный воздух, перепустил через себя сквозь легкие и кожу, с воодушевлением проговорил:

Только в Иерусалиме я чувствую себя поистине счастливым, будто сама здешняя земля срывает с души тяжкие мирские оковы.

По-иному и быть не может, ибо когда-то сий град принадлежал лишь иудеям, ныне Иерусалим - место паломничества людей со всего света. Сколько минуло веков с тех самых пор, как на Голгофе был распят, дабы после воскреснуть Тот, Кто указал нам истинный путь и Кто соединил сотни народов воедино между небесами и землей.

Вы, армяне, первые приняли христианство и с тех пор несете Крест в своей длани, чтобы в конце мира - когда печати будут сняты, предстать перед Господом в белоснежных одеяниях.

Жозеф ничего не ответил, даже не повернул голову в сторону Адама, вместо того он взглянул в светлые-прозрачные небеса - там, в вышине, одиноко парила какая-то птица. Трижды издав клич, она устремилась на север - к зеленым холмам.

Зимой, в канун Рождества, предчувствуя неясное томление в груди, Жозеф Теофил Теодорович отправился в Кременец навестить Станислава и всю его семью. Был накрыт праздничный стол - Бронислава собственноручно испекла удивительно вкусные печенья, что таяли во рту. В тесном родном кругу отметили праздник. Особое место в душе архиепископа занимал Владислав; еще с того момента, как Жозеф впервые за долгое время увидел его, поражаясь тому, как изменился мальчик. Невысокий, слегка полноватый, с разительно красивым - даже слишком лицом, украшением коего явились большие византийские глаза, смуглый, темноволосый, одетый безупречной, по последней моде, Влад просто кинулся на шею долгожданному гостю, с силой обнял его, тихо проговорил:

Я так рад, что ты приехал к нам в гости. Мы скучали по тебе.

А я счастлив видеть тебя в добром здравии, мой мальчик, - ответил Жозеф, с гордостью любуясь племянником.

Святой отец оставался в Кременце две недели; проведенное в тихой гавани время оставило в его душе неизгладимое чувство безмятежности и покоя. Он был счастлив, давнишняя мечта его вновь окунуться с головой в домашнюю-житейскую жизнь почти осуществилась: словно прошлое в родном доме в Станиславове с матерью, братьями и сестрой соединилось-воссоединилось с настоящим, стало реальным, и от этого сделалось ему и хорошо, и страшно одновременно.

Глава 47

В череде бесконечных-нескончаемых дел, треволнений, погруженный в духовно-мирские заботы, отец Жозеф Теофил Теодорович готовил речь, что должен был произнести перед лицом собравшейся толпы. Он долго ждал сего часа, сего дня, то радуясь воздвигнутой на него славе, то волнуясь-опасаясь, если что-то пойдет не так.

За окном стояла поздняя осень. Сыро, холодно, дождливо. Серо-черные тучи в небе, голые ветви деревьев с опавшей листвой нагоняли тоску и усталость. Святой отец прошелся взад-вперед, разгоняя нахлынувшую на него кручину. Тело била дрожь: не от холода, от волнения. Перед уходом он еще раз прочитал заранее заготовленную речь - у него с детства был ораторский талант, остался доволен, и в приподнятом настроении вышел из дома, наглухо закрыв за собой дверь.

Черный автомобиль подъехал к собору, вокруг толпился разношерстный люд, дети выбегали на проезжую часть и, сгорая от нетерпения, махали архиепископу руками. Жозефа Теофила Теодоровича встретили ксендзы, из них выступили двое молодых, помогли стареющему архиепископу выбраться из салона машины. Их тут же обступили фотографы с камерами. сделали пару снимков и отступили назад. к толпе. Жозеф с искренней улыбкой приветствовал собравшихся. с удовольствием отвечал на приветствие, осенял крестным знаменем маленькую ребятню. в окружении святых отцов он приблизился к трибуне, окинул на несколько секунд высокие ступени, ведущие к кафедре - за многие годы то стало привычно его взору, эти ступени всегда вели к славе и почёту - с того самого дня, как он получил сан архиепископа, и сегодняшнее утро не исключение. Первые две ступени достались значительно легко, оставалось три - всего три, но они дались с трудом, того ранее не было: либо возраст сказывается, либо кафедра отказывается принимать его. Нет, Жозеф отбросил последнюю мысль, взял себя в руки! Он никогда не боялся высоты, никогда не робел перед морем толпы; сила духа превыше старческой немощи. Вперед, к вершине, откуда он взглянет вниз на собравшихся, окинет взором смиренных мирян; они верят ему, как и он им. И вот. архиепископ стоит на трибуне, глаза его обежали окружающий мир: небо затянуто серыми тучами - вскоре пойдет дождь или снег, а внизу стоит в тишине людское море в полном ожидании - это живое море всегда чего-то ждет, а сегодня оно желает слышать его глас.

Жозеф Теодорович положил перед собой лист с речью, хотя знал ее наизусть, еще раз окинул взором небесный простор, словно искал в нем ответ на невысказанные вопросы, начал:

Братья и сестры, в сегодняшний день, когда перед лицами верующих реют знамена безбожия, когда перед нашими лицами творятся бесчинства и беззакония, когда льется христианская кровь лишь за одно слово Божье, за одну веру, за крест Христовый! Я ныне говорю вам как пастырь ваш, как христианин и как просто человек: стоит претерпеть все невзгоды, все треволнения как истинно верующим, и все мы выйдем с чистыми руками и чистой совестью за святое дело. И мы заглушим наши страсти, очистим наши души, дабы принять закон Божий через самих себя. Не стоит искать выгоды, скиньте одеяния шелковые и цепи золотые, облачите тела ваши в одежды смирения и тогда предстанете вы все в белоснежных одеждах пред Божьим Троном как мученики за веру. И потому говорю вам сейчас: есть враги Господа. Он нес Крест на Голгофу, как отныне несут крест свой братья наши русские, не убоявшиеся встретить безбожников со смиренным сердцем и силой духа.

Жозеф замолчал, его глаза приметили едва заметное движение в конце толпы. Постепенно людское море пошатнулось, расступилось - как когда-то перед Моисеем и его нетерпеливым народом. Ближе к краю наметилась давка, вскрикнула какая-то женщина, несколько мужчин толкали напирающих сзади, раздались разнотонные голоса, перешедшие на окрики. Никто более не смотрел в сторону архиепископа, где-то среди потока намечалось непонятно-интересное, на смех ликующих зрителей.

Десять молодых рослых ксендза вместе с тремя охранниками попытались было утихомирить, смирить непрошеных нарушителей порядка, один из охраны едва не поймал кого-то, но получил оплеуху. Вновь началась давка, дошедшая до рукоприкладства. Дети в страхе, со слезами на глазах ринулись в рассыпную, в произошедшем беспорядке ничего не было понятно. Оглушенный окриками и бранью, Жозеф Теофил Теодорович взирал на начавшийся вот так сразу мятеж, рои мыслей в единый миг промчались в голове, остановились и разом - на долю секунды все окружающее растворилось, исчезло, будто не было на этой площади никого, как минуту назад заполненное людским морем. Что-то зловещее заревело неподалеку, грозные тучи покрыли небо от края до края, а пронизывающий ветер добрался до костей, трепал полы длинного серого пальто. Губы машинально-тихо, почти шепотом, творили молитву, а сердце испуганной птицей билось внутри о грудную клетку, ноющая скользкая боль пронзила виски. С неимоверной силой - так, что фаланги пальцев потемнели от напряжения, архиепископ сжал края кафедры, словно то была его единственная защита, его опора и поддержка ото всех превратностей судьбы. Пусть так, по крайней мере, сталось легче - под защитным крылом всегда легче дышать. За те минуты-мгновения он осознал-пережил много больше, чес за всю жизнь, и все-таки власть еще в его длани, он окружен верными людьми, его защита под ладонью Ватикана - нельзя бояться, ничего страшного нет.

К трибуне - близко к тем самым высоким ступеням, подошли несколько человек. лицо одного из них - маленький человечек со злыми. колкими глазками-щелочками. показалось больно знакомым; фуражка на стриженой круглой голове сидела ровно, костюм чистый и презентабельный. вновь пронеслось воспоминание, которое Жозеф старался забыть вопреки всему: газета с новостью о расстреле царской семьи, предзакатный сад, окутанный алым светом, тихий кабинет, топот ног, а затем - как пелена, черная, зловещая, низкий смех, закрытая дверь... Ныне повторяется все, лишь декорации сменились. Возгласы ксендзов, пытавшихся остановить неизвестных, оборвались грубой бранью, нацеленное дуло могло в любой миг оборвать начатое. Члены коммунистической партии, в форме, накрахмаленные белоснежные воротники впились в шеи. Архиепископ взирал на них сверху вниз, ни один мускул не дрогнул на его лице, лишь побледнело чело от грозящей опасности. Подошедший маленький человечек злорадно усмехнулся и что-то неуловимо-знакомое вновь пронеслось сквозь время памяти: закат, дверь, Карелия... Так то был он - один из них, и злорадный смех его навсегда отпечатался в душе Жозефа.

Партийный сдвинул фуражку - как много лет назад - тот же жест, изменившееся с возрастом лицо в насмешливой улыбке, он продолжал стоять перед ступенями, а Жозеф Теофил Теодорович возвышался над ним.

Вот и свиделись мы, ксендз, вновь, только, надеюсь, эта встреча станет последней и судьбоносной, - коммунист поднялся на первую ступеньку.

Все в руках Господа, - промолвил архиепископ и осенил себя крестным знаменем, ставя этим невидимую преграду между собой и врагом.

Нет, ты лжешь! Человек сам творит собственную судьбу. Сказки твои закончились, как, собственно, и вся твоя церковная деятельность.

Был дан знак; ожидающие сего часа члены НКВД в несколько человек вбежали на трибуну, рывком стащили архиепископа на землю и, поддерживая за локти, повели к черному автомобилю. Крики, проклятия заполнили пространство площади, толпа единым мигом окружила попирающий святой крест безбожников, старалась вырвать из их цепких рук безоружного, обессиленного архиепископа. Тот первый, чьего имени не знал никто, присвистнул, крикнул:

Расступитесь, граждане! Не мешайте исполнять приказ.

Тоже мне - преступника поймали! Святого отца в наручники. Побойтесь Бога! - донесся из толпы старческий женский голос.

Граждане, расходимся по домам... Займитесь лучше делом, чем слушать этих лицемеров в рясах.

Толпа на миг расступилась, но затем вновь сделала шаг вперед, несколько рук схватили Жозефа, потянули в людское море. Шедшим позади членам НКВД пришлось прибегнуть к силе и в толпе образовалась давка, вскрикнула какая-то женщина, зло выругался старик.

Жозеф чувствовал, как ноги подкашиваются, отказываясь ему служить, все вокруг вертелось-вращалось, а серое темное небо мысленно приближалось к его внутреннему взору. За спиной топали ноги, впереди знакомый-ненавистный голос - оказывается, он мог еще кого-то ненавидеть - вторил насмешливым, издевательским тоном:

"Жил-был поп, толоконный лоб. Пошел поп по базару посмотреть кой-какого товару".

Сказка А.С. Пушкина, незнакомые лица вокруг, но страха, что испытал ранним утром, Жозеф не ощущал: это такое, когда что-то далекое чувствуется острее, больнее, чем когда оказывается рядом. Толпа откатила назад, но затем вновь под натиском стоящих за спиной поддалась вперед. К офицерам НКВД, держащих в клещах одинокого архиепископа, пробралась некая дама немолодых лет в темном пальто, алой шляпе, из-под которой на скулы и плечи выбивались каштановые пряди, погрозила пальцем перед лицом Жозефа Теодоровича, воскликнула, оглушив своим голосом остальных:

Правильно таких как вы арестовывают и ссылают. Все верно. Хватит дурить народ! Сколько вы с именем Бога пролили крови, сколько поубивали?!

Молчи, глупая баба!

Люди, да что же вы творите? Грех-то какой - человека Божьего обижать, - вторила, причитая, маленькая старушка.

Жозеф Теодорович более не вслушивался ни в крики, ни в звуки собственного сердца, все в единый миг сталось таким умиротворенным, обыкновенным, мысленно он уже свыкся с будущей судьбой и надвигающимся концом - так скоро и быстро решался следующий шаг. Где-то в середине толпы вновь началась давка, перешедшая чуть ли ни в драку, кто-то упал под сотни ног, его с трудом удалось поднять. Тот, чьего имени Жозеф не знал и чье лицо он в раз позабыл - как защиту, подтолкнул его вперед, нацелив в этот чистый белый лоб заряженный пистолет.

Скажи последнее слово, поп, - проговорил он, лицо серое, суровое, улыбка спала, уступив место хищному оскалу.

Архиепископ выпрямился-распрямился во весь рост, в такие моменты силы вновь вернулись в его тело и разум, дрожащей рукой осенил себя крестным знаменем, благословил верующих в последней воли своей и замер - он давно был готов расстаться с жизнью. Нацеленное на него дуло чернело, маячило перед внешним взором, сердце замерло в груди, и тогда он прикрыл глаза, дабы не видеть в последние секунды жизни своего палача. Но, что такое? Ослабли пальцы сжимающих его рук, кто-то крикнул - голос в волне гула показался близко знакомым. Сердце окутала мягкая приятная дрожь и полузакрытые глаза увлажнились от трогательного чувства, снова вторивший знакомый глас стал для него маяком в черной безлунной ночи, единственным светом в этом темнеющем водовороте судьбы. Святой отец без страха открыл глаза - перед ним бок о бок стоял невысокий молодой человек в элегантном костюме, под прямым носом над тонкой верхней губой чернели небольшие усики.

Амаяк, - с надеждой прошептал он, поддавший к нему.

То оказался действительно Амаяк - единственный осмелившийся выступить в защиту архиепископа. С силой оттолкнув от Жозефа Теодоровича офицеров НКВД, молодой человек вытащил из кармана пистолет размером с ладонь, дважды сделал предупредительные выстрелы в воздух, прокричал всем собравшимся:

Что же здесь происходит? Неужели святые отцы, что веками защищали нашу веру, превратились разом в опасных преступников, коих под конвоем ведут на расстрел? Или же вы считаете, что монсиньора Жозефа некому защитить?

Офицеры сгруппировались подле своего командира, ожидали лишь приказа взмахом руки. Но тот прищелкнул языком - такая уж привычка, выхватил у одного из своих винтовку и ударил затылочной ее частью прямо в грудь архиепископа. Боль резким током опалило тело, и Жозеф почувствовал теплый кровавый комок, сдавивший горло, грудную клетку сжал огонь и все видимое пространство земли и неба слилось воедино в подобие шара, обрушилось на него волной и, потупляя боль, он лишь сделал глубокий вдох, сухие губы его прошептали: "Мама". Теряя сознание, архиепископ падал на земь и теплые человеческие руки приняли его в свои объятия.

Пришел Жозеф в себя в собственной мягкой постели. Полуоткрытыми веками он раскрыл взор - все плыло как в тумане, в голове без устали работали молоточками неведомые кузнецы, в груди то и дело покалывало, а к горлу опять подкатил тугой комок тошноты. Сквозь застилавшую пелену архиепископ приметил две склоненные фигуры, черными силуэтами отпечатавшиеся на фоне серой стены. Постепенно сознание тонким потоком вернулось к нему и он даже смог различить привычные предметы, осознать, что за окном вечер - так рано в эти морозные дни.

Одна из фигур дернулась, поддалась вперед и Жозеф ощутил на своем челе прохладную мягкую ладонь, знакомый женский голос произнес:

Слава Богу, дядя, ты очнулся.

Зоя, - губами прошептал архиепископ, говорить иное не оставалось сил.

Да, дядюшка, это я. Как только Амаяк поведал о произошедшем, так мы с супругом бросили все и прямо из Кракова приехали сюда. Ты не представляешь, как я волновалась за тебя.

Помолчав, Зоя наполнила стакан чистой водой, дала испить святому отцу, тот с жадностью осушил стакан, по выступающему волевому подбородку стекали капли живительной влаги. Немного придя в себя, Жозеф с помощью племянницы сел в кровати, спросил:

Сколько дней минуло?

Два, завтра наступит третий.

Получается.., сегодня второе декабря? Так скоро наступила зима.

Нет-нет, дядя; сегодня лишь первое число - первый день зимы. На улице относительно тепло, даже снег ни разу не выпал.

Архиепископ глубоко вздохнул, резкая боль обожгла его грудь изнутри, что-то кольнуло под сердцем. Стараясь не подать вида, как тяжко сталось ему, он мутным взором уставился на противоположную стену - прямо над камином отпечатались тонкие черные тени голых ветвей - как корявые пальцы: страшные, зловещие.

Зоя села на край ложа, взяла руку архиепископа в свою, поднесла к губам его ладонь - эта та самая рука, что с раннего детства поддерживала ее, оказалась холодной, почти ледяной, со вздувшимися синими венами. Немного помолчав, женщина глубоко вздохнула, сказала - каждое слово давалось с трудом:

Дядя.., мне не следовало бы молчать, ибо держать глубоко под сердцем нет сил. Они следят за всей нашей семьей, за моей. Амаяк также попал в список подозреваемых и за ним, как за нами, установлена слежка. Но Амаяк не сидит сложа руки; благодаря связям и должности он собирается покинуть Польшу - навсегда, отправиться жить в Америку, его хорошие знакомые из Нью-Йорка ждут его; сестра Амаяка с супругом следуют за ним и он, - Зоя прикрыла веки, по ее щекам потекли слезы, - Амаяк зовет нас с собой... Прости, дядя, но я вынуждена было дать согласие на отъезд, вскоре мы покинем Польшу, вещи уже собраны. Не злись на меня, но и ты пойми: я не смею рисковать своими детьми. Если бы дело было лишь во мне, я ни за что, никогда не оставила бы тебя одного.

Жозеф склонил голову на бок, пристально взглянул сначала на супруга Зои, перевел взор на нее - и было в этих глубоких глазах не осуждение, не горечь расставания, а нечто совершенно иное, будто неведомая дверь распахнулась настежь и явила взорам новый-непонятный еще мир.

Прости нас, что не будем рядом, когда то требуется, - промолвила Зоя, со стыдом отводя взгляд заплаканных глаз.

Ничего, моя родная, ничего. Не плачь. В том нет твоей вины... - архиепископ не договорил, положил ладонь на ее склоненную голову, провел по темным пышным волосам, а более ничего не говорил.

На следующий день, в холодный, пасмурный, к Жозефу приехал кардинал Адам Сапега. Как только весть о злоключении архиепископа долетела до Кракова, князь бросил все дела да заботы ради того, чтобы навестить друга, побыть с ним в тяжелые часы жизни, поддержать. Жозеф радовался приезду Сапеги и невольно в памяти всплыл недавний разговор с Зоей, с тревогой в душе подумалось: родная племянница оставила, бросила его одного, трусливо пустившись в бега, а друг, с коим его связывало лишь единое дело, всегда оказывался рядом, протягивая в благодарности своей руку помощи. Вслух проговорил:

Адам, ты - единственный остался подле меня, один из всех, кто не побоялся скрасить мгновения моей жизни.

Не говори такое, друг мой. Ты не так стар, как хочешь казаться, у тебя еще сохранились силы поправиться; только обещай, что нынешнее Рождество ты проведешь в Кракове - вместе с моей семьей.

Вместе с семьей, - эхом вторил за ним архиепископ каким-то иным, не своим голосом, или же то из-за подступившему к горлу комку рыданий?

Он отвернулся, взглянул на иконостас в углу комнаты, под Святым Образом тускло в полутьме горели свечи ровным пламенем. Дрожащей рукой Жозеф перекрестился. Высокий, с посеревшим лицом, со впалыми щеками, он сделал глубокий вдох, сказал:

Знаешь ли ты, Адам, как легко, свободно чувствую я себя? Словно тяжелые оковы, сковывающие мои члены, спали куда-то в глубокую пустоту. Перед той гранью-чертой, через которую переступлю, я не испытываю ни страха, ни какой тревоги, ибо я безмерно люблю Того, Кому принадлежит душа моя. И я знаю наверняка: невозможно боятся того, к чему испытываешь наивысшие теплые чувства, так как в страхе нет любви и никогда не было.

Ты говоришь так, словно... - начал было кардинал, но замолк, осекся, ясно понимая, что боится, да, боится произнести вслух роковое слово.

Обожди, друг, не торопись с выводами, ибо час мой еще не пришел. Я никогда в жизни - ни словом, ни делом не хотел причинять кому бы то ни было боли или страданий. Ежели в неведении или по недоразумению своем я и обидел кого, то давно искренне раскаялся за это, прося у Господа Нашего прощения за грехи свои - вольные и невольные. Но знай: я был счастлив, а об ином не стоит говорить.

Две глубокие тени легли под его глазами, большой нос стал еще заметнее. Жозеф улегся под одеяло, вытянувшись всем телом. Теперь он желал одного - побыть в полной тишине, в одиночестве, ибо так легче думалось. Мысленно он вновь вернулся к Зои и с раскаянием - глубоким, острым, сожалел о своем юношеско-молодом малодушии, что не смог, испугался отстоять право на мечту-сказку - тогда бы у него сейчас были дети - родные сыновья и дочери, а уж они-то никогда бы не бросили, не оставили бы его одного перед грозящей опасностью. Магдалена пролетела в туманном взоре легкокрылой бабочкой и растворилась в бесконечном свете. Другим образом прошла мать; после ее кончины Жозеф осмыслил раннюю жизнь и понял, как сильно ему не хватает заботливой материнской руки, ее безмерной любви к нему и всеобщей-всеобъемлющей поддержки: после того, как Гертруды не стало, Жозеф увидел вокруг себя темную, поглощающую пустоту - вот почему он стал бояться бродить в полном одиночестве по переходам-коридорам собственного дворца. А ныне он не боялся ничего, не ощущал страха ни перед кем и не перед чем; даже облик своего палача, который невольно решил его судьбу, архиепископ позабыл, и лицо того, чьего имени он не знал, ушло в небытие, растворилось в безвремени надвигающегося серого пространства.

Глупая картина полузабытой смуты сменилась чем-то беспечно-ярким, спокойным, радостным. Погруженный в полусон, Жозеф улыбнулся воспоминаниям, ибо то всегда было для него счастливым временем, проведенным в Кременце, под покровом большого дома Станислава и Брониславы. Грустно и безвозвратно пришло осознание, как редко виделись они в текущем потоке жизни, откладывая то и дело часто не прошедшие встречи. Последний его визит - лицо не начавшегося расставания, и миг его прощания со счастливой семьей; стойко - на век отпечаталось в сознании такое - когда Влад, еще мальчик, но уже не ребенок, предчувствуя что-то, у вагона поезда прямо-таки бросился ему на шею, орошал слезами его черную сутану, прижимался мокрым лицом к его плечу, а он обнимал крестника-племянника, наивно, по-детски давал обещание вновь увидеться - когда-нибудь, в скором времени. Кто же из живущих мог предположить, что судьба решит иначе?

Влад - отрада души его, лучик света в темной комнате надежды. Как сильно святой отец любил этого мальчика, с каким упованием ждал встречи с ним. Не сбылось; может статься, в другой - вечной жизни? Он уйдет, а Влад - этот чистый, прекрасный ангел останется под одной крышей со Станиславом, который в своей непреклонной гордости и черствости ко всему мягкому погубит столь нежный росток.

Будь благословен и счастлив, мой любимый мальчик, - сквозь тишину времени прошептал Жозеф Теодорович, но его тихого голоса уже не расслышал сидящий неподалеку кардинал Адам-Стефан Сапега.

Глава 48

До зари,еще на грани ночи и утра, 4 декабря 1938 года тихо ушел из жизни великий архиепископ и почетный гражданин Польши Жозеф Теофил Теодорович. Какова бурная была его деятельность в делах церковных, как величественно-громко звучали его речи на собраниях депутатов Сейма и среди святых отцов в Ватикане, как приветливо встречала его приезд во Львов толпа верующего народа, какой поддержкой он одаривал всех страждущих, живущих в лишениях, и с - с другой стороны, вопреки всему и вся, львовский архиепископ католического армянского собора скончался в мирной обители, под кровом родного очага, окруженный лучшим другом и верными слугами.

После омовения тела, после облачения в похоронные одеяния, кардинал краковский Адам Сапега долго глядел в застывшее лицо того, которого всегда считал лучшим из людей и дружбу с которым пронес через всю жизнь, ныне за спиной оставались легкие воспоминания да расстилающаяся за гранью мира вечность.

Он давно мечтал о безмятежном покое, ибо устал бороться со злом. На пороге смерти он обрел желаемое и отныне будет спать, блаженствуя, в вечности, - тихо молвил Сапега, сидящие в траурных сутанах святые отцы с замиранием сердца внимали его голосу.

Отец Жозеф оказался одним из немногих, кто не побоялся пойти против врагов веры, кто не любил лжи и всю жизнь стоял за правду. Не будучи поляком по крови, он, тем не менее, являлся яростным защитником Польши, всем сердцем преданный ее интересам. Поистине, Господь Бог раньше забирает к Себе лучших из рабов Своих, - кардинал поднял черные глаза к сводчатому высокому потолку, по его щекам текли слезы, он осенил себя крестным знаменем, борясь с тугим комком рыданий, сдавившего его горло.

Похороны архиепископа 10 декабря стали последним великим событием польского Львова. Толпа верующих армян и просто соболезнующих хлынули в Польшу со всего мира. Правительство по просьбе епархии объявила трехдневный национальный траур - единственный во Второй Польской республике, последующего за смертью пана Пилсудского. Мессы и службы совершались по трем католическим обрядам, а кардинал Адам Сапега лично читал заупокойную молитву над гробом друга - может статься, единственного в потоке прожитых лет.

Среди собравшейся плачущей толпы затерялся невысокий юноша - не старше шестнадцати лет; маленький, ловкий, он то и дело норовил подойти-приблизиться к несущем гроб с телом архиепископа, еще раз, хоть мельком, взглянуть в родное, знакомое лицо, ставшее просто безжизненной маской. То был Влад. Он упорно пробирался вперед, его не заботили ни толчки со всех сторон, ни тревожный-раздражительный возглас то тут, то там.

Куда лезешь, юноша? - восклицал некий благообразный пан, толкая его назад.

Несносный мальчишка! Смотри, куда наступаешь, - шипела в гневе пожилая ухоженная дама.

Молодой человек, вам сюда нельзя, - не давал ему протиснуться в первые ряды какой-то молодой ксендз.

"Святой отец, Жозеф - мой дядя, он лично крестил меня!" - хотел было прокричать в толпу Влад, но осекся, сохранив невысказанные слова глубоко под сердцем.

С трудом ему удалось выбраться на безлюдную улицу, слезы пеленой застилали ему глаза, жгли щеки. И вдруг, словно из глубокой пещеры-коридора эхом донесся глас и кто-то позвал его по имени. Влад начал озираться по сторонам, но никого кругом не оказалось - ни своих, ни чужих. И тогда он понял, почувствовал каким-то собственным чутьем, что рядом с ним находится тот, кого он так жаждал увидеть. Легкая, несколько вымученная улыбка озарила его лицо.

ЭПИЛОГ

Архиепископ Жозеф Теофил Теодорович - духовный лидер армян, "поляк по выбору" вошел в историю не только лишь как великий проповедник-теолог, но и как политический деятель и великий патриот своей родины, которой он оставался верен всю жизнь и во имя интересов которой служил перед лицом человечества. Богатство личности и наследие, что оставил после себя архиепископ Жозеф Теодорович, являются прекрасным свидетельством его веры и преданности Богу и Отечеству.

Как-то Папа Иоанн Павел II сказал о почившем архиепископе: "Мы не можем предать забвению имена великих епископов, особенно последнего из них, Жозефа Теодоровича,великого отца церкви, великого представителя Армянской епархии, а также великого поляка, великого друга моего предшественника в Кракове кардинала Адама Сапеги".

К сожалению, архиепископ Жозеф Теофил Теодорович стал последним митрополитом польских армян, не оставив после себя преемника. Когда советские войска вошли во Львов в 1939 году, офицеры НКВД отправились в бывший дворец святого отца, дабы прознать у проживающих в старинных чертогах слуг место его упокоения. Напуганные слуги были вынуждены во всем признаться, но в то же время оставаясь верными великой памяти отца Жозефа, предупредили армянских церковников о грозящей опасности. В тот же день - под покровом ночи, верные люди перенесли бренные останки в чужую могилу на Лычаковском кладбище, опасаясь их осквернения. И еще долгое время пустовала могила великого архиепископа - глубоко позабытого-забвенного, что, познав славу земную, оказался брошенным после смерти, и даже в собственной могиле было ему отказано - такова цена усердия во имя потомков.

Лишь спустя семьдесят лет благодаря усердию армянской общины и членов Совета по охране памяти о боях и мученичестве гроб с останками архиепископа удалось отыскать на Лычаковском кладбище в семейной усыпальнице Клоссовских. Украинские власти, годами предотвращающие эксгумацию по политическим причинам, в конце концов дали согласие на перезахоронение отца Жозефа на кладбище Львовских орлят. 7 июня 2011 года во вторник случилось торжественное перезахоронение великого - и последнего архиепископа польских армян. Церемония по перенесению бренных останков в место их первого упокоения, проводимая кардиналом Казимежем Нычем, была красивой и величественной. Однако, многие участники церемонии выразили сожаление по поводу отсутствия святого отца польских армян о. Тадеуша Исааковича-Залески. В конце, митрополит варшавский кардинал Казимеж Ныч остался доволен проведенной эксгумацией. На могилу были возложены привезенные из Польши цветы, венки, флажки - все бело-красного цвета.

июля 2014 года Совет Варшавы принял постановление о присвоении одной из улиц города имени отца Жозефа Теодоровича, подле церкви Промысла Божьего - к 150-летию со дня рождения архиепископа.

Можно с уверенностью сказать, что архиепископ Жозеф Теофил Теодорович сформировал в своих проповедях и писаниях католическую-национальную программу, главной целью которой являлось установление Слова Божия в польской нации, что обязано было привести к возрождению нравственности в обществе, дабы укрепить-построить независимую, сильную Польшу. Его проповеди были ясны и красноречивы; не случайно прозвали архиепископа "Жалобой 20 века", ибо он был прекрасным оратором, мировым деятелем, руководствуясь реализмом, взвешивая каждое слово и глубоко обдумывая каждый последующий шаг.

К сожалению, этот выдающийся религиозный и государственный деятель, великий пастырь и настоящий патриот остается забытым в течении мировой истории. Память о нем хранят лишь польские армяне, для которых архиепископ и поныне остается тем ясным светочем, что освещает узкую тропу в глухой ночи.

-2021.