Главные герои:

Владек Шейбал - актер, режиссер, художник

Бронислава Шейбал - мать Владека Шейбала

Станислав Шейбал - отец Владека Шейбала

Казимеж Шейбал - старший брат Владека Шейбала

Ирена Эйхлерувна - супруга Владека Шейбала

Роман основан на автобиографии артиста Владека Шейбала. Владек родился в Польше, в армянской семье. Его бабушка по линии отца помещица, дедушка староста Сандомирский. В 7 лет Владека крестит во львовском армянском соборе его двоюродный дядя - архиепископ Жозеф Теодорович. Семья тем временем живет в Кременце, где Станислав Шейбал является почетным жителем города как талантливый художник, фотограф и профессор искусства. Семья богатая, у Владека есть гувернантка из Франции. Сам Владек отличается от остальных детей: он видит, слышит и чувствует то, что другие не могут видеть или слышать, из-за чего отец часто злится на него. Будучи подростком, Владек становится свидетелем зарождения СССР и его семье, как жителям Кременца, выдают паспорта Советского Союза. Позже - уже во время Второй мировой войны семья перебирается в Польшу, где Владек вопреки родным поступает в театральный институт.

Немцы бомбят Польшу. Владек участвует в Движении сопротивления, но попадает в плен и его увозят в Германию в концлагерь, где он подвергается избиениям и унижениям. Чтобы выбраться, Владек подсовывает слюну больного туберкулезом вместо своей. Его отвозят в госпиталь. Оттуда пленников везут в другой концлагерь, но во время пути поезд подвергается воздушному налету и Владек чудом остается жив. Добравший до Берлина, он находит пристанище у одинокой немки, откуда его вновь забирают офицерв гестапо в концлагерь - теперь уже на территории Польши. Из плена Владек также чудом сбегает и укрывается под чужим именем в больнице.

После войны Владек возвращается в театр, знакомится с актрисой Иреной Эйхлерувной, в которую был влюблен еще подростком. Женщина старше его на 15 лет, но это для них ничего не значит. Они любят друг друга. Ирена помогает Владеку в каръере, и после фильма "Канал" он уезжает в Западную Европу и не возвращается.

Ему нравится Англия. Не имея денег, Владек едет в Оксфорд пытать счастье. Удача сопутствует ему: он становится студентом, нелегально работает в кафе и ведет курсы актерского мастерства. Дабы спастись от КГБ, Владек просит о британском гражданстве как беженец. Вскоре, получив новый паспорт, он становится успешным человеком. Работает в театре как режиссер, на ВВС, снимается в кино будучи другом Шона Коннери. Он играет в сериале "Сегун" роль капитана Ферръера. Владек любит свою работу, благодаря которой он объездил почти весь мир.

На старости лет, когда лучшие друзья стали уходить, Владек решает встретиться с братом, с которым у них частые разногласия. Когда братья встречаются в Лондоне, то понимают, как сильно они любят друг друга. После смерти Владека Казимеж гуляет по аллеям варшавского парка и ему грустно, что родного брата нет с ним рядом.

ВЛАДЕК ШЕЙБАЛ

Роман посвящается памяти

талантливого артиста

Владислава-Рудольфа Шейбала 1923-1992 г.г.

От автора

Я долго думала, о чем или о ком писать. Много было писано-переписано, великие цари и полководцы, принцы и царевичи выходили из-под пера словно живые,явив миру судьбы свои. Но то далекое прошлое и мало кому интересно читать о славе прошедших лет и веков, ибо то было давно - жило иными законами, о которых многое уже и неведано.

И вот однажды летним погожим днем попался мне рассказ, а точнее, мемуары известного на Западе актера Владека Шейбала. Прочитав о нем и найдя в том много интересного, я подумала и решила: а если попробовать излить жизнь его - со всеми хитрыми переплетениями-сплетениями судеб в единую книгу - от третьего лица? Неужто он менее интересен,чем остальные? Решив описать самого Владека, увековечить на письме его имя, я мыслю, что лучше начать сначала, с самого рождения.

ЧАСТЬ 1

Глава первая

В большом доме, залитом ранними весенними лучами солнца, было много народу. Ожидали чего-то, волновались; мужчины отдельно, женщины отдельно. В гостиной на первом этаже, обогретой пламенем в камине, взад-вперед ходил хозяин дома - невысокий темноволосый мужчина тридцати двух лет с красивым лицом, на котором ясно выделялись большие светлые глаза, окаймленные длинными густыми ресницами. У камина в резном старинном кресле восседал с гордым видом старейший семейства и отец молодого хозяина Франциск-Ксавери. Строгое темное лицо его, в котором читались гордость и стойкость кавказских горцев, было словно выточено из камня: ни единый мускул не дрогнул с тех самых пор, как они спустились в гостиную с надеждой на новое чудо.

Станислав - хозяин и старший сын в семье, продолжал нервно отсчитывать шаги, то подходил к окну, вглядываясь в сырой еще, серый сад, то вновь обращался в сторону дверей, с замиранием сердца прислушивался. Его младший брат Адам - темноокий, с иссяня-черными волосами следил за ним, глубоко вздыхал. Из всех он был, пожалуй, единственный, кто скучал в данную минуту, потеряв интерес ко всему происходящему.

Франциск приподнял строгий взгляд на Станислава, проговорил:

Сын мой, возьми себя в руки, присядь и просто помолись.

Да что же они так долго? - воскликнул Станислав, теряя контроль над собой.

Терпение, сын мой, терпение. Дитя родится в положенный ему срок и кроме наших молитв ничего не поможет, - он устало обвел гостиную пристальным взором, глянул то на одного сына, то на другого. - Когда Вильгельмина, ваша мать, рожала Адама, ты, Станислав, сидел на моих коленях, а твой двоюродный брат Юзеф Теофил читал в это самое время Евангелие, и когда я услышал младенческий крик, то...

Франциск не договорил. На втором этаже в опочивальне раздался долгожданный крик дитя. Станислав, а за ним отец и брат ринулись наверх в комнату, где Бронислава только что разрешилась от бремени. Ее мать Леокадия Котула держала на своих руках младенца, с радостной улыбкой протянула живой сверток отцу, молвила уставшим, но счастливым голосом:

Сын! У тебя, Станислав, родился сын.

Яркий румянец спал с его щек, какое-то странное, непонятное выражение появилось на его лице. Пристально взглянул он в маленькое личико ребенка, в еще детские огромные глаза, произнес чужим голосом:

Мама, вы шутите. Это не может быть сын. Посмотрите в эти огромные красивые глаза - такие не могут быть у мальчика, это дочь.

И все же, мой драгоценный зять, вас стоит принять, что у вас родился еще один сын.

Это ложь! - воскликнул Станислав, и от его крика вздрогнула Бронислава, на ее глаза навернулись слезы.

Если вы не верите, то глядите, - сурово вторила Леокадия и одним движением руки развернула пеленки.

Станислав увидел подтверждение ее слов и с нескрываемым испугом и неким разочарованием молвил:

Этот мужской орган слишком огромен для такого малыша... Я не ждал сына, думал, что будет дочь, - и, ни на кого не глядя, с отрешенным видом вышел из спальни, оставив родных в недоумении.

За ним последовал Адам. Нагнав брата, сказал:

Станислав, что же ты творишь? Неужто не рад ты дару, посланному Богом? В чем же виновато это дитя? Зачем обижать жену?

Тебе не понять, Адам. Мы так с Брониславой ждали дочь, готовили и одежду, и игрушки для маленькой принцессы. Мы и имя выбрали уже - Анжелика. И почему судьба с нами так пошутила? Это ведь шутка, не так ли?

К ним подошел Франциск с младенцем на руках. Грозное, суровое лицо было у старца. Адам раболепно отступил, Станислав же боялся поднять на отца взор - не мог сейчас вынести немого упрека в его очах. Франциск на вытянутых руках вручил молодому отцу плачущего младенца и ледяным голосом вопросил:

Дай имя этому ребенку.

Станислав чувствовал, как по спине пробежал холодный пот. Невыносимо стало все: и родные, и нежеланный сын, и он сам - за то, что не принял сердцем родное дитя, которое плоть от плоти его. Маленькое тельце младенца оказалось легким и каким-то теплым, нежным. Станислав взглянул на это маленькое личико, едва сдерживая слезы, чувствуя нарастающее раскаяние за несправедливый гнев по отношению к невинному человечку. Перекрестив сына с отцовским благословением, произнес тихим голосом, почти шепотом:

Владислав, его имя Владислав.

Глава вторая

Минуло четыре года. Станислава Шейбала, профессора-искусствоведа и талантливого художника, перевели вместе с семьей в маленький городок Кременец на востоке Польши, расположенного в зеленой долине среди бескрайнего простора под голубым небом. Благословенная земля! На вольном воздухе европейских степей дети чувствовали себя словно пташки, выпущенные на волю. Маленький Владислав резвился под пристальным взором бабушек, матери либо старшей сестры Янки, полюбившая младшего брата всем сердцем.

Станислав часто всматривался в младшего сына, старался изо всех сил взрастить свою любовь к нему и всякий раз это заканчивалось тем, что он злился на Владека, почти ненавидел его, а мальчик - чистое, невинное дитя с большими светлыми очами - как у Станислава, не понимал гнева отцовского и оттого старался казаться лучшим сыном. Подбегая к Станиславу, мальчик обнимал его за шею своими детскими ручками, прижимался к отцовской груди, говорил:

Хайр, хайр (папа).

Мужчина с суровым выражением лица отталкивал от себя сына, грозил пальцем:

Мы пока что живем в Польше, потому и говори со мной на польском, а не на армянском.

Обиженный замечанием отца, его холодностью, Владислав со слезами на глазах убегал к бабушке, которая любила его больше, чем кого бы то не было и, зарываясь мокрым лицом в ее колени, находил подле нее успокоение. Тихим детским голосом, еще неправильно выговаривая твердые звуки, мальчик шептал:

Татик, татик (бабушка).

Леокадия с нежностью гладила его темные короткие волосы, еще по-детски мягкие и пушистые, приговаривала:

Ах ты мой медовый, цветочек любимый, не плачь, успокойся.

И Владек успокаивался на ее коленях, всем своим маленьким тельцем прижимался к той, которых больше остальных дарила ему любовь и ласку - все то, чего лишал его отец. Вскоре он засыпал у нее на коленях и Леокадия передавала мальчика Брониславе, а та уносила спящего сына в его комнату - тихую, светлую, уютную.

Владислав с рождения был какой-то чудной, отличный ото всех. Он редко играл с другими детьми, предпочитая оставаться подле круга взрослых, и удивляя их всех своими недетскими умными рассуждениями. В саду Владек прятался от пристального взора Хафии и французской гувернантки мадам Шоше где-нибудь в тени ветвистой ивы, как бы отдаляя себя и остальных непроницаемой стеной. Когда голоса, зовущие его, затихали где-то вдалеке, Владислав облегченно вздыхал, впитывая в себя, в каждую клеточку своего тела, упоительный приторный аромат трав и душистых цветов, а ветви ивы в зелено-белой дымке скрывали его, словно защищая. Владислав ложился на мягкую траву - сам маленький как птенчик, и вслушивался в разговор окружающих его растений, он знал и понимал их таинственный язык; укрывая ладошкой росший одинокий цветок, он наклонялся к его головке, обдавая горячим дыханием, шептал:

Ты совсем один, цветочек. Давай я стану твоим другом, буду ухаживать за тобой, петь песенки и никому не позволю тебя обижать. У меня много игрушек, и самые лучшие я подарю тебе. Меня зовут Владислав, а как тебя, цветочек?

Мальчик пристально глядел на одинокий цветок, пытаясь почувствовать каким-то неземным слухом, что тот ответит. Но цветок молчал: по-видимому, он не знал и не понимал человеческого языка. Сердце Владека в такие моменты начинало биться все сильнее и сильнее, разгоняя по сосудам алую кровь. В некоем трансе, не видя себя в реальном мире, как бы спрятавшись под невидимым колпаком, ребенок гладил лепестки,тонкие, нежные, приговаривая:

Я сам дам тебе имя. Тебя будут звать Лу, - назвал первое, что пришло в голову.

И как только имя впервой было произнесено, цветок приподнял головку и выпрямил стебель. И какая-то непонятная-приятная теплота заполнила душу Владека, разлилась в нем самом, словно лучи солнца над долиной.

В иную ночь Владислав не мог уснуть, уткнувшись лицом в подушку. Он плакал - тихо, без единого звука, боясь этим разбудить гувернантку. Он лил слезы оттого, что слышал в темноте, как плакала скошенная трава - страшно и в то же время жалобно, а ветви деревьев, словно вторив ее вою, скрипели по кровле дома. И тут неожиданно по комнате разлилось дивное сияние, стало в миг светло как днем. Владек почувствовал благоухающий неземной запах и перед ним возник дивный образ в длинном белоснежном одеянии в ореоле света. Вошедший склонился над кроватью мальчика и укрыл его своими большими сияющими крыльями. Мальчик с замиранием сердца все глядел на ангельский облик, не зная, но ясно осознавая некое таинство вокруг себя - вдалеке от остального мира, где-то по иную сторону реальности.

Утром во время завтрака вся семья собралась в столовой. По обычаю семейного круга день начинался с армянского наречия, продолжался на польском и вечером заканчивали беседы на немецком. Отдельным уроком шли рассказы Хафии на русском и украинском языках, а также уроки французского с мадам Шоше. Таким образом в богемной образцовой семье Шейбалов, гордящихся своей родословной от армянских дворян Польши, все трое: Янка, Казимеж и Владислав учились с рождения сразу пятью языкам. В том было желание отца и матери воспитать детей достойными наследниками.

И вот ранним летним утром, в теплой солнечной столовой, из окна которой открывался живописный вид на сад, Бронислава дала каждому вареные яйца. Все начали есть - кроме Владислава. Понюхав яйцо, он отодвинул тарелку и с важным видом проговорил:

Я не буду это есть, яйцо плохое.

Все уставились на него, а мальчик продолжал сидеть, уставившись в пол. Наконец, Бронислава, взяв яйцо из его тарелки, повертела его в руках, понюхала и, пожав плечами, молвила:

Яйцо хорошее, свежее. Поешь, мой родной.

Дай я понюхаю, - с важным видом вторил ей Станислав, по-профессорски сдвинув очки на кончик носа.

Яйцо пошло по кругу: каждый член семьи принюхивался к его запаху и утверждал, что оно свежее и посему мальчик должен его съесть. Наконец, очередь дошла до грозной бабушки Леокадии, к мнению которой прислушивался даже Станислав. Повертев яйцо в руках и принюхавшись, женщина строго обвела дочь и зятя взглядом, ответила:

Владислав прав: яйцо не свежее, не стоит его давать ребенку.

Владек был счастлив, услышав подтверждение своих слов. Он почему-то не мог довериться даже родным в том, что видит и слышит, ибо, поведав единожды о своих чувствах, связывающих его и растения, он наткнулся на ледяную стену непонимания и осуждения - не чужими людьми, но своими родными - теми, в ком он с такой надеждой ждал поддержки. Но родители, дяди и тети посмеялись над его рассказами. Отец махнул рукой, воскликнул:

Хватит с тебя твоих шуток, Владислав! Нельзя постоянно придумывать и жить в вымышленном мире.

Но я не вру! Все то правда, - со слезами на глазах отвечал ему мальчик, он обводил взором собравшихся, но никто - даже собственная мать, не желали вступаться за него.

Сейчас уже поздно, тебе пора спать, - грозно говорил отец и тогда Хафия, по мановению его руки уводила плачущего Владислава в кровать, а в гостиной сгущалась давящая, зловещая тишина.

Глава третья

Ранним утром, по влажной от росы и оттого холодной, траве бежал,спотыкаясь, Владислав. Стебли травы переплетались между собой, между дикими цветами, а мальчик - слишком маленький для своего возраста, упорно прокладывал себе путь, то и дело раздвигая сплетения растений руками. Стебли скрывали его с головой, но дитя совсем позабыл о холоде утренней росы, об усталости; в голове была одна лишь мысль - дойти до конца, пройти тернистый путь, а там, на краю обрыва, узреть отца и брата. Владислав вышел на протоптанный пологий склон, карабкаясь, залез на вершину холма. Взору его открылась зеленая равнина - там где-то вдалеке внизу как на ладони простиралась от края до края долина, до самого горизонта, испещренная лентами речушек и зелеными лесами, а высоко - так, что захватывало дух - раскинулось над головой, над всем живым голубое небо, по которому плыли белые перистые облака. Мальчик расставил руки в стороны, будто собираясь взлететь, поднял лицо к небесам, зажмурив глаза от солнца: маленькая точка на фоне зеленого ковра. Сердце его учащено забилось, будто пытаясь вырваться наружу и взметнуть ввысь - туда высоко-высоко, парить-летать над всем, стать выше и дальше. И почувствовал тогда Владислав не чутьем внутренним, чем обладал сполна, а явственно - всем телом, кончиками пальцев, как свет входит в него, заполняет до краев нутро его, как растекается по жилам, насыщая кислородом каждую клеточку. Не сразу расслышал он голос брата, зовущего его, а когда очнулся от ощущений своих, увидел, как Казимеж, стоя подле отца, махал ему рукой, звал к себе.

Влад, иди к нам, чего ты там один стоишь?

И вновь пришлось Владиславу спуститься в обычный-привычный мир людей, проснуться от мечтаний и неведомых дум. Медленно, переступая босыми ножками, он добрался до отца и брата, остановился чуть поодаль, как бы заранее очертив невидимую границу между ними и собой.

Станислав даже головы не повернул в сторону младшего сына: он был полностью погружен в работу, творчество - на большом белом листе, приколотым к мольберту, он старательно рисовал окружающий мир вокруг него. Казимеж с интересом, боясь пропустить даже малейшее событие, наблюдал за работой отца, Владислав же, отвернувшись от них, направился к обрыву, чувствуя, как сердце замирает от захватывающего духа.

Влад, не подходи близко к обрыву, упадешь, - сказал ему отец, ни на секунду не прерываясь от работы.

Казимеж, понимая его и умея читать волю отцова без наказа, подошел к брату, за руку отвел от опасности. Владислав покорно двинулся за ним, мыслями оставаясь в своем - отличном от их мире.

Наконец, закончив картину, Станислав оставил в сторону кисти, устало сняв очки, проговорил:

Пора возвращаться домой, завтракать, - помолчал, оглядывая сыновей, в особенности младшего, - ну что такое, Влад? - воскликнул Станислав, указывая на босые, холодные от росы детские ножки. - Почему босиком, без обуви? Ты же замерзнешь, заболеешь.

Папа, - молвил Владислав, указывая куда-то в сторону, где росло дерево, - сейчас полетит стая птиц.

О чем ты, Влад? Где же птицы? - воскликнул отец, начиная вновь злиться на видения сына.

Смотрите! - только и смог вскричать Владислав, как по мановению его руки из-за высокой травы с криком взмыли в воздух белые птицы, пронеслись низко над землей и в миг поднялись высоко, к небу.

Владислав распростер руки: маленький, в белой длинной рубахе - сам как птичка, и вновь ринулся к обрыву, подражая их полету.

И я с вами полечу, возьмите меня с собой! - закричал он в вышину, не боясь не услышать ничего в ответ.

К нему подошел отец, взял на руки, прижал к своей груди, стараясь укрыть от утреннего ветерка. С нескрываемой заботой, подсказанной неким родительским долгом, Станислав прикрыл ледяные детские ножонки, проговорил:

Ах, ты мой маленький птенчик, пойдем домой, - и тут же обратился к Казимежу, - оставь мольберт, я позже за ним приду.

Все трое устремились с холма на дорогу, ведущую к дому. У ворот в немом ожидании стояла Бронислава. С улыбкой приняла она из рук мужа младшего сына, с материнской нежностью, в которой была заключена вся любовь ее, женщина покрыла детскую округлую щеку горячими поцелуями, сказала:

Медовый мой, родной. Что же ты убежал один? - поглядела на Станислава, добавила, - а у нас сегодня желанные гости.

Кто? - без удивления спросил мужчина, зная своих многочисленных родственников,что любили неожиданно приезжать в гости.

Твой великий родственник Теофил Теодорович.

Как? - всплеснул руками от радости Станислав. - И мы в таком виде стоим здесь? Дети, бегом в дом, обязательно поприветствуйте дядю!

Казимеж, Янка и Владислав - умытые, причесанные, в нарядных одеждах, робко, подбадриваемые матерью, прошли в гостиную, где напротив Станислава в почетном глубоком кресле восседал Жозеф Теофил Теодорович - великий архиепископ армянского собора во Львове и депутат польского Сейма. Бронислава подтолкнула стеснительных детей вперед, сказала:

Вот, отче, наши дети. Янку и Казимежа вы знаете уже, а это младший наш, любимый Владислав.

Мальчик понял, что последние слова матери относились к нему. Он робко сделал шаг вперед навстречу дяди, но остановился, боясь чего-то. Теодорович встал с кресла, вытянул размашисто руки для объятий: высокий, широкоплечий, в длинной мешковатой рясе черного цвета, а для Владислава он показался великаном. Однако, ребенок не только не испугался, как бывало ранее с незнакомцами, но сделал шаг к архиепископу, потом другой и в единый миг оказался заключенным в его крепкие объятия, чувствуя себя так уютно, так хорошо в этих больших, сильных руках. Теодорович ощутил на своей шеи тепло детских ладоней, слышал, как бьется маленькое сердце. Усадив мальчика к себе на колени, архиепископ благословил его и затем окропил святой водой. Когда брызги попали на его лицо, Владислав даже ресницами не дернул, а все также спокойно продолжал глядеть в чужое, но родное лицо, и понимал он, что этот человек - большой, суровый, любит его и не сделает ему ничего плохого.

Станислав, - первый нарушил молчание Теофил, - когда ты приведешь Владислава на крещение?

Но он крещен в Згеже, - ответил с недоумением тот и мельком взглянул на Брониславу.

Да, я знаю о том. Но Владислав наша кровь и должен быть крещен по нашему армянскому обычаю, дабы никогда не забывал бы о своем происхождении и о том, какому народу он принадлежит, - голос архиепископа был тихим и спокойным, но в тоже время твердым и строгим, спорить с ним Станислав не смел.

Во время обеда Казимеж и Владислав ушли наверх отдыхать. Выслушав новую сказку от няни, дети легли спать. Старший брат сразу же заснул, а Влад подошел к окну и глянул вниз; со второго этажа ему виделся весь двор. Он наблюдал, как отец и мать провожают дядю, как он благословляет их крестным знаменем. И сразу почему-то в его душе родилась тяжелая тоска. Он чувствовал, будто его обманывали, думал, что родители специально спроводили дядю, дабы он, Владислав, больше его не увидел. И не желал мальчик, чтобы дядя Жозеф уходил, чтобы покинул его, оставил. С трудом пересилил Влад желание выкрикнуть из окна слова прощания, лелея в сердце надежду вновь увидеть дядю.

Ручка двери повернулась, кто-то осторожно входил в комнату. Владислава бросило в жар. Забравшись под одеяло, он притворился спящим. В воздухе запахло сладким ароматом духов - то была его мама. Лишь ей одной, родимой и самой лучшей, доверился он, открылся. Бронислава медленно уселась на край кровати, с умилением взглянула на сына.

Я знала, что ты не спишь, - прошептала она.

Как ты догадалась? - недоверчиво, сузив глаза, поинтересовался Владислав.

Я твоя мать и знаю все, что ты делаешь и о чем думаешь. Также я знаю, как ты любишь разговаривать с цветами и деревьями, понимая их язык.

А папа ругается на меня за это. Он не верит мне, думает, что я обманываю, - печально отозвался мальчик и его красивые голубые глаза увлажнились от слез.

Я тебе верю, - молвила Бронислава, пододвинувшись к сыну и обняв его крепко-крепко, - я верила, верю и буду верить тебе всегда, потому что люблю тебя больше всех..

Владиславу больше не хотелось плакать. С детским светлым чувством он прижался к матери, сел ближе к ее бедрам, слышал стук ее сердца, осязал, как горячая алая кровь струится по жилам. Музыка сердца матери - бум. бум, бум - была любимой для него, проходя невидимым потоком в его существо сквозь ее тонкую белую кожу.

Глава четвертая

В большом, заново отреставрированном армянском соборе во Львове, среди восточного великолепия и европейского барокко, в свете косых солнечных лучей и множества восковых свечей, от которых исходило легкое тепло, у алтаря на постаменте стоял семилетний мальчик с широко раскрытыми глазами. Над его головой свешивались блестящие хрустальные канделябры, окутывающие светом дитя. Владислав был одет в белоснежные роскошные одеяния, лицо бледное от страха неизвестного. Его уши отчетливо различали церковное песнопение на армянском языке и он понимал каждое слово, ибо давно еще - изо дня в день - заучивал наизусть армянские молитвы и Писание, повторяя их за своей бабушкой Вильгельминой.

Теперь Владислав был один: ни отца, ни матери не находились рядом. Лишь его великий дядя Теодорович в праздничной широкой сутане ходил вокруг мальчика, а за ним в великолепном величии одеяний шли семь священников - как на подбор высокие, широкоплечие. И Владислав казался на их фоне на удивление совсем маленьким - крохотная хрупкая фигурка подле темного золота и черного бархата. Балансируя между ним, Жозеф Теодорович произнес последнюю молитву и с именем Господа, полив ребенка святой водой, осенил его крестным знаменем, сказал:

Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа. Аминь.

Аминь, - вторили за ним другие священники.

Господи, благослови Раба Твоего, чье имя станет Владимир, - Теодорович сверху вниз глянул на племянника, который вопреки всему восхищался красотой армянского собора под высоким, уходящим к небу куполом.

Отныне и впредь, до конца своих дней, новое имя Владислава перед Богом было Владимир.

Завершив таинство крещения, архиепископ вздохнул, устало улыбнулся племяннику. Теперь никто из их многочисленной армянской родни не посмеет сказать что-либо, упрекнуть родителей в том, что сын их, будучи армянином по крови, не унаследовал веру своих предков.

Владислав, хоть и был еще ребенком, но детским невинным чутьем своим многое понимал и осознавал, но выразить все это словами не мог. Он коснулся дядиной руки, с улыбкой поглядел на него снизу вверх. Архиепископ положил свою большую ладонь на голову мальчика, прошептал:

Ну вот все и закончилось, мой родной. Тебе следует отдохнуть, ибо сегодняшний день выдался для тебя особенно трудным.

Дядя, а ты останешься со мной? - с какой-то надеждой в голосе, едва сдерживая слезы, проговорил мальчик.

Конечно, я буду рядом. Вы все останетесь на все последующие дни в моем доме. Мы еще поговорим.

В просторной вилле, больше напоминающий замок, архиепископ задал пир по случаю крещения племянника. За столом сидело много гостей - все армяне. Каждый поднимал бокал за здравие Владислава-Владимира, сидящего на почетном месте подле отца Жозефа. Чуть поодаль разместились Станислав и Бронислава. Мать с любовью, умилением глядела на сына, из ее больших прекрасных глаз катились слезы радости. Станислав сохранял на лице хладнокровие,но в душе ликовал от гордости за маленького сына, так стойко перенесшего вынужденное одиночество перед алтарем. "Молодец, сынок, - думал он, - какой ты все-таки молодец".

Пир закончился в полночь. Дети давно улеглись спать, взрослые по-тихому стали расходиться. Когда дом опустел, слуги открыли окна, чтобы пустить прохладу в залы. Теодорофич знаком пригласил Станислава и Брониславу выйти на веранду, под ночной прохладный ветерок. Оказавшись вдалеке от посторонних глаз, дабы никто не знал тайну их беседы, архиепископ наклонился к Станиславу, тихо сказал:

То, что я вам скажу, должно остаться тайной между нами троими. Я давно присматриваюсь к Владиславу - с той первой встречи, как увидел его. Что за удивительный малыш! Ты, Станислав, часто бываешь несправедлив к нему, а между тем, именно его судьба выбрала для великих дел. Он один прославит весь род Шейбалов.

О чем ты говоришь, Жозеф? - хотел было выкрикнуть Станислав, но осекся, проговорил эту фразу тихим голосом.

Я не знаю, как объяснить. Но Владислав единственный из нас, на кого упал божий свет, он святой. Не обижай его, люби сильнее, - повернувшись к Брониславе, добавил, - береги его как мать, защищай и поддерживай во всем. Влад один лишь из нас, кто достоин этого.

А во сне Владислав вновь видел себя перед алтарем посреди великолепия собора, и здесь и там толпы людей в длинных мантиях, все они поют священные песнопения - на армянском языке. А в руках, под столбом падающего яркого света, Влад держит белого голубя - словно превознося его надо всей темной безликой толпой.

Следующим днем - прохладным еще, но по-весеннему солнечным, Станислав и Жозеф прогуливались по двору львовского собора. Некогда этот собор стоял долгое время в запустении, своды которого почти обрушились, а кирпичная кладка стены готова была вот-вот упасть на черную землю. Ныне, глядя на белоснежные толстые ряды колонн, подпирающие крыльцо и свод, на изящную позолоченную лепнину в стиле барокко, на стелу с молитвами, посвященную памяти погибших во время геноцида, от которой исходил какой-то непонятный могильный холод - в любое время года, посетители восхищались его убранством и не верили, что за короткое время собор возродился из руин.

Станиславу было не до молитв и не до лицезрения красоты. Он был зол на родственника, на жену, на сына. Придуманные слова благодарности вылетели у него из головы, заместо этого он произнес, обернувшись полубоком к архиепископу:

Ну, Жозеф, теперь-то ты доволен свершенным?

О чем это ты? - удивился тот.

Ты понимаешь, все понимаешь. Заставил Влада крестить по армянскому обычаю. Как же!

Разве то плохо?

Я сам решил для своих детей, что им лучше жить в Польше, говорить на польском языке и сердцем, и душой быть поляками.

То решил ты, Станислав. Но делают ли того же они?

Я их отец и лучше знаю жизненный путь.

Все может ведать лишь Господь, - Жозеф перекрестился, добавил, с упоением глядя на купол собора, - когда-то этот храм пустовал, дорога к нему заросла сорной травой, на кровле его голуби вили гнезда, а в стенах завелись мыши. Когда мой наставник назначил меня своим приемником, первое, что я сделал, то воссоздал из пепла этот собор. Сотни рук трудились над его убранством и я сам собственноручно и теми средствами, что имею, способствовал возведению места Господа. Я пригласил из Ближнего Востока армянских святых отцов, что ныне служат мессы здесь, я укрывал беженцев - голодных, обездоленных, с умирающими детьми на руках, что прятались, бежали от турок-мусульман, отнявших наши земли. И все же я остался преданным гражданином Польши, ежедневно на Сейме ли, во время проповедей ли представляю ее интересы и готов умереть за польский народ. Но я армянин и горжусь этим. Пусть Владислав живет в Польше, говорит на ее языке, но не заставляй его забыть о предках, о крови, что течет в его жилах, ибо человек, кто отрекся от своего происхождения и народа, уподобляется дереву без корней: нет в нем силы, нет и жизни.

Станислав слушал мудрые рассуждения Жозефа, глазами уставившись на залитые солнцем каменные плиты подворья. Святой отец говорил о Владиславе, но тайный смысл слов предназначался не сыну, а ему - Станиславу.

Глава пятая

В семье Шейбалов начались сборы. Неспешно упаковывались чемоданы: одни с одеждой, другие с многочисленными подарками. Как радостно сталось на душе! Они ехали в гости к родственникам, живущих в обширных поместьях на границе Польши и Румынии, там, где пролегают живописные вершины Карпат. Эта поездка до конца жизни легла в памяти Владислава как светлое, далеко-знакомое пятнышко, переплетенное в детском мозгу с дорогой по серпантинам, альпийским лугам, покрытых густой зеленой травой, белоснежными вершинами, где никогда- за столетия, не таял снег. Их поезд прибыл на станцию, откуда их забрал на машине дальний родственник отца Айваз. Через полчаса они подъехали к высоким воротам. У входа долгожданных гостей встретил дворецкий, галантным жестом пригласил входить. В огромном саду, похожем на парк, с мраморными фонтанами, ровной газонной травой с клумбами увитые виноградом беседки поражали своей изящной резьбой. В тени деревьев под белоснежными навесами уже выставлены столы, стулья вокруг покрыты белыми чехлами с бантами, неподалеку трое скрипачей во фраках наигрывали приятную мелодию.

Шейбалов окружила армянская родня: тети, дяди, их дети. Громкими разговорами приветствовали на армянском языке, женщины с длинными черными волосами и массивными золотыми украшениями с сапфирами, изумрудами и бриллиантами впервой напугали Владислава, который спрятался за подол матери от рук тетей, всей своей южной широкой душой старающихся обнять-поцеловать племянника. Вскоре мальчик привык к восточному колориту, громкому голосу родни - все то более не казалось ему пугающим и странным, Владислав понял только теперь, что горячие эмоции, армянские напевы для него куда милее и роднее, нежели спокойствие северных народов.

Слуги сменяли на подносах одно блюдо за другим. Музыканты на время ушли в тень деревьев. Захмелевший, счастливый Станислав, разгоряченный вином, вдруг схватил Владислава, посадил к себе на колени, крепко обнял и воскликнул радостным голосом:

Вот мой младший и самый любимый сын Влад - гордость моя!

Лицо мальчика вспыхнуло маковым цветом - не привык он к похвале от отца. Он обвел всех смущенным взглядом, немного остановился на брате Казимеже: тот так и застыл с гранатовым соком в руках и во взгляде его - этом еще детском десятилетнем взоре - читались неизгладимые чувства ревности, зависти и ненависти к младшему брату - за явное превосходство последнего.

Не обращая внимания на старшего сына, Станислав, подбадриваемый женой и сестрами, продолжал:

Представляете, Влад еще не пошел в школу, а знает многое: пять языков - это мы с Брониславой постарались, с трех лет ходит брать уроки фортепиано, рисует почти как я. Вот наш достойный наследник! Сам отец Жозеф отличил его пред остальными.

Под громкие возгласы и тосты тети, звеня браслетами, попросили Владислава что-нибудь сыграть. Под сливовым деревом на ковре стояло пианино - специально для оркестра поставленное. Недолгое время мальчик колебался, борясь с чувством стеснительности, но пересилил себя, сел за клавиши. Поначалу робость взяла вверх и ему никак не удавалось найти подходящие ноты. В воздухе повисло молчание, повсюду ощущался сладковато-приторный запах роз, смешанный с ароматами восточных духов. Присутствующие ожидали, наблюдая за мальчиком. И он, повинуясь неким невидимым силам природы, берущих свое начало от корней деревьев и трав, начал играть сороковую симфонию Моцарта. Музыка полностью проникла в него, во всем его существе растворилась, вошла во все клеточки организма. И теперь перед ним - вокруг всего мира, не существовало никого, лишь он один - в тени развесистого дерева под высоким голубым небом.

Когда симфония была сыграна, Владека встретили бурными аплодисментами. Родственники толпой ринулись к нему, высоко всплескивая руками, обнимали его, целовали. Одна из теть именем Арсине вручила Владиславу большой кусок бабурика - сладость из тонкого теста с ореховой начинкой. Он поблагодарил за угощение, но радости от комплиментов и восторгов не было: мельком Влад заметил Казимежа, с грустным лицом сидящего отдельно ото всех у пруда, и тогда он понял, почувствовал, что причина грусти брата в нем самом - разве мог он в этот миг быть счастливым?

Вечером, когда сероватый полумрак выполз из ущелий и окутал поместье тонкой темной вуалью, праздник закончился. Слуги расторопно убрали столы, унесли все в дом. Взрослые укрылись в беседке пить чай и кофе, а дети под пристальным взором гувернанток пошли почивать в теплые, мягкие кровати под воздушным альковом.

Владислав не спал. Он неотрывно глядел на Казимежа, лежащего на соседней кровати, и никак не мог понять, почивает тот или нет. Казимеж не спал: он то и дело закрывал веки, потом открывал их, блуждал взором по комнате, глядел в серый потолок, на котором в свете от уличного фонаря отпечатались глубокие тени деревьев. Владислав приметил, что брат что-то разглядывает, тихо спросил:

Казимеж, Казимеж. Ты не спишь?

Тот отвернулся от голоса брата, кинул в ответ:

Отстань.

Почему?- не унимался младший.

Я не хочу с тобой разговаривать и дружить с тобой не буду.

Тяжкий комок рыданий застрял в горле Влада, из последних сил он старался говорить спокойнее, не заплакать.

Это из-за сегодняшнего дня? Из-за пианино?

Я так и знал, что тебя любят больше! Я не хотел, чтобы ты родился, а сейчас я тебя ненавижу.

Недетские слова Казимежа больно ранили Владислава, и казалось ему, будто сердце его пронзило тысячи ржавых иголок. Крупные капли слез блеснули в его красивых глазах и, помедлив, он сказал:

Казимеж, я завтра попрошу отца, чтобы он вновь полюбил тебя более меня. Прости, я все еще хочу дружить с тобой, потому что люблю тебя.

В коридоре раздались шаги - кто-то торопливо следовал к комнате мальчиков. Казимеж приложил палец к губам и закрылся с головой под одеяло, притворившись спящим. Влад последовал его примеру. Дверь открыла няня, до которой донесся слабый детский шепот. Она решила удостовериться, что мальчики спят, и когда она увидела закутавшихся в одеяла детей, со спокойной душой ушла. Казимеж и Владислав более не разговаривали друг с другом, обоим было тяжко: старший ревновал и завидовал, а младший никак не мог понять, за что к нему такая ненависть, что он сделал не так?

Следующим днем праздник продолжился. Теперь уже в большом зале, главным украшением которого явились мраморные колонны и большие зеркала в позолоченных рамах. Родственники Шейбалов танцевали армянские танцы. Играл патефон, женщины, мужчины и дети веселились. И вот хозяин дома - немолодой тучный мужчина с темным лицом и зелеными глазами именем Пасакис вышел в середину зала и громко объявил, что он приглашает всех мужчин, юношей и мальчиков на танец берд. Большинство с радостью поддержали эту идею и встали в один ряд; лишь Станислав, не любивший армянские танцы, остался сидеть рядом со своей родной сестрой Вандой.

Почему ты не танцуешь с другими мужчинами? - поинтересовалась она.

Потому что я поляк, - с нарастающим раздражением ответил он.

Если ты родился в Польше, то это не значит, что ты поляк. Сам стыдишься своего народа и детей учишь тому же, - женщина взяла гроздь винограда и с гордым видом ушла к толпе других дам.

Станислав глядел ей вслед, в душе - про себя - споря с сестрой, но оправдания себе не находил. И тогда стало ему стыдно и неловко за свое поведение перед лицами родственников, перед двоюродным братом Жозефом, перед младшим сыном - все мысли о нем не принесли мужчине никакого утешения, с раскаянием и обидой на самого себя подумал Станислав, что лучше бы третьему не рождаться, и осекся: ребенок не виноват в неопределенности отца. Невольно взгляд его приковался к Владиславу, с задорным смехом так легко танцующего берд наравне со взрослыми дядями и двоюродными братьями. Ах, сын мой, думал Станислав, в душе любуясь и гордясь им, ты ни в чем не виноват, это все я. Владислав же не чувствовал смятения в душе отца, сейчас он танцевал, веселился, грмко смеялся - просто жил.

Глава шестая

Минуло несколько лет. Подросший, не по годам умный, рассудительный Владислав вступил в подростковый возраст. Отец его стал уважаемым человеком в Кременце: подумать только - один из лучших профессоров искусства, единственный фотограф города, чьи работы были представлены на собственной выставке - и фамилия Шейбал стала у всех на слуху.

Владиславу исполнилось двенадцать лет. Все такой же невысокий, крепкий, большеглазый, он отличался от других детей не только внешностью и восточным акцентом, но более своим непонятным, каким-то далеким-чужим для всех нравом. Детские игры и забавы были неинтересны ему, чаще мальчик проводил время в беседе со взрослыми: художниками, литераторами - кои ежедневно приходили к ним в гости, заполняя дом веселыми разговорами. Влад часто смеялся, вопреки установленному Станиславом правилу - ложиться детям спать после девяти часов вечера, он оставался за общим столом в гостиной, вступая в долгие диалоги с гостями. Непонятный, не принятый в кругу сверстников, Владислав жил без друзей, никто из одноклассников не желал иметь дело с ним. Несмотря на то,что в школе, где он учился, присутствовали три религии для каждого народа: католицизм для поляков и польских армян, православие для украинцев и русских, иудаизм для евреев, объектом насмешек оставался Владислав. Было ли то следствием его характера и рассказов о своих видениях, либо зависть к его творческим талантам не только как художника и пианиста, но даже проявления его актерского мастерства, когда Влад впервые выступил в школьном спектакле в роли гриба - то было в первом классе, и с тех пор он стал членом школьного театра благодаря брату Казимежу.

Его внутренние чувства и возможность видеть, слышать и ощущать то, чего нет, сыграли с ним злую шутку и в родной семье. Однажды, будучи десятилетним мальчиком, Владислав подбежал к родителям, радостный - глаза его так и сияли, воскликнул:

Мама, папа, сейчас придет тетя София!

Родители переглянулись, Бронислава зажала рот руками, дабы не вскрикнуть: она давно ожидала сестру у себя в гостях, но не надеялась увидеть ее этим днем. Лишь Станислав оставался хладнокровным и недовольным к сыну. Грозно взглянув на мальчика, он говорил:

Где она? Как так?

Она рядом, тут - совсем скоро придет, - отвечал Владислав, весь съежившись от страха перед отцом.

Владимир! - кричал выходящий из себя Станислав. - Ты всегда говоришь, что чувствуешь приход гостей. Впредь я запрещаю тебе говорить что-то подобное, потому что я не верю в это.

Владислав опустил глаза, чувствуя себя виноватым - виноватым в своем даре, о котором он не просил. Гордая кровь взыграла в нем вопреки воли, вопреки трепету перед отцом. Он молвил:

Я... я просто чувствую запах духов тети Софии. Я не вру, правда.

И вдруг в дверь раздался звонок. Бронислава, встрепенувшись от неожиданности, побежала открывать гостям, и когда на пороге в синей блузке и черной юбке предстала София, женщина потеряла дар речи, а изумленный до глубины души Станислав бросил полный противоречивых чувств взгляд на Владислава, понимая, что неверием своим больно ранил его. А мальчик, ни на кого не глядя, убежал в другую комнату и спрятался за спинку дивана - в самом темном углу. Там он укрылся от посторонних глаз и горько заплакал, стыдясь открытости души своей и гнева родителей, которые не верили ему, не понимали. Обидно было Владиславу, в такие моменты он чувствовал себя одиноким и покинутым, ненужным никому, непонятным даже в собственной семье.

Если отец не доверял Владу, называя с крещения его новым именем - Владимир, то что говорить о школьниках? Его чурались и отказывались играть на переменах из-за всего: необычной для поляков внешности, странной труднопроизносимой фамилии - наследие от шотландского предка, но более всего из-за размера его мужского органа, которому завидовали другие мальчики, и тогда Влад вынужден был переодеваться в самых дальних уголках раздевалок, дабы не слышать насмешек в свой адрес, что так больно ранили его.

Поворотным событием стал приход новой девочки в класс. Учитель представил ее - это была русоволосая, почти белокурая полька с задорными веснушками на курносом лице и большими глубокими глазами серо-зеленого цвета. Девочка прошла на свободное место и, усевшись за парту, принялась разглядывать класс. Многие мальчики зашептались между собой, по достоинству оценив красоту новенькой. Но взгляд девочки был прикован к одиноко сидящему Владиславу на соседнем ряду. Но тоже глядел на незнакомку - в ее чудесные, необычайно прекрасные глаза. Вдруг щеки девочки вспыхнули от смущения и она робко отвернулась, стараясь больше не смотреть на одноклассника. Владислав, темный, со смуглым лицом, все глядел и глядел на нее, любуясь ее красотой, погрузившись в новое, доселе невиданное чувство так, что не сразу расслышал голос учителя, обращенного к нему. Выйдя из оцепенения, под смешки одноклассников, Влад в недоумении глянул на доску и побледнел. Учитель строго спросил:

Владислав, встань с места и повтори то, что я сказал.

Мальчик робко поднялся. Сердце его бешено колотилось от волнения и еще одного - непонятного - чувства.

Ну... когда... Простите, я не слышал.

Весь класс разразился хохотом, все - кроме той новой девочки. Учитель с негодованием и жалостью взглянул на Владислава, но все же проговорил:

Если твоя фамилия Шейбал, то это не значит, что я просто так буду ставить хорошие оценки. Сегодня ты, Влад, разочаровал меня своим невниманием. Садись, два.

Мальчик с тяжким вздохом сел на место, остро чувствуя тугой комок, сдавливающий горло. Первая двойка - и так глупо полученная. Он еще раз мельком взглянул на новенькую девочку - та сидела с таким лицом, будто наказали ее, а не его, ясно понимая, что одноклассник пострадал из-за нее. Она бросила ему полный сочувствия и досады взгляд.

На перемене девочка подошла к нему, сказала:

Прости за сегодняшнее, а меня Катаржина зовут.

А меня Владислав, - ответил тот.

Ты мне понравился, - продолжала девочка, нисколько не смущаясь откровенным чувствам.

Это хорошо, а я боялся, что все будет наоборот, - Влад натянул улыбку, а взгляд его так и скользил по красивому лицу Катаржины, по ее светлым локонам.

На школьном дворе, почти у ограды высокого забора, Владислав столкнулся лицом к лицу с пятью своими одноклассниками. Каждый из них был выше его ростом и крупнее в плечах, и малорослый Влад понял, что встревать с ними в драку - безумие, одному с ними не справиться.

Чего это ты, темнокожий, хочешь от наших девчонок? - подошел к нему вплотную лидер класса и главный подстрекатель Кшиштоф.

О чем ты говоришь? - выдавил из себя Влад, стараясь до последнего держать хладнокровие, не выдавать страх.

Разве тебе не приглянулась новенькая? - смеясь, отозвался другой мальчишка, стараясь угодить Кшиштофу. - Думаешь, мы такие дураки и не видели, как ты весь урок смотрел на нее?

Я тебя последний раз предупреждаю, черный! Держись подальше от славянских девушек, - тихо, угрожающе сказал Кшиштоф, возвышаясь над Владиславом.

Мы с ней лишь познакомились, - словно во сне, предугадывая развязку этой истории, молвил тот.

Нет, не только познакомились.

Бей жида! - крикнули четверо стоящих за спиной главаря, и не успел Влад вскрикнуть, как одноклассники повалили его на землю, стали пинать ногами по животу, спине, били кулаками по голове, разбили нос и губу, порвали пиджак.

Зажимаясь от ударов, корчась от боли, Владислав ожидал только одного - когда его закончат бить, убежать что есть сил домой, спрятаться в комнате, забыться сном. Избитого, с окровавленным лицом, оставили его одноклассники и с издевательским смехом удалились. Сплюнув на землю скопившуюся кровь, побрел Влад домой, сильно прихрамывая на правую ногу.

Бронислава при виде сына пришла в ужас. Смазав синяки и приложив вату к разбитой губе, заботливая мать сказала:

Завтра в школу не пойдешь, а отец разберется с произошедшим.

Вечером в кабинете Станислава состоялся долгий разговор. Строгий отец вопреки чуждому отношению к Владу, почувствовал жалость. Как-никак, но он был сын его. Грозным взором посмотрел отец на Казимежа, сделал ему выговор:

Как так получилось, что ты, учась в той же школе, не знал, не видел, как обижают твоего младшего брата, коего ты должен защищать? Владимиру пока двенадцать лет, он ребенок. Тебе же пятнадцать.

Но, отец... - начал было оправдываться Казимеж, но вовремя осекся, чувствуя, как Станислав готов вот-вот разразиться громом.

Молчать! - не выдержал, крикнул на любимого сына мужчина. - Теперь оба идите. А ты, Казимеж, до конца недели после школы никуда ходить не посмеешь.

Мальчики в задумчивости вышли в коридор. Старший брат взглянул на Влада таким взором, будто все из-за него случилось, тихо спросил над ухом:

Кто тебя так? И за что?

Одноклассники во главе с Кшиштофом избили меня на заднем дворе, и все из-за новенькой, которая обратила на меня внимание.

Из-за девчонки, говоришь? Кшиштоф? - Казимеж про себя усмехнулся, в голове у него назрел план.

А тем временем Станислав, пользуясь привилегиями почтенного гражданина и именем родственника Жозефа Теодоровича, следующим днем позвонил в школу и договорился о встречи с директором. Разговор был долгим и тяжелым, а директор заверил, пообещал тысячами клятвами, что более никто не посмеет и пальцем тронуть Владислава.

Через неделю, когда синяки ушли, Влад вновь прибыл в школу. Страха перед обидчиками не было - по крайней мере он мужественно держался во время драки - не заплакал, не закричал. Кшиштоф не чувствовал ни вины своей, ни сожаления. Напротив, его авторитет еще больше вырос в глазах мальчишек, для которых он стал непоколебимым лидером, с которым лучше всего было дружить. На перемене хулиганы вновь окружили Владислава - он был недобитым врагом, которого нужно было уничтожить. Кшиштоф вплотную подошел к нему, с издевательской усмешкой проговорил:

Как дела, еврейчик? Уже позабыл наши кулаки? Может, напомнить?

Он уже хотел было с друзьями отвести Владислава за угол, побить, но вдруг почувствовал сильную мужскую руку на своем плече, оглянувшись, увидел директора школы и краска залила его лицо. Мужчина молвил ровным, но твердым голосом:

Кшиштоф, Тадеуш, Яцек - за мной в кабинет.

Те, покорно опустив головы, в молчании последовали за директором, а Влад глядел им вслед с пустым, каменным сердцем в душе. Он не сразу заметил, как к нему со спины подошла Катаржина - тонкая, стройная, на пол головы выше него, она тем не менее предпочла Владислава заместо высоких, светловолосых поляков.

Ты уже выздоровел? - поинтересовалась она.

Влад вздрогнул от неожиданности. Сейчас он как никогда презирал себя за свою трусость, нерешительность и малый рост.

Да я... немного простыл... Просто.

Я слышала, будто ты подрался с бандой Кшиштофа: один, а их пятеро. Ты молодец, не каждый осмелится на такой шаг.

Всё внутри Владислава затрепетало. Новое чувство, доселе невиданное, до сей поры непонятное, родилось в нём. Он силился понять-узнать, что это такое, но вместо всего ощутил, как нежная волна окутывает его душу неизъяснимой пеленой и он, сам того не ведая, взял Катаржину за руку.

Глава седьмая

Была зима. Еще первые дни декабря -холодные, но не морозные. Днем шел дождь со снегом, а ночью, над землей за окнами взыгралась метель. Порывистый ледяной ветер гнал снежинки, завивал их в воронку, жалобно завывал через щели глухим страшным шепотом, словно десятки призраков вышли из заточения, дабы исполнить свой последний пляс.

В комнате, однако, было тепло. Откинув одеяло, Владислав почивал в мягкой, уютной кровати. Спал он плохо, то и дело постанывая и ворочаясь во сне. И видел он в сновидении своем дядю Жозефа, которого так горячо любил. Архиепископ виделся ему совсем молодым, стройным и статным. Как будто стояли они друг напротив друга под сводами старинного, давно забытого храма, подпираемый массивными белоснежными колоннами, уходящими далеко-далеко в небо, а сквозь щели его струился завораживающий яркий свет. Владислав так и стоял, не произнося ни слова, он наблюдал. А отец Жозеф раскрыл бархатную ткань, в ней оказалась золотая книга. И архиепископ, осторожно взяв эту книгу, подошел к юноше, отдал ее ему, а потом развернулся и стал удаляться в простор, раскрывшийся в лучах яркого света. Влад заплакал, он хотел было ринуться следом за дядей, но не мог даже пошевелить рукой, и тогда он закричал ему вслед:

Не уходи, не покидай меня! - но сероватый силуэт медленно растворился в бескрайнем просторе.

Владислав резко проснулся. Вся подушка была мокрой от слез. Оказалось, он плакал наяву, не чувствуя этого. В каком-то полутрансе, не понимая до конца где находится, юноша машинально, повинуясь привычке, добрался до спальни родителей и без стука вбежал туда. Мать и отец почивали, но Бронислава чутьем материнским осознала, что сын рядом, пробудилась, а за ней и Станислав. Две пары глаз в недоумении глядели на сына - бледного, с покрасневшими от слез глазами, испуганного.

Что случилось, Влад? - не своим голосом крикнул отец и это-то заставило юношу окончательно прийти в себя.

Дядя... дядя Жозеф умер, - чужим, словно замогильным голосом ответил Владислав и посмотрел над головами родителей куда-то в пустоту.

"Господи", - прошептала Бронислава, перекрестившись, она всегда верила сыну, в глубине души смирившись с его избранной непохожестью. Станислав вскочил с кровати и, подбежав к юноше, затряс его за плечи, неистово воскликнув:

Что за шутки, Владимир? Ты окончательно сошел с ума, да? Отправить бы тебя в сумасшедший дом, чтобы ты более не беспокоил нас такими выходками. Смотри, мать довел до слез.

Станислав, прошу, не говори таких слов. Он же наш сын! - с мольбой в голосе промолвила женщина, всплеснув руками, золотые браслеты со звоном скатились до локтя.

Молчи, Бронислава, теперь уж молчи. Это все твое воспитание. Лаской хотела учить сына, а он теперь издевается.

Владиславу стало несносно слышать обвинения в адрес матери, которую он горячо любил и которая являла ему чистый святой образ. Но он также понимал, что грех обвинять и отца, и посему сказал, дабы не обидеть их обоих - самых дорогих сердцу людей:

Папа, не злись на маму. Я видел, мне приснился сон, как дядя Жозеф ушел... ушел навсегда.

Что ты хочешь этим сказать? - Станислав резко почувствовал тревогу, будто холод пробежал по всему телу. Отвернувшись от сына, мужчина глянул на жену, тихо, почти шепотом, проговорил:

Звони племяннице моей матери. Кажется... - он не договорил, боясь молвить что-то не то, махнул рукой, - звони прямо сейчас.

Бронислава, накинув на плечи халат, собралась было спуститься на первый этаж к телефону, но ее опередили: все трое услышали звонок, Янка взяла трубку, наступила тишина. Торопливые шаги раздались по лестнице, Янка вбежала в спальню родителей, по ее щекам текли слезы. Совладав с собою, девушка набрала в легкие воздуха, произнесла:

Мама, папа... дядя Жозеф умер... Сегодняшней ночью.

В молчании - гнетущем, зловещем раздавался скрип голых веток об окна и крышу дома, вой ледяного зимнего ветра. Один лишь Владислав, как-то весь ожившись, подошел к окну и взглянул в ночное небо, в котором тускло белела луна. "Ты отдал мне волю, ты вручил ее лишь мне одному", - про себя говорил он, ожидая немого ответа.

Весь Львов, все католические святые отцы и пасторы хоронили архиепископа и политика Жозефа Теофила Теодоровича. Сам Папа Римский послал делегацию людей, дабы отдать должное памяти великого проповедника.

Затерявшись в толпе граждан из мирян, Владислав отстал от родных, силился продвинуться в первый ряд. У него почти получилось, но диаконы не пустили его, оттолкнули.

Тише, мальчик, сюда нельзя, - сказал один из них.

Пустите меня к архиепископу, он был моим дядей, - не унимался Владислав, порываясь прорваться сквозь цепь священнослужителей.

Да не положено вам, молодой человек, - подошедший один из молодых клириков оттолкнул юношу в толпу мирян.

Началась давка. Он оступился, задел пожилую даму, та стала голосить:

Несносный мальчишка! Не путайся под ногами.

Даме на помощь пришел дородный мужчина с густой черной бородой, большой как медведь. Одной рукой он сгреб испуганного Владислава за ворот пальто и бросил подальше - в конец толпы. Обозленный на невежество люда, несчастный от смерти дяди, Влад сдвинул шляпу на лоб и в бессилии выбрался к столбу, опустив глаза. В душе было также пусто, холодно и печально.

Ночью ему не спалось. Невидящим взором он глядел в потолок, о чем-то думал. Все так быстро случилось - как перевернуть страницу книги. Не успел свыкнуться с одним периодом жизни, как на пороге стоит другой. Ему не известно было, какие перемены ожидали его, всю семью, родных, но внутренним чутьем ведал: жизнь обернется иной стороной, вот только какой?

Под утро ему удалось заснуть. Уставшее тело, тяжелый от различных мыслей мозг просто отключились. Сквозь явь и полузабытье Владислав расслышал знакомый, почти позабытый голос, сквозь туман зовущий его. Юноша открыл глаза и заметил, что находится в соборе - том самом, где его крестили восемь лет назад. Посреди зала стояли два кресла: резные, с дорогой обивкой. Не долго думая, он сел в одно из них и тут же перед ним возник Жозеф Теодорович - таким, каким запомнил его Влад в детском возрасте. Оба сидели молча друг напротив друга, а вокруг более ничего не было.

Ты хотел видеть меня, Владимир, и вот я здесь, - первый заговорил архиепископ, - я так соскучился по тебе.

Дядя, не уходи, не покидай меня, - ринулся со слезами к нему Владислав, прижался лбом к его деснице.

Жозеф провел ладонью по его голове, жалея по-отцовски, ответил:

У меня много работы, я не могу остаться здесь. Но когда я закончу свои дела, то приду за тобой.

Когда?

Не скоро. Помнишь, я тебе книгу дал? Не теряй ее, она твоя сила и твоя ноша. Справишься ли ты?

Владислав поднял на дядю глаза, прошептал:

Справлюсь.

Архиепископ улыбнулся, перекрестил племянника:

Я благословляю тебя, а теперь возвращайся назад, тебя там ждут.

Владислав пробудился. На часах было уже одиннадцать утра. День выдался пасмурным, холодным. В груди под ребрами, там, где билось сердце, лежала давящая пустота. Какое-то непонятное чувство волнения разом охватило его. А через двадцать дней все будут праздновать Рождество.

Глава восьмая

Минул год. Стоял теплый, еще по-летнему солнечный сентябрь. Листья деревьев только тронуло золотистой пыльцой. В безоблачном голубом небе кружилась стая голубей, где-то вдалеке в воздухе прозвенел колокол православного храма.

По длинной узкой аллеи городского парка, радостно задорно переговариваясь, шла пара: юноша и девушка, оба в школьной форме, немного уставшие, но довольные, что еще один учебный день подошел к концу. То были Владислав и Катаржина. Их чувства и симпатия друг к другу с возрастом переросли в нечто иное, более глубокое и серьезное. То была любовь. У пруда они остановились. Девушка достала кулек сухарей, бросила горсть в воду лебедям. Влад с упоением наблюдал за ней, необычайно красивой в лучах солнца. Он приблизился к ней, сжал в объятиях, тихо проговорил:

Когда окончим школу, я попрошу отца и мать прийти к твоим родителям свататься.

А разве мы не можем решить наши судьбы вдвоем?

По нашим обычаям нельзя идти против воли отца и матери. Родительское благословение для нас, армян, очень важно.

Катаржина серьезно посмотрела на него, несколько смущенная. Владислав прижал ее к себе, водя рукой по ее белокурым волосам. Девушка теперь была ниже него, ненамного, но ниже. Она коснулась его лба, провела пальчиками по скулам, еще детско-округлому подбородку с ямочкой. Она любовалась Владом, с восторгом глядела в его красивое смуглое лицо с необычно огромными зеленовато-голубыми глазами под черными дугообразными бровями. Влад слегка дернулся телом, что-то новое, странное почувствовал он, будто жар разлился по жилам. Щеки его покраснели в смущении, он прошептал:

Поцелуй меня, пожалуйста.

Он наклонился. Катаржина, сама смущенная и в то же время гордая собой и им, коснулась его губ, после чего резко отодвинулась, испугавшись.

Почему ты отстранилась от меня? - в недоумении вопросил Владислав.

Не знаю... я смущаюсь, боюсь. До этого никогда не целовалась.

И я тоже, Катаржина. Я тоже. А теперь иди ко мне, - он широко раскрыл руки для объятий и девушка ринулась к нему, прижалась к его груди, подушечками пальцев гладя выпирающие его ключицы.

Влад, - прошептала девушка, поглядев на него, - а как будет по-армянски "я тебя люблю"?

Ес кез сирумем. Ес кез сирумем, - дважды повторил он.

Ес кез... сиру... - Катаржина рассмеялась своей неловкости в произношении чуждого языка.

Давай вместе, - предложил Владислав и медленно произнес, девушка за ним, - ес кез сирумем.

Ес кез сирумем, Владислав, - прошептала Катаржина.

Ес кез сирумем, Кати, - тихо вторил он в ответ.

Держась за руки, они уселись на мягкую траву - как легко, как свободно и радостно находиться вот так рядом, ощущать прикосновение кожи, слышать горячее дыхание! Владислав прижал Катаржину к своей груди - из-под рубахи ясно ощущалось быстрое биение сердца. Он не хотел ни о чем говорить, только просто сидеть в молчании, наслаждаясь близостью с любимой. Девушка нарушила тишину первой:

А ты правда знаешь армянский язык?

Конечно, с самого рождения я говорю на нем. Помимо прочего отец и мать общались с нами на польском и немецком. Были у нас и две гувернантки: украинка и француженка - обе они учили нас своим языкам.

Получается, ты знаешь пять языков?! - восторженно ответила Катаржина. - Тебе повезло родиться в такой семье.

Владислав потупил взор. Былая радость от первого поцелуя сменилась грустью. Глубоко вздохнув, он потеребил траву, собираясь с мыслями, проговорил:

Да как тебе сказать: повезло или нет? Моя бабушка по отцовой линии происходила из знатного дворянского рода польских армян, она была родственницей великого архиепископа Жозефа Теодоровича - моего двоюродного дяди, который и крестил меня, семилетнего мальчика. А сам наш дворянский род восходит далеко, в глубину веков - к древним царям Армении.

Получается, ты царского рода?! Ты принц Армении, мой прекрасный принц! - она еще крепче прижалась к его плечу, из последних сил стараясь развеселить его, но Влад все также с грустью глядел на пруд, на тени от деревьев, продолжил рассказ:

Да, я принц без владений. Царь без царства, с незавидной судьбой, не понятный всеми. Я никому не говорил, а тебе лишь скажу, - юноша обернулся к Катаржине, в его красивых глазах блестели невыплаканные слезы, - я шутка, всего лишь шутка - так называет меня родной отец. Я разочарование в семье, никем нежданный. Еще до моего рождения, когда я находился в материнском утробе, родные мои ожидали девочку, готовили платьица, кукол, банты - все для маленькой принцессы, и какая была неожиданность для всех, когда бабушка - мамина мама, приняла меня впервые на руки, воскликнула: это мальчик! Отец не хотел сына, он мечтал о младшей дочери, ибо у меня уже был брат Казимеж - его-то все обожают. А я лишь шутка с необузданной фантазией. Но я как-никак благодарен отцу, он столько многое дал мне. С рождения я не нуждался ни в чем; родители, тети, дяди уделяли должное внимание моему образованию. Помимо языков с трех лет я обучаюсь музыке и изобразительному искусству, мировой литературе, философии - все как и принято в дворянских семьях. Отец сейчас немного обучил нас с братом искусству фотографии, но мне более по душе кисть и краски. Но из-за отца я так и не научился читать и писать по-армянски. Никогда не забуду долгие уроки с тетей Вандой - по отцу; она часто оставалась со мной в отдельной комнате и рассказывала об Армении, ее истории. Ты знаешь, наш язык самый древний, остальные древние наречия исчезли,умерли, а наш жив - благодаря христианству, ведь это мы, армяне, первыми перешли к Христу единым народом, за что и расплачиваемся по сей день. Мы бы и уехали на нашу родину, да только нет ее ныне. Турки отняли ее у нас, изгнали из наших домов, убивали, вырезали, не жалея ни детей, ни стариков, ни женщин - за то лишь, что мы верим во Христа, а те в Аллаха. Но мы не отреклись от нашей веры, живем в разных странах. Нас, армян, осталось мало. Как когда-то иудеи разбрелись по миру, так теперь и мы.

Владислав замолк на короткое время, оглянулся по сторонам. Над головой качались кроны деревьев, сквозь их листву и ветви на землю падали косые лучи солнца. Юноша улыбнулся Катаржине какой-то виновато-измученной улыбкой, продолжал:

Тетя Ванда многое говорила, потому что много знала. Именно она решилау чить меня армянской письменности - красивой, не похожей ни на одну другую. Но тетя не успела обучить меня всему, что знала сама. Однажды в комнату вошел отец, лицо его было строго-холодным; он поглядел на нас и крикнул тете Ванде: "Хватит всей этой чепухи! Я не желаю, чтобы ты путала моего ребенка родословной, оставь это себе. Он родился в Польше и будет жить как поляк!" После ссоры родных мои уроки о нашем народе прекратились, а я так скучаю по ним. Это был мой рай: мой детский, крошечный рай.

Катаржина слушала его, не перебивала. Ей было интересно. Она подумала, как важно для Влада высказаться, излить все, что накопилось у него в душе. Вопреки всему, девушка увидела сидящего перед ней человека - совершенно иного, нежели прежде, не того, кого она до этого. Владислав сидел рядом с ней: невысокий, крепкий, хорошо одетый, с благородным отчетливо выточенным лицом, а в душе - где-то там в глубине жил иной человек с другим взглядом на жизнь: добрый, мягкий, эмоциональный. Девушка плотнее прижалась к нему, поцеловала в смуглую щеку.

Какой же ты у меня хороший, Влад! - Катаржина слегка улыбнулась, сжала его пальцы рук.

Для тебя я всегда останусь таким, только обещай, что будешь рядом, не бросай меня.

Вместо ответа она поцеловала его в губы - второй раз, и поцелуй этот сказал больше тысячи слов.

Домой Владислав вернулся после обеда. Уставший, голодный, но счастливый, он быстро съел свой обед, приготовленный заботливыми руками Брониславы, и отправился через поле, дальше вверх по холму туда, где иной раз любил работать Станислав, черпая вдохновение в окружающей красоте. Жесткая трава приятно колола руки, когда Влад уселся, опершись ладонями в землю, жмурясь, глядел на ясное голубое небо, по которому плыли перистые облака. Также тихо, безмятежно сталось и в душе его, он любит - его любят. Всегда чуждый людям, непонятый ими, далекий от них, юноша, наконец, осознал, что кому-то сейчас он действительно нужен, что он не зря живет на этом свете. Когда-то Казимеж в сердцах высказал, что лучше бы ему вообще не рождаться, что даже в семье он лишний. Потом, конечно, брат искренне извинился за столь богомерзкие слова, чувствуя вину за собой. Владислав простил Казимежа, но эти слова все равно остались у него в памяти и, хуже всего, была в них горькая для него правда.

Сейчас ссора с братом вновь предстала перед его мысленным взором. Владислав глубоко вздохнул, он носом вбирал в себя душистый запах полей, где-то там - у горизонта, сливающихся с южной русской степью. Он наблюдал, как окрестные холмы и леса вдалеке окрашивались золотисто-красноватым сиянием заходящего вечернего солнца. Но не окрестности Кременца виделись ему. Словно по волшебству открылась невидимая дверь - как за кулисы в театре, где он проводил время будучи мальчиком: тетя София была оперной певицей и часто брала любимого племянника на свои концерты, чему он был несказанно горд. Ныне не в пьесе, а вот - наяву, в жизни, Влад узрел новую картину: видел доселе незнакомую, но понятную землю, окаймленную покрытыми снегом горами. Повсюду, на сколько хватало глаз, простирались точно волны горные сопки: высокие, средние, низкие. Владислав не знал, но чувствовал - это не Польша, не Австрия и даже не Шотландия, откуда происходил его предок, оставивший после себя лишь фамилию, растворив свою шотландскую кровь в армянской. Так вот, что это за страна - Армения! В жилах его закипела кровь от радостного возбуждения. Он дома, он вернулся на свою родину, он любуется ею, вдыхает ее чистый горный воздух. Где-то вдали, в ущелье меж скалами, виднелся монастырь, от которого донесся колокольный звон. Владислав замер, почувствовав на плече легкое касание. Кто-то тихо, осторожно подошел к нему сзади, позвал по имени. Этот голос узнал он сразу - дядя Жозеф! Влад силился обернуться, сказать что-нибудь в ответ, но язык словно прилип к нёбу, все тело затвердело, стало каменным, а дядя продолжал настойчиво повторять:

Владислав, Владислав! Очнись!

Голос становился все настойчивее и настойчивее, он уже не говорил, а кричал. Влад сделал над собой последнее усилие, резко повернулся и... очнулся. Было уже темно, на небе горели звезды. Подле него на корточках сидел Казимеж: это он пытался разбудить младшего брата. Испуганный, почему-то весь вспотевший, Владислав удивленными глазами посмотрел на Казимежа, пытаясь разглядеть что-то в темноте. Тот понял смятение брата, сказал:

Наконец, ты очнулся, Влад. Пойдем со мной, уже поздно.

Где я? - словно в трансе прошептал юноша, вставая с помощью Казимежа на ноги.

Ты замерз, устал. Я отведу тебя домой. Ну же, пойдем.

Мне страшно, Казимеж, - вторил свое Влад, еле переставляя ноги, следуя за братом, - здесь все по-иному, все изменится. Я боюсь оставаться в Кременце, боюсь.

Никто не воспринял его слова всерьез, да и сам Владислав не мог понять, объяснить свои видения и пророчества.

Глава девятая

Владислав не знал, не видел внутренним взором, что произойдет, но ясно понимал - случится важное событие, изменившее столько судеб и ход истории. И это произошло.

Он тогда гостил у дяди Адама во Львове. Юноша любил тихую, мирную жизнь в семье младшего брата отца, ему нравилась и супруга Адама - Мария, тихая, кроткая молодая дама, невысокая, хрупкая. Дядя был майором польской армии, фотографом, решив пойти по стопам Станислава. И все же эти два брата являли собой две противоположности: старший - голубоглазый, темноволосый; младший полностью походил на мать - жгучий брюнет с большими карими глазами, смуглокожий. Также они разнились по характеру: Станислав - властный, строгий, не терпящий пререканий; Адам же был мягок и спокоен, ведомый. У Владислава с ним установились родственно-дружеские отношения, молодой человек чаще чем с отцом делился с дядей тайнами и мечтами, зная, что тот всегда поддержит и даст верный совет.

Однажды в один из дней - погожий, солнечный, Влад и Адам прогуливались по Львову. По дороге они шли мимо дворца, некогда принадлежащего отцу Жозефу. Почему-то сегодня Владиславу не хотелось идти по той улице, чувствовал он, как тугой комок сдавливает горло. Не успели они подойти к воротам, как услышали доносившиеся со двора истошные крики и удар ломающейся мебели. Несколько человек в неизвестной форме держали ворота нараспашку, остальные грузили в машину все самое ценное, что было в доме. Из дворца с воплем и проклятием выбежали двое слуг, пытающиеся остановить мародеров, но те сделали знак кому-то, из машины вышли двое с пистолетами в руках. Направив дуло в сторону испуганных слуг, неизвестные громко крикнули тем что-то на русском, после скрылись во дворце.

Широко раскрытыми очами, весь бледный от злости и испуга, Владислав хотел было кинуться с кулаками на вооруженных неизвестных, не дать поругать память дяди, но Адам вовремя схватил племянника за локоть, потянул в безопасное место. Сидя в укрытии, мужчина прошептал:

Оставайся пока здесь и наблюдай, не лезь на рожон.

Зачем? Они не смеют, не должны так поступать! Какое они имеют право осквернять светлую память дяди Жозефа? -хотел было крикнуть, но зашептал Влад.

Жди. Когда они уйдут, мы все и узнаем.

Неизвестные, доверху нагрузив кузов необычайно дорогими вещами, уехали, оставив у распахнутых поломанных ворот испуганных, ошеломленных произошедшим слуг. Владислав и Адам вышли из укрытия, на одеревенелых ногах приблизились к дому покойного родственника. Слуги их узнали, пригласили входить. Сердце Владислава ёкнуло: страшная, ужасающая картина предстала перед его взором. Все самое ценное, что с таким трепетом собирал Жозеф Теодорович, было разграблено, а все ненужное им - поломано. Окна разбиты, двери вышиблены, на полу лежали осколки посуды и щепки от мебели. Жуткая картина апокалипсиса. Адам и Владислав уселись на уцелевшие стулья, со страхом и болью осматриваясь по сторонам: давно ли здесь царили мир и покой христианского бытия? Ныне не осталось ничего.

Владислав силился не закричать, не заплакать от отчаяния, тяжелое, тревожное предчувствие вновь родилось в его душе. Один из слуг принес гостям чай, поведал о случившимся:

Коммунисты, прельщенные дьяволом, поначалу расправились с царем в некогда великой Российской Империи, ныне явились словно бесы сюда, дабы забрать эти земли под свою руку.

Какого черта им понадобился дом отца Жозефа? - воскликнул разозленный Адам, отставив чашку чая в сторону.

Им нужен был не этот дом, а тело нашего архиепископа. Прошлой ночью враги явились на кладбище, при свете фонаря рылись в могиле святого отца. Как огромные страшные крысы под покровом ночи вскрыли гроб, но не нашли святых останков. Благо, ученики отца Жозефа из числа монахов, ранее предупрежденные, в тайне перезахоронили тело в чужой могиле, чтобы враги не смогли отыскать его.

Влад молча слушал слугу. Страшные слова его горькими каплями падали на его сердце, жгли, причиняя боль. Вечером того же дня юноша поспешно засобирался домой, томимый каким-то непонятным странным предчувствием. В Кременце его поджидали отец и мать, сестра и брат. Они рассказали, что коммунизм ворвался словно ураган - порывистый, смертельный на эту землю и теперь город да и вся восточная Польша присоединена к Украине, а Украина вошла в состав Советского Союза. По указу большинство поляков будут перенаправлены в Сибирь и Дальний Восток, на русский север, но так как Шейбалы армяне, их не тронут, но получить паспорта другого государства нужно как можно скорее.

Рано утром вся семья отправилась в паспортный стол - менять старые документы на новые, советские. Полдня они простояли в очереди, в душном коридоре. Люди как дикие звери ругались, чуть ли не дрались за место в очереди; кто-то ушел, кто-то пытался ложью пробраться без ожидания. Владислав глядел на все это со стороны и ему почему-то стало страшно, он томился, устал, ему хотелось есть, но вместо этого юноша остался дожидаться своей очереди. Наконец, через три часа он вошел в кабинет, в котором стояли два стола, полки в углах были завалены кипой желтых бумаг, каких-то коробок, папок. Владислав робко прошел к столу, за которым сидела темноволосая тучная женщина в очках, ее грозный, недовольный взгляд скользнул по вошедшему, грубо кинула:

Садитесь, молодой человек. Документы.

Трясущимися руками, разволнованный под строгим взором женщины, Владислав протянул польский паспорт, та так и вырвала без совести документ, а открыв, ехидно усмехнулась, спросила:

Шейбал Владислав-Рудольф, ну и имя. Кто хоть по национальности? Еврей?

Армянин, - ответил юноша, сжав в волнении пальцы в мокрых ладонях.

И чего к себе на родину не уезжаешь? В Европе лучше?

Это не я решаю, а отец.

Отчество какое у вас?

Что, простите?

Отчество, имя отца назовите.

Станислав Шейбал.

Хорошо. В советстком паспорте у вас будет записано так: Шейбал Владимир Станиславович, национальность - армянин, год рождения 12 марта 1923 года. Распишитесь, - она подала ему бланк, он быстро поставил свою подпись, желая поскорее выйти из кабинета. Перед уходом он услышал голос паспортистки:

В течении месяца паспорт будет готов, об этом узнаете на стенде.

Спасибо, до свидания, - Владислав чуть ли ни бегом вышел из кабинета, радостный, что, наконец, все решено.

ЧАСТЬ 2

Глава первая

Какая-то непонятная тревога нарастала изо дня в день. Люди понимали, чувствовали, что враг-захватчик придет. Рериховцы, установив власть в немецких землях, пошли войной на восток - на соседние государства, и главным их противником был сильный обширный Советский Союз. Шейбалы ненавидели коммунизм, но теперь, оказавшись гражданами Украины, а, следовательно, и гражданами Союза, молились о том, чтобы в этой войне Германия потерпела бы крах.

Владислав слышал от знакомых, от родственников матери, в каком бедственном положении оказались поляки. Немцы, лишая их жилищ, отправляли несчастных в плен. Юноша внимал в происходящее и его сердце сжималось от горя. Он не был по крови славянином, но искренне дружил, поддерживал теплые отношения и с русскими, и с украинцами, и с поляками. И ему не хотелось, чтобы эти народы были уничтожены. После уроков они с Катаржиной убегали от посторонних глаз, долго без слов сидели, прижавшись друг к другу, ясно осознавая, что мира не бывать на этой земле.

Что будет с нами со всеми, Влад? Я не хочу умирать, - говорила девушка и голос ее дрожал.

И я не хочу. Никто не хочет расстаться с жизнью, лишь глупцы, - отвечал он ей.

Однажды утром по улицам Кременца раздались протяжные голоса, преимущественно женские. Многие жители выходили из домов, у обочин наблюдали за беженцами из пограничных сел и деревень. Толпа несчастных несли за плечами свои пожитки, на руках матерей громко плакали испуганные голодные дети. Станислав вместе с домочадцами вышли за ворота, широко открытыми от ужаса глазами провожали беженцев. Одна оборванная немолодая женщина с потемневшим от пыли лицом подошла к ним, словно с того света воскликнула каким-то страшным-непонятным голосом:

Уходите, бегите, иначе вы все погибнете, - и с пустым взором пошла дальше.

К Станиславу повернулся Влад, прошептал:

Что будем делать, папа?

Не знаю, сын мой, не знаю...

Ночью в городе раздались взрывы, где-то в двух кварталах началась стрельба, потом пронесся истошный человеческий крик и все разом стихло. Пользуясь передышкой, Шейбалы собрали все необходимое и спустились в подвал. Там было сыро и холодно, пахло плесенью и мышиным пометом. Бронислава раздала всем теплые одеяла - они служили как бы защитой от холода. Вдруг где-то неподалеку упала бомба на один из соседских домов. Земля колыхнулась, по ней пробежала дрожь как во время землетрясения. В ушах зазвенело и на секунду пространство как бы упало в колодец: ничего не было слышно кроме давящего звона. Вторая бомба упала совсем рядом, возможно, во двор. Дом задрожал, но устоял. Владислав в страхе сжался на полу, усевшись подле матери. Более отчаянный Казимеж притиснулся к щели, старался разглядеть что творится из вне, но Станислав грубо потянул его за локоть вниз, пригрозил:

Не суйся, снаружи опасно. Нельзя, чтобы нас заметили.

Так они просидели полночи. Когда все стихло - стало так спокойно, будто весь мир исчез, оттого в душе поселился страх. Станислав сделал всем знак выходить наружу. Выбравшись из старого подвала, они заметили полуразрушенные ворота, сам дом остался цел, если не считать выбитых окон. Войдя внутрь, семья принялась подметать пол, выносить осколки стекла в конец сада. Никто не спал. Все боялись, чего-то выжидали.

Последующие дни взрывы и стрельба повторялись. Половина горожан оказались под завалами. И вот ночью раздались новые волны огня и пламени, всю улицу застилал удушливый смрадный дым. Шейбалы оставались в подвале - там хотя бы было безопасно. Что-то подсказало Владиславу - то ли внутренний голос, то ли какое-то чутье, что необходимо выбираться, скрыться где-нибудь в саду, вдали от дома, он уже собрался было вылезать наружу, как гневный голос отца, которого он боялся, остановил его:

Куда ты направился, Владимир?

Нам следует уходить и поскорее, - ответил тот торопливо.

Мы никуда не пойдем, переждем здесь - в безопасности, и ты тоже.

Но, отец, мне...я чувствую... - начал было Влад, но замолчал, не желая ругаться с родными.

Я предупреждаю тебя, - Станислав погрозил пальцем у лица сына, сдерживаясь, дабы не закричать на него, -мне не нравится, когда ты...

Мужчина не успел договорить: взрыв произошел как раз подле дома. Словно рев дикого зверя над головой пронеслась волна как при землетрясении и все услышали звук падающих досок и кусков черепицы. Никто не проронил ни слова, лишь в ужасе ожидали, что будет дальше. Секунды растянулись в минуты - наступило безвременье. Вдруг где-то в саду раздались голоса, несколько человек, громко смеясь, переговаривались на немецком языке. Их шаги становились все ближе и ближе. Немцы вошли на крыльцо дома, что-то выломали, их голоса растворились где-то внутри дома. Все еще пребывая в ужасе и растерянности, Станислав приблизился к младшему сыну, схватил его за плечи, затряс:

Ты предвидел это? Правда?

Да, предвидел, а ты мне не верил, - в голосе юноши звучала досада, он из последних сил сдерживался не заплакать, - ты мне никогда не верил...

Прости, сынок, - мужчина обнял его, чувствуя глубокую вину перед ним.

Казимеж приблизился было к выходу, дабы удостовериться в том - ушли враги или нет, как вдруг заметил прямо перед глазами ноги, обутые в черные высокие сапоги. Незнакомец откинул несколько досок, посветил во внутрь подвала: там, в страхе прижавшись друг к другу, сидели бледные от ужаса пять человек. Немец сплюнул, с издевательским смехом направив пистолет на них, сказал:

Коме, коме. Шнеле, шнеле!

Шейбалы на одеревенелых ногах один за другим выбрались из подвала под присмотром вооруженного гестаповца. Взору их предстала страшная апокалиптическая картина: ворота были полностью выломаны, верхний этаж дома сильно накренился в сторону, готовый вот-вот рухнуть на земь, окна и двери выбиты. Из дома на крыльцо вышли еще двое, неся в руках самое ценное. Их товарищ указал на Шейбалов, проговорил:

Прятались, проклятые.

Ничего, скоро решим, что с ними делать, - ответил другой.

Станислав ждал своего часа, мозг его начал работать с удвоенной быстротой. Дабы спасти семью, за которую он был в ответе, художник проговорил:

Отпустите нас, мы уйдем в Польшу, в Варшаву.

Как так? - вопросил гестаповец, играя в руках пистолетом для устрашения. - А разве вы не армяне, ради которых мы и пришли сюда? Знаешь, что мы делаем в вашим народом, нет? Мы их сжигаем живьем, в газовых камерах!

Станислав побледнел. Он окинул взором семью - все они стояли словно приговоренные к смерти, ни сказать, ни сделать ничего не могли. Мужчина осознал, что есть последний способ - еще один шанс спасти родных, и тогда он проговорил низким голосом:

Мы не армяне, а поляки. Фамилию Шейбал я унаследовал от предка-шотландца. Мы хотим вернуться домой.

По-моему он врет, - проговорил один, - посмотри на их лица - какие они поляки?

А если говорит правду? - возразил другой.

Правда или нет, все без разницы. В любом случае им не жить, скоро от Польши камня на камне не останется.

Что делать тогда?

Пусть собирают свои вещи и убираются.

Один из немцев повернулся к Станиславу, глаза его были злы и жестоки.

Послушай, - сказал он, - правду ты говоришь или лжешь, не наша забота. Собирай вещи и уходи куда хочешь, но только без шуток.

Станислав в душе возблагодарил Бога, они были спасены. Хотя бы на некоторое время. Собрав лишь одежду и несколько книг, Шейбалы покинули Кременец. Когда они выходили на крыльцо с котомками за спиной, тот немец вновь приблизился к Станиславу, пригрозил:

Ты будешь вместе с остальными переходить границу как открытый заложник. Если кто-либо из вас обернется назад или опустит руки, мы будем стрелять.

Если не согласишься на такие условия, мы убьем одного из вас. Ну, скажем, вот этого мальчишку, - гестаповец подошел к Владиславу и, схватив его за волосы, резко потянул назад, приставив к кадыку нож.

Ноги Владислава подкосились, он затаил дыхание, боясь сделать хоть одно движение. Бронислава истошно закричала: не могли вынести материнские глаза такого. Чуть ли не падая на колени перед немцами, обезумевшая от горя и страха за сына, женщина протянула руки, с мольбой просила:

Убейте лучше меня, но только не моего мальчика! Он же еще ребенок.

Молчи, женщина, иначе мы убьем на твоих глазах всех ваших выродков! - закричал гестаповец, но юношу отпустил.

Бронислава, плача от радости, притянула сына к себе, прижала к груди. Станислав глянул на родных, его лицо посерело от перенесенного потрясения, не меньше жены он испугался за жизнь сына, но не признался в том никому, даже виду не подал. Чужим, словно из далекой пещеры голосом - низким, глухим, он проговорил по-русски:

Покуда мы не достигнем Варшавы, то ни одно армянское слово не должно быть произнесено из ваших уст, даже между собой, - взглянул на Влада, добавил, - особенно это касается тебя. Только так мы останемся в живых.

Они вышли за ворота, вернее то, что осталось от них. И вдруг за их спинами с ревом вспыхнул дом, в пламени пожара затрещали стены и кровля, с грохотом на землю посыпались кирпичи и обгорелые доски. Адская заря опалила жаром их лица, когда они обернулись, дабы убедиться, что происходящий кошмар - не сон. Владиславу стало тяжко, слезы застилали его глаза, все расплывалось словно в тумане. Горел их дом - их родной дом, где он провел детство и юность, где был счастлив. Давно ли он бежал вот по этой самой траве, по этой улице? Давно ли по вечерам смотрел из окна на звезды, мечтая о чем-то своем тайном? А как часто он ранним утром ступал босиком по влажной траве, покрытой росой, устремляя свой ход на холм, с которого любил созерцать долину, прорезанную тонкой линией реки? Ныне не осталось ничего из прошлой - такой счастливой, беззаботной жизни. Владу хотелось упасть на землю и так замереть, сжигая в душе невыплаканное горе. Но позади бушевало пламя, с ревом пожирало росшие вокруг дома деревья и он в отчаянии слышал их плач.

Шейбалы шли по улице, по черной точно уголь земле, а по обочинам обгорелые, полуразрушенные дома глядели на путников пустыми глазницами выбитых окон. Не было слышно ничего, кроме шагов и биения собственного сердца. Владислав шел за матерью, он так боялся потерять ее. В его ушах до сих пор раздавался ее истошный крик, молящий о пощаде, и в тот миг сильно екнуло его сердце. Сейчас Владислав видел перед собой дорогу, и свет на нее не падал. Его глаза узрели нечто иное: они шли по углям, а вокруг разрывалось-колыхалось жаркое пламя. Это был ад.

Глава вторая

Шейбалы выбрались из-под пристальных взоров вооруженных немцев, когда с поднятыми руками, неся тяжелые котомки за спиной, перешли границу Украины и Польши. Владиславу все время хотелось обернуться, в последний раз взглянуть на оставленный-потерянный рай своего детства. Там, за спиной, осталась и Катаржина, а он из-за войны даже не смог попрощаться с ней, увидеть ее. Он не знал, где она и что с ней: может, ни девушки, ни ее родных и в живых уже нет? В этой буйной волне человеческая жизнь ничего не стоит: как трава, которую топчут ногами, как песчинка пыли, кою убирают одним взмахом руки.

Преодолев трудный путь, семья добралась до Варшавы - живы, и на том спасибо. Поселились они в квартире тети Софии - сестры Брониславы, в еврейском квартале. Евреи приняли их за своих, первое время помогли и с работой, и просто обосноваться на новом месте - теперь уже навсегда. Когда жизнь наладилась и пошла своим чередом, тут-то и произошло новое недопонимание между Станиславом и Владиславом. Отец желал направить стопы сына по собственному пути - стать архитектором либо художником; мать умоляла сына пойти учиться на врача, ибо тогда он везде найдет работу, всюду понадобится его помощь - особенно на пороге войны. Но Влад чувствовал, понимал, что не может так, нет сил у него пойти против самого себя. С детства - еще тогда, когда он впервые сыграл роль гриба в школьном спектакле, в него вселилась уверенность, что он нашел свое призвание, что он выучится на артиста. Вечером за чашкой кофе молодой человек поделился планами с родными:

Папа, мама, я благодарен вам за все, что вы сделали для меня, но ныне я решил поступать в театральный вуз, мне хочется стать артистом.

Бронислава перестала размешивать чай, искоса взглянула на мужа. Тот в гневе бросил ложку на стол, стукнул кулаком так, что чашки подпрыгнули, вперив злой колючий взгляд на сына, проговорил:

Я не позволю тебе этого. Не бывать тебе актером, таки не бывать! Ты, наверное, позабыл, из какой семьи и кто были твои предки; моя мать являлась урожденной дворянкой, отец мой занимал должность мэра, твой двоюродный дядя, коего ты так горячо любил, имел сан архиепископа. А ты, Влад, хочешь опозорить наш род?!

От гневного крика отца, от неимения поддержки в родной семье, молодой человек вспыхнул маковым цветом, все его тело колотила неистовая дрожь: он любил и почитал родителей, но и ломать себе жизнь в угоду их амбициям не желал. Как можно спокойнее молвил в ответ:

Папа, я тебя очень сильно люблю и буду всегда тебя любить, но позволь мне - хотя бы единственный раз в жизни сделать то, что хочется именно мне. Ведь я тоже хочу быть счастливым.

Если я сказал нет, значит, нет. И больше не будем говорить об этом.

Но, отец, позволь мне...

Станислав побагровел от злости, вскочил с места - стул с грохотом упал на пол. Вперив взгляд - пронзительный, жестокий, мужчина сказал:

Пока ты живешь в моем доме и за мой счет, будешь делать то, что скажу я или мама.

Ты даже не хочешь выслушать меня... - проговорил Владислав, от обиды едва сдерживая слезы.

Пошел вон из-за стола и не показывайся мне на глаза!

Юноша встал, стараясь держаться спокойным, и молча ушел в свою комнату. В столовой повисла тяжелая, гнетущая тишина. Бронислава отодвинула чашку с чаем, опустила глаза. Сейчас она почти ненавидела мужа и очень жалела сына. От жалости к нему у женщины подступил комок рыданий, она хотела было ринуться вслед за Владом, но остановилась,не желая еще сильнее злить супруга. Казимеж впервые в жизни испытал жалость к брату, ему стало несказанно стыдно за произошедшее - ведь именно он когда-то подбил Владислава стать актером, а ныне по его вине произошла ссора между отцом и братом. Дабы хоть как-то очистить совесть, Казимеж сказал Станиславу:

Отец, зачем ты так? Влад ничего плохого не сделал.

А ты не лезь, Казимеж, не в свое дело, - парировал мужчина, озлобленный теперь и на своего любимца, однако первая волна ярости сменилась на обычное негодование.

Пусть Владислав попробует поступить туда, куда желает, а если не получится, то сделает, как хочешь ты или мама.

Одной фразой Казимеж отвел беду и в семье вновь наступил мир. Станислав осознал теперь, что имел ввиду старший сын, и как раньше он не догадался сам? Ведь если у Влада ничего не получится с поступлением в театральный, то ему ничего не останется, как подчиниться воли родителей до конца; а если не дать сыну пойти по выбранной дороге, то он впоследствии станет врагом - а отец стареет.

Бронислава, заметив перемену в муже, положила свою ладонь на его руку, тихо проговорила:

Станислав, иди к Владу. Ты был не прав.

Подчинившись на сей раз жене, мужчина отправился в спальню младшего сына. Тот сидел на краю кровати и грустным взором глядел в окно, рассматривая бессмысленно крыши варшавских домов с красными черепицами, над которыми кружились воробьи. При звуке шагов Владислав обернулся, отец с виноватой улыбкой сел подле него, обнял, прижал его к своей груди. Как бы то не было, но Станислав любил Влада и ничего не жалел для него, однако властному главе семьи было не понять, не принять строптивый характер третьего ребенка.

Прости меня, сынок, - прошептал мужчина, приглаживая темные волосы юноши, - я был не прав, погорячился. Поступай, куда хочешь, мы в любом случае примем твой выбор.

Владислав поднял полные слез глаза на отца, в них застыла боль.

Спасибо, - ответил он и улыбнулся какой-то странной вымученной улыбкой.

Глава третья

Владислав шел по узким варшавским улицам домой. Он только что отсидел три лекции в подпольном театральном институте, куда поступил сам, правда, не с первого раза. Когда юноша пришел сдавать вступительный экзамен, он не справился, и профессор сказал, что экзамен провален. Боясь насмешек отца и помня и уговор - если в случае неудачи Влад потом будет во всем подчиняться родителям. Страх перед грозным отцом овладел всем им, едва сдерживая слезы, молодой человек просил комиссию дать ему еще один шанс - последний. Профессор с улыбкой поглядел на него из-под очков, поинтересовался о причине так фанатично настроенного на поступление юноши. Влад не стал скрывать ничего от него - доверие превыше всего, и выдал как на духу сделку с родителями и угрозы отца. Преподаватель, опытный в сим вопросе, ответил:

Вы понимаете, молодой человек, что ваш папа оказался прав.

Я... я осознаю это, но прошу вас, дайте мне еще шанс. Быть актером - мечта всей моей жизни. Я уверен, чувствую,что стане счастливым. Пожалуйста, прошу вас! - по его щекам текли слезы, в волнении и бессилии он сжимал, теребил в ладонях край своего пиджака.

Ладно, юноша. Я пойду вам на уступку, но только один раз.

Спасибо. Большое человеческое спасибо! - Владислав хотел было упасть перед профессором на колени, но сдержался, пообещав как следует подготовиться.

О своем провале Влад сообщил только матери. Бронислава горячо поддержала сына, ничего не сказав Станиславу. На следующей недели состоялось повторное прослушиванием, где Владислав показал себя с лучшей стороны, и комиссия единогласно поставила ему отлично, выдав документ студента вуза. Молодой человек гордился собой, был благодарен матери за поддержку: именно она - добрая, ласковая, нежная, была на его стороне, любя младшего сына больше всех на свете. Отец и брат немного растерялись, узнав об успехе Владислава, но потом Станислав признал строптивого сына победителем в споре и, наконец, предоставил ему свободу.

В один из сентябрьских дней Влад пришел домой с учебы. Бронислава готовила обед, Станислав сидел за столом, читал газету. Вдруг в дверь кто-то постучал. Влад пошел открывать незваному гостю. Он надеялся увидеть на пороге тетю Софию или ее подругу-еврейку Галину Дохоцкую, с которой семья Шейбалов состояли в дружеских отношениях, но, отворив входную дверь, юноша увидел смотрителя их дома - невысокого тучного поляка с небритым лицом, лысеющего. Смотритель водил красноватыми белками глаз, он был изрядно пьян. Ввалившись без приглашения в квартиру и даже не разувшись - как был в грязных сапогах, он протопал в столовую, с тяжким вздохом уселся на стул, заплетающимся языком проговорил:

Ты, Станислав, делаешь ошибку, что позволяешь своей жене и ее сестре общаться с Дохоцкой - этой жидовкой. Скоро немцы будут газить всех евреев и пусть - земля чище станет.

Бронислава глянула из-за плеча на смотрителя, затем на мужа. Тот оставил газету, строго ответил:

Пан должен знать несколько вещей. Первое, - он загнул один палец, - больше не напиваться и не приходить в наш дом в таком виде. Второе, - он загнул еще палец, - не угрожать нашим друзьям или нам, так как вы понимаете, что это опасно для вас... если наша подпольная армия узнает о ваших словах.

Не успел смотритель возразить, как Станислав вместе с Владом подхватили его с обеих сторон и, вытолкнув из квартиры, спустили по лестнице. Вдогонку ему молодой человек с задорным хохотом крикнул: "И больше не являйся к нам. Забудь сюда дорогу!" И дверь захлопнулась.

Через несколько дней после этого случая в квартиру Шейбалов заглянул брат Галины, Иосиф Дохоцкий. Он выразил благодарность за поддержку сестры и сообщил приглушенным голосом,что тот смотритель найден на пустыре неподалеку мертвым, а на его теле был лист бумаги, на котором написано: так будет с каждым, кто осудит еврейский народ. Когда Иосиф ушел, Бронислава посмотрела в лицо супруга, в ее взгляде читался упрек.

Зачем ты сказал... сообщил армии о его словах? По твоей вине убит человек.

А что мне оставалось делать? Никто здесь не знает, что мы армяне. Все думают, будто мы евреи. Если начнут убивать еврейский народ, нас в живых не оставят.

Ночью того же дня начался обстрел Варшавы. Немецкая артиллерия скидывала одни бомбы за другими. Со всех сторон раздавались рвущиеся шумы, похожие на мычание тысячи коров, потом следовали разрушения зданий. Улицы были завалены осколками стекол, кирпичей, досок. Утром на какое-то время бомбардировка прекратилась, стало тихо и страшно, будто весь мир исчез. Владислав вышел на балкон поглядеть, что происходит. Внизу, посреди улицы, его соседка именем Осчения - девушка из движения сопротивления, что-то кричала в сторону, указывая куда-то то вправо, то влево. Подняв голову, Осчения заметила Влада, сделала ему знак спуститься. Юноша направился к ней, спросил:

Что происходит?

Иди за мной, сам увидишь, - она уверенно схватила его за руку, потащила за собой.

Вместе они добрались через груды развалин в парк, где в мирное время любили отдыхать дети - там были карусели. Зато теперь немецкие солдаты с редкой жестокостью отнимали детей у матерей, под страхом смерти заставляя их кататься на каруселях без перерыва, а в это время потехи ради включали детские песни на немецком языке. Отчаяние охватило женщин; они плакали, молили немцев прекратить издевательства, но те смеялись в лица несчастных матерей, обещали в случае непокорности открыть огонь по детям.

Владислав глядел из-за укрытия на эту ужасающую картину, словно уже разверзлись врата ада и поглотили землю. Сдерживая дрожь во всем теле, он тихо спросил:

Что нам делать? Они же убьют детей.

Нам следует объединиться, защищаться от врагов, - умозаключительно ответила Осчения.

Но как? У нас недостаточно оружия, запасы еды кончаются. Нам не устоять.

Если боишься, так и скажи.

Я не боюсь.

Тогда вперед.

Владислав вступил в отряд Сопротивления, следуя за остальными молодыми людьми. В течении 63 дней Варшава бомбилась немцами с воздуха. 63 дня беспрерывных боев, отчаяния, смятения и страха: настоящий ад, устроенный людьми - обычными людьми из плоти и крови. Почти весь город лежал в руинах, дома были разрушены, сожжены. Горожане: поляки, евреи, армяне, татары - все держали баррикаду, отбивали наступления немцев, но не хватало оружия и свежих сил, а гестаповцы наступали и наступали - на танках, самолетах. Владислав взял с собой отца и мать, тетю Софию и сестру Янку, приказал им немедленно следовать за ним, спрятаться от артиллерии в каналах и сточных ямах Варшавы - в этом длинном, сплетающимся лабиринте под землей. Замерзшие, по колено в воде, люди не сдавались, шли к своей цели - просто выжить.

Чутье и провидение вновь помогли Владиславу. Когда ему становилось особенно тяжко, когда непонятное томление комом сдавливало горло, он говорил родным уходить в другое место, ибо здесь оставаться опасно. И как только они оставляли свой спасительный закуток, через несколько минут туда падала бомба. Бронислава крестилась, обнимала сына, а Станислав клал ладонь ему на плечо, говорил: "Спасибо". В такие страшные моменты они верили ему.

Глава четвертая

Был сентябрь 1944 года. Полуразрушенная Варшава. Дни стояли теплые, погожие - само продолжение лета. Природа была все еще благосклонна к живущим, не придавала значения деянию человеческому.

Владислав пришел с занятий: трудно было учиться во время войны, на целые полгода закрывался вуз и не все вернулись на учебу. Молодой человек устало разулся, сел на стул в коридоре. В голове все звенело, кружилось, нестерпимо хотелось есть. Бронислава помогла сыну дойти до кухни, налила ему в тарелку то, что смогла приготовить: похлебку с овощами без мяса, иного не было. И в этом заключалась вся ее любовь, вся материнская забота, которую нельзя выразить словами. Утолив хоть на немного голод, Владислав спросил:

Мама, как папа? Ему не стало лучше?

Бронислава пожала плечами, глубоко вздохнула. Юноша понял все без слов. Выйдя из-за стола, он направился в спальню родителей, там под теплым одеялом лежал Станислав. Лицо мужчины совсем осунулось, побледнело, язык высунулся изо рта; он умирал - брюшной тиф не щадил никого. Владислав присел подле кровати, с сыновней заботой ласково коснулся иссохшей руки отца, промолвил:

Папа, не умирай.

Станислав приоткрыл глаза, в полузабытье посмотрел на сына. Он силился что-то сказать в ответ, но не мог. Вместо этого больной сжал горячие пальцы Влада - и это означало: "сынок, я люблю тебя". У обоих по щекам текли слезы, и Владислав осознал, как сильно отец любит его, как всю жизнь боялся за него, оберегал. Ныне пришла пора отдать сыновний долг. Укрыв Станислава пледом, молодой человек подошел к матери, проговорил:

Я иду к доктору за лекарством для отца.

Погоди, сынок, - Бронислава схватила его за руку, стараясь удержать от рискованного шага, - не ходи, мой родной. На улице опасно, тебя могут схватить.

Но отец умирает, а я не могу оставить его в таком состоянии. Я иду!

Женщина попросила его подождать. Она пошла в спальню и вскоре вернулась, держа в руках маленькую икону святого Антонио и несколько молитв из Святого Писания, написанные чистой рукой ее. Влад взял благословение матери, прижал их к сердцу, чувствуя, как невидимый теплый свет входит в его душу. Он обнял мать, прошептал на прощание:

Я вернусь, вернусь. Обещаю.

Бронислава прижала сына к своей груди, поцеловала в щеку. Перед его уходом у дверей перекрестила, молвила:

Пусть Господь тебя сохранит.

Владислав пошел по городу, заваленного руинами - все то, что осталось от домов. В кармане он сжимал образ святого Антонио, благословение материнское даже сейчас сохраняло тепло и умиротворение. Поднявшись на гору щебня, молодой человек наткнулся на что-то мягкое, присмотрелся - это был мертвец. Он перекрестился и собрался было идти дальше, но что-то остановило его. Он склонился над умершим и дрожь забила его тело: то был его лучший друг, еврей по имени Урик Зельфман, участвовавший в восстании. Глаза Урика были приоткрыты и в небо глядели они - остекленевшие, безжизненные. Влад закрыл его веки, по щекам текли слезы. Жаль было друга, себя, умирающего от брюшного тифа отца, мать, на которую свалились все заботы о семье.

Оставив друга, Владислав спустился в туннель, ныне ставший улицами, где там - под землей, жители установили указатели - как если бы то было на поверхности. Добравшись до дома, в котором жил доктор, Влад облегченно вздохнул: он возьмет лекарство, он сможет преодолеть путь назад и отец выздоровеет, мама не будет больше плакать. И только он впал в светлые грезы о будущем, как кто-то резко схватил его, дернул в сторону. Обернувшись, молодой человек увидел немца с нацеленным на него автоматом. Тот жестом указал куда-то вдаль и велел следовать за ним. Владу ничего не оставалось, как подчиниться. Разбились мечты о светлом будущем, остались родители и не известно, что станется с ним в скором времени. Вместе с ним шли и другие жители Варшавы - порядком двести человек. Немцы окриками, потрясая винтовками и пистолетами, гнали пленников точно скот на бойню. Людские реки стекались с разных сторон, образовав море, а в небе ярко светило солнце.

Поляков привели на поле, к воротам большого студенческого дома, превратившегося в штаб-квартиру гестапо. Сотни людей расположились на еще зеленой траве, слышались стоны раненных и всхлипывания женщин. Вдруг резко все смолкло, будто разом исчез весь живой мир. Пленники повернулись и посмотрели на ворота, из которых с овчаркой на поводке вышел немец: высокий, плечистый, светловолосый. Взглядом, полным презрения, он окинул толпу, словно выискивая кого-то там одного. Пленникам объявили через громкоговоритель, чтобы те сидели смирно и не двигались, иначе будет открыт огонь. Поляки уселись, вперив взоры на землю. Воздух, трава, деревья - все пропиталось людским страхом.

Гестаповец с собакой стал обходить сидящих, подходил то к одному, то к другому, просил показать документы, после чего возвращал их. Шаги офицера все ближе и ближе к тому месту, где сидел Владислав - это маленькое пятнышко посреди людского моря. Молодой человек опустил глаза, стараясь не глядеть на немца, заставляя себя через силу воли не волноваться, не показывать страху. Но его тайный голос подсказывал, что офицер с собакой - есть та грань между прошлым и будущем, что изменит его жизнь навсегда.

Шаги приближались, и вот Влад заметил ноги, обутые в черные армейские сапоги и тяжелое дыхание овчарки. Офицер стоял рядом, требуя показать документы. Владиславу показалось, что сердце его разорвалось и осколками упало под ноги немца, смешавшись с дорожной пылью под тяжестью сапог. Молодой человек лишь на миг - еще раз посмотрел на траву, в которой ползал какой-то жучок, и ему захотелось уменьшиться, раствориться в природе, превратиться в муравья, мошку, смешаться с землей, вобрав через самого себя все ее дыхание, всю свежесть ее. Но гестаповец настойчиво требовал паспорт и Владу ничего не оставалось, как подчиниться. Взглянув в его паспорт, офицер прищурился, спросил на ломанном польском:

Юноша, извольте, но в ваших документах фото без очков.

Владислав поднял на него глаза, поправив очки, ответил:

Мне врач недавно прописал их, так как я близорук.

Вы точно поляк? - не унимался офицер, пристальнее всматриваясь в лицо Влада.

Да, я поляк.

Немец усмехнулся, наклонившись к его уху, проговорил:

Что же ты врешь, жидовская морда?! Думаешь, вас никто не отличит от европейцев? А теперь встань и иди к главным воротам, - он рукой указал на большой дом, ранивший в себе погибель.

От страха и волнения у Владислава скрутило живот, сердце замерло. Молча следуя за офицером, он направился к воротам, ступая через ряды пленников. Те глядели на него с жалостью и состраданием. Все ближе и ближе ворота и тюрьма, все дальше и дальше отчий дом и бедная любимая мать.

Глава пятая

Владислав вошел за немцем во двор большого дома, посреди которого располагался сарай. У ступеней некогда студенческого дома офицер приказал остановиться и ждать его возвращения. Оставшись один, напротив высокой стены кирпичной кладки, за которой простиралось то широкое зеленое поле, Влад глубоко вздохнул. Он лишь раз взглянул на голубое небо, высоко на фоне голубого простора парила одинокая белая птица - свободная. Сердце его сжалось от боли и отчаяния, он ясно осознавал, что этот день, возможно, станет его последним в жизни. И тогда душа его освободиться от земных оков и устремится ввысь - к свету. А, может статься, та белая птица - ангел, предвестник смерти?

Шаги, тяжелые, громкие, вновь раздались неподалеку. Владислав вздрогнул, он знал: это гестаповец. Офицер с собакой подошел к нему, приказал:

Иди за мной.

И молодой человек снова подчинился, силы его постепенно оставляли. Они поднялись на второй этаж, вступили в темный длинный коридор. Офицер обмолвился парой слов с двумя охранниками, после чего привел пленника к четвертой двери. Отворив тяжелый замок старым ключом, он втолкнул Влада в камеру и с громким стуком закрыл за его спиной дверь. Ключ несколько раз повернулся. Стало темно как ночью. Когда глаза немного привыкли к полумраку, Владислав разглядел еще двоих пленников: то были мужчины средних лет - поляк и югослав. Оба с недоверием и нескрываемой враждебностью смотрели на вновь прибывшего, но ничего не говорили.

Владислав осмотрелся. По бокам стояли две кровати без матрасов - лишь проволочная сетка, в дальнем углу ведро для справления нужд, из него исходил зловонный запах, а под самим потолком белело крошечное оконце, до которого так просто было не добраться. Молодой человек со вздохом опустился на пол и стал ждать - а чего, того сам не понимал.

Заключенный поляк вдруг согнулся вдвое, прижав руки к животу, и корчась от боли, пошел к ведру. Влад сглотнул слюну, к горлу подступила тошнота. Сейчас он готов был умереть, нежели терпеть невыносимый запах.

Югослав указал рукой на поляка, объяснил:

У него брюшной тиф, оттого и недержание. Долго он не протянет как и все мы.

Владислав ничего не ответил. В его голове пронеслись другие мысли, а внутренний взор устремился за эту темную стену, за ворота, в родной дом, где лежал умирающий отец и также как этот заключенный страдал от брюшного тифа. Комок рыданий вновь подступил к горлу, глаза накрыла пелена слез. Дабы хоть как-то отвлечь себя от тяжкий дум, юноша принялся читать начертанные надписи на стене некогда сидящих здесь пленников: "я умираю, передайте моей супруге Марии...", "мое имя Марек, меня завтра убьют..."

Югослав поглядел на Влада, спросил:

Ты кто? Как тебя зовут?

Я Владислав, армянин, - он не стал скрывать правды.

Это уже не имеет значения, в этом месте все мы одинаковы - живые мертвецы.

Они убьют нас? - с дрожью в голосе вопросил Влад.

Если пришла наша очередь. Они убивают ячейку за ячейкой, таковы правила. Если завтра утром нам принесут еду, то мы будем живы, а ежели нет, то... Немцы всегда расстреливают натощак.

Сколько дней вы здесь находитесь?

Три дня.

За стенкой постучали - то был условный знак, безмолвный разговор между заключенными. Югослав ответил стуком, а Владислав уселся на корточки в дальнем углу и, чтобы никто ничего не заподозрил, вытащил свои документы на разные имена и, надрывая по кусочкам, съел их. Так было лучше, так безопаснее. По крайней мере не будет лишних разговоров.

Ночью он не мог заснуть, оставаясь сидеть в углу. Оба его сокамерника храпели на старых кроватях, вонь из ведра становилась невыносимой: она проникала повсюду, острыми ножницами кромсала его сердце. От этой самой боли, от терзаний и отчаяния, наполнивших душу до краев, Владислав заплакал, не думая больше ни о чем. Пленники пробудились от его всхлипываний, югослав погрозил ему кулаком, прошептал в злобе: "Заткнись и ложись спать". Владислав затих и так продолжал сидеть на холодном полу, поджав под себя ноги. Было нестерпимо холодно, в желудке пустота. Сил более не стало и он улегся под окном, свернувшись калачиком; сон разом окутал его своей пеленой.

Утром Владислав пробудился от страха и тревоги ночных кошмаров. Его сокамерники не спали, ждали завтрака. Ключ повернулся, в камеру вошли солдаты. Они принесли черный пустой кофе, маленький кусочек хлеба и кубик мармелада: им продлили жизнь еще на один день. Пленники ели в тишине. Они понимали, что завтра утром еды может уже не быть.

Откуда-то снизу, с улицы, донеслись голоса на немецком. Отложив в сторону чашку, Владислав встал на табурет и дотянулся до оконца. Сквозь ржавые решетки он видел двор, обнесенный высоким забором, несколько кустарников, возле которых столпились новые пленные. Чуть ближе, под самим окном, стояли четверо офицеров гестапо, один из них был генерал фон дем Бах, чьи фотографии, распечатанные на листовках, немцы раскидывали по всей Варшаве. Чувствуя, что весь горит от непонятной тревоги, Влад до боли стиснул прутья решетки, хриплым не своим голосом крикнул вниз по-немецки:

Генерал, я здесь арестован. Освободите меня.

Немцы перестали беседовать и в недоумении поглядели наверх - туда, где за решеткой находился человек, без акцента говоривший на немецком. Генерал фон дем Бах докурил сигарету, выкинул окурок в сторону, поправив кепку, ответил:

Жди, мы сейчас придем.

Молодой человек облегченно вздохнул, ясно осознавая, что это был еще один шанс - последний, дабы остаться в живых. В миг он приметил, как оба его сокамерника приблизились к нему, стащили с ящика и, повалив на пол, принялись бить ногами по животу, спине, ногам, они плевали в него, кричали бранные слова.

Что ты творишь, глупый маленький ублюдок? Ты хочешь, чтобы нас убили?

Мужчины перестали его бить. Они опустились на кровати и молча наблюдали, как Владислав, корчась от боли, уселся на пол, поджав к себе колени.

Что... что ты им сказал? - тихо спросил поляк.

Я просил прийти сюда. У нас есть шанс выбраться живыми, - Влад изогнулся, закашлял кровью, немного полегчало.

Югослав подсел к нему, положил ладонь на его плечо:

Прости нас, - молвил он, - мы не знали, что ты спас нас. Тысячи извинений.

Владислав посмотрел на него, слегка улыбнулся. Он не держал на них зла; они были люди, обычные несчастные люди.

Ключ в замке повернулся. Пленники встали в ожидании. В камеру вошли несколько солдат из гестапо, в руках их не было хлеба. Один из них указал на Владислава, сказал:

Ты пойдешь с нами.

Его ноги подкосились. Неужели так скоро? А он хотел жить - просто жить, и вот в один миг все перевернулось. С нескрываемым отчаянием на лице молодой человек повернулся к сокамерникам, прошептал:

Храни вас Бог.

Пусть Господь сохранит и тебя, - тихо молвил поляк и перекрестил его.

Немцы схватили Влада за локти и вновь повели по темному длинному коридору, теперь уже в обратный путь. Когда они вышли из здания, в его глаза ударил яркий дневной свет и Влад, запрокинув голову, прищурился в бликах, прошептал: "Солнце", а в небесной синеве, высоко над головой парила одинокая белая птица. То, подумалось ему, и есть предвестник смерти, ангел уже ждет его, чтобы забрать туда, откуда нет возврата. Скорее бы все разрешилось.

Его повели вдоль стены - той, что отделяла тюрьму и поле. По ту сторону доносились голоса людей, они все еще были свободны в надеждах своих, а он уже обречен. Гестаповцы привели Владислава к старому деревянному сараю, там их поджидали офицеры с винтовками. Один из них передал пленнику кусок черной ткани, с усмешкой проговорил: "Завяжи это на глаза и встань к стене".

Сердце Владислава замерло и к горлу подступил комок рыданий - он понимал, что скоро умрет. И ему вдруг захотелось еще раз взглянуть на голубое небо, коснуться пальцами шелковой травы, увидеть отца и мать, обнять их, прижаться к материнскому сердцу. Невыплаканные слезы комом встали в груди, сдавили сердце ржавыми тисками. Он хотел попросить убить его сразу - без мучений и боли, ибо он всегда этого боялся, но вместо того Влад надвинул повязку на глаза - больше он ничего не видел, только слышал и подчинялся.

Офицер нацелил на него винтовку, проговорил:

Готов?

Да, - уже каким-то отдаленным, замогильным голосом промолвил юноша, похолодевший от ужаса.

Он ждал. Секунду длились словно вечность, все мысли его повернулись вспять перед отворившимся простором. Самое страшное в такие мгновения - вот это ожидание смерти: только бы быстрее, быстрее.

Гестаповец понимал чувства пленника, он наслаждался его страхом, его отчаянием. Приложив палец на курок, он начал отчет:

Айн, цвайн, драйн, - и тут же громко рассмеялся.

Владислав опешил: ему подарили жизнь? Но маленькая надежда вновь улетучилась. Офицер прицелился, отсчитал:

Один, два... три...

Опять смех, затем новый отсчет: все повторялось несколько раз - издевательства ради. У Влада не осталось больше сил, его ноги подкашивались, отказывая нести бремя тела, но страха почему-то не было. Немцы играли с ним в жестокую игру. Они смеялись над ним, над его бессилием, не чувствовали к пленнику ни капли жалости. Владислав более не мог стоять. В отчаянии он опустился на дощатый пол, запятнанный кровавыми казнями, и потерял сознание. Вспышка молнии вернула его к жизни. Он приоткрыл глаза, в слепящем свете увидел перед собой двоих офицеров, один держал флягу с водой.

Парень слабоват, - прозвучал голос на немецком языке.

Если бы сдох, было бы лучше, - парировал другой.

Генерал приказал отнести этого жидка за ворота к толпе, только зачем, если его можно убить здесь?

Ему все одно не жить. Не умер здесь, станет топкой для печи в крематории.

Офицеры рассмеялись. Они подняли Владислава и повели вдоль стены. Он шел среди них - маленький, молодой, на голову ниже остальных. Его довели до ворот и пустили в толпу варшавцев, в открытое поле. Влад вдохнул прохладный воздух сентябрьского утра, подставил пылающее от счастья лицо ветерку. Он жив! Он на свободе! Под ногами зеленая трава, мокрая от росы, над головой раскинулся лазурный небосвод, по которому плыли белые пушистые облака. Владислав чувствовал каждой клеточкой своего тела, как волна света проходит в него, как природа заполняет все его существо. Ему вдруг захотелось спрятаться ото всех, затеряться среди среди бескрайнего простора, превратиться во что-то маленькое-маленькое, стать невидимым, просто жить.

Глава шестая

Но это был не конец, а лишь начало - начало долгого пути. Немцы вновь погнали прочь, в другой квартал Варшавы. То и дело слышались их гортанные окрики, смех и брань, немецкие овчарки скалились на пленников, в злобе рычали.

Владислав, будучи невысоким, попросту затерялся в толпе рослых, белокурых поляков-славян, исчез на время, превратился в маленькое пятнышко посреди волнующегося моря. Вдруг высоко в небе раздался журавлиный клич. Он поднял голову и увидел косяк белых птиц, летящих на юг, в теплые края. И птицы эти были свободные. Его душа готова была вырваться наружу, взвиться вверх и полететь вслед за журавлями - прочь от холодной бессмысленной войны. Но вместо этого он покорился судьбе, вместе с пленными следовал по пустующим улицам, по обочинам которых на путников глядели разбитые окна: черные, безжизненные, страшные.

Их привели к железнодорожному вокзалу. Там уже были готовы локомотивы, охраняемые вооруженными немцами. Поляков пригнали на платформу, стали по очереди распределять, отделяя мужчин от женщин, стариков от детей. Как сквозь сон Влад чувствовал толчки то сбоку, то сзади, слышал ото всюду безудержный женский плач, крики детей. Жен разлучали от мужей, детей от матерей. А он стоял один и не понимал, куда направят его самого. Вдруг сквозь гул толпы знакомый голос позвал его по имени. Владиславу поначалу подумалось, что он ослышался, но голос вновь вторил его имя, и когда он обернулся, то увидел неподалеку Стаса Спозанского - хорошего знакомого их семьи, который брал уроки изобразительного искусства у Станислава. Стас быстро отвел Влада в сторону, проговорил:

Ты здесь один?

Да.

А где твои родители, брат, сестра?

Я не знаю. В последний раз мы попрощались в нашей квартире.

Стас хотел спросить еще что-то, но со всех сторон лезла, напирала толпа. Все толкались, спотыкались. Наклонившись к уху Владислава, он шепнул:

Держись меня. Мы должны быть вместе.

К ним из толпы подошел юноша в штанах и куртке. Но то показалось на первый взгляд. Приглядевшись, Владислав понял, что то была переодетая в мужчину красавица-жена Стаса. Молодая женщина, маленькая, тонкая, большеглазая, бесстрашно глядела на происходящее, ее взгляд был тверд и уверен. Стас приманил жену, которая улыбнулась приветливо Владу, достал из кармана что-то маленькое с ладонь и тихо сказал:

Смотрите, что я прихватил с собой. Это компас. Теперь мы будем знать, куда поедет поезд. В любом случае мы должны попытаться незаметно спрыгнуть с поезда и убежать.

Его жена обрадовалась решительности супруга, а Владислав более не верил в удачу. Мысль об Освенциме холодком закралась в душе.

К ним подошел немец, держа в руках винтовку. Он приказал им садиться в один из вагонов - грязный, предназначенный для перевозки угля.

Быстро, живее. Поторапливайся, скотина! Залезай скорее, животное! - гестаповец втолкнул пленников в вагон, ругаясь и бранясь на немецком.

Супруга Стаса полезла по ступеням вслед за мужем, но немец схватил ее, потащил в сторону:

Ты женщина, не мужчина.

Стас! - кричала она. - Помоги!

Но он не мог ничего поделать. Немцы схватили ее и повели к другому поезду. Женщина лишь однажды обернулась, крикнула Стасу на прощание:

Пусть Господь бережет тебя.

Он глянул ей вслед, глаза его застилали слезы. Сотворив крестное знамя, Стас в бессилии откинулся к стене вагона, говорить он более не мог. Владислав сел рядом, поджав под себя ноги, молвил:

Ты еще увидишь ее. Она останется жива.

Почему они забрали ее у меня? Зачем? - вторил Стас каким-то непонятным хриплым голосом.

Это фашисты, у них нет сердца.

Мужчина поглядел на Влада, но ничего не ответил. Поезд тронулся на запад и направлялся он в Германию.

Глава седьмая

Время остановилось. Ничего не происходило, лишь сменяющийся то и дело ландшафт свидетельствовал о том, что они куда-то едут. Компас Стаса все время указывал на северо-запад и то уже, что их везли не в Освенцим, а куда-то в иное место давало надежду на спасение - хоть маленькую, но надежду, что подчас звездочкой вспыхивала в сердце Владислава. Он оставался подле Стаса - всегда, одному, среди незнакомых агрессивных людей, находиться было опасно. Однажды, глядя на далекие, окрашенные позолотой в лучах холодного утреннего солнца горы, Влад проговорил:

Меня всегда тянуло ввысь, на выступы скал, высокие холмы. Равнины, степи - все это чуждо моему сердцу, хоть я и вырос в западной Украине, чьи черные земли граничат с бескрайними степями. Возможно, то зов крови - моей крови.

Почему?

По национальности я не поляк, а армянин, хоть отец старался всегда скрыть это от других, ибо боялся быть не таким как все, а я люблю оставаться иным, быть за пределами всего общества. Мой великий, ныне почивший дядя архиепископ Теодорович учил меня не бояться правды и смотреть страху в глаза. И я знал, чувствовал где-то здесь, - он указал на грудную клетку, - что мне предстоит путешествие - долгое и трудное, еще до того, как нас привели на вокзал.

Как тебе это стало известно?

В тот момент, когда я брел в толпе по разрушенным улицам Варшавы, я поднял голову и узрел стаю перелетных птиц - больших и белоснежных. У нас есть примета, что это к дальней дороге. Как видишь, мое сердце оказалось право.

Оба глядели вдаль, любуясь начинающим утром. Было холодно, нестерпимо хотелось есть. Кто-то сильно кашлял, кто-то завозился, просыпаясь, но все чего-то ждали.

Поезд свернул направо и двинулся вдоль широких полей, на которых работали крестьянки, собирая в корзины урожай. Когда вагоны проносились мимо, женщины выпрямлялись, кидали в поезд комья земли, неистово бранились по-немецки:

Будьте вы прокляты, польские бандиты! Хотя бы вас всех сожгли заживо!

Стас внимательно поглядел на Владислава, спросил:

Что кричат эти женщины?

Они проклинают нас, называя польскими бандитами.

Но почему? Что мы им сделали?

На это Влад и сам не мог найти ответ. Он понимал ненависть полоненных народов к немцам, но не мог осознать, за что немцы так ненавидят остальных, за что? За цвет кожи, за иную кровь? Но кровь и сердце у всех народов одинаковые. За иной язык? Иную культуру? Владислав прикрыл глаза и погрузился в состояние, близкое к трансу - нечто среднее между сном и явью. Он просто желал хотя бы на миг позабыть что происходит, улететь далеко-далеко за пределы существующего мира, где нет ничего плохого, тяжкого, страшного.

Вечером поезд остановился. Немцы приказали всем выйти и разместиться на ночлег в открытом поле. Люди улеглись прямо в высокую траву. Они несказанно обрадовались такой маленькой свободе - под открытом небом, усыпанным мириадами звезд, вдыхая горьковатый запах зеленой земли Поморья.

Владислав спал урывками, то и дело просыпаясь в холодной ночи. Он окидывал взором дальний небосклон над головой, дыханием согревал озябшие руки. Ночь была черна и такими же черными безликими были и его сны.

Рано утром немцы подняли пленников, поставили всех в ряд. По громкоговорителю на польском объявили, чтобы все мастера ручного труда: плотники, маляры, слесари, каменщики, резчики и другие сделали шаг вперед. Владислав наклонился к уху Стаса, спросил:

А если я скажу, что являюсь фотографом...

Но тот резко перебил:

Не смей никому проговориться, что ты художник или фотограф. Таких немцы убивают первыми. Им нужны чернорабочие, а не такие как мы.

Из толпы вышло около ста человек. Немцы распределили их по грузовикам, направив на заводы и фабрики, остальных же усадили в кузовы грязных тяжелых машин - так возят дрова или навоз, и повезли дальше на север, преодолев мост, а потом по узкой дороге в сосновый лес, росший за дюнами неподалеку от побережья. Осенний ветер приносил запах моря - солоноватый и необычайно приятный.

Глава восьмая

Это был знаменитый Альтварп. Офицеры гестапо окриком заставили пленников вылезать из грузовиков и следовать по направлению густого леса, окруженного длинным высоким забором с колючей проволокой. Озябшие, голодные, с затекшими от долгого сиденья ногами, поляки по очереди подходили к охранникам, которые выдавали им потрепанную серую одежду и порядковый номер. Когда очередь дошла до Владислава, немец, что раздавал номера, поинтересовался:

Как твое имя?

Владислав Шейбал.

Еврей?

Я родился и вырос в Польше, - ушел он от прямого ответа.

Офицер усмехнулся, проговорил:

Хороший ответ, но здесь уже не имеет значения, кто ты и откуда. В этом месте ты не человек, у тебя больше нет имени. Здесь ты ОНО и твое имя 441. А ну повтори, собака, как тебя теперь зовут?

441 номер, - Владу стоило большой выдержки отвечать спокойно.

Знай: если ты сдохнешь, тебя закопают под номером 441. Запомни это навсегда. А теперь бери вещи и иди на свое место, животное.

Хотя офицер оскорблял, унижал, но юноша оставался спокойным, ни угрозы, ни то, что его лишили имени более не беспокоило его. Он шел вслед за остальными пленными, оглядываясь по сторонам, запрокидывал голову к небу. Он наслаждался сосновым лесом, шуму прибоя вдалеке и ему хотелось одного: убежать, стать вновь свободным как птица, идти куда хочешь, делать что желаешь. Но отныне нельзя, ему ничего нельзя. У него нет имени, нет фамилии, но есть номер 441 и тяжелая грязная одежда в руках.

Поляков привели в старые покосившиеся бараки, каждому распределили место на койке. Владислав и Стас оказались рядом и то уже, что друг был с ним, давало хоть какое-то успокоение. Воздух в бараке был затхлым, нестерпимо воняло от уборной, немытых тел и тяжелобольных. Владислав сел на койку, переоделся. Руки его тряслись от голода, голова болела. Он взглянул на Стаса, тихо спросил:

Что с нами будет?

Скорее всего нас продержат для каких-нибудь работ, а когда все будет исполнено, нас ликвидируют.

Что?

Убьют, я так понимаю, - он осмотрелся по сторонам, прошептал, - пока что ни о чем не спрашивай - ни меня, ни остальных, это гиблое место, лагерь уничтожения. Мы все давно обречены, давно.

Вдруг послышались голоса на немецком. Пленники вскочили на ноги, построились в ряд. Гестаповцы принесли им завтрак: чай без сахара, кусочек хлеба с маргарином и маленький кубик мармелада - на весь день. Голодные, уставшие в дальней поездке, поляки накинулись на еду, в один миг все съели. Немцы после завтрака распределили каждого по рабочим местам; приблизившись к Владу, гестаповец приказал: "А ты, парень, следуй за мной". Его сердце ёкнуло, он приготовился к самому худшему, но покорился, безропотно последовал за офицером. Тот привел его в уборную для пленников. Вся комната с дырками в полу была залита, обмазана испражнениями до самих краев, стекавших по полу. Владислав оторопел и отступил назад. Он был готов ко всему: носить кирпичи, рубить деревья, месить цемент, но только не убирать испражнения. Вся его творческая натура взбунтовалась, кровь благородных предков забилась в его жилах. Нет, уж лучше смерть. Он поглядел на немца, в глазах его сквозило не то ли презрение, не то недоумение. Офицер гестапо направил на него дуло пистолета, проговорил:

Убирай дерьмо, щенок, а не то пристрелю и скормлю овчаркам.

Владислав похолодел от ужаса, от самого вида оружия. Пару секунд назад он готов был бить себя кулаком в грудь, призывая в самом себе дворянские гены бабушек, но ныне, когда дуло оказалось совсем близко, он осознал разницу между жизнью и смертью, и гордость уступила место самосохранению. Взяв большое ведро, Влад принялся чистить уборную. Не имея под рукой лопаты, ему пришлось брать испражнения голыми ладонями и сразу его вырвало, тошнота не проходила до тех пор, покуда желудок совсем не опустел. Наблюдавший за ним немец громко рассмеялся, сказал:

Теперь ты уберешь не только фекалии, но и содержимое желудка.

Владислав ничего не ответил. Он боялся и ненавидел всех гестаповцев одновременно. Презирая самого себя, он принялся чистить уборную голыми руками, не обращая внимания ни на зловонный запах, ни на усталость. Вечером молодой человек долго тер себя тканью, служившей мочалкой, в ледяной воде. Руки уже онемели, но он продолжал и продолжал тереть их, дабы освободиться от грязи - в душе.

Следующим днем и всю оставшуюся неделю ему приходилось чистить уборные, разгребая заполнившиеся там ямы, а потом таскать ведра с испражнениями к контейнерам для хранения навоза. Как он понял из обрывок разговора немцев: все эти испражнения позже выльют на поля, чтобы весной земля дала обильный урожай. Влад убил в себе презрение к нечистотам и более не ощущал того ужасного-пугающего запаха, но вечером перед сном он все также тер до покраснения тело в холодной воде, остро ощущая, как вся грязь уходит с потоками глубоко в землю.

Глава девятая

Вечерами - долгими, холодными от сырости и ветров, расположившись на соломенных койках, пленные поляки слушали чтение одного из них, кто хитростью смог спрятать-припрятать маленькую книжицу с поэзией, и именно то - далекое-прекрасное, не поддающееся описанию чувство теплило надежды в них и поддерживало жизнь в их телах. Уставшие, голодные, в грязных изорванных одеждах, жались пленники друг к другу, поддерживали-подбадривали остальных разговорами. По очереди передавались рассказы о своей прошлой - до войны жизни, предания о родных и близких, таких духовно любимых, судьба с которыми разлучила их. Стас и Владислав немало говорили об искусстве и литературе, а когда Влад поведал, что родился и вырос в богатой богемной среде (о своем армянском происхождении он умолчал), остальные поляки принялись умолять его быть их переводчиком и тайно доносить то, что говорят немцы. Но были и те - в основном среди бедных людей из пригородов и деревень, кто втайне завидовал его молодости, его образованности. Эти люди ненавидели Владислава за его явное превосходство, за его благородные манеры даже здесь, в грязи и холоде. И однажды за поздним ужином, состоявшем из кусочка хлеба и простой воды из-под крана, один поляк вскочил с места, окинул всех покрасневшими от злобы глазами, воскликнул:

Я не стану есть за одним столом с евреем!

Остальные оставили нехитрую трапезу, в недоумении поглядели на него. Один из них, Ёжи Зайновский, седовласый, с большим шрамом на лице, вопросил:

О чем ты? О ком ты говоришь?

Я точно знаю и вы должны знать, что среди нас один не поляк, - он указал пальцем на Владислава, тот так весь и съежился, боясь предательского удара, - вот этот человек! Погляди, всмотрись в его лицо - он не славянин! Нам необходимо как можно скорее избавиться от него. Бейте жида!

Он собрался было нанести удар своим большим кулаком, но рука Стаса перехватила его, повернув в сторону:

Успокойся и сядь на место, Ян, - ответил тот, будучи меньше и тоньше противника.

Тебе-то нет разницы, с кем водить дружбу, не так ли, Стас? - с ухмылкой молвил Ян, усевшись на свою койку под пристальным-грозным взглядом остальных. - Дружи и дальше с евреем, коль родные поляки тебе не милы. Как Иуда за тридцать серебренников предался.

Я желаю, чтобы ты просто закрыл рот. А Влад не еврей, ежели тебе так интересно его происхождение. Он родился и вырос в Польше, и навсегда останется верен ей.

Как же, - Ян не мог успокоиться, явно уверенный в своей правоте, - в России и татары живут, однако они не являются русскими.

Влад и не татарин, а Россия, ныне объединенная с другими землями, носить название Советский Союз.

Думаешь, никто кроме тебя того не знает? Смотрите у меня.

Владислав был благодарен остальным за поддержку, но оставаться в комнате с теми, кто ненавидит его, не мог. Один лишь Ян высказал вслух свое негодование, а сколько тайных недругов сидят в затишье, может быть, готовя какой план? Оставив хлеб на столе, молодой человек вышел на улицу, уселся на дрова. Холодный осенний ветер качал кроны сосен, далеко - в небе ярко блестела луна серебристым сиянием. С ветки сорвался сыч и, взмахнув крыльями, улетел прочь. А так стояла полная тишина. До ушей долетал лишь далекий шум прибоя. Безмолвие ночи умиротворяло, на время успокаивало душу, притупляя нестерпимый голод. Мысли Владислава устремились на восток, в отчий дом. Что сталось с отцом, матерью, Янкой? Жив ли Казимеж? И если они в безопасности, то чувствуют ли, каково ему сейчас? Плачет ли матушка у окна, молится ли за него? Ныне, когда они так нужны, они далеко - по злому року, чужой войне. Сладостная волна грусти и тоски наполнило его душу и рука сама нащупала в кармане написанные матерью молитвы, благословение ее до сих пор сохраняло тепло - тот невидимый ясный свет ее заботливого доброго сердца. В памяти всплыл ее любимый образ, а затем вспомнились обидные слова Яна; и все то перемешалось-скрутилось воедино: плен, немцы, Варшава, родители, каторга, что он более не мог сдерживать слез. В бессилии Влад заплакал, спокойный потому что никто не видит его слабости.

Тихо подошел к нему Стас, уселся подле него, положив свою ладонь на его плечо, силился что-то сказать, но Владислав опередил его:

Почему... почему меня все так ненавидят? За что? Лишь за мою непохожесть? Это так несправедливо. Мне обидно, больно. В школе смеялись над моей фамилией, дома в семье за то, что я чувствую и вижу невидимое и неслышимое. Отец с детства называл меня шуткой, остальные смеялись над этим кроме меня, я уходил, залезал в самый дальний темный угол, прятался в свой незримый колпак, где чувствовал себя в безопасности, и плакал. Хотя я ни словом, ни делом никогда никого не обижал. Всегда жил с верой и надеждой на Бога, и молитвы мои были спасением.

Стас слушал его, вникал в каждое слово и вдруг заметил, как тугой комок жалости подступил к горлу. Скрывая охватившее его волнение, мужчина сорвал сухую травинку, зажал между зубами. Дабы хоть как-то приободрить друга, он проговорил:

Я знал твоего отца как прекрасного преподавателя и талантливого художника. Мне он рассказывал столько многое о своей семье, и о тебе тоже.

Влад повернулся к нему лицом, весь напрягся. В его широко раскрытых глазах мерцали слабые отблески ночных фонарей.

И отец... отец упоминал меня? Меня?!

Да, Влад, твой отец говорил о том, какой талантливый и неординарный его младший сын и гордость всей семьи. Вот видишь, как сильно тебя любили.

Стас не врал. А молодой человек, потрясенный до глубины души, весь затрясся в рыданиях. В его душе смешались чувства: тоска по родным, благодарность к Стасу, страх за свою жизнь, неопределенность будущего. Теперь, когда он узнал, как отец гордился им, ему стало легче перенести все трудности каторжного плена. Его тоже любят!

Ночью Влад спал плохо. Мучаясь от холода, пустого желудка, жесткой соломы заместо перин, зловоний и запаха немытых тел, юноша то и дело просыпался, глядел в потолок, собираясь с мыслями. Под утро ему удалось уснуть, и во сне привиделась Катаржина - такая, какую он помнил в последний день их встречи. Молодые люди тянулись друг к другу, их пальцы уже было касались, то вдруг навалились немцы - их было не меньше сотни, стали отталкивать его возлюбленную. В неистовой злобе Влад кричал, отталкивал врагов, но их становилось все больше и больше.

Катаржина! Нет, пустите меня к ней! - он закричал, чувствуя, что задыхается о слез.

Кто-то начал трясти его и Владислав резко открыл глаза. Над ним стоял бледный Стас, старающийся разбудить друга от кошмаров. Юноша сел, ощущая, как щеки пылают от слез. Оказалось, не во сне, а наяву плакал он.

Вот и славно, ты нас так всех напугал своими криками, - Стас сел рядом, подал ему стакан воды.

Влад пил долго, наконец, осознав жажду. Он огляделся: остальные пленники внимательно глядели на него - кто с интересом, кто с усмешкой, кто с негодованием. Он хотел о чем-то спросить Стаса, но в комнату вошли два гестаповца, приказали собираться на работы. Перед выходом к Владиславу подошел Ян. Пользуясь отсутствием Стаса, мужчина приблизил свое злое лицо к юноше, сказал:

А, у нас здесь любовные делишки?! Катаржина, значит? - и, понизив голос, добавил. - Ты, жидок, не лезь к нашим девушкам, не порть нашу славянскую кровь.

Влад промолчал на эти обвинения. Он теперь знал, что тайна сердца его раскрыта перед другими, а сам он стал насмешкой в глазах поляков. Ну что же, и это испытание он выдержит, вынесет то, что предначертано судьбой.

Поляков привели в лес, в самую чащу. Ветви елок больно кололи лицо и тело, и даже утром здесь царила темнота - как в детских сказках. Немцы велели пленникам срезать деревья, расчищать поляну для дальнейшей постройки. Те, кто покрепче да сильнее, взялись за топоры, остальные относили срубленные ветки и стволы в другое место. Владиславу понравилось здесь - в лесу, среди деревьев, вдыхая горьковатый приятный запах хвои. Иной раз останавливаясь, он запрокидывал голову, глядел на голубое небо, ладонью ловил косые лучи солнца, проглядывающие сквозь деревья. В такие моменты ему становилось и радостно и грустно одновременно. Он был счастлив бродить среди сосен, слышать чириканье уже редких птиц, собирать грибы, пряча их в карманы куртки, и в то же время он осознавал, что несвободен, что находится за колючей проволокой, а там - далеко, живут его родные, горячо любимые люди. Однажды, оставив со Стасом рабочую поляну, Владислав поднял голову и увидел стаю белых чаек, с пронзительными криками летящих за дюны - там, где плескалось море. Раскинув руки в стороны, юноша ринулся по лесу, воскликнув то ли в отчаянии, то ли с мольбой:

Птицы, и меня, и меня тоже возьмите с собой, я хочу улететь вместе с вами. Я тоже хочу быть свободным!

Стас наблюдал за ним. Тугой комок рыданий сдавил его горло, жалость к человеку и другу наполнило его сердце непонятной тоской. Подождав немного, мужчина взял себя в руки и проговорил:

Влад, подойти сюда.

Тот покорно сел с ним рядом, его большие, необычайной красоты глаза наполнились слезами. Стас сказал:

Покуда отца твоего нет рядом, я стану вместо него. Сделаю все возможное, дабы ты остался в живых и смог вернуться домой. У меня много практик выживания, я поделюсь с тобой ими, только слушайся меня во всем и держись всегда рядом.

Я постараюсь.

Нет, не старайся, а делай то, что буду говорить, иначе живой ты отсюда не выйдешь. И еще... Не нравится мне Ян, будь осторожен. Наверняка он захочет навредить тебе, не днем, а ночью, когда все будут спать. Советую тебе вечером, после окончания работ, взять с собой палку или дубинку и оставить ее при себе на случай, если Ян нападет на тебя.

Владислав внимательно слушал, а в голове вертелись различные мысли: за что его ненавидят, почему Ян ополчился на него, что делать, как защитить себя? Наступила тишина. Высоко над головой качались кроны деревьев, птицы с чириканьем перелетали с ветки на ветку, свежий морской ветерок ласкал лицо. Все было тихо, мирно. Взяв в руки камешек, Влад повертел его в руках, проговорил:

Когда я был маленький, моя тетя Ванда - старшая сестра отца, много рассказывала о традициях, культуре нашего народа. Она учила меня читать и писать по-армянски - это было так сложно. А еще тяте поведала о судьбе нашей. Мы, армяне, из века в век терпели притязания других народов на наши земли; нас ненавидят соседи за то только, что мы верим в Иисуса Христа, за то, что мы христиане. Турки-османы вырезали нас, отняли наши исконные земли и даже священную гору Арарат, где по приданию сохранились останки Ноева ковчега. Они убивали армян, искренне веря в справедливость деяний своих перед Аллахом. Тогда, будучи ребенком, я ответил, что когда вырасту, убью всех мусульман, а их Бог-Аллах умрет сам, потому что некому станет Ему поклоняться. А ныне, здесь в Германии и в родной Польше я увидел, что христиане больше других враги своим же. Сколько нас здесь? Я видел французов, видел русских за другим забором. Господи, как мне стало их жаль! Немцы не дают русским даже хлеба и те вынуждены есть траву, землю, а позже умирать в муках, чувствуя, как земля в их кишках превращается в глину.

Великие злодеяния всегда творились с именем Бог на устах, и не религия тому виной, - ответил Стас, уставший, измученный.

Глава десятая

Шел с утра осенний дождь. Крупные капли попадали в ветхую крышу барака, в дыры, из-за чего в комнатах стало сыро. Пленники не работали, а немцы не приходили и даже не принесли никакой еды. Некоторые, усевшись в круг, играли сделанными из газетной бумаги карты, кто-то спал, были и те, что сидели полукругом и вели беседы. Так прошел день. Наступил холодный ветреный вечер.

Мучаясь от сырости, жесткой соломы и голода, Владислав не мог уснуть, но и общаться с кем-либо не было сил. Когда большинство улеглись спать и в комнате раздался храп, юноша, спотыкаясь, побрел к выходу. Он ясно понимал, что его могли застрелить охранники или же забить свои, но неимоверное, какое-то животное чувство голода притупило страх перед опасностью. Влад вышел на улицу и направился туда, где немцы выкидывали мусор. В темноте, под дождем, весь мокрый и продрогший, Владислав рылся в мусорном баке, не чувствуя ни отвращения, ни презрения к самому себе. Лишь голод и пустой желудок контролировали его действия. Отыскав в куче отходов рыбные кишки и картофельную кожуру, он быстро спрятал их в карманы и радостный, позабыв об усталости, вернулся в барак. Молодой человек в тишине разбудил Стаса и их нового друга Фрадека. Втроем они сварили нехитрый ужин - что-то отдаленно напоминающий суп. Ели молча, наслаждаясь рыбным вкусом, будто сидели за королевским столом. Ночью Владислав не мог уснуть. Горел желудок, крутило в кишках, во рту чувствовался горьковатый привкус рыбных потрохов. Тошнота скопилась в желудке и поднялась к горлу. Ловя ртом воздух, опираясь на стены, юноша кое-как добрался до уборной, его долго рвало. Очистив желудок, он избавился от боли, но недомогание все еще ощущалось в животе.

Утром Владислав пробудился от гортанного окрика немца. Бледный, невыспавшийся, с покрасневшими белками глаз, он не взял завтрака, от одного вида еды его выворачивало наизнанку. Но на работу он пошел, ибо гестаповцем было все равно на его недомогание. Полякам дали задание - таскать по пять кирпичей к тому месту, где строились казармы для хранения ракет V1. Пока одни таскали тяжести, другие месили цемент и возводили стены. Это была борьба на выживание: все те, кто не справлялся и падал, немцы отводили в сторону и расстреливали - в назидание остальным.

Владиславу было приказано таскать в деревянной корзине на спине по пять или шесть кирпичей. Сначала нужно было погрузить все на дно, потом взвалить на себя и идти к стройке, сгибаясь под тяжелой ношей. Спина и плечи ныли, ноги подкашивались, перед глазами в свете то и дело кружились мошки - от голода и бессилии. Работать стало невыносимо, хотелось одного - упасть, уткнуться лицом в землю и плакать. Но он знал, что и это ему не позволено.

К обеду вновь к горлу подступила тошнота. Таскать кирпичи стало невыносимо, а Стас и Фрадек находились далеко - на стройке. Машинально сложив кирпичей меньше положенного, надеясь, что никто того не заметит, Влад взвалил на спину корзину и тут позади раздался голос Яна, обращенного не к нему:

Офицер, этот мальчишка взял только три кирпича.

Остальные поляки поглядели на гестаповцев, перевели взгляд на Яна - немного задержались на нем, а затем обратили взоры на Владислава. Немец приблизился к юноше, посчитал кирпичи в его корзине и приказал:

Снимай обувь и ложись на землю, щенок.

Он призвал еще одного охранника и вместе они навалились на испуганного пленника, принялись что есть мочи бить его по пяткам деревянной дубинкой. Владислав, дабы не закричать, кусал пальцы и землю, из глаз текли слезы. Страха не было, оставалось лишь одно желание - убежать, спрятаться ото всех, прижаться к матери, выплакаться в ее теплые колени. Удары следовали один за другим, боли почти не было. Все слилось воедино. В глаза ударила яркая вспышка света и все погрузилось во тьму.

Он осмотрелся по сторонам, сидя на голой каменистой земле. Вокруг словно волны поднимались горные вершины, высоко в небе - голубом, ярком, парил одинокий орел. Владислав силился подняться, но не мог: какая-то невидимая сила сковала его ноги, прижала к земле. И сразу в свете дня, на фоне скал, возник далекий, но до боли родной и знакомый образ дяди Теодоровича. Архиепископ: высокий, гордый, в черной сутане, ниспадающей складками по широким плечам, посматривал сверху вниз на племянника и лицо его отражалось в лучах тенью.

Дядя, дядюшка, забери меня к себе, - молвил Влад и крупные капли слез стекли по его щекам.

Жозеф продолжал стоять каменным изваянием, ни один мускул не дрогнул на его лице, он молчал. Юноша вновь взмолился, и тогда архиепископ проговорил словно сквозь туман:

Вставай и иди к своим. Вставай, вставай, - и медленно стал удаляться в другую сторону, растворяясь в свете.

Видение прошло. Влад медленно приоткрыл глаза. Он лежал на земле, вокруг было темно. Подле него на корточках сидел Стас, который и старался привести друга в чувства.

Слава Богу, ты жив, - прошептал мужчина и голос его потонул в туманной дымке, - вставай, нам нужно уходить, иначе ты замерзнешь.

С его помощью Владислав кое-как поднялся, волна боли окатила все его тело. Опираясь на плечо Стаса, он добрался до барака, и когда шел по узкому коридору, то за ним тянулся кровавый след, оставленный стопами. Он спал без сна, даже солома не казалась ему такой жесткой. Наутро Стас приблизился к нему, приложил ладонь на его лоб - он весь горел. Нет, нельзя было Владиславу с высокой температурой идти работать. Когда пришли офицеры выгонять пленников на стройку, юноша не смог даже открыть глаза. Немец удивился, но приказал, обращаясь к Стасу:

Поднимай твоего дружка и идите работать, иначе он сдохнет сегодня же.

Посмотрите, этот человек болен. Сжальтесь, прошу вас. Я готов выполнить работу за него.

Немного подумав, гестаповец махнул рукой и ответил:

Ладно, но только сегодня. Если и завтра он не встанет, то его отдадут на съедение собакам, а тебя изобьют. Так и знай.

Поздно вечером пленники вернулись с работ. Стас сел на свою постель: уставший, голодный, изможденный, он полежал какое-то время с закрытыми глазами, когда усталость спала с тела, он вышел и через несколько минут вернулся с кружкой чая и кусочком хлеба. Подойдя к Владиславу, мужчина разбудил его и велел хоть немного поесть. Три дня юноша не ел и потому быстро съел все то, что принес друг. Тепло чая медленно обволокло желудок, наслаждаясь этим теплом, он почувствовал себя заметно лучше. Сил как будто прибавилось и Влад улыбнулся. Стас наклонился к его уху, тихо сказал:

Фрадек рассказал, что сегодня Яна избили в лесу - наши, поляки. Такова цена за предательство.

Владислав кусал хлеб, запивал чаем. Мир вокруг становился лучше и в душе его затлел огонек надежды на спасение; пряча эмоции, он хотел лишь одного: убежать отсюда, вырваться на свободу, а там пусть что будет, даже если немцы начнут стрелять в спину. Лучше уж погибнуть на воле, нежели гнить долгие месяцы в заточении.

Глава одиннадцатая

Строительство казарм продолжалось - однотонная тяжелая работа. По вечерам Владислав, Стас и Фрадек уходили в лес, выжидали. Стас поведал, что в темное время кролики выходят на охоту и их легко поймать. Перед сном охотники наслаждались кроличьим нежным мясом, а шкуры с мягким мехом оставляли сушиться. Стас говорил, что с наступлением холодов их них они сошьют теплые варежки. Голова от голода более не кружилась, хотя слабость во всем теле постоянно присутствовала. У Влада болели ступни, но он терпел, сдерживал себя, боясь получить пулю в лоб.

Одним солнечным утром офицер подозвал Владислава, сказал:

Ты какой-то маленький и слабый, от тебя мало толку. Но ничего, и для тебя есть работа. Отправляйся на кухню, где работают женщины. Они скажут, что ты будешь выполнять.

Юноша обрадовался. Он хотел было поблагодарить, сказать спасибо, но вместо этого только кивнул в ответ. Кашеварня располагалась за казармами, за штаб-квартирой, в самом дальнем месте - напротив общежития офицеров, охранников и солдат. Из кухни доносился звон посуды и приятный запах еды - там готовили лишь для немцев. Владислав робко вошел на кухню, от запаха каши во рту скопилась слюна и он понял, как сильно был голоден. Три кухарки - большие, полные немки злобно взглянули на пленника, пальцем указали на корыто с горячей мыльной водой. Влад все понял. Засучив по локоть рукава, он запустил руки в горячую воду, блаженно улыбнулся. Наконец-то чисто, тепло. Он был готов вечность мыть посуду, лишь бы не возвращаться в грязный барак с ледяной водой. Пока юноша мыл тарелки, ложки и кастрюли, солнце заглянуло на кухню, заиграв радужными бликами в пене. У Владислава в памяти всплыло детство - светлое, беззаботное, когда мама купала его в ванне, бросив кусочек душистого мыла в воду, и пена со сладостным ароматом также играла бликами при свете свечи, он играл с пузырями, а Бронислава тем временем мылила его волосы шампунем. Как он был счастлив тогда!

Когда Влад выполнил первую работу, одна из женщин заставила его чистить картошку. Юноша ни разу в жизни не чистил овощи, но сейчас он старался как можно лучше справиться с заданием. Осмотревшись по сторонам, Владислав уличил момент, когда никто его не видит, и украдкой начал прятать картофельную кожуру себе в карманы. Он чистил и прятал, чистил и прятал, пока не узрел на столе кусок свинины. Мясо лежало на краю отдельно от остальных продуктов. Не долго думая, молодой человек подкрался к столу и только хотел было схватить мясо, как его руку перехватила сильная ладонь кухарки. Большая, грузная женщина возвышалась горой над исхудалым невысоким юношей, который со страхом глядел на нее большими голубыми глазами. Кухарка наступила всем своим мощным телом, кулаками била Владислава, хватала из его карманов картофельные очистки, кусок свинины. Он закрывался от ударов, плакал от обиды и отчаяния - из-за того, что так позорно был пойман на воровстве.

Ах, ты, проклятый польский выродок! Ты варшавский бандит, такой же подлый, как и все ваше племя.

Кухарка продолжала наносить удары мощным кулаком, плевалась в лицо юноши, изрыгала проклятия. Женщина, казалось, вошла в раж, жалости к пленнику и вору у нее не было. Она готова была забить его до смерти, если бы на кухню не зашла другая кухарка, которая подбежала к ним, остановив жестокое избиение.

Что ты творишь Ильза? Разве нам велено бить пленников?

Этот гаденыш украл картофельную кожуру и мясо со стола.

Погляди на него, он же голоден. У тебя есть сын, Ильза, примерно такого же возраста. Разве тебе не жаль этого мальчика?

Добрая немка склонилась к Владиславу, ласково улыбнулась. Она так была похожа на Брониславу: такие же добрые прекрасные глаза, те же мягкие локоны. Влад смотрел на нее, не отрываясь, и вдруг ринулся к ней на грудь, заплакал.

Мама, мама, - он звал свою настоящую, горячо любимую мать, и сейчас видел ее образ - светлый, всегда близкий в лице доброй кухарки.

Женщина прижала его к себе, гладила по голове мягкой теплой ладонью, а юноша твердил в полузабытье:

Мама, моя родная, забери меня отсюда, спаси меня.

Бедный мальчик, - проговорила немка, не понимая польского языка, - ты голодный, а тебя еще и бьют за это, - и все ее тепло вылилось в заботу о несчастном пленнике.

Не долго думая, она уложила в газету немного картошки и кусок той самой злополучной свинины, протянула его Владиславу со словами:

Это тебе. Ешь на здоровье, мой родной.

Спасибо, - по-немецки ответил юноша, ощущая всю теплоту, исходившую от нее.

Поздно вечером Влад с радостью поделился призом со своими друзьями. Стас приготовил необыкновенно вкусный суп, добавив в него несколько грибов, собранных им поутру. У друзей был поистине настоящий пир! И желудки их более не болели. Попивая суп, довольный Стас предложил друзьям новый план по выживанию:

С завтрашнего дня собирайте и несите сюда все, что найдете. Консервные банки, куски бечевки, газеты, фантики: словом то, что выкидывается. Здесь, в плену, каждая - даже самая незначительная вещь дорога и полезна.

Укладываясь спать,усталый,но счастливый и сытый, Владислав тихонько позвал Стаса. Тот спросил, что случилось, на это юноша ответил:

Ты лучший мой друг, такой, о котором я мечтал всю жизнь. И теперь я прошу тебя - просто как человек: если я умру... умру раньше, чем кончится война, то похорони меня, похорони в земле, я не хочу, чтобы мое тело сожгли. Не хочу превратиться в горстку пепла, ибо это противоречит природе и божественной сущности человека. А на грудь мою положи образ святого Антонио и молитвы, написанные рукой матери - это все благословение мне, а отныне единственное, что осталось светлого, у меня больше ничего нет.

Стас уселся подле него, молвил:

Не смей говорить так! Ты выживешь, останешься жив, у тебя будут жена и дети, много детей: куда же без них. Вот те крест! - он перекрестился, замолчал.

Нет, просто обещай.

Ой, не хочется мне то говорить, но... обещаю, но не верю.

Стояла глухая октябрьская ночь. По крыше длинными ветвями скребыхались деревья, где-то вдали, в лесу, одиноко ухал филин. Темнота окутала землю плотным колпаком.

Глава двенадцатая

Говорят, что человек ко всему привыкает, приспосабливаясь даже к тяжелым, суровым условиям. Так произошло и с Владиславом. Благодаря помощи друзей, бесценных советов Стаса, без которых они бы не выжили, юноша открыл для себя мир, полный сокровищ. Днем в лесу он собирал ягоды и грибы, пил из ручья чистую родниковую воду: она была такой ледяной, что ломило зубы, влага каплями ниспадала с подбородка и падала на одежду. Каждый вечер перед возвращением в барак Влад отыскивал в траве ли, около казарм, за стройкой ли клад: гвоздь, веточку, банку, обрывки веревки, порванную газету, поломанную ложку. Все находки - такие нужные ныне, он складывал под своей койкой, тайком делясь ими со Стасом и Фрадеком. Стас из найденной им лески и палки соорудил нечто, похожее на удочку с гвоздем на конце, и научил друзей удить рыбу, что водилась в маленькой речушки, протекавшей в лесу. Иной раз они возвращались с уловом, иногда с пустыми руками, но теперь, по крайней мере, голод им был не страшен - лишь бы пережить зиму.

В середине октября пленников отвели в другой край леса для расчистки земли и копания траншей. Ни свет ни заря поляки строем выходили из бараков, держа в руках лопаты, и отправлялись на работу. Было трудно, тяжело, но все старались держаться. Те же, кто падал на земь, немцы просто погружали в телегу и отвозили за стену, выбрасывая тела в глубокую яму словно мусор. Владиславу становилось страшно и глухие сомнения вновь закрадывались в душу, у него появлялось одно-единственное желание: убежать, вырваться на свободу - к свету.

Один из пленников при рытье траншеи вдруг откинул лопату в сторону и зашел громким долгим кашлем. Остальные прекратили работы, с жалостью и недовольством поглядели на него. А тот все продолжал и продолжал кашлять, покуда по губам не потекла кровь. Все ринулись в рассыпную: никто не хотел заразиться туберкулезом. К больному подошел офицер гестапо, схватил несчастного за волосы, приподнял и, убедившись, что тот не врет, проговорил:

Собака! Того гляди и других заразишь, - затем призвал других немцев и вместе они повели больного в другую сторону: там, как известно, оставались зараженные туберкулезом в полной изоляции.

Глядя им вслед, Влад наклонился к уху Стаса, молвил шепотом:

Опасаюсь я, как бы мы все не полегли от болезни раньше, чем кончится война.

О чем ты, тут же кругом немцы, а они параноики по поводу болезней, особенно туберкулеза. Вот увидишь, нас еще врачи осмотрят.

Мужчина принялся вычищать лопатой яму, рассказывая при этом, как уберечь себя от смертельных болезней, а Владислав думал о чем-то другом и в голове его родился новый план, в который он еще и сам не верил.

Одним из серых, дождливых дней - типичный для октября, в барак к полякам зашли высшие офицеры из штаба. Они глядели с презрением на пленников: худых, грязных, в изорванной одежде, у многих отсутствовало половина зубов и волос. Для чистых сытых немцев в военных мундирах пленные не являлись людьми, а лишь жалкими существами неарийской крови.

Поднимите головы и слушайте, скоты! - парировал главный офицер. - Многие из вас больны туберкулезом и чтобы те из вас, кто еще здоров и способен работать, не подохли бы раньше времени, было приказано отвезти вас в баню и смыть ваши грязь и вшей.

По команде поляки встали в ряд и направились вслед за гестаповцами к выходу, где их ждали два грузовика. Усадив пленников в кузовы, машины направились из лагеря по направлению к деревне, и пока они ехали, тучи рассеялись, небо вновь стало голубым и на землю спустились лучи яркого солнца.

Владислав наблюдал из кузова на открытый-свободный мир. Вон вдалеке, средь холмов, раскинулись домики, утопающие во фруктовых садах; крестьяне - мужчины и женщины собирали урожай с полей, они никуда не спешили - счастливые. И стало на душе юноши тяжко, обидно. Он задавался в себе вопросом: отчего все они - немцы, поляки, русские, армяне, татары - люди - та же кровь, те же кости, мозг, сердце, но одни свободны, а другие пленники, обреченные на погибель? Отчего так? Кто придумал, что одни лучше других? Для чего? Он хотел было поделиться своими мыслями со Стасом и Фрадеком, но передумал: они и так работают в тяжелых условиях, им не до философии ныне.

Грузовики остановились возле большой общественной бани. Немцы с криком "шнеле, шнеле" втолкнули поляков в двери и ушли. В предбаннике их встретили четыре женщины: высокие, тучные, в белых халатах. Они приказали всем быстро раздеться до нога и идти в парилку. Обнаженных мужчин женщины хватали за различные места, что-то говорили непотребное на немецком. Поляки вошли в соседнюю комнату, там было нестерпимо жарко, с пола до потолка окутано пространство белым паром. И какое блаженство! Впервые за долгое время пленники смывали грязь с тела не холодной водой. Они сидели на скамьях, чувствуя, как открываются поры и нечистоты вместе с потом стекают вниз.

Немки принесли ведра с прохладной водой, плескались ею в мужчин, палками трогали их гениталии, желая как можно сильнее унизить. Две женщины посматривали на Владислава. Обладая необычной для европейцев яркой красотой, он привлекал их внимание, а глаза - большие, синие, манили какой-то тайной, неизвестной силой. Немки подсели к нему, каждая старалась коснуться его, поцеловать в щеку.

Самый молодой и самый красивый, - проговорила одна из них, проведя ладонью по его выпирающим ключицам.

Третья женщина, до сей поры находящаяся в тени, уселась подле Стаса, коснулась его висков, щеки, шеи, наклонившись к его плечу, она больно укусила его и на том месте остались следы ее крепких зубов. Но мужчина терпел, сохраняя спокойствие, ни один мускул не дрогнул на его челе.

А мне по вкусу вот этот. Он такой мужественный, серьезный. Признаться, славяне не хуже наших мужчин.

Она провела ладонью по его ногам и хотела было потрогать срамные места, как Стас, до этого погруженный в воспоминания о супруге, резко встал и вышел в предбанник, унося в душе тугой комок горя и злости. Владислав, окруженный с двух сторон женщинами, глядел другу вслед, завидуя ему. Он тоже хотел освободиться от грубых навязчивых объятий немецких женщин, но боялся показаться перед ними трусом, несмышленым мальчишкой. Гордая армянская кровь только сейчас вышла наружу из тайниках сердца,заструилась-забежала по жилам.

"Не забывай, кто ты такой, - услышал он в памяти слова тети Ванды, - помни о своем народе, знай, что ты армянин".

В предбаннике пленники одевались - грязная одежда на чистое тело, а женщины продолжали предавать их унижению, указывали пальцами на срамные места, приговаривали: "А у тебя больше. А у тебя меньше" и громко смеялись. Широкие двери были распахнуты настежь, с улицы дул холодный ветер. А дальше, за воротами простирался волнистый пейзаж, сменяющийся на горизонте покрытыми сосновым лесом горами. Владислав смотрел, вглядывался в убегающие волны зеленых холмов под голубым небом, и хотелось ему убежать отсюда туда, куда манили далекие горизонты, остаться одному, побыть в тишине под прохладным ветром, лечь на траву и вдыхать ее горьковато-приторный запах. Но и этого, даже самую толику, ему не позволено было сделать. Вместо свободы он вновь сидел в кузове грузовика, с болью в сердце расставаясь с раскинувшимися полями. Машины повернули на север и направились в лагерь - в Альтварп.

Глава тринадцатая

Работы продолжались. Днем еще было тепло под лучами солнца, но долгими вечерами становилось нестерпимо холодно. Пленники усаживались вокруг самодельной печки, грели руки над огнем, общались. В бараки иной раз забредали крысы, мыши. Люди их ловили, если оставалось сил, а Владислав со Стасом их освежевали и бросали в воду, готовя вполне сносную похлебку.

Ночами Влад просыпался, уходил в уборную и там простужено подолгу кашлял, боясь разбудить остальных. С грустью он вспоминал теплые заботы матери, по которой постоянно скучал. В памяти всплывало, как Бронислава, если слышала его кашель, тут же отправляла сына в кровать, укрывала теплым одеялом и поила горячим молоком с медом, лимоном и чесноком. Тогда, будучи ребенком, он не осознавал ее бескрайнюю доброту, ныне в плену понял, как сильно ему не хватает заботливой материнской руки.

Своими переживаниями Владислав делился лишь со Стасом. Бывало, между работами они отправлялись в лес якобы по нужде, а сами шли к тому месту, где меж камнями и корнями деревьев бежал ручей. Присев на бревно, они в молчании глядели на поток воды, так мирно успокаивающего все существо. Было за счастье сидеть вот так просто в мире и тишине, наслаждаться покоем, вдыхать соленый морской воздух.

Знаешь, Стас, - говорил Влад, - мне нужен план побега, мне необходимо вырваться из этого проклятого места куда-нибудь, хоть на край света, иначе я не доживу до весны.

Как убежишь? - вопрошал мужчина.

Любым путем и пускай они станут стрелять, мне все равно. Лучше умереть сразу, чем гнить в этом лагере.

Бывало, Владислав проходил вдоль стены, обнесенной колючей проволокой. Он сжимался при виде этой стены, чувство страха сковывало его тело. Но когда он сворачивал в сторону, то вновь начинались деревья, колючая проволока оставалась позади. Юноша поднимал голову вверх, глядел на кроны сосен и небо, ощущая, что летит вместе с облаками. В эти мгновения он чувствовал себя свободным и счастливым, стена уже далеко и более она не покажется на пути. Это был душевный разрыв между пленом и свободой, иллюзия раздолья зарождалась внутри него и перед ним - это-то и спасало от полного безумия.

Владислав вышел на протоптанную дорогу и остановился. Справа от него, по другую сторону забора, сидели советские узники. Юноша повернулся к ним и встрепенулся от ужаса: грязные, почти голые, с запавшими глазами русские пленники напоминали более скелеты, обтянутые кожей, нежели людей. В основном они сидели или лежали на грязной земле, стоять у них не было сил. Немцы не давали им никакой еды, от голода - невыносимого, страшного, они жевали траву, листья, стебли, кору дерева, кто-то брал в рот комья земли, но через несколько минут сворачивался вдвое и катался по земле от боли, умирая в муках. От их нечеловеческого горя, от несправедливости у Владислава выступали на глазах слезы, такими незначительными казались собственные заботы и запреты. А он-то жаловался на жизнь: поляков хотя бы кормили, да и сам он с друзьями искали в лесу пропитание. И тут Влад вспомнил, что в кармане его штанов лежит припрятанный кусочек хлеба - на всякий случай, если во время работы захочется поесть. Не долго думая, юноша украдкой подошел к колючему забору, отделяющего его от них, осмотрелся - офицеров нигде не было, и бросил русским хлеб. Те продолжали глядеть на него какими-то страшно непонятными, пустыми глазами, не осознавая, зачем и почему этот человек угостил.

Ешьте, это хлеб, он вкусный, - проговорил Владислав на русском, хотя и с акцентом. Он начал жестикулировать, указывая то на хлеб, то на рот.

Русские пленники как будто стали понимать. Один из них подкрался и, взяв хлеб, начал медленно жевать, по его впалым щекам текли слезы. Влад улыбнулся, он был рад хоть чем-то помочь горемыкам. И не заметил, как к нему сзади подкрался немец. Властным движением тот резко развернул к себе юношу, проговорил:

Ты что делаешь, негодник? Подкармливаешь их, да? А добавки им не дашь?! - ударом кулака офицер повалил растерянного Влада на землю, стал бить ногами, плеваться, кричать бранные слова.

Я же забью тебя до смерти, щенок, - приговаривал немец, нанося раз за разом удары по корчившемуся от боли пленнику, - а вы, русские собаки, - отозвался гестаповец на других пленных, - глядите, смотрите, что с ним будет.

Владислав закрывался руками от ударов, но это мало помогало, невыносимая боль ломила все тело, из разбитых носа и губы текла кровь, а удары не кончались. Русские видели, горестно вздыхали, отворачиваясь от жестокой сцены, и каждый крик несчастного больно отзывался в их ушах.

Немец оставил избитого Влада, погрозил русским пистолетом, угрожая скорой расправой, и ушел. Немного отлежавшись, Владислав постарался подняться, но не мог: живот и спина болели, к горлу подступила кровавая тошнота. Он сел на колени, отплевываясь кровью, перед глазами все кружилось. Вдруг расслышал шаги, к нему бежал один из охранников, что видел всю сцену избиения. Незнакомец помог юноше приподняться, с жалостью всматриваясь в лицо. Немец был молод - не старше двадцати пяти лет, статен, светловолос, с белым чистым лицом. Он заботливо довел Владислава до барака, сказал:

Вы хорошо знаете немецкий?

Владу не хотелось сейчас ни с кем общаться: боль в теле, усталость, слабость отнимали последние силы, но вопреки всему от ответил, ибо молчать не мог:

Да, моя матушка научила меня говорить на нем, так как она сама родилась и выросла в Вене.

Получается, ваша мама австрийка?

Нет, ее родина Польша.

О, ваша мать мудрая женщина, что учила вас иностранному языку. Это должно вам помочь, ведь к вам относятся все же лучше, чем к остальным пленникам. Я видел, как вы часто выступаете здесь переводчиком.

Нет, вы не правы, - со вздохом проговорил Влад, унимая боль, - ко мне относятся также, как и к остальным, немцам все равно, сколько языков я знаю.

Но вы отличаетесь ото всех, ибо производите впечатление умного и образованного человека. Можно поинтересоваться: кто был ваш отец?

Мой отец, если, дай Бог, еще жив, профессор искусств, фотограф и художник.

Немец немного задумался, собираясь с мыслями, словно имел какую-то тайну, в которую хотел посвятить юношу. Наконец, после затяжного молчания он сказал:

А знаете, ведь я тоже художник. Если желаете, я покажу вам, что я рисую в свободное время.

Но как я увижу ваши картины?

О том не беспокойтесь. Вы станете приходить ко мне в комнату убирать - ведь это легче, нежели капать траншеи и носить кирпичи, а уж я награжу вас. Вы согласны?

Да, - с неуверенностью ответил Владислав, но рассуждать о том у него не было сил.

Вечером перед сном он поделился историей знакомства со Стасом. Мужчина, сняв тяжелую куртку, какое-то время сидел молча, уставившись в пол: уставший, похудевший, с запавшими щеками, он был не похож на себя прежнего, совсем другой человек.

Не верю я этому немцу, все они одинаковые, - проговорил Стас.

Почему?Ведь он помог мне. Скорее всего, он даже не офицер, а простой охранник.

Делай как знаешь, но я предупреждаю тебя, что он за свою доброту потребует что-то взамен.

Спорить Влад не стал, в душе он надеялся на лучшее, верил, думал, что немец просто стебель, за который нужно держаться в бурном водовороте жизни. Пойманный в плен, кинутый вдали от дома и родных, претерпевая столько унижений, издевательств, горя, что готов был поверить любому, пойти за тем, кто хотя бы считает его человеком, таким же человеком - из плоти и крови.

Ранним утром, еще до рассвета, в темноте поляки строем шли на работы в лес, немец-охранник приблизился к Владиславу и знаком показал следовать за ним. Он привел его в свою комнату на втором этаже, сказал:

Это моя комната, ты уберешь ее. Я оставлю тебя одного, к вечеру вернусь.

Охранник ушел, заперев дверь на ключ с внешней стороны, а Влад стоял посреди квартиры, не веря в происходящее, но радуясь тому, что остался один, в полной тишине. Он осмотрелся. Комната как комната, ничего лишнего: кровать с металлической спинкой, шкаф, письменный стол, на котором стояли в рамках фотографии женщин и детей, седовласого мужчины с большими усами - семья немца. Влад так и смотрел на его многочисленную родню, но перед взором своим видел не их, а свою любимую мать, строго отца, ласковую сестру-красавицу Янку с яркой восточной внешностью, брата Казимежа, что тоже воевал в Движении Сопротивления, однако о судьбе его ничего не было известно. По щекам юноши текли слезы. Он так хотел вновь вернуться домой, что, позабыв об уборке, сел на стул, прикрыл глаза, предавшись мечтам. В углу тихо звучало радио, за окном чирикали птички, а вокруг не было никого. Владислав не заметил, как сон накрыл его пеленой и там он вновь был в родном доме - в Кременце, в саду, где росли розы, а рядом находились родные, горячо любимые люди: отец, мать, брат и сестра. Они были с ним, они обнимали его, держали за руки. Все вместе шли по саду, любовались зеленью природы, общались, смеялись и Влад тоже смеялся, ему было хорошо. Резко пробудившись от непонятного неведомого толчка, юноша блуждающим взором оглядел, где находится. Своих родных рядом не оказалось, а с фотографий на него смотрели другие люди - чужие, незнакомые. Какая-то непонятная странная тоска легла на его сердце, он вдруг почувствовал себя обманутым, покинутым. С тяжелой горечью Влад принялся за работу. После стольких дней на стройке уборка небольшой комнаты показалась ему столь легкой, незначительной. Он подметал, мыл, вытирал пыль, а в углу играло радио - там звучала какая-то симфония. Под тихую мелодию, под тишину собственной души Влад не заметил, как все убрал, теперь комната вновь стала чистой и уютной. Вдруг он заметил на полке кусок немецкой колбасы. С вечера у него во рту не было ни крошки. Нестерпимый голод вновь контролировал его как тогда на кухне. Не долго думая, юноша схватил колбасу и тут же съел. Немного насытившись, Владислав осознал, что натворил - он украл, он вор. С тяжким томительным ожиданием он сидел в комнате, боясь наказания. И когда немец вернулся и, осмотрев комнату, остался доволен, Влад ожидал, что тот скажет на счет пропажи колбасы, но охранник как будто ничего не заметил. Он проводил пленника до барака, обещая вернуться за ним утром.

Всю ночь Владислав не сомкнул глаз, он волновался, боялся наступления завтрашнего утра, боялся встречи с охранником, который, если обнаружит пропажу, непременно накажет его за воровство. Но ни на следующий день, ни в последующие молодой немец ничего не говорил, но зато Влад всякий раз обнаруживал на полке кусок колбасы с хлебом и понял, что то есть плата за его работу. Юноша больше не боялся, зато подозрение высказал Стас, не веря в искреннюю доброту охранника. И, как оказалось, опасения его было небеспочвенными.

Однажды немец пришел на час раньше обычного, Владислав еще не успел до конца убрать в комнате. Кинув ключи на табурет, он положил на стол хлеб с колбасой, спросил:

Ты голоден?

Да, - молвил Влад, - но я поем позже, когда закончу с уборкой.

Немец засопел, глаза его стали непонятными пустыми - злыми, он приблизился к юноше, усадил за стол, проговорил:

Ты будешь есть сейчас, - руки его тряслись, неистово в ярости он схватил колбасу, стал с силой заталкивать Владиславу ее в рот, кричал, - нет, подлец, ты будешь есть сейчас, сию минуту!

Боясь за свою жизнь, впервые видя охранника таким, Влад принялся за еду, он ел быстро, глотая большие куски. А немец, усевшись напротив, глядел на него, в злобе кричал:

Ешь быстрее, как собака! Ты - не человек, ты собака. Жри как собака! - в неистовости он расстегнул штаны и стал сам себя удовлетворять, вперив взор на Владислава. И чем быстрее тот ел, тем чаще немец делал это рукой. Когда с бутербродом было покончено, охранник выдохнул облегчено и вытер руку о кусок газеты, отпустив юношу восвояси.

Следуя к бараку в полном одиночестве, Влад не верил в то, что произошло. Нет, это сон, всего лишь кошмар, стоит только ущипнуть себя. Он больно ущипнул ногу, но картина созерцания оставалась неизменной. Юноша вспомнил немца, его действия и от сего хотелось просто убежать куда-нибудь, раствориться, стать невидимым. К горлу подступила тошнота, его вырвало и в желудке вновь стало пусто.

Охранник приходил к нему еще целую неделю и каждый раз заставлял пленника есть как собака, и при этом облегчая себя непотребством. Возможно, то было из-за отсутствия женщин или еще чего, но именно это и спасло Владиславу жизнь. Он долго не решался рассказать о том Стасу, но у него не хватило сил держать все внутри себя. Юноша поведал другу обо всем, как сильно он переживал. Тот ответил:

Я же предупреждал, что помощь давалась не просто так. Тебе еще повезло, что тебе сохранили жизнь. Здесь, в Германии, в среде гестаповцев много таких, они проходят специальную психологическую подготовку, после которой у них полностью пропадает всякая брезгливость. Будь осторожен, Влад, и не ходи к нему больше.

Владиславу повезло: молодого немца отправили в другой лагерь, к другим пленным, и больше он его не видел в Альтварпе. Судьба сама расставила все точки над i.

Глава четырнадцатая

Каждый день: ветреный, холодный был похож на предыдущий. Нужно было рыть траншеи, таскать кирпичи, месить цемент. Еды не хватало и голод был постоянный. Ото всего этого - скудной еды, грязи, тяжелой работы многие замертво падали на каторге и их тела просто скидывали в яму за дюнами - как мусор; у большинства выпадали зубы и волосы, крошились ногти, трескалась кожа. Не обошла сия участь и Яна. Осунувшийся, без передних зубов, с запавшими глазами, он уже не говорил о драке, а только с насмешкой наблюдал за Владиславом. Однажды им предстояло таскать в ведрах песок. Это было очень тяжело, пальцы рук натирались до крови, а немцы понукали работать быстрее.

Шнеле, шнеле! - торопили пленников надсмотрщики, избивая палками нерадивых.

Влад в это время сыпал лопатой песок в ведро, которое ему потом следовало отнести на стройку. От голода тряслись руки, кружилась голова, но он терпел, боясь вновь отведать палок по пяткам. Он более не говорил о своих планах, даже Стасу. Друг потерял всякую надежду на спасение и не понимал рвения юноши вернуться домой. Мысли как стая птиц проносились в голове, а натруженные руки без устали капали, таскали, месили.

Ян наблюдал издали, то и дело донимая Владислава едкими, обидными смешками.

Ты, - поговаривал мужчина, улыбаясь беззубым ртом, - все равно что покойник. Живой тебе отсюда не выбраться. Ха-ха!

Юноша украдкой бросал на него равнодушно-жалостливый взгляд, после чего продолжал работать.

И не заносись, интеллигентишка! - продолжал Ян, все озлобляясь и озлобляясь. - Ты еврей, а я вас ненавижу. Жаль, что твой народ не истребили до конца. Стас глупец. Защищая тебя, он становится таким же как и ты. Когда ты умрешь, я буду только рад.

Его злило спокойствие и равнодушие Владислава. И чем меньше тот обращал внимания на оскорбления и проклятия, тем сильнее ненавидел его Ян. В конце охрипнув от гнусных богомерзких слов, мужчина с трудом приподнялся и подошел к Владу. Долго он разглядывал его, затем проговорил:

Ты, собака живучая, но я позабочусь, чтобы все стало наоборот, - и с проклятием пнул ведро с песком. Песок, что с таким усердием собирал Владислав, рассыпался по земле.

Ян, довольный жестоким глупым поступком, ушел. Юноша глядел ему в спину уставшим бессмысленно-глупым взором. Он ничего не хотел, спорить тем более. Подняв ведро, он заново начал свою работу.

Вечером в тишине Владислав молился. В руках была маленькая ладанка святого Антонио - единственное сущее, что оставалось с ним от матери. Она, родимая, держала образ в своих руках, в своих теплых ладонях, и сейчас это тепло согревало юношу, отвращало-защищало от зла. По его щекам текли слезы. Он долгое время держал глубоко в сердце копившиеся обиды и лишь в святом молчании давал волю чувствам.

Господи, Один Ты мой заступник. Прошу, отверни от меня козни людей, защити. Если то испытания, то я готов вынести все по воле Твоей. Но лишь об одном прошу, умоляю, Господи: позволь мне еще раз увидеться с моими родными, за это забери мою жизнь. Я готов отдать все, что у меня есть, лишь бы встретиться с моей семьей.

Он закрыл глаза, ощутив биение собственного сердца. В этом мире он один и всегда был один. Люди сами ставили преграды между собой и им, но Влад смирился, уповая лишь на Бога. И здесь, в плену, где жизнь человека не стоит ничего, он сам воздвигал стену, сторонясь и не доверяя остальным.

Вдруг над головой раздался какой-то слабый стук, потом шорох. Владислав медленно, с каким-то потаенным страхом глянул наверх и заметил на решетчатом окне белого голубя. Птица ходила взад-вперед, стуча клювом по решеткам и просовывая головку в комнату. Юноша приподнялся, протянул руку к голубю, желая дотронуться до него, но птица взмахнула крыльями и упорхнула. Влад еще долго вглядывался на улицу - туда, где скрылась птица. Тугой комок рыданий вновь подступил к его горлу.

На следующий день рано утром объявили, что всех пленников будет осматривать врач на наличие туберкулеза. Рентгеновского аппарата не было и потому каждому доктор выдавал кусочек стекла,на который стоило плюнуть, по слюне через микроскоп будут определять: больной или здоровый.

Владислав все еще был полон решимости вырваться на свободу, вернуться домой. Долгое время перед сном он придумывал то планы побега, то как можно договориться с немцами и они отпустят его восвояси. Но со временем он понял все безумство этим начинаниями: со вторым вариантом ничего не выйдет, первый же возможен, но крайне опасен - он бы и минуты не прожил, если бы неосторожно вышел за ворота. И вот прилет голубы - вестника мира, осмотр. Нужно действовать: судьба посылает ему шанс на спасение.

Группой в несколько человек поляков провели в медпункт. Перед входом на крыльце Владислав запрокинул голову и увидел, как над крышей на фоне голубого неба парил белый голубь: сделав круг, птица улетела на восток. Сердце юноши учащенно забилось, он вдруг почувствовал перемены в жизни - плохо то или хорошо, не знал. Он запустил руку в карман: там лежал образ святого Антонио и молитвы Господу, написанные материнской теплой рукой, в другом кармане в фантике из-под конфеты его единственное спасение - капелька слюны старого поляка, лежащего в отдельной комнате и умирающего от туберкулеза. Еще раним утром, когда большинство спали, Влад отправился к этому больному: он заранее выведал, что рентген им делать не будут. Зайдя в клетушку, юноша увидел лежащего старика. Тот хрипел, отплевывался кровью, сыпал проклятия на головы еще здоровых людей. Увидев человека подле своей кровати, больной плюнул в него, но попал на пол, как-то страшно бесновато рассмеялся, проговорил: "Скоро вы умрете. Вы все покойники. Да!" Владислав, уличив момент, наклонился и быстро подобрал с пола слюну, гордясь самим собой за выдуманный хитроумный план. Не обращая внимания на брань старика, он вышел с легким сердцем. Половина дела была сделана. Оставалось последнее - обмануть врача.

В кабинете за столом сидели доктор и медсестра - немка с белокурыми волосами и накрашенными алой помадой губами. Влад уселся на кушетку, руки и ноги тряслись от волнения.

Как ваше имя? - спросил врач, заполняя какие-то бумаги.

Шейбал Владислав, - ответил юноша как было принято в Польше.

Медсестра усмехнулась, искоса взглянув на него, врач сказал ей:

Видите, какие это необразованные люди. Я спрашиваю его имя - его христианское имя, а он называет свою фамилию.

Но это же дикари, варвары, унтирменши, чего с них взять? - грубость этой женщины никак не сочеталась с ее милым, даже красивым лицом.

Доктор подозвал к себе Владислава, послушал его грудь, проверил пульс, измерил давление. Он осмотрел его горло и зубы, после чего отдал маленькое стеклышко для плевка и вернулся к своей монотонной работе: заполнять бланки и настраивать микроскоп.

Владислав с замиранием сердца взял стеклышко. Он ощущал себя и счастливым и несчастным одновременно, он волновался и радовался, ему хотелось плакать и смеяться. Такие противоречивые чувства смешались воедино, заполнили всю его душу. Руки тряслись,ныл живот: решался вопрос жить или умереть, свобода или плен. Нет, нельзя более медлить, нужно решаться. Юноша отвернулся от врача и медсестры, каждая секунда казалась вечностью, весь мир как бы остановился в ожидании решительного шага. Скорее он достал из кармана фантик и положил слюну больного на стекло, при этом издав звук плевка. Вернув стеклышко доктору, Влад так весь и замер, он не мог дышать, он волновался. Врач долго глядел в микроскоп, пожимал плечами.

Ничего не понимаю, - говорил он медсестре, - вроде молодой человек здоров, в легких все чисто, а нате - туберкулез. Скорее, начальная стадия или скрытая.

Оформлять? - прошептала медсестра.

Да, оформляйте.

Владислав вышел из кабинета, еле сдерживая себя, дабы не рассмеяться, не запеть во все горло. Да, он сделал это! План к свободе, такой долгожданной, осуществлен! Его перевезут в больницу, а оттуда куда легче сбежать.

Солнце ярко осветило его сияющее лицо, лучи были теплые. Осторожным движением он коснулся образа святого и, глядя в небеса, прошептал благодарственную молитву.

Глава пятнадцатая

Первая радость от предстоящей свободы сменилась грустью. Да, Владислав вскоре покинет концлагерь, покинет Альтварп навсегда, но здесь все еще оставались его друзья Стас и Фрадек. Они-то никуда не уедут и участь их была неизвестна. Вечером перед отъездом в прохладной тишине северного леса Влад и Стас сидели вдвоем на коряге, оба грустные и задумчивые. Каждый понимал, что пути их жизней расходятся - навсегда. Теперь Владислав чувствовал в душе какое-то постыдное ощущение, будто он предает друга, того друга, что стал его вторым отцом, именно благодаря ему он все еще жив. Владислав обманул доктора, оставил друзей - и это ради собственных амбиций. У Стаса и Фрадека в Польше остались жены и дети, у него же никого не было, и однако не друзья сокрушались о плене, а он. Юноша хотел лишь встретиться с родными, а сейчас понял-осознал, что не это сподвигло его к хитроумному плану, а собственная жизнь - та жизнь, к которой он привык с рождения: сытость, достаток. Влад посмотрел на Стаса и на глаза у него выступили слезы. Ему хотелось обнять друга, попросить у него прощение, рассказать о своей придуманной хитрости, но вместо этого он проговорил:

Прости меня, друг мой.

За что? - удивленно спросил тот.

За то, что покидаю тебя. Меня увезут в больницу, будут хорошо кормить, а ты остаешься здесь... Гиблое место...

По мне так лучше копаться в грязи, нежели лежать в палате с больными, изнывая от тоски и скуки. Я всегда ненавидел больницы.

Эти слова несколько успокоили Владислава, но чувство горечи расставания все еще жило в его душе. Стас положил свою ладонь ему на плечо, молвил:

Ты не грусти. Все будет хорошо, а там, может статься, еще свидимся, - он протянул ему иконку святого Иза, добавил, - пусть он хранит тебя, а я буду молиться, чтобы с тобой ничего не случилось.

У обоих были слезы. Они крепко по-дружески обнялись, боясь, что более никогда не увидятся.

Через два часа больных туберкулезом усадили скопом в грузовики и повезли в Старгат. Владислав то и дело оглядывался назад: позади остались казармы и бараки пленников, по периметру со всех сторон мерцали огни - много-много огней. С радостью и жалостью, что омыли его сердце полупрозрачной водой, он в последний раз глянул туда, где недавно работал и общался, охотился и просто отдыхал вместе со Стасом и Фрадеком. Увидит ли, встретит ли их еще когда-нибудь? Стас держался, им управляла огромная сила выжить, не умереть, Фрадек же в последние дни выглядел совсем истощенным, беспомощным, его уже оставили всякие надежды на то, чтобы бороться за свою жизнь, он медленно угасал как восковая свеча.

В тиши Влад сжал в руках тельник, перекрестился, поблагодарил Господа за спасение и попросил Его о помощи еще раз - не для себя, для других пленных: поляков, евреев, русских, французов.

Грузовики продолжали ехать по извилистым дорогам, протянувшихся среди лесов и холмов. Рассвет застал их далеко от Альтварпа. Их привезли на станцию Анкам. Окриком шестеро немцев приказали пленникам выбираться из кузова и собираться в одном месте на перроне. На вокзале уже ожидали своего поезда крестьянки из близлежащих деревень. Женщины переговаривались между собой, иной раз посмеивались, украдкой посматривая на пленников. И эти крестьянки с корзинами в руках, и семейные пары с детьми были свободными людьми. Они не ведали ужасы концлагерей, испытания и мытарства осужденных, что находились по ту сторону забора.

Вскоре прибыл поезд. Поляков поместили в отдельный вагон - подальше от свободных людей, потому что они были в глазах немцев прокаженными - неарийцы, больны туберкулезом. Дорога заняла весь день и только к вечеру локомотив приехал на станцию Старгат - именно там располагалась большая больница для пленников.

Госпиталь представлял собой огромное старинное здание конца восемнадцатого века. Поляков ввели в холл: большой, просторный, с покрашенными белым цветом стенами. На верхние этажи вела широкая лестница с резными перилами, а потолки подпирали массивные колонны с лепниной.

Больные осмотрелись по сторонам. После тяжкого плена и бараков больница показалась им роскошным дворцом. Портье сверил их карточки и документы, переспросил еще раз имена и дату рождения. От природы эмоциональный, словоохотливый Владислав спросил портье:

Скажите, это точно больница?

Да, это госпиталь для иностранных заключенных. По документам вы являетесь не узником концлагеря, а военнопленным.

Почему именно в эту больницу нас привезли?

Потому что у вас туберкулез.

Мужчина оказался на редкость дружелюбным о охотно отвечал на все вопросы в противовес грубым, жестоким офицерам из гестапо.

Вскоре к ним спустилась медсестра - приятная полноватая женщина средних лет. Она поприветствовала вновь прибывших и велела им подниматься на третий этаж. Поляков разместили в нескольких палатах, где в каждой лежало по несколько человек. Им выдали новую одежду и чистое белье - все то привезли активисты Красного Креста.

После стольких недель нечистот бараков, грязных работ и умывания в холодной воде чистая ванная с душем показалась раем. Владислав стоял под струей горячей воды, с бережностью промывая волосы шампунем. Полуоткрытыми глазами он наблюдал, как вместе с потоком в канализационный сток уходит грязь - и телесная, и душевная. Он долго еще стоял под душем, тер жесткой щеткой кожу, и чистый, в новой одежде, присел на койку - там тоже были чистые простынь, наволочка, одеяло. Юноша вдруг почувствовал себя таким счастливым, успокоенным. Он более не хотел думать ни о чем: ни хорошем, ни дурном. Стоило ему лишь коснуться мягкой подушки щекой, как сон тут же сморил его и унес далеко-далеко, за пределы реальности, в неизведанные миры.

Глава шестнадцатая

Утром в палатах больным раздали завтрак: какао с молоком и хлеб с маслом. Ели молча. Когда санитарка забрала у них посуду, к Владиславу подсел один человек, приветливо улыбнулся, спросил:

Доброе утро. Как твое имя? - большие карие глаза глядели весело и дружелюбно.

Мое имя Владислав, я родом из Польши, - ответил незнакомцу молодой человек.

Очень рад нашему знакомству. А меня зовут Парчови, я итальянец. Все мы тут, - он указал рукой в угол, как бы рисуя линию, - бадолисты из антимуссолинского движения. Мы находимся здесь, точнее, нас привезли в эту больницу, потому как у многих из нас обнаружили ревматизм, кто-то уже умирает от туберкулеза в отдельной палате. Но мне все равно здесь нравится больше, хоть это и тюрьма, - Парчови махнул головой в сторону окна, там были решетки, - но, по крайней мере, тут кормят неплохо, дают чистую одежду, всегда работает душевая.

Влад слушал его, не перебивал. Из его слов он понял, что война захватила всех, и даже среди немцев были те, кто выступал против Гитлера, против фашизма. До этого, находясь в плену в Альтварпе, юноша понимал лишь одно: немцы - зло, их союзники - зло. Ныне осознал, увидел собственными глазами, сколько людей в Германии пострадало из-за жестокого режима, сколько итальянцев сгинуло в концлагерях за иное мнение против войны.

Время от времени он выходил из палаты, думал о будущем, иной раз оглядываясь назад. Из того пережитого им грустно становилось от расставания со Стасом. Как он теперь там, в плену? И если он, Владислав, посмеет убежать на волю и если однажды разыщет жену друга, как посмотрит ей в глаза, что скажет? Это Стас должен был выбраться, не он. Стас был готов к любым испытаниям, он знал столько путей выживания, да не смог покинуть Альтварп.

На ужин раздали немного каши и яблоки, было скромно, но необычайно вкусно и приятно для желудка. Ночью, когда все уже спали, к Владиславу подкрался незнакомец, дернул за плечо, прошептал в тишине:

Проснись. Эй, парень.

Влад слышал, что кто-то зовет его, но сквозь сон не мог сообразить - правда то или нет. Приоткрыв глаза, он увидел над собой склонившийся силуэт незнакомца. В ужасе и испуге юноша хотел было крикнуть, позвать на помощь, но незнакомец приложил палец к губам, сказал:

Тихо, не кричи.

Кто вы? - спросил Владислав, натягивая на себя одеяло словно защиту.

Не бойся, я тебя не трону. Ты из Польши?

Да, - неуверенно проговорил тот, - но кто вы все таки?

Я польский офицер. Мы лежим здесь на втором этаже. У меня есть ключи от многих дверей - я выпросил их. Вы единственный разумный человек из тех, что прибыли недавно и потому мы хотим пригласить вас побеседовать с нами. Вас будут ждать горячий кофе, пирожное и шоколад. Не откажите в беседе с нами.

Как я выйду? Ведь здесь повсюду охрана, за нами следят.

Ночь темна и укроет нас. Надевайте халат, молодой человек, а обувь не нужно. А теперь следуйте за мной.

Необычный ночной посетитель развернулся и направился к выходу. Владиславу ничего не оставалось, как пойти следом. Они благополучно миновали коридор, спустились по запасной винтовой лестнице и вошли в большую палату, где их поджидали польские офицеры. Они протянули Владу пирожное и кофе в большой кружке, усадили на стул как почетного гостя и стали расспрашивать его обо всем, начиная с варшавского восстания, продолжая концлагерем и заканчивая больницей. До своего решительного обманного шага юноша красочно поведал обо всем, что видел, что пережил. До мельчайших подробностей описал испытанные им чувства,когда он всякий раз проходил мимо стены с колючей проволокой - то препятствие между пленом и свободой. Возможно, и сам он построил свою собственную стену в душе, отчего испытывал противоречивые чувства, если видел что-то новое, непонятное, простое. Влад колебался: рассказать ли офицерам о хитрости в кабинете врача или умолчать? Он понимал, что смолчать о том не смог бы до конца жизни и открыл своим новым знакомым эту тайну. На его удивление офицеры отреагировали довольно спокойно. Тот, что привел его, ответил:

Ты хотел жить и потому поступил верно, спасая себя. Оставшись в концлагере, ты не дожил бы до весны, большинство там замерзают или падают без чувств от голода, и им никто не помогает, потому как некому.

Сказанные офицером слова несколько успокоили разум, но не душу. В памяти вновь возник образ Стаса: как он там, ел ли сегодня или вчера? А он, Владислав, ныне в больнице, в тепле и сытости, чистый, в новой одежде. И почему не Стасу, а ему пришло в голову отдать врачу чужую слюну?

Так они проболтали почти до рассвета. Когда у кромки леса на горизонте показалась розовая полоска наступающего утра, тот же самый офицер проводил Влада тайными извилистыми коридорами наверх, пообещав вскоре вернуться.

Весь последующий день юноша ходил счастливым. Он приобрел новых друзей, он теперь не одинок. После обеда немецкие санитары велели всем, кто держится на ногах собираться во внутреннем дворике госпиталя на тренировки. Влад и там встретил офицеров, тренирующихся вместе со всеми. Один из них подошел к нему, шепнул на ухо: "Сегодня ночью один из нас вновь придет за тобой. Нам необходимо поведать тебе что-то важное".

Вечером Владислав томился в ожидании, с нетерпением дожидался прихода офицера, ясно надеясь, что те выдадут ему некий план побега. Но все оказалось иначе. Офицеры рассказали, что одному из них недавно сделали операцию по удалению аппендикса, но неудачно: офицер умер через два дня и его нужно похоронить - то приказ немцев. И потому они просят Владислава присутствовать на похоронах, отдать должное, почтить память усопшему. Юноша согласился, чувствуя тяжелый камень в душе. Он не любил похороны, боялся самой траурной церемонии. В памяти всплыли похороны дяди Жозефа; тогда было много, очень много людей, его отталкивали, не подпускали даже на сантиметр и ему не удалось коснуться лба родного человека. После он не присутствовал ни на каких похоронах и дал себе слово ни в жизни не ходить на кладбище. А теперь ему предстоит порушить слово, данное самому себе: возможно, это как раз и перечеркнет ту невидимую линию отчуждения между ним самим и его страхами.

Похороны были ранним утром. Все присутствующие - офицеры и Влад одеты в траурные костюмы. Процессия под конвоем немцев из гестапо двинулась из ворот больницы по направлению к лесу. Листья уже совсем пожелтели и осыпались, ярко светило солнце, но лучи его уже не грели. У укромного места под сосной была вырыта могила. Гроб осторожно опустили в нее и все присутствующие поляки бросили по горстке земли, и Владислав сделал тоже самое, тем самым отдав должное этому человеку.

После похорон офицеров также под конвоем провели в больницу. Пока они шли по мягкой влажной земле, у Владислава на глазах выступили слезы. Он видел кольцо - вооруженное кольцо охраны, он вспоминал решетки на окнах палаты, во всей больнице. Как наивно он мечтал еще недавно в концлагере Альтварпа, что стоит лишь выехать за ворота с колючей проволокой, пересечь черту воли-неволи и ты свободен и можешь бежать куда хочешь, куда глаза глядят. Ах, как он ошибался! Не только концлагерь, но вся Германия была тогда одной большой тюрьмой: для пленников, врагов, своих и чужих.

Глава семнадцатая

Через четыре дня после похорон польского офицера группу поляков, больных туберкулезом, вновь подняли глубокой ночью и с криками, бранью велели собирать вещи и идти к выходу. Среди них оказался и Владислав. Искренне попрощавшись с Парчови и остальными итальянцами, которые так тепло, так трепетно к нему относились, юноша вновь увидел перед собой поезд. Снова дорога. Только куда: на север или юг? О побеге не могло быть и речи. Он оказался обречен вместе с остальными, и если его не убили в Альтварпе, то легко смогут застрелить где-нибудь в лесу. Влад закрыл глаза, погружаясь в поток собственных чувств и мыслей - пока мог это сделать. А в кармане еще еще лежали иконы святых Антонио и Иза.

Поездка заняла два часа. Рано утром, когда едва забрезжил рассвет, поезд остановился в городе Киль, что севернее Старгата. Было холодно и сыро, небо заволокло тучами, под ногами желтела опавшая листва. Пленников поджидали офицеры гестапо. С нацеленными на них автоматами немцы велели полякам немедленно брать вещи и следовать вперед к тяжелым высоким воротам - новый, еще один концлагерь. Ворота за их спинами гулко закрылись, на миг наступила зловещая тишина. Владислав чувствовал, как темная, покрытая сырыми опилками дорога расходится в его душе, явственно ощущал биение собственного сердца и поток крови по сосудам и венам. Он снова прибыл туда, откуда хотел сбежать - в плен, и снова позади него стена с колючей проволокой. Все вернулось на круги своя. От потерпевшего поражения, от собственного бессилия хотелось плакать. Блуждающим, странно-отрешенным взором Влад взглянул на хмурые небеса, из которых вскоре пойдет дождь; ни голубя, ни какой иной птицы не пролетало над головой. С тревогой и грустью юноша решил покориться судьбе: если суждено умереть, то пусть будет так.

Пленников провели мимо бараков и казарм в отдельное здание, что-то вроде больницы, только серое, грязное. Их разместили по комнатам, там стояли койки - уж лучше соломы на холодном полу. Больные переоделись в белые штаны и рубахи, разместились каждый на своем месте. Вечером их навестил доктор, русский по национальности. Он осмотрел каждого пленного, задал на своем языке вопросы, но те, глядя ему в лицо, лишь пожимали плечами: они не понимали его речи. Устало вздохнув и сняв очки, доктор окинул взором комнату, громко спросил:

Кто из вас говорит по-русски?

Все молчали, очевидно, поняв что-то из родственной, однако, чужой речи, но так никто не ответил. С удивлением врач пожал плечами и повторил свой вопрос.

Что, никто не понимает русский язык?

И тут из дальнего угла вышел невысокий смуглый молодой человек не старше двадцати лет. Он робко приблизился к доктору, проговорил:

Я... я немного говорю на вашем языке.

Почему же вы так долго молчали, молодой человек? - удивленно воскликнул тот, однако был рад найти себе переводчика.

Я боялся, что меня не так поймут поляки.

Вы не поляк?

Я родился в Польше, жил до того, как меня захватили в плен, но по национальности я армянин.

Это сразу видно, хотя я подумал, что вы еврей. Как вас зовут, юноша?

Владислав, у меня есть еще имя из советского паспорта - Владимир.

Как вы хотели бы, чтобы я к вам обращался?

Владислав, ну или просто Влад.

Хорошо, Влад, я вас запомнил, а теперь попрошу вас передать, перевести мои слова: я врач из Советского Союза, отныне буду следить за вашим здоровьем и постараюсь вылечить всех от туберкулеза. Вам будет предоставлено все необходимое: отдых, еда, медикаменты, однако не забывайте, что здесь концлагерь, а не госпиталь, за ваше любое неповиновение вы отвечаете головой.

Владислав дословно перевел слова доктора, его предостережения. Поляки внимательно слушали, согласно кивали головами, как будто так и надо, словно ничего не происходило. После врач поманил Влада за собой на веранду, там он достал сигарету, предложил одну Владиславу, но тот сказал, что не курит.

И правильно делаешь, - отозвался врач, потягивая сигарету, - здоровее будешь.

Какое уж здесь здоровье? Да и нужно ли оно в плену?

Здоровье - самое главное в жизни: не будет его, не станет ничего. Когда ты здоров и полон сил, тебе и небо звезднее, и солнце ярче. Но стоит чему-то заболеть - голова там, зуб, желудок или хуже того - сердце, и вот все тебе не мило, и свет погас.

Как вы очутились здесь, в немецком лагере, если вы русский? - задал юноша давно мучивший его вопрос.

Немцам нужны врачи, хорошие образованные врачи. Они пообещали мне свободу и сытую жизнь, потому я дезертировал из советской армии и перешел на сторону Германии. Я не хочу воевать, не хочу убивать людей, мое призвание - лечить.

Вы не боитесь своих соотечественников? Ведь если вы попадете в руки русских, они убьют вас как предателя.

Боюсь, но страшнее всего - жить при коммунизме, потому как это не жизнь, а выживание. Нет, уж лучше смерть или работа на врага.

Владислав внимательно слушал его, внимая каждому слову; много ныне казалось ему не таким как раньше, словно весь мир перевернулся-развернулся другой стороной.

Раз в день врач проводил осмотр, делал уколы, давал лекарственные препараты. Больным специально выдавались одежда и еда из Красного Креста. Доктор приносил большой мешок, в котором лежали банки с тушенкой, сгущенным молоком, кофе и супом -все то предназначалось для заключенных, находящихся на лечении. В свободное время доктор приглашал к себе в кабинет Владислава и подолгу с ним беседовал. Врач, еще молодой, не старше двадцати восьми лет, интересовался жизнью других людей, традиций иных стран и народов, о которых ничего не знал, живя на территории Союза. И Влад охотно делился с собеседником всем, о чем знал, о чем читал, видя в нем родственную душу. Он поведал о своей семье, о родном доме, который видел во сне каждую ночь.

Моя бабушка по отцовой линии была дворянкой из древнего армянского рода, муж ее - мой дедушка при жизни занимал пост мэра одного крупного города, а позже восседал в Парламенте. Мои родители, все мои дяди и тети - люди образованные, богатые, дай Бог, чтобы они были живы, я так скучаю по ним. Вечерами, глядя в темные небеса, я вспоминаю наш большой дом с обширным садом, где мы любили прогуливаться по умащенным гравием тропинкам, следуя мимо деревьев, кустов роз; как пили чай в увитой виноградом беседке, а перед сном одна из наших гувернанток рассказывала сказки; у меня есть старшие сестра и брат.

У вас были гувернантки? - удивился врач, глядя на изможденное, посеревшее лицо юноши с запавшими щеками.

Да, одна была украинка, другая француженка, обе разговаривали с нами только на своих языках.

Сколькими наречиями ты владеешь?

Я говорю на армянском, - он загнул один палец, - польском, русском, - загнул еще два пальца, - немецком и французском, ныне - до войны, начал изучать итальянский, но не успел... Мой отец работал в свое время профессором в университете, он художник и потому преподавал историю искусств и архитектуру.

Вы удивительный человек, Владислав, да еще и дворянского рода. Наверное, тяжко приходится здесь, среди простого люда, грязи?

Раньше было трудно,а теперь привык уже, ну или хотя бы стараюсь свыкнуться, понимая, что всему есть конец.

Так они общались до полуночи, а затем расходились каждый в свою комнату. Доктор спал в отдельной комнате в немецкой казарме, а Влад в общем бараке с больными и умирающими. Напротив его койки спал старый поляк; он уже не вставал - запущенный туберкулез съедал его изнутри. Старик понимал скорый свой конец, глядел на еще живых и здоровых, в душе завидуя им, проклиная. Владислава умирающий возненавидел особой ненавистью не только за надежду последнего избежать смерти, но и того, что юноша являлся переводчиком у русского врача и немцев, показывая сам того не ведая превосходство над необразованным деревенским людом. Но раним утром старик почему-то глянул на молодого человека иначе и во взгляде его отражалась открывающаяся вечность перед новой дорогой. Больной чуть приподнялся, каждое движение давалось с трудом, причиняя боль. Он поманил к себе Владислава, тихо проговорил:

Пожалуйста, выслушай то, что скажу... Мне недолго уж осталось, я хочу, чтобы освободил меня от оков. Когда я умру, передай моей семье в Варшаве обо мне, расскажи им все...

Но как я увижу их, если и сам узник? Меня могут убить в любой момент.

Нет, мой мальчик, ты выберешься из этого проклятого места, станешь свободен, а моя участь решена...

Он не договорил. Сжав руку Влада, старик заплакал, сокрушаясь, что вынужден покинуть этот мир на чужой, враждебной земле.

Владислав, если бы ты знал, как я не желаю умирать здесь в проклятом Богом месте. Сейчас перед моим взором встали покрытые густой травой горы родной Польши, как же я хочу вернуться домой... если бы ты знал... Прости меня, Влад, за недавнюю грубость мою, прости. Все, что я говорил, не принесло никому пользы, только вред, и ради... Нет, не то... Я хочу заслужить твое прощение. Видишь эти банки с едой у меня под койкой? После моей смерти возьми все себе, ты заслужил большего, нежели другие...

Речь постепенно становилась несвязной, умирающий задыхался, закатывал глаза, а Владислав, все еще держа его руку, плакал от отчаяния и страха. Сердце его сжималось от жалости, он не хотел, не желал, чтобы кто-то умер у него на глазах. В отчаянии юноша крикнул, позвал на помощь и вскоре возле койки агнозирующего старика собрались все пленные поляки. Они осторожно прикрыли его веки и уложили руки на груди. Лицо умершего посерело, морщины разгладились и сам он превратился точно в восковую куклу без жизни и мыслей.

Владислав сидел на своей койке, поджав к подбородку колени. Тело его тряслось от пережитого потрясения. Опять смерть, опять похороны - и это за такое короткое время. Но юноша боялся признаться даже самому себе в страхе перед собственным рубежом между этим миром и тем - неизведанным, пугающим. Он не желал умирать на чужбине, не хотел, чтобы тело его упокоилось в ином месте, вдали от родного дома. Но пуще всего Влад боялся даже не саму смерть, а способ еще одного захоронения - кремацию. Вся его душевная натура восставала против огня, оставляющего от тела лишь горстку пепла. Нет, только земля, она роднее, понятнее. Человек пришел из земли и уйти должен в землю, питать ее, превратившись в перегной, а сытая земля даст волю травам, цветам, деревьям, служащих пропитанием живым.

Доктора предупредили о кончине человека. Он забрал тело в морг, дав слово омыть и похоронить как подобает - по христианскому обычаю.

Всю последующую ночь Владислав не сомкнул глаз. Немигающим испуганным взором он неотрывно смотрел на белоснежную койку напротив: на ней утром умер человек, теперь она пустовала, а рядом с ней все еще стояли никем нетронутые банки с едой. Юноша вдруг вспомнил, что они отныне его - умирающий в воле своей сам подарил ему их. Осторожно пробравшись, дабы никого не разбудить, к соседней койке, Влад взял эти банки и спрятал у себя: он не хотел того делать, но нельзя нарушать слово покойного.

Под утро он задремал где-то на полчаса. Пробудился злой, раздраженный, с тугой болью в висках. Влад желал одного: убежать, спрятаться ото всех людей, больше не боясь ничего, но вместо этого он медленно собрал вещи в мешок - все, что было теперь у него, и следом за остальными пошел к выходу. И снова дорога, поезд, стук колес. Путешествие предстояло долгим, не меньше суток, и везли их на юг, к смерти - в Освенцим.

Глава восемнадцатая

Поезд быстро мчался по рельсам мимо городов и сел, гор и полей. В вагоне было нестерпимо холодно, хотелось есть, никто с кем не разговаривал - стояла тишина: мертвая, зловещая. Владислав лежал на верхней полке, согнувшись вдвое. Бездумным, ничего непроясняющим взором уставился в одну точку, ненавидя себя за столь поспешный, глупый шаг. Прав оказался Стас, отговаривая его еще тогда от хитрого плана: он-то знал, что выбравшись из одного концлагеря, непременно попадешь в другой. Он, Стас, понимал это всегда, а Влад осознал только сегодня. Теперь уж все, жизнь окончена, позади остались проторенные пути, а впереди лишь черная безумная пустота. Единственное, о чем жалел он, так это о матери - лишь о ней одной родной, ласковой, теплой. Как там она сейчас, любимая? Если жива, то дай Бог ей здоровья. Но о чем он? Ежели придет весточка о гибели его, что станется с Брониславой, перенесет ли, вынесет ли такой удар судьбы? Сможет ли оправиться после кончины младшего, любимого сына? Тоска о матери сжала его сердце тупой болью, на глаза навернулись слезы. Влад мысленным взором представил родителей перед собой,сквозь пелену времени очутившись далеко позади сего времени, вновь вернувшись в детство. Теперь он понял, осознал - так поздно и грустно, как тогда, мальчонком, был счастлив! Детство - это рай его, сокровище нетленное, самое любимое, самое дорогое, что оставалось с ним все это время. Перевернувшись на другой бок, Владислав снова воротился к мыслям о матери - так он хотя бы на миг испытывал порыв радости. "Прости меня, матушка, - думал он, не чувствуя катившиеся по его щекам слезы, - прости за то, что оставил тебя, прости, что не оправдал твоих надежд. Покуда я жив, то до самой смерти, до последнего вздоха сохраню память о тебе - так мне не страшно будет умирать. И там - за гробом, я стану молиться о тебе и любить тебя". Неверной рукой он перекрестился, ощущая кожей висевший на его груди тельник и вдруг разом раздался оглушительный шум, словно из-под земли вырвалось страшное чудовище. Поезд резко затормозил и все попадали со своих мест, а звук страшным ревом все повторялся и повторялся. То была авиация союзников - англичан и американцев, сбрасывающих бомбы одна за другой. Немцы вместе с пленниками рванулись бежать в безопасное место от раскрывшегося вокруг ада. Обломки поезда и рельсов разлетались вокруг, грозя обрушиться на испуганных людей.

Слившись с толпой, Владислав закрывался от дыма и копоти, в ушах звенело, перед глазами мелькали чьи-то спины, огонь, дым. Новая волна взрыва сотрясла землю, все, кто еще держался на ногах, попадали вниз, хватаясь за что-нибудь. Влад держался за кусок металла, торчащего из бетона, его шатало влево-вправо словно во время урагана, но даже так юноша был счастлив. Сердце его пело от радости - наконец-то, он свободен, немцы мертвы и он может идти куда угодно , лишь бы сбежать из этого проклятого места.

Когда бомбежка завершилась, гестаповцы побежали звать кого-тона помощь, собирать раненных и погибших товарищей, совсем позабыв о пленных. Пользуясь этим шансом, Владислав сколько есть силы побежал в другую сторону через широкое поле в лес. Трава была высокой и ему с его ростом не составило труда спрятаться, укрыться в ней. У небольшого лесочка юноша остановился, перевел дыхание. Сердце гулко билось в груди,пот обильными каплями стекал по лицу, оставляя на нем грязные полосы, ноги и руки тряслись от усталости и быстрого бега. Улегшись в траву за деревьями, Влад немного отдышался, приходя в себя. Он жив, он свободен! Надежда на спасение, на встречу с родными вновь родилась в нем - и это придало ему силы. Господь дал ему возможность вернуться домой, послав спасение сверху. Юноша глянул в голубое небо, приложил руку на образ святого Иза и прошептал: "Господи, неисповедимы пути Твои. Ты испытал меня, Ты дал мне шанс, Ты спас меня. Благодарю Тебя. Аминь". Влад трижды перекрестился, понимая границу между жизнью и смертью.

Из своего укрытия Владислав принялся наблюдать за немцами. Темные фигуры у разгромленного поезда то удалялись, то приближались. Все охранники оказались мертвы, приехавшая машина остановилась возле обломков. Немцы погрузили тела погибших и увезли их.

К вечеру все вокруг опустело, не было ни души. Теперь Владислав оказался наедине с самим собой, окруженный деревьями, травами, чистым воздухом. Высоко над головой качались кроны, шелестя желтыми листьями, у уха пела трава свою только ей понятную песню. Влад душой и сердцем впитывал в себя спокойный божий мир, мыслями устремлялся ввысь - к мерцающим в небесах звездам. Все сталось так, как он хотел все эти месяцы; второе желание исполнено вслед за первым. Он более не боялся, он не ждал никого - он свободен!

Наступила ночь: черная, особенно пугающая в лесу. Ветер качал ветви деревьев,сбрасывая с них последнюю листву и в темноте эти ветви казались гигантскими руками чудовищ. С глухим гулом пролетел сыч, в траве попискивала мышь и снова все замирало, становилось непривычно тихо и до боли спокойно.

Владислав лежал в густой траве, устремив взор в высокие небеса, изукрашенные созвездиями мириад звезд. Все представлялось словно в сказке и казалось, будто звезды вместе с ветром танцуют свой танец, водя вокруг хороводы. От этого зрелища кружилась голова, душу заполняла радость единения с тишиной и одиночеством, небом и Богом - простое счастье просто жить.

Ночной холод пробрался под одежду, коснулся тела. Влад вздрогнул от этого прикосновения, поджал к груди ноги, сжался, то и дело согревая руки горячим дыханием. Осеняя ночь, тишина леса сковали его сознание и юноша не заметил, как заснул под пение безмолвия. Снились ему корабли: большие белые корабли на пристани, вокруг толпились люди, то поднимаясь на палубу, то сходя на причал, а он смотрел на все издалека словно фильм и не о чем не думал. К нему почему-то подбежали дети: девочки и мальчики пяти-шести лет, у каждого в руке было по воздушному шарику и они бегали, веселились вокруг него, но уйти не давали. Вдруг загудел пароход, причал и пляж разом опустели, как будто никого и не было, а неподалеку - на фоне дальних каменных гор в длинном мешковатом одеянии возник образ дяди Жозефа. Архиепископ, высокий, широкоплечий, светлокожий, словно паря в воздухе, подошел к Владу, молвил сквозь пустоту:

Вставай и иди, - и стал медленно, не оглядываясь, ступать назад по своим следам.

Юноша резко пробудился. Было нестерпимо холодно, руки тряслись, очень хотелось есть. В траве ему удалось отыскать несколько ягод и он тут же съел их, но от этого голод стал еще сильнее. Отряхнувшись от листьев и травинок, Владислав глянул из своего укрытия туда, где только вчера пролегала железная дорога. Возле нее, вернее того, что от нее осталось, работали люди. Одни выгружали рельсы, другие клали их, выравнивали. Немцы упорно ремонтировали дорогу. Вскоре к станции подъехал поезд, из него вышли люди - обычные гражданские люди: мужчины, женщины, дети. Они стояли, переговаривались между собой, с нетерпением дожидаясь окончания работ. В голове Владислава родился новый план, более он не сомневался в своем дерзком шаге. Найдя в траве маленький осколок стекла, он кое-как расчесал им волосы, стряхнул с них и лица пыль, стараясь выглядеть куда лучше. В памяти юноша услышал один из советов Стаса, благослови его Бог, который сказал тогда, в день их расставания: "Если ты планируешь побег, то старайся выглядеть и вести себя как большинство немцев. Но твоих лице и одежде не должно быть грязи, дабы не привлечь к себе излишнее внимание". Как ясно он запомнил эти слова! Сколь ценны оказались советы друга!

Владислав спокойным шагом вышел из укрытия к станции, встав чуть поодаль от группы немцев. Никто не обратил на него внимания, он просто слился с толпой, растворился в ней. Через громкоговоритель объявили посадку, люди по одному входили в свои вагоны, Влад глядел на поезд, о чем-то раздумывая, и вдруг над головой - над ним, пролетел белый голубь. Юноша сразу припомнил свой сон и глаза его наполнились слезами от счастья и жалости. "Спасибо тебе, дядя", - прошептал он в душе, осознав, что то была птица вещая, знак для него свыше. Сгущались сумерки и это стало ему на руку. Поезд тронулся сначала медленно, медленно, постепенно ускоряя ход, а Владислав, насколько хватило сил, со всех ног бежал за последним вагоном, стараясь ухватиться рукой за металлический выступ рядом с дверью. Вот быстрее, еще один шаг, прыжок - и он уже стоит на ступеньке вагона, ловя ртом холодный воздух. Немного отдохнув, юноша толкнул дверь, которая, к счастью, легко подалась вперед. Теперь он находился в вагоне, там было тепло и тихо. Люди разбрелись каждый по своему купе и отдыхали; кто-то читал, кто-то пил чай, кто-то укладывался спать, на неизвестного гостя ни один не обратил внимание. Пользуясь всем этим, Владислав нашел туалет, там он умылся и вытер волосы влажными ладонями.

Поезд быстро мчался мимо полей, прорезая темноту, где-то вдалеке мерцали то и дело огни - то ли деревни, то ли города. Стук колес умиротворял, раздаваясь тихим гулом в ушах, словно убаюкивающая непонятная колыбельная. Влад оставался в коридоре, уставившись в окно. Он не знал, куда едет, что с ним станется, в какую сторону пойдет. Рядом не было Стаса, умеющего найти выход из трудного дела, не было отца, не было матери - никого. Он один, один на вражеской земле и потому надеяться должен сам на себя. Мысли бежали своим чередом в такт движению поезда.

Дверца одного купе отворилась, Владислав встрепенулся, но взял себя в руки, сделав равнодушно-задумчивое лицо. Он почувствовал запах духов - легкий, чарующий. В коридор вошла молодая женщина в белой блузке и алом кардигане на плечах, ее короткие светлые локоны нежно обрамляли красивое лицо. Незнакомка достала сигарету, закурила. Владислав же неотрывно глядел на нее, любовался ее мягкой красотой. Она взглянула на него и краска смущения залила его щеки.

Вы тоже едите в Берлин? - спросила она.

Юноша растерялся, не зная как быть. Он говорил свободно на немецком, но с акцентом, а сейчас это могло сыграть с ним злую шутку. Оказавшись в столь щекотливом положении, Влад все же смог взять себя в руки, ответил:

Да.

Красавица, все еще потягивая сигарету, странно взглянула на него, но потом молвила:

Сейчас нет прямого рейса до города. Вам необходимо выйти на последней станции и пешком уже идти в Берлин.

Спасибо большое, - проговорил Владислав, его акцент почти пропал.

Блондинка докурила сигарету и, тряхнув локонами, пожелала ему спокойной ночи. Дверь купе за ее спиной захлопнулась, в коридоре кроме него никого не было. Запах духов все еще витал в воздухе, а образ прекрасной незнакомки стоял перед его взором.

Настала полночь. Свет в коридоре погас, все спали. Владислав дремал в темном углу, то и дело борясь со сном. Он боялся, что в любой миг к нему подойдет проводник и потребует показать билет, которого у него не было, а быть застигнутым врасплох ой как не хотелось - всех безбилетников немцы тут же расстреливали на глазах у остальных пассажиров, дабы тем неповадно было. Несколько раз юноше приходилось вскакивать на ноги и делать вид, что он просто глядит в окно, если кто-то выходил из купе по нужде. Не спать всю ночь, борясь со сном, оказалось тяжелее, нежели бежать, укрываясь от бомб. Теперь Владислав мечтал только об одном - мягкой теплой постели.

Ранним утром, еще серым, темным поезд прибыл на станцию неподалеку от Берлина. Влад вышел из вагона и пошел по платформе по направлению к городу. Вокруг не было ни души, мир еще спал сладким сном.

Глава девятнадцатая

Владислав шел до Берлина три часа, пробираясь через опустевшие сельские домики и пригороды. Он замерз, нестерпимо хотелось есть. На пути ему попался чей-то огород, где все еще росли никем не сорванные огурцы и помидоры. Недолго думая, уже не в силах перебороть голод, юноша перелез через ограду и нарвал овощей да пару яблок с дерева. Немного подкрепившись, чувствуя, как к нему возвращаются силы, Влад продолжил путь, следуя указаниям на обочинах пустой дороги. Ни машин, ни людей он так и не встретил на своем пути, но зато все чаще и чащи стали попадаться одинокие, полуразрушенные дома с черными пробоинами и рухнувшими крышами. Вся эта картина напоминала Апокалипсис, и Владиславу отчего-то стало тоскливо-страшно: справа руины, слева протянувшаяся дрога и он один посреди безлюдного простора. Одинокая птица иной раз проносилась над головой и вновь наступала тишина.

Рассвет - яркий, желтовато-розовый, застал его вблизи от города. Юноша заметил высокие электрические столбы, расположенные в ряд к востоку. Это был путеводитель, конец дальней дороги. Владислав остановился, переведя дыхание. Идти дальше не было сил, но он заставил себя двигаться вперед, иначе рисковал быть пойманным немецким отрядом.

В Берлине жизнь только пробуждалась. По мощенным гравием улочкам шли по своим делам еще редкие прохожие, открывались лавки и булочные, кофейни и мастерские, проехал первый автобус с пассажирами. Владислав шел по аллеи парка, на миг позабыв обо всем на свете. Под ногами шуршала листва, над головой плыли облака. Прохожие не обращали на него никакого внимания и неудивительно: еще перед отбытием из концлагеря Влад надел гражданский костюм с пиджаком и брюками, подаренный ему еще в госпитале одним польским офицером. Теперь же, одетый как немец, юноша ничем не отличался от берлинцев, но разве только лицом. Он опасался, что его могут принять за еврея, но, к счастью, никому до того не было дела. Усевшись на скамейку под кленом, осматривая утренний город, Владислав принялся размышлять: что ему делать дальше, какой предпринять шаг? О том, чтобы идти до Польши пешком или вновь прокатиться на поезде без билета не могло быть и речи: в первом случае ему не хватит сил да еще кругом военные гарнизоны и заставы; второй слишком рискованный - ведь если поймают, в живых ему не бывать. Оставался один-единственный способ - а именно - попроситься к кому-нибудь на работу, даже за самую малую оплату, и постепенно накопить на билет. Решено. Он пойдет искать работу, а знание немецкого в совершенстве разрешит любую недомолвку. И только Влад собрался было идти дальше, как сверху гулом пронеслись истребители, раздался взрыв падающей бомбы. Началась бомбардировка Берлина. Немцы в ужасе с криками разбегались в разные стороны, в панике укрывались от сыпавшихся обломков домов.

Владислав, смешавшись с толпой, углубился в узкий проулок, где не было ни бомб, ни взрывов, потом побежал куда глаза глядят, не понимая где находится. Бежал до тех пор, пока не наткнулся на стену, это был тупик. Он осмотрелся, соображая, в какую сторону повернуть, как вдруг заметил возле полуразрушенного дома женщину средних лет. Незнакомка махнула ему рукой и сказала следовать за ней. Как под гипнозом юноша подчинился, а та провела его в подвал того самого большого дома, от которого почти ничего не осталось. Женщина ввела Влада в ее единственную комнату, где хранилось все необходимое. Быстрым движением зажгла свечи, спросила:

Вы не немец, не так ли?

Владислав весь напрягся, чувствуя, как к горлу подступает комок. А если это ловушка и добрая женщина приманка?Но думать о том было поздно, к тому же он очень устал, замерз.

Нет, - ответил Влад, - я из Польши.

Вы, должно быть, пленник?

К сожалению, да.

Женщина пригляделась к нему, изучая его лицо и какая-то неясно-непонятная заинтересованность показалась на ее мягком приятном лице.

Ах, вы, должно быть, устали, молодой человек?

Да, очень. Я не спал почти сутки.

Бедный мальчик, - отозвалась незнакомка, всплеснув руками, - наверное, и не ели ничего?

Она подогрела немного картофельного супа и поставила перед ним тарелку. Горячая, сытая еда оказалась и вправду замечательной, вкусной. Наевшись первый раз за столько времени, Владислав почувствовал, как его клонит в сон. В полудреме он улегся на матрас, разложенный немкой на полу, а сверху она накрыла гостя теплым пледом.

Пробудился Владислав поздно вечером. В подвальной комнате, освещенной тремя восковыми свечами, было непривычно темно. За кухонными столом сидела женщина и заинтересованно-насмешливо поглядывала на своего гостя, от чего он несколько смутился. Юноша сел с тупой болью в висках, смутно припоминая, что произошло и как он здесь очутился. Немка подошла к нему, проговорила:

Ты спал весь день. Как теперь себя чувствуешь?

Много лучше, - ответил Влад, все еще не веря, что остался жив.

Хочешь есть?

Да.

Женщина подала ему большую тарелку супа и пока он ел, рассказала немного о себе. Звали ее Анна, до войны она работала помощницей дантиста, чей кабинет располагался в этом здании на четвертом этаже. Когда началась бомбардировка Берлина, больница оказалась под ударами, дантист и его семья погибли. Анна, уцелев в этом аду, поселилась в подвале полуразрушенного здания, перенеся все те немногие вещи, что остались. Так она смогла более-менее устроить себе комфорт, правда, электричество не работало, но вода - горячая и холодная была всегда.

Война не принесла нам ничего, кроме горя, - сказала Анна, - у меня был сын немного старше тебя, которого вопреки его воли отправили служить в гестапо, и после этого я ненавижу Гитлера и фашизм, будь они прокляты! Они забрали у меня самое ценное - моего ребенка, а я мать. Я видела тебя, бегущего по улице, и сразу поняла, что ты не немец, потому и захотела спасти тебя.

Владислав отложил пустую тарелку. В его душе была безмерная благодарность к этой простой, доброй женщине, что проявила столько милосердия к нему, гонимому пленнику.

После ужина Анна наполнила ванну и предложила Владу искупаться. После стольких пережитых моментов, после дальней дороги ему хотелось поспать и смыть грязь с тела. Окунувшись с головой в горячую, до боли приятную воду, юноша долго плескался в ней, щеткой с мылом до покраснения тер кожу, чтобы очистить себя от всей грязи, с приятным удовольствием вымыл волосы душистым шампунем, и когда закончил водные процедуры, вышел из ванной другим человеком.

Анна готовила кровать ко сну. При виде молодого человека радостно улыбнулась и сказала:

Время почти полночь, ты будешь спать?

Да.

Хорошо, вот твоя кровать. Всяко лучше, чем на полу.

Спасибо, но... Где вы будете спать?

С тобой, - женщина еще раз улыбнулась и переоделась без всякого стеснения в ночную полупрозрачную сорочку.

Владислав смутился, щеки его заалели румянцем, кровь - молодая, горячая, хлынула к вискам. Анна уловила его смущение, его юношеский испуг и ее это позабавило, еще сильнее повлекло к нему.

Не бойся, - тихим голосом проговорила она, - я не думаю о чем подумал ты. Просто ты так похож на моего сына, а мне ужасно одиноко. Иди ко мне, мальчик, не бойся.

Влад, повинуясь ее новому чарующему голосу, лег на мягкую кровать, в смущении боясь даже глянуть на Анну. Та легла улеглась рядом с ним и пахло от нее нежным цветочным ароматом. Она повернулась к нему и обняла, все прижимаясь своим телом. Юноша чувствовал сквозь одежду, сквозь тонкий шелк ее мягкие теплые груди, всю нежность ее женственного тела. Его обдало жаром и впервые в жизни он почувствовал желание, вожделение к этой женщине. Анна чувствовала, как его крайняя плоть встрепенулась, ей это понравилось. Повернув Владислав к себе лицом, она поцеловала его в щеки, губы, шею, любуясь его цветущей красотой. Отбросив одеяло, Анна легла на юношу, велев снять рубаху. И он вновь подчинился. Женщина ласкала его плечи, его расходившиеся в стороны ключицы, его руки.

Ты так прекрасен, - шептала она сквозь поцелуи, - ты мне понравился сразу, как только я увидела тебя. Оставайся здесь со мной, я буду любить тебя.

И чем больше говорила она ласковых слов, тем сильнее нарастала его страсть. Влад чувствовал, как пламя, бушующее внутри него, доходит до точки кипения, еще немного и он уже не осознал, как сел на нее и овладел ею. Их любовные утехи длились полночи, а потом оба - уставшие, счастливые заснули крепким сном в объятиях друг друга.

Владислав пробудился ближе к полудню. Анны рядом не было, женщина в это время готовила завтрак. Умывшись и приняв душ, он сел за стол с новым, самому себе непонятным чувством, взглянул на Анну. Она улыбнулась, пожелав доброго утра, и подала легкий завтрак с чаем. После трапезы Анна села подле молодого человека, спросила:

Что теперь ты собираешься делать?

Я хочу вернуться домой, в Польшу. Иначе зачем я бежал из плена?

И как ты собираешься это сделать? За тобой, наверняка, следят, и стоит лишь тебе выйти из подвала, как тебя схватят офицеры гестапо. А я ничем не смогу помочь.

Сказанные ею слова заставили Влада очнуться от грез по своей свободе, осознать, что пока он находится во вражеской стране, где таких как он убивают, пытают. Его еще вчерашние радости и мечты показались такими детскими, наивными перед реальностью, что ему пришлось приложить усилий, дабы не заплакать от отчаяния. Сжав пальцы, Владислав посмотрел на Анну - в его глазах было столько горечи и мольбы о помощи, что женщине стало жаль его.

Прошу, Анна, молю всеми святыми, помоги мне. Помоги выбраться отсюда.

Как я могу помочь? У меня нет ни денег тебе на билет, ни кого-либо из знакомых, которые смогли бы увезти тебя в безопасное место.

Что мне делать тогда? Я хочу домой, там остались мои мать и отец, брат и сестра. Я так скучаю по ним, - он говорил быстро, по щекам его текли слезы неподдельного горя.

Анна обняла его заботливо, по-матерински, проговорила:

Я что-нибудь придумаю, а пока возьми бритвенный станок моего сына, тебе нужно побриться. Еще я дам тебе лучшие брюки заместо старых - так ты не будешь выделяться, а потом скажу, куда как идти. За пределами Берлина есть станция, оттуда ходят поезда на восток, ты без труда доберешься до Польши.

Спасибо, Анна, как мне благодарить тебя? - Владислав крепко искренне обнял ее и поцеловал в щеку.

Когда он побрился и переоделся, в дверь постучали. С улицы чьи-то грубые мужские голоса кричали:

Анна, Анна, открывай дверь! Мы знаем, он там.

Владислав побледнел, руки и ноги затряслись, сердце гулко забилось в груди. Неужели за ним следили? И как гестаповцы могли узнать, куда он ушел? Он испуганным взором посмотрел на Анну, та сделала знак рукой, чтобы он тихо сидел на месте и пошла открывать дверь. Из коридора отчетливо слышался весь разговор:

Добрый день, Анна, - говорил один из мужчин, - мы ищем одного человека, беглого пленника из Польши. Мы видела, как вчера он укрылся у вас в подвале. Где он?

Я... я ничего не видела, тем более пленника. Я одна здесь живу, - заикаясь, молвила она и этим выдала себя.

Не обманывай нас, женщина! Говори, где беглец? - оба немца оттолкнули Анну и ворвались в комнату, где за столом сидел испуганный Влад.

Анна что-то прокричала. Один из офицеров указал сначала на молодого человека, потом на еще неубранную постель, со смехом проговорил:

Да, мы правы, ты укрыла у себя пленника и, как видно, с пользой провела с ним время. Он тебе так сильно понравился, а? Анна.

Убирайтесь из моего дома! - в неистовом гневе прокричала она и лицо ее покрылось красными пятнами.

Мы-то уйдем, но и этот мальчишка пойдет с нами, - повернувшись к Владиславу, офицер приказал, - ты, чего сидишь? Вставай и пойдем на выход.

Они вывели его из подвала, связав сзади руки. В последний раз Влад обернулся к плачущей Анне и слегка улыбнулся, говоря этим "до свидания".

Глава двадцатая

Офицеры отвезли Владислава в участок, где его держали целые сутки, пытаясь выяснить, кто он и как попал в Берлин. Молодой человек понимал: лгать не было более смысла и он рассказал, как все произошло, начиная с Альтварпа и до сего дня. Офицеры ушли, долго о чем-то рассуждали.

По-моему, он не врет, - предположил один.

Это легко проверить, - отозвался другой.

В штабе были подняты документы, хранимые о каждом пленом. Слова Владислава подтвердились из его картотеки и офицеры из штаба вернулись в камеру, где оставили пленника. Тот сидел на стуле со связанными сзади руками, он нестерпимо хотел пить, но боялся попросить о чем-либо.

Ты не врал, - сказал один немец, шелестя листьями документов, - но ты беглый пленник, а за это знаешь, что бывает.

Догадываюсь, - отозвался Владислав чужим замогильным голосом, приготовившись уже к смерти, что придет от пули или голодных крыс, которыми скармливают узников.

Если догадываешься, то собирайся, - офицер с усмешкой глянул на него, забавляясь его страхом, - ты вернешься в лагерь, другой. Там тебе Альтварп раем покажется.

Немец громко рассмеялся. Он приказал охраннику освободить руки пленника. Вскоре Влад очутился в новом незнакомом месте - то был временный лагерь для задержанных беглецов. Кого там только не было: русские, украинцы, молдаване, поляки, французы и даже немцы - это из тех, кто прилюдно выступал против Гитлера и его режимного строя. Задержанных практически не кормили, не давали даже умыться или хотя бы сполоснуть руки, туалета не было и по нужде приходилось выходить на улицу под смешки немецких охранников.

Один из пленников страдал дизентерией, мучаясь от высокого жара, болей в животе, его то и дело рвало, что причиняло остальным крайнее беспокойство.

Владислав все то время сидел отдельно ото всех - в темном углу. Есть не хотелось, спать тоже. Одна дума за другой рождались в голове и тут же улетучивались. Ему до слез было обидно и горько, что все его попытки сбежать, вернуться домой терпели крах. Дважды он надеялся на лучшее и дважды его настигала неудача - снова плен, снова злополучная стена с колючей проволокой.

Через три дня задержанных разместили по грузовикам и отправили в другой лагерь - на восток. По дороге один пейзаж сменялся другим, и чем дальше они ехали, тем тревожнее билось сердце в груди Влада. Он не знал, не спрашивал, куда их направляют, но чувствовал в непонятном сладостном волнении родную знакомую землю, Польша была совсем близко, совсем рядом и в тоже время так далека.

Их привезли в некогда польский город Люк, ныне ставший территорией Третьего Рейха. Пленников разместили в большом мрачном здании, где когда-то, еще до войны, работала фабрика. Внутри здания было не менее жутко: окна без стекол, темные стены, в некоторых местах пробитые пулями, в западной части одна из стен покосилась, готовая вот-вот рухнуть наземь.

На первом этаже располагались отсеки, куда разместились пленные. Владислав видел перед собой эти огромные грязные комнаты, на полу которых лежали матрасы. Везде царили грязь и беспорядок, в голые окна задувал ледяной ноябрьский ветер, с хмурых небес лил дождь. Сбросив дорожную сумку, молодой человек улегся на матрас, согревая дыханием окоченевшие руки. Он сильно хотел есть, из-за этого никак не мог заснуть. Уставившись огромными глазами куда-то в пустоту, Влад принялся размышлять, что ему делать, как устроить побег? До дома было рукой подать, стоит лишь поднапрячь силы и придумать хитроумный план.

Лежащий напротив него высокий, широкоплечий поляк не понял его дум, не догадался, о чем тот мечтал. Приподнявшись на локте, мужчина, которому на вид было около сорока пяти лет, смачно плюнул, спросил:

Чего уставился, парень? Тебе есть до меня дело?

Владислав не сразу понял, что незнакомец обращается к нему, и когда вернулся из забытья своих тревог, мужчина уже подсел к нему, наклонился со словами:

Ты чего, жидок, молчишь, а? Не понимаешь польского языка?

Я поляк, - отозвался Влад, не желая упоминать здесь и сейчас свое армянское происхождение.

Я гляжу, ты не только хитрец, но еще и лжец. Думаешь, по твоему темному лицу не видно, что ты не из нас, ты не белый.

Что вам надо от меня? Я ни словом, ни делом не обидел вас, не сотворил ничего дурного.

Ах, да ты и наглец в придачу, - высокий поляк встал во весь свой немалый рост, крикнул, - эй, ребята, давайте проучим этого маленького еврея, а то больно дерзить начал!

Туманным обреченным взором Владислав наблюдал, как несколько человек окружили его со всех сторон, как злорадно улыбаются, готовясь нанести удары. Слезы выступили у него на глаза, но он даже не встал, не решился бежать от обидчиков, осознавая, что все будет бесполезно.

Бей жида! - прокричал кто-то.

Давайте, вперед!

Несколько человек накинулись на Владислава. Они били его по ногам, спине, кто-то ударил ногой в живот, сбив дыхание. Закрываясь от сыпавшихся ударов, молодой человек почувствовал, как в горле скопилась кровь, но ему не давали даже сплюнуть ее и тогда он понял, что они собираются забить его до смерти. И вдруг случилось нечто новое, неожиданное: обидчики прекратили избиение и робко отошли в стороны, повинуясь приказу молодой белокурой красавицы.

Как вы посмели тронуть этого парня? - в гневе прокричала она хрипловатым голосом. - Хотите, чтобы вас расстрелял из-за плохое поведение?

И ни на кого более не глядя, красавица подошла к Владиславу, ласково тронула его за плечо.

Ты как?

Ничего... пройдет... - он привстал на руках, отплевываясь кровью.

Иди за мной, я дам тебе воды.

Молодой человек, опираясь на ее плечо, пошел в другую комнату, расположенную отдельно ото всех. Там стояли добротная кровать, стол и прикроватная тумбочка, на которой в полном беспорядке лежали зеркальце, помада, тушь для ресниц, мыло, шампунь. Женщина налила из графина воды, подала Владиславу. Тот трясущимися руками залпом выпил живительную влагу и капли стекали по его подбородку. Красавица вновь наполнила кружку и второй раз он выпил все до дна. Немного осмелев и придя в себя, Влад спросил:

Кто вы?

Женщина лукаво улыбнулась, ответила:

Меня зовут Альжбета, но для тебя просто Лиза. Я сама родом из Польши, но мне не хочется прозябать в плену, в этой грязи, антисанитарии. Немцам я сразу приглянулась, разве можно упускать такой шанс? Они мне предоставили вот эту комнату, дали запасные ключи от душевой, а за то они получают мою любовь.

А как относятся к тебе поляки?

Что поляки? Большинство из них не дотянут до конца зимы, а мне еще хочется пожить на этом свете, - она приблизилась к молодому человеку, провела рукой по его щеке, добавила, - а ты хорош собою, такие редко встречаются в этом месте. Если тебе я понадоблюсь, приходи сюда, помогу.

Лиза загадочно, сладострастно улыбнулась, в ее больших серых очах прыгали зовуще-влекущие огоньки. Владислав почувствовал жар, но пересилил себя, в нем не осталось больше сил. Сделав глубокий вдох, он проговорил:

Я хочу жить, не хочу умереть здесь.

Если будешь осторожен, выживешь, а теперь возвращайся к себе и помни о моих словах.

Молодой человек воротился на свое место, чувствуя всем телом пристальные ненавистные взгляды других пленников. Позже мимо их лежаков шла Лиза с полотенцем и шампунем в руках. Она специально ходила этим путем, дабы вызвать жгучую ревность в сердцах поляков, которые с задором отпускали ей вслед колкие, пошлые шуточки, и она отвечала им тем же. Один крикнул за ее спиной:

Лизонька, побудь с нами! А то с жидком ходила уединяться, а про нас забыла.

Женщина обернулась и показала ему непристойный жест, в ответ раздались свист и сальные шутки. Душ располагался в подвале под первым этажом - как раз под койкой Владислава. И когда Лиза купалась, он слышал отдаленно плеск воды и, закрывая глаза, представлял ее обнаженной, с распущенными мокрыми волосами, как она растирала свое тело мылом. Падая в блаженные сладострастные мечты, молодой человек ощущал, как горит, как кровь начинает быстрее бежать по жилам, и это казалось незабвенно-прекрасным. Думая о Лизе, упиваясь ее светлой красотой, он засыпал, просыпаясь иной раз посреди ночи от нестерпимого холода, пустого желудка. От грязи и нечистот завелись вши и Влад раздирал кожу головы до крови, с грустью вспоминая о бане неподалеку от Альтварпа и горячей ванне в подвале милой Анны.

Кормили пленников нечасто. Иной раз забывали принести им даже ту свекольную похлебку без хлеба. Многие умирали от голода или сходили с ума, рыская по углам в поисках крысы или мыши, но животные, словно предчувствуя опасность, уходили из злополучных мест.

Однажды днем, шатаясь от бессилия из-за голода, Владислав пришел в комнату Лизы, помня ее обещание помочь. Красавица в это время расчесывала длинные волосы, собираясь идти в штаб к немецким офицерам. Молодой человек постучал в полуоткрытую дверь, испросив разрешения войти. Женщина была приятно удивлена его приходу, с вожделением представляя их вместе, однако спросила:

Тебе что-то нужно, Влад?

Я хочу есть, прошу, помоги мне.

Ты хочешь еду? Но за это надо платить, - Лиза оглядела его с головы до ног, представляя вожделенную плату.

Да, у меня есть ремень с хорошей пряжкой. Это латунь. Но и сам ремень из хорошей кожи, немецкая работа.

Дай мне этот ремень, а я скажу: стоит он что-то или нет.

Молодой человек протянул подарок Анны - то, что осталось от ее сына, память о нем. Владу было жалко менять ремень на еду, но чувство голода стало таким сильным, что более он ни о чем не мог думать. Лиза осмотрела ремень, потрогала пряжку, сказала многозначительно:

За него я могу дать тебе немного масла, буханку хлеба и немного колбасы. Согласен?

Конечно, - тут же ответил Владислав, проглатывая слюну.

Только ешь понемногу и, главное, прячь еду, потому что тебя за это могут убить. Здесь уже нет людей, одни звери.

Несколько дней подряд Влад тайком ото всех съедал по небольшому кусочку хлеба с колбасой. Благослови, Господи, душу сына Анны и дай здоровья самой Анне! Некоторые из пленников видели, как он что-то жевал, но не придавали в том значения: было слишком холодно, слишком голодно, грязно, неприятно, чтобы вообще задумываться о жизни. Многие из них мечтали о смерти как о спасении вопреки желанию Владислава сбежать, вырваться на свободу.

Через неделю томительного существования в этом проклятом месте, где не было ни еды, ни воды, гестаповцы вновь собрали оставшихся в живых пленных - из тех немногих, у кого еще хватало сил идти, и повели их на железнодорожную станцию. Снова в путь, снова дорога. Никто из поляков не догадывался, что поезд направлялся к Згежу, на восток.

Глава двадцать первая

Поезд прибыл на конечную станцию в два часа пополудни. Немцы, размахивая винтовками, согнали пленников на платформу, велели строиться. Владислав окидывал взором родную, но странно-незнакомую позабытую землю. Здесь он родился, здесь провел первые годы жизни до поры их переезда в Кременец. Ныне после стольких лет он вновь в Згеже: начался второй круг жизни. Влад посмотрел на хмурые серые небеса и вдруг сверху стали падать первые снежинки: сначала медленно, постепенно ускоряясь. Снег. Молодой человек подставил ладонь, ощущая легкое холодное прикосновение снежинок, что, попадая на его ладонь, тут же превращались в капельки. Любимые, до боли знакомые воспоминания счастливого детства картина за картиной вставали перед его мысленным взором. Тогда много лет назад он вместе с Янкой и Казимежем, будучи детьми, выбегали со смехом к первому снегу, прятались от пристального взора гувернантки в их укромном месте большого сада, а потом тайком уходили за ворота кататься с горки с соседскими детьми. Строгий Станислав наказывал за побег Янку и Казимежа, его же отец не трогал, потому как Влад был еще слишком мал, чтобы принимать решения. Вот как хорошо было, жаль только, что недолго.

Быстрее, собаки! Шевелитесь, животные! - кричали немцы, со злостью толкая пленников к высоким железным воротам возле шлагбаума.

И вновь новый концлагерь, большой, с многочисленными бараками для заключенных. Каждого вновь прибывшего тщательно оглядывали, осматривали вещи - гестапоцы искали евреев, которых сжигали в печах. Владислав боялся, он понимал, что не похож ни на поляка, ни на русского, но и евреем не являлся. А что, если сказать правду? Нет, это крайне рисковано, никто не ручается, что с ним тогда станется. Офицеры взглянули на его картотеку, поинтересовались лишь, кто он по вере. Влад молча показал тельник, висевший у него на груди, и тогда немцы махнули, один проговорил: "Свободен, можешь идти. Следующий".

После осмотра пленников привели в душевую, велев как следует помыться, дабы избавиться от грязи и вшей. То, что назывался душем, не был таким на самом деле. Посередине стояла большая ванная, наполненная водой, на полке лежали старые куски хозяйственного мыла. Чтобы вымыться, нужно было почерпнуть ковшиком воду и вылить на себя. После стольких дней томительного ожидания в грязи и холоде даже эта ванна показалась Владиславу раем. Намылив волосы и тело мылом, он несколько раз вылил на себя горячую воду, с блаженством ощущая каждой клеточкой, как вместе со струей воды стекает грязь.

Когда с водными процедурами было покончено, узников распределили по баракам по несколько человек в каждой комнате. Здесь было не то, что в Альтварпе: у каждого имелась довольно удобная койка с простынями и теплым одеялом. Вечером всем раздали ужин, состоящий из куска хлеба с мармеладом и чаем без сахара. Этого было слишком мало, дабы утолить голод, но уж что есть, то есть. Укладываясь спать, Влад думал про себя, дал слово в душе, что этот концлагерь должен стать для него последним - либо он освободится, либо умрет.

На следующий день, едва забрезжил рассвет, пленников подняли и велели выходить на улицу собирать по округе ветки, а затем складывать там же, где и дрова. Работы самой как таковой и не было, многие собирались группами, общались, коротая время за беседой. Владислав среди толпы приметил человека со знакомым лицом. Высокий, болезненно сутулый, тот оказался еще совсем молодым человеком - не старше двадцати пяти лет, только высокий светлый лоб прорезали две глубокие морщины - не из-за пережитых лет, но горя. Влад пристально вглядывался в знакомое лицо, тот тоже смотрел на него широко раскрытыми немигающими глазами.

Кшиштоф?! - воскликнул Влад, оставив охапку хвороста на земле.

Владислав! - с улыбкой и какой-то неподдельной радостью сказал бывший школьный хулиган.

Они бросились друг к другу, обнялись как старые друзья, словно и не было между ними вражды в далеком детстве. Усевшись в тени клена, бывшие одноклассники рассказали о себе все то,что случилось с ними со времен войны, как долго каждый из них был в плену.

Я один остался, Влад, один на всем свете. Всех моих родных расстреляли поганые немцы, прямо на моих глазах! Я помню до мельчайших подробностей каждый миг их предсмертной агонии, будто трагедия эта произошла буквально вчера. И, просыпаясь каждое утро, я слышу выстрел и их крики, - Кшиштоф поведал о трагедии в своей жизни и пока говорил, слезы навернулись на его глазах.

А как у тебя дела? Тебя взяли из Кременца?

Нет. После присоединения Украины к Союзу наша семья покинула его пределы и с тех пор мы живем в Варшаве - так захотел мой отец. Меня захватили в плен в самой столице, когда я пробирался мимо руин - все, что осталось от города, к знакомому аптекарю,дабы взять лекарство для отца, которого я оставил умирающим от брюшного тифа. С тех пор я путешествую из одного концлагеря в другой и даже не знаю, что сталось с моими родными: живы они или нет.

Их беседу прервал немецкий охранник. Потрясая оружием перед их лицами, он прокричал:

Чего расселись, скоты? Живей за работу, шнеле!

В полдень всех пленников позвали на обед. Каждый становился в очередь за своей порцией хлеба и мармелада. За Владиславом встала молодая женщина около двадцати пяти лет. Невысокая, полноватая, с короткими черными волосами и карими глазами, она не была красавицей, но ее светлая приятная улыбка притягивала взоры мужчин. Дернув Влада за рукав, она поинтересовалась:

Вы говорите по-французски?

В смущении молодой человек поначалу растерялся, но услышав речь, знакомую с детства, ответил на французском:

Да, я знаю этот язык.

Как славно! - радостно проговорила девушка. - Теперь я могу с вами общаться. Сама я родом из Франции, зовут меня Джанна.

Как ты оказалась в этом лагере?

Понимаешь, сама я из бедной многодетной семьи. Отец отправил меня в Польшу работать нянькой в богатой семье. Когда началась война, моих хозяев казнили, а меня вместе с поляками отправили сюда.

Они взяли обед и уединились, чтобы перекусить и пообщаться. Вечером они условились встретиться в общей комнате, где чаще люди просто разговаривали, играли в карты или шашки. Темнота рано окутала землю своей пеленой. Стояла морозная зимняя погода. Вьюга завывала во все щели, в старые ставни, напоминая собою плач ночных духов. В печи пылал огонь, разбрасывая по стенам красноватые блики.

Владислав воротился с работы, скинув на стул запорошенную снегом куртку, протянул к печи озябшие руки, немного согрелся. Вскоре к нему подошла Джанна, ведя за руку свою подругу, с которой познакомилась здесь в лагере. Влад встал навстречу девушкам, с улыбкой поприветствовал француженку и перевел взгляд на другую, с затаившим дыханием любуясь ею. Незнакомка и вправду оказалась хороша собою: платиновая блондинка с ясными зелеными глазами под дугообразными бровями и пухлыми губами, сама высокая, стройная. Молодой человек, чувствуя, что весь пылает с головы до ног, только и мог что промолвить:

Мое имя Владислав, я из Варшавы.

А меня зовут Янина, из Кракова, - девушка с любопытством разглядывала его и по лицу ее, по глазам стало ясно, что он ей понравился.

Втроем они коротали время до позднего вечера, пока не объявили отбой. Они пили кофе, болтали о пустяках, смеялись, а Владислав, чувствуя все большее и большее притяжение между собой и Яниной, придвинулся к ней, украдкой сжал ее пальцы в своей теплой ладони, скрыв то от глаз Джанны.

Следующим днем им не удалось встретиться днем даже во время обеда, но вечером он вновь пришел к месту их первой встречи, сел у печи в ожидании девушек. В этот раз Янина пришла одна, ее подруга работала на кухне и потому не могла освободиться раньше времени. Белокурая красавица принесла с собой мармелада для них обоих. И беря подарок из ее рук, Влад весь дрожал, щеки его пылали от смущения и радости, что они остались вдвоем.

А ты красивый, - проговорила девушка, разглядывая его лицо.

И ты тоже. Ты самая красивая здесь. Лучше тебя нет на свете никого.

Ты красноречивый, Влад, но мне это нравится.

Нет, я серьезно. Ты мне приглянулась сразу, как только увидел тебя, - молодой человек подсел к ней плечом к плечу, между ними пробежал ток.

Янина задрожала всем телом, чувствуя прикосновение его кожи. Более ничего никто из них не сказал: чувства их как и руки сплелись-переплелись воедино словно узор, нарисованный морозом на стекле, и они потонули в объятиях друг друга, губы их коснулись и время, и все вокруг перестало существовать. А в очаге пылал огонь да за окном выл протяжно морозный ветер, гоняя над землей белый снег...

Так прошло несколько дней. Джанна, некогда веселая, общительная, стала грустной и раздражительной - и причина всему этому была невыразимая словами жгучая ревность. Теперь она злилась на саму себя и проклинала тот день, когда она познакомила Янину с Владиславом, которого выделила из толпы и к которому воспылала новыми чувствами. По ночам Джанна тихо плакала, представляя себя заместо Янины, которая в это время спала подле Влада. Красавица морозной ночью, когда холод особенно крепчал, замерзнув в своей кровати, тайком пробиралась к Владиславу и укладывалась рядом с ним, прижимаясь всем телом. Оба молодые, еще такие наивные в своих чувствах, они обнимали и целовали друг друга и кровь горячим потоком бежала по их жилам. Владислав горел, не желая сдерживать свое существо, входил в Янину - она единственная была для него и ради него. А потом, обессиленные, вспотевшие, укрывались под одним одеялом. Девушка лежала на его плече, ладонью ощущала, как быстро бьется в груди его сердце и счастливая, что нашла, наконец-то, родного человека, засыпала до утра.

Для Владислава Янина была отдушиной, лучиком света в этом жестоком мире. Она, белокожая, светловолосая, напоминала ему Снежную Королеву из сказки Андерсона, и вот сказка его была рядом: сидели ли они у горячей печи, играя в карты, принимали ли душ, со смехом обливая друг друга водой, целовались ли за бараками или же просто таяли в объятиях друг друга. Молодой человек любовался ее красивым лицом, играл ее длинными прядями, наматывая их на палец, и чувствовал, как счастье - далеко ускользавшее, до сей поры недосягаемое, заполняет его душу. А Янина целовала любовника в губы, щеки, глаза, ласкала его, обвивая руками за шею. Однажды у очага, попивая кофе, красавица спросила:

Влад, не сочти за дерзость, но обличием ты не похож на поляка, ты не из северных народов. У тебя яркие южные черты. Ты правда из Польши?

Я родился и вырос в Польше, но по крови я армянин. Моя бабушка по отцовой линии была армянской дворянкой, чей род восходит к древним царям Армении. Моя вторая бабушка, что принимала меня в миг моего рождения, тоже была армянкой, - он рассказал правду своей сказке, поведал многое о своей большой семье.

Некоторое время молча сидел, каким-то далеким взглядом уставившись на язычки пламени, будто душа его воспарила и улетела в неизведанные дали. Наконец, вернувшись думами на землю, Владислав продолжил:

Когда я смотрю на огонь, мне вспоминается прошлое, когда меня еще не было в мире. Мои любимые цвета - красный и оранжевый, - он обернулся к Янине раскрасневшимся лицом, добавил, - когда моему брату было всего три года от роду, он любил сидеть на коленях матери, всем детским телом своим прижиматься к ее груди, слышать биение ее сердца. И вот однажды покой его был нарушен - такое детское разочарование, тогда живот матери начал расти: там внутри ее чрева было что-то или кто-то - невидимый, сжатый, но уже живой, который не желал делить тепло материнское с кем-то еще, даже с родным братом. Наша матушка с первых толчков моих более не брала Казимежа на руки, не сажала на колени между ее теплыми бедрами. А ему пришлось забыть на время о материнском биении сердца, о том ритме, что так успокаивал его. Музыка сердца матери ныне принадлежала лишь мне одному, и там во чреве ее родительском я видел сквозь ее кожу оранжевое свечение - как вот это пламя в очаге; все то объясняет, почему я люблю огонь, языки его желтого пламени - напоминание о времени, когда я находился в утробе, в полной безопасности. С братом я никогда не ладил, он с первого дня моего рождения ненавидел меня, ибо ревновал к матери.

Янина села рядом с ним, положив голову ему на плечо, и ее волосы вспыхнули огненным светом в отражающем пламени очага. Девушка взяла его руку в свою, тихо промолвила:

Ты прекрасен, мой любимый.

Влад поцеловал ее в горячие губы, в его глазах отражалось пламя. Мыслями он воротился воспоминаниями о побеге, застарелая боль от плена вновь прорезало душу раскаленным мечом.

На следующий день после обеда Владислав отправился в пункт выдачи посылок - нечто вроде почты, только в концлагере. Он поинтересовался у работающей там молодой женщине, может ли он отправить письмо своей знакомой, дабы та, если жива, принесла бы ему еду и теплые вещи? Почтальонша - привлекательная блондинка наполовину немка, наполовину полька, не служила никому, но помогала всем, ответила:

Можете ли назвать имя, фамилию вашей знакомой и причину своего обращения?

Имя Отрчувски, госпожа Ортчувски. Насколько я помню, она всегда жила в Згеже. Ей не меньше сорока лет и у нее есть дочь примерно моего возраста. Если она получит письмо от меня, то, возможно, принесет немного еды.

Хорошо, вот пишите письмо и в конце поставьте подпись.

Женщина забрала документ, сказав, что ответ прибудет не раньше конца недели или в начале следующей, так что стоит набраться терпения и подождать.

Через пять дней Владислав получил извещение и пошел в почтовый пункт. Там, на его счастье, ожидали его прихода мадам Ортчувски с дочерью Ираидой. По национальности они были еврейками, но когда началась война, сменили документы, изменив имена на польские - какие, того молодой человек не знал. Знакомая принесла ему продукты: ветчину, колбасу, хлеб и мед, еще перчатки, махровый свитер и шарф. Влад поблагодарил их великодушно, втроем они проговорили не менее часа. Перед уходом мадам Ортчувски сказала:

Твои родные живы, они покинули Варшаву.

Где они сейчас? - воскликнул он, едва сдерживая подступившую радость от этой вести.

Этого я не знаю. Но ты разыщешь их, не волнуйся.

Дух побега вновь родился в душе Владислава, и если день назад он старался забыть об этом, то теперь он вновь желал свободы как тогда в Альтварпе. Он был счастлив, вновь счастлив! Вечером Влад поделился едой с Джанной и Яниной, он поведал им о своих знакомых, о том, что родные его живы. Радость, которую он питал в тот миг, передалась и женщинам. Впервые за долгое время сытые, в приподнятом настроении они улеглись спать. Янина шепнула ему на ухо в темноте:

Иди за мной. Я приготовила для нас укромное местечко. Мне хочется провести с тобой эту ночь так, чтобы нас никто не видел.

Ее пленительный нежный голос заставил Владислава подняться и пойти за любимой мимо спящих людей по темным коридорам. Они спустились вниз, прошли душевые и там, в самом дальнем углу, были расстелены на матрасе белые простыни. Янина взяла Влада за руку, увлекла за собой к тому месту, рывком скинула с себя все одеяния, оставшись нагой, залитой слабым светом. Молодой человек как зачарованный любовался своей сказкой, не в силах сделать ни одного движения. Девушка сама принялась расстегивать пуговицы на его рубахе, лаская его шею, плечи, шептала:

Освободи свое тело от одежды, я желаю видеть тебя нагим. Ты так хорош собою, что я не могу более сдерживать себя.

Они упали на постель в объятиях друг друга, их одеяния остались лежать на холодном полу. Владислав никогда не испытывал ничего подобного. Он целовал Янину в лицо, шею, грудь, бедра, она ласкала его всего, упиваясь его молодостью, красотой. Испытав необъяснимые наслаждения, перед рассветом молодые любовники оделись и также тихо как ушли вернулись к своим койкам.

Но не все так гладко было в жизни Владислава. Его давнишний школьный недруг, а ныне друг Кшиштоф слег. Какая-то хворь, ранее теплившаяся в теле, вылезла наружу с приходом холодов. Молодой человек не мог вставать, не принимал ни пищи, ни воды, перестал справлять нужду и, бледный, похудевший до костей, целыми сутками лежал в койке, то засыпая, то просто уставившись в потолок. Влад, когда мог, сидел у его изголовья, что-то рассказывал, смачивая пересохшие губы больного влажным полотенцем. Однажды Кшиштоф очнулся от долгого сна, взглянул в окно - там белым пухом падал снег, проговорил:

Влад, подойти ко мне.

Тот подсел рядом с ним, в тревоге взглянув в его лицо. Больной сделал над собой усилие, подождал какое-то время, затем произнес:

Ты видишь, мне недолго осталось жить... предки зовут меня к себе, сейчас во сне я явственно видел их - они ждут меня. Теперь уж все. Когда-то давно я сильно обижал тебя, ныне ты единственный человек, кто остался рядом со мной. Прости меня за все, за все те причиненные обиды в школе, я не ведал, что творил...

Не говори так, Кшиштоф! Ты поправишься, подожди хотя бы до весны, а я уж придумаю что-нибудь, - говорил Владислав и слезы текли по его щекам.

Ты и сам не веришь своим словам. А меня утешит лишь твой голос - твой необычный умиротворяющий голос. Прошу,облегчи мой переход из этого мира в иной, просто говори, говори... Вот, матушка рядом... зовет меня.., это дивное чувство, видишь? - Кшиштоф начал заговариваться, бившись в предсмертной агонии. Он умер пополудни на руках у Влада.

Его хоронили следующим утром. На церемонии погребения присутствовали Владислав, Джанна, Янина и один немецкий охранник, который проявил великодушие, выкопав могилу. Тело Кшиштофа, завернутое в простынь заместо савана, уложили осторожно в могилу, каждый из присутствующих бросил туда по горстке земли, и вскоре на том месте вырос холмик с деревянным крестом. Женщины, покрытые толстыми пуховыми шалями, тихо плакали, Владислав просто молча немигающими глазами глядел на могильный холм, о чем-то думал, а порывистый ветер трепал концы его шарфа.

В последнее время меня окружают одни могилы, только могилы, - наконец молвил он, - сколько я сам находился на волосок от смерти и всякий раз уходил от нее. Те же, кто должен был жить, пылая силой, ушли дорогой, из которой нет возврата. Все в Его руках. Господи.

Влад перекрестился и поежился от холода. Декабрьский мороз сковывал землю в своих тисках.

Глава двадцать вторая

Немцы решили не держать больше пленников в лагере при Згеже - уж слишком их было много, а кормить всех - нет никакого смысла, и поэтому в штабе гестапо указали отправить узников в Пласов для уничтожения. Пласов был адом и гибельным местом для всех, кто туда попадал, потому как выйти из него живым не представлялось возможным. В Пласов помимо поляков заключались русские, украинцы, евреи, цыгане, татары; их какое-то время держали для исправительных работ, а потом просто отправляли в газовые камеры. Пласов - это не лагерь живых, там заключались лишь ходячие мертвецы.

Целую ночь Владислав неистово молился. Он ясно осознавал, что в любом случае ему предстоит бежать, иначе тело его превратят в прах, который просто выбросят в яму. На рассвете пленников построили в ряд и повезли в грузовиках до краковского вокзала, откуда идут поезда в лагерь смерти. Влад оглядывался по сторонам, ища в толпе Янину, но ни ее, ни Джанны поблизости не оказалось.

После обеда их повели под вооруженным конвоем по улицам Кракова. Стояла последняя неделя декабря. Толпы женщин и мужчин с детьми ходили по магазинам, выбирали подарки к Рождеству. Повсюду стояли украшенные игрушками и гирляндами новогодние елки - даже в тяжелое военное время люди стремились воссоздать традиции праздника - так они хотя бы духовно объединялись друг с другом. Глядя на праздничное настроение,на сверкающие в окнах звездочки, Владислав почувствовал, как на него нахлынули тоска и одиночество по потерянному раю. Он вспомнил Рождество в своей семье: тогда он был еще ребенком и с нетерпеливой радостью дожидался волшебной ночи, когда можно было найти под елкой долгожданный подарок, а мама дарила детям подарки от себя лично и самый лучший доставался ему - любимому младшему сыну.

Их привели на вокзал, усадили отдельно от остальных. Владислав, в сером шерстяном пальто и черной шляпе, оглядывал зал ожидания, с завистью посматривая на людей вокруг - свободных граждан. Они смеялись, разговаривали, встречали знакомых и близких, с тяжелыми чемоданами спешили на свой поезд. Обычная жизнь человека - но не для него. Комок рыданий туго сдавил горло, сердце учащенно забилось. Что делать теперь, когда все решено? Для чего понадобился побег из Альтварпа, для чего он бежал в Берлин, зачем он здесь? Молодой человек колебался, ненавидя себя за необдуманные действия и глупую хитрость: вот и наказан теперь. Он поднял глаза, посмотрел в толпу и вдруг какое-то радостное волнение охватило его целиком - там, среди людей, он заметил высокий силуэт дяди Теодоровича в черной сутане: то ли предсмертное видение, то ли самовнушение? Влад протер глаза, не веря самому себе, но призрачный силуэт не исчез, как магнитом притягивал его. Будто в трансе, Владислав встал и направился к дяди, боясь потерять его среди толпы. Ему удалось миновать немецких охранников. Одного из них молодой человек задел плечом, на автомате сказал по-немецки без акцента:

Прошу прощения.

Ничего, проходите, - охранник мельком взглянул на человека в пальто и шляпе, ему даже не пришло в голову, что это приговоренный пленник.

А Влад, не отрывая взгляда от призрака, двигался средь людей, затерялся в толпе. Архиепископ не оборачивался, просто плыл к выходу, указывая верный путь крестнику. И, никем незамеченный, Владислав вышел с вокзала и пошел по вечерним улицам Кракова к родной тете Лайлы. Он подошел к переулку, свернул налево, прошел еще несколько минут и, наконец, достиг улицы Шуски, где располагался дом тети. Влад поднялся на второй этаж и позвонил в дверь квартиры двадцать пять. С той стороны раздались шаркающие шаги, каждая секунда казалась часом. Вот скрипнул замок, дверная ручка повернулась и в распахнутой двери показался Станислав - живой, однако высохший и сгорбленный.

Папа, - только и мог что молвить Владислав, не обращая внимания на катившиеся по его щекам слезы.

Сынок, Влад, ты вернулся домой, - отец, на полголовы ниже сына, притянул его к себе, обнял за плечи.

Как долго ждал сего часа молодой человек, сколько времени провел он в мечтах, что когда-нибудь прижмется к родительской груди, выплачется на ней пережитыми бедами. В бессилии, опираясь на плечо Станислава, Влад прошел с ним в гостиную, рухнул на мягкую софу, чувствуя, как напряженные натруженные мышцы его расслабляются, как к горлу подкатывает голод и жажда при виде графина с водой. Станислав налил в стакан воду, подал сыну, тот залпом выпил все до дна, попросил еще. После третьей кружки Владислав почувствовал себя много лучше, пересиливая усталость, спросил:

Папа, а где матушка? - и застыл в немом ожидании, боясь услышать весть о смерти.

Бронислава каждый день ходит в церковь, молясь за тебя и Казимежа, за сохранение ваших жизней. Скоро Рождество и твое возвращение - это самый лучший подарок для нас.

Женщина изо дня в день, в дождь и снег, мороз и солнце ходила в церковь, оставшуюся чудом в сохранности после бомбардировок. Там у алтаря, преклонив колено, она молила Богородицу о спасении сыновей, в особенности Владислава - любимого. После его исчезновения она места себе не находила, днями и ночами сидела у окна, вглядываясь в каждого прохожего - не сын ли это? Из-за долгих переживаний, недосыпа, слез Бронислава похудела, щеки ее ввалились. Неужели младший сын погиб? Тогда и ей не стоит жить на этом свете. В бездонном горе своем материнском женщина и сказала утешение в молитве. И, всякий раз, глядя на Мадонну с младенцем на руках, вторила:

Пресвятая Дева, Ты одна моя заступница. Прошу, верни мне сыновей, не отнимай их у меня, ведь Тебе ведано, что такое для меня потерять их. У Тебя на руках Сын-младенец, а у меня двое и те пропали. Скоро Рождество, сотвори чудо. Пусть подарком станет возвращение сыновей моих.

С замиранием сердца шла Бронислава домой, томимая необъяснимым предчувствием. Вот дом ее сестры, скоро она войдет в квартиру. Открыв дверь, женщина остановилась резко в коридоре, комок рыданий подступил к ее горлу от чувства радости, долгого ожидания и благодарности Ей. Он здесь, он вернулся домой! Секунду и вот Бронислава кинулась к Владиславу, всем своим материнском теплом обняла его, прижала к груди, целовала, причитая сквозь слезы:

Сыночек мой любимый. Маленький мой, родной. Как долго я ждала тебя, каждый день молила Пресвятую Деву Марию вернуть тебя ко мне. И Она услышала мои молитвы, исполнила мою единственную мечту - вновь увидеть тебя.

Мама, моя мама, - молодой человек прижимался к ней, ощущая тепло ее рук, ее глаз, ее голоса.

Так приятно было вновь стать маленьким, беззаботным, всеми любимым. Владислав целовал материнские руки, усадил ее подле себя и долго рассказывал о своем плене, побеге и желании как можно скорее увидеть родной дом. Мать и сын плакали в объятиях друг друга, что смогли снова стать одной семьей.

Бронислава накормила Влада, дала ему чистую одежду, сказав:

Тебе нельзя больше оставаться здесь. Тебя как беглеца будут искать и непременно придут сюда. Я не выдержу, если немцы отнимут тебя у меня.

Куда мне идти, мама? Кроме вас у меня нет никого, - молвил Владислав, чувствуя, как у него подкашиваются ноги.

Мы спрячем тебя у нашей знакомой по институту профессора Ханки, что живет этажом выше. Бронислава, - Станислав обратился к супруге, - помоги Владу добраться до третьего этажа и приготовь ему поесть, ты видишь, что у него нет сил.

Отец и мать устроили его на время у Ханки - одинокой художницы, которая была только рада нежданному гостю.

Добро пожаловать, Владислав, - встретила его с распростертыми объятиями добрая женщина, - у меня большая квартира, так что располагайся, не стесняйся. Сейчас я приготовлю тебе горячую ванну.

Владислав не верил своим глазам: его вновь окружала привычная домашняя обстановка, теплый уют, чистота. Он ощущал сладкий запах душистого мыла, пенистого шампуня. Его измученное тело было расслабленным. Он то с головой окунался в воду, то тер себя мочалкой. Недавно пережитый плен, унижения, издевательства - все то казалось страшным сном, темной дорогой, по которой он бродил долгое время, но только теперь вышел к свету.

Когда вода немного остыла, Влад почувствовал, как ему стало холодно. С чего бы это? В квартире тети Ханки горел огонь в камине, все окна были наглухо закрыты. И когда ему пришлось вылезать из ванны, голова его кружилась, все предметы плыли перед глазами. Кое-как одевшись, молодой человек вышел в коридор, руками опираясь о стены. Ханка бросилась к нему и уже потерявшего сознание уложила в постель, накрыв шерстяным одеялом. Владислава трясло, он никак не мог согреться.

Ханка позвала Брониславу. Напуганная женщина присела у изголовья сына, приложила ладонь к его лбу: все его лицо пылало жаром от высокой температуры. Вдвоем с Ханкой они кое-как приподняли его голову и насильно влили в рот лекарство, после чего покинули спальню. Более суток Владислав находился между сном и явью, просыпаясь, а затем вновь теряя сознание. В бреду он метался по кровати, ловил ртом воздух, будто задыхаясь. Все его суставы на руках и ногах воспалились, опухли ему было очень больно. Тело ломило от высокой температуры. Однажды глубокой ночью Владислав пришел в себя, блуждающим взором оглядел непривычную домашнюю обстановку и, поведя рукой в воздухе, промолвил:

Мама, - он не ведал, почему звал именно ее, но чувствовал ее присутствие с ним.

В углу зашевелилась маленькая фигурка, двинулась навстречу кровати, в ладонях своих сжала исхудалую руку больного - и в этом пожатии заключалось больше любви, чем в тысячи слов.

Я здесь, мой любимый, - прошептала Бронислава, склонившись над сыном.

Мама, мне больно, мне очень плохо.

Это все пройдет, родной. Раньше тебе стоило усилий держаться весь путь из концлагеря до дома. Ныне ты в безопасности, ты окружен заботой и организм твой расслабился, а болезни, что сидели внутри, вылезли наружу. Отпусти их, - немного помолчав, добавила, - завтра придет врач, он осмотрит тебя и выпишет лекарства.

Доктор посетил больного в обед. Осмотрев его всего, послушав его легкие и пульс, измерив давление, он заключил, что у Влада ревматическое воспаление суставов и потому ему требуется постельный режим и горячая еда. Перед уходом врач дал Станиславу и Брониславе рецепты лекарств, необходимые их сыну.

В последующие два дня Владислав три раза в сутки пил горький порошок с горячим чаем, а мать кормила его с ложечки вкусным супом, который каждый раз готовила специально для него. На третий день жар спал, суставы больше не крутило, но слабость во всем теле пока что была, сопровождающаяся головной болью. К Ханке поднялся Станислав. Он долго сидел подле сына, держа его руку в своей, улыбался натянутой измученной улыбкой.

Папа, мне уже лучше, - молвил Владислав, стараясь не казать своей слабости.

Отдыхай пока, сынок. Скоро мы отвезем тебя в больницу, дабы укрыть, уберечь от них.

О ком ты говоришь, папа? - в испуге спросил молодой человек, привстав с кровати.

Ах, да ты же не знаешь. Вчера после обеда в нашу квартиру приходили гестаповцы, у каждого было оружие. Они тщательно обыскали дом, осматривая каждый угол, открывали шкафы, заглядывали под кровати. Они искали тебя.

Как мама, как ты? Они пытали вас?

Слава Богу, все обошлось. Бронислава держалась стойко, бросив немцам "ложную кость". Услышав о твоем побеге, она воздела руки молитвенно, на сколько можно искреннее благодарила гестаповцев о доброй вести. "Мой сын жив, жив! Спасибо вам за эту новость, теперь он где-то далеко в бегах. Я молюсь о сохранности его жизни", так сказала она, пустила слезу. Немцы поверили нам, но предупредили, что будут искать тебя все равно и на сей раз тебя ждет смертная казнь.

Господи, - перекрестившись, сказал Владислав, - бедная моя матушка. Спасибо и тебе, папа, что спасли мне жизнь. Но я не хочу умирать, мне страшно.

Больше чем ты сам мы с матерью волнуемся о тебе. И потому сегодня в темноте мы отвезем тебя в больницу под чужим именем. Я понимаю, ты еще слаб, но нужно идти, нужно.

В одиннадцать часов вечера в безлунную ночь трое человек в узком проулке сели в грузовик и поехали по ночному Кракову в сторону больницы. Никто не видел и не знал этих людей, и даже, если немцы следили за домом Шейбалов, то они не догадывались об их плане.

Глава двадцать третья

Благодаря помощи друзей и знакомых родители положили Владислава в больницу под чужим именем, лица его тоже никто не видел, ибо он был весь забинтован как тяжелораненый - о том знал лишь главный врач - друг Станислава. Молодого человека пометили в палату для двадцати пациентов. Закутанный до глаз, видимым взором он лежал якобы без чувств и при этом осматривая каждого больного. Один был солдатом, еще молодым, почти мальчиком. Он находился в коме и врачи утверждали, что ему долго не протянуть. Другой оказался лейтенант со строгим усатым лицом - его доставили с оторванной ногой и теперь он всякий раз в злобе изрыгал проклятия на головы немцев, из-за которых остался инвалидом. Были в палате и пациенты после операций, и с высокой температурой. Больные лежали на койках, переговаривались, иной раз косо посматривая в сторону Владислава, спящего отдельно от остальных.

Каждый день приходила Бронислава, приносила сыну вкусную еду, гостинцы, осторожно кормила его, боясь задеть бинты. Иногда к нему приходил отец. Все еще слабый, не до конца оправившийся после брюшного тифа, Станислав тем не менее волновался за сына, скучал по нему, боясь вновь потерять его, хотя никому в том не признавался, сохраняя нарочито строгое выражение лица. От отца Влад узнал, что война скоро окончится, немцы отступают, оставляя даже самое ценное, что советская армия близко и не сегодня-завтра пересечет границу Польши. Наклонившись, Станислав прошептал по-армянски:

Как только русские танки войдут в Краков, уходи домой, о том врачи уведомлены.

Я устал здесь, я так хочу домой, - ответил ему Влад на армянском.

Терпи, сын, уже скоро...

В палате было холодно, а за окном стоял снежный морозный январь. Обильный снег покрыл крыши домов, ветви деревьев, сугробы сгладили все углы и неровности. А Владислав все ждал прихода советской армии, ждал свободы и мира.

Однажды в десять часов утра, когда стоял нестерпимый холод, один пациент как обычно подошел к окну полюбоваться на свободный здоровый мир, как вдруг заметил толпы размашестого народа, весело спешащего вдоль тротуара, а за ним с победоносными криками навстречу победе шли советские войска и танки. Увидев радостную картину происходящего, больной поднял руки вверх, замахал ими, воскликнул:

Господи, благословенный день! Свобода, люди, свобода!

О чем ты? - удивились остальные.

Там, на улицах советские танки. Русские освободили нас, немцы ушли.

Все, кто мог идти, повскакивали со своих коек, ринулись к окну. Убедившись воочию в дарованной свободе, они обнимались, поздравляли друг друга с победой, с окончанием войны.

"Советские танки в Кракове, русские здесь", - мысленно вторил остальным Владислав, чувствуя нахлынувшую на него радость по свободе. Сердце его бешено забилось в груди, в голове вертелись слова: домой, домой. Вскочив на ноги, он быстрым движением принялся срывать с себя бинты. Остальные пациенты с удивлением уставились на него как на безумного, а под бинтами не было ни царапины.

Что ты делаешь, глупец? - воскликнул один из больных.

Я свободен, я возвращаюсь домой.

Так, значит, ты не был болен? - в еще большем недоумении отозвался другой.

Болел, но выздоровел.

И куда ты теперь?

К родителям.

Распрощавшись со всеми, Владислав собрал вещи и вышел из больницы. Он подставил лицо зимнему солнцу - холодному, но яркому, широко улыбнулся небосводу, всему живому. Войны окончена, наступил мир, он свободен!

Часть 3

Глава первая

Владислав с матерью сидели в столовой собственной квартиры, обустроенной в старинном богемском стиле: дубовый большой стол, мягкие стулья с резными спинками, белые шторы, английский буфет, но особым изыском считался по праву фарфоровый чайный набор с позолоченной каймой, перешедший Брониславе по наследству от матери, а той от ее матери, после Брониславы сервис достанется Янке. Но сейчас в плену домашнего уюта, в мирной тишине Влад глядел, как мать разливает в чашки чай, с благоговением вдыхая его приятный терпкий запах, наслаждаясь прозрачным паром. За окном мелкими хлопьями падал снег, и молодой человек как завороженный смотрел в окно, с нежной душевной грустью вспоминая счастливое детство. Бронислава выложила в вазочку сладкое песочное печенье, которое приятно таяло во рту. Владислав любил печенье с чаем и мать специально приготовила сладости для сына.

За чаем Влад решил задать вопрос, что давно мучил его - с тех самых пор, как он вернулся из плена:

Мама, расскажи, что сталось с вами после, как я пропал?Ведь отец тогда почти умирал.

Бронислава сделала два глотка, собираясь с мыслями, ответила:

Когда ты не вернулся, я предчувствовала дурное, но ясно осознавала, что ты жив. А на следующий день немцы через громкоговоритель объявили всем жителям в течении суток покинуть Варшаву, иначе оставшихся они расстреляют. Я видела из окна сотни людей, вереницей шедших мимо развалин, оставляя позади родные дома. Плач и стенания сотрясали воздух, и казалось подчас, что земля и небо вторят несчастным в их печали. Твой отец не мог не только идти, но даже поднять голову, а бросить его умирать одного я не могла. И тогда мне пришла мысль спасти нас обоих - на это у меня хватило бы сил. Отыскав в кладовке доску, я аккуратно положила на нее Станислава, длинной веревкой обмотала его вокруг доски, а другой конец повязала на талии, дабы легче было бы тащить его. Вся Варшава в тот день озарилась пламенем пожаров, а я брела по пустынным улицам, таща за собой умирающего мужа. Чтобы не было столь страшно и тяжко, я напевала себе под нос псалмы, взывая к Богу и Он внял моей мольбе о помощи, которая вскоре явилась в лице Лайлы, которая позвонила знакомому доктору из Красного Креста. Доктор незамедлительно доставил Станислава в больницу, где его две недели держали под капельницей, чтобы восстановить силы, и слава Богу, все обошлось благополучно. Твой отец хоть и медленно, но оправился, встал на ноги и первый вопрос, который он задал мне был о тебе, Владислав, он так переживал за тебя, с таким нетерпением ждал встречи с тобой. Теперь ты понял, как сильно он тебя любит?

А я вас всех люблю и сбежал из плена, рискуя всем, лишь с единственной мыслью: вновь увидеть, обнять вас. Я так скучал по дому.

Много ты натерпелся, мой родной, но война окончена и надо жить дальше.

Влад встал с места и, приблизившись к матери, опустился передней на колени, спрятал лицо в ее теплых ладонях и как тогда в детстве услышал биение материнского сердца - всю ее безграничную любовь к нему.

Глава вторая

Жизнь постепенно наладилась и пошла своим чередом. Владислав вернулся к театральному поприщу, восстановившись в институте вопреки воли отца, не желавшего видеть в сыне актера. Однако, молодой человек не сдавался, он уговорил Станислава разрешить ему заниматься любимым делом, уступив лишь тем, что параллельно пошел на престижные курсы режиссера, в глазах строгого отца казавшиеся более мужским занятием, нежели театральные подмостки.

А вскоре, ближе к весне, воротился с фронта Казимеж, о котором долгое время не было никаких вестей. Станислав больше чем кто-либо был рад возвращению старшего - любимого сына, и к досаде младшего проводил с Казимежем все время. Владислав видел их, беседующих в гостиной, мирно сидящих на диване. Станислав будто не замечал второго сына, не обращал на него внимания, откупаясь от него деньгами, и если тот подходил к нему с какой-либо просьбой или советом, мужчина взмахивал рукой, отвечал:

Потом поговорим, сейчас мне некогда.

Зато с Казимежем проводил весь день - для него всегда хватало времени.

Владислав не злился на брата, не завидовал, ибо все те чувства были чужды его душевной добродетельной натуре. Словно возвышаясь, глядя издалека на весь мир, он осознавал, что не хочет мстить даже немецким гестаповцам - Влад не был злопамятен и тем более не был мстителен, и он никогда никому не завидовал, полностью полагаясь на милость Божью и Провидение.

Но иной раз, проходя мимо гостиной,где сидели отец и брат, Влад останавливался, украдкой посматривал на них из-за двери и в душе его росли грусть и непонимание, почему отец недолюбливает его, хотя сам Влад с раннего детства старался быть хорошим сыном. В такие моменты он старался брать себя в руки, успокаиваясь при мысли, что его больше всех любит мать - и того достаточно.

Отдельным особняком стояла учеба, после войны не все преподаватели и студенты вернулись в университет: кто-то погиб, кто-то остался калекой. Владислав встречал в лагерях и профессоров, которые его обучали, и студентов-одногруппников. С одним из них он работал в плену под Згежем, потом их пути разошлись - как позже выяснилось, того молодого человека расстреляли уже в другом лагере на юге Польши.

Влад был рад вернуться к студенческой жизни, окунуться в атмосферу творчества и театра, уйти с головой в каждодневное заучивание наизусть пьес и стихов. Ранним утром он вставал, принимал душ, завтракал и уходил в университет, где учился до обеда. После полудня шел на курсы режиссера, а по выходным занимался со специальным логопедом постановкой польского акцента. Владислав решил приобрести польский акцент только по настоянию профессора, который в первый же день приема сказал ему:

Мы берем вас в университет, но обещайте избавиться от вашего восточного говора, иначе это поставит крест на работе в театре. Кстати, кто вы по национальности?

Армянин.

Вы должны понимать, господин Шейбал, я не собираюсь каким-либо образом задевать или принижать ваше происхождение, но зрители, что будут ходить на ваши спектакли, должны слышать четкую речь своего языка.

Молодой человек не обиделся. Да и на что было обижаться, на правду? Ради театрального университета, ради работы актером он готов на все,что требовалось, на любые усилия. Водя его непоколебимое старание, начитанность, прилежное воспитание и необычную яркую красоту Востока, преподаватели хвалили Владислава, ставя его в пример остальным и через полгода его фотография висела на доске почета лучших студентов.

Были в жизни Влада и другие обстоятельства. После его бегства с вокзала, где он оставил Джанну и Янину, даже не попрощавшись с ними, образ белокурой красавицы все не выходил у него из головы. Мучаясь по ночам от бессонницы, томимый неясным волнением, Владислав садился на письменный стол и под светом ночной лампы принимался писать письма любимой, в котором раскрывал все те чувства, что до сих пор жили в его сердце, окрыляя ярким пламенем. В конце ставя подпись "твой Влад", молодой человек замирал, тяжело дышал; он вдруг осознавал, что не мог посылать письма в никуда, он не знал, где сейчас Янина, что с ней и жива ли она вообще. Тогда Влад оставлял ручку в сторону, чувствуя, как тугой комок рыданий сдавливает горло, и он не сдерживал слез. Плача в ночи, окутанный лунным светом, молодой человек сожалел о том своем поступке - бежал как трус, оставив позади любимую, за что и наказан ныне.

Ранней весной, возвращаясь с учебы после обеда (практики и дополнительных занятий не было), Владислав как обычно заглянул в почтовый ящик - он всегда заглядывал туда по привычке, ожидая чего-то, а чего, того не ведал. И вот сегодня Влад достал из ящика выписываемые Станиславом газеты и заметил среди плотной бумаги белый конверт. Молодой человек озадачено взял его в руки, осмотрел: на обороте были написаны его имя и имя Янины. Янина? Как нашла его дом, его адрес, его самого? Сердце гулко забилось у него в груди, тело бросило то в жар, то в холод. Она, любимая его, вновь рядом, она жива! Прижав письмо к груди, молодой человек, не видя ничего перед собой, птицей взлетел на третий этаж, трясущимися руками ключом открыл дверь. В коридоре его прихода поджидала Бронислава. Всплеснув полными руками, женщина обняла сына, поцеловала в щеку и сказала:

С возвращением, мой мальчик, проходи скорее, гости уже здесь, стол накрыт.

Владислав снял верхнюю одежду, обувь и прошел в гостиную. Гостиная была украшена воздушными шарами, длинный стол ломился от яств, а ему навстречу встали все родственники и знакомые, с улыбками на устах крикнули:

С днем рождения, с днем рождения! - и захлопали в ладоши.

Вереницей подходили к нему, целовали, обнимали. Владислав каждому улыбался, благодарил за поздравление. Последним подошел дядя Адам - уже седовласый статный брюнет с большими карими глазами на смуглом восточном лице. В отличии от своего старшего брата Станислава Адам обладал мягким характером и веселым нравом. Влад горячо любил дядю, иной раз в тайне сердца сокрушаясь, что не он его отец. Обняв племянника, Адам прошептал ему на ухо:

Я так рад, что ты вернулся целым и невредимым. Если Станислав станет совсем несносным, то знай, что мои двери всегда открыты для тебя. Я буду поддерживать и помогать тебе, чем могу.

Спасибо, дядюшка, - искренне молвил Влад, ощущая близость с ним куда более родственную, нежели с собственным отцом.

На середину выступили Бронислава и Станислав, держа в руках маленькую коробочку с голубой лентой. Скосив на жену взгляд, мужчина вновь посмотрел на сына и торжественно произнес:

Влад, сегодня у тебя праздник - тебе исполняется двадцать два года, и мы, всеми посовещавшись, решили сделать тебе общий подарок, - он протянул ему маленькую коробочку, добавил, - мы дарим тебе автомобиль.

Поздравляем! - хором прокричали все остальные.

Бронислава усадила сына на почетное место, подала ему в красивой тарелке кусочек торта, который сама испекла. Владислав держал в одной руке ключи от машины, а в другой письмо от Янины, не зная, куда их деть - оба подарка были дороги его сердцу. Мать одна приметила смущение именинника, тихо сказала ему:

Давай, сынок, я положу все на полку.

Молодой человек с неохотой отдал ей конверт, увидел, как расширились глаза Брониславы от удивления, когда она мельком прочитала, от кого это письмо. Бронислава ничего не сказала супругу, боясь вновь возродить в его душе неприязнь к младшему сыну, которого он, сам того не ведая, боялся за упертый, сильный характер.

Владислав оглядывал гостей, выдавливал через силу подобие улыбки, хотя в душе его все вертелось-кружилось от смешанных непонятных чувств. Среди присутствующих были и давнишние друзья их семьи - чета Анджея и Альжбеты Давидовичей с их восемнадцатилетней дочерью Гаянэ. Давидовичи тоже были армянами - богатыми, дворянского рода, предки которых находились в тесных отношениях с семьей Жозефа Теодоровича, вот почему Анджей Давидович решил воссоздать дружбу с Шейбалами. Гаянэ то и дело посматривала в сторону Влада, щеки девушки то покрывались румянцем от смущения, то бледнели при мысли, что молодой красавец оставался к ней равнодушен. А самого Владислава раздражала, злила некрасивая на его вкус девушка, все в ней ему не нравилось: и ее карие глаза, и черные волосы, и невысокий рост. Куда краше сердцу его приходилась полька Янина, наделенная нежной славянской красотой, хотя сама Гаянэ была недурна собой. Во время танцев девушка сама, подавляя жгучее смущение, подошла первой к Владу, тем самым уронив свое достоинство в глазах армян, пригласила его потанцевать с ней, на что он ответил:

Извини, Гаянэ, я не танцую, -и ни на кого не поглядев, ушел к себе, оставив позади себя растерянную девушку, которая едва сдерживала слезы от обиды.

Никто кроме Станислава не заметил уход Владислава, но зато для Казимежа появилась возможность взять первенство в свои руки, заняв место брата. Он галантным жестом пригласил Гаянэ на танец. Оскорбленная девушка, все еще злясь на Владислава, согласилась скрепя сердцем, хотя сам Казимеж вызывал у нее чувство раздражения, в глубине души она ненавидела его, сопоставляя всякий раз с его младшим красивым братом. Не только она, но и остальные говорили на непохожесть братьев. Казимеж взял неприметную внешность матери и угрюмый характер отца, Владиславу же досталась красота Станислава и вся добродетель Брониславы, оттого старший брат и ненавидел младшего - за явное превосходство последнего.

Станислав глядел вслед Владу, перевел взор на Казимежа, кружащегося в танце с Гаянэ, и волна гнева вновь опалила его сердце. Едва сдерживая себя, он собрался было идти следом за сыном, как его остановила рука Адама, что легла на его плечо. Адам следил за ним, чувствовал братским сердцем, что творится с ним, и потому, спасая племянника, остановил брата, сказал:

Оставь Влада, он просто устал.

Несносный мальчишка! Надо бы проучить его. Привык получать все на блюдечке, - обернувшись к брату, добавил, - и ты туда же, все племянника своего защищаешь.

Прошу тебя, Станислав, одумайся. Только не сейчас, - прошептал ровным голосом Адам, стараясь сгладить сложившуюся ситуацию.

Тот усмехнулся в усы, наклонился к брату, пригрозил:

Не лезь не в свое дело, Адам. Влад - мой сын, а не твой. Будет время, и до тебя доберусь.

Адам побледнел, но пересилил себя, не стал возражать. Будь они вдвоем, он ответил бы, но здесь присутствовали гости, были женщины и дети - а перед ними не хотелось терять достоинство. Праздничное приподнятое настроение, с которым он пришел сюда, как снег под солнцем растаяло в единый миг.

Поздно вечером гости разошлись. Бронислава с Янкой пошли на кухню мыть посуду и убирать со стола, Казимеж ушел к друзьям, а Станислав отправился в комнату Владислава. Мужчины был зол на сына, на его поведение - и, самое главное, на его строптивый характер. Молодой человек лежал в кровати, все еще одетый в брюки и пиджак, прижимая к груди конверт с письмом от Янины. В нем девушка просила о встречи на ближайших выходных в главном парке Кракова. Разве мог он отказаться от свидания с той, к которой проникся всем сердцем? Думы его и светлые мечты о будущем прервал Станислав. Лицо отца - худощавое, сухое, было строгим, взгляд зол, и Влад понял, что ничего хорошего ему не стоит ожидать от него.

Ты осознаешь, что сотворил? - воскликнул мужчина, грозно наступая на сына. - Ты отказался сегодня от Гаянэ, и позор ляжет на тебя и всю нашу семью.

Папа, ты всю жизнь только и думаешь, что о чести семьи, но никогда не интересуешься о чувствах родных и близких людей.

Не смей так говорить со мной! - громом обрушился на Влада Станислав. - Ты внук дворянки, дед твой занимал пост мэра, я - твой отец, профессор. Ты не какой-то неграмотный крестьянин или сын рабочего, в твоих жилах течет благородная кровь, вот почему тебе стоит думать о чести.

Ты возлагаешь на меня всю ответственность за всю семью. Почему к Казимежу у тебя никогда не бывает претензий? За что, папа, ты так ненавидишь меня?

Причем здесь наши отношения, если ты испортил своим уходом праздник, если ты отказался от общения с Гаянэ, которая неравнодушна к тебе? Ты один из завидных женихов польских армян: богат, красив, умен, благороден. Чего тебе еще не хватает в жизни?

Зачем мне Гаянэ, отец, если я другую люблю?

Владислав не договорил:в единый миг Станислав поднял руку и ударил сына по щеке. Волна боли обожгла часть лица, но сильнее боли жгла обида на отца, который не хотел ни понимать сына, ни прислушиваться к его словам.

Какое же чудовище я воспитал, - проронил мужчина, без дли сочувствия глядя на молодого человека, - пригрел змею на собственной груди. Лишить бы тебя всего, вот тогда погляжу на тебя, что скажешь.

Станислав развернулся и ушел, громко хлопнув дверью. Влад глядел отцу вслед, все еще ощущая удар по щеке. Мыслей никаких не было, будто он провалился в долгий страшный сон. Что-то больное резкое кольнуло в груди и к горлу подступила тошнота. Дабы не упасть от головокружения, Владислав сел на край кровати, прикрыл глаза. Тело сковала непонятная тупая боль в области сердца и весь мир завертелся-закружился перед его взором.

Глава третья

Владислав шел рядом с Яниной по тихому малолюдному парку. Узкие, покрытые гравием тропинки, лавочки под сенью деревьев, небольшой пруд, детские качели. Молодой человек особенно тщательно подготовился ко встречи с любимой, надев темно-серое пальто, шляпу и повязав бежевый шарф на английский манер. В таком виде, красивый, стройный, он предстал перед Яниной, с которой не виделся больше года и о которой мечтал каждую ночь, вспоминая все время их совместной жизни в концлагере. После того, как его нашли без сознания в спальне, отец перестал наставлять его и требовать полного подчинения, однако целую неделю держался от сына подальше, даже не здоровался по утрам, как то было заведено в их семье. Влад переживал, расстраивался из-за холодной отчужденности отца и перед свиданием первый пошел с ним на перемирие, дождавшись вечера,когда все остальные члены семьи отправятся спать. Молодой человек робко вошел в кабинет Станислава, ощущая себя куда более чужим в доме родителей, нежели прежде.

Чего тебе надобно? - спросил Станислав, работая над новым университетским проектом.

Папа, - тихо молвил Владислав, вложив в одно лишь слово всю любовь к родителю, - папа, позволь мне сесть рядом с тобой.

Не видишь, я занят.

Я не буду долго отвлекать тебя. Прошу.

Мужчина махнул рукой, разрешая сыну присесть напротив себя. Они долго пристально глядели друг на друга, не зная, с чего и как начать беседу. Наконец, молодой человек взял себя в руки, не выдержав гнетущую тишину, сказал:

Папа, я никогда не хотел, не желал вражды между нами. Я очень сильно боюсь тебя и в тоже время люблю и уважаю. Пойми меня.

А что мне понимать? Ты отказался от девушки из благородной семьи в пользу какой-то девки, с которой общался, будучи пленником. И ты полагаешь, я рад этому?

Будь я на твоем месте, возможно, сказал бы то же самое. Но пойми, отец, мне плохо от того, что между нами стоят недопонимания. Я тоже хочу быть счастливым человеком.

Он не чувствовал слез, катившихся по его щекам. Впервые в жизни ему пришлось довериться отцу, излить всю свою душу. Станислав с грустью глядел на сына и, может даже, испытывал к нему чувство привязанности, непонятой родительской жалости. Взяв его холодные руки в свои, мужчина ответил:

Ты только не плачь, Владимир, я все же твой отец и всегда постараюсь понять тебя.

Это все, что я так хотел услышать, - Влад склонил лицо и прижался им к отцовским рукам, и так спокойно, так умиротворенно сталось у него внутри.

К Янине он летел на крыльях любви. Он надеялся увидеть ее нежной и цветущей, сказочно прекрасной, желанной, но девушка предстала совсем иной. Бледная, с болезненно запавшими глазами, она встретила Владислава не нежным касанием как прежде, а ледяным тоном голоса, будто между ними не было ничего: ни взаимных чувств, ни сладостных ночей.

Я давно хотела встретиться с тобой, дабы взглянуть в твои глаза.

И я, любимая, и я тоже скучал по тебе все то время.

Не о том я, Влад, не о том. Помнится, в лагере ты столько говорил мне теплых слов, столько покрывал мое тело страстными поцелуями, что я поверила было, что ты и есть моя судьба. Ах, как горько я ошибалась. Ты бросил меня, бросил одну на большом вокзале, сбежал как последний трус. А я-то боялась за тебя, искала долгое время среди остальных пленников, по ночам оплакивая потерю - мою потерю, пока через немцев не узнала всю правду. Какой же ты подлец, Влад, какой негодяй.

Владиславу казалось, будто в рот ему льют расплавленное олово, а душу и сердце режут ржавым ножом. Он многое пережил в жизни за столь короткий срок, но такого ему не могло присниться даже в кошмарном сне. Не чувствуя под собой земную опору, молодой человек машинально оперся о плечо Янины и тихо заплакал от жалости к себе, своей любимой, из-за той несправедливости, что как колпак сокрыла-накрыла его плотной стеной.

Янина, - только и мог сказать он, - моя любимая.

Твоя любимая уже мертва, от нее ничего не осталось, как и от детища, что должен был появиться на свет.

Дрожь пробежала по телу Владислава. Трясущимися руками он схватил Янину за плечи и, глядя на нее широко раскрытыми глазами, воскликнул:

Какое дитя? От кого?

Твой. Когда ты убежал трусливо, спрятавшись в укромном месте, я осознала, что жду ребенка. Без сомнения, то было от тебя, так как я ни с кем не общалась более. Каждый день, просыпаясь и засыпая, я чувствовала, как дитя растет там - глубоко внутри. Я ждала его появления на свет также, как с нетерпением хотела вновь увидеть тебя. но жизнь в лагере было почти невыносимой, люди замерзали и болели, умирали от туберкулеза. Еды не хватало, мы все голодали. А потом днем у меня началось обильное кровотечение, доктор, осмотрев мое состояние, сказал, что ребенок больше никогда не родится на свет. Мне сделали чистку, ты не представляешь, как это было больно, но хуже сталось здесь, на душе. Когда я, умирая на кушетке, оплакивала нашего сына, ты был далеко, а мне так хотелось, чтобы ты оказался рядом. После врач вновь обследовал меня и его прогноз был неутешительным: мало того, что я не смогу более иметь детей, так еще у меня выявили туберкулез. Достойное завершение дела. Зато ты стоишь сейчас передо мной: красивый, ухоженный, в дорогой одежде, от тебя пахнет хорошими духами.

Янина, любимая, - прошептал Влад, едва сдерживая слезы, - мы нашли друг друга и теперь всегда будем вместе. Я люблю тебя и всегда буду любить.

Нет, Владислав, это не любовь. Ты любишь только себя самого и больше никого. Я для тебя лишь глоток свежего воздуха, лучик света среди ужасов концлагеря. Вот потому ты и обратил тогда на меня внимание.

Молодой человек почувствовал, как жар опалил его грудь. Более, не мыслив ни о чем, весь в порыве чувств, он наклонился к Янине и опалил ее губы горячим поцелуем. Девушка не отринула в сторону, не оттолкнула его, в памяти возродились давно позабытые картины их любви, когда они, еще такие молодые, наивные, укрывались от посторонних глаз, дабы насладиться друг другом. И вот с тех пор прошло чуть больше года, а казалось, минул целый век, так грустно и ненадежно сталось-случилось между ними.

После первых порывов позабытого искушения молодые люди взялись за руки и пошли по длинной тенистой аллеи. Им лишь дважды встретились на пути редкие в это время прохожие: пожилой мужчина с собачкой и юноша, должно быть, школьник. Весна постепенно, хоть и медленно, брала мир в свои руки, воздух пах ее запахами - то были дождь и прошлогодняя листва. В небе кружились голуби, а под ногами в еще холодных лучах переливались лужицы.

Янина осторожно наступала на гравий, держа под локоть Владислава. Их мир вновь наполняла радость счастья и они, еще не ведая о том, полюбили друг друга новым, иным чувством. Их любовь была нечто больше, чем просто привязанность. Эта любовь наполнялась прикосновением рук, их величайшей радостью вновь быть вместе. Они, молодые, цветущие, упивались друг другом, обещали, что не смотря ни на что, останутся вместе, поддержат друг друга в новых начинаниях. Янина любовалась Владиславом, залитым яркими лучами света, его необычайно красивым большим глазам, слушала с замиранием сердца его тихий, мягкий голос - такой приятный, умиротворенный.

Вскоре девушке пришлось покинуть Краков и уехать работать в маленький городок - там она решила стать учителем. И Владислав ездил к ней каждые выходные, проводил время с ней и ее подопечными детьми, которые с радостными криками окружали его, взбирались к нему на колени и подолгу лепетали на свои детские забавные темы. Молодой человек с умилением взирал сверху вниз на маленьких человечков, в душе оплакивая своего нерожденного сына, которого так и не удалось поддержать на руках. Янина ощущала его мысли, понимала, что творится в его душе и от этого начинала любить Владислава еще сильнее, еще окрыленнее. В дни их встреч в стенах школы ее ученики не отходили от Владислава ни на шаг, он заполнял их существо, а они с интересом слушали его рассказы, внимая каждому слову. А Янина глядела на возлюбленного такими очами, что он понимал без слов все те чувства, что она испытывала к нему.

Бронислава не давала сыну советов: ни предостережения, ни поддержки. Однако женщина оставалась на его стороне, искренне веря, что Владислав непременно достигнет большего в жизни, нежели Станислав и Казимеж.

Проходило время. Янина каждую неделю присылала письма, в которых рассказывала о своих чувствах к любимому, как скучает по нём и, занятая работой, считает дни, когда они вновь увидят друг друга. В первых числах декабря девушка на несколько дней вернулась в Краков, ее на перроне встретил Владислав с большим букетом роз - белых как снег, как ее волосы, как ее нежная кожа. Долго они стояли в объятиях друг друга, не находя слов, чтобы выразить ими переполнявшие чувства. Меж ними протянулась светлая радостная дорога - может, впервые в жизни. Позади остался весь мир, и им неведом был страх перед новым - еще одним расставанием. Янина покрылась румянцем, вспыхнувшем на ее бледных щеках. Тяжкая болезнь унесла всю красоту севера, но для Влада она оставалась все такой же прекрасной, как в день их первой встречи.

Вот и свиделись мы вновь, - тихо проговорил молодой человек, с нежным взором, полным любви, глядя на девушку сверху вниз.

Как же я скучала по тебе. Сколько мы не виделись с тобой?

Около двух месяцев.

А мне казалось, что прошла целая вечность.

Владислав галантным жестом взял Янину под руку и усадил в машину. Он, наконец, решился на отчаянный шаг: пригласить любимую к себе домой, познакомить со своими родными. Станислава и Казимежа дома не оказалось, но зато молодых людей с распростертыми объятиями встретила Бронислава, у которой как раз гостила ее сестра - тетя София, горячо любившая племянника. Матери понравилась скромная, умная красавица, однако от ее пристального взора не ускользнула болезнь, оставившая глубокий след на челе девушки. Владислав познакомил Янину и с тетей, рассказал, как в детстве - таком счастливом, далеко ушедшем, София часто брала племянника в свой театр, где она была оперной певицей. Мальчику позволялось взирать на сцену не с зрительских рядов вместе со всеми, а прямо из-за кулис, вбирая в себя - в свое сердце и сознание, атмосферу театра, весь его таинственный волшебный мир, всю магию, запахи, звуки - прямо из другого пространства, сквозь кожу, в кровь. Потому, возможно, он и решил стать актером, вернуться туда - в тот самый мир, который лишился из-за переворота и войны.

Янина слушала его, вбирая сказанные слова каждой клеточкой своего тела. Перед ней раскрылся совсем другой человек, не такой, каким он представлялся ранее. Украдкой она сжала его левую руку в своих ладонях, не желая больше отпускать эту самую руку - такую теплую и родную. В душе она благодарила Господа, что Он послал ей этого человека. Единственное, с чем девушка никак не могла свыкнуться - это богатая обстановка в доме Владислава.Все здесь говорило о достатке: и резная мебель, и белый камин, и высокие потолки, и бархатные шторы с кистями. Все иначе представлялось в ее собственной крохотной квартирке, в которой одна комната служила и кухней, и гостиной, и спальней. Янина не была меркантильной, это-то и отличало ее от остальных девушек, но как раз и привлекло Владислава.

В конце недели молодые возлюбленные вновь стояли на перроне, держась за руки. Они ни о чем не говорили, просто молчали, распространяя вокруг себя невидимую вселенскую красоту, которую чувствовали, видели каким-то внутренним взором сами. Янина не плакала перед их последним - навсегда, расставанием, она просто глядела пустым взором на рельсы - самое страшное, что именно они вскоре определят их судьбы. Она и сама как бы плыла на волнах, оставляя за собой яркий свет, угасавший в дальнейшей судьбе. Влад чувствовал, сам того не зная, ее дрожание- невероятно нежное, грустное. И вот Янина до сих пор находилась рядом, в ее прекрасных зеленых глазах блестели слезы, она понимала больше Владислава, но скрывала свои чувства под грустной, натянутой улыбкой.

Любимый мой, я должна возвращаться домой, к своей работе, - девушка глянула на прибывший поезд.

Владислав ничего не сказал, не проронил ни слова. Он смотрел на множество людей вокруг, на темные вагоны, а в ладони продолжал держать руку Янины. Объявили посадку и любимая ушла, на прощание помахав ему рукой. Этот жест комом встал в его горле, разорвав сердце на мелкие частицы. Поезд тронулся, обдав провожающих легким ветерком, а Влад все еще стоял на перроне, глядя вслед удаляющимся вагонам - до тех пор, пока последний не скрылся из виду.

Через несколько дней от Янины пришло письмо, полное любви и самых нежных чувств. Влад перечитывал его, покрывал каждую строчку горячими поцелуями. Он был счастлив и несчастлив одновременно, он чувствовал ее - любимая находилась рядом, сказочное тепло, вся нежность вокруг нее наполняло воздух неизъяснимым блаженством, умиротворением.

А еще через пару недель пришло новое послание Янины: в нем девушка поведала о своей болезни и длительном лечении. "Врач сказал, что мой туберкулез приобрел тяжелую форму и лечение мое будет длительным, трудным. Как только мне станет лучше, я непременно вернусь в Краков навестить тебя". Но встреча их, такая долгожданная, не состоялась. В последнем своем письме Янина рассказала об ухудшении здоровья и только тогда молодой человек осознал, что больше никогда ее не увидит.

Письма от любимой перестали приходить. Владислав не мог, не смел спрашивать людей, знающих их обоих, что сталось с ней, будто боялся этим разрушить священную непонятную тайну между ними двоими. От Янины сохранилась в нем та нежная удивительная сказка, кою видел он, ощущал в счастливые дни их встреч.

Грустный путь, наполненный любовью и пониманием, волнами перекинутый сквозь их душевное существо.

Глава четвертая

Прошло немного времени. Владислав вернулся к театру, окунулся с головой в его мир фантазий и грез, полных нескончаемых сцен, костюмов, грима. Как завороженный, он вглядывался-всматривался в еще один мир, отрываясь от прежнего настоящего, реального. Большая потеря по смерти любимой оставила в его тонкой душе глубокую темную пустоту, которую он пытался заполнить в круговороте репетиций, вживания в роли персонажей и ярких блестяшек. Там Влад становился другим и весь сам больше не принадлежал себе. Кружась в красивых исторических костюмах, ощущая на своем лице театральный грим, он забывал обо всем на свете, будто в мире не было ничего и никого - всего лишь длинный сон, волнами уплывающий далеко назад. И только в прохладной тишине родительского дома, в своей темной уютной спальне Владислав вспоминал о Янине, в горестном сердце оплакивая эту страшную потерю. Он брал ее письма - там буквами отпечатались ее руки, вся душа ее, вся та любовь, что связывала их обоих невидимой нитью. Влад раз за разом перечитывал письма любимой, прикладывал к своей груди, и слезы текли по его щекам. Потом он вставал, одевался и ехал в тот самый парк их встреч - их святую обитель. Ровно год назад они прогуливались по этим самым тропинкам вдоль аллей, сидели на этих самых лавочках под сенью деревьев, любовались весенним миром, а прошлогодняя листва растворялась в дождевых лужицах. Влад мысленным, каким-то сокрытым внутренним взором видел следы Янины, навек отпечатавшиеся невидимым светом на длинной дороге; и тогда казалось ему, что любимая все еще здесь, рядом - а он не видит ее. Сердце его сжималось от тоски, а к горлу подкатывал комок рыданий, но ему хотелось вновь и вновь возвращаться в этот парк, еще раз предаться сладостным, но тяжким воспоминаниям.

Бронислава видела изменения в сыне, горестно вздыхала, всплескивая полными руками. Но как мать, она не желала, чтобы сын ее любимый ходил в подавленном состоянии, и потому вызвала его на откровенный разговор за чашкой чая.

Послушай меня, Влад, - сказала женщина, - я понимаю, как тебе тяжело досталась утрата любимой, но твоя жизнь продолжается, не вечно же сидеть, закрывшись в комнате, сгорать от тоски.

Что мне делать, мама? Как справиться с тем, что враз навалилось единым скопом на меня?

Просто жить, наслаждаясь каждым мгновением. Ходи на выставки, на танцы, встречайся с друзьями. Хорошо еще, что ты работаешь в театре, вот и примени свой актерский талант в реальной жизни.

Слова матери возымели на него, вытянули из мира небытия-воспоминаний. И через две месяца, сам того не ведая, Владислав вернулся к обычной жизни, он расцвел и лицом, и взглядом, и постепенно мирская жизнь с ее плюсами-минусами укрыла его невидимым колпаком. К тому же не ко времени занемог Станислав. Врачам удалось спасти его тогда, брюшной тиф отступил, но недуг - тайный, сокрытый, невидимым змеем теплился внутри и вот снова выбрался наружу. Болезнь оказалась неопасной, но высокая температура и боли в животе не давали покоя. Владислав на время позабыл и работу в театре, и грустные воспоминания. Вместе с матерью он ухаживал за отцом, сидел ночами у его изголовья, и когда тот начинал трястись от лихорадки, давал лекарство. Немного придя в себя, Станислав открывал глаза, ловил взглядом сына и, протянув исхудалую руку, звал его к себе. Молодой человек вставал на колени перед кроватью отца, ласково, по-сыновьи, улыбался.

Влад, сын мой, ты рядом со мной, - шептал больной и в этой тихой комнате голос его звучал более отчетливо, чем когда-либо.

Папа, разве я могу оставить тебя? Мы с мамой так волнуемся за тебя.

Прошу тебя, Влад, говори со мной по-армянски, ныне мне сподручнее родной язык. А в твоем голосе армянские слова звучат краше.

И Владислав усаживался рядом с отцом, долго рассказывал ему о своих успехах и неудачах, о прошедших днях и планах на будущее. Под тихий мелодичных голос сына Станислав проваливался в сон, а молодой человек продолжал оставаться в кресле, чувствуя, как и его окутывает своей пеленой сновидение.

Когда мужчина смог уже стоять на ногах, Владислав вернулся в театр, где его ожидали новые роли: и главные, и второстепенные. В старом краковском театре, в котором он уже являлся начинающей вспыхнувшей звездой, ему предложили одну из главных ролей с Халиной Миколайской в пьесе Шарля де Пейре-Шапюн "Покойный господин Пик". Кто мог тогда знать - а Влад и подавно ни о чем не подозревал, полностью погрузившись в своего героя, что именно эта пьеса станет переломным - навсегда - моментом в его жизни.

В первых рядах, чуть дальше от камер и фотоаппаратов, сидели члены комиссии: критики, маститые актеры, режиссеры. Они все выразили восторг и похвалу пьесе, особенно впечатлившись игрой молодого Владислава, еще малоизвестного, без громкого имени, хотя его преподаватели пророчествовали ему великую славу.

Кто этот молодой человек среднего роста, такой смуглый, темный, с красивым голосом? - спросила коллег одна из актрис, состоящая в совете жюри.

Его зовут Владислав-Рудольф Шейбал, 1923 года рождения.

Какая необычная, странная фамилия у него. Кто он по национальности?

Фамилия досталась ему от предка-шотландца, но сам Владислав-Рудольф утверждает, что он армянин.

Теперь понятно, почему он так необычно выглядит.

Актриса что-то написала у себя на листочке и вперила взор на молодого артиста, так и пожирая его глазами. Она любовалась им, все больше и больше очаровываясь его южной красотой, той статью,что он гордо нес на сцене, тому голосу, коему был наделен. И чем дольше женщина смотрела на Владислава, тем больше и сильнее ее накрывала неведомая волна - волнующая,страстная. Щеки ее покрыл легкий румянец в тот миг, когда Влад невольно, неосторожно бросил на нее беглый взгляд. Того оказалось достаточно. И эти два человека, еще секунду назад далекие, не знающие друг друга, вдруг приобрели невидимую связь меж собой, будто бы долгие годы шли по темной дороге на ощупь и вот только теперь нашли выход. Владислав ощущал на себе пристальный взгляд женщины, слышал, как сильно забилось в груди его сердце, до этого бывшее равнодушным ко всему.

Актриса наклонилась к главному члену комиссии, прошептала:

Я выбираю Шейбала Владислава, его игра мне больше всего понравилась.

Как скажите, Ирена Эйхлерувна, ваш голос учтен.

После окончания пьесы, после долгих речей комиссии, после всей этой театральной суеты, женщина попросила через помощника позвать к ней Владислава, чей образ не выходил у нее из головы. Робко, боясь показаться хуже, ступил молодой человек в комнату, где его уже дожидалась Ирена. Он боялся смотреть на нее, хотя сам того не ведая, машинально поднял голову, улыбнулся как-то странно, с глуповатым видом.

Присаживайтесь, господин Шейбал, - женщина указала на стул напротив себя, приметив смущение молодого артиста,- я видела вашу игру и мне, признаться, она очень понравилась.

"Только ли игра?" - пронеслось в голове Владислава и сердце вновь затрепетало в груди, а к горлу подкатил комок. Он молчал, но внутри все кипело, а поток нескончаемых вопросов только увеличивался, проносясь молниями в голове.

Вы знаете, кто я? - задала вопрос женщина, пожирая огненным взглядом молодого человека.

Кто вас не знает?! Вы Ирена Эйхлерувна, главная прима польского театра и кино, - на одном дыхании проговорил Влад и посмотрел ей прямо в лицо.

Что-то внутри кольнуло, омыв сердце сладкой тоской. Перед собой он увидел ее красивое лицо с задорными татарскими глазами серо-зеленого цвета, ее светло-каштановые волосы отражали золотистый блеск в свете люстры. Ирена была красивой - и это та хищная, страстная красота, что пленяла, опутывала своими сетями. Все в ней: светлые глаза, аккуратный нос, пышные локоны напоминали ему о Янине, чьи невидимые следы он искал под прошлогодней листвой на тропе в своей душе, а статным мягким телом походила на Анну - ту первую женщину, что познал он. И эти два давнишних, близких образа соединились лучами в одну, превратились в единственную, желанную. Между ними - Иреной и Владиславом - пробежал дрожащий ток, машинально руки их коснулись, все и вся взметнулись ввысь, кровь быстрым потоком побежала по жилам. Не думая ни о чем, освободившись ото всех мыслей, Влад сжал в объятиях Ирену, жаркими поцелуями покрыл ее губы, щеки, шею. Она не сопротивлялась, наслаждаясь в его молодых сильных руках, ее не смущала даже их разница в возрасте - Ирена была старше на пятнадцать лет, а молодой Владислав пленился ее красотой, ее манерами, той харизмой, сильным потоком исходившей от нее. Эта была любовь с первого взгляда - взаимная, притягательная. Они были счастливы в объятиях друг друга и, столь далекие ранее, сошлись, сплелись воедино.

А за окном белыми обильными хлопьями пошел снег. Он падал и падал, становясь все сильнее и сильнее, загораясь белыми холодными звездами в свете фонарей.

Глава пятая

Их любовь - такая долгожданная, новая, крепла с каждым днем, не смотря ни на что. Ирена была слишком красивой, слишком умной и богатой, чтобы не упустить молодого красавца. Владислав, питавший поначалу к ней больше сыновьи чувства, понял, как сильно не хватало ему именно ее. Женщина полностью подчинила его своей воли, а он с жаром и трепетом глядел на нее как ученик на учительницу, испытывая страстные чувства - она была всем для него, она стала его женой - без свадьбы, без официальной дозволенности перед алтарем. Станислав был против их отношений, их новой любви. Оставаясь между сыном и положением в обществе, стареющий художник, профессор университета выбрал второе, однако ему никак не удавалось поговорить с Владиславом. Молодой человек чаще пропадал в театре на репетициях, а в свободное время ездил на встречу к Ирене, проводил с ней бурные ночи, представляясь жене во всей красе.

Через несколько недель Станиславу удалось увидеть сына, лицезреть его в гостиной с книгой в руках: то была пьеса Антона Чехова "Вишневый сад". Отец подошел к ничего не подозревающему сыну, проговорил:

Влад, мне необходимо пообщаться с тобой.

Тон Станислава - холодный, суровый не предвещал ничего хорошего, однако молодой человек отложил книгу в сторону, весь согнувшись в тайном повиновении перед отцовской волей. Профессор исподлобья глянул на него, продолжил:

Ты знаешь, о чем пойдем речь и посему тебе следует выслушать все, что я скажу.

Воля твоя, отец.

Я вытерпел твою спесь, когда ты, вопреки моему слову, поступил в театральный вуз. Я даже смирился с твоим отказом от Гаянэ, которая принадлежит древнему знатному роду - этим ты навлек на наши головы позор и ради чего? Ради кого, я спрашиваю?!

Отец, я...

Молчать! - воскликнул в гневе Станислав и стукнул по столу так, что стакан, стоявший на нем, упал на ковер. - Ты предпочел Гаянэ какой-то девки, которая умерла от туберкулеза, ничего не оставив тебе. Почему ты не слушался меня, мать?

Янина - промелькнуло в голове Владислава. Бедная, любимая Янина, любовь к которой он хранил в тайниках своего сердца, оставив заместо нее самой легкое нежное воспоминание, так свято явившееся ему. И отец, родной отец втаптывал в грязь этот дворец любви, сердце и чувства его. Вспыхнув лицом от нанесенного оскорбления, Влад сказал:

Папа, зачем ты так говоришь? Тебе известно лучше всех, кем являлась для меня Янина. Не тревожь ее светлую память, прошу.

Что-то твоя любовь более напоминает похоть. Быстро же ты нашел ей замену в лице стареющей Ирены. Какой позор! Неужто во всей Польше не нашлось молодой красавицы, твоей ровесницы?

Я полюбил Ирену, она стала всем для меня, потому что она одна поддерживает мои начинания, веря в меня и мои успехи. Чем, как не добром, могу я отплатить ей?

Станислава злила явная непреклонность сына, и гордая кровь горцев взыграла в его жилах. Подойдя вплотную к Владиславу, который был много выше отца и шире в плечах, мужчина приковал к нему злой взгляд больших глаз, проговорил с угрожающим видом:

Отныне и впредь я запрещаю тебе общаться с ней, в противном случае я откажусь от тебя и прокляну на веки вечные. Мне не хочется опутываться позором на старость лет от людской молвы. Мне стыдно за тебя.

Тебе мнение людей дороже сына, - с грустью молвил Влад, в его глазах блестели слезы, - зачем ты говоришь такое, почему жесток ко мне? Я люблю тебя, маму, Янку, Казимежа и всегда буду любить. Не обижай меня, пожалуйста.

Владимир, ты любишь только себя, тебе плевать на чувства других.

Плевать? Почему ты так говоришь? - воскликнул молодой человек, переходя на крик, но из последних сил стараясь держать себя в руках. - Вспомни, как долго я сидел у твоего изголовья, пока тебя поражал недуг. А почему бы тебе не припомнить, как я оказался в плену у немцев? Рискуя жизнью, я отправился на другой конец Варшавы за лекарством для тебя, не боясь получить пулю. Неужели этого всего недостаточно, дабы ты, отец, был просто мне благодарен?

Станислав продолжал глядеть на сына все тем же ледяным безразличным взглядом и он не испытывал к нему ни жалости, ни любви. Уже спокойным, но чужим страшным голосом он спросил:

Выбирай сию минуту: мы или Ирена; но знай, если ты выберешь ее, тебе нет места в моем доме, а я постараюсь стереть из своей памяти все воспоминания о тебе.

Ледяным потоком обдало Владислава от слов отца. Где-то внутри, в груди, в сердце он почувствовал нестерпимую боль, а окружала его теперь пустота - холодная и мрачная. С большим усилием Влад дал отцу ответ:

Отныне я вижу, что лишний здесь и что жизнь моя никому не нужна в моей же семье. Ты обидел меня, отец, так еще никто не делал мне больно. Я выбираю Ирену, она единственная отрада для меня.

Так плохо ему еще не было. Разве муки и издевательства в концлагере могли сравниться с тем, что он чувствовал сейчас? Затаив дыхание, Владислав ожидал отцовского удара и был готов ко всему.

Ты, щенок, выродок, - проговорил Станислав, от гнева. неистовой злобы сжав сухие руки в кулаки, - лучше бы бы не рождался, лучше бы тебя придушить в колыбели. Зачем только ты вернулся из плена, тебе следовало бы остаться там, в Германии, сгнить заживо, дабы ничего от тебя не осталось.

Как страшно то, что ты говоришь, папа. Но я не заслужил твоего гнева, хотя ты с рождения моего ненавидишь меня.

Профессор размахнулся, наотмашь ударил молодого человека по щеке, разбив до крови губу. Поднеся рукав к ране, Владислав посмотрел на отца взглядом, полный жалости и необъятной боли в грустном сердце своем.

Не называй меня более отцом! Ты мне не сын. Собирай свои вещи и иди на все четыре стороны.

То, что говорил Станислав, воспринималось Владом спокойно, равнодушно, будто он находился где-то высоко над миром и взирал на происходящее как в кино по ту сторону реальности. Неверным шагом, находясь в неком трансе словно во сне, молодой человек пошел в комнату собирать вещи. Мельком он взглянул на распахнутую дверь в немалой надежде увидеть там плачущую мать. И если бы Бронислава и в самом деле оказалась рядом, ему хватило бы смелости вернуться к отцу, попросить прощение и вернуть судьбу на круги своя, но в дверях никого не было - лишь темная молчаливая пустота коридора. От непомерной обиды, от жалости к самому себе Владислав заплакал, сердце его сжалось от мучений, которые он ныне испытывал. Взяв чемодан в руки, с опущенной головой он вышел в коридор. У входной двери его дожидались родители и сестра. Бронислава и Янка плакали, Станислав оставался все таким же каменно-холодным как статуя. Обувшись, молодой человек накинул пальто на плечи, за спиной услышал голос отца:

Ты должен понимать, что если сейчас выйдешь за дверь, назад тебе дороги нет.

Я осознаю это, но лишь об одном попрошу, в последний раз, - Влад глубоко вздохнул, подавляя комок рыданий, душивший его, продолжил, - если я умру раньше вас, ты хотя бы приди на мои похороны, и это все, что я хочу.

Он отворил дверь, ему в лицо ударил холодный весенний ветер мартовской ночи. Вот он переступил порог - еще одну черту в своей жизни, ощущая душой непреодолимое препятствие между двумя сторонами.

Станислав вышел следом за ним, грозно проговорил:

И чтобы духу больше твоего здесь не было! Ты мне не сын, будь ты проклят, будь трижды проклят! Желаю, чтобы до конца жизни ты оставался один и чтобы тебе никто ни в чем не помогал.

Страшное родительское проклятие донеслось до ушей Влада, каждое слово расплавленным свинцом обжигало душу. За что, хотелось ему задать вопрос, за что?

Когда за ним захлопнулась дверь - тревожный знак, Владислав в последний раз окинул взором родительский дом и побрел в темноте куда глаза глядят. Ноги сами привели его в парк, оставивший пленительные, радостные и грустные воспоминания. Аллеи слабо отсвечивались в свете фонарей, холодный дождь, каплями падая с небес, намочил лицо, пропитал одежду. Весь мир вокруг представлял собой черную разверзшуюся страшную впадину, которая увеличивалась, становилась все больше и больше, подступая у самому краю твердой земли. Весь продрогший, одинокий, покинутый всеми, Влад остановился, всматриваясь на знакомые места - вокруг не было ни души. На одеревенелых ногах он добрался до скамейки, присел на нее, еще плотнее закутавшись в пальто. Здесь когда-то они с Яниной гуляли вдвоем и им было так весело, так хорошо и уютно рядом, а ныне от нее не осталось даже следов - лишь письма, сокрытые внутри - под сердцем. Куда теперь идти, у кого искать помощи? Был бы жив дядя Жозеф, он бы никогда не отрекся от племянника, не оставил бы одного на перепутье дорог. Но дяди больше нет рядом и помочь некому. Влад подумал: лучше для всех - и для него тоже, будь сейчас поблизости воры-злодеи, тогда все сталось бы быстро, понятно: несколько ударов ножом и душа его, освободившись от тела, взметнулась бы ввысь - к свету и теплу, а ТАМ его уже поджидали бы бабушка и дедушка, дядя, Янина. А тело бренное осталось бы на земле, умытое холодным дождем, вот тогда отец обрадуется, получив известие о смерти сына; жалко лишь мать - она, родимая, ни в чем не виновата. Молодой человек вздохнул - тяжелый камень сдавил грудь, и против воли встал и двинулся дальше, не зная, куда идти. Вот парк кончился, он вышел на широкую проезжую дорогу. Машин не было, автобусов тоже. Не глядя по сторонам, Владислав ступил на проезжую часть, забыв о всех правилах, и тут раздался звук надвигающейся машины, колеса громко шаркнули по асфальту, водитель успел нажать на тормоз в пару сантиметров от пешехода. Влад широко раскрытыми дикими глазами посматривал то на капот, то в черные небеса. "Значит, еще не время", - то ли с грустью, то ли философски прошептал он, видя, как дверь машины отворилась и из нее вышла Ирена Эйхлерувна - посланная навстречу любимому словно ангел-хранитель. Они, все еще напуганные, обезумевшие, бросились в объятия друг друга, осушали поцелуями катившиеся слезы.

Господи, Влад, что с тобой случилось? Зачем ты гуляешь в такое время, такую погоду? - задавала вопросы Ирена, стараясь унять дрожь во всем теле.

Ирена, любимая, не оставляй меня, не бросай. Возьми меня с собой или я пропал, - Владислав говорил скороговорками, то прижимая к себе возлюбленную, то целуя ее в губы, называя ласковыми словами.

Женщина не могла, не хотела оставлять его. Ее горячая любовь пересилила все иные чувства, даже усталость. Ни о чем более не спрашивая, радуясь такой неожиданной встречи, она взяла возлюбленного за руку и усадила в машину рядом с собой.

Глава шестая

Напротив пылающего камина, на теплом пледе лежал, уставившись в потолок, обнаженный Владислав. Рядом в тонкой полупрозрачной ночной рубашке раскинулась Ирена. С наслаждением взирая на его тело, любуясь его молодой красотой, женщина кончиками пальцев ласкала плечи и грудь любимого, касалась его талии и бедер. А Владислав то замирал, то вздрагивал от этих прикосновений. Наклонившись, она слегка укусила мягкое место между грудью и бедрами, молодой человек ахнул, немного поморщившись от приятной боли.

Тебе больно? - спросила Ирена, прижавшись щекой к его плечу, в душе упиваясь красотой возлюбленного.

Нет, мне просто щекотно, а щекотки я с детства боюсь.

Огонь в камине разгорелся и искры маленькими звездочками взметнулись ввысь. Угли зашипели, раскраснелись. Влад перевел взгляд на огонь, в памяти вдруг всплыла картина пережитого плена и там, в бараке, точно также горел очаг, а возле него, прижавшись, сидела Янина, откинув назад свои длинные белокурые локоны. Грустная тоска вновь охватила его, омыв сердце горячей кровью. Немного раздумав, он проговорил:

Зачем отец так со мной поступил, ведь я ни словом, ни делом не причинил никому вреда? Из плена я бежал, чтобы хотя бы мог еще раз увидеть родных, прижать их к своему сердцу. Я ночами не спал у изголовья отца, когда его охватил недуг, а теперь он выгнал меня, прокляв вслед.

Может, твой отец боится твоего первенства, ведь тогда ему бы пришлось уступить свое место?

Я никогда не стремился занять первенство - такова уж моя сущность. Я не боец, не смелый человек, скорее, наблюдатель с зрительского зала, и родные знают о том. Мой брат Казимеж всю жизнь был любимцем отца, но мне только в радость: понимаешь, я всегда говорю то, что думаю и чувствую, и я никогда не завидовал и не завидую. В моей душе живет тайный критик самого себя, может потому судьба свела меня с театром. Но душевные и телесные травмы, понесенные в концлагере, оставили во мне глубокие шрамы. Знаешь, почему я хожу в обуви на таком высоком каблуке? Сейчас расскажу: однажды в Альтварпе за работой мне не хватило сил поднять кирпичи, ибо голова моя кружилась от голода, один из гестапо приметил это и долго, сильно бил палкой по моим стопам. Вернувшись домой, я лег на операцию по выпрямлению хряща, так как не мог долго ходить - сразу испытывал нестерпимую боль. В жизни моей меня многие обижали и смеялись: дома, в школе, даже среди узников находились те, кто ненавидел меня. Но не смотря на это, я никогда не желал мстить или отвечать тем же. В моем сердце живет полная надежда на Бога, и когда мне плохо, тоскливо, одиноко, я устремляю молитвы к Нему, может потому Господь послал мне тебя, утешение мое.

Владислав с улыбкой и глазами, полными нежной грусти, посмотрел на Ирену. Ее каштановые волосы то вспыхивали алой зарей, то темнели в свете пламени. Она была красива, а для него - особенно. Покрывая его тело поцелуями, она принялась шептать, превратившись в утешение:

Не горюй, любимой мой. Отныне я с тобой, мы навсегда останемся вместе. Я осушу твои слезы и ты вновь будешь счастливым.

Только обещай, что не бросишь меня, никогда, - тихо вторил в ответ Влад, погружаясь в ее объятия, ощущая всю ту нежную, родную любовь женщины, к которой его влекло столько времени.

Огонь в камине догорал, ночная темнота окутала любовников плотной пеленой. За окном по стеклам и крышам продолжал барабанить дождь, все усиливаясь и усиливаясь.

В доме Шейбалов в эту ночь никто не спал. Бронислава старалась найти утешение в молитве, но вместо мольбы ее голос тонул в безудержном плаче. А Станислав, подавленный, ходил взад-вперед по гостиной, измеряя ее шагами, останавливался, всматриваясь пустым взором в пустоту. Вопреки его характеру, вопреки обиде на сына, мужчина вдруг почувствовал холодный укор в самом себе и жалость к младшему сыну подступила к горлу. Приблизившись к окну, он посмотрел-оглядел пустую темную улицу и там, в дожде, не было ни души, асфальтные дороги черными змеями расходились в разные стороны, но которые бросали страшные тени - еще более черные, голые деревья. Станислав старался изо всех сил хоть мельком, хотя бы маленькой точкой увидеть вдалеке силуэт Владислава, позвать его обратно, прижать к своей груди, но дождь усиливался и ничего не было видно. Немая пустота в душе, скрещенная с переживаниями, обратила свой взор к нему, грозя обрушиться каменной болью. В мыслях, может, впервые в жизни, художник обратился с вопросом, вглядываясь в темные небеса, словно ожидая там получить ответ: "Где ты, сын мой? Как ты, что случилось? Если произошло несчастье с тобой, я не вынесу этого". Капли дождя слезами стекали по стеклу, весенний мартовский холод через щели проникал в дом, теребя огонь в камине.

Станислав устало отошел от окна и со вздохом сел в кресло. Рядом, на низеньком столике с резными ножками, стояли в рамках фотографии родных и общие семейные. Его глаза невольно приковались к изображению Владислава: на ней молодой человек сидел рядом с матерью и братом, возвышаясь над ними - эту фотографию сделал он сам, еще до войны, когда Казимеж закончил школу, а Владу не было и семнадцати. Младший превосходил в красоте и уме старшего и, наверное, потому Станислав недолюбливал его, в душе чувствуя обиду за Казимежа. Но нынешней ночью все переменилось, сталось непривычно новым, ранее чуждым. Станислав взял рамку с фотографией Владислава, приложил ее к груди, поцеловал. С замиранием сердца - каменного, властного, он вдруг понял, сколь многое сделал для него, для всей семьи Влад, которого он в издевке и насмешках называл "шуткой". И именно эта "шутка", нежданный сын сколько раз спасал их всех, предчувствуя заранее падение бомб; именно "шутка", рискуя собой, ходил под пулями в другой конец города к аптекарю за лекарством для него, Станислава, угодив вскоре в плен, где перенес столько лишений и мук. А потом, во время его болезни рядом находился именно Владислав, а не любимый Казимеж. Получается, младший сын оказался единственным верным человеком, самым лучшим из всех них, заслужив, однако, вопреки совести изгнание из родительского дома и жестокие проклятия в спину. А ныне сам Станислав, оплакивая Влада, был наказан.

Глава седьмая

Владислав благополучно жил с Иреной - его великой любовью, которая стала для него не просто женой, она была для него другом, поддержкой во всех начинаниях, помощницей. Она познакомила его со многими великими, замечательными артистами и режиссерами, она открыла для него новый мир, о котором ему мечталось в ночной тишине дома, забавляясь внутри себя яркими красками и живыми картинками. Влад вдыхал полной грудью запахи театров, поглощался в игру своих героев, остро переживая их взлеты и падения, ощущал сладостную усталость, когда ему выдавался шанс играть вместе с Иреной в одних спектаклях. Так получилось с признанной постановкой "Мораль госпожи Дульски", в которой молодой человек получил роль пана Збуско - неутомимого ловеласа. Там он казался особенно красивым, обратив на себя внимание многих дам из числа обворожительных актрис, но сердцем и помыслами оставаяясь с Иреной - всегда. В одной из сцен ему представлялось поцеловать ее в щеку, однако, из последних сил превозмогая неутомимую страсть в сердце, Влад поцеловал супругу, получившую роль служанки, несколько эмоциональнее, чем требовалось. Режиссер, взмахнув руками, остановил репетицию и сказал строгим голосом:

Пан Шейбал, возьмите себя в руки и просто коснитесь слегка губами ее щеки, любиться будете позже.

Ирена повернулась к Владиславу, улыбнулась, задорно блеснув зелеными татарскими глазами. Влад дернулся от этого взгляда, тихо спросил:

Поддержи меня.

Просто играй, помни, что ты не Влад, а пан Збуско.

И он вошел, вжился в роль, полностью перевоплотившись в другого человека - не самого себя. Он переживал каждой клеточкой тела за исход событий - так эмоционально, реально. Все это сталось его личным качеством, его визитной карточкой. Внутренние черты эмоциональной картины всегда, с самого начала работы в театре, помогли ему наполнить своих героев, выстроить точные картинки-сценарии, поддерживая его художественную деятельность. Он видел, чувствовал, как следует вести себя в той или иной ситуации, ясно представлял над собой невидимый пленочный колпак - словно находился вдалеке - вне остального мира, разрывая путевые дороги в ту или иную сторону - в другой мир реальности. И на сцене, особенно красивый в спектакле с Иреной, одетый в шляпу и пальто, с синими тенями на веках, Владислав представил своего героя живым, реалистичным, заслужив в конце бурные аплодисменты публики и большие букеты цветов от милых дам и тайных воздыхательниц, кои любовались, влюблялись в его красоту. Среди зрителей - а он почувствовал краем сердца, сидела его мать. Бронислава вопреки всему, вопреки замечаниям мужа, который так ни разу и не увидел Влада на сцене, пришла в театр, со слезами умиления обняла младшего сына, покрыв его влажное от слез лицо.

Мама, - только и мог что сказать Владислав, пальцы его тряслись, он не мог унять дрожь во всем теле.

Сыночек мой, любимый, родной, - причитала женщина, пожилой рукой поглаживая его волосы.

Ты пришла, я так счастлив вновь увидеть тебя.

Конечно, я пришла, иначе могла бы поступить иначе? Разве брошу я тебя одного?

Владислав, все еще пребывая в смешанных чувствах надежды, радости и тоски, повел мать в свою гримерную, усадил ее в мягкое кресло, сам угостил ее горячим чаем. Он боялся задавать какие-либо вопросы, с тревогой ожидал,что Бронислава первая расскажет об отце, но та молчала, лишь с любовью и кротостью глядела на сына, с гордостью любуясь им.

Мама, я так много хочу поведать, рассказать, но не знаю, с чего начать.

Ты правда любишь Ирену Эйхлерувну? - задала прямой вопрос Бронислава, взглядом призывая Влада к искренности.

Люблю больше всех.

И ты счастлив с ней?

Да.

Тогда мое благословение вам на многие годы. Будь счастлив, сын мой, - женщина перекрестила Владислава, который в это время сидел на коленях перед ней, прижав лицо к ее теплым материнским рукам, черпая в них живительную силу.

Мама - добрая, ласковая, всепрощающая. Для него она была тем идеалом женской добродетели, которую старался найти-увидеть в других женщинах. Бронислава родилась, чтобы стать матерью - настоящей, о которой слагали легенды с древности и которой поклонялись все народы. Она была матерью во всех оттенках отношений, проявляя любовь к супругу и детям. Всю жизнь посвящая заботе о других, она забывала о себе, погружаясь-растворяясь в семье, в любви к дочери и сыновьям. И теперь она пришла к Владиславу, чтобы увидеть его, услышать его голос. Любимый сын вновь предстал перед ней, он находился рядом - родной, в ее глазах все еще оставаясь тем маленьким мальчиком с огромными голубыми глазами. Влад чувствовал биение материнского сердца, дрожащим голосом с большими паузами проговорил:

Я хочу, чтобы ты всегда оставалась рядом, чтобы я чувствовал тебя, всю любовь твою.

Я буду рядом, где бы ты не был, и всегда останусь на твоей стороне, мой любимый.

А отец? - он поднял глаза, в них застыла боль.

Что отец? Такой уж у него характер.

Подожди, - Влад встал и из тумбочки достал маленькую белую коробку, протянул ее матери.

Что это? - удивилась Бронислава.

Это часы, о которых отец мечтал. Я купил их в подарок на его день рождения да вот не успел поздравить. Передай, пожалуйста, ему, скажи, что от меня, - помолчал, собираясь с мыслями, добавил, - а тебе, моя драгоценная матушка, я подарю целый мир.

Для главным подарком станет твое счастье. Живи так, как подсказывает тебе твое сердце, не оглядывайся, не слушай никого. Всем угодить не возможно.

Владислав улыбнулся: как давно он мечтал услышать эти слова.

Поздно вечером, выйдя на пустую улицу, трое людей остановились у черного автомобиля. Влад, залитый серебряным лунным светом, необычайно красивый в дорогом одеянии, стоял между двумя женщинами: одна - родная драгоценная мать, вторая - единственная любовь, супруга его сердца. И обе они были для него столь близкими, светлыми, хранящие в себе святые образы одного целого - образ жены и матери. Бронислава с радостью пообщалась с невесткой, Ирена в свою очередь прониклась глубокими теплыми чувствами к свекрови - спокойной, скромной армянской женщине. Перед прощанием Бронислава обняла Ирену, сказала:

Дочка, я вручила в твои руки моего сына, отныне ты для него, а он для тебя. Береги его, не оставляй в трудный час. А я буду молиться за вас. Может, и внуков дождусь.

Матушка, все будет, вот увидите, - ответила молодая женщина, - садитесь, мы довезем вас до дома.

Владислав в этот день был счастлив. Он связал невидимой нитью мост, соединяющий жену и мать, и теперь мог успокоить свое сердце, не разрываться на части между прежней семьей и нынешней. А отца и брата он все равно любил - по крайней мере, как того желал Господь.

Проходило время - быстротечное и безвозвратное. Влад полностью погрузился в театр, для него эти надушенные салоны, костюмы, сцены с тяжелыми роскошными шторами, эти многочасовые репетиции и признания зрителей превратились не столько в манию, сколь в саму жизнь с ее взлетами и падениями. Он впитывал все те чувства героев, которых играл, в самого себя, пропуская невидимую огненную энергию в нее. Поддержка трех любимых женщин: жены, матери и сестры стала необходимой для его ранимой творческой натуры, в которой все еще кровоточили раны, оставленные со времен плена. Да, Владислав помнил Альтварп, Берлин, Згеж словно вчерашний день, не забывал ни кусочка из того, что удалось ему пережить там - во тьме голода и холода, может, потому и выбирали для него роли с трагической судьбой? И однажды Провидение вновь свело его с воспоминаниями о плене - столкнула лицом к лицу, дав возможность взглянуть страху в глаза. Это произошло в Варшаве во время пьесы "Грех". Еще в первые мгновения Владислав ощутил что-то странное, душу кольнуло нечто острое холодное. Пробежав глазами зрительский зал, он не увидел ничего странного, тем более, что публика была окутана завесой темноты. Влад собрался с духом, прочитал про себя молитву, которой научила его бабушка Леокадия и, выплеснув все тревоги и волнения, вложил их в свою игру, все свои эмоции, мимику, голос. Зрители были в восторге, они громко аплодировали молодому артисту, а тот, принимая от них поздравления и букеты цветов, не знал - плакать ему или смеяться. Его глаза вновь обежали зрительский зал, что в свете прожекторов раскрылся как на ладони, и сердце его вновь забилось от острой боли: незнакомец в клетчатом костюме и бабочке показался ему знакомым. Полный живот, усы, седые бакенбарды, в голове пронесся единой сценой Альтварп, сосновый лес, работа на стройке и человек, тоже из пленных поляков, который поначалу пытался подбить остальных на убийство Владислава за неславянское лицо, а позже в тишине, когда никто не видел, издевался над ним. Страх перед этим человеком глубоко врос корнями в сердце Владислава, он приложил столько усилий, дабы позабыть все, а теперь вновь мысленно возвращается к бередению болезненной раны.

Человек последний подошел к артисту и, ничего не говоря,протянул руку для пожатия. С улыбкой проговорил:

Вот мы и встретились, Владислав, и я рад, что ты остался в живых, да еще на сцене выступаешь.

Простите, но... я не помню... не припомню вашего имени. Лишь название Альтварп не стерлось из моей памяти.

Имя мое Ян, Ян Збровский. Ныне я работаю простым рабочим на фабрике. Кто же знал тогда, что мы так встретимся? Понимаю по твоим глазам, что ты чувствуешь при виде меня, о послушай: прости за все, за ту боль, что причинял тебе, за то, что подставил тебя под удар и за опрокинутое ведро... Вижу, кто ты, а кто я и радуюсь - справедливость восторжествовала.

Я не держу на тебя зла, Ян. Это все плен, многие тогда сходили с ума.

Нет, юноша, это не плен, а зависть. И еще одно, - покопавшись в глубоком кармане пиджака, мужчина достал свернутую бумажку,протянул ее Владу, - возьми, здесь написан мой номер телефона. Если какая нужда или проблема, я всегда готов помочь тебе.

Спасибо, Ян, я твой должник.

Нет, это я твой должник. Мне сейчас так стыдно, даже не знаю, смогу ли я искупить свои грехи или нет.

Перед прощанием Ян наклонился к уху Владислава, прошептал:

Стас жив.

Жив?! Слава Богу! - воскликнул Владислав и ясное, радостное выражение вновь появилось на его лице.

Советская армия освободила всех пленников. Стас уже умирал от голода, но его спасли, я видел издалека вокруг него русских врачей. Позже я слышал, что они отправили больных и слабых в госпитали.

Ян, за одну эту весть, что ты принес, я прощаю все, что случилось между нами.

Бывшие недруги, а ныне близкие приятели обнялись по-дружески. Влад возвращался домой в приподнятом настроении. Теперь у него было одно-единственное желание - разыскать Стаса, выразить ему благодарность и сыновний поклон: за те месяцы в концлагере он стал для молодого человека вторым отцом, именно благодаря Стасу он, Владислав, жив.

Глава восьмая

Владислав и Ирена отдыхали в Закопане - горнолыжном курорте на юге Польши. Супруги просто - без блеска и ярких вспышек камер, наслаждались тишиной в живительной прохладе, их любовь на вершине и сама достигла высоты. Она наслаждались в объятиях друг друга, по утрам пили горячий кофе, а по вечерам сухое красное вино. Ирена помолодела, похорошела, с молодым нежным возлюбленным поняла-осознала цену настоящих, искренних чувств,всю ту красоту и обаяние, что излучал Влад. Оба они оставались в выигрыше: молодой человек обрел в Ирене покровительницу начинаний своих, а та, в свою очередь, почувствовала себя королевой, желанной.

Через неделю красивой приме вновь пришлось вернуться в Варшаву, а затем в Краков - там ее дожидались новые роли, новые начинания. Владислав оставался еще на несколько дней, погрузившись в одиночество, в объятиях которого так сладостно мечталось.

Ранним утром, после душа и завтрака, он спускался вниз и уходил к краю пропасти, садился на корточки и любовался горным рассветом, когда первые лучи окрашивали далекие снежные вершины золотисто-алым цветом. Было так красиво, что аж дух захватывало! И в такие мгновения Владислав забывал, кто он, где он, он забывал о прошлой жизни и текущих днях. Он просто сливался воедино с природой, с этим горным миром, где он оставался совсем один. Так проходило полчаса и, когда замерзнув, молодой человек возвращался в дом отдыха. В один из таких дней администратор гостиницы остановил его, передал телефонную трубку:

Господин Шейбал, вам звонит супруга.

Ирена? Что-то случилось? - Владислав рывком сорвал перчатки и шапку, схватил трубку.

Не знаю, она не сообщила.

Влад только сказал "Алло", как на том конце провода радостный голос жены сообщил весть о том, что он получил награду за лучшую игру в пьесе "Грех" и стал самым признанным актером Польши этого года.

Награда? Это так неожиданно... - без доли воодушевления, словно о каком-то пустяке, молвил артист.

Неужто ты не понимаешь? Тебе присвоена награда, остальные о таком только мечтать могут.

Спасибо за эту новость и... награду.

Я тебя не понимаю, Влад, - уже строгим голосом учительницы воскликнула женщина, - тебе оказана, такому молодому, большая честь, а ты... словно не рад.

Я рад, правда. Но все эти награды, признания столь зыбки и недолговечны. Сегодня ты лучший актер, купающийся во всеобщей любви и славе, а завтра выкинут на задворки театра и о тебе знать никто не знает. Вот почему я боюсь радоваться, любимая моя.

Ты каждый свой успех воспринимаешь столь спокойно, как должное. Без энтузиазма или радости. Просто так.

Таков уж твой Владислав. Но не волнуйся, не злись, я скоро вернусь в Краков.

После разговора он передал трубку администратору и, помолчав немного, сказал:

Завтра утром я уезжаю, приготовьте необходимые документы.

Вручение награды проводилось в торжественной обстановке, и критики высоко оценили талант молодого актера, пророчествуя ему высокий подъем и всеобщую славу. Владислав с долей смущения слушал похвалу, мысленно заставляя себя не думать о тех свершениях, что в туманной дымке маячили вдалеке. Успех и признание также мимолетны и переменчивы как сменяющиеся из года в год сезоны: за жарким летом всегда следует дождливая осень. Лишь в теплом уютном доме он позволил себе порадоваться за самого себя. Ирена по этому случаю накрыла стол, пригласила в гости Брониславу и Янку. Мать и сестра были счастливы даже больше, чем Владислав. Добрая, уже немолодая женщина плакала от умиления, теплыми родными руками обнимала сына, целовала в щеки и, сам растроганный таким порывом чувств, молодой человек взял мать за руку, проговорил:

Мама, не надо так, это лишь начало. Прошу тебя, успокойся.

Ах, мой мальчик, я так счастлива, так рада за тебя. Ты пошел по своей выбранной дороге и доказал всем нам, что изначально был прав.

Как отец? Он рад за меня? - задал Владислав давно мучивший его вопрос.

Рад, да... очень рад, - ответила с паузами Бронислава, не желая теребить эту тему. Она все еще оставалась злой на мужа с того самого дня, как, передав подарок от сына, увидела, что Станислав тут же разбил часы со словами: "Мне ничего ненужно от этого предателя, имя которого не хочется произносить вслух. Он мне более не сын". Ранним утром в спящей еще тишине Бронислава осторожно достала поломанные часы в груде мусора, долго держала их в руках, обливая слезами: на них до сих пор чувствовалось тепло Владиных ладоней - единственного сына, ради которого она была согласна на все. Вытерев салфеткой часы, женщина гадала -можно их починить или нет, выкидывать их она не стала бы ни при каких условиях. В мастерской ей сказали, что можно поменять стрелки и механизм,но стоить это будет дороже, чем купить новые.

Я согласна оплатить ремонт, - ответила Бронислава, - дело не в деньгах, просто эти часы ценны для меня, ибо их подарил родной человек.

Мастер выписал ей чек, сказал:

Через неделю приходите, оплата потом. Я постараюсь сделать все возможное.

Часы были восстановлены, стрелки вновь тикали, извещая приход нового часа. Бронислава спрятала подарок сына в свою шкатулку - подальше от глаз мужа. Станислав стал ей противен, она больше не испытывала к нему ни любви, ни привязанности, и даже деньги, дорогая одежда и украшения ничего не значили для нее.

Владислав оставался в блаженном неведении. Он слышал от Янки, что Станислав так полностью не оправился от перенесенного брюшного тифа и теперь большую часть времени проводил дома, без конца ворча на домочадцев.

Таков уже наш отец, - со вздохом, пожимая плечами, проговорил Влад.

Ты счастливчик, что живешь отдельно, а нам изо дня в день приходится выслушивать глупые обвинения в свой адрес, начиная от недостаточно помытых стаканов до неправильно выбранного куска мяса. Бедной матушке не хватает сил терпеть подобное.

Если, дай то Бог, мне дадут новые роли, я скоплю деньги, куплю дом и заберу к себе маму.

А Ирена?

Ирена - потрясающая женщина и просто хороший человек, она не станет противиться, если мама переедет к нам.

После их последней встречи прошло достаточно времени. Владислав был занят в театре как актер и как режиссер, работы не кончалось. Иной раз ему приходилось оставаться на ночь в гримерке, ибо сил, чтобы добраться до дома не оставалось. А Ирена поддерживала мужа во всем, помогала чем могла, она верила в него и никому не давала права обвинять Влада хоть в чем-то. Как-то люди из трупы варшавских актеров театра мельком напомнили о большой разнице в возрасте между ними, намекнув, что негоже жене быть старше мужа, на что Ирена - величественная, гордая, все еще цветущая, ответила:

Если в вашей жизни не было любви, то не мерьте своей мерою остальных. Он мне дает то, что мне нужно, а я отвечаю ему взаимностью.

Слухи после этого поутихли. К тому же женщина поспособствовала к завоеванию ниши в кино для Владислава. Ради него одного - а она никогда никому не помогала, договорилась с известным тогда режиссером Анджеем Вайдой дать Владу роль в новом фильме "Канал", съемки которого запланированы наследующий год. То была первая работа Владислава в кино, а не на театральной сцене. Как талантливый артист, удостоившийся наград и похвал, ему была отведена не первая, но и не последняя роль обезумевшего музыканта Михала, который, участвуя в польском восстании против немцев, прячется в городских туннелях канализации, постепенно сходя с ума. Владислав согласился на съемки в фильме только ради любимой, что так отчаянно хлопотала за него, поддерживала и толкала вперед. Играть в военном фильме было нелегко не столько физически - шум, звуки выстрелов, от которых закладывало уши, грязь, подземные стоки дурно пахнущей холодной воды, а то, что он снова и снова испытывал весь ужас ада жестокой войны, который перенес вместе с семьей в реальной жизни. Не столько потерянный в новой работе, сколь испуганный военными действиями, мужчина, коему недавно исполнилось тридцать четыре года, не смог полностью проникнуться в чувства своего героя, он не хотел повторять те переживания прошлого, боясь окончательно сойти с ума - только в настоящем мире.

К сожалению, критики не желали слушать никаких оправданий - что было вполне справедливо. После просмотра фильма "Канал" во всех газетах и радиостанциях говорилось о полном провале Владислава Шейбала как киноактера. Со всех сторон на его голову полилась холодная жижа из слов и обвинений: господин Шейбал худший актер Польши, он не умеет играть, ему не хватает воли и эмоций проникнуться в историю своего героя - и это-то после награды за лучшую игру в пьесе "Грех". Ко всему прочему, журналисты подкинули новую "фальшивую кость", расставив на его чести капканы: речь пошла о его отношениях с Иреной Эйхлерувной, с которой Владислав - по их мнению - жил лишь ради выгоды. Не успел отшуметь один слух, как на смену ему родился новый, еще более неправдоподобный - однако для толпы того стало достаточно. Несчастного Влада обвинили в его якобы содомии, поведав, что "артиста не интересуют женщины". Эта новость облетела все крупные города Польши, попав в утреннюю газету Станислава. Можно представить, какова была реакция художника, для которого даже выбранная профессия сыном казалась позором?

Пока сплетни злым ветром кружились над Польшей, Владислав отсиживался дома, заполняя всю пустоту в душе в теплых объятиях Ирены, которая оставалась единственной, что до сих пор верила в него.

Ты был несказанно хорош в этом фильме. Твой голос, твои глаза - ясные, бездонные, явились новым светом в кино, а нравиться всем никак не возможно. Есть вина сухие, красные и белые. Один человек предпочитает первые, кто-то вторые, так и с ролью в кино. Если критикам старой закалки твоя игра показалась ужасной, то для молодых ты станешь новым кумиром.

Владислав склонил голову на колени жены, прижавшись к ним лицом. Ирена гладила, теребила его темные волосы, пропуская их сквозь пальцы. Окрыленный ее любовью, ее красотой, мужчина сжал одну из ее ладоней, поцеловал тыльную сторону, тихо молвил:

Я не знаю, что мне делать. За последнее время на меня вылилось столько грязи, что я боюсь выходить на улицу один. Люди смотрят в мою сторону, злорадствуют в за спиной, а мне не хватает ни силы духа, ни желания отстоять свою честь. Моя уверенность ослабла, я стал уязвимым.

Любой артист, музыкант либо танцор рано или поздно подвергается критике. Это жизнь творческих людей и с этим ничего нельзя поделать.

Это так, но критики я боялся с детства. Мне тогда казалось, что если мною не довольны, значит, не любят меня. Вот почему всю жизнь я ищу поддержки у людей и огорчаюсь, если опираюсь в ледяную стену. Отец заставил чувствовать меня каким-то ничтожеством, что должно оставаться на втором плане.

Он бил тебя?

Нет, не бил, но папа ждал дочь, а родился я - третий ребенок в семье. Родные были не рады моему появлению на свет, словно в том заключалась лишь моя вина. Отец часто называл меня шуткой, не осознавая, как это больно ранит меня. Почему шутка, спросишь ты? Потому что младенцем у меня были необычайно большие глаза и смешное выражение лица. Может, отец не имел злого умысла унизить меня, да только что в том маленькому ребенку, над которым смеялись самые близкие и родные?

Ты не шутка, ты любимый мой, самый лучший, - тронутая его признанием, Ирена поцеловала его в губы, с любовью и восхищением глядя на него.

Сейчас лишь тебе одной спасибо.

Как говорят: беда не приходит одна. Не успел утихнуть шум, поднятый журналистами, как на смену пришла другая - уже в лице брата. Это произошло в центре Кракова, неподалеку от городского парка, оставивший в душе Владислава грустно-сладостные воспоминания. Влад выходил из пекарни, закупив все необходимое к завтраку. Продавец сразу же признал в нем актера и попросил автограф. Обменявшись приветствиями, мужчина вышел на улицу, в толпе приметив знакомое, родное, но такое далекое лицо. Приободренный добротой пекаря, Владислав рванул мимо прохожих, не обращая внимания на их недовольства, радостно крича:

Казимеж, Казимеж, постой!

Последнюю он слегка задел плечом - пожилую даму в алой шляпке, держащую в руках маленькую собачку. Та глянула лишь мельком на него, прошептала самой себе:

Пьяница проклятый, бегает как сумасшедший.

Казимеж остановился, в недоумении поглядел на брата, коего не видел столько лет, и если бы не его голос, то не приметил бы в этом тридцатипятилетнем человеке - возмужавшем, хорошо одетом, родственника, оставшегося в памяти совсем молодым юношей.

Казимеж, это я - твой брат, - переведя дыхание, проговорил Владислав.

Влад?! - удивился тот. - Ты изменился, я бы не признал тебя.

А я сразу узнал тебя в толпе, стоило мне лишь приметить.

Ты, оказываешься, не только в театре работаешь, но и в кино снимаешься, - без доли радости от встречи с братом ответил Казимеж, с завистью оглядев того с ног до головы.

Один раз попробовал, но как ни старался, ничего путного не вышло.

Характером ты остался прежним.

Что уж есть, то есть, - глядя, как Казимеж открывает дверцу машины, поинтересовался, - ты домой?

Нет, по делам. Мне жену и детей кормить надо, это ты устроился в теплое место под бок престарелой красотки.

Если тебе нужна помощь, я готов сделать все возможное для тебя - только скажи, но оскорблять не стоит меня, мы как-никак родные братья.

Казимеж пристально посмотрел в его лицо и во взоре этом Владислав уловил гневные глаза отца - такие, какие видел в день их последней встречи в ту роковую ночь. Теперь и для брата он стал чужим.

Послушай, что я скажу тебе, Влад. Не стоит бередить прошлое, дружбы между нами нет, не было и не будет. Ты нам не нужен.

Зачем ты говоришь такое? Неужели готов вырубить дерево с корнями? Тебе же известны наши семейные традиции. Вспомни, кто мы, как счастливо жили в детстве. Я ведь всегда любил тебя.

Казимеж усмехнулся из окна машины и, заведя двигатель, только и ответил:

Ты позор семьи Шейбалов.

Опешивший Влад только хотел было сказать что-то, но машина тронулась с места. В неистовом недовольстве, оскорбленный до глубины души, он ринулся за автомобилем, желая хотя бы еще раз взглянуть в лицо Казимежа, но не смог вовремя отскочить и налетел на капот, больно стукнувшись коленями о переднюю панель. Спасло его жизнь лишь то, что Казимеж только заворачивал на дорогу и скорость была маленькой.

Какого черта, Влад, что ты творишь? - воскликнул он, выбежав из машины; на тротуаре собралась толпа зевак, с интересом наблюдая за исходом события.

Я же мог насмерть сбить тебя! Зачем кидаешься под колеса? - тихо добавил Казимеж, не желая поднимать прилюдно шума.

Чудом спасшийся от смерти, бледный, Владислав схватил брата за руку, с замученной улыбкой сказал:

Ты спас меня. Я всегда знал, что ты меня любишь.

Вот еще чего, - одернул руку Казимеж, - я спасал себя, ибо мне не хочется из-за такого как ты садиться в тюрьму.

Комок рыданий подступил к горлу Влада. Он наблюдал, как брат заводит машину, как трогается в путь. Машина скрылась за поворотом, а мужчина все продолжал глядеть ей вслед. Где-то в душе сгущались черные тучи, ему стало нестерпимо холодно, словно ледяной ветер обдал порывом его сердце. В обиде на слова брата сказал тому вслед почти неслышным голосом:

Вот оно как. Вот как.

Улица словно опустела перед его взором. Не видя никого и ничего перед собой, в плену скрытого горя, которого невозможно выразить словами, Владислав просто пошел вперед, заполняя пустоту в еще теплых солнечных лучах. Ноги сами привели его в тот парк - сокровенное место встреч с Яниной, и теперь по прошествии более десяти лет эти тропинки, деревья, кустарники сохраняли память о тех недолгих счастливых днях. Владу показалось, что Янина снова рядом с ним: живая, теплая, любимая. Сейчас он многое отдал бы, чтобы вернуть то время, обнять любимую, коснуться губами ее уст, вдохнуть свежий аромат ее духов. Его глаза посмотрели вверх, разглядывая над собой кроны деревьев, которые сплелись-переплелись друг с другом, образовав живую арку. Под ними стояли скамейки - новые, не те, что прежде. Мысленно представляя Янину, воссоздавая в памяти их встречи и прогулки по весенним аллеям - да, тогда была весна, а ныне осень, Владислав на миг позабыл размолвку с братом, все недавно прошедшие дни. Время давних лет с силой толкало его в воспоминания и становилось оттого ему легко, свободно и одиноко. Он осознал, что терял по пути к своей цели и что потеряет потом. Глаза наполнились слезами, хотя сердце радовалось, омытое дымкой сладостных грёз. Влад не пытался отыскать следы Янины по дороге прошлого, он просто ощущал ее всю - как тогда, давно. Желтый лист сорвался с ветки и под порывом ветерка мягко приземлился к его ногам. Владислав поднял лист, покрутил в руке, нежным касанием пригладил на своей ладони, проговорил, обращаясь к кому-то невидимому-непонятому:

Вот еще облетели листья, опять, дабы через год повторить все снова.

Он встал, медленно побрел по безлюдной аллеи - просто так, без всякой цели. Ему так хотелось побыть в тишине одиночества, проникнуть, почувствовать самого себя. Не замечая никого, впитывая всем телом силу деревьев, Владислав, наконец, понял - по какой дороге ему следует идти.

Часть 4

Глава первая

Владислав гостил в доме дяди Адама в Гливице на юге Польши. ОН чувствовал, что должен перед поездкой - хотя бы еще раз, увидеть брата своего отца, который был одним из немногих, с теплотой относившегося к нему. Адам радостно принял племянника, угощал его самым вкусным, вручил подарок на прошедший день рождения. Влад с любовью глядел на дядю, про себя с грустью осознавая, почему не он его отец. Адам и Станислав являлись полной противоположностью не столь внешне, сколько по характеру: каким был грозным и властным старший брат, иным оказался младший, что крупным следом отразилось на их лицах. В последний день, когда Владислав видел отца, тот уже был маленьким, сухим старичком, а дядя оставался неизменным - веселым, мягким, черноглазым человеком, лишь седина в волосах свидетельствовала о его возрасте.

За ужином Адам долго не решался заводить волнующий его разговор, однако, не выдержал, спросил:

Так ты окончательно решил ехать в Париж?

Да, дядя, я понимаю, что это великий шанс для меня подняться, осознать ценность своего выбранного пути. После выхода Канала я не надеялся ни на что - сыграл свою роль действительно плохо, однако, благодаря покровительству Ирены и преподавателей из моего бывшего университета, я выиграл стипендию на обучение в Париже. Кто знает, какие сюрпризы преподносит мне судьба?

Адам поглядел на Влада: в его глазах читались любовь и грусть. Оба они осознавали в душе, что, возможно, видятся в последний раз. Дядя подошел к комоду, достал деньги и протянул их племяннику.

Зачем то, дядя? Я... я не могу взять столько...

Бери, эти деньги тебе на дорогу да и в Париже лишними не будут.

Мне так... так неудобно, - Владислав не знал, что делать, краска залила его лицо.

Возьми, мы же с тобой не чужие люди. Я-то твой родной дядя, - Адам прям таки вложил деньги в руки племянника, более не принимая никаких возражений.

У обоих на глазах блестели слезы. Влад заключил дядю в крепкие объятия, борясь с рыданиями, подступившие к горлу, прошептал на ухо:

Я не знаю, как мне отблагодарить тебя. Мне столько все помогали, а я умел лишь брать помощь, не отдавая ничего взамен.

Главное, чтобы ты был счастлив, а мы порадуемся за тебя.

Они еще не расставались, стояли подле друг друга, но каждый понимал, что то последний день. Омывая слезами их не окончившуюся встречу, Владислав внутри готовился позабыть, оставить любое воспоминание о прошлой жизни, не думать о минувших годах, сохранить лишь тепло родных и близких. А дорога вела снова и снова по продольному пути из вокзала на запад. Десять лет назад Влад этого боялся, ныне в спокойном мире Австрия, Германия представляли логичную жизнь - много лучше, чем в Польше.

На Варшавском вокзале было много народа, среди них затерявшиеся в толпу Владислав и Ирена. Капал дождь и женщина держала над головой яркий зеленой зонт - он отличался, выделялся на фоне темных зонтов. Оба плакали, в прощании все крепче обнимая друг друга. Неподалеку стоял Ян, дожидаясь своей очереди прощания. Влад обернулся к нему, крепко сжал его руку.

Я желаю тебе счастливого пути и всего самого наилучшего, - Ян слегка улыбнулся, но улыбка вышла грустной как и сама погода.

Любимая оставалась рядом и было в том больше, нежели простая привязанность между мужем и женой. Их любовь оказалась ярче, возвышаннее, вобрав в себя все самое лучшее, прекрасное. Объявили посадку на поезд Варшава-Вена. Толпы пассажиров ринулись к своим вагонам. Ирена горячо поцеловала Влада, его губы запылали огнем. В гуле толпы и поездов он расслышал ее тихий голос:

Счастливого пути, мой любимый.

Я буду думать о тебе каждый день, каждую секунду. Я так люблю тебя.

Он прижал жену к своей груди и она ощутила аромат его одеколона, его мягкую смуглую кожу. Влад так боялся отпустить Ирену от себя, что ей самой пришлось напомнить ему о посадке. Оказавшись в купе, мужчина посмотрел в окно, словно желая в последний раз оглядеть привычный с детства, но уже далекий мир. Там, в толпе, мелькал то и дело зеленый зонтик - маяк, связывающий его с супругой. Ирена до сих пор стояла там, махала ему рукой и он видел ее ладонь. Такое нелепое скорое расставание, в безумной суете они позабыли сказать друг другу столько теплых, переполнявших их души слов. Теперь поздно, слишком поздно.

Подавив горький вздох, Владислав достал из сумки билет и документы. В купе стояла полная гнетущая тишина. Дрожащими руками Влад положил чемодан на полку, сердцем ощущая запах опасности. Вокруг сидели люди - такие же как он сам: растерянные, испуганные, они не смотрели на него, не узнавали. Влад только теперь - за пределами сверкающего театра и блестящей мишуры сцен осознал, как далек он от обычной жизни людей, что он не принадлежит им, а они ему.

Поезд, что должен был пройти три границы из Польши через чехословакскую границу в Австрию, тронулся спустя десять минут. Постепенно набирая скорость, оставил Варшаву позади. Все еще пребывая в каком-то непонятном страхе - то ли от предстоящего переезда через границу, то ли от тоски по родным, Владислав улегся и попытался вспомнить все, что было с ним. Сейчас, в прохладной тишине вагона, ему почудилось, будто его снова везут куда-то: то ли в Альтварп, то ли в иной концлагерь. От горьких воспоминаний, из-за стука колес хотелось плакать, хотелось вновь вернуться в родной дом и прижать лицо в материнские колени, но того нельзя: с отцом и братом поругался, Бронислава, конечно, благословила сына перед дальней дорогой,но горько плакала по его отъезду. Получается, тогда, будучи пленником, Влад был счастливее нынешнего - по крайней мере, из плена он бежал домой, а сейчас неизвестно куда - лишь бы вырваться на волю из холодных коммунистических оков, коих он так боялся и ненавидел.

Рано утром поезд прибыл к первому пограничному пункту. Польские солдаты-пограничники с каменными лицами и автоматами прошли в вагоны, велев всем пассажирам приготовить паспорта и достать чемоданы. Они досконально осматривали, обыскивали каждого, словно преступников; и женщины, и мужчины были смертельно напуганы.

Очередь дошла до Владислава. Когда он заметил пограничников, направившихся в его сторону, то невольный комок сжал его горло. Он был актером, он состоял в Сопротивлении против немцев, а позже стал одним из тех, кто выступал против коммунизма и не скрывал этого. Теперь вся его слава как публичного человека могла сыграть с ним злую шутку: одно, хотя бы малое подозрение, и прощай свобода.

Один солдат взял паспорт Влада, долго с расстановками вчитывался в его двойное имя и необычную для поляков фамилию:

Вы Владислав-Рудольф Шейбал?

Да, - машинально ответил он.

Вас нет в списке осужденных?

Нет.

Вы оставляете Польшу по каким причинам?

По учебе, у меня есть на то стипендия и документ о курсах в Париже.

Солдат мельком взглянул на документы от производственной группы и разрешение на выезд, вернул паспорт и вышел из купе.

Через час поезд ехал уже по чешской земле. И здесь все еще витал злой дух коммунизма. Еще одна граница, еще одно испытание. Мудрецы говорят, что путь к свободе лежит через испытания и не каждый достигнет цели,но лишь избранные. Неужели он, Владислав, недостаточно настрадался, если лишится этой свободы - даже ценой собственной жизни?

Вскоре поезд остановился: теперь уже последний шаг. Люди приготовились, с нетерпением дожидаясь чешских пограничников. Солдаты, не менее грозные, прошли в вагон, осматривая всех и каждого. С замиранием сердца Владислав ждал своей очереди. Он боялся и в тоже время с нетерпением хотел скорой развязки. Только бы вырваться на свободу, прочь от коммунизма, навсегда!

Солдаты попросили его паспорт. Влад благожелательно вручил документы, молясь об исходе дел. Но, заглянув лишь раз в паспорт, один из пограничников сказал всем ждать и ушел куда-то с документом. Обескураженный произошедшим, в непонятном бреду - словно то был дурной сон, Влад спросил, что случилось, неужели какая ошибка?

Спокойно, господин Шейбал, мы лишь проверим ваш паспорт.

Я... я не понимаю... Там не должно быть ошибки!

Успокойтесь, гражданин, иначе ваше поведение может быть неправильно расценено. Я думаю, вы догадываетесь о последствиях.

В воздухе повисла гнетущая тишина, все чего-то ожидали. Поезд должен тронуться в путь и пересечь австрийскую границу, однако, солдат с документами не возвращался и остальные пассажиры с долей ненависти и презрения поглядывали на артиста, и он ясно понимал, осознавал их недовольство. Влад не осуждал людей, не ожидал от них сочувствия или сострадания, ибо они ни в чем не виноваты. Люди просто хотели покинуть коммунистический режим, вырваться из этого круга ада как можно скорее, но из-за него им предстояло долгое, томительное ожидание. Да и сам Владислав теперь злился на самого себя, боясь горьких последствий не только для своей жизни, но и судеб родных: отца, матери, сестры и брата, любимой жены.

Напряжение, смешанное со страхом, накалялось, нарастало как снежный ком, а пограничника все не было. Что-то случилось? Наконец, в купе вошел солдат с документами. Он поначалу взглянул в паспорт, затем пристально оглядел Влада и снова уткнулся в документ. Каждая секунда казалась часом. Владислав, теперь благословляя дарованный свыше актерский талант, старался держаться невозмутимо, даже равнодушно, ибо сейчас стоял на краю пропасти, одно неверное движение, неровный шаг - и он упадет в чернеющую под ногами бездну. И в тот миг, когда мужчина приготовился к самому худшему, солдат вернул ему документы и во всем вагоне прокатился всеобщий вздох облегчения. Наконец, свобода!

Поезд тронулся дальше - поначалу медленно, а затем быстрее и быстрее, набирая скорость на австрийской земле. Владислав не столько лицом, сколь сердцем прижался к окну, с упоением вбирая-вдыхая новый желанный запах свободы. Когда-то он ехал по знакомой дороге как пленник, ныне же - как свободный человек. Да и остальные пассажиры радовались въездом в другую жизнь, на их лицах сияли улыбки, все поздравляли друг друга, жали руки. Влад осмотрел вагон, испивая душой и сердцем неописуемое чувство свободы. Один человек подошел к нему, протянул как угощение вкусное печенье, спросил:

Вы не желаете больше возвращаться в Польшу, ведь дома вас ждут почет и награды как одного из лучших артистов?

"Влад, тебе хотелось бы вернуться в концлагерь?" - почти также звучал вопрос неизвестного попутчика, который менее удивил бы его, но Владислав был слишком деликатен в общении с людьми и слишком образован, дабы дать витиеватый многомысленный ответ. Он произнес:

Нет, я уехал из Польши, вернее, сбежал, но не от польского народа, но от непримиримых кандалов коммунизма, сковывающих меня изнутри.

А что вы собираетесь делать в Западной Европе? Мыть посуду в ресторанах? Разносить газеты? И это-то после вашего звездного статуса на родине, где вы имели бы все?!

Моя семья имела все до прихода коммунистов, которые отобрали то, что веками копили мои предки, не отдав нам ничего взамен.

Извините, господин Шейбал, но из газет я понял, что по крови вы шотландец?

Один из моих предков был шотландец, оставивший эту фамилию в наследство потомкам. Мои бабушки были армянками, дедушка по большей части тоже армянин, и все они происходили из знатных дворянских семей.

Теперь понятно ваше бегство, - со вздохом молвил попутчик, - на вашем месте я поступил бы также.

Поезд быстро подъезжал к Вене, все дальше и дальше от коммунизма. И тут Владислав понял, что ему отныне все равно, что случится с ним в будущем, главное, на свободе. Он видел голубое небо, чувствовал всем телом тепло солнечных лучей, и он был действительно счастлив, впервые дыша полной грудью.

Глава вторая

Станислав сидел за столом с Адамом. Недавно он пригласил брата к себе якобы ради простой беседы - давно ли они вот так просто собирались вместе? На столе стоял фамильный сервиз, переходящий из поколения в поколение еще с семнадцатого века, сейчас этот сервиз невольно притягивал к себе взор, раздражал своей старинной неуместной помпезностью. Еле сдерживая гнетущее настроение, Станислав отодвинул чашку, сказал:

Старое барахло, ненавижу!

Зачем ты так? Это же фамильный сервиз.

И что с ним делать, в музей отдать?

Он больших денег стоит, если сдать в антикварную лавку.

Думаешь, хозяин лавки отдаст за нее настоящую цену? Покрутит в руках и скажет, что подделка, много тогда ты за него получишь?

Что с тобой? - спросил таки Адам шепотом,поддавшись вперед, он знал брата, чувствовал, что сейчас вот-вот разразится гром. - Ведь не сервиз тому причина.

А пусть даже и так, - кинул Станислав в ответ.

Тогда что тебя так тревожит?

Ничего, если не считать двух предателей, один покинувший родину, а второй - сидит передо мной, ест мою еду, пьет мой чай, - видя недоумение и страх в глазах брата, продолжил, - надеялся, что я не узнаю, как ты отдал немалую сумму денег этому... этому... - осекся на миг, не желая говорить неприличное слово, - Владу, который даже не навестил нас с Брониславой перед отъездом. Ведь так?

"Мария передала все, не иначе", - пронеслось в голове Адама и образ жены встал перед его мысленным взором, вслух же сказал:

Ты сам выгнал Владислава из дома, запретив ему появляться здесь. Ты всегда первый насмехался над ним, возлагал на него вину. Ты никогда не верил в него, а ведь Влад - самый лучший в нашей семье, именно он, не смотря ни на что, продолжает любить нас.

Ну-ну, не болтай и не смей его защищать. Он уехал и пусть там живет, а со мной остались Янка и Казимеж, они мои любимые дети.

Ты не ведаешь, что говоришь. Грех отказываться от сына, каким бы он не был.

Ты, Адам, следи за своей семьей, а в наши дела не лезь. Слишком много советников объявилось в последнее время.

Адам встал из-за стола, желая прекратить непонятный спор. Хорошее настроение, с который он приехал в гости, растаяло как снег под лучами солнца. Он собирался уже было уходить, но задержался, обратил лицо к Станиславу, проговорил:

Гордыня обуяла тебя, в грехе своем сам рвешь родственные узы.

Старший брат ничего не ответил на обвинения, да и что мог сказать, коль все то правда? Однако гордая кровь и статус старшего в семье не позволили ему призадуматься, опровергнуть свои взгляды на жизнь. Некогда он выгнал сына, теперь вот уходит Адам - уже навсегда, все меньше и меньше остается вокруг близких людей. Невольно вспомнились слова отца Жозефа Теодоровича, сказанные ему за год до смерти: "Гордыня есть порочное чувство, что разрушает любовь близких людей. Подумай о том, чаще молись; твое рождение в хорошей семье - не есть твоя заслуга". Когда-то сказанное архиепископом казалось ему оскорбительным и он долгое время не общался с двоюродным братом, благоволивший больше к Владиславу, нежели к Казимежу, а теперь вот по прошествии стольких лет Станислав понял, что потерял и сына, и брата. Не о том ли предупреждал некогда отец Жозеф?

Он стоял один посреди большой комнаты, а вокруг протянулась в разные стороны давящая страшная пустота.

Глава третья

Владислав прищуренным взором глядел на мутные воды Темзы. Английский берег, английская сторона с распростертыми объятиями приняла его и впервые в жизни - а путей у него было много, Влад решил остаться в Англии - навсегда. До того он благополучно пересек австрийско-французскую границу, добрался до Парижа. Благодаря знанию немецкого и французского его хорошо приняли и там, и там, помогали. Как было запланировано, артист выучился по стипендии и, завершив успешно обучение, решил посетить британские острова, где-то в душе предчувствуя, что это поездка перевернет всю его жизнь.

В сером плаще и такого же цвета шляпе бродил Владислав по улицам Лондона - просто прогулка, без цели, лишь на миг забыться от самого себя, всех тех переживаний, что цепями сковывали его сердце и душу. Он просто шел по широким аллеям Гайд-парка, смотрел вверх на кроны деревьев, сквозь них видел голубое небо. В памяти всплыли вереницей давнишние картины прошлого, оставившие неизгладимый след в нем самом, влияя на его помыслы и желания. Вот позабытый Кременец - уроки в школе окончены и он вместе с Катаржиной идут, держась за руки, к пруду на краю парка, оба были детьми и в наивности своей давали друг другу клятвы вечной любви, не догадываясь, какие испытания преподнесет им судьба. А вот сосновый лес Альтварпа - там уже холодно и им нужно копать траншеи, таскать кирпичи, а над головой - выше крон, летят белокрылые чайки. Память стерла все плохое, оставив лишь грустную тоску прожитых дней. А вот парковая аллея - похожая на Гайд-парк, даже скамейки такие же, но другая, и оставленные в ней чувства иные. Там он видел незаметные следы Янины, а здесь, в Англии, все чужое, и следов ее больше нет.

Тянувшаяся нить любви к уже единственной женщине - Ирене Эйхлерувне, ради которой он решился на дальний путь к свободе. Ноги привели сами Владислава к "польскому очагу" иммигрантов. Он никому не говорил о своем армянском происхождении, а то, что многие воспринимали его как еврея, не имело никакого значения. Среди иммигрантов были в основном светские дамы и господа в старомодных платьях и фраках. Они узнавали Влада, радостно приветствовали, приглашали на вечера и ужины. В том "очаге" был свой польский театр, где ставили маленькие пьесы на польском языке. Владислав с головой окунулся в привычную, по-домашнему, атмосферу, не скучая однако по Польше, но ему становилось страшно, выбираясь иной раз из "очага", из-за того, что даже здесь, в Лондоне, его окружала со всех сторон польская речь, препятствующая изучению английского языка, который он никогда не учил и не знал. Главная причина сотрудничества с польским театром заключалась в приглашении супруги в Лондон якобы для участия в спектакле, а на самом деле только лишь, чтобы вновь увидеть ее, утонуть в ее объятиях. И Ирена прилетела по приглашению - но только к нему, к супругу. Владислав был несказанно рад снова увидеть ее, прикоснуться к ее нежным теплым губам. Его любовь, все сердце его принадлежало лишь ей одной. После долгого расставания супруги смогли в одиночестве насладиться друг другом, провести страстные долгожданные часы под английским небом. В сладостной неге пребывая в объятиях под теплым одеялом, Ирена проговорила, гладя Влада по выпирающим ключицам:

Ты изменился за прошедший год, стал не столько старше, сколько мудрее.

А ты осталась прежней, моей единственной Иреной.

Я скучала по тебе, - она притянулась, поцеловала его в грудную клетку и,прижавшись щекой, с замиранием вслушилась в бьющиеся внутри сердце.

Если бы ты знала, как сильно я тебя люблю. Однажды я оставил тебя, теперь же не отпущу никогда.

Ах, ты, сердце мое ненаглядное.

Владислав горячими пальцами, дрожа от волнения, провел по ее животу, некоторое время держал на нем ладонь, словно желая почувствовать что-то, затем сказал:

Наши жизни скрепит новый человек, который я желаю видеть на твоих руках.

О чем ты?

Нам нужны дети, Ирена, много детей, без них семейная жизнь чахнет, превращаясь в пустыню.

И сколько же детей ты хочешь?

Самое малое - трое.

Трое? Да ты с ума сошел! Я не управлюсь со всеми.

Я не оставлю тебя ни в трудностях, ни в горе. Вместе мы живем, вместе и дела наши поделим поровну, - он улыбнулся, его глаза в тонкой тени ресниц поблескивали при свете луны.

На следующий день Ирена пробыла в театре весь день, репетируя новую роль в пьесе. Владислав остался один, теперь у него было немного свободного времени - хотя бы до вечера, выкинуть старые вещи, оставшиеся от прежних постояльцев. Перебирая газеты, вырезки из журналов, он наткнулся на первую страницу газеты, посвященную родителям и детям, и там на развороте красовалась фотография плетенной люльки под белым пологом. Вспоминая недавний разговор с женой и их взгляды на совместное будущее. Он желал детей, а Ирена нет, он видел в детях связывающее звено семьи, а для нее дети были обузой. Осторожным касанием Влад провел по фотографии, словно желал почувствовать в ней что-то новое, странное, неведомое. Достав ножницы из груды старых вещей, он вырезал люльку, поглядел на нее при свете дня, широко улыбнулся. Пока что несбывшиеся мечты грели душу.

Ирена Эйхлерувна в течении последующей недели выступала ежевечерне а малом театре для польской диаспоры. Пожилые дамы и господа из числа детей и внуков низверженного дворянства спешили на спектакли, с бурными аплодисментами встречали каждый выход артистки, для которых она являлась живой долгожданной примой. За кулисами наблюдал Владислав, в его душе росла гордость за супругу - ту, которую он любил более матери. И теперь сердце его раздвоилось - для каждой из этих женщин, что стались священными - больше, чем раньше.

Ирена, вся раскрасневшаяся, румяная, зашла за кулисы с большими букетами цветов. Влад довел ее до гримерки, сам остался снаружи в ожидании. Ему отчего-то стало грустно, будто дверь, что захлопнулась за женщиной, разделила их пути. Чуть не подвело. Следующим днем Ирена стала собирать вещи, а в сумке уже были приготовлены билеты на самолет. С тугим комом в сердце и в горле Владислав проговорил, едва сдерживая слезы:

Ты все же улетаешь, бросаешь меня одного.

Я возвращаюсь домой, а вот кто бросил семью, так это ты. Я год ждала тебя, не зная, где ты и что с тобой. Тебе так легко дается каждый выбор, потому что ты свободен и не хочешь понимать, что есть люди, для которых родная земля не пустой звук.

Разве тебе не известен мой побег из Польши? Это все проклятый коммунизм!

Нет, не он. Ты, Влад, желаешь деньги и славу: тщеславия у тебя не отнять. И любишь ты только себя самого.

Ирена, - он подошел к ней, взял за руки, - зачем такие слова говоришь? Ты знаешь, как сильно я люблю тебя и всегда буду любить. Ради тебя одной решился я на отчаянный шаг - приехать и остаться здесь в Лондоне, не имея ни денег, не зная языка. Но я буду стараться достигнуть успеха и тогда у тебя будет все, что ты захочешь.

Я нужна Польше, там у меня привычная жизнь. Я слишком стара, чтобы ломать устоявшийся уклад.

Чем дольше говорила она, тем ему становилось понятнее, что разделяло их не только временное расстояние и не сотни километров. Он повзрослел, она постарела - на целый год.

В молчании ехали они на такси до аэропорта Хитроу. Там, в гуле большой толпы, они также не проронили ни слова, будто не осталось никаких фраз перед их не начавшимся тяжелым расставанием. Владислав не глядел на Ирену, а та на него. Оба осознавали, предчувствовали, что более им никогда не увидеться и эти тянувшиеся минуты нависли бременем над их головами. Ирена закурила сигарету, борясь с волнением, затем вторую. Кисти в сиреневых перчатках дрожали, и Влад впервые в жизни заметил на ее щеках слезы. Он придвинул ее к себе, обнял за плечи. В его глазах тоже блестели слезы, дрожащим голосом молвил:

Не уезжай, останься со мной.

Ирена погладила его щеки, ответила:

Я не могу, ты же знаешь, - она подняла голову и поцеловала мужа.

Их последний поцелуй опалил губы и эти секунды стали для них счастливее, важнее всех прожитых вместе лет. В прекрасных, все еще живущих чувствах открылась невидимая дверь, и они были счастливые и несчастливы одновременно, желая про себя вновь и вновь пережить нечто подобное.

К ним широким шагом подошла польская стюардесса, агрессивным тоном объявила, что Ирену Эйхлерувну ждет самолет и ей нельзя более задерживаться. Владислав как во сне наблюдал, как незнакомая женщина резким движением схватила любимую за руку, прямо таки вырвала от него, и как Ирена, то теряясь, то появляясь в людском море, оборачивалась к нему, махала рукой, сквозь расстояние не слухом, а сердцем услышал он последние ее слова: "Будь счастлив, любимый мой". Влад продолжал так стоять в замедленном кадре, его глаза видели Ирену среди людей и с ней не было того зеленого зонта, с которым она год назад провожала его. Не понимая, что творится, сквозь туманный взор, ринулся Владислав по коридору, не замечая никого вокруг, быстро поднялся на смотровой балкон и, остановившись у перил, так и замер, в надежде хоть еще один раз увидеть Ирену - пусть даже вдалеке.

Там, где-то за пустотой, разделяющей их, его Ирена шла в окружении стюардессы и других пассажиров, растеряно, словно ребенок, оглядываясь по сторонам. Она искала рядом с собой Владислава и не находила его. Он стоял на балконе, слезы застилали его взор. Дрожащим голос приговоренного прошептал: "Любимая, я здесь, здесь! Смотри" - и помахал рукой, а Ирена услышала его голос, хотя Влад лишь прошептал слова прощания. Женщина в последний раз обернулась - точкой на балконе вырисовывался тот, которого она полюбила с самого первого раза и ради которого решилась на далекое путешествие. Ее бесцеремонно подтолкнули ко входу и она скрылась из виду, оставив за собой легкий ветерок.

Владислав продолжал стоять на балконе, все еще каким-то невидимым диковатым взором глядел на самолет, где ныне находилась она. Все тело охватила дрожь, чтобы не упасть вниз, он сильнее сжал металлические перила, с болью в сердце следя за взлетом. Самолет начал постепенно набирать высоту, унося с собой единственную любовь. Влад больше не видел самолета - для него это был тяжелый гроб, похоронивший те чувства, кои он так долго, заботливо лелеял. Теперь он плакал, не заботясь, что кто-либо увидит его слезы. Самолет исчез, растворился в облаках, а артист продолжал смотреть в голубые небеса,не в силах ни обратить время вспять, ни вернуть Ирену.

На одеревенелых ногах Влад спустился с балкона, словно в тумане побрел прочь из аэропорта. Мимо него проходили-пробегали люди со счастливыми лицами: кто-то уезжал домой, кто-то встречал близких, а он не был ни тем, ни другим. Он оставил родную страну, любимая улетела от него. Гнетущая давящая пустота внутри завладела его душой, и ему хотелось лишь одного - сбежать ото всех, остаться в глубоком одиночестве, чтобы оно стерло боль в его душе.

Возвращался домой пешком. Уставший, голодный, зашел Владислав в маленькую квартирку, которую снимал напополам со студентом из Венгрии. Юноша еще отсутствовал и Влад даже обрадовался, что у него есть возможность обдумать дальнейшую судьбу.

В холодильнике на маленькой кухне, заваленной горой немытой посуды, почти ничего не было. Из действительно ценного стояла в углу бутылка виски - новая, неоткрытая. Пребывая еще в каком-то странном страшном трансе, смешанным с полнейшим чувством одиночества, Влад взял бутылку и ушел в свою комнату, слегка прикрыв дверь.

Постель была заправлена, вещи сложены по местам. Еще сегодня утром Ирена была здесь, с ним - живая, родная, любимая, а ныне она далеко, на большой земле. Улетела так быстро, ни секунду не колебаясь. А он даже с ней попрощаться не успел и покинут ею навсегда. Не в силах стоять на ногах, Владислав опустился на пол и сделал несколько глотков виски прямо из горла, дабы горьковатый вкус заглушил приступ горя в его душе. Он пил и пил, а слезы текли по щекам. В памяти всплыл их недавний разговор. Он поклялся ей сделать все возможное для их общего счастья, мечтал о детях и крепкой семьи - как у всех детей. Но, оглядываясь теперь уже иным взглядом на прожитый день, осознал всю глупость и ребячество сказанных слов и заверений. У него здесь нет ничего: ни дома, ни хорошей работы, он даже не знает языка, а собрался строить семью -только где и как? В этой маленькой съемной комнатенке вдали от центра Лондона? А дети? В любви и счастье к Ирене Владислав позабыл, сколько лет его супруге - без малого пятьдесят, а ему всего лишь тридцать пять. Он еще молод и у него есть и у него есть шанс впереди, а у нее уже нет. И даже если она подарит ему долгожданное дитя, как трудно, тяжко придется Ирене поменять блеск и славу актрисы театра и кино на пеленки-распашонки и бессонные ночи. Она давно поняла всю ту истину с первого дня, а он только сейчас.

Бутылка практически опустела, пальцы в бессилии отпустили ее и остатки разлились по полу, а бутылка со стуком покатилась в дальний угол, стукнувшись о ножку стола.

Утром вернулся сосед. Первое, что он сделал, направился было в комнату Владислава и, найдя того лежащим на полу, почувствовал удушливый запах алкоголя, и только затем нашел пустую бутылку виски. Молодой человек неистово принялся расталкивать Влада, а когда тот приоткрыл мутные глаза, воскликнул:

Какой черт тебя дернул взять мой виски? Я купил его на последние деньги для встречи с девушкой, - заходил по комнате, переполненный гневом и жалостью одновременно. - Господи, Влад, что с тобой? Зачем ты столько выпил?

Владислав слышал голос соседа, но не понимал из-за своего состояния смысл сказанных слов. Тошнота волной подступила к горлу и общим потоком вылилась наружу. Сосед поспешил на помощь. В ванной комнате подставил его голову под струю прохладной воды, держал так до тех пор, пока Влад не пришел в себя.

Через час оба сидели на кухне и пили чай. Владислав хотел молчать, но язык сам заговорил как бы в награду за оказанную помощь.

Она улетела обратно в Польшу, бросила меня насовсем.

Как? Неужели правда? А я-то думал, что все у вас получится.

Видно, я чем-то прогневил Бога: одна любимая умерла, другая отказалась жить со мной. Раньше я заботился о чувствах других людей, а меня в ответ не жалел никто. Ныне и мне никого не жаль, - он сделал глоток чая, пытаясь там самым избавиться от комка рыданий.

Зачем так говорить? Мир большой, а ты молодой. У тебя еще будет возможность найти другую - ту, что полюбит тебя.

Это будет так трудно сделать, потому что вопреки всем и всему я продолжаю любить Ирену больше своей жизни, - а про себя горько подумал: "Отец проклял ни за что меня на одиночество и оно сбылось".

Глава четвертая

После отъезда Ирены Владислав оставил польский театр: все, что так напоминало о ней, стало невероятно тяжелым, незыблемо далеким. Но жить и питаться тоже нужно, деньги, подаренные дядей Адамом, почти закончились. Необходимость найти работу - хотя бы временную, привела его в магазин деликатесов, хозяин оказался поляком. Влад, не зная английского языка в достаточной мере, согласился работать продавцом, половина его зарплаты уходила на съем каморки над самим магазином. Каждое утро без выходных ему приходилось вставать в пять утра, когда было еще темно и очень холодно. Согревая ледяные руки дыханием, мужчина принимал душ, пил горячий кофе и спускался к магазину, где по требованию хозяина убирал, раскладывал товар на витрину, а те продукты: оливки, колбасу, сосиски - мыл, менял подсоленную воду, дабы привести их в презентабельный вид. Презирая самого себя за обман покупателей, Владислав тем не менее продолжал работать продавцом, а его безупречные знания многих языков привели в этот маленький незаметный магазинчик десятки людей из Польши, Германии, Франции - все они оказались либо туристами, либо студентами. Многие из них приходили каждый день - преимущественно дамы, не столько ради покупки, сколько просто пообщаться, с умилением поглядывая на красивого продавца, не узнавая в нем некогда талантливого польского актера.

Обедал и ужинал Владислав за одним столом с хозяином и его супругой. Пожилая пара приняла его, увлекшись его рассказами и радуясь, гордясь в душе тем обстоятельством, что сидят так просто подле человека, которого видели год назад на экране в кино.

Перед сном каждый раз Влад украдкой пересчитывал деньги, скопленные за это время. Их по-прежнему было мало, а мечта о великих свершениях, о которых так заманчиво рассказывал Ирене, маячила далеко впереди тусклым огоньком, до которого следовало добраться. Чутье и интуиция, на которые он так рассчитывал, подсказывали иной ход развития событий. Работая продавцом, много денег не заработаешь, следовательно, нужно искать другую работу.

В конце недели Владислав принял решение идти на фабрику по изготовлению ювелирных украшений, что располагалась в восточной части Лондона. Хозяин магазина огорчился его уходу, а более всего тем, что поток разноязычных покупателей заметно иссякнет, но делать нечего, пришлось отпустить его, заплатив за последнюю неделю.

Тебе тяжко придется на фабрике, где тебя будет окружать лишь английская речь, - добавил поляк.

Я думаю, это наилучшее решение, тем более мне необходимо как можно скорее изучить местный язык.

Где ты нашел эту работу?

В газете, им как раз требуются новые рабочие.

Воля твоя.

С одной лишь дорожной сумкой в руках вышел Владислав из магазина, чтобы начать новый путь. В глубине сердца, как было еще с раннего детства, он чувствовал, знал, что поступает верно. В своей жизни ему пришлось столько всего преодолеть: бомбежки, плен, голод, побег, а в мирное время - предательство близких, что отныне он пойдет своей дорогой по велению души, а не потому что так хотят другие. Влад был актером и даже простым продавцом играл свою особенную роль. Перед его взором открывалась новая пьеса и новое покорение вершины. Это театр, его маленький собственный театр, сокрытый ото всех, видимый лишь его внутреннему взору. Владислав верил в себя и свои силы, он ощущал себя звездой - всегда и везде, вот почему ему не стоило труда устроиться на фабрику в Брик Лейне, спать там же в специальном отсеке с другими работниками Томми и Ленни, которые оказались приезжими из глубинки в надежде заработать денег в Лондоне, но в отличии от Влада они не знали своего дальнейшего пути.

И так каждый день - с раннего утра и до позднего вечера они проделывали одну и ту же монотонную работу: паяли части броши, а после крепили ее к основному изделию. Работа требовала тонкого мастерства и не допускала грубой силы. Благодаря армянской крови Владиславу без труда удавалось точно исполнять обязанности:его народ издавна славился своими мастерами и умельцами создавать даже из простого камня удивительные вещи. Томми и Ленни, ранее не видевшие на своем веку иностранцев, с интересом поглядывали на него, желая, но боясь задавать вопросы. Однажды во время перерыва они поинтересовались, почему он покинул Польшу и не собирается ли вернуться обратно?

Почему ты ничего не рассказываешь о своем прошлом? Тебе стыдно? Или ты беглый преступник, скрывающийся от правосудия? - допытывали они.

Владислав посмотрел на них, час истины настал - а он всегда настает рано или поздно, ответил:

Я никогда не совершал в жизни ничего дурного, кроме того,что вопреки наставлениям отца стал актером.

В воздухе нависло долгое, тревожное молчание. У Томми широко раскрылись глаза от удивления, а Ленни, все еще посматривая на Влада в недоумении и с явным недоверием, спросил:

Ты действительно актер?

Да... по крайней мере, был им в Польше.

И где же ты играл? - поинтересовался Томми.

В театре и кино.

В кино?! - воскликнул Ленни. - Да ты шутник, перестань нас разыгрывать! - тут он сорвался с места и с криком и смехом исполнил какой-то дикий сумасшедший танец. Отдышавшись, он с презрением взглянул на Владислава, а Томми со смехом захлопал в ладоши, и оба они стали ждать объяснения.

Но это правда! Я был актером! - воскликнул Влад, задетый за живое теплившейся в его душе гордости.

Тогда... тогда где твоя машина? - поинтересовался Томми, для которого наличие автомобиля свидетельствовало о высоком статусе.

У меня была в Польше, все осталось там.., а здесь у меня ничего нет... пока нет, - сказав это, он призадумался: они не поверят ни одному слову - таковы уж простолюдины, им нужно прямое доказательство и они его получат.

Если вы не верите моим словам, - начал Владислав, - то почему бы вам не сходить в национальный кинотеатр напротив Черинга, где, судя по афишам, вечерами показывают польский фильм "Канал", где я играл роль музыканта Михала?

После этих слова друзья перестали потешаться и злорадствовать, однако все еще гнетущее недоверие висело в воздухе до конца рабочего дня. Ночью Владислав не мог никак заснуть: слишком много всего накопилось за последнее время, слишком большие надежды возлагал он на так понравившуюся ему Англию, слишком сильно он любил Ирену, хотя старался возненавидеть ее за предательство - но сердцу не прикажешь. Сегодняшний разговор с Томми и Ленни навел его на другой - уже верный путь, и Влад возблагодарил коллег за их помощь, о которой те даже не догадывались.

К утру ему удалось заснуть на короткое время, а в шесть часов снова собираться на работу. Небритый, невыспавшийся, пришел Владислав к цеху и глазам своим не поверил: перед ним стояли Томми, Ленни и еще трое юношей, все они приветливо улыбались и каждый по очереди подходил и пожимал ему руку.

Мы вчера всеми ходили на фильм "Канал". Прости, что не верили тебе, - сказал Томми, услуживо сажая Владислава за стол.

Ленни принес бутерброды и кофе, все еще не до конца осознавая переход от несуществующего целлулоидного изображения безумного Михала к сидящему подле них настоящему живому человеку из плоти и крови. Судьба сама, вопреки стараниям Влада, толкала, помогала ему принять серьезное решение, о котором грезил он с раннего детства - стать великим актером. Дальше сопротивляться, искать пути отступления нельзя, иначе все начинания, на которые потрачено столько сил, окажутся пустыми. И теперь здесь, среди обычного простого люди, Владислав почувствовал себя звездой. Старая пьеса заменяется другой.

Нам понравилась твоя игра, - начал новый разговор Томми, - скажи, легко или трудно сниматься в кино?

Трудно, очень трудно. Вся работа отнимает у тебя столько сил, даже не физических, а моральных, когда от тебя требуют полностью вжиться в роль героя, - пояснил Влад.

И что ты собираешься делать теперь? Продолжать работать на этом проклятом заводе - и это после кино и театра? - задал вопрос Ленни.

Я был звездой в Польше, ныне настало время покорить Англию, - не раздумывая, словно речь шла о каком-нибудь пустяке, ответил Владислав.

Друзья в недоумении посмотрели на него, но на сей раз ничего не возразили, ибо боялись вновь оказаться неправыми.

Глава пятая

Владислав не колебался, он точно знал, что следует делать. Его потайное желание воссоздать себя нового, другого было продиктовано чем-то или кем-то невидимым, некой таинственной силой, которую он знал и слышал, но часто из-за опасения отвергал. Ныне Влад перестал бояться этот внутренний голос-диалог, он знал - что то и есть он сам, только бестелесный, духовный.

После утренней работы на фабрике Владислав собрал свои вещи в дорожную сумку, пересчитал накопления - всего в кармане оставалось десять фунтов стерлингов - это гроши, которые не хватило бы на жизнь, но тайный голос вновь сжал его в тиски, уже повелительным тоном приказывая ехать, уезжать из Лондона как можно скорее. Простившись с Томми и Ленни, Влад поехал на вокзал Паддингтон, купил билет до Оксфорда, где можно беспрепятственно выучить, наконец, английский, дабы найти более-менее престижную работу где-нибудь в музее или библиотеке. Будущее было закрыто пеленой, он не знал, что ждет его впереди, но столь быстрый решительный поворот судьбы уже открыл незримые двери к его призванию актера, хотя теперь Влад ничего не чувствовал и не понимал.

Поезд быстро мчался по направлению к Оксфорду, разрывая ночную мглу. В полутьме Владислав глядел в окно, мысли его крутились в такт движению: быстро, сменяя друг друга. Вот вдали показались огни города, освещавшие старинные башни и остроконечные крыши. Для него этот поезд, этот город стал самой важной частью в жизни, последним актом в пьесе, которую судьба давно записала в свой альманах.

Прибыв на станцию, Владислав остановился посреди вокзала, взглядом обегая толпу людей. Все куда-то спешили, кого-то ожидали, а его никто не встречал и не ждал. Устало со вздохом присев на скамью, мужчина принялся размышлять о следующем акте своей пьесы, ощущая вновь себя под невидимым-защитным колпаком, как то бывало уже не раз во время варшавского восстания, в концлагере и страшном побеге из плена, оставившего в его душе кровоточащую рану. Это была загадка, кою он не мог понять, но точно знал, что именно эта таинственная невероятная сила не раз спасала его жизнь и до сих пор направляет его на верный путь - как в кино или театре.

На лицо холодными каплями упал дождь, становясь все сильнее и сильнее, и, наконец, хлынул настоящий ливень. Поеживаясь от холода, Влад поднял усталый взгляд на хмурые небеса, тихо прошептал: "Господи, если Ты рядом и слышишь меня, то дай знак, как мне поступить: вернуться в Лондон или попытать счастье здесь?" От мольбы о помощи, от жалости к самому себе хотелось плакать, он не верил на скорый ответ свыше и как раз, когда не ждешь, не надеешься, приходит долгожданное. Что-то мягкое, легкое коснулось его щеки - будто ветер. Но ветра не было и не было ни одного поезда, что мог нагнать прохладную волну. Вокзал как будто опустел: ни людей, ни транспорта - ничего, только дождь барабанил по черному асфальту. Владислав поднял голову и увидел белого голубя - того самого вестника, что указывал ему верный путь, и неясно-теплая тоска вместе с приятной дрожью окутала его сердце, он слегка улыбнулся и прошептал кому-то еще в пустоту: "Благодарю тебя, дядя Жозеф", - и пошел к центру города по тихим старинным улочкам, аккуратно перешагивая через лужи. Чем дальше Влад отходил от вокзала, тем яснее становилось его желание добиться здесь небывалых высот. Сколько ученых, писателей, поэтов, художников начинали новую жизнь в стенах Оксфорда? Чем его жизнь хуже остальных? Разве он не может попытать счастье в этом волшебном месте?

Рассуждая со своим внутренним двойником, Владислав не заметил, как добрался до центральной улицы Карфакса. Сверху горели фонари, капли дождя все еще падали с неба, было лишь одно преимущество - зайти в какое-нибудь кафе, отогреться, немного подкрепиться и затем идти вновь навстречу судьбе. По всей Англии было множество пабов и кофеин, становившиеся особенно многолюдными вечером и ночью, когда уставшие работники и студенты, собравшись с друзьями и семьями, отдыхали, просто коротали время. В одну из таких кофеин и зашел Влад. Сразу с порога ему в ноздри ударил аромат только что заваренного кофе. И теперь он понял, как сильно проголодался. Присев за свободный столик, мужчина украдкой подсчитал оставшиеся деньги - вроде на легкий ужин должно хватит. К нему с улыбкой подошла молодая хорошенькая официантка, спросила:

Что вы будете заказывать, сэр?

Плохо выговаривая английские слова, Владислав ответил:

Мне какао и... - не зная, как сказать, он указал на картинку, - это...

А, - девушка даже не смутилась, верно, привыкшая к иностранцам, - это тосты.

Да, тосты... мне тосты, - вторил за ней мужчина, подавляя смущение и стыд за свое ужасное произношение.

Официантка пошла за заказом, а он в гордом одиночестве принялся разглядывать деревянные балки, покрашенные алой краской, искусственные цветы на подставках: здесь было тепло и по-домашнему уютно. Со стороны казалось, будто Владислав витает в облаках, не о чем не думая, однако мысли его устремились в недалекое будущее, он внутри себя прокручивал все варианты развития событий: искать ли ночлег, а с завтрашнего утра пытать счастье в поиске работы или же попросить о маленькой работенке хотя бы в этом кафе до следующего дня - мыть посуду он умеет, прибрать зал для него не проблема, благо, плен в концлагере многому научил.

Официантка поставила перед ним тарелку с тостами и горячее какао, а затем бесшумно удалилась, а Влад так и не смог ей ничего сказать. Немного перекусив, он засмотрелся на группу студентов, отдыхающих на другом конце зала. То, что они учились в университете, говорили их причудливые черные шапочки. Влад улыбнулся им и вдруг заметил, что один из молодых людей, указав на него своим товарищам, направился к его столику. Озадаченный Владислав не знал, что делать: а если его поведение или выражение лица было каким-то неправильным? В любом случае все неловкости можно списать на его незнание языка и обычая. Студент сел напротив него, спросил:

Вы говорите по-английски или по-французски?

Лучше по-французски, - ответил Владислав и весь съежился.

Скажите, пожалуйста, это вы снимались в фильме "Канал" в роли музыканта?

Влад молчал, потеряв дар речи. Новый поворот событий, еще один акт пьесы - и так быстро. Судьба явно благоволила к нему, так стоит ли противиться ей?

Да, это был я, - наконец молвил Владислав, чувствуя, как внутри усиливается жар перед новым, еще одним шагом.

Студент с радостным лицом повернулся к своим и крикнул: "Да, это он!" И не прошло минуты, как вокруг одиноко сидящего Влада собралась толпа молодых людей, каждый из них задавал множество вопросов, просил автограф. Студент, первый подошедший к нему, рассказал, что зовут его Адриан Брин и что он готов рассказать о его приезде всем остальным студентам театрального факультета.

Вы даже не представляете, что вас ожидает здесь. У вас будут брать интервью, да к вам весь Оксфорд приедет! Мы должны поддержать вас. Кстати, как долго вы собираетесь здесь пробыть?

Не знаю, - только и мог что ответить артист, чувствуя тугой комок в горле.

Но... должно быть, вы уже договорились с колледжем, университетом?

Владислав замялся, понимая, что разговор зашел в тупик, не так, как следовало ожидать. Затяжное молчание не могло длиться вечно, а ему, артисту, коего узнали люди, тем более не пристало врать. Дабы ускорить развязку событий - будь что будет, от ответил:

Никто меня сюда не приглашал.

Как? - удивился Адриан. - Разве нет у вас знакомых в Оксфорде?

Нет, я один по своему собственному желанию приехал в этот город из Лондона пытать счастье-удачу, начать жизнь с чистого листа.

Студенты глядели друг на друга, пожимая плечами. Они видели в нем изначально актера - молодого, талантливого, и как горько сейчас им стало осознавать, что за экранным образом скрывался обычный скиталец - человек без связей, без гроша в кармане. Разочарование читалось на их лицах, а в воздухе нависла гнетущая тишина, нарушенное вопросом Адриана:

Вы бежали из Польши?

Нет, я не беглец, - Влад поведал о своей поездке в Париж и острое желание остаться в Англии, которую он так сильно полюбил.

Вы не преступник и то хорошо. Но вам не хочется возвращаться назад?

Нет. Еще в Варшаве я, садясь в поезд, дал себе слово вырваться из плена коммунизма, из того гнетущего ада - навсегда.

Тут вставил слово молчавший до этого юноша по имени Брайн, проговоривший одну фразу: "подождите, я должен сделать телефонный звонок", - и вышел из кафе, вскоре вернувшись с широкой улыбкой, однако выражение его лица было взволнованным.

Я только что звонил профессору Невиллу Когхиллу, сообщил о вашем приезде, - юноша посмотрел на Владислава, стараясь уловить его реакцию, - он ждет вас у себя в кабинете.

Внутри заколотилось сердце - еще поворот, заключительный акт. Влад потерял дар речи, единственное, что смог сделать, так это искренне пожал руку Брайна в знак благодарности; и вот перед его взором - не внутри души, а наяву - открылись новые двери - двери старинного колледжа Мертон. Само здание учебного заведения было мрачным, с винтовыми лестницами и куполообразными сводами длинных коридоров, но в тоже время в этом таилось странное своеобразное великолепие, хранимое историей в течении веков. Ощущая себя в некой новой сказке, весь взволнованный, но счастливый, вошел Владислав в кабинет профессора Когхилла. Сам кабинет был широкий, просторный, роскошно-красивый: резные деревянные потолки, тяжелые шторы с кистями, камин с резными украшениями и стоящие на нем серебряные канделябры, старинные картины на стенах, книжные полки с книгами в великолепном переплете. Сколько же поколений создавали подобную красоту?

За письменным столом восседал пожилой человек с мягким выражением светлых глаз. Он встал навстречу гостю, от его взора не ускользнули смущение и растерянность вошедшего. Владислав еще плохо знал язык и традиции англичан и потому решил ничего не спрашивать и не говорить первым. Профессор Когхилл пригласил гостя присесть, предложил первым делом виски.

Нет, спасибо, - ответил Влад, все еще волнуясь перед разговором с профессором.

Ваш английский не настолько хорош. Брайн сказал, что вы говорите по-французски?

Владислав сразу кивнул, радуясь, что сможет без труда поведать о себе и своих планах.

Вы с Адрианом Брином хорошие друзья? - спросил Невилл Когхилл, с большим акцентом произнося французские слова.

К сожалению, нет. Мы с Адрианом и Брайном познакомились эти вечером в кафе на главной улице. Я прибыл в Оксфорд несколько часов назад просто, не зная здесь никого до недавнего времени, повинуясь лишь внутреннему голосу.

Если это так, значит, мистер Шейбал, судьба явно благоволит вам, если вы сидите здесь, в одном из старинных колледжей Англии. Теперь позвольте задать вам вопрос: что вы собираетесь делать в дальнейшем? Вы желаете преподавать актерское мастерство?

Если это возможно, я готов работать везде, где позволено.

Работа-то найдется, но ваш английский... извините, я буду откровенен: без знания языка вы ничего не сможете сделать.

Я понимаю, но я готов учить язык.

В нашем колледже присутствуют специальные курсы английского для иностранцев, но стоят они деньги, вы должны это понимать.

Я догадываюсь.

Вы сможете оплатить курсы?

Нет, у меня оставались последние десять фунтов и тех уже нет.

Профессор устало вздохнули заходил по кабинету, заложив за спину руки. Приходилось обдумать сложившуюся ситуацию: с одной стороны, он мог бы легко одним словом "извините" отправить Владислава восвояси, но с другой стороны молодой человек являлся как-никак профессиональным артистом, имеющий немалый опыт в театре и кино - с этим приходилось считаться. К тому же такой человек мог привлечь большее количество студентов - а это выгодно для всех: и для самого колледжа, и для преподавателей. Оставался один лишь вопрос - деньги. Мистер Когхилл остановился у камина, взглянул на часы - стрелки показывали полночь, спросил:

Мистер Шейбал, у вас имеется разрешение на работу?

Нет, когда я приехал в Англию, то подрабатывал где придется - неофициально.

Хорошо, поступим так! - профессор разом посветлел лицом, будто речь шла о невероятно важном деле. - Я вас оформлю как студента - это даст вам право после двух лет сдать любой экзамен. А что касается денег... У меня есть хороший знакомый по имени Деннис - хозяин небольшого кафе, что расположено напротив колледжа Крайс-Черч, это на улице Хай-стрит, там еще находятся "Книжный магазин Ньюмана" и полицейский участок. Когда найдешь Денниса - он очень высокий, худощавый и у него косоглазие, попросись к нему на подработку на кухне без каких-либо документов и скажи, что ты от меня.

Невилл Когхилл слегка улыбнулся и налил себе виски. Дело подходило к своему завершению.

Также, - добавил он после двух глотков, - вы будете обучаться под моим руководством, вашим наставником станет мистер Эшби, а вот на счет вашего проживания - в этом деле я ничем не могу помочь, но Деннис сможет что-нибудь придумать, только попросите его.

Владислав чувствовал себя, выходя из кабинета профессора, подавленным, уставшим и все же таким счастливым, что более не мог сдержать слез. Как же так: всего несколько часов назад он сомневался в правильности выбора, а теперь является полноправным студентом Оксфорда, о котором мечтал столько лет!

Глава шестая

Следующим днем Владислав шел по старинным улицам Оксфорда, в руке держа листок с ориентирами - колледж Крайст-Черч, "Книжный магазин Ньюмана", полицейский участок. Оглядываясь по сторонам, он все еще никак не мог привыкнуть к царящей городской красоте, к его величественным готическим зданиям и башням, которые не встречал ни в Польше, ни в Германии, ни во Франции. Перед ним вновь открывались таинственные невидимые двери - десятки, сотни. Он мысленно входил в них, не оглядываясь назад. Судьба сама разделила его жизнь на до и после, словно в первой половине испытывая его на прочность и силу духа, и лишь теперь решив наградить долгожданным призом.

Влад подошел к воротам колледжа Крайст-Черч прежде, чем идти в кафе Денниса. Ворота колледжа казались внушительными, инструктированные деревом; сколько умов учились в его пределах? Студенты, проходящие мимо, бросали на Владислава любопытные взгляды, некоторые узнавали его по фильму "Канал", перешептывались между собой: "Это он, тот актер, что играл роль музыканта Михала". Впервые в жизни, вопреки прошедшей ненависти к "Каналу", Влад осознал всю приятную понятную ситуацию, в душе задаваясь вопросом: а что сталось бы с ним, если бы "Канал" не показали в Англии? Познакомился бы он тогда с Адрианом, Брайном и профессором Когхиллом или же остался непризнанным, незнакомым им человеком? К участию в "Канале" его подтолкнула Ирена - та, которую он до сих пор любил более себя самого, получается, именно она - нежная, прекрасная, помогала ему так, как никто другой,сама же не догадываясь о своей великой участи в его жизни.

Благодаря своей одаренности в общении с людьми и галантной учтивости самих англичан Владислав без труда отыскал ресторанчик Денниса, расположенного как раз на первом этаже в том же здании, что и книжный магазин. Входная дверь магазина была открыта настежь - специально для удобства посетителей, кафе располагалось дальше в соседнем отсеке. Как только Влад ступил в магазин, ему в нос ударил запах новых книг - мягкий и приятный, и всю жизнь он помнил этот запах - старинное великолепие начала нового пути. Чуть дальше позади за темными колоннами стояли столики, покрытые яркими скатертями. Все было оформлено так просто - и именно в этой простоте скрывалось очарование тихого уютного кафе. Справа расположилась барная стойка, а чуть подальше дверь на кухню. Владислав робко приоткрыл ее и вошел вовнутрь, у газовой плиты стоял человек и что-то готовил, казалось, повар не слышал шагов за спиной.

Извините, не вы ли Деннис, хозяин кафе? - все еще с неприкрытой робостью спросил Влад.

Человек обернулся и только тогда артист заметил, что его один глаз слегка косит. Улыбнувшись незнакомцу, повар сказал:

Да, это я. А вы что-то хотели? - про себя подумал было, что вошедший - недовольный посетитель из числа студентов-иностранцев, добавил. - Простите меня, я работаю один, если желаете, присядьте за стол, я мигом приму заказ.

Нет, нет, вы меня не поняли... Я иду... то есть я пришел... доктор, профессор Когхилл, Невилл Когхилл.

Деннис облегченно вздохнул - значит, посетителей пока нет, спросил:

Я так понял, вас прислал ко мне мистер Когхилл. Вы иностранец?

Да, я из Польши, а вот рекомендательное письмо профессора, - Владислав передал конверт Деннису, тот подошел к свету, пробежал глазами послание, потом с интересом оглядел незнакомца с ног до головы, спросил:

Вы действительно снимались в "Канале"?

Да.

И теперь вы желаете работать моим помощником после звездного часа?

Пока что да.

Тогда добро пожаловать в мое маленькое королевство! Мне будет льстить, что на моей кухне работает кинозвезда, да и для студентов ваше появление здесь станет приятным сюрпризом.

Деннис провел нового работника к плите, указал на упаковку яиц и спросил:

Ты умеешь готовить омлет?

Владислав отрицательно покачал головой и слегка улыбнулся извиняющей улыбкой.

Ничего, - проговорил хозяин, - я вмиг научу тебя. Возьми два яйца и разбей их в миске, добавь немного холодной воды, а затем хорошенько взбей содержимое до однородной массы. Когда образуется пенка, вылей все на сковородку с горячим маслом. Пока омлет готовится, осторожно поворачивай сковородку то в одну сторону, то в другую, гляди только, чтобы ничего не пригорело. По желанию клиента можно добавить мелко нарезанный лук или помидор.

Под пристальным надзором Денниса Владислав приготовил свой первый в жизни омлет - на словах оказалось много проще, чем на деле. Как это часто бывает, первый раз яйца пригорели, второй раз середина оказалась сырой. Деннис изменился в лице, готовый вот-вот уже выгнать нерадивого помощника, но тот, попросив в сердце Божьей помощи, наконец, смог приготовить может не столь вкусный, но вполне съедобный омлет. Испробовав его на вкус, хозяин дружески похлопал Влада по плечу, проговорил:

Вот видишь, все у тебя получится.

С этого дня в жизни артиста настала неотложная череда дел. С утра до вечера он подрабатывал в кафе Денниса, а с вечера до ночи изучал английский язык. Прослышав о его появлении на кухне, в кафе увеличился поток посетителей, чаще студентов, для которых главной целью являлась встреча с польским актером, коего они ранее видели разве что на экране. Атмосфера царила дружеская, официанты - подрабатывающие студенты, были польщены работой с артистом, Влад ловил на себе их приветливые взгляды, в особенности молодых девушек, чье внимание ему явно льстило.Каждая из них в душе надеялась завладеть его сердцем и потому после работы ему приходилось идти на свидание то с одной, то с другой. Слишком красивый, слишком умный, как ранее в Польше, теперь вот в Англии женщины спорили между собой из-за него, что вызывало зависть англичан к иностранному сопернику.

Деннис платил слишком мало - всего один фунт и семнадцать стерлингов в неделю, из которых один фунт уходил на оплату комнаты в общежитии. Не имея возможности купить себе еду, Влад обедал и ужинал в кафе с разрешения хозяина, с которым у него устоялись дружеские отношения. За короткое время - менее, чем за месяц, у артиста образовался круг друзей из студентов и работников заведения, благодаря которым ему удалось быстрее выучить язык, он же платил им беседами о поэзии, изобразительном искусстве и музыке. Бывало, посетители часами сидели на мешках с картошкой и жадно впитывали рассказы Влада о своей жизни, красочно описывающий события в Польше, не забывая при этом быстро и вкусно готовить омлеты - в основном одни омлеты.

Среди постоянных слушателей были Адриан и Брайн. Чаще они заходили в кафе ради него одного, спрашивали, не нужна ли ему какая помощь? Влад поворачивал к ним лицо, отвечал:

Вы и так сделали для меня столько всего хорошего, что мне стыдно просить вас еще о чем-либо.

Когда кафе пустовало, Владислав выходил с Деннисом на задний двор, садился на скамью. Деннис закуривал сигарету, прищуренным взором наблюдая, как табачный дым растворяется в воздухе. Влад сидел рядом, уставившись куда-то вдаль. Мысли его устремлялись за пределы всего видимого пространства, за пределы обычного-привычного мира. Душа его в такие минуты улетала мысленно ввысь, измеряя-вглядываясь в пространство времени. Тогда он становился самим собой - тем, кем был всегда и кого не желал принимать отец. В памяти до сих пор сохранялась свежая, кровоточащая обида на Станислава за то, что тот всегда приземлял его порывы, останавливал от мечтаний о духовном непонятно-интересном. Отец являлся человеком жестким, практичным, а Владиславу не нравилось, когда ему навязывают реальность, он ощущал нестерпимую боль, вот почему его душа сама избрала путь артиста, дабы избежать окружающую действительность, пожить жизнью других - пусть и вымышленных людей - так он мог стать кем-то иным, вырваться и улететь за рамки обычного. Но Станислав не понимал порыва младшего сына, его неоправданно жестокие шутки и фразы обижали Влада, до сих пор он слышал усмешки отца: "шутка, ты просто шутка; что с тебя взять", или когда, еще проживая в Лондоне, он на последние деньги позвонил домой, трубку взял отец, но услышав через гул голос сына, не ответил, а сразу положил трубку обратно. Когда до Владислава донеслись короткие гудки, он все понял, комок обиды застрял в горле и, уставший, голодный, покрытый пеленой предательства со стороны самых близких, побрел он по тихим старинным улочкам города, на ходу глотая слезы. Всю ночь потом он не сомкнул глаз, боль в груди усилилась и тогда со вздохом он ожидал, когда сердце его стукнет в последний раз. Но Бог не забрал его жизнь, а, напротив, указал иной путь, и вот он в Оксфорде среди друзей и хороших знакомых. Своими переживаниями Владислав поделился с Деннисом, тот, как ни странно, ответил ему не то, что он ожидал:

Твой отец прав. Тебе, который родился и вырос в богатой семье, разве интересно жить так, как ты сейчас живешь? Снимаешь комнату, не имеешь денег на еду. Оставшись дома, ты мог бы не думать о хлебе насущном и жить в свое удовольствие.

Ты полагаешь, в том моя вина, что отец ненавидит меня?

Чувства отца - только его дело, но усложнять свою жизнь ради призрачной мечты считаю глупостью и простым ребячеством.

А если мне удастся стать знаменитым актером здесь, в Англии?

Тогда, - Деннис потушил сигарету и бросил окурок в мусорную урну, - я беру свои слова обратно.

Вечером в подавленном настроении Владислав вернулся в маленькую комнатку на четвертом этаже большого общежития. Там, внутри его мира окружала все такая же привычная тихая обстановка: небольшая кровать, письменный стол, старинный шкаф - и все то выделялось на фоне красной кирпичной кладки, передавая комнате особое неброское очарование. Вскоре в дверь постучала Элли, с которой у Влада выстроились более чем просто дружеские отношения. Девушка принесла с собой кулек вкусных пирожных - его любимые. Вместе они в полутьме выпили чай со сладостями, наслаждаясь близостью друг друга. Элли любила теребить его волосы, вдыхать аромат его чистого тела, любоваться необычной непривычной красотой возлюбленного. Но ей никогда не понять необъяснимой грусти, что изо дня в день теплилась в его больших глазах. Было ли то следствием усталости или нехваткой денег, а, может, и того и другого вместе, понять невозможно - Владислав никогда не заговаривал с Элли о своих трудностях. И вот в полночь она ушла, а Влад лег спать, с головой укрывшись теплым пледом. Сон сразу завладел им, стоило только сомкнуть веки. Во сне он вдруг почувствовал непонятную тревогу, словно ожидал страшного удара со стороны невидимого противника. Вокруг себя - внутри под сердцем, до его уха долетел знакомый, непозабытый голос дяди Жозефа - душа архиепископа всегда сопровождала его в пути, защищая и оберегая от зла. И вот Влад слышал все настойчивее и настойчивее:

Проснись, проснись!

Повинуясь неземным непонятным силам, он резко вскочил на кровати, диким взором, ничего не осознавая, оглядел комнату. Вокруг звучала давящая низкая тишина или это так стучало в страхе его собственное сердце? И вдруг ледяной ветер обдал лицо тревожной волной, хотя окна были наглухо закрыты. На фоне лунного света у окна стояла высокая неподвижная фигура в пальто и шляпе - и то был не дядя Жозеф, а кто-то другой, вселяющий страх и ужас. Парализованный внутренним волнением, Владислав буквально на ощупь нашел выключатель ночника и нажал на кнопку - слабый свет осветил комнату и непонятная фигура в шляпе оказалась живым человеком, а совсем не духом. Незнакомец, продолжая стоять у окна, слегка улыбнулся, хотя взгляд его холодных глаз был жестоким и диким. Ох уж эта старинная оксфордская традиция никогда - ни днем, ни ночью не запирать двери, не опасаясь посторонних, и вот к чему это привело. Владислав продолжал все также неподвижно сидеть на кровати, широко раскрытыми глазами посматривая на непрошеного гостя. Весь его страх сконцентрировался глубоко внутри - где-то между сердцем и кишечником, как бывало ранее в концлагере, когда его били или унижали. Теперь все повторялось, только вместо барака комната общежития, а вместо гестаповца - тайный агент. Незнакомец приложил палец к губам и проговорил:

Господин Шейбал, не пытайтесь кричать или звать на помощь. Мы не собираемся делать вам больно, нам лишь велено отвезти вас в польское посольство в Лондон, а затем вернуть вас обратно в Польшу, так как у вас нет ни прав, ни каких-либо полномочий оставаться в Англии. Вы знаменитый польский актер, которым гордится вся страна, ваше место там, дома.

Кто вы такой? - воскликнул Владислав, обретя дар речи, перематывая в голове ход дальнейших действий.

Нет нужды скрывать: я агент КГБ, мы давно уже следим за вами.

Владислав более не слышал его. Какой-то странный животный инстинкт проснулся в нем, вспышка гнева обожгла его лицо и, ни секунды не колеблясь, боясь потерять свободу, которая досталась ему с таким трудом, он в долю секунды ринулся с кулаками на агента КГБ, будучи ниже его на целую голову. Такой явный перевес в силе мог бы сыграть с Владом злую шутку, если бы в тот момент в нем не пробудилась энергия, с которой он вытолкал незнакомца из комнаты. И как в первый раз, повинуясь инстинкту, ему удалось легко увернуться от увесистого кулака противника, после чего малый рост стал явным преимуществом: согнувшись, Влад ударил со всей силой агента в живот и толкнул его с лестницы. Рыча и тяжело дыша от боли, агент какое-то время лежал внизу, приходя в себя. Сверху донеслись голоса и топот множества ног разбуженных происшествием студентов. Боясь попасться им в руки, польский офицер поднялся и бегом ринулся к выходу, желая как можно скорее покинуть здание, а Владислав продолжал стоять на площадке четвертого этажа, глядя ему вслед.

Глава седьмая

Вскоре поднявшийся переполох оглушил общежитие. Адриан, Брайн и Д'Або - студент из Конго, обступили бледного Владислава, до сего момента пребывавшего в шоке от потрясений. Недавно он пересек границу между жизнью и смертью и теперь не мог ни рассказать о случившимся, ни осознать самому - как ему удалось победить превосходившего его по силе противника. Друзья провели его в комнату, дали стакан холодной воды, когда Влад пил, руки его тряслись, а по спине бежал холодный пот. Видя его в таком состоянии, Д'Або предложил вызвать скорую помощь.

Нет... - все еще подавляя страх, смог ответить он, - со мной все в порядке... это пройдет... Скоро.

Может, стоит позвонить в полицию? - предложил Адриан, испуганный не меньше Влада.

И полицию не следует вызывать, он больше не придет, а я не боюсь никого из них.

Кого? - хором воскликнули друзья.

Тогда Владислав наклонился и низким голосом прошептал:

Сегодня ко мне пробрался один из тайных агентов КГБ. Как демон сулил он мне все блага и сокровища в обмен на мою свободу, но я слишком многое пережил и слишком хорошо знаю коммунизм, чтобы согласиться на это. Если КГБ удастся схватить меня, живым я от них не уйду.

Потрясенный его откровением, Д'Або протянул ему ключи от двери комнаты, сказал:

С сегодняшнего дня закрывайся на ключ и никого, кроме тех, кому всецело доверяешь, не пускай.

Он взял протянутый ему ключ, повертел в руке и с усмешкой молвил:

Закрыв дверь на ключ в Оксфорде, я войду в историю как первый человек, нарушивший вековую традицию.

Д'Або рассмеялся и, пожелав спокойной ночи (хотя какая она спокойная?), ушел. Адриан и Брайн последовали его примеру. Закрыв за ними дверь на ключ, Владислав лег на кровать и только теперь трезво осознал, что произошло здесь, в его комнате не более тридцати минут назад. Он не мог поверить, даже представить, как ему удалось впервые в жизни не только первым наброситься на противника, но даже победить. Ныне в мирной тишине ночи, погруженный в собственные думы, мужчина почувствовал, как все его тело охватила дрожь, хотя он точно знал, что тот неизвестный больше не вернется, а если и вернется, то ему придется уже не Владиславу, а полицейским отвечать на множество вопросов.

До рассвета Влад не сомкнул глаз. Он все глядел и глядел в темный угол, всякий раз перематывая события жизни. Он понял, что счастливым у него было лишь детство, а позже - вечная борьба за свободу и выживание: война с Германией, долгий плен в концлагере, а в мирное время непонятная вражда с отцом и братом, поездка в Англию, предательство любимой женщины и вот опять - столкновение с коммунистами, для которых он оставался беглым врагом. До недавнего времени казалось, что жизнь постепенно начала налаживаться; благодаря помощи и покровительству Эми Мимс - американки, приехавшей в Оксфорд в качестве преподавателя, ему удалось образовать вокруг себя клуб посетителей, а дело было так.

Однажды в обычный будний день на кухню, где работал Владислав, пришла радостная Эми. Она была наслышана о творчестве Влада, даже посмотрела фильм "Канал", и его игра, его голос и глаза, все его существо понравились ей. Женщина, довольно властная и практичная, без труда первая предложила артисту помощь, сказав как-то тогда, на кухне:

Послушай, Влад, я вижу, что ты тратишь время впустую. Ты талантливый человек и твое призвание - учить студентов актерскому мастерству.

Закончив с готовкой, мужчина сел напротив нее, с улыбкой ответил:

Единственное, что я хорошо умею делать в Англии, так это омлеты, а преподавателей и без того хватает.

Эми схватила его руки, как бы желая ему осознать всю тщетность сказанных слов, помочь ему поверить, что он является большим, нежели думает о самом себе.

Ты глубоко заблуждаешься, - молвила она, все еще держа его ладони в своих, - ты уникальный человек, я таких больше нигде не встречала. Почему ты скрываешь свои силы, свою энергию ото всех? Поверь в себя, раскройся, взлети ввысь как птица, не вечно же прятаться, бежать от реальности?!

Владислав дрожал, тугой комок сдавил горло, он силился воспротивиться ее словам, боялся новых испытаний, но судьба сама подталкивала его к новым свершениям, предопределяя без него каждый шаг.

Что мне делать? - спросил он.

Не думай ни о чем. Положись на меня, я сама организую твои уроки актерского мастерства.

Но... как же профессор Когхилл?

И об этом я уже позаботилась. Мистер Когхилл знает о моем плане на счет тебя и давно дал добро. В фильме "Канал" ты был великолепен! Твое лицо, твои прекрасные голубые глаза грех прятать на этой кухне. Ты лучший, ты легенда!

Владислав слушал, потеряв дар речи. Всю свою жизнь он не ждал награды и ни от кого не требовал помощи, но слова, произнесенные Эми Мимс, немного смутили его, однако в глубине души он гордился собой, остро понимая, что все то воздаяние за те испытания и лишения, которые ему пришлось познать.

Как и предполагала Эми, получилось даже лучше, чем предполагалось. С разрешения Невилла Когхилла Адриан отдал свою комнату на время уроков актерского мастерства. Во всем колледже Эми развесила плакаты, на которых приглашали всех желающих обучаться у польского актера.

Вечером, собираясь на свое первое выступление перед публикой, Владислав нервничал, ходил то и дело из угла в угол, желая унять тянущееся волнение.

Как вы думаете, кто-нибудь придет на прослушивание?

Смотри сам, - Эми подвела его к окну и он так весь и замер: на улице до самих ворот тянулась длинная людская очередь из желающих - около четырехсот человек.

Влад не верил своим глазам, и вдруг ему стало страшно - то, о чем он мечтал долгие годы и к чему упорно шел через препятствия и лишения, начинало сбываться. И вот, когда все так хорошо сталось, когда удалось хотя и неофициально, но создать свой собственный маленький театральный мир - из стольких желающих пришлось выбрать лишь двенадцать - благоприятное число для будущих свершений - как двенадцать Апостолов подле Иисуса Христа, действительная скромность самого Владислава.

Слава его деятельности, постепенно перелетая из уст в уста, вырвалась на свободу за пределы колледжа, долетела до польского посольства, где тайные люди из КГБ давно искали его затерявшиеся следы. И вот тот, которого они должны были поймать, сам, того не желая, попался им в руки - недолго восседал он на пьедестале славы, пришлось платить за это цену - ни много ни мало - свободой. И как тогда в Гефсаманском саду был предательски предан в руки в солдатам Господь Иисус Христос, так и ныне он, Владислав-Рудольф Шейбал, сам чуть не стал жертвой злых безбожников, только благодаря чуду ему удалось избежать пленения и казни.

Раздумывая над этим, Влад не сразу услышал настойчивый стук в дверь. Только на третий раз до его уха донесся барабан: тук, тук, тук. Медленно поднявшись с кровати, мужчина осторожно подошел к двери и дрожащими руками повернул дважды ключ. Каково же была его радость, когда на пороге он увидел Элли. Маленькая, большеглазая, светловолосая, девушка уверенно прошла в комнату и секунду спустя уже грелась в объятиях возлюбленного. Окрыленный ее появлением в столь ранний час, уставший, но счастливый, Владислав прижал Элли к своей груди, коснулся губами ее пышных волос. Стоял холод, на ней были надеты махровый свитер и длинная шерстяная юбка, но в таком виде она сталась для него еще роднее, еще любимее и желаннее. Вместе они уселись на кровать, его руки сжимали ее ладони, грея своим теплом. После затяжного молчания и ласкового поцелуя, Элли, наконец, смогла сказать Владу о своих опасениях:

Мне поведали о ночном госте в твоей комнате. Я так горжусь тобой: ты не растерялся, справился с противником. Ты смелый, бесстрашный человек.

Увы, это не так, - пожав плечами, молвил Владислав, - именно страх - мой тайный первобытный страх за свою жизнь победил врага, ибо я никогда по себе не был храбрым и отчаянным. И до сих пор боюсь за свою жизнь и за тебя тоже,ведь те люди станут шантажировать меня, могут обидеть даже родных и близких. За тебя мои опасения еще сильнее.

Ты хороший, я горжусь тобой, - Элли приласкала его щеки, притянула его голову к своей груди, прижала сильнее, - не бойся, любовь моя, ничего не бойся, я рядом здесь, с тобой.

Владислав тихо заплакал, прижавшись мокрым лицом к ее коленям, как когда-то в детстве прячась в коленях матери, ища в ней защиты и поддержки. Тело его тряслось от непонятного озноба, а Элли ласкала его, успокаивала, на ухо шепча нежные слова. И Влад, слишком утомленный и напуганный, слишком растроганный любовью, провалился в короткий глубокий сон словно в бездонный колодец, там не было ни света, ни цветов - лишь тугая мгла и темнота, пустота и тишина - и больше ничего.

Пробудился он только в обед. Элли рядом не оказалось; наверное, она ушла, дабы не мешать ему отдыхать. Продрогший от холода, с тупой болью в висках, Владислав поднялся и подошел к окну. Там внизу сновали туда-сюда студенты, они общались, им было весело, а он, окруженный тишиной одиночества, глядел на них сверху вниз. Почему-то сейчас в его внутреннем взоре всплыл далекий любимый образ Ирены Эйхлерувны, кою он так и не смог ни забыть, ни простить, ни разлюбить. Сейчас ему хотелось, чтобы она вновь оказалась рядом - не в глубокой памяти, а наяву, чтобы он чувствовал касание ее рук, ощущал сладкий аромат ее духов. Элли являлась просто отдушиной в длинных коридорах оксфордского колледжа, но искренних незаменимых чувств к ней он не испытывал.

Постояв в раздумье какое-то время, пока реальность вновь не вобралась в него, Владислав очнулся от грустных воспоминаний и начал думать, что делать теперь, когда они знают о его местонахождении и могут в любое время вернуться, но уже не в ночи, а днем, увезти его с собой как политического преступника? Подавив тупое волнение, он принял душ, переоделся во все чистое и пошел к профессору Когхиллу просить если не помощи, то поддержки. На его счастье мистер Когхилл был еще с раннего утра осведомлен о происшествии от Адриана и потому у него в запасе имелось несколько вариантов для дальнейшей судьбы своего подопечного.

Вам повезло, что вы остались целым и невредимым, - проговорил Невилл, потягивая сигарету, - однако вам следует незамедлительно ехать в Лондон, сегодня же, в Стокланд-Ярд и просить о предоставлении убежища.

Убежище? - воскликнул Влад, остро понимая, что тугой узел на его шеи затягивается смертельным узлом.

Да, именно так, иначе вам никто не сможет помочь. Закон пока что на стороне Польши.

Влад не верил своим ушам: сам того не желая, он поставил не только себя, но и остальных в тупик. Если он попросит политическое убежище, то больше никогда не вернется в Польшу, а если откажется, то КГБ привезут его обратно как нарушившего закон и Бог знает, что с ним тогда станется. Страх за свою жизнь оказался сильнее привязанности к родной стране, хотя поляки были чужды ему по крови и языку. Кровь свободолюбивых армянских горцев возобладала над страхом изгнания и, более не колеблясь, Влад в тот же день сел на поезд и поехал по знакомой дороге в Лондон - колесо времени достигла еще одной точки.

Когда Владислав подъехал к Скотланд-Ярду, часы показывали три часа дня: счастливое время для новых свершений. Инспектор Моррис - хороший друг профессора Когхилла уже ждал его в своем кабинете. Влад, все еще с трудом выговаривая английские слова, рассказал подробно о ночном случае и о том, что желал бы искать у английской стороны защиты. Инспектор Моррис внимательно выслушал его, какое-то время молча ходил по кабинету, измеряя шагами комнату, ответил:

Вы полагаете, что ваше возвращение в Польшу ставит под угрозу вашу жизнь?

Я более чем уверен в этом. Коммунисты не знают пощады. Прошу вас помочь мне.

Инспектор глубоко вздохнул, подойдя к окну: на улице стояла пасмурная английская погода. Владислав волновался - теперь решалась не только его судьба, но и вся жизнь, он с нетерпением ожидал ответа и каждая секунда казалась часом. Моррис уселся в кресло, сказал:

Мистер Шейбал, вашу просьбу я передам властям, но решать не мне, вы должны это понимать. Нам необходимо тщательно изучить ваше дело, опросить свидетелей того происшествия. Я задам вам вопрос: вы действительно желаете просить у нас убежище - только отвечайте да или нет, потому что этот вопрос предельно важен для всех сторон.

Влад колебался, сердце его учащено забилось, он вдруг почувствовал себя здесь, в Скотланд-Ярде, песчинкой посреди бушующего моря, волны с неимоверной силой гоняют ее по водному простору и поглотят ли ее или же выбросят на берег, того никто не знал заранее.

Ну, мистер Шейбал, я жду, - с нетерпением вопросил инспектор.

Сэр Моррис, позвольте задать мне один только вопрос? - заикаясь, молвил Влад.

Да? - тот удивленно приподнял одну бровь.

Если я попрошу убежища, а английская сторона по какой-либо причине отклонит ее... ну, если мне откажут в помощи... Могу ли я рассчитывать, что польское посольство не узнает о моей просьбе, ведь тогда меня признают преступником и лишь Господу будет ведано, что со мной и моими родными станется...

Могу вас заверить не беспокоиться об этом. Мы ни с кем не связываемся из вне и никто не будет знать о вашей просьбе.

Моррис замолчал, а Влад ощутил себя виноватым перед ним - за свое чрезмерное недоверие.

Простите меня, если я вас чем-то обидел, - проговорил он, глядя на инспектора, - я просто боюсь, боюсь за свою жизнь, вот потому и прошу предоставить мне политическое убежище.

Моррис встал, показывая, что разговор окончен, сказал лишь:

Спасибо за ваш визит. Я передам вашу просьбу властям. Ответ вы вскоре получите через письмо. До свидания, мистер Шейбал.

Выйдя на улицу и взглянув в темные небеса, Владислав улыбнулся, в душе почувствовав облегчение, словно в течении долгого пути он карабкался вверх по высокой горе и лишь теперь достиг вершины. Больше нет необходимости ожидать продления визы на год или два, а профессору Когхиллу с этой поры не нужно каждый раз отправлять письма в посольство с пометкой о том, что Владислав-Рудольф Шейбал числится законным студентом Оксфорда. Однако томительные ожидания и надежды не увенчались успехом - из Скотланд-Ярды прибыло письмо, в котором говорилось, что у британских властей не было достаточно оснований предоставить Владу убежище, тем более, что из расспрошенных студентов никто не видел, с кем боролся Владислав; прошел по общежитию даже слух, будто никакого агента КГБ не было, а случившееся оказалось ни чем иным, как бытовой ссорой на почве ревности между ним и неким юнцом - тайным воздыхателем Элли.

Раздосадованный Влад отправился к Невиллу Когхиллу за советом. Профессор немного успокоил его, сказав:

Вы теперь играете роль героя-любовника, хотя то лишь на словах сплетников. Как бы то ни было, но я не оставлю вас в беде, вы доказали, что стоите многого, а нам нужны такие люди как вы. Я постараюсь помочь всем, чем могу, можете рассчитывать на мою поддержку. А по прошествии нескольких лет у вас появится возможность подать заявку на получение британского гражданства.

Сколь лет ждать? - спросил Влад, стараясь скрыть горькое разочарование.

Это уж не мне решать. Власти сами примут о том решение.

Владислав вышел из кабинета мистера Когхилла в подавленном настроении. В душе была тоска, а на улице который час лил сильный дождь.

Глава восьмая

Владислав чувствовал главные перемены в жизни даже, когда дни потекли своим чередом - одинаково-привычные, неизменные за столько месяцев. Как и прежде, он ходил на учебу, помогал Деннису на кухне и дважды в неделю в течении трех часов вел уроки актерского мастерства у своих "апостолов". И как радостно становилось на сердце, когда он видел плодотворные результаты своего преподавания по методу Станиславского.

Так нескончаемым потоком прошли четыре месяца - тихо, спокойно. Перенесенные испытания и страхи позабылись, оставшись в памяти легкой дымкой страшных сновидений. Но Влад слишком хорошо знал свою судьбу, ему было ведомо и то, что в его жизни тишина - лишь короткое перемирие перед новой битвой. Всегда Господь испытывал его и продолжал испытывать, словно закаливая его трусливый характер. И вот наступил день новой войны - тот час перед последней гранью. В Великобританию на концерт прилетела знаменитая польская балерина Барбара Биттнеровна, знавшая Владислава еще со дня его первого спектакля в краковском театре, и каково же было ее удивление, когда перед ней предстал возмужавший мужчина, а не тот робкий юноша со смуглым необычайно красивым лицом, поразивший всех актрис от молодых девушек до знатных матрон.

Владислав обрадовался встречи со знакомой, о которой часто слышал в оксфордском театре, но с которой не виделся многие годы. Теперь балерина, уже не столь молодая и легко-воздушная, с присущей долей властности польской дамы после приветствий и коротких расспросов о жизни-здоровье, взяла Влада за руку и повела в ванную комнату. Он заметил, как она включила кран и как вода с глухим шумом побежала резким потоком.

Что все это значит? - удивленно воскликнул Владислав, не на шутку испугавшись происходящего.

Мне необходимо поговорить с тобой, и вопрос касается тебя самого и твоей безопасности, - Барбара напустила на себя серьезный вид и села на край ванны.

Он рассмеялся ее подозрительности, спросил:

Зачем? Это Англия, здесь нет врагов.

Нет повода для смеха, а теперь послушай меня, - она поманила его к себе и наклонилась к бежавшей воде так, чтобы сказанные ею слова поглощались потоком, - день назад я была в польском посольстве на каком-то торжестве. Столы ломились от яств, все аппаратники много пили вина, шампанское и водки, большинство из них были пьяны. И вот тогда ко мне подошла супруга нашего посла с бокалом шампанского и молвила такие слова: "почему ваш приятель Владислав Шейбал так глуп? Не так давно он ходил в Скотланд-Ярд просить политическое убежище здесь, в Англии. Передайте ему, что отныне он является преступником против Польши и у него уже есть судимость. Наши люди повсюду и знают каждый его шаг. Пока что Владислав в безопасности, но до поры до времени". Усмехнувшись, она ушла, а мне стало страшно. Победив одних врагов, мы нажили других.

Спасибо вам, что предупредили меня, - ошеломленный до глубины души проговорил Владислав, чувствуя, как в животе - где-то в кишечнике, заныло от страха, и страх этот был не выдуманныйкак раньше, а живой, настоящий. Грозящая опасность нависла над головой черной тучей.

Что отныне ты собираешься предпринять? - спросила Барбара, глядя в его испуганные глаза.

То, что должен, а иного пути у меня нет, - с этими словами он развернулся и вышел из ванной на одеревенелых ногах, ощущая гулкий стук сердца в своей груди.

Следующим днем Влад поехал в Скотланд-Ярд. Невыспавшийся, хмурый, все еще напуганный, он встретился с мистером Моррисом в том же кабинете, что и первый раз. Выслушав сбившийся рассказ, инспектор поддался немного вперед, отодвинув папки с документами, недоверчиво поинтересовался:

Вы действительно доверяете Барбаре Биттнеровне?

Да, сэр.

Скажите, если мы пригласим ее сюда для дачи показаний, сможет ли она приехать?

Пожав плечами, Влад ответил:

К сожалению, нет. Миссис Биттнеровна уже покинула Англию.

Черт! - выругался мистер Моррис, стукнув кулаком по столу, впервые выйдя из себя.

Но главное заключается не в этом, - продолжил объяснять Влад, - она испугается давать показания против коммунистической партии Польши, ибо для нее самой это будет чревато неприятностями, а у Барбары семья, дети, как она может рисковать всем ради меня?

А если мне самому лично отправиться в Польшу и встретиться с этой женщиной там,с письмом от вас? - предложил вдруг инспектор, готовый лететь хоть на край света, лишь бы покончить с этим делом.

Разве я поручусь в том, что дам мое письмо? Тем более, что после такой выходки все мои друзья из Польши отвернутся от меня.

Инспектор Моррис, осознав свою оплошность, с глубоким вздохом опустился в мягкое кресло у окна и проговорил:

Простите, но я подумал, будто вы не доверяете нам.

Извините мою прямолинейность, тем более нет смысла скрывать что-либо в таком... в такое время, когда на кон поставлена моя жизнь. Но с тех пор я не доверяю никому, даже родным и близким, всему миру. Меня столько раз предавали, что я устал ждать от людей хотя бы простой поддержки или понимания. К тому же мне стыдно обременять вас дополнительными трудностями.

Как скажите. Нет так нет.

Владислав ушел от него разочарованный. О возвращении в Польшу отныне, когда его объявили преступником и чуть ли ни врагом коммунизма, не было и речи: стоит ему лишь ступить на польскую землю, как его сразу схватят и, в лучшем случае, отправят в тюрьму, но часто в таких ситуациях обвиняемого просто ставили к стенке и расстреливали. Но судьба вновь дала ему шанс на спасение, не желая разлучать его с этой опасной, интересной жизнью. Ровно через неделю его пригласил к себе в кабинет профессор Когхилл. Более взволнованный, нежели его подопечный, измеряя шагами рабочую комнату, Невилл подошел к окну, всматриваясь в холодный весенний сад, казалось, он простоял так не менее десяти минут, черпая силы в самой природе, наконец, ответил:

Инспектор Моррис приходил ко мне сюда по поводу вас. Он ничего прямо не сообщил, сказал лишь, что наши тайные люди подтвердили слова Барбары Биттнеровны и ваши опасения, и поэтому британские власти дают вам право пребывать в нашей стране столько, сколько желаете и, более того, через некоторое время вы имеет право подать прошение на получение британского гражданства.

Владислав сидел, не в силах вымолвить ни слова, он, казалось, не верил своим ушам. Все оказалось так просто, так скоро. Неужели ради получения желаемого нужно пройти все душевные терзания и мучения, чтобы потом, в конце пути, найти долгожданный покой?

Воротившись в свою маленькую, ставшую некой крепостью в последнее время, комнату, Влад решил позвонить домой, рассказать все родителям. К счастью, трубку взяла Бронислава. Услышав в шуме голос сына, женщина едва сдержала слезы, однако после рассказа Влада об удаче голос ее впервые в жизни отвердел, не смотря на всю безграничную любовь к сыну.

Мы все уже знаем о твоих намерениях остаться в Англии, навсегда покинуть Польшу. Вчера приходили люди из КГБ, они забрали отца и Казимежа для дачи показаний, они угрожали им, предупредив, что раз до тебя не добраться, то за твой проступок ответят близкие. Казимеж, так удачно начавший работать режиссером, ныне остался без работы: кто возьмет его после всего, ежели он является братом предателя? А у него жена и две дочери, как кормить их? - голос матери дрожал и Владислав понимал, что она плачет.

Я не могу в это поверить! Неужели они решились на сий подлый шантаж? - он осознавал, что говорит не совсем то, но раскрыть душу перед матерью больше не хотел, ибо видел - отныне его объяснения не имеют никакого смысла.

Придется поверить, сын мой, придется. Но знай, что твои отец и брат сидят под надзором КГБ, претерпевая лишения и моральное давления для того, чтобы ты спокойно жил в Англии, которую выбрал своим домом.

Раскаленными углями падали слова матери на его душу, выжигая все изнутри. Ему резко стало нечем дышать и в пустом сердце он чувствовал раскаяние и осознание себя виноватым перед родными, коих отдал на заклание, сам того не желая. И теперь они будут страдать из-за его призрачных амбиций - не общесемейных, лично его. Разговор с Брониславой оставил внутри глубокую рану. Женщина не обвиняла его, но лишь поведала о случившемся, и было то гораздо тяжелее любых упреков.

Весь вечер Владислав просидел у окна, вглядываясь в темные холодные небеса. Недавний разговор крепко засел в памяти, а слова, сказанные матерью, комом стояли в горле: то был не упрек, нет, а что-то совсем иное, что он не мог выразить словами. Окутанный чернотой комнаты, освещенный слабым уличным светом фонарей, Влад заплакал. Ему отчего-то стало жаль самого себя, никто из родных никогда не спрашивал его, чего хотелось бы ему и каких сил стояли его попытки доказать миру, что он хороший, что его тоже можно любить. От отца он давно перестал ожидать сочувствия и поддержки, зная, что он никогда по-настоящему не любил его, предпочитая оставаться на стороне Казимежа. Но мама! Почему Бронислава отказала в понимании, коль изначально - еще перед отъездом из Польши ведала о желании сына остаться в Западной Европе?

За окном начался сильный дождь, тучи закрыли тусклую луну и стало так темно и отчего-то спокойно, словно весь мир остановил свое вращение. Несколько раз в высоте небес сверкнула молния, раздался гром. Раскаленный свет на миг осветил землю и в отражении окна Владислав увидел высокий темный силуэт. Сердце его в страхе забилось в груди, холодный пот выступил на лице и спине, в голове всплыла память о ночном госте из КГБ и теперь ему казалось, что ситуация повторяется - враги уже здесь, рядом, и никто не может помочь. Развернувшись в полуоборота, Владислав приметил, что силуэт не двигается - что невозможно для живого человека, и вмиг сладостная теплота наполнила его душу. Тень все ближе и ближе приближалась к нему, от нее исходило больше света, нежели от фонарей, горящих в ночи

Дядя? - дрожащим голосом прошептал Владислав, чувствуя, как слезы жгут его щеки.

Сегодня мне пришла пора проститься с тобой, Владимир. Я покидаю тебя и наше расставание будет ни много ни мало - всю твою оставшуюся жизнь, но потом я вновь приду за тобой и целую вечность до Того Дня стану оберегать тебя, ибо при крещении взял над тобой опеку перед Господом Богом.

Дядя Жозеф! - воскликнул Влад, упав на колени, не в силах дальше стоять на ногах. Руками он схватил за длинную сутану архиепископа и, как раньше в детстве, будучи ребенком, спрятал мокрое от слез лицо в теплых родных ладонях. Из последних сил, борясь с тугим комом в горле, молвил. - Дядя, не оставляй меня одного, прошу.

Пути Господа неисповедимы, Владимир. Ты уже выбрал свой жизненный путь, подсказанный сердцем, так иди по нему, не останавливайся и не смотри на людей, ибо невозможно угодить всем.

Что мне делать теперь, если даже родные против меня?

Жить так, как ты хочешь и заниматься тем делом, какое выбрал. А сейчас прощай, Владимир. Мое благословение тебе на жизнь, - и Жозеф Теофил Теодорович стал плавно уходить во тьму, постепенно растворяясь на фоне кирпичной стены

Владислав продолжал плакать, в этот миг как никогда хотелось уйти вслед за дядей, потонуть в бескрайнем просторе. Не в силах сдерживать тяжкие чувства в душе, он громко прокричал в ночную тишину и... резко проснулся. Было уже утро - солнечное, теплое. Влад осознал, понял, что заснул прямо на широком подоконнике, сам того не заметив.

Где-то вдалеке зазвонил церковный колокол. Настал еще один день...

Глава девятая

Владислав все еще колебался в своем выборе, он раздумывал, чувствовал днями напролет, что нечто новое, невообразимо-правильное входит в его жизнь через полуоткрытую дверь сердца. С той поры многое изменилось, обустроилось, переименовалось. Наконец, он получил право на официальную работу и постоянное проживание в Англии, а также возможность в полной мере стать гражданином Великобритании. Да и отношения с матерью и сестрой наладились. Бронислава приняла выбор сына всем своим добрым материнским сердцем и теперь с радостью слышала о его новых успехах. Станислав же оставался все также непреклонен, для него отказ Влада вернуться в Польшу было равносильно предательству, и когда тот звонил из Англии, трубку всегда брала мама, отец не желал общаться с сыном, даже голоса не хотел его слышать, что очень обижало Владислава, но постепенно он смирился и с этим, уже ставшим привычным ему преодолением преграды.

Новая работа, новые знакомства со временем заменили ему сложные отношения с родными. Он стал преподавателем в оксфордском университете. Ему нравилось делиться знаниями и умением с молодыми студентами, для которых он стал не просто учителем, но целой эпохой. Уроки актерского мастерства проходили в маленькой уютной комнате общежития, которую Влад до сих пор снимал. Это был его крошечный, тесным мир - и в тоже время целой Вселенной, окруженной тайными души его. Он любил, искренне любил своих студентов, как отец детей, с нетерпением ожидал их прихода ранним утром, а когда комната заполнялась разноголосой толпой, Владислав облегченно вздыхал, понимая, что отныне он не один, все его пространство заполнено людьми - его учениками, за которых нес полную ответственность. Все они садились на пол по-турецки, а Влад тем временем готовил вкусный сытный суп - угощение для гостей. За то время они говорили о театре, об актерском мастерстве и фильмах. На конкретном примере какого-либо артиста Влад объяснял ученикам о плюсах и минусах его игры, об ошибках, кои тот допускал в кино или спектакле, а в конце по методу Станиславского практиковал подопечных, но в отличии от других преподавателей щадил их душевные чувства и никогда не только не говорил грубого слова, но даже не повышал голоса. Оттого молодые дарования и любили его, приглашая остальных на его лекции - и все благодаря неизгладимой доброте этого человека.

В выходные дни Владислав любил прогуливаться по тихим улочкам Оксфорда в полном одиночестве. Ему в последнее время нравилась теплая английская осень, когда можно было идти просто неторопливым шагом, толкая перед собой опавшие желтые-красные листья, вглядываться добрым приветливым взором в голубые небеса, ловя ртом прохладный свежий ветерок. Одетый в темное клетчатое пальто и черную шляпу, Влад старался всем походить на жителей Англии, перенимая их привычки, их традиции и обычаи - раз уже ему суждено остаться здесь, то стоило бы превратиться самому в англичанина, стать частью этого островного мира.

Особенно нравилось Владиславу прогуливаться по длинным тенистым аллеям старинного парка, подолгу сидеть на скамье под ивой, просто смотреть на мир. В памяти то и дело всплывал тот самый краковский парк, до сих пор хранящий счастливые дни встреч с Яниной, их прогулки под сенью деревьев, долгие разговоры о нежных чувствах и их планах на будущее. Теперь Янины давно нет на этом свете и даже легкие следы ее растворились в памяти времени, и он отныне далеко от Польши, от прошлой жизни. Все изменилось-переменилось, он стал другим человеком, не тем, кем был раньше. Янину он все равно продолжал любить, но лишь отдаленно - так хранят памятные старинные вещи, заполненные теплыми чувствами и приятной грустью.

С тех пор как Владислав стал преподавателем и у него появилась возможность покупать себе вполне добротные, но не столь дорогие вещи, он сам заметил пристальные, заинтересованно-легкомысленные взгляды юных девушек и дам постарше. Влад знал, что женщинам он всегда нравился - еще со школьной скамьи. Его яркое восточное лицо: смуглое, с большими голубыми глазами под черными бровями заинтересовывало дам, и они желали как можно скорее познакомиться с ним, чтобы узнать, кто он такой. Еще Ирена призналась - не сразу, но позже, что обратила на него свой взор не столько из-за его актерского таланта, сколь на его красивое лицо. Владислав был искренне польщен, услышав откровенное признание супруги, и вот сейчас - спустя почти десять лет, гуляя по осеннему скверу, ему повстречались две молодые женщины - статные, элегантно одетые; они шли навстречу и когда им пришлось поравняться, одна из них шепнула другой: "Посмотри, какой красавчик", они тихо засмеялись, а Влад залился краской смущения: давно ли он слышал что-то приятное в свой адрес? Долго, до самого вечера, ходил он по скверу, потом по старинным, так полюбившимся ему улицам. Он был счастлив, его заветная мечта почти осуществилась, но с другой стороны - сколько пришлось потерять, оставить за спиной, позади себя, неизгладимый след тех сладких пленительных чувств, что испытал еще в плену, а затем после войны в мирное уже время? Сама судьба подталкивала его к решительным действиям, сопровождала на долгом новом пути в пункт назначения, и тогда ему становилось тоскливо-больно так скоро потерять привычный, но ненужный мир. Владислав понимал наверняка, что предстоит пережить следующее потрясение - новую пьесу, а каков будет ее конец, того не ведал.

Его ученики заполняли ту комнату, то жизненное пространство, в котором он чувствовал страх и спокойствие одновременно. Метод Станиславского оказался чем-то новым, необычным в Англии. Студенты остро чувствовали потребность в раскрытии своих талантов и Влад был счастлив видеть их успехи. Англичанам по своей чопорной природе вначале становилось трудно "раскрыть себя", но в общении с учителем, хоть и иностранцем, которого они горячо любили и уважали, их взгляды, вся та британская робость испарялась, они стали понимать самих себя и видеть то, что раньше не видели. Этот успех и слава актера "Канала" привели в группы Владислава других студентов, буквально покидавших прежних преподавателей из числа английский артистов, некогда потерпевших неудачу в своем поприще, и теперь желающих обучать остальных - вот только чему?

Через несколько недель от незадачливых учителей полетели недовольства и жалобы на "иноземца, подлым способом сманивающего студентов". Эта весть долетала иной раз легким ветерком до ушей Владислава, но он не предавал тому значение, гордо забавляясь мыслью о том, что завистники терпят поражение. Но по прошествии еще некоторого времени уже не легкий ветерок, но ураган пронесся над школой актерского мастерства. Ничего не подозревавшего Владислава пригласил в свой офис тогдашний директор Джон Фернал, по его грустному лицу и виноватому отчего-то взгляду Влад понял, что слухи маленькими ручейками стеклись в один бурный поток, и именно он легким листком попал в его сильный водоворот.

Послушайте, мистер Шейбал, - начал Джон, не зная, как продолжить разговор, - до меня дошли неприятные слухи, будто вы сманиваете студентов от других учителей.

Владислав покрылся густой краской, но не стыда, а бессильного несправедливого обвинения. Ему не в чем было оправдываться и он сказал как есть:

Да, в том, что ко мне приходит студенты из других групп, то правда. Но идут они по своей воле, ибо мои двери открыты для всех желающих.

Значит, вы не сманиваете учеников?

Зачем и для чего мне это нужно, если все равно из шестидесяти учащихся действительно талантливых лишь три-четыре человека? И даже если бы их было больше, мне нет надобности звать чужих, так как мои группы переполнены, а силы мои не безграничны.

Джон Фернал вздохнул. Он верил словам Владислава и не желал, чтобы этот человек покинул школу, но с другой стороны недовольны будут старые английские актеры, недолюбливающие "выскочку из Польши". Сложный выбор встал между своими и еще чужим, и директору ничего не оставалось, как открыть Владу всю правду:

Мистер Шейбал, вы должны меня понять: судьба школы зависит от моего принятого решения, а мне тоже не хочется терять директорское кресло.

Я понимаю вас, - проговорил Владислав, чувствуя, как его душу обмазывают зловонной жижей, но он и на сей раз перенес предательство, ибо привык, что его гонят или бросают.

Простите еще раз, - мистер Фернал тем самым поставил точку в разговоре, давая понять, что увольняет Владислава.

Всю дорогу до дома шел Влад медленным шагом, на ходу вдыхая в легкие холодный зимний воздух, едва сдерживая слезы. В комнате - тихой, полутемной, он остановился у окна, глянул вниз на улицу, по которой группами шли веселые студенты в преддверии выходных и Рождества. Они получат от родных и близких подарки, они будут счастливы, а его никто не поздравит, а тут еще подпись об увольнении. Потухшим взором Влад оглядел комнату, где еще вчера его ученики с веселым задорным смехом репетировали новогоднее представление, ныне все было тихо, пусто и ужасно одиноко. Завтра-послезавтра ему нужно будет освободить комнату для другого постояльца и начать искать другую работу, другое жилье. Эх, а он-то думал с таким наивным ребячеством, что жизнь начала налаживаться.

После обеда Владислав решил позвонить родителям, поговорить хотя бы с ними, испросить совета у ласковой матери. Когда он набирал номер телефона, пальцы его тряслись, отчего томящееся волнение вновь охватило его. В небывалом ожидании он слышал протяжные гудки, через несколько секунд трубку взял Станислав. Тяжкий комок сдавил горло Влада, но он силился подавить детский страх, и в жизни играя роль, сделал голос как можно больше непринужденно-радостным, молвил:

Папа, это я, Владислав. Как вы поживаете? Как ваше здоровье?

Зачем ты звонишь сюда?! - прокричал старчески й голос с того конца. - Ты выбрал Англию и отныне общайся с англичанами, а о нас забудь.

Как я могу позабыть вас, таких родных и любимых?

Родных? - Станислав в злобе рассмеялся, добавил. - Ты бросил нас, теперь и ты нам не нужен. Я отрекаюсь от тебя, ты мне не сын.

Рыдания подступили к его горлу, глаза увлажнились от мокрых слез, жестокие слова отца больно ранили сердце, но в последний раз он попытался сгладить, изменить ситуацию, повернуть ее в нужное русло.

Я позвонил лишь для того, чтобы поздравить вас всех с наступающим Рождеством, - голос его дрожал, слезы холодными каплями стекали по щекам и подбородку.

Я тебе еще раз повторяю, глупец: ты нам не нужен и в поздравления твоих мы не нуждаемся! Дари их тем, кто рядом с тобой, - отец громко выругался и бросил трубку, в телефоне раздались короткие гудки.

"Что же это делается? Господи", - прошептал самому себе Владислав, выйдя из телефонной будки. Он всмотрелся в холодные пасмурные небеса - скоро, должно быть, пойдет снег, ледяной ветер трепал полы пальто, пронизывал до костей, но ничего того Влад не чувствовал: в груди все ныло и болело от несправедливого отцовского гнева, всю душу его словно окунули в котел с кипящим маслом и порезали сердце ржавыми ножницами. Бледный, несчастный от навалившихся разом бед, брел Владислав по тропе вдоль разбитого сквера, принадлежащего колледжу. Навстречу ему шли студентки, с веселым хохотом они поздоровались с ним, сказали:

С наступающим Рождеством, мистер Шейбал!

И вас с наступающим, мисс, - машинально проговорил он, с грустью внутри осознавая, что чужие относятся к нему много лучше родных.

Ужинать в общей столовой он не стал, аппетита не было и радостная праздничная мишура навевала тоску и раздражение. Закрывшись ото всего мира, все еще оплакивая в душе несостоявшийся разговор с отцом, Владислав лег в кровать, серая темнота окутала пространство тонкой пеленой. Уже засыпая, Влад услышал слабый стук в дверь, на часах стрелки показывали одиннадцать. Уставший, весь дрожащий от холода, он отворил дверь - незваным гостем оказалась Элли, ее руки держали кулек с пирожными.

Элли, ты не спишь? - удивленно спросил он, хотя в душе радовался ее приходу.

Я слышала, тебя выгнали из колледжа? - молвила она и только теперь, разглядев ее поближе, Влад заметил, что лицо девушки покраснело от слез.

Ты плакала?

А ты позволишь мне войти или мне остаться стоять у порога?

Прости, Элли, входи,.. подожди, я включу свет, - Влад забегал по комнате, боясь доставить любимой дискомфорт.

Вместе они в тишине съели пирожные с чаем, тяжелый, неприятный разговор никак не начинался. Наконец, первым нарушив давящее молчание, он проговорил:

Я счастлив видеть тебя здесь и сейчас, рядом со мной. Во всем мире ты одна не забыла меня. За одно лишь это тебе спасибо.

Ты скоро уедешь? - Элли указала на чемоданы и вновь заплакала.

Я не знаю, куда мне идти и что делать. Привычный покой нарушен, нужно менять все и начинать сначала.

В Лондоне?

Может быть, и в Лондоне, а, может, и здесь. Денег на первое время хватит, а там что будет...

Владислав глубоко вздохнул, погруженный в собственные думы о будущем, а Элли плотнее прижалась к его плечу, он ощущал на своей шеи ее горячее дыхание. Ловкими пальцами девушка расстегнула пуговицы на его рубашке, прижалась к его груди, с упоением слушая ускоряющееся биение сердца. Это был легкий, нежный, удивительно счастливый момент их жизни, вместе они провели всю долгую зимнюю ночь, согреваясь в объятиях друг друга, обжигаясь горячими поцелуями. Элли обвила возлюбленного, крепко схватила белыми зубками его смуглое плечо. От приятной острой боли Влад вздрогнул, прошептал во тьме:

Не кусай меня, мне больно.

Нет, даже не проси, я тебя съем всего - такой ты сладкий и прекрасный!

Впервые за долгое время, привыкший к пустым жестоким словам, Владислав тихо засмеялся - так ему приятно было услышать нежные речи любви от красивой девушки.

С рассветом, после всех плотских утех, Влад устало забылся глубоким сном, а Элли, поцеловав его в щеку, гибкой змейкой выскользнула из-под одеяла и ушла в свою комнату.

Глава десятая

После обеда солнце, наконец, выглянуло из-за туч, посеребрив лучами белый, недавно выпавший снег. Стояла удивительно теплая зимняя погода, сама атмосфера праздника, все его запахи и ожидания парили в воздухе, сыпались на головы людям холодными скоротечными звездочками.

Единственный человек, который в мыслях, в сердце был далек от предновогодней суеты являлся никем иным как Владиславом. Закутавшись плотнее в теплый вязаный шарф, он сидел на скамейке перед костелом, руки в черных кожаных перчатках держали комок снега. Словно скульптор, работающий с глиной, он мял снег до тех пор, пока тот не приобрел твердую форму. Зазвонил колокол и стая голубей враз взметнулась ввысь, паря на фоне светлого небосклона. Влад прищурил глаз, прицелился и бросил снежок в стоящее неподалеку дерево. Толпа школьников с задорным смехом пронеслась мимо него, мужчина улыбнулся детям, хотя внутри - в душе ему хотелось плакать. Нет семьи, нет любимой и единственной - той, ради которой он и пустился на решительный дерзкий шаг стать знаменитым на весь мир, уже вот и работу потерял. Что ж: на этот раз пришлось потерпеть поражение - и признать сей факт, как бы не было больно.

Устремив грустный взор на собор, Владислав перекрестился, прошептал в душе в молитвенном порыве: "Господи, если то испытания Твои за грехи, то дай мне силы вынести их и испить чашу до дна. Ты ведаешь, Господи, что нет во мне ни гордыни, ни корысти, ни зависти. Прошу, помоги мне на стезе моей". Комок рыданий подступил к горлу, ему стало вдруг жаль самого себя: сколько бился за свободу, сколько претерпевал лишений и унижений, стойко перенося голод и холод - и все ради того, чтобы так безумно рухнуть в бездну.

Глубоко вздохнув, успокаиваясь в мыслях, Влад решил уже встать и идти обратно в общежитие, как вдруг его окликнул некогда знакомый молодой голос. Развернувшись, он заметил идущего к нему молодого человека, веселого, румяного от холода. Юноша сел рядом с Владом, проговорил:

Я не думал, что встречу вас здесь, мистер Шейбал. Вы, наверное, были на службе?

Нет, Жорж, я прогуливался в одиночестве, устал, вот и присел отдохнуть.

И куда вы направляетесь? Обратно в колледж?

У меня нет больше колледжа и учеников тоже, - Владислав не удержался, поведал о своем увольнении Жоржу Смиту, которого встретил лишь однажды - на концерте Барбары Биттнеровны, тогда они подружились, но у каждого был свой путь: Жорж остался в Лондоне, а Влад вернулся в Оксфорд. Сегодня же судьба вновь свела их вместе.

Влад не жаловался на трудности и не просил о помощи, однако Жорж, искренне посочувствовав ему, воскликнул:

Мистер Шейбал, оставьте Оксфорд, вы и так многому научились здесь! Поезжайте сегодня вечером в Лондон, там как раз собираются ставить русскую пьесу, а вы как никто другой знаете русский язык. Ваша помощь станет незаменимой.

Ты предлагаешь мне работу в лондонском театре? - все еще не веря своим ушам, вопросил Владислав, чувствуя, как внутри все наполняется теплым счастьем. Помощь явилась тогда, когда он в отчаянии собирался уже уйти, раствориться в безвестном пространстве. Господи, спасибо Тебе за помощь и за те испытания!

Вы согласны? - удивленно молвил Жорж.

Да, - Влад широко улыбнулся: когда еще он был таким радостным?

Вечером он отдал ключи от комнаты, которую снимал столько времени - то был его маленький, первый на чужбине заветно-радостный мир, и передал через портье письмо для Элли, с которой так и не успел попрощаться. Снова дорога, тот же вокзал и поезд, направляющийся в Лондон. Когда-то по этой самой дороге, только в обратном направлении, он устремился прочь из Лондона навстречу своей мечте, что и изменило его жизнь навсегда. Ныне ему приходится возвращаться в столицу, но уже с деньгами, ради долгожданной работы.

В Лондоне как раз ставили грандиозные пьесы с артистами, которым суждено было стать настоящими звездами. Тогда по прибытии в столицу Владиславу как долгожданному мастеру своего дела отвели отдельные апартаменты в Золотом квартале - рядом с другими режиссерами. Ему предстояло ставить пьесу с актрисой Мэри Моррис в главной роли. Вся производственная работа, вся рутинная подготовка декораций заняли целых два месяца, после чего наступили тяжелые утомительные дни репетиций. Владислав, как ответственный за весь творческий процесс, с утра до ночи оставался в театре. Он позабыл о еде и сне, его голос охрип от окриков и назиданий артистам, и когда у него появился один день отдыха, он осознал каждой клеточкой своего тела, как сильно устал за этот период. Да, работа режиссера оказалась много труднее преподавания, но она того стоила: за тяжкие усилия - интересные, но затратные, Владу заплатили хорошие деньги, не идущие ни в какое сравнение с зарплатой в колледже. Впервые взяв в руки награду, действительно оценившую его профессионализм, Владислав понял, ради чего стоило претерпеть множество лишений. Первым делом он купил квартиру-студию в Роланд-Барденс, неподалеку от станции Южный Кенсингтон. На новом месте нужно закрепиться твердо, независимо, раз уж судьба выбрала для него пристанище на далеких незнакомых британских островах, а не в родной Армении или вынужденной по рождению Польше. Новая, уже своя собственная квартира в просторном чистом доме показалась Владу такой уютно-прекрасной, светлой - не подаренной, не унаследованной, а справедливо заработанной бесконечным трудом и бессонными ночами. Когда впервые открыл дверь, то глазам его предстала просторная широкая гостиная с высоким потолком и большими окнами, из которых лился огненными потоками солнечный свет. Тут все его, это собственный мир, такая вожделенная обитель покоя и тишины.

Первым делом Владислав обошел квартиру, рассматривая каждый уголок, каждую черточку. Все было выдержано в мягких ненавязчивых пастельных тонах - в классическом английском стиле: так просто, без лишних линий, и в том было свое очарование, своя правильная красота. Из окна открывался вид на дорогу и дальние холмы, у подножья которых и здесь и там раскиданы одноэтажные домики. Влад захотел было позвонить родителям, поделиться мечтой, ставшей явью, но в конце ему пришлось отложить эту мысль на некоторое время. Предстояло сделать еще немалое: закупить мебель, посуду, люстры - а времени как всегда не хватало, к тому же он был сейчас слишком уставший и слишком счастливый, чтобы вообще с кем-то говорить. У соседа по лестничной площадке Владислав одолжил на время матрас; тот, узнав, кем является новый жилец, с радостью передал некоторые вещи, столь нужные: стулья и стол.

Последующий весь месяц Влад бегал по магазинам в перерывах между репетициями и спектаклями, закупал мебель и домашнюю утварь. Казалось, он позабыл о сне и еде - так увлеченно, со взглядом художника, расставлял кресла, диван, кровать, шкафы и комоды. Вся мебель как и сама квартира не выглядела помпезной и роскошно-вычурной, наоборот: спокойные линии и бежевая цветовая гамма - и в этой классической скромности как раз таилась настоящая красота и аристократизм. Единственное, что позволил себе Владислав особенное, так это огромное зеркало в массивной позолоченной раме - оно служило не только дорогим украшением, но и визуально увеличивало размер гостиной. Радостный, что, наконец, удалось завершить кропотливую работу, Влад тут же набрал номер родителей и когда донеслись длинные гудки, весь так и напрягся, похолодев от волнения: если трубку возьмет отец, он не станет ничего говорить, дождется того, когда Станислав, не услышав голоса звонящего, положит трубку. К счастью, дома оказалась одна Бронислава. Женщина была несказанно рада услышать счастливый голос сына, а когда тот поведал о своем успехе и покупке квартиры, растрогалась до слез.

Я так счастлива за тебя, мой любимый сын. Каждый день я возношу молитвы Пресвятой Деве о твоем благополучии и Она услышала мои мольбы о тебе.

Мама, я так скучаю по вам, - только и смог, что молвить Владислав, даже на таком расстоянии ощущая материнскую любовь, ее ласку, тепло и благословение.

Я тоже скучаю по тебе. Каждый день мои думы и помыслы направлены к тебе, ведь я люблю тебя больше всех и только ради тебя одного готова на все, на любой подвиг.

Мама... мне хочется, чтобы ты приехала ко мне в гости, увидела, как мне хорошо ныне.

Сынок, я навещу тебя обязательно, но не стану ли я, старуха, мешать тебе? Ты ведь сам признался, сколь много работы у тебя.

Ты не только не помешаешь мне, но даже поможешь одним своим присутствием, ибо мне так не хватает поддержки со стороны близких людей.

Разговор с матерью наполнил его душу неизъяснимой нежностью и, оглядываясь на пустую комнату, он осознал, как многое ему не хватает: не в материальном плане, но духовном. Окрыленный заботой Брониславы, всей ее любовью и благословением, Влад решился позвонить Ирене - той, ради которой и задумал покорить запад вопреки запретам и угрозам. Когда он набирал номер телефона супруги, пальцы его тряслись от волнения, а в голове уже прокручивались картины их совместного счастливого будущего, но вопреки ожиданиям, Ирена отказалась уезжать в Англию, сославшись на здоровье и жизненные обстоятельства. Владислав попытался еще раз уговорить ее, едва сдерживая слезы о потерянных надеждах, но услышал лишь такие слова:

Уже слишком поздно, любовь моя, ты опоздал, а я стара, чтобы менять что-то в своей привычной жизни. К тому же я привыкла к блеску и роскоши, а посему не готова ютиться в квартире-студии, даже если это в новом элитном доме. Извини, Влад, но наши пути разошлись, хотя я до сих пор горячо люблю тебя и до конца жизни не перестану тебя любить.

Почему... почему ты не желаешь остаться со мной? За что ты так? Разве мы не были счастливы много лет?

Не в этом дело, сердце мое. То все моя привычка:я не люблю что-то менять.

Это был отказ, хоть и прикрытый завесой красивых слов. Владислав, завершив разговор с Иреной, вышел на балкон. Свежий весенний ветерок ласкал застывшее лицо, искаженное гримасой боли и злобы. Это закон жизни: когда что-то дается, иное забирается как оплата.

Глава одиннадцатая

Владислав отдыхал в швейцарском ресторане Саморитц, где в последнее время обедал и ужинал, предпочитая высокое заведение маленьким кафешкам. После своего триумфального успеха как режиссера театральных постановок, как артиста и сценариста, от предложений не было отбоя: ему приходилось разрываться между двумя-тремя проектами, не имея ни сил, ни времени на домашние дела. В свою уютную квартиру Влад приезжал поздним вечером - только затем, чтобы принять душ и переночевать, а утром в шесть часов вновь покорять вершины.

Недавно он сделал приглашение матери через консульство - отец и брат наотрез отказались приезжать в Лондон даже в гости, и теперь Владислав с нетерпением ожидал звонка от Брониславы, когда ему встретить ее в аэропорту. А пока что он отдыхал в ресторане, с наслаждением предаваясь краткому тихому отдыху. Официанты знали его как постоянного посетителя, но не как актера и потому всякий раз спрашивали, подходя к его столику:

Мистер Шейбал, вас как всегда: фондю и рёшти?

Да.

Пить будете кофе или чай?

Кофе с молоком - как в прошлый раз.

Официант записал заказ и ушел, а Владислав устало дожидался обеда в углу неподалеку от двери так, чтобы всегда оставаться в тени. И сегодня, вкушая вкусный сытный обед, он вдруг ни с того ни с сего почувствовал холод у самого сердца - так всегда бывало в преддверии опасности, хотя какая опасность грозила ему здесь и сейчас, в этом тихом прекрасном месте? Невольный страх сжал все тело и его глаза не сразу, но как-то машинально остановились на одиноко сидящем в конце зала человеке, лицо которого он плохо видел из-за своей близорукости, но чутье подсказывало нечто важное, опасное в этом мирно обедающем незнакомце. Кто то мог быть? Неужто снова агенты КГБ начали за ним охоту? Но почему именно теперь, когда он является гражданином Великобритании, навсегда расставшись с прошлым? Нет, это не КГБ. Уж они-то явно не станут преследовать его в людном месте при свете дня. Но кто, кто это? Мозг заработал быстрее и в памяти воссоздались картины военных действий еще со времен варшавского восстания, затем плен и злополучный концлагерь, навеки изменивший его жизнь. Комок застрял в горле в тот самый миг, когда незнакомец, расплатившись с официантом, двинулся к Владиславу. Тот весь так и сжался, с каждым приближением догадываясь, кто был тот человек. Перед его внутренним взором словно наяву предстала маленькая комната в казарме, фотографии, радиоприемник, полуоткрытый шкаф и кусок колбасы: тот немецкий охранник, что так дружелюбно относился к нему, дабы затем взять свое. Первое, что хотелось сделать Владиславу - оплатить скорее счет и уйти из ресторана - куда-нибудь, просто скрыться, затеряться в толпе. Сквозь года через столько лет до него донесся запах соснового леса, отдаленный шум прибоя и крики чаек над головой - Альтварп, злополучный Альтварп. Он боялся поднять глаза на бывшего охранника гестапо, силился не закричать от страха и отчаяния. С глубокой грустью подумалось о том, почему вся жизнь его полна неожиданностей и испытаний? За что все так ему одному, или он должен расплатиться за все грехи своих предков? Если то правда, да будет так!

Немец подошел и широко улыбнулся, Владислав ответил безвольной машинальной улыбкой, скрывая свои истинные чувства.

Я думаю, что где-то вас видел, еще давно, - вежливо заговорил незнакомец на хорошем английском языке.

Влад смотрел на него, не произнося ни слова, ожидая скорой неизвестной развязки этой истории.

Постойте, ваше лицо, ваши глаза... Да, теперь мне стало ясно: вы тот самый пленник из Альтварпа, что убирался в моей комнате.

Да, это я, - ответил Владислав, - прошло столько лет с тех пор. Я постарел.

Оба мы изменились, весь мир изменился. Но, признаться, я рад, что вы остались в живых. С того дня, когда меня повысили и перевели с штаб, я скучал по тебе и вспоминал тебя каждый день.

Краска смущения залила щеки Влада. Сейчас, в Лондоне, он был в безопасности и мог в любой момент позвать полицию, но не стал того делать, ибо в душе не имел чувства мести, не хотел причинять боль, какую причиняли ему. Вместо этого он предложил офицеру выпить с ним кофе - позабыть старые обиды, пообщаться просто как хорошие знакомые.

Я не желаю ворошить прошлое, ибо причиню вам вред, - проговорил немец, всматриваясь Владиславу прямо в глаза.

К счастью, все обошлось и все благодаря вашей помощи. Спасибо хотя бы за то, что в тот момент вы не дали мне умереть от голода.

Я спас вас, потому что понял с первого раза, что вы не такой, как все, вы очень умный и рассудительный человек.

Как говорят поляки: старый мудрый воробей, хотя это не так. Я не рассудительный человек, я трусливый человек. И я не погиб только потому, что боялся столкнуться лицом к лицу с опасностью, прячась от нее куда подальше - вот почему и сижу я здесь сейчас.

Ваша, как вы смеете утверждать, трусливость спасла вам жизнь. Если бы не она, то ваши кости поныне лежали бы где-нибудь на севере Германии, - офицер немного помолчал, собираясь с мыслями, затем продолжил, - если говорить правду, то я никогда не был гестаповцем, меня направили в Альтварп только как инженера ракет V1, но за весь период войны я никого не убивал и не калечил, а теперь с меня сняты все обвинения и я могу свободно ездить по всему миру.

Владислав слушал его признания - ничего особенного немец не рассказывал, но тугой комок вновь подступил к горлу и какое-то непонятное смущенное предчувствие охватило его. Офицер как-то странно взглянул в его глаза, яркие искры запрыгали в зрачках бывшего охранника. Теперь Влад догадался, зачем тот подошел к нему и чего от него хочет.

А вы все также... интересны, - сказал немец, слегка улыбнувшись, - почему бы нам не встретиться завтра в этом же месте вечером? Мне так приятно с вами общаться.

Простите, но завтра никак нельзя, я занят... у меня очень много работы.

Но, может, тогда мы обменяемся адресами и встретимся в более тихой обстановке, где сможем получше узнать друг друга? У меня есть жена и дети в Германии, но я буду часто приезжать в Лондон.

Я бы рад, но скоро я уезжаю и прибуду в Лондон не раньше, чем через месяц, - Владислав оставил деньги на столе, не дожидаясь официанта, встал и, как можно вежливее попрощавшись с немцем, чуть ли ни бегом покинул ресторан.

Прохладный весенний ветерок обдал его пылающее лицо. Все еще приходя в чувства от потрясения, Влад ловил ртом воздух и ускоренным шагом направился по многолюдной улице, затем свернул за угол, дабы отдышаться, сердце его словно птица быстро колотилось в груди, а в висках стояла тупая ноющая боль, словно кто-то невидимый стучал по голове маленьким молоточком. Он не заметил даже, как очутился в сквере неподалеку от большого зеленого парка. Выйдя на узкую тенистую тропу, окутанную дымкой полусвета словно куполом, Владислав замедлил шаг и, придя в себя, пошел неторопливо, размеренно вдоль одиноких пустых скамеек, детских площадок, откуда раздавались звонкие ребяческие голоса. Солнце по-прежнему ярко светило в безоблачном весеннем небе, и стало ему вмиг так спокойно на душе и так забавно. "И что такого особенно произошло, что я вдруг всего испугался? - говорил про себя Влад, стараясь внушить внутри большую уверенность в благополучном исходе. - Ведь, по сути дела, ничего же не случилось да и не могло случиться! Это был просто разговор, давно позабытые воспоминания и более ничего".

Он присел на скамейку, сдерживая порыв смеха. Надо же быть таким трусом, а в принципе... Махнув чем-то невидимому рукой, Влад вобрал в легкие побольше воздуха, дабы растворить тот оставшийся в груди непонятный страх.

Глава двенадцатая

Самолет медленно совершил посадку в аэропорту Хитроу. Пассажиры один за другим выходили и тут же направлялись к таможне. Владислав прищуренными глазами пристально всматривался в каждую женщину, с нетерпением ожидая мать. Бронислава прошла таможенный контроль самая последняя, уставшая от перелета, заметно постаревшая со дня их последней встречи, она тем не менее горячо, со всей материнской любовью, предавшей ей силы, ринулась к сыну, со слезами на глазах обнимала его, целовала. Их долгая вынужденная разлука лишь скрепила то, что они потеряли за последнее время. Владислав уже не скрывал сильных, раздирающих его изнутри чувств: как раньше в детстве, когда ему становилось страшно или грустно, он прятался в коленях матери, с теплотой и умиротворением вслушивался в такт ее бьющегося сердца, вдыхал аромат ее легких духов и тогда только ощущал себя бесконечно счастливым и спокойным. Вот и сейчас Влад прижался к Брониславе - для нее он все еще оставался маленьким сыном, прошептал:

Мама, я так рад твоему приезду.

А я безмерно счастлива вновь увидеть тебя, мой родной, - проговорила женщина, пропуская его короткие волосы между своими пальцами.

Больше слова не находилось. Им было понятнее смотреть друг на друга в глаза, прикасаться руками - в том заключалась их немая беседа, весь тот маленький, понятный лишь им обоим мир.

Владислав привез на своей машине Брониславу в свою квартиру, с гордостью показал ей апартаменты, жаждуя материнского одобрения. Женщина по достоинству оценила вкус сына, ей понравилось все: и светлые стены, и непринужденная классическая мебель, и прекрасное венецианское зеркало. Усевшись на мягкий диван, Бронислава молвила:

Хвалю тебя, Влад, у тебя безупречный вкус.

Мама, - он сел рядом с ней, с какой-то грустью маленького ребенка спросил, - ты рада за меня? Ты гордишься мной?

Ах, ты медовый мой. Я всегда тобой гордилась и горжусь не за твои только достижения, а потому лишь, что ты мой сын, мой самый лучший, мой любимый сын.

Прости меня за все, что было. Я столько причинил вам неудобств, что вы вправе возненавидеть меня, но я все равно вас всех люблю и буду любить до конца дней своих.

Я счастлива, когда ты счастлив - и это все, что мне теперь нужно.

Чем только я могу оплатить за то добро, что ты делала для меня?

Разве одной награды ждут матери от своих детей? Ты мне не должен ничего, а вот я обязана помогать тебе всем, чем могу.

Спасибо, мама, это те слова, что я мечтал услышать.

Обедали молча. Им столько нужно было рассказать, о стольком поделиться, что и дня не хватило бы. Лишь вечером, когда на темном небе забелела луна, Владислав устало опустил голову на теплые мягкие колени матери, с замиранием сердца проговорил:

Перед сном, всматриваясь в непроглядную холодную темноту, ощущая ее всем своим телом, я начинаю колебаться, чувствовать в душе потерянность и оторванность от остального мира, будто существую я где-то за его пределами, вне его стен. И тогда становится мне страшно, словно рыба в океане я погружаюсь на дно моих мыслей, с тяжелым стоном бремени вытаскиваю одну картину за другой, а затем собираю воедино головоломку. И тут рождается некий протест в моей голове, в разуме и душе, и этот протест говорит мне: "не углубляйся в детство, иначе ты найдешь то, что тебе не понравится". Я не боюсь, а стараюсь изо всех сил залечить раны из моей памяти. Я учусь, я чувствую что-то такое, что невозможно передать словами. Всю жизнь я пытаюсь надеть "бусы" на веревочку, но не нахожу недостающие звенья, и тогда судьба толкает меня на новые испытания. Смешно, но я всегда завишу от силы судьбы или каких-то странных совпадений, которые приносят мне новые открытия или даже откровения. Вот почему насмешки родных и близких так больно ранят меня, хотя я никогда вам не врал.

Я всегда верила твоим словам, понимая, что ты особенный, не такой как все. Ты полон добродетелей, которых нет у других, может, потому покойный отец Жозеф и выделил тебя средь остальных; ты необычайно похож на него по характеру и взглядам на жизнь, вы два святых человека, ибо в ваших сердцах нет злобы.

Я всегда был мечтателем - с самого раннего детства, тем и отличался от других детей, что смеялись надо мной. Но теперь я не держу ни на ком зла, я привык, что меня все обижают и все же в одиночестве мне больно от осознания того, что я никогда не был никому нужен - всегда один, только один. Я чувствую боль, какую ощущают рыбы в глубинах океана. Я так восприимчив к тому, что меня окружает, ко всему видимому миру - и все то сильно влияет на меня, на всю мою жизнь, эта боль всегда со мной, она ходит по пятам, я ощущаю ее, когда иду из одной комнаты в другую, потому что я теряю что-то позади себя, тот миг, те мгновения, которые больше никогда не повторятся. Я ощущаю боль от общения с людьми, ибо каждый человек влияет на меня. Я чувствую боль во время прослушивания музыки, вот почему весь мой дом наполнен тишиной, ибо эта музыка звучит внутри меня, не давая покоя.

Сыночек, - Бронислава, искренне тронутая его душевным откровением, не смогла сдержать слез; то, о чем она догадывалась или чего не знала, предстало перед ней наяву, жалость к Владиславу заполнила ее целиком, - прости меня, прости. Я должна была защищать тебя, поддерживать в трудные минуты, но я оставляла тебя одного, боялась прогневить Станислава. Отныне я вижу тебя иным человеком, не таким как раньше.

Ты ни в чем не виновата. Значит, так должно было случиться, и кто знает - возможно, это и к лучшему, иначе разве я уехал бы в Англию, кою полюбил всем сердцем?

Наступило грустное молчание. В тиши комнаты, во всем воздухе ощущалось нечто такое, что невозможно было описать словами, но которое они уже в душе пережили вместе, омыв горечью их долгого, слишком затяжного расставания. Мать читала в сердце его состояние, всей душой пропуская через себя ту невидимую злополучную нить, что могла в любой миг разорвать малое их долгожданное счастье. От Брониславы исходило тепло, умиротворение, которое Владислав искал на чужбине и в котором так остро нуждался теперь, когда рай его детства был утерян навсегда. Он так и заснул на коленях матери, окруженный ее вселенской заботой, впитывая в себя те силы, ту доброту, кои внутренним взором нашел в ее сердце.

Ранним утром Бронислава как обычно, в привычной своей заботе, приготовила завтрак. Владислав столько лет не вкушал материнскую еду, что не заметил, как почти сразу все съел, наслаждаясь знакомым в детства вкусом. В обед он повез мать кататься по городу, показывал ей памятные, исторические места Лондона, с восторженным голосом рассказывал все, что ведал о столице Англии. Они гуляли по Тауэрскому мосту, остановившись, Влад взмахом руки окинул линию горизонта, нарисовав невидимую дугу, сказал:

Посмотри, мама, как прекрасна Англия, как красив Лондон! Когда впервые я сюда приехал, то понял-осознал неким чувством, что должен остаться здесь, что именно на британской земле моя жизнь изменится к лучшему.

Да, Лондон и правда красив, - грустно молвила Бронислава, не сводя глаз с сына, - только мне тебя будет не хватать. Когда еще я прилечу к тебе?

Мама, оставайся со мной, я попрошу в консульстве дать тебе разрешение на пребывание в Англии. Ты видишь, у меня большая квартира, мы будем жить вместе, сейчас я хорошо зарабатываю и смогу обеспечить нам обоим безбедное существование. Я стану заботиться о тебе как ты раньше заботилась обо мне в детстве. Прошу, останься.

Женщина глубоко вздохнула и по ее глазам Владислав понял, что ничего из того, что он говорил не имеет никакого значения. Мать не могла остаться - не из-за него, нет, просто она не смела бросить мужа одного, не могла оставить родной дом, как поступил он, Владислав. Старческой рукой Бронислава провела по щеке сына, проговорила:

Ты должен строить и дальше свою жизнь так, как желаешь, я буду тебе только мешать.

Мама, но ты будешь приезжать ко мне хотя бы в гости?

Конечно, мой любимый мальчик. Когда я тебе понадоблюсь, то прилечу к тебе как можно скорее, стану помогать, чем могу. Ты не знаешь, как сильно я тебя люблю и горжусь тобой.

Скрывая катившиеся по щекам слезы, Влад горячо обнял мать, прижал к своей груди. Он понял теперь, что она всегда находилась рядом с ним, где бы он не был, и именно ее благословение, может статься, спасло его жизнь, иначе он не стал бы тем, кем является ныне.

Еще долго они ходили по центру Лондона. К вечеру забрели в парк - там много было уже людей, отовсюду раздавались звонкие детские голоса. Владислав поглядел в ту сторону, откуда слышались переливчатые чистые щебетания ребяческие, и к горлу вновь подступил тугой комок, с запоздалым раскаянием осознал-понял он, чего лишился в погоне за мечтой и чего желал в тайне сердца. Вспышкой молнии пронеслось далекое воспоминание о Янине - той, что действительно любила его не за какие-то заслуги, а просто как человека, как родного человека. Она могла бы стать матерью его детей да Господь забрал ее раньше, с тех пор - чувствовал он, оборвалась тонкая нить между ним и семейным счастьем, ни одна женщина так и не стала его законной женой, о которой мечтал долгие годы.

Бронислава даже в тишине, без всяких слов поняла состояние сына, женщина каким-то иным чутьем знала Влада - даже его думы и тайные желания. Легким касанием она взяла его за руку, спросила на армянском языке:

Сынок, что с тобой?

Ничего, матушка... я задумался просто, в этом парке я часто вспоминаю прошлое, которое никак уже нельзя изменить.

Не стоит того делать, сын мой. Углубляясь в прошлое, ты лишаешь себя будущего.

Может и так, да только благодаря воспоминаниям я все еще жив, благодаря им я не сломался перед превратностями судьбы, не рухнул в пропасть. Всегда и везде я чувствую над собой спасительный колпак и под ним мне так хорошо и так спокойно.

Теперь мне понятно, почему твой дядя Жозеф выбрал именно тебя. Еще когда ты был ребенком, он указал перстом в твою сторону, сказал: "это дитя отмечено печатью судьбы, берегите его как зеницу ока и он прославит род наш". Станислав лишь усмехнулся, а меня все изнутри опалило жаром, мне так стало страшно за тебя, я хотела в тот миг одного - уберечь тебя ото всех бед.

Кроны деревьев заколыхались под дуновением ветерка - вечернего, прохладного. Владислав посмотрел на небеса, вздохнул и вдруг задал матери давным-давно мучивший его вопрос:

Мама, ответь мне, почему отец так ненавидит меня?

Бронислава вся вздрогнула внутри, большой выдержки стоило ей дать ответ спокойным, ровным голосом:

Станислав любит тебя, может статься, даже больше Янки и Казимежа, но ему никогда не была по нраву твоя неуступчивость и жажда свободы. Твой отец любит всем руководить, командовать, Казимеж полностью в его воли, ты же пошел наперекор отцовскому приказу, решил жить, как желаешь сам, а не кто-то иной, вот почему Станислав зол на тебя.

Слушая речь матери, Влад не смог более сдержать слез; многое из того, что было недоступно его пониманию, отныне явилось в распахнутую настежь дверь и он узрел внутренним взором глубокую тайну. В миг ему стало так легко и так страшно одновременно, что он не мог держать тугой порыв чувств. Он повернул к Брониславе влажное от слез лицо, спросил:

Ты попроси у отца прощение от меня и скажи, как сильно я его люблю. Я всех вас люблю: тебя, папу, Янку, Казимежа, всех моих дядей и тетей и потому жду всех вас в гости, ведь я так скучаю по вам.

Отец сильно поругался с дядей Адамом после твоего отъезда. Мария доложила Станиславу, что дядя отдал тебе деньги на дорогу.

Папа и дядя поссорились из-за меня? Что же я сотворил! -потрясенный Владислав не мог осознать до конца, какой разлад произошел в его семье в следствии его выбора.

Оставь их предрассудки им самим, дядя Адам никогда не ладил со Станиславом, тебе об этом и так известно. Но Адам любит тебя и всякий раз спрашивает о тебе, волнуется.

Передай дяде мою безмерную благодарность ему и подарки, что я приготовил для него.

Передам, обещаю. Но это еще не все. Радостную весть сообщу тебе.

Какую? - Влад вытер лицо тыльной стороной ладони, погрузившись в слова матери.

До моего приезда в Англию нас посетил Стас со своей женой и детьми. Она все живы-здоровы и очень хотят тебя увидеть вновь, ведь для Стаса ты стал как сын его названный.

Его супруга и дети живы?! Они живы, - в полусне, не веря услышанному, проговорил он, сгибая и разгибая пальцы в сильном волнении.

Вот их номер телефона. Позвони Стасу сам, ведь он так скучает по тебе, - Бронислава достала из сумки заветный листок бумаги, свернутый в конверт - в нем хранилось тяжкое прошлое и радостное настоящее.

Владислав медленно взял бумагу, не смея ни убрать ее в карман, ни развернуть. Сердце гулко билось в груди, ведь слишком многое он узнал за столь короткое время, еще больше осознал, и теперь у него кружилась голова ото всего, что ему пришлось пережить сегодня.

За ужином Влад положил голову на плечо матери, как бы невзначай, с улыбкой на устах молвил:

Мама, а меня собираются пригласить на ВВС, где я стану работать директором телеканала Гранада Телевижион. Скажи мне: соглашаться или нет, ведь у меня и без того слишком много работы.

Иди туда, куда зовут, сын мой. Кем бы ты не был здесь, для англичан ты все равно останешься чужаком. У тебя нет выбора, кроме как согласиться.

Спасибо, моя драгоценная матушка, - он поцеловал ее в щеку, радуясь родительскому одобрению.

Бронислава вновь показала верный путь, научила его видеть мир по-иному, другими красками. Без мудрых книг и философский рассуждений она помогала ему больше, нежели кто-либо еще, вот почему Влад не желал отпускать мать обратно в Польшу, ибо так он потеряет незримые родные поддержку и опору.

Глава тринадцатая

Аэропорт Хитроу. Толпы людей из всех стран мира: новые лица, новые запахи. Кто-то прилетает и с радостным восторгом спешит на встречу родным, а кто-то улетает на время либо навсегда - и тогда раздаются или плач или наказ беречь себя и планы на новые встречи. Владислав нес два чемодана - один с одеждой матери, второй с подарками для близких. Бронислава остановилась у таможенного контроля, взглянула Владу в лицо и ласково коснулась его руки, проговорив:

Спасибо тебе, Влад, за все спасибо. Я так счастливо провела с тобой время.

Ты приедешь еще раз в гости? - с надеждой в голосе спросил он.

Конечно, мой родной. Мы еще увидимся много раз.

Мама, - Владислав какое-то время раздумывал, но все же спросил, - я желаю знать, папе понравились те часы, что я подарил ему тогда? Он носит их? Ведь я так долго выбирал их, от чистого сердца делал подарок.

Кровь отлила от лица Брониславы и, казалось ей, что ее обдало изнутри чем-то холодным, липким, неприятным. Она не была готова к такому вопросу, но и сказать правду не желала, ибо не могла обидеть сына, которого одного по-настоящему любила и ценила. Вместо этого женщина промолвила:

Да, отец был счастлив получить подарок столь желанный от тебя, но носит он эти часы лишь по особым случаям, боясь сломать или разбить их ненароком.

Я счастлив это слышать, - он крепко обнял мать и тут была объявлена посадка на самолет Лондон-Варшава; Бронислава, благословив сына, поспешила к таможенному контролю, на ходу то и дело оглядываясь туда, где стоял Владислав, с неприкрытой грустью смотрящий ей вслед.

После расставания с матерью он вернулся к работе в театре и на ВВС - к тому ритму жизни, что стал для него привычным, необычайно важным и жизненно необходимым - как воздух, как вода. Влад снискал успех, но внутренним взором чувствовал, как с карьерой стало расти число тайных завистников и недоброжелателей из коренных англичан, которые не могли понять, как иноземец с плохим знанием языка за короткий срок поднялся от бедного студента до директора канала? Впрочем, ничего, кроме тихих сплетен, завистники не могли сделать, а Влад оказался слишком занятым, чтобы слушать скверные разговоры.

Прошло время - так быстро, незаметно, растворившись в череде бесконечных концертов, репетиций, фестивалей. Владислава назначили руководителем пьесы "Ануилля" как одного из лучших режиссеров театральных постановок; главной роли удостоилась молодая белокурая красавица Диана Чиленто, супруга тогда еще неизвестного безработного Шона Коннери, чей шотландский акцент выделялся на фоне иных молодых дарований, что и отпугивало режиссеров не смотря на красоту и стать Шона. Диана поддерживала супруга, но тот с каждым днем становился все мрачнее и мрачнее тучи. Однажды поздним вечером после долгих смен репетиций и заучивания текстов Диана пригласила Владислава в один из пабов - давняя излюбленная традиция жителей британских островов. В этот день все прошло так гладко, так приятно, и Влад почувствовал необычную грустную тягу к этой супружеской паре, что так быстро, так дружелюбно приняла его как родного, не заботясь о его происхождении. Они заказали виски со льдом, весело болтали просто - не как артисты, а просто как люди - живые, со своими чувствами и мечтами. Шон с горечью в голосе признался о своем незавидном положении, почти потеряв веру в себя и свои силы. Владислав, сделав глоток виски, какое-то время сидел молча, собираясь с мыслями, и со стороны казалось, что душой он был не здесь, а где-то далеко-высоко, в своем собственном мире, однако лицо его оставалось серьезным, сдержанным. Ровным голосом, как бы о чем-то легком, ответил:

В Библии есть мудрое изречение: "Просите, и дано будет вам; ищите, и найдете; стучите, и отворят вам, ибо всякий просящий получает, и ищущий находит, и стучащему отворят". Мой дядя архиепископ учил меня полагаться на Господа, ибо в Его длани наши судьбы. Вам, мистер Коннери, не стоит унывать на череду неудач, просто действуйте, а что суждено - неминуемо будет.

Как действовать?

Поймите, большинство режиссеров работают по старым, проверенным правилам, они не желают рисковать. Я и сам пережил много трудностей, череду неудач, хотя я человек из другой культуры, иной среды, но у меня столько амбиций, столько жизненных планов, что я просто не могу бездействовать, оставаясь в тени собственных страхов. Это сложно понять, еще сложнее осуществить. Если желаете, я могу порекомендовать вам режиссеров, которых знаю: Мода Спектора, Розу Тобиас Шоу.

К сожалению, вы опоздали, сэр Шейбал. У данных режиссеров есть мои фотографии и рекомендации, но они все как один ответили мне отказом.

Наступила тишина. Диана опустила голову, Шон стыдливо прятал взгляд, будто отсутствие работы было неким преступлением, а Влад посматривал та на женщину, то на мужчину с долей сострадания. Наконец, он первый нарушил молчание, положив по-дружески свою руку на плечо Шона:

Знаете, почему моя карьера режиссера пошла в гору? А я скажу: потому что мне все равно и я ни за что не борюсь. Все, что суждено, случится ран о или поздно, и потому вам, Шон, следует ждать и надеяться, и не впадать в уныние. Возможно, успех войдет в вашу жизнь.

Диана глубоко вздохнула, с недоверием взглянула на Владислава, молвила:

Все так легко сказать, когда самому нет ни в чем нужды, когда у вас есть хлеб и крыша над головой.

О, нет, вы не правы, - ответил ей Влад, задетый за живое, - будучи пленником концлагеря мне приходилось и голодать, и есть рыбьи кишки из мусорных баков. Я пережил такое, что вам не снилось в самых худших кошмарах. Верьте мне: я умирал от голода, холода, болезней, и все же мне удалось выжить - это великое чудо! Пути Господа неисповедимы.

Простите мою супругу, сэр Шейбал, она просто не знает, как помочь мне, - проговорил Шон, до глубины души тронутый горьким его признанием, который явил для него единственный пример поистине чудесного преображения.

Пронятый его добротой и мягким характером, Владислав слегка улыбнулся - устало, измученно, словно после недавней понесенной потери, ответил:

Я могу узнать вашу дальнейшую судьбу, но для этого мне понадобятся кофе и ваша вера в меня.

Что вы собираетесь предпринять? - удивленно воскликнул Шон, будто перед новой неизвестной пьесой.

Гадать на кофейной гуще. Я армянин, а наш народ издревле знает тайны этого гадания.

Вы - племянник архиепископа и собираетесь по кофейной гуще узреть будущее? Грех это.

Этот грех останется со мной, а вы, сэр Коннери, будьте спокойны, - развернувшись лицом к бармену, расставляющего бокалы, он потребовал заварить крепкий кофе для друга.

Бармен лишь мельком взглянул на Шона и, задорно подмигнув, сказал:

Мистер Шейбал умеет гадать, мои предсказания уже начали сбываться.

Влад рассмеялся, что еще больше покоробило Шона и его жену Диану, но уверенный голос режиссера и вся его легкая веселая натура и то дружеское настроение, с которым он охотно делился с родными и близкими, развеяли все сомнения. Шон испил до дна чашку кофе и, перевернув ее на тарелку, передал Владиславу. Тот ждал некоторое время, пока гуща не стечет по стенкам, а затем, осмотрев чашку, стал медленно говорить, всматриваясь в затейливый, лишь ему одному понятный рисунок:

Ты будешь богат и знаменит и у вас с Дианой родится сын, но то произойдет не так скоро, как вам хотелось бы. Время и терпение, иначе вы погубите то, что суждено вам судьбою.

Дрожащей рукой он передал Шону чашку, его глаза потемнели от расширившихся зрачков, никогда прежде никто не видел его таким: это был Владислав и в тоже время не Владислав. Диане стало страшно и незаметно для всех она сотворила крестное знамя. Вскоре транс, в котором пребывала его душа, отступил и Влад вновь стал самим собой, но впечатление, которое он произвел на друзей,осталось за гранью его понимания.

Я думаю, нам пора домой, - только и мог что сказать удивленный необычным превращением Шон.

Да... пора домой... - эхом вторил за ним Влад, чувствуя, как к горлу медленным потоком подступает тошнота.

Диана с супругом помогли ему справиться с непонятным недугом. Втроем они вышли на улицу - к ночной лондонской прохладе. Машин почти не было,а прохожих и подавно: пустые длинные сходящиеся и расходящиеся улицы походили теперь на подземные туннели, только красивые и освещенные. Шон поймал такси и, распрощавшись с Владиславом, вместе с женой уехали домой. Влад еще некоторое время смотрел им вслед, на душе было отчего-то радостно, легко; за много лет пережитых испытаний ему хотелось смеяться как когда-то в отрочестве, запрокинув лицо к темному звездному небу, и вдыхать свежий горьковатый аромат черной украинской земли.

Глава четырнадцатая

Бронислава благополучно долетела до Варшавы, в аэропорту ее встретил Казимеж. Со скрытой грустью мать приметила сильное отличие ее сыновей и вопреки каждодневным заботам старшего женщине по сердцу более приходился младший сын - отрада для нее, весь смысл жизни. Казимеж чувствовал, как сильно привязана мать к Владиславу, и тем сильнее завидовал брату - за его явное превосходство во всем. Дома Бронислава распаковала подарки от Влада: Казимеж получил новый фотоаппарат, Станислав редкие масляные краски, о которых долго мечтал, черноокая красавица Янка приняла в качестве подарка от любимого брата серьги и шелковый платок, любимой тете Ванде достались английские духи, тете Софии большая энциклопедия о театральных костюмах, а дядя Адам получил те заветные пластинки с его любимыми старинными композициями. Станислав поначалу не желал принимать подарки от изгнанного им сына, но Бронислава со слезами на глазах упросила супруга принять сей дар и позвонить хотя бы первый раз в жизни Владиславу, поблагодарить его, ведь он так старался, так хотел сделать родным людям приятное. Скрепя сердцем, жесткий, непримиримый по характеру Станислав внял мольбам супруги, набрал номер младшего сына: весь их разговор состоял из нескольких фраз - как дела, как здоровье, спасибо за подарки, до свидания. Брониславе стало обидно за Владислава, ей было жаль его: сколько он трудился, сколько бился ради заветной мечты, а никто, кроме нее самой, не оценил сие старания по достоинству.

Проплакав полночи, зная, что Владислава нет рядом, женщина решилась на отчаянный шаг - встретиться с бывшей невесткой Иреной, и на это у нее были причины. Вопреки гневным ожиданиям Ирена легко приняла приглашение о встречи в центральном парке после полудня, по крайней мере, она не знала, для чего престарелая женщина хочет говорить с ней.

В назначенное время обе женщины повстречались после долгого расставания. Все в них было разное, кроме одного - сильные чувства к одному и тому же человеку - материнское и возлюбленное. Именно эти чувства привели их сюда, в тот парк, где особенно любил гулять Владислав.

Ирена пристально глядела на бывшую свекровь и не узнавала ее: взгляд Брониславы оставался жестоким, холодным заместо прежнего - кроткого, доброго.

Вы что-то желаете сообщить мне? - открыла разговор с вопросом актриса, предчувствуя, однако, неладное.

Бронислава глубоко вздохнула, ее губы были плотно сжаты, наконец, она произнесла:

Я желала этой встречи, дабы посмотреть в бесстыжие твои глаза.

Успокойтесь, пожалуйста, и постарайтесь впредь не оскорблять меня, - с гордым видом заявила Ирена, стараясь казаться куда неприступнее, нежели была на самом деле.

Не тебе меня стыдить. Ты знаешь, что я хочу тебе сказать.

Говорите.

Речь пойдет о моем сыне Владиславе, коего ты поначалу опутала, заманила в свои сети, дабы потом бросить его одного в чужой стране, тем самым разбив ему сердце. Из-за тебя мой мальчик страдал столько времени, из-за тебя он на век поссорился с отцом, который выгнал его холодной дождливой ночью из дома и с тех пор они не общаются. Что ты теперь на это скажешь? Тебе не совестно портить жизнь людям?

Моя ли в том вина, что ваш самодур, не способный смириться с выбором родного сына? Вам бы спасибо мне сказать - именно благодаря мне Влад стал уважаемым актером здесь, в Польше, а ныне строящий карьеру в Англии.

Если бы не ты, мой сын и поныне оставался бы с нами, может, у него уже и жена и дети были бы.

Если бы не я, госпожа Шейбал, ваш сын до сих пор сидел бы у вашей юбки, а вы кормили бы его с ложечки. Ваша любовь, столь сильная, сумасшедшая, погубила бы Влада раньше времени. Вам стоит не нянчиться с ним, а хотя бы научить его убирать за собой - за несколько лет нашей совместной жизни ваш сын даже тарелку за собой не помыл, а мне это тоже не нужно, ибо я не подписывалась на роль мамочки.

Однако, ты не ушла от него сразу, долго упивалась его молодостью и красотой, но оставила его, когда Владислав так сильно нуждался в твоей поддержке. Я женщина добрая, отходчивая, но тебе никогда не прощу того, что ты отказалась от моего сына. Позор тебе.

Я полагаю, наш разговор не имеет никакого смысла. Вы - армяне, у вас своя культура, свои традиции, мне их не понять. На сей доброй ноте извольте распрощаться с вами, ибо у меня очень много дел, - Ирена встала со скамьи, поправив блузку и, ни разу не оглянувшись в сторону Брониславы, пошла по аллеи парка, растворяясь в тени деревьев и вспыхивая в солнечных лучах.

Бронислава глядела ей вслед, в душу полыхало непонятное пламя мести, которое она не могла выплеснуть наружу. Но даже так она оказалась сильнее и морально, и духовно Ирены, ибо не сбежала трусливо с поля боя незаконченной их беседы. Женщина не желала ссоры, не хотела войны, но вопреки себе самой в ней родилось непреодолимое чувство ненависти - из-за несложившегося семейного счастья любимого сына.

В тот же вечер по другую сторону Европы раздался звонок. Владислав только что вернулся домой с бесконечной репетиции и устало готовился отойти ко сну, как затрещал телефон. Какого же было его удивление и радость, когда он услышал голос Ирены - далекий, бесконечно теплый, любимейший. К горлу подступил комок рыданий, Влад силился из последних сил сохранить голос ровным, спокойным, но пламенные чувства выдали его, а единственная любовь его жизни - что была далеко и в тоже время рядом, не разделила те эмоции, оставленные между ними сквозь время и расстояния. Холодным, ледяным тоном женщина, не отпуская врожденную гордость, проговорила:

Сегодня я встречалась с твоей матерью, у нас состоялся очень неприятный разговор.

Но почему? Что стряслось между вами?

Нет, вопрос хочу задать я: зачем ты поведал матери о нашем расставании, пожаловаться решил? Ты уже не маленький мальчик, но взрослый мужчина и должен понимать, что делает и как.

Я не жаловался, только излил душу, ведь именно матери я могу довериться о своих чувствах. Ты уехала, оставила меня одного в плену собственных терзаний и горестей. Тебе не ведомо, что пережил я тогда в аэропорту, когда самолет взлетел ввысь и скрылся в густых облаках.

Мне тоже тяжко пришлось в тот день, ведь кроме тебя у меня никого нет, - растроганная его чистосердечным признанием, молвила Ирена.

Я до сих пор не могу забыть тебя, потому что люблю одну лишь тебя, и не годы расставания, ни страны, разделяющие нас, не смогли погубить чувства, те самые священные чувства мои к тебе. А ныне я прошу тебя: оставь Польшу, вернись ко мне, у меня есть просторный дом, деньги, ты не будешь ни в чем нуждаться, я сделаю все для того, чтобы ты жила как королева, любимая моя.

Слишком поздно начинать все сначала, сломанная ветвь не срастается вновь. Ты еще молод и красив, у тебя будет молодая хорошенькая жена, а я слишком стара для новой жизни.

Мне не нужны другие женщины, я желаю лишь тебя, Ирена. Без тебя и твоей поддержки я пропаду, не смогу выбраться в одиночку.

Ты сможешь, Влад, ибо обладаешь теми качествами, что помогут тебе подняться наверх, только верь в себя, а я стану гордиться тобой.

Недавно мне предложили эпизодическую роль в фильме "Из России с любовью" о Джеймсе Бонде. Мне предстоит сыграть шахматиста Кронстина, противника Бонда, злодея, коего должны убить в конце фильма шипом на туфле. Но я отверг данную роль, столь ненавистную мне, хотя мой агент Питер Крауч и друзья уговаривают меня принять эту отрицательную роль вопреки моим желаниям. Я запутался и не знаю, что делать.

Ты будешь глупцом, ежели откажешься от такого предложения, и потеряешь много больше, нежели приобретешь. Возможно, роль злодея - пусть маленькая, эпизодическая, изменит твою жизнь и ты обретешь всеобщую славу, о которой давно мечтаешь.

Тоже самое твердит мой друг Шон Коннери. Вчера вечером он ругал меня, твердя: "Ты полный идиот, если отвергнешь эту роль! Понимаешь, что та малая часть выведет тебя на новый, международный уровень. Сотни актеров в Англии молятся о таком шансе, в то время как тебе сама судьба преподносит ценный дар! Ты меня обидишь своим отказом сняться со мной в кино. Мы друзья и должны помогать друг другу". Вот эти слова я слышал от Шона, и боюсь, он как и ты оказался прав.

Ты согласишься на данную роль?

Увы, да, - только и мог что ответить Владислав, ощущая в душе пустоту и некое странное горестное чувство, которое не мог передать словами.

Глава пятнадцатая

Студия кинематографа оказалась поистине ошеломляюще огромной, расположившись в тени соснового леса. В каждом отсеке красовался свой мир: тут можно увидеть мексиканский "город", следом шла "испанская деревня", соседствующая со средневековым городом - с башнями и крепостями; каждый человек, очутившись здесь, мог представить себе, будто он попал на пятьсот лет назад. Немного поодаль располагался огромных размеров бассейн - студийное море, на "берегу" которого стоял настоящий мачтовый корабль - не бутафорный,но из натурального дерева.

В первый день съемок за Владиславом приехала машина. Было раннее утро, солнце только-только окрасило линию горизонта розовато-золотистым светом. Автомобиль быстро проехал по полупустым еще улицам Лондона, выехал к пригороду и вскоре очутился за пределами столицы, мчась по направлению к Беркширу, что в двух часах езды от Лондона. Влад все то время впечатлительным взором глядел в окно, душой художника любуясь открывшемуся пейзажу холмистой местности, покрытой густой зеленой травой. За холмами раскинулось у кромки леса целое пастбище, на котором паслись лошади. Животные, привыкшие уже к машинам, не обращали на путников никакого внимания, лишь две из них устало подняли головы, без всякого интереса проводив автомобиль ввалившимися карими глазами. Водитель указал на лошадей и пояснил:

Это старые лошади, которых студия списала. Раньше их бы забили, теперь дают спокойной дожить свой век.

Мне всегда было жалко лошадей во время съемок битв и войн, потому я никогда не любил смотреть исторические фильмы. Сколько таких прекрасных животных погибло или покалечились во время репетиций, - проговорил Владислав, оглядываясь по сторонам.

В Англии запрещено жестокое обращение с животными и поэтому ни одна лошадь не пострадала.

Хоть что-то хорошее.

Так за беседой пролетело время. Вскоре машина подъехала к огромным воротам, возле которых стояла охрана. Водитель предоставил удостоверение и ворота открылись в новый мир длинных извилистых коридоров и туннелей под металлическими мостами и балконами. Влад с замиранием сердца удивился такому размеру британской киностудии, ничего подобного ему не доводилось видеть ни в Варшаве, ни в Париже. Он брел по широким коридорам между рядами колонн, залитых солнечным светом, заглядывал в каждую комнату, прогуливаясь то по старинному замку, то по восточным улицам, то бредя по "морскому берегу" мимо кораблей. Дойдя до края зала, он встретился лицом к лицу с Шоном Коннери, который вежливо по-джентльменски поздоровался и пригласил перекусить с ним перед началом съемок. После легкого завтрака в студийном кафе Владислава провели в гримерную, там его прихода дожидались известные костюмеры Барман и Натан. Сшитый костюм выглядел дорого и очень элегантно. Разглядывая себя в зеркало, Владислав с присущей ему долей критики оглядывал свой наряд, трогал пуговицы и в конце нашел его идеальным. После наложения гримма и укладки волос его отвели на съемочную площадку, где он впервые встретился с легендарной актрисой Лоттой Леней - вдовой Курта Вейля. В фильме "Из России с любовью" Владислав и Лотта должны играть напарников-злодеев, ведущих борьбу против Джеймса Бонда, но в конце Лотта по сценарию убивает героя Влада ботинком с отравленным шипом.

Во время перерыва Владислав уходил с коллегой в кафе, за чашечкой чая беседуя вот так просто, отбросив мысли о своем звездном начале. Лотта с материнским чувством ухаживала за Владом, что был много моложе, растеряннее, нежели другие артисты. На съемочной площадке женщина полностью преображалась в свою героиню: она была такой жестокой, жесткой, но в жизни - за пределами работы, являлась совершенно иным человеком, а Владислав проявлял к ней долю симпатии - как младший брат к старшей сестре.

С Шоном у него не было никаких сцен. Они снимались в разное время, отдельно друг от друга, но в выходные дни - те немногие проблески отдыха, Шон приглашал Влада в гости, с милым гостеприимством проводя долгие часы за беседой с ним в просторной гостиной. Владислав поведал другу о своем предке-шотландце, осевшем в Польше, от которого и пошла фамилия Шейбал, а для Шона - шотландца по крови, сия новость оказалась приятной неожиданностью. Даже представить себе невозможно: польский армянин с шотландской фамилией, и фамилия эта явилась единственным, что сохранилось от предка, жившего более двухсот лет назад. Владислав рассказывал о своей многочисленной семье: об отце - профессоре, фотографе и художнике, о вселюбимой родной матери, положившей все годы на алтарь семейных ценностей, о ее сестре - любимой тети Софии - оперной певице, о доброй тетушке Ванде и ее родителях - бабушке Вильгельмине Задурян из благородного рода знатных армян и дедушке Франциске-Ксавери Шейбале, бывшем мэре и старосте сандомирском. Но главной гордостью повествования был его великий дядя львовский архиепископ Теодорович, чью любовь он ощущал всю жизнь и привязанность к которому определила многое в его судьбе.

Он крестил меня и дал новое имя - Владимир, вот почему я испытываю путаницу в своих именах, словно проживаю несколько жизней одновременно, - закончил сими словами Владислав свою историю, держа на коленях маленького сына Шона Джейсона.

Малыш весело смеялся, то и дело перебивая гостя детскими наивными вопросами. С первого дня их знакомства Джейсон всем сердцем прикипел к Владу и изо дня в день ожидал его прихода.

Мама, дядя Владек приехал! - радостно восклицал малыш, посматривая из окна на приближающуюся машину отца. Тогда он срывался с места и бежал навстречу долгожданному гостю и, обхватив маленькими рученками его шею, повисал на ней со словами: "Я рад, что ты пришел".

Никогда еще Владислав не испытывал подобных чувств, как в доме этой дружной семьи. Мысленным взором с горечью рисовал в душе картины такой вот мирной жизни, понимая, что и у него самого могли бы быть жена и дети - много детей, которые бегали бы вокруг него и щебетали бы своими тонкими голосами, но, возвращаясь к ненавистной ему реальности, осознавал, что ничего такого у него нет и уже вряд ли будет; любимая женщина оставила его, не желая с ним будущего, ранее другая - та, что когда-то носила под сердцем его дитя, умерла; а теперь осталась вокруг пустота - черная, пугающая, тихая. И, глядя на детские шалости Джейсона, Владислав из последних сил сдерживал горький вздох, который не понял бы никто, даже он сам.

Владислав почти каждый день ездил на репетиции, а после на съемки как на каторгу. Он ненавидел этот фильм, ненавидел свою роль - ему ли играть злодеев? Но более всего ему стала противна мысль о том, что он вернулся вновь к актерской игре, которую решил оставить раз и навсегда после "Канала", полностью отдавшись преподаванию и режиссуре, считая эти профессии более приемлемыми для мужчины. В последний день съемок на завершающем этапе своих действий - принятие смерти от ядовитого шипа между Владом и продюсером Гарри Зальцманом возникли разногласия. В мин смерти герой Кронстин должен был упасть на пол. Теренс включил камеру, новый эпизод был в самом разгаре. Владислав, "сраженный туфлей", медленно опустился на земь, руками опершись о стол и изобразил лицом неимоверные муки агонии. Теренс вдруг резко выключил камеру, подошел к недоуменному артисту, сказал:

Стоп, так дело не пойдет, мистер Шейбал! Вы должны изобразить смерть как Джеймс Кэнги - умирать медленно, очень медленно.

Владислав, встревоженный не на шутку, опасаясь провала, лишь мельком взглянул на Лотту, словно ища поддержки и защиты. Женщина стояла, опустив глаза и закусив нижнюю губу, и он понял, что ей не по нраву пришлось предложение Теренса. Но делать было нечего - это не его кино и не его правила, он актер, а, значит, должен подчиниться. Но и следующий дубль пришелся не по нраву - теперь уже Гарри Зальцман раздраженно воскликнул Владу:

Владек, ты опять не так играешь! Разве тебе не понятны наши требования?

Владислав весь похолодел, он ненавидел критику в своей адрес, тем более, когда речь шла об актерском мастерстве. Сдерживая южный разгоряченный порыв, он переглянулся с Теренсом, спросил его:

Теренс, вы же режиссер, почему вы молчите?

Зальцман дернулся всем телом, будто по нему пробежал ток, закричал:

Послушайте, молодой человек, главный на этой площадке я и именно я плачу вам деньги, следовательно, вы подчиняетесь моим указаниям!

Комок ярости сдавил Владу горло. Он мысленно досчитал до десяти, лживо успокаивая себя от неправильного рокового шага, воскликнул в ответ:

Гарри, я сыграю роль именно так, как в первый раз и точка! Ваши инструкции по поводу игры глупы.

Тогда ты уволен! - крикнул режиссер.

Хорошо, я ухожу, как вам будет угодно. Ищите мне замену, - он развернулся и быстрым шагом направился в гримерную. Он слышал, как Гарри окликнул его, но он даже не обернулся на зов.

Лотта была в растерянности. Она глядела какое-то время на удаляющегося Владислава, затем перевела взгляд на Зальцмана - в ее глазах читалось осуждение. Холодным тоном женщина молвила:

Гарри, ты не прав. Владек не сможет играть так, как желаешь ты.

Ты так думаешь?

Я знаю, вот потому и заступаюсь за него.

Хорошо, да будет так.

В это время Владислав вытер куском жира грим, переоделся и хотел уже было уходить, как в дверях появился Теренс Янг, лицо его, покрасневшее, с капельками пота, озарялось улыбкой. Он, немного обескураженный поведением коллеги, сказал:

Владек, возвращайся на съемочную площадку и доиграй роль так, как ты сам желаешь.

Слишком поздно. На мне нет грима, да и одежды тоже.

Ничего страшного, Влад. Я позабочусь обо всем. Грим тебе наложат, костюм выдадут. Признаться, еще никогда за всю мою карьеру не было подобного случая. Я восхищаюсь твоей смелостью пойти наперекор всем и вся ради собственного мнения. Шон и Лотта поговорили с Гарри, оба на твоей стороне.

Я... я не могу выйти вот так просто на съемочную площадку, ведь на меня будет смотреть мистер Зальцман.

Его больше нет на площадке, он покинул рабочее место.

Владислав вновь почувствовал себя победителем. Он был горд собой и в тоже время ему стало стыдно перед Шоном, ведь именно он выбил для него эту роль, желая помочь, а, получается, он, сам того не понимая, подставил лучшего друга. Как бы то ни было, но съемки вскоре завершились, смерть Кронстина прошла под аплодисменты восторженных коллег. Влад с улыбкой на устах пожал Шону, а затем обратился с дружеской речью к Лотте:

Благослови тебя Бог за поддержку и помощь. Если бы не ты, меня сейчас не было бы здесь. Спасибо.

Не волнуйся, мой родной, - проговорила она, обращаясь к нему так, как всегда делает это Бронислава: по-матерински, ласково, - ты еще молод и горяч, у тебя все впереди, просто верь в себя.

Глава шестнадцатая

В судьбе фильмов есть что-то патетическое - артист запоминается именно таким, каким была его последняя роль, и это правда. После фильма "Из России с любовью" к Владиславу пришел успех - новый, неожиданный, тот, о котором он мечтал, будучи еще мальчиком, а ныне случилось все столь быстро, что успех и слава напугали его. Все эти новые лица, встречи, интервью стоили ему немало сил и терпения, какие испытывал он когда-то в Оксфорде, преподавая актерское мастерство. По правде сказать, Владу больше пришлась по душе профессия учителя - он с рождения чувствовал других людей, их переживания и мечты. Этот дар помог ему быстро найти общий язык со студентами, не зная английский в должной мере, вот потому ему стоило труда вернуться к работе в кино.

Иной раз казалось, что груз непосильной ношей давит на плечи. Тогда у подножья горы, в первые годы актерской карьеры, Владислав стоял, запрокинув голову, взором впиваясь в далекую вершину. Он наивно полагал,что где-то там - наверху станет гораздо легче и свободнее, и вот он почти у цели, но не почувствовал той радости воздушной свободы. Напротив, высота вскружила голову, воздуха становилось все меньше, а взбираться у пике еще тяжелее. Боязливым взором он оглядывался вниз и боялся сорваться, упасть в пропасть. Ночами, мучаясь от бессонницы, с грустью вспоминал родительский дом - теплый, уютный, но далекий. А иногда мыслями возвращался к плену, к той адской жизни, а вернее, существованию в концлагере, испытывая изо дня в день муки голода, холода, нечистот и издевательств как от надсмотрщиков, так и от других пленных. Единственным светлым пятном в жестокой бойне являлся Стас- верный друг и спаситель, а также красавица Янина, которую в тайниках своего сердца оплакивал Владислав - сокрушительная потеря любимой.

Уходя с головой в работу: театр, кино, телевидение, радио, Влад все равно чувствовал себя одиноким - под невидимым спасительным колпаком выдуманного им мира. В душевных терзаниях он не признавался никому, только двум женщинам - матери и жене. По вечерам и выходным артист звонил им, подолгу беседовал. Бронислава до слез радовалась его успехам, с тоской и надеждой в голосе благословляя его, для нее он по-прежнему оставался маленьким, любимым сыном. Ирена разделяла мнение супруга, однако о переезде в Англию не было и речи. Однажды она проговорила:

Ты сам захотел остаться в Великобритании,не испросив ничьего мнения. Ныне услышь меня: мне нравится родная Польша, свой дом, я не желаю ни за какие награды оставлять то, что дорого мне. Хотя я по-прежнему люблю тебя и буду всегда любить.

Я тоже тебя люблю - навсегда.

Мне пришлось в тайне посмотреть фильм "Из России с любовью", хотя имя твое запрещено упоминать в Польше, а кино с твоим участием никогда не покажут у нас. Я считаю так: ты был великолепен в амплуа злодея - это твоя роль.

Странно выходит, - грустно молвил Владислав, - всем нравится моя игра в роли Кронстина, а я до сих пор ее ненавижу и жалею, что согласился принять участие в съемках.

Я не понимаю тебя, Влад. Все, что приносит тебе славу и успех, ты отвергаешь в ненависти, предпочитая оставаться в тени, ставя маленькие пьесы. Для чего тогда ты так упорно трудился, двигаясь к успеху, если мог бы и в Польше работать в театре?

Пожалуй, любимая, никто - даже я сам, не ответит на данный вопрос.

Проходили дни, недели, месяцы. Минул год, за ним другой. Владислав продолжал работать директором на ВВС: работа трудная, но интересная. Каждый день он общался с разными людьми, многое узнавал от них, впитывая в себя их пожелания, эмоции, мысли. Переломным моментом в привычной суете стала неожиданная встреча в столовой телестанции, когда в обеденный перерыв он познакомился с режиссером Кеном Расселом, о котором слышал от знакомых, но прежде не встречал.

Галантным жестом истинного англичанина Кен поздоровался с артистом, спросил:

Могу ли я присесть за ваш столик?

Владислав не сразу ответил, его разум начал перекручивать зримые-незримые события со скоростью света, наконец, он ответил:

Да... присаживайтесь.

Усевшись напротив, незнакомец представился:

Не буду голословным, но мне кажется, но я видел вас в фильме "Канал" Анджея Вайды. Так ли это?

Да.

Может, вы меня не знаете, но мое имя Кен Рассел, я режиссер.

Мне доводилось слышать о вас, но ни ваши фильмы, ни вас самого я раньше не видел.

Вам не обязательно все знать, а вот ваша биография меня заинтересовала. Поверить только: человек без денег и знания языка смог не только остаться в Англии, но даже стать звездой. Ведь вы актер, не так ли?

Я был им, - ответил Влад, чувствуя себя не в своей тарелке. Больше всего на свете он не любил разговоры о своем прошлом, отчего-то стыдясь того, что довелось пережить. Сам того не ведая, он бежал от профессии актер, которая ранее казалась смыслом всей его жизни, но судьба словно в насмешку толкала всякий раз к тому, от чего он прятался. Теперь же, столкнувшись лицом к лицу с режиссером, Владислав осознал - попытка побега есть ни что иное, как укрытие от ненавистной реальности в другую жизнь, другие обстоятельства, образы.

Видя его рассеянное состояние, Кен устало вздохнул и положил на стол лист бумаги со сценарием, указал на него:

Я собираюсь снять фильм о композиторе Дебюсси и мне хотелось бы, чтобы и вы приняли в нем участие - не в эпизоде, а в одной из главных ролей. Роль самого композитора предоставлена актеру Оливеру Риду. Вы слышали о таком?

Нет, к сожалению, Оливера я не знаю.

Он хотя и неизвестный, но многообещающий артист, и он как никто другой похож на Дебюсси.

Я подумаю о вашем предложении, - Влад взял лист бумаги, бегло пробежал по нему глазами, затем спросил о совсем ином, - скажите, сэр Рассел, вы ранее говорили, что видели меня в фильме "Канал", а как же "Из России с любовью"?

Честно признаться, я ненавижу фильмы о Бонде и никогда их не смотрю.

Владислав встал, все еще держа лист в руках: маленький, смуглый, с большими голубыми глазами, в которых сочетались радость и грусть одновременно, проговорил дружеским тоном:

Я рад это слышать, ибо я тоже ненавижу данный фильм и себя в нем... И... я согласен сняться в вашем кино.

Тогда до встречи, - Кен пожал ему руку, а Влад не догадывался, что в течении многих лет ему предстоит играть в проектах Рассела.

Вечером устало Владислав улегся на мягкую кровать, уставившись куда-то в пустоту. Сердце его гулко забилось в груди, он чувствовал себя невероятно счастливым - такое с ним случалось редко. Он согласился на роль только чтобы не обидеть Кена, который показался ему хорошим умным человеком, но он не знал, сколько нового, незабываемого ждет его впереди.

Съемки фильма проходили в местечке под названием Борнмут. Весь актерский состав, помощники режиссера, операторы разместились в отеле Гранд. Каждое утро начиналось в шесть часов. Артисты в ожидании служебного автобуса пили кофе в холле на первом этаже, весело обсуждали предстоящий день. Яркая дружеская атмосфера, непривычная для столь серьезной кропотливой работы, витала в воздухе, соединяясь с мыслями о светлом будущем и успешном начале. Кен Рассел оказался не только великим режиссером, но и настоящим волшебником, чья неощутимая-невидимая магия помогала сплотить таких разных, доселе чуждых друг другу людей.

Владислав в первых же дней подружился с еще неизвестным актером Оливером Ридом, на долю которого выпала роль самого композитора Дебюсси, но а то, что их окружали белокурые прелестницы, оставляло в душе Влада неизгладимую нежность.

Часть съемок приходилась на берегу моря, на песчаном чистом пляже, окаймленного холмами. Свежий солоноватый поток воздуха, умиротворяющий звук прибоя, возгласы чаек над головой и тишина - долгожданная, неизвестно поющая, вновь вернули мысли к далеким сороковым годам безжалостного плена, когда все то, что имел он сейчас перед настоящим реальным взором являлось тогда лучиком света, единственной надеждой на спасение, иначе можно было бы сойти с ума. "Я тоже хочу стать птицей, я тоже хочу летать. Возьмите и меня с собой!" - молил когда-то Влад пролетающих высоко над лесом чаек, и казалось ему, что стоит лишь распростать руки и тогда взлетишь -подальше от проклятого концлагеря, вернуться к свободным людям, ближе к родным краям детства - на рубеже высоких холмов и русских степей, а потом на юг - к высоким каменным горам, на границы Цахкуняцского и Памбакского хребтов, где раскинулась его далекая, незнакомая глазу родная сторона, кою он никогда не видел в жизни, но ощущал сердцем, через кровь, струящуюся по венам.

Когда съемки подходили к завершающему этапу, Владислав ощущал колкую грусть внутри себя. Он провел за то время столько счастливых часов, дней, недель, а актеры-коллеги стали не просто друзьями, но поистине родными, с которыми ему хотелось общаться и общаться вопреки горькому опыту "Из России с любовью".

Глава семнадцатая

Владислав не мог понять своего испуганного, странно-безнадежного чувства горечи и неопределенности. Он оглядывался по сторонам, с тревогой ожидал смертоносного удара: что то будет - нож, пуля или конец его карьеры - понять трудно. Но он ждал, надеялся, в тайниках сердца молился по ночам, сотворяя на коленях крестное знамя.

Господи, - шептали в темноту, в глубокую пустоту его губы, - Ты дал мне многое, Ты спас меня от погибели, но и наделил меня же страхом и осторожностью. Если что и худого сотворил я, так в Твоей власти отпустить грехи мои: вольные и невольные. Укажи лишь, Господи, чего стоит мне опасаться теперь, - тело сотрясала нервная дрожь, словно по нему ударили током, уши прислушивались к чему-то тайному, неизведанному, что невольно наводило страх. Но ничего так и не было услышано, его окружала по-прежнему густая черная ночь.

Во сне Владислав брел по какому-то туннелю - то узкому, то широкому. Стены, облицованные серым камнем, от которых веяло могильным холодом, истощали неприятный затхлый запах, а вдалеке, но не ясно откуда, доносился до слуха знакомый голос, только чей он и кому принадлежал, того Влад не знал. Он силился бежать на этот зов, узнать зовущего его, но как это всегда бывает во снах: чем сильнее ты прикладываешь усилия, тем медленнее ступаешь. Вдали вдруг показался тусклый, но все же свет - вот и конец пути. Облегченно вздохнув, Владислав принял еще одну попытку вырваться к этому источнику света, но туннель сомкнулся, желая раздавить его. Задыхаясь в холодных стенах, Влад закричал, взывая о помощи, и... резко проснулся, обливаясь холодным потом. По щекам текли слезы, в горле все пересохло. Поглядев на часы, он заметил, что стрелки показывают шесть часов утра, на улице темно как ночью - зимнее утро всегда черное. Тяжелой поступью Владислав побрел на кухню испить холодной воды. Он пил один стакан за другим до тех пор, пока окончательно не проснулся. Тогда он подошел к окну и туманным взором поглядел на улицу:жизнь только возвращалась в Лондон - редкие прохожие, несколько машин. Все как обычно, ничего не изменилось.

Приняв душ и позавтракав, Влад уселся в любимое кресло, приобретенное недавно в антикварном магазинчике за полцены, стал ждать - только чего? Звонка, письма, приходу гостей? На этот вопрос он и сам не мог дать ответ.

Вдруг затрещал телефон - неожиданно, страшно громко, и от этого звонка Владислав подскочил на месте, словно стряслось нечто опасное, тревожное. Холодной рукой он поднял трубку, проговорил не своим голосом:

Слушаю.

Влад, брат, - то оказалась сестра Янка, ее голос прерывали рыдания и она силилась говорить ровно, понятно, но сил у нее для того не было, только одно, - наш дядя Адам умер... сегодня...

Дядя Адам? - воскликнул он, чувствуя тугой комок в горле и груди. Теперь ясно стало, отчего тоскливо и страшно с самого утра, понятен и увиденный сон, и голос, зовущий издалека - то был дядя.

Прости нас, мы не сразу дозвонились до тебя.

Ничего не изменить уже, Янка, это моя вина. Дядя Адам столько делал для меня, а я даже не смог попрощаться с ним.

В душе Влад ощущал нестерпимый укор совести, осознавая, что Адам был для него куда ближе и роднее, нежели отец, вот потому и горевал он о безвозвратной потере. Достав из тумбочки большой семейный альбом, Владислав с упоением и любовью принялся разглядывать черно-белые фотографии: начало двадцатого века, времена войны и последующие сороковые-пятидесятые годы. Все лица родных - такие молодые, счастливые, душевно прекрасные, одухотворенные. Ах, как же сильно он скучает по ним! А вот грозная бабушка Леокадия Котула - единственная любившая его больше остальных. А на другой фотографии дядя Адам с супругой Марией - после их свадьбы, дядя красивый, гордый, черноглазый, смуглый брюнет - истинный армянин. Владислав вспомнил, как Адам брал его на руки, угощал чем-нибудь сладким, а потом рассказывал интересную историю -и всегда на армянском языке, что так не нравилось Станиславу. Дядя понимал, внимал его душу больше, нежели отец, может статься, потому отныне он испытывает муки потери по родному человеку?

Дядя, дядя, зачем же ты так рано ушел? - вздыхал Влад, из последних сил борясь с тугим комом рыданий. - Об одном прошу, если ты слышишь мой голос в вышине: прости, что я не оказался рядом в твой последний час, прости и за то, что бросил все и уехал вот так просто. Ты делал для меня много больше, нежели я заслуживал. Прости меня, прости.

Две капли беззвучно упали на фотографию и в них отражался блеклый свет. Влад прижал эту фотографию к груди, желая хотя бы так стать ближе к родному человеку. И вдруг необычайно удивительная теплота окутала его пеленой, словно незримая благодать наполнила душу. Он осмотрелся, не заметив никого и ничего, но осознал - он не один, что кто-то присутствует рядом с ним: светлый, далеко-надежный.

Дядя, ты здесь? - воскликнул Владислав, встав с места, глазами обегая комнату. - Пошли мне знак, что ты рядом. Ты прощаешь меня?

Штора слегка колыхнулась, хотя все окна и двери были надежно закрыты. Страха перед призраком не было, с детства он умел общаться с ними - не во сне, наяву. Слезы все еще текли по щекам, а невидимый, но ощутимый свет растворялся в лучах утреннего солнца, оставляя за собой теплый шлейф. Протянув руки, как бы желая остановить, ухватить кого-то, Влад воскликнул:

Дядя, не уходи, не покидай меня! - но ответа не последовало, все стало как и прежде: тихо, тепло и одиноко.

В отчаянии он решил покинуть на время дом, уйти без особой надобности - просто побродить по улицам, забыться на время, раствориться в многолюдной толпе.

У каждого человека, где бы он ни жил, есть одно или несколько любимых мест, где он проводит время. Такое место может быть либо памятью о близких событиях, либо наводящее о грустно-приятной ностальгии или же хранившее какие-либо ассоциации. В Кракове был парк с длинными тенистыми аллеями - сакральное место его свиданий с Яниной, память о которой хранил в тайниках своего сердца. Теперь ее давно уже нет, как и тех следов, оставленных ею на прошлогодней листве. В лондонском парке Владислав пытался по крупицам словно мозаику собрать далекие воспоминания в единую картину, да только парк не тот и аллея не та. А ныне к старой ране прибавилась новая: болезненная, кровоточащая. Дядя Адам был не только его родственником, но и другом; не нужно было искать ни ассоциации с ним, ни следов: вся память о нем являлась картиной целостной, понятной, оттого и грустной. Кто отныне разделит с ним мечты, надежды и планы? Вся его жизнь одни потери, одни могилы - и уходили лишь те, кто всем сердцем верил в него, поддерживал на тернистом пути. С каждым годом чувствуя эту незримую страшную пустоту вокруг себя, Владислав с тревогой ждал, когда потеряет последнюю нить, связывающую его с небом и землей: отец, мать - единственные. кто остался во всем мире, остальное лишь мираж.

Рыдая в душе, Влад не заметил, как ноги сами привели его к собору святого Павла. Он вошел в зал, сотворил крестное знамя и долго молился - не за себя, за упокой родных душ.

Помяни, Господи Боже наш, в вере и надежде вечной усопших рабов Твоих: Жозефа, Адама, Вильгельмину, Франциска, Леокадию, Янину, и как Благой и человеколюбец, прощающий грехи и беззакония, отпусти все грехи их вольные и невольные, избавь их от мук и огня геенского, и даруй им Царство Божие. Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа. Аминь.

В соборе никого не было. Яркий свет косыми лучами освещал алтарь и Распятие. И стало вдруг легко, спокойно на душе, что ему не хотелось вновь окунаться в холодный серый привычный мир, оказаться лицом к лицу с человеческим невежеством и беззаконием, но страх перед истинной волей, который он всегда носил в душе, давил сильнее прежнего и он боялся не справиться с новыми трудными испытаниями, а посему решил пройти до конца определенный свыше путь.

Когда Владислав вышел из собора, начало смеркаться. Зимой такой короткий день и такая длинная ночь. Декабрь. Начал падать снег и его хлопья белыми точками, словно рои комаров, вились в воздухе при свете фонарей. В душе было так неопределенно: страх, покой, успокоение, печаль, грусть - и сам порой не понимал, что происходит с ним самим, может, сходит с ума? Бредя обратной дорогой, освещенной ярким светом, его взору попался огромный плакат у кинотеатра с изображением Оливера Рида и его. Еще вчера успех этого фильма вызвал бы в нем восторг и гордость, но сегодня ему было бы стыдно, до боли неприятно радоваться мирскому, когда где-то далеко, в прошлом доме, хоронят дядю Адама. Влад лишь горестно вздохнул и плотнее сдвинул шляпу на лоб, дабы не быть узнаваемым, но поздно: три молодые женщины, вышедшие из кинотеатра, приметили его, с радостными восторженными криками бросились к нему, принялись дергать его за руки, виснуть на шеи, задорно смеясь и оставляя на его щеках следы горячих поцелуев.

Это ты, да, Владек Шейбал? - воскликнула одна прелестная брюнетка. - Ты такой зловещий, загадочный!

Ее подруга - светлая, ясноглазая, расстегнула пуговицы на его пальто, слегка провела пальцами по его шеи, сказала:

Ты мне так понравился, в тебе столько страсти, что я влюбилась. Ты не женат еще?

Они кружились вокруг него, не давая проходу, но их восторги не радовали Владислава, как и свалившаяся столь неожиданная слава. Он хотел бежать, скрыться ото всех - просто побыть одному в тяжелом, но успокаивающем одиночестве. У него не было сил оттолкнуть дам, но и слышать их воркующий-насмешливый тон не мог. Ничего говоря поклонницам, пускай и красивым, Влад собрался с духом и побежал, просто побежал в толпу, краем уха слыша ясные выкрики дам: "Куда же ты, наш принц?" Но ему было не до этого. Мир с его поворотами событий, искушениями остались позади, родные стены дома уже давно дожидались прихода хозяина, и вот он здесь: гостиная, кухня, спальня, плотные шторы на окнах. Здесь Влад отгораживался от реальности, здесь он дышал свободно и вольно словно птица. Вся жизнь его - это творение, а все иное за пределами душевного созидания ничего не значило для него. Ничего.

Глава восемнадцатая

Профессия и жизнь артиста полна сюрпризов и неожиданных поворотов. Один телефонный звонок, одно согласие - и вот судьба готовит тебе новую пьесу, новый шанс что-то изменить. Вещи начинают вращаться, приходя в движение. Маятник на часах извещает о следующем часе, и вот артист уже сидит в лимузине с шофером, который отвозит его в аэропорт, а там его поджидают представители кинокомпании с билетами на самолет первого класса, направляющегося на другой континент, в иную неизведанную страну, будь то Япония, Бразилия или экзотические острова. На новом месте артист погружается в буйство красок неизведанного мира с его новыми запахами, цветами, блюдами. Все выглядит так заманчиво, экзотично, интересно, что в конце человек устает от жаркого солнца, песчаных пляжей и незнакомых лиц, в душе ожидая с нетерпением возвращения домой.

Актерское мастерство подарило Владиславу редкий шанс - облететь весь мир, познакомиться с людьми разного оттенка кожи, изучить несколько фраз на редких языках, увидеть незабываемые памятники архитектуры и истории, проникнуться в культуру различных народов. Но вместе с тем творчество лишило его родного дома - такого теплого, уютного. Сколько дней, недель проводил он в отелях чужих стран, с тоской вспоминая то далекий просторный родительский дом в Кременце, то тихую квартиру в Лондоне. В такие моменты ему хотелось плакать, прижавшись к мягкому материнскому плечу. Ах, мама, дорогая, бесценная! Как же он скучает по ней, вспоминает ее ласковый голос, всю ее материнскую заботу; от матери всегда исходил необыкновенный свет, который не был более ни у кого, и он желал вновь видеть, чувствовать этот свет. Бронислава являлась матерью во всех смыслах слова: она отдала всю себя ради семьи, ради мужа и детей. Всю жизнь она посвящала другим людям, не думая о себе. Она никогда ничего не делала ради награды или похвалы, и не просила ничего взамен. Вот почему Владислав так горячо любил ее и всегда с нетерпением ожидал ее приезда, чтобы вновь утонуть в родных материнских объятиях, попробовать то, что испекли ее руки - на тарелке, чувствовал он, была вся ее душа, вся та святая материнская любовь, о которой слагают песни и стихи. Может, из-за этого Влад не мог надолго оставаться в Америке, куда его пригласили преподавать актерское мастерство в Калифорнийском университете в Беркли, не смотря на то, что ему предоставили особые апартаменты с живописным видом на сад, он ни в чем там не нуждался, а студенты полюбили его с первого дня и с удовольствием посещали его лекции. Благодарность к американской стороне, ее бесконечные улыбки и благопожелания сменились тоской и грустью к родному дому. Каждый выходной Владислав отправлялся к пристани и, усевшись на берег, всматривался на восток - где встает солнце. Глубоко вздыхал, скучая по дому, в мыслях о встречи с матерью, в надежде увидеть ее радостной, здоровой еще сильнее грустил, укоряя себя за поспешное решение отправиться в Америку, которую не смог принять - она оставалась чуждой его духовному порыву вопреки тому, как Англия сталась родной страной.

Через полгода пребывания в Беркли Влад разорвал годовой контракт с университетом, не польстившись даже на крупную сумму денег, ради которой и приехал сюда. С замиранием сердца летел он в самолете, нетерпеливо дожидаясь того мига, когда вновь ступит на английскую землю. И вот самолет приземлился в Хитроу. Влад торопился домой, в родные стены, что так долго дожидались его. Отчего-то всегда оказавшись за закрытой дверью, в собственном одиноком мире, Владислав словно погружался в транс, думами паря между реальностью и фантазией. Такова сталась его природная сущность, спасавшая не раз его жизнь в концлагерях и при побеге. Ныне он здесь и более нет ничего - ни чужих людей, ни отчего-то непонятной комнаты. Он дома - в безопасности, в кругу собственных мыслей, надежд и желаний. Он счастлив!

На следующий день позвонила Бронислава. Она знала, что сын уже прилетел в Лондон и настал ее черед навестить его.

У меня имеется для тебя сюрприз, которому ты очень обрадуешься, - проговорила женщина радостным голосом.

Что за сюрприз? - полюбопытствовал Влад.

Этого я не скажу: на то он и сюрприз.

Ровно через неделю он вновь стоял в аэропорту в зале ожидания, дивясь тому, как многое уже переменилось. Когда-то его никто не знал в этой стране: он был всего лишь одним из польских актеров - малоизвестным, неуверенным. Но после триумфального шанса "Из России с любовью" и главной роли "Дебюсси" люди из толпы узнавали его, подходили за автографом, задавали вопросы.

Можно ли с вами сфотографироваться? - попросила молодая пара.

Как он мог им отказать? Юноша с девушкой отказались такими милыми, вежливыми, а он не любил обижать или разочаровывать кого бы то ни было - тем и отличался от остальных артистов, смотрящих сверху вниз на своих поклонников и почитателей.

Самолет из Варшавы приземлился ровно в полдень, толпа ожидающих ринулась навстречу прибывшим, и Владислав благодаря малому росту просто затерялся средь людей, но какого же было его неожиданное счастье, когда рядом с матерью, держась за руки, шли Стас с супругой. Комок рыданий подступил к горлу. по щекам потекли слезы и он ничего не мог с этим поделать. Он горячо обнял маму, пожал руку другу и галантно поцеловал маленькую белую ладошку его жены.

То, что ты жив, Стас, и есть мой подарок. Ты мне как второй отец, не будь тебя, меня давно уж не существовало бы на этом свете.

Увы, но я не сделал того, что должен был, не уберег от побоев и обид.

Твои советы и поддержка - именно то, что и спасло мне жизнь. Иного и желать нечего.

Вчетвером они провели незабываемые выходные. Две недели задушевных бесед, прогулок по Лондону и его окрестностям, посещение театра и музеев - ни дня бездействия, может потому и пролетели эти полмесяца так быстро. Перед их еще не начавшимся расставанием Владислав снова почувствовал тоску и легкую, но сладостную грусть, зная, что расстаются они ненадолго. Накануне отъезда он поделился тайными мыслями лишь с матерью, ради которой и решил затеять перемены.

Матушка, - тихим ласковым голосом прошептал он, чтобы не разбудить Стаса и его супругу, - я планирую купить, то есть выкупить один старинный коттедж здесь, в Лондоне, на Фулхэм-стрит. Стоит ли?

Если можешь себе позволить, покупай. Все же собственный дом с садом много лучше квартиры.

Я могу теперь купить дом, у меня достаточно средств для этого. Успех пришел ко мне.

Я счастлива видеть тебя таким, мой мальчик. Оставайся самим собой, мне и того достаточно, - женщина провела старческой ладонью по его слегка взъерошенным волосам. распространяя невидимый ясный свет вокруг. Мать никогда не принижала его порывы и мечты, только поддерживала, моля Бога о помощи. Влад осознавал, что лишь благодаря ее поддержки и веры в него он стал тем, кем желал быть вопреки наставлениям отца и брата.

Бронислава сердцем открыла для него путь - светлый, надежный, просторный. Только идти по нему, не останавливаться, не оглядываться.

Глава девятнадцатая

Никогда еще время не летело столь быстро и в тоже время столь медленно. Изо дня в день - с раннего утра до позднего вечера Владислав успевал делать сразу несколько дел: как театральный режиссер работал над новой пьесой с молодыми артистами; как актер репетировал свои роли; как ведущий канала вел передачи. А потом уставший, голодный, но полный гордости за самого себя, возвращался в новый свой дом на Фулхэм-стрит: большой, просторный, с тихим зеленым садиком - самое лучшее место, чтобы забыться ото всех всех и забот, просто побыть самим собой, поразмышлять в приглушенной темноте о прошлом, настоящем и будущем. Долго выстаивал он молитву, благодарил Господа о дарованных благах, просил лишь об одном: спокойствии души его и прошении для матери здоровья и долголетия, ибо осязал невидимую нить между собой и ею, той, что любила его пуще жизни. И вот одна просьба-мечта осуществилась: там, на Небесах, его молитвы всегда бывали услышаны.

Рано утром, в шесть часов, зазвонил телефон. Еще не до конца привыкший к большому дому, Влад не сразу отыскал телефонный аппарат, подняв трубку, сонным голосом молвил:

Дом Шейбала.

Владек, доброе утро, - прозвучал с того конца бодрый знакомый голос, - ты спал?

Да, но что стряслось, Дэн? Сейчас только шесть часов утра.

Извини, что разбудил, но у меня есть для тебя новость, вернее, предложение.

Какое? - зевая, спросил Владислав, мечтая в эту секунду вновь лечь на кровать досматривать сны.

Тебя приглашают в качестве сценариста и режиссера на съемки, что будут проводиться в Иерусалиме. Ты согласен?

Иерусалим?! - воскликнул радостно-удивленным голосом Влад, только теперь окончательно проснувшись, сердце его звенело в груди радостным колокольчиком, он добавил. - Дэн, и ты еще спрашиваешь? Конечно, я согласен!

Хорошо, тогда до следующей недели. Ты вылетаешь в четверг.

Иерусалим - святая земля. Город, давно манивший, звавший его под свою обитель, за свои древние стены. некогда омытые кровью святых и грешников, верующих и язычников. Святая земля, окаймленная обожженными солнцем холмами, впитавшая в себя многообразие человеческих красок, языков и верований; земля, за обладание которой с древних времен проливалось столько крови, ныне как драгоценный камень среди остальных городов Средиземноморья возвышается в долине пустыни и кедровой рощи, с распростертыми объятиями принимая всех желающих увидеть, лицезреть обители трех главных религий: христианства, иудаизма и ислама.

Всю съемочную группу разместили в хорошем отеле с завораживающем видом на Старый город и окрестные холмы, покрытые жесткой зеленой травой. В свободные от работы дни Владислав в одиночестве прогуливался по узким древним улочкам благословенного Иерусалима, где каждый камень, каждая кирпичная кладка старинных стен и храмов были свидетелями священных пророков, впитавших за сотни лет события человеческой руки - мирные и жестокие. Что видели эти стены, что чувствовали тогда, когда почти две тысячи лет назад Спаситель Иисус Христос подлым предательством был осужден на смертную казнь? Вдумываясь в события минувших веков и тысячелетий, погруженный в собственные терзания и надежды, Влад стоял на возвышенности - над Стеной плача, взором наблюдая над паломниками, и ощущал благодатное тепло солнечного света, что бликами освещал Иерусалим, и Купол Скалы ярко переливался золотом в лучах его.

"Господи, благодарю Тебя, что подарил мне шанс очутиться в этом городе, принадлежащий Тебе, - в душе творил молитву Владислав, любуясь святым местом, - Ты испытывал меня в стойкости и вере, я усвоил урок и отныне я ни в чем не сомневаюсь".

На старом рынке он приобрел легкую белую тунику - в такой не жарко даже целый день бродить по южным восточным улицам. Подпоясанный ремнем, в белом одеянии, оттенявшем его смуглую кожу, Владислав направил стопы к армянскому кварталу, где вот уже тысячи лет проживал его народ. Маленькие домики за высокими заборами утопали в зелени кипарисов и смоковниц. Трудолюбивые армяне смогли даже в пустыне взрасти пышные сады, что своей тенью давали прохладу всему живому. Первым делом Влад устремился в собор Иакова, поразивший своим великолепием золотого убранства. Там, под высокими сводами, между рядом толстых колонн, струился яркий свет, лучами играя на подвешенных к потолку большому количеству светильников. Зал был почти пуст, лишь два священника в черных одеяниях тихо творили молитвы и на вошедшего Владислава не обращали никакого внимания. Осматриваясь по сторонам, чувствуя переполнявшее его душу смятение, словно он вернулся домой после длительной разлуки, Влад не скрывал тех чувств, что зародились в нем теперь, когда вокруг в полумраке большого храма доносились тихие монотонные голоса, раз за разом произносившие священные слова на древнеармянском языке. На глаза навернулись слезы: Влад вспомнил, как когда-то давно в детстве учился слово за словом священным песнопениям от дядя Жозефа Теодоровича, как трудно было ему, ребенку, понять смысл сказанного и как сталось легко теперь, когда до ушей донеслись знакомые слова. И почувствовал он в тайниках сердца привычную легкую благодать, и образ архиепископа предстал перед его внутренним взором, и тогда тихо, почти шепотом, Владислав произнес на армянском:

Хайр мэр, вор хэркинс ес. сурп ехици анун ко, екесце аркаютюн ко, ехицин камк ко ворпэс хэркинс ев хэркри - Отец наш, что в небесах есть, святым да будет Имя Твое, да придет Царство Твое, да будет воля Твоя как на небесах и на земле.

Неподалеку стоял священнослужитель - невысокий, с густой седой бородой. Казалось, он был погружен в свои дела и никого не видел вокруг, однако, его взору открылось лицо молящегося человека и человек этот явно был в храме впервые - этому свидетельствовали его глаза.

Сын мой, ты плачешь, - тихо проговорил священник, обратившись к Владу.

Тот не ожидал, что кто-либо заговорит с ним и помыслами своими ушел в молитву, отрешившись на миг ото всего мира. Он даже не замечал капли слез на его щеках и только теперь очнулся и вернулся на землю. Он боялся что-то не то сказать, что-то сделать - любую оплошность или ошибку, в некоем трепетном страхе ответил:

Святой отец, я хочу исповедоваться.

Что тебя терзает, сын мой?

Я не знаю покоя, отче, уже столько лет. Разумом понимаю, что совершаю нечто неправильное, но сердце подсказывает мне иной путь.

Какой же грех совершил ты, если так не спокойна душа твоя?

Я родителей оставил вопреки их воли, не послушал отца своего, сделал все наперекор. Родные желали видеть меня доктором либо архитектором, а я пошел своим путем - стал актером.

Лицедейство есть грех, сын мой, ибо театр - школа мира сего и князя мира сего - диавола, а он прельщает недальновидных, желая заморить в душе человеческой последние остатки нравственности. В том родители твои правы, что пытались образумить тебя от обольщения, в ином же ты сам волен выбирать свой путь.

В день нашей последний встречи отец проклял меня за одно только, что я посмел полюбить женщину старше себя самого. Меня поставили перед выбором: они или она, я выбрал любовь, она жена моя. Может статься, и в этом мой грех, что грузом давит на меня?

В Писании сказано: "Посему оставит человек отца своего и мать и прилепится к жене своей, и будет двое одна плоть". Это повелением Господа, и в том нет греха на тебе, сын мой. Когда ты молился, я видел твое лицо, твои глаза, наполненные слезами: это свидетельствует о твоем чистом сердце и от тебя самого исходит свет, только не каждый может узреть его. Ты береги себя, будь далек от соблазнов, молись за родных, за себя самого. Путей к Господу много.

Общение со святым отцом оставило в душе двоякое чувство: с одной стороны некий покой, а с другой - трепетный страх перед великим грехом неисполнения Его воли. Комок рыданий стоял в горле, отчего-то жалко стало самого себя - в раз на него навалилось столько груза - не земного-обыкновенного, душевного. И впервые в жизни Влад осознал то одиночество, что окружало его многие годы, но лишь теперь оно давило на плечи неизмеримой ношей, а ранее он даже не замечал, как одинок и несчастен.

Бредя с опущенной головой вдоль каменных стен, Владислав присел отдохнуть в тени развесистой смоковницы. Было жарко и по телу струился пот. Очень хотелось пить, но ближайшего источника нигде не было. Вдруг скрипнула калитка, Владислав обернулся на звук и весь замер: на улицу вышла пожилая армянка - невысокая, смуглая, сухая, но ее глубокие глаза в сети морщин излучали свет и доброту. Лицом она походила на бабушку Вильгельмину, что так любила брать маленького Влада на руки и рассказывать удивительные истории и сказки - всегда только на армянском языке - когда-то давным-давно, и ныне образ давно почившей бабушки явился в священном городе в лице этой незнакомой старушки. Женщина слегка улыбнулась Владу и,усевшись на коврик, принялась печь тонкий хлеб. Эта картина умилила его настолько, что он позабыл обо всем на свете: столько красоты и тепла было переплетено в этой мирно сидящей женщине, чьи руки ловко раскидывали тесто над огнем. Казалось, будто само время повернуло вспять и он очутился где-то в прошлом - веками назад, мысленно перелетев через года и столетия. Старушка уловила его пристальный взгляд, спросила:

С вами все хорошо? - во всем ее голосе, в интонации чувствовалась неуловимая материнская забота.

Да, я просто присел отдохнуть в тени.

Ваш акцент... вы армянин?

Да, я армянин, но не из здешних мест.

Я сразу догадалась, что вы родом не из Израиля. Поначалу подумала было, будто вы грек, но приглядевшись в глаза, поняла - такие очи бывают лишь у нас.

Запах свежеиспеченной лепешки витал в воздухе, перемешиваясь с другими ароматами восточных улиц, наполненных благовониями душистых цветов и специй. Старушка, поправив на голове платок, протянула тонкий горячий лаваш Владиславу, сказала:

Испробуй мой хлеб, сынок, и да помяни потом в своих молитвах старушку Лилит.

Дрожащей рукой словно дар принял он угощение от неизвестной пожилой женщины, и был этот простой хлеб дороже его сердцу, нежели золото и камни-самоцветы всего мира. Лепешка оказалась пресной, тонкой и необычайно вкусной, такой же хлеб готовила когда-то мать - в дни ушедшего счастливого детства. Тоска по отчему дому вновь сдавила его сердце, но Влад пересилил печаль, просто мысленно приказал самому себе успокоиться, взять себя в руки.

Сгущались сумерки. Здесь, на юге, ночь наступает сразу, как только солнце скроется за прибрежными холмами, осветив кроны кипарисов алым светом. Под ветвями смоковницы сгустилась пелена, откуда-то с запада подул свежий прохладный ветерок. Вдохнув средиземноморский воздух полной грудью, уставший, но счастливый, Владислав попрощался с добродушной Лилит и пошел старыми кварталами к отелю. Базары и лавки только закрывались, зато уличные кафешки и кофейни были полны народу. Отовсюду доносились веселые голоса на различных наречиях, в воздухе витал запах жареной баранины и сладковатый кальянный дым. Где-то вдалеке муэдзин пропел последний азан, призывая правоверных к молитве. Влад не раз видел в стенах Иерусалима, как верующие мусульмане, зачастую из тех, кто не поспел в мечеть, расстилали коврики на пыльных улицах и совершали поясные и земные поклоны.

Немного замерзнув в легкой тунике, Владислав ускорил шаг, повернул налево, выбрался из торговый рядов и очутился в узком пустом проулке: здесь не было ни единого источника света. Боясь заблудиться в непривычных кварталах, он двинулся на ощупь, опираясь рукой о старую глинобитную постройку, до сих пор хранившую дневное тепло и память временных лет. И новь казалось Владу, будто он бредет в ночи Иерусалима не сейчас, а тогда - переступая ногами за Ним, бредя по Его следу, в ушах доносятся крики на арамейском и латинском языках, толпа, управляемая первосвященником Каифой, устремляется в ворота храма, в котором свершается глумливый суд над Учителем, взятый в руки солдат подлым предательством Иуды. Все эти видения как по мановению чьей-то длани пронеслись перед глазами Владислава, и он уже не мог понять, где находится и что происходит. Машинально, невидящим взором, он добрался до отеля, лишь в главном холле придя в себя. Равнодушно ответив на приветствие, Влад устремился в свой номер, ощущая жар во всем теле. Но ему не суждено было отдохнуть: настойчивый стук в дверь вернул его из небытия на землю и он поспешил отворить незнакомцу. Каково же было его удивление, когда на пороге перед ним предстала Ева - одна из актрис группы. Белокурая стройная красавица, одетая лишь в тонкий шелковый халатик, держала в одной руке бутылку вина, в другой - два бокала. Усмехнувшись его неподдельному смущению, женщина уверенной походкой хозяйки прошла в номер без приглашения и уселась в кресло, оголив стройные ноги. Владислав наблюдал за ней, не в силах ничего ответить. Неудержимое желание с каждой секундой захватывало его сознание, кровь ударила в лицо, крайняя плоть встрепенулась, но он не сделал ни единого шага вперед, не предпринял ни одну попытку овладеть красавицей. Обозленная его молчаливой нерешительностью, Ева взяла инициативу в свои руки: она приблизилась к Владу и обвила его шею белыми руками, ее губы коснулись его щеки.

Где же ты был весь день, мой принц? - ворковала она, страстно прижимаясь к нему всем телом.

Я молился в соборе святого Иакова, - прошептал Владислав, недовольный ее появлением в тот момент, когда он желал просто остаться наедине со своими мыслями.

А я тебя ждала, и вот дождалась, - Ева расстегнула верхнюю пуговицу его туники, нежным касанием провела по смуглой шеи. потом вниз по выпирающим ключицам, - ты так красив в этом восточном одеянии, туника смотрится на тебе гармонично. Ты ведь правда армянин?

Да, прошептал он, чувствуя, что весь горит.

Значит, у тебя горячая кровь, не зря ты так нравишься женщинам.

Разве?

О да, любимый! Но нынешняя ночь станет моей.

Ева прижалась к его груди, страстно лаская смуглое небритое лицо. Только не сегодня, не сейчас! В памяти Владислава донеслись недавние предостережения святого отца о грехопадении и искушении; вот змея у его ног, еще немного - и от ее яда не спастись. С силой молитвы и святого своего покровителя Влад оттолкнул Еву от себя, воскликнув:

У, изыди, дьявол!

Ошеломленная его поступком, женщина возмущенно застегнула полы халата, проговорила:

Ты сошел с ума от здешней жары!

Нет, я не могу сейчас, не могу здесь. Это святое место... Я гулял по оливковой роще на холме за стеной, я молился у святых мест. Понимаешь, что у меня здесь, внутри? - он приложил ладони к груди: там билось сердце.

Ты желаешь молиться, да?

Да, всю ночь. Моя душа, все мои помыслы не здесь, а далеко - за пределами отеля.

Так молись, молись, - Ева в злобном порыве толкнула стул и ушла, громко хлопнув дверью.

Владислав глядел ей вслед: счастливый и несчастный одновременно. Да, на сей раз он смог справиться с искушением, но эта победа дорого стоила ему, еще дальше отдалив его от людей.

Глава двадцатая

"Моя дорогая, бесценная матушка, я так скучаю по тебе и жду-не дождусь, когда ты вновь навестишь меня. Желаю также приезда папы, ведь мы столько лет не виделись с ним. Прости, что не писал долгое время, я был занят во многих странах...", - рука Владислава дрогнула, пальцы сами разжались и ручка упала на пол. Он не дописал того, о чем хотел поведать Брониславе, ибо мысли птицами проносились в голове и также быстро испарялись, переплетаясь друг с другом.

Влад снял очки, глубоко вздохнул, отчего-то почувствовав себя одиноким и никому ненужным. Раньше с ним подобного не случалось: напротив. ему нравилось отдыхать в тиши родного дома, вот так просто сидеть в саду под сенью деревьев, вдыхая аромат свежей травы и глядя бездонными очами ввысь - на небо, по которому плыли белоснежные облака. Покой, благодать окружали его, а счастье солнечным светом вплывала в душу, окутывая ее светлой пеленой. Но здесь, в лондонской больнице, где приходилось часами лежать под капельницей и принимать горькие лекарства, Владислав осознал глубокую пропасть между ним и остальными людьми. Он не раз видел родных и близких, спешащих в палаты к лежачим больным, а к нему не приходил никто, посылки и букеты цветов присылали в знак благодарности, но он точно знал: ни любви, ни привязанности у них не было. С раскаянием думал о не сложившейся судьбе с Иреной, которую до сих пор любил и посему не мог представить жизнь с какой иной женщиной. А годы идут, ему уже больше сорока лет - а все по-прежнему: ни жены, ни детей. Посвятив жизнь работе и творчеству, Владислав не задумывался об усталости - он просто вживался в роли, забывал о реальном мире, не понимая, что сам является живым и не вечным. После возвращения из Иерусалима поздно вечером ему пришло пригласительное письмо на кинофестиваль, а после он должен был поехать на встречу с маститыми деятелями кино, от которых зависела карьера многих артистов. Побывав на вечерах, улыбаясь через силу малознакомым людям, Влад вернулся к постановке театральной пьесы, кою следовало было в следующем месяце. Бледный, осунувшийся, с запавшими от недоедания щеками, он вдруг резко сдал в день последней репетиции. Никто не понял, и он сам, как так случилось, что резко перед глазами все поплыло словно в тумане, голоса и крики потонули в далеко в пустоте и он рухнул на пол на глазах перепуганных коллег. Пришел в себя уже в больничной палате. Его окружали белый цвет и стерильная чистота. Медсестра поставила капельницу и сразу ушла. После нее в палату вошел врач, посмотрел справки, проговорил:

Очень хорошо, мистер Шейбал, что вы, наконец-то, очнулись.

Что со мной? - слабым голосом спросил Владислав, не до конца понимая в происходящее вокруг.

Вы потеряли сознание прямо в театре. У вас крайнее сильное переутомление и нервное истощение. Так нельзя. Вам необходим отдых. иначе сердечная мышца не выдержит.

Я... я ничего не понимаю...

Не удивительно, - врач, вдруг о чем-то вспомнив, глянул на часы и, смущенно улыбнувшись, прибавил, - а теперь извините, мне необходимо спешить. Сегодня вам медсестра занесет лекарства. Поправляйтесь.

Доктор закрыл за собой дверь и Влад опять остался один, теперь уже в непонятной, чужой тишине. Ото всего навалившегося сразу, от плохого самочувствия, из-за оторванности от родных, от жалости к самому себе хотелось вырваться из этих тоскливых стен, убежать куда-нибудь далеко-далеко, упасть лицом в траву и заплакать - громко, протяжно, не боясь быть никем услышанным. Мысли об этом привели его к воспоминаниям об Иерусалиме, к тем душевным чувствам и видениям, что преследовали его по улицам святого города: и вдруг стало ему от того страшно внутри - этот невыносимый дар, коим обладал сполна, тяжелым грузом давил на плечи - не скинуть, не избавиться. Если бы рядом оказался дядя Жозеф - лишь он один мог помочь справиться с ношей, возложенной на него.

Время в четырех стенах в бездействии тянулось вечно. Можно было лишь есть, спать или бродить по палате. Газеты и журналы читать не было никакого желания, тоска сильнее и сильнее сжимала сердце. В промежутках между сном и процедурами Влад старательно выводил текст письма родным, прося их приехать всеми вместе. ведь прошло свыше десяти лет со дня их нерадостного расставания. Комок рыданий то и дело сдавливал горло и то, что было придумано ранее, отвергалось после затяжного бездействия.

Лишь однажды его покой был потревожен неожиданной гостьей. Американская актриса Бетти Дэвис, прознав о тяжком состоянии давнишнего друга, решила навестить его в больнице. С роскошным букетом цветов, вся светясь белоснежной улыбкой, Бетти легкокрылой бабочкой так и вплыла в палату, нежный аромат духов все неприветливое пространство. Владислав попытался было встать ей навстречу, крепко прижать ее белокурую головку к своей груди, но женщина сама ринулась к нему на койку, покрыв его влажные щеки горячими поцелуями:

Скучаешь, мой хороший? - спросила Бетти, ставя букет на тумбочку.

Здесь хуже, чем в концлагере. В плену у меня хотя бы была надежда на побег, а в больнице лежишь целыми днями в бездействии: ни погулять, ни поговорить.

Ты рад моему приходу?

Очень, ты одна вспомнила обо мне, не забыла.

Женщина как-то смущенно улыбнулась: она всегда смущалась, когда Владислав с легким взором глядел на нее, а теперь он нежно коснулся ее руки, сжал ее пальцы в своей ладони. Бетти в тайне испытывала к нему необычную симпатию и чувства, которые невозможно было выразить словами: то не влюбленность, нет, но нечто похожее - больше, чем дружба. Вот и сейчас она то смотрела на его лицо, то отводила взгляд в сторону. Влад понимал ее желания, ее радость, когда они оставались вдвоем. но для него Бетти являлась просто хорошим другом, ибо великой любовью в его сердце все еще оставалась Ирена, от которой приходили каждый месяц письма.

В палату вошла медсестра, положила необходимые лекарства и вышла, Владислав указал рукой на упаковку таблеток, проговорил:

Я не могу уже это пить. Лекарства такие горькие, что вызывают тошноту.

Бетти ничего не ответила, она продолжала все также пристально глядеть на него, словно впервые видела.

Что-то не так? - удивленно спросил Влад, не понимая ее взора.

У тебя такие удивительные, необычные глаза, как у лягушки.

Как у лягушки?! Но почему?

Когда ты моргаешь, то сразу обеими веками: также моргают и лягушки. Признаться, мне еще никогда не доводилось видеть таких глаз.

Да, а еще у меня высокие армянские скулы, длинный нос и короткие ноги. я всегда ощущал себя как человек с другой планеты: непонятный, странный. Мой отец в детстве называл меня шуткой, тогда я обижался на него, а ныне, глядя на свое отражение в зеркале, осознаю его правоту. Иной раз, погружаясь в самого себя, я спрашиваю мое второе я: как мне удалось достигнуть таких высот прямо с нуля? Ведь кто может всерьез воспринимать Владека Шейбала: он шутка, всего лишь шутка, - он глубоко вздохнул, виновато, с какой-то грустью улыбнулся. - вот вся правда обо мне.

Ах, ты мой маленький лягушонок, - Бетти обняла его, внутри чувствуя себя виноватой перед этим добрым человеком.

Через несколько дней после выписки из больницы со списком лекарств по назначению доктора, а также рекомендации хотя бы неделю просто отдохнуть, не напрягаться, Владислав вернулся домой. Казалось, сами стены родной обители, каждый закуток. каждая травинка в саду приветствовали хозяина, сами устремившись к нему. Он обвел комнаты счастливым, измученным взглядом, осознавая, какое счастье, какая радость вернуться домой после скучной разлуки. Кухня, окрашенная в алый цвет, сияла чистотой в лучах солнечного света. Стоял май - теплый, погожий. В такие моменты Влад особенно чувствовал прилив сил, восхищался собой и радовался прост потому, что стоит здесь, окруженный благодатной тишиной и светом. Вдруг нечто маленькое, темное - такое пятнышко, метнулось из угла на середину кухни, остановилось при приближении человека. Владислав краем глаза приметил некое движение под ногами, поначалу подумал, что это игра света и тени, но пятно не исчезло, а все также продолжало сидеть на кухне. "Мышь?" - промелькнуло у него в голове, он только собрался было спугнуть непрошеного гостя, как рука, замахнувшаяся для удара, остановилась в воздухе, в сам он в изумлении уставился на крохотное существо - то был лягушонок: довольно-таки крупный, с огромными немигающими глазами. И он глядел на Влада бесстрашно, не желая никуда убегать.

Ты... ты мой двоюродный брат, - тихо проговорил артист, боясь ненароком спугнуть лягушку, - мы ведь похожи с тобой, не так ли?

Он явно ждал ответа, однако лягушонок не шевелился и не издавал ни звука. Это затянувшаяся молчаливая встреча человека и животного - такая неожиданная, но приятная, могла длиться вечно, ибо ни одна из сторон не желала прерывать ее первой. Вдруг лягушонок моргнул обеими крылышками век - как Владислав со слов Бетти, и перепрыгнув перегородки, скрылся где-то в углу.

Эй, малыш. подожди, не уходи от меня! - воскликнул Влад, весь горя.

Он выбежал во внутренний дворик через боковую дверь и так остановился, в изумлении уставившись на клумбы с цветами. Там, в зеленой траве, копошилось множество лягушек: большие и маленькие. Как они оказались в патио и почему, если дом дом и двор окружены высоким кирпичным забором? От этих мыслей отчего-то стало весело. Владислав уселся в тени дерева в уютное плетеное кресло и с долей радости принялся наблюдать за лягушечьем семейством, резвящейся в лучах теплого солнца. Теперь он не один, есть кто-то еще в доме: маленький, нечеловечный, но живой. Ныне рядом с ним будут жить другие - такие похожие на него, веселые.

На следующий день лягушек стало больше. Что это: египетская казнь или некий знак? Не находя ответа на вопрос, Владислав позвонил в королевское сообщество по защите животных, но никто не мог ничего поделать: лягушками они не занимались. Поняв, что никто помочь не в силах, Влад решил действовать сам. Он отыскал у себя большую сумку и одну за другой положил в нее лягушек. Пока он собирал "своих друзей", то испытывал нечто, похожее на страх или тревогу, словно их чувства волной перешли к нему через кожу в само сердце. Он слышал их жалобное кваканье, словно мольбу о пощаде, и эти издаваемые звуки напомнили ему сотню металлических губных гармошек - как армянский хор во время Пасхи в Иерусалиме, что слышал он тогда на службе, в соборе святого Иакова. Ему стало жаль расставаться с лягушками, но и оставить их в патио не было никакого желания. Владислав выпустил их из сумки в привычный им мир - далеко от дома у пруда, надеясь, что там они останутся в безопасности. Но на следующий день лягушки вернулись: что это - колдовство или чудо? Не долго думая, Влад снова отвез их, но они продолжали возвращаться и возвращаться, уже не боясь его. Да и сам он привык к ним: каждое утро лягушки встречали его в патио дружным кваканьем, а затем без доли робости шли к нему на руки.

Что же вы меня так полюбили? - спрашивал Владислав, беря в руки одного из лягушат. - Зачем приходите? Это мой дом, а у вас есть свой.

Лягушонок молча слушал его, моргая глазами, но ничего не произносил - ни единого звука. Казалось, между ними установился некий немой тайный диалог, который не смог бы разгадать никто, кроме самого Влада.

На следующий день лягушек в патио уже не было, словно они никогда здесь не появлялись. От них не осталось даже следа, даже крохотного намека на их недавнее присутствие. Почувствовав какую-то непонятную тягу к лягушкам, Влад осознал, как сильно ему их не хватает, ведь он уже привык к ним, а ныне вновь пустота и одиночество. С глубоким вздохом он опустился на траву, легким касанием провел по ней рукой и проговорил самому себе:

Видно, мои друзья отреклись от меня, найдя нового приятеля. Что ж, я никого насильно не удерживаю подле себя. В конце концов, я всегда был один и к одиночеству мне не привыкать.

Он затих, прислушиваясь к мягкому шелесту листвы и щебетанию птиц. Мир был полон блаженной безмятежности и покоя, неужели этого всего так мало для человека?

Глава двадцать первая

Уже давно ожидал Владислав приезда родных: отца и мать. Сколько прошло лет со дня их последней встречи, все оказалось таким быстротечным и в тоже время долгим от навалившихся трудностей. Станислав никогда не искал встречи с младшим сыном после его ухода из родительского дома в никуда. И хотя порой тоска, смешанная с жалостью, находила долгими холодными вечерами на стареющего профессора, однако гордость не позволяла ему взять телефон и просто позвонить Владу - только бы услышать родной знакомый голос. Первым, как всегда, сделал шаг к примирению Владислав. Не желая переживать то расстояние, что долгие года разделяло их, он отправил в Польшу два авиабилета - для Брониславы и Станислава. Накануне их прилета он целый день бегал по магазинам в поисках подарков для близких его сердцу людей. Он много наготовил, дабы накрыть на стол - главное, для одобрения отца, которого уважал и боялся. В назначенный час Влад приехал на машине в аэропорт Хитроу - место его надежд. радостей и печали. Он волновался, то и дело поглядывал то на часы, то в толпу людей. Самолет из Варшавы приземлился на землю Лондона, вот идут люди навстречу прибывшим. Владислав устремился вместе с остальными к месту встречи, потонув в толпе. Его не узнавали, иной раз отталкивали, но ему было недосуг обращать на сие внимание: все мысли поглотились в мечте о встречи с родителями, сердце учащенно забилось, когда он разглядел в толпе знакомую маленькую фигурку матери. Устремившись к ней, Влад не мог разглядеть отца: где он, почему не рядом с матерью? Бронислава увидела сына, крепко обняла его, прижав к своей груди. Осунувшаяся, постаревшая, женщина все еще сохраняла ясный взор своих прекрасных очей и ту безграничную материнскую ласку во имя младшего сына.

Мама, - проговорил Владислав, сдерживая растроганные слезы.

Влад, сын мой. Ты так изменился, похудел. Все ли в порядке с тобой?

Теперь все хорошо, но где же папа? Разве он не получил свой билет?

Станислав остался в Польше, - ответила Бронислава, в тревоге и со стыдом пряча взор от сына.

Но... почему? Ему отказали на границе? - в недоумении воскликнул он, чувствуя, как туго сжимается его сердце.

Всю дорогу ехали молча, тяжелая тишина нависла между ними. Женщина не имела сил признаться, а сын боялся что-либо спрашивать. Дома, разложив вещи в отведенной для нее комнаты, Бронислава подошла к Владу, вся так и сжалась, словно ожидая удара, молвила:

Сынок, мне тяжело сказать тебе, ибо понимаю, как ты ожидал приезда отца. Но Станислав и слышать не желал о поездке в Англию, даже как гость.

Но почему? - его глаза широко расширились и он почувствовал, как вся земля уходит из-под ног.

Твой отец, Влад, ненавидит даже саму мысль о твоей жизни за пределами Польши. Он изначально был против твоего переезда на Запад, расценивая твой шаг как предательство. Мы, армяне, обязаны слушаться старшего в роду, а Станислав так хотел, чтобы мы все жили рядом. - она протянула сыну конверт, прибавила, - возьми, сынок, это тот билет, что отец вернул назад.

Медленно, словно в бреду, Владислав взял билет, с силой скомкал его в ладони и бросил на пол.

Что же это делается, - проговорил он, обращаясь не то к матери, не то к самому себе, его глаза смотрели куда-то в пустоту, - получается, все мои деяния зря и никому из родных ненужны мои признания, награды. Зачем я тогда планировал побег из концлагеря, позже - из коммунистического заточения? Неужто я не заслужил самой малой части уважения или хотя бы благодарности?

Бронислава плакала. Сказанные сыном слова обращались к Станиславу, но в глубине души они касались и ее.

Матушка, - отозвался Влад, глянув ей в лицо, - сегодня ты хозяйка этого дома, а я хочу побыть один - наедине со своими думами.

Оставив растерянную женщину, он в туманной задумчивости поднялся в спальню, закрыл за собой дверь. Молчание, тишина сопутствовали его пути. Влад не знал, что лучше теперь открыть перед матерью всю душу или закрыться ото всех разом. Подойдя к шкафу, он достал оттуда большой семейный фотоальбом, откуда на него смотрели любимые близкие люди: молодые еще родители, дедушка с бабушкой, дяди и тети, брат и сестра; вот он сам, еще ребенок, на коленях у Брониславы, а тут они с братом у ворот школы, а здесь отец в своей художественной мастерской на фоне собственных картин. Две слезы скатились по щекам, упали на ровную поверхность. Проведя рукой по изображению отца - тогда еще красивого, молодого, Владислав прошептал, глотая слезы:

Зачем ты так поступил со мной? За что так ненавидишь меня и тот жизненный путь, что избрал я себе? Если бы ты только приехал ко мне, возможно, тогда твое мнение изменилось бы.

Всю ночь Влад метался по постели. Он не мог никак заснуть: различные мрачные мысли, рожденные внутри, отогнали сон. Тело покрыл холодный пот, в области сердца ощущалась тупая тянущаяся боль, тошнота то и дело подступала к горлу, стягивая неприятными спазмами. Обращая лицо к распятию, висевшее на противоположной стене, он трясущимися пальцами совершал крестное знамя, шептал:

Господи, если настал мой час, то прошу отпустить все мои грехи - вольные и невольные, и позволь войти мне в Царство Твое небесное.

Но никто не приходил за его душой. За окном качал ветви деревьев ночной свежий ветерок, а в самом доме стояла абсолютная тишина - страшная, непонятно зловещая. Слезы каплями стекали по щекам, падали бесшумно на подушку, оставляя на ней мокрый след. Под утро - перед самим рассветом, уставший от несчастий и терзаний, Владислав сморился сном, и в сновидении он брел и брел по песчаной пустыне в полном одиночестве, ноги то и дело проваливались в песок и ему стоило немало усилий сделать следующий шаг. Чем дальше он шел, тем сильнее уставал, а пустыне не было ни конца ни края. Пробудился Влад от звука воды на первом этаже - то готовила завтрак Бронислава. Он какое-то время лежал, тупо уставившись в потолок; усталость во всем теле, боль в висках исказили мукой его лицо.

На лестнице раздались шаги, потом в комнату робко вошла мать. Женщина подошла к кровати, ласково провела рукой по пылающему лицу Влада. Ее взор был полон горечи и сострадания.

Как ты, сынок?

Лучше, много лучше, мама, - соврал он.

А я всю ночь не спала, плакала, переживала за тебя. Зря отец так поступил, ох и зря.

Он волен делать, что пожелает, и мы не в силах что-либо изменить.

Могли бы, если имели бы достаточно сил бороться с его претензиями ко всему и вся. Но уж такой он человек, что поделать; главное, ты не становись как он.

Уж кто не похож на отца, так это я- если не судить по внешности. Всеь нрав я перенял от тебя и для меня то великая награда.

Бронислава взяла его руки в свои, покрыла горячими материнскими поцелуями. С той любовью, на которую могла всем своим мягким сердцем, проговорила:

Спускайся к завтраку, мой родной, пока там все горячее.

После завтрака - самого вкусного, родного, с глубоким чувством привязанности к матери. Владислав припал щекой к ее мягким теплым коленям, молвил:

Знаешь, матушка, после покупки этого дома я почувствовал себя таким счастливым, словно долгое время брел по темной тропе и вот, наконец, пришел к свету. Англия тепло приняла меня и ныне она моя родина, хотя даже так я ни на миг не забываю о Польше, где родился, где прошло мое детство и где живете вы. Я изучил доподлинно свое ремесло, поняв истинное мое призвание. Я стал популярным актером поначалу в польском театре, потом успешным преподавателем в Оксфорде, и отныне знаменитым актером на Западе. Я душе я помощник, я люблю помогать людям. Я честен со всеми и даже с самим собой. Если я обещаю что-то для кого-то сделать, то всегда держу данное слово. Я знаю, что в моей жизни и карьере всегда присутствует некая загадочная цепь событий и совпадений, которые управляют моей судьбой. Впервые очутившись в Англии, не зная ни языка, ни имея каких-либо знакомых, я просто доверился своему внутреннему голосу, что говорил "иди" и я пошел на его зов. Теперь я здесь и я английский актер, а также режиссер, музыкант, сценарист и художник. И странно, что отец против моего выбора.

Ты знаешь, я всегда на твоей стороне. - ответила Бронислава, пропуская его темные волосы через свои пальцы.

Я так рад видеть тебя подле меня: это придает мне силу и уверенность. Взгляни, - он встал и за руку провел мать в гостиную, украшенную богемными зеркалами и потолочными деревянными балками, а везде висели или стояли картины: портреты, пейзажи, города и изображения в футуристическом стиле.

Гордо указав на произведения искусств, Владислав сказал:

Видишь, мама. это все моя работа. Жаль, что отец не видит мои картины, он бы порадовался за меня, я знаю. Недавно я организовал выставки в Париже, французы по достоинству оценили мои труды, вот я и подумал провести выставку в Лондоне. Ты желаешь присутствовать на ней?

Как ты можешь спрашивать меня о том, сынок? Куда ты, туда и я.

Влад горячо обнял Брониславу, с улыбкой на лице без тени былой грусти проговорил:

Спасибо тебе за поддержку, если бы не ты, я, возможно, не стал бы тем, кем являюсь отныне.

Он был несказанно счастлив за оказанную ему поддержку и за то, что мать, вопреки всем слухам, всем родным оставалась рядом, любила его как прежде в далеком полузабытом детстве. Ради нее одной, ради радости ее большого сердца Владислав в тот же день отправился с Брониславой по магазинам, купил ей прекрасный английский костюм, который не найти в Восточной Европе, и со спокойной душой принялся за работу. Первое, необходимо было подготовить место, развесить картины, пригласить критиков, гостей. Вместе с личным агентом Влад дал в газеты и по радио рекламу о предстоящей выставке, однако не мог предположить такого ажиотажа вокруг собственной персоны. Казалось, весь Лондон собрался в одном зале, дабы лицезреть картины талантливого артиста, который, не смотря на годы жизни в Англии, все равно оставался для них иноземцем.

Обычный люд из числа горожан среднего класса по достоинству оценили искусство Владислава Шейбала - как недавно в Париже, но критики в жюри - большинство из среды маститых художников и профессоров-искусствоведов выразили несогласие: видно, чопорные англичане, придерживающиеся консервативных взглядом, не поняли необычный стиль подачи нового художника.

Что вы хотели показать зрителям, о чем поведать на своих полотнах? - спросил пожилой джентльмен с густыми бакенбардами: такой тип людей всегда с негодованием относятся к новшествам.

Мои картины - не книги о событиях прошлого, я просто изобразил свое внутреннее состояние, то, что чувствую и вижу внутри себя! - возбужденно ответил Владислав, подавляя необъяснимое волнение.

Мистер Шейбал, картины, произведения искусств - не философия жизни, это зеркало. И люди, глядя на полотна художника, должны видеть и понимать изображенное на них, а не вдаваться в сложные рассуждения, - сказал другой критик, профессор университета архитектуры и художеств.

Но ведь люди разные, не все предпочитают классику, - продолжал защищать свои работы Влад.

Мистер Шейбал, вы давно рисуете? -спросила маленькая сухая пожилая леди из коллегии художников.

С самого детства. Мой отец - художник и профессор искусств.

Тогда тем более к вам больше требований как к профессионалу. Если вы рисуете с детства и, судя по картинам, у вас наработанная рука, то и критиковать вас следует как художника, а не просто любителя. Плюсы ваших работ: это яркость, удачное сочетание света и тени, но сами изображения остаются непонятными: что это и какой смысл несет.

В зале пронесся гул недовольства, большинство не согласились с оценками жюри, но поделать ничего нельзя. На сей раз Владислава ждал провал. он отыскал в толпе Брониславу и заметил, что на глаза матери навернулись слезы: критика жюри ранила ее больше, чем самого художника.

Вечером они в полном молчании пили чай. Что можно было еще сказать? Владу стыдно стало глядеть в лицо матери: эх, хотел показать себя с лучшей стороны, да видать, гордыня овладела его душой, потому и наказал его Господь за спесь.

Бронислава поставила на стол булочки с маком в плетеной корзинке, проговорила:

Попробуй, сынок, эти булочки я сама испекла сегодня - специально для тебя.

Мои любимые с маком! - воскликнул Владислав и взял одну, с нескрываемым блаженством съел. - Ты вспомнила, как я любил их с детства.

А я никогда об этом не забывала. Только вижу, грустно тебе сейчас и потому дам совет: не принимай все так близко к сердцу, для меня ты всегда победитель и самый лучший, самый красивый. Я горжусь тобой, мой любимый мальчик.

Мама, я уже давно не мальчик. Пройдет пять лет и я стану стариком.

Эх, Влад, что же ты так со мной? Для меня ты всю жизнь останешься младшим сыном, маленьким моим, - женщина не выдержала, заплакала.

Мама! - воскликнул он и упал перед ней на колени, неистово принялся целовать ее руки, успокаивать.

Бронислава притянула его голову к своей груди, прижала и сквозь одежды Владислав услышал стук материнского сердца, как когда-то давным-давно будучи мальчиком. Он знал, что скоро мать улетит обратно в Польшу - так было всегда на протяжении многих лет и, провожая ее в аэропорту. он с радостью ожидал их следующей встречи. Но что ныне? Почему непреодолимая тоска сжала его сердце? В аэропорту они стояли у табло в ожидании посадки, у обоих в глазах стояли слезы, словно прощались они навеки. В какой-то миг Влад попытался шутить, но шутка не удалась, а лишь усугубила не начавшееся еще расставание.

Когда прилетишь... домой, передай подарки от меня всем родным и друзьям. И отцу скажи, как сильно по нему скучаю.

Я все сделаю, как ты просишь. - отозвалась Бронислава каким-то странным чужим голосом, и от этого голоса Владислав вздрогнул, борясь со страхом, охватившего его.

Объявили посадку, женщина с тяжелым чемоданом пошла к таможенному контролю, затерявшись в толпе, а Влад так и остался стоять позади волнующего людского моря, уставившись невидящим взглядом куда-то поверх голов.

Глава двадцать вторая

Никогда еще Брониславе полет из Лондона в Варшаву не казался таким быстрым и таким долгим одновременно. Время от времени она оборачивалась назад, ища в толпе знакомое лицо. Сердце ее разрывалось на части, все изнутри ныло и оплакивало что-то до боли неизвестное, но явно ощутимое. Там, за спиной, после быстрого расставания оборвалось нечто связывающее их, какая-то невидимая нить. Раньше такого не бывало, что произошло ныне?

В варшавском аэропорту Брониславу встретил радостный Казимеж. Старший сын горячо обнял мать, со степенным уважением усадил ее в машину - Владислав, думала она, совсем другой, более живой, эмоциональный, потому и ближе ее сердцу. А дома прихода жены уже дожидался Станислав. В последнее время он совсем осунулся, высох в теле и, будучи молодым невысокого роста, превратился с возрастом в маленького старичка с крохотными ручонками. Но взгляд больших глаз под широкими бровями оставался по-прежнему строгим, холодно-суровым, и, глядя в его лицо. Бронислава испытала к нему впервые в жизни чувство отвращения, схожее с ненавистью. И дом, в котором она большую часть жизни была хозяйской, стал для нее чужим, неприятным за место теплого, светлого дома Влада под каштановыми деревьями.

Как долетела? - поинтересовался Станислав одной и той же фразой.

Как видишь: цела и невредима, - ответила женщина, даже не обратив на него лицо.

По твоему виду не скажешь, что все благополучно.

Ты сам знаешь ответ на свой вопрос.

Это из-за Владислава, не так ли? - он дернул ее за руку, развернул к себе, почти крикнул в лицо. - Смотри на меня, когда я с тобой разговариваю, женщина!

Отпусти меня! - воскликнула Бронислава, вырываясь из его цепких рук.

Отпусти, отпусти, - издевательским тоном передразнил ее муж, - уж больно ты дерзить стала в последнее время. Не стоило тебя отпускать к Владу, к этому предателю нашего рода.

Кто предатель? Как смеешь говорить та такое о собственном сыне, который не сделал ничего, кроме хорошего для всех нас?! Влад, - Бронислава не выдержала, заплакала, - Владу было очень горько оттого, что ты не прилетел к нему в гости, он так сильно переживал за твой отказ. Вон, посмотри, какие подарки он всем купил.

Пусть Владислав сначала приедет в Польшу, а потом я навещу его в Лондоне.

Ты же знаешь, Станислав, что Влад не смеет более пересекать границу Польши, или, в противном случае, его здесь ждет арест, а, может статься, и расстрел. Неужели ты желаешь для него подобной участи?

Я изначально был против его поступления в театральный университет, предчувствуя неладное. И, более того, я не хотел его поездки на Запад. Влад сам избрал свой путь, вот теперь пусть не жалуется.

Но он твой сын, так нельзя.

А я его отец, которого он обязан слушаться! Если он считает себя умнее родителей, то и от меня не смеет ничего требовать.

Вдруг зазвонил телефон: резко, громко. Бронислава вздрогнула от неожиданности, трубку поднял Станислав. По ту сторону донесся знакомый голос, радостный, ласковый:

Алло, - отозвался Станислав.

Папа? Папа, это ты? - воскликнул Владислав.

Да, а что случилось?

У меня все хорошо, звоню только для того, чтобы узнать как вы, как мама после полета?

У нас тоже все хорошо, не волнуйся, - он взглянул на жену, усмехнулся.

Папа, я хочу поделиться с тобой интересной новостью о прошлом нашей фамилии, столь необычной для Польши. Несколько недель назад - до приезда матери, я посетил Шотландию, Южный Уист, какая там красота! Местные жители с теплотой приняли меня как родного. Все они - эти добрые горцы, живущие по старым законам, знают о моем, о нашем предке Шивале Шейбхолле, жившего в те далекие времена у подножья горы Шиваль. Он и его братья были архитекторами мостов, но все они были являлись католиками, преследуемые местными баронами за свою веру, вот почему они решили покинуть навсегда остров Уист, дабы обрести новый дом в иных землях. Один остался в Италии, другой в Чехии, а третий - мой предок поселился на землях Восточной Польши. Жители Уиста сами поведали мне сию историю и сказали, что я шотландец. Ах, жаль, что тетя Ванда умерла прежде, чем я узнал историю нашего рода.

Довольно всех этих историй! - прокричал в гневе Станислав, прервав рассказ сына. - Почему ты усложняешь себе жизнь поисками минувших лет и столетий? Что дадут тебе эти знания, какую пользу принесут теперь?

Разве... разве тебе неинтересно знать прошлое наших предков? - с обидой в голосе молвил Влад, не найдя поддержку в лице отца.

Меня интересуют лишь настоящее и будущее, о прошлом я никогда не задумывался. А если для тебя так важна история, то иди переучись на историка, археолога, но мне о том не говори.

Я хотел, как лучше, чтобы мы все гордились нашей семьей, какие в ней замечательные люди. Но теперь вижу, что старания мои никому не нужны.

Лучше бы ты женился и детей имел, а иначе кому ты собираешься передавать свои знания?

Зачем ты бьешь по больному, папа? Не повезло мне в семейной жизни, что поделать? Но ведь у Казимежа есть две дочери - мои племянницы, пусть им все достанется.

Вот что: оставь брата и его семью в покое, да и мне нужно помочь матери разобрать вещи. Позже созвонимся.

Но следующего раза не случилось. В немощи слег Станислав, мучаясь болезненной старостью и приближающейся смерти. К нему ежедневно приходил доктор мерить давление и делать уколы; Бронислава ежечасно подходила к мужу, спрашивала о его самочувствии. Иногда к ним приезжали Казимеж с семьей либо Янка с супругом. Они любили отца, всячески старались угодить ему, избавить хоть немного от страданий, но старик равнодушно взирал на их хлопоты, с отрешенным видом глядел куда-то в пустоту, будто силясь узреть сквозь кирпичную стену нечто неподвластное времени и чужому глазу. В полузабытье он сжимал край одеяла, шептал:

Сын мой, где ты сейчас?

Отец, - молвил Казимеж, взяв старческую руку в свою, - я здесь, рядом.

Станислав резко одернул руку и, скосив взор на сына, проговорил ясно, четко, словно к нему вновь вернулись силы:

Не ты мне нужен, уйти. Я хочу знать, где мой младший сын, где мой любимый Влад? - две капли слез скатились по сухим темным щекам и впервые в жизни он заплакал, прикрыв лицо руками.

Казимеж опешил, какое-то странное чувство, похожее на ревность, зародилось в его душе. Он взглянул на мать, та положила ладонь на его плечо, будто успокаивая, прошептала на ухо:

Выйди из комнаты, сынок, я поговорю с отцом.

Мужчина ушел, затаив обиду на отца и мать. Всю жизнь он провел подле них, в гордом послушании боясь нарушить наставления родителя, а ныне осознал, что его преданность долгу ничего не значит. Отец на смертном одре вспомнил только о Владиславе, в ночи сквозь слезы призывая того к себе, только лишь его.

В один из тяжких дней Станислав взял руку Брониславы в свою, с мольбой в голосе проговорил:

Любимая моя, прости за все. Я всегда любил вас всех и до сих пор люблю. Вижу тени вокруг кровати - это за мной пришли, я знаю.

Ты просто устал, отдохни. - ответила женщина, стараясь сохранять спокойствие, хотя голос ее дрожал.

Скоро я погружусь в вечный сон, еще успею отдохнуть, а пока дай мне часы, сейчас же.

Какие часы? Эти? - она показала старые часы с кожаным ремнем.

Нет, другие... ты лучше знаешь, где они... Это был подарок моего сына... Владимира, а я разбил их... тогда. Дай их мне, они еще сохранили тепло его ладоней.

Тело Брониславы тряслось в рыданиях, на одеревенелых ногах она достала из шкатулки те самые заветные часы, что много лет назад починила в тайне от мужа - как память о Владиславе. Теперь эти часы - рабочие, с тикающей стрелкой, перешли в руки Станислава. Он прижал их к губам. потом к сердцу и сквозь туманную пелену увидел далекий образ сына, которого избегал всю жизнь.

Прости меня, Влад, прости, - шептал он, прикрыв глаза, времени оставалось мало, нужно было успеть сказать последнее наставление, - Бронислава, - обратился умирающий к плачущей жене, - когда умру, положите эти часы со мной в могилу, это моя просьба... исполните...

Он погрузился в полузабытье, и казалось ему, будто он качается на волнах, уплывая все дальше и дальше. Станислав был мертв. На землю тихо опускалась ночь, и также тихо сталось в доме Брониславы, Казимежа, Янки и Владислава.

Глава двадцать третья

В эту тихую ночь Владислав не чувствовал ничего: ни тревоги, ни страха глубоко внутри. Напротив, он был на редкость спокоен и, лишь коснувшись щекой подушки, почувствовал, как сон в ту же секунду сморил его, а тени от деревьев в саду укрыли его невесомой пеленой. Поначалу была полная пустота и темнота, никаких знаков не видел он во сне, но после двух часов ночи его взору - по ту сторону, не в реальной жизни, открылась широкая желтая равнина; была ли то равнина желтой из-за ярких лучей или то оказалась пожухшая трава, угадать было трудно. И Влад в полном одиночестве стоял у развилки давно исчезнувших дорог, вокруг не были ни души. он хотел идти, но что-то или кто-то останавливал его от поспешного шага, вторя неслышным голосом: "стой, стой". Влад огляделся по сторонам, страха не было. И вдруг вдалеке, на холме, показалась чья-то фигура, он не ведал, кто это, но ясно было одно: человек тот невысок, худ и очень устал, словно на его плечи навалился тяжелый груз. Владислав сделал нерешительный шаг навстречу незнакомцу, потом второй, третий и побежал к нему. Человек, словно враз помолодев, ринулся навстречу и заключил Влада в объятия, гладил по голове, успокаивал.

Отец, - промолвил Владислав. прильнув к его руке.

Вот и свиделись мы с тобой, жалко, что не раньше. Если бы не моя гордость, возможно. вся жизнь потекла бы по иному руслу, да видно. такова судьба.

Прости меня. - задыхаясь от слез, взмолился Влад, падая перед Станиславом на колени.

Нет, ты ни в чем не виноват, то вся моя вина, что тяжелой ношей давит на мои плечи. я борюсь с ней, да безуспешно: не отпускает она меня в новый дом.

Что же делать? - спросил Владислав и голос его потонул в потоке вечности, отозвавшись глухим эхом.

Лишь ты один вправе освободить меня. Если простишь меня, я уйду налегке. Так ты даешь мне прощение за все причиненные мною обиды? Ибо я горько раскаиваюсь в содеянном, к сожалению, слишком поздно.

Я прощаю тебя и отпускаю.

Благословляю тебя, сын мой, - Станислав легкой рукой перекрестил его и стал удаляться в разверзшийся туман.

Владислав громко заплакал и когда пробудился, почувствовал, что подушка вся мокрая от слез. Он лежал какое-то время, без всяких мыслей уставившись в потолок. В голове и груди стояла тупая боль. а сил что-то делать не было. До обеда Владислав провалялся в кровати, только телефонный звонок заставил его подняться и спуститься на первый этаж. То звонила Бронислава. Надрывающимся от плача голосом она сообщила о кончине Станислава, Влад только и мог, что сказать:

Я знаю, мама. Папа снился мне нынешней ночью, он благословил меня перед тем, как уйти в мир без возврата.

Господи, сынок, что происходит с тобой?

Не знаю, мама, не знаю. Теперь ты все знаешь обо мне.

Но ты прилетишь хотя бы на похороны? Отец так ждал тебя, он звал перед смертью лишь тебя одного и более никого.

Я попрошу разрешение на въезд в Польшу, но не верю в положительный исход дел.

Попробуй, Влад, не обижай нас.

Как я могу обидеть вас, если люблю родных больше себя самого? И отца я любил всегда и продолжаю его любить.

Ты единственный человек, кто греет мне душу, и Станислав любил тебя больше всех, он просто переживал за твою жизнь.

Мама... - он не договорил, рыдания, копившиеся в груди, только теперь вырвались на волю в безудержный плач.

То, о чем Влад так долго переживал, начало сбываться. Да, отец все же любил его, но какую цену пришлось заплатить, о чем молиться в тиши пустого лондонского дома? Как и предполагал он, в консульстве наотрез отказали в выдачи разрешения на въезд на территорию Польши и, более того, к огорчению прибавили въедливое, совершенно лишнее в данный момент замечание.

Когда вы, господин Шейбал, чуть ли ни в слезах умоляли английскую сторону выдать вам гражданство, вам пошли навстречу, но предупредили, что отныне вы являетесь беглецом, предателем, а, следовательно, врагом Польши. Что теперь вы хотите от нас?

Не тех вы заносите в список врагов, ибо знаете, что я никогда не выступал ни против Польши. ни против ее народа, и ныне я не прошу о возвращении, но лишь желаю присутствовать на похоронах отца. Более не о чем не прошу.

Когда вы меняли гражданство, вы должны были понимать исход дела. Так чего вы требуете теперь? Мы вам ответили: нет, ваш въезд невозможен - и это окончательный ответ!

Когда у человека горе, вы подливаете масла в огонь. Спасибо за все, больше я сюда никогда не вернусь, - с этими словами Владислав в гневе покинул консульство, даже ни с кем не попрощавшись.

Бредя понуро по улицам Лондона без всякой цели, он вспоминал дни счастливого детства: тогда все были живы, все рядом - молодые, красивые, горячо любимые. Глубоко вздыхал он, понимал, что не в силах повернуть время вспять; остается лишь воспоминания о былых днях да ощущение незабвенного счастья, когда он даже не ведал, какие дороги открыты для него.

Никогда еще дом не казался таким большим. таким тихим и одиноким. Вечером Владислав сидел за столиком в патео, пил одну чашку кофе да другой, с тоской в глазах окидывал взором цветущий сад под теплым ночным небом. После отправлялся спать до утра без снов, без красочных видений, будто сознание его было наглухо закрыто ото всего мира: видимого и невидимого, реального и выдуманного; и также глухо, темно сталось на душе.

Ко всему прочему - а беда не приходит одна, Казимеж попал в больницу в тяжелом состоянии, и Бронислава, горько пережившая утрату супруга, не выдержала второго удара, ее сознание помутилось, она более не видела, не слышала никого и ничего, только старшего сына, а в памяти ее осталось только его имя. То был самый страшный удар для Владислава, для которого мать являлась не просто родительницей, но святым образом женщины, лишь ее одну он по-настоящему любил и боготворил любое ее слово или совет. Ныне мать перестала его узнавать, она не помнила его имени, называя его именем старшего сына. Заглушая боль в груди, Влад пытался вновь вернуть ей память о былой жизни, называл ее привычными ласковыми словами "моя прекрасная, дорогая матушка", но женщина, меняя спокойный голос на жалобный плач, вторила одно и то же:

Казимеж, сынок, с тобой все хорошо, я так рада.

Матушка, я не Казимеж, я твой младший сын Владислав-Рудольф, Влад. Ты помнишь? - спрашивал он ее, а у самого по щекам катились слезы.

Какой Влад? У меня нет такого сына. Ты Казимеж, я знаю, - кричала в трубку Бронислава.

В другой раз кто-то из родственников взял трубку и на просьбу Влада позвать мать сказал:

Не звони больше сюда,не тереби ее сердце. Она забыла тебя и вряд ли вспомнит.

Это был последний звонок в родительский дом. Только не знал он (так лучше), что все те подарки, которые с такой любовью собирал он в последний приезд матери, были либо передарены кому-то из знакомых, либо заброшены в чулан. Брониславе даже не показывали фотографии младшего сына, что до недавнего времени стояли в рамках на ее тумбочке. Родственники словно специально постарались стереть последнюю память о Владиславе, разом позабыв то доброе, что сделал он для всех них.

На одеревенелых ногах, опираясь обеими руками о стены, ходил Владислав по дому, искал кого-то или чего-то в полутьме, но не находил ни ответа, ни живой души. К вечеру заладилась непогода - как часто бывает в первые дни осени, хотя воздух был еще теплый. Влад уселся на веранде на заднем дворе, устремив лицо в сторону сада, а глаза к хмурым небесам. Все вокруг потемнело: на улице и дома, а в душе стояла такая же гнетущая ночь, смешанная с неутомимой болью. Он силился спросить у неба: за что, но вместо ответа полил сильный дождь, его капли барабанили по крыше, по ступеням веранды и маленькие брызги вместе с ветром попадали на лицо, слезами стекали по щекам. В памяти проплыли все пережитые события жизни: счастливое детство, каторжная молодость, проведенное в окопах и плену, а позже -не меньшая борьба с родными за собственный путь. Вспомнилась нежноокая Янина, что глухим эхом еще отзывалась в его сердце, вспомнилась Ирена, чьи амбиции не позволили ей остаться здесь в Лондоне, но письма которой он получал с завидной регулярностью. Отдельной линией перед внутренним взором прошли родные, самые любимые люди: дяди, тети, отец, мать. брат и сестра, и все они постепенно забывали о нем, словно и не было в их семье человека по имени Владислав, а ведь он решился на отчаянный побег из Польши лишь для того, чтобы прославить свой род, сделать себя и их счастливыми, доказать семье, что он тоже хороший и достоин понимания.

Дождь усиливался, подул холодный ветер и ветки каштанов закачались под его порывом. Сжавшись от холода, Влад, глотая слезы, отыскал на груди деревянный тельник, давным-давно надетый ему при крещении в армянском соборе архиепископом Теофилом Теодоровичем. Дрожащей рукой он положил распятие на ладонь, в памяти воссоздавая облик архиепископа, прошептал:

Ах, дядя, что же ты меня не забрал с собой, если от тебя одного я видел тот незримый свет, что освещает меня и поныне? Ты, наверное, видишь с небес, как трудно сталось мне, когда все родные враз покинули меня, даже собственная мать забыла о моем существовании. Неужто и ты оставил меня в этом водовороте жизни? За что? - Владислав посмотрел в надвигающуюся ночь, воскликнул в пустоту. - За что, ответь мне? За что?

Дождь резко усилился, несколько пожелтевших листьев оторвались от веток и принялись кружиться какое-то время над землей, а потом мягко легли на траву. Влад под душевной тревогой не ощущал холода, все тело его охватил жар. Продолжая плакать, он лег на пол веранды и прикрыл лицо руками, мысленно растворяясь с домашней тишиной.

Всю ночь он видел себя в каком-то старинном доме, в отчаянии искал выход, но не находил его. Тогда Владислав карабкался наверх по шероховатой поверхности стен, но падал вниз, до крови обдирая себе руки. Пробудился он яркого солнца и чириканья птиц. Небо очистилось от туч и теперь лучи весело переливались в дождевых капельках. Мир снова стал как прежде. Громко кашляя, Влад медленно приподнялся, чувствуя боль в голове и горле. Он не думал ни о чем, на то просто не хватило сил, а отправился прямиком в ванную комнату. Там, под душем, вдыхая аромат шампуня и душистого марокканского мыла, Влад пришел в себя, боли в голове и горле не было. Чистый, свежий, он решил побриться, но, приблизившись к зеркалу, опешил, взглянув на свое отражение: в волосах блестели нити седины, вокруг глаз, у рта наметились морщины. Сколько же лет прошло? В погоне за карьерой, вечно в делах да заботах, Влад не заметил скоротечности времени, а ведь казалось - совсем недавно он был еще красивым молодым человеком. Ах, да ведь уже 1976 год, ему исполнилось пятьдесят четыре - он почти старик, а все также: ни жены, ни детей. Впервые в жизни - а такого с ним никогда не случалось, Владислав в тайне сердца позавидовал брату: тот не сделал высокой карьеры, но окружил себя заботой о близких, у него уж и дочери выросли, и супруга любящая. Пожав плечами, Влад только вздохнул: что он может изменить? Ничего.

Глава двадцать четвертая

Весь последующий год Владислав жил как во сне. Действия. что совершал: будь то готовка, поход по магазинам, съемки в фильмах, постановка пьесы или написание сценария - проводились на автомате, только без былых чувств и порывов. За окном осенний золотой листопад сменился холодным падающим снегом. Справив Рождество, он не заметил, как пришла весна с ее холодными дождями, тающими сугробами и распускающимися листьями, а там за маем, войдя в силу, наступил жаркий июнь. И как все живое под лучами солнца растаяла грусть в душе Влада. Он не звонил больше брату, но с Янкой общался часто. Сестра, так горячо любившая его, рассказывала о матери, которая совсем потеряла память и с тех пор не узнает даже тех, кто находится подле нее. Янка призналась, как сильно скучает по брату: для нее Влад все еще оставался тем маленьким мальчиком, которого она часто брала на руки. Разговоры с ней успокаивали встревоженного Владислава, но думы о больной любимой матери не давали ему покоя, особенно долгими одинокими вечерами, когда и дом и сад погружались во тьму. Ах, если бы он мог сию же минуту очутиться в Варшаве, он сделал бы все возможное, дабы облегчить участь Брониславы, но ему отказано раз и навсегда пересекать границу Польши.

Однажды вечером раздался телефонный звонок. Это происходило часто: звонили и ранним утром, и днем, и даже глубокой ночью. Влад тем временем пил кофе на кухне, не думая ни о чем. Но именно этот звонок отчего-то заставил его вздрогнуть; рука, державшая кружку, расплескала несколько капель. Шагая по длинному коридору к телефону, он уже видел перед внутренним взором новую пьесу: занавес еще не раскрылся до конца, но край сцены уже был виден.

Слушаю, - встревоженным голосом проговорил он.

Добрый вечер, мистер Шейбал, это Говард. У меня для вас хорошая новость.

Неужели? - спросил Владислав, а сам подумал: "Я так и знал".

Скоро в Японии состоится съемка масштабного сериала по мотивам романа Джеймса Клавелла "Сегун" о мореплавателе семнадцатого века. Мне удалось договриться и производственная группа предложила вам роль капитана Ферриера. Персонаж хоть и отрицательный, но занимает непоследнюю роль в судьбе истории.

Я не знаю, что и сказать, Говард...

Ничего не говорите. Завтра приходите на прослушивание в отель "Дорчестер" к самому автору романа. Если он одобрит вашу кандидатуру, то успех гарантирован.

Спасибо большое. Завтра к обеду я буду на месте.

Ранним утром Владислав уже был у дверей отеля и что странно - на сей раз он сохранял абсолютное спокойствие, будто предстоящее прослушивание не имело никакого значения. Администрация Дорчестера давно знала Влада как частого гостя, отыскав его в списке кандидатов, девушка вычеркнула ручкой и, позвонив куда-то, сообщила артисту:

Мистер Шейбал, вас ожидают на четвертом этаже в номере 456, - она приветливо улыбнулась, указав на лифт, добавила в конце, - удачи вам.

Владислав одарил девушку ясной улыбкой и пошел к лифту, еще не осознавая, какой поворот в судьбе его ожидает. В номере класса люкс его поджидал писатель Джеймс Клавелл. Высокий, крупный, в небрежно надетой рубашке, он тем не менее оказался на удивление любезным, простым в общении человеком, с улыбкой пригласивший Владислава входить и усаживаться поудобнее. Первое время оба они пристально изучали друг друга, но сначала нарушил молчание Влад вопреки законам кинематографа:

Вы и есть режиссер сериала?

Джеймс рассмеялся, в его глазах светились любопытство и торопливость.

Мне уже доложили в Голливуде, что вы всегда первым задаете вопросы, тем и отличаетесь от остальных артистов.

Простите мою несдержанность, - начал было Влад, но писатель взмахом руки прервал его:

О, какой вздор! Вы уже сделали себе имя и потому имеет много больше преимуществ, нежели нынешние артисты. А зовут меня Джеймс Клавелл, я являюсь автором романа "Сегун", а также сценаристом. Режиссером будет Джерри Лондон, который прибудет в Англию на следующей недели. Вы мне понравились и как артист, и как человек, вот почему я сам лично порекомендую ему вас. Кстати, вы читали мою книгу?

Мне стыдно признаться, но я с ней не знаком, но мой агент немного поведал о капитане Черного корабля, сказав, что это лучшая роль для меня.

Я тоже так думаю. Все ваши персонажи колоритны и не оставляют без внимания, не даром о вас ходит молва, будто вы крадете роли у других артистов.

Это преувеличение, я просто выполняю свою работу, - отозвался Владек, немного смущенный похвалой.

Посмотрим, но я надеюсь, что мистер Лондон выберет именно вас. Главную роль исполнит Ричард Чемберлен, съемки сериала начнутся через десять недель в Японии.

Здорово! - воскликнул Владислав, позабыв, что еще ничего не известно наперед.

Удачи вам, - ответил Джеймс Клавелл, пожав ему руку.

Последующие два месяца тянулись словно два года. Влад вернулся к привычной жизни: ходил по магазинам, вечерами принимал гостей, участвовал в концертах и церемониях, но в тишине одиночества, когда мысли устремлялись вглубь души, он мечтал с тревогой о роли в грандиозном сериале - таком, который ждал всю жизнь, и становилось ему тогда весело и страшно одновременно. Мировая слава так притягательна, так тяжела. Вынесет ли он столь давящий груз?

Долгожданный день настал. Владислав встретился с Джерри Лондоном, о котором был немало наслышан, режиссер с широкой улыбкой протянул ему руку, сказал:

Вы приглашены на роль капитана Ферриера. Весь ваш сценарий вы получите посылкой.

Спасибо, - отозвался Влад, сердце его под мясом и ребрами сильно колотилось от нахлынувшего волнения, и тайным взором перед ним распахнулась новая дверь.

Вечером он позвонил Говарду, восторженным голосом воскликнул:

Говард, я с нетерпением жду, когда полечу в Японию. Роль капитана - это самое лучшее, что мне когда-либо предлагали. Десять дней и я уже буду в Токио. Поверить только: десять дней!

В течении оставшейся недели, бродя из комнаты в комнату, гуляя по саду, Владислав раз за разом повторял слово за словом, фразу за фразой из текста своего сценария, менял интонации, манеру разговора. Опыт в кино подсказывал, что артист должен наизусть выучить свою роль, он должен быть готов к съемкам заранее. Влад как бы сам с собою репетировал роль, мысленно представляя себя в ином обличье, в иной жизни, дабы сказанные слова исходили бы не из его уст, а из собственной души, собственного сердца, поднимая его ввысь сквозь века и тысячелетия. Только так он мог изобразить своего героя в кино или на сцене.

И вот наступил долгожданный день: из производственного офиса раздался звонок, молодой человек объявил, что следующим утром прямо к дому подъедет автомобиль и отвезет артиста в аэропорт Хитроу, вместе с ним полетит в Японию другой актер Алан Бэдел, которому досталась роль кардинала дель'Аква. Весь вечер и ночь Владислав пребывал в волнении: вот и сбылась мечта, однако, легкая холодная тревога вновь закралась под сердце и он не знал, отчего.

Утром, как и предполагалось. к воротам прибыл презентабельный автомобиль. Шофер по-джентльменски поприветствовал артиста, галантным жестом пригласил усаживаться в салон, а сам тем временем аккуратно поместил дорожную сумку в багажник.

Вам удобно, сэр? - поинтересовался водитель, вновь садясь за руль.

Да.

Надеюсь, вы в курсе, что сейчас мы заберем мистера Бэдела?

Конечно, - Владислав уставился в окно, лишь мельком бросив взгляд на пустующий свой дом.

Не прошло и десяти минут, как они остановились напротив коттеджа в старинном английском стиле. Шофер повернулся к Владу, сказал:

Это дом мистера Бэдела.

Владислав вышел из машины и вместе с ним отправился к двери. Водитель позвонил и дверь отворила немолодая женщина, по-видимому, давно ожидавшая их приезда. Вскоре показался сам Алан в сопровождении дочери Сары, что бросила взгляд на Владислава и приветливо улыбнулась. При виде девушки у него в груди - под сердцем, что-то кольнуло, к горлу вновь, как когда-то, подступил комок рыданий и он силился не заплакать от тех грустных, теплых воспоминаний. Сара по лицу, фигуре походила на Янину: те же огромные бездонные глаза цвета моря, те же роскошные белокурые волосы. Перед его далеким внутренним взором предстал осенний парк с длинными аллеями и высокими деревьями, дорожки, покрытые опавшей листвой, и их непонятное, полузабытое расставание на перроне - вот и все, что осталось от Янины, облик которой вновь возник перед ним уже в образе Сары.

Как поживаешь, Владек? Я счастлив лететь с тобой, - прервал его думы голос Алана.

Владислав резко вышел из оцепенения, дивясь на самого себя, улыбнулся, ответил:

И я тоже.

Они посматривали, изучали друг друга. Алан много раз слышал о Владе, тот часто видел его имя на афишах театра и кино, но только теперь познакомился в живую, удивившись, что Алан оказался много выше, чем представлялся на экране. Супруга и дочь вынесли чемоданы. попрощались с Аланом. Женщина чуть подалась к Владиславу, с улыбкой проговорила:

Мистер Шейбал, приглядывайте за Аланом, он такой нерасторопный.

Конечно, - ответил он, в тайне дивясь, зачем Алану понадобилось столько чемоданов.

Его глаза вновь встретились со взглядом Сары и он почувствовал искру, промелькнувшую между ними, и стало ему от этого немного страшно, ведь он давно любил одну лишь Ирену. Может, судьба подает ему тайные знаки?

Машина вновь мчалась по улицам Лондона. Владислав все время поглядывал в окно, собираясь с мыслями, наконец, проговорил:

Жаль, что я не знал ранее, как близко мы живем друг от друга.

Теперь знаем и ты и я, - дружелюбно ответил Алан без доли хитрости, - вот ты узнал одну из моих тайн. Ныне настала очередь другой.

Что за тайна? - Влад пристально взглянул в его большие светлые глаза.

По крови я не англичанин, а француз, однако всю жизнь проживаю на этом острове.

Ты, Алан, такой же как и я. Все меня считают поляком, но по правде сказать я армянин, рожденный в Польше, детство проведший в Кременце - ныне этот городок принадлежит Украине.

Я слышал давно о тебе, о твоем прошлом. Нелегко тебе пришлось и мне очень жаль. Ты, который рожден в богемной семье, столько пережил во время плена.

Разве я один? Сколько людей тогда томилось в лагерях, но хуже всех приходилось русским, она на глазах превращались в живые скелеты... Много всего было: война есть война.

На минуту в воздухе повисло молчание - тяжелое, все пропитавшееся страхом прошлого и одиночества. Дабы скрасить темные воспоминания, Алан все таким же дружелюбным голосом молвил:

Я с нетерпением жду окончания путешествия, когда мы ступим на землю Японии и воочию увидим иной мир с необычной культурой. Мне так интересна японская история, что мне порой кажется, будто в своих прошлых жизнях я был самураем.

Посмотрим, - ответил Владислав, подавляя тревогу, когда вдалеке показалось здание аэропорта.

Всякий раз, стоило ему лишь ступить в Хитроу. как сердце его начинало неистово биться в груди: сколько тайных надежд, горечи и расставаний испытал он при встречи или прощания с родными? В памяти всплыли последние встречи с Иреной и матерью - тогда он плакал, остро осознавая, что видит их в последний раз. Так было и на сей раз. Из производственного офиса их встретил человек с билетами, поведал:

Ваш рейс идет в Токио через Москву.

Как через Москву? - воскликнул Влад, весь побледнев. - А разве не через Северный полюс?

По какой-то причине рейс изменился, но это даже лучше для вас.

Лучше? - закричал Владислав, желая бросить все и уехать обратно домой. - Вы понимаете, что я не могу, не смею останавливаться в Москве, ибо я враг коммунизма? Нет, никогда моя нога не ступит на советскую землю. Я ухожу, отказываюсь от съемок. Позвоните мистеру Лондону и попросите его найти мне замену.

Человек потерял дар речи, не в силах сказать что-либо. Все задуманные планы рушились как карточный домик, а как хорошо начинался сегодняшний день. Владислав стоял, сжимая в кулаке дорожную сумку, его волнение сменилось гневом, он осознавал невиновность человека из офиса, но что он мог поделать? К нему приблизился Алан, положил ладонь на его плечо, тихо проговорил:

Я понимаю тебя и знаю, что ты чувствуешь, но сейчас ты должен сам принять решение: лететь или нет. Выбирай.

Влад посмотрел в его спокойное лицо, затем перевел взгляд на молодого человека, наблюдавшего за ними испуганными глазами, какое-то время обдумывал исход событий и тайное чувство подсказало ему, промелькнув в голове кометой, что самое лучшее - согласиться, ибо уже много лет он является британским гражданином и ему бояться нечего под дланью королевской короны.

Ладно, я согласен лететь, - он взял свой билет, добавил, - простите мою слабость, простите...

На табло объявили время посадки их самолета - через полтора часа, в запасе оставалось немало времени. Алан пригласил Владислава выпить чего-нибудь в баре. Официантов оказалось мало и им пришлось долго ждать свой заказ. Все то время Влад с грустью глядел в большое окно, там, на улице, ярко светило солнце и перед его внутренним взором всплыли воспоминания. Мысленно он улетел в Варшаву, под ее лазурное небо: там сейчас, в своей квартире, медленно умирала мать и от этого ему хотелось плакать, но он сдержался, ибо не смел вновь показать свою слабость, только не сейчас.

Вот твой заказ, Влад, - проговорил Алан, с сочувствием глядя в его влажные глаза, - попробуй, это двойная водка, она в миг разгонит все тревоги и печали.

Спасибо за все, Алан. За тот час, что мы знакомы, ты столько сделал для меня хорошего, что и не знаю, как отблагодарить тебя.

Добрая, теплая улыбка озарила красивое лицо Алана, он был искренне тронут словами Владислава, но все также продолжал сохранять рыцарское достоинство. Расплатившись за заказ, они устремились к стойке регистрации, народу оказалось немного и вскоре они уже сидели отдельно ото всех - в первом классе. Влад расположился у окна, с нетерпением ожидая полета. Он знал, что путь в Москву лежит через Вильнюс - древний прекрасный город, некогда принадлежавший Польше; давно, будучи школьником, он ездил со своим классом туда на экскурсию, посещал старинную церковь у моста, где до сих пор хранилась почитаемая христианами Остробрамская икона Богоматери. Ныне Вильнюс принадлежит Литве, а Литва входит в Советский Союз. Владислав поделился мыслями с Аланом, которого уже считал другом. Тот с интересом выслушал его историю, затем ответил полушепотом, словно боялся, что кто-то посторонний может услышать его слова:

Мы должны помолиться чудотворной иконе Остробрамской Богоматери об успехе нашей компании.

Сотворив крестное знамя, они сидели какое-то время в полной тишине, лишь шевеля губами, затем прошептали "Аминь" и, успокоенные, откинулись в удобные кресла. Вдруг случилось невероятное, голос пилота объявил через громкоговоритель: "Дамы и господа, из-за незапланированности рейса наш путь проходит не через Вильнюс, а Варшаву. Через тридцать минут мы будем пролетать над Польшей".

Владислав потерял дар речи, глаза его широко раскрылись и на ресницах набухли слезы. Потрясенный не менее, Алан обернулся к нему, спросил:

Ты понимаешь, что произошло?

Алан, - Влад схватил обеими руками его плечи, задыхаясь от волнения и тугих рыданий, проговорил, - моя мама, она сейчас умирает там, в Варшаве. Я... я просил Богоматерь хотя бы на миг оказаться рядом с ней, в последние минуты ее жизни проститься с той, которая любила меня больше, чем кого бы то ни было.

Стало заметно, как побледнело лицо Алана, трясущейся рукой он вновь перекрестился, молвил словно во сне:

Влад, я не могу поверить, ты, кажется, творишь чудеса! Твои молитвы долетают до Господа быстрее, нежели мои. Такое под силу лишь святому.

Зажимая рот, дабы не заплакать в голос, Владислав впился взором на черепичные крыши варшавских домов, на узкие старинные улочки, широкие проспекты - все то родное, знакомое, что он давно уже потерял. Тугой комок сдавил сердце и он уже был не в силах сдержать рыдания: прямо под ним показалась серой лентой улица Марцалковски, а там, на углу стоял дом, то самый, где сейчас умирала Бронислава.

Вон дом моей матери, - дрожа, прошептал Владислав в тихой святой тишине, - ее квартира там, на четвертом этаже... я чувствую ее присутствие, моя драгоценная матушка рядом... вот...

Все те мгновения были проникнуты непонятным светлым чувством, словно чья-то длань раскрылась перед ним дверь - тот новый невиданный путь, которого он боялся и ожидал одновременно. Алан тоже не смог сдержать слез: расставание с жизнью, что испытывала в эти секунды незнакомая ему женщина, подействовало на него с той силой, на которую был способен человек, когда рядом плакал друг. Владислав ощущал всем сердцем, всей душой мимолетные мгновения перед разверзшейся вечностью между небом и землей: в его взоре предстала картина, как душа Брониславы расстается с телом, как вздымается ввысь - к нему, и как ее почти невидимая рука ласково в прощании коснулась его щеки и он услышал только ее призрачный голос: "Будь счастлив, мой любимый мальчик". Руки его тряслись, он развернул к Алану покрасневшее от слез лицо, молвил:

Она была здесь, она простилась со мной. Теперь я не чувствую ничего.

Господи, - проговорил в полузабытье Алан, - ныне мне стало ясно, почему изменился наш рейс: Бог желал, чтобы ты простился со своей матерью как и хотел.

Владислав ничего не сказал, Алан тоже сохранял молчание: слишком многое произошло за эти полтора часа, слишком тяжелое потрясение и чудеса пришлось им пережить.

Через несколько минут внизу засверкали золотыми куполами православные храмы - величественные, белокаменные, что смогли пережить революцию и войны, дальше красовался Кремль и Красная площадь. Алан немного наклонился вперед, с интересом вглядываясь в диковинную для него страну, о которой читал лишь в книгах.

Это сам Кремль, ему уже много веков, а это площадь, раньше русские называли ее Лобным местом, - пояснил с гордостью Влад, зная об истории России еще со школьной скамьи - ныне его знания как-никак пригодились.

Какая Москва красивая! Признаться, я представлял русский город несколько иначе, - сказал Алан, не отрывая глаз от иллюминатора.

Думал, что по русским городам ходят медведи с балалайками?

Нет, конечно. Но русскому народу столько пришлось пережить, что я удивлен, как они смогли сохранить историческое наследие.

Самолет совершил посадку в Шереметьево, и Владислав, глядя в серые пасмурные небеса, не чувствовал теплого присутствия матери, тот первый страх перед коммунизмом вновь закрался в душу. Внизу у линии самолет ожидали люди в формах, каждый из них держал пулемет.

Что это все значит? Влад, ты не знаешь, что происходит? - впервые испугавшись, воскликнул Алан.

Наверное, будут всех проверять.

В салон вошла статная молодая женщина в военной форме, громко объявила по-английски:

Всех пассажиров просим покинуть самолет и пройти в транзитный зал. Пожалуйста, достаньте ваш багаж и поставьте его на ваши места, а паспорта положите сверху.

Руки Владислава похолодели, он то и дело поглядывал на женщину, удивляясь про себя, почему такая красавица держала строгую маску на лице. Он слегка дернул Алана за рукав, зашептал:

Я опасаюсь, если они вдруг обнаружат у меня в багаже блокнот с адресами, кои могут вызвать у них подозрение, тогда я не знаю,что со мной... с нами будет. Мое имя и так в черном списке у коммунистов.

Тогда отдай мне этот блокнот. Ко мне подозрений не будет.

Нет, Алан, я не могу подставлять тебя, твою жизнь. Мы и так оба рискуем и все из-за меня. Если нас арестуют, то отправят в гулаг на север, долго мы там не проживем.

Офицеры с пулеметами приблизились к ним и вежливо попросили покинуть салон самолета. Очутившись в аэропорту, Владислав ловил пристальные взгляды окружающих, что иной раз показывали на него пальцем и усмехались. Алан в недоумении поинтересовался, отчего русские обращают внимание на Влада - и только на него, тот ответил:

Посмотри, что на мне надето: белые брюки, белые туфли, белая рубашка и ярко-зеленый пиджак. Ты же в своем классическом английском костюме просто потерялся на моем фоне. Сегодня я украл твою роль.

Оба рассмеялись. Проходящие мимо три молодые девушки оглянулись на них, одна проговорила:

Посмотри на этого западного попугая.

Красавицы захихикали, не догадываясь даже, что "попугай" понимает русскую речь.

Что они сказали про нас? - спросил Алан, теряясь в непонятной русскоязычной толпе.

Они сказали: "посмотри на этого попугая". имея ввиду меня.

Артисты подошли к барной стойке, заказали пиво и уселись в ожидании. Иностранцев было мало, в основном граждане Союза, спешащих на междугородние рейсы. Алан, потягивая пиво, пристально разглядывал русских людей, ибо видел их впервые в жизни.

Какие русские красивые! - в восхищении молвил он. - Сколько много типажей лица, в Европе нет такого разнообразия. Отныне я понимаю, чем вдохновлялись русские писатели и поэты в своих произведениях.

Тебе приглянулись местные девушки? - усмехнувшись, спросил Владислав.

Конечно! Тут каждая первая красавица.

Влад посмотрел на соседний столик и так весь замер: девушка в военной форме, что недавно объявляла об осмотре вещей, села напротив них и заказала кофе, а он то и дело бросал на нее пристальный взгляд, десятки чувств и слов смешались в его душе, но он обуздал свой первый порыв подсесть к ней ради знакомства. Девушка мельком взглянула в его сторону, лицо ее оставалось все таким же серьезно-задумчивым.

Посмотри, Алан, это та девушка-офицер, она так прекрасна, но почему на ее лице нет улыбки? - спросил Владислав друга, хотя по сути дела обращался к самому себе.

Алан озадачено развел руками и, пожав плечами, ответил:

Она на службе, наверное, ей не полагается улыбаться.

Русские отличаются ото всех нас. Эти люди, живущие почти на краю земли, могут есть мороженое в зимнее время на улице - в мороз, ты представляешь?! А еще они искренне любят свою страну не смотря ни на что. Их культура, литература. музыка уникальны и не похожи на другие культурные наследия. Русские национальные песни чаще грустные и поются о дороге - да, всегда только о дороге, у которой нет ни начала ни конца.

И именно эти люди подарили миру Достоевского, Чехова, Пушкина, Толстого, именно эти люди совершили революцию, свергнув царя, в надежде на лучшую жизнь...

И, увы. ошиблись. Царь, как-никак, являлся помазанником Бога, в его длани были не только бразды правления, но и церковь, поддерживающая верующих. С приходом жестокого коммунизма законного царя свергли, церковь уничтожили. Ленин бросил вызов Самому Господу, и в гордыне своей погубил русский народ. Я читал исторические книги о России, их старинные летописи. Признаюсь, у них интересная, но жестокая история.

Та девушка все еще смотрит на тебя, - как бы невзначай шепнул Алан и улыбнулся, - ты ей, видимо, понравился.

Или мой костюм попугая, - с усмешкой ответил Влад.

Вскоре объявили посадку и пассажиры с облегченными вздохами уселись по местам. Проходя мимо вооруженных пограничников, Владислав с улыбкой прощался, но никто ему не ответил: они все также стояли с каменными лицами, держа пулеметы в руках. Последней из офицеров оказалась именно та прекрасная незнакомка, на которую он обратил внимание. Когда Влад поравнялся с ней, то бросил в ее сторону приветливый взгляд и сказал по-русски:

До свидания, барышня.

Девушка удивленно приподняла черные дугообразные брови. спросила с любопытством:

Вы говорите по-русски?

Конечно, я армянин.

Очень приятно, - в смущении, заливаясь нежным румянцем, проговорила она и две ямочки мило засветились на ее щеках.

Владислав широко улыбнулся, не в силах оторвать взор от ее чистого белого лица, горячая южная кровь ударила по вискам, но ему пришлось сжать кулаки, дабы обуздать свой порыв.

Спасибо за вашу улыбку, вы очень красивая... Да свидания.

До свидания. Счастливого полета.

Алан наблюдал за этой сценой, жалея, что не понимает по-русски ни слова. Когда полет был объявлен, он поинтересовался, о чем они говорили. Влад не стал скрывать:

Я сделал ей комплимент, она очень удивилась поначалу и спросила, откуда я знаю ее язык. Я признался, что я армянин и что русский - один из языков моего детства.

Эх, жаль, я не владею русской речью, а то непременно познакомился бы с русской красавицей, - мечтательно от всего сердца признался Алан и глубоко вздохнул.

Самолет поднялся в воздух, уносясь все дальше и дальше на северо-восток. Осталась далеко внизу едва различимой точкой величественная Москва, остались позади зеленые поля и ленты рек, земля сменилась лесистыми горами и блестевшими вершинами. Солнце, сев за кромку северной полосы, в последний раз на сегодня осветило желто-красными лучами край земли и исчезло. Медленно сгущались сумерки, на небе загорелись яркие звезды, а самолет летел уже над Сибирью, поражавшей своей дикой нетронутой красотой сказочных высоких сосен и полноводных рек и озер.

Погляди, Алан, какая там красота! - воскликнул Владислав, всей своей эмоциональной натурой всматриваясь в неведомый северный мир.

Мне никогда не доводилось видеть столько сосновых лесов и рек, - молвил тот, поражаясь не меньше, - русским повезло с землей, хотел бы и я хоть немного пожить дикой жизнью.

Я полюбил лес во времен моего плена в Альтварпе, хотя сейчас я вновь боюсь густые темные чащи: я теряюсь в них, глохну, слепну.

Невысокая стюардесса-японка изящными движениями подала им ужин: суши и рыбный суп. Впервые в жизни Влад попробовал японскую еду, которая вскоре - по крайней мере, на несколько месяцев, станет единственной для него пищей.

Скоро совсем стемнело, внизу уже не было видно ничего, только иной раз горели вдалеке огни городов и поселений. Все укладывались спать, ибо ранним утром самолет должен приземлиться в Токио. Все та же миловидная стюардесса подала Владиславу и Алану одеяла, пожелав спокойной ночи.Алан сразу заснул, согретый теплом, а Влад еще какое-то время глядел в неведомую пустоту - слишком много случилось за один лишь день, слишком многое он пережил: смерть любимой матери, обыск в коммунистической Москве, что мог закончиться его арестом, а теперь он сыт и летит над Сибирью, сливающейся с краем земли. От этих дум, от толкающегося в груди сердца и нависшей тишины он сам не понял, как заснул, впав в некую каталепсию.В сновидении мелькали то отдаляющиеся, то приближающиеся яркие картинки прошлой жизни, вырванные из утомленного разума: то он видел себя посреди немецкого концлагеря, а злобный гестаповец, потрясая винтовкой, окриком заставлял его чистить уборную от фекалий, затем отхожее место сменилось просторной кухней с разбросанными повсюду рыбными потрохами и картофельной кожурой, а большая толстая кухарка, громко смеясь, предлагала ему съесть тухлую рыбу. не в силах сдержать рвотный позыв, Владислав ринулся вон из кухни, стараясь бежать как можно быстрее, и попал в небольшую чистую комнату с кроватью и письменным столом, за которым сидел молодой немец. При виде Влада молодой человек рассмеялся и стал мастурбировать. В ужасе, хотя и во сне, Влад крикнул и побежал дальше. Коридор, которому, казалось, нет ни конца ни края, расступился, исчезнув, растворившись в белом облачном тумане, и глазам предстала пустыня с редкой колючей травой. Владислав, закутавшись с головой в длинное шерстяное покрывало, пошел вперед, словно знал куда идти. Ноги его ступили на улицу между рядами глинобитных домов с плоскими крышами. До его ушей доносились крики и причитания на непонятном языке, но он ясно понимал теперь каждое слово. "Распни его, распни!" - кричала со всех сторон надвигающаяся волной толпа. Тяжелые, окованные металлом, ворота распахнулись и на улицу ступила римская кавалькада, командир легиона величественно ехал на поджаром вороном коне, следом вооруженные солдаты разгоняли плетями любопытных зевак, а, замыкая шествие, шли в одних хитонах трое осужденных. Легко пробившись сквозь столпившийся народ, промчавшись мимо легионеров, Владислав приблизился к одному приговоренному на казнь и, поравнявшись с ним, воскликнул:

Господи, я пойду с Тобой, не брошу Тебя. Туда, на Голгофу.

Не отставая от Иисуса Христа, Влад брел по пыльной дороге к одиночной горе за воротами Иерусалима. Он наблюдал за Учителем, несущего крест, как и он сам нес свой всю жизнь. Он наблюдал за казнью и слезы текли по его щекам. Он медленно поднял глаза к небу и... резко проснулся.

В самолете было светло и это означало, что утро уже наступило. Рядом зашевелился Алан, он вытянул руки вперед, проговорил:

Доброе утро.

Доброе утро, - вторил ему Владислав, приходя в себя от ночных кошмаров.

Красавица-стюардесса с улыбкой подала им завтрак: круассаны и кофе, сообщив, что скоро будет посадка в Токио, а пока что самолет летит над темно-синем морем.

Глава двадцать пятая

Ясное тепло утро радужно встретило гостей в токийском аэропорту. Регистрация на таможне, выдача чемоданов прошло на редкость быстро, и вот они уже ехали в лимузине к императорскому отелю Хирохито в центральном районе Гиндзы. Отель поражал не столько роскошью, сколь необычной формой в виде креста, что защищало его во время землетрясений. Владислав и Алан с восторженным выражением лица вошли в главный вестибюль, где их с приветливой улыбкой встретил портье. Владислав поразился невообразимой чистотой японского общества - тут было идеально все, вплоть до мелочей: до блеска натерт пол, на мебели ни пылинки, весь персонал в кипенно-белых рубашках и таких же белоснежных перчатках, в воздухе витал душистый аромат цветов и восточных благовоний. Сказка.

Господа, ваши номера на четвертом этаже, - с поклоном сказал один из работников отеля на прекрасном английском языке.

Их провели в уже забронированные номера. предоставив немного времени на отдых. Влад был слишком уставшим, слишком подавленным, от былой радости не осталось и следа, умерла мать и он чувствовал всю дорогу, как оборвалась последняя связывающая нить, теперь он остался один - один во всем мире.

Номер оказался большим, по-европейски роскошным: огромное окно, два глубоких кресла и диван, большое зеркало над столом, просторная кровать под зеленым альковом. Переодевшись в домашний халат. он принял ванну, нежась в горячей воде и вдыхая аромат шампуня. Чуть приподнявшись, Владислав массажными движениями принялся растирать покрасневшие, опухшие от долгого путешествия лодыжки, причинявшие в самолете ноющую боль. Теперь, когда он стал чистым и отдохнувшим, то смог со свежими мыслями оглядеть весь окружающий, неведомо-новый мир. Окно открывало вид на оживленную улицу Токио, небоскребами, рекламными вывесками и толпами спешащих людей напоминающий больше Нью-Йорк, нежели традиционный азиатский город. Телефон, стоявший на тумбочке, громко зазвонил - менеджер из производственного офиса сообщил, что завтра Владиславу предстоит сделать прическу для фильма и примерить костюм - отложить дело никак нельзя, более того, офис выдаст артисту определенную сумму денег на карманные расходы - на первое время; никто не спросил, не поинтересовался, каким был полет. Влад только и мог сказать: хорошо или спасибо, об одном лишь попросил - деньги менеджер должен передать прямо в номер в течении тридцати минут. Он никогда не любил работать с американцами, вот потому и решил на сей раз немного покапризничать - они нуждались в нем больше, чем он в них, хотя, кто такой Влад сказал бы отец: шутка, просто шутка.

Улегшись в кровать, Владислав принялся читать-перечитывать свою роль, то и дело устремляя взгляд на потолок, дабы быть уверенным в самом себе на съемочной площадке. Его репетицию прервал стук в дверь - то оказался высокий приветливый человек из кинокомпании, принесший деньги в иенах, а также список цен на продукты и напитки в Токио.

Спасибо большое, - учтиво проговорил Владислав менеджеру.

Когда тот ушел, в номер позвонил Алан. Бодрый голос друга сообщил, что завтра им предстоит сняться вдвоем в сцене, а потому необходимо перед работой как следует потренироваться.

Заходи ко мне прямо сейчас, - проговорил Влад, радуясь тому, что вдвоем им будет проще выучить диалоги.

Через пять минут Алан был уже в номере Владислава,протянув тому тарелку с двумя персиками.

У тебя такая красивая комната, - без всякой зависти проговорил Алан, осматривая обстановку, - у меня почти такая же, только без алькова и дивана.

Он достал из кармана лист с диалогами и маленький магнитофон. Влад рассмеялся, проговорив:

Я тоже всегда записываю свою речь для прослушивания - так легче запоминать.

Ну что же, приступим к репетиции, завтра тяжелый день.

В течении трех часов они обговаривали фразы, то читая по листку, то стараясь говорить наизусть. Алан, немного скромный и забывчивый, полностью положился на друга, с которым разработал только им двоим понятные жесты с помощью пальцев, но так, чтобы никто не заметил: ни режиссер, ни будущие телезрители: Влад поднимает указательный палец немного вверх - значит, повысит голос, палец вниз - понизить.

На следующее утро в номере зазвонил телефон. Все еще находясь между сном и явью, Владислав на ощупь поднял трубку, хриплым голосом проговорил: "Алло". На том конце провода добрый мужской голос сообщил:

Мистер Шейбал, будьте готовы, скоро за вами приедет машина.

Когда? - переспросил Влад, окончательно проснувшись.

В течении получаса, просим вас не опаздывать.

Положив трубку, Владислав глубоко вздохнул, ему не нравилась работать с американцами - те делали все быстро, не давая возможности артистам отдохнуть, но он сам согласился на эту роль ради приличных денег и отныне стоит терпеть. Приняв душ и переодевшись в чистую одежду, он спустился на первый этаж. Расторопные японцы, все также кланяясь с улыбками, предложили чай, но Влад отказался - с минуты на минуту подъедет автомобиль. И только стоило ему об этом подумать, как портье сообщил, что шофер уже поджидает на улице. Первая остановка была у салона красоты, где нужно было сделать прическу. Парикмахеры по виду уже ждали его прихода и, улыбнувшись с поклоном, пригласили присаживаться в кресло. Помимо японских сотрудников, там работала еще американка - молодая леди с серьезным лицом, которой довелось стать личным стилистом артиста.

Что вы будете со мной делать? - заигрывающим дружелюбным тоном спросил Влад, пристально оглядывая девушку в отражении.

Мы выкрасим их в черный цвет, а затем завьем.

Как ваше имя, мисс? - поинтересовался он.

Бренда. - молвила та несколько смущенно.

А я Владислав Шейбал.

Я вас знаю, видела пару раз в фильмах.

Больше спрашивать ее Влад не стал, так как Бренда принялась за работу, хотя сама фраза "про пару фильмов" остро кольнуло его в грудь, задев скрытое самолюбие. Как так "пару фильмов", кричал его разум, если он, не жалея себя, играл без перерыва в десятках кинокартин, но больше - в театре? В конце концов, принялся он успокаивать сам себя, девушка еще слишком молода и у нее не было возможности посмотреть все фильмы в его участием.

Через полтора часа после всех мучений с покраской, бигудей и сушкой под горячей струей воздуха Владислав взглянул на свое отражение в зеркале, еле сдерживая смех. Всю жизнь его темные волосы, обрамляющие смуглое лицо, были прямые, негустые, а теперь его голова походила на взъерошенный одуванчик - только черного цвета.

Вам нравится ваша прическа, мистер Шейбал? - вежливо поинтересовалась Бренда.

Да, очень... спасибо, - с улыбкой ответил тот.

Сейчас предстояло вновь вернуться в отель, машина ждала у входа, но Влад наотрез отказался садиться в автомобиль, предпочтя прогуляться до Хирохито пешком, благо, он запомнил обратный путь.

Но как вы пойдете в таком виде, с такой прической? Над вами будут все смеяться, - озадаченно воскликнула Бренда, всплеснув руками.

Мне все равно, - равнодушно ответил он. "Я прошел в жизни через такой ад, что меня более ничего не трогает", - хотелось добавить к ответу, но Влад промолчал, толкнув дверь. Волна горячего воздуха японского лета обдала его лицо. Вытерев мокрое лицо носовым платком, Владислав упрямо зашагал по улице, не обратив внимание на своего водителя. Как и предупреждала Бренда, японцы с нескрываемым любопытством глядели в его сторону, несколько молодых людей обменялись между собой словами - скорее всего, с нехорошим смыслом, и засмеялись. Однако, Владислав продолжил свой путь, он не понимал японскую речь и ему было все равно, что местные жители думают о нем.

В отеле - и вновь не было ни малейшей минуты на отдых, Влада повезли в токийскую киностудию для примерки костюма. Комфортный автомобиль несся по главному проспекту Гинзы, а Владислав с затаенным восхищением оглядывал мелькавшие высокие небоскребы и маленькие азиатские лавочки, современные торговые центры и традиционные японские рынки, где можно было приобрести все, начиная от палочек для еды и заканчивая кимоно, а также подешевле купить свежую рыбу и фрукты из местных садов - много лучше магазинных. Такое сочетание запада и востока, европейской и азиатской культур видел он в Токио, одном из самых крупных, густонаселенных городов мира.

Вскоре проспект кончился и машина свернула налево, позади остались торговые центры, здания офисов и жилых домов, их взору открылись высокие широкие ворота киностудии, которые отворились сами собой и автомобиль поехал дальше по ровной дороге к главному зданию. Владислава раздирало любопытство, он вспомнил свой первый опыт в британском кино о Джеймсе Бонде, тогда он также вот ехал в машине на территории студии, а со всех сторон, сменяя роскошные декорации, являлись удивительные миры: Средневековье, дикий Запад, корабельная гавань, дворцы, водопады. Влад поражался изобилием сцен, но ныне, за столько лет привыкнув ко всему, объездив полмира, с машинальной улыбкой осматривал актеров и членов массовки в национальном кимоно, в самурайских доспехах. Вдалеке щипали траву стреноженные высокие лошади, которых готовили для съемок в "Сегуне". Миновав еще одни ворота, машина остановилась. Водитель указал на отдельный отсек большого здания, сообщив, что там находятся примерочная и гримерная. Владислав отправился туда, горя нетерпением увидеть свой наряд капитана, который, если судить по книге, выглядел великолепно. У входа артиста ожидал секретарь производственного отдела, он учтиво поклонился и велел следовать за ним. Влад только хотел было шагнуть на порог, как японец, немного смутившись, указал на его обувь, сообщил:

Нужно разуться.

И только тогда артист заметил в углу груду ботинок, туфель, он ненароком вспомнил жизнь в Кременце - и там русские, украинцы тоже разувались при входе в дом: должно быть, то явная необходимость, чтобы не нести грязь в дом, а здесь, в Японии, обычай снимать обувь имеет схожий смысл как и у славян.

Секретарь, ведя его по длинному светлому коридору, пояснил:

Когда вы идете по улице, вся грязь, а вместе с ней и злые духи земли прилипают к подошве, но, приходя домой, нужно переобуться. дабы зло не пробралось в жилище.

Я провел детство в западной Украине, живя бок о бок с русскими и украинцами, они тоже всегда снимают уличную обувь, оставляя ее у порога.

Интересно, а я-то думал, что данный обычай есть только у нас. А вы сами кто по крови?

Армянин.

Секретарь резко остановился, широко раскрытыми глазами оглядел Владислава с ног до головы, будто видел перед собой не человека, а непонятное существо, немного подумав, проговорил:

Простите, я... я не слышал о таком народе.

Ничего, - махнул рукой Влад, смеясь про себя над реакцией японца.

Они вошли в отдел костюмов, со всех сторон их окружали большие зеркала и сладкий запах восточных благовоний. Владислав почувствовал себя как дома:так спокойно стало у него на душе. Ему показали его костюм: свободные коричневые брюки, черная рубаха с широкими рукавами и коричневыми клапанами, широкополая шляпа. Одежда была выполнена лучшими мастерами из натуральной шерстяной парчи в лучших традициях Средневековья. Примерив все, Влад критично оглядел себя в зеркале, оставшись доволен: костюм сшит по размеру, но до чего тяжелый, словно рыцарские доспехи.

Вам нравится? - спросила мастерица.

Это удивительная работа! - воскликнул он. - Только очень уж тяжело.

Ничего, привыкните, - она немного поправила брюки и один клапан на рубахе.

Когда с примеркой было покончено, Влада привели в гримерную, там ему укоротили волосы и отпустили. Шагая босиком по холодному от кондиционеров полу, а позже выйдя вновь на улицу, залитую жарким солнцем, он ощутил саднящую боль в горле. Только бы не заболеть, подумал про себя, зная, что после плена легко подхватывал даже самую малую заразу, мучаясь неделю с высокой температурой. Кто-то из стилистов позвал его в кафе пообедать перед началом работы. Владислав пришел в столовую и вновь увидел у входа большую груду обуви. Он научился за короткое время нескольким японским обычаям и без лишних слов разулся.

Сама столовая оказалась много просторнее, чем он предполагал. Официантки в белых блузках и черных юбках бегали от столика к столику, принимая заказы. Вдруг до его уха долетел знакомый голос, зовущий его по имени. Влад обернулся и заметил Алана, махавшего ему рукой. Алан сидел с двумя актерами: Дэмианом Томасом, игравшего роль отца Алвито, и Джоном Ризом-Дэвисом в исполнении роли Васко Родригеса. Оба высокие, черноглазые и черноволосые - совсем не похожие на европейцев, они учтиво поздоровались с Владиславом, уступив ему место. Вчетвером заказав традиционный японский обед, они заговорили о предстоящих съемках.

Ты еще не знаешь, сколько выдержки тебе потребуется в скором времени, - пояснил Дэмиан, попивая чай, - на съемочной площадке Джерри Лондон невыносим, однако, и его стоит понять: он торопится, весь горя желанием увидеть на экране свое творение.

Неужели? - спросил Владислав. - А мне он показался довольно учтивым джентльменом.

За пределами киностудии, - добавил Джон и усмехнулся.

Влад посмотрел на них, на их костюмы, спросил:

Ваша одежда тоже тяжелая?

Да, - ответил Дэмиан, - из офиса мне сказали, будто эту ткань изготавливали специально для нашего сериала по средневековым обычаям.

К ним подошла молодая девушка, поклонилась.

Мне лапшу и суши, - заказал Владислав обед, ткнув пальцем в меню.

Остальные засмеялись его выбору, так как все еще не привыкли к японской сырой еде.

Влад, ты уже превращаешься в японца, - с улыбкой заметил Алан, дружески похлопав его по плечу.

Да, здесь по-иному нельзя. В одном из ресторанчиков я приметил, как они едят суп.

И как?

Громко хлебают, а позже едят лапшу.

Ужас, - проговорил Джон, явно не горя желанием прикасаться к таким обычаям, которые в Англии сочли бы верхом бескультурья.

После обеда был объявлен сбор артистов, помощников и статистов у съемочной площадки. Поторапливаясь, Владислав попросил бармена наполнить термос чаем с молоком и сахаром. Бармен сделал такое лицо, словно проглотил кислый лимон, однако исполнил просьбу артиста, сказав за его спиной подошедшей официантке: "Эти иноземцы совершенно не понимают толк в чаепитии. Представляешь, этот человек пожелал чай с сахаром и молоком - даже животные такое не пьют".

На галере, стоявшей посреди большого бассейна, было не протолкнуться. Свет, камеры, люди из съемочной группы исполняли приказ режиссера. Тот окриком подгонял опоздавших, не давая никому передышки. Последним с термосом в одной руке и бутербродами в другой пришел Влад. Все украдкой глянули на него, затем перевели взгляд на Джерри Лондона. Джон Риз-Дэвис придвинулся к нему, шепнул на ухо:

Зря ты принес с собой перекус, наш режиссер будет очень не доволен.

А, пусть себе, - отрешенным голосом проговорил тот, - я не собираюсь мучить себя голодом ради кого бы то ни было.

Джерри Лондон видел. что Владислав пришел не с пустыми руками, но ничего не сказал: время поджимало, нужно торопиться. Камера, мотор... И вот новая сцена на галере после "победоносного боя". В уютной роскошной каюте за длинным столом сидят Владислав - капитан Черного корабля, Дэмиан - католический иезуит, Алан - кардинал церкви, Тосиро Мифунэ в роли Торанаги с переводчицей Марико, ведут диалог, как следует по сценарию и книге, когда герои договаривались о поставке оружия и строительстве собора. Вдруг Тосиро резко оборвал диалог, подозвав своего агента, долго ему что-то объяснял, время от времени указывая в сторону Владислава. Никто из европейцев ничего не понял, а Влада пробрал холодный пот: что, если знаменитый японский актер откажется с ним играть, тогда режиссеру придется искать замену на роль капитана, ибо он не захочет рисковать таким проектом ради Владислава. Но когда агент улыбнулся и перевел, все облегченно вздохнули и даже рассмеялись. Оказалось, Тосиро хотел, чтобы Влад все то время смотрел в его сторону своими необычайно большими глазами - этот взгляд придаст японскому актеру силы доиграть роль до конца. Владислав искоса глянул на Алана, сидящего от него по правую руку, тот слегка улыбнулся, как бы говоря: я же сказал, что все будет хорошо.

Съемки продолжались до позднего вечера, а ранним утром в шесть часов артисты вновь собирались в киностудии для последующих съемок.

Глава двадцать шестая

В те немногие дни, когда можно было просто наслаждаться отдыхом, Владислав тратил время на изучение Токио, прикупив в книжной лавке англо-японский разговорник. Почти целый день он прогуливался по проспекту Гинзы. запоминая в уме повороты и расположение домов. Примечательно, но в столице нет номеров домов, нет и названий улиц, здесь путник полагается лишь на свою зрительную память, считая про себя повороты в огромном городском лабиринте.

Однажды Владислав спустился в метро, дабы исследовать иные районы Токио, в кармане пиджака была свернута карта города. Вагоны оказались забиты толпами людей. Стояла влажная жаркая погода и если бы не кондиционеры, то вполне вероятно было потерять сознание от духоты. Влад забился в самый дальний отсек вагона, чтобы не привлекать излишнее внимание, особенно детей, которые при его появлении оживлялись и что-то громко эмоционально говорили родителям. Сзади почти никого не было: лишь пожилая женщина в кимоно и работник офиса, оба дремали. Вдруг поезд метро резко затормозил, хотя никакой остановки не предвиделось. Все притихли и лишь Владислав принялся боязливо озираться по сторонам, привлекая к себе внимание. Он спросил у пассажиров по-английски о происшествии, но его никто не понял. Тогда он повторил вопрос на немецком и французском, желая найти хоть одного, кто смог бы понять его, но японцы лишь виновато улыбались, давая понять, что не говорят на иных языках.

Господи, да что же здесь творится? Почему мы застряли? - воскликнул, не выдержав, Владислав; он более не думал, какое впечатление производит на окружающих.

От нестерпимой духоты, от стекавшего по лицу пота он вышел из себя, стал метаться по вагону. Одна женщина - дама средних лет в деловом костюме подошла к нему и с улыбкой предложила свой веер.

Домо - спасибо, - поблагодарил ее Влад.

Как только он принялся обмахиваться, кондиционер заработал и поезд вновь тронулся по рельсам. Через десять минут артист вышел на свою станцию, следуя карте, а заметил полицейских, патрулирующих улицы. Набравшись смелости, Владислав приблизился к ним и поинтересовался, что же случилось, почему поезд метро внезапно остановился? Один полицейский озадаченно улыбнулся - так улыбаются детям, пояснил:

Наши поезда останавливаются автоматически во время землетрясений. Недавно здесь прошли два толчка - они не опасны, но метро всегда стоит даже при малых баллах.

Спасибо, - поблагодарил его Влад и поспешил в отель, в свой номер, как в спасительную крепость.

Перекусив нехитрый обед, он устремлялся на четвертый этаж, запирался на ключ и часами сидел у окна, погрузившись в собственные мысли. Порой он вспоминал свой теплый уютный дом в Лондоне и тот удивительный случай с нашествием лягушек в патео; ныне по прошествии стольких лет он думал об этом с улыбкой на устах - так смешно и нелепо боялся непрошеных гостей. Но сегодня волею судьбы, оказавшись в вагоне метро во время землетрясения, мысли поворотили вспять, в прошлое молодости, когда плененный страхом, скрывался в убежище от пуль и снарядов. Тогда казалось, будто загробный ад раскрыл свою пасть и выпустил из своих чертог всех демонов, какие обитали там, мучая грешников. Ему в тот миг хотелось просто жить, просто остаться на этой земле, просто дышать, а теперь он снова пережил тот страх, пронеся его в сердце через глубину лет. И только далекие воспоминания скрылись в облаке тумана, как Влад почувствовал снизу толчок, затем все стихло, но спустя пару секунд толчки повторились, становясь все сильнее и сильнее. Звук - словно ревело подземное чудовище, вырвался наверх, смешался со стуком падающих картин и разбитого стекла в ванной комнате. Владислав какое-то время пребывал в шоке, словно стоял за невидимой ширмой и наблюдал за окутанным туманом миром. Рев из-под земли - страшный, протяжный, вывел его из оцепенения, и он рывком, спрыгнув на пол, помня уроки варшавского восстания, ринулся под дверной проем - то самая безопасная точка опоры, которая если и обрушится, то в последний миг. Из ванной донесся звук падающих флаконов и запах разлитых дорогих духов смешался с запахом пыли и воем из самых недр земли. Владислав вновь пережил испытание - то, что некогда повидал во время войны, он боялся, дрожал всем телом. В ушах стояли гул и вой, ужасный рев, словно на улице сражались две армии тьмы - чудовища, драконы, демоны - страшные, голодные, жестокие. Чтобы не обезуметь окончательно от адского рева, Владислав зажал уши руками, зажмурил глаза, оказавшись под своим защитным невидимым колпаком. И тут резко все стихло. Борясь с еще неотступающим страхом, он вышел из номера и на одеревенелых ногах спустился вниз в главный зал. Пройдя по лестнице к стойке регистрации, он спросил администратора:

Что сейчас произошло?

Землетрясение, очень маленькое, длившееся всего сорок пять секунд. Но вам не следует ни о чем беспокоиться, так как наш отель устойчив и ему не страшны никакие колебания.

Почему у вас нет никаких инструкций, как следует себя вести при землетрясении или вы полагаете, что мы, иностранцы, осведомлены также как и вы? - воскликнул Владислав, выпустив пар.

Простите за неудобство. У вас имеются еще какие претензии?

Конечно! Вы видели, что творится в моей ванной комнате? Зеркало упало, все мои духи - а они очень дорогие, разбиты вдребезги! Кто уберет осколки, кто возместит мне ущерб?

Несколько человек из администрации долго о чем-то советовались между собой, один из них с виноватой улыбкой обратился к артисту:

Господин Шейбал, извольте не волноваться. В течении тридцати минут горничная все уберет в вашем номере.

А мои духи?

Наш отель вам все возместит, а пока, - он пригласил его присесть на кожаный диван, - извольте принять извинения и угоститесь нашим чаем.

Вечером после захода солнца вернулся Алан. Он был счастлив и в предвкушении своего рассказа поделиться радостью о сбывшейся мечте, ради которой и согласился на съемки в Японии, отправился к Владиславу, в руках держа два персика. Друзья до полуночи коротали время в беседах: каждый пережил сегодня потрясение - Влад впервые ощутил землетрясение, а Алан побывал на встречи с самураями - как мечтал долгие годы, всем сердцем проникнув к их древней интересно-непонятной культуре. Слушая его рассказ и духовной связи с самураями, о перевоплощении душ, о карме и долге чести, Влад радовался за него: ведь Алан оказался единственным, кто никогда не смеялся над ним, не называл шуткой, как когда-то Станислав о странном мечтательном сыне. Сам Влад много поведал о себе, о жизни семьи и тайне предков, он показал другу всегда хранившие при себе фотографии родных и Алан. осматривая незнакомых людей на черно-белом фоне, проговорил:

Какие у тебя красивые родители!

А это мой старший брат Казимеж, он сейчас живет в Варшаве со своей семьей.

Вы с братом такие разные, абсолютно не похожи друг на друга.

Это правда. Казимеж никогда не любил общаться со мной и даже после смерти отца и матери, а я всегда звонил ему и продолжаю звонить, ведь кроме него у меня больше никого не осталось. Но... Казимеж правильно, наверное, поступает, что чурается меня. Во время войны он получил травму позвоночника - надежд на улучшение было немного. но вопреки рекомендациям врача, он участвовал в боевых сражениях против врагов, а я только и мог, что убегать и прятаться. Казимеж смелый, серьезный, он гораздо достойнее меня, вечного труса, - глаза Владислава увлажнились, мыслями он вернулся в далекое прошлое, когда жил со своими родными большой семьей, ныне у него ничего того не осталось и родители умерли.

Алан осторожно положил руку на его плечо, с жалостью глянул ему в глаза, тихо проговорил:

Ты не трус, Влад, и никогда им не был. Ежели ты бы боялся, разве тогда достиг бы всего того, что имеешь сейчас? Вспомни, как боролся ты за место под солнцем, прибыв в Англию и не зная ни языка, ни кого из знакомых? Я бы так не смог. Ты гораздо смелее многих из нас.

Владислав поднял глаза, в них застыла боль, на длинных черных ресницах в свете лампы блестели капли слез. Приобняв друга за плечи, он ответил тихим голосом:

Лишь тебе одному за все спасибо.

Глава двадцать седьмая

Через неделю весь производственный офис перебрался на юг в маленький город Овасе, где планировалось завершить съемки сериала среди живописного пейзажа. В то время Владислав не снимался ни в одном из эпизодов, у него по крайней мере было в запасе четыре недели безмятежного существования в роскошных апартаментах императорского отеля, а в кошельке хранилась сумма денег на карманные расходы.

Оставшись один, Влад решил не терять зря времени в пустой праздности кафе и ресторанов, а изучить Токио изнутри его вековых традиций, окунуться в неизведанный японский мир, сокрытый за ширмой небоскребов и освещенных бутиков. Просыпаясь, когда захочется, он первым делом, приняв душ, спускался в ресторан к завтраку, а после шел длинными извилистыми коридорами первого этажа, где было все, что душе угодно: маленькие художественные галереи неизвестных мастеров, ряды парикмахерский, кафе, бутиков одежды и обуви, антикварные лавки и магазинчики сувениров. Когда Владислав изо дня в день проходил по одному и тому же маршруту торговых лабиринтов, продавцы и хозяева лавочек приветливо махали ему рукой, а он широко улыбался и отвечал по-японски с польским акцентом.

Однажды Влад посетил японскую баню - разве можно оставаться долгое время в Японии и при этом ни разу не попариться в офуро? В центре Токио располагалось множество таких и саун, ибо желающих очистить свое тело да и просто весело провести время каждый день было очень много. Офуро располагались в больших помещениях в несколько этажей, на которые следует подниматься по зигзагообразным лестницам. Влад - единственный на тот момент иностранец, резко выделился из толпы лицом, однако ростом оказался ниже большинства японцев. Смотритель бани поклонился гостю и галантным жестом пригласил следовать за ним. Она поднялись на третий этаж, прошли длинный лабиринт коридоров. По пути встречались мужчины и женщины - все обнаженные, распаренные и - самое удивительное, японцы не стыдились своей наготы, не прикрывались полотенцами при посторонних.

Владислава ввели в маленькую комнатку, велев раздеться донага. Ему пришлось приложить множество усилий, дабы окончательно не смутиться, так как работник офуро все время поглядывал на него. Когда Влад скинул одеяния, японец подал ему широкое хлопковое полотенце и поманил за собой в соседнюю комнату. Та оказалась много просторнее и пахла благовониями. Японец что-то проговорил на своем, указывая то на ведро с горячей водой, то на табурет. Не зря долгое время Владислав проводил за чтением книг о культуре Японии, ныне он без труда понял, что следует делать. Первое: тщательно вымыться горячей водой, очистить тело губкой и мылом - мыться следует дважды, пока тело не станет красным. После в отдельно стоящую ванную с горячей водой круглой формы человек окунается с головой, возлежа в ней не менее часа, с упоительным чувством ощущая, как все поры каждого уголка тела очищаются от грязи, жиров. Блаженствуя в офуро, вдыхая сладкий аромат мускуса и ванили, Владислав прикрыл глаза, слыша отдаленно лишь биение собственного сердца. Он уже было заснул, но смотритель растормошил его, указав на часы. Влад удивился: неужели минул целый час? А казалось, не прошло и пяти минут. Чистый, отдохнувший душой и телом, он счастливый вернулся в отель, как раз наступило время ужина. По дороге он заглянул в кондитерскую лавку, на витрине которой красовались необычной красоты и причудливых форм печенья, шоколад, пирожные, торты. Еще с первых дней в Токио у него закрадывались мысли побаловать себя сладостями, но лишь теперь, полный свободы, он сделал шаг навстречу своим желаниям. Юная девушка в алом фартуке поклонилась, с улыбкой, смешивая английские и японские слова, поинтересовалась у покупателя, чего он желает приобрести. Владислав не сразу ответил: его глаза, прикованные к красным полкам, разбегались от такого разнообразия: все продукты являлись произведением искусств, которые и есть было жалко - только любоваться.

Пожалуй, вот этот тортик, - он указал пальцем на прилавок в сторону небольшого торта, состоявшего из нескольких коржей, самый верхний был полит карамелью и украшен шоколадными розами.

Девушка аккуратно уложила торт в круглую коробку, а затем с уточненной фантазией завернула в красочную бумагу с мелкими цветочками, а в довершении украсила упаковку алой лентой.

Как сокровище нес Владислав торт на вытянутых руках до своего номера. В комнате он поставил коробку на стол, но так и не решился раскрыть ее, боясь нарушить художественную композицию, сотворенную нежными девичьими руками - лишь ради него одного. Разве смел он, будучи художником, порвать эту целостную красоту - совершить столь варварский поступок, оправив после это все в мусорный бак? Нет, и торт, и упаковка слишком хороши для простого человека - для такого, как он - шутка, просто шутка. Ненароком вспомнились маленькие лавчонки за углом отеля, там прямо на витринах красовались под яркими фонарями картины японских художников 17 века - Хоку Сая и Хиро Шия. Отец часто упоминал о них, когда заводил разговор с детьми о мировом искусстве. Отдаленные воспоминания из детства вновь окутали его тоскливо-сладостной пеленой. Подняв взор вверх, словно видя там кого-то или что-то невидимое, непонятое, он мысленно обратился к нему: ах, отец, как жаль, что ты ушел раньше моей поездки в Японию, о который ты так мечтал и которую знал лишь по книгам; будь ты сейчас жив, я сделал бы все возможное, чтобы исполнить свою мечту. По щекам потекли слезы, но в предночной тишине все пространство хранило тайное, лишь ей одной понятное молчание.

Последующие дни - а их оставалось десять, Владислав решил посвятить посещению токийских храмов, следуя по стопам стекающихся паломников. Он видел толпы мужчин, женщин и детей - все одеты в традиционные кимоно, спешащих на молитвенную службу под черепичными изогнутыми крышами. Из самих храмов доносились монотонные молитвы на древнем языке, запах воскуряющихся благовоний и редкий удар гонга. Перед входом в круглом "барабане" горел постоянный огонь, чье змееподобное пламя было заметно даже снаружи невооруженным взглядом. Подле воскуряющихся жертвенников - дары небесным духам,люди бросали кусочки бумаги с написанными пожеланиями и ждали до тех пор, пока бумажный сверток не превратится полностью в золу.

Влад не смел входить внутрь храма, однако остался наблюдать за церемонией с крыльца через открытые двери в виде ширм. Два бритых монаха сидели на ступенях, собирали милостыню. Влад бросил одну монету в соломенную шляпу более старшего и направился к ряду лавочек, что стояли неподалеку под сенью деревьев. Как было хорошо, спокойно сидеть вот так просто в густой тени, укрывший от полуденного зноя! До ушей долетали молитвенные слова, смешанные с журчанием бегущего неподалеку ручейка, в брызгах которого поблескивали солнечные блики. Стайки белых голубей то и дело перелетали с места на место, спокойно шагали по земле, не чураясь десятков людей. Владислав вспомнил слова бабушки Вильгельмины - потомственной армянской дворянки, о том, что белоснежные голуби обитают лишь в намоленных святых местах, где нет ни порока, ни греха. Может, потому этих птиц так много возле церквей в Падуе и Риме, у Стены Плача в Иерусалиме и в Мекке? Проникнутый до глубины сердца молитвами и памятью о святом городе с его древними, уходящими вглубь веков улицами и площадью, Влад решил не терять попусту оставшиеся выходные, а отправиться в Киото - город японских паломников. Рано утром он сел на скоростной поезд, мчащийся со скорость 160 км в час, дабы в теплых солнечных лучах насладиться красотой японского пейзажа. Из окна мелькали широкие рисовые поля - бледно-зеленые, обильно политые водой. Крестьяне в широкополых соломенных шляпах без устали работали на земле - босые, почерневшие от солнца и труда, и как в былые времена из руки держали примитивные серпы. Вскоре бескрайние поля сменились холмами, местность пошла вверх, а на горизонте - надо всей землей, всем видимым миром в гордом одиночестве возвышалась священная гора Фудзияма, с середины и до вершины покрытая вечным снегом, блестевшего желтовато-розовым цветом в лучах летнего солнца.

Восторженный незабвенной дикой красотой, будучи художником в душе и по призванию, Владислав принялся рисовать видимый мир в блокноте простым карандашом, то и дело бросая взгляд в окно. К нему с полным бесстрашием подсел мальчик лет четырех-пяти и, вытянув шею, стал наблюдать за работой артиста. Влад улыбнулся малышу, показал картину и спросил:

Тебе нравится?

Мальчик не понял английскую речь, но продолжил не мигая глядеть на мужчину снизу вверх.

Ты хочешь, чтобы я подарил тебе мой рисунок? - Владислав изобразил жестами сказанные слова.

Малыш радостно закивал головой, проговорив дважды "хай", что означало "да". Испытывая теплые чувства к детям, о которых мечтал всю жизнь, художник протянул лист бумаги в детские руки, что приняли его сокровенный дар, детский взор жадно всматривался в рисунок - на нем была изображена гора Фудзияма над раскинувшимися полями с маленькими фигурками крестьян.

Домо, домо - спасибо, спасибо, - затараторил мальчик, в знак почтения склонив голову.

Тебе спасибо - домо, - проговорил в ответ Владислав, чувствуя, как тугой комок сжимает сердце.

Глава двадцать восьмая

Всего два дня до отъезда - только два. Из производственного офиса уже звонили менеджеры. давали инструкции куда ехать и на какой поезд садиться. собрав чемодан, Владислав присел на кровать и призадумался: как ему скоротать оставшееся время, что сначала бежало так быстро, но потом резко остановилось в скуке и бездействии. В кармане еще хранилась немалая сумма денег - припрятанная на "черный день", он решил было еще раз, хотя бы последний, посетить Киото, полюбоваться из поезда горой Фудзиямой, а затем в гордом одиночестве бродить вдоль храмов и монастырей, но в конце отбросил эту идею: хватит с него всех этих духовных поисков и познаний культуры, он слишком много знал и узнает еще. Всю жизнь, не давая себе роздыху, он учился, воплощал в реальность свои мечты, но какими жертвами это обернулось: только улегшись на мягкую кровать и расслабив все тело, Влад ощущал бесконечную усталость от той жизни, что выбрал сам - он никогда не отдыхал, всегда торопился сделать следующий шаг, в гонке бесконечной череды съемок-репетиций позабыв о самом себе.

Накануне отъезда на юг администратор отеля передал Владиславу конверт с хранившимся в нем билетом на поезд и сообщением, что он отправится в путь вместе с одной милой леди, которая, к счастью, приходилась невестой Дэмиана Томаса. Ранним утром в кафе на первом этаже отеля к Владиславу подошла молодая девушка. Взглянув на нее, он удивился своему ложному представлению о ней, которое обрисовал в своих фантазиях. Девушку звали Фузия, она была наполовину марокканка и наполовину испанка. Влад думал увидеть перед собой полную, широкобедрую арабку с шоколадным оттенком кожи и черными как смоль глазами, но Фузия оказалась необычайно прекрасной: белая чистая кожа, миндалевидные светло-карие глаза и густые темные локоны, волнами ниспадавшие по плечам до тонкой талии. Еще в молодости он решил, что для него идеалом женской красоты станут пышногрудые белокурые северянки, но ныне, столкнувший с чертами южной красоты, в душе его что-то кольнуло непонятно-приятным, и стало ему страшно и радостно одновременно.

Фузия улыбнулась обворожительной улыбкой, показав ровные белые зубы, сказала:

Вы готовы, мистер Шейбал, к новому путешествию?

Я всегда готов, - сразу ответил он, подумав про себя: "С тобой хоть на край света".

Встав подле него, словно меряясь ростом, маленькая - почти на голову ниже Владислава, хрупкая девушка направилась к выходу, уверенно шагая вперед. Они благополучно сели в нужный поезд, беззаботно болтали о жизни и новых планах на будущее, а поезд быстро мчался по рельсам. направляясь на самый юг Хонсю. Она проехали окаймленные горами, поросшие густыми сосновыми лесами, станции Химедж, Окаяму, Фукуяму и Хиросиму, чувствуя истинный дух Японии, сохранивший традиции и обычаи из самих глубин веков - здесь все оставалось как прежде - как сто, двести лет назад. По дороги Хиросимы в вагоне разом как по мановению чьей-то длани смолкли разговоры и все взоры направились в раскинувшееся безлюдное пространство - то место великой трагедии, унесшей жизни миллиона людей. Глядя в окно широко раскрытыми глазами, Владислав почувствовал внутри нестерпимую боль, словно ему в горло влили расплавленный свинец, и на миг боль эта растеклась по всему телу, в глазах потемнело, а затем все внезапно прошло. Потрясенный собственным ощущением, которым был наделен сполна, он перекрестился и рукой нащупал деревянный тельник, висевший на груди. Сидящие неподалеку японцы внимательно следили за ним, они не понимали его действий, но еще дальше находились от тех душевных переживаний, что накрыли его с головой.

Вскоре поезд остановился в Овасу - конечной станции. Влад и Фузия, оказавшись наедине с японским обществом, где не принято было говорить на иностранном языке и где практически никто не встречал иноземцев, немного разволновались: они не знали, куда идти и к кому обращаться. Оба они говорили на нескольких языках, но здесь, в Овасу эти знания не могли пригодиться. Прохожие в традиционных кимоно в испуге и явным негодованием обходили иностранцев стороной, чураясь их как прокаженных. Маленькие дети теребили матерей за широкие рукава и, показав пальцем на Владислава и Фузию, что-то говорили, а матери, как-то странно-испуганно озираясь, били малышей по губам и грозили пальцем.

Влад не понимал, почему машина киностудии не встречает их как было запланировано. Единственно, что оставалось с ним, так это адрес отеля, где предстоит жить. Не имея ни сил, ни терпения оставаться в ожидании, они с Фузией поймали такси и стали с помощью жестов и английского языка просить довести их до гостиницы. Таксист поглядел на них, затем на лист бумаги, некоторое время молчал, а в конце, что-то проговорив испуганно на японском, нажал на газ и исчез за поворотом.

Что это с ним? - удивилась Фузия.

Испугался нас, наверное. Мы для них словно злые духи, - помолчал, добавил в конце, - все свободное время я читал о японских традициях, они не понимают нас.

Так что будем делать? Идти пешком?

Попробуем поймать другое такси.

Вдруг сзади раздался сигнал автомобиля - то бибикал шофер из производственного офиса. Он извинился за опоздание и через несколько минут они уже входили в ворота отеля - здание в традиционном японском стиле, ничего общего с императорским отелем в Токио. Вместо уютных кроватей во всех номерах были расстелены матрасы, а заместо дверей - ширмы, называемые бёбу. Администратор гостиницы, прекрасно изъяснявшийся по-английски, предупредил Владислава, что двери лучше оставлять раскрытыми - так гости показывают, что им нечего скрывать.

Вечером того же дня Влад спустился в маленький ресторанчик на первом этаже: уютный, чистый, с красивыми свисавшими фонарями с потолочных балок. Все ели сидя на полу, поджав под себя ноги: эта гостиница предназначалась лишь для японцев и не соответствовала предпочтениям европейцев, но даже в этом чудном мире было свое, какое-то непонятное-манящее очарование.

Алан восседал за отдельным столом, подле него в красивых тарелках были разложены суши и роллы. В первые дни прилета он, весь в предвкушении встреч с самураями, не мог вкушать японские кушанья - от них его тошнило ночами, но по прошествии двух с половиной месяца он превратился в настоящего японского воина и теперь спокойно мог брать палочками суши, наслаждаясь их вкусом. Владислав уселся напротив друга, улыбнулся: четыре недели они не виделись с тех самых пор, как кинокомпания покинула Токио, сегодня друзья вновь были вместе и за затяжным ужином поведали друг другу о новостях и событиях прошедших дней.

Следующим утром, едва первые лучи солнца осветили подножья гор, Влад проснулся и, полежав так какое-то время, после душа и легкого завтрака отправился на прогулку по окрестным местам, вдыхая полной грудью утренний теплый воздух. Он желал просто побыть один - вдали от шума, человеческой суеты и недомолвок. Джерри Лондон, он точно ощутил это здесь в Овасу, стал в конце почти несносным и раздражительным, чаще и чаще срывая плохое настроение на актерах и помощниках. Доставалось даже Ричарду и Тосиро, Алан находился рядом, едва сдерживая себя в руках. Напряженность, ссоры - а это в чужой стране со своими обычаями, висели в воздухе неразрешимым громом, удара еще не последовало, но кто знает. От всего того недоброго Владислав старался держаться в стороне, он ненавидел спорить, кричать и злиться во время съемок, всю свою энергию он направлял в мирное русло, чаще читал диалоги для закрепления в памяти - то лучше, чем ругаться. И вот бредя по деревенской дороге мимо легких домиков под черепичной крышей и полей, Влад добрался до поворота и свернул в сторону. Та тропа оказалась совсем безлюдной, по ней не ходили путники, лишь изредка кто-то в одиночестве гулял здесь. Вскоре дорога уперлась в дикое поле неподалеку от гор. Сняв обувь, он шагнул босиком по влажной от росы высокой траве, ощущая приятное ее покалывание. Он запрокинул голову вверх, любуясь чистым голубым небосводом, по которому плыли легкие облака, и он - лишь маленькое пятнышко на фоне зеленого ковра, стоял так, жмурясь от ярких солнечных лучей. Легкий ветерок теребил луговые растения, а Влад, прокладывая себе путь, кончиками пальцев касался травы. Вот перед его взором - как на раскрытой ладони, встали горы, покрытые сосновыми лесами. Вершины их, уходившие высоко к облакам, были окутаны густым туманом, и туман этот дымом спускался к подножью в глубокие ущелья. Широко раскрытыми глазами он смотрел на величественных "истуканов", сотворенных самой природой и являющимися частью ее; сердце в груди забилось - в памяти - не той, что оставила след, но от крови, текшей в жилах, привиделись ему горы и широкие долины не японского архипелага, а древней, отнятой, не позабытой земли Арарата, а там его дом, дом его народа. У Влада перехватило дыхание от собственных видений и на глазах блестели слезы: сколько дано ему и сколько отнято. Он многое пережил в жизни - может статься, слишком многое, чтобы позже осознать радость от одного вида нетронутой дикой красоты и, если бы не работа, то он остался бы здесь навсегда.

Вернулся Владислав к обеду: уставший, голодный, но счастливый. Его прихода как всегда поджидал Алан с розовыми персиками в руках. Лишь ему одному - другу, даже не брату, смог доверить Влад все пережитые воспоминания, зная наверняка - этот человек никогда не предаст и не выдаст всех тайн.

Все то время я жил как во сне, - начал Владислав, потупив взор и собираясь с мыслями, - с раннего детства мне был дан предвидения: я чувствовал будущее, мог понимать язык растений и рыб, я видел то, что другие не могли видеть. Но ни близкие, ни школьные друзья не верили мне, думая, что я вру, витаю в собственных фантазиях, в своем каком-то выдуманном мире. Отец никогда меня не понимал, он любил лишь моего брата, а я... я был ошибкой, шуткой - так он часто называл меня. Все силы, все старания я тратил на то, чтобы доказать всем, что я тоже хороший, что меня тоже есть за что любить. Отличная учеба в школе, позже университет и работа актером в театре и кино, режиссером, поездка в Англию - это все я делал лишь для того, дабы отец полюбил бы меня. Я не шутка, так хотелось мне сказать в последний день нашей встречи, но наткнулся на холодную стену непонимания. Может, я не был идеальным сыном, но я старался совершить в жизни нечто такое, чтобы родные мною гордились. Ах, как я ошибался! Мои прежние заслуги в Польше позабыты на западе, а новые проигнорированы на прежней родине. "Невозможно стать пророком в собственном отечестве", - так говорят мудрецы и они оказались правы. Может статься, когда-нибудь люди признают меня и мои заслуги - хотя бы ради стараний, но пока я не вижу ничего... Возможно, отец был прав, когда требовал моего возвращения в Польшу, а я пошел наперекор родительскому слову - такое у нас, армян, не прощается, ибо следует слушаться старшего в роду: поначалу родителя, потом брата. Но и совершал я многое во имя семьи, рискуя собой - так случалось не раз во время бомбежек Варшавы, когда укрывшись в каком-либо подвале, мое чутье предвидения подсказывало: нужно выбираться, здесь опасно, а когда я с отцом и матерью выходили наружу, то через несколько секунд бомбы градом падали в недавнее наше убежище и все, кто оставался там, погибали под завалами. А плен... В то время я, рискуя быть застреленным, пробирался через груды кирпича и завалы на другой конец города, дабы купить у нашего знакомого аптекаря необходимое лекарство для отца, умирающего от брюшного тифа. Я отправился ради него за лекарством - это произошло в начале сентября, а вернулся домой лишь в канун Рождества, чудом избежав смерти. И даже после всего я оказался плохим для родных, - он замолк, из последних сил сдерживая слезы неприкрытой обиды, ногтями впился в подушечки ладоней, дабы заставить себя успокоиться.

Алан с дружеской заботой положил ладонь на его плечо и, заглянув с жалостью в глаза, тихо проговорил:

Успокойся, все хорошо. Все родители любят своих детей - каждый как может.

Владислав встал, с глубоким вздохом промолвил:

Прости меня, пожалуйста, я пойду немного прогуляюсь, хочу побыть один.

Уговаривать остаться Алан не стал, он понимал: нужно дать ему возможность поразмышлять, осознать новые, еще непонятные перемены внутри - там глубоко в груди, под сердцем.

Влад вышел за ворота гостиничного дворика, пошел по вымощенно й гравием тропинке через разбитый сад. Он слышал шелест травы, листьев на деревьях, и казалось ему, словно сами растения ведут тайный свой диалог, но о чем была та беседа, того он уже не знал. В ресторанчике, где они чаще всего собирались на завтрак, обед и ужин, он познакомился с одной японской парой - супруги были уже в возрасте, однако сохраняли положительный настрой и ясность мыслей. Японец мог кое-как изъясняться по-английски, он поинтересовался у Владислава, почему сегодня он один и такой грустный, но что артист ответил, улыбаясь через силу:

Я устал, к тому же сегодня жарко, душно.

Вы давно уже в Японии?

Три месяца или чуть меньше.

Вы скоро уезжаете?

Нет, мне предстоит еще много работы, а пока что большую часть времени отнимают репетиции.

Вот что, - мужчина громко отхлебнул суп, глянул на Влада маленькими черными глазами, - сегодня вечером к нам приезжает в гости сын с невесткой, мы вас тоже ждем. Наш дом находится в квартале от этой гостиницы, приходите.

Владислав кивнул в знак согласия: он уже научился у японцев не говорить слова "нет", но обещание сдержал, хотя ему хотелось вновь уйти в горы - иначе он поступить не мог. В семь часов вечера вся семья в лучших японских традициях расположилась на веранде маленького уютного домика. Ярко горели фонарики, в траве трещали цикады, хозяйка в темно-синем кимоно бесшумно быстро семенила из кухни на веранду и обратно, меняя постоянно блюда и наполняя гостям чашечки сакэ. Сын хозяина прекрасно владел английским, его супруга - маленькая тонкая молодая женщина с роскошными волосами чуть выше талии сидела в молчании словно тень супруга, однако Владислав видел - красавица все понимает. Хозяин дома, с гордостью поглядев на сына, проговорил:

Через две недели мои дети собираются посетить Лондон, вот мы хотели бы у вас, мистер Шейбал, посоветоваться, какой отель выбрать - чтобы хороший, но не слишком дорогой.

Влад расплылся в улыбке, гостеприимная армянская кровь, что текла в жилах, подсказала иной, верный путь.

Я бы посоветовал вашему сыну не тратить деньги на отели и гостиницы - поверьте, Лондон дорогой город.

Но где они тогда остановятся? - воскликнула хозяйка, всплеснув руками.

Ваши сын и невестка могут, если того пожелают, пожить в моем доме. Я - человек одинокий, а дом мой большой и пустой, там есть сад, патио - прекрасное место для молодоженов, - он достал из кармана ключи, протянул молодому человеку, - вы согласны?

Японцы потеряли дар речи. Возможно ли такое, чтобы человек с такой беспечностью и заботой пригласил к себе в дом незнакомцев? Это либо безумец, либо святой. Молодые супруги с радостью согласились, пообещав быть аккуратными. Старый японец склонил голову в благодарности перед гостем, молвил:

Вы оказали нам небывалую честь, принеся радость в наш дом. Чем только мы сможем вас отблагодарить?

Его супруга склонилась к его уху и что-то долго шептала, тот одобрительно кивнул, а она, собрав грязные тарелки, скрылась внутри дома. Через несколько минут она вновь предстала перед гостями, неся на подносе разного вида суши, сашими, миски с горячими блюдами и традиционной лапшой. Три раза понадобилось женщине, дабы накрыть стол невероятным изобилием. Владислав поглядывал то на угощения, но на хозяев, в душе испытывая непомерную радость и гордость за свое правильное решение - невероятно, но в краткий срок люди, чуждые по крови и культуре, стали для него близкими друзьями.

Глава двадцать девятая

После возвращения молодоженов из поездки в Лондон они при встречи вернули ключи со словами благодарности, проговорив в конце:

Не волнуйтесь, мистер Шейбал, мы ничего не поломали и не испортили. Ваш просторный дом такой красивый и уютный, мы прекрасно провели время.

Перед отъездом я вымыла всю посуду, протерла пыль и помыла полы, - добавила молодая женщина, желая до конца произвести на иностранца приятное впечатление.

Владислав, приобретя среди японцев друзей - а это оказалось крайне затруднительно - об этом говорили сказывающиеся недопонимания в актерской среде, приступил, или, как следует сказать, вернулся к работе, к своей финальной части фильма, самой сложной. Каждый день просыпаясь с первыми лучами солнца к завтраку, Влад ощущал тревожное покалывание в груди: он не знал, откуда придет опасность, но точно знал - беды не миновать.

В назначенный день ближе к вечеру компания подготовилась к съемкам на причале: в тот момент ослепший герой Ричарда Чимберлена должен был вести жесткий спор с капитаном Черного корабля, когда решался вопрос жизни и смерти. Перед этой роковой сценой Владислав был непривычно бледен, по телу его то и дело пробегал холодок. Что это? Предупреждающий знак или непонятная усталость? "Возьми себя в руки, старый болван! - твердил он самому себе, заставляя все чувства подчинить силе воли. - Разве ты не рисковал, не проходил через огонь, бомбы и крушения? Что теперь может угрожать?"

Мотор, камера, песчаный вечерний берег, шум прибоя за спиной. Все серьезные, сконцентрированные, в тяжелых исторических костюмах. Владислав начинает язвительную роль, он знал наизусть свою речь, репетируя ранее изо дня в день,но что-то тревожное-непонятное вновь кольнуло в груди - такое чувство некогда испытал он перед немецким пленом во время Варшавского восстания, все его существо напряглось, взбунтовалось и вместо произнесения речи Владислав обратился к Джерри Лондону, оператор тут же выключил камеру.

Джерри, - голос Влада прозвучал сердито, даже грубо, - я не могу продолжить играть этот эпизод, ибо опасаюсь, что стрелы по ошибке могут попасть мне в шею, глаз, живот или пробить легкое.

Почему ты беспокоишься об этом именно сейчас? Мы все заранее предусмотрели - твою грудь прикрывает пробковый корсет, тебе не грозит опасность.

Вы полагаете, того достаточно для моей безопасности? Я не желаю умирать, истекая кровью.

Так каковы твои предложения? - воскликнул режиссер, размахивая руками от негодования. - Ты хочешь сорвать время съемки?

Может, вам стоит сделать нечто наподобие куклы, нарядив ее в мой костюм? Так будет легче для вас и безопаснее для меня - никакого риска.

Джерри задрожал от ярости и нетерпения, его лицо побагровело в злости.

У нас нет на это времени, Влад, - закричал он, - либо ты соглашаешься на сегодняшнюю съемку, либо ты уволен.

Владислав хотел было что-то возразить, но не стал. Он окинул взглядом лица актеров: половина с пониманием проявляла сочувствие, половина теребила руки в нетерпении. Инстинкт актера, стремящегося к совершенству во всех видах искусства, победил и тогда он, умоляюще глянув в испуганные глаза Алана, со вздохом проговорил:

Хорошо, будь по-вашему, я готов, - а мысленно взмолился: "Господи, защити меня от смерти, дай пожить хотя бы еще немного".

Камера, мотор... Беспокойный стук сердца, к горлу подступила тошнота. Несколько слов, неровные попытки героев задеть друг друга за живое, взмах самурайского меча дрожащими руками "англичанина", усмешка "капитана" и... Несколько стрел, взвив в воздух, застряли в пробковом корсете. Владислав из последних сил ртом глотнул свежий морской воздух, тупая боль в секунду пробежала по телу ион упал, потеряв сознание, хотя посредством нечеловеческих усилий старался продержаться до победного конца.

Джерри Лондон криком остановил съемку и присутствующие разразились бурными аплодисментами.

Владек молодец, достойный человек своего дела, - заметил Ричард, сняв повязку с глаз.

Алан медленным шагом приблизился к другу, присел, слегка коснулся его руки:

Можешь вставать, Влад, пойдем перекусим чего-нибудь.

Но тот продолжал лежать без ответа, лишь тени оперения стрел касались его ресниц. Алан уже ниже склонился над ним, в тревоге приложил ладонь к его щекам и, резко отскочив, воскликнул:

Господи, он холодный!

Вокруг началась паника. Джон Риз-Дэвис с осуждением бросил на режиссера взгляд черных глаз, проговорил:

А ведь Владек предупреждал тебя и, получается, что не зря.

Джерри ничего не ответил на правильное осуждение, он приказал одному из помощников найти врача, а сам скрылся в толпе, отдавая распоряжения завершить работу до следующего раза.

Владислава, все еще находящегося без сознания, подняли, кое-как усадили на стул. Алан расстегнул ворот рубахи и ужаснулся - одна из стрел, пролетев мимо защитного корсета, угодила прямо в плечо. Вспомнив уроки армейской жизни во Франции и Палестине, он осторожно вытащил стрелу, из раны хлынула кровь. Тогда Алан достал из кармана салфетки, принялся ими прикрывать рану до прихода медиков. Стоящий неподалеку и наблюдавший за всем действием японский актер Масуми Окада - высокий, статный красавец, перенявший от матери-датчанки и отца-японца все самое лучшее, приблизился к раненому, обратился к Алану:

Позволь, я помогу.

Не боишься крови?

Раньше боялся, теперь не боюсь.

Хорошо, тогда слушай внимательно: держи салфетки, меняя их по-очереди, а я стану его приводить в чувства, ведь если Влад заснет, но уже не проснется.

Владислав находился где-то между мирами, то вспышки света, то непроглядная темнота виднелись в его внутреннем взоре. Сквозь пелену пространства, в серой дымке он отдаленно слышал, что кто-то зовет его тихим, ровным голосом. Будто скованными руками, он дергал веками, затолкались темные ресницы, увлажнились. В глухом тумане, словно во сне, он прошептал по-польски: "Дядя Жозеф, мама подогрела молоко...", - и, сделав глубокий вдох, очнулся, сквозь приоткрытые веки увидев лицо Алана, но не архиепископа. Масуми, чуть склонившись, держал в руках окровавленные салфетки, изредка посматривая на больного.

Слава Богу, все обошлось, - с улыбкой молвил Алан, как-то устало вздохнув.

К ним подошла медсестра с маленьким чемоданчиком. Масуми и Алан отошли немного в сторону, оба то сжимали, то разжимали липкие от крови пальцы. Медсестра обработала рану и отвела Владислава в кабинет врача, где ему наложили шов. Позже к раненному пришел Джерри, вид у режиссера был виноватым, однако, при виде живого, пришедшего в себя артиста, он сказал:

Влад, извини за случившееся, но мне хочется повторить этот эпизод еще раз; я вижу, тебе ничто не угрожает.

Поведя раненным плечом от боли, Владислав глянул на него покрасневшими глазами, ответил:

Нет, я больше не стану рисковать собой, довольно. Я устал, мне хочется спать.

Доктор отвел Джерри в сторону, шепнул на ухо:

Мистеру Шейбалу необходимы покой и медицинское наблюдение. Это займет неделю, не больше.

Влад был благодарен врачу за содействие и за то,что тот понял его, поддержал в трудный миг. Первые два дня Владислав не выходил из комнаты, соблюдая постельный режим. Раненное плечо причиняло боль при малейшем движении, но жара не было, даже голова перестала кружиться. Раз в день к нему заходила медсестра, обрабатывала рану и, пожелав скорейшего выздоровления, уходила. Время от времени к нему наведывались то Алан с розовыми персиками, то Масуми, и оба они проявляли к нему сочувствие и оказание дружеской поддержки - такая связь между людьми после спасения жизни. Владислав был рад видеть у своего изголовья этих людей, знал, что лишь благодаря им он здесь в теплой светлой комнате, а не в холодном цинковом гробу.

На третий день Влад смог уже стоять на ногах, боль в плече уступила место ноющему покалыванию, но было терпимо. У него в запасе оставалось немного дней отдыха и ему вдруг захотелось исследовать Овасу и его окрестности в одиночестве, отдохнуть от городской суеты, посидеть вот так просто под деревом, завороженно слушать, как поет ветер меж веток, как легко шелестит трава под ногами, а в голубом небосводе, если запрокинуть голову, можно разглядеть одинокого орла. Простое человеческое счастье, гордый покой.

Первым делом Владислав отправился на вершину холмов, густо покрытых лесами. Заблудиться в них - в этих джунглях, было равносильно смерти, но он всегда рисковал, делая усилием воли последний шаг, и вот густой лес уже окружал его со всех сторон. Деревья были настолько высоки, что кронами закрывали солнце и даже днем здесь разливалась темнота, изредка окутанная тонкими лучами. Пробираться по зарослям оказалось труднее, чем представлялось: ноги то и дело путались в высокой траве либо цеплялись за корни деревьев. Изредка какая-то птица с криком пролетала над головой, а так было тихо и почти безжизненно, словно все живое на земле разом куда-то исчезло. В это время в душе Владислава поселилось опасение, смешанное со страхом и сомнением: зачем он здесь, что тут ищет? Он осознал свою оплошность и хотел было вернуться назад, как к нему под ноги упал банан. Недолго думая, Влад поднял голову и оцепенел от неожиданности: на него сверху смотрело большое семейство обезьян - четыре крупные особи и шестеро детенышей. он поднял упавший банан, протянул его вожаку и проговорил: "Спасибо, держи". Животные без страха наблюдали за ним, в их глазах было больше любопытства и удивления, нежели опасения. Владислав сделал шаг вперед, протянул руку в надежде погладить смешных зверей, но обезьяны расценили его действия как угрозу, вожак издал страшный рев и все взрослые особи принялись кидать в незадачливого путешественника фрукты, ветки, листья. Инстинкт, сохранившийся от первых людей, подсказал "берегись" и Влад со всех ног, позабыв о больном плече, ринулся прочь. Он бежал по траве, падал, потом поднимался, ветви больно хлестали по лицу и рукам, но он не останавливался ни на секунду, понимая, что стая диких обезьян, охраняя свою территорию от чужаков, в любой момент может разорвать его в клочья и его останки вряд ли кто найдет.

К счастью, лес стал редеть, а обезьяны прекратили погоню. Владислав устало опустился на траву, тяжело дыша. Он был счастлив, что остался жив - второй раз, и несчастлив одновременно: по собственной глупости отправился по неизведанным местам в чужой стране, язык которой не знал. Столько самоуверенности и за то был наказан. Обезьяны - не первый ли знак предупреждения Божьего гнева за прямую гордыню? Произошедшим Влад поделился с Масуми Окада, когда тот пришел вечером навестить его, принеся с собой плитку шоколада и чай. К счастью, он родился и жил первые три года во Франции и знал французский язык как родной. Разговор они вели на французском. Владислав поведал Масуми о случае с обезьянами в джунглях, на что тот, грустно покачав головой, сказал:

Слава Богу, ты чудом уцелел. Эти дикие обезьяны крайне агрессивны и опасны, у них острые клыки и они всегда нападают стаей. Не ходи больше в джунгли, это рискованно. И еще: не в коем случае не гуляй посреди рисовых полей, как бы они не манили тебя своей красотой, ибо в них обитают множество водяных змей, особо ядовитых. Но, и это самое главное: не броди в одиночестве по городу в темное время, здесь не Токио, люди в Овасу иные.

Он не сообщил подробно о местных традициях,но Влад понял его намек. Масуми был наполовину датчанин, к тому же крещенный в католическом соборе, может, оттого и решил помочь иноземцу вопреки остальным японцам? Перед уходом он наклонился к Владу, прошептал:

Никому здесь не доверяй, слышишь? Никому, - и ушел, оставив того в осознании беспомощности перед чуждыми, непонятными традициями.

Владислав не был смелым, отчаянным человеком, скорее, в нем присутствовала тяга к риску, к необычным поступкам, последствия которых не мог предугадать никто, даже он сам. И вот эта рискованность - но не геройство, не давало покоя его смятенной душе, что не могла долго находиться в бездействии в четырех стенах. Исследовав прибрежные пляжи неподалеку от гостиницы - в этом бурном потоке океана, выбрасывающего с грохотом пенистые волны о песчаный берег, а над блестевшей в солнечном свете синеве с криками пролетали огромные чайки, Влад на время забывался: он садился на теплый песок, подставляя измученное лицо жарким лучам и так замирал, с упоением прислушивался к шуму прибоя, к крикам морских птиц и приглушенному шелесту песка и камней, пропуская все эти звуки сквозь себя через сердце. В такие мгновения его никто не беспокоил, а пляж в полдень становился безлюдным. Лишь он один сидел у воды, прищурившись, глядел на океан, невольно вспоминая те дни в Альтварпе, когда он, будучи еще двадцатилетнем юношей, прогуливался в тиши лесов, над кронами сосен носились чайки, а до ушей долетал шум прибоя. Да, тогда он был счастлив, счастлив и теперь, воссоединяясь один с природой, становился маленьким пятнышком на ее просторе.

Владислав с самого рождения отличался от остальных: он существовал как бы за пределами человеческого мира, живя в не его законах, силой воли отстаивая через и сквозь себя - не сразу - право на собственное волеизъявление вопреки правилам и традиционным стереотипам. Борьба за жизнь в плену сменилась борьбой уже в мирное время с родными за будущее, о счастье котором он грезил с детства и которое не отпускало его до сего дня. Оглядываясь назад - уже издалека, Влад осознавал свою правоту, радовался тому, как сложилась его жизнь, ведь не став актером, разве смог бы он объездить весь мир, посетить, увидеть различные памятники культуры, пообщаться с народами, о которых читал лишь в книгах? Все было правильно, дорога трудна поначалу, но дальше - легче и шире.

Вечером, прогуливаясь по узким улицам Овасу между маленькими легкими домиками под черепичными крышами в тени палисадников, Влад приметил немолодую японку в ярко-алом кимоно. Не смотря на возраст, лицо и взор карих глаз незнакомки светились задором и какой-то манящей, завораживающей красотой, мимо которой мужчина не смог пройти. Их взоры встретились и так они смотрели друг на друга, словно изучая, пытаясь найти ответы на непонятные вопросы. Наконец, женщина не выдержала, первая помахала ему, Влад ответил ей кивком головы и широкой улыбкой. Но она не остановилась на простом приветствии, нежной ладонью поманила его к себе на веранду, а он как завороженный подошел к ней слишком близко для иностранца. Красивая женщина грациозно поднялась ему навстречу, проговорила на прекрасном английском:

Добрый вечер, мистер. Вы, должно быть, здесь снимаетесь в фильме про самураев?

Да, я актер и, признаться, крайне счастлив встречи с вами, ведь вы первый человек в этом городе, кто говорит по-английски.

Женщина улыбнулась какой-то манящей улыбкой и Владислав вдруг ощутил, как кровь прилила ниже живота, но он взял себя в руки, заставив не думать об этом. Он просто наслаждался ее присутствием, с упоением вдыхал аромат ее легких духов, и вот незнакомка, явно забавляясь его замешательством, продолжила разговор:

Раньше я жила в Токио, несколько лет назад, будучи гейшей, обученной изящному мастерству в специальной школе для девочек. Помимо танцев, пения и игры на музыкальных инструментах нас обучали английскому языку и умению вести светскую беседу.

Пораженный ее откровением, Владислав спросил:

И ты все еще танцуешь?

Да, это искусство увлекло меня целиком. Если желаешь, приходи ко мне завтра в четыре часа, я буду ждать тебя.

Влад залился краской, но желал увидеть ее, почувствовать каждое ее движение, пропустить через себя это манящее видение, эту всю красоту сквозь шелковые одеяния и яркие броши.

В условное время он прибыл к порогу ее дома под сенью сакуры и вишни, журчание бегущего ручейка частым переливом отзывался в ушах. Сняв обувь, он шагнул на веранду и, пройдя сквозь низенькую дверь, очутился в темной комнате. Женский тонкий голосок раздался в другом конце комнаты, послышались шорох одежды и легкие шажки.

Это ты? - в приглушенном полумраке вопросил Влад, отчего-то испугавшись движущейся фигуры.

Вдруг зажглась электрическая лампа и глаза, немного привыкшие к темноте, узрели перед собой прекрасную незнакомку в пышном многослойном кимоно, лицо ее, густо покрытое белилами, было накрашено: губы в темно-красный цвет, глаза подведены стрелками до висков, а на голове красовался парик с заколками и брошами в виде бабочек и цветов. Да и она сама в этом дивном наряде походила на яркую, нежную бабочку. Грациозным движением она подала для гостя подушку, а затем, взяв в руки небольшой струнный инструмент, стала играть, ловко выводя мелодию, кольца на ее пальцах при свете лампы своим блеском тоже исполняли какую-то мелодию - в такт ее движению - и этот маленький танец сам по себе был искусством - как взмах крыльев бабочки.

Закончив играть, гейша оставила инструмент и спросила:

Тебе понравилась мелодия?

Понравилась?! - воскликнул Владислав, в порыве поддавшись вперед. - Я не могу описать словами чувства, рожденные в моей душе! Это прекрасное чувство - единственное, что могу сказать. И ты прекрасна, ты очень красива.

Женщина взмахнула широкими рукавами, резко проговорила: "Есть только жизнь, есть смерть. Все остальное пустота, которая ничего не значит". Она поднялась и как пантера - грациозная, прекрасная, подошла к нему и передала в его руки музыкальный инструмент. Ее пальцы ненароком коснулись его ладоней, какая-то невидимая вспышка молнии пронеслась между ними. Владислав закрыл глаза, затаив дыхание, душа его будто вырвалась из тела и перенеслась сквозь века на пятьсот лет назад. Между трансом и реальностью он расслышал звук ее голоса:

Играй, играй для меня.

Но я не умею на нем играть, - шепотом, словно боясь кого-то разбудить, промолвил Влад.

Нет, ты можешь. Просто возьми в руки сямисэн и закрой глаза, а пальцы сами сделают все за тебя.

Он прикрыл глаза, слабый отблеск света проникал сквозь длинные ресницы. Пальцы его, подвластные некой таинственной силе, дернули одну струну, затем другую. Он хорошо играл на фортепьяно, пару раз пробовал на скрипке и вот - пригодилось музыкальное образование. Чарующая тихая музыка наполнила полутемную комнату восточным мотивом, а она как лебедь танцевала перед ним, плавно, с изяществом и женской грацией исполняя древний танец; время, окутанное ими двоими, словно остановилось-замерло, а танец все повторялся и повторялся, уносясь как бы вглубь веков - через временное пространство тысячелетий.

Пальцы его замерли и она остановилась. Открыв глаза, Владислав не видел более света, не видел и ее. Вдруг совсем рядом зашуршали складки шелкового кимоно, но почувствовал сладкий аромат духов и ее горячее дыхание.

Ты так похож на мою первую и единственную любовь, - прошептала она, - он был англичанином.

Но я не англичанин, - также тихо молвил Влад, осознавая, что говорит глупость.

Женщина коснулась указательным пальцем его губ, сказала:

Тсс, теперь это не имеет значения.

Ее ладони коснулись его щек, губы коснулись его губ, и руки их сплелись-переплелись, их учащенное дыхание стало единым, а кровь горячим потоком заструилась по жилам. И оба они более не видели ничего, лишь ощущали и слышали.

А за кромкой дальних гор встала бледно-серая луна, серебристой дорожкой расстелившись на поверхности океанской глади.

На рассвете, еще по безлюдным улицам Овасу, брел Владислав. Он бесшумно вошел в гостиницу, на цыпочках прошел по длинному коридору в свой номер, боясь разбудить кого-нибудь, и вот через несколько минут он расслабленно нежился в горячей ванне, наполненной водой и душистым ароматом пены. Он прикрыл глаза, блаженно улыбаясь при воспоминаниях о ночи, проведенной под сенью уютного домика гейши. Она была безумно хороша не смотря на возраст: маленькая, все еще тонкая, изящная, так нежно ласкавшая его. В темноте женщина шепотом поведала ему о своей жизни, когда будучи двадцатипятилетней девушкой по требованию родителей вступила в школу гейш, где юных девиц обучали искусству грации, ношению кимоно, как красиво улыбаться, как общаться; более того, будущим гейшам преподавали уроки литературы, музыки и иностранных языков. Гейша должна быть совершенна во всем, поддержать любой разговор и оставаться всегда желанной для мужчин.

Я была старательной ученицей, а после стала востребованной у мужчин, будучи скромной и застенчивой, - добавила она и ее темные глаза, устремленные в неизведанные дали, стали еще темнее, - но потом в моей жизни появился ОН - тот, кого я любила больше всех и кого не смею забыть до сих пор. Он был англичанином, таким галантным, ласковым. Всякий раз он дарил мне подарки, а я не смела их отвергнуть, в душе мечтая стать его женой, и мне казалось, что он тоже любит меня. Мы стали жить вместе и мой любимый в один день сделал мне предложение. Ах, как я была счастлива! А потом после двух недель блаженства он исчез - не на день или два, навсегда. Я ждала его, ох, как ждала. Ночей не спала, готовилась ко встречи с ним. Целый год жила в бреду, раз за разом повторяя его имя при свете дня и на закате. Однажды после всех мучений он прислал мне письмо из Лондона, в котором сообщил, что женат и у него есть дети, прося в конце забыть его. И вот, ныне я живу здесь - в доме моих родителей, у меня не осталось ничего и никого.

Ее рассказ до глубины души растрогал Влада. Стараясь скрыть трепещущие волнение, он еще сильнее прижал ее к своей груди, словно желал растворить-соединить их похожие судьбы воедино, а сверху воздвигнуть незримый хрустальный колпак - преграду от внешнего мира.

После ванны он уснул и проспал до обеда. Его разбудил телефонный звонок - то был Алан. Друг оказался крайне взволнованным его долгим отсутствием и обрадовался, услышав в трубке знакомый голос.

Ты куда пропал? Я тебя весь вечер искал, - воскликнул Алан, его эмоции были искренние, не наигранные.

Приходи ко мне минут через тридцать, я тебе все расскажу, - сонным голосом ответил Владислав, жутко уставший.

Алан, как это всегда бывало, пришел к нему с тарелкой персиков. Друзья с удовольствием перекусили сочными фруктами, затем Влад, снизив голос, проговорил:

Сегодняшней ночью я был в домике гейши, она уже немолода, но необычайно красива и изящна. Я пообещал ей, что познакомлю тебя с ней, ведь ты, как сам говорил, желаешь стать самураем - хотя бы духовно, а гейши и чайные церемонии - неотъемлемая часть самурайской жизни. Ну, так что? Ты согласен?

Да, - молвил Алан и густо покраснел.

Когда начало смеркаться, два человека подошли к маленькому домику, сокрытому завесой широких ветвей. Кто то были,непонятно, так как надвигающаяся ночь спрятала лица незнакомцев. Один из них дважды постучал в калитку - это был условный знак. Из домика в широком кимоно выплыла маленькая фигурка и, не произнося ни слова, открыла дверь.

Наконец, вы пришли! - радостно воскликнула женщина, посмотрела на одного, а затем перевела взгляд на другого.

Это мой друг Алан, о котором я уже рассказывал.

Очень приятно, - она склонила голову, Алан в ответ тоже поклонился, но Владислав приметил, что женщина старалась держаться его стороны.

В комнате уже был приготовлен чай для церемонии, и она, покоряясь традиции, наполняла терпким напитком чашу Алана, пела и танцевала перед ним, но не ему посвящались эти чарующие таинственные звуки - ее взгляд то и дело пересекался с большими глазами Влада, который единственный запал в ее душу, и танец этот готова она была повторять раз за разом только ради него одного.

Глава тридцатая

На следующей недели вновь приступили к съемкам. Когда-то Владислав пообещал Джерри, что более не будет повторять игру на берегу, "умирая" от тучи стрел, но в конце эмоции уступили место разуму и он сдался, сложив судьбе свою жизнь, и во второй раз был сражен самурайскими стрелами. Съемки прошли без последствий, вся работа производственной группы проходила глубокой ночью. Изнывающие от жары и душного воздуха артисты с блаженством подставляли разгоряченные лица морскому ветерку - единственной прохладе здешних мест. А утром, как только первые лучи озаряли кромки далеких гор, все расходились по комнатам для отдыха, дабы вечером с новыми силами приступить к тяжелой работе. Влад уже привык к съемкам в различное время суток, его организм, сам того не замечая, начал довольствоваться коротким сном и поспешными перекусами между дублями. Изо дня в день - а, точнее, из ночи в ночь, когда южная темнота сменялась быстро наступившим утром - в такие моменты он поднимал глаза и с завораживающим сердцем всматривался в желто-красное солнце - Джерри прекращал съемки, а Владислав довольный, смертельно уставший, возвращался в отель, принимал душ и ложился спать, не видя ни одного сновидения, чтобы в два часа пополудни встать, подкрепиться ставшим привычным японским обедом, а в семь вечера - до наступления темноты возвращаться на берег волнующегося океана. Там, на краю у воды гуляли десятки крабов, перемещаясь на своих длинных ногах боком. Людей они не боялись, с поразительной легкостью маневрируя между их ног. Влад подчас пытался поймать одного краба, но Масуми предупредил, что у этих морских обитателей сильные клешни и они просто так не дадутся в руки. Тогда глубоко вздохнув словно от понесенной обиды, Влад садился на горячий мягкий песок, пропуская через себя в себя шум прибоя, говорил тихим голосом:

Когда я был пленником в Альтварпе, наш лагерь располагался в живописном лесу неподалеку от моря, скрывающегося за песчаными дюнами. Работая в лесу, я часто слышал отдаленный шум прибоя, а над головой в небесной синеве проносились с криками стаи чаек, - он мельком взглянул на двух большекрылых красавиц, думами желая вернуться в то отдаленное время, - и, поверь, тогда я был счастлив - да, в тот краткий миг покоя и тишины я расправлял руки в стороны и, устремляясь за стаей чаек, просил их забрать меня с собой, ибо я тоже желал стать свободным как и они. Судьбе было угодно сохранить мою жизнь и ныне, обращаясь назад, я осознаю, что лучше всегда быть молодым - даже пленником, когда впереди тебя ожидают почет и слава. В двадцать лет человеку всегда есть, куда стремиться.

Он затих, вновь погрузившись в воспоминания. Из всех людей Владислав открывал душу лишь Алану и Масуми - тем, кто отнесся к нему серьезно, кто не смеялся за спиной над его непохожестью и некой непонятной мечтательностью, свойственной художникам. Он с рождения ощущал себя чужим везде: в кругу семьи, в школе - и все из-за своей непохожести на других - и в этом лишь одном была его вина. Влад - шутка, - часто говорил отец, - просто шутка.

Однажды ранним утром после особенно изнурительных съемок, отнявших столько сил - душевных и физических, Влад улегся спать и не успел смежить веки, как сразу заснул. Во сне видел мать: встревоженная, с добрым взглядом прекрасных глаз Бронислава взяла руку сына в свою и пыталась увести его куда-то, шепотом повторяя: "Вставай, Влад, сынок, вставай!" В ее голосе слышался некий страх, какое-то запугивание. Как это всегда бывает в сновидениях, Влад не мог сдивнуться с места, а мать все тянула и тянула его за руку и, сделав над собой последнее усилие, он дернулся и резко открыл глаза. Первобытный животный страх сковал все тело, когда окончательно проснувшись, он увидел огромного паука в четыре дюйма на потолке, черного с белыми и желтыми точками. Паук был столь же красив, сколь и ядовит, смертельно опасен. Владислав когда-то читал, что эти пауки атакуют жертву быстро, молниеносно, его яд попадает в кровь, а обреченный впадает в кому, вот тогда-то для паука настает время долгожданного пира.

Медленно, весь покрывшись холодным потом, Влад выбрался из постели, не помня себя от страха, пустился бежать вон из комнаты на первый этаж. Запинаясь, жестикулируя руками, объяснил администратору о грозящей опасности. Никто из японцев не понял его, они лишь в недоумении смотрели на испуганного иностранца, пытавшегося со всей долей артистизма поведать о незваном госте.

Черт! Вы же не понимаете, - Владислав выругался и, выхватив ручку, изобразил паука на листе бумаги, то и дело указывая пальцем наверх - где располагалась его комната.

Администратор поглядел на рисунок, в его угольно-черных глазах показался ужас. Он что-то крикнул женщинам и они, вооружившись баллончиками, ринулись в номер, где предстояло случиться жестокой битве между людьми и пауком. Там, в комнате на потолке над кроватью, паук терпеливо дожидался возвращения потенциальной жертвы, но разве он мог знать, что человек, коего желал убить, вернется не один? Страшная, жестокая битва началась. Женщины что-то кричали, размахивали руками, то и дело распыляя содержимое баллончика в сторону убегающего паука. Паук уже обессилел, он не мог ни спрятаться, ни убежать. он был окружен со всех сторон врагами. И вот силы его окончательно оставили, более он не сопротивлялся, хотя даже в такой трагический для себя момент не желал сдаваться. Лапки его тряслись, паук повалился на спину и, сделав последний вдох, затих навсегда.

Владислав как завороженный стоял у двери, широко раскрытыми глазами наблюдая за этой невероятной битвой. В глубине души ему стало жаль поверженного паука, боль умирающего каленой стрелой попала в грудь и Влад на миг похолодел, словно смерть паука стала и его тоже. На отяжелевших ногах он опустился на циновку, сознанием летая между сном и явью, вся его душа устремилась куда-то вдаль, не осознавая до конца, как это ему удалось в очередной раз избежать трагического конца. Смерть всегда неотступно следует за ним по пятам, она не отстает, шлейфом тянется по его следам. Влад боялся одного: умереть вдалеке от дома и смерть, будто зная о том, то и дело раскрывала свои объятия здесь в Японии, желая сыграть с ним злую шутку.

"Господи, - взмолился Владислав, сжав тельник в горячей ладони - тот самый тельник, что со словами благословения надел ему на шею в далеком детстве дядя Теодорович, - Ты вновь испытал меня, благодарю Тебя за спасение моей жизни", - он перекрестился, на его глазах выступили слезы замученной радости.

Раздался стук в дверь - то был Алан, а в руках он держал тарелку, на которой в свете дня красовались наливные персики. Он уселся рядом с Владиславом, сказал:

Отведай персики, я специально принес их для тебя.

Влад поднял на друга глаза, его до черноты загорелое лицо теперь сталось смертельно бледным. Ни слова не говоря, он взял один персик, некоторое время наслаждаясь его восхитительным вкусом, затем проговорил:

Я должен как можно скорее завершить работу и вернуться домой, покинуть острова Японии, иначе мне не жить.

Почему ты так решил?

Потому что я чувствую каким-то внутренним взором, как смерть неотступно преследует меня с тех самых пор, как я ступил на японский архипелаг. Мне очень страшно, Алан, мне очень страшно.

Ты просто устал, тебе необходимо на короткое время развеяться, забыть обо всем. А я стану сопровождать тебя во время прогулки.

Ближе к вечеру друзья покинули пределы отеля и пошли знакомым уже путем к домику гейши, память о которой оставила в душе неизгладимую-нежную мечту. Но домик - эта тихая обитель под сенью деревьев, оказался пуст: ни звука, ни света в дальних комнатах. Они обошли сад - никого, лишь гнетущая тишина и тени спускавшихся сумерек. К воротам подошел сосед, оглядел непрошеных гостей с ног до головы, спросил на сносном английском:

Вы ищите хозяйку дома?

Да, - ответил Владислав, Алан стоял в полной задумчивости.

Хорошая была женщина, - молвил сосед, с грустью вздохнув.

Почему вы так говорите? Она уехала?

Если бы... Госпожа умерла от сердечного приступа.

Не может быть! Но когда?

Второго дня. Простите меня, я вижу, эта новость огорчила вас.

В полном молчании шли Владислав и Алан обратной дорогой, на сердце комом стояла давящая пустота. Всю ночь Влад не мог уснуть, он плакал в гнетущем безмолвии от бессилия что-либо изменить в этой жизни, а образ танцующей гейши белым мягким то появлялся, но исчезал перед его мысленным взором.

Следующие две недели беспрерывных ночных съемок на берегу, на корабле проходили машинально как во сне, как просто что-то неизбежно обязательное. Уставший, обозленный на все происходящее, Владислав то и дело ссорился с Джерри, стремился как можно дольше тянуть время в перерывах или при прочтении текста. С каким-то злорадным нетерпением ожидал увольнения или того момента, когда режиссер, глянув на все, прокричит: "Все, с меня достаточно!" Но Джерри оказался терпелив, ему нужен Владислав, его необычайно удивительное лицо, завораживающий голос с восточным акцентом и - а это самое главное - редкий талант, усовершенствованный польской школой методами Станиславского. Влад был одним из немногих артистов, коего по праву можно назвать бриллиантом театра и кино, вот почему его капризы оставались для создателей фильмов незаметными.

Закончив на рассвете репетицию последнего сюжета, Владислав посмотрел на сияющую золотом линию горизонта над морем, глубоко вздохнув от усталости, обратил взор на стоящего неподалеку Алана, глаза его - огромные, прекрасные восточные - таких глаз нет ни у кого, блестели в утренних лучах, а Алан стоял как завороженный, с дружеской нежностью любуясь его взглядом. И тут Влад почувствовал глубоко внутри под сердцем болезненный укор совести за свое недавнее поведение: подумать только, эту ночь он вел себя как последний идиот, а люди, окружавшие его, были все равно добры и отзывчивы к нему. В голове вихрем промчались, а затем резко испарились стаи мыслей-воспоминаний: его пленение, долгая неволя в концлагере, нечеловеческие усилия во время побега, а после войны - бесконечная череда битв за место под солнцем, и вот теперь все его волнения, страхи, мучения окупились сторицей, так почему же нет на душе легкого волнительного счастья от одержанной им самим для себя самого победы, почему он не радуется обретенной славе? Глаза увлажнились, хотелось как ранее в Альтварпе убежать куда-нибудь далеко-далеко, не видеть вокруг ни души, вдохнуть полной грудью счастливое одиночество, а затем с запрокинутой головой провожать стаю птиц, мысленно устремляясь за ними в неизведанные дали.

Сегодняшним днем Владислав не пошел отдыхать в номер, спать совершенно не хотелось, будто оставалось какое-то незаконченное дело, не терпящее отлагательств. Ноги его сами привели на вершину горы, откуда открывалась как на ладони прибрежная полоса земли с ее безлюдными пляжами и волнующимся теплым морем. Он стоял один, погруженный в собственные думы, окруженный безмятежной тишиной одиночества. Ему нравились такие часы, тогда и думалось легче, и дышалось свободнее. Сердце жадно впитывало окутавшее, наползавшее между ущелий словно в тумане безбрежное счастье, казалось, что не было до этого ничего - только долгий страшный сон, от которого в жилах стыла кровь, и вот он дома, ничего и никто не угрожает ему и более не стоит ни за что бороться, потому что то неизведанно-непонятное, далекое счастливое рядом, в руках - блестит-переливается радугой на ладонях, каплей росы стекает меж пальцев. Влад поднял глаза к небу, в синеве которого чередой проплывали кочевники-облака, сменяясь-переплетаясь в причудливые формы; казалось, что и облака, и травы, и деревья говорят с ним, только язык их он более не понимал и не вслушивался в их речи, слишком приземленно опустился на твердь, слишком вжился в роль обычного человека. В тайне приглушенной души еще сохранялся образ любимой матери - молодой, прекрасной,какой была она в его детстве. С запоздалым раскаянием оплакивал Влад глухую потерю, коря себя за то, что не смог оказаться подле нее у края могилы. Он приложил дрожащие руки к груди - там, где билось сердце, прислушался к его ударам: тихим, резким. И, счастливый от грустных сладостных воспоминаний, спустился вниз к протоптанной дороге, а дальше вниз по склону и вот гостиница - временный дом, а там его уже поджидает Алан с персиками в руках.

Глава тридцать первая

Ночная съемка. Это последний день. Огромный корабль на морских волнах, освещенный со всех сторон прожекторами. Джерри через громкоговоритель приказал Владиславу сойти с катера на маленький плот, который должен доставить капитана к Черному кораблю. Влад, облаченный в тяжелые средневековые одеяния, в широкополой шляпе и высоких сапогах - ночь стояла жаркая, душная, с замиранием сердца стоял на дне лодки - прямой, важный, чувствовал всем телом бегущую под дном очередную волну, боясь черную пропасть волн. И вот плот остановился рядом с кораблем - но расстояние между ними оказалось слишком большим, чтобы просто переступить. Владислав замер, не в силах сделать резкий прыжок, который при неудачи может стоит ему жизни.

Влад, почему ты стоишь? - крикнул Джерри в рупор. - Немедленно прыгай на корабль.

О чем ты говоришь? - воскликнул тот в ответ, начиная злиться. - Расстояние слишком велико, а мой костюм слишком тяжелый. Если я упаду в воду, кто спасет меня?

Ты умеешь плавать?

Этот вопрос, на первый взгляд простой, заставил Влада усмехнуться, вслух он проговорил:

Джерри, посмотри, во что я одет. В это костюме невозможно плыть, при намокании я сразу пойду ко дну, а мне не хочется пока что умирать.

Лодка качнулась над набежавшей волной. Владислав еле устоял на ногах, чудом избежав морской пучины. Режиссер пропустил замечание артиста, словно то было совершенно не важно: главное - закончить скорее долгий, долгожданный фильм.

Ты должен гордо стоять на плоту, устремив взор поверх камеры, а потом единым прыжком оказаться на корабле.

Влад не стал спорить: ни желания, ни сил на то не было, все равно завтра-послезавтра он улетит обратно домой. Он устремил взгляд в угольно-черные небеса, в которых белела полная луна, отражаясь в волнующем опасном море серовато-серебристой дорожкой. "Не думай о неизбежном, капитан Черного корабля, - сказал он внутри себя своему герою, - не бойся ничего, опасности нет, смерти тоже... покажи им, соверши прыжок: чему суждено, то станется".

Лодка приблизилась еще к кораблю. Несколько секунд, казавшиеся вечностью. Джерри что-то крикнул в громкоговоритель. Влад напрягся, чувствуя дрожь в каждой мышце тела. Отсчет назад. Он готов. Костюм тяжким грузом давит на плечи, ноги ноют в сапогах. Вот веревочная лестница - единственная надежда и спасение. Влад измерил расстояние - не так страшно, как казалось на первый взгляд. Он напрягся, глубоко вздохнул. Японский гребец, маленький, тонкий, с отчаянием взглянул на него, словно говоря: удачи тебе. Владислав на миг похолодел, легкая испарина коснулась его лба, две секунды и - вот, руки его в каком-то страшном отчаянии сжимают веревочную лестницу. Он сделал это, у него получилось! Еще несколько усилий и он уже на палубе Черного корабля: уставший, липкий от пота, но нестерпимо счастливый.

Джерри, отсмеявшись, воскликнул:

Браво, Влад! Ты смог, у тебя получилось.

Владислав улыбнулся в ответ вымученной, уставшей улыбкой. Горизонт порозовел, черное южное небо начало сереть. Ночь сменялась утром, и как этот свет осветил землю, так душа его озарялась легким, ставшим далеким счастьем.

Через два дня он вернулся в Токио, с нетерпением ожидая обратный билет. Единственное, что щемило сердце - так это последующее расставание с Аланом - не навсегда, но даже тех дней хватило, чтобы соскучиться по другу, мысленно представляя его образ в лабиринте длинного коридора - с тарелкой персиков в руках. Владислав знал, что так происходит всегда при потери - временной или безнадежной, когда что-то или кто-то, до боли привычно-знакомый, не находится рядом, то начинаешь мысленно искать, представлять его, с раскаянием мечтая, что он рядом, все еще теплый, родной, но уже далекий. Нет, сколько терял он безвозвратно любимых, так чего же переживать теперь, если Алан вскоре вернется в Лондон, они встретятся и тогда он со всей своей армянской гостеприимностью пригласит друга к себе в гости или сам навестит его, а заодно еще раз встретится с прекрасными очами его дочери Сары. Так успокаивал себя Влад, складывая в чемоданы те немногие вещи, что взял с собой. Единственное, чего он желал ныне - это свежих розовых персиков.

Перед отлетом в аэропорту Владислав обменял билет первого класса на туристический - разница была колоссальная, а купоны, полученные при обмене, позволяли летать в течении трех лет в разные уголки мира. С легким сердцем покинул он остров японского архипелага, лишь находясь на высоте, позволил себе окинуть взглядом зеленую землю под благословенным теплым солнцем, мягкая грусть накрыла его на миг пеленой, когда вспомнились дни, проведенные в общении с другом и незабвенно-волшебные ночи в маленьком домике гейши под сенью персиковых деревьев.

Поначалу Владислав планировал в тот же день вернуться в Лондон, но какая-то тяга к еще незавершенным приключениям заставила его на время отказаться от столь заурядной идеи, дав хотя бы на некоторое время отдых своим телу и душе. Первый пункт начала отпуска стал Гонконг, покоривший Владислава своей удивительной каменной красотой. Через две недели он уже летел в Манилу, дабы воочию насладиться ее золотыми пляжами и колыхающимися на легком ветру пальмами. До черноты загоревший, отдохнувший в тихой азиатской безмятежности - такой интересной и чуждо-непонятной, Влад взял курс на Каир. Когда-то он бывал там и не раз, но никогда туристом, и потому сейчас хотел заполнить ту пустоту от давнего сознания, что ему не удавалось увидеть Пирамиды, прикоснуться рукой в вечности, построенной древними мастерами, уже обратившихся во прах.

Знойное тропическое солнце Азии сменилось жаркими лучами северной Африки. Каир радостно распахнул свои объятия, дыхнул в гостей сухим пустынным ветром, пылью и шумной толпой. Смуглый, невысокий, с большим тонким носом, Владислав не сильно выделялся среди местных египтян, которые воспринимали его если не как своего, то, по крайней мере, как двоюродного брата. Он немного разочаровался, очутившись возле Пирамид и Сфинкса, когда пальцы его коснулись шероховатой поверхности гладких камней. Влад мечтал ощутить в этом древнем сакральном месте нечто интересно-необычное - то, что заставляло захватывать дух и возвышать помыслы по ту сторону реальности, но увы: кругом метались сотни туристов из разных стран, наводнявших воздух разноязычным гомоном, да египтяне, без церемоний предлагающих сувениры и катание на верблюдах.

Вечером в отеле от администратора Влад узнал, что куда интереснее поездка в Луксор, Карнак, где иностранец воочию узрит величественный храм Хатшепсут - этой узурпировавшей власть женщины-фараона, а также древние обелиски и гробницы правителей. При первом порыве ему захотелось тут же приобрести путевку на юг Египта, но, склонив голову к подушке, вдохнув легкую прохладу, отказался от этой идеи - слишком много он путешествует и слишком сильно устает от этого.

Через несколько дней Владислав был уже в Риме - вечном городе. Но больше, чем памятники архитектуры, его тянуло на итальянскую землю потому что здесь он нашел своих родственников - вернее, одного из потомков шотландца Шейбала. Он знал, как двести лет назад три брата, спасая свои жизни, покинули британские острова и устремились по Европе. Дороги братьев разошлись: один отправился в Польшу, другой остановился в Чехии, а третий ушел на юг к теплому Средиземноморью. И вот так много лет назад Владислав отыскал родственника - хозяина небольшой лавочки. Тогда он увидел его и весь замер, на глаза навернулись слезы: итальянец был как две капли воды похож на дядю Адама, таким, каким помнил его Влад в последний раз. Бедный дядя, он так радовался за племянника, а он даже не смог проститься с ним перед смертью. А итальянец, узнав, кем приходится ему странный посетитель, невероятно обрадовался. Позвав жену и детей познакомиться с дальним родственником, хозяин лавки угостил Владислава всевозможными кушаньями, а потом часто звал его в гости, дабы послушать о другой ветви семьи Шейбалов, что родом из Польши. За столь короткое время Антонио Шейбал стал для Влада вторым отцом, перед первым отъездом он одарил племянника подарками и просил передавать привет отцу и матери, и благословение на дальний путь.

Ныне минуло почти двадцать лет. Дяди Антонио и в живых уж нет, а его сыновья и дочери разъехались, разлетелись птицами по Европе - попробуй найди кого-нибудь из них. Прогуливаясь по каменным улицам древнего города, Владислав чувствовал давно таившуюся, все приближающуюся пустоту одиночества, и пустота эта с каждым разом расширялась, обволакивала со всех сторон, затягивала в гнетущий, прискорбный водоворот. Сердце защемило от боли, на глаза выступили слезы. Оглядываясь назад, Влад понимал, но лишь сейчас осознал, как многое потерял в вечной погоне.

Закат он встретил на набережной Тибра, всматриваясь по-новому на знакомый каменный мост, на темную воду реки, в которой красными бликами отражалось заходящее солнце. Сколько раз гулял он по этим местам, сколько вечеров проводил здесь в обществе веселых золотоволосых красоток, но никогда прежде не был в одиночестве, а теперь вечный город смотрелся по-другому - лучше ли, хуже ли - но по-иному. С нарастающей тоской, ощущая себя слишком далеким, слишком непонятным для остальных людей, погруженных в их обычные заботы и нехитрые радости, Владислав с каменным сердцем признался самому себе - впервые в жизни, что потерял гораздо больше, нежели приобрел - так понятнее ощущалось что-то новое, которое могло быть, но ускользало, от этого становясь острее, роднее, желаннее.

Недели беспечного отдыха пролетели незаметно. Снова предстояло возвращаться домой в Лондон, погружаться в знакомый мир театра и кино, вдыхать привычные запахи гримерок, студийных кафешек и ароматы духов прехорошеньких актрис. Вот Хитроу - любимое, роковое место долгожданных встреч и горестных расставаний. Вот знакомая дорога, а там за поворотом - несколько минут езды, родной дом. Как же хорошо на душе, когда после стольких месяцев поездок окунуться в привычную домашнюю обстановку, сесть в гостиной в любимое кресло с чашечкой кофе, а через час отправиться в магазин на углу, купить картошку и, сварив ее в воде, съесть просто с маслом - какое блаженство простая еда после изысков ресторанов и экзотических блюд Азии!

Глава тридцать вторая

Владислав точно знал - а это у него дар, что недолго ему отдыхать дома. Не успел сойти с самолета и разложить вещи по полкам, как на следующий день в восемь часов утра зазвонил телефон, на том конце провода он услышал знакомый голос своего агента, с воодушевлением сообщившего, что Влада приглашают во Францию на съемки фильма, но это еще не все: в собственном театре артиста ждут- не дождутся его возвращения для постановки новой пьесы по Шекспиру. Еще сонный, болезненно-уставший, Владислав глубоко вздохнул, спросил лишь:

Когда?

Через два дня вас ждут в театре, а через пятнадцать дней вы должны быть уже в Париже.

Влад согласился - отказаться не мог, как бы не чувствовал себя слабым. Тело и душа требовали отдыха, но он отогнал от себя сию мысль, ибо понимал, что чем старше становился, тем сложнее ему получить роль. Его отец никогда не позволял себе лениться - до той поры, пока болезнь не сломила его, ныне и он, Владислав, сам того не замечая, стал все больше и больше походить на Станислава - как внешне, так и характером, хотя доброта и мягкость, унаследованные от матери, никуда не делись, а лишь приобрели иную форму в общении с коллегами, друзьями и родными.

Ничего не изменить, еще один - новый шаг сделан в жизни. Опять аэропорт, опять полет и вот он уже в Париже - городе столь же знакомом, как и Лондон, что много лет назад развернул его жизнь навсегда. Владислав прибыл в собственную квартиру-студию в центре города, приобретенную им несколько лет назад лишь для того, чтобы жить у себя, а не в отеле. Дом, родной маленький дом! Влад раздвинул тяжелые шторы, открыл окна, с наслаждением пустив свет и воздух в уютную гостиную. Нестерпимо хотелось есть, холодильник как всегда оказался пуст. Оставив не распакованный чемодан в прихожей, он надел солнечные очки и отправился в ближайшую лавочку за продуктами. Много покупать не стал - лишь самое необходимое на ближайшие два дня. На полке глазам его бросилась бутылка вина. Привлекла его не столь красивая обертка, сколь уже почти позабытые, но все же окутанные добрыми воспоминаниями буквы русского алфавита, и картины беззаботного счастливого детства ласточками пронеслись перед его мысленным взором. Рука сама потянулась к бутылке и вскоре он шагал по улице с двумя пакетами. Прохожие не обращали на него внимания: кто мог под солнцезащитными очками признать в этом человеке знаменитого артиста? И все же - а, может быть, так показалось, кто-то окликнул его, позвал по имени, и голос этот показался до боли знакомым. Владислав остановился и обернулся в сторону окликнувшего. Среди праздно гуляющей толпы парижан и туристов он приметил мужской силуэт в темном костюме.

Алан?! - удивленно, но с какой-то облегченной радостью воскликнул он.

Алан Бэдел быстрым шагом двинулся ему навстречу, друзья крепко обнялись, словно после их последнего расставания пролетели годы, а не два месяца, разговорились. Владислав пригласил Алана в гости, тем более, что пить вино лучше в обществе близких приятных людей, с которыми приходилось бывать недолгое время, но казалось, что прошли вместе огонь и воду.

В бокалах в лучах солнца переливалось вино - темно-красное, искристое. Владислав, взглянув на бутылку, сказал:

Я вырос на Украине в маленьком городке под названием Кременец. Все дома располагались в живописной долине между покрытыми густой травой холмами и великой русской степью. Земля там черная-плодородная, источающая ночами галлюционирующие запахи, столь родные, приятно-медовые. И люди там красивые и стройные, бедные, но гордые. Будучи пятилетнем ребенком, я слышал их пения - такие красивые, сильные голоса, вольные, одухотворенные, и сердце мое замирало в тот миг, не только слухом, но самой душой вслушивался я в эти радостные звуки, впитывал их вместе со сладковатыми запахами черной земли. В моей памяти остались все те воспоминания - еще свежие, будто происходило это не давным-давно, а лишь вчера. И там росли виноградники - много-много, по долине: из тех виноградных гроздей люди с давних пор изготавливают кагор. Это вино, что мы пьем сейчас, есть память о детстве - о рае, навсегда утерянным от меня, - Влад сделал два глотка, по его щекам потекли слезы при мысли, что все это так глупо, так по-детски пытаться вернуть время. все равно дорога к родным, знакомым до боли местам закрыта для него навсегда.

Алан ничего не ответил, даже не старался успокоить друга, ибо сознавал - это бесполезно. Он многое знал о Владиславе, слышал об его армянском происхождении, о бабушке-дворянке, о дяди-архиепископе, но лишь сейчас впервые узнал, что друг провел детство на Украине - в стране, столь чуждо-непонятной для англичанина, как и Россия.

Влад, повинуясь врожденному гостеприимству, не дал волю чувствам, оставил для одинокой тишины все переживания и воспоминания. Разговор постепенно приобрел более живой, дружеский оттенок: делились планами на будущее, вспоминали рабочие недели в Японии, что оказалось совсем не такой, какой ее представляли. Владислав не спрашивал Алана, зачем и для каких целей тот прилетел в Париж - если захочет, сам расскажет, тем более, что он наполовину француз и, возможно, просто решил посетить родственников после съемок в "Сегуне". Сам же Владек всей душой стремился в Лондон, с нарастающим нетерпением ожидая окончания французского проекта, когда дома его ожидали более интересные, более захватывающие планы. У него имелась собственная киностудия - не столь знаменитая и крупная, но зато своя, где он воплощал на пленку мечты. Сейчас в голове переплетались-развились рои мыслей: что показать на экране, каких артистов пригласить, как написать сценарий? Но встреча с Аланом, такая неожиданная, но столь приятная, радостная, повернуло время вспять в недавние воспоминания, сладостные-печальные грезы. Сразу по возвращению из Рима в Лондон он направился на соседнюю улицу - к дому Алана, желая рассказать его супруге о работе в Японии и что с мужем ее все хорошо, а на самом деле то был предлог для встречи с красавицей Сарой, поймать удивительный взгляд ее огромных голубых очей, полюбоваться на ее чудесную улыбку. Что-то вспыхнуло в его душе тогда, что-то потянуло-притянуло его к прошлому, от которого он столько лет старался сбежать, но судьба словно в насмешку то и дело возвращала его на круги своя. После расставания с Сарой и ее матерью Владислав отправился побродить час-другой по парку, отдохнуть вдоль аллей под сенью раскинувшихся деревьев. Тишина и покой окружали его, а мысли падали в облако несбывшихся надежд, хотя мог ли он знать тогда, переплетая свои пальцы с пальцами Янины, что в один миг их жизни изменяться навсегда - одна дорога вела в могилу, другая - более длинная в чужую страну, закрыв обратный путь домой? В лице Сары, в каждой ее черточке, в ее светлых локонах видел Влад Янину и ничего не мог с этим поделать. И снова шагал он по тенистому парку, а взгляд его старался уловить хотя бы частичку следа любимой - полузабытой, далекой, но оттого еще более живой, безнадежно родной, милой. Видел он лишь душой - тем внутренним взором, как от Янины, от ее образного воспоминания исходит ясная лучистая дорога, что манит-притягивает его, и тогда становилось ему тяжело и радостно одновременно, а сердце омывалось теплой сладостной тоской потери.

Но реальная жизнь всякий раз отодвигала тот удивительно-художественный мир видений, и порываясь найти в себе силы справиться с ненавистью от мучительной действительности, Владислав горестно вздыхал и возвращался к работе. Вот минул еще год - сколько лет он прожил, а сколько еще осталось? Не успел прилететь, уделить время накопившимся делам как дома, так и в театре, и снова ранний звонок от агента - только теперь съемки мюзикла, режиссер которого решил пригласить Влада на главную роль - как всегда отрицательную, но тем не менее самую колоритную и яркую в отличии от предыдущих ролей. Владислав только спросил:

Где?

В Берлине. Для вас, мистер Шейбал, все готово.

Так скоро? - без доли уныния вопросил он, а сам в душе радовался возможности побывать в Германии, где до сих пор для него все там было перевернуто, окутано горестными воспоминаниями и страхом надежд, может, потому и тянуло в те края вопреки прошлому?

К счастью Влада съемки с его участием проходили не каждый день, чем безмерно он радовался, ловя краткую возможность в гордом одиночестве побродить по городу, осмотреть ставшие непривычно-далекие, новые-непонятные улицы, изменившиеся после войны. Вот та тропа мимо сквера, вот те самые - или вовсе не они, деревья, скамейки, на одной из которых он отдыхал после отчаянного опасного побега. Владислав уселся под кленом, с тихим вздохом посмотрел на дома, на голубое небо над ними, помня так четко, так свежо злополучное утро бомбежки Берлина, а позже маленький полуразрушенный дом, где он смог хотя бы на пару дней найти убежище, еду и теплую постель. А еще там была женщина - нестарая, привлекательная, именно она, повинуясь некоему материнскому чувству своей широкой благородной души, укрыла, спасла его, ее теплые мягкие руки протянули тогда тарелку супа ему - врагу, беглецу, но уставшему, измученному бессонницей и голодом человеку. Ноги сами привели его к дому за углом, вот тот самый дворик - или не он? Внутреннее чутье, которым Владислав обладал сполна, твердил, что это именно то место, что она еще здесь - теплая, нежная, прекрасная. Более не заботясь ни о чем, он прошелся взад-вперед, остановился в непонятной нерешительности, стал ждать - только чего?

К нему с пакетом продуктов подошла пожилая элегантно одетая женщина, спросила:

Вы потерялись или кого-то ищете?

Владислав первый миг стоял в молчании, раздумывая: спросить ее об Анне или нет? Ответил:

Так, ничего... Я просто много лет назад был здесь и вот ныне решил вспомнить знакомые места.

Женщина недоверчиво глянула на него из-под шляпки, проговорила:

Какой же все таки странный город Берлин: здесь постоянно сталкиваешься с людьми, которые ищут знакомые дома, скорее всего, бывшие некогда у нас во время войны. Вы ведь не немец?

Нет, - робко, заливаясь от чего-то краской, молвил Влад, - но я успел побывать в Берлине во время бомбардировки.

И вы никого не знаете из знакомых, а иначе зачем здесь ходить в поиске?

Я знаю... знал женщину по имени Анна, она была невысокая, красивая, белокурая. До войны работала помощницей дантиста, сама родом из Баварии.

Я знаю Анну, - женщина улыбнулась и качнула головой в сторону дома, тесно примыкавшего ко двору, - она и по сей день живет в этой месте на пятом этаже.

Влад вздрогнул всем телом, щеки его вспыхнули огнем: Анна, его Ани еще жива и так рядом, что он более не мог сдерживать чувственного порыва, покрывшего сердце. Запинаясь, он попросил:

Прошу, если вас не затруднит, позвать Анну. Пожалуйста.

Женщина ничего не ответила, она направилась к угловому балкону и крикнула:

Энни, тут к тебе пришел один человек, он утверждает, что знает тебя и хочет встретиться.

На балконе показалась маленькая фигурка в домашнем платье. Седые короткие волосы, немного сгорбленная спина, покрытое морщинами лицо - и все равно это была та самая Анна, Ани, которую он узнал бы в многотысячной толпе среди похожих людей. Старушка глянула вниз на чернобородого немолодого мужчину, по ее щекам скатились слезы - она узнала его, того юношу, некогда прекрасного дивной свежестью и робким взглядом испуганных необычных глаз - ничего общего с сегодняшним Владиславом, но это был он и никто иной, ибо ни у кого нет такого взгляда и такой улыбки, и руки - эти тонкие мягкие руки, что ловко бежали по клавишам фортепьяно, которые она никогда не забудет. Вся юношеская свежесть исчезла, испарилась во мраке времени, но Влад оставил нечто непонятно-видимое, какую-то черту - словно отметина, особый знак. Его голос: не высокий и не низкий, спокойно-монотонный, ложившийся мягкими нотками на слух. От его невысокой фигуры реяло некой прохладой и ароматом дорогих духов, во взгляде - уверенность и доброта. Он видел, как Анна спустилась к нему, маленькая, высохшая, но улыбка еще светилась молодым задором. Старушка коснулась его руки, со слезами на глазах проговорила:

Это ты и никто другой.

Это я, Ани, тот самый Влад, которого ты тогда укрыла у себя в подвале, с материнской заботой ухаживала за ослабевшим, голодным беглецом.

Но еще памятнее та дивная ночь, - она кокетливо улыбнулась, а Владислав покрылся смущенным румянцем, - твои объятия навсегда останутся в моем сердце.

Сгущались сумерки, крыши домов озолотились предзакатными лучами, во дворик ворвался прохладный приятный ветерок. Влад и Анна условились на днях посидеть в кафе, поговорить о многом, вспомнить былые времена - ведь столько им пришлось пережить вместе.

В уютной кофейни на одной из старинных улочек Берлина Владислав сидел за столиком с Анной, пили кофе с пирожными. Женщина, совсем постаревшая, но тем не менее элегантная, рассказала, что после его ареста ее допрашивали гестаповцы до позднего вечера, поначалу ее хотели отправить в специальную камеру заключенных как пособницу врагов. но в конце отпустили, покинув уютное жилище. После их ухода Анна просидела всю ночь в слезах, ей было страшно - не за себя, за нежданного гостя, которого вырвали из ее рук, связанного увели в неизвестном направлении, словно он мог оказать какое-либо сопротивление.

Бедный, несчастный мальчик, что же они сделали с тобой, где ты сейчас - спрашивала я все то время, в тайне сердца молясь за твое спасение, - закончила Анна о пережитом волнении.

После меня отправили в другой концлагерь уже на территории Польши, откуда я сбежал домой накануне Рождества: то стало лучшим подарком для отца и матери снова увидеть меня живым.

А теперь с тобой все в порядке? Ведь судя по твоему виду, твоей одежде, ты стал большим человеком.

Я актер театра и кино, вот и в Берлине сейчас снимаюсь в фильме.

Господи, как же я рада за тебя, мой мальчик! Ты как сын мне, - она вздохнула, силилась успокоиться, не давая погрузиться памяти в грустные воспоминания, - мой старший сын погиб, младший живет со своей семьей в Мюнхене, мы часто навещаем друг друга, ведь так важно сохранять теплые отношения с родными, ибо лишь им мы нужны, как и они нам.

Это правда, - эхом вторил ей Владислав, чувствуя, как тугой комок подступает к горлу, а глаза застилает пелена слез: сколько раз он пытался вновь подружиться-сдружиться с Казимежем, но каждый раз упирался в неприступную стену недопонимания, с горечью осознавая, что разделяют их не только сотни километров.

Влад проводил Анну до угла тихой, почти безлюдной улицы, они попрощались. Внезапно она остановилась и сказала нечто странное:

Я хотела сообщить, что ты совершил ошибку.

Какую ошибку? - воскликнул удивленно Владислав.

Тот двор, в который ты вошел, разыскивая меня, был не тот...

Какое это имеет значение? Тем более теперь, когда мы вновь нашли друг друга.

Значение в том, что ты искал меня не в том дворе, но все же нашел, не смотря на ошибку, это была судьба - встретиться нам ныне после стольких лет.

Почему ты не сказала мне об этом сразу? - он поддался вперед и, взяв ее старческие руки в свои, коснулся их губами, а внутри росло непонятное чувство тревоги от их еще не начавшегося расставания - навсегда.

Я боялась... не желала расстраивать тебя, ведь для меня ты до сих пор остался тем робким, испуганным юношей, таким удивительно красивым, рассудительным. Я счастлива нашей встречи, очень счастлива, - Анна провела шершавой ладонью по его щекам, слегка улыбнулась и побрела старческой походкой домой.

Владислав глядел вслед удаляющейся маленькой фигурке, расстояние между ними все увеличивалось и увеличивалось. Он на миг взглянул в пасмурные небеса, затянутые тучами, в воздухе запахло предстоящим дождем. Сердце в груди омыло что-то холодное, необъяснимо-тревожное. Всю жизнь он переживал расставания и потери, а теперь научился и в них находить для себя нечто горестно-приятное, что с новой силой влияло на его порывистую творческую натуру.

Глава тридцать третья

Самолет, перелетев через Европу, стал постепенно снижать высоту над серовато-желтыми горами и холмами восточной Турции. Вот показались далеко внизу - а видно еще как на ладони, города и селения, в которых не так давно стали проживать турки и курды, и память о прошлом жителей этой земли постепенно стиралась в памяти людей, как будто ничего и не было. Владислав лицом уткнулся в иллюминатор, глянул вниз на приближающуюся землю, он не шевелился, но сердце в груди стало волнительно биться, словно посаженная насильно в клетку птица. Отчего-то ему безмерно захотелось ринуться соколом на эти выжженные солнцем холмы, упасть, забиться с головой в высокую колючую траву и так остаться лежать - в гнетущей, но долгожданной тишине.

Самолет приземлился, Влад вместе с остальными артистами ступил на турецкую землю, шел до автобуса, ни на кого не глядя. Если бы он знал, какие чувства вызовет эта поездка, то отказался бы от съемок в новом фильме, но восточная Турция - не просто место его нынешней работы, эта некогда принадлежавшая территория Армянскому царству, развеянная, уничтоженная пришлыми врагами. Грусть накрыла его с головой уже в отеле. К обеду и ужину Влад не спустился, с другими актерами не встречался в вечернем вестибюле, как делал до этого всякий раз, чем несказанно удивил съемочную группу, ожидающую его появления с бокалом вина. Одна лишь актриса по имени Мэгги поднялась на третий этаж и, подойдя к номеру Владислава, робко, а затем более сердито постучала в дверь. По ту сторону раздались шаги, дверной замок щелкнул и одинокий постоялец открыл дверь. Молодая женщина, высокая, светловолосая, в элегантном вечернем платье средней длины, уверенно вошла в номер и, пройдя на середину комнаты, остановилась. Владислав ничего не спрашивал, он просто продолжал стоять на прежнем месте, любуясь ей статной осанкой и вдыхая легкий сладкий аромат духов.

Ты не спустился к ужину, почему? - вопросила как на допросе Мэгги, пристально взглянув в его лицо холодными серыми глазами северного неба.

У меня сильно болела голова, - попытался было соврать Владислав, запирая на ключ дверь.

Не ври, - бросила ему в лицо красавица. с изумительной грацией усевшись на мягкую банкетку.

Он приблизился к ней, щеки его пылали при свете лампы, ему было легко и страшно одновременно, в голове пчелиным роем носились различные мысли. Мэгги притянула его к себе, поцеловала - сначала в губы, потом в длинную шею. Влад не имел сил отпрянуть назад, отстраниться, он привык уже ко всему и не желал отвечать отказом. Белокурая красавица нежно коснулась его левого виска, со сладостной негой провела пальчиком вниз до подбородка с по-детски игривой ямочкой, теперь сокрытой короткой черной бородкой. Он был все еще красив лицом - не той юношеской округлостью, и лицу его было уже тысячи лет: в этих самих чертах, тонких резких смешались древние народы Ирана, Кавказа и Балканского полуострова, дабы через века придать им такую вот форму. Владислав взглянул на Мэгги большими византийскими глазами, окаймленные длинными черными ресницами, и у женщины словно пробежал ток по коже - разве могла она видеть раньше такой взгляд: нежный и грустный, и в то же время далеко-непонятный? Руки их сплелись, они ощущали легкое тепло друг от друга, но ничего не желали с этим делать. Одним движением Влад погасил лампу, в ночной полутьме любовники устремились на мягкую широкую кровать. А где-то далеко у соседних холмов в развалинах старого храма гулко проухала сова и, расправив большие крылья, полетела за добычей.

Минула неделя. За то недолгое время у актеров не было ни малейшего отдыха. Съемки продолжались либо с утра до вечера, либо с ночи до зари. Уставшие, похудевшие, артисты просто валились с ног, едва переступив порог номера. О том, чтобы сходить куда-то, прогуляться по окрестностям не могло быть и речи: работа кипела во всю, режиссер то и дело торопил всех, словно опасался пропустить нечто важное.

К концу месяца съемки пришлось прервать на несколько дней: надвигающаяся сухая жара южной пустыни отрицательно сказывалась на людях, большинство из которых были англичане, не привыкшие к восточному зною. Пока палило солнце, актеры оставались в номерах и у бассейна, спасаясь тенью и прохладительными напитками. И лишь Владислав оставался единственным, кто не боялся полуденного пекла и спокойно переносил горячий воздух. Одетый в светлую хлопковую тунику и летние брюки, он выходил за ворота отеля и чуть ли ни бегом устремлялся к выжженным холмам, покрытых редкой травой - там вот уже сколько лет или веков, забываясь людской памятью, стояли первые армянские монастыри и церкви с осыпавшимися стенами и во многих местах обвалившимся куполом. В безлюдной тишине среди старинных развалин - единственный след, повествующий о прошлых здесь царствах армянского народа, он находил отдых не столько телу, сколь душе. Вот он и дома, здесь земля его предков, насильно отнятая, покоренная воинственными кочевниками. Когда-то в незапамятные времена на этом самом месте расходились торговые пути, здесь когда-то жили люди, кипела привычно-мирная жизнь, а ныне от всего того остались эти полуразрушенные монастыри да где-то еще истуканы древних царей. Некогда на этом месте священники справляли службы, здесь бил колокол и доносились церковные песнопения, а сейчас лишь совы да змеи обитают под ветхой крышей.

Опершись спиной к камням, Владислав прикрыл глаза, постепенно входя в некий транс, которого сам же и боялся. Руки его коснулись земли, а до ушей донесся душераздирающий крик - сначала женский, затем детский. Он резко одернул руку и поглядел на ладони - они были в крови, а перед глазами открылась страшная картина жестокой резни армянских жителей младотурками. Влад широко раскрытыми от ужаса глазами видел всадников на черных конях, у каждого в руках был меч и этими мечами они поражали убегающих женщин, стариков и детей, у матерей, не смотря на их мольбы, вырывали младенцев и разбивали их головы о камни, девушек брали силой, а, натешившись, вспарывали им животы. Подожженные дома с диким ревом обрушивались на земь, погребая под обломками еще живых и мертвых. Реки крови растекались по земле, а Владислав так и сидел, глядя на видение. Тугой комок сдавил горло и он не мог сдержать слез. Опустив лицо к земле, он зарыдал, не понимая, за что такая гибель ни в чем неповинных людей. Тело его сотрясали рыдания, а призраки прошлого постепенно растворялись в мареве и вновь наступила тишина. Влад встрепенулся, мутным взором осмотрел руки - ладони оказались чистыми, если не считать остатков земной пыли. По едва видимому пути, петляющему между холмов, брели две фигуры - старик и мальчик, рядом с ними то отбегая, то подбегая, следовала небольшая лохматая собака, лаем сбивая в единое стадо овец. Пастух шел прямо по направлению к руинам храма, не ведая, что в стенах спрятался человек. Владислав наблюдал за ними из-за укрытия, он хотел уйти, но решил остаться, иначе верный пес при виде чужака обозлится и может наброситься.

Старик и мальчик поднялись на холм, расстелили покрывало и устало опустились на него. Это были турки. Пастух что-то сказал мальчику, тот подал седельную суму, из которой старик достал несколько тонких лепешек да немного сухого творога. Стали есть, иногда переговариваясь, а Влад продолжал наблюдать на тихую мирную жизнь. Он хотел, он мог ненавидеть и этого старика, и этого мальчика лет пяти-шести, но не получалось - что они сделали ему или его родным? Ничего. Владислав и продолжил бы сидеть в темном углу под кирпичной аркой, да верный пес, лучше человека учуяв присутствие чужака, залаял в его сторону: не злобно, а удивленно. И вот его присутствие раскрыто. Он медленно встал и посмотрел в сторону пастухов. Старик что-то крикнул ему, призывая разделить с ними скромную трапезу. Повинуясь восточному обычаю. Влад сел напротив них, поджав под себя ноги, не произнося ни слова. Он старался не глядеть на этих так мирно сидящих людей, но чувствовал, как две пары глаз с нескрываемым любопытством разглядывают его с ног до головы. Его взор невольно остановился на тонком ноже, что лежал подле лепешек. Если в поведении пастуха он приметить нечто подозрительное, то в два прыжка можно схватить нож - хотя бы припугнуть, но все обошлось. Мальчик протянул Владу половину лепешки и несколько ломтиков хурута.

Икрамлар, - добавил ребенок, что означало "угощайтесь".

Владислав не знал ни слова по-турецки, но понял все без перевода. Крепкими белоснежными зубами он откусил лепешку и немного творога, найдя в этой еде какое-то свое непередаваемое очарование, что не встретишь ни в ресторанах, ни в дорогих отелях. Белый маленький ягненок с забавной детской мордочкой подбежал к людям, стал носом тыкаться в колени. Влад с улыбкой пригладил малыша, ощутив меж пальцев его мягкую шерстку. Мальчик веточкой отогнал ягненка, тот, недовольно заблеяв, что его прогнали, ушел к своим.

Так пролетел день. С заходом солнца, едва последние лучи осветили далекие холмы, которые вспыхнули словно при пожаре, пастух и мальчик попрощались с Владом, счастливые неожиданному знакомству, а он так и продолжал стоять на холме, глядя им вслед до тех пор, пока отдаляющиеся фигуры не скрылись за поворотом, а тучи пыли, поднятой отарой овец, еще какое-то время кружились над землей.

Съемки шли мирным ходом, хотя зной палящего солнца давал о себе знать. По вечерам Владислав искал успокоения в объятиях белокурой Мэгги и лишь ей одной рассказывал о жестоких видениях и знакомстве с турецкими пастухами.

Наш народ столетиями терпел гонения со стороны врагов: сначала язычники, после мусульмане, и все из-за того, что мы первые уверовали во Христа и то, что земля наша лежит на стыке караванных путей с севера на юг и с запада на восток. Сколько нас изгоняли, вырезали. Эти места, - он махнул в сторону окна, - некогда принадлежали армянам, о чем свидетельствуют полуразрушенные, пришедшие в упадок церкви и монастыри, которых время старательно стирает с лица земли благодаря ветрам и смене погоды. Когда-то давным-давно наш народ правил здесь, создав Анийское царство. Но ныне тут господствуют турки, творя благодарственные молитвы своему Аллаху, не ведая того, что мы - один из древнейших народов на земле наряду с халдеями, египтянами, греками и римлянами. Но где теперь те шумеры-халдеи, где те египтяне, что правили великой страной, где византийцы, скифы, сарматы, хетты? Этих народов уже нет, в веках затерялись их корни, смешались-перемешались с арабскими завоевателями, растворились в полчищах азиатских кочевников. И лишь мы, сохраняя наши традиции, наши семьи, с Господом Иисусом Христом до конца отстаивали право на наш собственный путь, нашу правду.

Мэгги с замиранием сердца слушала его речи, в которых читались гордость за свой народ и его глубокие познания истории. Тогда она льнула к нему, покрывала его лицо поцелуями.

Ах, ты, горе мое, - шептала она, с любовью и упоением вглядываясь в эти необыкновенно-прекрасные глаза. вдыхала аромат его смуглой кожи, а Влад прижимал ее к груди и Мэгги слышала, как сильно бьется его сердце.

Оставаясь в одиночестве, красавица орошала подушку слезами, рыдая в бессильной злобе и принятии того, что у нее с Владиславом ничего не получится, как бы нежно он ни ласкал ее по ночам. Еще давно, задолго до сего года, он поведал друзьям и просто коллегам о том, что его сердце занято любовью к Ирене Эйхлерувне и лишь одну ее он боготворил в тайных мечтах своих и продолжал любить до сих пор, не смотря на прошедшие годы их расставания.

Как только съемки в Турции пришли к своему завершению, Владислав вернулся в Лондон, а Мэгги взяла билет до Лос-Анджелеса - они жили не только в разных городах, но и в разных частях света, и разделял их полноводный океан. Пути их разошлись, хотя надежда встретиться вновь была осуществима и реальна - в среде артистов это возможно.

Глава тридцать четвертая

Это был прекрасный солнечный день - немногий из тех. что наступает на туманном Альбионе. По небу, такому чистому, сияюще-голубому. плыли редкие перистые облака, а зеленые лужайки были просто залиты лучами света. Вот поезд, станция Оксфорд. Время словно остановилось, повернуло вспять - только обратной стороной. Владислав, одетый в дорогой элегантный костюм, ухоженный, надушенный, вышел из вагона, с каким-то новым трепетным чувством ступил на землю Оксфорда. Он осмотрелся по сторонам, едва сдерживая слезы от далекий прохладных воспоминаний, изменивших всю его жизнь. Тридцать лет назад - да, с той поры минуло тридцать лет, когда он, одинокий, голодный, без гроша в кармане, приехал ночным поездом сюда, на эту самую станцию ради призрачной мечты, что стала явью. Только тогда никто не знал его, никто не ждал, а из суровых черных небес капал холодный дождь. Тридцать лет - и вновь все повторяется, только сейчас ярко светит солнце, а в соборе уже ждут его прибытия.

Владислав, погрузившись в собственные думы, посмотрел на небо и легкая улыбка осветила его лицо. Сердце забилось от волнения, с новой силой устремив кровь по венам. Закончился первый цикл в книге жизни, а с новой страницей - сегодня. последовал второй. Тридцать лет назад в Оксфорде начался его взлет к творческой славе, а ныне Влад Шейбал уважаемый актер, режиссер, сценарист, музыкант, у него есть друзья и любимое дело, коему он посвятил всю жизнь. Он полюбил Англию всем сердцем, с непонятной гордостью для себя и в себе самом испытывал восхищение от окружающей красоты - этих пабов у реки, этих очаровательных узких улочек, среди которых башнями возвышались готические соборы, хранившие память прошедших веков.

Подъезжая на автомобиле к месту встречи, Владислав с горечью подумал о быстротечности времени. Как хорошо быть молодым, сильным и здоровым, когда впереди сверкает признание миллионов людей, а сейчас есть все, да только молодости не вернешь.

В соборе было много народа, даже слишком, опоздавшие стояли у дверей, от нетерпения переставляя ноги. Вдруг разом все стихло. Настроив микрофон, женщина-организатор обвела собравшихся довольным взглядом и объявила:

Добрый день, дамы и господа! Сегодня у нас торжественный день, посвященный стихотворению Браунинга "Моя последняя герцогиня". Его должна была читать Элеонора Брон, но, к сожалению, она не смогла приехать в Оксфорд...

По широкому залу с высокими сводами донесся рокот негодования, зрители возмущенно переговаривались, кто-то намеревался уже было покинуть собор, но дама продолжила без доли смущения:

Однако, я уверена, вы не будете разочарованы, так как мы пригласили известного артиста заменить мисс Брон сегодняшним выступлением, - она развернулась в полуоборота и взмахом руки пригласила Владислава выходить на сцену, затем добавила, - имя этого человека... - в смущении женщина густо покраснела, виновато обратилась к нему, - прости, дорогой, но я забыла твое имя...

Один юноша в первых рядах встал во весь рост, громко прокричал:

Это Владек Шейбал, господа!

Весь зал замер - но лишь на миг, и разом собор громким эхом разразился бурными аплодисментами, все те, кто сидели, встали, дабы радостно встретить столь нежданного, но желанного гостя. Владислав, залитый светом прожектора, широко улыбнулся аудитории, после раздался новый взрыв аплодисментов. Он знал, какие эмоции, какие чувства в сердцах людей вызвало его появление - и радостно, и грустно сталось ему на душе: сколько лет он потратил прежде, чем вызвать такой ажиотаж средь толпы. Его необычный плавный голос рождал внутри умиротворение, легкую прохладу: недаром умирающие от туберкулеза и нечистот узники концлагеря просили Влада сидеть подле них и просто говорить - не важно, о чем, но лишь бы его голос скрасил последние минуты их безрадостного существования.

Пока он читал стихи, глубоко проникаясь в каждую сказанную строку, на его глазах набухали, едва мерцая в свете, слезы, отяжелели, намокли черные ресницы. Владислав испугался своего столь глубокого порыва чувств, оставивший в душе невидимый след, но никто из присутствующих не заметил его слез - и это уже было хорошо.

Поездка в Оксфорд окунула его с головой в далекие полузабытые воспоминания. Дома Влад отыскал в шкафу черно-белые довоенные фотографии, сделанные когда-то отцом. На него темными-серыми глазами смотрела вся семья: вот дорогая любимая мать в красивом платье с кружевным воротником, вот они с Казимежем - еще такие юные, с детско-наивными глазами сидят на диване в гостиной: сколько лет им тогда было - тринадцать, четырнадцать? Но брат уже учился в старших классах, а он, Влад, был еще подросток, почти ребенок. А вот его любимая фотография, сделанная в день свадьбы Казимежа: все родные, друзья, знакомые - такие веселые, молодые, живые, а ведь уже многих нет в живых, и это-то грустно.

Ожившие воспоминания о днях беззаботного детства в окружении любимых людей, их красивые лица побудили Владислава сделать шаг к примирению, ведь сколько ему еще осталось прожить на этом свете никто не знает. С милой сестрой Янкой они никогда не расставались: каждую неделю общались по телефону, а к праздникам отправляли друг другу поздравительные открытки. Недавно - сразу после своего дня рождения почтальон принес к его порогу весьма внушительную посылку - подумать только, Янка помнила, что он рожден 12 марта и отправила ему столько подарков, что он плакал, перебирая их. С Казимежем, к сожалению, не получалось выстроить дружеских отношений, а после смерти родителей брат словно забыл о его существовании, тая в душе одному ему известные обиды. Но ныне стоило все изменить - хотя бы попытаться, ведь ему уже шестьдесят пять, волосы поседели, руки прорезали вздувшиеся вены - быстро время пролетело. Трясущимися руками Владислав набрал номер Казимежа, с непонятным волнением ожидал услышать на том конце голос брата. Трубку никто не брал и, когда отчаявшись, Влад уже было хотел завершить звонок, как ему ответили - это оказался брат.

Казимеж... - только и мог вымолвить Владислав, ибо тугой комок рыданий, подступив к горлу, не давал сделать вдох.

Владислав? Это правда ты?

Да, брат мой, это я.

Что у тебя с голосом? С тобой все в порядке? - голос Казимежа стал не на шутку встревожен: ведь, как ни крути, Влад оставался его братом - единственным родным.

Казимеж... я... Я звоню, чтобы просто поговорить с тобой, ведь я очень скучаю по тебе и все те годы расставания скучал.

На том конце провода донеслись глубокие вздохи - Казимеж силился сдержать слезы. Казалось, будто время обратило все вспять, заставило погрузиться в пространство прошлых лет, увидеть-всмотреться на былое со стороны, по другому оценить те их странные отношения, что тянулись меж ними всю жизнь.

Братья долго беседовали по телефону, не замечая бегущих минут - но одного такого разговора оказалось достаточно, чтобы они стали по-дружески близки. Владиславу удалось уговорить брата приехать в Лондон, погостить хотя бы пару недель, обещав расходы на дорогу и билеты взять на себя.

Это необязательно, Влад, - горестно, словно стыдясь, молвил Казимеж, - я прилечу к тебе как можно скорее, ведь так хочется вновь увидеть тебя.

О билете не беспокойся, завтра я куплю тебе его и встречу в аэропорту.

Братья договорились встретиться на следующей недели - после стольких лет. Но эти оставшиеся дни тянулись для каждого из них целую вечность.

Аэропорт Хитроу - для Владислава он давно стал нечто привычным-сакральным, к которому тянет и отталкивает одновременно, держа в душе прошедшие встречи и расставания, словно место это разделяло его жизнь на отрезки. Влад ждал, искал в толпе родной силуэт. Идут люди разных оттенков кожи, в непривычных и привычных одеждах, переговариваются на различных языках. Он нервно теребит пальцами. думает: неужели рельс из Варшавы задерживается или Казимеж в последний момент передумал лететь в Лондон? От второй мысли на глазах набухли слезы - неужто брат совершит нечто подобное? Нет, Казимеж не такой, он мог быть строгим, ревнивым, но не подлым.

Минуты шли, Владислав хотел было уже спросить в бюро о рейсе Варшава-Лондон, как что-то таинственно-невидимое остановило его и, подняв глаза, он увидел в толпе брата, рассеянно бредущего по большому залу. Тугой комок сдавил горло - сколько лет они не виделись с тех пор, как Станислав выгнал младшего сына из дома в ночи под проливной дождь? Не замечая никого вокруг, Владислав ринулся навстречу Казимежу, крепко обнял его, ощущая в его присутствии несравненно родное, долгожданное.

Здравствуй, брат мой, - проговорил сквозь скопившиеся рыдания на армянском Влад.

И тебе здравствуй, Владислав. Я так счастлив видеть тебя, - Казимеж улыбнулся мягкой, грустно-виноватой улыбкой, обнял его за плечи.

У обоих по щекам катились слезы. Они, всю жизнь такие далекие друг от друга, только теперь были рады, что вновь встретились на последнем пороге жизни. Владислав оглядел брата с головы до ног, с тайной гордостью отмечая, как преобразился в благообразного седовласого старца некогда не столь красивый Казимеж. Старший брат с гордо-спокойным лицом, окаймленное бородкой, был много выше Влада, но ниже почившего Теофила Теодоровича, шире в плечах, и Владислав понял, почему отец всегда предпочитал Казимежа ему. Былые недопонимания, детские обиды и недомолвки остались в прошлом - как будто в предыдущей жизни. Сейчас братья, убеленные сединами и умудренные годами, стали еще ближе, чем когда-то в детстве.

Казимеж планировал оставаться в Лондоне две недели - хороший срок,дабы вволю пообщаться и просто отдохнуть в незнакомом месте. В уютной, по старинному оформленной кухне, братья сидели за столом, пили чай. Когда мирное чаепитие закончилось, Казимеж протянул Владиславу сверток, попросил развернуть. В руках Влад рассматривал вышивку святого лика Богородицы: на черном фоне бархата золотые нити так и светились-переливались словно солнце.

Мать в течении целого месяца вышивала для тебя, хотела лично подарить да не успела, - Казимеж потупил взор, стесняясь выдать невыплаканную боль.

Владислав с любовью нежным касанием провел по Лику, затем поцеловал: бархат до сих пор хранил тепло материнских рук. Дрожь прокатилась по всему его телу, пальцы затряслись в горестном рыдании, которое он более не хотел да и не мог скрывать. В облике Богородицы он видел дивный образ любимой, драгоценной матери, ведь ради нее одной - родной, безвозвратно утерянной, он стойко пережил все испытания, что преподнесла ему судьба. Он любил близких, как и они его, но окончательно осознал это, только потеряв их.

Казимеж в молчании сидел рядом и в его рослой, крупной фигуре Владислав черпал силы, коих почти лишился за последние несколько лет бесконечных работ и встреч. Наконец, взяв себя в руки, Влад успокоился и как можно спокойнее проговорил:

Казимеж, ты устал с дороги. Пойдем наверх, я отведу тебя в твою комнату.

Дни потекли тихо в мирной беседе двух братьев, которые помнили друг друга такими молодыми и лишь спустя много лет - чуть больше тридцати, встретились седовласыми старцами. Они по-новому, с иными чувствами привыкали, всматривались каждый на другого, свыкались, словно расстались когда-то в предыдущей жизни. Владислав с заботой водил Казимежа по длинным улицам Лондона, показывал достопримечательности - музеи, парки, выставки. С гордостью пригласил брата в собственный маленький театр-киностудию. Казимеж, сам будучи режиссером и сценаристом, правда, документальных фильмов о войне, с интересом и скрытой завистью осматривал творение брата, который создал все то сам, без какой-либо поддержки или помощи, но в тайниках сердца - сам того не ведая, гордился Владиславом.

Их дружеско-братские прогулки прервались одним пасмурным днем, когда хороший хозяин даже собаку не выгонит на улицу. Все небо потемнело от толстого слоя туч и в дневное время в окнах домов зажегся свет будто поздно вечером. Влад с Казимежем сидели на кухне, пили кофе, отчего-то обсуждая давно прошедшие-ушедшие дни. Разговор затянулся, став опасен для них обоих, с таким упорством отвоевавших долгожданный мир, что мог расколоться вновь от одного неуместного слова.

Мама, тетя София, бабушка Леокадия так любили тебя, с такой нежностью, теплотой оберегали тебя, - проговорил Казимеж, сдерживая гневный душевный порыв засевшей еще с детства ревности - злой, безнадежной, приносящей ему немало страданий и мук, которые он с силой воли подавлял в самом себе на протяжении жизни.

Я был младший в семье, от того так казалось. Но на самом деле гордостью всегда оставался ты, брат. Отец души в тебе не чаял, не раз приводя тебя в пример. Меня же он... он ненавидел за то, что я не родился девочкой и за то, что я пошел по собственному пути, а не той дорогой, что указал он, - Владислав, задетый за живое, не выдержал, решив поставить сегодня все точки над "i", - отец желал видеть меня архитектором или врачом, а я не стал ни тем, ни другим, что глубоко ранило его. В один день мы сильно поссорились и отец сказал, что ему стыдно за мою профессию актера, ибо дворянин по крови не может быть скоморохом. Я ответил: это моя жизнь и только мне решать, как жить. Тогда отец выгнал меня из дома, прокляв напоследок. Лил сильный весенний дождь, было темно и холодно, а я брел с чемоданом по улицам в полном одиночестве, не зная, куда идти и что делать дальше. С тех пор мы с отцом никогда не виделись.

Ты сам решил бросить нас - всех, уехал в Париж на две недели и не вернулся; более того, никому не сообщил о своем дерзком плане: ни по телефону, ни письмом, - голос Казимежа отвердел, в любой миг готовый сорваться на крик от невысказанной обиды, - но хуже, чем первый шаг, ты свершил, когда принял решение отказаться от польского гражданства в пользу британского. Как же: ты ведь знаменитость, богатый! Но ведаешь ли о том, чем пришлось заплатить нам из-за тебя? Агенты КГБ ворвались в наши дома, забрали самое ценное, а меня и отца держали несколько часов в кабинете, выбивая показания. Нам с большим трудом удалось доказать, что мы не причастны к твоему решению и ничего не знаем о предательстве. Да, меня не отправили за решетку, зато подорвали авторитет, из-за чего мне пришлось пять месяцев сидеть без работы, а у меня жена и дети и я не хотел, чтобы они голодали. Вот, чем обернулась для нас твоя карьера в Англии: хорошая цена за твою популярность!

Владислав наклонился к брату, пристально глянул ему в лицо, словно ища какой-то непонятной поддержки, ответил:

Ты винишь меня в выборе, говоришь горькую правду, но то не твои мысли, ибо в них я слышу голос отца. Скажи мне, почему, когда я остался один на один с собственными проблемами, а в отчий дом мне не было хода, ты не протянул мне руку помощи, даже просто не поддержал меня, когда я так в этом нуждался? Ты, мой брат, которого я люблю всю жизнь. Мне страшно о воспоминании нашей последней встречи в Варшаве: я желал говорить с тобой как с родным человеком, а ты так обидел меня да в придачу чуть не сбил.

Ты сам бросился под колеса, я еле успел нажать на тормоз. А отец любил тебя и жалел, что ты не с ним рядом. Родители всегда смотрели те немногие фильмы с твоим участием и я видел, как у отца текли слезы, - воскликнул Казимеж с неприкрытой болью в голосе.

Неужели это правда? - спросил растерянно Влад, нервно зашагав по комнате.

Вот последнее решение отца на счет наследства, а также письмо, что он не успел отправить, - Казимеж достал из кармана конверт, протянул его брату.

Тот медленно, дрожащими пальцами раскрыл письмо и, подойдя к окну, прочитал. Пока он пробегал глазами строки послания, по его щекам текли слезы, а сердце разрывалось от тоски и жалости; подумать только - отец, пред которым он так трепетал и боялся, отец, который однажды с проклятиями изгнал его из дома, оказался совсем иным человеком, не таким. каким казался ранее. В обращении к сыну Станислав поведал, как сильно любил его, с каким трудом преодолел он страшную разлуку с ним во время войны, мечтая вновь - уже навсегда, видеть его в своем доме, и как горько сталось ему на душе при мысли, что сын в тайне покинул Польшу ради запада, оставив родных в неведении, но не смотря ни на что, Станислав все равно сильно любит его и гордится его достижениями. "А те часы, подаренные тобой, - написал отец в конце, - самый ценный мой подарок, который я заберу с собой в могилу".

Второе послание касалось юридического права о наследстве, переходящего младшему сыну. Владислав был до слез поражен родительской воли, он поглядел в окно: по стеклу стучал дождь, а капли тонкими струйками стекали вниз, в пасмурных небесах мелькала молния, а следом за ней раздавались раскаты грома. Будто в трансе так и стоял Влад, покрасневшими глазами глядя в небо и мысленно обращаясь с невысказанной благодарностью к отцу и матери. Сердце гулко билось в груди, к горлу, сдавливая все изнутри, подступал тугой комок, который он не в силах был преодолеть. Развернувшись, Влад на одеревенелых ногах и с камнем в душе направился обратно к столу, лицо его отчего-то стало смертельно бледным.

Вот видишь, как все тебя любили, - молвил старший брат, с тоской поглядывая на него.

А Владислав не слышал фразы, сказанной ему. В ушах все звенело и гудело, перед глазами предметы расплывались словно в тумане, а стены и потолок, сомкнувшись воедино, устремились прямо на него и он провалился во тьму. Пришел в себя в гостиной на диване, над ним склонилось испуганно-бледное лицо Казимежа, рука брата лежала на его горячем лбу.

Слава Богу, ты пришел в себя. Я так испугался, когда ты потерял сознание.

Казимеж... - Владислав сжал руку брата в своей, словно опасался, что тот уйдет в любой момент, добавил, - спасибо тебе и... и прости меня за все.

Нет, тебе не за что просить прощение, ты поступил так, как мог, потому и осуществил свою мечту. Это я должен просить прощения у тебя, ибо всю жизнь был плохим братом, всегда. Я, как старший брат, должен был оберегать, помогать тебе, но ничего такого не делал, даже не стремился, потому что в тайне завидовал тебе и твоему превосходству. А тот злополучный день у булочной... - он на секунду затих, силился не заплакать, только пальцами протер глаза, - помнишь сказанные мною слова? Прости, во мне говорило раздражение, а на самом деле я сильно перепугался за тебя, всю ночь потом не сомкнул глаз, плача в тишине от жалости к тебе. Эх, вот бы все изменить, повернуть время вспять, может, и жизнь наша пошла бы по иному руслу. И до нынешней встречи с тобой я засыпал, видя перед собой машину и твое испуганное лицо при ударе о капот, а по пробуждению видел ту же самую картину - как пленку перекручивала совесть одно и тоже событие изо дня в день, я многое позабыл, но этот случай навсегда останется в памяти. Я люблю тебя, Влад, и всегда любил.

Я счастлив слышать теперь сие слова. Моя мечта осуществилась.

Братья крепко обнялись, у обоих на глазах блестели слезы. Некогда такие далекие, духовно чужие, теперь они были рады и счастливы, что спустя целую жизнь нашли друг друга. С радостной, уславшей улыбкой Владислав поглядел на брата, сказал:

У тебя есть большая семья: жена, дети, внуки, а у меня нет никого, кому бы я мог передать свои владения. Вот я и решил: отдать наследство родителей тебе и Янке.

Казимеж от неожиданности сглотнул слюну, в нетерепении замахал руками:

Нет-нет, это воля отца и матери, их память. Разве можно оспорить решение тех, кто перешел по другую сторону бытия?

Я одинокий человек и даже этот дом слишком большой для меня. Мне уже немало лет, в этом возрасте бессмысленно стяжать богатства, а после моей смерти все те друзья и знакомые, растеряв остатки совести, как шакалы разорят-разберут то, что я с таким трудом делал-создавал, но они чужие, а ты свой, родной. Пусть жизнь твоих внуков будет много легче нашей.

Благослови тебя Бог, Влад, - прошептал Казимеж в полумраке и от его голоса у Владислава мурашки побежали по коже, ибо до его слуха донеслось эхо благословения дяди Жозефа.

Глава тридцать пятая

Аэропорт Хитроу. Отчего-то грустно, тягостно на душе. Братья стоят плечом к плечу, не обращая внимания на снующую многоязычную толпу. Казимеж смотрел на табло взлета-посадки, но думами был далек от скорого возвращения домой, ему хотелось как можно дольше оставаться подле брата, коего лишь теперь по-настоящему узнал-понял, принял все те "странности", которыми тот наделен сполна.

Владислав переводил взгляд то на Казимежа, то в море толпы, словно желал отыскать еще кого-то или чего-то, а на самом деле силился отвлечься от горьких мыслей еще не начавшегося расставания. Внутри обжигала волна невыплаканных слез - такие же чувства некогда испытал он, когда его покинула Ирена, а потом мама, и сейчас оба брата, не говоря о том, понимали, что расстаются навсегда. И эти последние минуты их родной беседы окрасились наиболее светлыми, нежными красками, словно между ними никогда не было многолетнего недопонимания.

Казимеж, с вынужденной силой улыбаясь, обернулся к Владиславу, проговорил:

Ну, мне пора. Спасибо тебе за все.

Я так был счастлив общаться с тобой. Жаль, время быстро пролетело.

Удачи тебе, брат мой.

И тебе счастливого полета. Передавай привет всем родным.

Они обнялись, скрывая друг от друга выступившие слезы за натянутыми улыбками. И казалось им, будто невидимый яркий свет пронесся меж ними, омыв новой непонятно-сладостной грустью. Казимеж с чемоданом в руке пошел к стойке регистрации, а Владислав осенил его крестным знаменем, произнеся про себя слова благословения на путь. По его щекам текли слезы, ибо он предчувствовал, что с этим расставанием навсегда теряет ту самую единственную нить, крепко связывающую его с родными.

Казимеж уже в самолете испытывал нечто подобное. Спокойный, рассудительный от природы, он мучился от неопределенности, не понимая, чего ожидает больше всего - возвращения к семье или общению с братом, которого, как выяснил для себя самого, любил больше отца и матери. Самолет постепенно набирал высоту, все выше и выше устремляясь в гущу белых облаков, вся земля внизу расстелилась как на ладони, прорезанная тонкими нитями рек и дорог. Казимеж всматривался в оставленный вдалеке город, мысленно ловя взглядом дома брата, а в глубине души тягостно ощущал, как с поднятием в высоту рвется невидимая последняя нить, связывающая их обоих. Казимеж опустил голову, прикрыв лицо воротом плаща, не желая показывать катившиеся по щекам слезы - впервые в жизни. Вскоре британский остров остался далеко позади, а внизу синело море - самолет летел на восток.

Владислав вернулся домой, устало присел на диван. В его мысленном взоре кадрами одна за другой вставали картины прошлого - не тех испытаний, а светлых, родных, так грустно-неправильно утерянных. Вот Ирена - единственная любовь всей жизни улетела от него, не пожелав менять привычную жизнь в Польше, затем любимая матушка - пожилая, с потерянным здоровьем, но все также заботливая, домашне-легкая, перед смертью посетившая сына, а теперь вот Казимеж. Брат, с которым было столько недомолвок, стал за эти дни безмерно-родным, самым лучшим, самым любимым человеком, от которого в комнате сохранилась приятная светлая пелена, и от этого Казимеж чувствовался ему еще ближе, еще дороже, чем когда физически находился рядом.

От грустных мыслей хотелось упасть и, спрятав лицо в подушку, долго рыдать, не боясь быть услышанным кем-то. В конце, устав от горечи памятных видений, Влад уснул в гостиной и проспал до вечера, когда в комнату проник бледно-серебристый луч полной луны.

Следующие дни, месяцы потекли привычной ровно-мягкой чередой. Бесконечная работа, долгожданные встречи, мероприятия сглаживали одиночество, отводили грустные думы, но в тиши пустого дома, бродя из комнаты в комнату, измеряя шагами большое пространство родных стен, Владислав все чаще и чаще впадал в отчаяние, осознавая, что в погоне за славой и признанием потерял самое ценное - семью. Теперь, когда у него есть все, что нужно: деньги, статус международного артиста, большой уютный дом, хотелось чего-то обычного, понятно-простого человеческого тепла в кругу любимых, когда можно собраться всем вместе за обеденным столом, вести обыденные беседы, отвечать на глупо-детские вопросы, как было заведено в доме его родителей, которых он вспоминал каждую минуту вынужденного-немого покоя. Но эта тяжесть усиливалась, сменяясь паническим страхом перед страшной неизвестностью, и тогда казалось ему, что он сходит с ума. Переходя из одной комнаты в другую, он ощущал страх и боль оттого, что вынужден потерять что-то, оставить неясное время позади себя, будто эти мгновения являлись живыми бесполыми существами. В конце он перестал любить музыку, боясь нарушить молчание боли, к которой привык за годы одиночества и тишины.

Дабы как-то отвлечься от душевной тяжести, Владислав купил путевку в Иерусалим - святой город, оставивший в его сердце светлые надежды на будущее. Ныне благословенная земля встретила его жарким дыханием пустыни, а легкий ветерок освежил покрасневшее от солнца лицо. Влад целыми днями бродил по узким петляющим точно лабиринт улочкам древнего города, чувствуя, пропуская в-через себя те удивительные мысли, что когда-то - много столетий назад, здесь ступал Сам Господь Иисус Христос. Когда он уставал от людской суеты и громкоголосых продавцов-зазывал, то уходил прочь за каменные стены, воздвигнутые еще ветхозаветными царями, и просто гулял по долине Кедрон, наслаждался благодатной тишиной и голубым чистым небом, углубляясь по тропинке в Гефсиманский сад, где еще сохранились древние густые оливковые деревья, укутывающие землю прохладной тенью. Здесь Влад был счастлив. Он не чувствовал ни угнетения. ни оков одиночества, ни страха перед неизбежным - только покой и умиротворение.

По возвращению в Лондон ему пришло послание от японской молодой пары, некогда бывшей у него в гостях. Теперь супруги планировали вновь приехать, навестить его - и не одни, а со своим сыном. Разве мог Владислав, в крови которого протекал дух гостеприимства. отказать своим друзьям в пристанище? Он встретил их в аэропорту, с радостью разместив в своем доме, счастливый от того, что хотя бы на время они скрасят его тоску. Мальчик с красивым как песня именем Цутому с веселым задорным смехом бегал по большому дому, затем устремлялся играть в мяч в саду - и в этом месте, где никогда не звучало детского смеха, доносилось звонкое щебетание - как маленькая птичка. Родители Цутому вместе с Владиславом сидели неподалеку в патио и пили чай с бисквитами. Молодая мать с любовью и восхищением поглядывала на сына, в душе любуясь им, а Влад наблюдал за счастливыми родителями, в памяти стараясь припомнить похожие события из собственной жизни, и не мог. Тогда разочарованно осознавал, что все то были лишь его некогда прошлые мечты о собственной семье - именно такой виделась она ему когда-то - рядом с Иреной, и тут же неведомая волна грустного одиночества и отчуждения накрывала его тонкой прозрачной пеленой, что когда-то крепко защищала во время суровой войны и не менее сурового испытания бегством. Ему хотелось плакать от жалости к самому себе - много теперь он отдал бы, лишь бы жить обычной, даже бесславной жизнью в кругу родной семьи - как сестра Янка, как брат Казимеж.

Цутому птичкой вбежал на террасу, подумал о чем-то, оглядывая сад необычайно- большими черными глазами, затем сорвался с места и подбежал к Владиславу, что-то пролепетал невнятно и залез к нему на колени. Влад прижал к своей груди маленькое хрупкое тельце малыша, с несвойственной ему ранее теплотой поглядел на Цутому и протянул ему со стола красное сладкое яблоко. Мальчик так и остался до вечера сидеть подле Влада, позабыв о родителях, а тот для себя самого осознал в душе, как сильно, оказывается, любит детей.

Месяц спустя Владиславу пришлось собираться в дорогу - привычный полет на материк, на большую землю. От приглашения во французском фильме в роли стареющего аристократа, безумно влюбленного в хорошенькую молодую девушку, он решил не отказываться, тем более, что давно скучал по Парижу, по своей уютной квартирке в центре романтического города, что хотел было посетить нынешним летом, но судьба привела его сюда раньше. И вот он уже сидит у окна, всматривается в разношерстную толпу внизу: мужчины, женщины, дети и старики, быстро мелькающие машины да неспешные автобусы. Влад медленно попивал из бокала вино - тот самый кагор из Кременца, сохранивший тепло родной, давно позабытой земли, где прошло все детство - безоблачное, счастливое. А еще несколько лет назад - совсем недавно по сравнению с прожитой жизнью, он наслаждался вкусом кагора в компании Алана. Теперь вот и Алана нет на свете: о том стало ему известно в 1982 году; через несколько месяцев вслед за Аланом из жизни ушла его супруга. Владислав не смог присутствовать на похоронах друга, ибо был очень занят, но лишь спустя год корил себя за это - как он мог не найти время проводить Алана в последний путь? Сегодня - в самом центре Парижа, сидя в тихой квартире, окруженный медленно плывущим одиночеством, Влад почувствовал-осознал, что Алан был ближе и роднее брата, ведь он оказался единственным - после дяди Жозефа, кто понял его душевное смятение, поверил ему и оказался рядом в тот миг, когда он нуждался в простой человеческой поддержки. Вот отныне вместо Алана пустота, но в памяти осталось что-то, что сильнее привязывает к человеку, когда того уже невозможно увидеть, тем грустнее и обиднее становится от невосполнимой потери. Владислав некогда проходил мимо дома друга в надежде встретиться с Сарой, поговорить с ней или даже просто увидеть ее силуэт издалека, пережить еще раз то упоительное грустное чувство и радость от одного лишь ее облика - как в первый раз их незапланированной встречи. Но дома никого не было: возможно, Сара переехала в другое место или же отсутствовала по работе. Расстроенный, Влад отправился побродить по парку, чтобы с головой окунуться в привычные сладостно-грустные воспоминания. Образ Сары постепенно начал сменяться на потерянное любимое лицо Янины, о которой он думал только шагая по гладкой парковой тропе вдоль тенистых аллей; и только здесь она была с ним - родная, непонятно-далекая, любимая. Он садился на скамейку, печальный от дум, и погружался в привычные, уже ставшие обычными думы о прошлом: казалось, вот он идет с Яниной по такой же самой аллеи рука об руку, они болтают о пустяках, собирают опавшие желто-красные листья клена, а Янина смеется в косых лучах осеннего солнца, и они ярко освещают ее белокурые локоны, ниспадающие волнами по плечам. Но Владислав приходил в себя и оглядывался по сторонам: не тот парк, не те деревья, нет рядом Янины и он уже не тот. В конце концов, когда-нибудь встретится с ней - не в этой жизни, и глядя на свои руки со старческой кожей, понимал, что ждать оставалось не так долго.

В следующий раз Влад, проходя мимо дома Алана, поспешил перейти на другую сторону, дабы скрыть гнетущее волнение. Та тропа, оставленная за спиной, покрылась сорной травой, и возвращаться в прошлое не было ни сил, ни того желания, что испытал он, когда почувствовал, как хочет снова, хоть краем глаза, увидеть Сару, чья миловидность наполнило его душу неизъяснимой нежностью.

По ночам Влад спал плохо. Всматриваясь в обволакивающую полуночную темноту, он думал о прошлых годах, вспоминал отчий дом в Кременце - в плодородной зеленой долине посреди холмов, переезд обратно в Польшу, каторжный плен в Альтварпе, а позже - уже в мирное время, бесконечный бег ради влекущей славы, переезд в Великобританию, что стоило ему навсегда расстаться со всем дорогим и безумно близким, а позже и до сей пор - каждодневная работа в театре и кино, ради которой ему приходилось жертвовать простым человеческим отдыхом. И вот, в одиночной темноте, под прикрытой дорожкой лунного света, Владислав с горечью осознал, что счастливым у него было лишь детство - навсегда утерянный рай, все остальное - череда боев физических и душевных, а слава, о которой грезил, будучи подростком, обернулась в тяжелую усталость, без которой его жизнь могла бы быть более радостной и легкой. Теперь все, кого он горячо любил и к кому испытывал привязанность - родные и друзья ушли: отец и мать, сестрица Янка, тети Ванда и София, так нежно любившие его, добрый, всегда веселый дядя Адам, бабушка Леокадия, у которой он искал поддержки, гордость всей семьи - великий дядя Теофил Теодорович; отдельным кадром встали перед мысленным взором полупрозрачные облики Янины и Алана - как тени прошли и растворились в бесконечном пространстве времени, а дальше - лишь пустота и чернота одиночества, коего он теперь боялся.

Вдруг неожиданно сладко-грустные воспоминания прервал звук шагов в коридоре за дверью. От неожиданности Владислав встрепенулся, включил ночник и прислушался: шаги усиливались, но кто это был? Ночной вор: нет. Фулхем - спокойный район Лондона, полицейские патрули бдительно следят за порядком. Крыса или мышь? Тоже нет: уж слишком тяжелы шаги - такие не могут принадлежать маленькому существу. Но кто? Влад сел на кровать, посмотрел в щель полуоткрытой двери - там кто-то ходил, но тени не было.

Кто здесь? - в испуге воскликнул он, приложив ладонь к горлу, словно желал вытащить комок.

Но ответа не последовало, хотя чувство некоего присутствия не покидало его.

Скажи, кто ты и чего тебе нужно от меня? - закричал Влад, дрожа всем телом.

Шаги донеслись совсем рядом - у кровати, но очертания облика незнакомца не было видно. Рука сама потянулась к светильнику, дабы выключить свет, и в привычной темноте он ощутил мягкое тепло, словно кто-то родной, любимый присутствовал здесь подле него, и у Влада из глаз скатились слезы счастья и грусти. Кто то приходил: мать, отец, дядя - не все ли равно? Да и чего ему бояться? Призраки родных не причинят вреда, а если то пришли за ним - какая разница, если жизнь прожита, все, что он желал - имеет сполна, все, что можно потерять - он потерял. Так зачем ему цепляться за остатки времени, если однажды придет его час? При мысли о неизбежном сталось легко, свободно, как в детстве, а сон плавной волной сморил его до рассвета.

Теплые, такие яркие, светлые воспоминания об утерянном рае - здесь на земле, пробудили в нем ясное желание позвонить Ирене - единственной своей любви, которую он не променял бы ни на какие сокровища мира. Влад позвонил ей, радуясь тому, что все еще может слышать ее ласковый голос. Им обоим было немало лет и огромная пропасть с их последним расставанием. Недавно они шагнули в последнее десятилетие двадцатого века, сколько всего нового необычного-интересного вошло плотно в людскую жизнь, сколько перемен произошло в мире и все равно они - Владислав и Ирена оставались прежними-привычными, как в день их первой встречи.

Ирена счастливым голосом расспрашивала его о жизни в Лондоне, радуясь его великому успеху. Постепенно их разговор перешел на воспоминания, всеми помыслами устремились назад на тридцать лет. Женщина призналась, что влюбилась в него с первого раза как только увидела, очарованная его необычной южной красотой: еще нежной, не тронутой прожитыми годами, а теперь вот искренне скучает по нему, каждый день вспоминая проведенные дни, месяцы, годы. По возвращению из Лондона, призналась она, ей хотелось построить новые отношения с другими мужчинами, которые были несказанно рады связать свою судьбу с гордой красавицей, но с каждым новым другом в ней все сильнее и сильнее росла гнетущая отчужденность и только что завязанные отношения прекращались ее уходом. Не могла Ирена побороть себя: во всех тех ухажерах искала родного, любимого единственного Владислава, но тщетно - никто не мог сравниться с ним.

И я... - проговорил Влад трясущимся голосом, - я тоже любил тебя и до сих пор люблю, в ночном одиночестве вспоминая нашу совместную жизнь каждой минутой, каждым мигом. Я так скучаю по тебе, ежедневно по крупицам восстанавливая наши судьбы.

Он говорил искренне, вкладывая в каждую фразу всю душу - те чувства, что давно копились в глубине его сердца. Только теперь Владислав осознал, кем на самом деле являлась для него Ирена; вся она - и в кино, и в жизни была ему ближе и дороже остальных - тех многочисленных дам, сменяющих друг друга здесь в Англии. Одна слишком глупа и недалека, другая навязчивая своей любовью, третья много моложе и оттого сильнее ощущалось препятствие в отношениях. Имена их Владислав не помнил, да и зачем теребить себя ненужными моментами? Он помнил сквозь туман Янину - сколько нежностей таилось в ней всей, начиная от мягких касаний и заканчивая страстными поцелуями, но она ушла из его жизни также неожиданно, как и появилась, оставив лишь полупрозрачную тонкую нить воспоминаний. Второй стала Ирена, кою по праву он считал своей супругой на всю жизнь - именно она поверила в его старания и лишь благодаря ей он являлся тем, кем мечтал, вот почему она всегда оставалась рядом, даже находясь в другой стране.

И вот ровно через полгода после их долгого признательного разговора она умерла в сентябре 1990 года. Смерть любимой сильно подкосила оставшиеся силы Владислава: он горько плакал один в своем доме, коря себя за самую большую ошибку в жизни - что не смог уговорить Ирену остаться с ним в Англии, тогда он был еще молод и полон надежд, а ныне не осталось ничего и никого - лишь тяжелая пустота уединения. Родные ушли, любовь сердца ушла, успев перед смертью отправить ему запись своего радио-выступления, в котором она читала прекрасную поэму 18 века о безнадежной любви дамы к своему возлюбленному, который оставил ее, но даже спустя года она продолжала любить его. Слушая ее знакомый близкий голос, проникающий нотками в самую глубину его сердца, блаженно впадая в самый смысл стихов, Влад плакал, понимая, что героем поэмы были именно он и Ирена, от которой все еще бежала светлая золотая дорога, неслышно зовущая его за собой.

Ночью ему снилось, что стоит он на поляне посреди соснового леса. Сквозь высокие кроны падают лучи солнца, золотыми озерцами освещают высокую зеленую траву. Влад будто бы один, не видит никого, но точно ощущает, чье-то еще присутствие - невидимый, родной, до боли позабытый. А природа жила своей жизнью: высоко качались ветви сосен, с тонким чириканьем перелетали птицы, внизу шелестела трава; был ли то лес Альтварпа или земля славян, понять было сложно, да и не нужно. Ему стало так радостно и спокойно на душе, словно он всю жизнь брел не той дорогой, но лишь спустя столько времени вернулся в родной дом.

Глава тридцать шестая

Это был тихий дружеский ужин - тот самый или нет, просто похожий, какие часто устраивали отец и мать в кругу лучший друзей и знакомых под сенью родных стен. Гостей было немного: сами хозяева дома - Элли и Дензил Бэтчелоры, их сыновья Дэвид и Кристофер, Владислав и бывшая супруга актера Энтони Хопкинса Петронелла Баркер, которая к тому времени находилась в Лондоне и потому не могла не прийти к своим друзьям. Гости и хозяева пили вино, угощались кулинарными шедеврами Элли, так старательно с мастерством художника разложившая блюда в красивую утварь. Тут один из сыновей четы Бэтчелор отставил тарелку, с интересом взглянул на Владислава и сказал:

Влад, вы непременно должны написать автобиографию, опубликовав ее многими тиражами.

Кусок застрял в горле Влада: неужели кто-то считает его судьбу уникальной, не похожей на остальные судьбы? Но разве он один преодолевал столько препятствий на пути, дабы в конце обосноваться на чужой земле, вобрав всю ее в себя, пропустив через собственную душу? Нет, он не уникален в этом: сколько иных, более интересных историй жизни ходит вокруг? Прочистив горло, он ответил:

Разве кому-то будет интересно читать обо мне, о каком-то Владиславе Шейбале, коего в Польше до сих пор клеймят позором предательства?

Ваша жизнь полна невероятных событий. Вам пришлось бежать дважды из плена, позже пробивать дорогу в театре и кино по всему миру. Ваши таланты, ваши знания актерского мастерства бесценны. Вы прибыли в Англию без знания языка, без ничего, не зная никого из знакомых, которые могли бы помочь вам, но вы в одиночку справились, преодолели все препятствия и отныне судьба отблагодарила вас за все трудности - вы стали мировой знаменитостью!

Какого черта, Дэвид?! Я никакая не мировая знаменитость и ничего в жизни не свершил полезного. Мои достижения - всего лишь пыль, мусор, - голос его отвердел, почти перейдя на крик, - мой отец был прав, высмеивая мои мечты и начинания, тысячу раз прав!

За столом воцарилась грубая тишина, давящая своей непонятной будущностью. Владислав встал, пошатываясь, мельком посмотрел на Элли, горько молвил:

Простите мое поведение, я выпил слишком много вина.

Петронелла немного подалась вперед и, чтобы разрядить накаляющуюся атмосферу, мягким касанием взяла его руку в свою, тихо сказала:

Влад, я передам Энтони предложение о тебе, он восхищается тобой как актером и учителем, ты лучший, поверь мне.

Простите меня, - Владислав приложил в знак уважения руку к груди, немного склонил голову, - простите, но я должен идти домой. Огромная благодарность за столь прекрасный ужин.

Обняв у дверей хозяев дома, он уехал на такси к себе в уютный, родной старинный коттедж на Фулхем-стрит, где ему был известен каждый уголок, каждый кустик придорожной травы, каждое дерево. Ночью он не спал, со скрытым раздражением обдумывая, вспоминая свое недостойное поведение после оказания той удивительной щедрости в доме Бэтчелоров. Владислав никогда в жизни не напивался вина - ни в молодости, ни в более зрелом возрасте, он даже никогда не курил. НО что же случилось нынешним вечером: само ли предложение Дэвида или та доселе скрытая усталость, которая дошла до края и лишь благодаря алкоголю выплеснулась наружу? Влад не знал, но чувствовал себя безумно виноватым и оттого, что сказал за дружеским столом заставило его в обед следующего дня позвонить Дэвиду с извинениями.

Простите еще раз мою идиотскую выходку, я сам не знаю, что нашло на меня вчера: то ли усталость от бесконечной череды работ, то ли старость.

Вам не за что извиняться, мистер Шейбал, - отозвался молодой человек, - после вашего ухода мы только и говорили. что о вас, восхищаясь вами как человеком и как артистом, вот потому, со слов Петронеллы, вы просто обязаны написать о себе мемуары не лишь для нас - ваших друзей. но для всех людей. Весь мир должен узнать о вашей судьбе, о вашем пути.

Хорошо, Дэвид... Я попытаюсь, - он положил трубку, находясь в растерянном состоянии, словно паря между стенами - прошлым и будущем.

Мемуары? Но как их написать, с чего начать, чтобы вызвать интерес будущих читателей? Весь остаток дня Владислав ходил взад-вперед из одной комнаты в другую, собираясь с мыслями и отгоняя первичный страх. Да, именно страх. Все прошлое, заполненное травмами, лишениями, болью теперь вновь должно всплыть на поверхность и лечь словами-фразами на бумагу. Владислав Шейбал - жизнь о войне и творчестве, что еще могло быть такого интересного? Детство, семья? Но то получится банальная история еще одного артиста, а большая часть жизни Влада - это его творчество и философия тайн художника. Кому то станет интересно? Влад остановился посреди гостиной, будто прислушиваясь к чему-то: нет, только не книга! Ему приходилось читать автобиографии Ингрит Бергман, Греты Гарбо, Хельдегарда Кнеффа, Эдит Пиаффа - все они были настоящими знаменитостями в блеске славы и ликующей толпы. А кто такой Влад Шейбал? Шутка, как говорил в детстве отец, всего лишь непонятная шутка с огромными глазами и фантазиями. Серьезно его воспринимали лишь дядя Жозеф и Алан, но их давно уж нет на свете. Он один, совсем один.

Вдруг зазвонил телефон, резкий звук прорезал молчаливое пространство скрипучим дребезжанием. Владислав, до сей поры погруженный в некое грустное волнение, торопливо поднял трубку, проговорил:

Дом мистера Шейбала, слушаю вас.

Здравствуй, Влад, - донесся знакомый голос, - это Джил Гибсон, ты помнишь меня? Я владелец литературного агенства. Сегодня утром мы с Дэвидом говорили о тебе и теперь мне бы хотелось опубликовать твою автобиографию, когда она будет написана.

Влад не мог поверить своим ушам: судьба вновь толкала его на невидимую дорогу - уже без его участия, хотя он до этого так сопротивлялся в новом решении. Его рука, держащая трубку, дрожала. Все случилось-перевернулось так внезапно, все было подготовлено заранее - может статься, до его рождения некой невидимой силой. Он вспомнил давнюю тайскую мудрость, гласившую: никогда не пытайся сам изменить жизнь, иначе судьба отомстит за нетерпение, нужно просто ждать и двери сами откроются, когда наступит время.

Влад, - продолжал Гибсон, ни о чем не спрашивая, - недавно мы опубликовали автобиографию Барбары Виндзор и она упомянула тебя в своей книге: все твои критические мысли и цитаты. Я многое знаю о твоей жизни и крайне впечатлен тем, что пришлось тебе пережить.

Но... разве мои мемуары станут интересны широкому кругу читателей? Я не столь знаменитый артист, как, например, Петр Устинов, Омар Шериф, Марчелло Мастроянни, Эллиот Гулд, Майкл Кейн, Оливер Рид - вот они настоящие знаменитости. А кто я?

Ты просто недооцениваешь себя и в этом твоя ошибка, - не унимался Гибсон, пытаясь любым способом уговорить Владислава к написании книги, - все видели тебя на экране вместе с Омаром Шерифом, Бруком Шилдсоном и Джином Симмонсоном.

Это потому что наши фамилии начинаются на "S", - критично возразил артист, пряча под наигранной скромностью чувство гордости за самого себя.

Нет, ты определил свой собственный пьедестал, ты много трудился, много играл. Твой опыт в театре и кино бесценен и будет уроком для последующих поколений. Разве не в этом состоит наша жизнь?

Возможно, кому-то и станет интересно узнать обо мне, о моей нелегкой судьбе. Ведь кто я? Никто, просто шутка.

Джил громко рассмеялся в трубку, ответил:

Тогда напиши о себе как о шутке, чем не новая идея? Главное, упомяни в своих мемуарах ужасы войны, что удалось пережить, а затем - и это важно для нас, англичан, как ты сел на поезд Лондон-Оксфорд, имея в кармане лишь десять фунтов, но именно эта решительная поездка изменила всю твою жизнь.

Я подумаю, - молвил Владислав, мысленно вернувшись в прошлое и снова переживая те события, словно произошло это не много лет назад, а только вчера.

Без сомнений, Влад. Ты свершил то, на что многие не готовы решиться. Сколько англичан мечтают сыграть хотя бы в одном фильме, в одном эпизоде, а ты, иностранец, без знания английского языка построил такую карьеру! Тебе повезло, ты необычный человек.

Спасибо, Джил, спасибо.

Разговор был окончен, решение принято. Влад уселся за письменный стол, взял ручку и только собрался было писать, как резко остановился, замерев: только прошедшее беспокойство вновь овладело им. Нет, так нельзя, невозможно. О чем начать, как продолжить? Не было ни подсказок, ни ощущений чего-то мотивирующего, подталкивающего вперед - до той поры жизни, которая определяла дальнейший поворот судьбы. Те кадры, те неясно-уловимые вспышки памяти прошлого, что Владислав прокручивал в своих думах, пытаясь собрать затейливую головоломку воедино. Было что-то в душе... какое-то гнетущее препятствие, твердившее раз за разом, как только ручка касалась бумаги: "Не углубляйся в прошлое, не трогай детство, дабы не теребить затянувшуюся рану". Он бросил ручку в сторону, откинулся на спинку стула и запрокинул голову, уставившись мутным взором в потолок. Нужно что-то делать, но обдуманно, медленно надевая каждую "бусину" на веревку, отчитывая звенья в получившейся цепочке. Влад рассмеялся в пустоту, чувствуя томящее ожидание в новой - уже литературной стихии. Нет, он сможет преодолеть вот это самое препятствие, ведь смог же он выжить и в разгар войны, и в плену и позже - на новой чужой земле. только подумать: всю жизнь он зависел от силы судьбы, каких-то странных совпадений, привносившие в его сердце доселе необычно-удивительные открытия, даже откровения, далекие от реальности, не вписывающиеся в принятые шаблоны. И только Владислав приступил к книге, повинуясь тайным размышлениям, как снова останавливался, бросал начатую работу и резким шагом измерял комнату, бродя взад-вперед. Иногда останавливался, глядел в окно, за которым сгущались сумерки, легким касанием поглаживал бороду, шепча самому себе не то в утешении, не то в насмешку:

Ах, ты, старый глупец, одинокий старый дурак! Зачем согласился взваливать на плечи груз, тебе непосильный? Кому интересны твои метания, что пережил ты в течении этих шестидесяти восьми лет? Кто захочет читать твои мемуары, кому вообще интересен Влад Шейбал? Ты шутка, просто шутка, так говорил когда-то отец. Ты шутка с самого первого вздоха, рожденный словно в насмешку над родными, которые ожидали дочь, но никак не сына.

"Ты шутка!" - вдруг из дальнего темного угла донесся глас и Владислав, вздрогнув всем телом, обернулся туда, где некто только что позвал его - там никого не было.

Отец, это ты? - воскликнул он, чувствуя, как глаза его наполняются слезами, но ответа не последовало. Перекрестившись, Влад прошептал в темноту, отпуская весь страх, сковывавший его сердце. - Я знаю, отец, что ты всю жизнь презирал меня, но прошу, прости мне, что я не оправдал твоих надежд: не стал архитектором, не создал семью и... что не родился девочкой, как вам хотелось. Ноя все равно любил тебя и сейчас люблю, только отпусти меня, прошу.

Глубоко вздохнув, уже не всматриваясь, не прислушиваясь к тишине, он сел за стол и начал быстро, неистово писать повесть своей жизни, и первая глава - как начало начал, рассказала о периоде, изменившего его жизнь навсегда, а именно - о начале войны и варшавском восстании, в котором он участвовал сам, будучи еще молодым юношей, студентом театрального училища.

С того дня большую часть времени Владислав проводил за письменным столом, впадая в прошлое как в некий транс, забывая о еде и отдыхе. Он писал и писал, переворачивая страницу за страницей. А как легко становилось на душе! Все переживания, все детские обиды, все те потери, пленения, побег, битва за место под солнцем оставались за чертой души и тела, укладываясь ровными буквами на белом листе, словно крайний след на вечном просторе.

Впервые за последние годы - а, может статься, первый раз в жизни, Владислав ощутил себя свободным и счастливым, как бы заново переродясь в том же обличье, но отныне не неся тяготы бремени прожитых лет. Он простил грозного отца, он даже не винил мать, что никогда явно не заступалась за него, боясь гнева хладнокровного супруга, но Влад все равно знал, чувствовал, как мама любила его больше всех и от которой он не видел ничего, кроме хорошего; и с иронической улыбкой он вспомнил ясную картину материнской заботы в дни ее приезда в Лондон: как Бронислава, уже старая, потерявшая здоровье, вставала ранним утром и тяжелой походкой спускалась на кухню, дабы приготовить любимому сыну завтрак, а вон в то время лежал с закрытыми глазами, вслушивался в отдаленный звон посуды, ждал, когда же мать позовет его к столу, но сам он ни разу не спустился, чтобы помочь ей, о чем искренне сожалел теперь, когда сам потерял молодость и остатки здоровья. От Брониславы все еще исходили теплые ясные лучи света - много ярче тех солнечных лучей, что светили в окна. В такие мгновения Влад невольно взирал на маленькую статую Мадонны - святой образ вбирал в себя самое ценное, что оставалось в памяти от родной матери, кою ему не удалось увидеть перед ее кончиной.

Описывая детство - только самые теплые памятные картины, Владислав упомянул Казимежа, с которым всю жизнь делил непонятное и лишь под старость лет им удалось - и так легко, помириться, вновь почувствовать между собой, как сильно они любят друг друга. Ему захотелось позвонить брату, просто пообщаться с ним, услышать хотя бы родной знакомый голос. Мемуары разворошили прошлое словно муравейник, и "муравьи" - те отрывки далекой жизни раз за разом вставали перед его внутренним взором. Он набрал номер брата, трубку взяла одна из племянниц - младшая дочь Казимежа. Влад поговорил с родственницей, радуясь тому, что у нее все хорошо, затем попросил позвать Казимежа.

Прости, дядя, но отец не может подойти. Если желаешь, я протяну телефон к нему, только подожди немного.

Конечно, дорогая, я подожду, - взволнованно проговорил он, не понимая, что стряслось с братом.

Влад, - в трубке раздался знакомый голос, только старческий, уставший.

Казимеж, брат мой, что с тобой произошло?

Спина, это все та проклятая травма, полученная во время падения. В молодости я мог преодолеть боль, а ныне совсем худо сталось мне, без помощи родных даже встать не могу, вот и приходится сидеть целыми днями как сыч, читать перечитанные книги, смотреть опостылевший телевизор и думать, вспоминать с грустью ушедшую молодость.

Прости меня, брат, прости. Я не ведал о твоем недуге, а еще хотел было пригласить тебя, твоих жену и детей в гости.

Тебе нет надобности винить себя, это я в долгу вечном перед тобой. Иногда к нам приходят в гости наши двоюродные братья и сестры, мы часто говорим о тебе и они всякий раз передают тебе привет и искреннюю благодарность за твои деяния, что ты один из всего нашего многочисленного рода сумел возвысить имя Шейбалов на всемирный пьедестал. А я так завидовал тебе когда-то, в неразумной злобе задаваясь вопросом: почему именно ты превзошел меня во всем, о чем когда-то грезил я в юности, но после нашей последней встречи я увидел тебя иными глазами, понял, наконец, что ты особенный человек, не как все, и ты гораздо лучше меня, не зря ведь дядя Жозеф выделил из всех нас именно тебя одного, на его месте я поступил бы также.

Прошлое братья вспоминали с радостью, многое говорилось меж ними о пережитых моментах, о людях, давно покинувших этот мир, со слезами на глазах упомянули отца и мать и сестру, пообещав в конце разговора не забывать друг друга, поддерживать каждый со своей стороны, ведь они остались старейшинами рода - хранителями семейной печати. Лишь с возрастом на закате лет пришло понимание необходимости сплотиться, стать единым целым.

Владислав остался доволен общению с Казимежем. Он и сам немало сделал для спокойствия души его: в трудное время помогал ему и дочерям, позже - внукам. Не имея собственных детей, Влад как бы вжился в роль второго отца-деда и помощь его Казимеж оценил сполна. Он знал, что Влад по природе своей являлся помощником - столь редкий дар в наше время, он всегда старался подать руку помощи нуждающимся и никогда не отказывался поддержать всякого, кто просил об этом. Вся семья гордилась Владиславом, когда узнала из других уст, как он помог родственникам, живущих в Ереване, после страшного землетрясения, повергнувшего человечество в шок, и многие из рода благословили Влада.

Страницы автобиографии подходили к концу. Уже нужно было принести рукописи в издательство, но он медлил, чего-то стесняясь непонятного, в заботах и хлопотах откладывая каждый визит к Джилу.

Стояла солнечная осенняя погода, природа лишь немного позолотила листья, мягким ковром начавших застилать сухую траву. Владислав любил эту пору, она каждый год вселяла в него мирные надежды на будущее о тихой спокойной жизни.Эта осень 1992 года - его шестьдесят девятая; сколько еще осталось прожить: день, два, может, пять лет или десять, а, может, и того больше? Он гулял по своему внутреннему дворику, с благодатной безмятежной улыбкой вглядываясь в голубое небо, украшенное белыми облаками. Ему вспомнились дни беззаботного детства в Кременце, когда он, маленький мальчик, ниже травы, бежал босой по сырой от росы земле к холмам, где сидел за работой отец, тогда еще молодой и отчего-то необычайно красивый с большими пронзительными глазами под черными густыми бровями. Лишь став взрослым, Влад осознал свое безгрешное некогда счастье, коим обладал сполна в нежном возрасте, когда сердце переполнялось чем-то легким, светлым, незримо-веселым, что невозможно описать словами. Тогда все казалось легко преодолимым, надежным в ладонях нежной матери и мудрого отца. Да, они любили его - каждый по-своему, но осознал это слишком поздно, когда понял, как сильно их не хватает.

Ночью Владислав видел сон: яркий. окутанный сказочно-незримым светом, и в том сиянии стояли двумя рядами все те, кто был некогда дорог его сердцу: отец и мать, Янка, Ирена и Янина, тети Ванда и София, бабушки и дедушки, дядя Адам и Алан, а в конце с распростертыми руками словно крылья ожидал его дядя Жозеф с кроткой, уставшей улыбкой. А Влад смотрел на каждого и слезы текли по его щекам: он так хотел обнять их всех, сказать теплые слова, что давно хранил в своем сердце, но понимал, что то всего лишь сон - раз и погаснет как свеча. Утром встал много раньше обычного, на небе только забрезжил рассвет, в комнате было еще темно и холодно, но непонятное чувство тревоги и радости не давали покоя, и повсюду ощущался сладковатый запах, словно в доме вдруг вырос розовый куст, но откуда он, Влад не знал. Встав с кровати, артист проветрил комнаты, но запах не исчез, а лишь становился все сильнее и сильнее. Он принял душ, заварил в турке крепкий кофе - но розовый аромат перебил резкий запах горячего напитка. Бесцельно бродя по дому, останавливаясь и прислушиваясь к тишине, Владиславу становилось то страшно, то несказанно легко. Он пробовал заняться легкой уборкой, дабы отвлечься от странных мыслей, но дела не ладились, все валилось из рук - такого раньше с ним не случалось.

Запах роз становился все сильнее, перебивая привычные запахи родного очага. И неожиданно в единый миг вся гостиная озарилась светом - не привычным солнечным, а каким-то иным, словно во сне. Владислав ощутил резкую боль во всем теле и упал на пол, в бессилии теряя сознание. И перед ним в полузабытье все видимое пространство, озаренное светом, раздвинулось-расширилось, стены и потолок - эти границы мира, растворились в облаке тумана и сверху из приоткрывшейся занавеси спустился некто в длинных широких одеяниях, облик гостя был залит неземным светом и впервой Владислав, уже не чувствуя боли, не различил его лица, но постепенно в разверзшемся пространстве безвремени над ним склонился Теофил Теодорович с доброй улыбкой на белом челе. Все такой же родной, близкий, дядя протянул длань и молвил словно из туннеля:

Вставай, Владимир, твое время пришло.

Дядя Жозеф, - Влад без страха, обретя неповторимую легкость и безграничное чувство радостной свободы, взял архиепископа за руку и пошел рядом с ним.

Голос Теодоровича изменился, провозгласив будто из глубокой пещеры, как когда-то слышимый глас пророку Моисею в пустыне:

Я люблю тебя больше всех.

Это то единственное, что я мечтал услышать всю жизнь, - молвил Влад, уже не ощущая ни жара, ни холода, а только безмятежно-легкое парение над землей.

Рай уже ждет тебя, - Теофил, высокий, статный, на голову выше племянника, ступил в пространство света, столбом возносящегося к небесам, а Владислав, расставшись с бренным телом и душой став молодым восемнадцатилетнем юношей, последовал за ним.

Эпилог

Владислав-Рудольф Шейбал умер 16 октября 1992 года в своем лондонском доме от разрыва брюшной аорты. Друзья и знакомые, горько скорбя об утрате столь замечательного человека, с приличествующей достойной памяти похоронили его на кладбище Патни-Вейл, где и по сей день можно найти могилу Влада под мемориальной плитой.

Казимеж на похороны не приехал, однако весть о смерти единственного брата повергла его в глубокую скорбь. С запоздалым раскаянием понял-осознал он, чем являлся для него Владислав, увидел вдруг, каким на самом деле тот был человеком: все отдал младший брат старшему - даже родительскую любовь, ничего не жалел ради спокойствия родной души.

Впервые за долгое время Казимеж встал с кресла, вышел из дома ради того, чтобы посетить старый родительский дом, пустующий много лет. Все там было покрыто густым слоем серой пыли - как снег, в комнатах стоял неживой спертый запах, наполненный безмолвием и смиренным одиночеством. Казимеж, опираясь на трость, медленно прошелся по дому, с горьким тяжелым чувством вспоминая былые дни счастливой молодости, когда вся семья была вместе, вечером собираясь впятером за стол перед камином: отец, мать, Янка, он и Влад. Теперь лишь бестелесные тени прошлого следовали за ним. Стопы его невольно последовали в одну из спален - там он бывал редко, а после женитьбы никогда: эта комната с пожелтевшей за много лет дверью с осыпавшейся краской принадлежала Владиславу; после отъезда младшего сына в Англию Бронислава оставила все как есть, как святыню берегла эту спальню, эти вещи, не позволяя никому дотрагиваться до них. Казимеж с непонятной тревогой прошел в комнату брата, еле различая в полутьме старые родные предметы. Занавешенные тяжелые шторы, ставшие блеклыми за столько времени, не пропускали солнечный свет, и Казимеж раздвинул их, открыл окно, дабы свежий воздух наполнил ветром мрачную обитель.

Теперь здесь вновь был свет, ощущалось дыхание жизни - как пятьдесят лет назад, слышалось биение человеческого сердца. Казимеж медленно опустился на край кровати, глубоко вздохнул: он находился здесь совсем один, а так хотелось, чтобы и брат был рядом. Он взял в руки черно-белую фотографию в деревянной рамке, легким касанием провел по ней, оставляя длинный след от пыли: на него смотрели знакомые лица - красивая мать, юный Влад, еще мальчик лет пятнадцати, и он сам, уже взрослый. С замиранием сердца вглядывался Казимеж в лицо брата и невольно заплакал, роняя слезы на серое изображение. Он плакал впервые, до этого дня ни одна слезинка не скатилась из его глаз: он пережил плен и войну, он не плакал, когда хоронили отца, не плакал после смерти любимой матери, стойко перенеся тяжелые утраты, но ныне, вспоминая брата, которого всю жизнь в тайне презирал, не смог сдержать вырвавшейся наружу скорби. Из памяти, как из старого сундука, находил Казимеж обрывки детства и юности, когда он, будучи неразумным мальчишкой, с ироничной улыбкой насмехался над Владом, пользуясь его безграничной добротой и легкостью; тогда он не осознавал, как сильно, больно ранил душу родного близкого человека, в сердцах завидуя его талантам, которыми младший брат обладал сполна. Сейчас он сидел в комнате Влада, каялся в далеком содеянии, да только брата не вернуть уж.

Бродя по аллеи варшавского парка, Казимеж устало присел на скамейку - годы не те, здоровье не то, прищурившись, взглянул ввысь туда, где с позолоченных закатом кронов деревьев сорвалась стая птиц, взмылась, улетела ввысь. Услышал он в памяти голос Владислава, сказавший слова в день их последней встречи в Лондоне, когда вот также сидели в патио и оба любовались окутанным тенями садом: "Знаешь, Казимеж, когда я наблюдаю за полетом птиц, мне так хочется оторваться от земли и улететь вслед за ними в далекие края".

Послесловие

В 2016 году, когда коммунистическое прошлое окончательно растворилось в истории, Владислава-Рудольфа Шейбала, наконец, признали в Польше, простив ему "все грехи" побега. В Згеже, где он родился, прошла церемония в его честь и некогда безымянную улицу неподалеку от парка культуры назвали в честь артиста - именем Владека Шейбала.

-2020.