Еловенко Александр Владимирович : другие произведения.

Лесс Таллер - выродок

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
  • Аннотация:
    И у скучающей Судьбы есть чем потешить себя. Да вот хотя бы, к примеру, взять скамора из Тар-Караджа, хладнокровного, не ведающего жалости выродка и примерить на него роль жертвы. А чтобы тому не пришло в голову сдохнуть раньше времени, посулить ответы на вопросы: откуда он, как попал в Тар-Карадж и почему единственный выбор, который позволили ему сделать - стать наемным убийцей? Роман в процессе написания, так что если в скобочках нет "The Конец" значит, идет счет появляющимся главкам. (Главы 1-25)
  Лесс Таллер - выродок
  
  
  Пролог
  
  Что ни говори, а кароллийские стекла - вещь удивительная. Набухающие багрянцем лучи вечернего солнца, нависшего над зубчатыми склонами Бетамского кряжа, добивают опаленный, одуревший от жары город, а по эту сторону окна - прохлада. Непостижимым образом эта хрупкая на вид безделица играючи сдерживает зной. За оконным проемом, словно над раскаленной жаровней, дрожит воздух, но стоит приложить ладонь, и поверхность стекла обожжет... морозным холодом. В насквозь прокуренных корчмах за дармовую кружку местного пойла могли охотно поведать удивительные истории об этих стеклах - нашелся бы щедрый да любопытный. А как оросит живительная влага пустыню пересохшей глотки рассказчика, как утратят его рыскающие, вечно налитые кровью глаза суетливость, так тут уж принимай плату за щедрость. И, как водится, всё больше трёпом досужим, что с хмелем с языка на язык по корчмам лепится.
  
  Будто высоко-высоко, на ослепительно белых вершинах Кароллийских гор, обитают Снежные драконы. Раз в тридцать лет слетаются они к подножью для продолжения рода. На три дня окрестности становятся ареной их брачных битв. А на четвертый приходят люди и затевают меж собой схватки - куда злее - за сброшенные драконами гребневые пластины. Секрет изготовления чудесных стекол из тех пластин ведом немногим семействам ремесленников. На рынках королевства и далеко за его пределами за кароллийские стекла дают немалую цену. И не серебром - золотом! Не в каждом дворце оплывающих от жира аристократов встретишь подобную диковину. А вот для обожаемой единственной дочурки - юной леди Агаты - сиятельный родитель не поскупился... Ах да, леди Агата, огонь души моей, несорванный цветок.
  
  Я отвернулся от окна. Да вот же она, лежит на кровати поверх покрывала изумительной красоты из тончайшего шелка. В длинных черных, цвета воронова крыла, растрепанных волосах запутались небесно-голубые лепестки иллозийских роз. Лежит личиком вниз, неестественно вывернув свои худенькие ручки. На узенькой спине парой островков проступают сквозь изумрудный атлас платья острые лопатки. Меж тенетами ослабленной шнуровки призывно белеет безукоризненная кожа. Леди Агата неподвижна, и я бы весьма удивился, случись ей пошевелиться: верный удар узкого четырехгранного клинка стилета под затылочную кость, снизу-вверх, бедняжка умерла раньше, чем успела испугаться. Быстрая смерть без страданий - все, чем я мог отблагодарить покойную за недолгие пылкие поцелуи, страстные объятья. К тому же её агония, равно, как и предсмертные хрипы, мне ни к чему: кто бы ни торчал сейчас за дверью опочивальни, ему следовало появиться на 'сцене' не раньше, чем я успею убраться отсюда.
  
  Я извлек из рукава расшитый незатейливым узором кружевной платочек - подарок бедной Агаты - неторопливо отер кровь с клинка. Стороннему наблюдателю я бы сейчас показался чудовищем. Будто мне и в самом деле глубоко наплевать на ту, чьей страсти я добивался упоительно долгий месяц всеми мыслимыми способами.
  
  Родовитые обитательницы верхней Затужи, изнывающие в роскошных дворцах от безделья, частенько искали утешения в грехе. Порой в поисках плотских утех скучающие аристократки забредали далеко от дома. Гораздо дальше, чем могли вообразить себе их почтенные отцы и супруги. Агата не стала исключением, однако одной страсти ей оказалось мало. Там, где иной скучающей даме хватило бы мимолетной случки на провонявшем помоями заднем дворе захудалой корчмы, Агата искала чувства! И попотел же я в шкуре пылкого влюбленного. Бессонные ночи в саду под окнами дворца сиятельного родителя. Мимолетные встречи в храме Святого Клария: томные взгляды, легкие, будто случайные, касания рук. Исполненные нежности письма, что доставляла ее служанка, самозабвенно играющая роль нарочной в романтической переписке... Девочка выжала всё, что отвечало ее нехитрым представлениям о любви, прежде чем подпустить меня ближе. Эта ночь должна была стать для нас первой.
  
  И после всего этого кто-то осмелится сказать, что мне наплевать!? А, впрочем, он будет прав, мне и в самом деле наплевать.
  
  
  Глава 1
  
  Багровый, теряющий лучи солнечный диск, клонился к Бетамскому кряжу, яростно заливая поросший густым лесом холм багряным. С востока наползала ночь, зажигая на темнеющем небе первые звезды.
  
  Я почувствовал приближение боли и тихо выругался. По моим подсчетам снадобье должно было прекратить свое действие в моем временном жилище или, на худой конец, в комнатах 'Озорного вдовца', но уж никак не в опочивальне безвременно усопшей леди Агаты. Все ингредиенты я смешивал в необходимых пропорциях, разве что опия в этот раз добавил больше, чем следовало: легче переносить боль при трансформации. Это вполне могло повлиять на продолжительность действия. Скверно. Если громилы за дверью, не получат в ближайшее время вожделенных страстных стонов, одной мысли на двоих в их башках хватит, чтобы возникли ненужные вопросы. И чего доброго получить ответы они пожелают немедленно. Оставалось уповать на неистовый романтизм бедной девочки: месяц до заветного! С этакой выдержкой едва ли Агата отказывала себе в удовольствии растянуть любовную игру, прежде чем отдаться основательно и со вкусом. Телохранители не могли не знать об этом - кто лучше слуг осведомлен о хозяйских проказах - так что будут ждать. Мне же придется корчиться прямо тут. Впрочем, бешено наваливающаяся боль не оставляла мне и намека на выбор.
  
  Я опустился на колени, скомкал угол ниспадающего с кровати покрывала и запихнул импровизированный кляп себе в рот. Крепко сжал зубами податливый шелковый комок. Съежился, обхватив плечи скрещенными на груди руками. Потом пришла боль.
  
  С неспешностью палача, обожающего свое ремесло, она принялась за работу. Деловито вогнала под кожу щербатые крючья и растянула их в стороны. Полоснула отточенными лезвиями по мышцам и сухожилиям. Раскаленными клещами старательно выкрутила суставы. Железными тисками сдавила виски и продолжала затягивать пластины, вращая незримый винт, пока череп не дал трещину. Тогда она взяла кипящее масло и аккуратно наполнила им мою голову. Сквозь ослепительную боль я почувствовал, как осколки лицевых костей, утратив опору, сдвинулись со своих мест, перемешались...
  
  Первое, что я увидел, очнувшись, была зеленая туфелька Агаты. Маленькая, атласная, с широкими розовыми лентами. Упавшая с ноги хозяйки, сейчас она казалась мне одиноким безмятежным островком среди безбрежной серости напольных плит. Я выплюнул насквозь сырой комок покрывала изо рта и вдохнул полной грудью. Провел рукой по лицу, отирая липкий теплый пот. Пот? Я посмотрел на ладонь, вымазанную кровью. Сколько длилась боль? Дверь в опочивальню оставалась закрытой: если телохранители и расслышали что-то - списали на искушенность юной хозяйки в любовных утехах. Платочек бедной Агаты вновь пришелся кстати: я наскоро отер им ладонь и с особым тщанием несколько алых капель на полу. Отследить мою кровь ищейки храма Полуночной зари не смогут. Другое дело если кровь, которую они найдут, не откликнется на 'метку'. Такое красноречивое молчание может запросто поколебать веру большинства полуночников в то, что байки о скаморах - вымысел. А как подсказывало мне чутье, торопиться лишать их этой веры не стоило.
  
  Солнце все еще боролось, из последних сил цепляясь за верхушки деревьев, значит, без сознания я провалялся недолго. Удача благоволила ко мне, не стоило понапрасну тратить ее расположение. Уходить следовало быстро: так некстати закончившееся действие снадобья, вернуло мне мое настоящее лицо.
  
  Я осторожно раскрыл окно, впустив в комнату легкий ветерок. Он принес удушливый зной и тихий унылый звон с колокольни старой церкви в нижней Затуже. Службы там проходили много позже, чем в богатых храмах верхнего города: безродная чернь, обремененная заботами о хлебе насущном, могла позволить себе очищение грехов лишь после окончания суетного дня. Впрочем, похвастаться числом избавленных от посмертных мук святая церковь не могла ни в одной части города: преобладающее большинство жителей имело свое представление о спасении души. И проводились обряды исправно, в заведениях мало похожих на храмы, под гулкий стук кружек о столы, хохот, женский визг и скабрезные куплеты заезжих музыкантов.
  
  Солнце сгинуло за холмом. Фонарщики, вероятно, уже начали свое неторопливое шествие от центральной площади по улицам верхнего города. Внизу, по каменным плитам внутреннего двора, прогрохотала сапогами стража. Теперь пора. Я глубоко вдохнул и выскользнул из окна. Сгруппировавшись в полете, приземлился. Стремительно и бесшумно пересек мощеную камнем дорожку, небольшой цветник из роз и лилий. Впереди высокой сплошной стеной темнела живая изгородь сада. Вход располагался много правее, однако там уже зажгли фонари, впрочем, мне он был и не нужен. Оттолкнувшись от земли, я легко перемахнул через изгородь. Приземлившись в траву, замер. Со стороны главных ворот, незлобиво переругиваясь, брели слуги. Спустя некоторое время, густую листву живой ограды пронзили отблески зажженного фонаря.
  
  По саду я передвигался быстро: запомнил хитросплетение его тропок еще в первое посещение дворца. Проскользнув меж раскидистых райских яблонь и обогнув небольшой пересохший фонтан, я остановился подле невысокой беседки, сплошь увитой диким виноградом. Неожиданный яркий свет на мгновение ослепил меня.
  
  - Что-то вы ранехонько уходите нынче, сударь, - с фонарного столба по приставленной лестнице, кряхтя, спустился садовник. Я знал его: скучные часы моего 'любовного томления' в ожидании леди Агаты он частенько скрашивал своей старческой болтовней. Сердечные дела хозяйки его не волновали, а вот слушатели из влюбленных получались благодарные.
  
  - Что, чудит юная леди? Ничего, сударь, это у неё возраст такой, не вы первый. Помнится вот... - садовник осекся, приглядываясь ко мне. Мою одежду и фигуру он без сомнения узнал, вот только лицо ему было теперь незнакомо, - да что же у вас с лицом, сударь? Будто и не вы вовсе. И кровь...
  
  Славный старик. Хорошие истории у тебя, забавные, но ты видел мое лицо.
  
  Со стороны движение разглядеть было бы невозможно. Вот я стою в двух шагах от удивленного садовника, а вот я его бережно укладываю на траву, и рука моя крепко сжимает стилет, погруженный в глазницу старика. Он - как и Агата - не успел даже испугаться. Прятать труп не имело смысла: когда начнется суматоха, 'полуночники' перероют здесь всё, пядь за пядью. Оставив тело садовника под фонарем, я быстро преодолел расстояние до изгороди. В считанные мгновения взлетел на самый верх и перевалился на другую сторону. Улица была темна, но победное шествие фонарщиков скоро доберется и сюда. Словно в подтверждении этого, недалеко вспыхнул фонарь, еще один.
  
  
  Глава 2
  
  Мощеная булыжником улица, стиснутая высокими оградами господских домов, вывела меня к темной громадине церкви святого Клария. Именно здесь, в часы полуденных и вечерних служб для знатных прихожан, Агата назначала мне свидания. Именно здесь, под монотонный гундеж 'его святейшества', я был обязан 'пожирать' ее фигуру и скрытое для пущей таинственности вуалью лицо взглядом полным страсти и вожделения. Интересно, после всего того, что я о ней слышал, из чего эта маленькая похотливая тварь умела создавать столь романтический флер? Из каких таких потаенных уголков ее насквозь извращенного сознания черпала она вдохновение? Вероятно, антураж для нее был так же необходим как для курильщика опия вожделенная трубка, набитая зельем. Без этого леди Агата просто-напросто не могла получить удовлетворения. Отец же, понятно, причудам горячо любимой дочери не препятствовал. Зачем? У него и самого имелась 'причуда' в некотором роде. Маловероятно, что Агата догадывалась, куда после единственной сладострастной ночи исчезал ее очередной кавалер. А если и догадывалась, то в благодарность на отцовское невмешательство в свою личную жизнь, потворствовала и его 'маленьким шалостям'.
  
  Обезображенные, оскопленные трупы парней, время от времени вылавливали золотари у берегов Гнызы и в сточных канавах нижнего города. Жуткое дело даже для видавших виды трущоб Затужи. Ветерок молвы трепал языки, порождая догадки одну страшнее другой. Двух 'ведьм' и с пяток 'оборотней' скорый на расправу магистрат приговорил к сожжению на кострах, однако убийств это не остановило. Да и куда там, если след тянулся к самому верхнему городу. Господская Затужа лишь на первый взгляд степенна и благочинна, на самом деле гнилья здесь едва ли не больше, чем в трущобах. И разумели, разумели благородные соседушки, что там, завернутое в холстину, вывозила иной ночью из хозяйских ворот дворца графа Стржеле - советника самого сиятельного герцога Ла Вильи - телега, влачимая испуганно упирающейся кобылкой. Видели, как пара чумных лекарей в балахонах под горло и клювастых масках деловито тянули лошадку в сторону нижней Затужи, а потом возвращались, и пустая телега грохотала по булыжной мостовой. Видели, разумели и... само собой молчали.
  
  Церковные ворота на ночь не запирались: кто ж в здравом уме посягнет на обитель самого святого Клария!? Я бесшумно проскользнул в храмовый сад. Фонарей здесь не водилось и меня это устраивало: скаморам темнота - не помеха. За могучими - в два обхвата - стволами буковых деревьев, на поляне находился небольшой, облицованный белоснежным мрамором бассейн. Вкруг него безмолвными стражами белели скульптуры святых мучеников. Статуя самого Клария, попирающего босой ногой отрубленную голову Дракона хаоса, вполовину возвышалась над всеми остальными изваяниями. Едва слышимо журчал ручеек, стекая из раскрытой драконовой пасти в бассейн. От прогретой за день воды тянуло тиной. За статуей Клария я опустился на колени, подцепил пальцами кусок подрезанного дерна и отложил его в сторону. Клинком стилета расшатал и убрал обнаружившиеся под ним доски. Извлек из тайника дерюжный мешок, развязал туго стянутые тесемки. Мешок я приготовил заблаговременно, уложив в него менее приметную сменную одежду: отследить кровь жертвы на моем платье для 'полуночников' труда не составит. К тому же показываться в нижнем городе в дорогом одеянии не стоило. Себе я оставил лишь побуревший платок леди Агаты и стилет. Быстро переоделся. Послуживший наряд запихнул в мешок и вернул на место: теперь тайнику предстояло стать для него могилой. В памяти всплыло кислое выражение лица Рюго, с каким он протягивал мне деньги на портного. Я выудил из кармана узкий флакон, сбил сургучную пробку и бросил его в тайник. Ощутимо пахнуло сырой рыбой. Вернув на место доски, я аккуратно уложил поверх них дерн. Вот так. Кровь речной наги собьет 'полуночников' со следа.
  
  Инстинкт среагировал мгновенно. В пару бесшумных прыжков ноги отнесли меня от статуи. Прокатившись по траве, я притаился за буковым стволом. Со стороны ворот по узкой тропинке, друг за другом, к бассейну шагали четверо. Все вооружены мечами в ножнах, в руках перевитые ремнями палки, у замыкающего переброшенный за спину арбалет. Первый нес факел, освещая дорогу - не нужно особо напрягаться, чтобы разглядеть на его куртке герб Затужи. Итак, дозор городской стражи. Появился там, где ему быть вовсе не полагалось: церковный сад ночному патрулированию не подлежал. До этих пор. Интересно, что заставило доблестных стражников изменить предписанному маршруту? Не за отпущением же грехов они явились сюда затемно. Уйти я мог в любой момент, однако стоило остаться и послушать: трепотня невоздержанных на язык стражников порой могла оказаться полезной.
  
  - Кажись тут - стражник остановился и поднял факел.
  
  - Ну, и за каким шаловливым на руку бесом нас сюда запихали? - недовольно проворчал кто-то из подоспевшей троицы.
  
  - Велено так, а ты знай выполняй - тот, что с факелом, был явно за старшего.
  
  - Велели бабе на коленки стать - не остался в долгу недовольный.
  
  - И всяко-то тебе, чирей, неймется! - 'старший' безо всякого почтения впихнул факел меж сложенных в молитве каменных рук какого-то святого. - То ли сапоги стаптывать по улицам, то ли тут седалище травкой тешить! Разницу чуешь, горлопан? Ты капитану спасибо скажи, что нас сюда отрядил. Вон Угрюм со своими тянулся, а все одно нам привалило.
  
  - Греб я от милости капитанской седьмой заводью! Как по мне - по улицам всяко веселее, вот хоть к Петке заворотил бы, пропустил кружечку да оходил ее хорошенько! А тут чего? С тобой, что ли миловаться, ваша светлость?
  
  - А руки-то тебе для чего? - 'старший' отцепил от пояса еще один факел и запалил его. - Вот и любись с обеими, пока не отвалятся.
  
  Двое было загоготали, но 'недовольный' резко обернулся к ним и смех заглох.
  
  - А вы чего, молодь, встали, рты раззявили? - прикрикнул на двоих и 'старший' - Факелы вынай да запаливай.
  
  'Молодь' побросала палки и стала живо отцеплять факелы от поясов.
  
  - И приказ какой-то чудной: больше света и не хорониться - пробурчал 'недовольный', подходя к бассейну. К тихому говорку ручейка из драконовой пасти добавилось веселое дробное журчание.
  
  - Ты, чего же это творишь, дурья башка! - 'старший' пристроив факел меж ног скульптуры мученика, опоясанного змеей, обернулся к 'недовольному'. - Ох, допрыгаешься ты, Владмир! Прижжет 'его святейшество' хозяйство твое беспутное железякой каленой!
  
  - Чихать хотел и на меня, и на тебя, и вон на них 'его святейшество' с главной колокольни храма своего. - Владмир мотнул головой на 'молодь', натягивая штаны. - Ты вот мне ответь, Гимля, мы с тобой в сиургскую кампанию за Клария милостивого свою кровь проливали? Проливали. В Вильнскую осаду крыс жрали? Жрали. Когда по Леике вверх драпали, в мозоли кровавые о весла руки стирали? Поносом палубу пачкали? Так. А зрел ли ты, рядом с нами хотя бы одно святейшее гузно? Молчишь. Нет, дружище Гимля, право ссать, где нам вздумается, мы выслужили. Да и до Затужи нас тогда мало-мало добралось, авось не зассым вотчины 'его святейшества'!
  
  - Ну, раскудахтался. Будет - Гимля примкнул поданный 'молодым' факел к третьей статуе. - Милость господ для солдата, что вода на песке: вроде, была, ан глядишь, и нету. Ты язык-то шибко не распускай - неровен час и не вспомнют о подвигах твоих ратных. Подавай факел, Тюря, чего обмер? Велено не хорониться - не будем. Вынай кости, Владмир, отыграться попробую.
  
  Используя могучие буковые стволы как укрытие, я бесшумно достиг ограды и по ней быстро добрался до ворот. Меня обеспокоил этот нежданный дозор, объявившийся в храмовом саду, но об этом можно подумать и позже.
  
  
  Глава 3
  
  До Товарного моста оставалось рукой подать: еще на площади генерала Густава я ощутил зловонное 'дыхание' Гнызы.
  
  Много раньше, когда Затужа еще только была убогой факторией на землях сиургов, Гныза - левый приток Леики - играла куда более значимую роль. Слишком мелкая для крупных судов, она все же позволяла перевозить из королевства товары и материалы для строительства на плоскодонных стругах. Для развивающейся фактории это было несомненным подспорьем. Потом на Леике выстроили порт, и надобность в Гнызе отпала. Затужа жирела на морских купеческих судах, шедших с Окраинного моря вверх по Леике. Город разросся, часть его перевалила на левобережье Гнызы, туда, где поначалу располагался лишь укрепленный форт с казармами и домом коменданта фактории. Поближе к комендантскому кулаку предпочитали селиться люди зажиточные: торговцы, чиновники, духовенство. Так Гныза приобрела статус негласной границы между богатым верхним городом и нижними трущобами. Впрочем, оба города относились к пределу без должного почтения: сливали в реку нечистоты, сваливали мусор, потому-то и смердела 'граница' так, что и незрячий мог без труда определить ее местонахождение.
  
  Путь я рассчитал верно: вышел к Гнызе ниже Товарного моста. Отсюда был хорошо виден костер, пылающий на подходной насыпи, и рассевшийся вокруг него дозор стражи. Время от времени округа оглашалась их перебранками и дружным хохотом. Я спустился к реке и второй раз за сегодня крепко выругался: любопытство, явленное к досужей болтовне стражников в храмовом саду, обернулось против меня. Из темной воды, словно пеньки гнилых зубов, торчали сваи старого причала. Там, под одним из немногих сохранившихся настилов, я привязал лодку: с берега за частоколом бревен приметить ее было сложно, однако добраться до нее, не замочив штанов, труда бы не составило. Теперь же прилив поднял воду, и мне предстояло изрядно вывозиться в теплой вонючей жиже из тины, дохлой рыбы и мусора, вяло колышущейся у берега.
  
  Впрочем, долго рассуждать и не пришлось: слева, в мою сторону, неспешно шагал по берегу ощетинившийся факелами патруль. От горластой братии у костра отделилось несколько стражников и отправилось им навстречу. Я вошел в воду. Дно здесь ощутимо уходило вниз, и очень скоро теплая жижа уже плескалась у груди. Ступал осторожно: поскользнуться на илистых камнях и окунуться в смрадную 'похлебку' с головой - удовольствие спорное. За сваями я остановился, но не от охоты растянуть 'наслаждение' - веселый окрик стражника раздался совсем близко.
  
  - А ну, стой, холера перехожая, кто таковские!
  
  - Топай козе в трещину, ваша милость! - Донеслось издалека.
  
  - Дык до тебя еще добраться надоть! - Быстро нашелся остряк.
  Стражники весело заржали.
  
  Стараясь не шуметь, я забрался в небольшую узкую лодку и перерезал веревку. Аккуратно орудуя веслом, без труда провел ее меж торчащих свай и направил к противоположному берегу. Стилет я завернул в платок леди Агаты и опустил в воду где-то на середине реки. Отследить скаморское оружие по крови невозможно, но невинная кровь на клинке - паршивая примета. Я хорошо знаю, о чем говорю: я забрал жизни многих. Могло статься, к одним я приходил вслед за черным котом, буднично перебежавшим им дорогу, а к другим являлся под унылый вой приблудного пса. Я - убийца. Возможно, я сам - часть дурной приметы. Ее финальная часть.
  
  Противоположный берег тонул во влажной, липкой тьме: фонарей в нижнем городе обреталось меньше, чем здоровых зубов во рту шелудивого нищего. Потягаться с фонарями в редкости мог разве что патруль доблестной затужской стражи. Камни царапнули днище лодки. Я отложил весло и шагнул за борт. Под сапогами чавкнула все та же отвратительная жижа. Зловонное дерьмо - пожалуй, единственное, что роднило оба города. Оттолкнув лодку от берега и вверив ее дальнейшую судьбу случаю, я углубился в лабиринт улочек нижней Затужи. Чьи-то сиплые пропитые голоса старательно выводили сальные куплеты, поминутно срываясь на хриплый хохот. Скрипнула дверь, что-то с глухим хлопком разлетелось вдребезги, и женский визг резанул слух:
  
  - Вот и вали к своей бляди, кобель лоскутный, а сюда дорогу забудь! И гроши мне твои без надобности!
  
  Дверь с треском захлопнулась. Невидимая шавка зашлась истошным лаем. В пяти шагах впереди кто-то грузно перевалился через забор, сорвался и полетел вниз. Резво поднялся, осыпая 'чертовых ревнивых сук' витиеватой площадной бранью и, прихрамывая, скрылся в переулке. Из-за груды битого камня и старой гнилой дранки доносились протяжные хрипы: то ли уличная шлюха отрабатывала нелегкий хлеб, то ли кому-то перерезали горло - ни то ни другое меня не касалось.
  
  К 'Озорному вдовцу' я подошел со стороны заднего двора. Не стоило смущать 'светское общество' неподобающим случаю запахом, даже если от доброй половины посетителей корчмы разило точно так же. На мое счастье двор оказался пустынным - терять время из-за какой-нибудь жадно предающейся любви парочки в мои планы не входило. Под навесом у коновязи тоже было пусто, но это-то меня как раз и не удивило. В город путешественники попадали в основном по Леике или, реже, на своих двоих. У таких обычно хватало духу погружаться в хитросплетения мрачных улочек-теснин нижней Затужи. Те же, кто смогли найти денег на лошадь, предпочитали останавливаться подальше от пугающего лабиринта, поближе к воротам города - на купеческих подворьях - или, если кошель был совсем уж бездонным, в заведениях верхнего города.
  
  Одним махом я вскарабкался на навес - доски едва скрипнули подо мной. Прыгнул на выпирающую балку, легко подтянулся и через мгновение уже влезал в раскрытое освещенное окно второго этажа.
  
  - Твою ж мать, Лесс! - Рюго дернулся и, проворно накрыв засаленным рушником стол, поднялся мне на встречу. Не достаточно быстро: я успел разглядеть в неровном свете каганца тусклый блеск золотых кругляшей. - Опять ты точно к целке на свидание! Может, дверь опробовал бы, для разнообразия!?
  
  Рюго - мой непременный 'бомли'. Его назначил мне Совет. Единственный, кто знал, чем я занимаюсь, и оставался при этом живым. Скаморы никогда не ведут дел с покупателями, мы лишь выполняем заказы - все прочие вопросы улаживаются 'бомли'. Слышал я, будто в Тар-Карадже - вотчине скаморов - старейшины взращивают их едва ли с не меньшим тщанием, чем самих убийц. По мне, так это пустой треп: пары ритуалов, вроде 'печати молчания' и 'истекающей памяти', вполне хватило бы из любого пройдохи сработать заправского 'бомли'.
  
  
  Глава 4
  
  Рюго улыбался мне той прокисшей улыбкой, какой обычно ростовщики встречают скоро поправивших дела клиентов, воротившихся за оставленным залогом. Его круглое, плоское и блестящее, словно вымытое блюдо, лицо в бисеринах пота и с трещиной шрама под правым глазом выражало одновременно и сожаление о грядущей утрате, и смиренную покорность судьбе. Я хорошо знал это выражение лица моего 'бомли' - на протяжении вот уже полутора лет оно упреждало оплату исполненного заказа.
  
  - Прежде ты не подскакивал так. Или не ждал меня? - я неторопливо приблизился к столу и мизинцем приподнял рушник, - И да, Рюго, если бы вместо тебя меня тут встретила целка, Кларий мне свидетель, я б добавил сюда пару-другую золотых.
  
  - Ну, если бы... - Рюго захихикал, словно ярмарочный паяц, осторожно отобрал у меня край рушника и бережно разгладил его по столу.
  
  Единоличный владелец 'Озорного вдовца' - Рюго Доллин - имел слабость - страсть к деньгам. Впрочем, все мои 'бомли' так или иначе были подвержены подобному недугу. Мне неизменно приходилось буквально вытягивать из них монеты на подготовку к исполнению заказа. Будь у меня право голоса в совете Старейшин в Тар-Карадже, конечно, при условии, что 'бомли' действительно 'куются' скаморскими магами, я бы ратовал за привнесение в ритуал какого-нибудь заклятия на небывалую щедрость.
  
  - Так ты, сталбыть, вот он. Вернулся - Взгляд Рюго зайцем метался между мной и рушником.
  
  - Не рад мне, толстяк?
  
  - Ну, скажешь тоже... Рад я, рад. Только... - Рюго на мгновение задумался. - Да пес с ним совсем! Так ты сразу ко мне значит? От молодец. А меня с вечера так и колотит. Все думаю - как он там? - а у самого на сердце тревожно. Ты ж загодя не упреждаешь, когда заявишься. Я уж грешным делом подумал, не случилось ли чего. Ждал. Окошко вишь открытым оставил. Все глаза в ночь выглядел.
  
  - А рушником монеты на столе застил, чтоб мои не повылазили?
  
  - С рожей-то чего приключилось? Откуда кровь? - быстро сменил тему Рюго, настойчиво оттирая меня от стола. Сальный хорек так проникновенно глядел мне в глаза, будто ему и в самом деле было любопытно, что у меня с лицом.
  
  - 'Перевертыш' выдохся не ко времени.
  
  - Надо же, а то я уж было подумал, что ты трупы жрать начал, ровно гуль.
  
  Наконец, ему удалось оттеснить меня. Когда же я перестал угрожать целостности золотой россыпи под рушником, Рюго заметно оживился.
  
  - Чем это от тебя разит? - словно только сейчас получив возможность обонять, он сморщил приплюснутый, лоснящийся от испарины нос, прихрамывая, дотащился до второго окна и распахнул створки. - В подсобники к золотарям подался?
  
  - Кому-то ж надо - уладить дела скоро не получилось. Мне предстояло выдержать, пока прижимистый 'бомли' сроднится с мыслью о потере части своего добра.
  
  - Ну-ну, посреди дерьма и жемчужины случаются - усмехнулся Рюго. Я прекрасно понял, о чем он. Не всегда мне выпадало отнимать жизни лишь у отребья, другой раз моими 'клиентами' оказывались вполне добропорядочные люди, волею судьбы перешедшие кому-то дорогу. Что может сказать топор палача руке, которая его сжимает? Не больше того, что могу сказать я. А я промолчу. Моими услугами пользовались всякие. Крепко 'сжимали' меня и без жалости обрывали чью-то жизнь. Уж если палач не ведает жалости, то бессмысленно искать ее у топора. Нет, хорек, ни черта ты не понимаешь, если пытаешься уязвить меня этим.
  
  - Всякое бывало, - усмехнулся и я. - Иной раз даже остроязыкие владельцы таверн случались.
  
  'Бомли' так и расплылся в улыбке: знал, зараза, что ему бояться меня нечего.
  
  - Как прошло-то? Ну, сказывай, сказывай. - Рюго нетерпеливо потер пухлые ладошки и придвинулся ближе. - Шутка ли - последний любовничек знатной шлюхи!
  
  - Не последний.
  
  - Что и не опробовал даже? Я ж наказывал! Жаль, а то поделился бы, каково оно на ощупь - сиятельное тело. А ну как у родовитых шалав и щелки поперек!? - Рюго зашелся тявкающим смехом. - Ладно, шучу, не зыркай на меня. Знаешь, Лесс, я вопросов лишних покупателям не задаю, да и они молчат всё больше, а этот вдруг сам разговорился - наболело видать, не знаю, если б вельможная потаскуха моего сына под нож мясницкий загнала, ровно барана на скотобойню, и я б три шкуры с себя содрал, но отыскал денег.
  
  - У тебя нет сына, Рюго.
  
  - Почем знать? Да и не о том я - завидую тебе, хоть одним глазком бы глянуть, как корчится сука, да на рожу папаши ее.
  
  - Умерла быстро. Что до папаши - извини, не дождался.
  
  - Думаешь, ведала девчонка о проделках родителя? Могла ведь и не знать. А ты стало быть дело сделал и... Ну, будет, потрепались. - Тон Рюго сделался деловым, лицо посерьезнело. Хороший признак: обычно после этого я получал свои деньги. - Ступай в соседнюю комнату, в бадье вода - рожу ополосни и сам весь... как сможешь.
  
  - Одежда, - напомнил я, - нужна неброская и желательно чистая.
  
  - Будет тебе одежда, - по лицу Рюго пробежала тень. На мгновение мне показалось, что мой 'бомли' вот-вот сорвется, и нам предстоит наново пройти путь его свыкания с потерей. Однако вопреки моим опасениям Рюго сохранил твердый деловой тон. - Самая что ни на есть неброская, тут уж не беспокойся, золоченым шитьем тебя баловать! И чистая, вполне. Вонючее тряпье свое вот сюда, в корзину скидывай.
  
  Не понравилось мне его спокойствие.
  
  - В храмовом саду, у схрона с одеждой дозор был. - Я внимательно смотрел на Рюго. - Им бы там делать нечего, да и приказ у них - я подслушал - странный: больше света и не скрываться. Ты если думаешь одежду прибрать и утром со служанкой прачкам отослать, выбрось это из головы. Нечисто тут что-то. А если и нет ничего, все равно рисковать не стоит. Сожги ее прямо сейчас.
  
  По унылому лицу Рюго я понял, что попал в цель.
  
  - Да не сопи, толстяк, башки из-за скаредности своей лишиться можешь.
  
  - Гныза от ищеек утаит. - Насупился Рюго.
  
  - А если шмотье 'меченое'? В лучшем случае ненадолго задержит, к утру 'полуночники' здесь будут. Сжигай.
  
  Я толкнул дверь в соседнюю комнатушку. В нос ударила резкая прогорклая вонь подгоревшего жира. На стене одиноко чадила глиняная масляная лампа. Заметалось чахлое пламя, вспугнутое сквозняком, закружились потревоженные тени. Я с сомнением глянул сначала на уемистую бадью, что покоилась на низенькой скамейке, рядом с исполинским, похожим на саркофаг, сундуком, затем на серую обвисшую тряпку, вяло покачивающуюся на единственном крюке, вколоченном в стену.
  
  - И не сомневайся, - Рюго успокаивающе похлопал меня по плечу, - вода чиста, как слеза младенца. Хотя в твоем случае привередничать - великий грех.
  
  - А тряпка как что младенца?
  
  - Сам же знаешь, сколько прачка за малую корзину белья дерет! - огрызнулся Рюго, протягивая мне чистый рушник, - Нешто тебе, не околеешь. Всё чище, чем ты.
  
  Когда я вернулся, Рюго колдовал у камина. Веселое пламя жадно облизывало тряпье, ничуть не гнушаясь его запахом. Чистую одежду я обнаружил на прикрытой плетеной крышкой корзине. Быстро оделся и подошел к столу. Рюго без слов занял место за столом, откинул рушник и принялся считать золотые монеты, бережно сооружая из них аккуратные столбики.
  
  - Три сотни - твоя доля. - Рюго покопался под столом, вытащил пустой кожаный кошель и ловко смахнул в него деньги. Один столбик, правда, он оставил. - Вода, поди, смердит теперь страшно? Ума не приложу, где бы для себя воды за полночь достать? И одёжа на тебе такая славная: справная, чистая. Вон, даже сапоги выискал - загляденье! Впору на блядки бегать! Как для себя старался. Нравишься ты мне, Лесс, вот что. Сколько вас у меня было, а ты больше всех показался!
  
  Рюго осторожно снял со столбика золотой и отложил в сторону. Я забрал у него кошель, смахнул в него оставшийся столбик и следом оправил ту монету, что отложил Рюго.
  
  - Ценю щедрость твою, а паче откровенность.
  
  Я потрепал Рюго по плечу. Вид толстяка меня позабавил. Выражением лица мой 'бомли' смахивал сейчас на проповедника, которому вернули корзину для сбора податей совершенно пустой.
  
  - Ну... какие могут быть разговоры? - Рюго, кряхтя, поднялся. - Уже уходишь?
  
  - Не провожай - дорогу найду.
  
  Я вернулся в комнату с бадьей. Приблизился к светильнику на стене и с силой потянул его вниз. Часть стены с тихим скрежетом скользнула в сторону, открывая узкий проход.
  
  
  Глава 5
  
  Стена с легким щелчком стала на свое место, скрыв потайной вход и недовольное лицо Рюго, который поковылял-таки следом, в надежде то ли уязвить мою совесть, то ли просто удостовериться, что я действительно убрался и более не помешаю его трепетному уединению с золотом. Я остался в одиночестве посреди небольшой комнаты.
  
  Мне выпала редкая удача занимать одни из лучших апартаментов 'Озорного вдовца', во всяком случае, Рюго при самой первой нашей встрече отрекомендовал этот клоповник именно так. Маленькое кособокое оконце с наглухо забранным в деревянную оправу мутным стеклом, сквозь которое и в погожий-то день едва удавалось протиснуться паре солнечных лучей. Огромный, чуть ли не в полстены, камин, облицованный гранитными плитками и сработанный 'для вида', поскольку единственным дымоходом в комнате была узкая - в палец шириной - щель в стене под низким прокопченным потолком. Крохотная монашеская кровать с тощим волосяником, исправно служившая лишь одной цели - 'умерщвлению позывов плоти грешной'. Низенькая раскоряченная скамья подле обшарпанной входной двери. Довершал картину массивный стол у окна с наспех зачищенной от подозрительных бурых пятен и глубоких зарубин толстой столешницей. Рюго клятвенно уверял, будто стол этот, собственность вождя одного из влиятельных сиургских племен, был доставлен по окончании Сиургской компании в Затужу аж с окраин Плашских пустошей и перекуплен за немалые деньги. Однако я полагал, что свое единственное увлекательное путешествие этот стол для разделки мяса проделал в мои 'хоромы' из кухни, что на нижнем этаже корчмы.
  
  На абы как выбеленной щербатой стене, справа и слева от бесполезного камина, мирно потрескивали масляные светильники. Сквозняк лениво поглаживал чахлые лепестки янтарных огоньков. Рюго зажигал их самолично - обозначал тем самым обитаемость комнаты, я же старался оставаться в 'светелке' не дольше, чем того требовали обстоятельства. Комната служила удобной ширмой, скрывающей порочные деловые связи хозяина 'Озорного вдовца' с отряженными Тар-Караджем убийцами. Большее время она пустовала. Скаморам не воспрещалось находить себе жилище самостоятельно, чем с готовностью пользовался прижимистый торгаш, как всегда смекнувший себе в прок: чего ради глумиться над собственным кошелем, обустраивая бесприбыльную собственность? Это можно было понять: денег в уплату за комнату ни от Совета, ни от навязанных им жильцов Рюго не получал. Полтора года назад, выслушивая хвалебную песнь своему новому пристанищу и поневоле сравнивая ее с замызганной реальностью, я как всегда решил подыскать себе жилье поприличнее, о чем и сообщил новоиспеченному 'бомли'. На мое решение Рюго тогда лишь утвердительно кивнул, будто ждал именно такого ответа.
  
  Я закрыл глаза. Заказ выполнен. Леди Агата благополучно остывает в своей опочивальне. Покупатель, правда, требовал отрезать ей уши и нос, так магистрат неизменно поступал со всеми отпетыми душегубами перед публичной казнью, только я не мясник. Я допускаю право на ответную жестокость лишь напрямую, без посредников. Не достает мужества и силы, чтобы отомстить самому - милости просим довольствоваться тем, что могу предложить я. Садовник... мне его смерть была ни к чему. Я решаю как, когда и где умрет оплаченная жертва - остальными водит судьба. Стало быть, насолил ей старик, раз она его тропку с моей свела. По всему выходит, одно у нас с ней ремесло, общее. 'Мы... у нас...' себе-то зачем врешь, скамор? Ты и сам порой отплясываешь под ее дуду, как миленький, где там угнаться за тобой вертлявому балаганному плясуну. И тобой она вензеля выделывает, а что живой пока, так, поди, разберись, что у нее на уме? Судьба - бабенка с причудами.
  
  На отдаленный - приглушенный стенами - гул посетителей корчмы незваная память услужливо наложила голодный вой вьюги, снежным языком вылизывающей разбросанные по деревне трупы. Сухой треск догорающих хижин. Тоненькую фигурку ребенка, притулившегося у каменного колодца, подле припорошенного снегом обезглавленного тела женщины. Худенькими ручонками он что-то прижимал к груди. Крепко-крепко, словно сокровище. Бережно кутал в рваную, бурую от крови холстину. Время от времени ветер набрасывался на него. Трепал лоскутья ткани, точно пытался вырвать сверток из рук. Но ребенок только крепче прижимал сверток к себе, раскачивался и что-то тихо-тихо напевал ему, успокаивая. Ласково гладил ладошкой выбившиеся из-под холстины длинные слипшиеся пряди темных волос.
  
  Такие у судьбы причуды, куда уж там сиятельному ублюдку Стржеле. Я прислушивался к себе - пусто и гулко в душе, словно в глиняном кувшине пропойцы, разве что на самом донышке, совсем-совсем немного... да нет, ничего там нет.
  
  Я открыл глаза. Память не имела надо мной власти. Больше не имела. Скорее по привычке она все еще подкидывала мне этот обрывок воспоминания, но он давно уже утратил краски, стал тусклым. Я не помнил ни лиц, ни имен людей, которые в далеком прошлом должны были что-то значить для меня. В Тар-Карадже у нас были хорошие учителя. Накрепко проросли в меня - не вырвать - слова Старшего отца: 'Отправляясь в путь, отбросьте бремя воспоминаний. Идите налегке, не оглядываясь. Прошлое - за спиной, будущее - дым, живите здесь и сейчас'.
  
  Я посмотрел на 'разделочный' стол и усмехнулся. Возле оплывшего в медной плошке свечного огарка стоял небольшой пузатый кувшин с широкой горловиной, в каких обычно водовозы продавали воду рассеянным девицам, позабывшим свои кувшины дома, лежал чистый рушник и оструганная буковая палочка, аккуратно обернутая мягкой тканью. Чудеса заботливости Рюго стал проявлять после того, как однажды приступ выдыхающегося 'перевертыша' застиг меня в его комнате. Я не имел удовольствия видеть, что происходит с моим лицом в момент трансформации, а Рюго 'посчастливилось'. Когда я очнулся после приступа, он сидел, забившись в дальний угол комнаты, и целил в меня из огромного арбалета. Оказалось, что Рюго никогда раньше не присутствовал при трансформации. Скаморы редко прибегают к услугам 'перевертыша' - слишком сильна боль - предпочитают грим. К тому же это снадобье слыло, едва ли не самым капризным средством в арсенале наемного убийцы. Потом Рюго рассказывал, чего ему стоило не начинить меня арбалетными болтами. Ничего жутче, по его словам, ему до того видеть не приводилось, и дай святой Кларий не приведется впредь. 'Ей-ей, Лесс - рассказывал он, - как только ты на пол осел, да как рожа у тебя забугрилась, так я и заподозрил грешным делом: всё, попался Лесс за грехи нечистому и меня с собой утянуть явился. Я уж все молитвы, какие знал, выдал, а какие не знал, сам измыслил. А ты на полу корчишься, рожа, точно глина под руками гончара, и лепит, и лепит он из нее лица всякие, иные незнакомые, а иные будто и видал где. Ну, думаю, как на отце моем покойном остановится бесовское отродье, так я в глаз ему болт арбалетный и вправлю! А как твое лицо увидел - решил погодить'. С тех самых пор Рюго исправно осведомлялся перед очередным заказом, буду ли я пользоваться оборотным зельем и, получив утвердительный ответ, заранее подготавливал все необходимое.
  
  Но сегодня мне его 'подношения' не понадобятся. Я обогнул стол и подошел к камину. Из искусного тайника вытянул длинный узкий сундучок. Под деревянной крышкой, каждый в собственном гнезде из соломы, мутно блестели закупоренные сургучом флаконы разноцветного опалового стекла. Я выбрал самый тоненький синего цвета. За полтора года в Затуже я успел примелькаться в определенных кругах, обзавестись связями. В присутственном зале корчмы я мог повстречать знакомую компанию, к этому времени уже хорошо набравшуюся. Меня не преминут пригласить за стол. И придется 'дружище Лессу' заодно с хмельной братией скабрезно шутить, нестройным хором подпевать заезжим музыкантам, в такт стучать огромными деревянными кружками о стол и хлопать вертихвосток-подавальщиц по упругим задам. В обычный день я мог позволить себе немного расслабиться, но не теперь, когда заказ только-только исполнен. Голову следовало сохранить трезвой - непременное условие для того, кто хочет сберечь ее на плечах.
  
  Откупорив флакон, я одним махом выпил его содержимое и шагнул к выходу.
  
  
  Глава 6
  
  Час ранний по меркам нижней Затужи - забитая посетителями до отказа, корчма гудела потревоженным ульем. Зловоние давно немытых тел соперничало с запахом дешевого табака. Тусклые светильники на каменных колоннах, поддерживающих низкий покрытый копотью потолок, истосковались по ветоши фонарщика. Не помогал разогнать сумрак и беззаботный огонь, жадно облизывающий почерневшие поленья за чугунной каминной решеткой. Сумрачно в 'Озорном вдовце', впрочем, были бы недовольные: яркий свет местное общество не особенно жаловало. Потрепанный дневной суетой и обжигающим солнцем трудовой люд, промочив горло, успел разбрестись по лачугам, чтобы забыться беспокойным сном в ожидании очередного маетного дня. На смену приспела иная публика: непростая, с двойным донцем.
  
  Вот за один из дощатых столов с молчаливой компанией из пяти мужичков вертлявая подавальщица принесла толстую восковую свечу и пузатый графин из горного хрусталя с прозрачной рубиновой влагой. Славная свеча - копоти и вони от нее нет, а огонек чистый, яркий - цены немалой. И вино - не прокисшее пойло в щербатой глиняной посудине. По всему видать торговцы, из удачливых. Сразу понятно - о делах собрались поговорить, деньги посчитать. Махнул один девке рукой, мол, проваливай, и та, наученная, проворно растворилась в сумраке. А торговцы, запалив свечу, низко склонились над столом и, вроде, чинно беседуют, прихлебывая из небольших медных стаканчиков. Только почему-то словам все больше предпочитают знаки на пальцах выделывать. Мудреный 'разговор' такой ведом лишь затужским 'лихим', и не жулью мелкому, а людям серьезным. И все дела таких 'торговцев' - купца пожирнее на ножи поставить, суму его денежную выпотрошить.
  
  А вон за столом, что подальше и от камина, и от колонны с фонарем, в густом полумраке, троица путешественников с жадностью мнет прелести местных потаскух. Изголодались, видать, бедолаги в дороге по ласкам женским. Так изголодались, что посреди духоты плащи дорожные позабыли скинуть, капюшоны с голов стянуть. Вот только нет-нет, да и повертят тревожно головами по сторонам: не смотрит, мол, кто со вниманием, не приглядывается ли. Уже в который раз порывались разошедшихся шлюх наверх увлечь - в комнаты. Только девки-то местные - не дуры: свой интерес разумели, вертели похотливыми толстосумами из верхней Затужи - дорогие напитки, снедь заказывали. Не дешево обойдется 'путешествие' почтенным сластолюбцам.
  
  А вот и положенная суматоха ко времени. Схватились двое дородных монахов - и их не миновало мирское оживление. С кряхтением таскали друг друга за серые пыльные рясы по столу, расшвыривая грязную посуду. 'Ай да монахи! Огонь! Давай, давай, святые отцы, его святейшество брезгует заглядывать сюда, а мы молчок! Да не тяни, не тяни на себя, язва твою, скидай его со стола-то!' - гоготали, подзуживали их охочие до зрелищ миряне. Вот и пойми, что за 'божьи слуги' такие - заполночь в непотребном месте разговляются да собачатся, неотличимы от грешной черни? А более всего интересно, что там за юркий малый промеж распалившихся свалкой зевак шныряет, пока 'монахи' на себя внимание сманивают?
  
  Мутный народец. С пытливым, алчным интересом шарящие взгляды. Разговоры чудные - половины слов не разобрать. А разберешь, так нипочем не понять, если не сведущий.
  
  - Лесс дружище, двигай к нам!
  
  А вот и компания. Ожидаемо, но все же некстати. Тот, который лапищу приветственно поднял - Кирим. По пояс голый, кряжистый, до бычьей шеи густо заросший черным курчавым волосом. Башка бритая бугристая и морда подстать - шрам на шраме шрамом перечеркнут, будто кто изжевал ее да выплюнул. По правую руку от него Шамир - братец его кровный, младший. Рожа за молодостью лет у него поглаже, ворс на мускулистом теле пореже и в отличие от старшего брата зубов во рту побольше. Напротив братьев, рассыпав по столу нечесаные сальные патлы, головой в пустой тарелке дрых мосластый Селеван. Левой рукой он крепко прижимал к себе облезшую бобровую шапку. Давно пора ту шапку с мусорной кучей свести, только было обещано Селевану какой-то выжившей из ума старухой, что пока эта дрянь с ним, и удача не отвертится. С тех пор он и чудотворная шапка неразлучны. Рядом с Селеваном, обернувшись ко мне, радостно щерился Нестор. Его густая рыжая борода, украшенная водорослями квашеной капусты, была заплетена в две толстые длинные косицы на манер своргов - воителей Норнхейма. Широкий приплюснутый нос поделен надвое уродливым глубоким рубцом.
  
  - Мое приветствие лихой компании! - Нацепив приветливую улыбку, я приблизился к столу.
  
  Отыгрывание роли стало делом привычным. За десять лет работы на Тар-Карадж менять личину доводилось не единожды. Необходимые сведения о жертве я получал от бомли, вернее ту их часть, что сообщали покупатели. Проверять же точность сведений, добирать недостающие фрагменты приходилось мне. Связываться с 'перевертышем' я старался лишь в крайних случаях. Постоянно терпеть невыносимую - для обычного человека смертельную - боль, после приступа возвращаться в сознание в лужах блевотины... Нет, тут я не был исключением из числа скаморов предпочитавших снадобью грим и накрепко усвоенное в Тар-Карадже искусство перевоплощения. Кем мне только не привелось побывать: состоятельным купчиком, слепой нищенкой, напудренным выблядком, фанатичным святошей, обедневшим рыцарем... десятки личин. Выходит так, что вся моя жизнь - перевертыш. Калейдоскоп из чужих лиц. Ну, хотя бы лицо 'дружищи Лесса' походило на мое собственное.
  
  Стол был заставлен грубыми глиняными кувшинами половина из которых, надо полагать, уже была суха, как колодцы Аранской пустыни.
  
  - Слышь, пьянь, двинь гузном-то, Лессу место ослобони. Вишь братцы чертовы, всю скамью седалищами охватили, только на нас и надежа. - Нестор пихнул Селевана в плечо. Тот лишь пробубнил что-то в ответ, поудобнее устроил голову в тарелке и оглушительно захрапел.
  
  - Экие рулады выводит, что твой соловей - одобрительно заметил Кирим. - Ты, рыжий, точно поперву с ним пьешь. Всему тебя учить нужно!
  Здоровяк перегнулся через стол и легонько дернул за бобровую шапку.
  
  - Не т-тронь, с-ссука - Селеван ухватился за свое сокровище обеими руками, поднял голову, нашарил обидчика мутным взглядом. - Т-тронул один такой.
  
  - Да была б кому потребна срань твоя! Гузно, говорят тебе, двинь, Лессу место дай - проорал ему едва ли не в самое ухо Нестор.
  
  Плутающий взгляд, уцепившись за меня, на некоторое время приобрел осмысленность.
  
  - А-а-а, Лесс - Селеван ощерил гнилые зубы в улыбке. - Ну-у, з-здравбудь. З-землись костьми, раз п-приперся.
  
  Однако обещанного места я не получил: Селеван опрометчиво истратил все силы, отпущенные ему на краткий миг просветления. Он все еще продолжал улыбаться, но взгляд потерял осмысленность, помутнел. Тело, лишенное поддержки разума, обмякло, и голова с глухим стуком возвратилась в пустую тарелку.
  
  - Всё, опала мошонка - мрачно подвел итог Нестор. Без церемоний левой рукой сгреб Селевана за шкирку и подвинул к себе. - Присаживайся, Лесс.
  
  
  Глава 7
  
  Принятое мной в 'светелке' снадобье превосходно справлялось с дешевым прокисшим пойлом, которое в 'Озорном вдовце' значительно именовалось 'особым силльским'. Я покатывался над сальными байками Нестора, под одобрительный хохот компании лапал зазевавшихся подавальщиц, источал хмельную слезу, подвывая братьям, тянувшим унылую песню на непонятном языке... но иная часть меня ни на миг не упускала из внимания развеселых посетителей корчмы. Словно паук в центре незримой паутины я остро чувствовал биение натянутых нитей. По этому биению я легко мог определить, насколько значимая информация угодила в мои сети. Сейчас 'паутина' молчала: легкую рябь, что вызывали досужая болтовня и суета местной публики, в расчет можно было не принимать.
  
  - Отличный ты мужик, Лесс - вконец разморенный выпитым, Нестор смачно харкнул в свои широкие ладони и пригладил всклокоченные рыжие вихры на голове, - только по мне, уж больно невнятный. Почитай год с тобой знакомство вожу, а ты все интересничаешь. Чем живешь, чем дышишь - дело темное. Слухай, Лесс, может, ты бабенок перезревших того... за деньгу пользуешь? Такому молодцу всякая бутон свой сморщенный была б рада всучить, да еще и приплатила бы.
  
  - А что, жену свою ему засватать хочешь? Сам-то, поди, истаскался сердяга, отплатиться решил - оглушительно захохотал Кирим. - Ладно, глаза на меня не таращь - дырку прожжешь. Я тебя и подолее знаю, а в духовники к тебе не лезу. Все мы здесь 'невнятные' и по каждому палач веревку вощит. Ты расспросы свои кончай давай, разуметь такую малость должен.
  
  Я понял, что Кирим имел ввиду. Местные ревностно оберегали свою частную жизнь от посторонних глаз. Охочий до чужих тайн мог запросто лишиться языка, а чересчур любопытный рисковал оказаться в канаве с перерезанным горлом. И удивляться тут нечему: портовая Затужа - пирог лакомый, разномастной мрази здесь предостаточно. Каждый норовил ухватить кусок пожирнее, только способы у всех были разные. А коль скоро кое-какие сведения магистрат оплачивал из казны весьма щедро, то и болтались потом на ветру под перекладиной особо разговорчивые, вывалив свои никчемные посиневшие языки.
  
  - Да был бы интерес! Ну, огуливает баб и ладно - отмахнулся Нестор. Селеван сладко зачмокал в своей тарелке, заерзал. - Вы только погляньте на сластолюбца нашего скукоженного! Висяк-висяком, а про баб заслышав, копытом землю роет, точно конь боевой. Хоть сейчас в битву! Ты, Лесс, не подумай чего... я ведь это... ежели деньга поизведется - давай со мной. Руки, я примечаю, у тебя не только по запазухам бабским шарить сподоблены. Работенка подыщется.
  
  - Тещу что ли свою до кучи подложишь? - оскаблился Шамир.
  
  - Топай на хер, чертов сын. Братцы вражьи - головы в штанах - беззлобно огрызнулся Нестор и, перегнувшись через спящего Селевана, выдохнул в меня чесночным перегаром. - Ты, Лесс, думаешь, мы тут в земле навоз хороним? Коз да пеструх за вымя тянем? Нет, родимый, бытие наше на ином замешано. Кто во что горазд.
  
  Нестор продолжал болтать полунамеками. Лил себе и лил, с пьяных глаз. Ему, само собой, льстила удивленная заинтересованность на моем лице. А мне послушать его было забавно, не более того - я прекрасно осведомлен, на чем 'замешано бытие' моих 'друзей'. И 'кто во что горазд' из них, я знал не хуже. К примеру, братцы скрывали на груди, под густым нательным ворсом, татуировки летучих мышей. Подобное тавро, так или иначе, присутствовало у любого из шайки 'нетопырей'. Промышляли 'мышатки' в основном на крупных трактах, потроша купеческие обозы. А Селеван рядился 'заклинателем в седьмом колене' и сбывал за тройную цену амулеты 'от всего' немощным толстосумам верхней Затужи. Сам же Нестор ходил с ватагой отъявленных головорезов на стремительном струге по Леике, щипал торговые суда, да обкладывал побором рыбацкие артели.
  
  Стоп! Задергалась моя 'паутинка', зазвенела. Нестор что-то с жаром втолковывал мне, и я с готовностью соглашался, усмехался, удивленно мотал головой, но слышал теперь только сиплый прокуренный шепоток - беседовали двое у камина. Ниточка их разговора билась тревожно, норовила выскользнуть, сгинуть в хмельной разноголосице, но держал я ее цепко.
  
  'Чего приперся? Говорено же, у Оружейного моста ждать, говорено? Так какого хера склизлого ты тут?'
  
  'Может и говорено, только ты мне и про смирных шавок елей в уши лил, а про своры шелудивые рыщущие уговора не было!'
  
  'Да что ты несешь, рехнулся?'
  
  'А то и несу! Вся верхняя стражниками заполонена, по переулкам шарятся, в малые щели морды суют, чуть ли не под камни залазят! Факела жгут без счета - светло, точно днем! Такой хай подняли! Что-то там у них нешуточное приключилось. Давай отбой своим, на седмицу - самое меньшее!'
  
  'Сам-то как выбрался?'
  
  'Насилу ушел. С обеих сторон мосты перекрыли, по берегам патрули шныряют. По Гнызе до верху на лодке выгреб, к Восточному мосту. Проскочил вовремя - сейчас там и мышь не пролизнет! Потом обскажу подробно, дай лучше горло промочить - пересохло!'
  
  Все. Завертелось. Теперь только вопрос времени, когда они по нижней Затуже расползутся. А значит, и сюда непременно заявятся. Нужно уходить: лишний раз мозолить глаза остервенелым стражникам не стоило.
  
  - Ой, Лесс, милый, а я-то глупая сижу и солнышка своего не вижу!
  
  Я обернулся на звонкий оклик. За дальним столом у стены гуляла шумная компания. Здоровенные, потные, беспокойные. Не сразу и заприметишь в их хмельном мельтешении стройную ладную фигурку Сабеллы на коленях сомлевшего от выжратого вина и близости женского тела мордоворота. Она помахала мне рукой, резво спрыгнула с колен ухажера и, ловко увернувшись от лап его дружка, порхнула к нашему столу.
  
  - Что, девка, в цене не сошлись? Оробела под четырьмя елдыками задарма пыхтеть? - встретил ее Нестор со смешком. - Что-то нынче затянулись у тебя торги. 'Солнышко' тут почитай кувшинов пять как торчит, а ты его только сейчас увидать изволила.
  
  - Языкастые, навроде тебя вот, затрепали вконец - в тон ему отозвалась Сабелла, устраиваясь на моих коленях. - Жаль за языками вашими ни щедрости, ни елдыков не видать. Мой Лессушка не такой. Правда, Лесс? Ты же не обидишь бедную девушку? А уж я-то как тебя отблагодарю!
  
  - А ты, ежели одного с деньгой захомутать не выходит - не унимался Нестор, - стало быть, числом берешь? Так то понятно: у нас тут вотчина не знатная. Господа в немалой редкости.
  
  - Тебе-то откуда знать, бес рыжий? - прыснула Сабелла. - Прирабатываешь что ли втайне? И к нам захаживают, будь спокоен. Только ушки востро держать надо - такое добро растаскивается быстро.
  
  Сабелла покосилась на хохочущих товарок по ремеслу, которых обхаживали таинственные 'путники'.
  
  - И везет же дряням деревенским! - продолжала она с нескрываемой завистью. - Толком зады свои костлявые, плетками отцовскими пользованные, от навоза не отмыли, а удача липнет, точно к путным! Ничего, и нам прибудет. Тут к хозяину зачастил один. Мы как раз с ним, с Рюго то бишь... беседовали о плате за комнатку...
  
  - Только говорил все больше он, а у тебя рот был занят! - заржал Нестор, но Кирим махнул ему рукой, чтобы заткнулся. Шамир подался вперед и слушал очень внимательно. Братцы поставили носы по ветру - учуяли поживу. Да и меня, признаться, таинственный визитер Рюго заинтересовал.
  Глава 8
  
  - Представь себе, беседовали! - Сабелла с вызовом посмотрела на Нестора, но тот лишь отмахнулся, мели. - Так вот, вошел он без стука, ну, и застал нас... за беседой. Плащ на нем, поношенный, собаке на пол постелить и то срамно. Высокий. Он, когда в дверь входил, голову низко пригнул, чтобы пройти...
  
  - Плащ вошедши... мож в ём был кто, да ты не рассмотрела? - не выдержал Нестор.
  
  - Ничего рассказывать не буду! - вспыхнула Сабелла. Уткнулась носиком в мою шею и обиженно засопела. - Вон трепло рыжее пусть продолжает - он видно побольше моего знает, а я солнышку моему расскажу. Позже. Если у нас силы на разговоры останутся. Правда, Лессушка?
  
  - И то дело, Нестор, будет тебе - со спокойной укоризной покачал бритой башкой Кирим, однако пнул под столом трепача так, что тот скривился. - Ты, девочка, внимания на него не обращай: его языком опоясаться можно. Ты дальше сказывай. А ну, погодь, красавица - изловил он руку проплывающей мимо подавальщицы, - резвой козочкой нам белого биранского принеси-ка. Для леди. Да бокал прихвати понаряднее.
  
  Щечки 'леди' Сабеллы порозовели от удовольствия. Про себя я усмехнулся: ай, да Кирим. Бесхитростный с виду бугай действовал на удивление верно. Прояви уважение к собеседнику, позволь ему почувствовать собственную значимость, и он расскажет тебе все. Так учили в Тар-Карадже. Постигать науку приходилось со слов наставников, целиком полагаясь на их жизненный опыт. Однако оттачивать умение влезать человеку в душу мне все же пришлось на улицах. Чужой опыт оказался сродни заложенным страницам в толстой книге жизни. Улицы заставили читать ее с самого начала.
  
  Заказанное вино и изящный хрустальный бокал появились быстро. Расторопная подавальщица, получив от Кирима серебряный сверху и звонкий шлепок по заду, деланно взвизгнула и умчалась к страждущей публике.
  
  - Так, что там, милая, за человечек такой к Рюго повадился? - Кирим наполнил бокал и осторожно придвинул к Сабелле. - Сказывай. На сыча рыжего внимания не обращай - много чести.
  Нестор с гадливостью плюнул на усыпанный опилками пол и что-то пробурчал себе в бороду, надо полагать, имеющее прямое отношение к новоиспеченной 'леди'.
  
  - Так я и говорю - Сабелла томно пригубила из бокала, победно стрельнув в Нестора глазками - высокий он был. Пока входил, голову пригнул, оттого и меня сразу не приметил. Капюшон-то снял, а как нас... меня увидел, так ему и деваться уже было некуда. Тут я его и обсмотрела хорошенько. Плащ дрянной на нем, да лицо холеное. Гладкое, белое, прямо-таки молочное. Промеж наших простецов такого не сыскать. Наши-то рожами потемнее будут: куда загар не лег - там грязь. Ой, Лессушка, это не про тебя совсем...
  
  - Да будет тебе вокруг него виться - Шамир нетерпеливо барабанил пальцами по столу. - Переживет, а разобидится - потом, по-своему, прощения выпросишь! Пришлый-то чего?
  
  - Чего пришлый... пялился себе с порога. Рюго как его увидал, засуетился. Спешно выпроваживать меня начал. Сам без штанов, а все лаялся, что одеваюсь медленно! А мне до чужих секретов дела нет - пошла. Тот на входе стоял, отстраняться не собирался. Дождался, пока я ближе подойду, остановил, двумя пальчиками меня за подбородок взял, и говорит, мол, такой розе не место в навозной куче. Так прямо и сказал. Издали он мне моложе показался, а как ближе рассмотрела... нет, не молодой: на лице морщины сквозь белила проступают. И все одно приятный, уважительный такой. И голос мягкий, ласковый: сказал, точно погладил. Только глаза нехорошие - мерклые, как у рыбины снулой...
  
  - Шлюхино слово! - Нестор хватил кулаком по столу так, что кувшины заплясали, а Сабелла от неожиданности выплеснула на меня вино из бокала. - Который приголубил, тот и мил, а уж коли при том еще и морденка холеная, так и деньга имеется! А вы и уши развесили! Да с чего ты, кукла чертова, решила, что он из немалых!? Таких белёных в верхней Затуже знаешь сколько!? И все как один - родня товаркам твоим! Ремесло-то у вас общее! Толстосумы от изобилия бесятся, им, вишь ли, одних только баб для утех плотских мало уже! Небось и Рюго твой побаловаться удумал!?
  
  - А ну, пс-сыть! Уймись, девка. - Поспешил успокоить Кирим вскинувшуюся было Сабеллу.
  
  - Точно так! Не тявкай на людях, коли ходишь в ледях - встрял Нестор.
  
  - И ты умолкни, рыжий! Одарил же Кларий языком - потом сам седмицу рыдал! Шамир, еще раз он пасть свою раскроет - рядом с Селеваном его уложишь. Так, милая, ты мне про лицо перестань плести - мне ему не подмахивать. С чего ты взяла, что он из денежных?
  
  - Давно б сказала, если бы свербеж этот песий не прерывал! С того и взяла. На руке, которой он меня за подбородок взял, на каждом пальце по перстню. И перстеньки такие, каких и вам видеть не приводилось! Камушки нешуточные, чистые, уж на что тускло было - всего пара ламп на стене чадила - а они так и сияли! Я даже зажмурилась. Он заметил и спрашивает, нравится, мол. Рюго мне рожи страшные корчит - выкатывайся скорее - а в меня будто бес вселился, нравится, отвечаю. А он засмеялся и говорит, ну так в гости жди, милая, с подарком наведаюсь, пустишь? Тут Рюго доковылял и меня за дверь выпихнул. Так грубо.
  
  - А гость, что же - спросил я как можно скучнее, даже позволил себе зевнуть для верности, - только раз и заходил? Ты, как будто, про 'зачастил' обронила.
  
  - Разговаривала я с ним лишь однажды. После он... - Сабелла ненадолго задумалась - да, раз пять при мне заходил, все больше к полуночи. Вид делал, будто меня и не знает вовсе. Наверх к Рюго поднимется, побудет и быстренько вон из корчмы. Нашим-то стервятницам невдомек, что за гость - видом его, обтерханным, не прельщались - а я не навязывалась. Только вчера он мимо проходил - заметил меня, улыбнулся и подмигнул, а как поравнялся со мной, шепнул: 'теперь уже скоро, милая, жди'. Стало быть, помнит. И про подарок не наврал.
  
  Кирим с довольной улыбкой, неожиданно придавшей его и без того жуткой роже поистине изуверское выражение, сыто потирал ладони.
  
  - Пощекочем перышки птахе райской - это прозвучало скорее утвердительно, чем вопросительно. Шамир, дурашливо прищурившись, смотрел на брата.
  
  Тот и не ответил: судя по всему, вопрос был уже решенным. Наклонился к Сабелле, заговорщицки подмигнул и начал ласково:
  
  - Вот что, девонька, давай-ка уговоримся: как в следующий раз гость сей таинственный заявится, ты мне на него укажешь, хорошо? Я тебе помогу, посмотрю, что за перстеньки такие, а ну как поддельные. Может, интересничает, обмануть тебя собирается - ты ему честь девичью отдашь... - Нестор затрясся от беззвучного хохота. Кирим сверкнул на него глазами и повторил - честь девичью отдашь, а он - любодей - пустой стекляшкой одарит. Не годится спускать такое. А подарок твой от тебя никуда не уйдет: за наводочку наделим щедро. Уговорились?
  
  - Если так - отчего не указать? Укажу. Была бы печаль. Мне избыток елдаков ваших без надобности. Только он ведь не один приходит. - Сабелла понизила голос. - С ним парочка таскается, один другого жутче. Всегда поодаль трутся, но точно с ним. В самый первый раз, когда Рюго меня из комнаты выпихнул, они снаружи стояли, аккурат у самых дверей. И натерпелась же я страху!
  
  - Выпирало что ли у них больше, чем у других? - деловито осведомился Нестор и тут же нацелил черный изгрызенный ноготь указательного пальца на Шамира. - Только тронь, сучье семя, я тебе на роже полное сходство с братцем устрою.
  
  - Не надо, Шамир, пусть его мелит, черт с ним! - безнадежно махнул лапой Кирим и повернулся к Сабелле - Чем же они испугали тебя, милая?
  
  - А тем! Мне не привыкать, когда похотники кобелиными взглядами раздевают. Эти же, точно вслед за платьем кожу с меня содрали. Как вспомню глазенки их свинячие - мороз по коже. Я еще тогда подумала, может, поджидают беленого. Углядели перстеньки и прицепились. Да нет. Он от Рюго спокойный ушел. И эти с ним, вроде оберегателей. И после всегда с ним приходили.
  
  Из-под полуприкрытых век я внимательно наблюдал за Сабеллой. А ведь девчонка не врала, не старалась набить цену, действительно напугана. На хриплый тревожный шепот перешла, по сторонам беспокойно головкой вертит, точно зверек какой, рука на моем плече дрожит. Любопытное чувство - страх смерти. Казалось бы, чего уж общего меж зажратым сановником и перебивающимся с хлеба на воду лохмотником. Одному есть, что терять, другому вроде и нечего, а жизнь, какой бы она ни была, дорога обоим. К тому же, это чересчур хлопотное в моем ремесле чувство. Перепуганные жертвы, как правило, совершают одну и ту же глупость - зовут на помощь. Думаю, если бы они только позволили мне растолковать, к чему может привести их опрометчивый поступок - не издали бы ни звука. Перво-наперво, им следовало бы уяснить, что свою работу я довожу до конца при любых обстоятельствах: второй раз подобраться к цели будет стоить невероятных усилий. Я уж молчу о том, что мне может просто не представиться такой возможности. Теперь помощь... даже если у них достанет сноровки застигнуть меня, то в этом печальном случае трупов будет гораздо больше. И ладно если это обожравшиеся дармовым вином закадыки-приживалы, явившиеся на выручку щедрому благодетелю. А если на крик подоспеют кровные? Впрочем, я редко допускаю промахи. Лица большинства моих жертв не выражают ничего, кроме разве что удивления. Особенно сметливые или храбрые могут похвастаться посмертной улыбкой - я дарю им надежду на спасение, перед тем как убить. И последнее - немаловажное лично для меня - жертвы вне заказа не оплачиваются.
  
  
  Глава 9
  
  Всё. Больше ничего вразумительного вытянуть из перепуганной девчонки не удастся: не иначе представила себе леденящую кровь парочку головорезов за работой. Смотри-ка, совсем сникла. Уже и не рада, что ротик свой многоречивый раскрыла. Дрожит всем тельцем. Того и гляди откажется помогать, пошлет распаленных близостью богатой поживы братцев к чертовой матери. Вот и Кирим почуял неладное, засуетился. Этот так просто не отцепится: кусок наклевывается лакомый. Уж больно понравилась 'мышонку' история про перстеньки. Нет, девочка, хочешь - не хочешь, а расстараться за язычок болтливый придется.
  
  - Да ты не бойся, милая - Кирим тщился придать своей роже участливое выражение. Дело для него непривычное, но, надо отдать ему должное, старался он изо всех сил. Чем еще больше перепугал бедную Сабеллу, потому как гримасами своими походил сейчас на ярмарочного зубодера, - ты нам их только до местечка указанного проводи, а дальше уже не твоя забота.
  
  - Не было такого уговора! Ты просил указать на них и только! А ну у вас не выйдет ничего? - шепот у Сабеллы сорвался. - Они меня тогда...
  
  Она не закончила. По-детски всхлипнула. Закрыла глаза, даже дышать перестала.
  
  - Чего о пустом болтать? - Кирим расплылся в улыбке. Шамир хохотнул. - Как это не выйдет? Твое дело нехитрое - до места проводить, и гостинца дожидаться. Забаву нам оставь.
  
  - И сколько же мне перепадет с вашей забавы? - Странным образом голосок Сабеллы окреп, личико стремительно меняло выражение испуга на деловитую заинтересованность. Воистину удивительную власть над страхом имеет корысть. - Ты смотри не дешевись, Кирим, не меньше вашего рискую.
  
  - Иди, иди. Открутят тебе головенку-то куриную, дура - Нестор махнул стакан вина залпом, закашлялся, - не те, так это вот вражье семя. Ну, чего пялишься на меня - вот так меж двух пальцев зажмут и открутят.
  
  Он зажал меж большим и указательным пальцами правой руки небольшую надкусанную луковицу и одним движением раздавил ее.
  
  - Не отвлекайся на него, милая - Кирим спокойно отер луковые брызги со щеки и вздохнул, давая понять, что утихомирить болтуна - дело безнадежное, ровно как обращать внимание на его треп, - ты на меня лучше погляди. Мы не первый годок с тобой знаемся. С чего бы мне тебя обманывать? Мое слово верное: если все, что ты тут обсказала, правда - одарю щедро. Елдаки сама себе выбирать станешь: пчелами ухаживатели вкруг тебя виться начнут. Кучу эту навозную бросишь - в верхний переберешься.
  
  Проник, просочился шепот медовый в чуткие жадные ушки. Сально заблестели глазки. Сабелла все еще вздрагивала, но уже скорее от нахлынувших радужных грез. Кирим щерился, весьма довольный собой. 'Ухороводил-таки сучку', как верно подметил вполголоса Нестор.
  
  - А вот интересно - задумчиво проговорил Шамир, перекатывая пустой стакан по столу от руки к руке, - какими такими темными делами Рюго ворочает, что к нему 'денежные мешки' сами в гости заявляются? Может, на ручеек денежный набрел, да и черпает себе полными горстями? А? Если так, то, может статься, и нам у ручейка того местечко облюбуется. Приглядеть бы за толстяком. Ты как, Кирим?
  
  Самое время бы тебе, щенок, заткнуться. Как справедливо подмечено в 'Конце Начал' Акиллом Сворским, основателем и первым патриархом Тар-Караджа: 'Всякому до скорбного конца свой путь означен. Но протяженность каждого пути в немалой зависимости от разума обретается. Кому-то долгий путь к судьбою уготованному краю, иному же и языка неукротимого длины достанет'. Близко, близко ты, Шамир, подобрался к краю. Смерть-то рядом совсем. Вот же она - напротив, смотрит на тебя 'осоловелыми' от хмеля глазами, усмехается поверх пустых кувшинов и расшвырянных по столу объедков, руку протяни и коснешься. Самое скверное - выбора ты ей не оставляешь: догляд за Рюго мне ни к чему.
  
  - Дурь-то из головы выкинь - Кирим нахмурился, - будто не знаешь, что у наших с толстяком свои дела накрепко слажены. Немалая польза от него. О том, чтобы Рюго тронуть хоть пальцем и думать забудь. И приглядывать за ним нечего. А вот за гостей его договоренности не было, потому и мозгуем.
  
  - Да я ничего - Шамир пожал плечами, - нет, так нет.
  
  Что называется, послушаешь старших - проживешь дольше. К чему кривить душой, мне было бы искренне жаль расставаться с этой приметной парочкой. Я всегда испытывал чувство непонятного удовлетворения, наблюдая за тем, как старший брат опекает младшего. Со стороны уличить братьев в нежной привязанности было непросто. Они с завидным постоянством и прилежанием гвоздили друг друга пудовыми кулачищами после попоек, собачились такими словами, что заставляли портовых крючников зеленеть от зависти, уводили друг у друга баб... словом, делали все, чтобы смотреться в глазах окружения истыми мужами, напрочь лишенными сопливых сантиментов. Однако в любой свалке Кирим будто бы случайно оказывался впереди младшего брата, принимая на себя град самых первых, самых жестоких ударов. Думаю, не ошибусь, если объясню этим природу его многочисленных шрамов. Шамир же, как и полагается младшим, старался вырваться из-под опеки. Он отстаивал свою независимость с присущей молодости нарочитой дерзостью, однако ни разу не посмел ослушаться Кирима. И в сварах хоть и терся позади, но бился на равных, прикрывая спину старшего брата. Да и костить друг друга последними словами дозволялось лишь им: неосмотрительно встрявшему в их семейные дрязги часто влетало от обоих. Это потаенное единение притягивало меня, заставляло задуматься. Что движет человеком, который вопреки логичному 'каждый сам за себя', рискует своей жизнью ради другого? Что значит - привязанность?
  
  В Тар-Карадже личные встречи между младшими сыновьями строго воспрещались. Мы жили порознь: каждый в своей келье. Необходимые знания получали тут же. Прогулки были спланированы заранее и таким образом, чтобы в Малом саду всегда находился только один послушник. Исключение составляли лишь уроки этикета и отдельные занятия по боевым искусствам. Не думаю, что общее присутствие на них было так уж необходимо: мы прекрасно могли заниматься с Наставниками и по отдельности. Позже я понял, для чего это было нужно. Послушники не родились в Тар-Карадже: у каждого за высокими каменными стенами осталась своя жизнь. Вернее, воспоминания о ней. То немногое, что связывало с прошлым. На совместных занятиях нас дразнили друг другом, как если бы показывали краешек прошлого, в котором детям разрешалось играть вместе. Но естественное желание обрести друзей сурово каралось бдительными отцами. За попытку заговорить, обратить на себя внимание или даже малейшую улыбку виновник оказывался в Каменной Пасти - зловонной яме с небольшой дырой входа, но расширяющейся ко дну до десяти шагов в поперечнике. Если смотреть снизу - светлое, не больше детского кулачка, пятно входа в кромешной тьме наделяло яму иллюзией невероятной глубины. Однако иллюзия глубины - не все, что скрывала Пасть. Каменные стены ямы на два человеческих роста были сплошь изрыты норами смуллов. Мерзкие твари, размерами не больше домашних кошек. Совсем пауки, если бы не крохотные морщинистые лица, до жути напоминавшие человеческие, над передними суставчатыми лапами. Трусливые поодиночке и необычайно яростные и упорные в исступленном голоде и злобе, когда нападают скопом. Вот там, на дне ямы, по колено в истлевшем тряпье и смрадной слизи, без оружия, лишь с обломком тоненькой берцовой кости, подобранной тут же, мы постигали науку одиночества. Озверевшие от близости добычи и ободренные численностью, смуллы атаковали сразу со всех сторон. Но достаточно было убить, растоптать, разорвать руками десяток, чтобы получить передышку: смуллы прекращали нападение и растаскивали трупы и раненых сородичей по норам. Липкий удушливый мрак наполняли визг грызущихся за добычу смуллов и почти человеческий крик раненых, которых пожирали заживо. А потом вторая волна, и снова, снова.
  
  На поверхность те, кто сумели выжить, возвращались совсем другими. Отныне страх заставлял контролировать свои чувства: страх за свою жизнь. Для иного в сердце места больше не было, а если что-то и оставалось - гнило в самых потаенных уголках. Мы взрослели. Иные изощренные испытания вытравили, наконец, из наших сердец и сам страх, но былые чувства не вернулись, и память о них поблекла.
  
  
  Глава 10
  
  - Всё, потрепались, варим дело - Кирим навалился могучей грудью на жалобно скрипнувший стол, погребя под курчавым ворсом груду рыбьих костей. Огромные кулачищи он разместил перед собой. Его колючие маленькие глазки из-под черных сросшихся бровей поочередно буравили то меня, то Нестора, то дрыхнущего в блаженном неведении Селевана. - Кто в доле? Нестор?
  
  - Шлюхиному слову верить - последнее дело, - Нестор покачал головой. - Извиняй, Кирим, отродясь не ловил в мутной водице. Кабы поручился кто надежный, тогда дело другое, а так... Опять же, повольники мои поистаскались на берегу. Второго дня мне отчал прислали. Уже и судно снарядили. Завтра снимаемся - к вечеру уйдем.
  
  - Ты как, Лесс? - Кирим смотрел на меня, не мигая.
  
  - Да будет тебе - поспешно встрял Шамир, избавив меня от необходимости сочинять отказ. Делить навар на троих он не собирался. Во всяком случае, не со мной. - Рыжий прав: девке и примерещиться могло. Там, может, стоящего-то на паре пальцев всего, а ты ораву скликаешь, точно крепость берем! Вдвоем управимся, а чего занятного поимеем - проставимся. Глотки вон пусть лучше готовят.
  
  Мне всего-то и оставалось - лишь утвердительно кивнуть, признавая доводы Шамира справедливыми.
  
  - Пусть так. В крайнем разе, посреди наших горлохватов подсобников сыщем - Кирим отвалился от стола, стряхнул с груди налипшие рыбьи кости, сыто потянулся. Изжеванная морда прямо-таки лучилась, точно заветные перстеньки уже обрели свое законное место в его кошеле. - Только чего ж нам тянуть? Вот теперь и начнем! Эй, где ты там есть, красавица!? Биранского нам, крепкого! Да не тех помоев, в которых посудомойка-ведьма подмывалась, а самого что ни наесть настоящего, без подмесу!
  
  - То дело! - оживился Нестор. - А ты, Лесс, давай, скидай дуру с колен, кой ты в нее обеими руками вцепился!? Хер приладить завсегда успеешь, поди, не помеха для тебя, да и целее будет, а тут случай мужчинам побеседовать выпал - когда еще прибудет такой!? А ну как торговцы дерзкие да удачливые попадутся - снарядят меня на дно с каменюкой на шее, так и вовсе не свидимся. Выпьем лучше, потреплемся всласть.
  
  Избавиться от Нестора во хмелю - дело ох, какое непростое. К собеседнику рыжий трепач прикипал всем сердцем, цеплялся точно клещ. Чтобы его стряхнуть требовалось явить недюжинную изобретательность. Скрипнула входная дверь. Вздрогнула, натянулась ниточка моей 'паутинки'. Натянулась и ослабла. В корчму, тяжело опираясь на кривой костыль, вполз согнутый в дугу убогий. Постоял ворохом рвани на пороге, приглядываясь, затем выпрямился, зажал костыль под мышкой и бодро припустил к компании таких же 'убогих' за заваленным снедью столом. Законников не видно, но это только пока. Из головы не шел подслушанный разговор мутной парочки у камина. Что у Стржеле достанет власти поставить на уши весь гарнизон затужской стражи, сомневаться не приходилось - как-никак советник самого герцога! И холеным, отожравшимся на мзде офицерам не отвертеться! Однако для того, чтобы перекрыть оба города одной только стражи маловато, а между тем народу, по-видимому, нагнали предостаточно. Не иначе сказалось особое расположение Ла Вильи, отрядившего собственное войско на поимку убийцы дочурки советника. В общий котел суетливого многолюдья можно смело добавлять и 'полуночников' - куда ж без них!? Эти первыми носом землю рыть будут, всей братией: от мелкой сошки до жреца. Да и попробуй тут не радеть, когда сам его святейшество, присноблагостный архиепископ Фома Затужский, приходился, по слухам, осиротевшему графу родственником. Крепко помнили 'серые шавки' печальную участь неудобных религий. Десница у 'единой доброй веры' оказалась тяжелой. Здесь в Затуже, расторопные слуги Святого Клария умело использовали Сиургскую смуту для искоренения неугодных, 'дабы не смущали сынов и дщерей веры истинной речами мерзкими, плутливыми'. Рассказывают, тогда от зарева костров, на которых жгли сторонников Матери Лесов и культов помельче, суетливые ночи превращались в день. Те же, на кого палачи пожалели огня, болтались на осеннем ветру под перекладинами наскоро сколоченных виселиц вдоль всего Вележского тракта до самых Вильней. Так что расстараются 'полуночники', куда там псам охотничьим! Заварилась нешуточная каша, а я намертво застрял в компании громил, шлюхи, записного трепача и тела, подающего слабые признаки жизни. Совсем плохо.
  
  Верно, я задумался глубже, чем следовало, потому и упустил момент, когда Нестор, наконец, заткнулся. Коготки Сабеллы впились в мое плечо, вернув меня к реальности. Кирим склонил голову набок и, сузив глаза, с интересом разглядывал что-то за моей спиной. Желваки играли на его обезображенных шрамами скулах. Шамир улыбался в ту же сторону. Человека более впечатлительного, чем я, улыбка эта заставила бы озаботиться поисками местечка поспокойней. Нестор, бросив единственный взгляд через плечо, отодвинул пустую кружку, высыпал из кожаного мешочка на стол перед собой шипастые боевые кольца и неспешно принялся надевать их на свои короткие пальцы. Сабелла сжалась у меня на коленях. Развеселый галдеж за ближними столами мало-помалу стихал. Оборачиваться не было нужды - в относительной тишине, замерших в предвкушении зрелища посетителей, я отчетливо расслышал жалостный скрип половиц под неторопливыми шагами.
  
  Не обернулся я и тогда, когда шаги приблизились вплотную, долил в кружку вина из кувшина, отпил. Братцы улыбались уже оба, и улыбки эти были крайне скверными. По мере того, как корчму облетал слух о близкой потасовке, тишина стремительно завоевывала присутственный зал. К нашему столу - одиночками и целыми компаниями - потянулись зрители. Они останавливались на безопасном расстоянии и принимались тихо перешептываться меж собой, прикидывая возможный исход и шансы участников. Среди потных столпившихся тел уже мелькал расторопный малый с шапкой в тощей руке, собирая ставки. Ближайшие к нам столы были немедленно отодвинуты хозяевами подальше.
  
  Половицы нетерпеливо скрипнули за моей спиной. Я спокойно отпил из кружки. В толпе послышались смешки. Неуверенно потоптавшись, некто обошел меня слева и остановился у стола. Коготки Сабеллы глубже впились в плечо, она старательно разглядывала шнуровку моей куртки и дрожала всем телом. Я поднял глаза. Ему бы следовало появиться гораздо раньше, но, видимо, потребовалось много больше времени, чтобы 'отверженный' счел себя оскорбленным. Надо заметить, с того момента, как Сабелла предпочла его коленям мои, он совершенно утратил благодушный вид. Итак, надо мной навис здоровенный такой шанс свалить из 'Озорного вдовца', не пускаясь в пространные объяснения причины своего ухода. И грех было бы им не воспользоваться.
  
  'Шанс' смачно харкнул себе под ноги, тяжело оперся о стол и вперил в меня единственный глаз, исполненный неистовой злобы. Такая концентрация ненависти меня не удивила: левый глаз покоился под мутной пеленой бельма в оправе запекшегося гноя, и правому не оставалось ничего иного, как усердствовать за пару. Потную, изрытую оспинами рожу со смазанным на бок носом и косой щелью рта время от времени сводил тик. За чередой равномерных подергиваний следовало одно такой силы, что обнажались черные гнилые зубы за тонкими потрескавшимися губами с обширными заедами. Словно в насмешку, к болезненной роже прилагалось атлетическое тело с прекрасно развитой мускулатурой. На могучей безволосой груди красовалась татуировка, живописующая готовую к броску змею. Отлично, теперь драки не избежать: 'нетопыри' враждовали со 'змеями' с незапамятных времен. Камнем преткновения становились ключевые торговые тракты. Стычки происходили с завидным постоянством - хватало и незначительного повода.
  
  - Ты, - выдохнул, наконец, громила луково-винным амбре мне в лицо.
  
  - Кто ж с этим спорит? - отхлебнув из кружки, ответил я как можно небрежнее.
  
  Он вновь сплюнул себе под ноги. Похоже, подобным образом ему приходилось оживлять вялое течение мыслей, чтобы выиграть время для обдумывания очередной реплики.
  
  - Моя, - верзила бесцеремонно ткнул пальцем в Сабеллу, отчего бедная девочка дернулась всем телом.
  
  - А ты, я гляжу, не особо на слова-то плодовит.
  
  Плевок под ноги и еще один в сторону. Мое предположение оказалось верным с той лишь разницей, что количество плевков напрямую зависело от сложности услышанного.
  
  - Моя, - тупо повторил верзила.
  
  - Ты обознался, твоего тут ничего нет, - разговор мог получиться забавным, однако затягивать его не следовало. - Может, тебе поискать где-нибудь еще? Я и место заветное знаю. Проводить не провожу, но на путь наставлю.
  
  Все-таки я переусердствовал: бедолага разразился целой дюжиной плевков. Похоже, когда иссякнет слюна - этот своеобразный источник вдохновения - верзила предпримет решительные действия. Учитывая жару вкупе с количеством выпитого, он и так поиздержался. Стремительное развитие событий меня вполне устраивало. Но до того, требовалось решить проблему с намертво вцепившейся в меня Сабеллой.
  
  - Она пойдет со мной!
  
  - Ах, вот ты о чем! Забрать ее хочешь? - деланно удивился я.
  
  - Заберу.
  
  - Да была бы печаль, забирай!
  
  Сабелла вскинула на меня испуганные глаза. Я подмигнул ей. Вырвал шапку из рук спящего Селевана и быстро всучил ее оторопевшему верзиле. 'Держи!' Тот, ухватившись за шапку, выпялился на нее с тупым недоумением. В следующее мгновение, расшвыривая и давя посуду, на стол вскочил Селеван. Он бешено вращал налитыми кровью глазами, выискивая обидчика. В поле его зрения угодил верзила, сжимавший в руках заветную шапку. Яростно взвыв, Селеван ринулся в атаку.
  
  Толпа взорвалась восторженным ревом. Я хлопнул Сабеллу пониже спины: 'Пошла'. Та долго упрашивать себя не заставила - растворилась в толпе зрителей. Селеван уже оседлал опрокинувшегося на спину верзилу и с поразительной быстротой месил кулаками его ноздреватую рожу. Натиск оказался настолько стремительным и неожиданным, что ошеломленный 'вор' даже не пытался сопротивляться. Шапку из рук он не выпускал, что распаляло боевой раж Селевана многократно. Все это я отметил за миг до того, как сам вскочил со скамьи и развернулся лицом к набегавшим приятелям верзилы. Их было пятеро. Разглядев главную угрозу в братцах и Несторе, четверо устремилось левее. Пятый весело припустил в мою сторону, с задорной бычьей непосредственностью намереваясь одним махом снести меня и добраться до поверженного соратника. На его правой руке грозно отблескивала латная перчатка. Рванувшись вперед, я одновременно отпустил сжатое до предела заклинание прорыва. Самую малость, лишь первичную формулу: даже незначительный выигрыш во времени серьезно упрощал мою задачу. Сам по себе, оголтело прущий на меня дуболом, особой опасности не представлял, что сейчас действительно было важным, так это сохранить его в относительном здравии до нужного момента.
  
  Сухой треск разрываемого пространства утонул в хаосе всеобщего рева. Позади меня, тугим бичом вихря со стола смело битые тарелки, кувшины, объедки... В замкнутом помещении даже слабые заклинания оставляли сильное эхо. Плевать! Внимание хмельной толпы приковано к драке. Едва ли среди горланящих рож отыщется приметливый, которого озаботит странное поведение посуды. В конце концов, в пылу потасовки многострадальному столу могло достаться от любого из дерущихся.
  
  Единственное, что успел предпринять разогнавшийся громила - вытаращить глаза от удивления, внезапно обнаружив цель прямо перед собой, однако остановить стремительный бег это не помогло. С сочным шлепком влетел он грязным потным лбом в подставленную мной ладонь и, промолотив по воздуху ногами, обрушился на спину. Жалобно охнули доски под его весом. Латная перчатка слетела с руки хозяина, кувыркнулась мне под ноги и замерла потертой кожаной ладонью кверху, точно прося подаяние. 'Было, да всё раздал' усмехнулся я про себя, пинком отшвырнув перчатку к толпе зрителей, где за нее тотчас началась грызня.
  
  К моему облегчению громила очухался скорее ожидаемого, во всяком случае, на ноги он вскочил довольно резво. Вид его, однако, внушал серьезные опасения за рассудок: на перекошенных губах пузырилась пена, перемазанный слюной, безволосый подбородок блестел... а этот исступленный звериный рев! Да тут дело не в оскорбленном самолюбии, похоже, латная перчатка значила для него не меньше, чем 'чудесная' шапка для Селевана. Это меняло дело.
  
  Низко пригнувшись, втянув голову в плечи, на полусогнутых ногах он неторопливо двинулся ко мне. Необыкновенно волосатые скрюченные пальцы его рук слабо шевелились, точно пара пауков, перебирающих лапками. Я попятился, по дуге отступая к замершей толпе. К тому месту, где в первых рядах красовался новоиспеченный хозяин латной перчатки, не иначе как по дурости рискнувший напялить ее тут же, да еще поднять руку в приветственном жесте. Расчет оказался верным: едва громила приметил свою собственность - я перестал для него существовать. Взревев, он пролетел мимо меня, сгреб 'счастливчика' левой рукой за серую потную рубаху и без замаха нанес правой несколько точных дюжих ударов. Тот безмолвно осел на пол, оставив в волосатых пальцах трофей - отодранный лоскут. Для верности пнув поверженного, громила наклонился над телом и принялся стягивать перчатку. В следующее мгновение об его голову с глухим хлопком разлетелся кувшин, щедро обдав окружающих глиняными черепками и брызгами. Кисло запахло уксусом. Как ни в чем небывало, громила выпрямился, отер с рожи кровь, натянул латную перчатку себе на руку, несколько раз с лязгом сжал пальцы в кулак, проверяя ее, и... завалился на бок. 'Сука, я на него поставил!' завопил кто-то невидимый. Толпа всколыхнулась. Послышалась брань и хлесткие удары. 'Други! Свиньи портовые Парося смертным боем бьют! Шибай сволоту!'
  
  Как я и предполагал, распаленная вином и зрелищем толпа полыхнула дракой. Чадный удушливый сумрак 'Озорного вдовца' наполнился воинственным ором, натужной возней, треском, топотом, грохотом опрокидываемых столов... С истошным визгом, вверх по лестнице, к жилым комнатам бежали шлюхи, волоча за собой вырывающихся для вида клиентов. Управляющий с подавальщицами укрылся за крепкой дверью кухни. В проеме раздаточного окна то и дело мелькало его озабоченное лицо. Коротким тычком в горло свалив метнувшегося мне навстречу не в меру прыткого ухаря, я огляделся. Спина к спине стояли Кирим и Шамир, раздавая могучие удары направо и налево. У их ног корчились или лежали неподвижно те, кто имел неосторожность угодить под кулачную круговерть. Среди тел мне удалось разглядеть и парочку 'змей'. Селевана я обнаружил под столом. Он мирно спал, притиснув драгоценную плешивую шапку к сердцу. Неподалеку валялся его 'обидчик' рядком с безвестным малым. Оба были неподвижны, за исключением сухонькой ручонки малого, которая довольно бодро шарила в поясном кошеле верзилы. За мельтешением тел мне, наконец, удалось разглядеть и Нестора. Он стоял спиной к колонне и отбивался сразу от троих. Потный лоб рассечен, правая половина бороды растрепалась, нос, вернее его нижняя часть, распух, но держался рыжий молодцом и кулаками, шипастыми от боевых колец, орудовал умело. Одного из нападавших согнуло пополам. Он отковылял в сторону, прижав обе руки к животу, опустился на колени и уткнулся головой в пол. Его вырвало.
  
  Вот и чудно, все при деле - самое время покинуть свальное веселье. Уворачиваясь от летящих кувшинов и мелькающих кулаков, перемахивая через копошащиеся тела, я добрался до выхода и выскользнул за дверь.
  
  
  Глава 11
  
  За порогом на меня обрушилась лавина света, необычайно яркого после сумрачного нутра корчмы. У крыльца, в ореолах суетливой мошкары, сияла пара массивных кованых фонарей. Начищенные, с прозрачными, на совесть выскобленными стеклами, они безжалостно выставляли напоказ рассохшуюся дверь, обитую неровными полосами позеленевшей меди, обшарпанную вывеску в чешуе облупившейся краски, заблеванную лохань под фонарным столбом. Боюсь, для меня так и останется загадкой, что именно побудило толстяка осиять это убожество. Думаю, ответа на этот вопрос не знал и сам Рюго, однако же, продолжал старательно содержать фонари в исключительной чистоте. Словно за тщание было обещано ему самим святым Кларием полнейшее списание грехов. За границей слепящего света, меж подступавших вплотную к корчме домов висела неподвижная тьма. Сдавленная щербатыми разогретыми за день стенами, замешанная на липкой духоте, щедро приправленная зловонием, она казалась почти материальной. Пока верхний город жирел, расползаясь дворцами вширь, нижний подрастал. Домам, скованным общими стенами, оставалось тянуться к небу уродливыми надстройками. И они тянулись, наваливаясь друг на друга, точно пьяные, нависая над узкими кривыми улицами. Даже днем тут хозяйничал полумрак.
  
  Я спустился по ступеням крыльца и окунулся в удушливую темень. Тихо. Вымотанный пыльным зноем город смог, наконец, забыться тревожным сном. Лишь мерный надтреснутый звон колокола на старой церковной башне, невидимой за изломом очерченных луною крыш, временами нарушал тишину и плыл, плыл под острыми мерцающими звездами, преследуемый далеким тоскливым собачьим воем. Про звон такой в народе невесело шутили - звонарь повесился.
  
  Как я и предполагал, остановиться пришлось довольно скоро. Улица сворачивала вправо. Мрак утратил незыблемость: по фасадам домов с наглухо закрытыми ставнями окон сновали отсветы пламени. Я осторожно выглянул из-за угла. Шагах в тридцати, у костра, запускающего в ночное небо невесомые искры, поставив боевые топоры меж коленей, сидели трое. Они молча пялились в огонь, беспрестанно отирая потные физиономии рукавами суконных курток. Дальше по улице лениво вышаркивали сапогами еще двое с полыхающими факелами в руках. Были и другие - в этом я не сомневался: темный провал прилегающей улицы, слева от костра, время от времени светлел. Да и на плоских крышах, которые по указу магистрата в целях обороны города сооружались через одну-две двускатные, несомненно, скучали стрелки, баюкая арбалеты.
  
  Подслушанный в корчме разговор разом оброс плотью. Вот и доблестная затужская стража. При исполнении. Я знал, сколько бы ни петляли речушки разбитых мостовых, существовали хитрые места, в которых они сливались и совсем недолго тянулись единым целым, прежде чем заново распасться и затеряться в теснинах улочек. Заткни такие места, и переход из одной части нижнего города в другую станет невозможным. Вышел я аккурат к одному из таких 'узелков'. И конечно опоздал, пройти незамеченным здесь не удастся. Не нужно обладать особой прозорливостью, чтобы понять - у других переходов меня ожидало то же самое. Кто-то весьма толково расставил посты. Зажратое офицерье затужской законности проявляло должное рвение и недюжинную смекалку лишь при дележе мзды. Нет, тут чувствовалась бульдожья хватка храма Полуночной зари, бережно натасканного святой церковью на облавы. А если так, то и маг где-то здесь, поблизости. Прикинуться бы упившимся прожигой - разило от меня в самый раз - да поднятые по тревоге стражники, озлобленные вынужденным ночным бдением, едва ли ограничатся парой зуботычин, как обычно. И кошель, что приятно оттягивал пояс, мог сослужить скверную службу: золота слихвой хватало на скупую строчку в рапорте 'обнаружен труп неизвестного с перерезанным горлом'. А уж если полуночник подвернется пытливый... бросит метку из любопытства, а как она не пристанет, так он тут же всё про меня поймет. Да и чего тут не понять?
  
  Я и не думал добраться до Сонного переулка вот так запросто: расторопность псов его святейшества мне хорошо знакома. Однако тащился сюда отнюдь не из праздного любопытства и уж, само собой, не уповая на удачу: дрянная из нее союзница, ветреная. Причина, вынудившая отклониться от намеченного пути и выйти к переходу, хрипло отдыхивалась, вжавшись в стену дома на противоположной стороне улицы, всего в десятке шагов позади меня.
  
  Он шел за мной от самой корчмы. По всему - не маг: ни разу не попытался 'прощупать' меня, кинуть метку. К тому же, хоть я искренне и верил в хитрых полуночников, в существовании бесстрашных сильно сомневался. С тех самых пор, как жрецы храма обнаружили в себе чудесный и, как оказалось, удобный дар выискивать и выслеживать, они стали, мягко говоря, нежеланными гостями в нижней Затуже. А несколько трупов в черных рясах, найденных в подворотнях со вспоротыми животами, набитыми чесноком, бесповоротно отшибли у полуночников всякую охоту к ночным прогулкам, если конечно поблизости не ошивались стражники. Нет, это не маг. Тогда кто же? Чья рука из бездонной шапки судьбы свой скорбный жребий вытянула? Топтун из тайной канцелярии герцога? Не похоже: те свое дело крепко знают, подопечного ведут бесшумно, старательно. Этот же оглушительно сопел, безбожно хрустел каменной крошкой, спотыкался вслепую, на слух, ковыляя за мной следом. Дерюжные мешки с нерадивыми топтунами уже давненько не вылавливали в Гнызе. Заботами затужского лихачья в лагере соглядатаев задержались лишь матерые, добывшие умение выслеживать собственным потом.
  
  Тот, у стены, мучительно сдерживал рвущийся наружу кашель. Никакой он к чертям не топтун, я и к переходу-то его волок будто на собственном горбу. Давал время нагнать себя, выбирая улицы, высветленные луной, а там, где мрак был неизбежным, шаркал сапогами, звучно схаркивал и бубнил про 'суку темень', одним словом тянул за собой, точно быка за кольцо. И когда крался к углу, уже понимал - не оборвет тишину за спиной пронзительный визг костяного свистка, призывающий стражников, не отзовется обжигающей волной в голове заклятие тревоги, брошенное полуночником. В планы моего таинственного преследователя, сладившего, наконец, с предательским кашлем, встреча с затужскими законниками не входила. Он продолжал таиться, и даже хриплое дыхание его стало едва слышным.
  
  Время не потрачено впустую, если получены ответы. Сейчас я испытывал двойственное чувство. Ни храм Полуночной зари, ни тайная канцелярия Ла Вильи в затылок мне не дышат - это успокаивало. Тем не менее, ответить на вопрос 'кто?' я так и не смог. Гораздо удобнее было бы услышать пронзительный свист или почувствовать эхо брошенного заклятия. По крайней мере, тогда не пришлось бы ломать голову, чей там довесок у меня на 'хвосте'. И, добежав сюда, получили бы 'проворные' стражники коченеющий труп соглядатая, а полуночники мой астральный след, нечеткий, зыбкий и потому совершенно бесполезный. Так я размышлял, пока тащил 'хвост' к переходу. Похоже, 'особое сильское' справилось-таки с защитным зельем, если подобная мысль всерьез занимала меня до этого времени. Иначе и не объяснить причину, по которой за вопросом 'кто?' я не разглядел еще одного - 'как?'. Убить легко, вся беда в том, что трупы имеют обыкновение молчать. Большей частью. 'Разговорить' их могли разве что скаморские маги, по крайней мере, так я слышал. Мне же ближе простота. Удивительно, какими люди порой становятся словоохотливыми всего лишь в обмен на жизнь... или, вернее, обещание жизни. Неплохая разменная монета на откровенность. Вот потому-то мне и не следовало отклоняться от намеченного пути. Следовало бы хорошенько расспросить доглядчика, да так, чтобы его откровенности не помешала иллюзия близкого спасения в лице затужской стражи.
  
  За спиной послышалась тихая возня - умаялся сердяга, позу переменил. Ничего, потерпи - недолго осталось. Сегодня удача, сколь бы ветреной она ни была, прощала мне мои промахи. Жаль только, благосклонность ее преходяща. И ночь не бесконечна. До Зловищей по лабиринту затопленных тьмой улиц с редкими островками лунного света, да с 'довеском' на хвосте, путь неблизкий. А мне еще нужно успеть задать вопросы и по возможности получить на них ответы.
  
  
  Глава 12
  
  Мертвые брошенные дома с провалившимися внутрь крышами, ощетинившиеся балками, жалобно скрипящие прогнившими ставнями даже в безветренную погоду. Густо заросшие бурьяном задворки. Просевшие каменные ограды, вполовину растасканные горожанами для своих нужд... Ничейная земля. Полоса отчуждения, которой нижняя Затужа брезгливо отгородилась от Зловищей. Словно замызганный нищий, старательно прячущий язву на своем теле под рванину, подальше от чужих глаз, чтобы его пинками не вышибли из уютной корчмы.
  
  Зловоние нечистот нехотя уступало место запахам разогретого камня, сухого вереска и застарелой гари. Из развороченных подвалов тонко тянуло прохладой, но желанного облегчения она не приносила, поскольку отдавала склепом. Дома по обе стороны разбитой дороги услужливо расступались или сходились так, что я кожей чувствовал близость пышущих жаром стен. Улица, будто бы забавлялась: то успокаивала показным простором, то вдруг норовила смять, раздавить, размазать по щербатой каменной кладке. Наконец эта забава ей наскучила, она свернула влево и неожиданно распахнулась вовсю ширь, вытолкнув меня под исступленное, ничем не сдерживаемое лунное сияние. Здесь дома заканчивались, с двух сторон полукругом охватывая пустырь. Выбеленные мертвенным светом, стены зияли черными провалами окон. Мостовая, которая и без того держалась из последних сил, окончательно рассыпалась вывернутым из земли булыжником, а чуть поодаль и вовсе пропала под кучей - нагромождением из глины, веток, дробленого камня и какого-то тряпья. Я обогнул кучу, краем глаза успев приметить, как позади, из темного провала улицы, видимо оступившись на шатком булыжнике, вывалился и тут же проворно юркнул обратно в тень мой таинственный попутчик. Под моими сапогами трещала иссохшая трава, взметая облачка белесой пыли. Я задержался на краю широкого, довольно глубокого рва. На самом дне, промеж алебастровых валунов, в разные стороны торчали тупые торцы бревен. А на противоположной стороне в призрачном лунном мареве тонули приземистые покосившиеся домики Зловищей. Прибежище тех, кому не нашлось места даже в благосклонном ко всякому отребью нижнем городе.
  
  Когда-то здесь промышляли киноварь харпатские рудари. Давно. В те времена еще и Затужи-то никакой не было, а если и была - жалась десятком наскоро сколоченных домов к Гнызе и с завистью следила как уверенно, по-хозяйски, обживались в отдалении Зловищи. Харпатам что, народ они работящий, мирный. В междоусобных сварах не грызлись, по соседским землям сальными взглядами не шарили. Из своей вотчины в горах Харпат - богатой и неприступной как сами горы столицы Аалаты - расползались торговыми караванами по всему королевству и далеко за его пределы. Везли руду, оружие, стальную мелочевку незаменимую в хозяйстве... Отдельными обозами, взятыми в плотное кольцо темнокожими, словно просмоленными, елистанскими наемниками в цветастых кафтанах на голое тело и немыслимых тюрбанах, везли золото, серебро и самоцветы. Но и на чужой стороне, посреди торговой суетни харпаты оставались верными себе: ползали по окрестностям, вороша каменные выходы, спускались в расселины... словом 'пытали залежь'. При благоприятном исходе, заключали с местными управителями соглашения. А коль скоро ничего кроме камня харпатов не интересовало - да и выгода от сделок выходила не малая - туземные князьки рударям не мешали. Потому и Зловищам на землях сиургов жилось вольготно.
  
  И совсем иначе чувствовала себя Затужа. Лишь Кларий ведает, сколько лошадок воротилось назад, испуганно всхрапывая и косясь на притороченные к седлам плетеные корзины с головами королевских послов, возвращенных сиургами в качестве вежливого отказа. Сколько золота перекочевало в сундуки вождей, чтобы купить их лояльность и по возможности убедить в мирных намерениях монарха, обратившего, наконец, своекорыстные взоры на Леику. Сколько раздутых трупов первых поселенцев фактории унесли воды Леики к Окраинному морю. В отличие от Зловищей, Затужа подрастала и матерела с ножом у горла.
  
  Ров, на краю которого я стоял, некогда был частью канала, прорытого харпатами от самой Гнызы. Вероятно, по нему к шахте доставляли лес для опор, который валили выше по течению реки. На противоположной стороне всё еще торчали сгнившие перекошенные сваи с остатками старого наката, по которому бревна вытаскивали из воды на берег. Большую часть канала засыпали: растущей Затуже не хватало места. Случилось это, должно быть, уже после того, как рудари оставили Зловищи, а горстка сиургов канула в серую безвестность Плашских пустошей.
  
  'Ну что, сударь мой - хвост крысиный, пробежимся? Внесем разнообразие в эту унылую, порядком измотавшую нас обоих прогулку при луне?' Ров можно было, конечно, и обойти - где-то тут левее, совсем недалеко, он заканчивался, - но при дрянной технике слежки мой спутник мог оказаться неплохим бойцом. Впрочем, я тут же припомнил, как тяжело он отдыхивался у перехода. Не похоже. В любом случае, стоило сбить ему дыхание до того, как сойтись с ним лицом к лицу: запасы времени и везения изрядно поиздержались, чтобы тратить их еще и на поединок. Чуть в стороне ливневые воды размыли берег рва, сделав его пологим до самого дна. Я спрыгнул в промоину и побежал. Теперь главное не переусердствовать - не оторваться от сердяги слишком уж далеко, а то чего доброго придется возвращаться и разыскивать его.
  
  Внизу я поубавил прыти. Как бы мне ни хотелось махнуть поверх угрожающе вздыбленных бревен и в пару стремительных бросков оказаться на той стороне - приходилось себя сдерживать. Мой попутчик, похоже, понятия не имел, за кем он так отважно тащился по гнилому нутру Затужи. Вот и славно, и пускай остается в блаженном неведении... до поры. И все же, перемахивая с валуна на валун, подныривая под бревна, воняющие дегтем, я миновал завал слишком быстро. Выбравшись на противоположный берег, я обернулся, с облегчением отметив пыльный шлейф в том месте, где 'довесок' скатился за мной следом.
  
  Безлюдьем и настороженным безмолвием встретили меня Зловищи. Скособоченные дома, прикидываясь спящими, внимательно следили за мной щелями полуприкрытых ставней. Кромешная тьма за гнилыми, частью завалившимися заборами полнилась невесомым шелестом крадущихся шагов. Лениво покачивалось тряпье, развешенное для просушки. Такое ветхое, словно ему довелось провисеть тут не один десяток лет. Тихо скрипели кем-то осторожно приоткрываемые двери. Шорохи, снующие тени, шепот... Крысиный мирок, до краев напитанный корыстным любопытством, болезненным алчным интересом. Этот мирок пялился из темных подворотен. Пытался понять, зачем я здесь, за какой такой надобностью, кого или что ищу и чего от меня ожидать. Мучительно размышлял: показываться мне или так и остаться бесплотным, а может сожрать и дело с концом? И все-таки этот трусливый поганец обладал цепкой памятью. Вспомнил, как в самую первую нашу встречу заступил мне путь троицей оторванных головорезов и потом с удивлением таращился на их неподвижные тела. Я оказался ему не по зубам. Но и прятаться от меня ему было незачем. Это он тоже вспомнил. И зашевелился, заворочался, полез из щелей и схронов. На левой стороне улочки, из-за угла дома выскользнула тень, распахнула неприметную дверцу в стене и, дождавшись пока пара таких же теней протащила по земле внутрь что-то стонущее, обернутое в холстину, прошмыгнула следом. Взвизгнула дверь дома справа, и ко мне торопливо припустил согнутый в дугу, раскоряченный силуэт. Он ловко помогал себе зажатыми в руках короткими костыльками, похожий на огромного черного паука.
  
  - Девочку, милостивый су-ударь - просипело снизу с хрипом и бульканьем, точно воздух уходил сквозь перерезанное горло, - ма-ааленькую девочку, хоро-ошенькую, угодно ли? Да вы сюда, сюда пожалте. Чи-истенькую, три серебра всего вашмилсти.
  
  - Два серебра, сударь, два! - от соседнего дома ковылял 'паук' как две капли похожий на первого. Без излишних прелюдий, побросав костыльки, они молча вцепились друг в друга и повалились на землю. Не издавая ни звука, ожесточенно барахтались в пыли. Каждый пытался подмять противника под себя. Швырнуть их в глубокую глиняную тарелку, липкую от сырной похлебки, и станут они неотличимы от мохнатых пауков, чьи бои неизменно устраивают изнывающие от скуки матросы в портовых тавернах.
  
  Мелькнула мысль дождаться незадачливого провожатого прямо тут: чего доброго, Зловищи доберутся до него раньше. Мелькнула и пропала - я даже шага не сбавил. Слишком уж уверенно ринулся он в эту клоаку. Похоже, гнилое местечко водило знакомство не только со мной. Тем лучше: нагнать меня ему будет несложно, а мне роль няньки порядком наскучила. К тому же, с тех самых пор как я решил, что мой таинственный друг не имеет отношения ни к тайной канцелярии Ла Вилье, ни к ищейкам святош, вопросов, которые я хотел бы ему задать, с каждой милей становилось меньше, а желание убить крепло. Однако подгрызало, ворочалось внутри предательское 'а вдруг'. А коль скоро остается повод для сомнений - работа не закончена.
  
  Улица вывела меня к небольшой площади с развалиной башни в центре. Это так принято называть ее - развалиной, - на самом же деле, подняться выше четырех саженей ей так и не случилось. Кочуют шепотком по затужским корчмам такие истории, которые лучше не слушать, а, невольно услышав, тут же выбросить из головы. Одна из таких про эту вот башенку. Без особого воодушевления встретили харпаты предложение затужского коменданта поставить в Зловищах каменную сторожевую башню, чтобы предупреждать набеги варваров с востока. Полудикие племена меднокожих зухиров, устраивая редкие стычки на границах земель сиургов, тем не менее, никогда не забредали далеко вглубь. И все же праведным желанием коменданта, радеющего о безопасности Затужи, харпаты прониклись - дозволение на строительство башни дали. И выситься бы ей над Зловищами, только кто-то нашептал рударям, что сторожевой башенка эта никогда и не задумывалась. А задумывалась она колокольней и поднимала ее церковь святым именем Клария Всемилостивого 'дабы сеять в почву язычества тлетворную животворные семена веры истинной'. Строителей харпаты вышвырнули, что называется, взашей. Церковники позорную плюху от язычников снесли молча, с причитающимся им смирением. Оно и понятно, вступать в открытое противостояние с харпатами означало портить отношения с сиургами, и без того натянутые. Недостроенную башню рудари оставили в назидание. Время шло своим чередом, историю эту порядком забыли. Забыли, да как выяснилось не все. Когда деловитые палачи разложили костры. Когда вопли сиургов, корчащихся в их пламене, стали жуткой обыденностью. Когда комендант письменным приказом вызвал старосту рударей в форт для уточнения размеров пошлины, а излюбленным занятием затужской голытьбы стало швыряние камней с крыш ближайших домов в харпатов, проплывающих по каналу на связанных плотах - в одну из осенних ночей рудари оставили Зловищи. Уходили в спешке, прихватив лишь самое необходимое. Поутру в брошенных домах уже вовсю крысами шныряли горожане. Волокли, что под руку подвернется. Грызлись меж собой за покинутое добро. Иные оставались тут же - обживаться. А спустя седмицу с верховьев Гнызы в Затужу вернулись лесорубы. Накрепко засели всей ватагой в корчме. Молчали и пили, пили, пили. Без просыху. А как отошли - поведали разноголосую, сбивчивую, жуткую историю о сгинувших харпатах. Церковь тогда назвала это карой господней 'идолопоклонцам, что от веры праведной показноотвернушись, на поиски земель безбожия и окаянства устремишись'. Только вот, боги не режут горла. Не вспарывают животов. Не развешивают трупы головами вниз на деревьях.
  
  Долго ждать не пришлось. Грохоча сапогами, спотыкаясь на выбоинах и отчаянно при этом матерясь, на площадь благополучно выкатился окончательно наплевавший на осторожность 'довесок'. Меня, праздно подпирающего стену со скрещенными на груди руками, он заметил сразу. По старой памяти попятился было, но, живо сообразив, кого я тут собственно дожидаюсь, осклабился на удивление белыми зубами и неторопливо двинулся в мою сторону. Изрядно же ему досталось: даже отсюда я слышал тяжелое с хриплым присвистом дыхание. Он остановился шагах в пяти. Его широкий, с жиденькой прядкой налипших волос лоб блестел от испарины. По одутловатому, словно давленому лицу градом катился пот. Насквозь промокшая рубаха облепила тучный торс. Разодранный левый рукав топорщился на покатом плече.
  
  - Приметил, значит - он облизал пересохшие губы и с преувеличенной невозмутимостью сплюнул в сторону. Получилось неважно: густая слюна, едва вытянувшись, повисла на щетинистом подбородке. Отерев ее тыльной стороной узкой, словно девичьей ладони, он сделал шажок вперед. - То-то гляжу, припустил, только пыль в глаза. А я следом. Нагоню, думаю, образумлю: место-то гиблое, пропадет ведь дурачок! Да.
  
  Он сделал еще полшажка.
  
  - Молчишь. Со страху знамо. Ты я вижу молодой совсем, а тут знаешь так... и поминай, как звали. Это повезло, что я рядом случился. Было б кто другой, а я нет. Поясок-то у тебя тяжелый. Ведь от самой корчмы за тобой иду, там и приметил. Ну, думаю, не дойдет один. Оберечь, думаю, надо, а он, поди, не обидит.
  
  И еще шажок.
  
  - А сквозь стервятников не пошел - это ты верно, это ты молодец. Я бы и пособить не смог, их вона там сколько! А что в корчме, так Плечо сам нарвался, сам. Я ему говорил, брось ты шлюху эту, мало шлюх тебе, мало?! Ты-то вот мне сразу понравился. Еще когда по лестнице спустился и мимо нашего стола, значит, прошел, рубаху оправлял. Еще тогда приглянулся. Вот, думаю, достойный парень. Я и с другими-то побежал, разниму, думал. Чего нам делить?! У Плеча та еще рожа, а тут видно же - дело молодое, симпатия! Объясниться хотел, а ты в дверь, а я следом. Ну, вот объяснился, и полегчало. Теперь пойдем уже, ты поясок-то давай понесу. У меня оно и сохраннее будет, меня ту каждая тварь в лицо знает. Не тронут, побоятся.
  
  Конечно же, я его вспомнил, еще до того, как он рот раскрыл - один из тех четверых, что поперли на братцев и рыжее трепло. Ну, вот, пожалуй, и все, что мне нужно было узнать. Ни Ла Вильи, ни 'его святейшество' тут ни при чем. Всего лишь самоуверенный, безмозглый бык из банды 'змей', теперь уже мертвый бык.
  
  - Все молчишь. Ну, молчи, молчи - он медленно, не сводя с меня глаз, наклонился, ухватил рукой витой шнур темляка, свисающий поверх правого голенища, и вытянул нож. - А то бы сказал чего, а? Ведь помирать. Неужто и сказать нечего? Молчит! Я ведь как мыслил: снесет тебя Вепрь, махом снесет, а уж я поясок-то того, в сутолоке срежу, пока ты очухиваться будешь и всех делов. Мне кровь на руках при позорянцах скотских ни к чему. И ты живехонький остался бы, а так... помотал ты меня, парень, было б мне тебя там, на улице подколоть, да побоялся - не ровен час, заверещишь, и скачи опосля галопом от воронья. А как уразумел куда ты метишь, так и всё радость. Кому радость, а кому... Тут ведь меня каждая собака, а ты сюда. Сам! Стало быть, судьба. Не нам грешным пенять ей, не нам. Может передать кому что? Ты не стесняйся, проси.
  
  Он прыгнул. Стремительно. Уверенно. По всем правилам атаки - на выдохе. Свистнул рассекаемый воздух. Лунный свет протянулся сверху вниз по широкой дуге вслед за хищным полированным клинком. Словно падающая звезда, на мгновение очертив свой путь, ударила в стену, рассыпавшись искрами вперемешку с каменным крошевом. Кто бы мог ожидать от этого сопрелого 'студня' подобной прыти? И тяжелый нож он использовал не без выдумки: держал за темляк. Сообразил пес, что с его комплекцией доскочить до меня ему вряд ли удастся, а вот вытянутому на крепком витом шнуре ножу очень даже. Такой удар запросто мог пробить голову или вынести к чертовой матери глаз, если вскользь. Я не представлял, по каким углам выдохшийся жирдяй намел силы для броска, но одно знал совершенно точно - разбираться, сколько еще у него по этим самым углам оставалось, я не собирался.
  
  Использовать оружие на темляке так, чтобы это стало опасным, могли лишь немногие опытные бойцы. Все дело в неуправляемости - сложно остановить и уж тем более перенаправить удар по цели, ушедшей с линии атаки. Требовалось неимоверное владение собственным телом, чтобы, не позволяя клинку остановиться ни на мгновение, раскрутить смертельную вязь и не угодить под неё самому. Этой городской крысе хватило умения лишь на единственный выпад. Мне всего-то и оставалось сделать шаг в сторону, пока отточенная сталь падает сверху, бросок вперед и разворот. И вот уже прямо передо мной спина с огромным темным пятном пота на рубахе. Мокрых патл на мясистом затылке жирдяя вполне хватило, чтобы сгрести их в левый кулак и три раза с силой воткнуть его потную рожу в стену. Пока он очумело тряс башкой, я выкрутил руку, все еще сжимающую темляк, и с силой дернул ее вверх. Он взвыл и, ухватившись за плечо, осел в пыль. Вот, пожалуй, и всё. Впрочем, осталось еще кое-что. Я поднял нож, призывно блестевший у моих ног, повертел, разглядывая. Резная рукоять удобно разместилась в ладони. По широкому, точно у мясницкого ножа, обоюдоострому клинку от упора до острия и обратно ртутным пятном перекатывался лунный свет. Витой кожаный шнур темляка с медным утолщением на конце служил идеальным противовесом тяжелому клинку. Недурно. Жирдяй, следивший за мной выпученными глазами, перестал выть. Дернулся было подняться, но повалился на спину и судорожно замолотил каблуками по земле, отползая от меня вдоль стены. Я медленно двинулся за ним.
  
  - Погоди, погоди - он полз и шептал торопливо, хрипло, сплевывая опухшими губами черную кровь, струящуюся из разбитого носа. - Да постой же ты, постой. Убить меня хочешь да? А ты не убивай, оставь, не трогай. Ты думаешь, я сам?! Я им говорил, просил 'ну его к черту' это ведь Плечо сука первым у тебя кошелечек набитый приметил, это он, первым гнида и лег. Потаскухе серебряный спустил, чтобы к тебе, значит, на коленки сиганула, а сам лег тварь. Ну, хочешь, возьми мой кошель, возьми, там есть немного. Вот сапоги хорошие, лучше твоих, давай меняться. Рубаха вот, а потом еще будет, много, много будет. Не убивай, парень. Найдут ведь они меня и тебя после найдут, убьют. А отпустишь, я им не позволю, я им скажу, я попрошу. Ну что ты молчишь? Что ты, сука, все время молчишь?!
  
  Я остановился. Мы уже давно были не одни. В тени домов неподвижно застыли молчаливые фигуры. Разные: тощие, приземистые, перекошенные, высокие... Обратив к нам одинаково бледные пятна лиц, они словно чего-то ждали. И я знал, чего именно. Этот продолжал нести ахинею, в которую и сам, поди, уже почти поверил. В его голос постепенно возвращалась твердость, а вместе с ней и прежние глумливые нотки.
  
  - ...живот вспорют, потроха выпустят, а тебе жить и жить еще. Молодой ведь, молодой. Ну чего, чего заради тебе кишки терять? А уж я замолвлю за тебя, в канаве мне сгнить, замолвлю! Мое слово - гранит! А хочешь, давай вместе? Давай? Ты меня послушай, деньги будут, бабы... хочешь денег? Баб хочешь? Будут! Примем тебя, как родного, к делу пристроим, мы ж с тобой вроде как побратались! Ты ж брат мне теперь!
  
  Он бубнил, бубнил без умолку, баюкая вывернутую руку, пуская кровавые пузыри. Я повернулся к нему спиной и зашвырнул нож подальше в бурьян.
  
  - От, молодец. Молодец! Я сразу понял - свой человек, наш! Чего старое поминать, верно? Ты ступай, миленький, ступай себе, а уж я тебя найду, и... все будет. Ты ступай. А уж я, если сказал, так ничего не забуду.
  
  Он что-то еще бормотал мне в след. А, быть может, уже не мне. Когда я подходил к темному зеву улицы, пронзительный крик расплескал трясину густой тишины и тут же оборвался, словно его и не было вовсе. Я оглянулся. Молчаливые фигуры деловито суетились у того места, где я оставил 'брата'. Кто-то стягивал сапоги, кто-то стаскивал с трупа рубаху... Зловищи, как смуллы, 'пожирали' раненого сородича.
  
  
  Глава 13
  
  Вилял ты, 'братец' мой названный, кривил душонкой своей паскудной. Ни словом, ни полсловом не обмолвился ты с дружками, потому как ни с кем делиться не собирался. Припомнил я взгляд твой пытливый, что пленкой масляной подернулся, когда ты у меня кошель на поясе углядел и взвесил. И Сабеллу на твоих коленках припомнил. Это ведь ты нашептал девчонке, что нужно делать, ты. И Плечу её подсадил тоже ты. Сам же потом дурня и подначил, на самолюбии его бычьем сыграл. И что Вепрь на меня кинулся - твоя работа. Хитрый ты был, пес, осторожный, хотел посмотреть чего от меня ожидать. А послушался тебя Вепрь, потому как не простая ты сошка, какой прикинуться пытался. Уж больно приметный амулет на шее твоей - змея, свитая не в одно, не в два, в три! кольца - такую цацку еще выслужить надо. Щеголяли ей лишь те, кто в банде право голоса имел. Только не понял ты ни черта, раз поперся за мной один, ночью. Подвело тебя звериное чутье на опасность, благодаря которому ты выживал до сих пор. Кошель мой набитый глаза тебе застил. Никто не ведает, ни куда ты направился, ни где искать тебя, и найти будет ох как непросто - Зловищи следов не оставляют.
  
  Остается Сабелла. Не раскусил я девчонку, упустил. И ведь дрожала, искренне так. Впрочем, если подумать, какой у неё был выбор? Дрянь выбор. Откажись, и личико гладкое излохматят бритвами. После такого ей разве что в подворотнях да по конюшням под нищебродами за еду корпеть. А прознают братцы о сговоре со 'змеями' тут уж одним личиком не отделаться. От такой будущности поневоле затрясет. Проворные у шлюх язычки. Вот только пользоваться язычками теми по-разному можно. Попадались промеж клиентов и такие, что умело совмещали приятное с полезным. Обстряпает темное дельце хват, забряцает в его карманах деньга, ошалеет он от прибытка и прямиком в хлебосольные объятья прелестниц. И уж там, разомлев от выжратого вина, от тела знойного, примется болтать. Шлюхе что, мели себе на здоровье, любовничек, только заплатить не забудь. А после заявляется к шлюхе тот, кто умеет слушать, и, что важнее, слышать. Ловко укроет интересующий его вопрос в ворохе пустого трепа. Глядишь, и хват уже болтается с узлом за ухом под перекладиной или в нужнике с ножом в боку отдыхает, или совсем сгинет, как есть ни слуху, ни духу. Тут уж кто щедрее сведения оплатит: магистрат, разобиженные дружки да мало ли кто. Сабелла, как и товарки её, на язычок бойка, но одно дело о чужом щебетать и совсем другое, когда под собственными ножками земля полыхает. Нет, будет помалкивать девчонка, как рыбка будет. Что упырь этот исчез ей только на руку: кто слышал, что он там в ушко нашептывал? Никто. Уж он постарался, я уверен. А связать исчезновение матерого душегуба с 'Лессушкой' это нужно обладать воображением, куда большим того, что имеется у девчонки.
  
  И снова я спокоен. Нерушимо, монолитно спокоен, даже несколько деловит, выбирая кому умереть, а кому остаться жить. Оценил ситуацию, отыскал то, что позволило ничего не подозревающей шлюхе избежать смерти. А если бы не нашел? Если бы решил, что девчонка нужнее мертвая? Смог бы тогда? Перед глазами проплыл образ мертвой Агаты, такой крохотной на безбрежной лазури шелкового покрывала... Конечно, смог бы... без колебаний.
  
  Я миновал центральную площадь, бугристую от мусорных куч, с грудой бревен над бывшим главным спуском в шахту. Оставил позади пугающе одинаковые домики - медленно истлевая, они даже заваливались в одну и ту же сторону. Пересек пустырь - грязно-серое, точно скомканное, покрывало высохшего вереска с редкими проплешинами потрескавшейся земли. Я прошел Зловищи насквозь и... вернулся в Затужу. Сильно разросшийся нижний город давно уже стиснул бывший поселок рударей кольцом. Некогда магистрат призывал вымести до основания образовавшееся под самым носом 'крысиное гнездо', однако церковь выступила против 'жестокосердного избиения заблудших тварей клариевых'. Но вовсе не забота о ближнем двигала благочестивым архиепископом затужским. Куда выше его святейшество ставил память людскую. Не хотел он, чтобы вот так запросто люди предали забвению то, чего забывать им никак не следовало. Потому-то и остались Зловищи. В назидание. Как когда-то харпаты оставили недостроенную башню.
  
  К дому я вышел, когда ночной мрак уже заметно посинел, а с Леики ощутимо потянуло душной сыростью и густым запахом прелых водорослей. Мне пришлось постараться, уворачиваясь от патрулей. Скрываясь в неприкасаемой мгле подворотен, я пропустил их не менее дюжины. Надо признать, я здорово растревожил вельможный улей. Кого тут только не было! Меж неизменных гербов Затужи и герцога Ла Вильи я приметил немало иной, знакомой - за полтора года кое с кем приходилось сталкиваться - и вовсе незнакомой мне геральдики. Львы, грифоны, витые ленты, крылатые мечи... Похоже, герцог выжал из родовитых семейств верхнего города на улицы всю их личную стражу и даже слуг! Впору было присвистнуть: я сильно недооценил его привязанность к советнику. Впрочем, вся эта их мышиная возня меня трогала мало: убийца им не известен. Что с того, что осиротевший Стржеле заручился поддержкой Ла Вильи? Они ловят воздух. Частым гребнем патрулей расчесывают патлы улиц в надежде выцарапать блоху, что так больно укусила. В конце концов, им придется смириться с тем, что убийце удалось ускользнуть. На постоялых дворах, в корчмах, в людской сутолоке еще какое-то время будут копошиться ряженые топтуны, но и рвение тайной канцелярии не безгранично. Скоро, очень скоро кипучую деятельность сменит рутина, которая благополучно похоронит надежду размотать это дело, оставив убитого горем графа наедине с бессильной яростью.
  
  Впереди, по примыкающей улице яростно гремел сапогами очередной патруль. Я вжался в стену, слившись с нетронутой рассветом переулочной теменью. Стражники прошли в гробовом молчании. Двое из них волокли под руки какого-то бедолагу с напяленным на голову дерюжным мешком. Последним, спрятав руки в просторные рукава черной рясы, прошаркал полуночник. Видок у него был помятый. Походя, он небрежно швырнул 'метку' в укрывшую меня тьму, хрипло закашлялся, словно вслед за заклятием из него вышел весь воздух, и, тяжело отдыхиваясь, бросился догонять патруль. Я усмехнулся про себя. Чахлое получилось заклятье, дрянное: шагов на пять, не больше. Выдохся родимый, поиздержал запасец казенный. Похоже, не один кристалл манны спустил за сегодняшнюю ночь, точно псу под хвост. Я подождал, пока шаги отдалились, и выбрался из переулка. Улица была пустынна. Ненадолго. Справа, на стенах домов таяли отсветы факелов скрывшегося за углом патруля, а слева, в предрассветных сумерках, уже нарастал скрип и грохот несмазанных колес. Я перемахнул через улицу и нырнул в заулок. Сбоку от арочного проема - дверь черного хода. Добрался. Позади, подпрыгивая на выбоинах, прокатилась двухколесная телега с бочкой внушительных размеров. Глухо перестукивались деревянные ковши, привязанные в ряд к дощатому борту. Тянул ее голый по пояс, жилистый, словно скрученный из корабельных канатов, водовоз.
  
  Ключ повернулся в замочной скважине с легким, едва слышным клацаньем: в свое время пришлось немало повозиться, отскабливая замок от ржавчины и натирая его металлические потроха маслом. Я толкнул дверь. Она бесшумно отворилась. Охранная руна слабо серебрилась на полу подле самого порога. Нетронутая, милая моя. Значит и наперсница её - у парадного - цела. Я вошел, тщательно заперев за собой дверь, и остался один на один с тьмой, настолько полной, настолько безупречной, что с ней не справлялся даже мой хваленый скаморский глаз. С тех самых пор, как я поселился в доме, ставни на окнах оставались закрытыми наглухо. Тем не менее, посреди всей этой первородной тьмы я передвигался уверенно, не опасаясь влететь лбом в косяк или кувыркнуться через не вовремя подвернувшуюся скамью: на то, чтобы накрепко запомнить нехитрую планировку жилища в свое время мне хватило одного взгляда. К тому же каждая деталь некогда зажиточной обстановки, из тех, что хозяин не успел спустить на выпивку, сохраняла свое, строго определенное мной, место. Рука безошибочно опустилась на мешочек с огнивом.
  
  Тонкими золотистыми лепестками одна за другой вспыхивали свечи в вычурном бронзовом канделябре - вещицы совершенно немыслимой для этой части города. Тьма нехотя ворочалась, но отползала все дальше и дальше, обнажая массивный комод, на котором стоял канделябр, тускло отблескивающий потрескавшимся мрамором камин, пару скамей, узкий длинный стол и... сидящего за ним старика.
  
  
  Глава 14
  
  Впрочем, не такого уж и старика, как мне помнится. Полгода назад, когда я впервые приметил его в 'Осином улье' - одной из помойных дыр рыбацкого квартала - это был вполне еще крепкий, осанистый малый. Потное лицо его, сизое от частых запоев, было все еще широко и щекасто. Под распахнутым бараньим полушубком и порядком изгвазданной сальными и винными пятнами рубахой угадывалось зажиточное брюшко... Он здорово сдал за эти полгода.
  
  Я прошел к столу и уселся напротив старика. Тот не шелохнулся, не поднял на меня глаз. Ни единый мускул не дрогнул на его изможденном костистом лице, обтянутом серой, точно мешковина, кожей, совершенно сухой, несмотря на заполнившую дом липкую неподвижную духоту. Он так и сидел, вцепившись узловатыми птичьими пальцами в край стола, втянув косматую седую голову в острые плечи, чем-то и сам похожий на диковинную птицу. Вернее, чучело диковинной птицы, какие иные корчмари-выдумщики приобретают у егерей, шалеющих от одиночества в лесных сторожках, и рассаживают по стенам своих притонов, тщась придать им божеский вид. Я протянул руку и медленно отодвинул пустую тарелку, в которую упорно пялился старик. Он и не заметил этого, продолжая таращиться на то место, где она только что стояла. Его остекленевшие рачьи глаза отливали мутным оловянным блеском.
  
  Совсем таким же, как у тех бедолаг, что имели несчастье попадать к магистру Каспару Таушу. В его затянутую опийным дымом подвальную камору, которую он высокопарно именовал аудиторией, и которой больше подошло бы название живодерни. Совет не скупился, оплачивая услуги торговцев людьми. Наставники в Тар-Карадже получали достаточно 'живого материала' для практических занятий - обучение сыновей требовало наглядности. Однако в логовище Каспара, где от сладковатого запаха свежепролитой крови начинало мутить раньше, чем от опийного угара, смерть 'наглядных пособий' была особенно изощренной. Я хорошо помнил, как жертвы с такими же вот оловянными глазами, собственноручно вспоров себе животы или перерезав друг другу глотки, валились к ногам устало подпиравшего стену Каспара. Помнил, как он щурил покрасневшие от еженощных опийных бдений глаза. Как извлекал из недр необъятной черной мантии платок и, неторопливо отирая кровавые брызги с лица, принимался разъяснять формулу того или иного заклятия, парализующего волю и разум. Помнил, как неодобрительно хмурился и качал головой магистр, как строго говорил 'чш-шшш' корчившимся у его ног телам, когда стоны и хрипы становились чересчур громкими и назойливыми.
  
  Я резко хлопнул раскрытой ладонью по столу. Доски жалобно ухнули, пустая чашка подпрыгнула, глухо стукнула о дно деревянная ложка. Старик даже не моргнул. Пожалуй, Каспар мог бы гордиться мной - заклинание выполнено безукоризненно. Не все из того, чему он учил, пригодилось - я все так же предпочитаю сталь магии, - но кое за что стоило бы сказать ублюдку спасибо. Впрочем, прежде чем я понял за что именно, мне пришлось осчастливить своим присутствием с пяток нужников, которые с подачи моих беззастенчивых бомли все как один носили гордые звания покоев, горниц, светелок... Поначалу я честно довольствовался предложенным, ворочаясь на тощих соломенных тюфяках под хоровые стоны шлюх, состязавшихся кто громче за хлипкими стенами. И, само собой, с должным радением новичка верил в тайный промысел Совета, упорно предписывающего мне прозябание в шумных клоповниках среди надсаживающихся глоток. К счастью, день, когда мне всё это осточертело, пришелся на момент, когда у меня появилось достаточно денег, а паче дерзости, чтобы устраиваться самому. В обход указаний Совета. Однако в 'благопристойных' заведениях за немалые деньги я получал все тех же горластых шлюх за стенами, все тот же безудержный ор набравшейся толпы до утренней зари и клопов, которым было ровным счетом наплевать, во сколько мне обошлась постель. Оставалось лишь согласиться с выгодой даровых конур Совета и смириться с неизбежностью возвращения под 'заботливое' крыло бомли. Однако выход я все же нашел.
  
  Подсмотрел однажды, как растрепанная кривоногая сопля в замызганном платье таскала по двору тряпичную куклу. Вдоволь вывозив ее в грязи, девчонка уселась и принялась тыкать в слипшуюся паклю кукольной головки пучком соломы, приговаривая: 'жри, будет рожу-то воротить, жри'. Решение оказалось настолько очевидным, что впору было почувствовать себя ослом. Я и почувствовал: иметь за плечами десять лет снулого трепа магистра Каспара Тауша с его заклятиями подчинения и никак этим не воспользоваться. Сопля продолжала глумиться над куклой, а я уже прикидывал, как бы найти 'куклу', готовую разделить со мной свое жилище. Придирчиво перетряхнув наследие Каспара, я очень скоро разобрался, как отправить бомли с их клоповниками катиться ко всем чертям.
  
  Недостатка в 'куклах' я не испытывал: любой город в смердящем закутке своем держал наготове корчму, которая могла услужить мне дюжиной соискателей, увлеченно нашаривающих смысл бытия на дне выщербленных винных кружек. К моему появлению, большинство из них успевало просадить на поиски не только последние деньги, но и львиную долю собственного имущества. Впрочем, меня, бережно взращенного Отцами в крайней аскезе Тар-Караджа, это мало трогало. Что действительно было важным, ради чего стоило вывозиться в наследии Каспара - это покой. Как правило, моими 'куклами' становились обитатели беднейших кварталов. Ежедневно с рассветом, отсюда изливалась людская река, озабоченная промыслом хлеба насущного, и кварталы кисли в безлюдной тишине. Поздним вечером река возвращалась вспять, втягивалась в безмолвные дома, и улицы погружались в сонное оцепенение. Изредка последними приползали те, кому днем удача улыбнулась настолько широко, что хватило на пару-другую кружек вина в корчме. Тогда, вспугнутая их хриплыми воплями и тявкающим смехом, тишина отступала, чтобы спустя недолгое время воцариться вновь. После неизменно беспокойных ночей у бомли мне это вполне подходило.
  
  Не могу сказать, что самоличная забота о подходящей крыше над головой доставляла мне удовольствие - я все-таки предпочел бы свалить это на Совет, - но, по крайней мере, мой план работал. Заявляясь в указанный город, я наскоро знакомился с той конурой, которую мне определили под жилье. В тот же вечер, получив от бомли сведения о местных забегаловках самого низкого пошиба, я выходил на охоту. Забавно, но ни один бомли, ни разу не назвал в числе прочих клоповников свой собственный. Как правило, жертву я находил довольно быстро: пара беспокойных ночей в даровой конуре этому здорово способствовала. Да и не так уж трудно выделить в толпе понурого одиночку, жадно вылизывающего свою кружку и с мутной завистью заглядывающего в кружки соседей. Я подсаживался к нему за стол, всецело полагаясь на удивительное свойство дармовой выпивки располагать к себе людей. Подливая вина новоиспеченному приятелю, я позволял его щедро смазанному бесплатным хмелем языку трепаться свободно. Выслушивая обычные для всех 'битых судьбой' слезливые жалобы на паскудную жизнь, я тщательно выделял из жалостливого трепа нужное. Меня интересовало, одинок ли горемыка и если да, то правдиво это одиночество или всего лишь попытка подстегнуть мою щедрость жалостью. За подтверждением оставалось лишь набиться к приятелю в гости: иногда обстановка (а чаще то, что от нее осталось) в доме не в пример красноречивее хозяев, 'где хозяин промолчит - вещь расскажет'. Кувшинчик вина 'на дорожку', прикупленный мною же, здорово способствовал искренности приглашения. Обычно, честность стоила приятелю рассудка, зато лишала заботы о хлебе насущном и даровала забвение от серой обыденности, по крайней мере, на полгода. И не беда, если на поверку горемыка оказывался не так одинок, как причитал за кружкой - его пьяный треп мог указать на нужного мне человека. Подобным образом мне 'сосватали' немало 'кукол'. Так я отыскал и эту.
  
  Старик сидел всё в той же неизменной позе, нахохлившись, и сверлил мутными 'оловяшками' пустоту. В свое время, этот малый был весьма оборотистым лавочником, даже собирался перебраться в верхний город, но, как известно, 'тварь располагает - а Бог ведает'. Что-то там у него с единственной дочерью приключилось - ее облепленный тиной труп выловили из-под причала рыбаки. Старая как мир история о злосчастной любви, родовитом обольстителе, обрюхаченной им дуре и смерти. Сама девчонка утопилась или пособили - доискиваться не стали. Похоронив дочь, осиротевший лавочник поклялся отомстить 'неподсудной сиятельной мрази' и с тех пор старательно 'мстил' в местных корчмах. Я подобрал его как раз вовремя: мутный поток ржаной сивухи, вымыв из его кошеля и загашников последние медяки, только-только принялся за нажитый скарб. Подобная удача дорогого стоила. Одно плохо - подкачал лавочник, того и гляди, разваливаться начнет. Еще полгода ему нипочем не вытянуть. А Совет молчит. И Старшие отцы, будто в рот воды набрали. И это их красноречивое молчание может означать только одно - меня оставляют в Затуже... снова.
  
  С последним заказом я накрепко связывал надежду на завершение своего пребывания в этом городе, итак порядком затянувшегося. Всю дорогу до дома я непрестанно чувствовал покачивание туго набитого кошеля, приятно оттягивающего пояс. Он словно бы напоминал мне о себе, о выполненной работе, о скором расставании с тухлой дырой Затужи. Ничего удивительного не было в том, что, отсыпав мою долю, Рюго не попрощался со мной, не пожелал удачи: всё добросердечие сального хорька, вся его теплота и участие, буде они имелись, без остатка принадлежали золотым кругляшам, а если что и оставалось по мелочи - серебряным. Что говорить, сработались мы великолепно - Рюго было глубоко плевать на меня, а мне, в свою очередь, на него - только дело, дело и ничего лишнего. Накинутый Советом год лишь упрочил наши с Рюго отношения, и меня это устраивало. Молчание толстяка о моем переводе я воспринял как должное, и завозившийся было червячок беспокойства, скоро утих. Надежду погасила непроглядная тьма, караулившая меня дома. Окатыш на комоде оказался холодным и безжизненным, камень и камень. Небольшой, с детский кулачок, тонкие трещинки причудливыми змейками по гладкой матово-черной поверхности, на одной стороне довольно приметный скол. Кто бы мог заподозрить в этом обычном куске породы кристалл связи с Тар-Караджем? Я и сам стал уже забывать, как истончаются, становятся прозрачными стенки окатыша, как в антрацитовой глубине его наливается цветом и яростью пульсирующая искра, как, наконец, она вспыхивает и ровный голубой свет...
  
  Я обернулся и посмотрел на окатыш. Камень и камень, полтора года уже и еще полгода камнем будет, а быть может, и еще столько же. Неисповедимы пути Совета, и ведать, что творит он, дано лишь Патриарху, только вряд ли он опустится до того, чтобы самолично разжевать мятущемуся сыну тайный промысел его. Одно оставалось незыблемым и утешало постоянством - деньги за исполненный заказ Тар-Карадж принимал все так же охотно. Я отцепил кошель и высыпал его содержимое на стол. И опять-таки, старик не выказал к происходящему ни малейшего интереса: и прожженный лавочник в нем не мог осилить чар. Пустой кошель я бросил в верхний ящик комода и, прихватив увесистый полотняный мешочек, вернулся к столу. Рядом с золотой россыпью выросла горка серого слабо фосфоресцирующего песка. Вообще-то для заклятия мог сгодиться и обычный, и белый речной, и даже истертый в пыль придорожный, но тогда пришлось бы корпеть над вычерчиванием правильной спирали и исходных рун, городить уймищу вспомогательных заклятий и нашаривать абсолютный центр спирали для камня сопряжения сил... То ли дело песок из Кхема. Я опустил правую руку в прохладную серую массу, чувствуя легкое покалывание в сжатых щепотью пальцах. Произнес формулу заклятия, одновременно поднимая руку и в паре ладоней над столом разводя пальцы в стороны. Песок потянулся вверх по спирали, вовлекая в ускоряющуюся круговерть всё - до последней песчинки - содержимое полотняного мешочка. Через мгновение под моей ладонью бешено кружил вихрь. Я убрал руку. Вот и всё. Правильный ингредиент и одна единственная формула. Жаль, что об этом вспоминалось лишь тогда, когда подходил черед уплаты звонкой Тар-Караджу. Свой запас кхемского песка я с присущим всем новичкам легкомыслием сбросил еще в самом начале, в одном из городов. С той поры мое искусство сквернословить совершенствовалось от уплаты к уплате. Если бы не полотняный мешочек Рюго - здесь в Затуже я бы здорово прибавил в этом умении. По счастью, безвестный скамор допустил ту же оплошность, что и я в свое время: покидая город, оставил 'излишки' поклажи у толстяка. Тот бережно прибрал их. Ко всем прочим достоинствам, Рюго был еще и припасливым малым - обычное качество среди бомли, когда речь заходила о собственной выгоде. Однако крайне редко эта их общая сквалыжная черта оказывалась на руку кому-либо еще. Мне посчастливилось. Правда и выкладывал я толстяку по десять серебра ежемесячно вот уже полтора года - своего рода налог за удачу.
  
  Завершающая часть любого заказа - это не смерть жертвы и не получение денег с бомли, отнюдь. Финал - это безмятежное шуршание песка по столу. Я поднял монету, повертел её в пальцах, примериваясь, и метко отправил в вихрь. Золотой канул в песчаной круговерти.
  
  Я скармливал прожорливой воронке монеты неспешно, по одной, выдерживая паузы. И невольно улыбался, представляя, как в точности у такого же вихря начинает медленно закипать казначей Тар-Караджа. Если удача всё ещё при мне - там ночь, и я вытащил его из постели. При мысли о постели глаза на миг заволокло белесым маревом, золотые кругляши на столе утратили четкость, смешались. Только теперь я мог позволить себе почувствовать насколько вымотался и до чего же сильно мне хочется спать. Весь последний месяц сон был роскошью, которую я не мог себе позволить - еще один гостинец 'перевертыша'. Лошадиные дозы снотворного зелья дарили лишь краткое забытье, да и его приходилось контролировать, раз за разом возвращая бунтующий рассудок в зыбкое подобие сна. Очухавшись, я по горло заливался восстанавливающими эликсирами, чтобы образ пылкого воздыхателя не затрещал на мне по швам. 'Перевертыш' благополучно выдохся, хоть это и едва не стоило мне провала, а действие эликсиров стремительно слабело. Я чувствовал, как неодолимо тяжелеет голова, как наливаются свинцом веки.
  
  Повезло тебе, казначей, счастлив твой бог. Отсчитав в сторону десять золотых, я горстями скормил прочее вихрю. Потом убрал заклятие и, подперев щеку рукой, наблюдал слипающимися глазами, как лишенный магической силы вихрь медленно чахнет, теряя песок. Сиротливая горстка оставшихся на столе монет, упорно не желая обретать внятность, расплывалась в мутную желтую лужицу.
  
  Смутное предчувствие быстро переросло в тревогу, вытряхнув из меня сон. Место напротив оказалось пустым - 'куклы' не было. Хлопнула дверь черного входа. То, что щели меж ставнями оставались темными, а значит, еще не рассвело, я отметил про себя уже на бегу. Пускай каким-то чудом лавочник скинул заклятье, но сил это ему не прибавит, уж ногам-то точно. Я достиг входа, рывком распахнул дверь и выскочил наружу. Лавочник, похоже, не особо и торопился. Он сидел чуть поодаль, уронив голову на грудь, привалившись спиной к обгоревшему деревянному столбу. Откуда здесь взялся этот столб, да еще обгоревший - хороший вопрос, но прежде все-таки стоило бы ответить, откуда, черт подери, тут снег.
  
  
  Глава 15
  
  Обыкновенный снег, если закрыть глаза на то, что навалило его аккурат посреди самого жаркого месяца в году. А закрыть, похоже, придется: магии в снеге - я это чувствовал - было не больше, чем целомудрия в портовой потаскухе. Да и не верил я в магию такого порядка. Все эти россказни о всемогущих колдунах, гробивших целые города лютым хладом, огненными шарами и вихрями - надо полагать из задниц - хороши для сельских таверн. Это там, перхая от самосада, измордованные повинностями деревенщины имели обыкновение скрашивать небылицами опаскудевшую рутину собственной жизни. Любой чертовщине можно найти объяснение, беда только у очевидцев порой не хватает желания, а паче мозгов, чтобы остыть и спокойно пораскинуть ими. Вот и лезут на свет нелепицы вроде истории о болотной жабе, которую стоит поцеловать и принимай готовую на все грудастую девицу с белокурой косой до упругой гузки. Я же был уверен, что уж мне-то достанет ума объяснить этот снег, минуя всякого рода магическую дрянь. Но только не теперь - когда посреди сверкающего великолепия так удобно устроился мой лавочник - позже.
  
  Я огляделся. В заваленном снегом дворике не было ни души. Впрочем, это лишь вопрос времени, когда на улицу выскочит первый ошалевший и примется вопить, призывая домочадцев и соседей в свидетели чуда. И коль скоро раскрытый от удивления рот никоим образом не мешал глазам - неплохо бы, прихватив 'куклу', убраться отсюда до суеты. В два прыжка я достиг столба - времени, выплясывать вокруг да около, не было. Если способность соображать вернулась к лавочнику в полной мере - он меня ждал. Если же нет - скрытность и подавно теряла смысл. Я пихнул лавочника в плечо. От моего прикосновения он неожиданно обмяк, скользнул спиной по столбу и тяжело повалился на бок. Голова его неестественно вывернулась, обратив сильно пожелтевшее лицо кверху. Взвихрился снег. Невесомые снежинки, кружась, неторопливо опускались в широко распахнутые, тусклые, словно подернутые патиной, глаза 'куклы' и не таяли. Я склонился над телом - мертвее мертвого или я мало повидал трупов со свернутыми шеями.
  
  А вот это объяснить будет куда сложнее. Завидную прыть явил бедолага, удирая, но ее явно недостаточно, чтобы вот так запросто сломать себе шею. Кто-то ему помог. Да так ловко, что и следов на снегу не оставил ни у столба, ни поблизости от него. Я неплохо насобачился убивать. Но передвигаться, вовсе не оставляя следов на земле, я не умею, равно, как и парить над ней грешной. Если мой застенчивый приятель схоронился где-то рядом - попытка отыскать его стала бы большой ошибкой. Возможно, последней: при его талантах я легко мог составить лавочнику компанию. А пока в планы искусника смерть некоего скамора не входила - шанс разобраться во всей этой чертовщине у меня оставался. Однако для начала требовалось решить более насущную проблему. Я взвалил тело на плечо, мимоходом отметив, насколько же тяжел этот тощий лавочник, повернулся к дому и замер.
  
  Посеребренные инеем кучи остывшей золы под угольно-черными балками, от которых к звездному небу свивали кольца частые ниточки дыма - вот и всё, что осталось от дома. Я обернулся и, опустив плечо, позволил ноше соскользнуть в снег. Похоже, торопиться некуда. Исчез заваленный снегом колодец двора, сгинули серые стены. Сразу за обгоревшим столбом брала начало и уходила вдаль широкая улица. Справа и слева от нее тянулись занесенные снегом низкие оградки, за которыми слабо курились пепелища. Кое-где из груд головней торчали покосившиеся трубы дымоходов. Откуда бы взяться широким улицам в затужском муравейнике? Опять же, изгарины, лениво коптящие и без того черное ночное небо, явно были некогда целиком деревянными домами, каких ни в нижнем, ни тем более, верхнем городе не найти.
  
  Чертовщина на мелочи не разменивалась. Раз завязавшись, стерва крепла, подкидывая всё новые, еще более заковыристые загадки. Только и этого ей оказалось мало - не иначе как для куража, эта дрянь внушила, ко всему прочему, еще и необоримую уверенность, что однажды я уже бывал тут. Дерьмовая это штука - оголтелая, не подкрепленная воспоминаниями уверенность. Все равно, что с чужих слов в змеиной норе нашаривать кошель с золотом. Но и в навязанной убежденности отыскалась крупица разумного - стоя на месте, размотать этот бесовский клубок мне не удастся. Это я принял. Проваливаясь по щиколотку в снег, я двинулся по улице.
  
  'Персты Веда - так звались эти столбы. По заведенному обычаю их вкапывали рядом со срубами и в дни Великих Празднеств венчали заостренные вершины то плетеницами из первоцветов, то венками из елового лапника, головами добытого на охоте зверья или связками спелых плодов. Теперь же 'персты' стояли обугленные. Совсем как тот, что выбрал местом своего упокоения мой лавочник'.
  
  А вот и воспоминания. Одной слепой уверенностью дело не обошлось - чертовщина играла по-крупному. Воспоминания, которых не было... которых не могло быть.
  
  'Высоких оград в Общине не жаловали: чадам Веда скрывать друг от друга было нечего. Калитки в низеньких оградках оставались распахнутыми настежь весь день, пока Вед Красный дарил с небес тепло и свет, и закрывались лишь на ночь, поскольку это время без остатка принадлежало Горлоху и его черному воинству. Обойдя свои владения, Вед Красный прятал ясный лик за горизонтом, и над миром воцарялся его младший брат - бельмастый Горлох. Лишь 'персты Веда' оберегали дома от поганого братца, проклятого собственным отцом - верховным богом Кхорсом'.
  
  Мелочи. Только с их помощью наши воспоминания обретают плоть, наливаются жизнью. При желании, я мог бы вспомнить, на какую ногу хромал старик Кхорс, сколько жен разменял любвеобильный Вед и даже точное число зубов, оставшихся у Горлоха во рту после ссоры в Небесных Чертогах со скорым на руку отцом. Для того чтобы чертовщина смогла воспользоваться такими мелочами, мне необходимо было знать или выдумать их. В последнем случае требовалось недюжинное воображение, которым я не обладал: Тар-Карадж быстро лишал подобного дара. Оставалось допустить, что всё то религиозное дерьмо, которым как оказалось я был забит под завязку - и в самом деле мои воспоминания, истинные. Это ровным счетом ничего не объясняло, но, по крайней мере, обретенная уверенность уже не казалась мне такой оголтелой.
  
  Я остановился. У моих ног серебрился невысокий снежный холм. Можно было бы пройти прямо по нему, но что-то удерживало меня: я скорее догадывался, чем знал, что мог скрывать под собой снег. Их было тут немало этих холмов - у самой дороги, возле оградок и за ними... Большие, поменьше и совсем крохотные, все они одинаково безмятежно серебрились под полной луной. И над всеми ними мерцала колючими звездами кристальная тишина. Пронзительная до саднящего свиста в ушах, неподвижная... мертвая. И была она тут к месту, а скрип снега под моими сапогами - лишним, как лишним был я сам. И чтобы не стать частью этого мира мне необходимо было идти вперед. Туда, где, как услужливо нашептывала моя уверенность, я получу ответы на все вопросы.
  
  Странно, мне показалось, будто я тащился вдоль бесконечных оградок, почерневших перстов Веда и пепелищ не меньше мили. Когда же, наконец, улица вывела меня на небольшую заваленную снегом площадь, и я оглянулся - до лавочника было рукой подать. Я без труда мог разглядеть его осунувшееся, обращенное в мою сторону лицо. На мгновение мне вдруг почудилось, что он внимательно наблюдает за мной. Я вроде бы даже успел поймать влажный живой блеск его глаз. Глумясь, чертовщина не ведала устали.
  
  'Сверху, селение общины скорее походило бы на солнце, намалеванное рукой ребенка. Лучи улиц сходились в круглой мощеной камнем площади, центр которой, вопреки устоявшейся традиции оставлять это место за позорным столбом, занимал алтарь Веда Красного - бога света и плодородия. В праздники жрецы из храма, венчающего одну из улиц-лучей, приводили на помост к алтарю жертвенного козла. После Слова Чадам, Верховный жрец подносил руку с ножом к горлу животного, однако толпа селян разноголосым хором неизменно испрашивала милости для 'приговоренного'. 'Чудом' избежавшего заклания козла паства наперебой закармливала сладостями. И стар, и млад, славя милосердие Веда, накалывали себе пальцы обрядовыми золотыми иглами и кропили алтарь каплями собственной крови взамен невинной'.
  
  От помоста остались лишь почерневшие сваи да обломки поперечин. Гранитная глыба алтаря лежала под ними, припорошенная снегом. Площадь была бугристой от холмов. Ни души вокруг. И запах... Бывало, вместо сиротливого выгула в саду Тар-Караджа мне выпадало спускаться с одним из младших Отцов на ледник за мясом для храмовой кухни. Четыре сотни ступеней вниз по узкому извивающемуся каменному жерлу, деревянная, покрытая изморозью дверь и ледяная каверна за ней. Там, среди развешанных на крючьях освежеванных туш, всегда пахло одинаково. Теперь этот запах висел над площадью.
  
  Не оберег Вед. Напрасно его персты грозили Горлоху - пария позубастее оказался. А, может, мало показалось Веду рдяных конопушек на алтаре? Может, вовсе и не пальцы иголками колоть нужно было, а глотки сотнями резать? Глядишь, и достало бы у отца небесного сил, а паче желания, пособить чадам своим. Бестолковым, надо сказать, чадам. Не от большого же ума презрели они прозвище Веда - Красный. Или мнилось им, будто нарекли его так только лишь за здоровый цвет лика ясного? И где теперь тот лик? Бельмом луны пялится с небес Горлох, и в этом черно-белом, точно гравюрный оттиск, мирке свет его поярче солнечного будет. И еще меня неотступно преследовало чувство, что эта ночь здесь надолго. А вместе с нею и я. И чтобы выбраться, мне нужно лишь перестать нашаривать связь между черно-белым мороком и той дрянью, что лезла из меня всю дорогу и просто отдаться обретенной уверенности. Я никогда не полагался на внутренний голос, предпочитая действовать наверняка. Стоило попробовать...
  
  ...Я нашел его на другой стороне площади. Он сидел на снегу, привалившись плечом к каменной стенке колодца. Я знал, что найду его здесь. И знал, что это будет именно он.
  
  
  Глава 16
  
  Иного я и не ждал. Чертовщина бесцеремонно влезла в мою голову, деловито перетряхнув воспоминания, ценность которых была сомнительна, поскольку я все еще понятия не имел откуда и чьи они. Было бы странно, не приметь она для игрищ то единственное, которое я твердо считал своим. Это теперь, заискивающая память виляла сучьим хвостом, на-гора выдавая секреты. Раньше она держалась иначе. Точно собака с костью, забавлялась с моим прошлым, не подпуская меня к нему ни на шаг. Дразнила снами, что наутро оставляли по себе лишь зыбкие, неотвратимо тающие в предрассветных сумерках образы да бессильную ярость. Лишить ее забавы казалось немыслимым, однако я упрямо пытался вырвать из ее когтей то, что по праву принадлежало мне. Пока однажды, в ответ на мои усилия, она не оскалилась одним единственным воспоминанием, которое навсегда отбило у меня охоту вернуть себе прошлое.
  
  Я подходил к нему медленно, стараясь не напугать, но и без лишней осторожности, чтобы мое появление не стало неожиданностью. Неизменный сверток покоился на его острых в ссадинах коленках, выпиравших сквозь прорехи штанов. Положив головку на сверток и обхватив его тонкими перемазанными копотью ручонками, мальчишка не шевелился. С этой стороны мне были видны лишь его припорошенная снегом макушка с жесткими кустиками темных волос да торчащее ухо, черное от сажи. Край его разорванной шерстяной котты выбился из-под пояса и задрался, открывая всем ветрам впалый живот и выпирающие из-под грязной кожи ребра, такие тонюсенькие, что больше походили на рыбьи. Заморыш сидел неподвижно, не замечая ни меня, ни стужи вокруг, ни ледяной стыни мерзлого колодезного камня. Я смотрел на безмятежное серебрение снега, покрывающего тонкие запястья, и память услужливо рисовала мне застывшие глаза лавочника с нетающими в их лиловой мути снежинками. Чертовщина по-своему перекроила мое воспоминание. Оно и так-то не было подарочком вдруг раздобрившейся памяти, но даже в нем, заморыш у колодца всегда оказывался живым. Жалким, но - ЖИВЫМ. Именно это, в свое время, помогло мне удержаться, когда сука-память, вконец остервеневшая от моих настойчивых попыток лишить ее лакомого куска, рассталась с тем воспоминанием, которое лучше бы никогда не помнить. Именно за это, в самом начале ее паскудного откровения, я цеплялся, словно утопающий цепляется почерневшими от напряжения пальцами за кусок топляка. И вот теперь, я смотрел на неподвижное тельце перед собой и должен был чувствовать... что? Что!? Может быть, когда-то я и впрямь нуждался в поддержке, однако с тех пор много воды утекло. Я уже не тот сопляк, катающийся по полу кельи и умоляющий память забрать 'подарок' обратно. Я научился с этим жить. Меня научили. Заморыш мертв? Что ж, ему и в самом деле давно бы пора уже сдохнуть. Носком сапога я ткнул мосластую коленку. Сверток упал на снег и откатился в сторону. Что теперь? У кого искать ответы? Хранили молчание снежные холмы. Безмолвствовали черные пепелища. Помалкивала уверенность, заманившая меня сюда надеждой эти самые ответы получить. Да и сверток, что валялся в снегу, откровенничать явно не собирался. Я перевел взгляд на заморыша... он смотрел на меня.
  
  Вернее, устремил ко мне лицо, вместо которого у него была сплошная снежная масса: ноздреватая, посеревшая от копоти, с редкими вкраплениями какого-то сора. Плечи заморыша подрагивали, неестественно длинные для его куцых ладошек пальцы судорожно сжимались и разжимались. Я почему-то сразу понял, что он вот-вот заплачет, и как только это произойдет - слезы растопят снег на его лице. И словно в ответ на это осознание очнулась моя уверенность, которая тут же подсказала, что необходимо вернуть ему сверток прежде, чем это случится. Я послушно поискал глазами пропажу (как же быстро ей удалось со мной сладить). Сверток застрял в снегу, шагах в пяти от меня. Странно, но поначалу мне показалось, будто он лежал гораздо ближе. Я присмотрелся. Сомнений не было - сверток продолжал катиться! Медленно, с натугой преодолевая снежное сопротивление, разметав по сторонам выбившиеся из-под холстины волосы. Сколько же чертовщине нужно еще дерьма, чтобы вынудить меня поскользнулся на шатких мостках реальности? Много, много больше, чем она мнит выудить из своих загашников! За недолгую, но весьма насыщенную жизнь я перевидал его достаточно - хватило, чтобы обрести необходимую устойчивость. И мне плевать, сам собой катится сверток, нет ли, если он поможет заткнуть готовому разреветься заморышу пасть - я достану его. Тем паче этого требовала моя уверенность, а я с некоторых пор стал удивительно покладистым в отношении нее.
  
  Однако вернуть щенку его собственность оказалось не так-то просто. Всякий раз, как я пытался приблизиться к свертку, тот странным образом умудрялся сохранять меж нами неизменные 'шагов пять'. Это звучало нелепо, но он убегал от меня! 'Чертов гостинец' не желал даваться в руки! Словно в той дурацкой сказке о сбежавшем от четы голодных стариков не то калаче, не то еще какой-то испеченной дряни. Чертовщина оказалась двужильной стервой - она продолжала глумиться. Шут, балаганный фигляр - вот кем для потехи она вырядила меня, но остановиться я уже не мог. И побежал, почти ощущая, как первые жгучие капли буравят в снежной маске заморыша извилистые стежки. Сверток тоже прибавил. Безо всякого пиетета он задорно пёр прямиком по холмам, высоко подскакивая, тяжело бухаясь в снег, оставляя позади себя глубокую прерывистую борозду. И еще эта сволочь... хохотала! А, может, то был смех самой чертовщины, вальяжно раскинувшейся на лучших местах и покатывающейся над тем, как я прилежно сигаю вслед за свертком. Я стиснул зубы. Что ж, роль шута мне не внове. Вот только тем, кому повезло насладиться моей игрой, после этого пришлось сдохнуть.
  
  Сверток хохотал неистово, взахлеб, глумливо взвизгивая всякий раз, когда ему удавалось увернуться, вытянув меня по пальцам заиндевевшими, жесткими как плеть волосами. Но как бы он ни вилял, сколько бы ни крутил - я неотступно следовал за ним. Отдавшись на волю уверенности, мне не было особой нужды напрягаться: она пришпоривала, она же и правила. Мне оставалось лишь покорно внимать ей. И бежать. Бежать, безошибочно повторяя каждый финт чертова свертка, каждый его выверт. Он уже не хохотал - выл. И в этом вое отчетливо слышались отчаянье и ужас. А позади меня нарастал совсем иной вой, и ничего кроме голодной злобы в нем не было - горлохово воинство спешило на выручку бесовскому свертку. Я преследовал - меня преследовали. Неподвижная доселе площадь пробуждалась, потревоженная нашей дьявольской чехардой. Краем глаза я замечал, как шевелятся холмы, как на чистом, белом то тут, то там появляются черные пятна, как они расползаются, растут, как нехотя расступается снег, возвращая то, что казалось погребено им навсегда. В последнее мгновение я перепрыгнул вырвавшуюся из-под сугроба почерневшую руку, пытавшуюся ухватить меня за ногу. Уклонился от обожженной сморщенной ступни, предательски выставленной из-под следующего холма. Перемахнул широкую, рассеченную от плеча к пояснице спину, медленно вздымающуюся над третьим - снег осыпался с нее подобно песку. Один за другим они вставали и шли, ковыляли, тащились, ползли ко мне со всех сторон. Они не спешили. Им незачем было спешить. Очень скоро на площади станет тесно от них. Так тесно, что мне придется остановиться. И остаться среди них, тут. Навсегда. Одним из безмятежно мерцающих под луною холмов. А сверток, сволочной сверток так близко! В отчаянном прыжке я рванулся вперед...
  
  ...Тупая боль скрутила живот, вытеснив дыхание. Что-то упало и с глухим хлопком разлетелось вдребезги. Я удержал равновесие, схватившись за край стола, непонятно как и откуда очутившегося под рукой, резко, сквозь зубы выдохнул то немногое, что еще оставалось в легких, и медленно, очень медленно втянул носом знакомую до боли вонь. Подогретая мешанина из 'ароматов' пота и мочи подействовала не хуже нашатыря: из полумрака яснее проступила привычная обстановка берлоги лавочника. Вот уж не думал, что когда-нибудь режущее глаз амбре сроднится с понятием милого сердцу дома. Сон сгинул, но вой остался. Я потряс головой, окончательно приходя в себя.
  
  Выл лавочник. Растрепанный, серый точно гигантская моль, он бился в косяк входной двери. Налетал на него всем телом, отшатывался, балансируя на негнущихся ногах, и кидался вновь. На рассохшемся дереве темнело пятно крови. Привлекая ненужное внимание, старый дурак спускал псу под хвост наше тихое, почти семейное счастье. От удара о столешницу саднил живот, однако мне пошел на пользу странный полусон-полуобморок: в тело вернулась легкость, порядком подзабытая за месяц 'перевертыша'. Спустя один удар сердца я уже был рядом с лавочником, без церемоний сгреб его за космы и отшвырнул от двери. Он упал на бок, но упорно продолжал 'идти', елозя по утоптанному полу ногами, будто заведенная кукла ярмарочного чудодея. Выть он перестал. Могло статься, поздно. Я прислушался. За дверью царила тишина, напоенная мушиным звоном. Если любопытные и были - предпочитали помалкивать и, судя по всему, не дышать. Я подождал - любопытство редко отличается выносливостью, конечно при условии, что оно не вызвано чисто профессиональным интересом. За дверью оставалось по-прежнему тихо - удача оказалась на редкость прилипчивой. К счастью. Шаркнув ногой пару раз, лавочник затих на полу ворохом серой рвани. Что же так рассердило мою, некогда смирную куклу? Что заставило, вопреки всем правилам приличия для очарованных, отправиться пачкать кровью имущество хозяина? А я-то полагал свое заклятье образцовым... Заклятье! Я метнулся к дальнему углу, куда еще в первый день нашей совместной с лавочником жизни свалил весь лишний хлам, который мог помешать случись в доме заварушка. Из груды пыльных рогожных кулей, почерневших от гнили корзин, обломков скамей и прочей дряни я извлек свиток, скрепленный сургучной печатью. Он был теплым на ощупь и слабо трепетал в руке, точно живой. Я отнес его на стол. Как бы ни хотелось, надломив печать, разом покончить с неопределенностью - я медлил. Даже не обладая особой прозорливостью, нетрудно было догадаться: грядут перемены. И насколько разительными они будут, зависело лишь от новости, которую спешил сообщить мне мой бомли. А поскольку прозорливостью я все же обладал, она-то и подсказывала мне, что неплохо бы насладиться последними мгновениями покоя и размеренности. Впрочем, пытаться удержать ускользающее - гиблое дело. Сургуч сухо треснул под моими пальцами.
  
  'Наследницу престола нашли зарезанной в доме советника. Ты сработал не ту. Полуночники землю роют - святоши объявили Сеть. Гнызу, оба порта, северные и западные ворота накрыли. Тянут на восточные, южные пока свободны - бросай все, попытайся уйти через них. Впрочем, задница твоя. Лично я сваливаю. В корчму не суйся - меня не застанешь. С Отцами свяжусь после, а ты сам как сможешь. Черт бы тебя подрал, Лесс'.
  
  
  Глава 17
  
  Буковки ровные ладные, слова не разорваны, строчки, точно по струнке и даже слог какой-то деловитый, канцелярский. Что-то не слышал я о побочном свойстве ханарских свитков - править пачкотню перепуганных насмерть бомли. Впрочем, возможно, я недооценивал Рюго и обнаруженная им выдержка - явление заурядное, а вовсе не выдающееся. Полтора года толстяк исправно играл роль досадной помехи между мной и платой за заказ. Я и не думал о нем иначе. Намывать в мутной душонке жмота золотые крупицы его сложной противоречивой натуры, охоты не возникало. Чего ради? Да и сам Рюго не горел желанием распахиваться перед очередным захребетником, навязанным его кошелю Тар-Караджем, а потому держал свои 'сильные стороны' при себе. Благо это было несложно: вялое течение будней неизменно заболачивает те качества, явление коих возможно лишь на стремнине событий. А какие к чертям события, когда работа выполнялась мною неизменно чисто? Толстяку всего-то и оставалось, что звенеть монетами да с тоской пялиться, провожая часть из них в мой кошель.
  
  Плотная бумага под моими пальцами стала вдруг нестерпимо горячей. Ее поверхность стремительно чернела и коробилась с едва слышным потрескиванием. В расползающейся черноте, словно ожившие корчились строчки. Я разжал пальцы, отпуская свиток. На стол он осыпался уже пеплом. В то же самое мгновение где-то в 'Озорном вдовце' прекратил свое существование исходный свиток. Я опустился на скамью. Никуда бежать я не собирался. Во всяком случае, не так, как мне того советовал мой бомли: не раздумывая, сломя голову. Глупо убегать от того, что не преследует, а подстерегает. Что бы там ни приключилось, самое спокойное место сейчас тут: в нашем с лавочником гнездышке. Эдакая мирная гавань, где можно переждать пока утихнет шторм, а пока ждешь, внимательно, без лишней суеты оценить его силу. И уж если действительно прижмет ринуться в него, то уже не сослепу, а с открытыми глазами.
  
  Текст послания я помнил наизусть. Его подлинность сомнений не вызывала: никто другой, кроме Рюго, просто не смог бы воспользоваться ханарским свитком. Беда только из всех выводов, что крутились в голове, лишь один казался достойным истины: мой бомли рехнулся. Давешняя утрата части золотой россыпи, похоже, окончательно помутила рассудок толстяка. Агата - наследница престола! Чем не бред сумасшедшего? Про неуемную сладострастность августейшего монарха Филиппа Сильного в народе много чего трепали, но тащиться на край света за тем, чтобы обрюхатить супругу графа Стржеле... не много ли чести для последнего? Да и в Затуже венценосный гость не бывал ни разу: слишком уж непростые отношения сложились между ним и его младшим братом - герцогом Ла Вильи. По окончании сиургской компании Филипп подложил родственничку свинью 'по-королевски': указом пожаловал тому Затужу, а вместе с ней и заботы о восточных рубежах королевства, требующих его, герцога, безотлучного здесь присутствия. Другими словами, 'вашу светлость' попросту спровадили киснуть у черта на рогах, подальше от Двора. Поговаривали, что виной тому оставшаяся в столице молоденькая жена герцога. Таким образом, встречи между братьями стали положительно невозможными. Правда, бродил слушок, будто время от времени, без королевской помпы, тишком, к обожаемому дяде наведывалась истинная наследница трона - старшая дочь короля - только, причем же тут Агата? А еще я не мог не отметить поразительную словоохотливость Рюго. Там, где вполне хватило бы лаконичного 'вали из города' и назначенного места встречи, его прорвало. Положим, сальный хорек так прикипел ко мне сердцем, что решил, наконец, обнаружить свою слабость. Тогда почему тянул, прежде чем предупредить? Боролся с чувствами? Нужную новость Рюго узнавал первым. Если кто и выигрывал у толстяка этот забег, так это тайная канцелярия Ла Вильи, да и то не всегда или с весьма скромным отрывом. Почему же тут он дождался, пока Сетью накроют полгорода? Оставалась, конечно, обещанная лазейка в Южных воротах, куда я должен был лупить сейчас во все лопатки. Однако наличие ее было столь же сомнительным как верность молодой вдовицы мужнему праху: главные ворота накрывали в первую очередь и уж потом, не спеша, Сеть тянули вглубь города. Странное неведение для Рюго - не сопливый приготовишка. И эта приписка в конце... Да если бы Рюго лишился насиженного места по моей вине, никакие ужасы этого мира не удержали бы его от того, чтобы лично плюнуть мне в глаза. Нет, что-то темнил мой бомли. Не так он спешил, как о том писал. И не так напуган, как старался показать. Похоже, навестить его все же придется.
  
  Я смахнул пепел со стола и поднялся. С улицы не доносилось ни звука. Темно-сизый уличный свет тщетно пытался протиснуться в узкие щели меж ставнями. Утро сейчас, день или вечер, гадать по нему было напрасно. Зато адское пекло стало как будто плотнее. Оно накатывало удушливыми волнами со стороны лестницы, что вела на верхний этаж. Жалобно поскрипывали деревянные ступени, словно именно по ним жар неспешно опускался в комнату. Впрочем, по сути, так оно и было. До недавнего времени я обретался на самом верху, в чердачной каморке: вонь, напитавшая дома и улочки Затужи, чувствовалась здесь чуть менее ярко, а удобный выход на крышу был весьма кстати. Когда же, пару месяцев назад, на город навалилась небывалая сушь, пекло под раскаленной черепицей, подобно маслобойному прессу мало-помалу выдавило меня сначала на второй этаж, а затем и ниже. Обеспечь лавочник свой погреб подземным лазом или хотя бы глухим отнорком-тайником, видит святой Кларий, я бы перебрался и туда. Однако мой молчаливый друг, если некогда и вертел сомнительными делами - ладил их в других местах, домой дерьма не волок, а потому его смахивающий на ловушку погреб мне не подходил. Словно почувствовав, что я подумал о нем, лавочник ожил и завозился на полу.
  
  Он вновь 'шагал' лежа на боку. Правда, на сей раз, у него это выходило куда ловчее: теперь он медленно кружил на месте. Попытка поднять его на ноги обнаружила, что стоять на своих двоих бравый 'ходок' не в силах. Усадив лавочника у стены, я заглянул в его невидящие глаза и выругался крепче, чем намеревался. Нет, мутный оловянный блеск никуда не делся, добавилось лишь стойкое ощущение его необратимости. Лавочник все так же пялился 'в никуда', но теперь этот взгляд стал для него естественным. Наложение сильного заклятья ханарского свитка на скромное моё похоронило остатки разума 'куклы', а вместе с ними и надежду когда-либо воскресить их. Утрата горчила. Моими стараниями лавочник обладал всеми необходимыми для выгодного соседства навыками: помалкивал, жрал то, что оставлено для него на столе, гадил в указанном месте, предварительно сняв штаны, и пару раз за день показывался на пороге собственного дома. Рюго легким росчерком пера отправил псу под хвост все мои труды: от 'куклы' с мозгами всмятку пользы теперь никакой. То, что лавочник перестанет казать нос на улицу, очень скоро привлечет мародеров. Это только с виду соседские окна слепы и безучастны. Там, за пыльным сумраком прикрытых ставней непременно притаилась какая-нибудь пытливая тварь, для которой закон добрососедства - не пустой звук. Особенно, если речь идет о поживе. Оставить лавочника в нынешнем состоянии я тоже не мог: очередной приступ в любой момент мог привлечь внимание к дому. И много раньше, чем его необитаемость. Из двух зол всегда следует выбирать меньшее. Я взял изможденное лицо лавочника в ладони и легонько сжал. Тот не отреагировал - таращился мимо меня и вообще мимо этого мира. Кто знает, кого он видел там. Хорошо бы, дочь: будет кому встретить. Одним движением я свернул лавочнику шею. Вот так. Выгадал пару-тройку дней, пока обезлюдивший дом притянет стервятников. На улицу я выбрался через черный ход, тщательно запер за собой дверь и окунулся в душный зловонный уличный сумрак.
  
  Необходимость тащиться по Зловищам отпала сразу же, как я убедился, что посты сняты. Улицы, еще недавно кишевшие патрулями, теперь были пустынны. Изломы крыш высоко над головой таяли в белесом мареве: озверевшее солнце выжгло синеву, раскалив небо добела. Сколько же я провалялся в отключке? Судя по наседавшему пеклу, сейчас никак не меньше полудня. Солнце давно оправилось ото сна и уже успело войти в раж, охаживая огненными бичами город. Надо признать, затея с 'перевертышем' от начала до конца была рискованной. Ставить норовистую дрянь дольше, чем на сутки не рекомендовалось. 'Коли не мыслишь поиметь башку набекрень и срущее само по себе гузно...' - так незатейливо и доходчиво разъяснил когда-то, почему не рекомендовалось, Месиль Тунен - мой наставник по зельям. Уверен, старый мухомор был бы крайне разочарован, узнай он, что спустя месяц под личиной я не обратился в конченого идиота, отправляющего нужду в собственные штаны. С другой стороны, травник быстро бы вернул душевное равновесие, поведай я ему о том бреде, что сопровождал меня в забытьи.
  
  Я оставил позади сонм безымянных и даже парочку имевших названия улочек, не встретив по пути ничего, что подтвердило бы новость Рюго или хотя бы напомнило о суете прошедшей ночи. Ни лязга оружия, ни грохота сапог, ни натужного сопения волочащихся за патрулями полуночников, лишь монотонный гул клубящихся над мусорными кучами мух наполнял полуденное удушье. Редкие прохожие исчезали в проулках или за дверями домов прежде, чем я успевал до них добраться. Первое многолюдное оживление ждало меня на площади Святого Патрика. Все пространство перед старой церковью было основательно забито людьми. Толпа гудела, словно давешние мухи. Солнце утопило площадь в расплавленном золоте. На почерневшем деревянном помосте, слева от главного входа церкви, одиноко торчал глашатай. Привалившись к хлипким перильцам, он неспешно отирал малиновым беретом блестящее от пота лицо. Это была единственная вольность, которую он себе позволил: его узкий, алый, с герцогским гербом кафтан оставался застегнутым под горло. Деревянный полированный футляр со свитком покачивался на поясе. Я опоздал. Толпа стояла к помосту спиной и, похоже, уже имела представление, о чем сообщалось в свитке. Я миновал низкую, местами провалившуюся церковную оградку, вдоль которой лежали в ряд тела тех, кому не повезло пережить эту ночь. Один из проломов запятнали чумазые детские мордашки. Со смесью испуга и любопытства они следили, как самый смелый из них тыкал палкой ближайший труп. Последним в скорбном ряду под оградой покоился старик. Когда я проходил мимо, он неожиданно простер ко мне сухую как тростник руку то ли за подаянием, то ли за помощью. Не получив ни того, ни другого, он захрипел, забулькал и затих, вытянувшись на земле.
  
  За колыханием толпы что-то происходило. Не отвечая на брань, толчки в спину и пониже, я решительно протолкался в первые ряды. За редким оцеплением из стражи, по разбитой мостовой грохотали колесами груженые двухосные повозки. Их тянули безучастные к толпе и жаре, изредка всхрапывающие дестриэ - могучие лошадки-тяжеловозы, в просторечье прозванные рыцарскими. Цепляясь за дощатые борта повозок, шаркая, точно целая армия кандальников, при полной амуниции, утвердив тяжелые алебарды на плечах, тащились доблестные затужские орлы - гвардейцы герцога Ла Вильи. От славных сынов Затужи за версту разило потом и ненавистью. Вконец осатанев от жары под геральдической сбруей, гвардейцы секли полуголую толпу свирепыми взглядами. Минуя площадь, процессия втягивалась в улицу Свободную, прозванную так, без затей, за свои размеры. От Винного моста до Западных ворот тянулась Свободная, и не было во всем нижнем городе другой такой, что вместила бы подобное шествие. Разобрать, что именно везли в повозках, не представлялось возможным: груз надежно скрывала от глаз плотная, желтушного цвета парусина, туго перетянутая крест-накрест просмоленными веревками. Зеваки щедро делились соображениями о секретном грузе, впрочем, дальше шлюх и выпивки их фантазии не хватало. Кой-какие мысли о 'сокрытом' имелись и у меня, вот только увязать численность повозок с ними я не мог: многовато получалось на одного убийцу, хотя бы и скамора. Узнать же доподлинно можно было лишь одним способом.
  
  Лязгающая, грохочущая, шаркающая 'многоножка' показала хвост. Толпа выдохнула и подалась вперед. Последняя возможность. Упустить её, значило тащиться за колонной до самых ворот без надежды подобраться к повозкам. Толпа напирала. Особо пытливые удвоили попытки разгадать тайну груза: они разве что на голову мне и друг другу не лезли, пытаясь высмотреть брешь в парусиновом покрове. Другой раз я бы отступился, послав и караван, и сутолоку ко всем чертям, но сейчас меня интересовало все, что хоть немного облегчит участь толстяка, когда я буду вытряхивать из него душу за угробленную 'куклу'. Для начала я рывком сбросил с плеч самых настырных и назойливых. Затем, упершись ногами в брусчатку, я с силой ухнул спиной назад. Толпа поддалась, колыхнулась подобно болотному зыбуну, немного покачала меня, словно примериваясь, и швырнула вперед. Готов поклясться, не многие разобиженные соседи воспользовались для этого руками. Я остановился, лишь повиснув на дощатом борту повозки. Хватило и одного легкого касания парусины, чтобы рука, занывшая от невероятного присутствия магии, подтвердила мою догадку. Я мгновенно подобрался. Дело принимало скверный оборот. Получалось, Рюго - не такой уж псих, а вот мне, похоже, хвастаться на этот счет особо нечем. Нужно уходить отсюда, убираться к чертовой матери. И по возможности быстро. Сообщив лицу приличествующий случаю испуг, я отшатнулся от повозки и, втянув голову в плечи, засеменил обратно. Сильный удар меж лопаток отправил меня под ноги гогочущей улюлюкающей толпы. Позади задорно ржали бравые гвардейцы. Любой из этих весельчаков мог засадить древком алебарды мне в спину, была б охота отгадывать который. С двух сторон ко мне уже спешила звереющая на глазах стража. Толпа, в равной степени готовая казнить и миловать, расступилась, принимая меня, и тут же сомкнулась перед носом подоспевших стражников.
  
  Послание Рюго уже не казалось мне бредом. Ну, может самую малость: та его часть, про наследницу. Допустим шлюшка Агата милостью божьей и в самом деле королевский выблядок, и даже в этом невероятном случае ее шансы на престол ничтожны: бастарды и в 'неурожайный' на претендентов год садились на трон чрезвычайно редко. А уж при живых и здравствующих наследниках это и вовсе невозможно: у его величества короля Филиппа, как я слышал, две законные дочери. К Западным же воротам везли не абы что, а Великие Кристаллы манны. Одного такого с лихвой хватило бы целиком заволочь Зловищи Сетью и без труда удерживать ее до белых зимних мух. А всего я насчитал десять таких повозок, и сколько еще заглотала Свободная до меня! Смерть бастарда того не стоила. Как не стоила и смерть обычной шлюшки, пускай даже дочери советника самого герцога. Если Рюго и не рехнулся, то за него это сделали все остальные.
  
  К 'Озорному вдовцу' я подошел со стороны заднего двора и еще на подходе заслышал звуки, природу которых не смог бы определить разве что глухой. Я тишком выглянул из-за угла. Осторожность оказалась излишней: прогарцуй я мимо на коне, трубя в боевой рог, эти двое и тогда вряд ли заметили бы меня. Пристроившись у груды сопревших кулей, парочка самозабвенно придавалась любви. Зрелище примелькавшееся, обыденное, давно утратившее свой сакральный смысл в этом пропитанном повальным скотством городе. Он брал ее сзади жестко, что называется с огоньком, словно сваи вколачивал. Его худосочный бледный зад, усеянный лиловыми шрамами от фурункулов, двигался бешено, словно жил своей, отдельной от хозяина жизнью. Я уже встречал этот неистовый зад здесь в 'Озорном вдовце', и не раз. На заднем дворе, в пыли у крыльца, у выщербленной стены, под фонарем... везде он был одинаково энергичен и напорист. Я даже откуда-то знал имя владельца. Звали его Яцек, но чаще его величали Большой Дубинкой. Я был хорошо знаком с его задницей, но никогда не видел его лица. Дубинки в его руках я тоже никогда не видел... но это, скорее, к счастью.
  
  Светелка Рюго мутно отблескивала бельмами закрытых окон. Махнуть бы привычным путем да проверить: наглухо ли они закрыты или только для вида. Но мне мешали эти двое. Не сами по себе - тем нездоровым интересом, что мог привлечь их страстный поединок. На двор выходили и другие окна. И у любого из них мог сейчас корпеть, надсадно сопя и пуская слюни, какой-нибудь ущербный в любви постоялец. Со двора в корчму имелся и еще один вход. Он вел прямиком на кухню - не самое безлюдное место вечером, но в полдень большой сутолоки там быть недолжно. Во всяком случае, шансов сохранить свой визит в тайне тут поболе, чем шагая напрямки через парадный. Я подхватил с земли перекошенный ящик, от которого нестерпимо разило тухлой рыбой, утвердил его на левом плече и неторопливо направился к двери. Теперь с окон разглядеть мое лицо стало невозможным - мешал ящик, справа же до самого входа тянулась глухая стена примыкающего к корчме дома.
  
  На кухне не было ни души: управляющий согнал всех в присутственный зал. Там вовсю кипела работа: огромными тесаками скребли столешницы, вениками сметали с пола слипшиеся почерневшие опилки и тут же сыпали новые, здесь же на полу плотник правил разбитые скамьи... И надо всем этим верхом на перевернутой бочке из-под огурцов восседал 'его сиятельство' - управляющий Свирч Кохан собственной персоной. Прихлебывая из бокала, он что-то вполголоса говорил молоденькой подавальщице, стоявшей рядом и державшей в руках кувшин, и по-хозяйски мял ее задок под сатиновой юбкой. Девчонка - совсем еще ребенок - вымучено хихикая и слабо сопротивляясь, время от времени подливала в протянутый ей бокал из кувшина. Раньше я ее здесь не видел. По всему новенькая, вероятно деревенская и, разумеется, по протекции - какая-нибудь седьмая вода на киселе. Ведала бы мать, какому пауку она вверяет заботу о дочери. Я оторвался от щели в закрытом раздаточном окне.
  
  И очень хорошо, что мне не нужно пробираться сквозь всю эту суматоху: из кухни наверх вела отдельная лестница. По ней для состоятельных клиентов, оплативших комнату с обедами, на второй этаж доставлялась снедь. За отсутствием дураков переплачивать за хлев, роль единственного имущего клиента брал на себя сам хозяин корчмы. А поскольку жрать Рюго любил и занимался этим исправно, лестницу содержали в должном виде. Я поднялся к жилым комнатам. Расслышать, что творилось в апартаментах Рюго, помешала возня, учиненная подручными Свирча. У входа же в мои 'покои' меня поджидал сюрпризец - небольшой треугольничек подвешенный на дверной ручке. Черный, курчавый, вырезанный из овечьей шкуры, старательно обметанный по краям суровой ниткой он слабо покачивался на витом кожаном шнурке. Этот знак обычно использовали шлюхи. Так они сообщали, что комната занята. Пренебречь знаком и войти считалось верхом неприличия. Иногда толстяк бывал забавным. Я усмехнулся, но знака не тронул. Открыл дверь, проскользнул внутрь и закрыл ее за собой на хлипкую щеколду.
  
  В комнате было душно и сумрачно. Крюк на стене подался книзу, открывая потайной вход. Масляная лампа на стене все так же нещадно чадила, распространяя вонь горелого жира. Я немного постоял прислушиваясь. Если я опоздал и Рюго, бросив все, действительно сбежал - мне придется остаться при своих вопросах. Я осторожно открыл дверь и вошел...
  
  Задать вопросы можно, разумеется, и отрубленной голове. Боюсь, ответов придется ждать долго.
  
  
  Глава 18
  
  Голова Рюго Доллина покоилась на том самом столе, за которым он в неизменной компании золота частенько находил отдохновение от мирской суеты. Само золото сгинуло без следа, бросив Рюго коротать смерть в одиночестве. Остался лишь верный рушник - с присущей ему практичностью он затыкал хозяйский рот. Лицо моего бомли было черно от кровоподтеков. На месте правого глаза зияла пустая глазница. Левый заворотило кверху так, что казалось, будто Рюго силится рассмотреть, есть ли у него в голове хотя бы толика мозгов, раз его угораздило влипнуть во все это дерьмо. Тело, со скрученными за спиной руками и связанными ногами, мешком лежало на полу у стола в маслянисто отблескивающей кровавой луже. Тут же валялся тяжелый мясницкий тесак.
  
  Что ж, надо признать, Рюго сумел ответить на главный вопрос, даже не раскрыв рта: печальный этюд с оттяпанной башкой в центре - красноречивее любых слов. К вящей печали, все прочие ответы Рюго унес с собой в могилу. Сами же 'художники' до встречи со мной не снизошли. А то, что убийц было несколько, я понял сразу: одолеть толстяка в одиночку - задача не из легких. Сонная тучность Рюго была обманчивой: мне доводилось видеть, как в приступе скверного настроения он играючи скручивал в узел кочергу. Я аккуратно обошел труп, стараясь не вступить в лужу. На левой руке Рюго недоставало двух пальцев (до этого, как мне помниться, наличествовал полный набор). Тело лежало на животе, приспущенные штаны являли взору необъятный, немыслимо волосатый зад сатира. Не стоило беспокоить бедного Рюго, чтобы удостовериться, что спереди он тоже кое-чего лишился.
  
  Я присел рядом с телом. Все произошло прямо тут, на этом самом месте. Сперва толстяка били - долго, со вкусом. На деревянном полу сохранились смазанные кровавые отпечатки рук - Рюго пытался ползти к выходу. Его вернули, связали, заткнули рот, и затем подоспел черед изысков. Убежден, осмотр тела обнаружил бы массу занятных придумок помимо выколотого глаза и отрезанных пальцев. Похоже, Рюго несколько раз терял сознание, и его приводили в чувство водой - рубаха и штаны были насквозь мокрыми, а в стороне валялось деревянное ведро. Рюго задавали вопросы. Если подсчитать все то, что с ним сделали - вопросов было много. Либо, мой бомли оказался крепким малым. Хуже - если он просто не знал на них ответов. А быть может, Рюго рассказал им все сам, без нажима со стороны, и уже потом... Я подошел к столу и внимательно осмотрел его. Пепел исходного свитка обнаружился за головой бомли.
  
  Припомнился тон послания. С самого начала его сдержанность показалась мне подозрительной: в нем напрочь отсутствовала истерика, созвучная дурным вестям в свитке, а потому вполне уместная. И хотелось бы верить в холодный, рассудочный профессионализм Рюго, да подгрызал червячок сомнения: что если моего бомли заставили написать мне. Впрочем, мысль эту я тут же отмел: текст послания был на скаморском. Допустить, что один из убийц Рюго - скамор, можно лишь от отчаянья: никакой куш не стоил того, чтобы играть за спиной Совета. Но кто еще мог владеть тайнописью? Сильно сомневаюсь, чтобы Тар-Карадж давал выездные уроки для всех желающих обучиться тайному языку убийц. Те же, кто держал Рюго за его толстый зад, вряд ли позволили бы отправить послание, доподлинно не зная, что в нем. Получалось, Рюго сочинил послание сам. Без чьего-либо принуждения. А пришли за ним уже после того как был задействован ханарский свиток. Я вдруг поймал себя на мысли, что упорно выгораживаю Рюго, пытаюсь сделать его жертвой, тогда как тон послания и его содержание прямо-таки вопили об обратном. Что ж, я привык доверять своим бомли. Прежде чем я решусь изменить этому правилу, стоило хорошенько пораскинуть мозгами, насколько сам Рюго готов был изменить мне.
  
  Достаточной причиной я бы назвал его безоглядную страсть к золоту. За него, пожалуй, он бы мог и рискнуть. С первых дней нашего знакомства я отмечал в Рюго эту особенность. Наблюдал, как заплывшие глазки его подергивались сальцем всякий раз, когда в поле зрения оказывался предмет страсти. С деньгами толстяк расставался мучительно, словно с мясом выдирал. Большие города тесны не для людей, отнюдь - для их интересов. А когда сталкиваются интересы - льется кровь. Голь имела обыкновение травить, душить и резать друг друга самостоятельно, без посторонней помощи. Те же, в чьих кошелях благородно звенело, покупали услуги наемных убийц. Спрос на наше ремесло не падал. И все же, Рюго по этому поводу особой радости не выказывал. Мало было ему стабильности заказов, ведь большую часть оплаты приходилось отдавать мне, а стало быть, Совету. Доход от 'Озорного вдовца' так же не мог насытить алчущего демона в душе бомли. Чтобы как-то сладить со страстью, сжиравшей его изнутри, Рюго приторговывал оружием. Именно это имел в виду Кирим, когда напомнил брату о 'накрепко слаженных с толстяком делах'. Причем, заткнув торговую этику в непотребное место, Рюго спокойно вел эти самые дела, как с Нетопырями, так и со Змеями, и еще дюжиной банд помельче. В нижнем городе за ношение оружия можно было прогуляться с палачом до шибеницы. Перспектива отхватить узел за ухо здорово сужала клиентуру Рюго. Но те, ради кого владелец 'Озорного вдовца' держал схрон в винном погребе под третьей бочкой справа, за ценой не стояли, хоть и заламывал Рюго безбожно. Впрочем, если прикинуть, сколько он выкладывал контрабандистам, да страже, да таможенной чиновничьей своре, стараниями коей затужская законность в нужный момент слепла и глохла - не так уж много он имел с этого. Меньше, чем того требовал ненасытный демон внутри. Мог ли мой, терзаемый лютой алчностью, бомли устоять перед заманчивым предложением выгодно сбыть меня? Пожалуй, нет. Тут и Тар-Карадж, и Совет побоку: бомли - лошадки темные, что у них в голове, поди, разбери. А золотая россыпь под рушником была немалой. Достаточной, чтобы Рюго решился. А дальше... дальше оставалось выдумать новость, которая поднимет меня, очумевшего от перевертыша, и понесет сломя голову туда, куда должно. Вроде коровенки, которую гонят по узкому проходу на тесак забойщика. Или как иначе понимать наводку на лазейку в южных воротах? Слова толстяка против того, что я видел собственными глазами. А видел я груженые Великими кристаллами повозки, что направлялись туда, где заверениями Рюго уже стояла Сеть. Нет, в пушку рыльце у лисицы бомли, в пушку. Знать бы только для чего все это. Ну, с толстяком ясно - его страсть необоримая. А тому, кто платил ему, что за прок? Увяз бы я в Сети точно муха в паутине, спеленали бы меня и дальше? Скаморы - легенда, миф, страшная сказочка из тех, какими сельские ухари пугают на вечерних посиделках девиц, чтобы те посговорчивее были. Сказочкам этим века уже, и Тар-Карадж зорко следит, чтобы так оставалось и впредь. А потому не протянуть бы мне и дня живым. Да и труп мой не задержался бы в леднике городской каталажки надолго - исчез бы споро и таинственно. Так какой во всем этом смысл? Разве что тот, кто платил за убийство Агаты, в сказки не верил и нужен был ему для каких-то своих целей обычный исполнитель из числа тех, кому по плечу заказ? А репутация у Рюго в определенном смысле была отменной, потому и выбор пал именно на него. А с Агатой что? Неужели шлюха стоила того, чтобы ради нее полуночники и святоши теперь вчистую выгребали свои запасы? Я и не думал, что обойдется без Сети, вот только размах... я мнил, он будет скромнее. В какое же дерьмо ты втянул меня, Рюго? Пялишься себе под лоб осиротевшим глазом, все высматриваешь, что там. Да ни черта там нет, Рюго. Ни капли того, что могло бы оберечь, заставив наперед крепко подумать и вовремя сообразить, что живым из этого дерьма тебе не выбраться. Не выпустят. Либо эти, либо Тар-Карадж. Сдается мне, хорек сальный, гузном ты думал в тот момент, кошелем своим да брюхом студенистым.
  
  Я выдвинул ящик стола и порылся в груде кошелей. Портрет Агаты оказался на месте. Маленький - в половину ладони - с выцветшей, местами облупившейся краской... Его принес моему бомли таинственный заказчик - нашел, мол, в личных вещах погибшего сына и смекнул, кто именно и с чьей помощью помог его чаду расстаться с жизнью и мужскими причиндалами в придачу. Я поднял портрет. Такой я ее и запомнил: широко раскрытые, будто удивленные, глаза, вздернутый нос, чуть крупноватый для узенького личика, влажные пухлые губы, тронутые кроткой детской улыбкой, той самой, которая заставляла усомниться во всех грехах, приписываемых ей молвой. И, конечно же, великолепные, густые, черные с отливом, словно лакированные, волосы, которые вне стен отчего дома она благовоспитанно прятала под высокий обтянутый шелком эннен, с прикрепленной к нему длинной - почти до земли - вуалью. Ночами же в окне дворца я неизменно видел ее простоволосой. До зари мы перекидывались записками. Точнее, по заведенному Агатой обычаю, она бросала мне перевязанный лентой, нестерпимо пахнущий жасмином свиточек из окна, а пока я при свете луны сочинял романтический ответ, рядом со мной, в ожидании, толклась ее служанка Амалия - нарочная в нашей любовной переписке. Стройная, смазливая, светловолосая Амалия имела забавную привычку вскидываться всякий раз, как я велел отнести госпоже ответ или просто обращался к ней по имени. К этой ее придурковатости я относился с пониманием: в домах вельможной знати считалось хорошим тоном набирать прислугу из числа обедневшей родни. Для таких слуг обживаться в новой для себя роли было особенно мучительно: мешала аристократическая, веками накопленная спесь.
  
  Опасность! Откуда пришло это чувство, я не задумывался ни на миг. Как ни на миг не допускал, что оно может быть ложным. Запихнув портрет Агаты под ворох кошелей, я мягко перемахнул обезглавленное тело в луже крови и в два счета оказался у входа. Дверь в апартаменты Рюго была добротной: толстой, плотно подогнанной по косяку - нечета всем прочим дверям в его клоповнике. Сквозь нее в комнату не проникал даже тарарам, учиненный подручными Свирча на нижнем этаже. Я приоткрыл дверь, и в этот самый миг по дальней лестнице загрохотало.
  
  Куда бы с легкой руки Совета ни заносила меня нелегкая - грохот сапог стражи всюду одинаков. Сопящее от чрезмерного рвения стадо торопилось совместить приятное с полезным: исполнить приказ и попутно, если повезет, набить кошели. Попасться им в момент жатвы, да еще в одной комнате с трупом - значило составить компанию Рюго если не сразу, то уж к вечеру как пить дать. Не теряя времени, я рванул в кладовку. Влетев в свою клетушку, я повис на крюке, закрывая проход. Когда дверь встала на место, я подхватил раскоряченную скамью и одним ударом обломил крюк. В коридоре нарастал грохот сапог. Скамью я бросил тут же, благо из-за поднятого стражей шума этот был каплей в море. Затем я сорвал с кровати тощий волосяник, швырнул его на пол и повалился на него лицом вниз. Выровняв дыхание, я стал ждать, понимая, что долго скучать мне не дадут, и мохнатый треугольник тут не поможет. За дверью гремели подкованные сапоги, гулко ухали удары, трещало дерево, визжали шлюхи - основные жилицы комнат в корчме. Кто-то взвыл совсем рядом, послышался хлесткий удар и падение тела: 'Сука! Укусила меня! Вниз ее, к остальным!' Моя дверь заходила ходуном, яростно забряцала в скобе убогая щеколда. 'Открыть! Именем закона!'. 'Ну, чего глотку рвешь? - послышался другой голос, вкрадчивый - Зенки-то разуй, занят же человек. Тут с пониманием надо'. В следующее мгновение в дверь саданули с такой силой, что по полу заплясала то ли скоба, то ли сама щеколда. Комната наполнилась буханьем сапогов. 'Ну и срань! Я уж было подумал помойней конуры в этой гадюжне не сыскать!' (Ох, Рюго, Рюго). 'Тю - присвистнул кто-то разочарованно, - так он чего ж это, волосяник приходует?' Загоготали. Чьи-то руки сгребли меня за рубаху и рывком подняли на ноги. Я отмахнулся, 'сонно' пробубнив себе под нос околесицу и, подогнув ноги, попытался обвиснуть. Тут же в голове зазвенело от 'отрезвляющего' удара ладонью плашмя, правое ухо полыхнуло огнем. 'Не висни, курва!' Меня подхватили под руки и швырнули на кровать, впечатав спиной в стену. Чья-то рука сгребла меня за волосы и оттянула назад, поднимая лицо. Самое время отверзть глаза, что я и сделал, 'обалдело' таращась по сторонам. Их было шестеро. 'Поди-ка сюда, родимый' - обратился к кому-то тот, что держал меня за волосы. Похоже, он был здесь за главного. Меж стражниками протиснулся не примеченный мною Свирч. На полусогнутых он просеменил к нам и так в полуприсяди остановился подле кровати.
  
  - Кто такой? - моей головой поводили вправо и влево для пущего обзора.
  
  В комнату вкатился стражник. Растолкав остальных, он отшвырнул с пути растерявшего остатки значимости управляющего и что-то шепнул главному. Я не расслышал что именно, но тот явно не удивился, коротко кивнул и поманил Свирча пальцем.
  
  - Кто такой? - повторил он свой вопрос, тряхнув моей головой.
  
  - Так... это... Лесс, вашамилсть, - угодливо закудахтал Свирч, не глядя на меня. - Лесс жилец здешний. Полтора года уже, Вот тут прямо и живет, платит исправно, а чем занимается это вы уж у него самого, или у хозяина, где уж мне знать? Тутошний... и вчера тут был... был, он и драку начал, а мне выгребай за ним, нажрался пьянь, шлюху у хорошего человека увел, шесть столов и скамей без счету! Мне хозяин - чини мол, а где я денег на доски найду? итакмо с хлеба на воду, а этого... вы уж его к ответу, милсдарь, а то как же так?! И денег бы с него в счет того...
  
  Главный поморщился, жестом приказал ему заткнуться и кивнул головой на дверь. Свирч, кланяясь, попятился, уперся задом в стражника, и тот под гогот приятелей вышвырнул его из комнаты. Моя голова получила, наконец, долгожданный покой. Главный медленно отошел к столу, повертел в руках палочку, понюхал ее зачем-то и бросил. Значительно и неторопливо опустился на лавку и, чуть подавшись вперед, вперил в меня взгляд неподвижных, немигающих глаз. Я же свой 'перепуганный' взор прилежно 'гонял' от него до притихших стражников и обратно.
  
  - Давай сюда чудилу, - наконец произнес главный, ни к кому лично не обращаясь. Один из стражников тут же сорвался с места и, вышибая пыль из половиц, вылетел в коридор. Спустя некоторое время в комнату вбежал полуночник. Он что-то бойко дожевывал на ходу, видимо для досмотра ему досталась кухня.
  
  - А ну, пощупай-ка этого, - обратился к нему главный, кивнув в мою сторону.
  
  Формула заклятия прорыва сложилась сама собой. Привычно сдавило виски, в голове словно завибрировала туго натянутая тетива. Оставалось лишь спустить ее. Цель я выбрал - баллок кинжал главного. Тот держал его спереди на поясе. В своре солдатни такие еще скабрезно именовались 'кинжалами с яйцами' за необычную крестовину из двух шариков и поголовное пристрастие носить ножны с ними в районе мужских причиндал. Хозяину кинжала предстояло умереть первым. С остальными особых проблем не возникнет: желторотые местечковые вояки, вся доблесть и мастерство которых исчислялись количеством выжратого вина да задернутых юбок местных потаскух. Полуночника я даже в расчет не брал: плохонький, ранга самого низкого, иначе не подошел бы ко мне так близко, 'щупал' бы от дверей. И что вообще он такое творит? Я держал заклятие и с 'трепетом' таращился на полуночника, свершавшего мудреные пассы руками в опасной близости от моего носа. От разошедшегося не на шутку жреца разило вином и жареным луком. Я осторожно убрал заклятие. Сух был полуночник как прохудившийся чан. Ни черта не было в его 'мельнице'. И старался он больше для вида, чтобы перед главным своей пунцовой от натуги и сивухи мордой в грязь не ударить. Дождавшись относительного затишья у своего носа, я сложился пополам и вырвал на черную рясу. Полуночник отшатнулся. Грянул молодецкий хохот. Главный не улыбался. Откинувшись на скамье, он внимательно следил за безбожно матерящимся жрецом, который отряхиваясь широким рукавом, изо всех сил старался сохранить равновесие. Он, конечно, все понял правильно, да и чего тут не понять.
  
  - Вы - обратился главный к немедленно умолкнувшим стражникам, - этого с рук на руки храмовникам, пусть сами решают, что с ним делать. А этого - он мотнул головой на почти осевшего на пол полуночника - в холодную под замок. Да скажите там, как проспится не выпускать, пока рылом не посинеет. Потом к отцу Зинарусу с предписанием высечь. И живо мне!
  
  Двое стражников сдернули меня с кровати и выволокли под руки в коридор. Близость начальства распаляла их рвение стократ. Пока меня спускали по лестнице, я едва ли пару раз коснулся ногами ступеней. Вихрем мы пронеслись через весь присутственный зал. Подручные Свирча вернулись к работе. Сам управляющий, что называется, восстав из пепла, уже деловито покрикивал на них. Меня он проводил тяжелым сумрачным взглядом. Будь его воля, нечаянного свидетеля его падения вздернули бы тут же - на потолочной балке. Из корчмы меня, можно сказать, вынесли, и тут рвение стражников мало-помалу начало сдавать. Они вели меня по улочкам, но уже не так бойко и с каждым шагом все медленнее. Наконец, когда мы уже достаточно углубились в зловонный лабиринт, тот, что шел позади, окликнул того, что был спереди. Они обменялись многозначительными взглядами.
  
  - Носом в стену! - велел мне один из них.
  
  Я повернулся. Ловкие почти невесомые руки пробежались по моим бокам, скользнули вниз к сапогам, ухитрились пошарить за голенищами, затем вновь перебрались наверх, мимоходом срезав с пояса кошель с медью и мелким серебром.
  
  - Есть - удовлетворенно сообщил голос за спиной.
  
  - Ты вот что - меня легонько постучали по затылку, - Сыпь-ка отсюда. Да славь Клария милостивого и славных детей его: Угрюма и Горшу, что легко отделался, паскуда.
  
  Меня пнули под зад. По мостовой забухали подковками сапоги удаляющихся стражников. Если б только они знали, насколько близко костлявая прошла от них - просадили бы мои деньги с большей пользой. Впрочем, они справятся и так. А что делать мне? Нужно бы вернуться к лавочнику да прибрать труп. По такой жаре его в два счета раздует, а мне еще столоваться у него под боком. К тому же стоило ждать скорых вестей от Совета, который уж теперь-то непременно снизойдет до меня. Но вначале я должен повидать Сабеллу. Не раз ее бойкий язычок оказывался весьма кстати. За свои услуги она брала немало, однако я платил не торгуясь. В любви девочка была неутомима, но куда выше я ценил ее неутомимую болтливость. После истории со 'змеенышем', думаю, кое-что мне удастся получить от нее задаром. Прелести Сабеллы меня сейчас волновали мало, а вот порасспросить о загадочном посетителе Рюго - того самого, чей заказ я исполнил - было бы любопытно.
  
  Искать Сабеллу в 'Озорном вдовце' в этот час не имело смысла - среди товарок девочка слыла зажиточной и имела собственное жилье где-то у дровяных складов близ старого порта. И после полутора лет прозябания в Затуже мне стоило немалого труда отыскать нужное место. Близость Леики здесь не спасала, скорее наоборот: жара, напитанная влагой, обжигала сильнее. Сладковатый запах водорослей мог соперничать со зловонием, если бы не старые склады. С тех самых пор, как в верховьях Гнызы заложили каменоломни, город перестал нуждаться в строительном лесе. О складах вспоминали лишь под зиму, а с весны по осень один Кларий ведает, чем забивали их гнилое нутро. Я медленно брел по улице, пытаясь угадать дом Сабеллы. Спросить было не у кого. Я пробовал стучаться в двери, но хотя за ними шуршало, шаркало и сопело - мне ни разу не ответили. Наконец дверь одного из домов отворилась сама и на пороге показалась женщина. Она поманила меня пальцем. На вид ей было лет сорок и все 'сорок' весьма потасканные. Сквозь неряшливый слой белил местами проступала загоревшая дочерна кожа, отчего ее лицо казалось таким же полинявшим, как и ее платье.
  
  - Ищешь кого или уже нашел? - она призывно улыбнулась и распахнула дверь пошире.
  
  - Похоже, нашел - я подошел вплотную, - только чуть позже, а пока мне бы Сабеллу сыскать.
  
  - На что тебе отродье, когда есть женщина чистая, - 'чистая женщина' кокетливо поправила свалявшиеся лохмы.
  
  - Дело у меня до нее - доверительно шепнул я ей чуть ли не в самое ухо, - должок забрать. Ты обскажи как найти ее, а после я к тебе наведаюсь.
  
  'Чистая женщина' выдохнула и задышала чаще.
  
  - Следующим переулком налево, чуть вправо и сызнова влево. Там дом с крыльцом высоким, так вот чуть в сторонке другое крылечко - низенькое - как раз ее, отродьино. Да один смотри не приходи: я женщина порядочная - вина прихвати.
  
  Я поспешил указанным путем. Стоило поторопиться, в любой момент Сабелла могла отправиться на промысел, а мне сейчас в 'Озорной вдовец' путь заказан: велик риск нарваться на 'славных детей клариевых' Угрюма и Горшу, продувающих содержимое моего кошеля. Я быстро отыскал нужный дом и крыльцо. Дверь оказалась незапертой...
  
  Я торопился напрасно: Сабелла была тут. Она сидела на кровати. Кто-то аккуратно перерезал ей горло.
  
  
  Глава 19
  
  По крайней мере, девочка оказалась удачливее Рюго: при голове осталась да и в личике не потеряла. Везение, не бог весть какое, но эдак в гроб ложиться краше. Свою же удачу я с ослиным упорством испытывал на прочность глупостью. Какого дьявола меня принесло сюда? Что мне за интерес до 'кухни', в которой разделали толстяка и шлюху? И так ли уж важно кто кухарничал: дорвавшиеся до поживы братья, загадочный приятель Рюго в 'обтерханном' плаще или некто третий? Угодить в это мясное рагу я желанием не горел. И, тем не менее, с ходу приняв неверное решение, оказался здесь. Ошибка за ошибкой. К черту! Привычно перевалить сразившее меня скудоумие на финальный реверанс перевертыша, благо есть на что. И самому валить отсюда к того же черта матери. Вот только потаскуха, что указала дорогу, запомнила меня. При случае может и живописать кому не надо. Надо бы заглянуть, как обещался, да сверх обещанного свернуть ей шею, чтобы помалкивала. Но что-то удержало меня, быть может, мало-помалу возвращавшийся рассудок. Шлюхе перерезали горло? И что с того? Событие для большого города будничное. И дня не проходило, чтобы в веселых кварталах не подрезали какую-нибудь ночную пичугу: то сутенер, то грабитель, а то и просто перебравший вина клиент, расстроенный своим утратившим стойкость 'ратником'. Магистрат по таким делам даже дознавателей не отряжал. Похоронная команда зарывала трупы за городскими стенами в грошовых ящиках. Еще чаще, когда могильщики индевели с похмелья, тела и вовсе по-тихому вывозились на берег и сбрасывались со старого причала в Леику. Что называется, концы в воду. Так что пусть себе полощет язык бабенка - всем наплевать. К тому же Сабелла была сиротой. Она родилась здесь - в Затуже. Ее родители - сиурги - одни из тех, что, бросив опостылевшую сень лесов, бежали в факторию. Они неплохо прижились тут, да так, что имели собственное жилье. Когда левобережье Леики захлестнуло восстание свободных сиургов, Сабелле шел восьмой год. После падения города, ее и еще нескольких сиургских детишек укрыла в подполе собственного дома чета сердобольных старичков, живших по соседству. Из-за узенького зарешеченного оконца Сабелла видела, как по раскисшей от крови земле деревянными крючьями таскали изрубленные тела родителей. Старичков не тронули, детей не нашли. Позже, когда в Затужу победоносно вступила армия Филиппа Сильного, ведомая герцогом Ла Вильи, старички не продешевили, выгодно сбыв детей разгулявшейся солдатне. Так что некому оплакивать 'сиургское отродье' и хлопотать о правосудии. Может быть мне: наверное, единственному, кто знал историю Сабеллы? Только я не стану.
  
  Обратный путь уже не был таким безмятежным. В городе в унисон с трепещущим от жара воздухом пульсировало напряжение. Я чувствовал его очень отчетливо - напряжение предстоящей охоты. Оно незримо витало повсюду. На улицы вернулись кордоны стражи. Пока что они не заступали дорогу прохожим, пропуская всех невозбранно, но глаза стражников уже приобрели нужную цепкость, как у охотничьих собак, выглядывающих дичь. А полуночники уже не хватались за поясные мешки с кристаллами, прикидывая, сколько манны в них еще осталось, а вальяжно прогуливались, жмурясь точно коты, поигрывая едва заметными голубоватыми змейками молний на пальцах. Теперь в манне недостатка у них не будет: я чувствовал Сеть над собою. Она плавно покачивалась, точно настоящая, брошенная в волны рыбацкая сеть. Время от времени легкая дрожь пробегала по ней во все стороны - маги держали меж собой связь, координируя действия. Мне ничего не стоило перехватить послание, но в этом случае я бы выдал себя, район мгновенно оцепили, и я очень скоро составил бы компанию Сабелле и Рюго. Сейчас город один в один напоминал прихлопнутый крышкой котел: разложен огонь, добавлены все потребные ингредиенты, еще немного и забурлит, заклокочет. Ринется наружу пар в оставленные специально для него узкие щели, хорошо охраняемые щели. И будет кипеть варево до тех пор, пока с паром не выдавит из котла то, ради чего его заварили. И я вдруг с кристальной ясностью осознал, что всё это и все они тут лишь для меня одного. Для меня - никто другой им не нужен. А не спешат они потому, что знают: я в городе. В котле. И мне из него не выбраться. Совсем как в давешнем бреду. По дурости ль, с умыслом Рюго набрел на того, кто воистину поверил в сказку о скаморах. Поверил и начал большую игру, для которой труп обычной шестерки не годился - нужен был козырь. И мне - материализованной сказочке с иммунитетом к меткам - отводилась именно эта роль. С той лишь разницей, что я все еще в колоде и попасть на раздачу не стремился. А куда я действительно стремился, так это на встречу с Отцами, которые уж конечно знали, как вытащить меня отсюда.
  
  В квартале кожевников на меня налетел пацан. Едва взглянув, буркнул что-то и нырнул в переулок. Чертов заяц. Ну, хоть над кем-то не имела власти эта паскудная жара. Следующая улица оказалась наглухо забита телегой водовоза и опрокинутой тачкой. Среди разбросанных тюков собачились двое - надо понимать, сам хозяин расшвырянной клади и водовоз. Они орали, наскакивая друг на друга и размахивая руками. Разобрать кто из них кто не представлялось возможным: оба были голы по пояс, потны, и свирепые рожи их были одинаково красны от натуги. На меня, сунувшегося было перемахнуть затор, напустились оба.
  
  - Куда прешь, холера!? Тебя еще тут... вертай оглобли взад!
  
  - Вон переулком вали, не околеешь чать! Лезет он!
  
  Я успокаивающе выставил обе ладони вперед и свернул в переулок. Однако вопреки чаянью он вывел меня вовсе не на соседнюю улицу, а в глухой двор. Сумрак здесь был менее густым, а вонь стояла несусветная. У крохотной помойной лужи посреди двора, вывалив малиновые языки, дремали псы. Меня они едва заметили. Редкие кособокие двери были захлопнуты. Привалившись спиной к одной из них, на корточках сидел нищий. Мое появление вызвало у него куда больший интерес, нежели у собак. Он поднялся и с трудом, подволакивая ногу, направился ко мне.
  
  - Подай, добрый человек - гнусаво заканючил нищий, приблизившись и протягивая руку, - от добра черпнешь - стократ добром тебе воздастся.
  
  - А мне б наперво воздалось, а уж потом я тебе черпнул бы - я взглянул на его ладонь: широкая, чистая. Мозолей на ней в самый раз для работенки непыльной. Ни кузнечного молота, ни рыбацкой сети, ни уж тем более возни в мусорных кучах сроду не видывала эта ладонь...
  
  - Чего телитесь? - неожиданным басом спросил у кого-то 'нищий', выглядывая поверх моего плеча. Голос его чудесным образом исцелился. Как и нога, впрочем, потому что теперь он стоял уверено и прямо.
  
  Я оглянулся. По переулку неторопливо подходили 'хозяин тачки' и 'водовоз'. Нищий покопался под рванью, выудил скомканный мешок и швырнул к моим ногам. Мой выход. Я 'испуганно' отпрянул. У нищего и одного из приспевших в руках тут же появились 'воловьи языки' - тяжелые кинжалы с клинком шириной в ладонь у крестовины. Излюбленное оружие морской братии, незаменимое в сутолоке абордажной резни. Могло статься, из одного хорошо знакомого мне схрона. Уж не эта ли троица позабавилась с моим бомли?
  
  - Не сучи копытами, мерин - нищий мотнул головой на мешок, - куль на башку, с нами пойдешь.
  
  - У меня ничего нет - мой голос дрогнул в нужном месте.
  
  - Напяливай или своей требухой самолично его набьешь.
  
  Я поднял мешок 'дрожащими' руками. Из всей троицы стоил внимания только этот нищий: по всему не новичок, шрамы на скуластом лице и жилистой, точно скрученной из веревок шее, взгляд цепкий настороженный, кинжал, словно продолжение руки. Парочка позади несущественна. Здоровяк, судя по сбитым костяшкам пальцев и смазанному набок носу, больше привык доверять кулакам и мирился с оружием лишь как с частью образа - кинжал держал, точно репу за ботву. Второй же чересчур самоуверен, если позволил себе расслабиться до того, что даже нож не вытащил. Похоже для него я попросту еще одна запуганная 'овца' под стрижку и разделку. Я нахлобучил мешок на голову. В носу тотчас засвербело от вездесущей пыли и застарелого запаха крови. Дерюга оказалась плотной, сумрак двора сменился непроницаемой тьмой.
  
  - От и ладно - нищий, похоже, расслабился. - Янка, где ты там есть? Сыпь сюда, отворяй.
  
  Справа прошелестело шлепанье босых ног, детских ног. Взвизгнул пес. Что-то едва слышно лязгнуло, так же тихо и протяжно, словно украдкой вздохнув, отворилось. Мне оставалось лишь слушать. Магия могла бы помочь, жаль использовать ее под Сетью, не растревожив паучий выводок 'его святейшества', не получится. Что ж, перебьемся. На беду этой троицы, для того что я собирался сделать ни заклинания, ни глаза мне не нужны.
  
  - Топай - нищий хлопнул меня по плечу.
  
  Нет, ни черта он обо мне не знает, раз подошел так близко и так скоро успокоился. Я сделал пару 'нетвердых' шагов в сторону.
  
  - Куда наладился!? Вперед двигай! - нищий ухватил меня за шиворот и рванул обратно. Последний гостинец Рюго жалобно затрещал под его рукой. В спину мне гулко ударил пудовый кулак здоровяка, заставив пошатнуться и на мгновение сбив дыхание.
  
  - Легче - безучастно заметили справа. - С копыт его свалишь - на собственном горбу попрешь.
  
  Теплая компания, все трое рядом. Я закрыл глаза...
  
  ...благо здесь, в Утробе, от них не было никакого проку: непроницаемая тьма морочила фантомами почище бродячего мага, что еще вчера развлекал нас в Главном зале. Перед инициацией Отцы подарили нам самый настоящий праздник. На миг я даже поверил, что кто-то мог посетить Тар-Карадж и после невозбранно покинуть его. Жаль длилось это недолго. Лишь до тех пор, пока движения 'залетного чародея' - дерганные, будто его припекало снизу - с головой не выдали в нем наставника Хонеша. Он творил удивительные, невероятные по красоте иллюзии, но главной иллюзией в тот вечер были упоительные ощущения свободы и семьи. Сыновьям впервые позволили общаться друг с другом: ни Пасть, ни другое изощренное наказание за это не грозили. И видит бог, мы общались. Преодолев иссушающий глотки страх наказания, мы не могли остановиться. Пять лет одиночества показались несравнимо короче одного единственного вечера. А спустя день нас уже оставляли в Утробе подвое, и выйти из нее мог только один... или никто - как повезет. Здесь, в кромешной темноте двимеритовой пещеры, чьи своды гасили любую магию, беспомощнее глаз были лишь заклинания. Я плавно перенес вес тела на правую ногу и замер. Камень леденил голые ступни. Холод все увереннее ощупывал нагое тело, пытаясь выискать слабое место. Я выровнял дыхание, чтобы помешать стыни заполнить меня изнутри. Глаза я держал закрытыми - эта тьма была мне знакома, она не мешала, не строила козней. Кинжал я держал отведенным в сторону: смазанный ядом клинок - дерьмовый сосед. С тех пор как затихли шаги Отцов, тишина не баловала разнообразием звуков: где-то капала вода, да едва слышно ворочалась меж двимеритовых теснин подземная река. Ее отдаленный рокот казался мне смутно знакомым. Вернее, не сам рокот, а те мгновения, когда он утрачивал басовитость и вдруг обретал заунывный гул увязшего в отдушине ветра или... метели, наметающей сугробы вокруг... каменного колодца... Тихий, почти неуловимый шорох справа, вернул меня в Утробу. Я повернулся на шум и пригнулся к полу. Сегодня моя память впервые дала слабину - осталось лишь немного надавить. Но для начала я должен выжить...
  
  ...Я стащил мешок с головы. Все было кончено. Двое отошли легко. Они лежали на спинах недвижно, раскинувшись точно морские звезды, выброшенные штормом на берег. Только 'нищий' нашел в себе силы отползти в сторону и все еще слабо царапал иссохшую землю окровавленными пальцами, но скоро затих и он. Протяжный всхлип заставил меня поднять глаза. В приоткрытую дверь торчала кудлатая голова пацаненка. Того самого, что столкнулся со мной в квартале кожевников. Его глазенки влажно блестели, по щекам к острому подбородку протянулись тонкие грязные тропки. Я улыбнулся и успокаивающе подмигнул ему. Он юркнул за дверь за миг до того, как в нее на добрую ладонь вошел кинжал. 'Воловий язык' не приспособлен для метания - это спасло волчонку жизнь. Я подошел к 'нищему' и носком сапога перевернул его на спину. Массивный золотой амулет, в форме змеи свитой в четыре кольца, смотрелся нелепо посреди живописной рвани. Стало быть, не врал дружок Сабеллы, мир праху его. Шустрый гаденыш уже, верно, на полпути к приятелям упокоенной троицы. Компания скорбящей 'родни' долго ждать себя не заставит и, само собой, постарается достать обидчика. Однако все это будет неважно, потому что очень скоро мудрые Отцы сообщат мне, как именно я выберусь из этого дерьма. И чем скорее, тем лучше.
  
  Дома меня ждал терпеливый труп лавочника и нетерпеливый, пульсирующий голубым светом камень связи с Тар-Караджем. Однако бросаться к камню тут же, я не стал: лицо мужчине должно сохранять вне зависимости от интенсивности накала собственного же зада. Я тщательно проверил защитную руну у парадного, как если бы еще на пороге черного входа не понял, что она не тронута. Запалил трут, неторопливо и значительно рассадил янтарные лепестки на свечи. Можно было приготовить ужин и отметить скорое отбытие из помойной дыры, именуемой Затужью, если бы не откровенный душок: лавочник оказался не таким уж терпеливым. Когда же, наконец, чувство собственного достоинства удовлетворилось твердостью моей воли, я накрыл камень ладонью. Свет тотчас опал, но уже в следующий миг полыхнул с такой силой и яростью, что на мгновение поглотил руку, сделав ее невидимой. Затем он рассыпался сонмом светляков и истаял, а подле меня остался стоять отец Олаф. Фантом был так себе - то и дело терял внятность, смазывался - однако возможность магии под Сетью обнадеживала. Из-за подобного 'визита' сюда в любой момент могли нагрянуть присные 'его святейшества', тем не менее, мирное любопытство, с какими Олаф оглядывал мое временное обиталище, вселяло надежду во всесилие Тар-Караджа.
  
  - Отец - я сдержанно поклонился.
  
  Олаф едва заметно кивнул в ответ. С нашей последней встречи он почти не изменился: морщин на высоком лбу стало больше, да черты узкого костистого лица острее. Выше меня чуть ли не в полторы головы, невероятно плечистый он все еще смотрелся весьма и весьма внушительно. Руки по своему обыкновению он прятал в рукава рясы. Я глядел на него снизу-вверх и вновь чувствовал себя ребенком. О чем молчал отец, я не знал, зато прекрасно понимал, о чем молчу я: за десять лет Олаф ни разу не представал передо мной в роли связного. Не к его сану неотрывно торчать у камня, дожидаясь отклика - эта обязанность младших. Почему же старший отец? Почему именно Олаф?
  
  Там, в Тар-Карадже, в первые годы он был единственным кто приходил ко мне не за тем, за чем едва ли не каждую ночь заявлялись в мою келью некоторые отцы. Я плохо понимал, что со мной делали, и всякий раз после, долго не мог избавиться от чувства неясной вины и скверны, которую не удавалось ни смыть водой из ведра у стены, ни отскрести деревянным скребком, что валялся с ним рядом. Олаф же приходил просто говорить со мной. Иногда он заставлял меня кричать: точно так же, как если бы я был с другими отцами. Только в отличие от них, Олаф ничего такого со мной не делал. По мере моего взросления визиты отцов становились все реже, а потом и вовсе прекратились. С Олафом же мы стали видеться чаще. Все, что я мог узнать о мире за стенами Тар-Караджа, я узнавал от него. Наши частые встречи не были тайной: иной раз я замечал на лицах отцов приторные ухмылки - они видели то, что хотели видеть...
  
  - Ты заставляешь себя ждать, мой мальчик - Олаф отошел от комода. С камнем его связывала тонкая извивающаяся голубая нить, навроде пуповины. Приметив труп, он остановился и поморщился.
  
  Нашарив в полу стальное кольцо, я потянул за него, отверзая черный зев подпола. Без церемоний пройдя прямиком сквозь фантом отца, я подошел к столу и, ухватив лавочника за ногу, оттащил к люку. Когда труп, прощально взмахнув руками, канул во тьме, я плотно захлопнул крышку, для верности притопнув ее ногой. Олаф удовлетворенно кивнул.
  
  - Ты наделал много шуму, мой мальчик. Совет огорчен твоим промахом. Надеюсь, ты сам понимаешь всю серьезность, а главное непредсказуемость последствий своей ошибки? На твоих руках королевская кровь, кровь наследницы.
  
  - Со всем уважением к Совету, отец, кровь шлюхи. Моей целью была дочь советника, я всего лишь исполнил заказ.
  
  - Ошибаешься, мой мальчик - С виду Олаф был безупречно спокоен, но я видел, как играли желваки на его скулах, как четче проступали морщины вкруг сжимаемых в полоску губ, - ты исполнил не ту. Пошел на поводу у бомли, совершенно позабыв, что доверие имеет много имен и, к сожалению, одно из них - глупость. Тебе надлежало проверить заказ, лично убедиться в истинности цели. Ты этого не сделал. Чужой промысел вел тебя. Кто и как - нам еще предстоит выяснить, а вот что теперь делать с тобой?
  
  - Может многомудрый Совет просто вытащит меня отсюда?
  
  - Все не так просто, мой мальчик, все не так просто. Город забран Сетью пятого порядка - мера беспрецедентная. Во всяком случае, на моей памяти такого не было ни разу.
  
  - Но вы здесь.
  
  - Это верно. Однако магия извне - не одно и то же, что магия под Сетью. Даже если бы у нас достало сил открыть переход за пределы города - это выдало бы нас, а мне ли тебе объяснять, почему это неприемлемо для Совета?
  
  - И что делать мне? Прятаться как зайцу, пока все не уляжется?
  
  Олаф молчал. И с каждым мигом его красноречивого молчания я все яснее понимал, каков будет ответ. Наконец Олаф заговорил.
  
  - Ты не сможешь прятаться вечно, мой мальчик. По твою душу лучшие чародеи Полуночной Зари и церкви Новой веры, худшие, кстати, тоже. Многие прибыли в Затужу еще до исполнения тобой заказа. Все без исключения храмы городов левобережья прислали своих магов и резервы Великих кристаллов. Суета вполне объяснимая: король Филипп недавно покинул столицу, задавшись целью навестить младшего брата - герцога Ла Вильи. Воссоединение братьев собирались обставить с большой помпой. Дочери короля пребывали в Затуже с самой весны инкогнито, как это уже случалось и раньше: старинная вражда племянниц не касается. Тот, кто начал игру, был неплохо осведомлен о намерениях короля и, конечно же, знал, что наследницы в городе. Филипп не особенно жалует магию и пробудет в дороге самое малое неделю. Впрочем, когда до него дойдет весть о смерти дочери, кто сможет поручиться о точных сроках? Так или иначе, но еще до прибытия Филиппа герцог перероет весь город от вельможных дворцов до самых глухих отнорков нижних трущоб. Ведь кровь наследницы так же и на его совести, и лучше бы ему найти убийцу до прибытия брата. Все силы брошены на твою поимку. Тебе придется ужом виться, чтобы, выскользнув из одной западни, не угодить в другую. А скоро их станет столько, что и тебе уйти будет не под силу.
  
  - Я смогу...
  
  Олаф вскинул руку, прерывая меня.
  
  - Есть еще кое-что: Совет испытывает сильное беспокойство, что в дело вступила третья сила.
  
  - Орден Грифона? Храмовников не видели сотни лет, да и само их существование... разумно ли Совету верить в сказки?
  
  - Мы ведь тоже сказка, мой мальчик - голос Олафа стал вдруг усталым, - очень долгая сказка. Достаточно долгая, чтобы превратиться из жуткой в жалкую. Тар-Карадж пережил собственную славу, теперь он - лишь тень былого величия. Время, когда скаморы были разящей рукой Судьбы мира, миновало. Подобно гулям мы пируем на трупах, давным-давно позабыв вкус настоящей крови. Ты прав, мой мальчик, об ордене Грифона никто не слышал вот уже сотни лет, но и кровь королей не проливалась нами столько же. И вот теперь, когда это свершилось, из прошлого вернулись они - убийцы убийц. Только сейчас Тар-Карадж слаб и жалок, чтобы осмелиться принять вызов. Поэтому никто не придет тебе на помощь. Никто не...
  
  Олаф осекся и, чуть повернув голову, прислушался к чему-то у себя за спиной. Его лицо окаменело. Наконец он выпрямился.
  
  - Совет не может допустить, чтобы в смерти наследницы открыто обвинили Тар-Карадж - голос его был ровным до казенного и сухим до перши в горле. - Тебе велено оставаться на месте до прихода исполнителей. Если во внешнем мире имеют место те, чья жизнь тебе небезразлична - сообщи, где искать их, и они ни в чем не будут нуждаться. Ты был хорошим сыном, но пришло время слиться с матерью Тьмой. И да будет твоя поступь в ее объятия неустрашима и легка.
  
  - Так Совету угодно, чтобы я покинул мир?
  
  Глупо задавать вопрос, ответ на который известен заранее, но все же я его задал. Зачем? Неужели в глубине души надеялся на то, что Совет изменит свое решение? К смерти меня готовили с детства. Я и в мире так долго терся с ней бок обок, что перестал обращать на нее внимание. Для меня она - лишь еще один вариант одиночества, не больше. Какая, в сущности, разница, с какой стороны быть одиноким? Я прислушался к себе. Нет, я не боюсь Тьмы, и моя поступь 'в ее объятия' и в самом деле могла бы быть 'легка и неустрашима', но... что это у меня там, в потайном уголке? Неужто и впрямь надежда? Моя память готова была сдаться. Сегодня утром я отчетливо почувствовал это. И неважно, что послужило причиной ее слабости: добрый промысел или лошадиная доза 'перевертыша' - нужно дать стерве шанс все исправить. Так или иначе, второй раз ей от меня не отвертеться. Но для этого я должен выжить, как тогда, в Утробе.
  
  Олаф молчал и, похоже, те, кто незримо стояли за его спиной, тоже. Мой вопрос они, конечно же, проигнорировали. И правильно: иллюзии для живых, а со мной дело решенное. Теперь понятно, почему Олаф. Деликатность Совета трогала. Жаль смазывать концовку. Я выпрямился.
  
  - Я нахожу волю Совета неприемлемой - мне показалось или Олаф чуть заметно кивнул? - Но оставаясь любящим сыном, спешу упредить Совет, что постараюсь устранить любого, кто будет послан за мной и, в силу сложившихся обстоятельств, не могу обещать им жизнь - еще один кивок, на этот раз явный. Губы Олафа тронула улыбка. Он вновь чуть повернул голову, прислушиваясь к чему-то. По мере того как он слушал, улыбка становилась все шире.
  
  - Совет взывает к твоему благоразумию и напоминает о долге перед Тар-Караджем.
  
  - Я не забыл о нем, жаль только, что Тар-Карадж не помнит долгов перед сыновьями. Я всего лишь собираюсь выжить и хочу, чтобы Совет, посылая за мной братьев, помнил об этом.
  
  Лицо Олафа напряглось. Он что-то сказал мне беззвучно, одними губами. Я не успел разглядеть что именно.
  
  - Беги! - крикнул он. Нить 'пуповины', связывающая фантом с камнем, завибрировала, натянувшись струной, и лопнула. Олаф исчез.
  
  Я махнул вверх по лестнице. Дверь парадного жалобно забряцала щеколдой под тяжелыми ударами. 'Именем герцога!' Сухой треск вышибаемых дверей преследовал меня по пятам. Окно на крышу оказалось распахнутым. Под ним лицом вниз лежал труп стражника: сработала охранная руна. Нижний этаж наполнился грохотом сапог. Дивиться на нежданного гостя времени не было. Подхватив лежавший с ним рядом стилет, я вывалился в раскрытое окно. И поневоле замер. Сеть, ставшая видимой на почерневшем небе, колыхалась так низко над городом, что казалось ее можно достать рукой. Она струила с небес призрачный свет, окрашивая бесчисленные крыши зеленым. Но не цветом листвы или травы, а скорее болотным, тинным. Оттого было ощущение, будто ты на дне морском и черные провалы особенно широких улиц и дворов лишь усиливали его. Низкий басовитый гул прокатился над крышами. Сеть дернулась, точно живая. Дрожь пробежала по ней из края в край. Гул повторился. Сеть дернулась еще раз и вдруг налилась пунцовым. Охота началась.
  
  
  Глава 20
  
  Наползая, напирая друг на друга, скаты крыш изгибались под самыми немыслимыми углами. Их ломаное безбрежье, в красноватых отсветах полыхающей в небе Сети походило на хитиновый панцирь исполинского чудовища. Вверх-вниз. Под сапогами то глухо бухала дранка, то гулко перестукивалась черепица. Вверх-вниз. Казалось, чудовище мерно дышит погруженное в сон, совершенно не замечая пары блох, устроивших чехарду среди остей каминных труб. Что ему пара, когда изо дня в день приходится терпеть под серым брюхом возню сонма других таких же?
  
  Я уже не оглядывался: знал, что он не отстанет. Ни черные ущелья улиц, ни широкие провалы двориков не охладили его пыл. На нем была форма затужской охраны, но для охранника он являл чересчур завидную прыть. Он немного уступал мне в скорости, но нисколько в ловкости. Поначалу их было пятеро, но только этот, не раздумывая, перемахнул первый же провал уличной расселины вслед за мной. С гребня крыши я успел расслышать удивленные выкрики оставшихся на том 'берегу'. Так ли еще они забегают, когда сообразят, наконец, что ни один из них знать не знает героя и никогда раньше его не видел. Я бежал, стараясь держаться как можно дальше от кордонов с их рассыпанными по крышам арбалетчиками. Сеть наверху словно взбесилась: истеричная перекличка магов трепала ее как щенок лоскут. Поначалу я метил в Зловищи, но с таким бойким довеском на хвосте нечего, было, и думать пересечь пустырь невозбранно. Пару раз мне уже случилось увернуться от метательных ножей, выслушав над ухом их разобиженное сопение. И смазаны они были, надо думать, не манной кашей. Мне весьма доходчиво давали понять, что персона моя чересчур важна, чтобы вот так запросто позволить ей уйти. А стало быть, самое время оставить бесплодные попытки стряхнуть довесок и постараться найти подходящее место для встречи с ним.
  
  Полоса отчуждения. Здесь 'панцирь' чудовища Затужи терял целостность, дробился, будто истерзанный зубами неведомого хищника. Обломками костей белели в провалах стены. Бежать стало труднее. Уцелевшие скаты крыш колыхались, словно травяные болотные сплавины. Раскоряченные балки натужно скрипели и норовили выскочить из-под ног. Незыблемыми оставались лишь обнаженные торцы стен, да и на тех лежал такой слой каменного крошева, что приходилось здорово попотеть, чтобы не оскользнуться на нем. Я уклонился, пропуская мимо очередной нож: тот свирепо клюнул черную перекошенную трубу дымохода впереди, разочарованно взвыл и канул в темноту. В настырности довеска было что-то нечеловеческое. Похоже, к нашим салкам он относился со всей серьезностью, да и меня, надо признать, его отношение быстро настроило на деловой лад. Да и как иначе? Непросто сигать по уцелевшим крышам, вглядываясь в клубящуюся меж ними пыль, и вместе с тем чутко прислушиваться, не режет ли воздух за спиной пущенная вдогонку сталь. Как на грех, ниже проломов мне открывались либо нагромождения из балок, либо зияющая пустота до самой земли. И ничего похожего на то, что искал я. Время помянуть хваленую удачу. Я и помянул: вслух и, кажется, весьма убедительно, потому что в следующий миг увидел...
  
  И с ходу нырнул, ударив напряженными, широко расставленными руками в крышу. Как и ожидалось, старая дранка поддалась легко, и я рухнул вниз, увлекая за собой отменную лавину из пыли и гнилых досок. Если б мне случилось наблюдать за этим со стороны, я, пожалуй, с чувством похлопал бы себе. Расчет оказался верным: шлейф пыли протянулся за обломками до самого пола, как нельзя вернее указав место моего падения. Мигом позже, шагах в трех позади, менее зрелищный обвал ознаменовал прибытие довеска. Он просто воспользовался дырой, которую чуть раньше перемахнул я, поэтому появление его вышло не столь эффектным. Зато приземление ему, бесспорно, удалось: доски едва скрипнули под ногами. Он так и остался стоять, низко пригнувшись к полу, в столбе красноватой пыли закручивающейся спиралью. Он прекрасно понимал, с кем имел дело, и не тратил сил на тщетные попытки уйти с освещенного места и затеряться в темноте. Но и я не хуже понимал, кто пожаловал за мной, и поэтому не спешил обнаруживать себя раньше времени. А раз уж мы оба оказались такими смышлеными, то и вопрос об использовании магии под полной Сетью отпадал сам собой.
  
  Я внимательно наблюдал за ним. Говорят, пристальный взгляд может выдать - возможно, и все же предпочитаю не уподобляться грудастой жене мельника из скабрезной песенки, которая, спасаясь от возжелавшего ее залетного ухаря, спрятала голову под лавку. Какое-то время довесок торчал на свету, изображая легкую мишень. Наконец, смирившись с тем, что 'водить' придется все-таки ему, он мягко скользнул в темноту, с легким шелестом вытянув из-за спины не то длинный нож, не то короткий меч. Оружие не имело крестовины - узкий клинок являлся продолжением рукояти - но держал довесок в руке его так, что сразу становилось ясно: этим клинком можно наделать не только дырок. В открытой схватке противопоставить такому стилет было бы роковой ошибкой. Парня неплохо подготовили к встрече. А сколького еще я не видел! Уверен, Тар-Карадж проследил, чтобы он был набит сюрпризами точно трезвый пресвитер добродетелью. Только я-то не собирался знакомиться со всем многообразием его инструментария. Тар-Карадж... Интересно, изменит ли мне мое монолитное спокойствие, когда я убью брата? Тогда, в Утробе, я ничего не почувствовал. Но там я всего лишь проткнул непроглядную тьму, заставив ее вскрикнуть совсем по-человечески. И только ее я и видел у своих ног, когда за мной пришли.
  
  Довесок не спешил. Движения его были скупы, выверены и легки: рассохшиеся половицы лишь сонно поскрипывали под сапогами. А по тому, как он вглядывался в залегшие у стен и в углах густые ночные тени, было ясно: в темноте он видит ничуть не хуже меня. Его неплохо натаскали. И все же я надеялся, что осознание собственного всесилия помешает его способности мыслить творчески. Крайняя изобретательность - это для жертв. Удивительно, как стремление выжить порой питает их, на какие ухищрения сподвигает! В то время как холодный расчет охотника на свою беду излишне логичен. И ничего удивительного, что от профессионала я прежде всего ожидал трех вещей (брат подходил все ближе): рассудочности, последовательности (остановился, озираясь) и того... что он не посмотрит вверх, чтоб отыскать там упавшее вниз. Я крепко обхватил ступнями потолочную балку и медленно распрямился, повиснув головой книзу. Обритый наголо, затянутый бледной паутиной шрамов затылок брата оказался всего лишь в паре ладоней от моего лица. Быстро обхватив его шею левой рукой, я с силой вогнал стилет ему в ухо и провернул. Взметнувшаяся, было, рука с клинком опала как подрубленная. Брат захрипел, сапоги судорожно заскребли по полу. Я вырвал стилет, ощутив редкие жаркие капли на своем лице, и ударил снова. Он умирал долго. Изо всех сил я стискивал ногами балку, чтобы не упасть. Его колотило, будто запертая внутри него жизнь обезумевшей птицей билась в поисках выхода. Чтобы помочь ей я ударил еще и продолжал давить, физически ощущая скрип плоти разрываемой сталью. Руку, сжимавшую стилет, захлестнуло жидкое пламя. Щеку оросила горячая россыпь. Дернувшись пару раз, тело брата выгнулось дугой и обмякло, сделавшись непомерно тяжелым. Только теперь я ослабил хватку, позволив ему осесть на пол, и, легко качнувшись, спрыгнул следом.
  
  Тьма Утробы обрела, наконец, плоть. Я стоял, тщетно пытаясь наскрести по пустопорожним сусекам души хотя бы толику сожаления. Похоже, братская любовь так и осталась для меня всего лишь отзвуком выспренних речей отцов на ежедневном Слове. А потому лицемерить, распаляя чувство вины, которой нет, не стоило. Равно, как и затягивать скорбную паузу. Я присел над трупом. В широко распахнутых глазах брата застыла белесая муть, под которой едва-едва угадывались темные полыньи зрачков. Я присвистнул. Да он залит эликсирами под горло! И, похоже, это не первая отведанная им замесь. Разлепив покойному губы, я провел пальцем по его стиснутым зубам. Половина их оказалась выкрошенной едва ли не до десен: боль, которую он испытывал по возвращении, была воистину страшной. И магия... я не чувствовал ее. Ни йоты магии в распростертом на полу теле. Осталец. Следовало бы догадаться. Он ни в чем не уступал мне, но то, что для меня было данностью, он и ему подобные получали лишь взаймы. Олаф рассказывал...
  
  ...В Тар-Карадже некоторых сыновей после первого же круга инициации определяли в остальцы. Олаф не уточнял причин, просто называя это 'отделением зерен от плевел'. С этих пор наше обучение здорово разнилось. Остальцы не знали 'отрад' скаморского образования, таких как Пасть или Утроба. Им разрешалось общение друг с другом, их даже селили всех вместе. В наших разговорах Олаф называл остальцов не иначе как отребьем, однако меня, коротавшего бесконечные вечера в келье, собственная 'избранность' тогда ничуть не радовала. Даже жестокая правда о том, с чем именно изо дня в день приходилось сталкиваться париям Тар-Караджа, угнетала меня едва ли больше, чем одиночество. Дело в том, что остальцов учили терпеть боль. Дикую. Нечеловеческую. Всё то, что по каким-то причинам оказалось им недоступным, они принимали вкупе с лошадиными дозами эликсиров. Ни опий, ни маковый отвар, ни какая иная маринующая разум дрянь не могли справиться со смертельной болью, что приносило с собой 'похмелье'. Единственным средством обороть ее был яд болотных геерн - тварей, которыми кишели набухшие от сырости леса Умганы. Творец, по-видимому, пребывал в самом дурном расположении духа, когда сподобил эту проворную мерзость еще и умением метко садить отравленными иглами на расстоянии. Наполнявший иглы яд был столь сильным, что добыча, мгновенно впадавшая в состояние эйфории, даже не замечала, как ее неторопливо и со вкусом пожирали заживо. Олаф рассказывал, будто лица повстречавшихся тварям людей и по смерти сохраняли выражение невыразимого блаженства... если конечно геерны оставляли им лица. Даже если жертве каким-то чудом удавалось спастись - ее жизнь длилась не дольше действия яда. Приходившая вслед за эйфорией боль убивала мгновенно. Этот удар и учились держать остальцы. Один удар вместо дюжины - все логично. Жаль только логика - не сказочное заклятье, что с легкостью помогло бы пережить боль. А потому, перспектива загнуться раньше времени, была для остальцов много реальней, чем все прочие. Те же, кому судьба даровала жизнь, благополучно гробили ее лошадиными дозами эликсиров, выполняя для Тар-Караджа самую грязную работу. Что за 'грязная работа' Олаф никогда не пояснял, а я не спрашивал.
  
  Зато теперь, кажется, начинал понимать. И поневоле отдавал должное дальновидности Совета: разумней жертвовать 'плевелом', чье воспитание и так зиждилось на естественном отборе 'сдохнет-выживет', нежели лишаться тех, чей отбор обходился не так дешево. К тому же, в случае неудачного для Тар-Караджа исхода охоты - труп любого скамора годился в кем-то заваренную кашу. Куда правильнее тут поступиться остальцами, чьи тела, как и тела обыкновенных смертных, откликались на пресловутую метку. Задернув рукав, я вывернул оголенную руку остальца ладонью кверху. Под бледным снегом кожи темнели набухшие ручьи вен. По ним, от локтевой впадины вниз, тянулись прерывистыми стежками черные точки. Их было не меньше сотни. Да у нас тут, похоже, долгожитель остывает. Впрочем, могло статься не все стежки на руке сводного брата - издержки ремесла. Мне уже доводилось слышать о новом, стремительно набиравшем популярность увлечении. Необычайно тонкие, очищенные от яда иглы геерн - полые внутри - при помощи мудреных приспособлений помогали ввести опий прямиком в кровь. Так он действовал быстрее, ярче высаживая мозг. Воистину две вещи на этом свете обречены человеком на вечный прогресс - истребление ближнего и самого себя.
  
  Негоже философствовать натощак, да еще когда под ногами того и гляди полыхнет. Чутье подсказывало мне, что очень скоро я буду вспоминать местную скуку с нежной грустью. И этот труп на полу, и тот, чей стилет я подобрал в доме - не последние гости, прибывшие по мою душу. У Тар-Караджа достанет 'родственничков', чтобы занять меня: свою расторопность он уже доказал. Немного беспокоило, каким образом на мой огонек так скоро слетелся герцогский гнус, однако, учитывая в его рядах остальцов, можно было не сомневаться: Совет держал ситуацию под контролем. Вот только не знаю, чего мне стоило по сему поводу больше - волноваться или гордиться. Передышку следовало использовать с толком. Дом лавочника мне пришлось покинуть налегке. С тяжелым сердцем я припомнил кошель с золотом, оставленный на столе. Об остальном можно и не вспоминать, не то боль утраты грозила стать воистину невыносимой. Про дом, конечно же, придется забыть: полуночники обрыщут его сверху донизу, пометят каждую стену, каждый угол, вылижут дочиста. Оставался Рюго. Вернее, его корчма. Не думаю, что в светелке толстяка оставили засаду, иначе я утрачу веру в благоразумие людей, которому сам собирался изменить. Можно конечно потрясти сводного братца (с его молчаливого согласия), но обирать трупы не в моих правилах. И не столько из суеверия, сколько из опаски получить в руку отравленный шип, или еще какой гостинец от весьма изобретательных по этой части скаморских умельцев. Стилеты относились скорее к 'расходникам' и 'начинки' не содержали, но тащить этот из головы остальца, точно редис из грядки, желания у меня не возникло. Я поднялся. Наверное, самое время сказать 'покойся с миром' или что-то вроде того, однако слова, сказанные не от чистого сердца, навсегда повиснут в воздухе, в котором и так уже не осталось места от людского лицемерия, так что я уж честно:
  
  - Лучше ты, чем я.
  
  К 'Озорному вдовцу' я вышел, когда Ковырь - местный вышибала - выпроваживал из корчмы последнего клиента. Церемониал расставания был сильно упрощен: амбал бережно вынес его на крыльцо и пинком отослал вниз по лестнице. Под крыльцом, около фонаря и у блевотной лохани слабо возились в пыли или неподвижно лежали те, кто уже успел испытать на себе его настойчивое радушие. Судя по обилию тел, смерть толстяка мало затронула дела корчмы, лишний раз доказывая старую как мир поговорку 'свято место...'. Дверь за Ковырем с треском захлопнулась, послышался глухой стук задвинутого засова. Задний двор корчмы оказался безлюдным, а оба окна в комнату Рюго были распахнуты настежь. Зловещие кровавые отсветы Сети на стенах усиливали предчувствие западни, словно грошовые декорации к дерьмовому представлению. Все это выглядело настолько пошло, что запросто могло оказаться правдой. Что ж, по тем же канонам, внезапное появление героя на сцене неизбежно застигало злодеев врасплох и несло им кровавую расплату, оставляя зрителей прямо-таки выть от удовольствия. Хотя в моем случае зрителям лучше было бы заткнуться и сидеть тихо-тихо.
  
  Одолев в одно мгновение торный путь наверх, я влетел в распахнутое окно. Комната встретила меня знакомой вонью коптильни и непривычной гулкой пустотой. Тут не было затаившейся стражи - ей просто негде было таиться - из всей обстановки в комнате оставался лишь камин с черным, непроглядным как дыра в преисподнюю зевом. Дверь в чулан оказалась распахнутой настежь - давешняя бадья вкупе со скамейкой и похожим на саркофаг сундуком не избежали участи прочего скарба. Отскобленный, гладко ошкуренный от стены до стены пол сиял. Кто-то вчистую вымел всю память о бывшем владельце. А стало быть... Нет, оба тайника остались нетронутыми, но их убогое содержимое говорило, что и Рюго не планировал надолго задерживаться в городе. Тощий кошель с медью, не самый добротный стилет, кое-какая мелочевка да пара пустых флаконов из-под зелий - все это больше смахивало на брошенный за ненадобностью хлам. Похоже, толстяк и в самом деле готовился убраться из Затужи, а посему пытать удачу, напрасно копошась в схроне винного погреба - лишь подтверждать деловую сноровку моего бомли, о которой я и без того самого лестного мнения. Оставался мой собственный тайник. Мохнатый треугольник все так же красовался на дверной ручке - шутка явно удалась. За самой же дверью меня ждал сюрприз: всё и без того невеликое пространство моей клетушки от входа до окна было сплошь завалено барахлом Рюго. Справедливое низведение светелки до заурядного хламовника я принял бы с куда большим удовлетворением, если бы устроенный бедлам не преграждал путь к тайнику. Пришлось изрядно повозиться, прежде чем я смог выбраться обратно, но уже с дерюжным мешком, приятно оттягивающим плечо. Более в 'Озорном вдовце' меня ничего не держало. Я приоткрыл дверь.
  
  - Впусти, Яля, слышишь, ну? Впусти.
  
  Слева по коридору, шагах в пяти от меня топтался Свирч. Отклячив угловатый зад, он хрипло нашептывал в закрытую дверь.
  
  - Дурочка же, не понимаешь, с кем будешь. Ты слушай, тут теперь всё моё ... всё. Я ж по-отцовски к тебе... как к родной... да я же за ласку... не подумай чего, я же и одарю... завтра ж на базар пойдем... платьице васильковое, что глазки твои, хочешь? Шелками завалю, не хуже прочих будешь... моей будешь... Языков не бойся, все они у меня вот тута вот! Отвори...
  
  За дверью тоненько, по-детски всхлипывали. Эка разбирает старого похотника, тощими босыми ногами по полу сучит, что кобелек молодой. Аж взопрел сердяга. Насквозь сырая ночная рубаха облепила сутулую хрящеватую спину, обвиснув спереди пузырем, белесым точно рыбье брюхо. Свеча в жилистой руке так и ходила ходуном, понуждая и без того неверный огонек бешено метаться на фитиле. Вот значит, кто корчму прибрал. Надолго ли? Не успеет и глазом моргнуть, как гости заявятся. Только не мое это дело. Путь свободен: старый черт сейчас себя не видит. Я выскользнул из комнаты.
  
  - Открой, Ялька! Ты думаешь, что... я с тобой вожжаться долго буду? Ковыря-то видала? То-то! Знаешь, чего он с бабами делает? Я тебя, сука, ему отдам - шелковой станешь! Да не ему одному - каждый пройдется! К кровати прикручу и по медяку с клиента! А матери отпишу, мол, с полюбовником сбежала! У нее-то вас мал мала меньше - забудет враз! А коли ты с лаской ко мне, так и я со всем сердцем. Впускай, тварь!
  
  Свирч бухнул в дверь плечом. Всхлипы переросли в рыдания. Не мое это дело...
  
  Свирч поперхнулся, едва почувствовав упертый в бок стилет. Я надавил, чтобы у него не осталось никаких иллюзий, чем там в него тычут. Свирч понял, всхрапнул точно конь, дернулся в сторону. От него и разило аккурат как от коня, даже в глазах резало.
  
  - Стой смирно. Свечу ровнее держи - я положил руку Свирчу на плечо и притянул к себе - Рюго видал? - Свирч судорожно сглотнул - Хорошо. Теперь слушай внимательно. Её в покое оставь. Я прослежу. Если узнаю за тобой что - выпотрошу как рыбу. Уразумел? Головастый. Медленно считай до ста золотых. Сойдешь с места или обернешься раньше - отправлю к Рюго.
  
  Я отступил словно художник, придирчиво оглядывающий свое творение. Свирч стоял, уткнувшись лбом в дверь, его колотило, по тощим ногам у него текло. Завтра я буду корить себя за внезапный порыв. И, скорее всего, пожалею о том, что не сдержался. Но сейчас... я улыбался.
  
  
  Глава 21
  
  ...Ветер. Я чувствую его стылые пальцы у себя в волосах. Воет, словно все плакальщицы мира собрались посостязаться в скорбном ремесле. Мои глаза открыты, но перед взором пустота: угольно-черная, из края в край беспросветная, непроглядная. В ее антрацитовой глубине ворочается неясный рокот, словно далекие раскаты отошедшей грозы - отзвуки моих воспоминаний. Я хочу к ним, но что-то мешает. Это тепло, что вслед за ледяной пястью ветра опускается на мою голову... Такое крошечное, но когда оно рядом - вой ветра отступает, и мне чудится колыбельная. Я не могу уйти, пока оно здесь. Я беспомощен перед ним. Все, что мне остается - слушать.
  
  - Глянь-ка туда, - голос слева. Хряский, точно скручивают веник, - а ну подь проверь, живой ли.
  
  - Да кажись, снулый, - второй голос глухой, словно поверх рта втрое навёрнут рушник, - ребра наружу и хошь бы хны, а стынь так и сечет - верно мертвяк. Ну его к бесам, Шага, не терплю я деток снулых! Болтают, души у них докучливы, токмо коснись - привяжутся, до кровавых чертей умотают.
  
  - Мало что ль за свою жисть ты им головенок поскручивал!? Испужался он! Ране надо было робеть. Поди хороводы вкруг тебя водят ужо, - смех такой, будто по сухостою ломится кто.
  
  - Типун те на язык, трепло! Пока ими схрустнешь, они живые щё, трепыхаются под ногами точно рыбехи, а после я и не касаюсь. Ты глянь лучше, чой у него там на мослах? Сверток нето?
  
  - Мож цацки успел из дому прихватить, а? Подь посмотри, ну. Чего рыло кривишь? Пусти, я сам тогда, баба!
  
  Грузное 'хруп, хруп' вплотную. Чужое касание ледянее пятерни ветра.
  
  - А, зараза! - удар отправляет меня в пустоту. На мгновение я сливаюсь с ней, но лишь на мгновение, затем меня принимает мягкое. Оно завладевает мной, обволакивает. Тепла я больше не чувствую, только холод, но и он милее мертвенной стужи чужого прикосновения. Самое время уходить, но я всё еще здесь, всё еще могу слышать.
  
  - Чего там, Шага?
  
  - Ваше сраное сиятельство на руках поднесть!? Поди да сам глянь!
  
  - Это чего же в тряпье?.. Башка!?
  
  - Леденец, твою мать! Нет, верно говорил хромой, клятая деревня, пропащие души. Мы жреца потрошим, а он нам грехи отпущает. Служек вспарываем, а оне песни поют. Я одному требуху на шею намотал, так он меня, слышь, простил! Что ни хата, то подле кол налажен - верно тебе говорю, их тутошние бабы заместо мужиков пользовали! Выблядки вот с оторванными башками обымаются... Одно слово - ерытики. Слухай, Енек, дак мы, сталбыть, богоугодное дело сладили, а?
  
  - Ага, отправит те Кларий с белым голубком поцелуй в гузно. Нам деньгой плачено, Шага. Без нее родимой я б хромого и слухать не стал. И ты б не стал. И робятня наша не почесалась бы. А с деньгой споваднее: всё одно, кого резать. Жаль сверх зашибить не вышло. Вона Горыль - дурак дураком, а приметил, паскуда, что молчуны выблядков в обоз пакуют. Покамест мы селян свежевали, он тишком по дворам пацанов шукал да молчунам сводил. За серебро! Я уж его и так, и эдак крутил-совестил, мыслил, он поделится, куды там... слухал он со вниманием, чуть башка не оторвалась, так соглашался, опосля отослал меня нахер и вся недолга.
  
  - От оно как... и тебя, сталбыть... А молчуны могли б и упредить, что за сучат монетою платют!
  
  - Дак на то они и молчуны, чтоб помалкивать. Да и была б охота к ним с расспросами лезть. С души воротит от их бельм! Не зеница - желток в пережаренной яишне! Неспокойно мне, Шага. Тут один из них четверых положил. Враз! Я и приметить за ним не поспел, как!
  
  - Что с того? Радуйся, что оне задарма режут - нам суетни меньше! У хромого-то глаз всегдашный, да и сам он, я так разумею, за набольшего у них. С ним и ведем! До молчунов нам дела нету.
  
  - Оно так, но я вот о чем: мы-то им на кой сдались, Шага? Оне б эту деревеньку и без нас сладили.
  
  - Сталбыть с нами споваднее. Да не думай пустого! Уплочено ж загодя, мошна ляжку так и жжет! И-эх, бабу бы теперь!
  
  - Тебе со щелкой наискось что ль!? Вы ж всей оравой таскали какую-то. Чего ж еще?
  
  - То-то и оно, что оравой! Повырезали всех баб вчистую - и старых, и малых,- а как поостыли-опомнились, так хошь друг друга насаживай! Выколупнули откель-то чахлую, так она и пятерых не потянула - померла. До меня черед так и не дошел! Мужики, кто побойче, остались блажить, а я свалил. Теперь-от промеж ног свербит.
  
  - Так за чем дело стало - вертайся. Что холодновата - тебе не привыкать. С твоей-то рожей и живая, поди, лежит не дышит, от счастия этакого стынет!
  
  - Ты за мою рожу не боись, ты вона за своей доглядывай! А приходовать снулых - грех это!
  
  - Охолонь, праведник, шутю я! Ты глянь-ка сюда лучше. Мы тута языки полощем, а он промеж тем и не мертвяк вовсе, вона как на нас зенки таращит!
  
  - Твоя правда - живехонек! Наварим, сталбыть, серебра-то! Глянь, так и зыркает! Тощой, волосья длинные... на девку сделан.
  
  - В обоз сволочем бельмастым, пока не отчалили. Да и хромой с нами двоими потолковать желал перед уходом. Ну, чего обмер?
  
  - Ты это, Енек, погодь чуток, я тут вот чего... попридержи-ка этого да пасть ему заткни хорошенько.
  
  - Дак он и не орет вроде.
  
  - Заорет, когда примусь.
  
  Я открыл глаза и выдохнул.
  
  Сон. А память особо не церемонится, я гляжу. У нее прямо-таки необоримая страсть к мелочам. И этого в стерве не избыть. Теперь, когда она всерьез решила вернуться, следует запастись терпением. И немалым. Полагаю, у нее достанет дерьма, чтобы обдать меня им с ног до головы, точно из ушата. Немного жаль, что нам пришлось пропустить розовую пору, когда помнится лишь хорошее, и разом перейти к будничной грязи. Словно супружеская чета, давно миновавшая елейный миг страсти, делим опостылевший быт, уживаемся, свыкаясь с общей вонью. По крайней мере, я вступил в эту связь, не теша себя иллюзиями: еще в первое свое откровение память честно назначила цену. И мне придется заплатить ее.
  
  Вставать я не спешил - лежал, смакуя подзабытое за пару дней чувство покоя. В Зловищах, как и во всей Затуже, впрочем, хватало мест, где с готовностью распахивали радушные объятия и саму душу в ответ на распахнутый кошель. С той лишь разницей, что объятия тут были погрязней, да душа погаже. Хотя в моем случае, как говаривал приснопамятный Рюго, привередничать - великий грех: с моим кошелем я не мог рассчитывать даже на казовую жалость. И совсем уж неожиданно на помощь его скудному содержимому пришла щедрость, какую я некогда явил хозяину этой выгребной ямы под дерзкой вывеской 'У бога за пазухой'. Скучные, ничем не примечательные заказы, где-то с полгода назад. Оба раза цели опрометчиво понадеялись на укрывающую способность Зловищей. Мне не составило особого труда разочаровать их... смертельно. В обоих случаях я провел тогда 'у бога за пазухой' не дольше ночи, заплатив вперед за седмицу, и обратно денег не взял. На мое счастье владелец дыры, как оказалось, обладал редким для Зловищей даром отличать долгосрочную выгоду от разовой поживы. И еще более редкой для этих мест разумностью предпочитать первое последнему. Когда на исходе ночи я заявился в его корчму, он лишь мельком глянул в протянутый мной кошель и без слов проводил сюда.
  
  Узкая, подозрительно смахивающая на стойло комнатка на нижнем этаже в самом дальнем углу корчмы. Вместо окна - отдушина шириной в ладонь под низким сплошь поросшим седой паутиной бревенчатым потолком. Сквозь отдушину в комнату тщетно пытаются протиснуться уличное пекло и смрад Зловищей. Впрочем, и своей вони 'у бога за пазухой' довольно. Лениво колышется паутина. Под стать ей нехотя ворочаются мысли в голове. Стало ли для меня откровением решение старейшин? Вряд ли... если только самую малость: я понимал, что стоит на кону. Удивило другое: то, как скоро Тар-Карадж отступился от меня. Похоже, вариант, в котором я счастливо покидаю город на своих двоих, даже не рассматривался. Они забрали мою жизнь еще до того как я коснулся камня, и это единодушие удручало. Олаф, конечно же, знал о решении старейшин и тянул время лишь для того, чтобы к дому поспели остальцы. Тем не менее, пускай и запоздало, но он всё же предупредил меня. Почему? Что он такое увидел, чтобы открыто встать под паровой каток воли Совета? Ответа я не знал. Ясно одно: больше мне помогать никто не станет. Даже если Олаф каким-то чудом выпутается, я оставил шансы связаться с ним в доме лавочника вместе с камнем, по которому меня, несомненно, и нашли. Теперь я сам по себе. Одиночка. Изгой. Трудно передать, что я почувствовал, отчетливо осознав это только сейчас. То ли мне не хватало воздуха, то ли его вдруг стало чересчур много для меня одного.
  
  В дверь едва слышно, словно бы украдкой, постучали. Я ждал этого стука, тем не менее, когда я поднялся с пола, моя рука сжимала стилет. Скрипнули петли, и в приоткрытую щель расцвел улыбкой Готар - чьей угодно милостью, кроме божьей - хозяин корчмы. Если прошлое человека метить цветом, то у корчмаря оно выходило не светлее вороньего крыла. Трепали, дескать был он правой рукой Брада Добряка, чья банда некогда наводила ужас на деревни от Затужи до самых Вильней. Но... где тот Брад? Посланная магистратом дружина обложила вольницу где-то у Сухой Залежи. Кое-кто сумел уйти, менее удачливых пристроили на колья. Самого главаря, приладив за руки за ноги к четверке лошадей, отпустили на все четыре стороны. Так что нет Брада Добряка. А Готар вот он, улыбается, крепкие руки о полотняный передник вытирает. Я посторонился. Распахнув дверь, корчмарь пронес мимо меня в комнату уемистый мешок.
  
  - Хорошо ли спалось, милсдарь Лесс? - Готар не поскупился на искреннее участие в голосе. Дай бог, чтобы он не добавил мне этого в счет.
  
  - То, о чем я просил? - стоило сразу направить беседу в деловое русло, дабы обходительность корчмаря не пустила меня по миру.
  
  - То, что вы приказали - Готар утвердил мешок на полу и отступил. Неподвижные глаза корчмаря отблескивали в полумраке комнаты по-волчьи.
  
  - Попросил - на всякий случай поправил я, - Это была просьба, Готар.
  
  Тот ответил полуулыбкой, какой мудрые матери обычно одаривают неразумных чад своих. Она красноречивее всяких слов пояснила звонкую разницу между просьбой и приказом. Я запустил руку в мешок.
  
  - Влажное.
  
  - И воняет к тому же - с готовностью подхватил Готар, - Что поделать, нынче доблестные сыны Затужи, не ведая ни сна, ни отдыха, денно и нощно топчут камень мостовых заместо потаскух, поди сыщи промеж них отутюженного.
  
  - Не то улыбка на твоем лице был бы куда шире, так?
  
  - Милсдарь Лесс проницателен: за подобную удачу я бы взял втрое.
  
  Я вытряхнул содержимое мешка на пол. Из живописной груды тряпья извлек знававшую лучшие времена льняную стеганку. Лоскуты зеленого бархата на груди с вышитыми на них золотой нитью частями парящего орла вытерлись, золотой шнур истрепался, открывая швы.
  
  - Просьба вольна, Готар, тогда как приказ исполняют в точности. Я верно понимаю? Тогда ответь, почему вместо гордого льва затужских законников я смотрю сейчас на недужного петуха Барвелов? Неужто барон Марвен, отринув грех, так скоро поправил дела, что его родовой герб вновь распахивает любые двери?
  
  - Разумеется, нет. Их милость верен себе: неумолимое оскудение его мошны сказывается лишь на качестве вина, шутов и шлюх.
  
  - В таком случае, к чему эта рвань?
  
  - Причина есть. Ночью, едва переступив порог моего скромного заведения, вы наперво пожелали узнать о судьбе некоторых ваших друзей. И я споро промыслил нужные вам сведения...
  
  - Меня твоя расторопность здорово впечатлила тогда. Дай-ка догадаюсь, еще один приказ?
  
  - Просьба. Тут моя помощь - добрая услуга, коли речь шла о наших общих друзьях. Теперь они в Восточной башне. Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы догадаться, на что вам тряпье законников. Спасение друзей - цель достойная и вне всяких сомнений благородная, однако позволить вам действовать опрометчиво я не могу: я еще не получил обещанных денег. Ваш план прост, но и торный путь подчас таит угрозу. Есть вещи скрытые от праздных глаз и разглядеть их можно лишь, когда перстом укажет ведающий.
  
  - А ты, стало быть, ведающий?
  
  - Порою звезды яснее видны из выгребной ямы.
  
  - Что ж, последнее справедливо хотя бы по отношению к этому месту. Давай, выкладывай, что ты там разглядел на моем торном пути.
  
  - Боюсь, на это у нас мало времени. Трагическое событие не оставило нам его.
  
  - Трагическое событие?
  
  - Убийство принцессы - лицо Готара потемнело, почти смешавшись с полумраком комнаты, будто речь шла о смерти его собственной дочери. Ай да корчмарь. - Сведения секретны и, как водится, каждый в нижнем городе уже знает о том, что произошло во дворце графа Стржеле.
  
  - Похоже на трёп. Затужа мается от скуки. Языки тут большей частью болтаются без дела, точно паруса в штиль. Любой сквозняк с легкостью окрыляет их.
  
  - Верно. Вот только обычный сквозняк Сеть в небе не надует.
  
  - Тем разумнее укрыться за гербом законников, а не опального барона, не думаешь?
  
  - Барон - всегда барон, пусть и поистаскавшийся. Герцог призвал знать к содействию. Марвен не мог не откликнуться на его волю: мостить себе путь на дыбу ему без надобности. В нынешнем состоянии Ла Вильи в два счета устроит ее старику, невзирая на прежние заслуги рода Барвелов. Но и исполнять волю герцога барон решил без фанатизма: тянуть остаток жизни в крайней аскезе он не намерен. Оценив ситуацию в коем-то веке трезво, их милость мужественно лишил себя хлеба и зрелищ и на выпростанные гроши наскреб собственную гвардию из разномастного местного отребья.
  
  - Другими словами, отрекшись от вина и шутов, закупил вдвое дешевых шлюх.
  
  - Если вам так понятнее. Он разрыл заплесневелые сундуки, замкнутые со времен минувшей славы Барвелов, вырядил свое воинство в одежды с гербом собственного дома, всучил какое-никакое оружие и спровадил в ведение магистрата. Смекнете, кто поставил барону добрую половину этого сброда?
  
  - У тебя сейчас такой самодовольный вид, что мне не пришлось бы гадать долго, Готар. И я не удивлен: чего и ждать от сутенера. Однако сильно сомневаюсь, чтобы знакомство с тебе подобными могло вернуть барону хотя бы йоту былого влияния. Скорее, наоборот.
  
  - Пускай ваши слова и ранят, забавно, что вы вообще допустили эдакую мысль. Старик, разумеется, предпочел разгребать дерьмо Зловищей руками агентов. Я лишь самую малость заработал на этом и только. Грех не использовать выгоду, когда часть сосватанного товара - завсегдатаи моей же опиумной курильни.
  
  - Берешь, что поближе?
  
  - Не в ущерб задуманному вами делу. Знать верхнего города сродни змеиному клубку. Даже самому завалящему барону несложно заручиться поддержкой двух-трех влиятельных домов в счет старинных связей. Потому на марвенскую рать, провонявшую крысиным дерьмом, плесенью и лавандой от моли, в магистрате смотрят сквозь пальцы. В патрули их не выпускают: держат подальше от улиц. Именно поэтому Восточную, что аккурат на отшибе, определили под загон для баронского стада. Что называется, с глаз долой. Сейчас, по некоторым причинам, башня не особо заселена. Однако принцесса мертва. Полуночники из кожи вон лезут, отрабатывая доверие его святейшества. Их стараниями тюрьмы полнятся день ото дня. По городу поползли слухи о первых казненных. Если они правдивы, значит, рвение законников превосходит вместимость узилищ. А уж если поиски убийцы затянутся, башню непременно обживут и охрану усилят, спровадив марвенский сброд обходить районы рыбных складов или стеречь выходы сточных канав вдоль Гнызы. Лучшего случая проникнуть в башню может и не представиться. Баронское стадо сгонялось наспех, откуда придется, до того дня большая его часть друг друга и в глаза не видела. Незнакомцем меньше, незнакомцем больше - им плевать. Куда живее они реагируют на подвозимую вовремя жратву. Единственный офицер редко покидает апартаменты на верхнем этаже башни. Похоже, он не в восторге от роли пастушка при стаде. Для того чтобы остаться незамеченным, барвеловского тавра вполне достанет. Но не одно это может сыграть вам на руку.
  
  - Есть и другое?
  
  - Иначе я бы не брал денег. Отсюда до Восточной путь неблизкий. За пару дней напрасных поисков подозрительность законников усилилась. В этой своре и в спокойное время за гербом стражей не укрыться - тут как в сучьем помете: все друг друга знают - чего и говорить о нынешнем? Не на первом, так на третьем... пятом кордоне непременно остановят. А в сбруе Барвелов все шансы одолеть этот путь.
  
  - Твоя уверенность подкупает. И что же питает ее?
  
  - Лишенные выпивки и шлюх, затужские львы дичают. Смех - то немногое, до чего не добрался приказ набольших. Мыслю, в пути вы не раз испытаете на себе немудреный солдатский юмор. Так уж вышло, что марвенские вояки - отдушина для изнывающей от аскезы и зноя солдатни. Но не стоит беспокоиться, шутам благоволят даже короли. Правда это потребует от вас... - Готар посмотрел на груду тряпья и поморщил нос - некоторого самоотречения. Но ведь дружба... стоит того?
  
  - Ты еще смеешь сомневаться. Кстати, что с хозяином тряпья? Он...
  
  - Нетленным духом в мире грез, бренным же телом - в моей опиумной курильне, в подвале. Ума не приложу, что с ним делать. Его грезы денег стоят. Может, отпустить его мятущийся дух на волю? Никто не хватится.
  
  - Запиши его грезы на мой счет. Хоть меня и терзают сомнения, что ты не взял с него вперед.
  
  Корчмарь ухмыльнулся и промолчал.
  
  - Послушай, Готар, раз уж речь шла, как выяснилось, о наших общих друзьях, быть может, часть приказов наречем добрыми услугами?
  
  - Разбрасываться добрыми услугами мешает нужда. К тому же, изрядной доле обещанной вами платы как раз и суждено стать залогом приятельских отношений: 'нетопыри' ценят, когда их 'друзья' платят вовремя. И все же грех скрывать, милсдарь Лесс, за ревностность я жду, что и вы замолвите словечко, и налог на дружбу впредь не будет для меня столь обременительным.
  
  - Разве дружба не стоит всех денег этого мира? Ну, наконец-то твой вид красноречивее ответа. Да, вот еще что, Готар, добудь мне грамоту. Неважно - кредитную ли, подорожную, лишь бы она имела гербовую печать. Теперь оставь меня, мне еще нужно свыкнуться с мыслью, что ты обрядил меня в шута, и я тебе за это остался должен.
  
  Готар поклонился. Я слышал, как за моей спиной смолкли его шаги, как открылась и не затворилась дверь. В комнате повисла тишина.
  
  - Как и было обещано, - я не обернулся, - твои услуги будут оплачены. И я похлопочу о снижении налога на 'дружбу'.
  
  - Ваше слово, милсдарь Лесс.
  
  Дверь закрылась.
  
  Я был неплохо осведомлен об особом статусе Восточной и тех, чьи 'питомцы' оказывались в ее стенах. Знал, почему самое большее через седмицу птенцов невозбранно отпускали на волю. Да никакая другая каталажка нижней Затужи не ладила раскаявшихся граждан из разномастной дряни с такой прытью, да еще в обход палача с его инструментарием. И то, что в народе Восточную иначе, чем постоялым двором никто не называл, мне тоже было ведомо. Но все остальное... Ай да Готар. И дурак же ты был, Брад Добряк, коли держал подле себя такого. Бьюсь об заклад, когда прилаживали тебя к четверке горячих коней, не думал ты, что твоя 'правая рука', прихватив казну банды, окажется так далеко. Да и только ли нелегкая занесла тебя в Сухую Залежь, кто теперь скажет?
  
  ***************
  
  Предрекая мне тяготы в пути, Готар точно в воду глядел. Лишь самую малость он промахнулся: в той части пророчества, где говорилось о немудреном солдатском юморе - за пару дней они здорово насобачились. Раз мне даже пришлось убирать 'за собой' конский навоз, старательно размазанный по мостовой. Откуда бы взяться лошадиному дерьму на узкой, петлявшей, точно нализавшийся в дым крючник, улице я старался не думать. Правда, стоило это мне лишнего крюка до корчмы да медного за полкувшина дрянного вина - руки отмыть. И все же медленно, но верно, я продвигался к цели. Марвенское тавро и впрямь оказалось лучшим выбором. Оно поистине даровало мне свободу скотины брести куда вздумается. Что же до гордости... тут все просто: если у скота ее нет, то и у меня ей взяться неоткуда.
  
  Изнурительный солдатский юмор порядком затянул мое путешествие. К Восточной я выбрался лишь к вечеру. Верхушку башни и примыкающих к ней зубчатых городских стен закатное солнце уже окрасило пурпуром, утопив подножие в густой тени. Казалось, будто невиданная тварь, раскинув исполинские зазубренные крылья, висит, прижатая к земле все яснее проступающей на темнеющем небе Сетью. За ограду двора я прошел невозбранно, никто не окликнул, не остановил меня. Справа от распахнутых настежь ворот под кривым навесом маялась тощая кляча. Она ожесточенно скребла копытом дощатый пол, тщетно пытаясь дотянуться мордой до сена, на котором вповалку лежали мои невольные односумы. Я насчитал пятерых. Босые ноги еще двоих торчали из-под наспех сколоченного помоста для дисциплинарных наказаний, что прилепился к ограде слева. Бадья для вымачивания розг стояла в сохлом бурьяне и, похоже, была полна далеко не водой.
  
  Потрепанный жизнью малый у дверей башни, развернув свиток, долго и со значением шевелил губами. Пергамент он держал вверх ногами, однако я почел за лучшее не расстраивать его. Это стало единственным проявлением интереса к моей особе. За дверью на меня и вовсе не обратили внимания. Четверо, позабыв обо всем, с немым остервенением дулись в кости за хлипким столом, жалобно скрипевшим под яростными ударами деревянной кружки. Чуть в стороне, на ведре, маялся пятый. Моё громогласное 'по велению барона!' лишь сотрясло спертый казарменный воздух. Отыскать вход в темницу, то есть катиться к чертовой матери, мне предлагалось самолично. Низкая дверь с зарешеченным оконцем подошла в самый раз. Вероятность того, что круто сбегающие вниз каменные ступени за ней приведут меня в королевские покои, была ничтожной. Чадящего факела на стене доставало, чтобы и простой смертный спустился, не свернув себе шеи. Внизу мне не понадобился ни свиток, ни припасенный сонный шип - придверник был мертвецки пьян. Раскинув руки, он оглушительно храпел на полу. Его правая нога накрепко засела в перекрестии досок опрокинутой скамьи. В неровном пламени масляного светильника мерцали кляксы разлитого по столу вина. Связка ключей валялась тут же. Прихватив ее, я вошел.
  
  Когда-то, во времена оно, здесь держали оружейный склад, а может, хранили продовольствие на случай осады. Теперь же неглубоким забранным железными прутьями нишам по обе стороны от широкого прохода нашлось иное применение. Дать волю воображению - зверинец, да и только. Правда, твари, что оказывались тут, зачастую бывали куда опаснее зверей. Я вдруг поймал себя на мысли, что, пожалуй, и сам мог бы сойти за достойный экспонат. И если не самый свирепый, то уж, как пить дать, редчайший.
  
  Готар не солгал: 'постоялый двор' и впрямь большей частью пустовал, потому нужных мне 'постояльцев' я приметил сразу. Даже тут они умудрились остаться неразлучными. Для пары их громоздких туш клетушка была явно маловата. Кирим раскинулся на тюфяке в глубине ниши и, похоже, дремал. Едва умещаясь между ним и решеткой, на полу сидел Шамир, втиснув скучающую морду меж железных прутьев. Глаза его были закрыты.
  
  - Харпат, а, харпат, - гнусаво нудил он, - харпа-ат! Слышь, нет? Я тут чего разумел о россказнях-то ваших, там ведь как: 'разверзлось чрево земное и выпростало на свет первого харпата'. Верно то? Так ты мне прямо скажи, харпат, как вы уразумели-то, что за дырка отверзлась? Мож то задница была, а, харпат?
  
  Кто-то хрипло затявкал в смехе. В клетке напротив звякнуло. Я перевел взгляд и едва не присвистнул. Этот 'зверь', да еще тут, в Затуже, легко мог потягаться со мной в редкости! С тех самых пор как 'единая и праведная' размотала потроха его собратьев по деревьям в верховьях Гнызы. И по сию пору лесорубы и охотники обходят те места стороной, не считая тяготой лишний крюк в десяток верст. Кряжистый, чуть ли не до бровей заросший медной бородой, харпат сидел, выставив вперед сбитые колодками грязные босые ноги, вперив ненавидящий взгляд в Шамира. Колодки? Я пригляделся. Воистину. Пара массивных брусьев, замкнутых на висячий замок. Да сверх того еще и цепь, струной натянутая от стены до стены и пропущенная сквозь набитые на верхний брус железные кольца. Знатно стреножили. Похоже, не всем 'постояльцам' тут рады. А может прав Готар, и законники принялись обживать восточную. Так или иначе, до харпата мне дела нет.
  
  Шамира пришлось окликнуть дважды, прежде чем он соизволил отомкнуть сонные вежды. Дабы ускорить узнавание я подступил к клетке вплотную.
  
  - А ну не напирай! - часто заморгал Шамир, отшатываясь. - Это чего же... Лесс? Ты что ль? Оходи меня причиндалами семеро, и впрямь ты! Слышь, Кирим, подымайся. Подымайся, говорю! Глянь, какого свища нам на задницы надуло!
  
  Кирим задышал, завозился, боком, по-крабьи, переполз к решетке, оттеснив младшего брата.
  
  - А я ведь тотчас тебя углядел, едва ты на пороге объявился. Думал, причудилось. Думал, с чего бы это моему другу Лессу в марвенских обносках щеголять? - в черных как уголь глазах Кирима не было ни крупицы сна, как и обычного дружелюбия, впрочем. - Видать дрянь у тебя дела, коль ты их с законниками водишь.
  
  - Не так и не тем думаешь, Кирим. За вами я. Убираться отсюда нужно.
  
  - Уйдешь тут, когда набольший велел... - растянул пасть в зевке Шамир, но осекся под брошенным вскользь взглядом старшего брата и прикусил язык.
  
  Кирим буравил меня исподлобья в упор, играя желваками на обезображенных скулах. Я стоял прямо, спокойно дожидаясь пока он перестанет беситься. Кирим - умница. Разума у него в равной доле с глупостью, как и доверия с подозрительностью. Полтора года нашего знакомства должно хватить, чтобы первое взяло верх.
  
  - Идем, - наконец решился Кирим. Открывшему было рот младшему брату, он коротким жестом приказал заткнуться. Вот и славно: не придется объясняться по пути.
  
  Отомкнув дверь клетки, я с интересом взглянул на связку ключей в руке. Что-то удача чересчур благосклонна ко мне в последнее время. Сразу и не поймешь: то ли пестует, то ли откармливает. А ну как откармливает? С мелодичным перестуком ключи скользнули по соломенной трухе и замерли у скованных колодками ног харпата. Тот не шелохнулся.
  
  Страж на полу, совладавший с храпом не иначе как чудом, был таинственно молчалив. Кирим вопросительно поднял бровь. Я отрицательно покачал головой, щелчком по горлу указав истинную причину, сморившую придверника. Шамир одобрительно хмыкнул не то моему везению, не то настырству караульного. Я шагнул к выходу, но тут же остановился. Братья недоуменно выпялились на меня. Голосов на лестнице за дверью они, конечно же, отсюда расслышать не могли. Зато их слышал я. Спускалось двое.
  
  - Ваш визит - приятная неожиданность, моя госпожа, - голос мужской, осиплый. Такой случается с долгого сна или знатного перепоя, а чаще и того, и другого вместе. - Но зачем лично? Одно только слово, и я приказал бы доставить хоть все головы прямиком ко двору сиятельного графа. Осторожнее!
  
  - Уберите руку, капитан, я в силах спуститься без вашей помощи. Мне тоже жаль, что сиятельного графа интересует не количество голов, иначе обязанность обходить свинарники он возложил бы на кого-нибудь другого. К несчастью, ему нужна одна единственная, и опознать ее могу лишь я.
  
  Этот голос. И запах... робкий, едва ощутимый среди агрессивной казарменной вони. Нездешний, чуждый и этому месту, и всей выгребной яме нижнего города аромат жасмина. Как же недавно и как давно это было. Письма Агаты благоухали им. Но причиной тому была вовсе не Агата, а ее служанка. Меж ароматами цветов и трав дворцового сада я неизменно угадывал ее запах раньше, чем появлялась она сама с очередным любовным посланием от хозяйки. Вот уж не думал встретить тебя вновь, Амалия. Воистину велика власть нелегкой приносить кого угодно! Зачем ты здесь? Уж не меня ли ищешь, почтовая голубка госпожи... покойной, кем бы она там ни была.
  
  Братья перестали пялиться: наконец-то расслышали и они. Как бы чего не выкинули, с этой парочки станется. Я сделал Кириму знак не вмешиваться. Похоже, он понял меня, поскольку тут же одернул Шамира, нырнувшего было позаимствовать меч дрыхнущего стража. И вовремя.
  
  Дверь распахнулась, и на пороге возник сиплый. Его спутница оставалась позади, а потому скрывать выражение недовольства на лежалой физиономии он не счел нужным. Таким и замер в дверном проеме, медленно обводя мутными глазами нашу теплую компанию: парочку громил плечом к плечу, меня и бездыханное тело на полу меж нами. Увиденное он истолковал явно превратно, поскольку рука его легла на рукоять меча. Братцы разом подобрались. Масла в огонь подлил нежданно 'оживший' страж. Нужно признать, он с толком потратил краткий миг передышки, дарованный ему провидением: теперь храп звучал куда убедительнее. Вместе с осознанием к сиплому мало-помалу возвращался праведный командирский гнев. Землистый с лиловатыми отметинами от недавнего сна капитанский лик наливался кровью. Губы же, напротив, стремительно теряли краску. Костяшки пальцев, стиснувших рукоять меча, побелели. Подогретый недоразумением сиплый расходился не на шутку. Того и гляди потянет меч из ножен. Потянет, потянет, да и вытянет. На свой зад. Да не на один лишь свой, вот ведь в чем штука. Похоже, не намного ты с госпожой разминешься, девочка.
  
  - Может, позволите, капитан? Я достаточно налюбовалась вашей спиной!
  
  Уж и не чаял, что бурю мыслимо укротить словом. Тем не менее, сказанного хватило, чтобы у сиплого разом отлило от лица, да и сам он весь как-то опал, скис. Торопливо натянув маску учтивости, он с полупоклоном отступил в сторону. Проигнорировав протянутую им руку, в комнату вплыла Амалия. Ее взгляд, помедлив на братьях и едва скользнув по распростертому на полу телу, остановился на мне. Она рассматривала меня с откровенным интересом, чуть склонив головку набок и улыбаясь каким-то потаенным мыслям. О своей роли сердечной нарочной между мной и хозяйкой Амалия, надо думать, умолчала. Иначе подобным взглядом ее саму давно бы уже оценивал палач. И все же занятно, как она исхитрилась объяснить тот факт, что, ведая о таинственном визитере госпожи, не доложила о том ее отцу? Нерадивых слуг и за меньшее травили собаками до смерти. Уж не потому ли Амалия все еще жива, что видела убийцу? И не затем ли теперь ее гоняют по темницам? Вон даже подол платья поистрепался и сплошь пожелтел от пыли. Получается, о 'перевертыше' они либо не ведают, либо не особо доверяют сведениям. Да и полуночники, похоже, не вездесущи, если остается шанс, что убийца может угодить в узилище, избежав 'метки'. Стало быть, девчонка жива, покуда в ней есть нужда. Интересно, сама-то она понимает насколько зыбко ее теперешнее бытие? Что ж, пожелаю ей удачи. Совершенно искренне.
  
  Разглядывая во все глаза, как и полагается всякому молодому кобельку, разрумянившуюся от подобного внимания Амалию, я ни на миг не упускал из виду сиплого. Спокойно отмечал, как он подходит ко мне сбоку. Как поднимает руку. И как с силой бьет меня наотмашь тыльной стороной ладони по губам.
  
  - Как стоишь перед госпожой, тварь!
  
  - Прощенья просим, милсдарыня, господин капитан, - сглатывая кровь из разбитой губы, я согнулся в поклоне. - Барон велели вот их вот к себе, что ни есть духу. Двоих, сталбыть, Кирима и... того вон. А этот вот лежал и никак их не подъять. Ну, я ключи-то со стола самолично. Промедлишь и... барон хошь и старый, а по щекам лупит куда младому. Рука у его тяжелая. И норов тот еще. Господину капитану поклон слал, коли увижу, а так заботить не велел. Говорит, милсдарь капитан, поди, от трудов почивать изволит, так ты тогда уж сам. И грамотку дал. Они, говорит, не осердятся, восточная она ить для виду ежели что, все вже обговорено...
  
  - Захлопни поганую пасть!
  
  В точку. Так сиплый скорее позабудет о помянутой мной грамотке. Правда, второй удар вышел, куда первому. Я поднялся с пола и вновь согнулся в поклоне.
  
  - Довольно, капитан! - Амалия встала между мной и сиплым. - Я имею некоторое представление и об этом месте, и о здешних традициях. И меня это совершенно не заботит. К тому же среди этих двух нет того, кто нас интересует. Так что уймитесь и спокойно следуйте вашим 'договоренностям'. Подними-ка глаза, дружок. Как звать тебя? Местный?
  
  - Так это... Вацлав я, милсдарыня, из Вышинок. Село наше. Недалече. Верст осемь по Леике кверху. Тамошний.
  
  - Голос у тебя знакомый. Давно в Затуже?
  
  - Седмицу почитай. В селе муторно спасу нет. Важек с Митой сбегли и я с ними. А голос чего... так это я разумения не имею, милсдарыня, голос как голос... с рождения при мне, богом дан.
  
  - Стало быть, барону служишь. Нравится служба?
  
  - Да всё лутче, чем у дряхлого Михала до седых муд... прощенья просим, милсдарыня, волос в подпасках отплясывать. Барон хошь и на руку скор, и пьян, што ни день, да кормит исправно... деньга опять же. Да и некуда мне, Важек с Митой обратно в деревню подались, а мне никак - прибьет Михал. Как пить дать, прибьет. Да и староста взад не примет, так и орал вослед, когда я уходил.
  
  - Вот как. А если я тебя на службу позову, пойдешь? Мне как раз не хватает таких вот молодых, горячих и... стойких.
  
  - Дык, отчего же... токмо барон...
  
  - Ну, с бароном я уж как-нибудь. Как, говоришь, тебя звать?
  
  - Вацлав я, милсдарыня госпожа.
  
  - Я запомнила, Вацлав. Увижу барона, непременно поговорю с ним о тебе. А пока делай, как он велел. Мы с капитаном не станем чинить преград доброму слуге одного из старейших и влиятельнейших домов нашего славного города. Верно, капитан? Ступайте вперед, показывайте этого вашего 'особливого' и всех остальных. Чем раньше мы закончим с вашим свинарником, тем скорее у вас появится возможность привести свое лицо в должный вид.
  
  - Слушай-ка, Вацлав, - выдохнул Кирим, едва дверь за сиплым и Амалией закрылась. - Я уж и не ведаю, кто ты есть такой на самом деле, только вот мой тебе совет: коли ты и впрямь на службе у барона - плюнь на все и беги. Беги, не дожидаясь пока эта паучиха отыщет тебя.
  
  - Окажи милость, Кирим, называй меня Лессом. Чем же тебя так напугала Амалия?
  
  - Амалия? Какая там к чертям Амалия!? Агата, ты хотел сказать, сиятельный выблядок графа Стржеле.
  
  
  Глава 22
  
  - Отщебетала, значит, Сабелка, отбегала, - Кирим повозился на волосянике, устраиваясь. - Жаль девку. Другой раз и в долг дозволяла. Добрая была шлюха и... черт с ней. Ты лучше порасскажи, как тебя угораздило в эдакой погани поселиться? Уж больно на стойло смахивает.
  
  - Пуст я, - мне досталось торчать на полу рядом с Шамиром, принявшему как должное воцарение старшего брата на лучшем в моей комнатенке месте. - Стараниями Угрюма и Горши.
  
  - Кто такие? - Шамир глянул на меня.
  
  - Добрые дети клариевы.
  
  - Добрые?
  
  - Могли и горло перерезать. Едва с рюгова двора свели. Никто бы не хватился, - мне вспомнился полный надежды взгляд Свирча, - А кое-кто и приплатил бы.
  
  - И впрямь добрые, - согласился Кирим. - За нами-то зачем приперся? Не ровен час, нарвался бы на 'добрых детей'. Чего ради? Ведаешь же, как Восточную за глаза кличут? То-то. Отбыли бы да отправились с миром. Я ведь не от пустого любопытства пытаю: нам с братом еще ответ перед набольшим держать, когда это мы поспели себе клыки отрастить, чтобы его словом подтираться.
  
  - Может с миром... может в мир иной.
  
  - Говори. Тянешь как бабу за вымя, - Кирим посерьёзнел.
  
  Так, старшего я, похоже, настроил на деловой лад, стало быть, и младший неприминет. Теперь самое время побыть убедительным.
  
  - Думай, Кирим, думай. Все изменилось. Зарезали наследницу престола. Святая братия точно с цепи сорвалась, просеивает улицы разве что не ситом. По городу слух пошел, будто его святейшество счет головам открыл. Прежние договоренности потеряли силу. Теперь в отчет любой годится. Так уж водится: не могут поймать одного - гребут всех. Это как промеж пескарей язя ищут. Только ведь не бросают пескарей обратно в воду-то, вот в чем штука, Кирим. На травку, чтобы впредь под руку не лезли, живца не глодали, не застили. Сдается мне, метит наш Фома под шумок нижний вычистить. Смерть принцессы ему только на руку. Что король в седмице пути от города архиепископу плевать. Тут у Ла Вильи голова должна в шее свербеть. А выгорит дело, словят убийцу, никто не упрекнет его - Фому - в том, что он не радел. И город чист. Церковь Новой веры переживает теперь не лучшие времена: прихожане по кабакам расползлись. Корзина для податей пустует. Все позабылось - и сиургская казнь, и канувшие в верховьях Гнызы харпаты - у толпы память куцая. Учини им знатную резню, и ковать послушную паству рука умается. А средь добрых прихожан огольцы с тавром вроде вашего архиепископу ни к чему. Потому много вероятней, что отправились бы вы оба из Восточной прямиком в Леику и дальше - к Окраинному морю. Такие дела, Кирим.
  
  Кирим молчал. Помалкивал и Шамир.
  
  - Так ты, стало быть... пожалел нас? - широко зевнув, старший вновь растянулся на волосянике.
  
  От меня не укрылись ни пауза, ни нарочитость зевка. Чего-то подобного я ждал. В нашем с Киримом мире жалость имела реальную цену. Сабелла знала ее. И Кирим запомнил. Не в тот день, когда его отец, возвратившись с охоты, вместо кабаньей туши на плече приволок истекающего кровью незнакомца. Не в те дни, когда его мать не отходила от постели метавшегося в бреду раненого. И даже не в то погожее утро, когда сердечно простившись, незнакомец покинул их дом. Это случилось потом. Когда несколькими днями позже, под вечер, спасенный вернулся с приятелями. Когда сквозь их пьяный смех и тяжелое дыхание, перемежавшиеся осиплыми стонами матери, Кирим едва слышал слабеющий хрип отца. Когда под гулкое буханье сапог шныряющих по дому 'гостей' изо всех сил сдавливал рукой рот готовому расплакаться младшему брату. Бьюсь об заклад, Кирим и не помнит, как поведал мне эту историю. Извлечь потаенное, сокровенное, не бередя собеседнику ран, есть умельцы промеж ушлых. Но умалить с кровью вросшее в душу воспоминание до ничтожного, брошенного вскользь за хмельным трепом так, чтобы после жертва не терзалась сказанным, могу заставить только я.
  
  - Выгребли меня досуха: в кошеле на медном блоха скучает. А вы, помнится, дело о камнях ладили.
  
  Жалость Кирим мог принять лишь как разменную монету для обоюдной выгоды. Поведать, что я спас их с братом по доброте душевной - значило утвердить его в мысли, что со мной не все чисто. Условия сделки - вот что следовало обозначить сразу, дабы избежать ненужной мне подозрительности в будущем.
  
  - Мнишь это мы Сабеллу? Прибрали, что хотели и того? - Кирим приподнялся на локте. Напряжение уходило из его голоса.
  
  Я пожал плечами. Кирим ухмыльнулся.
  
  - Это ты зря. Много б не дали девке конечно, но и резать не стали бы. Да и не поспела она на овцу указать: следующим же днем нас в Восточную прибрали.
  
  Я внимательно поглядел на Кирима. А ведь не врет. Выходит, напрасно я за этой парочкой в пекло лез. Напрасно уповал, что братцы прольют свет на таинственного визитера Рюго. Правда, их участие стоило бы последнему жизни, но даже труп для меня был бы стократ полезнее, чем ничего. Я не пытался скрыть разочарования на лице, зная наперед, что Кирим истолкует его по-своему.
  
  - Что, закинул сеть в места судачьи, а вытянул какахи рачьи? - старший щерился, точь-в-точь продувной торгаш, сбывший ротозею лежалый товар. - Даром, Лесс, даром ты в Восточную таскался. А нам с этого, стало быть, прибыток. Всё как есть: кому зерно, кому мякина. Наплюй. Поведай-ка лучше, что у тебя со 'змеями'. Восточная прямо ульем гудела. Болтают, ты четверых порешил.
  
  Еще в переулке, ставшем для незабвенной троицы роковым, я понял, что девственная тайна нашей со 'змеиным князьком' встречи в Зловищах безжалостно поругана. Потому и не было причин кривить душой перед Киримом. Единственную метаморфозу в моем рассказе претерпело лишь содержимое моего кошеля. Порядком заниженное, оно, тем не менее, позволило заручиться одобрением братцев, не вызвав лишних вопросов.
  
  - Ясно, - выдохнул Кирим, когда я закончил. Сел, скрестив ноги. Поглядел на меня долго и тяжело, будто взвешивая. Что-то скорбное появилось в его взгляде. - Так. Спасибо не говорю, потому как разумею, который интерес тобой двигал. Однако ж и оставлять тебя прогулявшимся до Восточной задарма - тоже не след, хоть и подмывает - твой промах. Денег не дам. Про то и думать забудь. Подмогу с крышей над головой и харчами. 'Змеи' - печаль твоя. Сюда они открыто рыл не сунут: наша делянка. Ну а за порогом... уж не обессудь. Человек ты сторонний, грызться из-за тебя со 'змеями' нашим никакого интереса нет, но и воду на мельницу шакалам лить не будут. Шамир, свисни-ка там хвоста этого лисьего.
  
  Младший вышел из комнатки и воротился уже с Готаром. Корчмарь ступал впереди степенно, гордо вскинув голову. Мне он улыбнулся сердечно, как старому доброму другу, и с достоинством обернулся к Кириму, всем видом выказывая готовность принимать заслуженную награду. Ну, старший ему и явил подарочек. Отныне и впредь Готару вверялась чуткая забота о моей персоне. Разумеется, за свои кровные. Теперь я мог харчиться сколь угодно раз на дню. Пойло и шлюхи на мое усмотрение, без меры. Подобающую комнату мне должен был подобрать сам корчмарь с условием, что наши вкусы сойдутся. Готар слушал молча. Лица его я не видел, зато видел, как медленно опускались его плечи, словно бремя заботы материализовалось и теперь неодолимо тянуло их к земле.
  
  - И вот еще, - Кирим сек сплеча: перемена в облике корчмаря была ему до рюгова фонаря, - комнатку Лессу с ходом тайным сыщешь. Поди, всю богадельню изрыл, на случай буде нужда драпать припечет, а? Ну, а коли нет - свою уступишь: себе-то отнорок ей-ей припас, старая ты лисица. Да гляди о плате не заикайся. Узнаю, языка лишу. Ступай себе.
  
  Готар деревянно повернулся и вышел из комнаты. На меня он старался не смотреть.
  
  - Так-то, Лесс - Кирим снова вытянулся на волосянике, - сиднем торчать в блошиннике, тебе без надобности. А за общую дверь не суйся: 'змеи' непременно наладили за ней догляд. Мы с Шамиром теперь к набольшему двинем - об тебе в полпальца намекнем, посмотрим, куда ветер дует. Потом обскажем, что да как. Постарайся до того кишок не растерять...
  
  
  **************
  
  Когда братцы, наконец, покинули мое жилище, я растянулся на волосянике, что еще хранил влажное тепло киримового тела. Вопреки заверениям старшего, свой поход в Восточную мякиной я не считал. Чудесное превращение служанки Амалии в дочурку графа Стржели занимало меня не меньше, чем полуночный визитер Рюго. Лохмотник с охраной да целым состоянием на пальцах, дочь сановника на побегушках в собственном доме, слуга-проныра, плетущий интриги за спиной господина... чем не пьеска? А главная роль досталась мне. Роль простака, которого все, кому не лень, водят за нос. Узнать бы еще кто сочинитель...
  
  Я разом осадил взявшие было разбег мысли: за дверью кто-то стоял. Чуть слышно скрипнула половица, еще одна. Кто же это там мнется? Уж не разобиженный ли Готар вернулся возопить о горькой судьбе и моем предательстве? В дверь поскреблись. Легонько, словно и не собирались быть услышанными. Готар имел обыкновение стучаться вкрадчиво, но скрестись мышью... Впрочем, приказ Кирима мог оглушить корчмаря настолько, что бедняга вкупе с верой в людей растерял и последние силы. Я подошел к двери и рывком распахнул ее.
  
  Застывшая на пороге девица никоим местом на Готара не походила, и это радовало. Мое внезапное появление ее ничуть не испугало. Похоже, она ждала, что ей откроют - мышиная возня у двери была лишь непременной данью показной стыдливости. Гостья разглядывала меня и аскезу пристанища за моей спиной с откровенным любопытством, даже с каким-то озорством. Отблески коридорного каганца так и плясали в ее глазах. Только раз по миловидному личику скользнула едва уловимая гримаска разочарования. Уж не знаю, кому перепало: моей внешности или естеству, дозволяющему мириться с обитанием в стойле. Девчонка молчала. Я тоже не спешил срывать завесу таинственности, предпочитая разглядывать гостью в ответ. Высокие скулы, миндалевидные и оттого кажущиеся чуть раскосыми глаза, подбородок клинышком, вытянутые ушки, вздернутый носик... все в ее личике было каким-то угловатым, остреньким. Лисьим. У нее и волосы были подстать: рыжие, длинные, сверху на затылке стянутые лентой в густой хвост, небрежно брошенный на плечо. Я прищурился. Красивая лента. Переливается, мерцает в волосах, будто подмигивает. Игриво так, многообещающе. Взгляд поневоле скользнул вниз. Рискованный наряд выбрала девчонка для визита в логовище одинокого мужчины. Простенькая, без вычур, камиза до щиколоток больше выставляла на показ, нежели прятала. В своре родовитых шалав камизы обычно брали дорогим шитьем, надежно скрывая под ажурной вышивкой дряблые от тучного изобилия хозяйские тела. Эта же была искусно подогнана по ладной фигурке боковыми завязками и держалась на округлых девичьих плечиках только лишь благодаря паре тонюсеньких бретелек, оставляя руки обнаженными. Я поднял взгляд и встретился с гостьей глазами. Она улыбнулась с готовностью, словно бы только этого и ждала, повела плечиком, и камиза с легким шорохом соскользнула к ее ногам, являя то немногое, что еще оставалось тайной. Зачем она тут я понял уже давно, и все же поднял вопросительно брови, поддавшись странному желанию услышать ее голос. Почему-то казалось, что и он должен быть у девчонки тонким, остреньким.
  
  - Меня хозяин прислал - лисье наваждение сгинуло. Голос оказался до оскомины избитым: грудным, бархатистым, с томной поволокой, каковую наторелые бабенки обычно подпускают для романтического флеру.
  
  Я нацепил самую сердечную из своих улыбок. С шутливым поклоном отступил в сторону, сделав приглашающий жест рукой. Учтиво пропустил гостью вперед и, бережно уложив ее на пол лицом вниз, выпрямился. Под левой лопаткой девчонки, куда вошел стилет, между золотистым атласом кожи и сталью набухали темные бусины.
  
  И чья же это душа заместо моей на небеса отлетела? Надо же 'хозяин прислал' это Готар-то!? После всего того, что я с ним сделал!? Подобное смирение проняло бы и самого Клария. Вот кто же это такая была? По всему не новичок: недурно отыгран образ, камиза своевременно явила девичьи прелести, как единственное оружие хозяйки. За глаза хватило бы простому смертному, чтобы он начал думать другим местом. Но не мне. Уж больно приметной лентой девчонка подвязала волосы. В обеих частях города шлюхи держали за правило подвязывать волосы ярко-алыми лентами. Иные зубоскалы усматривали корень этого в красных воротничках святош Новой веры. Так ли, нет, но даже грошовая потаскуха в самой занюханной затужской дыре имела в волосах кричащий шелковый лоскут. Но ни одна не использовала для этого удавку. Да еще столь экзотичную. В южных землях такую ленточку величали эвирским серпом. Мастерилась она из полоски воловьей кожи, обработанной таким образом, что растяжение превращало ее в прочную струну. Но главная изюминка в другом: алмазной крошке хитрым способом нанесенной на полотно. Подобная 'присыпка' позволяла без особых усилий перерезать жертве горло. Такая вот забавная лента. Занятная девчонка постучалась в мою дверь. Не осталец, не скамор и уж конечно не из коновалов Ла Вильи: эти таиться бы не стали, смахнули б готаровскую богадельню к чертям со всеми, кто внутри. Чья же ты? А если и впрямь Готар? Решил избавиться от навязанного приживалы. Вот так сразу? Едва проводив братцев? Да нет. Так кардинально решать вопрос корчмарь поостережется, разве что в стакан с вином плюнет. Остается 'змеиный царь'. Чем не хозяин? В открытую не сунутся, значит? Ваша делянка, говоришь? Эх, Кирим, святая простота. Впрочем, девчонку, похоже, приберегали для особых случаев. Не светили ей понапрасну. Когда же она являлась, после рассказывать было уже некому.
  
  Что тут скажешь, отрезвляющий визит нанесла мне девчушка. От дерьма в нужнике не укрыться, а Затужа осталась для меня тем же, чем и полтора года назад: огромным нужником. Я принимал это пока его двери оставались открытыми. Теперь же я хотел отсюда выбраться, но прежде мне нужно отыскать того, кто эти самые двери захлопнул у меня перед носом. И я найду его. И для этого буду делать то, ради чего меня создали.
  
  ****************
  
  Я решил, что отыщу Готара в кладовой, справедливо рассудив, что вид припасов скорее исцелит израненную душу корчмаря. Расчет оказался верным: Готар и в самом деле оказался там, но, судя по всему, облегчения это ему не принесло. Неспешно со скорбным видом он шествовал среди полок, словно военачальник сквозь строй солдат, отправляемых на верную смерть. Было что-то отеческое в том, как он обнюхивал кадушки и похлопывал закупоренные бочки. На почтительном расстоянии за Готаром семенил управляющий. Я дождался, пока корчмарь заметит меня, и еще дольше, пока перестанет делать вид, что меня здесь нет. Наконец, отдав какие-то указания, он отослал управляющего и подошел ко мне. Улыбка на его лице была словно высечена в камне.
  
  - Чего изволит, милсдарь? Комнату вам уже приготовили. Не желаете ли вина? Прикажу принести.
  
  - Милсдарь желал бы, да мниться ему, не удержишься ведь, чтоб не харкнуть в кувшин.
  
  С подобным выражение физиономии Готар мог и не кивать, чтобы подтвердить мою догадку.
  
  - Послушай, Готар, я ведь не отказывался от своих слов - Готар вздрогнул. - Более того, я поднимаю плату вдвое за все, что ты для меня сделал и втрое за то, что сделаешь еще. И ко всему этому великолепию имею лишь одно непременное условие: не задавай лишних вопросов.
  
  Воистину живительным оказалось слово мое. Корчмарь расцветал на глазах: взор стремительно покидала скорбь, таяла меланхолия, недужную бледность сменил румянец. Последней воротилась знакомая улыбка. Похоже, теперь я без опаски смогу пить присланное Готаром вино. Но это после, а пока...
  
  - Труп в моей комнате, прибери его.
  
  Готар красноречиво промолчал.
  
  - И еще, марвенское барахло мне понадобится, распорядись хотя бы обсушить его. Что до хозяина тряпья... проследи, чтобы он не мучился.
  
  Знакомый волчий блеск мелькнул в глазах корчмаря, когда он кланялся.
  
  
  Глава 23
  
  Поверхность стекла обжигала. Словно угли догорающего костра потрескивала рассохшаяся оконная рама. За все Зловищи с потрохами не выгадать и дюйма кароллийской диковины, но и обычное стекло для выгребной ямы - дело невиданное. Редкая развалина здесь имела в окнах хотя бы слюду. Чаще, скособоченные избенки просто пялились перед собой темными пустыми провалами. Похоже, Готару свезло отхватить под вертеп дом старосты рударей. Интересно скольким сторонним удачам везение корчмаря свернуло на этом пути шеи? Заполучить такого союзника дорогого стоило. Еще дороже - сойтись с ним в цене. Окрестное дерьмо никуда не делось, и вонь осталась при нем, но обретаться во всем этом стало как будто уютней. Примирение с Готаром обеспечило мне лучшие апартаменты на нижнем этаже, сносное вино и вполне съедобную жратву. А еще затронуло в душе корчмаря струнку участия, ранее мной не подмеченную. Я отвернулся от окна и посмотрел на кровать. Шелковое покрывало неотступно повторяло очертания женской фигуры: острый холмик плеча, плавный изгиб талии, мягкую линию бедра, тонкий абрис ягодиц. Придушенных оконной мутью солнечных лучей слихвой хватало вызолотить рассыпанные по подушке волосы. Готар привел ее на закате. Ни о чем таком я не просил - корчмарь расстарался по собственной воле. Хотя, могло статься, я путал его участие с рвением лавочника, выкладывающего перед щедрым покупателем лучший товар. Впрочем, 'товар' и в самом деле был неплох. Настолько, что не залежался бы и в 'лавках' верхнего города. Что ж за лихо втянуло девчонку в беспросветный готаровский омут? Ночью она отдавалась мне с каким-то отупелым смирением, безропотно снося любое мое желание. И до самого конца ее взгляд оставался пустым. Остаток ночи я провел в чутком полусне, наблюдая, как отрешенно она таращится в потолок. Я не пытался узнать причину - не имел привычки копаться в шлюшьих душах. К тому же эта пустота мне и без того была хорошо знакома. Так смотрели жертвы, уставшие бороться за свою жизнь. Пустота от томительного ожидания чуда, которого не случилось.
  
  Я проторчал у окна достаточно, пока моя 'спящая' красавица, наконец, решилась обернуться и посмотреть в мою сторону. До утра она не сомкнула глаз, и теперь темные круги усиливали ощущение колодезной пустоты в них.
  
  - Вернешься? - она села, прикрыв покрывалом грудь. Я покачал головой. - Мне уйти?
  
  Я кивнул, но она лишь подтянула покрывало к самому подбородку. Похоже, скромность нынче в ходу. Одна застенчиво скребется в дверь, чтобы перерезать горло. Другая после бурной ночи стыдливо прячет наготу. Вот и гадай: то ли от меня за версту несет добродетелью, непонятно откуда взявшейся, то ли готаровская богадельня располагает к целомудрию больше, чем кажется. Я отвернулся. За спиной тотчас скрипнула кровать, торопливо прошлепали босые ноги, бухнул засов. Дверь открылась и закрылась. И где мой прощальный поцелуй? Кстати, не забыть бы, при встрече сказать Готару спасибо за своевременный гостинец. Хотя думается мне, корчмарь давно уже высчитал эрзац моей благодарности в звонкой.
  
  По полу тянуло свежестью, да и в комнате не чувствовалось того жара, что псом глодал сейчас выбеленную кость улицы за окном. Сундук в дальнем углу надежно скрывал под собой люк в подземелье, и все же, ледяные струйки сквозили отовсюду. Похожие лазейки имелись едва ли не в каждом окрестном доме. Одни вели под Зловищи - в старые шахты, другие - в глухие каменные мешки-схроны. Местные отсиживались там всякий раз, как под святейший архиепископский хвост попадала очередная благочестивая вожжа, понукающая вычистить 'греховное гнездо'. В такие дни отряженная магистратом дружина, щедро сдобренная 'красными воротниками', с религиозной помпой входила в обезлюдевшие Зловищи и принималась за привычную работу: тащить все, что нашарила рука и громить все, до чего не дотянулась. Раз и мне довелось пережидать этот 'бич божий' в кромешной тьме подземелья в компании беспрестанно хихикающей рехнутой Хольды. В ее лавку зелий я захаживал частенько. Благо, мне, 'начинающему травнику из Вильней', старуха давала неплохую скидку. Это было невероятной удачей, что старая карга не сиганула тогда в отнорок, бросив меня на произвол судьбы: о своих лазейках местные не трепались ни чужим, ни - Кларий упаси! - друг другу. Позже Хольда как смогла, объяснила почему. Сколь бы ни были безмерны аппетиты нарочных его святейшества, сколь бездонными ни казались их заплечные мешки, рано или поздно истощалось и то, и другое. Дружина убиралась восвояси. И вот тут выболтанный секрет мог выйти ротозею боком. Особенно если сведущий оказывался в его доме прежде, чем хозяин поспевал выбраться из схрона. Немного смекалки, чтобы споро промыслить, чем завалить вход и терпение, чтобы дождаться, пока слабеющие день ото дня стуки снизу не прекратятся вовсе. И можно отваливать вход, спускаться и пожинать прибыток: ценности трупам без надобности.
  
  Заперев за 'гостинцем' дверь, я прошел в дальний угол комнаты. Обычно сундуки не вызывают у меня благоговейного трепета, но этот... Здоровенное, кованое чудище, с массивными лоснящимися углами и щербатым, тронутым ржой панцирем из виноградных лоз, дубовых листьев, химер и прочей геральдической дряни. Сдвинуть его с места хотя бы на йоту мне оказалось не под силу. Думаю, я поверил бы Готару на слово, сообщи он об этом прямо, но чертов корчмарь заставил меня самолично убедиться в этом. Или же он просто не смог отказать себе в удовольствии понаблюдать за моими потугами. А то, с какой самодовольной рожей Готар представил мне следом как легко отодвигается сундук, если знать куда нажимать, без сомнений готовило меня к дополнительным расходам. На фоне стремительно растущего долга нечаянная мысль скормить чудищу тело самого Готара показалась любопытной. Благо сундук был начисто лишен запорной душки, так что любой пытливый запросто мог сунуть под крышку свой нос. Оставалось лишь кольцо проушины, бесполезное и потому совершенно неприметное в изобилии орнамента. За него я и ухватился. Упираясь точно заноза, оно нехотя выползло из своего укрытия. В брюхе у монстра что-то клацнуло, перекатилось, точно пробурчало, и затихло. Я отпустил кольцо. Теперь сдвинуть сундук достало б сил и у недужного. В открывшемся зеве люка плескалась тьма. За окном солнце ныряло в набегавшие облака, отчего казалось, будто она подобно черной воде то отступает вглубь, то поднимается к самому краю. Я присел рядом. Веревочная лестница таяла в чернильной бездне. Воспользоваться этим путем я намеревался еще до заката. Пока же следовало серьёзно прикинуть, с чем именно я отправлюсь в это увлекательное путешествие. Коль скоро у меня хватило безрассудства принять то, что я задумал, пускай здравый смысл хотя бы краем поучаствует в исполнении оного. Я опустил руки в холод, нащупал шершавую скобу, распутал веревочный узел и вытянул на свет дерюжный мешок - все приданое, что оставил мне Рюго. Вчера мешок казался поувесистей. Без особого пиетета я вытряхнул содержимое на кровать.
  
  Трехгранный шип с сонным зельем, наполовину пустой; с десяток каленых игл в кожаном чехле; моток вощеной нити с грузилом на конце; боевые кольца: пара двурядных с нарезками в виде зубцов и горбатое двупальцевое; короткий кривой нож с костяной рукоятью; стилет. Тот самый, что прервал земной путь давешней гостьи. Видит Кларий, не от хорошей жизни я наступил на горло собственным принципам, сохранив его. Не с моего жиру нынче беситься, разбрасываясь оружием направо и налево. К тому ж для 'невинной крови' у девчонки чересчур вострая ленточка. Ее, к слову, я тоже прихватил с трупа. Вон она, струйчато переливаясь, будто живая извивается меж парой пустых пыльных флаконов, куском воска и связкой ключей бог знает от каких дверей. Хвост 'эвирского гада' покоился под узким сундучком темного дерева. Как я и думал, вытряхнутое из мешка на свету барахло оказалось еще большим барахлом, навсегда утратив очарование некоей недосказанности, тайны. Зато теперь я, кажется, представлял, что чувствует созревшая под венец девица, пускающая сопли над пустопорожним сундуком для приданого. А, впрочем, ей паршивее: меня-то 'нареченный' и без приданного примет, не поморщится. К тому же, кое-что у меня-таки имелось. Я придвинул сундучок и поднял крышку. Два ряда запечатанных сургучом флаконов, различных по форме и цвету, отблескивали мутным опаловым стеклом, как мне показалось, с укоризной. Мою недавнюю бесцеремонность они снесли стойко. С запоздалой осторожностью я извлекал их один за другим из соломенных гнезд и рассматривал на свет. Содержимое, что таилось за легкомысленным разноцветьем, было сейчас моим единственным союзником готовым протянуть руку помощи. Прикинув на сколько бы ее могло хватить, я захлопнул крышку. И так и эдак получалось, что никакая это не рука вовсе, а ручонка. Из дерьма, что с каждым мигом затягивало меня все глубже, такая не вытащит: не достанет ни длины, ни силы. Тут нужен союзник поухватистей. И прямо сейчас он во весь опор мчит к Затуже. Вряд ли, осиротев на старшую дочурку, Филипп утешится сказкой о бесплотном скаморе - примется вешать тех, кто под рукой, из плоти и крови. Это уж, как водится. А '...тем, кто место выгадал у щедрого огня и первым им сожженным быть во гневе...' - так у Акилла Сворского. И тот, кто начал игру, это хорошо понимает. Так что отсидеться до прибытия августейшего он мне не даст. Он моего трупа дожидается как заблудившая молодуха месячных. И неплохо бы повидаться с ним прежде, чем его желание исполнится.
  
  Мешок я отнес к люку. Себе оставил лишь стилет. Пробурчав нутром, кованое чудище угнездилось на прежнем месте. Ох, впустую Кирим намел по тощим сусекам своей доброты щедрый совет не соваться за общую дверь. Последний заказ изрядно потрепал мои закрома. Крепче всех досталось 'перевертышу': зеленоватой мути, что оставалась на дне флакона, хватало в лучшем случае на сутки. И единственный кто мог достать нужные ингредиенты, вероятнее всего, уже набивает своим тучным телом рыбьи утробы на полпути к Окраинному морю. И в добрый путь. Я же так запросто его скорбной стезей следовать не собирался, а потому остаток 'перевертыша' решил приберечь. Разумеется, не для безделицы вроде 'змеиного' догляда за корчмой. А раз так, то и щедрость Кирима псу под хвост, ибо вопреки его совету я как раз собирался наведаться в лавку рехнутой Хольды. И сделать это аккурат через общую дверь.
  
  Если Готар и приметил, как я спускался по лестнице, то, следуя уговору, оставил расспросы при себе. Или же почел за лучшее не светиться неудобным знакомством. Посетителей за столами в этот час было всего ничего. Я без труда отметил тех, что провожали меня глазами отнюдь не из праздного любопытства. Один даже дернулся было мне навстречу, но его приятель цыкнул, и сердяга опал, уткнувшись в кружку. Похоже, на это зверье и впрямь нападает стойкая немощь на меченых не ими территориях. Я с трудом поборол в себе желание усесться с выпивкой за соседний стол.
  
  Весь путь до лавки рехнутой Хольды меня вели неотступные взгляды и нетерпеливый шепоток, который я нет-нет, да и ловил промеж досужего уличного гомона. Однако никто так и не заступил мне дорогу. По счастью старая карга вспомнила о скидке и даже накинула сверх. Эта приятная неожиданность избавила меня от необходимости представлять ротозея, позабывшего кошель дома, ибо меди в нем хватало разве что на слабительное. И самое малое, чем я мог отплатить ведьме - не замечать той нарочитой неспешности, с которой она пеленала покупки в чумазую рогожу, придирчиво оглядывая меня, словно купленным только что товаром был я сам. Старуха явно пребывала в добром расположении духа. Даже ее мерклый, неизменно однообразный смех сегодня звучал иначе - живее что ли. С последнего передела 'мышата' неслабо расширили свое влияние и кошели, согнав 'змей' с Восточного тракта и перетянув под себя львиную долю отгрузочных пирсов в старом порту. Ужавшиеся в поясе 'змеи' дабы свести концы с концами накинули поводок на горло мелкой торговли, что ранее отметалась ими за малую прибыльность. Несолоно пришлось даже лоточникам. Об этом мне плакался Селиван. Видать и старухину лавчонку не миновало лихо. И если слух о моих 'змеиных похождениях' докатился аж до киснувших в башне братцев, то уж до Хольды и подавно. Так что имей старуха желание подострить занозу в заду новоиспеченных хозяев - мой визит пришелся бы как нельзя кстати. А судя по скидке, такое желание у нее имелось, и, похоже, она питала на сей счет большие надежды.
  
  На обратном пути до самой готаровой вотчины тянулись за мной все те же неотвязные взгляды да ставший еще более нетерпеливым шепоток. И вновь меня пропустили невозбрано. Осторожничали 'змеи', приглядывались. Прилюдно резать знакомца 'нетопырей' не рисковали: отдавленный в минувшем переделе хвост давал о себе знать. На руку мне случилось приятельство с братцами. А не затем ли полтора года тому я щедро подливал приблудившему за мой стол Селивану, внимательно выслушивая его пьяный треп? И не потому ли сам следом оказался у стола, за которым, незлобиво собачась, в смерть набирались Шамир с Киримом? Дружба, которой могло не быть, сложись расклад сил в городе по-иному, и которой я легко поступлюсь, едва отпадет в ней нужда. Однако вовсе не желание мазнуть этой самой дружбой по змеиным мордам понесло меня в лавку рехнутой Хольды. И уж конечно не за ведьмиными гостинцами подался я из готаровой богадельни. Ошибался Кирим, когда у Готара отнорок мне сватал: не так глупы 'змеи', чтобы обкладывать лисью нору с одной стороны. Их догляд шире, чем мнил старший. И на прилегающей к корчме улочке, куда вел потайной ход, пара пытливых глаз непременно сыщется. И бог с ними, мне лишь нужно, чтобы смотрели они в другую сторону. Для того я и поступился добрым советом Кирима. Доморощенные лиходеи - народец хоть и паскудный, но простодушный: яви им бестрепетный кукиш в дверь, так они за окнами приглядывать позабудут.
  
  Как я и думал, за мое отсутствие народу в корчме поприбавилось. Теперь, когда я выказал совершенное небрежение осторожностью, весь уличный догляд с душных улиц перекочевал сюда и с наслаждением тянул холодное пиво. Пробираясь меж столами к кухне, я отовсюду ловил на себе их взгляды - диковинную смесь ненависти с благодарностью. В поисках Готара напуганная чем-то подавальщица проводила меня к угольному складу и поспешно убежала прочь. Дверь оказалась распахнутой настежь. Я помешкал на пороге, словно бы давая глазам обвыкнуться в темноте, хотя управляющего и самого хозяина корчмы в глубине склада разглядел сразу. Заприметив мой силуэт, управляющий потянулся было к Готару, но тот лишь отмахнулся. Без сомнения, он узнал меня тотчас: глаз у него к темноте привычный, былым ремеслом наметанный. Я подошел ближе. Если и возникал вопрос, что там - на полу, под пустыми мешками - покоится у ног этой парочки, то бледные узкие ступни, торчащие из-под почерневшей от угольной пыли мешковины, да веревочная петля под потолком гробили интригу на корню. Присев, я откинул край мешка. Знакомая колодезная пустота в раскрытых глазах. Только теперь уже безупречно полная, без единого проблеска до самого дна. Так вот куда поспешал готаров 'гостинец': из моей постели прямиком в петлю. Ужель я был настолько плох?
  
  - Кто нашел? - похоже, я подоспел к самому началу, поскольку от вопроса Готара управляющий, точно конь, почуявший, наконец, в боках пятки всадника, сорвался вскачь.
  
  - Двое: Лешек с Ганкой. Вернее, Ганка, а уж по ее визгу и Лешек сыскал. Он и тело с петли вынул, прикрыл вот. Ганка в светлице заперлась, что с покойной делила. По сию пору воет дура, не уймется никак. Они с удавленницей вроде подруг были, даром что местные кобельки завсегда норовили через Ганку на ту залезть. Велел не трогать покудова - пущай угомонится. Лешеку наказал пасти не разевать, да видно впустую - все уж ведают...
  
  - Сюда что за нелегкая их принесла? - властно осадил иноходь управляющего Готар
  
  - Сюда-то? Так... полюбовники они. Он за ней - она от него... блудили, дело молодое. Набрели вот.
  
  - И охота им в этакую душь... - Готар отер испарину со лба. Вдруг с силой пнул тело под ногами. - Тварь! Наверняка метила паскуда, знала, что до стыни сюда не сунутся. Знала! А я гадал, с чего это она вырядилась. Чаял, блажить кончила. А она, сука, вона как подмахнула! Кабы не эти двое, за сутки стухла б тут, по запаху б только и сыскали. А ты? - управляющий съежился. - Наказывал тебе глаз с нее не спускать. Наказывал? Девка-то себе на уме. Сколь раз ты за ней бегал, назад возвращал? Умаялся, родимый? Ну так готовься. Роздыху тебе не дам, за всё удержу, накрепко попомнишь. Молчи, кончено! Эту падаль... в яму, к тем двоим, что ты давеча скинул. Платье прежде сыми, будет добру пропадать, да люк притвори хорошенько - мне и здешней вони довольно.
  
  Готар направился к выходу, но задержался у порога.
  
  - И вот еще, Лешеку накажи туфельки, агатовый перстенек и бусы коралловые, что с трупа прибрал, воротить. Иначе я ему бусины заместо глаз вправлю. А Ганке безутешной сквозь дверку-то донеси, мол, коли уже отыскала схороненную шкатулочку, так я прикидываю, чему и сколько там должно быть. Ежели хоть медный пропадет, ей та светелка склепом станет. Так слово в слово и передай. А сам готовься, готовься.
  
  И вышел. Кивнув скорбному изваянию управляющего, я последовал за корчмарем.
  
  - Прошу простить, милсдарь Лесс... - затянул было свою учтивую песнь мой невольный бомли.
  
  - Готар, Готар, - поспешно наступил я ей на горло, - Ценю твою изнурительную обходительность, но после третьего трупа c нее воротит. Прибереги. А поведай-ка лучше вот о чем: эта смерть... она огорчила тебя, я гляжу? Или мне показалось?
  
  - Чем может огорчить смерть юной прелестницы, лучшей розы в моем цветнике... - Готар вздохнул. - Убытками, милсдарь Лесс, убытками. Я этот цветок, паскуду эту, растил, как родных не растят. Черной работы не ведала. Жила на всем готовом. А многого ли просил взамен? Послушания и только. И вот чем она меня отблагодарила.
  
  - Откармливаемые свиньи кончают плохо, Готар.
  
  - Помилуйте, милсдарь Лесс, - корчмарь по-бабьи всплеснул руками, - Бог знает, что выдумали. Единственно под достойных и подкладывал ее, таких вот как ваша милость. Прочие-то 'цветы' у меня перед всяким бутоны растворяют и то не пеняют. Да и сколько их бывало достойных-то? Иной раз и дюжины за седмицу не набиралось. Нешто это работа? А эта, ровно волк, все в лес глядела.
  
  - Сбегала?
  
  - А то как же. Когда у порога перехватывали, когда с окраины ворачивали. Раз даже от самых южных ворот самолично за волосы притащил. Норовистая, вся в мать... была, спаси господи.
  
  - Ты и мать знал?
  
  - Знал ли? - взгляд корчмаря масляно блеснул. - Как не знать. Девицей мне досталась, целехонькой. Уж как я ее взламывал, милсдарь мой, точно дверь дубовую высаживал! Любо-дорого вспомнить. Правда до того пришлось жениха ее на воротах вздёрнуть... свадьба у них была. Месяц мы в том селе простояли. Так я ее весь месяц объезжал - не смог. Не девка - черт! Всякий раз лез на нее и думал, чего выкинет? То ложку со стола умыкнет - у самого черпала обломает, да чтоб шип поострее - и в глаз метит! А то вроде как смирилась, тянется губками и... щелк! зубами-то у самого! Не етьё, а битва! Но и скучно не было, ваша милость. Потом мы село оставили. А лет десять тому приблудили к моему двору чужедомы, девчонку привели - соплю, лет семи - да на словах послание передали, мол, забирай, мне твой выблядок без надобности. Я поначалу ни сном, ни духом от кого. Хотел в порту сбыть, увезли бы к черту на рога и дело с концом. А потом порасспросил перехожих и понял, откуда ветер надул. Ну, думаю, коль вполовину такой же кралей как мать вымахнет - будет мне прок. Оставил. А как кровить начала - к ремеслу пристроил. Такие дела, милсдарь Лесс. Осиротел я.
  
  - Мои соболезнования, Готар. Хотя даже не пойму кого жальче: тебя или твоего кошеля.
  
  - Много благодарен, милсдарь Лесс. Что до кошеля... - Готар осклабился и подмигнул, - Так, поди, не последняя дочурка. Натоптал по свету я немало.
  
  - Звучит как почин утомительной песни. Пока ты не залился соловьем окончательно, принеси-ка мне марвенское барахло. Сам. Да укрой хорошенько: лишние глаза мозолить ни к чему. И еще, - мы остановились у дверей моей комнаты, - в зале полно 'змей', так что отобедаю тут. С едой пришли бросового малого из тех, что потерять не жаль: будет пробовать при мне. Это всё.
  
  Вмиг ставший самим собой Готар церемонно поклонился и отбыл.
  
  'Нищий', все утро проторчавший под моими окнами, теперь жался в куцую тень дома напротив. Еще немного и перевалившее за полдень солнце лишит его и этой спасительной малости. А смена, которую он, несомненно, поминает уже и в мать, и в душу, не торопится. И отлучиться-то с поста никак: набольший, не иначе как сдуру решивший не снимать догляд за окном, шкуру спустит. Так что вялиться сердяге до вечерней звезды. Я взглянул на небо. Облака, какие ни были, сгинули без следа. Сети не видно, но деваться ей некуда. Я чувствовал ее над собой, чувствовал, как бойко и бестолково треплет ее магова свора. Впрочем, и что-то новое чудилось мне в ее дрожании. Я закрыл глаза... вот оно! Строй! И пока даже не строй, а лишь намек на него. Словно кто-то умелый исподволь уверенно вплетал в разноголосицу праздноорущих горлопанов собственную верную партию, и горлопаны поневоле подбирались, тянулись за ней, пытаясь подражать. Значит началось. Не сегодня-завтра Сеть подготовят к сведению, и время - мой ветреный союзник - открестится от меня. С такой оравой магов удивительно, что она все еще на месте. Похоже, святой бражке, скликанной Фомой со всего левобережья, оказалось не под силу разом согласовать свои действия. Что бы там ни вещал Олаф о 'лучших магах', он промахнулся. Не столько гласу архиепископа внял церковный гнус, поднявшись с насиженных мест и встав на крыло, сколько потянулся к Затуже за своими утробами, почуявшими знатную попойку. Первейшие отправились на пир, оставив приходские дела на лучших. Многим растрясти тучные зады под сутанами довелось впервые. Оставались еще полуночники, наторелые в ловчих делах, однако радениями самой церкви Новой веры голос их слаб, а число адептов таяло в омуте благочестивой бестолочи. Пока они столкуются, король на день-другой станет ближе к Затуже. И это будет моей последней победой: так запросто перетянуть время в союзники мне не дадут. Тот, кто всем заправляет, уже понял свой промах. Если в его планах нашлось место даже шумихе поднятой братским воссоединением Филиппа и Ла Вильи, то уж разглядеть брешь в рядах ловчих он сможет без труда. И потому разделять их силы он не рискнет - упрочит непуганое стадо опытными магами и поведет Сеть в одном направлении. А лучшего направления, чем трущобы нижней Затужи и выдумать сложно: вернее использовать вошегонку для лохм, нежели возить ей по плешивой башке. Стало быть, верхнему городу с его размашистыми улицами и просторными площадями перепадет лишь усиление дозоров. 'Главный ловчий' знает, где искать меня, но и я догадываюсь, с какого берега Гнызы ветер дует. Оттуда и начну.
  
  Заявившийся с барахлом Готар был настроен по-деловому: оставил мешок у двери и, коротко кивнув, вышел. Впервые он поступился обыкновением трепаться по пустякам и рядиться за каждую мелочь. Причину я понял, едва раскрыл мешок: тряпье оказалось насквозь сырым и воняло нещадно. Постучавшийся следом малый пробовал мой обед с такой мрачной решимостью, что я было подумал, уж не собственного ли сына прислал ко мне корчмарь. Умирать пареньку оказалось рано - счастлив его бог. В дырах навроде Затужи травили торопливо, наспех, со скорым финалом из непременных корчей в лужах кровавой рвоты. Изящный столичный шик - изо дня в день наблюдать за страданиями мало-помалу угасающей жертвы, был для глубинки неведом. Я не гадал, какой именно яд предпочтут для меня 'змеи', в конечном счете, название банды должно подстегнуть их воображение. Мне оставалось лишь следовать собственному правилу: яд, не убивший сразу - не убьет никогда. Может я и помянул бы добрым словом луноликого Бораха, что натаскивал меня в Тар-Карадже по всевозможной ядовитой дряни, если б не откровенное наслаждение, с которым он присаживался рядом, кряхтя от телесного изобилия, и следил, как я корчусь на полу, исторгая содержимое желудка. Впрочем, оценивая бытие жирного борова теперь, я ему даже сочувствовал: у отцов в Тар-Карадже развлечений всего ничего, а у евнуха, изведенного что называется 'под корень', и того меньше.
  
  Покончив с едой, я отослал паренька и запер за ним дверь. Вряд ли кому-то приневоленному нуждой лезть в зловонную жижу придет в голову проверять, холодна ли она. Потому в 'зловонную жижу' марвенского барахла я 'нырнул' не раздумывая, сразу. Дал ей свободно облапить тело и тотчас забыл о том. Вторично согнав кованое 'чудище' с насиженного места в углу, я вытащил мешок и быстро отобрал из него нужное. Я даже нашел в себе силы лишь самую малость потревожить нетленную память Рюго за нищенский выбор. Во всяком случае, не пришлось долго подыскивать в складках марвенского тряпья место для моего скудного инвентаря. Когда я закончил, солнце едва продвинулось по небосклону. Злосчастный 'нищий' больше следил за неотвратимо убывающей тенью, нежели за моим окном. Я прикрыл внутренние ставни, на случай если ему вдруг приспичит вернуться к обязанностям соглядатая. Затем вернулся к люку, проверил, крепко ли прилажена веревочная лестница и окунулся в холодную тьму.
  
  
  Глава 24
  
  Показного раздолья хватило от силы на пару-тройку саженей, дальше пришлось проталкивать себя вглубь каменной глотки точно сухомятку. На дне я едва смог извернуться, чтобы нащупать прореху входа и протиснуться в нее. В эту кромешную темь я сунулся без огня, полагаясь лишь на слова Готара: сложно заплутать, когда путь всего один, прямой и, как уверял корчмарь, 'недолгий, что тараканий хер'. О том, что путь и шириной походил на оный, Готар отчего-то умолчал. Правда, под конец кротовая язвина, по которой я полз, раздалась настолько, что я смог подняться с колен, но лишь затем, чтобы уткнуться в очередной тупик. На сей раз рукотворный: меж тесаных, наскоро прихваченных раствором камней ощутимо тянуло стынью. Пошарив по стене справа, я ухватился за конец свисающей веревки. Недомолвки корчмаря вкупе с моим нежданным доверием к нему выходили мне боком: упираясь в узлы, навязанные по всей длине веревки, я буквально выдирал себя из каменного чрева. Трещал многострадальный марвенский наряд. Не сочти я фигурой речи вскользь оброненное Готаром словечко 'нора' - полез бы голым. Подъем закончился еще не слаще: в куче рухляди. Клетушка, куда я выполз, оказалась заурядным хламовником без окон, с кособокой щелястой дверью в углу, с готовностью заскрипевшей едва я коснулся ее. Обедавшее за столом семейство к скрипу и моему внезапному появлению осталось безучастным. Даже пара чумазых огольцов вопреки неизменному детскому любопытству не подняли кудлатых головенок, продолжая старательно вылизывать свои миски. Лишь полунагой дед, валявшийся в углу на ворохе тряпья, испуганно таращился на меня совиными буркалами. Таинственная глазная и ушная хворь, поразившая остальное семейство, его не коснулась. Пока я шел к выходу, он пристально следил за мной, по-птичьи вытягивая жилистую шею. У самой же двери он вдруг ожил, замычал, забулькал, заходясь в кашле, тыча в мою сторону сухонькой лапкой. Хозяйка поднялась из-за стола, быстро прошла в угол, что-то сплевывая на ходу в тряпицу, скрутила ее и ловко затолкала беснующемуся деду в пасть. Тот разом стих, зачавкал, не спуская, однако, с меня настороженных глаз. Похоже, скорбные умом готаровой 'магии' не по зубам. За порогом, не сдерживаемая ничем, на меня навалилась жара, по-хозяйски вытряхнув из волглого барахла прохладу подземелья. Избегая людных мест, где могли случиться 'змеи', я выбрался к пустырю. На другом его конце, размазанный по знойному мареву, раскинулся мертвый квартал 'полосы отчуждения'. А за ним - я почти слышал это - потрескивала черепицей на крышах раскаленная сковорода Затужи.
  
  *********************************
  
  Нижний город тонул в духоте. Она стекала по оплывающим от жара верхним этажам вниз, в уличную тень, мешаясь с ней. Вконец разомлевшие то ли от зноя, то ли еще от чего мухи нехотя снимались со стен и, натужно гудя, неподвижно висели в воздухе, дожидаясь пока я пройду. За всю дорогу я не встретил ни единого патруля. Сгинули заставы с узловых улиц, как не было. Я верно угадал действия 'главного ловчего', но что проку: моя смышленость прихрамывала где-то позади его расторопности. Мосты на Гнызе и в обычный день не могли похвастать многолюдьем. Как зажиточная родня не жалует бедную, так верхняя Затужа сторонилась нищей сестрицы. Которая, к слову, не ожидая милостей с соседнего берега, давно уже благословляла по мостам на имущую сторону главным образом разномастную сволочь от воров до торговцев штучным 'чудом' - шарлатанов. Теперь же, когда мосты перекрыты и посты усилены, охочие подзаработать на толстосумах сюда и носа не сунут, а те смертные кому подвезло разжиться работой в верхнем городе, успели переправиться еще до зари. На совершенном безлюдье опека марвенского барахла казалась мне сомнительной. Оставалось лишь одно место, где поток алчущих 'того берега' был достаточно плотным и не иссякал до самых сумерек. Выбирая кратчайший путь, я добрался до квартала кожевников. Чаще его величали смрадным. Дома тут стояли у самой воды, оставляя меж стенами и вялой волной неширокую полосу черного пепла от сухих водорослей вперемешку с рыбьими костями и сором. У раскрытых чердачных окон роились мухи, куда бойчее своих городских товарок. За распахнутыми дверями шевелился пыльный сумрак - там отбивали, выглаживали, скоблили растянутые на козлах шкуры. Время от времени из дверей шмыгал очередной оголец с полным ведром и, хитро зыркнув в мою сторону, с размаху выплескивал содержимое мне под ноги. Зловоние становилось еще нестерпимее, а мухи с победным гулом лавиной срывались с чердачных окон вниз. Я нарочно не воспользовался улицей, на которую те же дома выходили витринами собственных лавок: спрос на здешние товары полнил ее людьми в любой день.
  
  Оставив позади кожевенный квартал, миновав брошенные рыбные склады без крыш и водяную мельницу без колеса, осевшую и мшистую, но обитаемую, судя по шмотью, развешенному в верхних окнах, я берегом вышел к Свалочному мосту. Последнему на Гнызе, перед тем как вытянутые, поросшие бурыми водорослями отмели, подобно ржавым клинкам рассекали ее на десяток зловонных речух, мутную проказу которых подхватывала светловодая Леика. Если кто и ведал теперь, что прежде мост звался иначе - именем какого-то святого из клариевой ватаги - то и эти дюжие памятью ни в жизнь не припомнили бы как именно. Похлеще прилаженного к ногам жернова утягивали святых их несметные добродетели на самое дно людской памяти. Я пристроился на подходной насыпи. Мост этот давно уже облюбовали купцы. Само по себе разрешение торговать в верхнем городе мошну не полнило, а вот выложить за него в магистрате полста серебром приходилось. А встал в новом порту - раскошеливайся на якорный сбор, и маячный, и за охрану отдай, да за молочные реки, кисельные берега... щипали мытники купеческие кошели, что гуси мох. В старый порт законники не совались. Банды тут сами делили угодья, самим же и правили мзду, потому поборов было меньше. Зато пуще риск хватиться половины команды к отплытию, а то и самому словить брюхом 'воловий язык'. Но больше страха лихорадила прижимистых купцов выгода, оттого и не убывало на мосту грошовых крючников, волокущих тюки от старых пирсов в верхний город. Сегодня здесь было особенно людно. Однако вопреки привычным слуху паскудным куплетам и цветистой ругани, неслось окрест лишь траурное шарканье. Противоположный сход был щедро унавожен солдатами, и словно единственное, что смогло на этом вырасти, поверх их голов выставлялся хлипкий помост с мающимся на нем полуночником. Заполнив все пространство моста, толпа медленно тянулась в одном направлении. Ловко орудуя щитами и короткими палками, солдаты расталкивали навьюченных крючников, выстраивая их в шеренгу и прогоняя под помостом по одному. Покидающих верхний город я не заметил. Стало быть, порожним крючникам за новой кладью приходилось тащиться кружным путем. А ближайший мост - Палашный - отсюда едва виден. Тут поневоле язык проглотишь и шаркать наловчишься. Моя же удача покамест тёрлась неподалеку: я чувствовал ее в сонном покачивании штандарта с гербом дома Олдри, одного из немногих, что еще привечали в своих стенах барона-пропойцу. С полуночником сложнее... не зеленый, но звезд с неба не хватает, раз хозяева не усмотрели в нем нужды на общем камлании. А коль башкою туг, значит, одним лишь радением в храме держится. Плевать такому на все потаённые тонкости в отношениях знатных домов и их домочадцев. Приказ хозяев - вот ради чего он из кожи вылезет, за что расстарается. Вона как разошелся: наотмашь метками сечет, точно проклинает. Да на каждого не меньше пары лепит! Себя проверяет не иначе. Я пригляделся. Вот только не от одного же вящего рвения он там приплясывает на месте? И кувшин, что у ног его лежит, по всему пустой, а в нем, я прикидываю отсюда, пинт пять-шесть было, не меньше. И все они, надо полагать, сейчас в самом полуночнике, уж то-то он копытами сучит. Похоже, я и соскучиться не успею: стыдная надобность сгонит его с насеста раньше. Так и вышло. Одолело естество сердягу. Бросив очередную метку, навалился на поручень брюхом, будто бы воочию решил убедиться, что та угодила точно в цель, и солдатам внизу нашептал что-то. Те захохотали, сомкнули ряд, двинулись на корпус вперед, оттирая напирающих крючников от помоста и встали. Плотно встали, мышь не проскочит. А полуночник с помоста соскочил, подобрал полы рясы и помчал к ближайшим кустам, себя забыв, только щиколотки бледные засверкали. Значит пора.
  
  Толпа приняла меня, захлестнув волглой духотой. Пробираться вглубь пришлось с оглядкой, чтоб прежде времени не разбередить остервеневших от жары и окольных путей крючников. Ныряя под кули, бочком протискиваясь меж потных тел, я краем уха ловил недовольную ворчню на свой счет. Костили вдогонку, но без души - вяло, водянисто, больше для виду. Хорошо. Бестолковая свара, вроде давешней в 'Озорном вдовце', мне тут ни к чему. Этих я направлю. И нужно поторапливаться пока полуночник не стряхнул последнюю каплю. Я остановился. Вокруг неуверенно топтались крючники и, силясь разобрать, что же остановило их, тянули из-под навьюченных на горбы тюков шеи, точно черепахи или улитки какие.
  
  - Никак опоздал? - ни к кому не обращаясь, завел я - А? Опоздал ведь! Милюта, хер сопатый, язык твой к порогу присобачить, шоб всякий о него сапоги отирал! 'Сиди, вернуться враз успеешь'... успел! Падла трепливая! Корячься тут теперь до завтрего дня. Ну, сука, ты меня нынче же ночь и седмицу кряду на свои поить будешь - не отвертишься!
  
  Напряглись крючники. Те, что поближе, уши навострили, дальние башками закрутили. Огляделся я, выбрал сумрачного малого, что под взглядом моим не отвел глаз.
  
  - Вишь как вышло, милдруг? - принялся я пенять ему. - С самой ведь рани набольший упреждал, что с вечеру мосты перекроют отсюдова и до самого верха, да закадыка к себе зазвал. Думал я, проставится, а он то и делал, что над пустым столом языком полоскал сука. Облизнулся я и восвояси, а тут такое дело... полезу вперед что ль, авось протиснусь. Выпнут ведь из хвардии и вся недолга, а места-то жаль, милок: хозяин хош и прижимистей лавочника, даром, что барон, да деньга, пущай малая, всё ж деньга. Жратва дармовая опять же... пойду.
  
  И стал пробираться вперед. Про деньги я напел неспроста: купцы за половину сделанной работы крючникам отродясь не платили. Не сносил за день - жди следующего. А надумаешь ночь не в порту на голых досках, а на бабе проваляться - так не жалься, что поутру вместо тебя кули за полцены донашивает другой, менее прихотливый. И не помнит тебя никто, даже те, с кем ты не раз за одним столом сиживал. В особенности купцы: худая память - это у них вроде профессиональной немочи. Так что почище перца припекли мои слова крючниковы зады. Зашевелились вьючные, задергались, поползли вперед, напирая друг на друга, понемногу расходясь, распаляя себя перебранками. Толпа передо мной вдруг сделалась удивительно плотной. Отбросив церемонии, я махнул напролом, наступая на ноги, толкаясь, получая удары и отвечая наугад. Забурлила людская река, закачался, запрыгал в 'волнах' тюков и кулей пустой помост, точно бакен. И все же пущенный мной слух опередил меня. Я уже видел солдат. Видел как, зверея на глазах, надсаживался стоявший в одном ряду с ними ратник, как его строгий, почти геральдический лик с лихо подкрученными кверху седыми усами неотвратимо наливался пурпуром, подстать цвету капитанского плаща на его же - ратника - плечах, когда линия оцепления подалась назад, приняв на щиты навалившихся крючников.
  
  - Назад! Назад, говорю, сучьих детей выблядки! - перекрывая многоголосый ор крючников, неслось над свалкой. - На-аза-ад я сказал, курррвы! Укрепить линию! Мечники ко мне! Сечь всякую сволочь, что окажется по эту сторону! Линия! Три корпуса! По-ошли-и!
  
  Солдаты сдвинулись на шаг вперед. В просветах между щитами замелькали тупые концы коротких копий. Толпа с воем откатила. С обеих сторон моста послышались тяжелые всплески. Работая локтями, я изо всех сил выгребал против 'течения', дожидаясь пока напиравшие сзади крючники, не остановят отступивших и не погонят их на стену щитов вновь. Очередная 'волна' подхватила меня и, крутанув разок-другой, потащила спиной вперед. Я тщетно пытался извернуться накрепко стиснутый с четырех сторон тюками, с чем-то угловатым и твердым внутри. Такое положение напрочь исключало возможность явить господину капитану плюгавого орла Марвенов на моей груди. Куда как паршиво! Удар древком копья пришелся аккурат в то место, где не так давно уже отметился один безвестный гвардеец, тотчас последовал еще один, в затылок, от которого перед глазами полыхнули радужные круги, и сразу же третий, по счастью лишь самую малость зацепивший ухо. Вокруг меня разом взвыло от боли с десяток глоток. Когда же за спиной грянули в дощатый настил моста сапоги солдат, сдвинувшихся еще на шаг вперед, и я, увлекаемый отброшенной ими толпой, уже смирился с неудачей, чья-то рука сгребла меня за шиворот и втащила за оцепление.
  
  - Тебя с какого гузна ветры сюда донесли?! - геральдический лик кропил мое лицо вполне заурядной слюной. - А!? Тебя, тебя спрашиваю, оглобля деревенская! Твои еще с утра прошли, и не этим, слышишь ты, дубина, не этим мостом - Торговым! В корчме, небось, геройствовал! Ну, кабы не приятельство промеж 'их милостей', до вечерней звезды вялил бы тебя, падлу, на мосту. Пшел с глаз моих!
  
  Повторять себе дважды я не заставил.
  
  - Долгих годков вашмилсти! - бухнул я поклон и, ускоряя шаг, пошел прочь в тот самый миг, когда на мост, тяжело дыша, влетел полуночник и, промчавшись мимо меня, сходу принялся карабкаться на свой насест. Я мысленно пожелал ему не свалиться.
  
  Гныза скрылась за домами, но еще долго я чувствовал в воздухе ее зловонное присутствие. Наконец сгинуло и оно, истаяло в запахе разогретого камня и дерева. Исподволь в это двугласие просочились струйки цветочных ароматов, и чем дальше вглубь верхнего города, тем ярче и настойчивей они становились. Изумрудная пена садовой зелени выставлялась поверх оград господских домов, то тут, то там сползая на уличную сторону 'потеками' плюща и дикого винограда. От журчания невидимых фонтанов сохло в глотке. Я шел, напустив на себя ошалелый вид, какой частенько случается у придурковатых слуг, застигнутых врасплох хозяйским поручением. От патрулей не таился - чего ради? - полуночников среди них я не приметил, а самих патрулей слонялось столько, что казалось, будто они по улицам 'ручейки' водят, только что за руки не держатся. К тому же здесь, под самым боком у 'его святейшества' и скорбящих, а паче обмерших в ожидании королевского гнева власть имущих семейств, солдаты веселиться не рисковали. Так что сызнова вывозиться в лошадином дерьме, являющим, наверно, саму соль немудреного солдатского юмора, мне не грозило. Оставалось лишь зорко вглядываться в гербы, не расправит ли где свои золотые крылья уже успевший порядком мне осточертеть орел Марвенов. Но хотя баронскому стаду и оказали великую милость, впустив на господскую сторону, от центральных улиц, похоже, его держали подальше.
  
  Средь роскоши сановничьих дворцов обитель графа Стржеле гляделась монахом в толпе разодетых щеголей. Подобная скромность, несомненно, делала графу честь как единокровному брату архиепископа, но отнюдь не набавляла влиятельности как советнику герцога. Особенно здесь, в Затуже, где скромностью могли похвастать разве что святые, да и тем это не выгадывало ни уважения мирян, ни даже полместа в их короткой памяти. Узкая калитка в воротах, увенчанных графским гербом, была приоткрыта. Самую малость. Не настолько, чтобы разглядеть с улицы, что за ней, но в самый раз, чтобы счесть это за приглашение войти. Не иначе как сдури: ведь тех, кого в этом доме ждали, слуги встречали у ворот. И оставались там, сколько бы ни потребовалось, и что бы там Кларий ни измыслил для грешной земли: дождь ли, ураган или этот выматывающий зной. Теперь же у ворот не было ни души. А потому я счел за лучшее укрыться в тени ограды особняка напротив и, дождавшись слуг, отосланных из дома за какой-либо хозяйской надобностью, тишком, в обход герцогских ушей, всучить им для леди Агаты весточку от Вацлава, решившего променять баронский перегар на благоухание жасмина. Вопреки расхожей поговорке о господской нелегкой, от которой 'ноги завсегда у слуг гудят', ждать пришлось долго. Проходившие мимо солдаты поглядывали на меня с откровенной тоской, прикидывая, верно, с каким толком можно было ощипать 'марвенского орла', не будь под самым боком командирского догляда. Когда же их взгляды обретали опасную пристальность, я с самой серьезной физией вскидывал в приветствии кулак правой руки к сердцу, и от скуки вел счет местам, куда меня сквозь зубы посылали в ответ. Наконец калитка в воротах приоткрылась, и на улицу пичугой выпорхнула девица.
  
  - Эй, девка, подь сюды - окликнул я ее. 'Пичуга' встрепенулась, сделала шажок в мою сторону, однако, разглядев мой обтерханный вид, в нерешительности замерла. - Ну подь, подь.
  
  Не дожидаясь ее, я отлип от ограды и двинулся навстречу. Девчонка попятилась.
  
  - Да смирно стой, не трепыхайся. Хозяйка твоя что, не госпожа ль Агата? По глазищам вижу - так. Ты вот чего, вертайся-ка к ней да донеси, мол, Вацлав пришел. Запомнила? Вацлав, с восточной башни. Да штоб прямиком к ней, не сворачивай куда! Дело важное! А не донесешь, так и взашей могут! Уразумела? Ну, беги бегом! - рявкнул я.
  
  Служанка взвизгнула и юркнула за дверь. Не забилась бы куда, с перепуга-то: шуганные пичуги куста боятся. Но и дожидаться, пока в ее головенке сказанное уложится само собой, мне недосуг: и без того я намозолил глаза патрулям на этой улице. Оставалось надеяться, что страх быть вышвырнутой из господского дома набавит девчонке прыти. И восточный ветер, что нет-нет, да и доносил сюда зловонное присутствие нижнего города, тому страху лишь в помощь. Петли скрипнули, калитка приоткрылась, и наружу выставилась старуха. Едва глянув в мою сторону (бог весть, что ей там насвистела 'пичуга'), она тут же принялась крутить башкой, явно выискивая кого-то другого. И накручивала, пока окончательно не убедилась, что на улице кроме меня никого нет. Словно смирившись, старуха махнула мне рукой и скрылась из виду, оставив калитку открытой. Ступив за порог, я тотчас сообщил лицу почтительное, с толикой испуга выражение: марвенский птах значил тут меньше любой другой геральдической твари в Затуже.
  
  За воротами скромность советника делалась и вовсе уж воинствующей: мощеный грубым камнем двор из края в край был пуст и гол. Лишь столбик коновязи - низенький, с обитым сталью верхом и парой железных колец по бокам - одиноко торчал слева у ворот. Ни навеса, ни кормушки поблизости, ни даже намека на то, что они когда-либо там были. По всей видимости, граф использовал этот вход для официальных визитов: аскезе окружения полагалось вытряхнуть из головы посетителя праздные мысли, отметая всё суетное во благо дела. Назначь мне принцесса первое свидание здесь, и нам удалось бы избежать утомительного церемониала ухаживаний. Романтизм бедной девочки выгадал ей месяц жизни.
  
  Старуха ковыляла невдалеке. Нагнав ее, я, было, пристроился обок, но она так вытянула по мне взглядом, что пришлось отстать. До особняка она не удостоила меня ни звуком. С видимым усилием старуха отворила дверь и посторонилась, придерживая ее. Я не сразу сообразил, что теперь мне милостиво дозволялось обойти каргу. За порогом было безлюдно и безмолвно: ни стражи, ни 'пичуг', ни вообще кого, пусто. Снаружи сюда сквозь высокие стрельчатые окна широко и уверенно врывался солнечный свет, распихивая сумрак по углам. Кружа, золотилась вездесущая пыль. Скромность советника все еще оставалась неизменной, однако была уже не так очевидна. Причудливый орнамент из небесно-голубого и молочно-белого мрамора на полу; стекла в окнах, пускай не кароллийские, но прозрачности отнюдь не грошовой; да и серебряный кувшин с жестяным тазом, стоявшие на полу справа от двери, после аскезы двора смотрелись неуместно. Вернее подошли бы ковш с лоханью. Я прищурился. Да тут, похоже, посетителям, прибывшим издалека, предлагалось обмыть сапоги, прежде чем подняться в покои графа! За спиной неожиданно заперхала старуха, судорожно, взахлеб, словно ее душили. Может и впрямь в ее дряблой глотке случилась оказия, а может этак ненавязчиво она намекала мне не торчать у входа. Я окончательно вошел, и дверь за мной тотчас закрылась. Бесцеремонно отодвинув меня плечом, старуха вновь выползла вперед. Слева, от дальней стены, вернее, от неприметных отверстий под самым потолком, куда солнечный свет не доставал, и сумрак густел там, как и насколько ему вздумается, потянуло вдруг знобким холодком чужого присутствия. Я расслабился. Следили не тревожно, скорее, со скукой, казенно. Так корчмарь мог смотреть на истасканного посетителя, разумея наперед, что больше медяка из него не вытрясти. Воистину, марвенское барахло умело творить чудеса, раз играючи отводило глаза штукарям из тайной канцелярии. Старуха вновь заперхала, окончательно убедив меня, что с горлом у нее все в порядке.
  
  Вслед за колченогой провожатой я тащился провонявшими подгоревшим жиром коридорами и, глядя в сутулую старушечью спину, пытался отгадать, для чего карга водила меня кругами, а паче, когда ей это наскучит? Наконец, толкнув ту самую дверь, которую мы обходили вниманием уже трижды, старуха отступила в сторону. Жест понятный, тем не менее, я спросил:
  
  - Туды что ль?
  
  Старуха влажно пошамкала морщинистыми губами, словно пробуя меня на вкус, и утвердительно перхнула. От порога к единственной внизу двери круто сбегали каменные ступени. На стене тоненько чадил масляный светильник. Густой аромат благовоний, оттеснив очертевшую вонь пригари, щекотал ноздри. Оборачиваясь едва ли не на каждом шагу, как и положено всякому, кого посылают черт знает куда, я спускался по лестнице. Старуха не двигалась с места. Добравшись до двери, я подождал на случай буде карге вздумается нагнать меня, но та лишь разразилась нетерпеливым кашлем.
  
  - Глотку не сотри, старая ведьма! - не остался я в долгу, раскрыл дверь и вошел.
  
  Если у света и имелось потаенное прибежище в этом уймище сумрачных коридоров, то это, несомненно, оно самое и было. В напольных канделябрах полыхали свечи. Чертова пропасть свечей. Свет здесь властвовал безраздельно, высветляя самые укромные уголки, не оставляя сумраку ни малейшей надежды. Я огляделся. Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы отличить крипту от девичьей светелки. Скамья, пусть и широкая, мало походила на ложе. Еще меньше смахивал на столик для девичьих безделушек грубый, деревянный, изгвазданный бурыми пятнами стол, живо напомнивший мне 'сиургский трофей' из Рюговой богадельни. И уж совсем не к месту торчало за ним мраморное изваяние нагой бабенки, воздевшей тонкие - без пястей - культи к небесам, сиречь к потолку крипты. Помнится, Селиван что-то рассказывал о богине Маре, вырвавшей солнце из пасти дракона Хаоса, но лишившейся при этом рук. Помнилось смутно, как, впрочем, и всё так или иначе связанное с богами и их нелегкой. А вот что запомнилось отчетливо, так это то, что церковь Новой веры рубила руки за одно лишь упоминание о богине... Занимательное местечко выбрала для встречи леди Амалия-Агата.
  
  Дверь за моей спиной с силой захлопнулась. Что-то увесистое перекатилось в ней, гулко лязгнуло и стихло. Нехороший это был звук. После такого, крышки сундуков обычно затворялись наглухо, а двери словно врастали в косяки. И понять это было по силам даже такой деревенщине как Вацлав. А поняв, непременно испугаться. Он и испугался. И бил кулаками в дверь, требуя от старой ведьмы выпустить его, и пытался высадить дверь плечом. И само собой ругался: бессильно, злобно, грязно, со смачной изобретательностью подстёгнутой страхом. И, разумеется, не мог расслышать легкого вдоха, мотыльком затрепетавшего вдруг под потолком крипты. Я не мешал ему: он был Вацлавом и должен был оставаться Вацлавом до конца. Я лишь позаимствовал его глаза, когда разглядывал каменные головы мифических чудищ на стенах крипты, и его слух, когда ловил шелест чужого дыхания в их отверстых пастях. Стороннее присутствие ощущалось смутно, даже не размазанным по туману силуэтом, а лишь неясным намеком на него. Выходило, что соглядатай хоронился дальше, чем полагалось бы для созерцания вошедшего в раж Вацлава воочию, не нужно и дыр по стенам выискивать. И магии, даже самой захудалой, я не чувствовал. Да и едва ли кто, пусть даже из-под крыла советника, станет пользоваться магией под Сетью, которую вот-вот сведут. А значит, таинственному подслушнику, что притаился у слуховых оконцев, оставалось лишь внимать расходившемуся у двери Вацлаву. В том, что ловушка назначалась именно Вацлаву, я не сомневался: вряд ли кто в здравом рассудке учудит пойти на зверя с силками для птиц. Но и Вацлав по понятным причинам был мне небезразличен. Только вот вытащить его отсюда, не выдав самого себя, я не мог.
  
  А потом был смех, от которого так и повеяло жасмином. Тихий, по-ребячьи восторженный. Так смеются дети, поймав муху в кулачок и слушая, как она жужжит там, как скребет лапками, пытаясь выбраться на волю. Недооценил я дочурку советника, и подумать не мог, что она так скоро сожмет 'кулачок'. Полагал, что у нас найдется время потолковать в непринужденной обстановке. Смех повторился. Вацлав и его пропустил мимо ушей, задорно гвоздя дверь кулаками и являя чудеса похабного велеречия. Я ему не мешал.
  
  - Вацлав... Вацлав... Вацлав!
  
  Наконец я позволил ему услышать и сам ответил за него.
  
  - Кто тута есть!?
  
  От каменной пасти к каменной пасти заметался беззаботный смех.
  
  - Я 'тута', Вацлав. Ужель не помнишь меня?
  
  - Хороводишь, ведьма старая, путаешь?! Погоди, тварь, воротину снесу, прямиком к святейшеству двину! Попляшешь в щипцах каленых, ведьмино отродье, повоешь! Мало вас нечистым отдрюченных у перекрёстков покоится рылами книзу!
  
  - Уймись, Вацлав! Заладил - 'ведьма, ведьмино', слова вставить не даешь. Я за тебя барона просила, и ты же меня паскудишь.
  
  - Барона? За меня? Милсдарыня госпожа, да никак и впрямь вы? А меня старуха до вас не довела - тута затворила... да где вы есть-то?
  
  - Повремени, Вацлав, ты мне вот о чем лучше поведай, я тебя у барона сватаю, а он и знать не знает о тебе. Я ему и так, и эдак, нет, говорит, такого. Как такое может быть, а, Вацлав?
  
  - Да как жа это, мил госпожа!? Сам и грамотку мне давал, и до восточной посылал, иди, говорит... да как жа?
  
  - Ну, пустое, Вацлав. Будет о чем потолковать, так что ты останься пока.
  
  - Да как уйдешь-то, милсдарыня, заперто жа!?
  
  - Вот и не уходи.
  
  Каменные пасти на стенах захохотали гулко и глумливо, словно по собственной воле коверкая ангельский смех леди Агаты. А потом разом смолкли, как отрезало. Сгинуло ощущение чужого присутствия. Языки пламени на свечах пригнулись на миг, точно прижатые гигантской невидимой ладонью, и выровнялись, но сделались как будто тусклее и уже не трепетали - горели на фитилях ровно, мертво. И тотчас из каменных пастей с тихим шипением, навроде змеиного, потянулись книзу струи зеленоватого дыма. Коснувшись каменных плит, они тут же густели, расползаясь в стороны, стремительно затягивая пол тинной зеленью. Пахнуло гнилью. 'Суамская топь' или 'ведьмина желчь' так величали этот дымок, глянувшийся за своеобычное 'послевкусие' едва ли не всем тайным канцеляриям мира.
  
  С этого момента я действовал быстро, но без лишней торопливости. Для начала позволил Вацлаву вволю охадить запертую дверь подхваченным тут же канделябром. Следом, двигаясь бесшумно, прошелся по крипте, уже целиком затянутой зеленоватым маревом, тщательно упрятывая в ее небогатой обстановке свой не менее скудный инвентарь. Затем вернулся к двери, привалился к ней спиной, усевшись прямо на полу среди обломков канделябра, и позволил 'суамской топи' заполнить и меня...
  
  
  Глава 25
  
  Телегу тряхнуло, и вслед за болью я вынырнул из забытья. Последнее, что помнил - серые тучи со вспоротыми багровым закатом брюхами, исчезли. Вместо них на черном как уголь небе льдисто перемигивались звезды. В ноге, сонно ворочаясь, утихала боль. Мягкий скрип колес по снегу то и дело сменялся мозглым чавканьем. Откуда-то справа из темноты доносился тихий плеск, и тянуло оттуда совсем по-весеннему: талой водой и мокрым деревом. А еще гнилью, но не пряной, от палых листьев и никлого былья с оголившихся проталин, а кисловатой, гадостной, как от закисшего в корыте тряпья.
  
  Помнится, это было летом. Невесть откуда принесло к нашему двору хромого пса. Задняя лапа у него мокла, и он все норовил спрятать ее под брюхом, словно не хотел, чтобы им брезговали. На нас, во все глаза разглядывающих его лапу, он смотрел виновато, слабо помавая хвостом. В деревне помимо пары нелюдимых котов, давивших крыс в общинном амбаре, дремотных кобыл да старого козла, неизменно спасаемого селянами от ритуального ножа, иной живности не держали. Пса мы спрятали позади мшаника. Яму ему выкопали наскоро, прикрыв ее сверху рогожей и проделав сбоку лаз, чтобы пес мог свободно выбираться наружу. Первое время он и впрямь вылезал нам навстречу, но с каждым днем все реже. К концу он просто валялся в яме, оставляя принесенную нами еду нетронутой и лишь слабо лакал воду с ладоней. Всякий раз, прибегая на него посмотреть, мы откидывали рогожу, и вслед за мухами, которых день ото дня становилось больше, в лица нам подымался тот же гнилостный дух, что чудился мне теперь. Потом пес издох.
  
  Телегу бросило вправо, с силой приложив меня о дощатый борт. Ногу пронзила боль столь яростная, что я едва не заорал. Слизнув кровь из прокушенной губы, я украдкой приподнял заиндевевший край дерюги, которой был укрыт. Гнилостная вонь сделалась отчетливее. Слева едва слышно потянули носом воздух, словно бы принюхиваясь. Я поспешно опустил дерюгу. Ночь стояла безлунная, но даже теперь я отчетливо видел ЕГО бледные пальцы на противоположном борту телеги. И будто бы даже различал в кромешной темени еще более непроглядную тьму под капюшоном, обращенную в мою сторону. За всю дорогу ОН ни разу не попытался забраться на телегу. Так и вышагивал рядом, лишь изредка позволяя себе придержаться за нее. Капюшона он тоже не снимал, и я был рад, что больше не вижу его жутких, утопших в белесой мути, глаз. Я отвел взгляд. Боль отступала неторопливо, словно бы нехотя. О том, что она может остаться насовсем я старался не думать. Под боком заворочались. Вздрогнув от неожиданности, я тут же опомнился: у меня был попутчик.
  
  Он появился позже, когда нас уже рассадили по телегам. Чумазый, худущий, в изодранной коте. Те двое, что приволокли его, торговались с мутноглазыми до последнего, точно мясо на торжище сбывали. Им пришлось немало постараться, чтобы взять за Заморыша цену, которая их устроила. Потом они еще долго трепались о чем-то с подоспевшим хромым, по всему здешним верховодом: мутноглазые держались с тем почтительно. Я не разобрал, о чем они говорили, но накрепко запомнил имя, каким один из парочки обращался к другому - Шага, так он его звал. Заморыша кинули ко мне. Я попытался было заговорить с ним, да возница так вытянул по мне кнутом, что разом стало ясно, чего нам впредь делать не стоило. Впрочем, Заморыш едва ли ответил бы: сидел, уставившись в никуда, сложив ладони так, будто что-то держал у груди и, поглаживая это, то ли тихо пел, то ли попросту выл. Я вспомнил его. Всякий раз, когда, играя, мы забегали к ним в дом, он терся подле матери. Его старший брат был куда бойчее и предпочитал дурачиться с нами, нежели днями напролет торчать у юбки. В ту страшную ночь он тоже не миновал обоза, как и все мы: я, Сайка, Варда, Гане, Иво... Иво. Едва лишь обоз тронулся, тот попытался сбежать. Я не видел этого - кнут возницы живо отвадил меня вертеться, - но подхватил крик дюжины мальчишеских глоток 'Иво! Иво!'... Моя телега была крайней, и мне выпало дольше всех видеть его раскачивающийся под буковой веткой над дорогой труп. А спустя три дня на нашу с Заморышем телегу пристроили еще двоих. Шага с приятелем мирно покоились под дерюгами, выставив нам под носы посиневшие ступни. К счастью соседство оказалось недолгим: следующей же ночью в память о них осталась лишь пара добротных дерюг. Заморыша мне пришлось кутать самому: того куда больше занимала драгоценная 'ноша' у груди, нежели собачий холод и всё происходящее вокруг.
  
  Телега с натугой заскрипела и вдруг покатила резвее. Дорога заметно пошла под уклон. Толчки на ухабах сделались ощутимее, а вместе с ними припустила и боль в ноге. Боком выходила мне Сайкина затея с охотой на полунницу. Это по его прихоти понесло нас в Совиный лог на ночь глядя. Он же и меня подзудил, мол, только бабки ночами дальше перстов Веда носы высунуть боятся. И капканы - добротные, с железными зубьями - тоже он приволок: у отца стянул. Только вот в капкан заместо полунницы я угодил, когда от мутноглазых удирал. Заморыш притих, но я точно знал: под дерюгой он все так же прижимает к груди то воображаемое, что так ему дорого, и таращит в никуда пустые буркалы. И пускай себе, хорошо уже и то, что перестал выть. Телега громыхала на ухабах, разгоняясь всё пуще. Я заворочался, пытаясь улечься так, чтобы хоть немного уберечь больную ногу от тряски. Когда же мне это удалось, я отер испарину со лба и огляделся.
  
  Мутноглазого рядом не было. Тьма ночная была, тряска эта поганая и заморыш под дерюгой, а мутноглазого - нет, не было. Не припомню раза, когда бы он отошел хоть на миг: всегда на глазах, всегда неподалеку. Сперва мне даже казалось, что и гадит он вот так, на ходу. Во всяком случае, когда обоз останавливали, и мы облегчались у телег, он завсегда безучастно оставался в стороне. И вот его не стало. Сладко заныло в груди от полыхнувшей надежды, и тут же непрошенной заявилась тревога. Покопавшись в складках коты, я извлек припрятанную иглу Веда и крепко сжал ее в ладони. Тревога никуда не делась, но надежда заметно окрепла. Приподнявшись на локте, я с опаской обернулся, однако удара кнутом не последовало: сгорбившись на облучке, возница спал, его голова безвольно моталась, отданная во власть дорожной болтанки. Оставалось лишь отползти к задку телеги, перевалиться через брус и бежать, бежать, забыв про боль, как можно дальше от этих страшных горлоховых выпрастков. И уж коли удастся, впредь никогда носа за перст Веда не совать, и старших слушать, Сайку же больше ни-ни... а и впрямь ни-ни, вот ведь оно как, Сайка... ну, прости, тут уж каждый сам за себя.
  
  Телега дернулась раз, другой, покатила медленнее и наконец, остановилась совсем. Кто-то обошел ее справа, заметно припадая на ногу, но ступая властно, не таясь. Борт заскрипел, и надо мной навис хромой. Глаза у него были обычными, человечьими, только менее жуткими оттого не делались. Рывком он сорвал дерюгу и принялся по-хозяйски ощупывать мою ногу. На мои корчи от боли он лишь согласно кивал и всё мял, мял. Наконец, отстал, бросил кому-то через плечо пару слов на языке мне незнакомом и отошел. Я уже было натянул дерюгу обратно, как надо мной вновь нависли. На сей раз мутноглазый. Однако лапать ногу он не стал. Вместо этого ухватил меня за шиворот и легко, будто тряпичную куклу, выволок на дорогу. Телега дернулась и покатила вперед. Без нас. А следом я увидел Заморыша. Тот стоял, вытянувшись в полный рост, и руки его безвольно мотались вдоль тощего тела, словно лишившись чего-то, сделались ему ненужными. Свистнул кнут, и я еще успел заметить, как Заморыша сложило пополам. Потом телега сгинула в ночи, и мы остались на дороге одни. И тогда, извернувшись, я с силой вогнал иглу в ухватившую меня за шиворот руку. Но мутноглазый, казалось, этого даже не заметил. Он быстро притянул меня к себе, как бы ненароком коснувшись шеи, и тут же отпустил, легонько подтолкнув в спину. Я побежал.
  
  И бежал, пока стылый воздух не стал вдруг топким. Он клокотал, увязая в глотке, с каждым вдохом делаясь все горячей. Бежал, пока непроглядная тьма перед глазами не окрасилась багряными всполохами. Пока ледяная стынь не поднялась от земли к коленям, лишив меня ног. И тогда я рухнул в самую стынь лицом. С громким всплеском она приняла меня, и в целом мире не осталось ничего кроме нее и чего-то еще, чего-то живого, трепещущего у самого горла, теплого...
  
  Дошлая ж ты торговка, память моя. За крупицу нужного втридорога дерешь. Вертишь, паскуда. И не унять тебя никак. И сама ты не уймешься, видимо, пока по всему дерьму меня мордой не провезешь. Да и будь я на твоем месте - меньше бы не взял. Вон, значит, куда загнула: брат да?
  
  Лежать, уставившись в потолок. Так и следовало вести себя отведавшим 'ведьминой желчи'. Во всяком случае, пока не возвращался голос. Вот тогда можно было и поорать. Безо всякой пользы, впрочем, ибо шевельнуть хотя бы пальцем это никак не помогало. Занятная штука - 'желчь': валяешься, бревно бревном, ни себя, ни боли не чуя, а таращиться там или болтать - сколько душе угодно. Но куда занятнее тот, кто ею пользовался. И как. Живодеры из тайных канцелярий - народ любопытный, страсть. Обетом молчания от них нипочем не отбрехаться. А если попытался кто, тут ему и 'желчь'. Брали потом такого молчуна, раскладывали вот этак на столе и... свежевали. Не разом, конечно, а помаленьку, ломотками. И ломотки эти ему же и показывали. Да не просто, а с подробностями, с шутками-прибаутками. От такого и у немого в горле развиднеется. А другой раз хватало и трупа, загодя припрятанного под разделочным столом. Бог весть, сколько ломтей предъявил мне луноликий весельчак Борах в доказательство того. А когда воешь в горло от ужаса, когда в глазах меркнет от натуги, как-то не подмечаешь, что этот вот кровавый шмат - печень - слишком уж велик для маленького тела, а тот отхваченный палец чересчур толст.
  
  Почуяв леди Агату задолго до того как скрипнула дверь, я уже позволил Вацлаву наораться всласть. Мешая аромат жасмина с тяжелым запахом пыточной, Агата неторопливо обошла меня справа. Совсем как в давешнем видении, с той лишь разницей, что шаги ее были легки и вкрадчивы, а личико, склонившееся надо мною, нимало не походило на лик хромого. Агата улыбалась. Ей явно пришлись по вкусу и моя беспомощность, и мои выпученные от ужаса глаза, и мое тяжелое осиплое от ора дыхание. И то самое, кое пониже, на что она поглядывала с глумливым целомудрием, украдкой, тоже было одобрено улыбкой. Волосы, гладко зачесанные, собранные в тугой узел на затылке, шли Агате необычайно. Жаль мало, кто мог это оценить: в Затуже хорошенькие владелицы острых сиургских ушек оседали разве что в борделях нижнего города. За Гнызу отродьям дорога была заказана. Полагаю, Стржеле здорово сузил круг посвященных в тайну дочурки. Хотя могло статься, что дочь она ему не больше, чем Рюго мне брат, упокой Кларий его душу в навозной куче. А коль скоро к числу избранных друзей Агаты я не принадлежал - становилась ясной и моя будущность. И прическу она выбрала не из-за особого доверия ко мне или порыва детской откровенности, а по иным соображениям - к примеру, не выпачкать волосы моей кровью.
  
  - И заставил же ты меня поволноваться. Уж и не чаяла что опамятуешься, боялась, как бы не помер... раньше времени. Я-то стойким тебя мнила, а ты вон что. А вот этого не нужно, - Скомканным платком Агата ловко заткнула мне рот, будто набив его жасмином. - Не нужно, Вацлав. Мне беседовать с тобой не о чем. Все, что скажешь, я наперед знаю, и потому разом отвечу - нет. Ты ведь служить мне заявился? Вот и послужишь.
  
  Она отошла, и сбоку тотчас заскрежетало. Словно потревоженный звуком стол подо мной дрогнул и медленно приподнял ту часть, что была под спиной. Казалось, вот-вот он поводит ей из стороны в сторону, выискивая причину шума, но скрежет утих, и стол остался неподвижным. Зато теперь, полусидя, вместо изгвазданного копотью потолка я видел перед собой дверь - совсем рядом, шагах в трех всего. А еще - ярко освещенные стены справа и слева от нее, на которых гигантскими насекомыми расселись приспособы, видом своим отнюдь не сулившие плотских утех. Мне-то уж точно. В сумраке углов теснились экземпляры покрупнее. Агату я не видел, но утопая в аромате жасмина, ловил ее учащенное с хрипотцой дыхание совсем рядом. Она ждала. И ложе это хитроумное, и стены с мясницкой оснасткой, даже эта вот дверь, изводящая жертву близким спасением - всё тут было частью некоего представления, действа. И Вацлаву ли гадать какого? Вопить с заткнутым ртом сложно, но он справился. Это стало приглашением, вроде рева, каким в балаганах алчущая зрелищ толпа требует артистов. Агата засмеялась, обошла меня по кругу, вовлекая в безумный жасминовый водоворот и, наконец, 'поднялась на сцену'. Она выбрала легкую камизу на узких бретельках и весьма удачно встала так, чтобы в глубоких разрезах по бокам то и дело призывно мелькало белоснежье стройных бедер. Грудь у леди была маленькой и острой, про такие Нестор, одобрительно причмокнув, обычно заявлял 'можно зенку выткнуть'. Агата подняла руки и мягко, одну за другой, развязала бретельки. Склонив голову набок, дочурка советника с улыбкой наблюдала за мной, и смущение ни малейшей тенью не касалось ее ангельского лица.
  
  - Нравлюсь? - Ладони Агаты заскользили по ее телу, нежно оглаживая грудь, заставляя ту трепетать, повторяли плавные изгибы, вновь и вновь спускаясь к животу и ниже, ниже...
  
  Когда доходит до плотского, как же мало остается под камизой различий между светской дамой и шлюхой. И думает ли о чем-то таком конюх, подминая высокородную? И чувствует ли разницу та, изгибаясь и вопя под ним?
  
  Ступая мягко, по-кошачьи, Агата подошла совсем близко.
  
  - Хочешь знать, чем я тебя угостила в крипте? - Она провела пальцем по моей груди. - 'Ведьминой желчью', Вацлав. Вот так. Ведьмой меня звал, ею и оказалась. А на что ведьмам молодцы смекаешь? Всего-то и нужно от вас, что самую малость. Беда лишь с 'малостью' этой весь молодец достается и всякий оттого гостинцем себя мнит, - Агата наклонилась к моему уху. - А мне гостинцев не нужно, Вацлав. Ни лап ваших потных, ни губ моклых, понимаешь? Я и одной 'малостью' обойдусь. Не веришь? А я вот возьму сейчас ремешок, да перетяну тебе кой-где - Агата рассмеялась.
  
  Ее глаза. Так близко от моих. Огромные, влажные, черные. И будто бы не отблески свечей подрагивают в их агатовой глубине, а самое настоящее пламя разгорается там.
  
  - Ко времени ты случился, Вацлав. Суета нынче, ни конца ей, ни края. Вымоталась я, а утешиться нечем. Люди пугливыми стали, сторонятся. Что обо мне в округе болтают, слыхал? Неужто нет? Или не поверил? Или может кобелиное застило? И так и эдак выходит, дурак ты, Вацлав, а мне дурак теперь в самый раз. Пришлый - особенно. И друзья тебя бросили, и не помнит никто, я барона о тебе пытала, людей его - бестолку. Как не было тебя. Так что, мнится мне, никто и искать не станет. Видишь, как все ладно обернулось. Каков гостинец мне небо послало, а? Вацлав?
  
  Ох, не небо, девочка, где там небу. Нужно торопиться хоть и не похоже, чтобы в скором времени за своей долей 'утешения' сюда заявился советник. Пожалуй, тут его и вовсе ждать не стоит. По всему, это логовище Агаты, паучихи. Это ее порченой страстью отмечены трупы в сточных канавах города. Глумливое отродье, получившее в дар - а, может, в откуп - безнаказанность. И, выходит, спасибо тебе за то, советник: нет добычи легче, чем та, что мнит себя хищником. А разномастного 'гнуса', по счастью, в паутине Агаты побывало порядочно, так что и мнит она о себе, будь здоров. Иначе употребила бы ремешок с куда большим толком: к примеру, связав меня. Что ж, пора прощаться, Вацлав. В памяти мелькнула скисшая от досады ряха Бораха, когда я впервые, сам, без его помощи, выдрался из 'суамской топи'.
  
  Сладко потянувшись, Агата выпрямилась.
  
  - Заболталась я что-то, Вацлав, будет - На скрип отворившейся двери она не обернулась. - Я сказала не мешать мне! - Дверь захлопнулась.
  
  Осталось протянуть руку, сгрести в пятерню волосы леди Агаты, словно бы для того и собранные на затылке, откинуть ей головку и заткнуть речистый ротик жасминовым лоскутом. О таинственной Карле за дверью подумаю позже: гнев Агаты выгадал мне достаточно времени.
  
  Я подался вперед.
  
  Удивление Агаты было искренним, и даже где-то я ощутил досаду, что причиной стали не мои таланты, а всего-навсего узкий клинок, возникший под грудью и неторопливо уползавший теперь обратно. Агата подняла на меня взгляд, словно искала подтверждение тому, что увидела. А потом стала оседать, очень медленно, будто тонула.
  
  Не знаю, хватило ли ей для последнего утешения искренности моего удивления, ведь того, кто стоял за ней с окровавленным клинком в руке, встретить тут я ожидал меньше всего.
  
  
  Глава 26
  
  Агата уже перестала вздрагивать и вытянулась на полу, а он все смотрел и смотрел на нее, отирая и без того чистый клинок о рукав. Только раз он скользнул взглядом по мне, поморщился и вновь уставился себе под ноги. Я не мешал ему.
  
  Спроси кто, чем именно этот харпат запомнился мне за краткий миг нашего знакомства в восточной башне я, пожалуй, отметил бы те приметы, коих теперь не было и в помине. Обритый наголо, с бородой едва ли в треть от прежней, да еще и черной как грачиный зад, сейчас он меньше всего походил на уроженца Аалаты. И, тем не менее, я узнал его сразу. Как если бы некто внутри меня, примечающий гораздо больше, услужливо подсказал кто это. Думаю, я догадывался, зачем он тут. Скорее по привычке, кольнула тревога: слишком уж вовремя заткнулся ротик Агаты, аккурат не сболтнув лишнего. Но я не стал ей потакать.
  
  - Оделся бы - харпат не поднял головы, - или тебе принципиально хозяйством над ней потрясти что священнику кадилом?
  
  Отрадно было бы лишний раз убедиться, что сакральный пиетет к усопшим вовсе не сгинул без следа и даже находит силы являть себя в самых неожиданных тварях земных. Но боюсь, раздражение харпата никоим образом не было связано с распростертой на полу леди, к бренным останкам которой я, похоже, питал столько же почтения, сколь и он, заколовший ее как свинью. Скорее уж, виной ему стал мой голый зад, низводивший героическую сагу о 'собственном чудесном избавлении' до фарса. Я припомнил связку ключей и скрипнул зубами: что-то уж поспешно добро выходило мне боком. И как утонченно! Будто сама Агата, до мелочей продумав свою последнюю изуверскую шалость, легким жасминовым ветерком проскользнула сквозь мои пальцы. Оставив меня наедине с недомерком, вбившим себе в голову, что долги нужно отдавать.
  
  Усевшись на ложе, так и не ставшем романтическим, я огляделся. Марвенское барахло, лаская глаз относительной чистотой, покоилось в углу на куче мятого жухлого тряпья. Пожалуй, во всем верхнем городе это было единственное место, где баронские обноски смотрелись сносно. Однако утешиться их нечаянным очарованием мне не пришлось: распаковывать 'гостинцы' Агата предпочитала наспех, вспарывая ткань ножом. Не тронула она лишь мои льняные брэ - тайну, которую унесла с собой в могилу, прихватив и тайну сапог, сгинувших бесследно. Беглого взгляда на ворох прочего тряпья хватило, чтобы оценить темперамент покойной. Исподнее - вот и все, что мне перепало. Затянув тесемки брэ на поясе и опустив штанины на полную длину - то бишь едва до колена - я подошел к харпату.
  
  Обернувшись ко мне, харпат замер. Взгляд его, утрачивая оторопь, стремительно тяжелел. Он смотрел на меня исподлобья снизу вверх, желваки на скулах так и ходили ходуном. Было неясно, что его бесит больше: мой вид, придурковатая улыбка, нацепленная мной к случаю, или все это разом. Я молчал, свалив на бедолагу все тяготы свыкания с моей наружностью. Диковинный вид недомерка, облаченного в красный с белым акетон, открывал заманчивые перспективы. Благими намерениями чертова рударя, моя надежда получить ответы остывала на полу вместе с телом Агаты. Уйти из дворца теперь - все равно, что доброй волею сунуть голову в петлю и мирно дождаться, кто первым поспеет выбить из-под ног чурбан: святоши или Тар-Карадж. А меж тем, где-то в этих стенах оставался человек, который мог бы заполнить зияющую пустоту моего любопытства. И это ЕГО гербовыми цветами щеголял сейчас харпат, в длиннющей - не по росту - одежде смахивающий на лошака, ряженного в лошадиную попону. Что велико одному - впору другому. Мой новый план дарил харпату случай возвратить долг чести, так что добрый посыл недомерка не пропадет втуне. А я с благодарностью приму его жертву.
  
  Словно подслушав мои мысли, харпат вдруг подобрался. Но и я уже расслышал шаги в коридоре. Расстояние было порядочным, однако это чадо гор ни на йоту не уступило мне. Оно даже распознало, что гость у нас всего один, о чем не преминуло сообщить, пихнув мне свой указательный палец чуть ли не в нос. На диво проворно для лошака в попоне харпат метнулся к двери и замер слева от нее. Я не двинулся с места. Поступь легкая, шорох платья и неотступное почти змеиное шипение волочащегося по полу шлейфа. Если бедняжка спешит сюда - оставляю ее на недомерка. Он уже доказал непринужденность в обращении с дамами. Умножать невинную кровь на своих руках мне не хотелось.
  
  Шаги быстро приближались. Но чем ближе они становились, тем менее уверенными делались. Наконец и вовсе замерли у самой двери. Сквозь исподволь увядающую жасминовую одурь робко пробилась хвойная струйка розмарина. Немудрёный аромат. И какой-то безликий: в равной мере присущий и наивной юности, и искушенной зрелости. Гостья неуверенно топталась на месте. Было слышно, как шумно и глубоко она дышит там, будто собираясь перед прыжком в стылую воду. Затем, видимо сладив с собой, решительно толкнула дверь и вошла.
  
  Ее глаза остекленели от страха раньше, чем харпат приставил ей к горлу клинок. Я уж было решил, что леди Агата недолго маялась в одиночестве, однако харпат отчего-то медлил. Дурной знак. Если он вдруг дал волю сомнениям или, боже упаси, наскреб совести - мы увязли тут надолго. Но клинок был у него, поэтому все, что я сейчас мог - это оставить недомерка наедине с химерами его благородства и разглядеть нашу негаданную проблему. Она оказалась юной. Быть может даже чересчур юной для этого клятого места. Ее фигуру скрадывал просторный черный плащ, а узкие плечи совершенно терялись в пуще рассыпанных по ним золотистых волос. Страх подобен камню, брошенному в тихую воду: он коверкает лица, искажает черты. Отверстые в немом крике рты, выпяленные глаза... страх одинаков со всеми. Но он не всесилен: однажды ему уже случилось отступить. И вот опять, не сумев извратить красоту этой юницы, он заполз в самую глубину ее зеленых глаз и осуждающе глядел на меня оттуда... глазами Анны.
  
  - В скверную историю ты вляпалась, девка, - тон у харпата был извиняющимся. Решился-таки. - А за пазухой чего прячешь? Давай-ка сюда. Да чего уж там, давай.
  
  Он без церемоний впихнул лапу ей под плащ, по-хозяйски покопался там и что-то с силой выдернул. На миг вслед ему из-под плаща выпросталась пара худеньких ручек и тут же безвольно опала, утонув в рукавах голубого платья. Девчонка опустилась на пол и осталась сидеть в беспорядочном смешении голубого с черным. Наваждение сгинуло. Ничто в этих глазах уже не напоминало мне глаза Анны. Но отчего-то меня крайне заинтересовало, чем там разжился харпат. Трофеем оказалась сумка, один вид которой уже сулил благополучие. Харпат рылся в ней самозабвенно, точно кура в сору, разве что не кудахтал. Внутри что-то переваливалось, перестукивалось, тенькало, но не звонко, а мягко, податливо. Раз его лапа неосторожно поднялась над краями сумки и тотчас нырнула обратно. Харпат воровато зыркнул в мою сторону. Живого участия на моем лице он не оценил. Быстро затянул сумочный ремень и опустился на корточки, отставив трофей так, чтобы у меня не возникло и тени сомнения, чей он.
  
  - Эй, милая, - позвал харпат, легко толкнув девчонку в плечо. Та покачнулась и повернула голову, - откуда это у тебя?
  
  Он похлопал широкой ладонью по сумке. Глупо было ждать от него чего-то иного: в конце концов, нечасто удача щенится сумками с золотыми слитками.
  
  - Приказали? - Девчонка едва шевельнула губами, но харпату, по-видимому, хватило и этого. - Ты что ж, служанка?
  
  Та помотала головой.
  
  - Верю, - покладисто согласился харпат, глянув на шлейф, - с эдаким хвостом... Тебя звать-то как, госпожа?
  
  Голос недомерка оттаял до легкой укоризны отца, журящего дочь за пугливость. Но я видел как, пробуждаясь, приподнимается клинок в его опущенной руке. Как неслышно и неотвратимо скользит он в дюйме над полом, словно примериваясь, оценивая. Вот и умница: грехом меньше, целее мое золото.
  
  - А...малия.
  
  Дом советника утешал постоянством. Посреди бардака, в который с недавних пор превратилась моя жизнь, только здесь неизменно появлялись Амалии и исправно дохли Агаты, увеличивая счет скорбящим отцам.
  
  - Лия, значит, - задушевно пропел харпат. - Красивое имя. А эта кто ж тебе будет? - небрежно, точно на куль с мукой, он мотнул головой на труп. Костяшки пальцев стиснувшей клинок руки побелели.
  
  - С...сестра.
  
  Отчего-то чувство юмора у судьбы - и без того несладкое - в этом доме делалось поскудней некуда. Добро хоть харпат решил не тыкать клинком в любую ее шутку без разбору. Хватку на клинке он, во всяком случае, ослабил.
  
  - Это ж которая? Приблудной бабы седьмой помёт?
  
  - ...Родная.
  
  Судя по брошенному на меня взгляду, на графскую плодовитость харпат уповал не меньше моего. Голову готов прозакладывать - сейчас наши с ним сердца бились в унисон. Однако в наливном яблоке надежды без червяка сомнения никуда. И умаслить его только лишь господским платьем да полуобморочным трепом перепуганной девчонки не получится: сходства в 'сестрах' на мизинец. Но способ был. И харпат, даром что недомерок, мигом сообразил какой.
  
  - Ты вот что, волосы с ушка прибери-ка.
  
  Дрожащие тонкие белые пальцы канули в золотистой куще. А мигом позже харпат присвистнул.
  
  Сановные кобели благоразумно предпочитали путаться с сиургским отродьем подальше от светских глаз, а паче языков. Случалось, однако, что не в меру любострастный пихарь, наплевав на 'доброе' имя, волок остроухую пассию в дом. И тогда присным оставалось лишь терпеливо дожидаться, пока он перебесится, попутно затыкая рты сведущим да топя в Гнызе пригулянное от такой связи потомство. Нередко вслед за тем на дно отправлялась и сама пассия, утратившая романтический флер. И чем скорее, тем менее накладным становилось для семьи это соседство. Выкормить отродьин выводок здесь, в Затуже - городе, первым хлебнувшем лиха сиургской резни семнадцать лет тому, - да под самым боком Церкви!..
  
  - Что думаешь? - Харпат глядел на меня снизу вверх безо всякой неприязни. Мой облик он, наконец, принял как неизбежное зло.
  
  Я не ответил. Самое верное теперь - отойти в сторону, свалив все решения на него. Пускай его тешится вожжами. По крайней мере, пока нам по пути. Харпат кивнул. Если он и не читал мысли, то вполне обходился чутьем.
  
  - Уходить надо. Эй, Лия, - он протянул руку и поднял бледное личико за подбородок, - Лия, слышишь? Придется тебе с нами прогуляться, госпожа. Место укажешь, где чумные лекари дожидаются. Разумеешь о чем я? Самим-то нам не найти, да и с тобой нас вернее по пути не тронут. Дойдем - отпущу: нам делить нечего. Уговорились? А кричать надумаешь или еще чего... - харпат поднес к ее глазам клинок. Девчонка сглотнула. - И хвост давай сюда: нечего ему под ногами путаться.
  
  Харпат сгреб шлейф, ловким движением срезал его и отбросил в сторону. Затем поднялся сам и рывком поставил на ноги Амалию. На миг мне показалось, что она вот-вот рухнет, но вид клинка в руке недомерка, видимо, здорово бодрил - девчонка устояла. У двери харпат замешкался, пристраивая сумку под акетоном.
  
  - Великоват тебе акетон. Может, я надену? Вернее бы страже глаза отвел.
  
  - Без штанов ты разве что монашке отведешь, - прокряхтел харпат, уминая сумку за пазухой, - а не страже. А свои не отдам, забудь. Да и акетон не могу: подарок это. Память.
  
  - Бурое пятно на вороте, справа у шеи - тоже памятное?
  
  Харпат поглядел на меня без выражения.
  
  - Тебе бы в исподнем копаться, родной. Горазд ты, гляжу, бурые пятна шукать.
  
  Он закончил с сумкой, открыл дверь, выпустил Амалию и вышел следом.
  
  Хитрил недомерок, когда девчонку в провожатые сватал. Иначе, зачем бы ему теперь под ноги таращиться? Аккурат туда, где по выщербленным каменным плитам тянулся след, приметный даже в зыбких отсветах полудохлых светильников на стенах. Широкий, извилистый и черный он вел от самого порога отродьиной 'светлицы' вернее любого проводника. Я посмотрел на Амалию. Прикормленная обещанием харпата, та едва ли не бежала, желая быстрее покончить с кошмаром. То ли будет, когда она узнает цену харпатову слову. Ох, не прост недомерок: и девка вон как скачет - тащить не нужно - и отрезанный шлейф скорее намекнет родителю о судьбе дочери.
  
  Не прост. Потому и жив.
  
  Никто не вышел нам навстречу, не заступил путь. Челядь сюда не совалась, не иначе как из страха разнообразить паучихин 'стол'. Пусто было в подземелье. Двери выглядели замкнутыми наглухо, а тишину нарушали лишь торопкие шаги обреченной Амалии да тихий скрип сапог харпата.
  
  У винтовой лестницы харпат осадил девчонку, придержав за плечо, и кивком указал себе за спину. Та, разом сникнув, покорно отступила. Куда проще ей было воображать нас дурным сном, пока впереди спасительным пробуждением маячила свобода. Ударом наотмашь реальность вернула ее из сладкого забытья, впихнув меж мной и недомерком. У порога на стене жиденько чадил светильник. Его потуг хватало на первую пару ступеней, дальше было темно, как в ноздре углежога. Первым полез харпат. Следом, вроде бы даже всхлипнув, в кромешной темени канула Амалия. Я поотстал, выгадывая себе место и время на случай вероятной причуды судьбы. Поднимались молча. Раз только пискнула Амалия, видимо, налетев впотьмах на харпата, от чего тот зашикал на нее рассерженным котом. Когда мы выбрались из могильного морока на свет, на Амалию было больно смотреть.
  
  Принявший нас коридор оказался тупиком. Освещал его один в один недужный собрат светильника, что мы оставили позади. На фоне его тусклой немочи полоска света, косо падающая на пол из единственной, приоткрытой двери, казалась слепящей. Харпат выразительно поглядел на Амалию, и та поспешно закивала в ответ. Он улыбнулся ей и ударил коротко, без замаха. Я подхватил обмякшее тело и поднял на руки. Кивнув мне, харпат прокрался к двери, замер на пороге, вслушиваясь, затем легонько покачал ее и, приоткрыв, скользнул внутрь.
  
  Я будто воочию наблюдал, как вырастает он за спиной того, что корпел за столом над похлебкой. Удивительно, но недомерок ухитрился определить на звук, что сидевший находился спиной к двери, а не наоборот! Миска еще гудела от ухнувшей в нее головы, а харпат уже навис над следующим, что беспокойно завозился в шаге от стола, зачмокал во сне губами... Если смириться с досужей байкой, что 'бабий передок прежде харпата кайло родит', то это чадо гор вытужили не иначе как вслед за клинком.
  
  Я не двинулся с места, пока харпат рукой не махнул мне от двери - 'давай сюда'. Пара тел облегченных на пару душ покоились там, где я и ожидал их увидеть. Но следовало внести и свою скромную лепту в общее дело. Поэтому я блестяще исполнил удивление с толикой благоговейного трепета. Лизнув харпату, я огляделся. Прежде, когда Агата еще только-только тщилась разгадать природу томивших ее смутных желаний, этот пристрой мог быть возовней, конюшней или еще бог весть чем. Тут было довольно просторно. Хватало места и щелястому помосту, мягко пружинящему под ногами, и чалой лошаденке, запряженной в похоронные дроги. Слева у жердины, уложенной на высоких козлах, с развешанными по ней диковинными нарядами чумных лекарей уже притоптывал харпат, стягивая акетон через голову.
  
  - Ну? Чего встал? - прошипел он из-под руки. - Туда ее, на телегу.
  
  Тело девчонки напряглось и ощутимо дрогнуло в моих руках. Рано, госпожа, рано: следующий удар харпата будет менее деликатным. Недомерок пытался совладать с жестким широким балахоном. На меня он не смотрел. Уложив Амалию, средним пальцем я нащупал углубление под ее затылком, а большим нашел и прижал пульсирующую жилку на тоненькой шее. С силой вдавил пальцы в мягкое и податливое и дождался, пока тело обмякнет. Должно хватить. Харпат уже спешил к нам, подобрав полы балахона. Клювастую маску и клинок он сжимал подмышкой. Сумки видно не было. Воистину, лишись он всего шмотья, с него бы сталось впихнуть ее в зад!
  
  - Скорее давай. Сапоги прибери, у того, что на лежаке, тебе впору должны прийтись. Да холстину из-под него вытащи. Девчонка как?
  
  - Как мертвая. Что с памятью? - кивнул я на ставший ненужным акетон.
  
  - В сердце сберегу - огрызнулся харпат.
  
  Под плотной вощеной тканью балахона тело вмиг покрыл липкий пот. Волглая маска словно растеклась по лицу. От душистых трав, некогда набитых в клюв и с последнего поветрия истертых временем в труху, осталась лишь неотвязная, царапающая ноздри пыль. Сапоги пришлись впору. Владелец не возражал. Он лежал на боку, и на его подбородке лаково блестела кровь. Ею была пропитана камиза на груди и скомканная холстина под головой, целая лужа ее натекла на лежак и капала вниз, на помост. Дорого обошлась ему башковитость харпата, приметившего холстину и на ходу смекнувшего как вернее ее использовать.
  
  Вдвоем мы живо спеленали Амалию. Крови на холстине было столько, что не всякий мясник решился бы заглянуть под нее. Харпат уселся на дрогах боком и взялся за вожжи.
  
  - Ну, отворяй ворота. Выкатим - прикроешь. Идти рядом будешь, но под руку не суйся. Если что...- харпат осекся - остывать будем 'если что'. Девчонка бы вот только...- он выразительно поглядел на сжатый кулак.
  
  - Дотянет - перебил я его уверенно, как смог.
  
  - Дотянет - повторил харпат. Пожевал губами, словно пробуя слово на вкус. Глянул на меня мутно, как сквозь дым, и разжал кулак. - Иди, отворяй. - Последнее прозвучало глухо: харпат натянул маску.
  
  За порогом была ночь. Напоенный ароматами удушливый воздух лег на горло цветочной петлей. У хозяйских ворот безмолвные стражники открыли нам и терпеливо дожидались пока мы проедем, одинаково пусто уставившись поверх наших голов. И я уже всерьез восхищался их выдержкой, пока кто-то из них с сердцем не плюнул нам вслед.
  
  Чем дальше мы удалялись от дворца советника, тем чаще оглядывался харпат. Встречные патрули смотрели сквозь нас и норовили разойтись с повозкой так далеко, насколько хватало ширины улицы. Лошаденка оказалась сущей клячей. С неровной рыси она почти сразу же перешла на шаг. Бока ее тяжко вздымались и опадали под лоснящейся от обильного пота кожей. Время от времени харпат принимался нахлестывать ее вожжами, но та лишь фыркала и уныло мотала головой, не ускоряя шага. Добро хоть тащилась в нужную сторону. Торный путь подходил нам вполне: проще переправиться там, где повозка уже примелькалась. Но если Агату найдут раньше - хватит и одного толкового, чтобы сообразить, где нас ждать. О чем-то таком думал и харпат потому и вертелся точно ярмарочный зазывала.
  
  К Гнызе мы подкатили со стороны Кандального моста - самого узкого на реке. Селиван, помнится, плёл: и зачем узкий, и отчего кандальный, да видать в тот вечер я был пьянее его. Колеса повозки в последний раз грохнули по булыжнику и мягко зашуршали по песку. Въезд на мост щетинился барьером из сбитых в ряд рогатин. У подходной насыпи горело с десяток костров. Вокруг костров скучали солдаты. Лишь тихий гул голосов купно с вонью Гнызы полнил неподвижный воздух жужжанием мух над отхожим местом. Ни хохота, ни стука игральных костей, ни визга шлюх. Порыскав глазами, я отыскал причину - высокую капитанскую палатку в гербовых цветах какого-то 'сиятельства'. У полога маялись часовые. Нас заметили. Часовой полез за полог. Несколько человек поднялись от костров. Поднялись нехотя, следуя скорее сговоренной меж собой очередности, нежели рвению. Ни в их движениях, ни в позах сидящих я не прочел напряженности, нарочитой небрежности людей, готовых напасть. Убийц Агаты здесь не ждали, и хорошо бы это сразу уяснил харпат: не нравилась мне его рука, скрытая полой балахона.
  
  'Мушиная возня' стихла едва мы въехали в круг света. Застыли глянцевитыми пятнами потные лица, обращенные к нам, окаменел капитан, наполовину выбравшийся из палатки, обмер полуночник, выползший невесть откуда исполнять долг. Только скрип повозки да треск плавника в кострах. А потом все кончилось. Капитан скрылся за пологом, лица отвернулись и 'мухи' вновь встали на крыло, полуночник поспешил прочь, обмахиваясь большим пальцем, не иначе силу нечистую отгонял дурак. Двое солдат оттащили барьер, не дожидаясь, пока мы подоспеем. Зачумленным кораблем повозка прошла меж костров и вкатила на мост. Гулко загудел деревянный настил. Кляча еле ползла, всхрапывая всякий раз, когда колесо ухало на расхлябанной доске. Харпат молчал, но готов поклясться я слышал, как скрипят его зубы. Нижний город медленно выступал из темноты, будто поднимаясь со дна. И я даже не удивился, когда Сеть наверху вдруг задергалась, теряя четкость, словно пойманный город забился в ней, и пошла, пошла по небу, волоча 'улов' навстречу нам.
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"