Художник давно заметил, что я подхожу. Я сразу почувствовала и его раздражение: 'мне сегодня дадут поработать?!' и толику интереса: 'однако, баба...', но раздражения слышалось больше, и это давало надежду.
Он обернулся.
Косметики на мне в тот вечер было в утренний минимум. Из одежды - спортивные штаны, маячка, ветровка. Волосы убраны под соломенную шляпку. И очки. Надела их на подходе - большие, круглые, нелепые, специально купленные вот для таких случаев. Сделать из меня серую мышку трудновато, но я притушила все маячки.
- Извините, можно я посижу рядом, посмотрю?
Нашла перед кем прятаться за аксессуарами - перед художником! Он одним движением мохнатых ресниц, содрал с меня очки, обозрел, что вышло, хрястнул оптику о землю, и для верности потоптался по ней ногами. Я не сумела сдержать улыбку. И тогда с меня слетела ветровка. Если бы он это сделал руками - молния на ней была бы выдрана с корнем.
- Эй! - попыталась остановить его. - За погляд не платят. Этим тоже.
- Не платят? - буркнул он и содрал с меня майку. - Вот и ладненько.
Усилием воли заставила себя не прикрыться руками.
- Извините за беспокойство, - пробормотала, повернулась, пошла.
Штаны растворились вместе со стрингами.
"С-сволочь!"
- Эй, - налюбовавшись, крикнул он, - черт с тобой, смотри. Только не мешай. Сумеешь?
Вслушалась в себя: нет, настроения мне он ещё не сбил. Можно попробовать. Ещё один раз - можно. Повернулась.
- Я умею не мешать работе. Уже умею.
У него в глазах опять запрыгали бесенята. Он сейчас опять опустит взгляд ниже.
- А давай напишу - тебя?
- Нет.
- А что?
- Для завтрака на траве слишком уж вечер.
Мужчина хотел поиграться в слова, но я ему не дала, я тихо повторила:
- Я умею не мешать.
И когда раскрыл рот - перебила его:
- А вы?
Наверное, он и в самом деле пишет портреты. И хорошие. Он словно приподнял мои очки и посмотрел в незащищённые глаза. В глаза голой души моей. И наши взгляды встретились.
Бесенята с визгом сыпанули прочь и попрятались по тёмным углам.
- Попробую. Устраивайся, - буркнул художник и отвернулся. - Алексей.
- Аля, - тоже не стала разводить церемонии я.
Папа любил проводить здесь со мною выходные, а в моём детстве на этом склоне художники были всегда. Невысокий холм открывал неожиданно глубокую панораму. В ясные дни горизонт был - за километры и километры, до горизонта были леса и леса. И прорезала их, подчёркивая дальнюю даль, дорога.
В какой-то художественной школе, видно, кто-то когда-то нашёл это место. Ученики поколение за поколением срисовывали дорогу, дали, облака, деревья, а потом приходили сами и рисовали, рисовали их опять. Да и как можно забыть такую насыщенность цветов летом, разноцветие осени, или вот эту прозрачность оттенков весной.
В 90-ые меня занесло сюда с Борисом. Наша расслабуха пересеклась с расслабухой чужой. Дело едва не кончилось стрельбой. Но ещё больнее душу расцарапали следы шипованной резины джипов на тропинке, разнокалиберные бутылки и цветастые обёртки, разбросанные по траве, проплешины шашлыковых кострищ.
После я не была здесь много лет.
Теперь мусора не было... Может, его посносило весенними ручьями? Не было и бандитов... Может, они перестреляли друг друга? Заросли травой даже лысые пятна пепла. И вот, опять рисует весенние дали художник.
Вынула из рюкзачка небольшой толстый матик - земля ещё холодная, а разные стульчики... Ненавижу. Я и дома больше сижу на ковре, чем в кресле.
Устроилась - чуть справа за спиной художника, но вне зоны его видимости. Это не трудно - трудней другое. Алексей чувствует моё присутствие. Пустынная поляна, он - мужчина, я - женщина. Которая сама подошла к нему. Пустые надежды мутят ему голову, и он не сможет работать. Но это ничего, это я сейчас.
Достала термос, пластмассовые стаканчики, пакетики, котелочек на две кружки, невысокие толстые свечи. И спросила, негромко, ненавязчиво, заботливо, с еле заметным деревенским выговором и бесконечным терпением:
- Вам какого чаю? Чёрный, зелёный, мате? Или кофе? - материнские интонации, знаете ли, действуют не хуже брома. - Только сахара у меня нет, - и, объясняясь, нашла слово, в котором можно чуть-чуть "окнуть": - Из сладкого я люблю только вино.
Он внутренне уже нарисовал совсем другую матрёшку и сейчас обернётся.
Он обернулся. Увидел пестроту пакетиков.
- Ого! Для кого это всё?!
- Себе, - подпереть щеку ладошкой. - Под настроение на пикнике. Под разное.
Это даже забавно смешивать английское с по-нижегородски выговоренным "под".
- А не боишься, что испортят тебе любое настроение?
- У нас с вами два варианта на этот вечер: первый - вы пьете чай, пристаете ко мне, я ухожу, и мы больше никогда не встречаемся; второй - вы пьёте чай, пишете... пейзаж пишете, я смотрю, потом ухожу, и мы больше никогда не встречаемся. Выбирайте.
Больше в моей речи не было деревенских интонаций. А контрастный душ - он даже лучше брома.
- Жаль... - после недолгого молчания протянул он. - хотелось бы всё-таки позаниматься тобой.
Фраза была двусмысленной, но Алексей отвернулся и перестал особо обращать на меня внимания. Нет, художник по-прежнему чувствовал моё присутствие, однако толика возбуждения - это не отвлекающий фактор.
Он так и не сказал, что предпочёл бы из напитков, если попробую уточнить - прогонит, ну что ж, значит, будет пить то же, что и я. А мне сегодня под настроение - мате. Есть в медвяном вкусе его тона созвучия с долгим тёплым весенним вечером.
Теперь главное - ни малейшего звука, шума, шороха... Так вот откуда это требование к гейше на чайной церемонии: она ничем не должна нарушить внутреннюю сосредоточенность самурая, его единение с собой... единение, невозможное без неё, невозможное в её отсутствии. В её отсутствии теряющее смысл.
Наверное, это красиво смотрелось: художник, трогающий холст кистью, бормочущий себе что-то под нос, почёсывающийся и сморкающийся, а сзади женщина на коленях единственными расслабленными движениями - движениями профессиональной пианистки, исполняющей несложный пассаж - приготавливающая чай.
Мне удалось самое сложное: зажигалка выбросила свой язычок пламени беззвучно. А дальше - просто: три зажжённые свечи, из термоса горячую воду в котелок, котелочек подержать над огоньками, дождаться звука зачинающегося кипения, отставить, обрезать пакетики южноамериканского напитка, высыпать, опять поднять посудинку из тонкого металла к пламени свечей, и опять не дать воде закипеть...
Жаль, что на мне была куртка. Её не длинные, облегающие рукава не создавали дополнительных трудностей - не давали повода к еще более полной сосредоточенности.
Последний раз беру одноразовую посуду! Но даже раздражение от пошлого изобретения практичных буржуа не перебило, не смутило покоя.
Я загасила пальцами свечи. В три ожога. На третьей - еле удержала стон.
...а справа к бесконечному горизонту опускалось солнце....
Другой стаканчик на пластмассовом блюдце я пододвинула ему под локоть. Он не сразу заметил его, он его вообще не заметил. Даже когда выпил. Только что-то пробурчал, причмокнув губами.
Люблю смотреть за рождением картины. За рождением предельной реальности. Обдумывать различия, искать цели их и повод. Следить за появлением настоящего, последнего цвета. За проявлением истинности. И вдруг истину понять, увидеть, принять.
Отъединённость мужчины, отъединенность женщины... Двое, как ломоть хлеба, делящие одиночество...
...а справа к горизонту бесконечно опускалось солнце...
- Только секундность - не секондность. - вдруг различилось в его бормотании.
- Ты рисуешь весну, как любимую, - тогда негромко сказала я.
- Нет, - отказался он.
Я всмотрелась в последний раз.
- Как прощание с ней.
- Почему - как?! - выкрикнул он и повернулся ко мне.
Но я уже стояла. Вещи - собраны, рюкзачок за спиной.
- Эй, - встал он тоже.
Я сделала шаг вперёд, обволокла губами его губы.
Алексей понял. Он не попытался ответить. Я отодвинулась.
- Как здесь чисто...
Он опять понял.
- Наши каждую осень убирают. Дёрном кострищи закладывают. Года четыре назад - помойка была. Не одну "газель" мусора вывезли.
- Прощай.
Я повернулась, пошла.
- Эй!
Как бесконечны весенние вечера. За горизонт всё еще не село солнце.